В лесу

I

Однажды мнѣ сказали, что меня хотятъ убить.

Признаюсь, это сообщеніе подѣйствовало на меня скверно. Не потому, чтобы я повѣрилъ буквально нелѣпой сказкѣ и перепугался; мнѣ тяжело было оттого, что мужики на меня озлобились — фактъ, отрицать котораго я не могъ. Изъ многихъ случаевъ я убѣдился, что всѣ крестьяне поголовно питали ненависть ко мнѣ съ первыхъ же дней назначенія меня лѣсничимъ въ N-скій округъ.

До моего пріѣзда въ этомъ округѣ не существовало правильнаго лѣсного управленія. Наблюденіе за землями и лѣсами находилось въ вѣдѣніи общихъ сибирскихъ учрежденій, т. е., говоря прямо, вовсе не было никакого наблюденія. Благодаря этому, участки расхищались съ легкостью, которая была соблазномъ даже для Сибири. Огромныя дачи строевого лѣса отдавались за пирогъ или за полдюжины шампанскаго, огромные участки дровяного лѣса пылали отъ пожаровъ, нарочно устраиваемыхъ винокуренными заводчиками. Если до моего пріѣзда не всѣ лѣса были истреблены и выжжены, то только благодаря обилію ихъ.

Всѣхъ болѣе, однако, пострадали крестьянскіе участки. Извѣстна безпечность русскаго мужика, но сибирскій мужикъ въ этомъ отношеніи еще легкомысленнѣе; безъ жалости и мысли о будущемъ онъ губитъ безцѣнныя богатства. Я не могъ безъ злобы ѣздить по этимъ мірскимъ лѣсамъ. Поваленные и гніющіе стволы столѣтныхъ великановъ, вороха брошенныхъ сучьевъ, торчащіе пни, растоптанные молодые побѣги краснорѣчиво говорили, какъ здѣсь грубо, безбожно человѣкъ издѣвается надъ природой. Здѣшнихъ крестьянъ еще недавно окружала могучая, первобытная природа, а теперь во многихъ мѣстахъ уже пустыня. Огнемъ и топоромъ они «очистили» землю, повалили дремучіе лѣса, разграбили плодородныя степи, завалили навозомъ изумрудные берега рѣкъ, отравили воздухъ грязью и, кажется, самое небо закоптили смрадомъ.

При назначенія меня лѣсничимъ въ N-скій округъ, предписано было обратить особенное вниманіе на крестьянскіе лѣсные надѣлы и ввести въ пользованіе ими строгій порядокъ. Я такъ и сдѣлалъ. Крестьянамъ моего обширнаго района было объявлено, что безъ моего разрѣшенія они не имѣютъ больше правъ рубить свои лѣса; за самовольную порубку назначенъ былъ штрафъ, въ продажу дровъ былъ введенъ контроль — по дорогамъ, при въѣздѣ въ городъ, я разставлялъ стражниковъ, которые въ базарные дни ловили всѣхъ крестьянъ, не имѣющихъ лѣсопорубочнаго билета.

Крестьяне были возмущены такимъ вмѣшательствомъ въ ихъ собственныя дѣла и рѣшительно не понимали, по какому праву я запрещаю рубить ихъ собственный лѣсъ; въ первый разъ отъ-роду они услыхали, что нельзя губить безцѣльно достояніе будущихъ поколѣній. Едва-ли, впрочемъ, это они поняли. На первыхъ порахъ мои распоряженія имѣли неожиданный результатъ: по деревнямъ пронесся слухъ, что всѣ мірскіе лѣса отбираются въ казну, а потому ихъ надо поскорѣе вырубить. Началось безпощадное истребленіе; подъ ударами топора лѣса валились, какъ созрѣвшія жнивы, по дорогѣ тянулись обозы съ свѣжими дровами. Мнѣ съ трудомъ удалось убѣдить въ нелѣпости этого слуха; чтобы прекратить бездушное уничтоженіе, я на время даже отмѣнилъ свои распоряженія.

Это только подлило масла въ огонь; узнавъ объ отмѣнѣ строгихъ распоряженій, крестьяне уже окончательно рѣшили, что плату за билеты и штрафы я клалъ себѣ въ карманъ, обозы съ дровами конфисковалъ въ свою пользу и всѣ свои правила придумалъ только ради вымогательства… Знакомые со всѣми видами чиновнаго шантажа, они и меня причислили къ сонму собирающихъ дани. Въ чужомъ пиру похмѣлье!

Обвиненія тяжело переживались мною.

Теперь, въ довершеніе всего, мнѣ говорятъ: васъ хотятъ убить! Какъ сказано выше, я этому не повѣрилъ, но все-таки сталъ принимать нѣкоторыя предосторожности: при объѣздахъ я избѣгалъ темныхъ ночей, держалъ постоянно при себѣ револьверъ, по деревнямъ долго не засиживался.

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Мои отношенія въ служебнымъ обязанностямъ не измѣнились, попрежнему, безбилетныя дрова конфисковались, попрежнему, на казенныхъ дачахъ ловили за самовольныя порубки и, попрежнему, крестьяне обязаны были брать отъ меня разрѣшеніе на вырубку ихъ собственнаго лѣса. Повидимому, мужики примирились; я видѣлъ, что они безъ ропота идутъ ко мнѣ и безъ возраженій выправляютъ билеты; я надѣялся, что современемъ они поймутъ, зачѣмъ я все это дѣлаю.

Что меня безпокоило — это мои собственные служащіе, лѣсники, полѣсчики, стражники и пр. Стыдно сказать, но я долженъ откровенно признаться, что всѣ «мои» были отчаянные плуты, и я потерялъ всякую вѣру въ ихъ честность. Каждый изъ нихъ могъ продать (и продавалъ) законъ буквально за двугривенный. Пропустить цѣлый десятокъ возовъ дровъ безъ билета, продать тайно десятину казеннаго лѣса, употребить въ дѣло шантажъ — кто ни для кого изъ нихъ не составляло труда. И все кто за малое вознагражденіе. Дѣйствительно-ли служащіе въ этой странѣ — всѣ плуты, или я самъ не умѣлъ напасть на честныхъ людей, но только откровенно говорю, что весь мой персоналъ состоялъ изъ воровъ. Никакія мои жестокія мѣры не помогали смягченію лѣсныхъ нравовъ. Ревизія не помогала; суда они не боялись; увольненія не дѣйствовали. Пробовалъ я увольнять и по одиночкѣ, я всѣмъ составомъ — не помогало: уволишь вразъ сорокъ плутовъ, а на ихъ мѣсто берешь другихъ сорокъ плутовъ. А иногда такъ случалось, что замѣсто одного являлось сразу два плута. Борьба здѣсь была не до силамъ мнѣ. Жестокая расправа, которою я надѣялся устрашить своихъ подчиненныхъ, дѣлала только то, что они собирали дани болѣе утонченно и неуловимо. Мнѣ пришлось кончить тѣмъ, что я стадъ преслѣдовать только крупныя хищенія, а мелкія не замѣчалъ.

Разъ одинъ изъ моихъ объѣздчиковъ сильно проворовался. Желая быстро захватить концы, я бросилъ дѣла въ городѣ и отправился на мѣсто соблазнительнаго происшествія, отстоявшее верстахъ въ тридцати. Дѣло было наглое и вопіющее: изъ казенной дачи тайно были вырублены лучшихъ три десятины. Дознаніе длилось всего полчаса послѣ моего пріѣзда. Объѣздчикъ и тотъ купецъ, который вырубилъ лѣсъ, немедленно были уличены, и противъ обоихъ я возбудилъ слѣдствіе, причемъ первому велѣлъ подать въ отставку.

Послѣ этого мнѣ нечего было дѣлать въ деревнѣ, и я рѣшилъ немедленно же ѣхать обратно домой. Но, къ сожалѣнію, почтовыхъ лошадей не оказалось, и я долженъ былъ нанять простую телѣгу, запряженную одною лошадью. Трястись на протяженіи тридцати верстъ въ телѣгѣ не представляло ничего заманчиваго, но я не хотѣлъ ни одного часа оставаться среди населенія, которое относится враждебно ко мнѣ.

Я поѣхалъ.

Лошадь у мужика оказалась добрая — телѣга не особенно высоко подпрыгивала, а брошенная въ нее охапка сѣна предохраняла меня отъ увѣчья. Чтобы скоротать время, я старался разговориться съ мужикомъ, сидѣвшимъ бокомъ ко мнѣ, но, къ моему удивленію, онъ неохотно отвѣчалъ мнѣ. Это было тѣмъ удивительнѣе, что онъ казался мнѣ смирнымъ, добродушнымъ человѣкомъ. Между тѣмъ, на мои вопросы онъ отвѣчалъ безсвязно, не то чѣмъ-то напуганный, него раздраженный, а иногда вовсе не отвѣчалъ, отворачивая отъ меня свое лицо, причемъ некстати надвигалъ шапку до ушей. Не отвѣчая мнѣ, онъ въ то же время усиленно билъ кнутомъ лошадь, которая послѣ каждаго взмаха бросалась въ сторону, причемъ я болтался въ телѣгѣ, какъ полѣно. Въ ту пору я не обратилъ вниманія на странное поведеніе ямщика; потерявъ всякую надежду разговориться съ нимъ, я не старался объяснить себѣ, почему онъ находится въ такомъ смятеніи.

Отъ нечего-дѣлать я сталъ осматривать окрестности. Мы ѣхали сначала по сосновому, хорошо сохранившемуся лѣсу; безпечная рука человѣка здѣсь еще не коснулась могучихъ великановъ; по обѣимъ сторонамъ дороги высокою стѣной возвышались столѣтнія сосны, образуя надъ нами густую крышу изъ сплетающихся хвоевъ. Мы ѣхали въ тѣни, только изрѣдка, сквозь зеленую крышу, проскользалъ лучъ солнца, еще болѣе оттѣняя полумракъ. Стукъ колесъ, громыханье телѣги звучнымъ эхомъ отдавались въ лѣсу.

Я люблю лѣсъ. Онъ живетъ въ моихъ глазахъ. Стоитъ-ли онъ неподвижно въ застывшемъ воздухѣ, когда каждая вѣтка дремлетъ, тихо играя листвой, или шумитъ онъ подъ напоромъ вѣтра, я всегда слышу его дыханіе. Меня радовало, когда я встрѣчалъ цѣлое поселеніе молодыхъ и здоровыхъ деревъ, а когда при мнѣ рубили живой стволъ и онъ, какъ бы въ смертельномъ испугѣ, дрожалъ отъ верха до низа своимъ крѣпкимъ тѣломъ и, подрубленный въ своемъ основаніи, тяжело падалъ съ трескомъ и скрипомъ, — въ этихъ звукахъ мнѣ слышался стонъ погибающаго существа и послѣдній вздохъ умирающаго. Часто, ломая невзначай молодое деревцо, я отъ всего сердца тужилъ объ этомъ, какъ будто я погубилъ начинающуюся жизнь ребенка. Мнѣ жаль было сломать вѣтку какого-нибудь дерева, и безъ боли я не могъ видѣть, какъ мальчишки весной сверлятъ отверстія въ деревьяхъ, и оттуда медленно течетъ бѣлая кровь. Въ дѣтствѣ я велъ длинные монологи съ кустами бузины, ссорился съ бояркой, которая часто злобно колола меня проклятыми иглами, и подолгу наблюдалъ осину, слѣдя за трепетомъ ея листьевъ; въ моихъ глазахъ это были живыя существа, и я велъ себя съ ними такъ, какъ будто они надѣлены были разумомъ. Въ юношествѣ я забылъ эти дѣтскія грезы, но теперь, въ зрѣломъ возрастѣ, по призванію выбравъ карьеру лѣсничаго, я неравнодушно относился къ обязанностямъ защитника своихъ любимцевъ.

Скоро живыя стѣны сосенъ раздвинулись, и картина вдругъ измѣнилась. Мѣстность была дикая. Глубокіе овраги и рытвины, безпорядочныя кучи поваленныхъ вѣтромъ и топоромъ деревьевъ, длинные ряды уложенныхъ въ сажени дровъ, ворохъ брошеннаго хвороста, — все показывало, что еще недавно здѣсь былъ дремучій лѣсъ. Я съ негодованіемъ оглядывался по сторонамъ. Мѣсто для меня было незнакомое. Дорога почти пропала. Телѣга то и дѣло подпрыгивала, наѣзжая на пни и гніющіе стволы, по лицу меня начали хлестать спутанныя вѣтви кустарниковъ. Мнѣ стало что-то не до себѣ…

— Куда ты завезъ меня? — спросилъ я извощика.

Но не успѣлъ я выслушать отъ него отвѣта, какъ изъ-за ближайшаго куста вышелъ какой-то мужикъ съ топоромъ въ рукѣ. Обмѣнявшись съ моимъ возницей привѣтствіемъ, онъ преспокойно прыгнулъ на передокъ телѣги, сѣлъ на ея край, свѣсилъ ноги, а топоръ положилъ на колѣни къ себѣ. Моментально у меня явилось подозрѣніе, но я сохранилъ наружное спокойствіе.

— Что это значитъ? Кто ты и зачѣмъ ты влѣзъ ко мнѣ? — спросилъ я.

— Больно ужь ты, господинъ, сердитъ, какъ погляжу я, — возразилъ мнѣ мужикъ насмѣшливо, и холодный взглядъ его остановился недружелюбно на мнѣ.

Предчувствія не обманули меня. Я приготовился къ самому худшему. Но все-таки еще разъ попытался провѣрить себя.

— Зачѣмъ же ты сѣлъ безъ спросу? Нанимая этого крестьянина, я не зналъ, что у меня въ лѣсу найдутся попутчики!

— Ничего, доѣдемъ, — грубо прервалъ меня крестьянинъ. — Ступай, Петровичъ, — обратился онъ съ приказомъ къ моему кучеру, а на меня бросилъ насмѣшливый взглядъ.

Я кусалъ губы. Но мнѣ оставалось только замолчать. Я обдумывалъ свое положеніе. Нечего было и думать предупредить нападеніе силой, револьверъ мой лежалъ глубоко въ боковомъ карманѣ, и прежде чѣмъ я успѣю выхватять его и развязать, — онъ былъ завязанъ шнуромъ, — мужикъ ударомъ кулака вышибетъ его у меня, а затѣмъ начнетъ тузить… Я и теперь не вѣрилъ, что покушаются убить меня, хотя было очевидно, что-я попалъ въ ловушку. Всего вѣрнѣе, у моихъ крестьянъ было въ намѣреніи «поучить» меня; это, конечно, плохое утѣшеніе, потому что поучить на деревенскомъ языкѣ значитъ перебить нѣсколько реберъ, переломить позвоночный столбъ, превратить голову въ сплошной пузырь, — вообще, что-нибудь въ этомъ родѣ. Но у меня было время…

Мы наблюдали другъ за другомъ. Непрошенный попутчикъ посматривалъ на меня искоса; я глядѣлъ на него въ упоръ. Наружность его не обѣщала мнѣ ничего хорошаго: на широкомъ щетинистомъ лицѣ его отражалось что-то жестокое и злое; изъ-подъ густыхъ бровей его глядѣли сѣрые, холодные глаза. Это былъ типъ сибирскаго мужика, соединяющаго въ себѣ постоянное добродушіе съ крайнею подчасъ жестокостью. Мнѣ дѣлалось жутко подъ косымъ взглядомъ этого человѣка, но я, не сводя глазъ, наблюдалъ за нимъ и обдумывалъ способъ сдѣлать противника безвреднымъ. Я говорю «противника». Дѣло въ томъ, что крестьянинъ, мой возница, былъ самъ по себѣ не опасенъ, перепуганный предстоящимъ дѣломъ. Онъ боялся повернуть ко мнѣ свое лицо, боялся взглянуть на меня и, видимо, мучился страхомъ; должно быть, онъ принялъ участіе въ дѣлѣ противъ воли и теперь былъ самъ не свой. Безпокойно ёрзая на своемъ сидѣньи, онъ безъ нужды прокашливался, тянулъ шапку глубже на уши и немилосердно дергалъ лошадь.

Лошадь то и дѣло бросалась въ сторону, телѣга подпрыгивала, кусты били меня по лицу, хотя ѣхали мы шагомъ, благодаря отсутствію дороги. Я переживалъ сквернѣйшія минуты въ своей жизни. Страхъ сжималъ мнѣ сердце, но всего болѣе угнетала меня мысль, что хотятъ меня убить безъ всякой съ моей стороны вины. Что мнѣ оставалось дѣлать? Я продолжалъ упорно слѣдить за всѣми движеніями мужиковъ и ломалъ голову, какъ мнѣ вырваться изъ ихъ рукъ.

Вдругъ мы подъѣхали къ крутому спуску, и лошадь почти остановилась. Мѣсто было совсѣмъ дикое и глухое. Справа лежалъ глубокій обрывъ, на днѣ котораго протекала маленькая рѣчушка; слѣва была непроницаемая заросль изъ боярышника, а впереди крутой спускъ велъ въ какую-то темную яму. Проклятое мѣсто какъ бы назначено было для темныхъ дѣлъ; мы были, по крайней мѣрѣ, на пятнадцать верстъ отъ жилыхъ мѣстъ. Для мужика ничего не стоило схватить меня и бросить въ обрывъ…

Не успѣла эта мысль ясно выразиться во мнѣ, какъ во мнѣ явилась рѣшимость покончить съ глупымъ положеніемъ; я моментально выпрыгнулъ изъ телѣги и выхватилъ изъ кармана игрушечный «лефоше». Лошадь остановилась. Мой противникъ также соскочилъ съ телѣги и мрачно смотрѣлъ на револьверъ. Мы стояли другъ передъ другомъ. Но теперь уже превосходство было на моей сторонѣ, и мнѣ стало смѣшно.

— Послушайте… я знаю, что вы недоброе затѣяли противъ меня. Но я не боюсь васъ. Что я дѣйствительно ни боюсь васъ — смотрите вотъ!… И съ этими словами я швырнулъ въ кусты револьверъ. — А теперь скажите, за что вы ненавидите меня? Я знаю, зачѣмъ вы завезли меня сюда — не отказывайтесь, но чѣмъ я провинился?

Крестьянинъ былъ сильно взволнованъ, онъ не сводилъ съ меня мрачнаго взгляда, но я замѣтилъ, какая нерѣшительность вдругъ овладѣла имъ; видимо, онъ недоумѣвалъ, что дѣлать и что сказать. За другимъ крестьяниномъ, моимъ извозчикомъ, мнѣ некогда было наблюдать, но, какъ казалось, онъ былъ въ сильнѣйшемъ перепугѣ и все старался, насколько я помню, напялить шапку до самыхъ плечъ. Бѣдняга съ минуты на минуту ожидалъ, что вотъ мы бросимся другъ на друга.

— За что вы ненавидите меня? — повторилъ я.

— Уходи отъ насъ… Нечего тебѣ дѣлать здѣсь! — проговорилъ, наконецъ, мрачно крестьянинъ.

— Я не самъ пріѣхалъ къ вамъ, а посланъ охранять вашъ лѣсъ. Какъ же я уйду?

— А если не можешь уйти, такъ не мути насъ! — съ еще большею злобой возразилъ мужикъ.

— Какъ же я могу мутить васъ?

— Запрещаешь рубить дрова!.. хватаешь по базарамъ!… отымаешь топоры!… берешь деньги за наши же дрова!… Смутьянишь!… Штрахи взыскиваешь!…- говорилъ мужикъ и, высчитывая мои преступленія, отчеканивалъ каждое слово.

Мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ обидно, больно, что я забылъ и объ опасности. Недоразумѣніе было столь подло, что кого угодно могло привести въ отчаяніе. Какъ мнѣ убѣдить этого и другихъ крестьянъ, что запрещаю я портить лѣса не изъ-за своихъ выгодъ, что преслѣдую порубки не ради вымогательства, что плату за билеты и штрафы кладу не въ свой карманъ? Я смотрѣлъ на этого, по недоразумѣнію озлобленнаго человѣка и нѣсколько минутъ не могъ слова выговорить.

А онъ продолжалъ:

— Вотъ мы и задумали… чтобы ты уѣхалъ. Ей-ей, худо тебѣ будетъ, ежели не уѣдешь! Больно озлившись наши мужики супротивъ тебя!

Крестьянинъ говорилъ грубо и не считалъ нужнымъ церемониться, но меня возмутилъ не тонъ его, а смыслъ.

— Если бы я имѣлъ дѣло съ умными людьми, а не съ дураками, меня бы тогда поняли… Развѣ, запрещая вамъ безобразничать въ вашихъ лѣсахъ, я для своей пользы стараюсь? Развѣ вы подумали когда-нибудь, что нужно беречь этотъ Божій даръ, а не топтать его ногами? Пойдемъ со мной! — вскричалъ я, схватилъ за руку изумленнаго мужика и потащилъ его къ тому мѣсту, откуда видны были обезображенные лѣса.

Я тащилъ за руку сопротивляющагося мужика и запальчиво объяснялъ ему, почему я преслѣдую порубки и какія послѣдствія можно ожидать отъ истребленія лѣса. Черезъ нѣсколько минутъ мы очутились на опушкѣ заросли, и передъ нами развернулась картина опустошенія во всемъ своемъ безобразіи. На обширномъ пространствѣ, куда только хваталъ взоръ, виднѣлись груды валежника и гніющихъ деревъ, откосы овраговъ были изрыты весенними водами и, лишенные растительности, обнаженные, выглядѣли подобно бокамъ падшей и ободранной скотины. Чахлыя березки низкорослый осинникъ, толстыя и кривыя сосенки заживо были обречены на валежникъ. Только кое-гдѣ, на огромныхъ разстояніяхъ другъ отъ друга, возвышались отдѣльные стволы березъ, какъ одинокіе свидѣтели безумнаго истребленія, которое недавно здѣсь совершилось. Только огонь могъ очистить это безобразное мѣсто.

— Бога вы не боитесь, если творите такія дѣла! — сказалъ я. — Лучше бы вамъ зажечь съ четырехъ концовъ свои лѣса и спалить ихъ дочиста.

— Это куштумскій лѣсъ… куштумскіе мужики тутъ нагадили! — съ замѣшательствомъ возразилъ крестьянинъ.

— Да развѣ вы всѣ не то же дѣлаете?

— Мало-ли есть, которые гадятъ… — возразилъ слабо крестьянинъ.

Я видѣлъ, что мои слова произвели впечатлѣніе. Роли наши перемѣнились, вмѣсто того, чтобы нападать, крестьянинъ теперь защищался.

Торопясь воспользоваться побѣдой, я продолжалъ объяснять все невѣжество человѣка, уничтожающаго лѣсъ… При этомъ мы незамѣтно возвратились къ телѣгѣ, гдѣ возница мой, нѣсколько приподнявъ шапку, робко прислушивался къ нашему спору.

Я, между прочимъ, говорилъ:

— Я знаю, что вы меня хотѣли убить… не отказывайтесь — я все знаю! Но не боюсь васъ, потому что ничего худого не сдѣлалъ вамъ. Вы озлобились на меня за штрафы и взысканія, но этимъ я только и могу защитить ваши лѣса отъ васъ же самихъ. Сами своего добра вы не жалѣете, не жалѣете дѣтей, у которыхъ послѣ вашего хозяйства ничего не останется, не боитесь Бога, надъ даровъ котораго вы надругаетесь, не жалѣете и себя. Здѣсь прежде было привольны, а теперь здѣсь будто непріятель прошелъ съ огнемъ и мечемъ. Ничему вы не учитесь и ничего не бережете. Если бы пустить сюда нѣмца, онъ это мѣсто превратилъ бы въ садъ, а вы сдѣлали изъ него пустыню. Гдѣ еще недавно были дремучіе лѣса, тамъ теперь вонючія болота; гдѣ были луга, тамъ теперь выжженныя солнцемъ плѣшины… Вы не хозяева, а разбойники!

— Эка что сказалъ! Постой, погоди, господинъ! — перебилъ меня съ волненіемъ крестьянинъ, но я, не слушая его продолжалъ.

— Лѣтъ черезъ пятнадцать вы все разграбите. Земля ваша перестанетъ кормить васъ, рѣки обмелѣютъ, луга засохнутъ. Ободранные кусты, если вы и ихъ не успѣете срубить, не будутъ доставлять вамъ дровъ. Разгнѣванное солнце будетъ сжигать ваши посѣвы, и земля потрескается отъ жгучихъ лучей его, ничѣмъ не прикрытая. Тучи будутъ ходить по небу, но онѣ пройдутъ мимо васъ… Среди лѣта у васъ будетъ идти снѣгъ, посреди зимы вдругъ польетъ дождь. Озера и рѣки ваши, берега которыхъ вы разграбили, на половину пересохнутъ, а вешнія воды смоютъ послѣдній остатокъ чернозема, и земля ваша обратиться въ пустыню. Вотъ ваше хозяйство. Вы ничему не учились среди богатства, а только грабили его, и дѣтямъ вы не оставите ничего, кромѣ голаго скелета. Проклинать будутъ они васъ. Потому что вы не хозяева, а наемники, не крестьяне, а разбойники. Вы грабите землю, на которой живете… А теперь затѣяли убить меня за то, что я не позволяю вамъ издѣваться надъ природой!

Я былъ сильно возбужденъ, когда говорилъ это, но мой противникъ положительно не находилъ мѣста отъ волненія. Онъ былъ въ сильнѣйшемъ замѣшательствѣ и, по мѣрѣ того какъ я говорилъ, жестокое лицо его смягчалось, въ глазахъ показалась грусть, и вся фигура его выражала воплощенную растерянность.

— Постой, господинъ, подожди! — нѣсколько разъ перебивалъ онъ меня.

Когда я замолчалъ, онъ началъ также съ этихъ словъ:

— Постой, господинъ, подожди!… Дай мнѣ сказать. Больно ты меня за сердце сохваталъ!… Позволь мнѣ слово выговорить!

— Ну, говори.

— Не одни мы грѣшны въ грабительствѣ, а всѣ, можно сказать, мы въ этомъ повинны. Разбойники… ничему не учитесь, а гадите только, говоришь ты? Правильно, — много нашего брата есть, которые изгадили мѣста; иной не успѣлъ получить лѣсную душу, какъ ужь срубилъ ее, свезъ лѣсъ въ городъ и продалъ, а самъ — глядь, уже на сторонѣ дрова покупаетъ. Правильно, — всѣ мы, мужики, не берегли Божьяго добра. Правильно сказано — ничему мы не научились… Но отъ кого же намъ учиться-то? Отъ господъ, которые насъ обчищаютъ? Писари, засѣдатель и прочіе только и норовятъ, какъ бы въ карманъ заглянуть. Ей-ей, отъ тебя перваго услышалъ я справедливыя слова! А прочіе, которые ученые начальники и господа, ничего намъ добраго не говорили, ничему не учили васъ, а только норовили обчищать мужиковъ. Теперь, смотри, что выходитъ (мужикъ при этихъ словахъ развелъ въ изумленіи руками). Мы грабимъ Божье произволеніе, а господа насъ обчищаютъ! Мы естество грабимъ, а господа насъ! Такъ и идетъ этотъ коловертъ! Мы Божье произволеніе изгадили, а господа насъ, и что къ чему тутъ — я даже не понимаю!

При этихъ словахъ крестьянинъ обвелъ васъ недоумѣвающимъ взоромъ и еще разъ развелъ руками, повидимому, онъ самъ былъ пораженъ смысломъ своихъ словъ; на его лицѣ въ эту минуту отражалось множество чувствъ: восторгъ, смущеніе, иронія, удивленіе. Удивленія больше всего; его лицо какъ бы говорило: вотъ такъ штуку я нашелъ!

Признаюсь, я былъ самъ пораженъ и молчалъ. Нужно быть въ Сибири, чтобы понять яркую реальность его словъ, — мнѣ нечего было возразить на открытый мужикомъ «коловертъ» жизни.

Нѣкоторое время длилось нерѣшительное молчаніе всѣхъ насъ.

Вдругъ крестьянинъ посмотрѣлъ на меня, и лицо его внезапно приняло дѣтское выраженіе. Широкая, добродушная и дѣтская улыбка разлилась по его лицу.

— Ну, слава Богу, что грѣха не случилось!… Ты ужь не гнѣвайся, больно мужики-то озлившись на тебя!… А ты вонъ какъ правильно судишь… Ну, прости, Христа ради! Богъ дастъ, еще дружки будемъ…

Крестьянинъ, говоря это, протянулъ мнѣ широкую руку, я я пожалъ ее. Извощикъ мой сіялъ отъ удовольствія и что-то несвязно болталъ; смирное лицо его выражало полное довольство, и онъ неизвѣстно для чего снялъ шапку.

— А все-таки лѣсъ не надо зря уничтожать, дѣти за это не скажутъ вамъ спасибо, — прибавилъ я настойчиво.

— Но ты не суди насъ. Кто тутъ виноватъ — не можемъ мы разсудить!

Крестьянинъ сконфуженно выговорилъ это, какъ будто боясь теперь нечаянно оскорбить меня. Да, мы оба были сконфужены, какъ это часто бываетъ, когда два человѣка внезапно переходятъ отъ вражды къ взаимному уваженію. Воцарилось долгое молчаніе.

Вокругъ насъ стало вдругъ тихо. Солнце садилось и въ воздухѣ уже чувствовалась близость теплаго лѣтняго вечера. Надъ нашими головами пѣли комары; недалеко отъ насъ, въ кустахъ, фыркала и топала копытами лошадь. Гдѣ-то куковала кукушка. Мягкій вечерній свѣтъ ложился на всѣ предметы, и даже оголенные отъ растительности овраги, покрытые нѣжною пеленой вечернихъ тѣней, не зіяли своею безобразною наготой.

— Ну, прощай, господинъ!… Не обезсудь ужь! — сказалъ вдругъ крестьянинъ и поднялся съ травы, на которой онъ сидѣлъ. Потомъ онъ поднялъ изъ-подъ куста мой «пистолетикъ» (при этомъ лицо его залилось густою краской), разсказалъ извощику, какъ лучше выбраться на дорогу, и сконфуженно исчезъ въ заросляхъ.

Черезъ полчаса мы уже ѣхали по торной дорогѣ.

Съ той поры крестьяне больше не грозились убить меня, безъ ропота подчинившись моимъ порядкамъ. Мой лѣсной знакомый впослѣдствіи часто бывалъ у меня въ гостяхъ и всякій разъ, какъ мы случайно вспоминали о своей встрѣчѣ, онъ конфузился сильно.

Но мои отношенія къ службѣ сильно измѣнились. Я не преслѣдовалъ больше такъ круто порубки, неохотно конфисковалъ лѣсъ, вообще сдѣлался плохимъ, недобросовѣстнымъ лѣсничимъ. Такъ, апатія какая-то напала на меня. Почему? Не знаю.