В горе и в радости (СИ)

Лана Кузьмина В горе и в радости

- Мы сами творим свой собственный ад, — сказал мой попутчик, поворачиваясь к окну.

Трое суток пути позади, впереди почти столько же. Душная клейкая атмосфера купе одуряет, клонит в сон. На раскрытой книге невозможно сосредоточиться, мелькающие за окном виды утомляют до тошноты, болит спина, жутко чешется тело. Кажется, будто оно покрыто жирной несмываемой слизью.

Наконец, поезд тормозит у потрёпанного временем вокзала. Название города изувечено местными любителями граффити так, что его невозможно прочесть. Стоянка — сорок минут. Выбегаешь на улицу, задыхаясь от свежего воздуха. Теперь уже никакая сила не затащит обратно в вагон. Решено! Остаюсь здесь! Навсегда! Но через сорок минут всё то же купе, тот же спёртый воздух и надоедливый попутчик, любитель поговорить.

— Уже давно меня мучает одно странное чувство, — рассказывает Сергей Александрович. — Ему трудно дать название, ещё труднее описать. Это не грусть, хотя очень похоже… — он задумывается.

— Вы учитель? — спрашиваю я.

— Что? — Сергей Александрович вздрагивает, возвращаясь в реальность. — Ах, да… конечно, учитель, уже тридцать лет. А как вы угадали?

— У вас красивые ухоженные руки, — улыбаюсь я, — и правильная речь. А ещё у вас нет денег, чтобы лететь на самолёте, а не трястись в этой железной коробке.

— Ну да, ну да, — бормочет он. — это чувство, о котором я говорил…

Ненавижу выслушивать чужие жалобы.

— И кому, в сущности, открыться? — продолжает Сергей Александрович. — Друзьям и коллегам? А как потом общаться после всех откровений, как в глаза смотреть? Пойти к священнику? Но и так заранее известно, что он скажет: молись, сын мой. Есть ещё психологи. Вот только разве можно говорить с человеком, который берёт за это деньги? Так что остаётесь вы, — он улыбнулся, — не думаю, что судьба сведёт нас снова. Впрочем, вы ведь тоже можете поделиться наболевшим. Услуга за услугу, если можно так выразиться.

Я покачала головой:

— У меня нет наболевшего.

— Счастливая… впрочем, вы ещё так молоды… — он снова погрузился в раздумье, — я в вашем возрасте как раз женился. Её звали Марина, мы учились на одном курсе, в разных группах, правда. Не могу сказать, чем она меня зацепила, такая обыкновенная, маленькая, худенькая девочка. Детдомовка. Родители погибли много лет назад, родственников не осталось. Обыкновенная… но что-то в ней всё-таки было, что-то неуловимое, что невозможно выразить словами, а можно только почувствовать.

Мы жили в Ленинграде, в студенческом общежитии, потом получили комнату в комунальной квартире. Высоченные потолки, лепнина, вид из окна потрясающий. Вы бывали когда-нибудь в Ленинграде, извините, в Санкт-Петербурге? На самом деле, этот город всего лишь красивая обманка. Стоит свернуть с главной улицы и тут же на тебя наваливается грязь, сырость, облезлые стены… Но вид из окна! Какой потрясающий воображение вид!

Верите ли вы в знаки? Я имею в виду те, что предсказывают будущее. Не верите. Я тоже когда-то не верил.

Однажды, в то время я был аспирантом, мне в руки совершенно случайно попала тоненькая брошюрка, рассказывающая об умственно отсталых детях. Ради интереса я пролистал её страницы, зацепившись за слово, которое мы так часто произносим, не подозревая об его истинном значении.

«Идиоты — прочитал я — это глубоко умственно отсталые дети. Мышление таких детей практически полностью неразвито, возможна избирательная привязанность к близким взрослым. Обычно они не овладевают даже элементарными навыками самообслуживания. Их общее количество — примерно пять процентов от всех умственно отсталых детей».

Удивляетесь, зачем я выучил наизусть этот текст? Да ведь я читал его потом десятки раз в разных изданиях, и везде одно и то же. Эти дети никому не нужны. Самое большое, что они заслужили — пять строчек в медицинском справочнике. Почему я так заинтересовался этой темой? Ах, да! Я ведь не дорассказал вам про знак. Самое страшное состояло в том, что через несколько месяцев у нас с Мариной родился именно такой ребёнок.

Понимаете, у нас! У двух здоровых, ведущих правильный образ жизни молодых людей! Как? Зачем? Почему? Я сходил с ума, задавая себе вопросы, на которые невозможно ответить. Одно мне было ясно: ребёнка следует отдать в специализированное учреждение, забыть всё словно страшный сон и попытаться жить дальше. Это было ясно мне, врачам, нашим друзьям и сослуживцам, всем кроме Марины. Она категорически отказывалась с ним расставаться. Никакие уговоры на неё не действовали. В конце-концов я пошёл на крайние меры. «Выбирай — сказал я, — или я, или этот ребёнок». Марина не задумавшись ни на минуту, сказала, что никого не держит. Я собрал вещи и переехал в общежитие.

Я не видел её шесть лет. Один наш общий знакомый сказал мне, что ребёнок умер, и я решил попробовать начать всё сначала.

Она открыла мне дверь, ещё более худая, чем прежде, измождённая, в чёрном платке.

— Зачем ты пришёл? — спросила она, будто не удивившись.

— Я соскучился.

— Через шесть лет?

Я молчал, думая про себя, каким же нужно быть дураком, чтобы притащиться к ней просто так, не купив даже хиленькой гвоздички.

— Пашка Репин сказал, что ты женат, — продолжала Марина.

— Уже нет.

— Что так? — на её губах заиграла усмешка.

— Не сошлись характерами.

— Это не ответ. Так всегда говорят, когда хотят скрыть истинную причину.

— Истинная причина в том, что я всегда любил только тебя.

Марина стояла, прикусив губу, словно не зная, что сказать.

— А помнишь, — её лицо побледнело, — нашу свадьбу. Ты сказал тогда, что готов прожить со мной всю жизнь в горе и в радости, — она задрожала — в горе и в радости…

Марина закрыло лицо руками и расхохоталась.

— В горе и в радости, в горе и в радости… — повторяла она, трясясь от хохота.

— Сумасшедшая! — я схватил её за плечи. Внезапно она успокоилась.

— Убирайся! — процедила сквозь зубы. — Прочь! Всё разбито, растоптано! Теперь не склеишь! Катись к чёрту! — и швырнула в меня лежавший в коридоре зонтик.

— В тот день, — продолжал мой попутчик, — я видел её в последний раз. У меня почти получилось её забыть. Я жил, ни о чём особенно не тревожась, сходился и расходился с женщинами… но пять лет назад что-то надломилось в моей душе. Конечно, это произошло не в один миг, но сам момент надлома я помню как сейчас.

Я вернулся вечером из школы, открыл дверь квартиры, и на меня опрокинулась чёрная непроницаемая темнота, немая… ничто, пустота, вакуум… ей невозможно подобрать названия. Я понял, что остался совсем один.

С тех пор и грызёт меня одиночество, не оставляет в покое. С утра до вечера я сижу в школе, домой прихожу только ночевать. Летом работаю в детском лагере да езжу иногда во Владивосток к брату. Вы и представить себе не можете, какую боль доставляют мне эти поездки! Мы ведь, по сути, давно чужие. У Володи семья: дети, внуки. Закон сохранения энергии: если у меня тишина, то у него — переизбыток звука.

Володя, он другой. Он тот, кого я так люблю обличать на своих уроках и кого я называю мещанами, вкладывая в это слово негативный смысл. Он твёрдо стоит на земле. Так твёрдо, что кажется, будто врос в неё по колено. Не читает книг, презрителен к искусству. Его не гложут муки совести, он всегда знает, как следует жить. Все разговоры в его доме вертятся вокруг обыденных мелочей, не приподнимаясь над действительностью. Я там на положении бедного родственника, несчастного дядюшки, которого достоин лишь жалости.

Зачем я туда езжу? Не знаю… родная кровь всё-таки…

А, впрочем, я сбился, я не о том хотел рассказать…

Тогда, пять лет назад, я решил снова отыскать Марину. Поехал к дому, где она жила раньше. Глупо. За столько лет она легко могла переехать. Дверь мне никто не открыл. Спускавшаяся с верхнего этажа старушка пробуравила меня подозрительным взглядом:

— Чего трезвоните? — крикнула она. — Уехали хозяева. Сейчас милицию вызову!

Я ответил, что ищу женщину, жившую здесь много лет назад. Старуха заохала, приложив ладони ко рту, и сказала, что Марина давно погибла, выпав из окна.

— Говорят, окно мыла и не удержалась. Только мы-то все знаем, — старуха понизила голос, — выбросили её или сама выпрыгнула. Знаете почему? — и добавила с торжествующим видом — При ней ведь никакой тряпки не нашли! И тазика с водой тоже не было!

Знаете, что возникло в тот момент в моей душе? Огромное чувство вины, от которого невозможно избавиться. Конечно, она сама… а я, словно толкал её в спину…

Поймите, ведь у неё никого не было на всём белом свете. Я после разузнал, что последние годы своей жизни Марина прожила очень замкнуто, ни с кем не общалась. Наши общие друзья, однокурсники считали её сумасшедшей. И никому не приходило в голову, что ей нужно всего лишь немного любви и участия. Я ведь и сам поощрял подобное отношение. Думал, от безысходности она вернётся ко мне. Не вернулась…

По стеклу прочертили причудливый рисунок струи дождя. Молчание. Погруженность каждого в свои мысли породила неловкость.

— А в Москве, наверное, ещё утро, — произнесла я для того только, чтобы что-то сказать.

— Да, — отозвался Сергей Александрович, — там сейчас одиннадцать? Или десять?

И мы принялись вычислять разницу во времени.