В жаре пылающих пихт

Глава 1. Древнейшая из глин

Их трое – черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы. Двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары на солнце бесконечно сменяющихся дней, которые тасует ловкая рука шулера.

Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга просто кареглазым, горбоносым и длиннолицым.

Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла в тефлоновом небе возвещают об их пришествии в этот архаичный город, над которым мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы, похожие на иссушившихся адских грешников. Всадники молчаливой процессией двигаются по пустынной улице, вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов.

Черные фигуры их выглядят чем-то чуждым и непрошеным, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если помнили. Он не помнил точно.

В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей, горящих в мире, который еще помнил, что такое свет. Кругом тишина, ни одной живой души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного имуществом, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади. Дорожка испещрена цепочкой рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.

Горбоносый притаптывает окурок и утирает рот. Сухие темно-фиолетовые губы оттенка прюнели. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

Благоразумно ли тут лошадей оставлять, спросил он.

А что, не благоразумно, по-твоему, спросил длиннолицый.

Воздух тут – что в твоем дымоходе.

Ты в мой дымоход не заглядывай, я там золотишко прячу.

Это не займет много времени, обронил горбоносый.

Длиннолицему открыл дверь изнутри черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина с фитильной жердью, тяжеловесно перемещаясь в загустелом смрадном воздухе, зажигал повсюду многочисленные свечи.

Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра; и хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Длиннолицый сплюнул сквозь зубы и утер губы рукавом. Свечи горели на подсвечниках в аккуратно соблюденном порядке. В простенки между громадных и витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Стекла серые, как печные заслонки. Всюду плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти; и в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.

Десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они оттаивали в красном свете иллюзорного солнца как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывал трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия Христа.

Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.

Четвертый ждал их тут – желтоглазый и темнокожий мексиканец по имени Хосе, он теребил соломенную шляпу в руках.

Где? спросил длиннолицый.

В конце коридора. Справа.

Он один?

Да.

Уверен?

Как в том, что пути господни неисповедимы.

Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.

Хочешь больше?

Чем больше mate, тем лучше.

У тебя оружие есть?

Мексиканец вытащил из-за ремня шестизарядник, надел шляпу.

Сына Господнего тремя гвоздями прибили к кресту, сказал длиннолицый.

Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи. Длиннолицый прошел по коридору, звеня шпорами, мексиканец и горбоносый последовали за ним – втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь…

Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными и взмокшими от пота волосами послушал, как чьи-то голоса негромко обмениваются короткими репликами на подходе к двери. Он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к застекленной ширме портфнетра. На сандрике, толкая друг друга, скучились сизо-серые голуби.

Он приложил немалые усилия в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку, но безуспешно. Услышал стук, а затем голос…

Холидей? спросил горбоносый.

Не произноси мое имя! Не понимаешь, к кому взываешь! Ты кто?

Закон, отозвался длиннолицый, давай открывай!

Горбоносый закатил глаза.

Сдавайся по-хорошему!

Закон, да? Братия проституток, вот вы кто!

И это нам говорит человек… нет, не человек, а недоносок, что совершил насильственный акт мужеложства!

Длиннолицый вопросительно посмотрел на горбоносого.

Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!

Ну, раз знаешь, то мне тебе дважды объяснять не придется.

Оружие у тебя есть? спросил длиннолицый.

Я вооружен не хуже вашего! На медведя заряжен и раскрашен для войны!

Длиннолицый постучал ладонью по губам, издавая прерывистый индейский клич.

Открывай!

Черта с два! Вздумаете ломиться, одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся вам! не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех, буду вас когтями и зубами рвать, глаза выцарапаю, зубы пересчитаю, горла ваши раздавлю, все жизненные соки из ваших печенок выжму! Вы отсюда как пришли – не уйдете, это я вам вот, крест даю!

Во, как расхрабрился!

Не будь недоумком, ты один, а нас много!

Я вас предупредил, сунетесь, я изуродую вас, калеками сделаю, пожалеете, что подписались, ноги-руки поотрубаю, лица буду в клочья резать, царапаться, кусаться, носы ваши прожую и выплюну!

Длиннолицый крикнул. Вон, погляди, какой красивый крест стоит! И ты его сам себе воздвиг! Поступками своими, а не нашими – и если крест уже есть, то нельзя, чтобы пустовал он! Кому-то придется на него влезть!

Что?

Тому, кто его поставил!

Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.

Из ума выжил, мне его живым надо взять!

А на кой черт? С трупом-то проще.

Идеалы блюду законодательные.

У свиньи под хвостом твои идеалы.

Холидей спрятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом. Убью, чертовы проходимцы!

Длиннолицый нагнулся и посмотрел через отверстие в двери.

Вижу паршивца.

Где он?

Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер, эй, синьор гаучо, подсоби делом, будь добр?

Вновь послышался обмен короткими репликами, Холидей оглянулся – дверь распахнулась от удара ноги, старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол. Темную комнату залил ослепительно-яркий свет; исходящий паром в пробивающихся из окна лучах солнца, как вампир, мексиканец впрыгнул в помещение и спустил курок – горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки. Холидей направил кольт и, заслоняя лицо, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в придурковатой соломенной шляпе. Бабахнуло огнем и потянуло порохом, как вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, словно убрали какую-то преграду с его пути, в запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко и желудочные газы. Обмякшее тело грохнулось вниз, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол. Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь. Стена была оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками; пуля проделала отверстие, затрещала трехслойная переборка, из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком.

Он его застрелил, сказал длиннолицый.

Как собаку убил, подтвердил горбоносый.

Холидей сориентировался по теням и увидел, что все они вооружены; он рванул прочь от кровати, пользуясь моментом, со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на портфнетр, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз. Дыхание перехватило. По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем короли в своих дворцах во время мятежа простолюдинов – Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся, затем выстрел повторился, но опять промах.

Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом, он вдыхал пепел и выдыхал пепел. Его глаза жгло, в ноздрях словно раздували пламя, и каждое легкое в груди – как полбутылки с разбавленным виски. Он закашлялся, захрипел и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый – уже связывали Холидея по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом теплый чужой воздух. Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.

Ну что, допрыгался? и хорошенько поддал ему носом сапога, снял шляпу, пригладил волосы и опять надел. Надо бы его как Христа – в чем мать родила оставить, голый да босый пусть идет.

Кареглазый согласился с ним. Око за око.

Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал:

Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то, ну, сам каждую свою зарубку знаешь.

Дважды за одно преступление не вешают!

Горбоносый хмуро улыбнулся. Да, но тот суд был нелегальный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Мартина хладнокровно отправил к его праотцам.

Хорхе, напомнил длиннолицый.

Ты мне пули не лей! он в меня первый выстрелил, я только защищался!

А жилетка-то, жилетка! на пуговицы погляди, каждая как самоцвет.

С трупа, небось, снял, сказал длиннолицый.

Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно каменное надгробье; лицо длинное и потемневшее от усталости, иконописное – что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой. В обшарпанную наплечную кобуру под курткой длиннолицый сунул трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами изучал преступника.

Холидея раздели почти донага – связали ему руки и поставили на ноги.

Погодите-погодите, а моя Персида!

Кто?

Персида, затараторил Холидей, моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая, быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!

Горбоносый кивнул, дураков не ищи.

Клянусь своим кольтом, лошадь добрая!

А я не откажусь от лишнего доллара, клячу можно и продать будет, сказал длиннолицый и, щелкнув языком, направился к конюшням.

Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари.

Они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки, куда сверху, из зигзагообразной прорехи, сыпался сор, листья, ветки и песок. А бывало и кости. Их все еще было трое – четвертый не из них. Голый, как Христос, идет на босу ногу, только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый.

После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На оставшихся зубах скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками стоит вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.

Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.

Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов – подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем. Крохотные перекати-поле в обжигающе-горячем застоявшемся воздухе.

Они перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились.

Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, как в океаническом иле. Это нечеловеческие глаза в числе тысяч, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной. Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.

От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь в хороводе к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.

Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону – к костру, стряхивал в огонь пепельную панамку с кончика самокрутки. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями на каждом пальце.

Эй, милок, сказал Холидей.

Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.

Ты ко мне обращаешься?

К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.

Кареглазый спросил. Ну, чего мямлишь?

У меня во рту – что в твоем сортире, дай горло промочить.

Холидей, жадно глядя на флягу большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба. Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию, расстаться с которой для него было все равно, что потерять душу. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал. Кареглазый потупил взгляд и отвернулся.

Ну, чего глазеешь по сторонам? спросил Холидей, у тебя что, права голоса нет? Что ты чужого одобрения дожидаешься?

Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.

Ну, не тяни резину, милок – умираю, как пить хочу.

Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому флягу. Дай ему воды, черт тебя подери!

Молодой ковбой взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жажды губ Холидея.

Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?

Не твое собачье дело.

О, такое я уже слышал.

Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому маршалу.

А по зубам давно не получал?

Угомонись, малец, вяло проронил маршал.

Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? а главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? нет, я очень сомневаюсь! не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул! не ради богатств, а ради чего? может, ради каких-нибудь царств? земных или небесных! На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа! что вам дадут за меня, чем рады будете? может, счастье! Удачу! Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для господа бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид! Множество хлебов для вас и зрелищ.

Горбоносый посмеялся.

И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.

Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.

У тебя лицо знакомое, сказал.

У меня? спросил кареглазый.

Да и ботинки. Где я тебя видеть мог?

Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.

А я и не говорю, что знаком – только видел.

Чудно как-то.

Что чудно?

То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.

У других людей лица похожи на твое.

Может, кто на меня похож, сказал кареглазый.

А ты что, милок, слова мои переставляешь? я так и говорю.

Мало, что ли, на свете таких, как я.

Ну, я повидал немало лиц как твое. Только проблема вот в чем. Я людей, которые мне добро сделали, запоминаю отдельно. И не помню, чтобы ты среди них был. Да и среди тех, кто моей смерти хочет – тоже. Откуда ж ты взялся такой добродетельный? И воду поднес, и лошадь мою яблоком угостил.

Ковбой сплюнул. Будь моя воля, я б тебя давно пристрелил, как ты того заслуживаешь.

Чем это, интересно?

Не твоего ума дело.

Холидей повернулся к длиннолицему. А вы, братки, что – в молчанку играете? Не пойму.

Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.

Ну, бог с вами. Слушай, милок, так тебя звать как?

Длиннолицый наемник неожиданно заговорил. У него есть имя и у тебя есть имя.

Верно, у меня имя есть, а вот парнишка ваш молчок, а полковник ваш…

У всех людей, что встречались мне – были имена, продолжил длиннолицый не своим голосом. Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в их будущие надгробья. Чем чаще они их называют, тем глубже они врезаются в камень. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена – это древнейшая из глин земных.

Холидей поглядел на него.

И если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет – если нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена – вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.

Холидей спросил. Ты к чему это?

К тому, что мы – не наши имена, а нечто большее, за ними.

Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо, но его губы зашелестели:

Человек хочет думать, будто если у него имя есть, то он именем действует. Но это ведь вранье, так? Должно быть нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен – будто у нас на то воля есть.

Длиннолицый закрыл карманную библию. У человека есть воля, сказал. К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?

Горбоносый пожал плечами. А мы и не действуем. Вот что толкает народ на убийства, на грабежи? Что толкает тебя зарыться в твою книжонку… Страх. Нужда.

А я боюсь, не скрываю. И ты дурак, если не боишься.

Пусть дурак. Но мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела – а чужие. Их дела. Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже. Похоти, жадности. Противозаконного. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.

Длиннолицый спросил. А кто – не дьявол ли?

Кареглазый спросил. И как жить тогда – без воли?

Бог знает.

Если знает, почему не скажет?

Горбоносый сказал. А у кого из нас воли хватит – чтобы к нему обратиться? Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас – с людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним – и кресты наши все, что есть у нас. Они – держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.

С гнильцой твоя философия, проворчал длиннолицый наемник.

Скоро они уже покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и мечась над песчаными изваяниями, что молчат уже миллионы лет.

И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.