В гостях

Я опоздал на поезд…

Иначе и быть не могло. Незнакомая дорога, чужие лошади и дурацкий извозчик — как же тут приехать вовремя?

Я вынул из кармана часы и, держа их в руках, подгонял возницу:

— Езжай, Федько, поскорее, потому что будет поздно!

— Да где там! — возражал он, потрясая лохматой головой. — Когда я здесь панночку возил, то солнце уже было во-о-он там, — а мы не опоздали. А сейчас?

И он показал хлыстом позади себя так, что чуть глаз мне не выбил.

— О! Только полдень минул.

— А когда ты ездил? — спрашиваю.

— Когда? Да зимой где-то.

— Так зимой, мальчик, солнце быстрее заходит, чем сейчас.

— Так что же?

— Как что? Значит, не жди, пока зайдет солнце, а поезжай, потому что будет поздно.

Мы не могли найти общий язык. Мой Федько стоял на своем, что, мол, поезд отбывает на закате солнца.

Я подождал каких-то четверть часа и пообещал ему «корону» (австрийская монета), если вовремя приедет, а когда и это не помогло, взял кнут, и, как мог, сам погнал лошадей. Но лошади были не быстрее Федька, и мы прибыли как раз, когда поезд отъехал.

Вокзал стоял посреди поля, и в нем в ту пору, кроме черного старого пса, не было никого. Жалобная была закрыта на ключ, бюро тоже, и делай что хочешь!

Сел я на скамейку и жду. Передо мной рельсы бегут вправо и влево, будто наперегонки. На повороте сливаются в одну серую полосу и исчезают.

Вокруг поля. Одни вспаханные, другие уже засеяны, третьи еще покрыты стерней. Иногда птица пролетит над ними или заяц пробежит — и тихо.

Видно, как вечер спускается на землю… Посидел я, подумал, а потом встал и стал стучать в зал ожидания.

— А какой там черт разбивает дверь! — взвизгнул женский, писклявый голос сверху. — Поезд уже уехал, прекратите!

— Я хочу подождать следующего, — говорю.

— Следующий будет завтра. Здесь ночью никакие поезда не ходят.

«Странно! — думаю. — Такое движение, а поезда ходят только днем». Но этот же женский голос объяснил мне, что здесь за селом, в темной долине есть такой ненадежный мост, который может в любую минуту упасть, и потому туда ночью никакие поезда не ходят.

Я хотел еще поспрашивать, но окно над моей головой громко захлопнулось, и я узнал только, что скоро вернется сам пан начальник из села и расскажет все что нужно.

Жду я этого начальника. Где какие расписания поездов были — почитал, где какие объявления висели — по десять раз просмотрел, наконец и начальника дождался.

Был это просто старший сторож, который служил на небольшом вокзале и распорядителем, и кассиром, а когда надо, то и сумки в поезд подавал. От него я узнал, что здесь действительно построили такой плохой мост, что он уже не раз обваливался; теперь его перед каждым поездом внимательно осматривают, и потому туда никакой поезд ночью не ходит.

— А что я здесь до завтра буду делать? — спрашиваю пана начальника.

— А! Делайте что хотите. Нужно было не опаздывать. Лучше приехать на час раньше, чем на минуту позже, — отвечает учительственным тоном. — Лучше езжайте в село. Там переночуете во дворе или в церкви, а завтра на поезд.

Таков был его единственный совет.

— А как же село называется?

— Подберезье.

— Подберезье? Чудесно! Там мой товарищ служит священником… Эй, Федько! Поворачивай лошадей! Едем в Подберезье.

Через минуту я снова сидел за спиной Федька и торопил его, чтобы он ехал быстрее, потому что люди лягут спать. Федько снова крутил лохматой головой и говорил, что он там ездил недавно с отцом и было куда позже, а люди еще не спали.

— А когда ты ездил? — спрашиваю.

— На праздник, — спокойно отвечает Федько.

Приехали мы в Подберезье ночью. Попросились в приход — заезжаем. Из дымохода идет дым, и в одном окне светло. «Слава Богу! Видимо, еще не уснули». Слез я с той телеги — ухожу.

В огороде странно. Словно есть какие-то грядки, какие-то цветы, но все это запущенное, заросшее, будто икона нарисована и замазана. Так же и в доме. Виден достаток, порядок, но неуютно. Какой-то пустотой веет от дома.

Так бывает, когда вернешься с дальней дороги.

Застанешь все вымытое, чистое, свежее, но все же не такое, как нужно.

Рассматривая дом, заметил я над фортепиано красивый женский портрет и только тогда вспомнил, что мой товарищ — вдовец.

Он жил с женой недолго, и она умерла резко и внезапно.

Воспоминание поразило меня, и я начал было жалеть, что заехал туда, но тут дверь в гостиную отворилась и на пороге появился мой бывший товарищ. Был веселый и оживленный, держался хорошо.

Только надо лбом, среди густых черных волосами, серебрились белые нити. Так иногда ударит ранний мороз и серебрится на зеленой еще траве.

— Гора с горой не сойдется! — воскликнул, приветствуя меня. — Вот и не верь теперь бабским приметам! У меня с самого утра чесалась правая ладонь — и вот ты приехал. Спасибо! — говорил, тряся меня за руку. — Спасибо, что не забыл обо мне и навестил бедного отшельника. А я уж думал, что мы разве что на том свете увидимся.

— Там свои дороги, а здесь свои, — ответил я, пожимая его холодную руку.

— Откуда ты едешь? Ага! Наверное, от свояков. Видимо, опоздал на поезд. Такое у нас случается очень часто. Задерживают человека с утра до вечера, а затем ночью отпускают на волю Божию. Но недаром говорят: нет такого зла, чтобы к добру не приключилось. Как раз благодаря этому происшествию я сейчас вижу тебя, не правда ли?

— Ты угадал, — и я рассказал ему, что со мной случилось.

Он слушал, глядя на меня ласковыми, голубыми глазами, напомнившими мне мои молодые года. Не раз смотрели мы так друг на друга чистосердечно и просто, и нам нечего было скрывать. Но теперь я заметил в тех ясных глазах какую-то легкую дымку из мечты и печали.

А сперва были они такие ясные и чистые, такие прозрачные, как горный колодец у дороги.

— Но погоди! Ты же, наверное, голоден, а я кормлю тебя словами. Марта, Марта! — позвал, открывая прорубленное в стене окошко на кухню. — Подайте нам чаю, хлеба с маслом и яиц, потому что у нас голодный гость. Только быстро!

До вечера не могли мы наговориться. Школа, товарищи, учителя, чего мы только не обсудили! Оказалось, что многие из товарищей умерли, причем такие, которые думали как можно дольше жить. Некоторые женились.

«А у некоторых, — заметил мой товарищ, — уже и жены умерли».

Я не ответил ничего, только начал грызть сухую, как старое лицо, сморщенную булку. Думая над тем, как бы увести разговор с неприятной темы, услышал я в сенях тяжелые шаги, как если бы два молота по полу били. Затем щеколда жалобно заскрипела, как если бы ее кузнец клещами отрывал, и в столовую вошла Марта, крупная, грубая, отцветающая женщина.

Я потупился над стаканом мутного чая, но чувствовал на себе, как в народе говорят, недобрые глаза.

— Его милость! А что будет с ужином? Почтальон не привез мяса.

— Ну, так зарежьте курицу, — ответил коротко хозяин, и по его голосу и движениям видно было, что он хотел от нее избавиться как можно скорее.

Марта еще раз взглянула на меня и на него, обернулась и вышла, закрыв с такой силой дверь, как если бы больше никогда не собиралась ее открывать.

— Ну, ну! Мы так внезапно встретились. Еще раз большое тебе спасибо, что навестил меня. Доставил ты мне этим большое удовольствие.

Потом он взял меня под руку и водил по комнате, рассказывая о своей жизни. Жалел, что нет соседей, что не с кем начать какой-либо работы, что, одним словом, жизнь сложилась не так, как ожидалось.

— И скажи-ка ты мне, почему действительность никогда не может быть такой, как мечта. Никогда! Иногда думаешь, ах кабы оно так или эдак. И вот случится, как ты подумал. А сравнишь то, что есть, с тем, что ты подумал, и все равно получится не то. Не то, мой товарищ, не то!

Вечером ели мы курицу, которая ради моего пира приняла смерть. С трудом справлялся я с ней, такая старая была и сухая.

Заметил это хозяин, и стало ему неприятно. Он не выдержал, и когда Марта принесла на грязном подносе не очень чистый чай, он сказал, с трудом сдерживая гнев:

— Почему у нас все не как у людей! Неужели так сложно испечь дурацкую курицу?

— Э-ет! — ответила Марта. — Его милости трудно угодить!

Потом пошла к шкафу, нашла две неодинаковые рюмки, поставила перед нами и вышла.

— О! Видишь, какая! — сказал с сожалением мой товарищ, указывая на кухонную дверь. — Слова сказать нельзя, потому что обижается: пани!

Но за вином мы как-то быстро забыли и о сухой курице, и о толстой кухарке и разговаривали дальше, словно хотели обсудить все, что произошло во время нашей разлуки, словно боялись, как бы не упустить чего-нибудь, какой-нибудь мелочи. И казалось мне, что мы не расставались совсем, что живем вместе, дальше вместе, как когда-то в школьные времена, и болтаем.

Не успели мы оглянуться, как из стенных резных часов выскочила маленькая кукушка и, будто подражая настоящей кукушке, прокуковала одиннадцатый час.

— Марта! Стелить! — крикнул молодой батюшка в кухонное окошко.

— Где? — спросил знакомый женский голос.

— В гостиной. И поскорее!

Сквозь закрытое окно пробормотал тот же голос: «Все быстро да быстро, как если бы у человека было десять рук!»

— Поищем для тебя свечу, — начал мой товарищ, отвлекая мое внимание от неприятного бормотания. — Воды дать тебе?

— Дай, пожалуйста.

Взяли мы свечу и воду и пошли в спальню. То была небольшая, узкая комната с одной только дверью и с одним окном, которое выходило на село. Под двумя слепыми стенами стояли две кровати с высокими спинками. Одна была постелена, а другая стояла нетронута.

— А ты почему не приготовил себе вторую кровать? — спрашиваю. — Мы бы тогда и дальше говорили.

— Ту кровать не расстилают, — ответил коротко.

И действительно, та кровать выглядела так, как если бы ее долго не расстилали. Над ней, на стене, висели неидущие часы, а возле нее стояли маленькие, белым мехом отороченные туфельки. Из окна виднелись несколько деревьев, за ними забор, за забором церковь, за церковью снова забор, а дальше кладбище со множеством деревянных крестов и с одним стоящим между ними каменным, похожим на женскую белую фигуру с вытянутыми беспомощно руками. Над этим всем — осеннее небо с несколькими звездами и с луной, что барахталась среди облаков. От деревьев, от церкви и от забора падали черные тени, а от луны сыпалось серебро. Когда облака заслоняли его, то и серебро меркло, а когда оно побеждал тучи, то мерцало яснее.

Я открыл окошко, и на нас подул холодный, сырой воздух.

— Ты спишь с открытым окном? — спросил мой товарищ, и я впервые увидел на его лице странное беспокойство. Вместо ответа я спросил:

— А ты нет? — и начал раздеваться.

Через минуту я лежал в постели, наслаждаясь отдыхом после несколькочасовой езды. Мой товарищ сидел у меня в ногах, и мы говорили дальше, как это бывает обычно у друзей, встретившихся после долгой разлуки и не могущих наговориться. Но, к моему удивлению, я заметил, что мой собеседник начал забываться; не отвечал на вопросы или отвечал некстати, был задумчив и рассеян. В его лице, голосе, во всем теле читались ожидание, неуверенность, тревога.

Вот ветер шелохнул занавеску на окне, и он побледнел; вот зашелестел листок, падая с ветки, а ему кровь ударила в лицо; вот какой-то шелест пошел по гостиной — и он вскочил на ноги. Стоял, всматриваясь в открытую дверь и вслушиваясь в ночную тишину.

Послышался тихий звук. Как если бы кто-то слегка коснулся клавиш.

— Может быть, кот, — говорю, просто чтобы что-нибудь сказать.

— У меня нет кота.

— Тогда, может быть, это струна сама по себе, из-за смены воздуха.

Минута тишины. А потом снова тот же звук — и мой товарищ, не попрощавшись со мной, исчезает в темноте гостиной и запирает за собой дверь. Свеча гаснет, луна прячется в облаках, становится совсем темно.

— Удивительно! — думаю. — Откуда такая перемена? И что она должно значить?

Переворачиваюсь с боку на бок и не могу уснуть. Иногда мне кажется, что за стеной кто-то играет так тихо, если бы муха над струнами летала. Поднимаюсь, слушаю: тихо… Только ветер свистит, качая колокола в недалекой колокольне. Ложусь снова и, конечно, хочу уснуть. Уже чувствую, как веки смежаются и как мысли падают в какую-то бездонную пропасть. Впрочем… Какие-то вздохи в соседней комнате, какие-то шаги. Сажусь и настораживаю уши… Ничего… Это, наверное, скрипят открытые ворота на кладбище.

Потом начинает падать осенний мелкий дождь, и его однообразное, бесконечное царапание по крыше и оконным стеклам убаюкивает меня.

Когда я проснулся, был уже день, серый из-за дождя. Надо мной стоял мой товарищ в новой рясе с молитвенником в руке.

— Иду в церковь, — говорил тихо и как будто робко. — Не гоню тебя, но если хочешь вовремя уехать, собирай вещи. Прощай!

Я сердечно простился.

— Еще раз спасибо, что приехал. Ты сделал мне великую милость. За один вечер я пережил всю свою молодость. Дай Бог увидеться вторично.

Обнял меня крепко и вышел. С порога вернулся. Был бледен, глаза были мутные, невыспавшиеся.

— Вчера я не попрощался с тобой. Не сердись. Но видишь ли, есть вещи, которые не снились даже философам. Она была у меня. Оттуда, — тут указал на кладбище. — Приходит иногда и играет. Долго… Есть вещи, которые… — остальное заглушили колокола.

На вокзале я встретил священника из соседнего села. Обсудив политику, мы перешли на людей.

— Странный человек — этот ваш товарищ, — начал батюшка. — Иногда ничего. Образованный, мудрый, а порой что-то находит на него. Пореди разговора, посреди ужина сорвется и уезжает неизвестно, почему и зачем. Верите ли, он больше года не ночевал вне дома. Как придет время, так хоть дождь, хоть тьма, хоть что, собирается и едет. Даже не пытайтесь его задерживать. Он чудак.

©Богдан Лепкий.