В небе Ленинграда

Новиков Александр Александрович

В небе Ленинграда

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Биографическая справка: НОВИКОВ Александр Александрович, родился 19.11.1900 в деревне Крюково ныне Нерехтского района Костромской области в семье крестьянина. Русский. Член КПСС с 1920. В Советской Армии с 1919. Участник Гражданской войны. В 1922 окончил курсы "Выстрел", в 1930 Военную академию имени М. В. Фрунзе. С 1933 служил в ВВС. Участник советско-финляндской войны 1939 - 40, начальник штаба ВВС Северо-Западного фронта. С 1940 командующий ВВС ЛВО. С началом Великой Отечественной войны командующий ВВС Северного (с августа 1941 Ленинградского) фронта. В 1942 - 43 заместитель народного комиссара обороны СССР по авиации, с мая 1943 до конца войны командующий ВВС Красной Армии. Главный маршал авиации (1944). Как представитель Ставки ВГК, координировал боевые действия авиации нескольких фронтов в битвах под Сталинградом и на Курской дуге, при штурме Кенигсберга (Калининград), в Берлинской операции, проявив при этом личное мужество и героизм. Звание Героя Сов. Союза присвоено 17.4.45. За умелое руководство авиацией в советско-японской войне 1945 награжден 8.9.45 второй медалью "Золотая Звезда". С 1953 командовал ДА, был заместителем главкома ВВС. С 1956 - в запасе. Депутат Верховного Совета СССР 2-го созыва. Награжден 3 орденами Ленина, 3 орденами Красного Знамени, 3 орденами Суворова 1 степени, орденом Кутузова 1 степени, Трудового Красного Знамени, 2 орденами Красной Звезды, медалями, иностранными орденами. Бронзовый бюст установлен в Костроме, мемориальная доска - в Москве. Умер 3.12. 1976. Похоронен на Новодевичьем кладбище. Его имя носят Балашовское высшее военно-авиационное училище, улица в Москве, судно МРХ. (Герои Советского Союза. Краткий биографический справочник. Москва. Воениздат. 1988. Том 2. Стр. 171-172.) \\\ Андрианов П.М.

Содержание

К читателям моей книги

На пути в авиацию

Июнь-июль 1941 года

На ближних подступах

Подвиг ведомого

Ночной аккорд

Конец одной мортиры

Оборванный след

Старая фотография

Самый долгий поединок

Разгром "Карельского вала"

Список сокращений

Примечания

Ленинградским летчикам,

живым и павшим

К читателям моей книги

В жизни каждого человека, прошедшего через большую войну, есть наиболее памятные и дорогие ему события. Для меня такими являются первые семь месяцев войны с фашистской Германией. Все это время я провел в Ленинграде и своими глазами видел начало той великой народной эпопеи, которая потрясает сердца людские и сейчас, спустя много лет. Героической защите Ленинграда и посвящена эта книга.

Ныне хорошо известно, какое огромное значение отводили заправилы фашистской Германии скорейшему захвату Ленинграда. В плане "Барбаросса" Ленинград рассматривался как один из главнейших стратегических объектов нападения{1}. Документы неопровержимо свидетельствуют о том, что гитлеровцы намеревались взять Москву лишь после того, как падет Ленинград и будет создан на севере общий фронт с финской армией. Еще в феврале 1941 г. на совещании с высшими военными руководителями Гитлер заявил, что прежде надо разгромить советские войска на севере. И в ходе самой войны Гитлер и высшее руководство вооруженными силами Германии неоднократно подчеркивали важность быстрейшего захвата Ленинграда и ленинградского промышленного района. Так, в конце июня 1941 г., когда встала дилемма: продолжать ли наступление на Москву или немедленно наносить удар на Ленинград, Гитлер настаивал на том, чтобы повернуть фронт на север. Для этой цели он намеревался укрепить группу армий "Север" за счет танковых соединений группы армий "Центр"{2}. 5 июля начальник штаба верховного главнокомандования вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршал Кейтель сообщил главнокомандующему сухопутными силами вермахта генерал-фельдмаршалу Браухичу, что Гитлер озабочен, в состоянии ли группа армий "Север" одна разгромить советские войска на ленинградском направлении или в помощь ей придать 3-ю танковую группу{3}?

17 июля, когда войска генерал-фельдмаршала фон Лееба застряли перед Лужским оборонительным рубежом, Гитлер вновь вернулся к мысли о том, чтобы, не дожидаясь дальнейшего продвижения на Москву, повернуть на северо-восток крупные танковые силы группы армий "Центр", которые должны помочь перерезать коммуникации Ленинграда с Москвой, окружить город на Неве и разгромить защищавшие его советские войска{4}.

21 июля Гитлер посетил штаб группы армий "Север" и указал ее командованию на необходимость быстрейшего захвата Ленинграда, пообещав фон Леебу усилить его войска 3-й танковой группой. А 23 июля уже в беседе с Браухичем Гитлер сказал, чтобы после окончания боев в районе Смоленска 2-я танковая группа была направлена для оказания помощи группе армий "Юг", а 3-я танковая группа группе армий "Север"{5}.

Несмотря на большие потери, Гитлер торопит фон Лееба с захватом Ленинграда. 4 августа, находясь с Кейтелем в группе армий "Север", Гитлер дает фон Леебу отсрочку до 20 августа и принимает решение перебросить под Ленинград одно из мощнейших авиасоединений ВВС Германии - 8-й авиакорпус ближнего боя{6}. А 15 августа такое же указание Гитлера о быстрейшем овладении Ленинградом было дано и Браухичу, и лишь после этого Гитлер соглашался наносить удар на Москву{7}. А через день генерал-фельдмаршал Кейтель в дополнение к директиве No 34 от 12 августа 1941 г. писал, что до начала наступления на Москву следует покончить с Ленинградом{8}.

Стремясь быстрее овладеть Ленинградом, гитлеровцы, исходя из своих человеконенавистнических бредовых расистских планов, в которых в первую очередь предусматривалось лишение государственной самостоятельности и национальной культуры народов Восточной Европы и превращение их в бесправных рабов, заранее готовились стереть его с лица земли. Начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Гальдер 8 июля 1941 г. записал в своем служебном дневнике следующее: "Непоколебимым решением фюрера является сравнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое, в противном случае, мы будем кормить в течение зимы. Задачу уничтожения городов должна выполнить авиация"{9}.

Почему же эта варварская роль отводилась авиации?

Еще в начале 30-х годов в капиталистических странах большую популярность обрела разбойничья теория "воздушной войны", основоположником которой был итальянский генерал Дуэ. Он высказал предположение, будто авиация в состоянии решить исход войны одна путем массированных бомбовых ударов по важнейшим военно-экономическим центрам противника и своим воздействием на моральное состояние населения враждебной страны.

Во второй половине 30-х годов, когда политическая обстановка в мире, особенно в Европе, стала быстро накаляться, в главных капиталистических странах начался период бурного роста вооруженных сил и, в первую очередь, авиации, чему в значительной степени способствовал и стремительный скачок в авиастроении. Достижения в науке и технике позволили весьма быстро улучшить все летно-технические и боевые качества самолетов. В Англии, Германии, Италии и Франции военно-воздушные силы, как сухопутные войска и морской флот, были выделены в самостоятельный вид вооруженных сил. Популярности взглядов Дуэ способствовали успехи в авиастроении и желание милитаристских кругов наиболее развитых капиталистических стран выиграть будущую войну с наименьшими материальными затратами, а главное - "малыми армиями", состоящими из профессиональных военных. Опыт первой мировой войны, вызвавшей мощную волну антимилитаристских и революционных настроений, внушал опасения, что в случае новых вооруженных столкновений возникнет подобная ситуация. А потому империалистические круги стремились обойтись без призыва под ружье миллионов рабочих и крестьян, которые могли повернуть оружие против зачинщиков новых войн. По душе эти взгляды пришлись и гитлеровцам, ВВС которых к концу 30-х годов стали самыми мощными и совершенными в капиталистическом мире. Германия первая и попыталась на практике частично осуществить теорию Дуэ{10}.

Наиболее полно и последовательно эта попытка проявилась в воздушной войне против Англии (август 1940 г. - май 1941 г.). Гитлер бросил на Англию не только основные ударные (бомбардировочные) силы своих действующих воздушных флотов, но и наиболее закаленные, опытные летные кадры. Среди них были такие асы, как Ветер и Мюнхенбергер. Вегнер бомбил почти все наиболее важные жизненные центры противников Германии, в том числе Варшаву, Роттердам, Лондон, Ковентри, Дюнкерк. Во время налетов на Лондон Вегнер выполнял особые задания Геринга - бомбил парламент, Букингемский дворец, Вестминстерское аббатство и другие правительственные и исторические здания.

Мюнхенбергер был мастером "слепого" самолетовождения, он летал при любой погоде днем и ночью.

Кстати, и Вегнер, и Мюнхенбергер кончили свою карьеру на советско-германском фронте. Осенью 1941 г. из-за больших потерь фашистской авиации они в числе многих лучших летчиков Германии были направлены на ленинградское и московское направления. В конце того же года оба были сбиты ленинградскими летчиками.

Гитлеровцы долгое время подвергали Англию мощным бомбовым ударам, нещадно уничтожая не только ее военно-промышленные объекты, но и население. Особенно злодейским оказался налет на Ковентри - один из крупнейших центров английской промышленности. 14 ноября 1940 г. 500 фашистских бомбардировщиков несколькими волнами обрушились на заводы и мирные кварталы города и нанесли ему огромные разрушения.

И все же гитлеровским стратегам не удалось выиграть воздушную войну против Англии и вовсе не потому, как они утверждали впоследствии, что им не хватило авиации, основную массу которой вскоре пришлось перебросить к границам Советского Союза. Главный просчет их был в том, что они не учли самого главного - человека. Варварские бомбардировки не только не запугали англичан, а, напротив, еще больше укрепляли их волю к сопротивлению. Оправившись от первых налетов, заставших их врасплох, англичане сумели затем создать сильную систему противовоздушной обороны и стали наносить гитлеровцам весьма ощутимые удары.

Вторично в столь значительном масштабе осуществить теорию "воздушной войны" нацисты попытались в сражении за Ленинград. Выполняя изуверский план своего командования, фашистские летчики начали с конца июля 1941 г. регулярно бомбить Ленинград. Четыре месяца, вплоть до конца ноября, "юнкерсы" и "хейнкели" упорно рвались в небо города Ленина. Враг не считался ни с какими потерями, а они были очень ощутимы.

Мне, как тогдашнему командующему ВВС Ленинградского фронта, эти бомбежки особенно памятны. В то время гитлеровская авиация значительно превосходила нашу и по численности, и по качеству своих самолетов. Каждая боевая машина, каждый летчик у нас были тогда буквально на вес золота. Пополнения же поступали скудно, и осенью 1941 г. численное превосходство врага в небе стало подавляющим. Воздушные защитники невской твердыни воевали с предельным напряжением сил, а противник все наращивал мощь своих ударов по городу. Начиная с 6 сентября почти ни одна ночь не обходилась без бомбежек. Вражеские налеты нередко длились по 9 и более часов подряд. Так, 23 сентября сигнал воздушной тревоги звучал 11 раз, 4 октября было 10 воздушных тревог общей продолжительностью более 9 часов, 9 октября ленинградцы провели в бомбоубежищах тоже свыше девяти часов. Только за три месяца (сентябрь, октябрь и ноябрь) сигнал воздушной тревоги подавался 251 раз{11}.

Защищая город Ленина, советские летчики дрались, как львы, не задумываясь, шли на самопожертвование. Убедительнейшее тому подтверждение - число воздушных таранов, совершенных ленинградцами в первые шесть месяцев войны. Только за три первых месяца войны воздушные часовые Ленинграда нанесли по врагу до 30 таранных ударов{12}. А всего за войну, пока по неуточненным данным, ленинградские летчики более 50 раз применяли этот опасный для собственной жизни прием. Всего же за годы Великой Отечественной войны советские летчики применяли таран 211 раз. Разумеется, число это не окончательное.

Стремясь превратить Ленинград во второй Ковентри, гитлеровцы привлекли на помощь своей авиации артиллерию. Во второй половине сентября, когда линия фронта стабилизировалась, фашисты установили по всему южному полукружию обороны города осадные орудия калибра от 150 до 420 мм.

Артиллерии, как и авиации, сразу же была поставлена задача: превратить Ленинград в груду развалин, а население его уничтожить. Об этом свидетельствуют не только показания пленных, но и секретные документы командования вермахта, оглашенные на Нюрнбергском процессе. Так, в сентябре 1941 г. немецкий военно-морской штаб издал секретную директиву "О будущности города Петербурга". Во втором параграфе ее говорится следующее:

"Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта..."

В параграфе четвертом сказано:

"Предположено тесно блокировать город и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежкой с воздуха сравнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения Пуду т заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты...{13}"

21 сентября 1941 г. оперативный отдел немецкого генерального штаба выпустил еще один варварский документ "О блокаде Ленинграда", в первых же параграфах которого сказано следующее:

"б) Сначала мы блокируем Ленинград (герметически) и разрушаем город, если возможно, артиллерией и авиацией...

в) Когда террор и голод сделают в городе свое дело, откроем отдельные ворота и выпустим безоружных людей...

г) Остатки "гарнизона крепости" останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город... вывезем все, что осталось живое, в глубь России или возьмем в плен, сровняем Ленинград с землей и передадим район севернее Невы Финляндии"{14}.

В октябре 1941 г. верховное командование фашистских вооруженных сил издало директиву относительно судьбы Ленинграда. В ней, в частности, предусматривалась возможность возникновения в блокадном городе эпидемии. Опасаясь, что эпидемия может распространиться за пределы Ленинграда, гитлеровское командование приказывало уничтожать население орудийным огнем, если оно вдруг начнет покидать город{15}.

Вначале враг вел беспорядочный огонь, стремясь прежде всего воздействовать на моральное состояние ленинградцев. Но в ноябре противник перешел на плановый систематический обстрел. Гитлеровцы разработали специальный график обстрелов для утренних, дневных, вечерних и ночных часов. Особенно интенсивно велся огонь во время рабочих смен на предприятиях и наибольшего оживления на улицах города{16}.

На картах гитлеровских артиллеристов были отмечены и занумерованы не только все наиболее важные промышленные предприятия города, но и детские учреждения, больницы, музеи, архитектурные памятники. Так, Эрмитаж значился как цель No 256, Дворец пионеров - No 192, больница имени Нечаева - No 99{17}.

К концу 1941 г. на юге, от Финского залива до Ладожского озера, действовало уже несколько группировок осадной артиллерии противника. Воздушная тревога сменяла артиллерийскую, артиллерийская - воздушную. И так дни, недели, месяцы. С начала сентября по конец ноября город обстреливался 272 раза. В сентябре на улицах города разорвалось 5364 снаряда, в октябре - 7590, в ноябре - 11230. Бывали дни, когда фашистские артиллеристы-убийцы не выпускали население из убежищ по 18 с лишним часов подряд. Так было 15 и 17 сентября{18}.

Я очень хорошо помню эти жуткие дни. Они последовали после жесточайших воздушных налетов, длившихся трое суток подряд - с 8 по 10 сентября. 8 сентября фашистская авиация дважды - вечером и ночью - бомбила город. В эти два налета возникло более двухсот пожаров, многие из которых были крупными. Было убито и ранено более 150 человек. 9 сентября вражеские бомбардировщики снова прорвались в город. В этот налет было убито 54 человека и ранено 466{19}. Больницы и госпитали не успевали принимать раненых, похоронный трест - готовить могилы на кладбищах.

У защитников Ленинграда прибавилось забот - нужно было немедленно принимать меры для контрбатарейной борьбы. Но налаживалась она нелегко. Противнику было просто: каждый выпущенный снаряд наносил разрушения. Нам же приходилось отыскивать осадные орудия врага и вести только прицельный огонь. Контрбатарейная борьба в таких условиях во многом отличалась от контрбатарейной борьбы на передовых. Защитникам Ленинграда пришлось осваивать эту борьбу буквально под огнем неприятеля. Поэтому, пока не был приобретен опыт, все действовали врозь - и армия, и флот, и авиация. Лишь в марте 1942 г. контрбатарейная борьба сложилась в единую и четкую систему, которая непрестанно совершенствовалась и развивалась. А в осенне-зимний период 1941 г. в борьбе с осадной артиллерией врага каждый род войск действовал по своему усмотрению, сам разрабатывал и внедрял в практику формы и методы контрбатарейной борьбы.

Основная тяжесть в этой борьбе, конечно, легла на плечи артиллеристов армии. Но и летчики вложили в нее немало сил. Они не только вели воздушную разведку, но и при малейшей возможности стремились уничтожить обнаруженные осадные орудия противника. Помощь авиации в этот период была особенно ценна, так как наша артиллерия сидела на "голодном пайке" - суточная норма на орудие составляла 3 - 4 снаряда. Командование фронта сохраняло неприкосновенный запас снарядов на случай вражеского штурма города, гитлеровским же артиллеристам для обстрела города отпускалось неограниченное количество снарядов{20}.

И действительно гитлеровцы не жалели боеприпасов. Так, в сентябре Ленинград обстреливался 26 дней, в октябре и ноябре по - 30 дней. Всего за эти три месяца фашистская артиллерия обстреляла город 272 раза{21}.

Многое о героической 900-дневной обороне Ленинграда уже известно, о днях этих написано немало книг. И все же тема эта далеко не исчерпана, и долго еще будут обращаться к ней и историки, и писатели, и мемуаристы. Я не претендую на исчерпывающий рассказ о событиях в ленинградском небе, легших в основу моих воспоминаний. Мне хочется рассказать о том, что мало известно или вовсе неизвестно другим, и тем самым дополнить героическую летопись Великой Отечественной войны несколькими из многих еще недостающих ей страниц.

Эта книга выходит из печати в год, примечательный для нашей страны двумя событиями - 100-летием со дня рождения В. И. Ленина и 25-летним юбилеем победы над фашистской Германией. Герои этой книги защищали город, носящий имя создателя первого в мире государства трудящихся, величайшего мыслителя нашей эпохи. Они ходили в бой с именем этого человека в своих пламенных сердцах и, как бы им ни приходилось тяжело, твердо верили, что выстоят и победят. И победили.

Моя книга - скромный дар в честь этих двух дат.

На пути в авиацию

Прежде - немного о себе, как я стал авиатором и попал в Ленинград.

По происхождению и образованию я был весьма далек от армии. Родился и вырос в бедной крестьянской семье. Рано познал земледельческий труд и полюбил его. Учился с охотой. Окончил начальную и второклассную школы и выдержал конкурсные экзамены в Кинешемско-Хреновскую учительскую семинарию. Потом учительствовал недалеко от родной деревни Крюково в Пешевской начальной школе{22}.

Профессия учителя нравилась мне, и я был доволен своей судьбой. Мне казалось тогда, что свое место в жизни я нашел. Мысли о военной службе даже не приходили в голову, хотя, казалось бы, пример отца в какой-то мере должен был пробудить во мне если не интерес, то любопытство к армии. Мой отец дослужился до унтер-офицера и участвовал в русско-японской и первой мировой войнах. Но, как и большинство людей его сословия, он не любил старую армию и о годах, проведенных в ней и на войне, рассказывал мало и неохотно.

Но вот с Невы пришла весть - царь свергнут. Не успели в деревнях свыкнуться с этой новостью, как грянула другая - власть перешла в руки рабочих и крестьян. Родилась новая Россия - Советская.

Великая Октябрьская социалистическая революция в корне изменила мою жизнь. И случилось это скоро. В начале 1919 г. отца как бывшего унтер-офицера, великолепно знавшего строевую службу, мобилизовали в Красную Армию. В этот раз он пошел служить с охотой. Молодая Республика создавала свои Вооруженные Силы, которые остро нуждались в командных кадрах, особенно младшего звена. И хотя в первый год в Красную Армию принимались только добровольцы, на бывших унтер офицеров добровольческий принцип не распространялся.

С уходом отца в армию старшим в доме остался я. Мои сестры и брат были еще совсем детьми. Я учительствовал и помогал матери по хозяйству. Жилось нам трудно. Вся моя месячная зарплата составляла пуд ржаной муки, получать которую я ходил на ссыпной пункт. Но я не горевал: знал, что теперь дорога к знаниям открыта и я могу учиться дальше. Мама знала о моей мечте получить высшее образование и, хоть нелегко ей было оставаться одной с тремя детьми на руках, отпустила меня учиться. Мне не было еще и восемнадцати лет, и я не знал, примут ли меня в институт, но желание учиться было так велико, что рискнул и уехал в Иваново, куда в 1916 г. из Риги был эвакуирован Политехнический институт. Я подал заявление на агрономический факультет.

Однако моя учеба длилась недолго. Время было голодное, и мне пришлось вернуться в деревню. Я вновь стал учить ребятишек в Пешеве. Думал, что гражданская война продлится недолго и я снова поеду в Иваново.

Минул еще год. В стране уже вовсю полыхала гражданская война. Многих моих сверстников призвали в Красную Армию. Готовился исполнить свой воинский долг перед Родиной и я. Осенью 1919 г. мне вручили мобилизационную повестку, и я надолго расстался с родным краем. Для меня началась новая жизнь. Я попал в самую гущу событий. Наш 27-й Приволжский пехотный полк стоял в Нижнем Новгороде (ныне Горький). Только здесь я по-настоящему стал понимать, что именно происходило в стране, что такое большевики и Советская власть.

Для меня, деревенского паренька из далекой северной губернии, почти все было новым, интересным, захватывающим. Нижний славился своими революционными традициями. Я ходил на митинги, диспуты, смотрел и слушал. В полку нас просвещали комиссары и командиры. Во мне происходил процесс пробуждения классового сознания. В феврале 1920 г. меня послали на Нижегородские курсы красных командиров. В апреле я стал членом РКП (б).

Несмотря на трудное время, занимались мы с душой, так как знали, что и нам скоро придется с оружием в руках отстаивать завоевания Октябрьской революции, и старались лучше постигать азы военного искусства. Мы жадно следили за событиями на фронтах, радовались успехам молодой Красной Армии и переживали ее неудачи.

Особенно нас интересовали те, кто водил в бой красные полки и дивизии. Но в то время в газетах мало писали о людях, а сводки с фронта не отличались подробностями. Имена красных командиров, даже уже прославившихся, не часто мелькали на газетных страницах. О том же, кто они, откуда они, как пришли в Красную Армию, вообще не говорилось. А нас, будущих краскомов, эти подробности очень интересовали. Но источники информации были весьма скудными. Наши преподаватели, в большинстве своем бывшие царские офицеры, знали не больше, чем мы, к тому же они мало интересовались тем, что происходит на фронте, во всяком случае, перед курсантами своего интереса не высказывали. Они лояльно служили Советской власти и только. Иного с них тогда и не спрашивали.

Но встречались среди них и иные люди, которые стремились понять новую Россию, цели большевиков. Таким был начальник учебной части наших курсов бывший офицер царского генштаба, ставший впоследствии начальником штаба Кавказской Краснознаменной армии, Борис Иннокентьевич Кузнецов. Он не только учил нас военному делу, но и стремился расширить наш кругозор - много рассказывал об истории военного искусства и старался держать нас в курсе всех фронтовых событий, умело комментируя их. Симпатии его были всецело на стороне Советской власти и молодой Красной Армии.

Однажды на занятиях Борис Иннокентьевич охарактеризовал старый генералитет, в том числе и главарей контрреволюционных вооруженных сил Деникина, Врангеля, Колчака, Корнилова, Юденича, а потом рассказал о советских полководцах - Фрунзе, Тухачевском, Каменеве, Егорове и некоторых других. Назвал он и Иеронима Петровича Уборевича, дав ему отличную аттестацию.

- Это самый молодой из всех командующих красными армиями,-сказал в заключение Кузнецов,- к тому же он очень талантлив и перспективен как военачальник. Подумайте сами, в 22 года он стал командармом и уже одержал немало побед. Бьет опытных царских генералов.

Курсанты попросили Кузнецова рассказать об Уборевиче поподробнее. Я слушал Бориса Иннокентьевича, будто завороженный. Действительно, невозможно было не восхищаться Уборевичем. Списку его побед мог позавидовать любой опытный полководец. На счету 23-летнего командарма были победы над англо-американскими интервентами на Севере, белогвардейскими полчищами под Орлом, Кромами, Харьковом и Одессой. Теперь молодой полководец командовал 9-й армией и очищал Северный Кавказ от деникинцев.

Рассказ об Уборевиче настолько захватил меня, что я тут же решил после окончания курсов проситься служить под его началом. Но не помню уж почему в июне 1920 г. при распределении меня отправили на Северный фронт в 7-ю армию. Наш 384-й стрелковый полк 43-й стрелковой дивизии действовал в районе Петрозаводска. Сперва я исполнял обязанности помощника командира роты, но вскоре получил повышение - возглавил разведку полка.

Северный фронт в то время был уже тихим фронтом - бои возникали от случая к случаю. Мне же хотелось побывать в настоящем большом сражении, и я попросил перевести меня на один из Западных фронтов. Но с командными кадрами в 7-й армии было плохо и меня не отпустили.

В 384-м полку я прослужил до марта 1921 г. Здесь меня и застало известие о контрреволюционном мятеже в Кронштадте. В первых числах марта меня срочно вызвали в штаб бригады, где я получил предписание выехать в Петроград и явиться к начальнику штаба 128-й стрелковой бригады. Бригада эта входила в состав войск Петроградского округа и несла охранную службу военных и промышленных объектов.

В Петроград я приехал утром 10 марта. Принял меня начальник штаба Белянин. Вскрыв пакет, он быстро прочитал документ и сказал:

- Разведчик - это хорошо. Разведчики сейчас нам как раз и нужны. Знаете, почему?

- Нет,- ответил я.

- В Кронштадте мятеж. Первый штурм крепости и фортов не удался. Тухачевский готовит войска к новому штурму. Разведке много работы. Обо всем вам расскажет начальник разведки бригады Севастьянов. Вы поступаете в его распоряжение, будете его помощником. Это ваша постоянная работа. Ну, а пока мы прикомандируем вас к штабу Тухачевского.

От Белянина я отправился к Севастьянову. Начальник разведки 128-й бригады оказался человеком приветливым и словоохотливым. Он подробно рассказал мне о положении под Кронштадтом, как проходил первый штурм крепости и почему он не удался. Разгром мятежников Реввоенсовет Республики возложил на 7-ю армию, поставив во главе ее командующего Западным фронтом М. Н. Тухачевского. В подчинение Тухачевскому были переданы также войска Петроградского военного округа и Балтийский флот. 7-я армия была разделена на две группы войск Северную и Южную. Рано утром 8 марта начался штурм Кронштадта.

Части Северной группы наступали со стороны Лисьего Носа на форты No 4 и 6. Но было еще очень темно, наши войска сбились с пути, очутились возле форта No 7 и овладели им. Однако ураганным артиллерийским огнем из других фортов мятежники заставили нас отойти на материк - северное побережье Финского залива.

У Южной группы дела вначале шли успешно. Подразделения Особого сводного полка под покровом ночи по льду форсировали залив и ворвались в Кронштадт. Но противник имел больше сил и к вечеру выбил сводный полк из города.

Севастьянов приказал мне явиться в штаб 7-й армии и там получить назначение. Мне поручили контроль за войсковой разведкой левой колонны Северной группы. Начальник разведки армии сказал, что сегодня я свободен, а завтра должен выехать в Лисий Нос.

На другой день утром я уехал в Лисий Нос. Уже вовсю шла подготовка к новому штурму - велась ледовая и воздушная разведка, изучались подступы к Кронштадту и фортам, красноармейцы учились действовать на льду под артиллерийским и пулеметным огнем. На усиление 7-й армии прибывали пополнения из частей Западного фронта. В Петроград по предложению В. И. Ленина срочно выехало более 370 делегатов X съезда РКП (б). Среди них были такие видные партийные и военные деятели, как А. С. Бубнов, К. Е. Ворошилов, Е. И. Ковтюх, В. П. Затонский, Ф. И. Махарадзе, Я. Ф. Фабрициус, М. И. Челышев и другие{23}.

Во втором часу ночи 17 марта войска обеих групп (Северной и Южной) двинулись на штурм Кронштадта и фортов. Мятежники сопротивлялись отчаянно. Особенно сильный бой произошел у форта No 6. Красноармейцы несколько раз поднимались в атаку, но не выдерживали плотного орудийного и пулеметного огня и откатывались назад.

Во время одной из атак противник подорвал лед перед фортом. Часть наших бойцов оказалась отрезанной большой полыньей от основных сил. Но красноармейцы не растерялись. Твердо веря, что их не оставят в беде, они смело ринулись на штурм форта и после короткой, но ожесточенной схватки ворвались в него.

Утром 18 марта мятеж был подавлен. А 25 марта Петроград провожал в последний путь погибших героев штурма Кронштадта. После гражданской панихиды, состоявшейся в Георгиевском зале Зимнего дворца, траурная процессия направилась в Александро-Невскую лавру. Я был среди провожавших. Мы прошли через весь Невский проспект и под залпы артиллерийского салюта похоронили павших.

После подавления мятежа меня оставили при штабе 128-й бригады. Но неожиданно пришел запрос от начальника штаба Отдельной Кавказской армии Б. И. Кузнецова, того самого, что обучал нас воинскому делу на Нижегородских курсах красных командиров. Он просил перевести меня на Кавказ. Как разыскал меня Борис Иннокентьевич, я до сих пор не знаю. Командование округа ничего не имело против моего перевода, к тому же поговаривали, что наша бригада будет расформирована, и меня отпустили. Так судьба бросила меня с полюбившегося мне севера "в сторону южную".

В августе 1921 г. я приехал в Тбилиси, где находился штаб Отдельной Кавказской армии, и сразу же направился к Кузнецову. Борис Иннокентьевич посоветовал мне поступить в высшую тактическо-стрелковую школу "Выстрел".

- Сейчас как раз идет отбор кандидатов,- сказал Кузнецов. - Хотите, я помогу вам?

Я согласился. После окончания школы меня направили в Батуми помощником командира роты 14-х командных курсов. В феврале 1923 г. я оказался в Тбилиси. Сперва командовал ротой, а потом батальоном в военно-политической школе Отдельной Кавказской армии. Участвовал в разгроме банд Чолокаева в 1922 г. и меньшевистского восстания в Грузии в 1924 г.

В 1923 г. я женился, у нас родился сын Лева, и я задумался, как быть дальше. Я привык к военной службе, она нравилась мне, но знаний у меня было недостаточно, и я стал подумывать о высшем военном учебном заведении. Очень хотелось поступить в Военно-воздушную академию. Во время учебы в "Выстреле" мне впервые пришлось полетать на самолете на подмосковном аэродроме в Подосинках. Полет длился всего минут 15, но запомнился мне надолго. Тогда-то я и заинтересовался авиацией. Но в то время для поступления в Военно-воздушную академию нужно было знать некоторые специальные дисциплины, и я решил держать экзамены в Военную академию Красной Армии. Но прежде следовало побеседовать со знающим человеком. Вспомнил о Кузнецове, собрался зайти к нему, но случилось так, что этого не потребовалось.

В 1925 г. на очередной выпуск слушателей нашей школы приехал член Реввоенсовета Кавказской Краснознаменной армии Г. К. Орджоникидзе. С ним был Кузнецов. Орджоникидзе расспрашивал выпускников, где они служили, участвовали ли в гражданской войне? Два курсанта сказали, что в 1919 - 1920 гг. служили в 14-й армии и хорошо помнят самого Серго и командарма Уборевича. Завязался непринужденный разговор, вспоминали об отгремевших боях и сражениях.

Орджоникидзе рассказал об Уборевиче.

- Командарма Уборевича я поставил бы вам в пример. Он был тогда очень молод, но со своими обязанностями справлялся отлично. Любил военное дело, превосходно разбирался в нем, был решителен и принципиален. Что сделало его таким? Ответственность перед революцией, партией, которая ему доверяла, истинная любовь к народу. Его посылали всегда туда, где было трудно. Ленин был для него самым высоким авторитетом. С Уборевичем было легко и приятно работать. Его все любили за доступность, выдержку и за заботу о людях. Желаю и вам быть такими же стойкими и целеустремленными. Школа - это начало на вашем командирском пути. Нам предстоит еще не одна схватка с империалистами. Не забывайте об этом, совершенствуйте свое мастерство и учитесь, настойчиво учитесь.

Слушая Орджоникидзе, я задумался о своей судьбе. Выбрав удобный момент, подошел к Кузнецову и спросил, могу ли я рассчитывать на поступление в академию, отпустит ли меня командование?

- А почему бы и нет? - удивился Борис Иннокентьевич. - У вас какое образование? Я сказал.

- Ну, так вам и карты в руки, к тому же у вас немалый военный опыт. Подавайте рапорт и готовьтесь к экзаменам. Я посодействую вам.

Но поступить в Военную академию имени М. В. Фрунзе мне удалось только в 1927 г. - все держали в Тбилиси служебные дела.

Начались годы учебы в академии. То было захватывающее время - время бурного развития советской военной теории и организационного строительства Вооруженных Сил страны Советов. Обобщался опыт гражданской войны, закладывались основы нового военного искусства, велось техническое перевооружение армии. Было много дискуссий, споров. Мы, "академики", как нас называли тогда в быту, находились в самой гуще событий.

Впоследствии многие из моих однокашников стали известными военачальниками и оставили заметный след в истории Великой Отечественной войны. Например, Николай Николаевич Воронов , стал Главным маршалом артиллерии.

В бытность мою слушателем академии мне вновь посчастливилось попасть в Ленинград. В августе 1929 г. нас отправляли на Лужский полигон для прохождения артиллерийской практики. А от Луги до Ленинграда езды на поезде несколько часов. Очень хотелось еще раз побывать в Ленинграде и посмотреть на полюбившийся город в мирные дни.

Летний, вычищенный и прибранный Ленинград буквально ошеломил меня. Я приехал в город в ясный теплый день и сразу же отправился к Неве. Шел от вокзала пешком. Долго стоял на парапете площади Фондовой биржи. Вид отсюда на город великолепный: красавица Нева, Петропавловская крепость, Зимний, мосты, Адмиралтейство, за ним на вздыбленном коне бронзовый преобразователь России Петр I.

А потом вновь Москва, академия, заключительный год учебы. И вот выпускные экзамены, последние волнения и конец учебе. Началось распределение. Армия есть армия: приказано - выполняй. Но в академии считались и с личными желаниями выпускников. Поинтересовались и моими планами. Но я еще не решил, где бы мне хотелось служить, и потому замешкался с ответом.

- Ну, а как вы, товарищ Новиков, смотрите на Белорусский округ? - спросил начальник нашего курса В. К. Мордвинов.

Я мысленно прикинул: Белорусский военный округ, которым тогда командовал очень известный и авторитетный военачалъник, впоследствии один из первых Маршалов Советского Союза А. И. Егоров, был на отличном счету, и я согласился. А потом, когда Егорова сменил Иероним Петрович Уборевич, вдвойне порадовался своему выбору.

Немного забегая вперед, скажу, что служба в БВО дала мне очень многое. При командарме Уборевиче Белорусский округ стал, в буквальном смысле этого слова, огромной творческой лабораторией, где разрабатывались и проверялись в деле многие новшества военного искусства. И не случайно из этого округа вышла целая плеяда талантливых советских военачальников. В 30-е годы здесь служили будущие Маршалы Советского Союза Г. К. Жуков, И. С. Конев, Р. Я. Малиновский, К. А. Мерецков, С. К. Тимошенко, М. В. Захаров, И. X. Баграмян и В. Д. Соколовский. Одновременно или чуть раньше меня прибыли в округ В. В. Курасов, А. П. Покровский и Ф. П. Озеров. Все трое в годы Великой Отечественной войны возглавляли штабы разных фронтов. Крестным отцом всех их был командарм Уборевич, который обладал каким-то удивительным чутьем на талантливых людей и умел не только подбирать их, но и воспитывать.

- Что же, тогда езжайте в Смоленск начальником разведки 11-го стрелкового корпуса, - сказал Мордвинов. - Кстати, знаете, кто его командир?

Мордвинов сделал паузу и назвал фамилию.

- Ковтюх?! Тот самый! - удивился я.

- Да, из "Железного потока". Надеюсь, читали эту книгу?

О Епифане Иовиче Ковтюхе, одном из героев знаменитого похода Красной Таманской армии в 1918 г., я был достаточно осведомлен, не только читал повесть Серафимовича, где Ковтюх выведен под именем Кожуха, но и помнил немало устных рассказов о нем, которых наслышался во время службы на Кавказе.

Теплым майским днем 1930 г. я приехал в Смоленск. Не без волнения шел я представляться Ковтюху. Как нередко водится в таких случаях, когда имя человека еще при жизни его становится историческим, ты невольно тушуешься и робеешь.

В светлой комнате за столом сидел широкоплечий с тяжелым подбородком и густыми русыми бровями человек. Плотно сомкнутые сухие губы еще больше подчеркивали тяжелую нижнюю часть лица, широкого и, как мне тогда показалось, с несколько выступавшими скулами. На гимнастерке - три ордена Красного Знамени, в петличках - по три ромба. Комкор, значит. Но в общем ничего выдающегося, героического. Только взгляд серых колючих, очень цепких глаз был подобен мгновенному удару. Такие глаза запоминаются навсегда.

Поднявшись, Епифан Иович протянул руку, быстро, как бы примериваясь, окинул меня взглядом и жестом предложил сесть.

Разговор наш длился недолго. Ковтюх подробно расспросил, где я воевал, служил, сказал, что командиры с высшим военным образованием очень нужны в строевых частях, и отпустил меня.

Признаться, я не ожидал такой сдержанности и ушел от комкора несколько обескураженный. Я рассчитывал на более теплый прием. Лишь много позже, набравшись опыта, понял, что ничего обидного для меня в сдержанности и некоторой сухости поведения Епифана Иовича не было.

Епифан Иович присматривался ко мне довольно долго. Был он человеком решительных суждений и, раз высказав свое мнение, редко менял его. Но с выводами не торопился, поступал по пословице: "Семь раз отмерь, один раз отрежь". Вначале я подумывал, что Ковтюх, хотя он и сам учился в академии, просто предубежденно настроен к новым, молодым кадрам, которые, приходя в строевые части из учебных аудиторий, старались работать по-новому. Имея солидную теоретическую подготовку, еще не остывшие от яростных опоров и дискуссий, поклонники всего передового, энергичные и задорные, они естественно, приносили с собой и на службу горячую атмосферу академической жизни.

Умные, наблюдательные военачальники, выдвинутые на высокие посты гражданской войной, умело вводили молодежь в русло повседневной службы, передавали ей свой богатый опыт и сами многое заимствовали у нее. Но встречались, к сожалению, и такие, которые неприязненно, а подчас даже враждебно относились к молодым командирам. Как правило, в большинстве своем, то были люди умственно ленивые, чрезмерно самолюбивые, с большими претензиями, жившие только процентами с ранее накопленного капитала былых заслуг. Время обгоняло их. Они это, если не до конца понимали, то чувствовали. Во время учебы в академии, выезжая на практику в строевые части, я достаточно нагляделся на таких людей.

Но Ковтюх никогда не кичился своими боевыми заслугами, действительно немалыми. Правда, любил вспоминать былые годы и славные походы, но делал это просто, без малейшего акцента на собственную личность. Вспоминал минувшее как лучшую пору своей горячей, опаленной порохом молодости. Кто же откажет себе в таких воспоминаниях!

После моего назначения на должность начальника оперативного отдела штаба корпуса мы близко сошлись, и я бывал дома у комкора. В то время я помогал ему подбирать материалы для книги ""Железный поток" в военном изложении", которую он писал по совету А. С. Серафимовича. Несколько позже Епифан Иович начал работать над новой большой книгой, в которой намеревался рассказать не только о Таманском походе, его героях, но и о судьбах своих боевых товарищей в последующие годы. Мемуары эти были написаны, когда я уже ушел из корпуса в авиацию. Судя по тому, что я читал в рукописи, это были интереснейшие воспоминания. Автор сумел великолепно передать исторический колорит событий гражданской войны, показать людей такими, какими они были в действительности.

Горячий был человек Епифан Иович, смелым оказалось у него и перо. Но в 30-е годы воспоминания Ковтюха не увидели свет, хотя была уже корректура. Лишь в 1964 г. в No 2 "Военно-исторического журнала" появился небольшой отрывок из этой книги Ковтюха.

Наши беседы по вечерам многое раскрыли мне в Ковтюхе. Я узнал, какой это в общем-то, несмотря на свою внешнюю суровость и замкнутость, отзывчивый, заботливый и скромный человек. Немногие в те годы, когда все силы и средства страны вкладывались в промышленность, могли похвастаться успехами в бытовом устройстве людей. А вот Епифан Иович построил для командиров и служащих корпуса прекрасный пятиэтажный жилой дом, названный "Домом имени героев "Железного потока"". Я тоже жил в этом доме.

Епифан Иович не терпел возражений на людях, но наедине ему можно было говорить все. Нередко случалось, что тут же, после горячего спора, выслушав собеседника, Ковтюх начинал расспрашивать о последних новинках, что прочитать в первую очередь. Любил людей прямых, открытых, превыше всего ценил в них самостоятельность, преданность своему делу, но и в этом, как и во всем остальном, был сдержан.

Но все это я узнал позже. А тогда, после нашей первой встречи, был раздосадован на Ковтюха. И как водится в тех случаях, когда не оправдываются ожидания, особенно в молодости, поспешил с выводами - сдержанность комкора отнес на счет недоброжелательности заслуженного военачальника к молодым кадрам. А когда через две недели Ковтюх приказал мне провести учение: рота в наступлении с боевой стрельбой из пулеметов через голову своих войск, я еще больше утвердился в мысли, что комкор сажает меня на место, мол, хоть ты и "академик", но здесь, в корпусе, тебе придется заниматься куда более простыми делами, так что помни об этом.

В действительности же все было совсем иначе. Просто Ковтюх, справедливо полагая, что за время учебы в академии я отвык от строевой службы и кое-что подзабыл, решил проверить, как я разбираюсь в вопросах повседневной боевой подготовки войск.

Задачу поставил он нелегкую, а трудность ее выполнения усугублялась еще и тем, что он сам собирался приехать на учение. А уж кто-кто, а Епифан Иович был мастером в пулеметном деле. За "максимом" провел почти всю первую мировую войну и за боевые отличия получил четыре солдатских Георгия. Полный бант. Были замечены и его организаторские способности, и, поскольку царская армия уже испытывала нехватку командных кадров, Ковтюха произвели в офицеры. Войну он закончил в чине штабс-капитана.

Ударить в грязь лицом перед таким экзаменатором, конечно, не хотелось, и я стал думать, как быть. Таких учений я никогда не проводил и, как они организуются, знал только в теории. Но теория - одно, а практика - иное. Стрельба же боевыми патронами через голову пехоты - дело нешуточное. Это не пиротехнический эффект. Кроме того, я не знал ни людей, ни степени их боевой выучки.

Но делать нечего. Поехал в 191-й стрелковый полк, стоявший лагерем в Серебрянке, в нескольких километрах от Смоленска. Хитрить не стал, спрятал поглубже самолюбие, явился к командиру полка Андросюку и прямо попросил его помочь мне. Андросюк уже знал обо мне, кто я и откуда, понимающе усмехнулся и сказал:

- Прикидочку делает Епифан Иович. Но ничего, товарищ Новиков, поможем. Сам погибай, а товарища выручай.

Он тут же вызвал начальника полковой школы и приказал ему помочь мне провести учение.

Все обошлось, и Ковтюх остался доволен. Он, конечно, смекнул, "где зарыта собака", но виду не подал. В конечном счете с заданием я справился, а как это не имело значения. Для Ковтюха важно было то, что новичок не растерялся, проявил находчивость, смекалку.

На учении Ковтюх основательно погонял роту. Он приехал, когда по всему полю гремела пулеметная стрельба. Сперва Епифан Иович не вмешивался. Обосновавшись на пригорке, он только слушал, как с характерной глухотцой бьют "максимы" и короткими перебежками надвигаются на "противника" отделения и взводы. Иногда комкор прикусывал плотно сжатые губы.

- Что-то не нравится, - шепнул мне Андросюк.

Я пожал плечами, все вроде бы шло, как положено, без заминок.

- Что это бойцы жмутся к земле, как неперелинявшие зайцы? - раздался вдруг недовольный голос Ковтюха. - Лежат долго, двигаются медленно. Бой это или игра в прятки? Соедините меня с командиром роты.

Связной подал трубку полевого телефона. Отдав распоряжение, комкор зашагал вдоль фронта атаки позади пулеметных позиций.

Пехота заметно оживилась - стала делать броски в более быстром темпе и без оглядки на пулеметы.

- Вот так! - одобрительно заметил Ковтюх. - Это уже похоже на настоящий бой.

Свое дело Епифан Иович любил до самозабвения. Вне армии он не мыслил себя. Все, что было в ней хорошего и плохого, органически входило в его личную жизнь, мысли и чувства. Он так переживал каждую неудачу, что на него больно было смотреть. А при огромном темпераменте и непосредственности комкора за него нередко приходилось опасаться. Спасали Ковтюха только железная воля и незаурядная выдержка.

Однажды в апреле 1931 г. Епифан Иович поехал инспектировать 29-ю стрелковую дивизию. Взял с собой и меня. Первая наша остановка была севернее Вязьмы, в Сычевке, где стоял 29-й артиллерийский полк. Весна была в самом разгаре, и дороги развезло. Ковтюх ездил на "паккарде". Но и "паккард" с большим трудом одолевал весеннее бездорожье. В Сычевку мы приехали ночью. Так устали, что, едва перекусив, легли спать.

И вдруг во втором часу ночи раздался сигнал боевой тревоги - Ковтюх проверял боеготовность полка. Я спал одетым, только без сапог, и потому успел в какую-то минуту выскочить на улицу. Епифан Иович стоял на крыльце штаба и по часам следил, как полк собирается на построение.

Собирались артиллеристы медленно, неорганизованно, некоторые красноармейцы выскочили на улицу в одном исподнем, успев только накинуть шинели и прихватить винтовки. Где-то в темноте ржали встревоженные лошади, крики команд перемежались крепкой руганью, в свете луны, прорывавшемся через облака, мелькали мечущиеся люди. В полку не был отработан подъем по сигналу боевой тревоги.

Окончательно накалило Ковтюха долгое непоявление командира полка Линькова и комиссара. Оба подоспели минут через десять. Впереди, несколько вразвалку, шагал Линьков, высокий, широкоплечий, грузный и вдобавок с заметно обрисовывавшимся даже под шинелью животом.

Они не очень торопились. Епифан Иович, сведя брови, сурово молчал, только ходили желваки на скулах. Я чувствовал, что быть буре. Однако Ковтюх сдержал свой гнев, даже ответил на приветствие. Но слушать рапорт командира полка не стал.

- Доложите на разборе, - резко оборвал он Линькова. - И об этом безобразии тоже. А сейчас слушайте приказ: полку форсировать реку Сычовку и занять вот эти позиции.

Ковтюх указал на карте место сосредоточения полка километрах в двадцати от Сычевки. Мне показалось, что мысль о ночном марше пришла в голову командиру корпуса внезапно, при виде Линькова и комиссара как наказание за все, что происходило на его глазах.

Линьков хотел было что-то возразить, но, встретив гневный взгляд Ковтюха, смолчал, козырнул и приказал готовить плоты и организовывать переправу.

Вскоре первый плот был готов. На него взошли Ковтюх, я, Линьков с комиссаром и их ординарцы с лошадьми. Но едва мы отчалили, как плот стал погружаться в воду. В спешке саперы сделали что-то не так, как положено. На середине реки вода дошла нам уже до колен. Сычевка, которую летом перейдешь вброд, грозно бурлила, весенний поток ее был настолько сильным, что мы еле держались на ногах. Линьков и комиссар беспокойно оглядывались по сторонам. Ковтюх молчал. Лошади тревожно всхрапывали и жались друг к другу. Исход нашей переправы не вызывал сомнений - неожиданного купания в ледяной воде было не миновать. Спас случай. Одна из лошадей вдруг рванулась, сбила с ног ординарца и бросилась в реку. Облегченный плот всплыл, и мы благополучно добрались до противоположного берега.

До рассвета полк месил непролазную грязь на проселочных дорогах. Ковтюх ехал верхом вместе со всеми. С Линьковым и комиссаром он не разговаривал и даже старался не смотреть в их сторону.

В Сычевку вернулись только в 12 часу дня. За это время Ковтюх несколько поостыл и разбор прошел без грома и молний. Комкор говорил сдержанно и коротко, но беспощадно. Командиры стояли навытяжку и упорно не поднимали глаз от пола.

- И это полк Красной Армии! - закончил Ковтюх. - Идите! Епифан Иович гневно махнул рукой и отвернулся. Все потянулись к двери.

- А вы, командир полка и комиссар, задержитесь! - приказал комкор.

Когда все вышли, Ковтюх начал отчитывать Линькова и комиссара. Закончил он так:

- За такое безобразие вас следовало бы сурово наказать. Но на первый раз ограничусь предупреждением. Но если такое повторится, то пеняйте на себя. Идите!

Незаметно пролетел год. Наступило лето 1931 г. Я уже обвык в корпусе, притерся к людям, они ко мне. Новая работа (в сентябре 1930 г. меня назначили начальником оперативного отдела штаба корпуса) пришлась мне еще больше по душе. Да и время наступило интересное. Страна была в стройках первой пятилетки. Закладывались основы новой социалистической индустрии. Страна быстро шагала в Завтра, а с ней - и ее Вооруженные Силы.

В этот период, в соответствии с постановлением ЦК партии от 15 июля 1929 г. "О состоянии обороны СССР", бурно шла техническая и организационная перестройка Красной Армии: создавались новые рода войск - авиационные и бронетанковые силы, на новую основу переходили пехота, артиллерия, кавалерия. Бурно развивалась и военная теоретическая мысль.

Основной теоретической новинкой тех лет была книга видного советского военачальника В. К. Триандафиллова "Характер операций современных армий"{24}. Значение ее для всего последующего развития советской военной науки и практики огромно. По сути дела, то был первый фундаментальный труд, в котором коренные положения теории, стратегии и оперативно-тактического искусства рассматривались не на основе существовавших принципов, а на базе научного анализа тогдашней действительности.

В теоретической части своего труда автор блестяще применил основное положение марксистско-ленинской науки в области военного дела, отвергавшей неизменность форм и методов вооруженной борьбы и доказывавшей, что военное искусство зависит от уровня развития военной техники, а вся организация армии, а вместе с ней ее победы и поражения обусловлены прежде всего состоянием экономики{25}.

Такого взгляда на военную политику в целом мы придерживались и раньше. В частности, М. В. Фрунзе еще в 1924 - 1925 гг. писал, что современная война это война на длительное и жестокое состязание, в котором будут подвергнуты всестороннему испытанию все экономические и социальные устои воюющих сторон{26}. Поэтому он настаивал готовить к войне не только Вооруженные Силы, но и все наше государство.

Триандафиллов в таком всеобщем масштабе эту проблему не решал. Но все основные положения его труда покоились на том, что будущая война будет проходить именно в таких условиях. Поэтому автор отвергал бытовавшее тогда и в буржуазных странах, и среди некоторых видных теоретиков у нас утверждение, будто теперь можно вести вооруженную борьбу "малыми" армиями. Он доказывал, что будущая война - это война массовых армий и победа в ней будет решаться всем материально-техническим комплексом этих армий, иными словами, экономическими возможностями противостоящих друг другу сторон.

Огромный вклад внес Триандафиллов и в теорию современной операции и боя. Он писал, что операция будущего - это сложное явление, а успех ее во многом будет определяться степенью точности научно-технических расчетов. И эта мысль в общем-то не была новой. В своих директивных указаниях в 1924 г. по вопросам высшего военного образования Фрунзе подчеркивал, что без всестороннего учета всего, что связано с войной, невозможно сколько-нибудь разумное ведение боевых операций{27}. Однако у Фрунзе эта посылка носила характер общей, принципиальной установки. Заслуга Триандафиллова в том, что он развернул эту установку и обосновал ее точными расчетами. И неспроста несколько позже все сошлись на том, что именно Триандафиллов своей книгой первым научил начальствующий состав Красной Армии конкретным оперативно-тактическим расчетам и сделал их одной из основ в деле боевой подготовки советских командиров.

В своей книге Триандафиллов дал отправные данные для правильного понимания сущности и составных элементов операции в будущих войнах, заложил ту теоретическую основу, на которой впоследствии у нас было построено все здание "глубокой операции" и "глубокого боя". Он первым столь детально и конкретно обосновал неизбежность перехода от линейных форм вооруженной борьбы к глубинным ударам и поставил будущие победы и поражения в прямую зависимость от того, кто раньше освоит новые формы и методы ведения войны.

Теоретические разработки Триандафиллова были широко проверены на опытных учениях и маневрах в 30-е годы и взяты на вооружение Красной Армией. Но волею обстоятельств случилось так, что новые способы ведения боевых действий в большой войне начала проверять гитлеровская Германия. Сперва теория "глубокой операции" и "глубокого боя" получила массовую проверку на полях Польши, потом во Франции и на Балканах. Это дало повод буржуазным историкам утверждать, будто бы создателями и инициаторами новых форм вооруженной борьбы являются гитлеровские генералы. Фальсификация явная. В действительности, фашистские стратеги просто скопировали все то, что было разработано и практически освоено нашими Вооруженными Силами. Неспроста они так тщательно изучали опыт Красной Армии, буквально рвались на все сколько-нибудь крупные маневры и боевые учения, проводимые нами в те годы.

Правда, гитлеровцы привнесли в теорию "глубокой операции" и кое-что свое. Это естественно. Германия развязала вторую мировую войну, и ее вооруженные силы первыми получили возможность проверить все новинки в больших сражениях. Однако примечательно, что, хотя гитлеровцы и опередили нас на поле боя, мы глубже разобрались в особенностях форм и методов ведения боевых действий в новой войне. Мы вели сражения более творчески, непрестанно совершенствовали оперативно-тактическое искусство всех родов вооруженных сил и в конечном счете разгромили противника тем оружием, которое он стал применять на два года раньше нас.

В один из июньских дней 1931 г. Ковтюх сказал мне, что в округ приезжает новый командующий - командарм Иероним Петрович Уборевич.

- При Егорове мы не засиживались, а при Уборевиче и подавно не придется,прокомментировал эту новость Епифан Иович. - Беспокойный человек! Он заставит работать войска и штабы до седьмого пота.

Я тотчас вспомнил о своей давнишней мечте служить под началом Уборевича и сказал о том Ковтюху.

- У нового командующего есть чему поучиться, - ответил Епифан Иович. Пройдете хорошую школу.

- Вы его знаете? - спросил я.

- Служили вместе в Северо-Кавказском округе. В 1925 г. Уборевича перевели к нам с Украины, где он возглавлял войска республики и Крыма.

С прибытием Уборевича работа в округе заметно оживилась, прибавилось разного рода учений, проверок, старший командный состав стали чаще вызывать в штаб округа. Но я увидел Уборевича только в конце августа. Это было так.

Однажды меня вызвал Ковтюх и сказал, что командующий приказал провести опытное учение на тему "Обслуживание разведывательного отряда самолетом".

- Разработку и проведение этого учения возлагаю на вас. Уборевич очень интересуется им, значит, сам будет контролировать. Уж я его знаю.

Ковтюх не ошибся. Незадолго до начала учений меня вызвали к Уборевичу. Наслышанный о его строгости и требовательности, я очень волновался. Знал и то, что командующий особенно присматривается к окончившим Военную академию. Поэтому к своей первой встрече с ним я готовился очень тщательно.

Когда я вошел в кабинет, Уборевич сидел за столом и что-то писал. Я доложил о своем прибытии. Командующий кивнул головой и жестом указал на стул. Он сразу понравился мне. Был он тогда строен, легок, подтянут, форма сидела на нем, как лайковая перчатка, и очень шла ему.

Я сразу было начал доклад, но Уборевич перебил меня:

- Для начала расскажите, когда окончили академию, где воевали и служили.

Выслушав, командующий приказал доложить, где и как мы намереваемся провести учение. Во время доклада Иероним Петрович внимательно рассматривал на карте район учений. Я следил за выражением его лица. Оно было строгим, но спокойным, и я понял, что Уборевич доволен докладом.

- Хорошо,- заметил командующий. И неожиданно спросил.

- Как вы думаете, полезно руководящим штабным командирам освоить профессию летчика-наблюдателя, хотя бы в минимальном объеме? Например, научиться ориентироваться в воздухе, уметь вести визуальную разведку и фотографировать.

Предложение было дельным, и я сказал, что в необходимости летной практики для штабных командиров убедился при разработке учения, ведь я даже не умел "читать" фотоснимки. А без хорошего знания авиации невозможно грамотно ставить ей боевые задали.

- У меня давно зреет мысль,- добавил Уборевич, - направить кое-кого из штабных командиров на стажировку в авиацию. У нее большое будущее.

В заключение командующий утвердил план учений и назначил срок их проведения. Учения прошли хорошо, и я с разрешения Ковтюха изложил их результаты в статье, которая была напечатана в 1932 г. в четвертом номере журнала "Военный вестник".

А в сентябре того же года меня и начальника оперативного отдела штаба 8-го стрелкового корпуса Аргунова прикомандировали к штабу ВВС округа для стажировки, предусматривавшей практические полеты. Но Аргунов из-за нездоровья летать не смог, и я стал первым в округе стажером-авиатором из штабных работников.

Эта короткая стажировка с легкой руки Уборевича явилась первой ступенькой для моего перехода в авиацию.

Вступив в командование округам, Уборевич сразу же начал проверять полки и дивизии. Особое внимание он уделял огневой подготовке войск. К нам в корпус командующий приехал в ноябре 1931 г. Он приказал подготовить для проверки снайперскую команду 86-го стрелкового полка 29-й дивизии, расположенной в Вязьме. Представителем от штаба корпуса поехал я.

В Вязьму командующий приехал рано утром. На вокзале Уборевича встречали командир дивизии Клява, командир 86-го полка Данилов и я.

- Проверку начнем в девять часов, - приказал Уборевич. - Стрельба по падающим мишеням.

В тот день как нарочно завьюжило. В поле кружилась поземка и было очень холодно. Командующий прибыл на полигон точно в девять. К тому времени метель разыгралась еще сильнее, но Уборевич будто не замечал ее. Он стоял в длинной почти до пят кавалерийской шинели, начищенных хромовых сапогах, не опуская на уши задника шлема и, не отрываясь, смотрел на мишени. Мишени падали редко, и глаза Уборевича за стеклами пенсне поблескивали все холоднее.

Стреляла снайперская команда плохо. Даже начальник ее не выполнил упражнений. Уборевич не выдержал, быстро подошел к нему и раздраженно сказал:

- Какой же вы после этого начальник команды!

- Так ведь метет, товарищ командующий! - ответил командир. - И холодно, пальцы стынут. Вот и сбивается наводка.

Иероним Петрович молча взял у него винтовку, лег на линию огня, прицелился и выстрелил. Мишень упала. Командарм поднялся, отдал винтовку и приказал построить команду. Прошелся перед строем, вглядываясь в лица бойцов, потом метнул взгляд на Данилова и четко, чтобы все слышали, сказал:

- Какие же вы снайперы! Выходит, что весь полк подготовлен еще хуже? Инспектирование прекращаю. Через месяц проведу проверку всего полка. А вас, Уборевич повернулся к начальнику команды, - я отстраняю от должности. Товарищ Данилов, подберите на его место энтузиаста стрелкового дела.

В тот же день Уборевич уехал. Перед отходом поезда Иероним Петрович внушал нам в своем салон-вагоне:

- В современном бою атак густыми цепями не ждите. От меткости огня зависит успех боя. Он должен быть губительным для противника. Без этого даже хорошее тактическое решение не принесет успеха. Вы же как будто имеете боевой опыт, а таких простых истин или не понимаете, или недооцениваете. Требую научить войска стрелять отлично. А вы, товарищ Новиков, передайте Епифану Иовичу, чтобы он научил свой корпус стрелять, как когда-то стрелял сам.

Результаты стрельбы в 86-м полку стали известны всему округу. В частях началась стрелковая горячка. В нашем корпусе, начиная с Ковтюха и кончая каптенармусом, ежедневно тренировались в стрельбе все.

Через месяц в Вязьму вместе с Ковтюхом приехал начальник отдела боевой подготовки штаба округа Шумович. Полк Данилова стрелял на "отлично".

В делах и заботах время летело быстро.

В начале марта 1933 г. меня вызвал Ковтюх.

- Звонил Уборевич, - сказал Епифан Иович, - немедленно собирайтесь в штаб округа. Командующий уже ждет вас. Я спросил, в чем дело.

- Сейчас подбирают для перевода в авиацию общевойсковых командиров. Командующий расспрашивал о вас. Я дал положительный отзыв, но просил оставить вас в корпусе.

Смена профессии не устраивала меня, да и уходить из корпуса не хотелось, и я решил не поддаваться настояниям Уборевича. С таким настроением и приехал к нему.

Иероним Петрович встретил меня очень приветливо, усадил напротив себя и повел разговор о делах в корпусе. Потом коснулся моей статьи и спросил:

- Что дала вам летная практика?

Я ответил, что стажировкой в авиации очень доволен.

- Но, к сожалению, товарищ командующий, полетов было мало, - всего десять. Освоил визуальную ориентировку, а с воздушной стрельбой, бомбометанием и фотографированием ознакомиться не успел. Мне сказали, что прежде надо хорошо усвоить аэронавигацию, пройти основательную подготовку на земле.

- Вы, стало быть, хотели большего? Это хорошо. А вообще, вам правильно сказали. Работа летчика-наблюдателя (теперь штурмана. - А.Н.) сложная, требует серьезных знаний и большой практики. Достигнуть этого можно только систематическими занятиями, длительной службой в авиации. Вот мы и решили предложить вам перейти туда. Как вы на это смотрите?

Я вспомнил о корпусе, товарищах по работе, своих планах на будущее, желании Ковтюха оставить меня в корпусе...

- Я очень благодарен за доверие, товарищ командующий, - ответил я. - Но с авиацией я соприкасался мало и там мне все придется начинать с азов.

- Боитесь? А вы думаете, мне легко было в девятнадцатом принимать армию? В ней и пехота, и артиллерия, и кавалерия, и бронемашины, и авиация. А принимать все это надо было во время боев, с отборными, войсками Кутепова, без какой бы то ни было стажировки. Но если партия нашла нужным, как же я мог отказаться?!

Мне вспомнилась гражданская война, рассказы об Уборевиче, и я стал сдаваться. Но тут же мелькнула мысль: "А как же зрение?"

И я сказал:

- Я коммунист, товарищ командующий, и готов принять любое назначение. Но меня, наверное, не пропустят врачи по зрению. На последнем курсе академии меня признали негодным для службы в авиации, и с тех пор я уже не мечтал о профессии летчика.

- Но все же мечтали? Это очень хорошо! А что у вас со зрением?

- Правый глаз - единица, левый - ноль и шесть десятых.

- Не так уж плохо! Такое зрение нисколько не помешает освоению специальности летнаба, а может быть, и летчика. К тому же этот небольшой физический недостаток вы компенсируете знанием общевойскового боя.

Уборевич улыбнулся и стал расхаживать по кабинету, думая о чем-то своем.

- Вы читали книгу итальянского генерала Дуэ "Господство в воздухе"? неожиданно спросил Уборевич.

- Нет, к сожалению,- ответил я и смутился.

- Обязательно прочитайте. Дуэ и его последователи предлагают использовать авиацию главным образом для самостоятельных воздушных ударов по военно-промышленным и административно-политическим центрам и коммуникациям противника. Они рассматривают эти операции как единственное средство решения исхода войны. Это совершенно неправильно. Такая теория вредна и не может культивироваться в нашей армии. Мы не против использования части сил боевой авиации для действий по глубокому тылу противника, но главный наш принцип применение авиации для непосредственной поддержки сухопутных войск на поле боя.

Иероним Петрович увлекся и высказал ряд интересных для того времени мыслей. Я слушал с большим вниманием.

Командующий говорил о том, что авиация является могущественным оружием и роль ее в будущей войне будет очень значительной. Она быстро прогрессирует технически, расширяет базу и формы своего применения. Необходима уже сейчас глубокая разработка способов взаимодействия ее со всеми родами войск. Правильное решение этой проблемы зависит прежде всего от ясного понимания задач авиации в будущей войне. При этом следует учитывать, что сухопутные войска будут вести наступательные действия на значительную глубину. Надо уметь сочетать огонь артиллерии, действия танков и мощные сосредоточенные удары штурмовиков и бомбардировщиков, которые помогут взламывать вражескую оборону на всю ее оперативную глубину.

Уборевич подчеркнул, что тактика глубокого боя, пришедшая на смену "прогрызанию" обороны методом последовательного поражения боевых порядков противника, требует от командиров всех родов войск основательных знаний искусства ведения общевойскового боя и операции. Авиации теперь отводится огромная роль, и ее надо изучать досконально. Знание авиации это не только умение владеть материальной частью, но и использование ее боевой техники с максимальной эффективностью в интересах сухопутных войск.

- Вот почему, Александр Александрович, необходимо направлять в авиацию общевойсковых командиров, - закончил Иероним Петрович. - Кто же, как не они, имеет опыт организации общевойскового боя? Согласны со мной?

- Согласен, товарищ командующий.

- Так, значит, переходим в авиацию?

Я от всей души пожал руку Уборевичу.

Через два дня меня вызвал командующий ВВС округа А. Я. Лапин. Он сообщил мне, что я назначен начальником штаба авиационной бригады в Смоленске, и представил меня ее командиру Юнгмейстеру и военкому Тарутинскому.

- Когда мне приступать к работе? - спросил я.

- А вот они сейчас заберут вас с собой в машину, - улыбнулся Лапин, приедете и приступите к работе.

- Но у меня нет знаний и опыта работы в авиации. Может быть, вы разрешите сначала подучиться, пройти хотя бы краткосрочные курсы?

- Берите пример с Уборевича или с нас, - дружески ответил Лапин. - Учитесь пока на ходу. И мы так начинали службу в авиации. Будет возможность, пошлем вас в Качинскую школу.

В дороге я разговорился с Юнгмейстером.

- Не боги горшки обжигают, всему научитесь, было бы только желание, успокоил меня Виктор Александрович.

Так началась моя служба в авиации. Нелегко было в первые месяцы. Но чем больше я входил в новое для себя дело, тем больше оно нравилось мне. Мои новые сослуживцы дружно помогали мне осваиваться в качестве авиатора.

В августе 1933 г. в районе Минска проходило большое опытное учение. Авиация была представлена смешанной группой, состоявшей из трех эскадрилий истребительной, штурмовой и легкобомбардировочной. В каждой эскадрильи было по 31 боевому самолету.

В это же время в округе шла подготовка к проведению первого в стране Дня Воздушного Флота СССР. Юнгмейстер по распоряжению Уборевича улетел в Смоленск проводить воздушный парад, поэтому командование авиагруппой на минских учениях возложили на меня.

Впервые в жизни мне пришлось командовать авиасоединением, в задачу которого входили бомбометание и штурмовка целей боевыми бомбами. "Справлюсь, не оскандалюсь ли?" - встревожился я. Особенно беспокоило то, что я не знал уровень подготовки летного состава штурмовой и легкобомбардировочной эскадрилий, летчики которых на время учений прибыли из Гомеля и Витебска.

Батяев, командир штурмовой эскадрильи, получил задачу с бреющего полета атаковать колонну танков на марше, обозначенную макетами, а Курочкин, командир бомбардировочной эскадрильи, - отбомбить боевые порядки батальона пехоты во втором эшелоне обороны полка. Боевые действия штурмовиков и бомбардировщиков прикрывала истребительная эскадрилья Счесулевича.

Началась подготовка. Тут я узнал, что летчики не имеют четкого представления о боевых порядках пехоты, артиллерии и танков в различных видах боя. Пришлось срочно разъяснять боевую задачу в деталях, а с ведущими экипажами, от которых главным образом зависели результаты бомбометания, провести занятия поэскадрильно. Летчики очень старались, и мы быстро нашли общий язык. Появилась уверенность, что авиаторы справятся с заданием, и я воспрянул духом.

Опытное учение проводилось в воскресенье, и полигон был оцеплен усиленной охраной. На наблюдательной вышке собралось все начальство во главе с Уборевичем. Сперва все шло хорошо. Но вдруг командующий схватился за голову вдоль линии мишеней двигалась повозка с сеном. Штурмовики уже прошли контрольный пункт, и предотвратить их бомбовой удар было нельзя. На вышке все замерли, решив, что участь возницы и лошади решена.

Вскоре над целью появились штурмовики. Раздались взрывы и в облаках пыли скрылись и мишени, и повозка. Когда пыль рассеялась, мы увидели, что макеты разбиты, а повозка по-прежнему движется. Это был обман зрения - повозка находилась от мишеней дальше, чем нам показалось с вышки.

Уборевич остался доволен опытными учениями, но на разборе сделал некоторые замечания. Он сказал, в частности, что авиация всегда должна действовать наступательно, наносить удары массированно, так как только такие удары принесут должный результат, а летчиков надо учить бомбометанию залпом не только звеньями, но отрядами и эскадрильями.

Наступил 1934 год. Я работал с увлечением. Мне все правилось в авиабригаде, и я по возможности углублял свои познания в авиации, хотя одновременно выполнять обязанности начальника штаба крупного авиасоединения и учиться было трудно. К тому же произошла смена руководства. В. А. Юнгмейстер уезжал на Дальний Восток, на его место назначили командира истребительной эскадрильи из брянской авиабригады Е. С. Птухина. Я встревожился: сработаюсь ли с новым начальством? Но Евгений Саввич оказался не только отличным летчиком, но и замечательным человеком. Честный, прямой, он понравился мне с первого взгляда, и мы не только быстро установили деловой контакт, но и подружились. Юнгмейстер привил мне любовь к авиации, а Птухин укрепил ее.

С разрешения командования ВВС округа я начал летать на учебном самолете У-2, быстро освоил его и пересел на боевой Р-5. В сороковом полете я вел самолет уже самостоятельно.

Шел 1935 год. Он был нелегким для меня. В апреле от туберкулеза легких скончалась моя жена Милица. Я остался один с тремя детьми.

Семейное горе и заботы несколько выбили меня из колеи. А тут еще неожиданно для нас Е. С. Птухина перевели в Бобруйск командиром истребительной авиабригады. Я временно, до назначения нового комбрига, принял бригаду. Забот у меня прибавилось. Я уже чувствовал себя авиатором, но понимал, что в знаниях моих еще немало пробелов: хотя хорошо освоил штабную службу, но недостаточно знал командно-строевую, и стал подумывать о том, чтобы перейти на летную работу. Вскоре такая возможность появилась.

Однажды меня вызвали к Уборевичу. Командующий интересовался, как идет строительство дороги на авиаполигон. Иероним Петрович был в хорошем настроении, я воспользовался этим и попросил перевести меня командиром легкобомбардировочной эскадрильи.

- Вот это мне нравится! - живо отозвался Уборевич.

В октябре я принял 42-ю легкобомбардировочную эскадрилью. Так началась новая страничка в моей биографии авиатора.

Наша эскадрилья была вооружена самолетами Р-5 и состояла из четырех отрядов по десяти боевых машин в каждом. В партийной организации ее насчитывалось более 100 человек. Это был крепкий дружный коллектив коммунистов, и я всегда опирался на него. Благодаря усилиям коммунистов наше подразделение быстро вышло в число лучших в округе. За время моего командования в эскадрильи не было ни одной аварии и катастрофы. А в нашем трудном летном деле это неплохой показатель.

Шло время. В 1937 г. у меня случились большие неприятности по службе. В апреле 1938 г. я приехал в Москву, где неожиданно встретил Птухина, только что вернувшегося из Испании. Он был там советником по авиации при республиканском правительстве. Евгений Саввич пригласил меня в гости. За ужином Птухин поделился впечатлениями об Испании, я рассказал о своих делах. Евгений Саввич сказал, что получил назначение в Ленинград на должность командующего ВВС округа. Немного помолчав, спросил:

- А теперь тебя ничего не связывает со Смоленском?

- Нет,- ответил я. - Но куда же я поеду? В Смоленске меня знают, да и для перехода на новое место обстановка не очень-то благоприятная.

Евгений Саввич задумался, прошелся по комнате и вдруг предложил пойти к нему начальником штаба. Я растерялся от такой неожиданности.

- Не знаю, справлюсь ли. Должность ответственная и масштаб работы иной, чем в бригаде.

- Ерунда! - отрезал Птухин.- Справишься, были бы только желание и голова на плечах.

- Но мне никто не предлагает такую должность.

- Я предлагаю - рассердился Евгений Саввич. - У меня пока нет начальника штаба. Если согласен, завтра же доложу о тебе в Главном управлении ВВС.

Подумав, я согласился. Птухин быстро уладил дело с моим переводом в Ленинград. В первых числах июня я с семьей приехал в Ленинград и приступил к работе. Вначале чувствовал себя несколько скованно и неуверенно. Должность начальника штаба ВВС округа, да еще такого, как Ленинградский, ответственная. Начальник штаба, по сути дела, второе лицо после командующего - в его руках оперативная, боевая и мобилизационная службы. Чтобы успешно справляться со столь многочисленными обязанностями, помимо хороших знаний, нужно иметь еще большой практический опыт. Но я довольно быстро освоился на новой должности.

Прежде всего я совершил ряд ознакомительных поездок по авиачастям и познакомился с командирами авиасоединений Н. Науменко, И. Новиковым, В. Нанейшвили, И. Пятыхиным, А. Благовещенским, Е. Ерлыкиным и Е. Холзаковым. Все они были опытными летчиками и способными военачальниками. Особенно понравился мне А. Благовещенский, он превосходно летал, имел боевой опыт, и мы подружились. Умный, инициативный, он часто вносил дельные предложения, многие из которых принимались командованием ВВС округа.

Я настолько увлекся работой на новом месте, что не заметил, как кончился 1938 г.

Наступил 1939 г. Он был очень тревожным. Фашистская Германия наращивала свою военную мощь и рвалась к войне. Летом гитлеровцы сочли международную обстановку для себя благоприятной и 1 сентября вторглись в Польшу. Началась вторая мировая война.

Готовилась к войне, причем совершенно открыто, и Финляндия. К нашей границе подтягивались войска, вплотную подводились железные дороги и шоссе, строились новые аэродромы и взлетно-посадочные площадки. Финская военщина путем разного рода провокаций усиливала напряженность на наших рубежах. Естественно, Советское правительство начало принимать меры для ликвидации этой напряженности и усиления обороноспособности страны.

В октябре 1939 г. Советское правительство предложило заключить пакт о взаимопомощи между СССР и Финляндией. Правительство Финляндии ответило отказом и не согласилось перенести границу от Ленинграда на несколько десятков километров к северо-западу, хотя мы в порядке компенсации уступали вдвое большую территорию некоторых районов Карелии, прилегавших к финской границе. Делались и другие попытки укрепления безопасности СССР на основе добрососедских отношений с Финляндией. Но все миролюбивые предложения Советского Союза были отвергнуты. Более того, министр иностранных дел Финляндии Эррко выступил, по сути дела, с призывом к войне с СССР, а финская военщина организовала серию провокаций на нашей границе, которые и привели к войне. Она началась утром 30 ноября.

Наступление наших войск проходило в очень сложных условиях. Зима была с метелями, буранами и лютыми морозами, иногда доходившими до 45 градусов ниже нуля. Все это чрезвычайно осложняло боевые действия, особенно авиации, от которой советское командование требовало большой активности как при подготовке к прорыву главной оборонительной полосы противника "линии Маннергейма", так и в период ее прорыва. А полоса эта по тем временам являлась весьма мощной. Она состояла из 22 очень сильных узлов сопротивления и пересекала весь Карельский перешеек - начиналась на побережье Ладожского озера, шла вдоль Вуоксинской водной системы, сворачивала на юго-запад на Муола-Ярви, шла по межозерному дефиле и заканчивалась у Мурила на побережье Финского залива. Особенно укрепили финны выборгское направление. К тому же сам Карельский перешеек как театр военных действий был очень труден и сложен. Резко пересеченный рельеф, густые леса, многочисленные озера и болота чрезвычайно затрудняли ведение наступательных действий большими массами войск на широком фронте, осложняли боевую работу авиации, которой на такой местности трудно было отыскивать цели.

К тому же в декабре летчикам досаждали частые туманы. Правда, туманная погода была преимущественно в окрестностях Ленинграда, а на самом перешейке погода была хорошая. Но большинство наших аэродромов находилось как раз в зонах сильных туманов, которые почти исключали полеты. Мы безуспешно искали выход из создавшегося положения. Лишь когда озера на перешейке покрылись толстым льдом, мы приспособили их под аэродромы.

К тому времени вся главная оборонительная полоса противника была сфотографирована, изучена по фотоснимкам, и авиация начала наносить по ней удары.

Сначала были трудности и неувязки, тем более, что авиация впервые привлекалась к боевым действиям в таком большом количестве. Полеты с летчиками убедили меня в том, что при совместных действиях авиации с наземными войсками на поле боя огромное значение имеет знание летным составом района и участков действий своих войск. Объекты противника в этом случае атакуются более уверенно и метко, а возможность поражения своих войск исключается. Поэтому мы при подготовке к наступлению стали, как правило, практиковать выезды командиров авиачастей и авиаподразделений с их штурманами на наблюдательные пункты дивизий и корпусов. Находясь на передовой, они вместе с командирами пехотных и артиллерийских частей изучали характерные ориентиры, тщательно знакомились с расположением своих и чужих войск, конкретно договаривались с общевойсковиками по всем вопросам взаимодействия. Такой способ изучения местности, занимаемой противником, полностью себя оправдал, особенно, если он сочетался с ознакомительными полетами экипажей ведущих групп над районом предстоящих боевых действий.

Обычно бомбардировщики, стремясь избежать случайных попаданий в свои войска, действовали по вражеским объектам, находящимся не ближе 700 - 1000 м от нашей передовой. Предварительное тщательное изучение расположения своих и чужих войск позволило нашим летчикам вести бомбометание непосредственно по передовой противника, что, конечно, давало гораздо больший боевой эффект.

Наша авиация в основном справилась со своими обязанностями. Однако прорыв обороны противника на Карельском перешейке показал, что нам срочно требуются самолеты непосредственного взаимодействия с наземными войсками - штурмовики и пикирующие бомбардировщики. Обнаружились значительные пробелы в управлении авиацией над полем боя, в тактике истребителей и штурманской подготовке летно-подъемного состава.

Финляндия была несильным противником в воздухе, и борьба с ее авиацией не могла дать нам исчерпывающих ответов на все волновавшие нас вопросы. Не все было до конца тогда ясным, но что наша обороноспособность в воздухе не так сильна, как нам представлялось, уже не вызывало сомнений. Мы, хотя и не в полной мере, но сделали соответствующие выводы - был пересмотрен план развития ВВС на третью пятилетку и сокращен срок его выполнения, более быстрыми темпами пошла работа по созданию новой боевой техники и выработке единства взглядов на характер и способы боевых действий Военно-Воздушных Сил. Больше внимания стало уделяться вопросам взаимодействия авиации с наземными войсками.

В июне 1940 г. меня назначили командующим ВВС 8-й армии, штаб которой стоял в Пскове. Возглавлял эту армию энергичный и способный военачальник генерал К. П. Пядышев. После расформирования 8-й армии я вновь стал начальником штаба ВВС Ленинградского округа. Однако пробыл в этой должности недолго. В августе Е. С. Птухина перевели в Киевский военный округ, а меня назначили на его место. На посту командующего ВВС Ленинградского округа и застала меня Великая Отечественная война.

Июнь-июль 1941 года

В середине июня 1941 г. вместе с группой руководящих работников округа, возглавляемой командующим генерал-лейтенантом М. М. Поповым, я отправился в полевую поездку под Мурманск и Кандалакшу. Но 20 июня меня неожиданно по приказу наркома обороны Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко вызвали в Москву. В субботу я вернулся в Ленинград и тотчас позвонил в наркомат. Генерал Злобин, состоявший при наркоме для особых поручений, сообщил, что меня переводят в г Киев.

Естественно, я сразу подумал о генерале Е. С. Птухине и осведомился, куда переводят его. Вопрос мой остался без ответа. Злобин как-то замялся и после недолгой паузы ответил, что вопрос о Птухине еще не решен, а мне надлежит быть у маршала в 9 часов утра 23 июня, и повесил трубку.

Я немедленно заказал билет на "Красную стрелу" и стал собираться в дорогу. Но война все изменила.

В субботу вечером, когда я закончил все дела, в кабинет , вошел начальник Главного управления обучения, формирования и боевой подготовки ВВС Красной Армии генерал А. В. Никитин.

- Хорошо, что вы вернулись, - сказал Алексей Васильевич.- Я закончил инспекционную поездку по авиачастям округа и завтра вылетаю в Архангельск. Отчет мой готов, он будет передан вам. В общем, дела у вас идут неплохо, но мне хотелось бы кое о чем устно проинформировать вас, Александр Александрович. Есть вопросы, которые лучше всего утрясти в личной беседе.

Я хотел было сказать Никитину, что уже не являюсь командующим ВВС округа, но передумал: с таким вдумчивым, хорошознающим свое дело человеком, как Алексей Васильевич, всегда полезно побеседовать с глазу на глаз. Замечания Никитина о вводе в строй молодых летчиков, состоянии учебной базы, штурманской подготовке пилотов оказались интересными, и разговор наш затянулся.

В конце беседы я спросил Никитина как человека более осведомленного, что слышно на других участках нашей западной границы и как там, в верхах, оценивают ситуацию, сложившуюся в приграничных округах.

В ответ Алексей Васильевич сделал неопределенный жест руками.

- А впрочем, попытаемся узнать, - сказал он. - Закажите мне разговор с Москвой.

Через несколько минут Никитин разговаривал с начальником Главного управления ВВС Красной Армии генералом П. Ф. Жигаревым. Разговор был недолгим. Никитин доложил, что дела в Ленинграде закончил, и спросил, должен ли он ехать в Архангельск или вернуться в Москву. По выражению лица Алексея Васильевича я понял, что Жигарев удивлен таким вопросом.

- Ну, вот, - выслушав ответ начальства, сказал Никитин, - приказано немедленно лететь в Архангельск. Видимо, нового ничего нет или не захотел сказать.

Был на исходе первый час ночи, и я предложил генералу переночевать у меня. Никитин отказался, сославшись на то, что в Горелове, где он остановился, его ждет помощник. Мы вышли из штаба округа на Дворцовую площадь, попрощались и разъехались в разные стороны.

В доме все уже спали, только мой отец, по давнишней привычке читать на ночь, сидел в кухне и шуршал страницами книги. Кивнув ему головой, я прошел в ванную, чтобы принять душ и освежиться после напряженного рабочего дня. Но не успел я раздеться, как в коридоре раздался телефонный звонок. "Кого это еще нелегкая?" - с неудовольствием подумал я и направился к телефону.

Звонил начальник штаба округа генерал Д. Н. Никишев. Дмитрий Никитич велел срочно прибыть к нему по очень важному делу. Я ответил, что свои обязанности командующего ВВС уже передал генералу А. П. Некрасову и вечерним поездом 22 июня выезжаю в Москву.

- Знаю, знаю, Александр Александрович! - нетерпеливо перебил Никишев. - И все же прошу немедленно явиться в штаб. Обстановка очень серьезная. Все объясню при встрече. Жду вас.

Собираясь в штаб, я думал, чем вызван этот ночной звонок. Прежде, конечно, мелькнула мысль о войне. В последние недели обстановка на западной границе страны накалялась. В июне уже явно запахло порохом. Мы у себя в округе не очень-то верили, что слухи о намерении Германии, как об этом говорилось в Заявлении ТАСС от 14 июня 1941 г., разорвать советско-германский пакт о ненападении и развязать с нами войну "лишены всякой почвы", и догадывались, что документ этот вызван к жизни политическими соображениями.

К нам в округ сведения о подготовке гитлеровцев к войне начали поступать с весны 1940 г. Так, в мае стало известно, что в немецких войсках, оккупировавших Норвегию, почему-то изучают не норвежский, а русский язык. В сентябре к нам поступило сообщение о сосредоточении фашистских войск на Севере, в декабре - о выдвижении к норвежско-финской границе большого количества живой силы и боевой техники немцев{28}.

Активная подготовка к войне с нами велась и на территории Финляндии. В сентябре нам стало известно, что в Лапландии появились немецкие части, прибывшие из Германии морем. Порты Ботнического залива вдруг оказались на особом режиме и закрытыми для свободного проезда через них. В прилетающих к СССР приграничных районах Финляндии была создана запретная зона, в которой началось интенсивное дорожное строительство.

В мае - июне 1941 г. в штаб округа шли сообщения о развертывании немецких войск на мурманском и кандалакшском направлениях. С 10 июня в Финляндии началась скрытая мобилизация и переброска войск к нашей границе. Население приграничных районов эвакуировалось в глубь страны. В первых числах июня у границы все чаще стали появляться группы финских и немецких офицеров. Активизировалась деятельность вражеской агентуры. Захваченные нами лазутчики подтвердили наличие в Финляндии значительных сил фашистских войск. Немецкие самолеты все чаще и чаще нарушали воздушную границу СССР. Но пресечь их полеты мы не могли. Незадолго до войны начальник оперативного отдела штаба округа генерал П. Г. Тихомиров сказал мне, что специальной директивой Генштаба запрещается выводить войска к границе и летать нашим самолетам в 10-километровой приграничной полосе.

Безнаказанность гитлеровских летчиков производила угнетающее впечатление. Иной раз рука сама собой тянулась к телефонной трубке, чтобы тут же вызвать командира той или иной истребительной авиадивизии и приказать ему немедленно сбить нарушителя.

Однажды я все же не стерпел. Случилось это во время полевой поездки ответственных работников штаба округа на северные участки советско-финляндской границы. Под Кандалакшей в Куола-Ярви Попов сделал остановку.

Я и сейчас, будто наяву, вижу тот июньский день, солнечный, тихий, почти безоблачный. С высотки, где мы находились, открывался великолепный вид на лесные, подернутые голубоватой дымкой дали. Все, у кого были бинокли, неотрывно смотрели в сторону государственной границы. Пограничники сообщили командующему о начавшемся выдвижении немецких войск к нашей территории. Действительно, над недавно безмолвными лесами там и сям висели полосы пыли. Это могло быть только от интенсивного движения больших масс людей и техники.

Прошло минут 15 - 20, и в полуденную тишину ворвался рокот мотора. Рокот, переходя в гул, быстро нарастал и приближался. И вот чуть в стороне от нас, четко фиксируясь на чистой лазури неба, показался воздушный разведчик со свастикой на плоскостях. Он летел на крейсерской скорости, и всем стало ясно, что немцы ведут фотосъемку приграничного района.

- Да что же это наконец! - воскликнул Маркиан Михайлович и резко повернулся ко мне.- Неужели мы ничего не можем предпринять и позволим этому наглецу совершить свое дело?

Я хотел было промолчать, ведь Попову и самому было известно, как велено поступать в таких случаях, но не сдержался.

- Конечно, можно, товарищ командующий! - быстро ответил я. - Нужно лишь ваше приказание посадить на ближайший полевой аэродром звено или эскадрилью истребителей и разрешить летчикам сбивать нарушителей границы. Наглецов как ветром сдунет.

- Да-а! - с досадой протянул Попов и тяжко вздохнул.

По этому вздоху я понял, как даже командующий округом скован в своих действиях, и, подосадовав на свою бестактность, подумал, что в других западных приграничных округах положение, наверное, еще хуже, что и их командующие, вероятно, вот так же смотрят на наглые полеты немцев и только молча ругаются от собственного бессилия.

Тогда я, конечно, не только не знал, но даже не предполагал, как далеко зашли гитлеровцы. Думал, что воздушные нарушения нашей границы не столь уж часты и результативны для немцев. Правда, однажды в беседе со мной мой бывший сослуживец по Ленинграду, командующий ВВС Западного особого военного округа генерал И. И. Копец сказал, что фашисты совершенно открыто используют для шпионских целей гражданскую воздушную трассу Москва - Берлин, проходившую через основные военные аэроузлы округа{29}. Признаться, я не то, чтобы не поверил Ивану Ивановичу, но усомнился, что ведется фотосъемка наших военных объектов. Тут немцы явно рисковали и могли оказаться в положении пойманных с поличным. Но, видимо, такова уж природа всех заматерелых милитаристов и охотников до чужого добра.

После войны я познакомился с одним любопытным документом, из которого узнал, что воздушную разведку советской территории фашисты начали вести еще с конца 1939 г. Но особенно активизировалась шпионская деятельность немецких ВВС с января 1941 г. С января по конец второй декады июня фашистские самолёты 152 раза вторгались в глубь нашей страны. Гитлеровцы сфотографировали и составили специальное фотодосье на многие аэродромы, важнейшие военно-промышленные и транспортные объекты наших западных областей, в том числе Киева, Одесского и Севастопольского портов, Днепропетровска, Харькова, Макеевки, Мариуполя, на Днепрогэс, мосты через Днепр, Днестр и Дон{30}.

Лишь много позже выяснилось, что способствовал шпионским полетам немецких летчиков не кто иной, как сам Берия, возглавлявший в то время Наркомат внутренних дел, на который была возложена борьба и с иностранной воздушной разведкой. Именно он запретил пограничным войскам стрелять по фашистским самолетам, нарушавшим нашу границу, и того же добивался от частей Красной Армии и кораблей Военно-Морского Флота{31}.

Мы у себя в округе такой информацией тогда, разумеется, не располагали и все же не сидели сложа руки, а делали, исходя из наших прав и возможностей, все, чтобы будущие события не застали нас врасплох: принимали меры для повышения боевой готовности войск, уточняли планы, изучали будущего противника. Я приказал чаще посылать вдоль границы воздушные патрули. Работа эта велась в соответствии с директивой наркома обороны, потребовавшего к концу мая 1941 г. составить окружные планы обороны границы.

Тревожные мысли все больше овладевали мной, пока я собирался к Никишеву. Отец молча смотрел на мои недолгие сборы. Старый солдат, участник трех войн русско-японской, первой мировой и гражданской - он без слов понимал, что мог означать этот ночной вызов.

Раздался звонок в дверь. Отец пошел открывать ее.

- Здравствуйте, Александр Иванович! - донесся из прихожей голос шофера Холодова.- Доложите командующему, что машина у подъезда.

Подхватив чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями, я вышел в коридор.

- Ну, я поехал. Не волнуйтесь и ждите моего звонка,- тихо произнес я.

- Может, и обойдется, Шура,- провожая меня понимающим взглядом, ответил отец.

Садясь в машину, я вспомнил недавний разговор с начальником разведывательного отдела штаба округа Петром Петровичем Евстигнеевым, большим умницей и милейшим человеком. Он всегда вовремя и достаточно полно информировал меня. Евстигнеев сообщил тогда, что немецкие пароходы внезапно прекратили разгрузку и погрузку в Ленинградском порту и поспешно уходят в море, а в немецком консульстве по ночам жгут много бумаги.

- Уж ежели такие аккуратисты уничтожают документы, не жди невинного дипломатического пикника с пивом и сосисками,- невесело пошутил Евстигнеев.

Черный "ЗИС" быстро понесся по безлюдному Измайловскому проспекту. Минут через десять я входил в кабинет Никишева. Дмитрий Никитич был очень взволнован. Он тут же, без всяких предисловий сказал, что на рассвете 22 июня, т. е. уже сегодня, ожидается нападение Германии на Советский Союз, и приказал немедленно привести всю авиацию округа в полную боевую готовность.

- Но пока, до получения особых указаний из Москвы, конкретных боевых задач авиации не ставить. Распоряжения прошу отдать лично.

Я вновь напомнил, что уже не являюсь командующим ВВС округа.

- Сдали дела, знаю,- сердито перебил меня Никишев. - Но приказа о вступлении в должность генерала Некрасова еще нет. Завтра из Мурманска вернется Попов, а из Сочи, вероятно, прилетит Жданов, они и примут окончательное решение о вашем замещении. А пока командующим авиацией я считаю вас.

Обстановка исключала какие-либо препирательства, и я согласился. Но мне было непонятно, как это авиацию привести в полную боевую готовность, а конкретных боевых задач ей не ставить? Ведь если война, то и действовать надо, как на войне. Без четких задач, без знания целей, по которым придется наносить удары, авиацию тотчас в дело не пустишь, особенно бомбардировочную. У бомбардировщиков боекомплект зависит от поражаемого объекта: для ударов по живой силе он один, по укреплениям - другой, по аэродромам - третий. И я сказал о том Никишеву.

- Что вы, Александр Александрович, разъясняете мне азбучные истины! рассердился начальник штаба. - Нам же приказано ясно: конкретных боевых задач не ставить. А приказ надо выполнять. Вот, прочитайте-ка!

Никишев протянул мне только что полученную телеграмму за подписями наркома обороны С. К. Тимошенко и начальника Генштаба Г. К. Жукова{32}.

Я быстро пробежал ее глазами. После слов о возможности нападения Германии на СССР в ней предписывалось войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить внезапный удар немцев или их союзников. Нарком обороны приказывал в течение ночи скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе, рассредоточить по полевым аэродромам авиацию, привести в боеготовность все войска и осуществить соответствующие обстановке мероприятия в системе ПВО. Других приготовлений без особых на то распоряжений приказывалось не проводить.

Это, по существу, была война, и я непроизвольно взглянул на часы - было уже около двух часов ночи.

Вернувшись к себе в штаб, я по телефону обзвонил командиров всех авиасоединений, приказал немедленно поднять все части по сигналу боевой тревоги и рассредоточить их по полевым аэродромам и добавил, чтобы для дежурства на каждой точке базирования истребительной авиации выделили по одной эскадрилье, готовой к вылету по сигналу ракеты, а для бомбардировщиков подготовили боекомплект для нанесения ударов по живой силе и аэродромам противника. Лишь после отдачи всех приказаний обошел управление. Убедившись, что все штабные работники на месте, вызвал к себе заместителя главного инженера ВВС округа А. Л. Шепелева и уехал с ним на один из ближних к Ленинграду аэродромов, куда накануне прибыл эшелон новых скоростных истребителей МиГ-3.

Так началась для меня война. В город же она вошла в 3 часа утра, когда ленинградцы еще крепко спали. В. это время высоко в небе промчалась девятка истребителей, ведомая старшим лейтенантом Михаилом Гнеушевым. Еще через двадцать минут под Ленинградом разгорелась первая воздушная схватка летчики-истребители Шавров и Бойко вступили в бой со звеном Ме-110. В 4 часа утра 12 немецких самолетов пытались заминировать фарватер в Финском заливе, но были отогнаны морскими летчиками. Несколько позже 14 Ме-109 сделали попытку

отштурмовать один из наших аэродромов под Выборгом. Врага встретила и прогнала группа летчиков 7-го истребительного авиаполка во главе со старшим лейтенантом Николаем Свитенко. Ленинградские летчики встали на свою бессмертную и долгую боевую вахту.

Первые часы войны были особенно тягостными. Состояние наше еще более усугублялось почти полным неведением того, что все же происходит на всей нашей западной границе южнее Ленинграда. Лишь в девятом часу утра 22 июня нас, командующих родами войск, ознакомили с новой директивой. В ней говорилось, что 22 июня 1941 г. в 4 часа утра немецкая авиация бомбила наши аэродромы и города, а наземные войска открыли артиллерийский огонь и вторглись на советскую территорию.

Приграничным армиям приказывалось разгромить противника, но только в районах вторжения, причем указывалось, что границу до особого распоряжения не переходить. Авиации разрешалось наносить удары лишь по германской территории и только на глубину до 150 км, на союзников же третьего рейха - Финляндию и Румынию налеты вообще запрещались{33}.

А в 12 часов дня по радио мы услышали правительственное сообщение о нападении Германии на нашу страну и о вступлении Советского Союза в войну. Лишь тогда война как таковая окончательно стала реальностью.

К этому времени уже полыхали пожары, вызванные варварскими бомбардировками, на улицах Либавы, Риги, Каунаса, Минска, Смоленска, Киева, Житомира. А в ночь на 23 июня сигнал воздушной тревоги прозвучал и в городе Ленина. Впервые заговорили и зенитные орудия. 194-й зенитно-артиллерийский полк ПВО встретил своим огнем группу бомбардировщиков Ю-88, летевших со стороны Финского залива. Ровно в 00 часов 10 минут батарея старшего лейтенанта А. Т. Пимченкова сбила первого воздушного стервятника с фашистской свастикой на крыльях. Экипаж уничтоженного Ю-88 спустился на парашютах и был взят в плен. Гитлеровские летчики были ранены, и их доставили в Левашовский госпиталь.

Любопытно было взглянуть на врагов, и я приехал на допрос пленных. Все четверо твердили одно: они, дескать, летели бомбить Англию, но потеряли ориентировку и потому оказались под Ленинградом. Нелепость подобного утверждения была очевидна, в нем было больше наглости, чем страха перед расплатой, и все же я осведомился, давно ли немецкие летчики в авиации. Опыт у всех четверых оказался солидным, все участвовали в войне с Францией, не раз бомбили города Англии.

Я посмотрел в глаза командиру экипажа. Хотя бы мускул дрогнул на его молодом лице, только в глазах ледяное высокомерие. И взгляд командира экипажа сказал мне больше, чем все, что я до сих пор читал и знал о гитлеровцах. Передо мной был враг, не только отлично вооруженный и упоенный легкими победами на полях и в небе Западной Европы, но враг жестокий и беспощадный, физически и духовно подготовленный к большой войне и готовый на любые преступления ради достижения своих человеконенавистнических целей.

Ответы немецкого офицера только подтвердили мое впечатление. Он цинично дал понять, что прекрасно разбирается в происходящем, понимает, что такое бомбы и война. У гитлеровца были и чувства, и разум, но направлены они были только на разрушение.

Понимал ли он это сам? Уверен, что понимал. Лишь позже, когда наступил час расплаты, такие, как этот молодчик, стали выкручиваться, взывать к нашим чувствам и доказывать, что они, мол, были слепыми исполнителями чужой воли и приказов, ничего не знали и не только не понимали, но даже не догадывались об истинных целях заправил фашистской Германии. Чем больше я слушал командира сбитого экипажа, тем яснее мне становилось, что победить такого врага будет нелегко.

В тот же день, т. е. 23 июня, в районе Пскова летчик 158-го иап Андрей Чирков сбил другого воздушного врага - Хе-111.

Так началась борьба в небе Ленинграда. Она была на редкость длительной, упорной и ожесточенной. Особенно тяжкими для воздушных защитников города Ленина оказались первые полтора месяца. Собственно, в этот период и решался вопрос: быть нам в воздухе со щитом или на щите. В августе и сентябре, во время боев на ближних подступах к Ленинграду, было еще труднее, но то были иного рода трудности, чем в июле. К тому времени мы уже узнали немцев, их тактику и возможности их техники, убедились, что можем бить врага, и если обстановка в небе в августе - сентябре была не в нашу пользу, то в основном это объяснялось острой нехваткой авиации, ограниченностью аэродромного маневра и качественным превосходством вражеских самолетов. В умении же воевать ленинградские летчики уже не уступали гитлеровцам. Но в июле боевое мастерство основной массы гитлеровских пилотов было выше, чем советских. Требовалось время, чтобы обрести недостававший нам боевой опыт и организационно перестроиться, найти слабые звенья в тактике и в управлении авиацией. Перестраиваться же приходилось в ходе боев, под ударами опытного и отлично организованного противника. Наконец, для большинства наших летчиков это было первое испытание большой войной. Вот почему июльские события были для ленинградских летчиков и их командования решающими.

Первые три дня мы вели борьбу лишь с одиночными и небольшими группами самолетов противника, пытавшегося прощупать воздушные подступы к городу. Я уже писал, что боевой счет ленинградских летчиков был открыт 23 июня Андреем Чирковым. А 25 июня сбил врага однополчанин Чиркова старший лейтенант П. А. Покрышев. В тот же день вогнал в землю фашистского бомбардировщика летчик-истребитель ВВС Краснознаменного Балтийского флота капитан А. К. Антоненко.

Советские летчики не допустили в июне бомбежек Ленинграда, Кронштадта, Выборга и городов Карелии. Но, отдавая должное нашим пилотам, мы понимали, что неуспех противника в значительной мере обусловлен малой активностью его авиации, главные ударные силы которой здесь еще не вступили в дело. Логика подсказывала, что не следует ждать, когда враг бросит в бой всю авиацию, что надо попытаться самим захватить инициативу в воздухе и первыми нанести массированные удары по авиации противника.

Мысль об упреждающих ударах по вражеским аэродромам возникла у меня в первый же день войны. Но возникла она, конечно, не на пустом месте, а явилась лишь частным проявлением общей теории оперативного искусства Советских ВВС и вытекала из ее сути.

К тому времени мы имели довольно четкую программу боевых действий авиации как в отдельной операции, так и в войне в целом. В частности, теоретически правильно рассматривался и такой важнейший вопрос, как ведение Военно-Воздушными Силами самостоятельных действий по глубокому тылу противника. Во "Временной инструкции по самостоятельным действиям воздушных сил РККА", изданной в 1936 г., указывалось, что

"боевая авиация, благодаря мощи своего вооружения, скорости и большому радиусу действия, может решать крупные оперативные задачи во все периоды войны (курсив наш.-Л. Я.).

Новый Полевой устав Красной Армии, выпущенный в свет накануне войны, зафиксировал основные положения оперативного искусства Советских ВВС{34}.

Кроме того, уже имелось убедительное подтверждение огромной роли авиации в современной войне и на практике. Правда, пальма первенства здесь принадлежала немцам, которые внимательно следили за всеми нашими новинками в области военного искусства и быстро внедряли их у себя.

Еще до нападения на нас гитлеровцев я обратил внимание на необычайную эффективность действий немецких бомбардировщиков. Едва начиналась война, как авиация того или иного противника Германии почти начисто выбывала из строя. Это крайне заинтересовало меня. Оказалось, что немцы, заимствовав у нас идею массированного применения военно-воздушных сил, широко поставили ее на службу своим агрессивным планам. Правильно решив, что завоевание господства в воздухе не только тактическая, но и оперативно-стратегическая задача, гитлеровцы с первых же дней войны стремились нанести решающее поражение неприятельской авиации. Добивались они этого мощными ударами бомбардировщиков по основным аэродромам противника, причем на максимально достижимую глубину базирования вражеских ВВС, и при этом прежде всего старались уничтожить истребительную авиацию как главное средство борьбы за господство в воздухе. Так было всюду: при вторжении в Польшу, Данию, Бельгию, Голландию и во Францию.

О широте и глубине боевых задач, поставленных немецким ВВС, убедительно свидетельствовала и директива "Ведение морской и воздушной войны против Англии", подписанная Гитлером 1 августа 1940 г.{35}. Она обязывала военно-воздушные силы не только уничтожать авиацию противника, громить аэродромы и органы снабжения, но и разрушать бомбовыми ударами авиационные заводы и предприятия, изготовляющие зенитное вооружение. Такие установки свидетельствовали о стремлении гитлеровского командования путем полного господства в воздухе открыть своим ВВС свободный доступ к жизненно важным центрам глубокого тыла противника.

Я не знал тогда об этой директиве, но высокая результативность в действиях немецких летчиков и сам факт быстрого подавления авиации неприятеля подтверждали предположения, что Германия имеет для своих ВВС боевую программу, далеко выходящую за рамки чисто тактических задач.

Подобного рода действий следовало ожидать от фашистов и в войне с нами. Вот почему поступившие к нам в округ сообщения о бомбардировке немецкой авиацией таких глубинных объектов, как Рига, Каунас, Минск, Смоленск, Киев, Житомир и Севастополь, не были для меня неожиданностью. Поразила лишь легкость, с какой вражеские самолеты столь далеко проникли на нашу территорию. Факт этот настораживал. Нужно было принимать срочные меры, чтобы избавить Ленинград от участи городов, подвергшихся яростной бомбардировке в первые же часы войны. Такими мерами могли быть наши активные действия в воздухе. Я высказал свои соображения руководящим работникам ВВС округа, они поддержали меня. Мы быстро прикинули наши возможности и решили, что если не будем медлить, то вполне справимся с такой задачей.

На другой день я доложил о нашем плане генералу Попову. Маркиан Михайлович согласился с нами, но сказал, что прежде этот вопрос надо согласовать с Москвой, так как приказ о запрещении налетов на Румынию и Финляндию еще в силе. В тот же день он позвонил маршалу Тимошенко. Нарком проконсультировался в еще более высоких инстанциях, и разрешение было получено.

Для ударов по вражеским аэродромам в Финляндии было выделено 540 самолетов. В операции участвовали ВВС всех общевойсковых армий Северного фронта{36}- 14, 7-й и 23-й, морских флотов и фронтовая авиагруппа.

Впервые в истории наших ВВС к одновременным действиям привлекалось такое количество боевой техники, причем на всем фронте - от Выборга до Мурманска. В какие-то сутки предстояло увязать массу больших и малых вопросов, скоординировать действия сухопутной и морской авиации, частей и соединений по месту и времени, определить методику бомбоштурмовых ударов, их последовательность, выбрать маршруты и первоочередные цели. Операция была рассчитана на шесть суток.

Первый удар по вражеским аэродромам был нанесен 25 июня в 4 часа утра. Поскольку к операции привлекались значительные силы истребительной авиации 23-й армии, что заметно ослабляло воздушный заслон на Карельском перешейке, то для защиты Ленинграда мы оставили весь 7-й истребительный авиакорпус ПВО и 39-ю истребительную авиадивизию.

Днем 24 июня командующий Северным фронтом М. М. Попов и член Военного совета фронта Н. Н. Клементьев утвердили план воздушной операции. На исходе суток мне доложили, что в большинстве частей и соединений подготовка к удару в основном закончена.

Рано утром 25 июня я был на узле связи, размещавшемся в полуподвальном помещении здания штаба округа. Последние приготовления, уточнение данных, короткие переговоры с командирами авиасоединений, и на аэродромах заревели моторы. Воздушная армада из 263 бомбардировщиков и 224 истребителей и штурмовиков устремилась на 18 наиболее важных аэродромов противника.

Налет длился несколько часов. Одна группа сменяла другую. Некоторые объекты подвергались 3 - 4 ударам. В итоге первого дня враг потерял.41 боевую машину. Успех был налицо, и операция продолжалась. За шесть суток ударам подверглось 39 аэродромов противника. В воздушных боях и на земле враг потерял 130 самолетов и был вынужден оттянуть свою авиацию на дальние тыловые базы за пределы радиуса действий наших истребителей{37}. Перебазировка эта, естественно, ограничила маневр неприятельских бомбардировщиков. А нам только это и требовалось.

Эта первая в истории советской авиации многодневная операция убедила нас, что массированные удары по глубинным аэродромам - надежное средство борьбы с вражеской авиацией. С тех пор такие налеты стали проводиться регулярно. Даже в самые трудные месяцы блокады и при острейшей нехватке бомбардировщиков мы систематически громили гитлеровскую авиацию на земле, широко используя для этой цели истребителей и штурмовиков.