В метро [СИ]

— Давай, давай выйдем здесь! — она за локоть тянула к двери, а вагон качался и лязгал, потому он почти не слышал слов, но смотрел, как складываются губы, то округляясь на ребяческом «нууу», то растягиваясь в маленькую улыбку. Смотрел недолго, потому что двери раскрылись и она пошла, наступая на ботинки и выталкивая его в огромный зал.

— Я тебя прошу-прошу, а ты все потом-потом, ну, выходи, уже вышли, ой, меня прищемит! Прижалась, наваливаясь, и поезд, хлопнув дверями, как железный дровосек ладошами, завыл. Лязгая, утащил сам себя в черный туннель, подбирая вагоны шлейфом.

— Мелкая, я на работу опоздаю!

— А ты обещал! — она уже отцепилась от его руки, и он шел за джинсовой спиной, глядя, как прыгают по плечам светлые завитушки. И рука нащупывает фотоаппарат на боку в маленькой сумке. Он закатил глаза:

— Вот набегут менты… Приехал поезд с другой стороны и окончания угрозы Мелкая не расслышала. Некогда ей. Уже губу закусила, прижала к груди подбородок, отчего стала некрасивей и старше, и целит объективом на плоскости стен и грани колонн. Щелкнет, посмотрит и бежит дальше, огибая встречных, чуть придерживая рукой тех, кого обгоняет, чтоб они внезапным движением камеру не сшибли. Улыбается не ему. Но зато, как только он в спину посмотрит, сразу цок-цок низкие каблуки замшевых сапожек четче ставит и бедро в изгиб сильнее, сильнее… Плечики прямые, поводит ими при ходьбе так, что кудряшки прыгают, как живые. Он еле поспевал за ней, мелькая обрывками мыслей из их игр — «ах, курвочка, знааешь, чем меня держать! Ну-ка! Еще давай!». И натыкался внезапно, когда она, уже выбросив из головы его взгляд, замирала, увидев блик света на колонне, геометрию плоскостей и изломов. Потом бежала дальше. Он посмотрел на часы. Догнал и шлепнул по круглой попе:

— Эй!

— Эй-эй, — отозвалась. Не глядя, не слушая.

— Если тебе так сильно нравится эта модерновая похабень…

— Фу! Да посмотри же, безглазый! — она приподнялась на носках сапожек и за шею потянула его голову, поворачивая больно, как парикмахерша в детстве.

— Да иди ты! Волосы защемила! Он вырвался и потирая шею, отошел. Стал смотреть, как поезд вываливается из туннеля.

— Ты что, обиделся? Ну прости… Люб мой, Лёва мой, нууу… Прижимается, ластится щенком. Лёва поборол искушение отступить на шаг резко, чтоб пошатнулась, падая. Он ее конечно подхватит, и поцелует в макушку, но вот пусть она растеряет свою самоуверенность. Поднял руку, положил на светлую макушку. Нет самоуверенности, знает, — скорость такая у нее, будто поезд, что из туннеля в туннель, неумолимо. А он вечно попадает Мелкой то под руку, то ботинком под крепкую подошву. И она извиняется. Виляет собачьими глазами за его взглядом. Боится. Любит.

— Пустое, — сказал. И снова показал на часы, — если тебе тут понравилось, оставайся. Поснимай тихонько, без вспышки. А через полчаса езжай сама домой, мне все одно на работу.

— Ага, — Мелкая обрадовалась, включила улыбку. Но глаза смотрят в него, еще боятся. И тогда Лёва убрал с лица ледок, улыбнулся в ответ, как надо. И шагнул в двери, которые поезд подвез к самым ногам. Мелкая увидела — нет льда; засмеялась, затанцевала, переступая черной замшей, замахала рукой в стекло. Увидела, что рядом с ним смуглый парень смотрит на нее, рот раскрыв, и подскочив, уже на ходу поезда, шлепнула рукой по стеклу, сложила губы поцелуем.

Скокетничала… Перекрывая голос диктора, поезд взревел и ускорился к темному зеву тоннеля.

И на самом краю, когда мелькнуло в последние секунды ее лицо и облако светлых волос, Лёва, все еще с улыбкой, увидел, как взорвалась кудрявая голова и потекло вниз, осело небольшое девчачье тело. Еще недавно — фигурка. Темнота захлопнула картинку, понеслась за стеклом. Лёва смотрел на отражение своей застывшей улыбки, скучное лицо парня, на покачивающую вязаной шапкой тетку, прикрытую плечами стоящих. Перевел взгляд с отражения на стекло. По гладкой поверхности стекало вниз розовое пятно и какие-то крошки на нем. Поезд качнуло, кто-то охнув, навалился на спину, и Лева уперся потной ладонью с другой стороны пятна. В голове тоже все черным сквозняком. Убрал ладонь. Смотрел на розовые кусочки, налипшие снаружи. Один покрупнее, поблескивает. Влажный. Он медленно отвернулся и глянул искоса на рядом стоящих. С ними — ничего. Нет расширенных глаз, ужаса, изумления. Просто едут. Звук поменялся, затихая, стекло осветилось и заблестел сильнее прилипший влажный кусок. Непонятно чего. Дверь поползла в стороны, размазывая кровянистую жижу. Вталкивались внутрь озабоченные люди. Лёва стоял посредине, отпихивая входящих. Не знал, что делать.

Качался быстро, в такт быстрым решениям в голове. И, когда двери уже закрывались, прорвался через вошедших, цепляясь сумкой за чужие локти, выскочил на мрамор. Наступая на ноги, пробежал к другой платформе и вскочил во встречный поезд. Тот хлопнул в железные ладоши и завыл, закатываясь в темный туннель. Лева стоял, так же глядя на стекло и переводил дыхание. Чистое стекло. Ну, не слишком чистое и жвачку вон кто-то в уголок прилепил, но никаких потеков, да и откуда им здесь. Он выскочил, когда двери еще только открывались. И под вой уходящего поезда перебежал к тому месту, откуда уезжал три минуты назад. Заоглядывался. Пусто. Чистый пол в прожилках серого мрамора. Белые строгие колонны, светлый потолок шатром, по которому равномерно налеплены матовые плафоны. И выходы-арочки в центральную часть зала. Во рту пересохло, он заметался по краю платформы, высматривая следы на полу. Потом остановился и снова огляделся. Зал был огромен, геометричен и пуст. Ни одного человека. Он поднял свою, но как бы чужую руку и посмотрел на часы. Давно начался час пик, когда метро принимает в себя не отдельных людей, а уже с поверхности их — спресованных в плотную терпеливую массу, заученно шаркающую, автоматически знающую, какой стороны придерживаться и как правильнее ступить на эскалатор, чтоб не мешать бегущим. Лева прислушался. Тишина зала не содержала в себе даже дальних звуков. Ни поездов, ни объявлений, ни стука инструментов на полуразобранном крайнем эскалаторе. Он медленно вышел в центр зала. Остановился — один. Сказал шепотом:

— Эй… И вздрогнул, различив тихое шуршание. Водил глазами, чтоб понять, откуда звук. Понял — эскалатор. Вот так он шуршит, оказывается, когда не глушит его шум людской и железный. Шуршание сцепленной бесконечности. Лева шагнул к эскалатору, но вспомнив, как уехал от него поезд, с дверями измазанными страшным, остановился. Где-то тут Мелкая. Он пошел к платформе, неуверенно поводя перед собой руками, как будто глаза завязаны, и только наощупь и можно ухватить тех, кто на цыпочках проскакивает мимо, зажимая рот ладонью, чтоб не прыснуть смехом, выдавая себя. Очень боялся, вдруг под руку попадет невидимое. И еще больше боялся, что оно, как те куски на стекле. Или — споткнется и упадет. На нее, сверху. И снова руками почувствует продолжение того, что увидел в последнюю перед темнотой секунду. «Дурак, идиот, скотина безмозглая!», — обругал сам себя, подумав, что в вагоне стоял рядом со стоп-краном и можно было сразу, когда она там падала. Уже без головы. Это еще считается — она? И что это вообще такое? Здесь?

— Что здесь происходит? — крикнул. Крик шлепнулся о плоские лампы, свалился вниз, заскакал по острым граням колонн. Новая, только открытая станция, огромная, чистая, вся блестит. Он, в черной куртке нараспашку, в свитере, взмокшем подмышками, в вельветовых джинсах с подсохшим пятном от кока-колы на колене. Завертелся оглядываясь, ловя глазами одинаковые повторы арочек, колонн, плафонов, скамеек, бронзовых медальонов на стенах. И через два поворота остановился, тяжело дыша, запустил руки в волосы. Водил глазами по сторонам, скользил по глянцу полов и вдруг понял, что не знает, забыл, с какой стороны приехал и где стояла она, пританцовывая, держа в цепкой лапке фотоаппарат, а другой посылая воздушный поцелуй ему и этому, с узкими глазками, стоящему рядом. Тогда застонал и пошел по платформе к самому тоннелю. Царапал глазами арки, шептал, успокаивая себя:

— Нормально, порядок. У первого вагона, а дверь вторая, да.

Значит, отсюда посмотреть. Наклонился и, напрягая глаза, зашарил по мрамору. Искал, сдвигаясь маленькими шагами. Старался не отвлекаться на то, что вдруг появится шум поезда. Хотел шума, но и боялся. Подземелье молчало. Когда поднимал голову, давая отдохнуть шее, оглядывался рывками, — слышал мерный шорох эскалатора. И все. Перебежал центральную часть платформы, сжимая внутри панику в кулаке солнечного сплетения и снова уперся глазами в пол. Осмотрев глянцевую чистоту до самого черного рта тоннеля, разогнулся, сглотнул пересохшим ртом. Час назад шли по улице, перепрыгивали размешанную грязь и он ворчал, что пожадничала, купили большую бутылку колы и после двух глотков он теперь таскает ее за горлышко.

Перед входом в метро ей надоело, колу отобрала и выбулькала почти всю, придерживая рукой живот и театрально стеная. Сама выбросила в урну почти пустую бутылку и на целых полминуты надула губу — пока ехали вниз по эскалатору. Это было на другой станции, маленькой, медово-желтой. За пять остановок отсюда. Что там сейчас? Лева тихо перешел огромный зал и вступил в арку на другой стороне. Черная дыра смотрела на него равнодушно, молча. Без огней.

В темноту уходили серые круглые перильца у стены. И Лева подумал, что если поезд не приедет, то ему или наверх, вместе с этим ужасным шуршанием, или вместе с этими перильцами туда, по узкой дорожке вдоль облезлой стены, до следующей станции. Но пока что надо посмотреть эту плафторму. Он уперся руками в колени и стал разглядывать пол. Иногда внутренний взгляд его отлетал и показывал, вот, посреди светлого величественного блеска, черным головастиком фигура, передвигается шажок за шажком, непонятно, вроде как безделушку маленькую ищет.

Через пятнадцать минут он выпрямился и сел на деревянную полированную скамью. Привалился горячей спиной к гладкому камню. Все мысли, которых так ждал, пока ходил внаклонку один, разбежались, утекли в туннель, упрыгали под скамейки. Лева уговаривал себя, что просто отдыхает. И одновременно водой в реке прибывала в нем уверенность, что не все осмотрел. Одинаковость арок и колонн дергала, смущала. Вот там, вроде, был. Или нет еще?

Надо было посчитать, но пока сгибался над полом, все одно вылетело бы из головы.

— Там перчатку положу, а с другого края еще одну, — сказал стерильному воздуху, — ну, и останется два крайчика посмотреть еще. Но вспомнил, что уже полчаса бродит от одной платформы к другой и засмеялся. Сидел, положив на колени руки и жалел, что выходя из вагона, не зацепил пальцами того, красного, мокрого, не поддел в ладонь влажных крошек. Они, наверное, теплые еще были. Если — были… Сплюнул на пол. Подождал, когда наберется еще слюна и сплюнул еще, постарался харкнуть подальше. Плевок заблестел в матовом свете плафонов. Он подумал, что вот забыл про мобильник, а чего проще — позвонить и услышать, как Мелкая кричит ему в ухо свое «эй-эй». И полез в карман. «Абонент находится вне зоны действия сети» — сказал мягкий женский голос, и в нем послышалось Леве мерное шуршание неживого эскалатора. Он встал. Пошел через чистый зал к бесконечным лестницам. Мимо пустой стеклянной будочки дежурной. Глянул на ходу в пустые экраны, на которых ехали и ехали ступеньки без людей. Стоя над частым гребнем первой ступеньки, подумал о городе, куда его вынесет. Не личные самостоятельные шаги, а равнодушная лента. В просторные равнодушные улицы среди пустых домов, в которых пустые лифты поднимают воздух к дверям пустых квартир. С пустыми кухнями и кроватями. Пустота пронизала его мозг множеством игольчатых осколочков, каждый из которых показал ему маленькую пустоту, еще одну, тысячу, миллион небольших пустот, слипшихся в огромный ком пустого мегаполиса посреди травы, деревьев, оврагов и медленных рек. Он почти решился, сжимая в мокрой руке мобильник. Испугавшись уронить, стал запихивать его в карман и застыл, ударенный в спину воем поезда. Спиной и слушал заученную гамму изменения звука и скорости. Как маслом на хлеб, на нее — звуки шагов, голоса, гнусавый голос диктора в вагоне и, хлоп, по голосу железные ладоши, завыл поезд, увозя диктора в туннель, мимо серых перилец. Толкнул его первый, обошел, ступил на эскалатор и поехал, горбя спину, наклоняя лицо к журналу. Лева сделал шаг в сторону. Его толкали, наступали на ногу, а он улыбался и иногда ногу тихонько выставлял вперед, чтоб наступили еще. В конце-концов спресованная масса приняла его в себя, прилепила к локтям и бокам, согрела дыханием, покашляла в ухо, понесла наверх, к широким дверям, что без перерыва крутились, нет им покоя в час пик. Среди воняющих машин и монотонного грохота проспекта он притулился к шершавой стене, набрал номер Мелкой.

— Эй-эй, — сказала она мгновенно, и ноги его подогнулись, — эй-эй, ты где? Бросай свою дурацкую работу! Я пожарила грибы и если ты не придешь, то съем их сама и буду маяться животом. А вообще я просто тебя хочу. Прямо сейчас. Лева молчал. И Мелкая замолчала тоже, а потом предупредила:

— Эй, если вы украли телефон у моего мужа, то учтите, с вами я трахаться не буду, я только его зову. Понятно? Тогда он сказал в трубку:

— Эй-эй, Мелкая… Ты просто фантастическая дура! Ты знаешь об этом?

— Да! А ты едешь домой?

— Еду, любимая. Голова твоя на месте? Не потеряла?

— Я ее только от тебя вот. Теряю. Давай скорее, грибы кончаются.

Он ехал домой, не торопясь, смотрел по сторонам и слушал, слушал.

Дважды звонил Мелкой — из троллейбуса и уже во дворе, смеялся, когда она раскричалась, а потом испугалась, что обидится и стала говорить что-то льстивое, хитренькое.

В прихожей стоял, прижимая ее к себе, теплую, в тонком ситцевом халате с вырванной нижней пуговкой, слушал, как она, вздыхая, говорит ему в грудь о том, что поспала и фотки ничего так себе, и пойдем уже к грибам. Целовал в светлую макушку и, нащупывая губами небольшой шрам под волосами над ухом, зажмуривался, желая, пусть нет этого шрама, но он был, откуда-то взялся, а раньше не было. И — спрашивать ли? Или оставить, как есть? А потом она отстранилась, сморщила нос, вытягивая из-под манжета его куртки тонкую прядку из нескольких светлых волос, влажную, слипшуюся от красного, с парой приставших розовых крошек:

— Фу-у-у, Леффкин, смотри, чего подцепил на себя. В метро, наверное?

— В метро… Выкинь в мусор.