В гостях не дома

В Америке мне здорово повезло, меня все время приглашали в гости. И моих товарищей по туристской группе тоже часто приглашали, но, пожалуй, не так часто, как меня. Я, наверное, мог бы каждый день ходить в гости, если бы захотел. Но в том-то и дело, что мне не очень этого хотелось, вернее сказать, довольно быстро расхотелось. А поначалу — врать не стану — я охотно принимал приглашения. Разве увидишь где человека так интимно, приближенно, без прикрас и без холодка официальности, как в домашней обстановке? Это не банкет, не прием, не встреча в редакции, где все заранее расписано, и каждый играет положенную роль. У себя дома человек, пусть и не будет весь нараспашку, но и не застегнут до самого горла. Родные стены располагают к непосредственности, доверию, мягкой улыбке. Так, во всяком случае, мне казалось.

А попасть в гости к американцу, даже вовсе незнакомому, ничего не стоит. Дай себе волю, и ты прямо-таки не выберешься из гостей. Вот мой приятель и сосед по номеру получил приглашение, когда покупал металлические пуговицы в галантерейном магазине. Пытаясь объяснить продавщице, что ему нужно, он раз-другой обмолвился русским словом, и на него коршуном кинулась пожилая дама с крашеными волосами:

— Боже мой, вы из России?!

Мой приятель ответил утвердительно. Пожилая дама тут же пригласила его в гости. Ее предки — выходцы из России, у них в семье культивировался русский язык, и даже ее муж, коренной янки, научился лопотать по-русски. В Москве и на Украине до сих пор живет множество ее родственников, и муж виделся с ними во время своей деловой поездки в Советский Союз. В ту пору он еще работал на фирму, а недавно завел собственное дело, у них маленький обменный банк в центре Чикаго, а сами они живут в тихой части города, на берегу озера Мичиган.

Миссис Катя, так назвала она себя, попросила моего приятеля захватить кого-нибудь с собой, и в результате, изъятый дружеской рукой из картинной галереи, я мчался тихими улицами воскресного Чикаго в сторону льдисто посверкивающего Мичигана. Я удобно расположился на заднем сиденье старого поместительного бьюика, перед глазами у меня маячил крепкий седеющий затылок моего приятеля и жесткие, будто металлические завитки наохренных кудряшек старенькой миссис Кати. Впрочем, уютное слово «старенькая» никак не подходит к этой могучей, не укрощенной годами шумной старухе, молодящейся с какой-то издевательской откровенностью.

Супруги Нейл намеревались, оказывается, пригласить нас в чудесный рыбный ресторан, но не учли, что по воскресеньям этот ресторан закрыт.

— Пойдемте в другое место… — робко предложил мой приятель.

— Май гуднесс! — вскричала миссис Катя. — Тоже сказали! Мой старик обожает форель и все «Р»!

«Р» — это те обитатели водоемов: раки, омары, лангусты, что ловятся в месяцы, имеющие в названии букву «Р».

— Но что же делать, если…

— Поищем в холодильнике! Кусочек мяса всегда найдется. С голоду не умрем! — загрохотала миссис Катя, ловко объезжая громадный фургон с брезентовым верхом и столь же лихо ускользая от молочной цистерны. Классно водила машину, ничего не скажешь!..

Но вот с голоду мы и впрямь чуть не умерли. По утрам, чтобы не тратить даром времени, мы ограничивались черным кофе с сухим печеньем и лишь среди дня основательно насыщались в каком-нибудь кафетерии: протертый суп, кровавый кусок мяса, салат, пирог с вишнями, сыр. В чужой монастырь не лезут со своим уставом, и, подчиняясь порядку дома Нейлов, мы в наш обеденный час слушали «Евгения Онегина» с Жуковской, Лемешевым и Норцовым. Видит бог, «Онегин» — одна из моих любимейших опер, а Лемешев — любимейший певец, да и все остальные исполнители — высший класс. Но пересекать океан, чтобы слушать оперу, которая у меня имеется в той же самой, знакомой до мельчайшей интонации записи, ей-богу обидно! Да еще в обеденное время. Но что поделаешь, если хозяин дома, помимо форели и всех «Р», обожает Чайковского. Пока еще дело касалось «Онегина», я кое-как терпел, но музыкальный вкус хозяина обладал широчайшим диапазоном, включал хоры Пятницкого, Свешникова, ансамбль Александрова и лжецыганщину наших эстрадных певцов. Он начал ставить на всю мощность — туговат на ухо! — до одури знакомые пластинки, и это было как конец света! Хоть бы что американское послушать, какую-нибудь ковбойскую песенку, или джаз хороший, или оперу Бернстайна с местными силами.

А тут еще в животе урчит. Беда!.. Но вот отгремели хоры, замолкли цыганские напевы, и хозяин решил угостить нас советскими песнями. По счастью, выяснилось, что эти пластинки он одолжил своим друзьям, а те, как водится, забыли вернуть.

— Что это за люди? — спросил я в надежде, что у нас завяжется хороший «американский» разговор.

Хозяин подошел к окну и поманил меня за собой.

— Вон видите, дерево за купальней! — он говорил на ломаном языке, но мне не хочется копировать его произношение. — Дальше, дальше… О! Вот там мы купаемся. А видите льдину?.. И кусты?.. Да, да, акация. Вот там они купаются… Конечно, сейчас они не купаются, сидят дома, — добавил он рассудительно, — можно съездить к ним за пластинками.

— Знаете что, — поспешно сказал мой приятель, — я вам сам спою любую песню.

И он спел — да еще как! — «Казаки, казаки», «Все равно», «Привет вам, птицы!», «Подмосковные вечера», «Хотят ли русские войны?», «Шаланды полные кефали». Он спел все эти дивные песенки под аккомпанемент миссис Кати, в прошлом учительницы музыки, сильной фистулой, напоминающей очень высокий, но севший тенор. Хозяева были в восторге и просили его петь еще и еще. Но в какой-то момент он побледнел и заявил, что больше петь не может, потому что сейчас с ним случится голодный обморок. А у него, правда, была такая особенность: он не мог терпеть ни голода, ни жажды, ему делалось плохо.

Хозяйка всполошилась, кинулась в кухню. Вскоре пришло трагическое сообщение, что мясо в холодильнике промерзло и стало как полено, надо его оттаивать. Нашлась, правда, баночка сардин, но нет ни кусочка хлеба.

— Я не могу сардины без хлеба, — жалобно сказал мой приятель.

— Булочная рядом, я схожу. Какой вы едите хлеб? — спросила миссис Катя. — Я лично ем только черный.

— А я белый, — сказал мой приятель.

— У вас повышенная кислотность?

— Нет, я просто не ем черного хлеба.

— А вы? — обратилась ко мне миссис Катя.

— Черный, — сказал я.

— Бог мой! — хозяйка сжала пальцами виски. — Я с ума сойду. Одному белый, другому черный. Белый — черный, черный — белый, голова кругом.

— Белый, — с кротким упорством, идущим из желудка, сказал мой приятель.

— Черный, — сказал я из духа противоречия, мне было все равно.

— Да купи ты и черного и белого! — не выдержав, вскричал хозяин.

— Пожалуйста, — миссис Катя пожала борцовскими плечами. — Куплю. Что мне, жалко? Пусть черствеет. — И отправилась через двор в лавочку.

Пока она отсутствовала, хозяин показывал нам квартиру. «У нас пять комнат», — говорил он, но я видел только спальню и столовую, соединенную с гостиной. Приятель пояснил мне шепотом, что у американцев комнатами считаются и кухня, и холл. Но может, это только мистер Нейл так считает, поскольку у него мало комнат? А те американцы, у кого комнат много, так не считают? Вопрос остался открытым… Удивила меня и сугубая обстоятельность, с какой мистер Нейл демонстрировал свое жилище: ни одного выключателя, ни одной картинки на стене не обошел, обо всем дал исчерпывающие сведения. В дальнейшем подобные дотошность и серьезность перестали меня удивлять, ибо это национальное свойство. Нам это чуждо, хотя, в отличие от американцев, мы знали жесточайший жилищный кризис. Все же у нас, если и станут показывать новую квартиру, то как-то застенчиво, по-быстрому, мол, красна изба не углами… Конечно, мне в голову не приходит осуждать уважительное отношение американцев к своему жилью, но не плохо бы вносить в священнодействие хоть капельку юмора, улыбку, а то ведь кажется, будто тебя водят не по стандартной современной квартире, а по дому-музею Джорджа Вашингтона, Вениамина Франклина или Марка Твена…

Вернулась хозяйка с двумя хлебцами: белым и черным. Открыла нам баночку сардин и призвала к умеренности, чтобы не перебить аппетита. Мы пренебрегли советом, но аппетита не перебили, в чем она впоследствии убедилась.

Я уже тогда понимал, что вся мельтешня вокруг хлебцев и баночки сардин произошла вовсе не от скупости, скорее от разумной бережливости, привычки к порядку и строгому соблюдению бюджета. Но было тут еще что-то, и это «что-то» связывалось с «Евгением Онегиным» и всей насильственной музыкой, но понадобилось немало времени, прежде чем пришло понимание…

Мы еще долго сидели в гостеприимном доме, упорно дожидаясь, пока оттает телячья нога и станет пригодной к готовке. Норвежская поговорка гласит: «Все приходит вовремя к тому, кто умеет ждать». А мы с приятелем были терпеливыми русскими солдатами. В ожидании трапезы хозяин рассказывал нам о своей поездке в Советский Союз, о Москве, ее улицах, площадях, исторических памятниках, о Харькове, где ему удалось то, что никогда не удавалось в Чикаго — послушать Святослава Рихтера, а вот в Одессе он ходил в оперетту, ах, какой милый городок Одесса! Дерибасовская, дюк Ришелье, лестница!..

— Кто, по-вашему, убил президента Кеннеди? — довольно бесцеремонно прервал я его лирические воспоминания. Да ведь хотелось хоть немного поговорить о делах американских!

— А, хулиганье! — отмахнулся он.

— Значит, вы не верите в заговор?

— Какой еще заговор? — на серьезном, малоподвижном лице мелькнула досада. — Хулиганы. Америка полна хулиганов… Вы случайно не знаете, Краснознаменный ансамбль не собирается к нам? Какие таланты!..

А потом миссис Катя мчала нас на своей большой, широкой машине мимо замерзшего, в черных полыньях Мичигана к отелю, подпевая сильным носовым голосом моему приятелю: «Привет вам, птицы!..»

…Нечто подобное вышеописанному повторилось с нами, когда мы после окончания мирового фигурного первенства летели из Колорадо-Спрингс в Вашингтон. В самолете мы познакомились с высоким, стройным человеком, похожим на космонавта Сернана, в спортивной курточке поверх шерстяного тренировочного костюма и тяжелых горнолыжных ботинках, напоминающих свинцовую обувь водолаза. Под соломенными волосьями о’генриевского простака с далекого Запада смуглилось обожженное зимним солнцем чеканное лицо с ярко-голубыми глазами.

Командор Дэфф, посвятивший уик-энд слалому, возвращался в Вашингтон. Собственно, дом его находился за пределами столицы, в штате Вирджиния, но работал он в Пентагоне. Все это выяснилось после того, как, чокнувшись с командором «сотками» грузинского коньяка, извлеченными из наплечной сумки нашего спортивного фотокорреспондента, мы выпили за горы, воздух и солнце штата Колорадо и всех других мест на земном шаре, где так чудесно скользят по снежным склонам лыжи. Командор был очарован и нашим коньяком, и нашим английским. «Как приятно, когда люди понимают друг друга!» — не переставал радоваться он, смакуя коньяк.

Командор был хоть куда! Он рассказал, как мальчишкой попал под ужасающий град — каждая градина с утиное яйцо — и спасся, спрятавшись под коровой. С тех пор он, подобно индусам, считает корову священным животным и просит выпить за здоровье Ее величества коровы! Было приятно, что служащий Пентагона, бывший командор торпедоносца, исповедует столь мирный культ.

У фотокорреспондента коньячных звездочек было, что звезд в американском флаге, и командор Дэфф к концу полета так нас всех полюбил, что не хотел расставаться.

— Я покажу вам город! — твердил он. — А потом закатимся ко мне! Посмотрите, как живет средний американец!

Мы сказали, что прежде должны устроиться в гостинице, ну а там — с благодарностью воспользуемся его дружеским предложением.

— Двух часов вам хватит? — спросил он. — Значит, решено: ровно через два часа я — у подъезда отеля.

Вот так: быстро, решительно, четко — по-военному.

Но и мы, четверо приглашенных, тоже, черт возьми, не чужды воинской науке. Предоставленного времени нам с избытком хватило, чтобы получить номера, поменять их — хозяйство старого отеля пребывало в разрухе: где не включался айр-кондишен, где не спускалась вода в уборной, не горела настольная лампа или отсутствовала розетка для электробритвы, — а равно успели принять душ, побриться, переодеться и приготовить для гостеприимного командора коллективный дар, включающий две бутылки коньяка, бутылку «столичной», банку зернистой икры, матрешку величиной с годовалого ребенка и янтарный набор для супруги: серьги, брошка, браслет.

Единственно, поесть мы не успели — ресторан был закрыт на ремонт, да ведь в гости идем, не куда-нибудь! Верно, по старой памяти меня это слегка тревожило, но поблизости, кроме маленькой грязноватой, смердящей на всю улицу пиццерии, не видать ни одной закусочной, а наш желтоголовый командор как раз подкатил к двери отеля на «шевроле» модного цвета стоялой воды.

Да не испугается читатель, что я, подвластный движению событий, примусь описывать низкорослый Вашингтон с неизбежным Белым домом, Капитолийским холмом, громадиной Пентагона и колоссальным памятником скуластому Аврааму Линкольну, а там перекинусь на Арлингтонское кладбище, где покоятся рядом два знаменитых, красивых и несчастных брата, и с видом первооткрывателя стану живописать торжественную смену караула у могилы Неизвестного солдата, нет, хотя все это и впрямь было, я миную городской пейзаж. Ведь я вовсе не замахиваюсь на очерк американской жизни, нельзя писать о великой, сложной и противоречивой стране на основе столь беглых, поверхностных впечатлений. Моя задача неизмеримо скромнее и невиннее: рассказать с улыбкой об одной удивившей меня черте американцев…

И потому — мимо всех исторических памятников, мимо мест, явившихся совсем недавно ареной классовых и расовых схваток, отбросив в сторону реку Потомак и тяжелый бордовый закат, перенесемся в небольшой поселок в штате Вирджиния. Оставим машину у дверей двухэтажного коттеджа, глядевшего окнами на шоссе, войдем, поздороваемся с миссис Дэфф, как будто вырезанной с фотографии женского журнала (раздел — домашнее хозяйство), пожмем громадную ручищу забредшего на огонек соседа, от простодушной доверчивости которого за версту разит ФБР, и торжественно поставим на круглый столик коробку с подарками, давно уже возбуждавшую любопытство командора. Ржаво покраснев своим смугло-обветренным лицом, Дэфф извлек дары солнечной Грузии, Москвы белокаменной и матушки-Волги.

— Коньяк! — воскликнул он ликующе. — Рашэн водка!..

— Кавьяр! — пролепетала жена, но, сразу овладев собой, отложила банку и стала с милым кокетством примерять янтарные украшения.

А пребывающий в образе простака-соседушки служитель «святого дела сыска» принялся играть в матрешку.

Дэфф трогательно сложил наши дары посреди обеденного стола. Нарядная матрешка, в обставе золотых столбов коньяка, лукаво косилась на икру.

— Пошли! — весело сказал Дэфф. — Мы начнем с подземелья!

И по узенькой, крутой лестничке мы послушно рухнули вслед за хозяином в подполье. Там, напоенная приятной прохладой, раскинулась кладовая. На деревянных стеллажах манили радостным многоцветьем американские консервы: тушенка, свинина с бобами, паштеты, шпроты, сардины, анчоусы, сельдь в винном соусе, зеленый горошек, фаршированные кабачки; в плотном строю стояли узкогорлые, изящные бутылки с оливковым, кукурузным и прованским маслом; висели на крючьях свиные окорока, копченые колбасы и плиты корейки; на других полках располагались кули с мукой, кукурузой, разными крупами, пакеты с дрожжами, приправами, пахучие сыры и всевозможные соусы; целый отдел был отдан бутылочному и консервированному пиву, винам, виски и джину.

— Ну как? — скромно спросил Дэфф.

— Великолепно! — ответил за всех фотограф. — Вы можете выдержать длительную осаду.

— Но вы же не собираетесь нападать? — пошутил Дэфф.

— Почему? Мы с удовольствием напали бы на вашу кладовую.

Дэфф довольно захохотал.

Милый человек, — подумал я. Он хочет раздразнить наш аппетит. Но это, право, лишнее. В самолете, вместо ожидаемого завтрака, нам дали кофе и пепси-колу, так что зрелище этой гастрономической выставки явилось чересчур сильным раздражителем.

— Тут у меня не только кладовая. Я кое-что мастерю. — Дэфф осветил темные недра подземелья. В глубине открылся новенький токарный станок, тиски, электросверло, набор резцов и всевозможных слесарных инструментов, груды металла, мотки проволоки, полуразобранная радиола, части автомобильного мотора, несколько покрышек.

— Конечно, в мастерскую обратиться проще и выгоднее, — рассуждал Дэфф, — но я обожаю делать все своими руками. Ремонтировать машину, чинить телевизор и холодильник, собирать радиоприемники, проигрыватели… Это мое второе хобби, — добавил он загадочно.

Бурное выделение желудочного сока прекратилось, и мы спокойно взирали на прекрасные инструменты и убедительный металлический хлам.

А Дефф уже тащил нас ввысь. Осмотр продолжался со второго этажа, со спален — хозяйских и гостевых. В хозяйской спальне стоял великолепный цветной телевизор, Дэфф последовательно включил четыре программы: спортивную, музыкальную, рекламную и какую-то хронику.

Затем, ведомые командором, мы рванулись в кухню, поразившую нас своей пустотой, холодом и стерильностью. Здесь имелся крошечный телевизор с обычным черно-белым изображением.

— Это для Марты, чтобы не скучала, когда готовит, — пояснил Дэфф.

— Жаль, что он сейчас не включен, — заметил я.

— Так ведь Марта ничего не готовит, — простодушно отозвался Дэфф.

Мы окончательно убедились в этом, когда, осмотрев сверкающий санузел и кабинет Дэффа, увешанный снимками его торпедоносца с выразительным названием «Спорщик», вернулись в гостиную: Марта с помощью лже-фермера разбирала пластинки.

— А вы не теряли времени даром! — радостно воскликнул Дэфф.

Он взял стопку пластинок и насадил на штырь проигрывателя с автоматическим сбрасывателем.

Командор Дэфф был человеком твердых вкусов, и уж если что любил, то не косился по сторонам. А любил он музыку (вот его первое хобби!), а в музыке — тот ультра-модерн, что требует для исполнения все, кроме музыкальных инструментов. В оркестре, раздиравшем нам уши в течение двух с половиной часов, наибольшей музыкальностью обладало старое корыто, а самым мелодичным был корябающий по стеклу нож. Весь смысл этой музыки сводился, по-моему, к тому, чтобы не дать слушателям ни на миг забыть, что мы живем в век электричества, машинерии, атомных взрывов, распада вещества и распада сознания.

Эта музыка не только терзала слух (убей меня бог, я не верю в ее гениальность, хотя, возможно, она и служит поискам каких-то новых путей), она обладала еще одним свойством — усиливала чувство голода. Быть может, это происходило оттого, что заставляла уходить, прятаться в себя, — исчезало рассеивающее, отвлекающее влияние внешнего мира, и каждый твой неуют вырастал в тебе до размеров бедствия.

Я алчно поглядывал на банку икры, по-прежнему голубеющую у матрешкиного изножия. Я не особо охоч до икры и никогда не мог постигнуть манеры иностранцев есть икру ложкой. Ну, нанести тонким слоем на хлеб, или промазать по разрезу нагретый масляный калач — куда ни шло, но хлебать, как борщ — боже упаси! А сейчас я начинал понимать жадных до кавьяра иноземцев. Раскрыть бы эту банку да воткнуть в серебристую податливую массу суповой черпак и весь его — в рот, чтоб губы больно растянуло, чтоб забило всю пасть, и не жевать, а давить ее языком о нёбо, чуть солоноватую, нежную… О-о! Я застонал вслух.

Взгляды моих товарищей недоуменно и осуждающе обратились ко мне.

— Музыка, — пробормотал я, краснея, и хотел было добавить: «Рвет мне душу», но вовремя удержался от жалкой пошлости.

Более того, с меня и смущение спало, — в глазах моих товарищей, этих лицемеров, я увидел… зернистую икру.

И тут хозяйка поднялась и на цыпочках прошла в кухню, и я услышал сквозь вой, скрежет, визг и грохот музыкального ящика тихий, благостный, как вздох любимой во сне, звук мягко открывающейся дверцы холодильника. Я вдруг обрел второй слух, куда более тонкий и проникновенный, нежели обычный мой слух. Тот механически вбирал, точнее отталкивал от себя бесчинство супермузыки, а второй слух улавливал звяканье бокалов, шорох льдинок, опускаемых в ледницу, дробный стук пластмассовых соломинок, оброненных пучком в пластмассовый стаканчик, клацанье железных пробок, срываемых с бутылок содовой и тоника; правда, я не слышал самых желанных звуков, ну да ведь на западе выпивка предшествует еде.

Каждый получил напиток по вкусу, и первый бокал виски с содовой, выпитый за дружбу всех людей на земле, хорошо, крепко проник в душу. Но уже второй стакан не пошел: каждый глоток приходилось дублировать в себе — голодный желудок выталкивает спиртное. И тут рухнули все мои надежды на иные сладкие звуки: пение хлеборезки, скрежет взрезаемых консервов, шипение сала на сковородке. Хозяйка принесла две вазочки с земляными орехами и уютно разлеглась на медвежьей шкуре, всем томным видом показывая, что с хозяйственными заботами на сегодня покончено и она может отдать себя во власть музыки.

— Ты понимаешь, — шепнул мне на ухо тот из нас, кому мы были обязаны этим приятным знакомством, — командор, видать, успел перехватить парочку сэндвичей.

Наверное, подействовало виски, но меня постигло неожиданное и странное озарение, я вдруг разгадал коварный план этих людей. Они рассчитывают, что доведенные до отчаяния голодом мы продадим за чечевичную похлебку «советского завода план», как поется в песне, или, того больше — чертежи межгалактического корабля, или — о, канальство! — секреты своего литературного мастерства. Но они не ведают, с кем имеют дело: пусть нас ждет участь графа Уголино, мы унесем наши тайны с собой.

И тут фермер поднялся и сказал, что ему пора в поле, но, глянув на темные окна, поправился: в ночное, а может, он вовсе и не говорил этих слов, — в голове у меня творился такой бедлам из-за музыки, виски и голодухи, что я ничего не соображал и, кажется, даже галлюцинировал.

Насладившись музыкой, выпивкой, своим радушием и политической широтой, командор вспомнил, что ему завтра вставать чуть свет, и повез нас домой…

Люди, будьте снисходительны и добры к туристам. Даже те туристы, у которых водятся лишние деньги (а мы к этой категории отнюдь не принадлежали), испытывают в чужой стране бытовую беспомощность. И почти всегда им хочется есть. Это объясняется, во-первых, тем, что туристы тратят очень много энергии, во-вторых, обычно они связаны определенным часом и местом кормежки и, нарушив режим дня, остаются на бобах. И потому не бойтесь предложить кружку молока и кусок хлеба даже Нельсону Рокфеллеру, если он туристом случайно переступит порог вашего дома. Недаром же все писавшие и пишущие о путешествиях так много внимания уделяют еде. Для путешественника еда — первое дело! Самый неромантический и потому самый правдивый из всех писателей-путешественников Иван Александрович Гончаров, совершивший кругосветное плавание на фрегате «Паллада», без устали описывает завтраки, обеды, ужины, перечисляя все блюда и напитки, и читать об этом упоительно интересно. Правда, в отношении моих соотечественников призыв накормить гостя излишен. Басня о Демьяновой ухе недаром родилась на русской почве…

Что же касается американцев, то они добрые, открытые и гостеприимные люди. Просто они не в силах поставить себя на место другого человека.