В городке

Когда дождь не слишком силён, то с корабельной верфи всю неделю с утра до вечера слышатся звучные удары молота по гвоздям и болтам; это — единственный звук во всём городе, — его слышно везде, в каждом доме.

Это маленькое, мирное местечко, спокойный, консервативный уголок с семействами капитанов, водочным заводом и церковью. Ночным сторожам здесь мало дела; о драках и ночных скандалах слышно так редко, что этому удивляются все приезжие, и если какой-нибудь моряк или бродяга-подмастерье так разойдётся, что затянет песню или громко выругается, то тишина самого города быстро заглушает его голос. И ночные сторожа спокойно бредут дальше и не поворачивают головы, — в этом не оказывается надобности.

Ночью в городе спят, никто не бодрствует и не шляется по улицам. Вечером оба сторожа встречаются на рынке макрели: это их обычный начальный пункт. Они здороваются, некоторое время ходят взад и вперёд, ненадолго присаживаются, немножко дремлют, немножко покуривают, опять ходят взад и вперёд, — и так проходит ночь. Они знают каждого, и каждый знает их. Если кто-нибудь из аристократии городка как-нибудь вечером позже обыкновенного идёт по улице, то сторожа всегда знают, что это идут с крестин или были где-нибудь в гостях.

Когда же случается, что мимо них в тишине и темноте ночи проезжает почтовая двуколка с женщиной в капоре и мужчиной сзади, сторожа тоже знают, в чём тут дело. Тогда их головы сближаются, они перешептываются, качают головой, точно сплетничающие за кофе женщины, и до тонкости понимают друг друга. Ровно в шесть часов каждый возвращается своей дорогой домой, и в тех домах, где уже встали с постелей, распространяется новость, что два часа тому назад проехала по городу акушерка, и что у жены капитана Габриельсена родился ребёнок.

Есть в городке также двое хромых портных, один нищий, отдел армии спасения, пароходная пристань, таможня и сберегательная касса. Всё это есть налицо. В центре города имеется «Собрание», Атенеум и местный клуб, где собираются отцы города и читают «Новейшие Известия» и «Утренний Листок». Здесь не любят читать до пресыщения, до усталости, и местный книжный торговец торгует всевозможными товарами, начиная от гребешков и плиток шоколада и кончая учебниками и сборниками проповедей.

Есть в городе один человек, который, говорят, от доски до доски прочитал всего «Педера Паарса», но этому человеку не повезло в жизни: он остался старым холостяком, превратился в бездельника, и к тому же он со странностями. Это Теннес Олай.

Никто не знает, чем живёт Теннес Олай, но в обеденные часы его никогда не встречают на улице: очевидно, он имеет всё-таки что поесть в своей ветхой избёнке, где он лето и зиму живёт совершенно один, всеми покинутый.

Маленький человек с красновато-рыжими волосами и бородой, он не бросается в глаза своей наружностью; в последнее время он начал, впрочем, округляться в теле. Но во всём, что он делает, он сохраняет спокойствие и рассудительность и при этом чуть-чуть наклоняет голову набок, что происходит от его начитанности и осмотрительного нрава. Так как его знает весь город, то он считает своим долгом раскланиваться со всеми; большинство отвечает на его поклоны поклонами же, один только консул ограничивается тем, что прикладывает к своей шляпе указательный палец.

У маленьких людей этот Теннес Олай пользуется, впрочем, известным уважением. Простые рыбаки и рабочие в гавани считают для себя особенной честью называть его своим товарищем и единомышленником; Теннес Олай, по их мнению, зарабатывает свой хлеб каким-то таинственным путём, пользуясь при этом только своей головой; они считают его чем-то вроде дьявола. Его никогда не видишь на подённой работе, а он всё же живёт и благоденствует.

Но Теннес Олай вовсе не дьявол в этом отношении.

Единственно, что он, пожалуй, и сам признал бы за собой, это его привычка днём и ночью, в один и тот же час, ходить по всему городу…

Когда жители, просыпаясь утром, не слышат на верфи единственного в городе шума, а на улице нет дождя, то все уже знают, что неделя прошла, что наступило воскресенье. Тогда жители города в полном наряде отправляются в церковь.

Дорога в церковь песчаная, истоптанная и идёт вверх по холму. Множество ног истоптало её. Тяжёлые пятки моряков превратили маленькие камешки дороги в песок. И этот песок при лёгком движении ветра кружится по сторонам. Но жена капитана Андерсена, особа со средствами, остаётся верна моде своей юности и до сих пор ещё носит платья со шлейфом; легко можно себе представить, сколько пыли она подымает, когда идёт в церковь. И за это многие проклинают её.

Идут туда молодые барышни в светлых платьях и замужние дамы в тёмных. Идёт также Йенсен, который служит у купца Берга, и аптекарь, и Ольсен из таможни. Идёт и фотограф Росен, у которого только одна нога, он за всю свою жизнь не сумел как следует устроиться. Но всех их затмевает консул, когда он отправляется в церковь. В его волосах ещё нет седины, и он не преминет всегда вколоть себе цветок в петличку, хотя этот хоть куда мужчина уже отец трёх взрослых детей.

Капитаны собираются все вместе и идут одной группой, — те, которые только что вернулись из плавания, и те, что уже навсегда простились с морем. Они загорелы, толсты, их лица в морщинах и походка их тяжела, точно у ломовых лошадей, но их беседа весела и лица беззаботны.

Потом наступает полдень.

Один корабельщик приглашает своего бравого товарища погулять на пристани перед зданием таможни. Постепенно здесь собираются все. Одна кучка образуется за другой, тает, образуется снова; все переходят от одной к другой и мирно болтают. В беседе сразу выплывает макрель, предмет местной торговли: свежая макрель и солёная макрель, копчёная макрель и маринованная макрель. Беседа о макрели считается особенно удавшейся, если её удаётся окончить к шести часам вечера, но если к этому времени собеседники ни к какому определённому заключению не успевают прийти, то беседу всё равно обрывают. Сигналом к этому служит свисток с парохода во фьорде, и с этого момента никто уже не произносит слова «макрель».

К городу, сильно покачиваясь, подходит почтовое судно. Тогда все бросаются вниз к пароходной пристани: шесть часов — это важный момент в жизни города.

Туда ковыляют люди на костылях, и людей в креслах с колёсами привозят туда к тому времени, когда подходит почтовый пароход. Четыре человека готовятся принять канат; полдюжины молодых женщин собрались вместе, чтобы опустить одно письмо в почтовый ящик на пароходе. Несколько женщин, жёны шкиперов, пришли узнать, не приехал ли с пароходом какой-нибудь заезжий купец или бродячий подмастерье. Тут же и армия спасения со своим красным цветом, воинственными призывами и плакатами; они суют всем в руки листок с надписью: «Большое собрание с молитвами и пением гимнов в 1/2 7-го. Т. Ольсен младший. А.С. Ториссен старший. NB. Будь готов предстать перед Господом».

Раздаётся первый звонок и очень скоро после него второй. Запоздавшая дама тоже жаждет посмотреть и, запыхавшись, бежит вдоль пристани, поддерживая платье обеими руками.

— Вы тоже едете? — спрашивает её стоящий на бугшприте судна штурман.

— Нет, — отвечает она, с трудом переводя дух.

Ей только хочется присутствовать при торжестве, как присутствуют другие. И она, к счастью, попадает ещё вовремя, чтобы видеть выгрузку двух бочонков пива для гостиницы.

Потом раздаётся третий звонок, сходни снимаются, и машина начинает работать.

Тогда толпа устремляется назад; обряд личного присутствования окончен, и все рассеиваются в разные стороны по городу. Те же, которые особенно заинтересованы, следуют за почтовым ящиком; это молодые дамы, ожидающие писем, и мужчины, получающие «Западную Газету». И через час, полный напряжённости и тревоги, надежд и желаний, каждый получит, наконец, в руки предназначенные для него новости. Тогда и эти заинтересованные расходятся по домам.

После ужина почтенные отцы города отправляются в «Собрание», проштудировать свежие газеты.

Так проходит в городке воскресение. Так же спокойно и мирно проходит и понедельник. Так же проходит и один месяц за другим.

Но вот наступили страшные годы, которые в самом основании потрясли жизнь города. Не пострадала от потрясения, в сущности, одна только церковь, да, пожалуй, ещё кое-что в целом городе.

Это началось так незаметно и естественно, как только могло начаться. Повесился фотограф Росен, тот самый, у которого была только одна нога и который так и не сумел устроить свою жизнь. Ему вечно приходилось переезжать из квартиры в квартиру, и нигде он не находил прочного пристанища, так как везде имел долги; тогда он заложил все свои аппараты и пропил их, а потом повесился.

Но до этого он успел ещё обручиться. Его невеста была дочь мёдочного торговца, которая ходила поэтому в шляпе и с зонтиком и причисляла себя к самым благородным из молодых девиц городка, хотя ей, наверное, было уже за тридцать. Ходил даже слух, что она нередко выручала своего фотографа из денежных затруднений, так что для себя самой у неё уже оставалось очень мало; но, по мнению других незамужних дам её возраста, так ей и следует, ибо чего в сущности хотела эта особа?

Потом сплетни пошли ещё дальше, именно, будто фотограф — бедняга! — повесился именно для того, чтобы избежать свадьбы. Потому что в сущности фотограф был образованный и проницательный человек, и он предвидел, что его ожидало в этом браке.

Но фотограф Росен в своём падении увлёк и Ольсена из таможни. Ольсен, правда, не повесился, но его жизнь надломилась; так бывает всегда, когда люди, маленькие по общественному положению и средствам, хотят подняться слишком высоко. Ольсен урвал из таможенной кассы, как было установлено, около трёхсот крон. Многие предвидели, что он дурно кончит, потому что Ольсен из таможни принадлежал к числу тех, которые, как только наступает весна, считают своим долгом появиться на улице в белой соломенной шляпе и светлом костюме, и если в городе у кого-нибудь торчал из кармана шёлковый носовой платок и в руках была тросточка, то это именно у Ольсена.

Вся округа знала, конечно, что его мать — не более как бедная вдова, которая живёт в своей избушке и зарабатывает себе на жизнь стиркой и уборкой в богатых домах городка, а по праздникам ходит на поклон. Но Ольсен не хотел уступить в образованности другим чиновникам и через фотографа Росена старался проникнуть в общество тех людей, у которых есть деньги на кегли, пиво и жёлтые летние ботинки. Конечно, это должно было кончиться крахом; Ольсена уволили из таможни.

По всему городу ходили толки и слухи, и Йенсен, что у Берга, написал стихи насчёт этих двух событий. Но тут принял участие консул. Именно, он заявил своё неодобрение плохоньким стихам Йенсена, хотя Йенсен и зарабатывал свой хлеб не у него, а у купца Берга. Консул прямо заявил, что фотограф Росен и таможенный чиновник Ольсен были единственными соперниками Йенсена; раз это сказал консул — этим было сказано всё. Следствием же явилось то, что положение Йенсена у Берга после его стихов не только не стало выше, но даже, наоборот, ещё ухудшилось.

Тут-то и началась история с молодой женой капитана Олавой Воллертсен, а именно: последнее время её нигде не встречали.

Конечно, ей не было необходимости показываться то тут, то там, — к этому не было никакого повода, — но должен же каждый человек пойти когда-нибудь к лавочнику, к булочнику, побывать у своих друзей, и нельзя же порывать всякие отношения с городом!

А Олава Воллертсен постоянно сидела у себя дома. Что она там делала так усердно?

Молодая, красивая женщина, она была замужем три года; муж вот уже два года был в отсутствии, в плавании, во главе одного из кораблей консула. У неё был ребёнок. Благополучие и опрятность царили в маленьком домике с розами у окна, и никто не предположил бы, что там что-нибудь может быть не в порядке. Девушка-подросток, помогавшая по дому, тоже не заметила, чтобы Олаву «просветили», или чтобы она вступила в армию спасения. Но она держалась от всех в стороне.

Так прошло несколько недель. Стояла тихая погода, и был хороший улов макрели, но в открытом море свирепствовал шторм. Как-то утром два лоцмана привели в бухту на буксире трёхмачтовое судно, которое они встретили ночью в открытом море перед маяком. Оно носилось по морю, покинутое экипажем, близкое к гибели. Какое это было большое, прекрасное судно!

Величественное было зрелище, когда трёхмачтовое судно, покачиваясь, вошло в бухту. Молодая Эльза как раз гуляла там в это время со своими подругами, и она первая увидела его.

— Смотрите, вон там судно! — крикнула она, показывая вдаль.

Она сейчас же заметила, что это чужое судно, не из их города.

— Это то самое судно, которое нашли сегодня ночью, — прибавила она. — Ну, они тут заработают!

Подругам пришлось согласиться, что она права — ну, и голова эта Эльза: ещё совсем почти девочка, а всё понимает!

— Пойдём, скажем об этом жёнам лоцманов, — сказала Эльза сердечно. — Тут им будет заработок.

И они отправились.

Эльза чувствовала себя такой гордой, точно это она сама спасла судно. С сознанием собственного достоинства говорила она с подругами и всё придумывала, чем бы ещё блеснуть перед ними. Она начала:

— Вы знаете, Йенсен — тот, что у Берга — сделал себе на новых брюках масляное пятно!

Ах, теперь уже не имело смысла шутить насчёт Йенсена, — после того, что сказал о нём консул!

— Да неправда!

— Вы этого не знаете? Впрочем, так ему и надо, пусть не важничает!

— Ха-ха-ха, вот потеха!

— Вы, может быть, не знаете и того, что Олава Воллертсен такая?

— Какая — такая?

— Такая!

И юная Эльза выпятила живот вперёд.

Тут подруги в ужасе всплеснули руками и сказали:

— Ах, Боже мой, это-то уж наверно неправда!

Но юная Эльза слышала это как факт.

— Но ведь Воллертсена уже два года как нет дома, ведь это же невозможно!

— Можете мне верить или нет, но не забудьте, что это я вам сказала.

Молодые девушки не совсем поняли: раз отца уже два года нет дома, то не может же он иметь ребёнка! И юная Эльза тоже не могла объяснить этого как следует, хотя и очень хотела блеснуть своим превосходством перед ними.

От домов, где жили лоцманы, молодые девушки пошли вниз прямо на пристань, куда судно притянули, выкачали из него воду и поддерживали на поверхности.

В это время на борт судна вошёл консул. Весь город собрался на пристань и глядел на него. Несколько глупых людей стояло как раз на дороге консула, и ему пришлось учтиво попросить их дать пройти.

Со своими чёрными волосами, в светлом костюме и с цветком в петличке, он обладал аристократической внешностью; под мышкой у него была большая папка с протоколами. Он осмотрел судно сверху донизу, принял рапорты и записал всё, что видел, как и то, что сообщали ему лоцманы. Позвали одного из стоявших на пристани зрителей, и он понёс за консулом чернильницу, покуда тот ходил по судну и записывал всё.

Удивительный это был год: почти каждый месяц был ознаменован каким-нибудь происшествием. Пожар у школьного учителя Элиасена был, конечно, случаем незаурядным. Доброму Элиасену действительно помогло Провидение, это несомненно: не дальше как год назад он на крупную сумму застраховал свой дом, домовые постройки и хозяйственную утварь, — и вот всё выгорело.

Учитель Элиасен был вместе с тем кассиром «Собрания», и при пожаре сгорело также всё содержимое кассы. Это было самое худшее: около двухсот крон исчезло за ничто. Когда на общем собрании было предложено не взыскивать с кассира этих денег, Элиасен встал и, взволнованный, сказал, что раньше он сам, его жена и маленькие дети будут ходить голыми, чем он воспользуется хоть одним эре из этих денег. Собрание, выбрав его на этот ответственный пост, оказало ему этим большую честь, и он знает свой долг.

Это умилило членов Собрания, и они собрали между собой двести крон на покупку домашней утвари для учителя Элиасена.

Наступила осень с плохими погодами и тёмными ночами. Оба ночные сторожа встречаются на рынке макрели, здороваются, немного поболтают, немного пройдутся вверх по улице. На улице ночь, и очень тёмная, фонарь перед гостиницей бросает только жалкий свет. Один из сторожей хватает своего товарища за руку и крепко держит.

Оба останавливаются и смотрят…

Удивительное дело: Теннес Олай своим спокойным шагом проходит вниз по улице и по ступенькам подымается прямо в контору консула.

Но ведь теперь ночь!

Поднявшись наверх, он с минуту стоит на месте, немного наклонив голову в сторону, — должно быть, она занята сейчас какими-то мыслями, и сторожа готовы уже принять участие и с изумлением задать ему вопрос, — как вдруг они видят, что сам консул открывает Теннесу Олай дверь. За все пятнадцать лет, что они служат городскими сторожами, им не случалось пережит ничего более удивительного! И они останавливаются на месте.

Теннес Олай тихо вошёл и ждал, пока консул запрёт дверь на ключ. Потом его повели во внутреннюю контору. И здесь дверь тотчас заперли крепко и наглухо.

— Нет нужды зажигать огонь, — сказал консул, — фонарь от гостиницы даёт сюда немного свету. Садитесь вот здесь.

Теннес Олай почтительно садится на край стула.

— Так вот что я хотел вам сказать, — говорит консул, — вы это уже знаете. Ведь вы везде бываете по ночам. Вы меня видели один, ну, два раза — словом, несколько раз. Сколько раз вы меня видели?

— Семь раз, господин консул, — отвечает Теннес Олай.

— Но я так часто и не бывал у неё, — сказал консул, — несколько раз это случилось, не отрицаю. Несколько раз, не больше.

Теннес Олай возражает.

— Семь раз, господин консул, извините за выражение.

Консул зажигает сигару, но Теннесу Олай не предлагает сигары.

— Ну что ж, пусть так, — говорит он, выпуская дым. — Надеюсь всё же, что насчёт остального мы столкуемся с вами, мой добрый Янсен.

Но Теннес Олай не идёт на удочку и не чувствует себя польщённым тем, что консул назвал его «добрым Янсеном».

— Я только Теннес Олай, господин консул, — возражает он.

Консул кивает головой и выпускает дым изо рта.

— Ну, ладно, ты сказал ей, что видел, как я выходил из её дома. Это во-первых. Во-вторых, ты сказал ей, что я должен тебя за это «уважить». Сколько ты хочешь?

При этом он предлагает Теннесу Олай сигару, но тот отклоняет её. Он настаивает, но Теннес решительно отказывается.

— Сколько я хочу? — спрашивает он. — Это глядя по тому, как… Но при моей бедственной жизни мне многого не нужно. Господин консул должен иметь это в виду.

— Какая сумма?

— Насчёт этого я в распоряжении господина консула.

— Гм… Да… Так, так. Это ты верно сказал. Мне собственно с тобой, Теннес Олай, считаться нечего. Но я не хочу, чтобы обо мне распространяли сплетни, ложь, клевету. У меня семья. Я и хочу заткнуть тебе рот. Вот чего я хочу, — я говорю прямо.

Тут Теннес Олай почтительно спрашивает:

— А кто будет отцом, господин консул?

Консул отвечает:

— Отцом? Это пусть она сама выяснит.

— Не очень это легко для одинокой женщины — выяснять подобные обстоятельства, — говорит Теннес Олай. — Господину консулу следует это обдумать.

— Что ты собственно хочешь сказать?

Теннес Олай мнёт в руках свою шляпу и обдумывает.

— Господин консул мог бы меня признать отцом, — говорит он затем, — конечно, если она захочет остановиться на таком, как я.

Консул сквозь темноту пристально смотрит на него и вдруг чувствует, что это предложение его спасает.

— Ну да, я всегда говорил, что у тебя отличная голова, Янсен. Я частенько думал — вот бы и мне такую голову, Янсен.

Но Янсен по-прежнему холоден.

— Меня обыкновенно зовут не Янсеном, господин консул. Это уже слишком любезно. Меня крестили Теннесом Олай.

— Ну да, Теннес Олай. Но я часто хотел иметь такую голову, как твоя. Твоё предложение кое-чего стоит. И даже немало, кажется, если перевести на звонкую монету. А ты как думаешь, сколько?

Теннес Олай раздумывает.

— Тысячу крон.

Консул вздрагивает, точно его укололи.

— Бог с тобой! Ведь у меня семья! Говори толком.

— Тысячу крон, господин консул. Извините за выражение.

— Об этом не может быть и речи, — говорит консул, вставая.

Он задумчиво смотрит в окно. Потом опять поворачивается к Теннесу и говорит решительным тоном:

— Нет, видно, мы с тобой дела не сделаем. Извини, что я тебя так поздно обеспокоил; я найду кого-нибудь другого.

— А со мной же как, господин консул? — спрашивает Теннес Олай и встаёт.

— С тобой? Что я с тобой сделаю, дьявол? — говорит консул, дрожа от внезапного гнева. — Тебя я завтра же велю арестовать! Убирайся!

Консул быстро открывает дверь, и Теннес Олай медленно направляется к ней.

— Позвольте вам объяснить, — говорит он, защищаясь, и скромно протягивает руку вперёд. — Ведь я был бы как раз самым подходящим для господина консула.

Консулу ясно, что Теннес Олай прав, но он взбешён и возражает:

— Сказано — я возьму другого. И конец.

Но что Теннес Олай прав — это слишком ясно. И когда он доходит до двери, консул тянет его назад и снова запирает дверь.

Оба идут обратно в контору.

Консул говорит повелительным тоном.

— Ты что-то хотел мне объяснить — объясняй сейчас!

— Что составляет тысяча крон для богача! — говорит Теннес Олай.

— Конечно я не нищий, но это не твоё дело. Земными благами я, правда, не беден, — этого, я надеюсь, никто и не предполагает.

— Боже упаси! Конечно, нет.

— Ну, вот. Но тысячу крон — нет.

— Но это можно было бы очень удобно устроить.

— Каким это образом? По маленьким частям? Как ты смеешь предлагать мне это?

Теннес Олай восклицает:

— По маленьким частям, господин консул? Господин консул, разрази меня Бог на этом месте…

— А я думал, ты это имеешь в виду.

— Да ведь это можно было бы разделить на две части! На две части! Если господин консул один не в состоянии, так она может кое-что прибавить, поделить, так сказать, с господином консулом. У неё денег достаточно.

Консул снова встаёт.

— Вот как? В таком случае убирайся! Убирайся, говорят тебе! Впрочем, ты с ней говорил уже об этом?

— Я намекнул.

Консул что-то обдумывает и садится снова.

— Не то чтобы это мне было не под силу, — говорит он, — но быть в состоянии и хотеть — это вещи разные. Похоже на то, будто я собираюсь отнять эти деньги у моих собственных детей… Сколько же, по её мнению, пришлось бы на её долю?

— Этого она не говорила, но она добрейшей во всех отношениях души, имейте это в виду, господин консул. И она, наверное, не будет скупиться.

— Половина, — решительно говорит консул. — Ты думаешь, я торгуюсь? Больше половины не должно прийтись на её долю.

Они приходят к соглашению.

— Половину ты можешь у меня получить, скажем — завтра. Когда кассир в конторе: у меня нет ключа.

Консул выпустил Теннеса Олая, сам же вернулся в контору, закурил и погрузился в раздумье и подсчёты…

Ночные сторожа всё ещё стояли на прежнем месте. Они видели, как впускали Теннеса Олая и как его потом выпустили, но ничего не слыхали. И потому они ничего не поняли и попытались догнать Теннеса Олая. Но это им не удалось: Теннес Олай заметил их, прямо направился к гостинице и мимо неё перешёл на другую сторону от фонаря, где его уже не было видно.

И снова поздней ночью встречаются ночные сторожа и благодушествуют, покуривая трубку, беседуя и прогуливаясь.

— Я опять перешёл к жевательному табаку, — говорит один.

— Я тоже, — отвечает другой, раскуривая. — Дело в том, что картузный табак, какой я курил обыкновенно, стал теперь чертовски дорог.

— Прямо приступу нет, так дорог.

— А потребности всё растут. Скоро концов с концами не сведёшь прямо! Что, не правду я говорю, а?

— Ты ропщешь на Бога, Тобисен, но это верно, то, что ты говоришь. А насчёт потребностей, то я скажу только, что всем следует быть бережливыми, стараться «копить деньгу», как в старину говорили. Весной была конфирмация моей младшей дочери, и ты думаешь, мы могли купить для неё обновку? Такое важное и крупное событие, а ей пришлось надеть платье сестры…

— Люди завидуют нам, чиновникам. Казённый, мол, человек спокоен за своё жалование. Но я спрашиваю, Маркусен, что толку быть чиновником, когда потребности становятся так дороги, что просто житья нет? Прямо не видишь своих денег.

— Я тебя спрошу, Тобисен: кому это, по-твоему, известно так хорошо, как мне? Уж если собственных денег у себя в руках не видишь, так жить нельзя после этого.

— А макрель в этом году ещё не так дорога. И всё-таки всё жалуются. Говорят, банк кое-кому отказывает в кредите.

— Что ты говоришь! Кому же?

— Да говорят про многих. Скоро выйдет так, что, кроме консула, никто не стоит прочно, вот что выйдет.

— Да, консул в счёт не идёт, у него всегда лишек остаётся. У него так: не повезёт на одном деле, — он покроет на другом, да ещё с лихвой покроет. Опять же все эти корабли.

Сторожа бредут вверх по улице. Вдруг слышится стук колёс почтовой кареты.

— Опять она едет куда-то.

Они останавливаются; мимо них проезжает акушерка.

— Посмотрим, куда она едет, — говорит Маркусен.

— Вот-вот. Я только что хотел тебе предложить это самое, — говорит Тобисен. — Кажется, завернула налево за фонарём. Видно, она туда едет, за пустырь. Должно быть, к Олаве Воллертсен.

— Этакая свинья! Непозволительно ведёт себя эта особа! Сама замужняя, и тому подобное… Как по-твоему, что скажет на это Воллертсен?

— Да уж что и говорить!

— А потом ещё нахально посылает за акушеркой.

— Да что уж и говорить! А Воллертсен уже два года как уехал…

Акушерка поехала к Олаве Воллертсен. Утром об этом знали все в городе. Теперь это уже не могло оставаться тайной. А хитрая эта Олава, так ловко прятавшая от людей своё положение!

— Но отец, кто же отец?

Впрочем, Теннес Олай и не скрывал, что отец — он, простите за выражение. И во всём городе не было никого, кто не удивлялся бы этому, никто не мог этого понять. Будь хоть здесь сердечное увлечение, — Олава была молода и красива, — но с Теннесом Олай? Нет, это был чистейший разврат.

Теннес Олай и сам говорил, что он не понимает как он добился доступа туда. Но он находил для неё оправдание.

— У таких деликатных дам, — говорил он, — иногда бывают странности. Им часто нравятся мужчины, которые гораздо ниже их по общественному положению и по внешности. Так было и в данном случае, это надо иметь в виду.

И Теннес Олай продолжал всюду ходить тихо и без претензий, и его приятели на пристани не стали меньше уважать его после этого.

— Этот пройдоха Теннес Олай, — говорили они, — показал себя в данном случае совсем с новой стороны. От него можно ожидать, что он когда-нибудь откроет торговлю, начнёт вести большие дела, и его будут звать Янсеном, потому что он мастер на все руки. И он уже теперь смахивает на купца, так он пополнел в теле.

К концу зимы бомба разорвалась. Ах, все остальные события ничто в сравнении с этой страшной катастрофой.

Консул обанкротился.

В банке происходило заседание.

С некоторого времени стали замечать, — и это вызвало всеобщее удивление, — что на векселях консула красовались какие-то неизвестные подписи. И вот, наконец, купец Берг предложил не дать отсрочки по одному из подобных векселей. Он потребовал, чтобы бланконадписатель был заменён кем-нибудь другим, более солидным. Это было, конечно, очень грубо по отношению к такому человеку, как консул: раз он нашёл данное имя солидным, значит, так оно и есть. Словом, предложение Берга было отклонено.

Во время этой маленькой передряги на заседании консул чувствовал себя почти уничтоженным. Но он овладел собой и принял вид холодного равнодушия. У него оставалась ещё одна надежда, последняя: он ждал телеграммы от капитана Воллертсена насчёт фруктов; маленькая телеграмма должна была принести ему счастливое известие о продаже его груза в Нью-Йорке.

— Господин Берг хочет другого, лучшего имени, — сказал консул. — По-моему, всякое имя — не более как пустая формальность. К следующему заседанию я буду иметь честь выкупить этот вексель.

Да, он вполне заслуженно, конечно, срезал этого Берга. Но наступило следующее заседание, и консул по векселю не уплатил. Увы, — он вообще больше не платил по векселям.

В телеграмме Воллертсена было мало радостного, — напротив, её точно сумасшедший писал. Воллертсен покинул своё судно, так его встревожили загадочные письма из дому, и теперь он находится на пути домой.

Теперь положение консула было безвыходное.

Он поднялся со стула и сдул пыль с сюртука. К своему сожалению, он должен сообщить почтенной дирекции банка, что большие убытки, несчастия с кораблями и плохие времена привели его к невозможности удержаться на месте; об этом узнали его кредиторы. По этому случаю он слагает свой почётный пост в банке.

Заседание было сейчас же прервано.

Известие разнеслось по всему городу. Все взволновалось. Женщины плакали; в маленьком местечке точно разорвалась бомба. Консул обанкротился, — кто же в таком случае твёрдо стоит на ногах? Он был выше всех, он был осью жизни всего города. Пожалуй, иногда он бывал горд и своенравен, но только один Бог мог бы противостоять ему. И вот, наконец, Бог восстал против него и уготовил ему окончательное падение. И скоро стало ясно, что очень многих увлечёт он с собой в своём падении.

Разгром был страшный. Умолк даже единственный в городе звук стучащих молотков на верфи. Купец Берг поспешил устроить новую небольшую верфь на акционерных началах, но молоты уже не танцевали так ретиво, — нет, это уже не был прежний звук.

Всё было парализовано. Консул, его дом и его дела были жизнью, цветом и красой всего городка, и было тяжело видеть, как теперь этот же консул останавливается на улице, вынимает свой кошелёк банкрота и даёт нищему мелочь, серебряную монету. Здесь чувствовалась подлинная драма и ирония над самим собой.

Но раз всё нарушилось, то ведь несчастье могло случиться и с юной Эльзой? Ведь она не более других застрахована от банкротства. Раз все дела оказываются столь неверными, то отчего бы ей не выйти за Йенсена, что у Берга, хотя Йенсен и гораздо ниже её по общественному положению? Было очень тяжело смотреть, как неохотно и без всякой радости, но гордым шагом, шла она к алтарю.

Коротко говоря, в городе не осталось ничего кроме церкви, что не подверглось бы сильному потрясению. И жена капитана Андерсена по-прежнему подметала улицу шлейфом своего старомодного платья: у неё ещё было достаточно средств, чтобы позволить себе это.

И Теннес Олай всё полнел понемножку, но сохранял свою прежнюю скромную манеру в обращении и так и не открыл никакой торговли.

Теперь главным матадором стал купец Берг. Он был избран директором банка, стал главным оратором. Но купец Берг — это всё же не то, что консул. Он был простого происхождения и притом без образования. Прямо мучительно было слышать и видеть его выступления по различным делам города, — до того он был неумел. Так, например, он величал себя директором, а сам не мог произнести гладкой, приличной речи, хотя бы дело шло о его собственной жизни. Он упражнялся в этом, работал как лошадь над искусством делать поклоны, здороваться и выражаться как следует. Но каковы ни были его речь и манеры, это всё же было не то, что речь и манеры консула.

Что говорил консул, встречая гостя?

— Очень рад вас видеть, — говорил консул.

Когда же купец Берг принимал кого-либо, то он шаркал ногой как лошадь и с преувеличенной любезностью говорил:

— Добрый день, я радуюсь вашему присутствию здесь.

А когда у его жены происходила стирка, то он говорил, что у него в доме «чистят платья».

Жена Берга тоже не подходила к их новому общественному положению. Нахальства у неё было достаточно; так, например, она стала получать письма с надписью: «её высокоблагородию госпоже Берг». При чём «высокоблагородие» для такой дамы в городке? Почтмейстер долгое время делал вид, что не знает об этом, но с течением времени в городке со всем этим примирились.

Бесспорно, купец Берг был человек богатый. С годами он приобретал всё большие средства и делал всё большие дела; наконец и он занял пост консула, а вместе с этим его жена заняла положение самой благородной дамы городка. И когда подрастала новая молодёжь, городок процветал уже под новым скипетром.

А старый консул стал агентом по торговле макрелью и по страхованию жизни. И это у себя, в том самом городе, где он когда-то был владетельным князем! Но когда он смирился сердцем и замкнулся в себе, Бог послал ему большую милость, дав его дочери Корелии богатого жениха. И Корелия стала самым драгоценным сокровищем своего мужа.