В кровавом омуте

В КРОВАВОМ ОМУТЕ.

(Воспоминания о лично пережитом).

1. Как это произошло?

Предварительно небольшое замечание. Я приступаю к своим воспоминаниям, по просьбе товарищей, уже вторично. В первый раз это было в 1919 г. Я написал воспоминания о том же, о чем пишу и теперь; но моя рукопись-оригинал — не знаю по чьему недосмотру — где-то затерялась в редакции «Известий В. Ц. И. К.». Найти ее не могли, и потому мне приходится снова приниматься за работу.

Цель моих воспоминаний — вкратце поделиться с читателем лично пережитым в г. Тюмени (б. Тобольской губ.) 13 марта 1919 г. в «день отмщения», в «праздник крови и злодейства», которым тюменская буржуазия отплатила рабочим и крестьянам за дни советской власти. Что же произошло в этот день?

Официально ход событий 13 марта рисуется так: «утром 13 марта

1919 г. в гор. Тюмени призванные по мобилизации солдаты, собравшись в числе около 600 человек, направились к оружейному складу, помещающемуся при ремесленном училище, оттеснили и обезоружили караул и, сломав замок у склада, похитили 296 винтовок разного образца, 18442 штуки патронов к ним, 191 штык, 9 револьверов, 24 штуки холодного оружия, 1 пику и прочее, после чего, вооружившись, направились к лагерю военнопленных и затем к тюрьме для освобождения и вооружения арестованных...

Принятыми начальником

гарнизона мерами порядок в городе был быстро восстановлен имеющимися в наличии военными силами, и главные виновные лица понесли законное наказание» ...

Эта выдержка взята из обвинительного акта о 5 мобилизованных, преданных военному суду по делу о восстании и затем расстрелянных.

Это были: Вершинин, Морозов, Долгодворов, Бессонов и Кравченко. Их обвинили и расстреляли за то, что они «13 марта 1919 года в военное время в г. Тюмени, находящемся на театре военных действий, с целью благоприятствовать большевикам в их враждебных против Российского правительства действиях, действуя совместно и сообща с другими призванными по мобилизации солдатами и лицами, восставшими в числе более 500 человек для захвата власти и уничтожения существующей

организации армии — отправились на фабрики и заводы и склоняли рабочих оставить работу и пойти присоединиться к восставшим солдатам и помочь им в вооруженном сопротивлении правительственным войскам» ... Из безграмотно составленного акта не видно, почему же все-таки произошло восстание солдат, к которым примкнула часть рабочих. Мобилизация произошла 6 марта, а 13-го уже началось восстание. В чем же дело? Дело в том, что к тому времени, когда произошли указанные события, отношение населения к власти Колчака становилось все более и более оппозиционным и даже революционным. Эта оппозиционность и революционность была заметна не только у рабочих, но и у крестьян,

Молодая гвардия 21

322 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

которых возмущали бесконечные бесчинства и насилия хищной колчаковской своры. Особенно сильное недовольство вызывали частые мобилизации. «Российскому правительству» нужны были солдаты для защиты «верховного правителя», и потому приходилось угрозами, порками, нагайками, шомполами и ружейными прикладами сгонять солдат на фронт.

При таких условиях происходила и мобилизация 6 марта 1919 г. Один из моих товарищей так изображает дальнейший ход событий в Тюмени. Он говорит, что мобилизация 6 марта тем более усугубила раздражение, что мобилизованным было приказано явиться, имея необходимое обмундирование, обувь и белье. Требование отмены этого приказа и выдачи казенного обмундирования и было первым требованием и связующим звеном для разнородной, собранной с нескольких уездов, массы. Начались собрания в казармах, обсуждение вопросов, выносились резолюции. Наконец, была послана делегация к начальнику гарнизона, изложившая ему требования мобилизованных. Когда же мобилизованные узнали, что их намерены отправить немедленно на фронт и притом не всех вместе, а отдельными небольшими группами, ими было выставлено требование отмены и

этого распоряжения. Разумеется, все требования мобилизованных были отклонены, и это обстоятельство подняло до высшей степени их настроение и заставило поднять вопрос о вооруженном выступлении. Естественно, что вопрос этот расколол массу: часть ее отступилась и испугалась,

другая-же, меньшая, решила оказать сопротивление. У тех, кто решил выступать, конечно, не было никакого плана, не было организации, не было руководителей. Все решилось наспех, в несколько дней. Были попытки сговориться с рабочими, посылались какие-то делегации к солдатам (Семипалатинского полка), к чехословакам. Все это было мало надежно и заранее не обещало успеха. Но общее всем недовольство, определенное, никем не подсказываемое нежелание идти на фронт, — частью, как результат утомления от бесконечной войны и неурядицы, частью - у рабочих, как сознательное сочувствие Советской власти, — неизбежно толкало на выступление.

Есть несомненные данные, которые указывают, что это выступление хотела устроить местная власть, в лице колчаковской контрразведки, чтобы «проучить» рабочих и солдат. Ее агенты под видом солдат ходили на митинги и звали «к оружию». Никаких репрессивных мер, никаких арестов и обысков перед восстанием не было. Зато было вот что: 1) военная власть за день или за два до восстания вывезла все годное оружие из склада в ремесленное училище, оставив там лишь непригодное к употреблению, 2) как только начались волнения среди солдат, контрразведка устроила экстренное заседание с участием черносотенного офицерства, на котором было решено назначить восстание на 13-е марта и изъять из обращения в этот день таких зловредных людей, как Авдеев и Дилевская. Относительно двух последних

лиц больше всего старался один из главарей тюменской буржуазии, Виктор Колокольников, директор коммерческого училища. Этот просвещённый и «гуманный» буржуа с самого колчаковского переворота начал вести упорную агитацию перед «властью», чтобы я и Дилевская (моя жена) били изъяты, как большевики, близкие родственники Я. М. Свердлова, игравшие видную роль в Совдепе. В то время я этого не знал, но теперь у меня есть белогвардейский документ, который с очевидностью доказывает всю «благородную» роль просвещенного мерзавца. Он мстил мне за то, что я во время февральской революции, будучи преподавателем коммерческого училища, наряду с другими, отстаивал выборное начало в училище. Когда в 1918 г. в Сибири пала советская власть, мне и еще некоторым учителям пришлось уйти из коммерческого училища вследствие перемены политики Колокольникова по отношению к нам; он из «плехановца» (он себя считал сторонником Плеханова) сразу превратился в открытого мерзавца. По его заказу в либеральном «Свободном Слове» началась травля по адресу «Авдеева и Ко».

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 323

Когда я при большевиках был членом Совдепа, он держался по отношению ко мне корректно. Когда же большевики удалились, он сразу переменил фронт. Ольге Дилевской он мстил за то, что она, будучи секретарем рабочего отдела Совдепа и членом конфликтной комиссии, при разборе конфликтов рабочих с хозяевами решала дела не в пользу капиталистов. Он все это запомнил и, кроме того, от одного своего московского знакомого, который хорошо знал меня и Ольгу, «мимоходом» в разговоре узнал о нашей революционной деятельности при самодержавии. Ему все это потом пригодилось. Он безусловно жаждал выступления «13 марта». И вот оно наступило.

II. Расстрел рабочих и крестьян.

Прежде, чем рассказывать о расправе со мной и Дилевской, необходимо хотя бы в кратких чертах восстановить общую картину расстрела рабочих и крестьян палачами Колчака 13 марта. Я заимствую описание этой картины у одного своего товарища, который случайно уцелел от расправы и был очевидцем всего происходящего. Восстание, по его словам, приблизительно происходило так, как говорит об этом цитированный раньше обвинительный акт:

Захватив оружие в складе при ремесленном училище, восставшие части бросились на тюрьму, желая освободить заключенных, частью отправились по заводам призывать к восстанию рабочих и в концентрационный лагерь,

где были заключены красноармейцы.

Немедленно же против них были двинуты войска.

В первую очередь в «бой» брошены были гг. офицеры: они были главными деятелями и героями этого дня, они выиграли дешевую «победу» у почти безоружной толпы мобилизованных, они были палачами побежденных.

Конечно, сразу же восставшие поняли, что их попытка совершенно безнадежна, обречена на полную неудачу, и, побросав оружие, начали разбегаться, лишь в отдельных случаях оказывая мелкими группами

сопротивление.

Началась расправа...

Нечего и говорить, что взятых с оружием в руках тут-же убивали. Убивали всех взятых или пойманных, даже не спрашивая, принимал ли он участие в восстании, достаточно того, что он был из мобилизованных... Около 40 трупов было потом подобрано только на улицах.

Остальных, взятых в «плен», уводили в тюрьму, к коменданту, или в части и там... убивали.

Убивали гнусно и отвратительно.

Особенно в этом отношении мерзкие сцены происходили в тюрьме, где, как говорили, было убито около 100 человек.

Гг. офицеры Колчака в течение нескольких часов потешались и обучались палачеству: били взятых в плен нагайками, кому нравилось рубить шашкой — рубил шашкой, хотелось бить прикладами — били прикладом, упражнялись в стрельбе из револьверов, кололи штыками...

Были такие, что потом хвастались: «я вчера чуть ли не десяток краснокожих отправил к праотцам» ...

Сколько было убито в этот день?

Точная цифра, конечно, неизвестна, но она близка к 200 человек.

Генералу Гайде(главнокомандующему) было донесено: «Убито 27 человек».

Потери колчаковцев?

Ни одного человека!

324 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

III. Кровавая расправа со мной, с Дилевской и другими товарищами.

Теперь перейду к рассказу о кровавой расправе со мной и Ольгой Александровной Дилевской. Я не буду говорить об Ольге, как о личности, так как она для меня была очень близким человеком. Пусть об этом, если хотят, говорят другие. Я приведу только одно ее письмо к своей знакомой, написанное 10 марта, за два дня до ареста и расстрела. Письмо такого содержания:

««Александра Николаевна!

Пишу Вам с расчетом, что мое письмо Вы прочтете после моего ареста. Вам придется позаботиться об Ирине. Я знаю, что Вы сделаете это и без моей просьбы. Никто не знает, что может случиться. Вот адрес моих родных в Москве: Долгоруковская ул., д. № 29, Дилевской, или: женская гимназия

Потоцкой для Д-ой.

Вот только о чем я хотела просить Вас: когда меня не будет - ласкайте Ирочку, как это делала я и утром, и вечером, когда она будет ложиться спать. Быть может, она в этом отношении немного избалована, но мне невыносимо тяжело думать, что она лишена нежной ласки. Думаю, что в Вашем сердце найдется любовь нежная и для нее. Вот и все, что хотела сказать. Слова тусклые и бледные, но не к чему их подыскивать. Чувство слишком глубоко и интимно, передать его не умею. Поймите инстинктом и полюбите Ирину.

Ол. Дилевская».

Упоминаемая в письме Ирочка — это моя и Ольгина дочь. Ей тогда было 3 года. Сейчас она живет со мной. Из письма видно, что Ольга предвидела возможность ареста. И это весьма понятно: она была секретарем

Центрального бюро тюменских профессиональных союзов, была в курсе назревающих событий, как и я. Кроме того, как и ее, так и меня, кое-кто из знакомых предупреждал о грозившей нам опасности. Наконец, за нами была определенная и открытая слежка со стороны колчаковской контрразведки. Нам, конечно, в то время не были известны все планы колчаковцев, но что дело было «нечисто», я лично предполагал. Ко мне за день или за два до восстания на улице подходили неизвестные мне лица и спрашивали моего мнения по поводу происходящих волнений среди мобилизованных. Теперь я убежден, что это были лица из контрразведки, тогда же я только подозревал. Зная наше непримиримое отношение к «Российскому

правительству» с Колчаком во главе, контрразведка хотела во что бы то ни стало втянуть нас в организацию восстания, которое она-же и старалась вызвать, как можно скорее. Мы были за свержение Колчака, но против сепаратного восстания: слишком были неравны силы противников; у колчаковцев, кроме хороших ружей, были и пулеметы, у мобилизованных же одна надежда на склад в ремесленном училище, который, к тому же, был перед восстанием очищен. Неудача была неизбежна. Была ли у нас возможность скрыться из Тюмени перед восстанием — трудно сказать: за нами очень следила контрразведка. Вопрос об этом у нас не возникал. События между тем надвигались. Наступило 13-е марта...

Ольга была арестована у себя на квартире и немедленно отправлена в контрразведку. Я в это время находился в типографии тюменского союза потребительных обществ. Типография находилась на Базарной площади, где как раз начались расстрелы мобилизованных. Из окон было видно, как падали мертвыми и ранеными не только солдаты, но и, находившиеся в это время на базаре, женщины. Выйти из типографии было уже нельзя, так как она была оцеплена вооруженными колчаковцами. Через некоторое время (часа в 3 дня) я был арестован чехом и отправлен под охраной в контрразведку,

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 325

где я встретил Ольгу. Ни меня, ни ее не допрашивали и отправили в, так называемую, «каталажку» (помещение для уголовных), которая находилась как раз против контрразведки. Город был объявлен на осадном положении. В «каталажке» мы пробыли часа три. В течение этого срока, как потом оказалось, контрразведка и все, кто был с ней в союзе, распространяли по городу слухи, что мы арестованы во время произнесения речей перед

«взбунтовавшимися» солдатами, что у меня найден план вооруженного восстания. Тюменская буржуазия, в том числе и Колокольников, конечно, радовалась, что арестованы главные «организаторы» восстания. Часов в 6 вечера нас отправили под охраной на извозчиках в тюрьму. Тюремный двор в это время представлял из себя вид военного лагеря. Чехи, вооруженные с ног до головы, наполняли весь двор. Нас временно поместили в будку со стеклами, где обыкновенно происходили через решетку свидания с заключенными. Мимо нас, лязгая оружием и звеня шпорами, ходили взад и вперед чехи и поглядывали на нас с злорадным любопытством. Настроение у нас было напряженное. Вдруг раздался залп где-то вблизи. Потом я узнал, что возле женской тюрьмы, в том же дворе, чехи расстреляли Людмилу Базилевскую, с которой они расправились за то, что она, будучи на службе в контрразведке, делала неправильные доносы на местных жителей, из которых некоторые были даже на стороне Колчака. Она, между прочим, сделала донос и на нас, кажется, месяца за два до рокового дня, и нас тогда арестовали, но продержали всего несколько часов. Этот донос не спас ее от трагической развязки...

Залп заставил нас насторожиться... Невольно мелькнула мысль, что нас ожидает что-то... Помню, Ольга сказала: «Я чувствую, что нас расстреляют... Меня беспокоит участь дочки... Нам не нужно было иметь ребенка. Впрочем, теперь уже поздно говорить об этом» ... Я ответил, что, может быть, еще и ничего страшного не случится, а если и случится, то найдутся люди, которые позаботятся о дочке... Скоро нас разлучили: Ольгу отвели в женскую тюрьму, а меня в мужскую. Часов в десять вечера меня и Ольгу вызвали в контору. Там мы встретили еще 3 заключенных, арестованных несколько месяцев тому назад.

Один из них, бывший красноармеец, латыш, был мне известен еще по коммерческому училищу, где он одновременно со мной служил писцом в канцелярии. К сожалению, в данную минуту я никак не могу припомнить его фамилии.

Ему оставалось сидеть в тюрьме небольшой срок. Другой заключенный был некий Тупицын, бывший капитан парохода, которого арестовали по доносу и при аресте отобрали у него несколько тысяч романовских денег, которыми завладела контрразведка и не хотела их возвращать по

принадлежности. Третий заключенный был недавно привезен из какой-то другой тюрьмы. Есть основание думать, что это был Новгородцев, кажется, родной брат Клавдии Тимофеевны Новгородцевой-Свердловой, жены Я. М. Свердлова. Из конторы нас впятером под усиленным конвоем отправили в контрразведку. Там нас не допрашивали, а заставили с полчаса ждать нового конвоя, чтобы отправить снова в тюрьму. Нам это показалось, по меньшей мере, странным. Я после узнал, что начальник контрразведки Эверт был в это время в поисках кого-либо из офицеров, который согласился бы руководить нашим расстрелом. Охотник нашелся. Это был подпоручик Константинов, который явился за нами «не то, чтобы очень пьян, но весел бесконечно», вместе с несколькими вооруженными людьми, в полушубках, папахах, но без всяких погон и военных значков.

Они тоже были «навеселе». Дальнейшие события главный начальник тюменского военного округа, генерал Рычков, в своем докладе министру внутренних дел от 15 апреля 1919 года описывает так: «Около 11 часов

326 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

вечера 13 марта сего года под конвоем от унтер-офицерской школы из помещения контрразведки препровождалась в тюрьму партия арестованных (5 человек), в том числе граждане Авдеев и Дилевская. Проходя через Базарную площадь, среди ларей и лавок, трое арестованных бросились бежать, но кто именно — за темнотой конвою не удалось рассмотреть. Начальник конвоя, подпоручик Константинов, приказал стрелять по убегающим. В результате

под выстрелами пали все пятеро».

Донесение Рычкова, может быть, и было бы похоже на правду, если бы подпоручик Константинов и его помощники несколько удачнее выполнили данное им поручение, но дело вышло так, что, несмотря на расстрел, я все-таки остался жив, правда, в искалеченном виде, и потому то, что подлецы стремились сделать тайно, обнаружилось во всем ужасе и бесстыдстве.

Дело происходило иначе: когда нас довели до Базарной площади, до того места, где находятся лари и лавки, то раздался возглас Константинова: «Стой, снимай одежды, готовься к расстрелу» ... Точно электрический ток прошел по всему телу, сердце «екнуло» и потом будто замерло, будто его нет... Что это — сон или действительность?.. Потом вдруг все стало ясно. Да, действительность... Хотят расстрелять... Щелкают ружейные затворы... Начинают прицеливаться... Что же так долго?.. Или это так кажется... Что это такое? Почему вдруг солдаты опустили ружья?.. Раздался лошадиный топот, и мимо нас проскакали два всадника... Что-то крикнули и помчались дальше... Вероятно, это чехи... Снова прицел... Овладеваю собой и начинаю думать о чем-то другом... Мелькает образ дочки. Вдруг кто-то крикнул: «Я знаю одно» ... «Молчи с...» слышится в ответ... Смотрю вперед... Целятся, но что медлят?.. Что они - пьяны или трусят?.. Эх, если бы Ольга не страдала астмой, можно было бы попытаться... Вдруг раздается ее возглас: «Будет издеваться! Стреляйте... или вы трусите?» ...Раздался залп... Я очнулся... Лежу на боку... Чувствую страшную боль в правой руке и в спине... Чувствую, как льется кровь... Под боком холодно... Снег и мороз... Лежу с полуоткрытыми

глазами, не шевелясь... Кто-то застонал... Раздается возглас: «"Кто-то из них жив. Надо попробовать их штыками» ...

Да, придется умереть... Что же с Ольгой? Ах да, она рядом со мной, лежит навзничь... Мертвая!.. У, мерзавцы!.. Слышу скрип шагов... За спиной кого-то пронзают штыком... Приближаются ко мне... Напрягаю всю волю... Не шевелюсь... Вдруг удар штыком в спину возле позвоночника... Я лежал на боку, и штык не пронзил меня насквозь, а нанес мне рану вниз на спине... Было больно, по не очень... Даже стало несколько легче, чем было до этого... Очевидно, штыком солдат вытолкнул пулю, засевшую возле позвоночника... Я не крикнул, и это меня спасло... Начался грабеж... Со

всех сняли верхнюю одежду, обувь, шапки. Только на мне оставили брюки и пиджак, так как костюм был в крови. Помню, я испытал очень сильную боль и чуть не вскрикнул, когда с меня снимали обувь и штыком обрывали шнурки на башмаках... Уцелела также шапка, которая оказалась у меня под боком... Грабеж кончился... И подпоручик с солдатами куда-то скрылся. Вероятно, скоро явятся за трупами... Нужно попытаться уйти, хотя все равно — через день-два придется умереть. Но это не важно: смерть для меня теперь безразлична. Важно другое: нужно во чтобы то ни стало все это гнусное дело сделать достоянием гласности. Решение созрело... Но есть ли силы уйти с этого «лобного» места? Попытаюсь... Трудно не только встать, но даже сесть: кружится голова, ломит руку, спину... Наконец, сел... Огляделся... Тихо... Рядом со мной трупы товарищей и среди них труп Ольги... Стискиваю зубы, чтобы не вскрикнуть от внутренней боли... Опираюсь на плечо Ольги и встаю на колени... Кружится голова... Но вот еще усилие, и я на ногах... Качает из стороны в сторону... Однако, надо идти... Но куда?

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 327

К знакомым нельзя: подведешь... Пойду к себе домой: пусть будет, что будет.

Прощай, дорогая и милая Ольга!..

Иду... Ноги в чулках, пропитанные кровью, начинают мерзнуть... Ничего, как-нибудь дойду... Осталось до дому уже немного... Вдруг, навстречу патруль... Возглас: «Стой!»

Опять щелканье затворов... Опять расстрел?!.

Волнения нет: нервы притупились... «Кто идет?» Не раздумывая, отвечаю: «Свой». - «Пароль?» Отвечаю: «Свой, т. е. местный». «Пропуск?» - Пропуска нет: ведь до 12 часов ночи можно ходить без пропусков». «Разве неизвестно, что город объявлен на осадном положении?» — «Если бы знал, то не пошел бы» ... «Откуда идете?» — «С вокзала». «Куда?» — «К себе домой, на Большую Разъездную улицу». «Вы шли мимо Базарной площади?» — «Да». «Не слышали ли вы выстрелы с час тому назад?» - «Да, слышал издали, по не знаю, что они означают» ... Голова начинает кружиться... Чувствую, что скоро упаду... Кровь продолжает течь... К счастью, темно. Солдаты ничего не видят... Они оказались сговорчивыми и, узнав, что недалеко, за углом, моя квартира и, очевидно удовлетворившись моими спокойными ответами, не отправили к коменданту, а отпустили домой. Думаю, что если бы на мне не было шапки, то дело кончилось бы худо. Я благополучно добрался до своей квартиры. Всю ночь я был под угрозой нашествия агентов контрразведки... Но, очевидно, им было не до того: у них слишком много было дела по части арестов и расправы с другими в течение этой ночи. Впрочем, и в последующие ночи они работали на «славу» Колчака. Утром 14 марта, когда контрразведка отдыхала от «трудов своих праведных», ночные сторожа донесли городским властям, что на Базарной площади находятся 4 трупа, а было 5: один «труп» ушел. Оказывается, ночные сторожа- старики видели и слышали, как нас расстреливали, но не посмели, а, может быть, и не хотели вмешаться в «грязную историю». Трупы были подобраны и, без уведомления военных властей и контрразведки, отвезены в городскую больницу и выставлены «для обозрения». По всему городу стало известно о происшедшем. Городские власти решили вмешаться в мое дело. Меня переправили на квартиру городского головы — А. С. Флоринского. Мое положение казалось безнадежным, несмотря на медицинскую помощь, я в это время был ближе к смерти, чем к жизни; кроме того, мне некуда было деться, подводить же под расправу А. С. Флоринского я не считал для себя возможным. После свидания с некоторыми из моих близких товарищей, я решил не уклоняться от опасности, и в тот же день был отправлен... в тюремную больницу. Я снова оказался под угрозою расстрела... Но об этом расскажу в следующий раз... Нужна передышка: все сразу рассказывать трудно, тяжело...

IV. Под угрозой расстрела.

После моей отправки в тюремную больницу Колчаковская контрразведка нагрянула с обыском в квартиру городского головы Флоринского, рассчитывая захватить меня там. Но она опоздала. Когда я появился в больнице, то среди больных оказалось несколько человек, раненых на Базарной площади 13-го марта, во время расстрела рабочих и крестьян. Вначале меня поместили в одной из общих камер, но через день-два я был переведен, по распоряжению военных властей, в отдельную камеру. В первый же день своего пребывания в больнице я убедился, что над каждым раненым висит угроза быть выведенным или вынесенным на носилках для расстрела или для повешения на особо приготовленной виселице. 3а жертвами являлись ночью уводили и уносили их для «допроса», с которого они уже не возвращались обратно. Выстрелов не было слышно... Были у нас сведения, что легко раненых

328 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

отправляли за город, верст за семь, и там расстреливали, а трупы бросали в глубокую яму... Тяжело раненых душили или вешали где-то во дворе. Каждый из нас думал, что, днем раньше; днем позже, очередь дойдет и до него... Весьма понятно, что настроение у всех было «замогильное». Оно действовало и на других заключенных, которые не пострадали на Базарной площади.

Меня перевели в отдельную камеру. Я чувствовал себя «обреченным», когда наступала ночь, я ждал, что вот застучит засов, откроется дверь и раздастся голос: «Одевайтесь на допрос!» ...

Я жил в напряженной тревожной атмосфере. Я старался свыкнуться с мыслью о неизбежной смерти. Состояние моего здоровья после расстрела невольно внушало мне мысль о скорой естественной развязке, и потому

вначале я не так остро чувствовал грозящую мне опасность со стороны колчаковцев. Помню одну ночь. Произошла тревога в тюремной больнице. Забегали сторожа, заходили в каждую камеру. Зашли ко мне. Я притворился спящим, и у меня мелькнула мысль, что сейчас меня поведут «на расправу». Сердце, которое у меня слабо работало, забилось несколько сильней, но страха я не почувствовал. Сторожа убедилась, что я на своем месте, и ушли.

Благодаря вмешательству городской и земской управы, о моей участи стало известно не только общественным организациям других городов, но также колчаковским министрам юстиции, внутренних дел и главнокомандующему генералу Гайде. Этот последний сделал телеграфное распоряжение «об обеспечении личной безопасности Авдеева впредь до назначения над ним суда». Когда мое «дело» было передано для расследования властям, я сразу подумал, что если не до суда, то после суда меня все равно

расстреляют.

Через неделю или дней десять после моего пребывания в больнице ко мне в камеру явился полковник Белицкий. Он был изысканно вежлив и предложил мне рассказывать, как произошло событие со мной, Дилевской и другими. Я рассказал ему приблизительно так, как это описано мной раньше. Я не упомянул только о своей встрече с патрулем, не желая подвергать его крутой расправе. Белицкий заявил мне, что рассказ мой расходится с показаниями свидетелей. Что же это за свидетели? Это те самые изверги, которые меня же расстреливали!.. Нечего сказать, очень беспристрастные свидетели!! Чьим же показаниям поверил Белицкий? Мне он заявил, что он верит и мне. В докладе же Рычкова (главного начальника Тюменск. Военного округа) министру внутренних дел от 15-го апр. 1919 года говорится так: «Произведенным штаб- офицером для поручений, полковником Белицким, расследованием по делу Авдеева голословное заявление последнего, а равно и незаконность действия военных властей, о которой было доложено городским головой в общем присутствии Управы, не подтвердились. Наоборот, свидетельскими показаниями установлено, что все арестованные пали под выстрелами конвоя во время попытки к побегу трех арестованных из препровождающейся партии». — Да, Белицкий «мягко стелет, да жестко спать». Он оказался по отношению ко мне очень предупредительным: он разрешил мне получить с воли подушку, чтобы моей раненой спине не было так жестко на тюремной постели. Мало того: он распорядился перевести в мою камеру для ухода за мной одного заключенного, который в тюремной больнице исполнял роль фельдшера. Это был политический, по убеждениям, большевик. После допроса Белицкий заявил мне, что он очень сочувствует моему положению и, конечно, примет все меры к скорейшему моему освобождению. Затем вежливо раскланялся и удалился, звеня шторами. Прошло еще несколько дней, и ко мне снова явился изысканный и галантный Белицкий. Прежде всего справился о моем здоровье и, только после моего ответа, приступил к допросу. Его интересует очень многое. Каковы у меня отношения с Колокольниковым, директором коммерческого училища. Каковы мои взгляды на происходящие

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 329

события в России? Был ли я председателем ревизионной комиссии при Совдепе? Был ли я редактором рабочей газеты? Не я ли фигурировал в 1917 году в объединённом списке с.-д. в качестве кандидата при выборах во Всерос. Учр. Собр. от Тобольской губ.? Кто я сейчас — интернационалист или большевик? Почему сейчас скрывают многие свои взгляды? и т. д. и т. д. На некоторые вопросы можно было ответить без риска: на другие же, напр., о взглядах на происходящие события или о принадлежности к той или другой партии — отвечать напрямик было нельзя. Я решил говорить о своих взглядах открыто только на суде, хотя и знал, что военный суд заткнет мне глотку. Мне хотелось знать, в чем же собственно меня обвиняют. В организации вооруженного восстания или в чем еще? У Белицкого, очевидно, не было еще материала для такого обвинения, и он, как говорится, ходил вокруг да около. В заключение он заявил, что меня скоро освободят. Но я этому не поверил и был прав. Белицкий плел вокруг меня паутину. Он собирал повсюду против меня улики. Что же удалось ему собрать? Теперь я знаю что, тогда же нет. В том же докладе Рычкова говорится: «Данными расследования полковника Белицкого выяснилось, что арест Авдеева и Дилевской, произведённый в день мятежа, был вызван необходимостью. Расследованием выяснилось, что, при захвате большевиками власти, Авдеев и Дилевская состояли деятельными членами Тюменского Совдепа: первый

— председателем ревизионной комиссии, а Дилевская — секретарем рабочего отдела. Члены Управы также не отрицают, что эти лица служат (служили?) в Совдепе при Советской власти, но стараются смягчить это обстоятельство, указывая, что они находились в оппозиции к этой власти. Между тем, как дознанием устанавливается близость их отношений к председателю Центр. Исп. Комитета Свердлову, с которым Авдеев и Дилевская находились в родстве и переписке; тов. Прокурора Агатов и директор коммерческого училища Колокольников свидетельствуют о видной роли Авдеева и Дилевской в Совдепе. На основании свидетельских показаний некоторых лиц, можно предполагать, что Авдеев и Дилевская в день мятежа принимали участие в организации толпы мобилизованных, бросившихся расхищать оружие в артиллерийском складе, находящемся в ремесленном училище; Авдеев был

арестован в день мятежа у станка типографии газеты «Наш Путь», закрытой навсегда по распоряжению начальника штаба Верховного Главнокомандующего». — Такова работа Белицкого, который обещал меня скоро освободить! О том, при каких обстоятельствах были арестованы я и Дилевская, каково наше отношение было к восстанию, я уже говорил раньше. Я был арестован не в типографии газеты «Наш Путь», а в типографии Тюменского Союза потребительских о-в, где печаталась газета «Наш Путь». Газета эта была подцензурною и издавалась только потому, что на этом настаивали тюменские рабочие. Дня за два-три до восстания в этой газете была напечатана передовица под заглавием: «Несколько слов о блоке с буржуазией». В статье говорилось не о блоке с буржуазией, а о необходимости вести с ней борьбу. Статья была без подписи. Написана она была мной. Когда мы были арестованы, контрразведка немедленно телеграфировала в Омск о том, что в газете «Наш Путь» был напечатан призыв к восстанию. Редакция газеты была разгромлена, бумага конфискована, газета закрыта, а редактору ее пришлось спасаться бегством.

Если все то, о чем говорится в докладе Рычкова, правда, то почему же медлили меня отдать под военный или даже под военно-полевой суд? Ведь улик набрали, кажется, достаточно. Очевидно, что-то мешало. Вскоре после моего допроса до меня дошли слухи, что те солдаты, которые расстреливали нас, были в свою очередь расстреляны без предъявления какого бы то ни было обвинения. Говорили о том, что эти солдаты «под пьяную руку» начали болтать направо и налево о том, как подготовлялся наш расстрел. «Свидетели», как видно было, оказались очень ненадёжными.

330 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

После второго допроса мне пришлось ждать еще около 2-х месяцев следующего допроса. За этот промежуток времени мое здоровье несколько улучшилось, хотя раны еще не зажили. Контрразведка по отношению ко мне пускала в ход всевозможную провокацию: то среди рабочих пускался слух, что я с «отчаяния» начал в больнице пить водку и даже спирт, совершенно теряя облик человеческий, то начинали говорить о том, что я задумал, при помощи своих приятелей, бежать из больницы, и потому меня необходимо перевести в другой город, то делались придирки ко мне, что будто бы я, при помощи полотенца через окно (хотя оно и выходило к забору внутри тюремного двора), кому-то сигнализирую на волю, и грозили стрелять ко мне в окно. Однажды, совершенно неожиданно для нас, тюрьму, как раз возле больницы, окружили солдаты, засели в канавы и в течение нескольких часов держали наготове пулеметы. Был пущен в ход слух, что из тюрьмы проектируется массовый побег, которому должен предшествовать якобы какой-то тюремный бунт. Говорят, что тюремной администрацией, совместно с контрразведкой, был составлен список наиболее серьезных «преступников», с которыми нужно было расправиться в первую голову во время «бунта», а, может быть, еще и до него. Значился ли я в этом списке — не знаю. Такова была атмосфера, среди которой пришлось жить мне и другим.

Время шло, и чем дальше, тем все больше наполнялась тюрьма новыми заключенными, привозимыми с разных концов колчаковской территории, особенно с запада. Среди заключенных много было красноармейцев и пожилых крестьян, иногда стариков, взятых белыми в отместку за то, что сыновья этих стариков служили в Красной армии. По тюрьме начали ходить слухи, что на востоке то там, то здесь вспыхивают восстания, а на западе, на Урале, дела колчаковцев начинают ухудшаться, благодаря наступлению красных. Положение на фронте немедленно отзывается и на тюрьме. Высшая тюремная, военная и жандармская администрация становится раздражительней и придирчивей по отношению к заключенным. Эти последние переживают двоякое чувство: с одной стороны, радуются удачному наступлению красных, с другой, с минуты на минуту ожидают всяких репрессий и расправ. Низшая администрация, тюремные надзиратели, сторожа начинают чувствовать себя неуверенно и по временам, «на всякий случай», заискивают у наиболее видных заключенных. Часовые охотно вступают в разговор с заключенными; их все чаще и чаще сменяют новыми, очевидно, для того, чтобы они не заразились настроением «красных». Кормили заключенных плохо, и чем дальше, тем все хуже, даже в больнице питание было скверное: хлеба было

мало, да и то горький, суп был жидкий- прежидкий, нередко «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой» ...

В мае месяце больных начали выводить гулять на больничный двор. Через некоторое время начал двигаться и я. Прогулка для меня была большим развлечением. Я вступал в разговор с другими заключенными, узнавал через них, что происходит на воле, и невольно начинал мечтать о свободе. В камере эти мечты быстро разрушались суровой действительностью.

В конце мая меня вызвали в контору. Хотя мне и трудно было идти, но я пошел охотно с затаенным любопытством. Зачем это? Неужели этот вызов является предвестником свободы? Нет, не может быть: ведь, я же

«обреченный»! Оказалось, меня вызвали на допрос, и знаете — к кому? К новому начальнику контрразведки. Вот так реприманд! Что сие означает? Скоро все выяснилось. Когда прежний начальник контрразведки, Эверт, после целого ряда убийств арестованных с целью грабежа, был уличен в своих «подвигах» и предан военному суду, на его место был назначен бывший жандармский ротмистр Постников. Главнокомандующий Гайда поручил ему «произвести расследование обстоятельств» моего ареста. Постников так

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 331

и объяснил мне причину неожиданного своего появления в качестве следователя. О его назначении новым начальником контрразведки я слышал раньше в больнице и был осведомлен о том, что в царские времена он был жандармским ротмистром в г. Ишиме, весьма опытным в делах политического сыска. Когда он мне заявил, кто он и зачем появился, я насторожился. Он мне задал следующие вопросы:

1) Был ли я при Советской власти председателем реквизиционной (!) комиссии, 2) был ли я членом забастовочного комитета в январе месяце текущего года (1919), при военном положении г. Тюмени, во время забастовки транспортных рабочих, 3) признаю ли я забастовку, как законный целесообразный метод борьбы и 4) действительно ли я нахожусь в родственных отношениях с председателем Центр. Исп. Ком. Советов Свердловым, с которым при Советской власти вел переписку. На поставленные вопросы я ответил, что я был председателем ревизионной, а не реквизиционной комиссии, что я был избран членом забастовочного комитета, но потом, благодаря моей занятости другими делами, был заменен другим лицом, имя которого я не назвал, что забастовку я считаю вполне законным и целесообразным, в зависимости от условий времени и места, методом борьбы и что, наконец, я состою родственником Свердлова, о переписке с которым не считаю возможным говорить. Постников записал мои показания, т. к. правая рука у меня была забинтована, и я не мог писать сам. На мой вопрос, какова же дальнейшая судьба моего дела, Постников ответил, что теперь мое дело, с его заключением, будет отправлено начальнику гарнизона, которых перешлет его на «усмотрение» в штаб верховного главнокомандующего. По всей вероятности, меня скоро освободят. Через некоторое время после допроса мне разрешили свидание через решетку с моими знакомыми. От них я узнал, что к Рычкову в Екатеринбург ездила делегация от учительского союза хлопотать о моем освобождении. Рычков, как хитрая лиса, обещал ускорить мое освобождение. Кроме того, я узнал, что представитель тюменского городского самоуправления ездил в Омск к министру внутренних дел Пепеляеву вести переговоры о моем освобождении.

Пепеляев наотрез отказался меня освободить, считая меня «одним из опаснейших врагов Всероссийского Правительства». Все эти сведения для меня были неутешительными. Прошел июнь, наступил июль, а я все нахожусь в колчаковском плену. До меня дошли сведения, что Гайда покинул пост главнокомандующего. Мое дело застряло где-то в штабе. После взятия Екатеринбурга красными, в Тюмени началась паника среди колчаковцев. Военная администрация решила через некоторое время эвакуировать Тюмень. Что же сделают с заключенными. Нам стало известно, что часть заключенных будет освобождена, часть же будет отправлена на баржах в Тобольск. У всех стало в высшей степени напряженное состояние... Каждый знал, что поездка на баржах может окончиться очень печально: могут или потопить, или расстрелять. Тяжелобольным положение казалось совершенно безвыходным: их могут не освободить и не отправить на баржах, а просто прикончить здесь... Да, тяжелое время наступило... Что-то будет?

V. Неожиданное освобождение.

Идет день за днем. Некоторых из заключенных начинают освобождать. Они с радостными физиономиями выходят из тюрьмы; зато у оставшихся за решеткой настроение становится все мрачней: не сегодня-завтра их могут отправить на баржах. Я «обреченный»: мне нужно взять себя в руки и мужественно приготовиться к самому печальному исходу... Эх, зачем мое здоровье начало поправляться! Вместе с его улучшением пробуждается

332 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

понемногу жажда к жизни... Впрочем, все это ерунда!.. Разве страшно умереть, когда сознаешь свою правоту и когда чувствуешь, что твоя смерть не останется бесследной? Понемногу начинаешь успокаиваться... Только одна мысль продолжает тревожить: а что будет с дочкой? Я знаю, что она находится в хороших, надежных руках, но этого мало... Хорошо бы с ней повидаться. С этой мыслью засыпаешь и просыпаешься... Наступает 26-е июля. Проходит утро, наступает обед, начинают разносить кипяток. Вдруг в камеру входит кто-то из тюремной администрации и громким, несколько торжественным тоном заявляет: «г. Авдеев, вот бумага о вашем освобождении, собирайте ваши вещи и идите в контору». Что это такое? Сон или действительность? Я и свобода?.. Да разве это возможно? Не смеется ли надо мной тюремщик? Нет, бумага, действительно, есть. Я освобождаюсь по приказу генерала Пепеляева, брата того Пепеляева, который, будучи министром внутренних дел, ни за что не хотел меня освободить. Вот странная оказия! Как же это произошло? Ну, об этом узнаем на воле, а теперь давай поскорей собирать вещи и убираться отсюда подобру-поздорову. Итак, свобода? Да, свобода! Да здравствует свобода!..

Как же это произошло? Произошло это очень просто. Когда в Тюмень явился Пепеляев со своим войском, с которым он благополучно отступил перед Красной армией, к нему явилась делегация от разных общественных организаций с требованием меня освободить. Требование делегации поддержали некоторые штабные офицеры. Это происходило в то время, когда Омск вместе с колчаковским правительством был отрезан от сообщения с Тюменью и другими городами. Это было тогда, когда генерал Пепеляев разуверился в прочности колчаковского правительства и сделал попытку организовать новое правительство из состава своего штаба. В это время он был либералом и старался завоевать себе симпатию со стороны своего войска и широких слоев тюменского населения. Передают, что, во время разговора, он даже сказал такую фразу: «Дело Авдеева является осиновым колом над могилой Омского правительства». Сказано либерально! Пепеляев в это время был либералом. Однако, либерализм его был до известных пределов, и это сказалось в его отношении ко мне: он освободил меня под поручительство нескольких лиц, которые на свой риск и страх ручались за меня в том, что я не буду заниматься агитацией в пользу Советской власти и не скроюсь от суда.

VI. Опять в капкан.

Прошла неделя со дня моего освобождения. Я все еще не мог прийти в себя. У меня было какое-то раздвоение личности: с одной стороны, я радовался свободе и начинал приспособляться к окружающей жизни; с другой стороны, я чувствовал себя связанным с прошлым, которое тяготело надо мной и точно тянуло меня к могиле. Скверное состояние... Не успел я еще от него отделаться, как вдруг моим поручителям было объявлено от начальника гарнизона, что я должен эвакуироваться из Тюмени вместе с другими. Правда, меня не объявили арестованным, но меня намерены были отправить в Тобольск на пароходе под надзором надежной охраны. Что мне делать? Если скрыться, то подвергнешь опасности своих поручителей, если же отправиться на пароходе в Тобольск, то мне грозит опасность подвергнуться расправе или в пути, или в самом Тобольске. После некоторого колебания, я решил рискнуть своей жизнью и отправиться в путешествие вместе с белыми, с тайной надеждой при первой возможности избавиться от плена. Дочку свою я поручил одному доброму семейству, при чем это было сделано с некоторыми предосторожностями для того, чтобы ее не могли найти колчаковцы и взять ее в заложницы. Перед отправкой на пароход я успел

№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 333

съездить на холерное кладбище, где был похоронен труп моей расстрелянной жены. Колчаковцы запретили хоронить труп Ольги в другом месте. Они хотели этим «опозорить» в глазах массы стойкого борца за рабочее дело!.. Но это им не удалось, и после падения колчаковщины тюменские рабочие сумели увековечить память об Ольге созданием библиотеки ее имени на одном из заводов.

О моей отправке из Тюмени стало известно очень многим, и потому возле парохода на берегу собралось немало народу. Слов было сказано мало, но в них было много чувства. Большинству казалось, что меня видят в последний раз. Зато во мне, где-то внутри, была надежда, что я выберусь из новой опасности невредимым. Пароход тронулся, и скоро Тюмень скрылась из глаз...

VII. Я снова на свободе.

Моя поездка на пароходе прошла благополучно. Я прибыл в Тобольск и поселился в здании губернской земской управы. Я, при всяком удобном случае, распространял слухи, что мне хочется уехать от тюменских краев куда-нибудь подальше, так как они слишком напоминают мне о недавнем прошлом. В действительности, я с нетерпением ждал, когда будет взята Тюмень Красной армией, чтобы чувствовать себя свободным в отношении к своим поручителям, часть из которых осталась там. Другая часть моих поручителей находилась в Тобольске, и я надеялся войти с ними в соглашение относительно моей дальнейшей судьбы. В известный момент, когда начнется эвакуация Тобольска, можно будет незаметно уклониться от дальнейшей поездки, раз не будет препятствий со стороны поручителей. Мне пришлось ждать целый месяц окончательной эвакуации Тобольска. Каждый день приходили разноречивые сведения с фронта: то красные наступают, а белые отступают, то наоборот. В газетах печаталось всякое вранье об ужасах, которые творят в пути красные: то они сжигают хлеб у крестьян, то насилуют женщин и расстреливают ни в чем неповинных стариков, у которых белые мобилизовали насильно сыновей. Среди беженцев, которых в Тобольске собралось из разных мест порядочное количество, все это вранье вначале принималось за чистую монету. Многие женщины были убеждены, что большевики издали декрет о национализации женщин от 16-летнего чуть не до 70-летнего возраста. В белогвардейских газетах об этом воображаемом декрете печатались целые статьи, с целью внушить населению ужас перед Советской властью. Но скоро сама белогвардейская власть на фактах показала, что все, что она писала о красных, целиком относится к ней. Правда, она не издала декрета о национализации женщин, но она, зато и не принимала никаких мер против изнасилования их офицерами и солдатами не только в деревнях, но и в самом Тобольске. Она признавала в принципе неприкосновенность частной собственности, но это не мешало ей и ее агентам (особенно милиции) во время эвакуации ходить по частным квартирам и отбирать самые ценные вещи у самых мирных обывателей под предлогом, что скоро-де придут большевики и все равно реквизируют или конфискуют эти вещи. Баржи, на глазах обывателей, нагружались их вещами и отправлялись по направлению в Томск. У обывателей отбирались запасы муки, а им говорили в утешение, что «мы (белые) скоро возвратимся обратно и возместим вас с лихвой». Отобранную муку, впрочем, не всегда отправляли дальше на баржах. В последний день эвакуации Тобольска власти

спешили награбить как можно больше различных вещей, в роде ценной мебели, зеркал и т. д., и поместить все это на баржах, которые и без того были наполнены мешками с мукой. Власти были находчивы: они мешки

сбрасывали с барж в воду, а на их место грузили награбленное добро!..

334 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5

Свою «находчивость» они проявили не только в отношении к мешкам с мукой, но и к беженцам, своим сторонникам. Некоторым беженцам удалось уехать раньше на пароходах; некоторым же, более бедным и менее влиятельным, пришлось вместе со своими детишками отправляться из Тобольска по очереди и уже не на пассажирских пароходах, а на лодках, привязанных к баржам. Напрасно капитан парохода протестовал против такого способа путешествия, напрасно он просил коменданта парохода (офицера) разместить семейных на баржах. Комендант во всеуслышание бросил фразу: «А зачем этих чертей несет с нами? Не беда, если они и погибнут: одной сотней больше, одной сотней меньше — не все ли равно?» Весьма понятно, что некоторые беженцы, наиболее семейные, в конце концов «рисковали» лучше остаться в Тобольске, чем путешествовать в дальние края.

Так поступали белогвардейские власти со своими сторонниками!

Еще более «находчиво» они поступали со своими противниками, заключёнными в тюрьме. Наименее опасных они частью освободили из тюрьмы, частью же (больных) оставили в тюремной больнице. Зато с «опасными» противниками они поступили по-другому: они отправляли их на баржах,

но не в Томск, а верст за 100, за 150 от Тобольска, и там освобождались от них: расстреливали их и трупы сбрасывали в реку... Оно и понятно: уж слишком нужны были баржи для погрузки различных награбленных вещей!..

Наконец, белые удалились из Тобольска, а я, с согласия своих поручителей, незаметно уклонился от дальнейшей поездки.

В Тобольск вступили красные войска... Я был вне опасности... Трудно передать то чувство радости, которое охватило меня при встрече с красными войсками, особенно, когда я среди них встретил своих знакомых тюменцев... От них я узнал, что в Тюмени меня считают погибшим, и когда там происходила манифестация в память погибших от Колчака, то и я значился среди этих жертв...

Прошло более трех лет после тюменских событий, но я не могу их забыть: слишком много в них тяжелого, кошмарного и кровавого... Но утешением служит то, что «подлое правительство, в насилиях и убийствах родившееся, ими жившее и державшееся, в крови и грязи трусливое и жалкое, позорно и бесславно погибло навеки» ...