В перерывах суеты

Выстрел

Информация о покушении на гордость российской классической музыкальной школы Михаила Ивановича Райхельсона появилась в Интернете часа через два после выстрела. Одиночного, с расстояния двадцать-двадцать пять метров. Так сказали журналистам оперативники.

В Склифе сообщили, что угрозы жизни нет. Пуля попала в правое плечо. Идет операция.

Фоторобот нападавшего составили к концу дня. Странный был киллер. Не в черной шапочке, не в спортивном костюме, не атлетического телосложения. Казалось, он даже не особо старался остаться незамеченным. Все свидетели описывали его одинаково. Средних лет, на вид сорок-сорок пять. Кряжистый. Именно так большинство и говорили — «кряжистый». Ну кто-то сказал — «плотный, невысокий». Без головного убора. Волосы темные, с сединой на висках. В руках портфель.

Выстрела, правда, никто не слышал. Так, легкий хлопок. Оперативники предположили, что стрелял с глушителем. Но с глушителем палить за двадцать метров — надо быть или снайпером, или придурком.

И что мешало подойти поближе? Или контрольный выстрел сделать? Странно все как-то. По-дилетантски.

Катя Петрова — любимая ученица Райхельсона, узнав о покушении на маэстро, сначала закричала, а потом упала в обморок. Мама вбежала в комнату на крик, но увидела дочь уже лежащей на полу. Охнула, бросилась к Катюше, встала на колени, обняла голову дочери и застонала.

Это она, она виновата! Зачем она настояла на аборте?! Да, Колю можно понять — он из деревенской семьи, к московским нравам так и не привык. К тому же бывший офицер. Но она-то, она? Зачем она поддержала мужа?

Про Катюшину беременность узнали не от нее самой, подружка выболтала. Поначалу просто растерялись. От кого? Как такое могло случиться? Она же тихоня, домоседка, кроме скрипки, ее вообще ничто не интересует.

Катя плакала, просила оставить ее в покое, мол, сама разберется. От кого залетела, признаваться не желала. Категорически.

На разумный, казалось, вопрос матери: «А он на тебе женится?» — разрыдалась, убежала в ванную и на полчаса заперлась.

А когда вышла, Коля выставил условие: или она скажет, от кого беременная, или пускай сейчас же, немедленно, собирает свои вещи и катится из дома к чертовой матери!

Катюша испугалась. Опять разревелась и обратно шмыгнула в ванную. Еще на полчаса.

А она, мать, о чем она тогда думала? Думала о себе. Как же так получилось, что она, вложившая в дочку всю душу, все материнское тепло и сердце, оказалась ей чужой? Ведь не ей она открылась, что забеременела, не ей рассказала, что уж не девушка. И когда это произошло? С кем?

Из-за двери ванной, сквозь слезы и всхлипывания, раздался голос дочери:

— А если я скажу, ты меня не выгонишь? Вы меня не бросите? Мне страшно!

— Если скажешь — не выгоню! — пообещал Николай.

— Точно?

— Не торгуйся!

— А ты ему ничего не сделаешь?

— Обещаю. Ничего. Кто, говори!

— Михаил Иванович.

— Кто?! — Кира и Николай вскрикнули одновременно. Да любой, только не он. Человек, на которого в доме чуть не молились, человек, которому доверили судьбу дочери!.. Знаменитый скрипач, образцовый семьянин Райхельсон оказался последним мерзавцем.

Кира посмотрела на светящийся экран монитора. И отшатнулась, не выпуская из ладоней головы дочери. С экрана смотрела фотография Райхельсона и над ней строка — «Покушение на всемирно известного скрипача».

К шести часам вечера Райхельсон вышел из наркоза. У кровати сидела жена, зареванная, с опухшим лицом. Рядом с ней старший сын.

— Где я?

— Господи! Наконец-то! Родной ты мой...

— Где я? — повторил Михаил Иванович, беспомощно озираясь по сторонам.

— В больнице, папа, в больнице. Все нормально. — Голос Сергея звучал как-то сипло, он будто с трудом выдавливал слова.

— Почему? Что со мной?

— Мишенька, в тебя стреляли. Слава богу, промахнулись!

— Куда попали? — Мозг Райхельсона стремительно включился в ситуацию.

— Жизненно важные органы не затронуты. Операция прошла успешно. Через пару дней будете дома. — Подошедший врач-реаниматолог только что закончил перебранку с журналистом, пробившимся через все заградительные кордоны больницы. Он был рад, что пациент, наконец, очнулся. В другом подобном случае он бы и не переживал, рутинная операция, рутинный наркоз. Но здесь — мировая величина!

— А что задето?

— Правое плечо. Ничего серьезного.

— Я смогу играть? — Райхельсон впился глазами во врача.

— Да какое это имеет значение, Мишенька? Главное, что ты жив! — Жена готова была разозлиться: как он может беспокоиться, о чем-то что будет, когда еще несколько часов назад она не знала, выживет он или нет.

— В футбол точно сможете, — попытался отшутиться реаниматолог.

— Я серьезно с вами разговариваю! — взревел Райхельсон.

— Папа, успокойся, — вмешался Сергей.

— Молчи! Отвечайте!

— Понимаете, у вас задет нерв. Рука двигаться будет, но гарантировать... В бытовом плане, скорее всего, проблем не возникнет, но...

Николай позвонил домой около семи вечера. Поинтересовался, как дела, как Катюша, как сама Кира? Но голос был странный, отчужденный. Киру это обеспокоило, и про дневной обморок дочери она решила не говорить.

— Да все нормально. Катюшка занимается, я по хозяйству. Ты когда будешь?

— Не скоро. Хочу, чтобы ты меня правильно поняла. Я вас обеих очень люблю. У меня в жизни нет ничего дороже вас.

— Я знаю, милый, знаю.

— Не перебивай, Кирюша! Мне и так трудно говорить. Я сделал то, что должен был сделать. Иначе жить бы не смог.

— Что? О чем ты говоришь? Я не понимаю.

— Я застрелил этого мерзавца!

— Кого? Что значит «застрелил»?

— Я убил Райхельсона!

— Да нет! Он жив. Его кто-то ранил. — Кира никак не могла понять, какая связь между тем, что говорит муж, и покушением на Райхельсона. И вдруг до нее дошло.

— Так это ты? Зачем?

— Я сделал то, что должен был сделать. Сейчас я пойду в милицию и сдамся. Все, не мотай мне душу. Отсижу и выйду. Только дождись меня. Это моя дочь, и я за нее отомстил! Я — прав! А он был мразью!

— Да он жив, не волнуйся, он жив!

На другом конце провода повисла тишина.

— Что ты молчишь?! Он жив! Не волнуйся, я точно знаю, он жив! Тебя не посадят!

— Все равно. Что сделано, то сделано. Прощай! Я тебя очень сильно люблю.

Раздались короткие гудки. Кира застыла у телефона, боясь положить трубку. Она смотрела на нее, будто надеясь получить ответ — что делать дальше.

Следователь Потапов всей душой был на стороне Николая. У него самого росла дочь. Правда, той всего восемь лет, но представить переживания сидевшего напротив человека Потапов мог вполне отчетливо. И он бы попытался убить. Точно убил бы.

Но помочь мужику он не в силах. Незаконное ношение огнестрельного оружия, покушение на убийство. Хотя... Можно попробовать слегка подправить показания Николая и изобразить дело чуть-чуть иначе. Мол, покушался не на убийство, а хотел ранить, — чтобы наказать, но не убивать. Все равно — лет семь огребет. Надо посоветовать ему, чтобы просил суд присяжных. При хорошем-то адвокате те могут и вообще оправдать. С них станется... Но уж «снисхождение» точно дадут.

А завтра эту несчастную девочку нужно допросить. И так допросить, чтобы у присяжных потом волосы дыбом встали, какой подонок этот скрипач, блин, виртуоз хренов!

Катя за всю ночь так и не уснула. Забылась на несколько часов, но не спала. Что она завтра скажет следователю? Он позвонил в начале программы «Время», именно в тот момент, когда диктор сообщил, что подозреваемый по делу о покушении на Райхельсона, скрипача с мировым именем, задержан и дает признательные показания. Кате показалось, что она смотрит какой-то сериал. В жизни так не бывает. Так не может быть!

— Это я во всем виновата. — Катя была сдержанна, почти не волновалась. Только костяшки переплетенных пальцев побелели от напряжения.

— В чем же вы-то виноваты? — ласково поинтересовался следователь. Ему была симпатична эта худенькая девчушка, на плечи которой свалилось сразу и столько!

— Я сказала папе, что беременна от Райхельсона.

— И правильно сделала, что сказала.

— Нет, не правильно. Михаил Иванович здесь вообще ни при чем!

— Как это ни при чем?

— Да так! Я думала, родители меньше ругать будут, если его назову. Скорее простят — они же его так любят. Ну... любили. А он... — Катя уже не могла сдерживать слезы, — он вообще ни при чем! Он даже не знал, что я беременная.

— Подожди, что значит: «знал — не знал». Ты забеременела от него? — Следователь с трудом понимал, что она там лепечет. Симпатия начала улетучиваться. — Беременна была от него?!

— Да нет, разумеется! Ему ничто такое и в голову не приходило.

— Так ты родителям сказала, будто от него, чтобы они тебя меньше ругали?! — сообразил наконец следователь.

Рыдающая Катя согласно закивала.

Вадим Пальцев — лучший студент консерватории по классу альта, выпускник, лауреат конкурса имени Чайковского — наконец решился. Именно сегодня он объявит родителям, что женится. На Кате, которая так им нравится. Они станут работать вместе, в одном оркестре. Будут гастролировать по всему миру. Плохо, конечно, что он целую неделю ей не звонил. Но ее слова о будущем ребенке обрушились на него как гром среди ясного неба. Хотя это не оправдание. Он — ее первый мужчина. Она, можно считать, его первая девушка. Та проститутка, в прошлом году, не в счет. Рано, конечно, семью заводить, но уж коли так получилось...

Наверное, она все-таки поймет, почему он неделю молчал. Должна понять, если любит. А ей сейчас нужна поддержка. Во-первых, будущий малыш. Во-вторых, вчерашнее покушение на ее обожаемого маэстро...

Нет, точно: сегодня скажет родителям и вечером, с букетом цветов, как положено, поедет к Катюше домой и попросит у родителей ее руки. Все будет замечательно!

Последнее слово

Речь прокурора заняла не больше десяти минут. А что, собственно, ему было доказывать? Он потому и сказал в заключение: «Все очевидно!» Незаконное хранение огнестрельного оружия — есть. Факт выстрела именно из этого оружия в потерпевшего — налицо. Смерть потерпевшего как причинно-следственная связь с выстрелом — доказана, есть заключение судебно-медицинской экспертизы.

Попробовал прокурор подбавить эмоций, мол, убить собственного сына — это уже за гранью разумения, но не сыграло. Сам, видно было, себе не верил, и присяжные никак на эту тираду не отреагировали.

Судья поблагодарила юношу в темно-синем мундире за выступление и попросила присесть. Прокурор выдохнул с облегчением, устроился поудобнее на стуле и открыл детектив Дарьи Донцовой, который, не скрывая, читал весь процесс. Может, он придумал тонкий психологический прием, чтобы показать присяжным, что в деле все ясно и «париться» здесь не надо, а может, и вправду молодому обвинителю интереснее казалось виртуальное преступление, незамысловато описанное писательницей-стахановкой, нежели реальное рядовое убийство.

Присяжным было скучно. Хотя подсудимый, мужчина шестидесяти пяти лет, повел себя с самого начала процесса необычно. На первый вопрос судьи: «Признаете ли себя виновным?» — ответил: «Частично». И добавил: «Больше ни на какие вопросы отвечать не буду. Все скажу в последнем слове».

— Что ж, это ваше право, — спокойно согласилась судья. — Вы ведь и на предварительном следствии ничего не объясняли. Я правильно говорю?

Подсудимый молча кивнул.

— Только один вопрос — почему?

Подсудимый не ответил. Он выглядел отрешенным от происходящего. В его позе не было ни вызова, ни надменности, ни смирения. Он стоял так, как стоят в небольшой очереди. Думая о чем-то своем и спокойно ожидая своего времени.

— Вы подали письменное ходатайство об отказе от адвоката. Вы его подтверждаете?

Подсудимый кивнул.

— Хорошо. Садитесь. — Судья не досадовала. В ее практике было всякое. И такое случалось не раз.

И вот теперь, поскольку защитника обвиняемый не имел, от участия в прениях сторон отказался, написав записку судье, ему должны были предоставить последнее слово.

— Вы воспользуетесь правом выступить с последним словом? — спросила судья, не отрывая взгляда от документов, лежащих на столе.

— Да, ваша честь.

Прокурор хмыкнул, достаточно громко, чтобы его услышали присяжные, и тут же получил замечание от судьи. Скучавшие до того присяжные оживились. Судья, продолжая делать вид, что ищет что-то в материалах дела, произнесла:

— Прошу вас!

— Господа присяжные! Я прекрасно понимаю, что для вас все давно очевидно. Я убил человека. Более того, своего приемного сына. Это очевидно, но это и единственное, что вы знаете. Согласитесь, не много, чтобы сказать «виновен». Вы чувствуете разницу? Сказать «убил» — можно. Факт налицо. Сказать «виновен» — невозможно. А если не виноват? Вспомните, сколько раз в собственной жизни вы делали то, что другие считали неправильным, но иначе вы поступить не могли. Было? Вас наверняка упрекали — зачем вы это сделали. А вы отвечали — так случилось, у меня не было выбора.

Именно об этом я и хочу вам рассказать.

Мне шестьдесят пять лет. Я — врач. Нейрохирург. Доктор наук, профессор, академик Российской Академии медицинских наук. Директор института нейрохирургии, в котором ежедневно спасают жизни десятков человек.

Вы спросите, какое это имеет отношение к делу? Самое прямое. Во мне всю сознательную жизнь доминировал только один инстинкт — спасать жизни. Возвращать здоровье. Значит, что-то должно было произойти такое, что перевернуло все мое сознание, всю мою жизнь, всю мою суть. Что-то такое, из-за чего я перестал быть самим собой.

Я собираюсь рассказать вам все. Всю правду. Я хочу, чтобы вы вынесли вердикт, не испытывая никаких сомнений. Любой вердикт — «виновен» или «не виновен». Для вас это не важно. Для меня важно, для вас — нет. Но для каждого из вас важно, чтобы при любом вердикте его потом не мучил вопрос, — правильным ли было мое решение.

Я приму любой вердикт. Важно, чтобы и вы были с ним согласны. Не умом, совестью своей согласны.

Вы знаете, что ни на следствии, ни здесь, в суде, я не давал никаких показаний. Вы знаете, что я отказался от адвоката. Должен вам объяснить почему.

Когда меня первый раз вызвали на допрос, я рассказал следователю, очень симпатичному молодому человеку, как и что произошло. Он выслушал, улыбнулся весьма скептически и заявил, что все это «лабуда». Что все это его не интересует. Есть факт — убил. А почему убил, почему не мог поступить иначе — это лирика, эмоции. Он так и сказал: «Нас, юристов, интересуют факты, а не ваши рефлексии». Грамотный мальчик, умные слова знает. И я решил, что он прав. С юристами мне говорить не о чем. Профессия у них такая. Но вы же люди, простые люди, как я. И сегодня у вас только одна профессия — решать по совести. По опыту собственной жизни.

У каждого из вас была первая любовь. Вспомните ее. Вспомните, как в юности вы мечтали прожить с любимым всю оставшуюся жизнь. Единицам из сотен и сотен тысяч судьба дарит такую возможность. Мне подарила.

С Мариной, моей женой, мы познакомились на первом курсе института. Нам было по семнадцать лет. Да, сорок восемь лет назад... Через год мы поженились. Многие из вас тогда еще не родились.

Как мы жили, описывать не стану. Те из вас, кто ближе мне по возрасту, помнят. Сами жили не лучше. А те, кто сильно моложе, все равно не поймут. И дай вам бог не понимать. Это было выживание, а не жизнь.

Скажу только, что днем мы учились, а ночью работали. Марина — ночной нянечкой в больнице, я — санитаром на «скорой».

Когда через год родился Миша, наш сын, мы были счастливы. Хотя жить стало еще тяжелее. Марина не бросила институт, продолжала учиться. В общежитии нам дали отдельную комнату. Представляете себе, Мариша ходила на лекции, на семинары с маленьким Мишкой. Даже в анатомический театр, это где трупы препарируют... Клала на свободный стол и вместе с другими студентами... Ну вы понимаете.

Но все это было не страшно. Ни безденежье, ни неустроенность — все не страшно. Мы были счастливы. Мы любили!

Закончили институт. Мне предложили идти в интернатуру. Я решил отказаться — очень нужны были деньги. Хотел пойти в больницу и подрабатывать в поликлинике. Тогда больше одного совместительства не разрешалось. Но Мариночка настояла на интерне. Она хотела, чтобы я защитился.

Помогу вам представить, как мы жили. Мы ели маргарин, а для Мишки покупали по сто грамм масла через день-два. Мясо бывало у нас на столе, как в позапрошлом веке у крепостных крестьян, — раз в месяц. В день зарплаты. Но мы, повторяю, были счастливы. Мы любили друг друга и нашего малыша. Мы знали, за что боремся, ради чего живем.

Потихонечку, медленно, мы пробились. Сначала защитился я, через три года Марина. Миша пошел в школу. К сожалению, на продленку. Нам надо было много работать. Нас поставили на очередь на кооперативную квартиру. Тогда даже слова такого — «ипотека» — никто не знал. Первый взнос — шесть с половиной тысяч. Я зарабатывал двести, Марина — сто восемьдесят. Мы подсчитали, как раз к пенсии и накопим.

Я подписал контракт на два года и поехал на Север в Заполярье.

Деньги на квартиру я заработал, но какой ценой! Нет, я не про морозы и уборную во дворе при минус тридцати пяти. Это все, извините, фигня! Я про то, что два года не видел единственную женщину, которая стала смыслом моей жизни, и подраставшего сына.

Ладно, преодолели. Все вроде наладилось. Мишка в школе, есть своя квартира, есть любимая работа. И мы наконец вместе.

Хотя это немного условно. То, что вместе. И у нее, и у меня ночные дежурства. Ее выходной в воскресенье, мой — в субботу. Если Марине иногда удавалось договориться, чтобы ее подменили, мы втроем ехали на Ленинские горы. Просто погулять семьей. Это было счастье. Правда, счастье.

Ладно, не важно. Многие из вас и сами прошли через нечто схожее. Важно другое: работа работой, но смысл моей жизни, то, ради чего я мог все преодолеть, были Мариша и Миша.

Вот так мы и жили. Как нынче часто говорят — трудно, но счастливо.

Помню момент, Мишке было лет девятнадцать-двадцать, мы впервые заговорили про внуков. Стали мечтать, как летом будем копаться с ними на нашем садовом участке, ездить на речку, ходить за грибами. Такая, знаете, стариковская идиллия. У нас даже появилась любимая песня, которой мы друг друга иногда подкалывали — «Бабушка с дедушкой рядышком...».

Но Миша все не женился и не женился. Ему уж двадцать пять стукнуло, а внуков так и не появилось...

Я защитил докторскую, получил профессора. Даже за границу несколько раз съездил, с лекциями и на симпозиумы нейрохирургов. Лучше бы мне так не повезло. Наслушавшись моих рассказов, Миша решил уехать из Союза. Он закончил биофак МГУ, стал довольно сносным микробиологом, занимался фармакологией. Опубликовал несколько статей в научных журналах. Его пригласили в Бостон. Вроде как на стажировку. Наши его выпустили, а там, спустя пару месяцев, ему предложили трехлетний контракт.

Миша согласился. Даже не из-за денег, хотя платили ему там в десятки раз больше, чем он зарабатывал в Союзе. Согласился потому, что его брали в лабораторию, работавшую на самом острие одного крайне перспективного направления. Здесь, в Союзе, не было ни оборудования, ни реагентов, ни даже элементарных электронных микроскопов. Там имелось все.

Мы с Мариной его понимали. Он был прав. Но мы теряли сына. Мы прощались с нашей мечтой о тихих летних вечерах на даче с внуками. Ясно было, что Миша не вернется. И мы туда не поедем. Нам уже поздно.

Я не смогу передать словами, что испытывал, когда, проснувшись ночью, видел, как Мариша плачет. Я знал почему. Но не мог ничего сделать.

Всегда, всю жизнь я делал все возможное и невозможное, чтобы Марина была счастлива. А тут... я оказался бессилен.

Не прошло и полугода, Миша прислал письмо, что он женится. Даже не по телефону сказал, а письмо прислал. И что не вернется. Звал нас тоже перебираться в США. Но это было нереально.

Через час у Марины развился обширный инфаркт. Не буду вас мучить подробностями. Это был не банальный инфаркт — требовалась срочная операция. Я уговорил своего друга, лучшего кардиохирурга страны Игоря Караханяна, разрешить мне присутствовать в операционной. Я понимал, что шансов потерять Марину прямо на столе много больше, чем ее спасти. Однако самое страшное нас поджидало не со стороны инфаркта. Когда началась операция на открытом сердце, выяснилось, что у Мариши есть патология предсердия. Патология ужасная, и, что хуже всего, Игорь к этому был не готов.

Я увидел растерянность в его глазах, испуганный взгляд, который он бросил на меня, и понял... Я понял, что сейчас решается все. Понял, что без Марины мне не жить.

Что было дальше, я не помню. Мне потом рассказали, как я отодвинул Игоря, встал к столу, не обращая внимания на его возражения, и начал операцию. Игорь был в ужасе. Я все делал неправильно, вопреки известным методикам. Я ведь нейрохирург, а не кардио...

Короче говоря, уже несколько лет та операция, которую я сделал на Маринином сердце, описывается в учебниках и называется моим именем. Но, повторяю, я действовал бессознательно. Наверное, будь я глубоко верующим человеком, я бы решил, что моими руками двигал Господь. Но я материалист. Закоренелый. Я знаю, как наверняка слышали и вы, что человек использует потенциал своего мозга только на пять процентов. Вот здесь, в критической ситуации, мой мозг использовал больше своих рутинных возможностей.

Самое интересное, что, когда все осталось позади, все сосуды ушиты, когда надо было просто завершить операцию, я, как рассказывают, молча отошел от стола и сел на пол в углу операционной.

— Подсудимый, я просила бы вас быть ближе к сути предъявленного обвинения! — Судья произнесла это вовсе не злобно. Так, по обязанности.

Говорящий вздрогнул. Он пребывал в своих мыслях, воспоминаниях. Он заново переживал свою жизнь. И тут его сбили, вернули в реальность.

— Да, ваша честь. Но это важно... — Голос звучал робко, неуверенно.

— Пусть продолжает. Мы просим! — неожиданно вмешался староста присяжных.

Судья с удивлением посмотрела в его сторону. Еще бы, присяжные ни при каких обстоятельствах не могут вмешиваться в ход ведения процесса. Хотела было отчитать забывшегося старосту, но вдруг передумала.

— Хорошо, продолжайте. Но только прошу все-таки ближе к рассматриваемому уголовному делу.

— Да, конечно. Простите. — Подсудимый как-то неловко попытался опереться руками на перила отделявшей его от зала загородки, но тут же руки убрал и, не зная, куда их пристроить, сложил за спиной. — Простите! Короче говоря, я сел на пол и потерял сознание. Теперь инфаркт настиг меня. Почти три недели мы пролежали в одной палате. На пару дней прилетел Миша. Но ему нужно было срочно возвращаться. По контракту в первые девять месяцев работы он мог брать отпуск не больше чем на три дня. Ладно, не важно. Важно то, что он уехал...

Хотя, если быть точным, действительно важным стало другое. У меня появился страх, нет, ужас, что я могу потерять Марину. Это было так близко, так ощутимо реально. С того момента, после больницы, я жил и живу с единственной мыслью: Марина — это все, что у меня есть, Марина — это то, чем я никогда не рискну. Ее здоровье единственная ценность, которая имеет для меня значение. Наверное, это стало моим основным инстинктом. По крайней мере, более сильным, чем даже инстинкт самосохранения.

Я стал меньше пропадать в институте, а Марише вообще пришлось уйти из клиники. Ей категорически нельзя было волноваться. Ее могли спасти только положительные эмоции. И вот тогда я предложил взять ребенка из детского дома.

Конечно, я понимал, что это паллиатив. Что чужой ребенок не заменит родных внуков. Но это хоть как-то приблизит нас к мечте — тихим вечерам на даче...

Ладно, что там говорить. Сегодня это уже не важно, о чем я тогда мечтал и думал.

Мы взяли Дениса. Ему было уже пять лет. Очаровательный малыш, умный, со взрослым характером. Такой маленький мужичок.

Мариша, и полугода не прошло, полюбила его какой-то совершенно безоглядной любовью. Она даже внешне помолодела. Ходить стала быстрее, все время улыбалась. У нас опять появились планы на будущее. В какую школу мы отдадим Дениса? Кем он станет? Как мы, врачом? Все было прекрасно. До переходного возраста.

Лет в тринадцать-четырнадцать начало проявляться то, чего мы никак не ждали. Денис стал вспыльчивым. Очень жестоким. Постоянно дрался с одноклассниками, мучил уличных животных. Мы говорили с ним, объясняли, давали правильные книжки. Ничто не помогало. Он слушал, кивал и продолжал прежнее.

Мне больно об этом говорить. Знаете, как бывает, когда мечты оборачиваются своей противоположностью? А мы ведь с Маришей уже не молодые. Думали, вот она счастливая старость — только руку протяни. А получилось...

Денис стал совсем неуправляемым. Он будто вымещал на нас первородное зло. Говорим: «Вечером, к одиннадцати, будь, пожалуйста, дома». Демонстративно приходит в час и с издевкой заявляет: «А у меня часы не швейцарские — точное время не показывают». Потом Марина заметила, что из кошелька стали пропадать деньги... Предлагаем ему куда-нибудь пойти вместе — отказ.

Трудно сейчас все это переживать заново. А изменить мы ничего не могли.

Я помню, какой шок испытал, когда однажды поздно вечером Марина как-то обреченно сказала: «Скорее бы ему исполнилось восемнадцать». «Почему?» — спросил я. «Мы купим ему квартиру, и пускай живет сам. Я больше так не могу».

Я видел, как ей тяжело. И я ничего не мог сделать. Это было невыносимо.

Как-то раз, когда Денис с Мариной заспорили, он ее толкнул. Во мне что-то взорвалось, я бросился на Дениса с кулаками. Но... Я уже, кажется, говорил, Денис был очень сильным. Он меня избил, плюнул на упавшего и ушел гулять.

Я видел Маринины глаза, когда она перевязывала мне голову. У меня шла кровь из уха. Я видел ее глаза — полные ужаса и боли. Происходило страшное — Мариночка страдала, а я не мог ей помочь. Как врач я понимал, что любая подобная встряска может стать для нее последней. Я уже говорил, ей категорически нельзя было волноваться.

Когда поздно вечером явился Денис, я ему сказал... Просто, спокойно, но очень твердо: «Еще раз поднимешь руку на мать — пристрелю».

Да, кстати. Мне предъявлено обвинение в незаконном хранении огнестрельного оружия. Так вот, это не так. Пистолет — наградной. За защиту Белого дома в 91-м году. Есть соответствующий указ Ельцина. А почему пистолет не зарегистрирован в милиции — не знаю. Просто там бардак, наверное. Указ можно найти, я даже номер помню, очень простой. Один, один, два, два. За 1992 год.

Простите, мне трудно стало говорить. Особенно о том, что случилось потом.

Прошло два месяца. Очередной скандал. И Денис ударил Марину. Она упала на диван. Он продолжал ее бить. Я подскочил, он меня отпихнул. Ударил. И продолжал избивать мать. Марина закричала. От боли или от ужаса? Не знаю...

Что было дальше, вы слышали. Я взял из сейфа пистолет и два раза выстрелил в Дениса. Вот, собственно, и все.

Нет, еще одно. Я хочу, чтобы вы поняли. Я не пытаюсь представить вам ситуацию так, будто я находился в состоянии патологического аффекта. А, как вы догадываетесь, будучи врачом, мог бы разыграть все прямо по учебнику. Я говорю с вами честно. Просто поймите, есть вещь более важная, чем свобода, незапятнанная репутация, должность и деньги. Не у всех. А у меня — есть! Это любовь. Я готов вынести все, я готов умереть. Мне все равно. Но видеть, как ребенок, которого мы вырастили, избивает свою мать, мою Марину, — это невозможно. Невозможно!

Понимаете теперь, почему я не пытался объяснить это следователю? Для него моя трагедия — лирика, слова, эмоции. У него есть буква закона и факты. Я рассказал все вам, потому что верю, что в душе каждого из вас живет справедливость. Виновен ли? Формально — да. Я стрелял. Я убил человека. А на самом деле? Если кто-то из вас любит... любил когда-нибудь, он поступил бы иначе?

Тот, кто скажет, что я виноват, — человек без чувств. Компьютер. Я не обижусь. Я просто его пожалею. Он не жил. Он существовал.

Подумайте, только честно, как бы вы поступили на моем месте?

Подсудимый сел, закрыл лицо руками. Прокурор осуждающе качал головой. Две женщины, присяжные, вытирали слезы. Судья объявила перерыв до завтра.

Присяжные пробыли на совещании не более получаса. На все вопросы: имел ли место факт убийства, совершил ли его подсудимый и так далее, единогласный ответ был: «Да».

Оглашая вердикт присяжных, судья только один раз кивнула в знак согласия. И как-то даже с благодарностью взглянула на старосту.

На вопрос: «Виновен ли подсудимый в инкриминируемом ему деянии?» — одиннадцатью голосами против одного присяжные ответили: «Нет».

Потанцуем?

Алексей Эдуардович Жеглов был очень горд, что он Жеглов. Может, изначально он и в милицию-то пошел работать по причине своей фамилии. Ни папа — шофер, ни мама — бухгалтер к выбору сыном профессии отношения не имели. Хотя нет — имели: они до смерти боялись милиционеров. Папа — гаишников, мама — обэхаэсэсников. Леша хотел, чтобы его боялись. Леша жаждал власти. Не для того, чтобы унижать людей, нет, ни в коем случае! А для того, чтобы его слушались, чтобы все было четко, по правилам, по закону.

Школа милиции, Университет МВД — и он офицер.

Михаил Михайлович Попов вырос в детском доме. Потом пошел в армию. Бед людских насмотрелся и в детстве, и на службе. В детдоме его обижали воспитатели, они же учителя. В армии — старшина. И все бы ничего, не обладай Миша повышенным чувством справедливости. Основные тумаки по жизни он получал ровно тогда, когда пытался защитить других. Те, другие, уходили в глазах обидчиков на второй план, а Мишке доставалось по первое число. И личным врагом он становился сразу и навсегда.

Прозвище «Адвокат», полученное еще в пятом классе детдома, казалось, умрет сразу после выхода во взрослую жизнь. Но нет. Уже через две недели после призыва в доблестную Советскую армию его точно так же, «Адвокатом», обозвал старшина в «учебке». Понятно, на все два года.

После армии пошел Миша в юридический. Нет, адвокатом он быть не хотел. Ненависть к этой профессии ему прививали долго и весьма успешно. Он решил стать прокурором. У прокурора, чтобы людей защищать, есть власть!

Леша довольно быстро сделал карьеру. Из оперативников — в милицейские следователи, потом — замначальника отделения по уголовному розыску. Вроде как понижение, но не для Леши. Он-то понимал, что начальник вот-вот на пенсию уйдет. Так и случилось. И полгода в замах не проходил, возглавил «угро» отделения. А еще через год стал заместителем начальника, но уже районного УВД.

Раскрываемость за Алексеем числилась прекрасная. По его территории были самые низкие показатели преступности в городе. Ни один рецидивист не хотел селиться в «зоне ответственности» Жеглова. И не зря. Подбросить кому надо кошелек, как это делал его знаменитый киношный однофамилец, для Леши было парой пустяков. Да и на допросе особо несознательному правонарушителю Леша мог с легкостью вмазать. Нет, не для того, чтобы поиздеваться, а чтобы тот понимал — не у Пронькиных, не забалуешь. «По закону, блин, жить надо! Понял, падла?» — воспитывал по ходу дела милицейский подполковник.

Миша Попов быстро перестал быть Мишей. Стал Михал Михалычем. При обычных трех-четырех годах на должности следователя оттрубил он на этом поприще всего два. И заместителем прокурора района его сделали не по годам рано, не из-за услужливости или по блату, а потому что парень был принципиальный, грамотный. Ни одно дело, где Миша вел расследование, из суда в прокуратуру не возвращалось. Судьи получали такую «разблюдовку» на обвиняемого, что приговоры выносили чуть ли не с закрытыми глазами. Мог Миша и прекратить дело, если считал, что доказательств мало. Пару раз прокурор района на него «наехал» за такое милосердие, но когда Миша ткнул в процессуальный кодекс, в статью, по которой следователь независим, да сделал это с таким видом, что ясно стало — парень не отступит, прокурор смирился. Мишу зауважал. Правда, для весомости своего уважения дал ему тройку «висяков». Но Миша два из трех раскрутил. Тогда и дружба, пусть и старшего с младшим, между ними возникла.

В итоге, когда зама прокурора забрали «наверх», прокурор сам поехал просить в город, чтобы Мишу назначили на освободившееся место. Прокурор города согласился не сразу и предупредил: «Если что пойдет не так — головой ответишь!» Районный кивнул: «Значит, моей голове ничто не угрожает!»

Очень Леша хотел в городское Управление перейти. Шутки шутками, а дослужиться до начальника МУРа, поди, совсем неплохо. Это ж весь город у тебя в страхе ходить будет. Бабки не так важны, хоть с ними-то точно проблемы отпадут, а вот влияние!.. А если пару-тройку громких заказных убийств раскрыть, благо в Москве с этим проблем нет и не предвидится, то и в Центральный аппарат пробиться можно. С генеральскими погонами до пенсии доживет припеваючи. А уйдет по выслуге или даже по возрасту, место в управлении безопасности какого-нибудь буржуина ему точно обеспечено.

Но вот напасть — один из несознательных его подследственных жалобу в прокуратуру накатал, что де, мол, били его. Да не били на самом деле, а всего пару раз врезали. И то несильно. Били бы — так не жалобы писал бы, а завещание. Хотя не писал бы — диктовал.

Жалоба эта случилась не первая. Раньше спускали их на прокурора района, а тот как парень разумный с заместителем начальника районного УВД по уголовному розыску товарищем Жегловым ссориться не хотел. Но тут, как на грех, нового прокурора района назначили. Раньше он замом работал в соседнем районе. Так коллеги Лешины, когда он им позвонил, сообщили: «Сволочь!» Расшифровали подробно и понятно: «Законник, сука!»

Михал Михалыча назначили прокурором района совершенно неожиданно. Приехал с совещания в городской прокуратуре его начальник и объявил: «Завтра вместе со мной в Генеральную поедешь. У соседей ЧП, прокурор на взятках засветился. Ему рекомендовали в отставку подать, чтобы дело не возбуждать, а на его место я тебя предложил. Городской поддержал. Так что теперь соседями-коллегами будем!»

Стал Миша отнекиваться, но «старший товарищ» рыкнул: «Кончай из себя девочку строить! И вообще, ты что, на мое место метишь?» Пришлось Мише с ходу ретироваться. Вот чего он точно не хотел, это чтобы «батя» даже в шутку такое говорил. А он, казалось, и не очень-то шутил.

Сначала Михал Михалычу Леша позвонил сам. Начал запанибратски:

— Привет, коллега! Ну что, вместе будем теперь преступников ловить?

— Здравствуйте, Алексей Эдуардович! — прохладно отозвался новый прокурор района. — Преступников ловить будем. Всех.

— Может, подъеду, познакомимся?

— Это хорошо бы. Только, — Миша замялся, — только, знаете, давайте так сделаем. Тут на вас жалоба есть. На недозволенные методы ведения следствия. Надеюсь, необоснованная. Давайте я ее проверю, закрою, а потом мы с вами и лично познакомимся.

— Так сказать, на свободу с чистой совестью? — не к месту брякнул Леша.

— А она у вас чистая? — Голос Миши стал прокурорским не по должности, а по интонации.

— В данном случае — точно. А вообще, Михал Михалыч, сами понимаете, наша работа не всегда стерильная, как в больнице. Всяко случиться может. Поможете?

— А вот этого не обещаю.

Леше разговор не понравился. Но особенно разгорячился Жеглов, когда узнал, что новый прокурор ничего лучше не придумал, как поднять все ранее закрытые на него проверочные дела. Друзья из районной прокуратуры «стукнули» сразу.

Леша бросился к начальнику УВД: «Выручай!» Тот позвонил Попову. От ворот поворот. Позвонил его бывшему шефу. Тот наотрез отказался о чем-либо Мишу просить. Во-первых, все равно бесполезно. Во-вторых, только хуже может быть.

Попов «копать» начал по-настоящему. Стал вызывать всех, кто на Лешу за последние два года жалобы строчил. До того дошел, что одного придурка из колонии этапировал в Москву для допроса.

Леше докладывали про каждый шаг «нового», так что иллюзий он себе никаких не строил. Притом хорошо знал, что рыльце у него ох в каком пушку! Но он же за правое дело боролся, в конце-то концов!

Чем больше Михал Михалыч «въезжал» в дела Жеглова, тем чаще ему вспоминался образ удалого милиционера послевоенных лет, мастерски сыгранный его любимым Высоцким. Но странная вещь, воспринимал он реального Жеглова не как продолжателя дела Жеглова киношного, а как его антипода, как человека, порочащего светлую фамилию. Хотя, если разобраться, пытался урезонить себя Миша, на самом-то деле оба они «не за белых, а за красных». Только тот Жеглов обижал киноперсонажи, а этот — простых беззащитных реальных людей.

Но парень явно не дурак. Этот без борьбы не сдастся. С этим надо ухо востро держать...

Леша Жеглов понял — жареным запахло всерьез. «Ну что ж, чистюля, сам виноват! Святоша поганый! Ты первый начал!» — уже не раз заводил себя Леша. Особенно тетешкаться с Поповым он не собирался. Это на войне два раза в одну воронку снаряд не падает. А здесь... Прошлого прокурора сняли за взятки, так и в нечистоплотность нового по инерции легко поверят!

Жеглов снял трубку и набрал номер Попова.

Миша к встрече с Жегловым уже был готов. Он, конечно, может его засадить по самый небалуй. Но парень вроде на руку хоть и скор, но чист. Никаких свидетельств мздоимства за Жегловым не обнаружилось. Михал Михалыч решил, что предложит Жеглову тихо уйти. По крайней мере, из его района.

Жеглов встретился с коллегами из ФСБ. В последнее время былой антагонизм между ведомствами стаял. Даром, что ли, все нынешнее милицейское начальство — бывшие комитетчики?

Ребята с радостью согласились помочь. Взять с поличным прокурора района, да еще в Москве, это у них наверху точно понравится. А то Генеральный прокурор что-то слишком часто на их ведомство стал свое хайло разевать!

Молоденький милицейский следователь Петя Сашкин, заваленный делами, замотанный, задерганный, проштрафился весьма прилично. По одному арестантскому делу срок заключения закончился вчера, а вспомнил он об этом только сегодня! Хорошо еще, что в следственных изоляторах три дня «накидывали» на задержку почты.

Сашкин напросился на прием к прокурору района, надеясь выпросить продление срока задним числом. Уверен был, что получит. Ведь не с пустыми руками шел. Не зря же ему повезло подслушать разговор Жеглова с начфином о выдаче двадцати тысяч долларов на «контрольную закупку» чиновника-взяточника. Петя хоть и молоденький был, но сомнений, кто этот чиновник, у него не возникло.

За такую информацию ему прокурор не только срок продлит, а... Что «а», Петя никак придумать не мог.

Прокурор хоть и сказал: «Не верю. Думаю, перепутали вы что-то!», но видно было, что и поверил, и выводы сделал. Однако, продлив-таки задним числом срок, предупредил — в первый и последний раз. Явно не шутил.

Михал Михалыч сидел у себя в кабинете. Телефон отключил, просто снял трубку и положил рядом. Секретаршу предупредил — никого к нему не пускать. Снял форменный пиджак, что делал редко, повесил на спинку кресла.

По старой привычке стал рисовать на бумаге кружочки, соединяя их линиями, перечеркивая их, делая двойными, — помогало думать. Ситуация складывалась непростая.

Отступать Миша не хотел. Он этого Жеглова «дожмет». Но и идти с открытым забралом на опытного оперативника — глупость несусветная.

Хочет устроить провокацию с дачей взятки? Ладно, это, может, и хорошо. Бумеранг бы устроить!..

Миша вспомнил историю своего бывшего шефа. Молоденькому тогда следователю один подследственный решил нагадить. Все как и сейчас — узнал об этом следователь и решил наказать провокатора. Договорился с братом, что тот в назначенное время будет под окном его кабинета ждать на мотоцикле. Провокатор вошел, передал деньги, а молодой следователь тут же, в одно касание, их в форточку выбросил. Брат деньги схватил и «по газам». Когда оперативники в кабинет следователя влетели, тот только рассмеялся. Провокатор кричит: «Быстрее! На улицу! Он деньги выбросил!» Но пойди поймай мотоциклиста в городе... И денежки тю-тю, и провокация не удалась!

Беда только в том, что эта история чуть ли не в учебники вошла. Знали ее все оперативники и следователи. Так что повторить не удастся...

А свои мозги на что?

Лешу звонок прокурора не столько удивил, сколько обрадовал. Парень, кажись, пошел на попятный, да еще не без выгоды для себя. Но поздно! «Хочешь, чтобы я зашел? Спрашиваешь, буду ли я благодарен? Хорошо, зайду! И так, блин, отблагодарю, что до конца жизни не забудешь! Сам виноват, гад!»

Леша Жеглов с радостной улыбкой на устах вошел в кабинет Михал Михалыча Попова на три минуты позже назначенного времени. Миша встретил его неприветливо, встал из-за стола и с ходу спросил:

— Деньги принес?

— Принес!

— Пошли! — Попов, увлекая за собой Жеглова, направился в зал совещаний, примыкавший к кабинету.

«Фээсбэшники — ребята толковые, сообразят, что делать!» — успокоил себя Леша.

В зале совещаний собрался практически весь состав районной прокуратуры. Вплоть до уборщицы. Как только Попов с Жегловым вошли в набитую стоящими и сидящими людьми комнату, Попов громко скомандовал:

— Давай деньги!

— Во-о-от.., — удивленно протянул Жеглов две пачки стодолларовых купюр. Такого поворота он никак не ждал. Растерялся. Ему бы, старому оперативнику, сообразить, как крутануться, а он «повелся»...

Попов быстро взял деньги, передал своему заму и распорядился: «Подели между всеми! Поровну!» И... пустился в пляс. Он танцевал вприсядку, похлопывая себя по ногам, по коленям, отбивал чечетку, взмахивая руками и кружа вокруг кресла председательствующего, как вокруг партнерши.

Ошарашенный Жеглов, ничего не понимая, хлопал глазами. Смеющаяся публика радостно била в ладоши, в такт, присвистывая и покрикивая, помогая своему шефу исполнить номер по высшему разряду.

В зал вломились люди в масках. Человек десять. Следом оператор с телекамерой и мужик в прокурорской форме с генеральскими погонами — явно представитель Генеральной. Вломились и застыли! Такого поворота сюжета они явно не ждали. Только оператор по инерции включился в работу, ради которой его позвали: спокойно запечатлевал происходящее.

Следователь ФСБ, которому поручили разобраться во всем этом деле, готов был взвыть от бессилия.

Все сотрудники районной прокуратуры в один голос заявили: их срочно собрали в зал совещаний, предупредив, что новый прокурор обещал на пари перед ними сплясать. Более того, сумму пари обещано разделить между всеми. Кто-то решил, что новый прикалывается, кто-то — что ищет контакта с коллективом. Наиболее наивные подумали, что он таким способом решил материально поддержать своих коллег. Но факт оставался фактом — куча свидетелей, подтверждающих факт пари. Видеосъемка, на которой прокурор танцует и все радостно хлопают, не выражая при этом никакого удивления. Дело надо было закрывать.

«Бедный Леша Жеглов, — подумал следователь, — бабки-то на нем повисли! Как он их возвращать станет?»

Деньги Жеглов вернул быстро. Через два месяца. Правда, из милиции пришлось уйти, устроиться в службу безопасности одного таможенного брокера. Тот деньгами и ссудил.

А дело все-таки по жалобе бывшего Лешкиного подследственного Попов прекратил. По слухам, ребята из ФСБ уговорили.

Брачный договор

Семен судьбой своей был доволен, жил легко и с удовольствием. К пятидесяти годам имел все, о чем можно только мечтать. И это при том, что на самом деле и он, и его родители, и даже жена мечтали когда-то о гораздо меньшем. Кто ж думал, что студент-фельдшер на «скорой помощи» станет главным врачом одной из лучших московских больниц! Школу закончил на тройки-четверки, а нынче — доктор медицинских наук, член-корреспондент Академии меднаук, профессор.

Первое жилье, в котором он себя помнил, — комната в замоскворецкой коммуналке. Сегодня — шикарная четырехкомнатная квартира в тихом арбатском переулке. Стоимость ее в долларах выражается цифрой, которую он еще десять лет назад и в рублях-то осмыслить не мог!.. А еще одна квартира, где они прожили с женой двадцать лет, где вырос сын и которую сейчас сдавали внаем, осталась в Теплом Стане. Деньги, правда, от нее шли небольшие, но, по крайней мере, на оплату шоферов для него, и жены, и прислуги, которая убирала, готовила, стирала и гладила, — хватало.

Пациенты за консультацию знаменитого пульмонолога (не те, кого он выискивал и кем дорожил, — таких не было, а те, которые смогли к нему пробиться, выпросить через кого-нибудь его согласие на встречу) платили столько, сколько он объявлял. Объявлял немало — пятьсот долларов. И все равно — от страждущих больных-легочников отбою не было. А Семен хорошо помнил, как одалживал до зарплаты деньги у своего профессора. И не год, не два, а лет пять, пока работал после института в 64-й больнице. Ни две ставки, ни подработки на «скорой», ни полеты по санавиации в разные там Тьмутаракански, ничто не давало возможности хоть как-то наладить человеческий быт.

Однако и в школе, и в институте Семен мечтал стать не богатым, а известным. Точнее — прославленным. Материальный достаток все-таки пришел, — уже двадцать лет семья Семена жила более чем сносно. А вот слава объявилась неожиданно и относительно недавно. Началось все с передачи «Здоровье», куда его пригласили раз, потом второй, третий. Через год предложили вести похожую программу, но на другом канале. Каждое воскресное утро миллионы сограждан встречали Семена у себя дома, за завтраком. Он рассказывал им, как правильно есть, спать, гулять и работать, — много чего выкладывал. Люди у экранов считали это медициной, а сам он — профанацией врачебной профессии. Но вреда от его передач почти не было. Зато обширные связи в медицинском мире, ведь гостей-то нужных, профессоров и академиков, он сам выбирал, кого звать в студию, а кого нет, появились сразу! Конечно, это была пока не слава — только известность, узнаваемость. Славой он считал себя обязанным Розенбауму. Когда тот запел, пробился со своей гитарой на лучшие подмостки страны, Семен решил: а чем черт не шутит, и, вспомнив свои студенческие таланты, тоже протянул руку к шестиструнке, пылившейся где-то на шкафу. Пошло! Стихи писались легко, а с музыкой помогала Лида. Неожиданно сработало музыкальное образование, которым терроризировали жену родители, когда она пребывала еще в их, а не Семена подчинении.

Однажды взял да и спел у себя в передаче! С канала его чуть было не попросили. Но кто-то из телевизионных критиков, решив, видимо, повыпендриваться, объявил, что это новый телевизионный ход, способ разрушить барьер недоверия между ящиком и народом. Руководство канала притихло. А после третьей «вокальной вставки» весь околотелевизионный люд заголосил хором, что это и есть самобытное свободное российское телевидение. Условие о новой песне в каждой передаче включили в контракт. Дальше ясно — первый концерт, первый диск, первое приглашение в сборный концерт в Кремлевский Дворец на День медика...

Все, ну абсолютно все складывалось отлично. Только вот подросший Николай, женившись и родив Семену двух внучек и внука, отдалился совсем. И хотя оставался вроде в рамках медицинской профессии, но стал пластическим хирургом — вместо серьезного дела кожу подтягивал. Зарабатывал, конечно, очень даже прилично, но уважения Семена не вызывал. «Бабкодел!» — обозвал сына во время ссоры из-за внуков Семен и так про себя звал его по сей день.

Да ладно, зачем Бога гневить? Горестей от сына он не знал и не ждал. Заноза в сердце сидела из-за Лиды...

Лида понимала, что счастлива в браке. Это если умом рассуждать. А на душе у нее давно покоя не было. Ровесница Семена, она уже много лет переживала по поводу своего возраста. Семен с годами расцвел, заматерел и превратился из угловатого худющего парня в красавца-мужика, с длинными до плеч волосами, гордым независимым взглядом, быстрой энергичной походкой. А главное — в нем обнаружился дар, бесценный для врача: уверенность в себе. Не показушная наглость, а та неколебимая вера в свои силы, что покоряла всех, кто оказывался рядом.

Лида выглядела тоже совсем недурно. По крайней мере, большинство малознакомых людей, встретив ее где-нибудь на презентации или светском рауте, куда их с Семеном в последнее время приглашали постоянно, выказывали сильное удивление на ее счет. А именно, услышав о троих ее внуках... И похоже, удивление было вполне искренним. Однако Лида переживала.

Конечно, она понимала, что смотрится куда лучше подавляющего большинства своих сверстниц. Да что там большинства — лучше всех! Конкуренцию ей могла составить лишь знаменитая балерина Полежаева. С детства натренированная, она и сейчас по полтора часа в день занималась у станка. А Лида-то была хороша сама собой, без станка, без изнуряющего фитнеса и практически без диеты.

Но двадцатилетние девушки выглядели лучше! И на Семена они бросали взгляды, прямо говорящие: захоти он, они ему не откажут...

Лида была натурой деятельной. Сложностей не боялась, умела и терпеть, и ждать, и, главное, довольствоваться тем, что есть у нее, а не завидовать чужому. А сейчас она растерялась. Время безжалостно отбирало у нее, пусть и не так хищно, как у других, упругость тела, натянутость кожи. Правда, блеск в глазах по-прежнему, под хорошее настроение, искрил такой, что этим проклятым двадцатилетним до нее было ох как далеко!

Решила она сделать круговую подтяжку лица. Все лучше. Не могла просто так сидеть сложа руки. Что-то надо было делать. Просто, чтобы делать, чтобы сопротивляться. Обратилась, естественно, к Коле. А он на нее в ответ так наехал, что Лида даже растерялась.

«Ты, мама, с ума сошла?! Зачем тебе этот риск? Выглядишь — супер! Ты знаешь, сколько у нас косяков?..» И на час завел страшилки о том, кого как изуродовали, кто как страдает, от кого муж после подтяжки сбежал. Последний, скорее эмоциональный, чем фактический аргумент, Лиду остудил моментально. Да и куда податься, если родной сын, модный пластический хирург, не только ей отказывает, но и в принципе собственной профессии не доверяет? Она-то как тогда поверить может? Как рискнуть?

Семен гордился женой. И когда собеседники удивлялись, что у нее две внучки и внук, и когда он мог, так, невзначай бросить, что жена — доцент консерватории. При всей полярности их профессий она за его делами следила всерьез, знала, кого куда назначили, кто перешел в клинику мужа, кто от него сбежал. Он-то в консерваторских проблемах путался. Но Лида не обижалась. Для нее любимая работа была только ее работой, а вот клиника мужа — общее святое дело.

Семен привык, что Лида рядом, всегда здесь. Ему виделось: так будет до скончания его дней. Слава богу, жена и моложе, и значительно здоровее его самого. Голодные студенческие годы, бутерброды вместо обеда лет до сорока, постоянные нервные стрессы, которые коллеги частенько снимали спиртом, чего он себе изначально не позволял, сделали свое дело. И язва двенадцатиперстной, и гипертония — все соответствовало возрасту и прожитой жизни. Лидка же была как огурец!

Но иногда, устав особенно сильно или позабыв принять снотворное, Семен просыпался от кошмара. Либо жена попала в аварию, переломала кости и его вызывают ее оперировать, а он таких операций не делал никогда, либо у нее остановка сердца, тромб оторвался, а у него ни лекарств, ни аппаратуры под руками. Словом, он ее теряет и сделать ничего не может. Вот когда Семен просыпался в холодном поту, с ужасом думая не о том, что Лида умерла, а о том, как жить без нее дальше?! Но он находил ее рядом с собой в постели, спящую в обнимку с любимым котом Жоркой, и засыпал, предварительно повернувшись на другой бок, чтобы изменилось положение головы. Семен как врач не сомневался, что от распределения крови в сосудах головного мозга сновидения зависели куда больше, чем от количества съеденного на ночь...

Лида боялась потерять Семена. Она даже не так страшилась его смерти, просто запретив себе об этом думать, сколько ужасалась, представляя, как ей будет житься, знай она, что Семен сейчас обнимает другую.

Она накручивала себя, будто загодя желая пережить неизбежную трагедию. Она бередила все болевые точки своего будущего одиночества. И нашла самую острую: он забудет все прожитое вместе. Все беды и радости, которых в их общей жизни было куда больше, чем у других. Он станет улыбаться другой женщине той улыбкой умиления и ласки, которая всегда принадлежала только ей. Вот с внуками она готова эту улыбку делить, а с кем-то еще — нет. Лучше умереть. От стыда, от обиды, он несправедливости. Да, главное, от несправедливости. Ведь не ее вина, что молодость ушла. Не ее вина, что эти треклятые молоденькие сикухи задарма имеют то, чего ей сегодня ни за какие деньги не купить! А мужики, особенно настоящие мужики, и Семен из их числа, они — самцы! Они не могут спокойно реагировать на румяную кожу на пухлых щечках, на подтянутые задницы, на нагло торчащие сиськи! Лида доводила себя до приступа ненависти к мужу. Но потом успокаивалась, заставляла себя признать, что он не виноват в своих инстинктах точно так же, как она в своем естественном взрослении. Да, именно взрослении. Других определений Лида признавать не хотела.

Роман Семена с Катей, молодой журналисткой газеты «Известия», начался как-то странно.

Катя пришла брать интервью, которое выпрашивала больше месяца. Семен был задерган, зол, отвечал отрывисто, всячески давая понять, что обещал интервью — даст, но делает это без малейшего желания.

Катя, высокая блондинка с голубыми глазами, знала, что мужики, все мужики, даже нетрадиционной ориентации, западали на нее вмиг. Поэтому этот престарелый, хоть и в хорошей форме врач-профессор, никак на нее не отреагировавший, зацепил Катино самолюбие.

«Может, он просто гинеколог?» — успокоила себя журналистская дива, но сразу вспомнила, что нет, Семен Александрович — пульмонолог, легкие лечит. Решила отыграться уходя, себе-то цену она знала.

— А вы женоненавистник? — улыбнулась Катя, закончив интервью и убирая диктофон в сумочку.

— Нет, почему? Просто ваш диктофон меня не возбуждает, а общался-то я с ним, а не с вами.

— А хотелось бы со мной? — Катя надела на лицо свою самую сексуальную улыбку.

— Знаешь, девочка, я тебе вот что скажу. Уж прости старика. Если хочешь чего-то в профессии добиться, ты на мозги рассчитывай, а не на внешность. Профессия — на всю жизнь, а все твои прелести, ну еще годиков на пять. Дальше сама сообразишь?

Катя не поняла, с чего этот старик так взъелся. Уж к кому-кому, но к ней этот упрек никак не относился. Сколько редакций она уже сменила! И лишь потому, что зареклась: с начальством, спонсорами, богатенькими буратинками спать не станет! Никогда! Себя уважать хочется. Вот и ходила по вечерам на дискотеки или в кино с подругами. Забыла уже, когда последний раз с парнем спала! Нет, вспомнила, с однокурсником. Поэтом. Увы, неудачником и потому оказавшимся злобным и ужасно ревнивым к ее успехам в журналистике. А писала она хорошо. И знала много. И профессию любила. Чего этот пульмонолог на нее наехал?! Катя чуть не плакала.

А Семен отвернулся к телефону и стал набирать чей-то номер, показывая, что разговор окончен.

Через неделю Катя принесла Семену на вычитку готовый материал. Семен был в прекрасном расположении духа, ему только что из Минздрава сообщили, что всех пятерых сотрудников, представленных им к званию заслуженного врача России, в Администрации Президента пропустили. Сам-то он продолжал ходить в незаслуженных, но все его завотделениями и замы уже либо оборденоносились, либо обзаслужились.

Семен прочел текст, удивленно взглянул на Катю и стал перечитывать. Отложил интервью в сторону, снял очки и, наклонившись в ее сторону, спросил:

— Так вы, я смотрю, довольно много обо мне прочитали?

— Ну не знаю, много ли, но все, что в Интернете нашла, проштудировала. — Последним словом Катя мстила за прощальную реплику прошлой встречи. Хотя вряд ли он, этот врач, так хорошо чувствует язык, чтобы понять намек.

— А что это вы такая колючая? — искренне удивился Семен. И вдруг, без паузы, попросил, как приказал: — Расскажите мне о себе!

— Подождите, кто у кого интервью берет? — совершила слабую попытку сопротивления Катя, но поняла: воле этого мужчины она противостоять не сможет. Готовя материал, она, как учили на журфаке, пропустила судьбу героя через себя, влюбилась в него. Методика сработала, дело сделано. И вдруг — прокол. Этот профессор попал в самую уязвимую точку — Кате давно и жгуче хотелось вызвать в ком-то такой же интерес к себе, какой она испытывала к своим героям. Чтоб не гормоны в глазах у мужика зажглись, — этого она навидалась, — а умное мужское внимание.

Катя стала рассказывать. Все время ожидая, что Семен Александрович ее перебьет, остановит, отвернется к телефону. Она торопилась выложить все, но как можно короче. А он стал уточнять, переспрашивать.

Когда секретарша по переговорному устройству напомнила о совещании, которое должно было начаться десять минут назад, Семен Александрович резко бросил:

— Извинитесь перед коллегами. У меня очень серьезная консультация. Совещание через час!

Прошло полгода. Никаких изменений в поведении мужа Лида не заметила. Поэтому когда вечером в пятницу Семен позвонил и сказал, что домой не придет, Лида решила: что-то случилось в больнице. Уточнила:

— Тяжелый случай?

— Да, очень. И для меня, и для нас.

Лида подумала, что речь идет о коллегах Семена. Наверное, осложнения у какого-то важного пациента. Семену же показалось, что Лида поняла все без разъяснений. С ужасом от содеянного он положил трубку.

Что произошло на самом деле, Лида узнала только назавтра.

Разговор Николая с отцом был коротким.

— Ты мать-то обеспечишь?

—А ты как думаешь? Маме оставлю квартиру и дачу. Себе заберу участок, видишь, получается, вовремя купили. Там построюсь. А пока поживем на съемной квартире.

— Машину какую оставишь?

— Пусть сама выбирает, но думаю, джип — он побезопаснее.

— Что с пенсией? — Николай улыбнулся собственной шутке.

— Не смей так о маме говорить! — Семен со всего маху врезал кулаком по столу. — Не смей говорить о пенсии! Циник!

— Знаешь, не тебе меня учить! Я в ваши отношения не лезу, но и ты меня не воспитывай. Меня интересует конкретный вопрос — мать деньгами будет обеспечена?

— Не бойся, на тебя я не рассчитываю. Пять тысяч в месяц и плюс двести тысяч на ее счет.

— Больше вопросов не имею!

«"Бабкодел", он и есть "бабкодел", — с грустью подумал Семен. — Когда я его упустил?»

— Владимир Александрович, сколько бы вы взяли с меня за подготовку брачного договора, не будь ваш отец моим пациентом? — Вопрос адресовался модному молодому московскому адвокату Аристархову.

— Зачем вам знать такие ужасы, Семен Александрович? — Аристархов весело рассмеялся, явно не желая отвечать на вопрос профессора.

— А мне не из любопытства, мне для близкого друга. У него, считайте, ровно такая же история, как моя.

— Это у вас профессиональное заболевание или вирус? — не хотел Аристархов называть цифру

— Поставлю вопрос иначе, кого и за какую сумму вы можете рекомендовать? — Семен заговорил раздраженно, давая понять, что третья шутка окажется неуместной.

— Смирнова. Он действительно специалист по таким делам. А гонорар... — Аристархов пожевал губами, — гонорар — минимум десятка. Это если обойдется без суда. Так сказать, в миролюбивом ключе.

— А вы с ним сможете договориться?

— Не вопрос.

Семен встал и подошел к сейфу. Достал пачку, десять тысяч долларов, и протянул Аристархову:

— Значит, так, Володя, я вас прошу договориться с вашим Смирновым, чтобы он взял на себя защиту интересов Лиды.

Ошарашенный Аристархов протянул руку за деньгами и молча сунул их во внутренний карман пиджака. Помолчал, качая головой, и наконец произнес:

— Такого я еще не встречал.

Текст брачного договора Аристархов со Смирновым согласовали быстро. Лиду устраивали все предложения Семена, а он заранее был готов выполнить любые просьбы Лиды. Но их не последовало. Она так и сказала Смирнову, прочитав проект договора: «Семен сам знает, как правильно, у нас всегда все вопросы решал он. И никогда не ошибался!»

Аристархов позвонил Семену с радостной вестью: Лида согласна. Семен с облегчением вздохнул. Вот уж чего он хотел меньше всего, так это торговаться. Но и начинать жизнь с нуля ему было страшно. Он считал, что поступил вполне благородно: условия, предложенные им, никак не могли задеть Лиду или показаться ей несправедливыми. И Лида это поняла. Не исправила ни одной строчки, не высказала ни одной просьбы или тем более условия. Все-таки она золотая!

Володя помолчал, дав Семену высказать все комплименты в адрес жены, и, помявшись, добавил:

— Да, но одно условие у Лидии Петровны все же есть.

— Какое? — встрепенулся Семен.

— Лидия Петровна настаивает на очном подписании брачного договора. По вашему выбору — в конторе у Смирнова или у меня, но очно, когда вы оба подписываете одновременно.

— А этого никак нельзя избежать? — У Семена оборвалось сердце. Встречаться с Лидой он никак не хотел. Слава богу, до дня рождения старшего внука, где им так или иначе придется быть вместе, оставалось еще три месяца.

— Мы догадывались, что вам этого не захочется. Смирнов разговаривал с Лидией Петровной раз пять. И так, и так пытался ее уговорить. Но... — Аристархов опять «завис», — но... Вы же знаете вашу жену. Она, как кремень, стоит на своем. По договору замечаний нет, но подписываете вместе.

Семен понял, что этого не избежать.

В кабинете Смирнова оба адвоката и Лида ждали Семена. Лида была в элегантном черном костюме с белой кофточкой. На лацкане поблескивала какая-то невыразительная брошка, весьма относительно гармонировавшая с ее нарядом.

Вошел Семен. Поздоровался. Сел за стол, ни на кого не глядя.

— Давайте, что подписывать?

— Ты не хочешь или боишься на меня посмотреть? — тихо спросила Лида.

Семен поднял глаза. Его взгляд упал на брошку. Потом перешел на лицо жены. Она смотрела на него без осуждения. Казалось, просто хотела всмотреться, запомнить. И вдруг улыбнулась:

— Все будет хорошо. Мы справимся. Правда?

Адвокаты сидели не шелохнувшись. Многое оба повидали на своем веку. Но такого подписания брачного договора ни у одного из них еще не случалось.

— Зачем ты... — у Семена пропал голос. Он прокашлялся. Не получилось, попробовал еще раз и, наконец, договорил: — Зачем ты надела эту брошь?

— Думала, тебе будет приятно. — Лида улыбалась так, как улыбаются только самому любимому человеку. А он и был таким.

Конечно, Семен сразу заметил, как ввалились глаза жены, какие темные крути их обрамляли. Пусть и косметика, пусть и ее выдержка, но он знал это лицо, он знал эти глаза. Его макияжем не обмануть. И еще брошь! Он подарил ее в тот день, когда забирал Лиду из роддома с маленьким Коленькой. Измученную тяжелыми родами, уставшую, исстрадавшуюся от боли, но счастливую, что она подарила ему сына. А он...

Семен взял в руки текст брачного договора. Он смотрел на строчки, на буквы, на цифры и не понимал, что это? Зачем он здесь?. Что за бред? Что происходит?!

Семен опять поднял глаза на жену. Господи, с какой любовью и состраданием она смотрела на него!

Семен почувствовал, как «повело» в голове, дыхание застревало где-то в горле... Он не успел испугаться, как вдруг все прояснилось перед глазами, в сознании. Сердце забилось спокойно и ровно. Бух! Бух! Бух! Такое с ним случалось раньше. Когда рядом был больной, вернее уже умирающий, у которого отек легких через минуты отнимет жизнь. И если не сейчас, не сей миг предпринять нечто единственно возможное, небывалое — он уйдет. Семен знал это свое состояние. Знал, что именно в этот момент может принять спасительное решение.

Семен аккуратно сложил текст договора. Пополам, еще раз пополам, и резко порвал. Сложил порванные части вместе и попытался разорвать еще раз. Бумага не поддавалась. Но Семен рванул с таким остервенением, что клочков стало вдвое больше.

— Я больше не нужна? — обратилась Лида к адвокатам и встала.

— Им нет, а мне — да! — Семен стоял рядом. — Извините нас, пожалуйста, за беспокойство.

— А меня-то за что извинять? — Лида рассмеялась. Немножко деланно, но абсолютно счастливо.

— А ты моя половина, поэтому и тебя есть за что, — улыбнулся Семен.

— Мне бы такую жену! Чтобы и любила так же, и умная была, как Лидия, —произнес Аристархов, когда закрылась дверь.

— Эх, Володя, кто из нас знает своих жен! — философски успокоил коллегу пожилой адвокат.

Дедушка

С раннего детства Артем чувствовал в отношении к себе деда что-то странное. Сколько он себя помнил, тот его не баловал. Все баловали: родители, обе бабушки, тети, друзья родителей, а дед — никогда. Папин отец умер совсем молодым, потому сравнивать деда было не с кем. И Артем для себя решил, что ему просто полагается быть суровым и строгим.

Правда, лет в пять он все же спросил маму: «А почему дедушка меня никогда не целует? Все целуют, а он не хочет?» Растерявшаяся мама стала объяснять, что дедушка вообще не любит целоваться, у него от поцелуев аллергия на губах.

Но Артем почуял: что-то здесь не так. Он же видел, как дед целовал бабушку!

А еще через год произошел случай, после которого Артем уверился: взрослые не всегда говорят правду. Был он на даче у дедушки с бабушкой. Подошло время отправляться спать. Артем стал упрашивать остаться хоть на чуточку со взрослыми. Мама с бабушкой, кажется, дрогнули. Но дед посмотрел на Артема и тихо-тихо произнес: «Спать!»

Дед вообще на внука голос не повышал. Разумеется, и руку не поднимал. Просто смотрел — тяжелым долгим взглядом. Иногда поднимал одну бровь и очень тихо говорил: «Мне не нравится то, что ты делаешь!» Лучше бы шлепка Дал... Вот и в этот раз Артем начал было хныкать, но дед на него так взглянул, что внука как ветром сдуло.

Артем быстро умылся, разделся, лег в кровать, но так расстроился, что уснуть никак не мог. Когда заслышал шаги деда, а уж его-то походку он научился различать давно, быстро перевернулся на живот, отвернулся к стене и притворился спящим.

Дедушка шепотом спросил: «Спишь?» Артем молчал и ровно сопел. «Ты почему не спишь?» — также шепотом выразил крайнее недовольство самый грозный член семьи. Артем испугался не на шутку, но не проронил ни слова, лишь чуть сильнее засопел. И тогда случилось невероятное. Дед сел на край кровати, наклонился и стал целовать Артема в макушку. Потом повернул его нежно-нежно на спину и начал, чуть дотрагиваясь, гладить по голове. Но и это бы еще ничего, не услышь Артем невероятное: «Ты мое солнышко! Артешка! Мой любимый котенок! Знал бы ты, дурачок, как я тебя люблю! Как мне хочется тебя приласкать...» Артем заснул...

После того вечера внук стал подглядывать за дедом и обнаружил, что когда дед не замечает его взгляда, то смотрит на него такими теплыми глазами, каких у других взрослых Артем вообще не видел. Даже у мамы!

А вскоре Артем подслушал разговор бабушки с дедушкой. Бабушка ворчала, что нельзя так с ребенком, что он ему как неродной. Ребенку нужна ласка. Дед ответил: «Ласки ему хватает и от вас. А вот скажи мне, уважать кого Артешка будет? Того, кто ему твердит «Муси-пуси, ты мой маленький»? К кому он за советом придет? К тому, кто только поцацкаться может? Не думаю. Ко мне придет!»

Артему ужасно захотелось сделать деду приятное. Через час он не без страха зашел в дедушкин кабинет, куда даже папе, когда дед работал, заглядывать запрещалось.

Дедушка посмотрел на внука с явным неодобрением и положил ручку:

— В чем дело? Я работаю!

— Прости, дедуля, — затараторил малыш. — Я на секунду. Ты когда работать кончишь — посоветоваться хочу. У меня проблема с Ваней. Ну, с соседским Ваней. Он...

— Хорошо, — перебил помягчавший дедушка, — когда закончу, позову.

Артем пулей вылетел из кабинета. Получилось! Посоветоваться — не выгнал, а зайди он с другим чем-нибудь, влетело бы по первое число.

С обсуждения отношений с соседским Ваней, который Артемины игрушки берет, а свои не дает, и началась дружба внука и деда. Тот по-прежнему лаской Артема не баловал. Но для беседы всегда был открыт. И Артем искал повод привлечь его внимание. Что они только не обсуждали! И почему у машины четыре колеса, а не шесть. И почему есть люди негры и люди белые. И откуда берется снег и куда он девается...

Когда во втором классе соседка по парте спросила Артема, в какого бога он верит, тот честно признался: «Я верю в дедушку!» В субботу, приехав на дачу с родителями, Артем стремглав понесся наверх в кабинет, даже забыв чмокнуть бабушку. Он не отходил от деда два дня, а тот, не уставая, все рассказывал и рассказывал: что такое вера, что такое религия, почему люди верят в разных богов и почему из-за разной веры все время воюют.

Артем наконец подошел к главному вопросу:

— А ты в какого бога веришь?

— Я не верю в бога. — Дед сказал это будто извиняясь, смутившись. — Верить нужно в себя. Только ты сам можешь все сделать для себя и близких. А просить кого-то там, надеяться, что помолишься и само все исправится, — это удел слабых. Пока надеюсь на себя. А старым стану — на тебя надеяться буду. Если, конечно, сумеешь хорошо выучиться и чего-то в жизни добьешься!

Прошло двадцать пять лет. Но те слова деда, поныне самого близкого и любимого человека для Артема, он помнил всегда.

Внук деда не разочаровал. Учился не просто хорошо — блестяще. Стал бизнес-юристом. Работал советником. считай, правой рукой, владельца самой крупной российской нефтяной компании, зарабатывал около миллиона долларов в год. Не в деньгах, разумеется, дело, это так — мерило успеха, а не сам успех. Но и положение в бизнес-сообществе, и его известность в стране были для Артема немаловажным фактором жизни. А для деда — предметом истинной гордости.

Однако случилось непоправимое. Год назад деда разбил инсульт. Только на пенсию вышел, месяца не прошло и — бах! Лечили хорошо, но восстановиться полностью не получилось. Речь вроде ничего. Руки — более или менее. А вот ноги — беда! Ходить дед не мог совсем.

На даче Артем прямо к дому пристроил — прилепил лифт, чтобы дед спокойно из кабинета спускался на садовую дорожку. Внук знал, что уже много лет нет для деда ничего приятнее, чем общение с природой. Особенно трогали его осень и весна. Дед любил, когда что-то меняется. Зима и лето — статичны. Другое дело, когда все распускается или, наоборот, увядает. А краски-то какие!

Неделю Артема терзала одна мысль. Дед обмолвился: «Вот, понимаешь, все вроде есть, но одного уж точно не будет! В лес за грибами мне не пойти! Ну разве что Бог чудо сотворит. Так ведь не сотворит!»

Артем вспомнил, как в детстве дед посвятил его в свой символ веры. «Бог — нет, а я — да!» — решил он. Семья, друзья знали, что дед каждую осень ждал с вожделением. Бедная бабушка хоть и любила грибы собирать, но от дедовой страсти страдала не на шутку. До инсульта, даже когда дед еще работал, считай, через день он ее чуть не с рассветом тащил в лес. Вернутся, дед в душ — и на работу. Счастливый!

А теперь?! Нет, Артем что-то должен придумать.

Была у нефтяной компании заимка. Шестьдесят гектаров леса в Рязанской области. На самом деле, принадлежали они самому шефу. Сотрудники — только из высшего руководства — попасть туда могли исключительно по его разрешению. Артем отправился к начальнику, с которым, насколько такое возможно в бизнесе, у него были почти дружеские отношения.

Шеф выслушал Артема внимательно, хмыкнул, повертел пальцем у виска и сказал: «Хочешь, делай! Но сам же все и уберешь».

Бригадир пятидесяти таджиков обещал сделать все за две недели. На заимку со всех близлежащих пилорам и деревообрабатывающих цехов одна за другой уже неделю шли машины с досками. Таджики сбивали из них настилы, точно по ширине инвалидной коляски, с маленьким запасом, и раскладывали в лесу. Рукотворные деревянные тропинки перепрыгивали ямки, обходили толстые деревья, прорезали папоротниковые заросли, вились и кружились по всему огромному лесу.

Артем приехал на дачу в четверг вечером. Бабушка с дедом и удивились, и обрадовались. На вопрос, чем обязаны такому сюрпризу, Артем подмигнул деду и отшутился: «Завтра с утра атеизмом займемся!» Тот явно не понял, но переспрашивать не стал. Приехал и приехал! Бабушке Артем рассказал, что задумал. Зря рассказал. Старушка всю ночь не спала. Полфлакона валокордина извела.

Утро Артем начал с вопроса деду:

— Ты мне доверяешь? — Дед кивнул. — Тогда без вопросов. Сейчас собираемся и едем. Вопрос — на месте! — Артем вспомнил это выражение шефа, когда тот неожиданно собирал ближайших сотрудников на совещание.

Машина, Внуково, вертолет. Дед, ничего не понимая, время от времени только вопросительно поднимал бровь. Но когда вертолет сделал круг над заимкой, дед, посмотрев вниз, все понял. И заплакал. Бабушка тоже. И Артем.

В понедельник шеф поинтересовался у Артема, как все прошло.

— Прекрасно! — Артем вспомнил по-детски восторженные глаза деда, когда тот на своем инвалидо-мобиле разъезжал по дорожкам и показывал идущим следом внуку и жене, где какой гриб сорвать. Это было счастье! — Да, спасибо тебе! И с вертолетом ты меня очень выручил.

— За что спасибо? — удивился шеф. — Тебе мои правила известны — ты все оплачиваешь. Не знаю, сколько тебе стоили таджики и их братья доски, но за вертолет и проживание с тебя девять тысяч.

— Не вопрос! — легко отозвался Артем. — Из бонусов квартальных можно удержать?

— Разумеется. — Шеф вдруг хмыкнул и продолжил уже деловым тоном: — Знаешь, Артем, тут идея у меня одна есть. Давай, чтобы деньги твои отбить и еще прилично подзаработать, до зимы «дедову тропу» будем в аренду сдавать. Я тут прикинул, получается хороший бизнес. Ты сколько потратил?

— Двести пятьдесят тысяч зеленых.

— Я считал триста. Тем лучше. Если с одного посетителя брать...

Артем не слушал. А шеф увлекся. При его чутье на бизнес он явно понимал, что Артем случайно наткнулся на золотоносный слой. И это в Рязанской-то области!

— Прости, — перебил шефа Артем, — делай, как знаешь. Но я прибыли от этой затеи не хочу. Вернешь мне двести пятьдесят штук — буду доволен. Не вернешь — тоже буду доволен. Деньги нужны только для того, чтобы через них удовольствие получать. Я свое уже получил...

Через неделю, включив в машине радио, Артем услышал, что его родная нефтяная компания сделала подарок рязанскому госпиталю ветеранов-десантников, — для них организованы бесплатные лесные многокилометровые маршруты по специальным настилам для инвалидных колясок.

Артем вспомнил давнишнюю реплику шефа на его рассказ о болезни деда: «А мой до старости не дожил. Молодым погиб, парашют не раскрылся — десантником был...»

Важная встеча

Сергей Александрович Пенько пришел на работу в Белый дом через месяц после нового премьера. Естественно, его считали человеком из премьерской команды. Сергей не спорил, не опровергал. Так — лучше.

На самом деле, склеилось все по-иному. Трудился он себе спокойно на канале «Россия»: с давних пор — корреспондентом, с недавних — ведущим вечерних новостей и вовсе с недавних — автором и ведущим итоговой информационной воскресной программы. Выше — некуда. Все должности выше уже не чисто творческие и с работой в кадре не связанные.

Проблема Сережи заключалась в том, что начинал он еще в «старых» «Вестях», когда амплуа ведущего, диктора стало для лица на телеэкране оскорбительным. Все тогда были журналистами, авторами, творцами. Изменилось время. В кадре выживали новые дикторы. Кто-то из молодых «стариков» ушел на «Культуру», кто-то прошел по цепочке НТВ — МНВК — безработица. Некоторые сумели закрепиться в печатных СМИ. Сереже везло дольше других — он оставался в кадре.

Когда Президент, представляя кандидатуру нового Премьера, сказал: «Символизирует стабильность», Сережа в своей итоговой программе пошутил:

«Стабильность это хорошо. Главное, чтобы следующий не символизировал стагнацию. Так что пожелаем новому Премьеру долгих лет правления».

Его отстранили от эфира. Не то чтобы из Кремля соответствующее указание поступило, просто так получилось. Человек, курировавший госканалы, позвонил гендиректору ВГТРК Благодетелеву и спросил, что, собственно, имел в виду Пенько, когда сказал о стагнации? Благодетелев понял вопрос как намек и Сергея, на всякий случай, от эфира отстранил.

Благодетелев был мужик добрый. Он Сереже так и сказал:

— Для твоей пользы! Пусть забудут. Я тебя пока на время сделаю начальником отдела вип-информации.

— Так ведь у нас такого отдела нет.

— А теперь будет. На время. Сам подумай, вип-информация есть, а отдела нет. Глупо!

Но Пенько не долго рулил отделом, состоявшим из него и секретарши. Жене Премьера очень понравилось Сережино пожелание в эфире. Спустя пару недель она мужа наконец достала. Аргумент — «Тебе нужен хороший пиарщик», повторяемый изо дня в день, — достиг цели.

Премьер позвонил Благодетелеву и попросил порекомендовать кого-нибудь на должность его пресс-секретаря. Такого, чтобы перед камерами не терялся. «А то на меня они как дуло пистолета действуют!» — демократично пошутил Премьер.

Благодетелев назвал кого-то, потом еще кого-то. Премьер слушал, даже переспросил фамилию второго, будто записывает. Потом спросил:

— А вот Пенько, если не ошибаюсь, он у тебя где?

Благодетелев, добрый ведь человек, ответил:

— Есть он. Сережа очень толковый. Я тут его повысил. После того как он вам долголетия пожелал. Молодец!

— Присылай! — распорядился Премьер и положил трубку.

Естественно, Пенько был проинформирован о состоявшемся разговоре моментально. То ли Благодетелев запамятовал, то ли просто спутал, но Сергею он сообщил, что тот благодаря его рекомендации отправляется работать в Правительство. И сразу оговорил, что его канал должен иметь преимущественное право на «доступ к телу».

После телевизионной суеты, верстки новостей, прямых включений и всей прочей извечной и непреходящей горячки эфира работа в БД стала для Сергея отдохновением если не души, то тела.

Премьер сразу обозначил время их ежедневных встреч — 11.00. Дайджест прессы, с обзором всего о Премьере сказанного и напечатанного накануне, готовило Управление информации. В 9.00 толстенная папка ложилась на стол шефа. Иногда он успевал ее пролистать до встречи с Сергеем. Иногда просто отдавал своему пресс-секретарю со словами: «Если есть что-то стоящее, позвони, обсудим».

Как правило, в 11.30 Сергей из премьерского кабинета выходил и был свободен. Кроме четверга, когда приезжал к девяти и до начала заседания правительства просматривал написанное референтами вступительное слово Премьера, переводя стилистику речи с канцелярского языка на русский. По четвергам он освобождался уже в 10.10, когда Премьер завершал вступительный спич.

Шеф камер чурался. Поэтому ни пресс-конференций, ни расширенных встреч с журналистами даже белодомовского пула почти не проводил. А Сергей и не настаивал. Он выставлял под камеры то одного министра, то другого, давая Премьеру возможность скромно оставаться в тени. Это и Президент оценил, и журналисты, и в народе ему создало репутацию человека скромного, не тщеславного, трудяги. Премьер проникся к своему пресс-секретарю благодарностью.

Видя благосклонность Премьера к Пенько, чиновный люд, кроме прямых протеже Президента, стал с Сергеем строить отношения.

Все выказывали готовность оказать услугу. Кое-кто предложил оплатить его консультации по имиджмейкерству. Не ему, разумеется, напрямую, а его консалтинговой фирме.

Однако Сергей был парень нежадный и к тому же осторожный. Может, в силу некоторой боязливости касательно прокуратуры, милиции, ФСБ. Это когда речь шла о деньгах. В профессии же чувство гордости за собственную журналистскую свободу, возникшее еще давно, в тех, первых «Вестях», пересиливало все страхи. Но что до денег — проще обойтись, чем рисковать. Потому и не было у него, к удивлению мудрых служивых, «консалтинговой фирмы»!

Просили — помогал бесплатно. Что, совета жалко?

Закрепилась за ним репутация чиновника странного, неправильного. Правда, невредного. Он даже на оперативках у Руководителя аппарата Правительства, которому формально подчинялся, спокойно играл в «косынку» на мобильнике. Вроде никому не мешает, а руки чем-то заняты. Вопросы-то, что коллеги обсуждали, его никаким боком не касались... Люди видели и удивлялись — так чиновники себя не ведут!

Как-то раз позвонил Сергею Министр имущества. Случилось это давно, еще до административной реформы. Сама по себе она мало что изменила — было Министерство государственного имущества, стало — Федеральное агентство по управлению имущественными отношениями. Мало-то мало, зато можно было тихо и «без пыли» одного человека — Министра, поменять на другого человека — Руководителя агентства. Так что для кого «мало», а для кого о-го-го как много...

Кстати, во время адмреформы Пенько сам чуть было не пострадал. На его место претендовали несколько человек. И устроить их хотели тоже несколько человек. Весьма влиятельных. Хорошо, что этих влиятельных был не один, а много. У Премьера появилась возможность отказать всем. Каждому, сославшись на отказ предыдущему. Так что, выражаясь языком аппарата, все звонившие друг друга «гасили».

Обиделся только Руководитель аппарата. По-человечески его понять можно. Мало того, что пресс-секретарь Премьера — формально его подчиненный. Получается, он сам себе персонал подбирать не может! Это не по правилам. Так плюс к этому не получилось иметь при Премьере своего человека. Ведь хоть и сложились с Премьером отношения нормальные, почти дружеские, но покровители в Кремле у них были разные. Хорошо еще, что союзники. Так это до поры до времени. А как начнется подыскивание преемника, выборы-то не за горами, вдруг их патроны окажутся по разные стороны баррикад? Вот тогда свой человечек при Премьере ох как понадобится!

Итак, позвонил Сергею Министр имущества. На него в оппозиционной газете компромат слили. Ничего серьезного, но неприятно. Сергей подъехал, поговорил с Министром и его самым доверенным замом, дал пару советов. Скандал не только не разгорелся, а быстро потух. Еще и газета оказалась в дурацком положении. Правду писать тоже с умом надо!

От госдачи, по чину ему полагавшейся, Пенько отказался. Может, из принципиальных соображений, а может, потому, что за долгие годы привык к собственной, пусть и небольшой, но построенной еще его дедом с бабкой. В хорошем месте — в Салтыковке. На этой даче вырос его отец, он сам. Так что место — «намоленное». Правда, участок небольшой — всего двадцать пять соток. Зато своих!

Километрах в двух от его дачи был когда-то пионерский лагерь. Он там мальчишкой каждое лето в футбол гонял. Теперь, аж с середины девяностых, стояла эта летняя обитель звонкоголосого детства заброшенной. Участок немаленький — полтора гектара. От зданий остались в основном скелеты-остовы: что разворовали, что прогнило, что из озорства пацанва местная завалила.

И вот, приобщившись — не по своему почину! — к делам имущественного ведомства, родил Сергей некую идею. Он понимал, что за Министром образовался должок, выдержал паузу в пару недель и поехал к нему с просьбой — пионерлагерь продать. Бесплатно просить не собирался — до гроба дрожать будешь, а купить, чтобы все чин-чином, по закону, — почему нет?

Министр с легкостью дал добро. И с долгом расплатился, и, ясное дело, нового друга приобрел. А «доступ к телу» Премьера, да еще через его человека, — дорогого стоит. Пожалуй, завода целого, а не какой-то поляны с развалинами.

И началось!.. Поскольку взяток Пенько не давал — не из жадности, а из страха, все-таки подстатейное занятие, то чиновники Минимущества не торопились. Что им указание Министра? У них свои интересы — жить-то надо.

Три года... Три года ушло на то, чтобы вывести объект из ведения Министерства в ведение самого бедного из подчиненных ведомств. Это для того, чтобы у тех точно денег не нашлось объект восстанавливать. Потом изъяли лагерь из его ведения. Разумеется, за бесхозяйственное отношение к госсобственности. Затем включили в план приватизации. Потом передали в ведение Фонда федерального имущества — для продажи.

Еще год ушел на оценку, составление кадастрового плана, организацию аукциона. Короче говоря, здания, а точнее их скелеты и кучи строительного мусора вокруг них, Пенько на аукционе купил. Оставалось в течение трех месяцев внести деньги. Купчую оформил, разумеется, на имя друга, а не на свое. Друг, сам журналист, пошутил довольно обидно: «Никогда не думал, что груды гнилых досок и битого стекла, пусть даже очень большие, таких денег стоят!» А денег немалых — около пятидесяти тысяч долларов. Оценивали-то здания по рыночной стоимости, будто стоят они тихо и ждут не дождутся своих пионеров назад. Актов на уценку нет. И брать на себя уценку госсобственности никто не хочет. Кому это надо: с прокуратурой объясняться и доказывать, что дважды два — четыре?

Все бы хорошо, но... Когда Сергей рожал идею и ввязывался во всю эту историю, он считал, что, купив здания, автоматом получит и землю. Однако не тут-то было. Минэкономики правила игры поменяло на ходу. Не назло Пенько конечно, а чтобы хоть какой-то порядок навести. Теперь земля продавалась отдельно. Те, кто когда-то приватизировал заводы и фабрики, воем взвыли. Но без толку — государство решило стать рачительным хозяином! Понимать надо! Сергей смирился и понял, что пятьюдесятью тысячами дело не ограничится.

И все же выходить из игры Сергею все равно не стоило. Выкупать землю ему предстояло по госцене, а не по рыночной. Получалось — пятьдесят тысяч строймусор и битое стекло и тридцать тысяч — земля. Итого — восемьдесят. А если брать рыночную стоимость полутора гектаров в Салтыковке, это минимум триста тысяч долларов. Таких денег у Пенько отродясь не было.

Но тут выяснилось, что покупать не у кого! Земля-то в собственности у местной власти, а в бессрочном пользовании у федералов. То есть «нищее ведомство» продать ее не может, так как собственником не является. Фонд имущества, который «здания» продавал, тоже не может, он к земле отношения не имеет. А местные власти хотели бы, но и они не могут — земля-то в бессрочном пользовании у ведомства! Замкнутый круг!

Идти к Премьеру Сергей посчитал и бессмысленным — по всей стране такая ситуация, — и небезопасным. Вдруг тот неправильно поймет, подумает, что Сергей не для себя это все затеял, а для бизнеса — на продажу? Решил действовать сам.

Поехал к главе администрации Балашихинского района—Салтыковка на его территории. Тот на высокого правительственного чиновника среагировал моментально: встал «во фрунт». Но дело есть дело. Сказал, если ведомство от права пользования землей откажется — продадим вам. Но за это, не обессудьте, десять тысяч долларов перечислите на счет района. «Нам улицы освещать не на что!» Сергей подумал: «Это по-божески!» — и согласился.

Следующий визит — «нищее ведомство». Там тоже пресс-секретаря Премьера приняли как подобает. Когда узнали, в чем просьба, — согласились, но с условием. У них, оказывается, сохранился ведомственный детский садик в Кратово. Из бюджетных денег его содержать невозможно. А нужен он позарез — единственный способ молодых сотрудников удерживать. Зарплаты-то у них — смех да слезы. Короче, пятнадцать тысяч долларов благотворительная помощь детскому саду.

Сергей считал быстро: реализация идеи обойдется не в восемьдесят тысяч, с чем он уже смирился, а в сто пять. Все равно, считай, втрое дешевле настоящей стоимости. Согласился!

Письмо с отказом ведомства от права пользования ушло в район. Детский сад ждал обещанные пятнадцать тысяч. Пенько срочно нужны были деньги.

Вот теперь он отправился к шефу. Есть задумка. Надо издать сборник интервью Премьера. Разделы — о политике, о сельском хозяйстве, о промышленности и так далее. Благо за три года, хоть и оберегал Сергей шефа, материала накопилось немало. На книгу точно хватит.

Премьер сказал, что раздела о политике не будет, а на остальное, коли Сергей считает, что надо, согласен. «Была страна советов, стала страна согласия!» — подумал Пенько и записал фразу в записную книжку. Двусмысленная, хорошая фраза получилась.

С издательским домом «Новости дня» договорились быстро. Они выпускали две газеты и журнал, Пенько не мог не пригодиться. Гонорар составителя сборника премьерских интервью в двадцать пять тысяч долларов чрезмерным руководству дома не показался.

Вот когда Сергей похвалил себя за педантичность! Через неделю сборник был готов — все материалы оказались под рукой. Давно рассортированные по тем самым разделам, они, казалось, только и ждали своего часа. Он настал. Правда, учитывая изменения и новые веяния в управлении страной, пришлось кое-что из старого, трех- и двухлетней давности подредактировать. Не сильно, чтобы никого из коллег не потянуло докапываться до первоисточника. Но прямых противоречий с нынешним курсом не осталось. Для имиджа шефа получилось отлично: человеком он представлялся думающим, с мобильным сознанием и быстрой реакцией. Словом, не долдоном-консерватором, а прогрессистом.

Пенько самому понравилось, как получилось.

Процесс материализации идеи медленно, но верно двигался в правильном направлении. По прошествии следующих четырех месяцев Сергей Пенько, в ипостаси друга, стал наконец официальным обладателем строительного мусора и битого стекла, на бумаге проходивших под интригующим названием «Литера А-1, литера А-2, литера Б-1».

Но тут, как назло, грянуло постановление Правительства о разграничении земель федеральной и местной принадлежности. По простому — собственности. А еще проще — дележ, кто чем будет торговать. Правда, в Земельном кодексе по-прежнему «ярко светила» статья, прямо запрещавшая продажу земли. То есть выделение под строительство — пожалуйста. Но только на аукционе. А вот продажа — нет! Но покупать на аукционе — платить рыночную цену. Или почти рыночную. Идея стала укатываться в туманную даль...

Статс-секретарь Министерства экономики, который отвечал не только за законотворческую деятельность своего ведомства, но и за связь с прессой, был многим обязан Пенько, Каждый раз, когда кто-то организовывал массированную атаку на министра, а происходило это регулярно, он бежал к Сергею. Тот прекрасно понимал, что все три белодомовские группировки, одну из которых возглавлял сам Премьер, вторую — первый вице-премьер Шапкин и третью — Руководитель аппарата Кепкин, борются за снятие министра экономики. Но тот пользовался прямой поддержкой Президента, и свалить его было непросто. Однако очень хотелось.

Вычислить, кто организовал очередной «наезд», практически не представлялось возможным, так как аргументы использовались одни и те же, газеты — одни и те же, авторы — тоже. Но каждый раз Сергей придумывал что-нибудь новенькое, и очередная волна откатывала назад, не оставив на послужном списке министра никаких следов. Как на песке...

Статс-секретарь въехал в проблему Пенько с ходу. Он о ней знал. Не о Сергеевой в частности, а об этой проблеме в масштабах страны. Привыкший за недолгую, но активную жизнь ничему не удивляться, Пенько неожиданно выяснил, что плохо представляет многогранность отечественной экономики. Оказалось: Минсельхоз, поддерживаемый Премьером, категорически против разрешения на продажу земли: сельское хозяйство угробим. Шапкин, наоборот, «за», поскольку курирует жилищную программу. Но он за свободный рынок. Всю землю отдать муниципалам — пусть торгуют. Против — Руководитель аппарата Кепкин, отвечающий за федеральную собственность. По его убеждению, землю должны продавать только федералы, а муниципалы — нет. Вот тема и зависла. Уже третий год висит.

Новые знания никак не компенсировали чувство отчаяния. Вот оно счастье — почти рядом стояло. А теперь? Ждать президентских выборов? Потратив пятьдесят тысяч на строительный мусор?

Слава богу, статс-секретарь был мужик тертый. Даром, что ли, в девяностые годы бизнесом занимался? И небезуспешно, между прочим. Открыл он Градостроительный кодекс (вот Сергей удивился, узнав, что и такой существует. По тому, как застраивались города, никогда бы не подумал) и нашел интереснейшую статью. Оказывается, каждому строению («Если оно на бумаге существует», — отметил про себя Пенько) принадлежит пятно земли под ним и еще пять метров по кругу. А по Земельному кодексу не допускается выделение земли таким образом, чтобы получалась чересполосица. То есть вот твой кусок, вот — мой. А не так, чтобы мой, потом твой, потом опять мой.

Статс-секретарь взял схему вожделенного Сергеева участка и стал на ней что-то рисовать...

Еще через три месяца (быстрее только за взятку) кадастровый план участка был изготовлен. Получалось, что из всего полуторагектарного надела выделить никому, кроме Сергея, нельзя ни сотки. Так вот удачно расположились здания. Правда, пришлось за это время бульдозером поменять местоположение куч мусора и стекла, соответственно, в БТИ внести уточнения в план расположения строений с красивым именем «литеры», но в итоге все выглядело прекрасно.

В Администрации района начали оформлять землеотвод. Сережа с легким сердцем перечислил десять тысяч от имени дружественной ему газеты на освещение улиц и отдал пятнадцать наличными — на детский садик. Обещали все сделать быстро — за четыре месяца.

Сергей понимал, что для него все делается без задержек. Для простых смертных — дольше. Вот чего он не понимал, так это почему народ не бунтует. Впрочем, это непонимание сопровождало его с самого начала журналистской карьеры.

Поздно вечером на мобильный позвонил знакомый журналист, спец по судебным хроникам. Пенько удивился — вроде сейчас тема не из его крута. Но тот просто попросил разрешения дать телефон Пенько одному приятелю-бизнесмену. О чем пойдет речь, судебный хроникер не знал, но очень просил. «Интересно, сколько бабок он получит за мой номер? — незлобно подумал Сергей и сказал: — Давай!»

Через десять минут ему перезвонил бизнесмен. Представился — Марик. Ну Марик, так Марик. Попросил о встрече. Тема, говорит, по Балашихинскому району.

Сергей напрягся и решил, что по телефону ничего уточнять не станет.

Встретились назавтра в кафе. Марик тянуть резину не стал, сразу перешел к делу. Знает, что Пенько оформляет участок. Знает в подробностях и про бульдозер, и про БТИ. Но пришел не шантажировать. Он — коммерсант, а не рэкетир. Предложение простое — продать ему участок после завершения оформления. Цена — триста тысяч. Разве не справедливо?

Продавать участок Сергей не намеревался. Но связь Марика с судебным хроникером заставляла задуматься о последствиях. Сергей предложил встретиться ровно через неделю, в среду. Ему надо подумать, с семьей посоветоваться. Марик ответил: «Легко!»

«Не продам — могут устроить скандал: незаконное присвоение госсобственности. Продам — тоже скандал: спекуляция госсобственностью!» Эта дилемма, в разных вариациях, не покидала Сережу ни на минуту.

В пятницу на трассе Москва — Санкт-Петербург произошла авария. Столкнулись пятьдесят три автомобиля. Погибли восемь человек. Уже через три часа после того, как информация появилась на лентах информагентств, Сергея вызвал шеф.

Ему только что звонил Президент. На следующую пятницу назначен Госсовет по вопросу безопасности движения. А в графике правительства этот вопрос — в следующем квартале. Надо срочно подготовить доклад. Премьер просит Сергея заняться его выступлением. Работать параллельно с профильным департаментом. Сведут их накануне Госсовета. Так что у Сергея времени — до вечера среды.

— Понимаю, будет трудно. Но я тебя прошу — ты лучше всех умеешь подбирать слова, когда нечего сказать, — с отеческой улыбкой напутствовал Сергея Премьер.

Знания Пенько о дорожной ситуации в стране и качестве российских автомобилей ограничивались личным опытом езды по Москве с персональным водителем, недоступным для ГАИ и потому светофоров не признававшим, и редкими поездками от дачи до речки. На собственном джипе.

Собранная до конца дня информация повергла Пенько в шок. Более семидесяти процентов автомобилей, бегающих по дорогам, соответствовали требованиям безопасности пятидесятилетней давности. Количество дорог на квадратный метр территории можно было бы, наверное, сравнить с Францией времен Людовика XVI, ведись в те времена такая статистика.

Сергей просидел на работе все выходные. К вечеру вторника, так ничего путного и не придумав, он запаниковал. Задание шефа оказалось невыполнимым. Подобрать слова для ситуации, когда не только сказать, но и промычать убедительно нечего, — невозможно.

Грустные мысли Сергея прервал звонок из Балашихинской администрации. Глава района сообщил, что у него был старый знакомый, активно занимающийся девелопментом («А трудно сказать по-русски — строительством?» — со злостью подумал Сергей) по имени Марик. Из разговора выяснилось, что Марик завтра к 12.00 идет к кому-то в Белый дом. Не к нему ли, интересовался подмосковный друг?

— Нет, — отмахнулся Сергей, соображая, спросить ему у районного руководителя, что делать с дорогами и машинами, или нет. Решил не спрашивать.

Ночью, уже засыпая, Пенько вдруг вспомнил про давешний звонок из района. Его аж холодный пот прошиб. А к кому это идет Марик? Не к нему, это точно — они должны предварительно созвониться. Может, он собирается настучать Кепкину? Убрать Сергея с игрового поля и перехватить землю? Достаточно составить акт о фактическом отсутствии строений, и земля уходит под новое строительство. Продажа невозможна. Нет домов — нет земли.

А может, он вообще эфэсбэшный провокатор? Тогда...

Сергей проворочался два часа. Самые невероятные варианты лезли ему в голову. Что делать? Когда? Как? К кому бежать? Или просто тихо сидеть и ждать? Фамилия-то его нигде официально не фигурирует. Фамилия... А как фамилия Марика?

В три часа ночи, выпив двойную дозу снотворного, Пенько уснул.

В семь утра Сергей открыл глаза. За час до будильника. Первая мысль — как фамилия Марика? Где-то он читал, что верный признак шизофрении, это когда засыпаешь и просыпаешься с одной и той же мыслью. «Нормально! Если я шизофреник, то ни за что не отвечаю! Психов у нас не сажают!» — постарался развеселить себя Пенько.

Вскочил. Наскоро умывшись, бросился к телефону. Слава богу, в записной книжке сохранился номер судебного хроникера. Телефон Балашихинского главы был только на работе, в компьютере секретаря.

Журналист, разбуженный ранним звонком, долго не мог сообразить, кто звонит и чего от него хотят. Наконец дошло: от него требуется только фамилия Марика. Он помнил, что она очень смешная... Но какая?.. Взял записную книжку и, благо электронная, набрал в поиске «Марк». Из трех — Рыхлина, Самойлова и Стукачева — выбрал последнего. Очень смешная фамилия. Правда, с оттенком грустинки...

Пока журналист копался в своем мини-компьютере, Сергей сообразил, как он поступит. Утром позвонит начальнику службы охраны Белого дома и попросит проверить, к кому на фамилию Марика заказан пропуск. Если к Кепкину — он с ходу бежит к Премьеру, чтобы предуведомить о готовящейся провокации. К самому Премьеру Марик записаться вряд ли сможет. Не тот уровень. Может, к Шапкину? Марик — строитель, а 1-й вице отвечает за программу строительства. Знакомство не исключается. Тогда Сергей идет к Шапкину, отношения с ним вроде нормальные, и честно пускает слезу: хотел себе домик в деревне...

Наконец журналист фамилию произнес: «Стукачев». У Сергея не осталось сомнений — эфэсбэшный провокатор! Таких совпадений просто не бывает. «Чем хуже — тем лучше!» — с отчаянием взбодрился Сергей. В этом случае все можно списать на внутриклановую борьбу. Мол, подловили ни на чем, только, чтобы нагадить Премьеру, — он же Пенько в БД привел. С Премьером обычная встреча в одиннадцать. Марик приходит к двенадцати. Значит, в запасе час, чтобы «проложиться» по ситуации.

Как только радио оповестило, что в Москве девять часов, Вадим позвонил дежурному в секретариат Премьера, узнал у него мобильный начальника охраны и набрал его номер.

— Михал Саныч! Пенько. По открытой связи ничего объяснять не стану. Важно. Особо важно. Проверьте, пожалуйста, к кому заказан пропуск Марку Стукачеву. На двенадцать часов. Мне это нужно. Для доклада Премьеру.

— Без проблем, Сергей Александрович! Без проблем, — услужливо зачастил главный охранник правительства.

Пока машина Пенько проезжала от проходной до парковки и Сергей выходил из машины, от подъезда к нему опрометью несся начальник охраны.

— Что же вы по открытой фамилии называете, Сергей Александрович? — стал укорять охранник. — Вы же знаете! Кроме того, не имею я права сообщать, кто к кому ходит. Это информация только для наших эфэсбэшников. Меня так отымеют! Рассказывайте, что случилось.

Поскольку с фантазией у Сергея было много лучше, чем с интеллектом у начальника охраны, рассказ прошел на «ура».

Сергей объяснил, что его источники в ФСБ сообщили о готовящейся провокации. Некий строитель хочет включиться в национальный строительный проект. На самом деле, его задача показать, что это программа только для своих. Людей с улицы не пускают. Только за взятку. Значит, либо он идет с провокацией взятки, либо просто, чтобы зафиксировать факт прихода в БД. А потом пресса раструбит про якобы выплаченную мзду. И совсем не факт, что идет он к Шапкину. Может, к любому чиновнику. Поэтому так важно предупредить того, к кому Стукачев направляется, об опасности. Но сделать это Сергей должен сам. Если вмешается охрана, все можно испортить.

Начальник охраны вмешиваться и не хотел. Разумеется, он знал обо всех белодомовских интригах. Зря, что ли, половина кабинетов была «категорированной», то есть защищенной от внешнего прослушивания. Что означало — внутреннее ведется постоянно. Об этом все знали, лишнего в кабинетах не говорили, но какие-то фразы все равно на пленку попадали. Из мелких обрывков, отдельных слов и служба безопасности, и ФСБ имели достаточно точную общую картину: кто чем дышит и о чем думает. Пенько, исходя из прослушки его кабинета, был абсолютно чист с точки зрения коррупции и к тому же всегда рассказывал по телефону анекдоты, которыми начальник службы охраны радовал своих домочадцев и друзей. Так что парень нормальный, несмотря что интеллигент.

— Отследим! — удовлетворенно заверил бдительный страж.

— Вы с начальником охраны уже пообщались? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла секретарша Пенько, не успел он переступить порог приемной.

— Откуда ты знаешь? — вытаращился Сергей. В этот момент он почувствовал, как сдавило сердце. Сказывалось напряжение последних дней и нервотрепка, начавшаяся вчера ночью, когда он вспомнил про звонок из Балашихи.

— Так он вас с утра искал. И в окно я видела, что вы с ним разговариваете, — улыбнулась наивности шефа секретарша. — Вам звонили.

— Кто?

— Какой-то Стукачев. Просил пропуск заказать.

— Кто??!

— Стукачев Марк Самойлович. У вас с ним встреча в двенадцать. А что, разве не так? — Секретарша с удивлением смотрела на Сергея.

Только сейчас Сергей вспомнил, что неделю назад они договорились с Марком именно о встрече на сегодня, а не о созвоне. Как теперь быть? Признаться начальнику охраны, что то ли мздоимец, то ли предмет провокации — он сам? Убеждать, что ошибка вышла? Бред!

Сергей взял со стола пульт, включил погромче телевизор и, приблизившись к секретарю, произнес:

— Танюш, странная просьба у меня. Возьми свой мобильник и не отсюда, не из приемной, а из коридора позвони Стукачеву и переназначь встречу на 12.30 в том же кафе, что и неделю назад. В приемной эту фамилию больше не произноси. — Сергей говорил тихо, на фоне громко орущего телевизора. Татьяне пришлось привстать, чтобы расслышать шефа...

Сергей зашел в свой кабинет и с облегчением вздохнул. Ну значит, эта проблема — больше не проблема. Просто хочет купить. Хотя вопрос, что делать — продавать или не продавать, — по-прежнему ответа не имеет.

В обоих случаях можно напороться на крупные неприятности. И это за полтора года до президентских выборов. Когда грязное белье начнут перетряхивать все и у всех...

Сергей почувствовал, как опять нервы пошли вразнос. И какой-то непонятный жар стал распространяться от левой подмышки вниз по ребрам. Внезапно резко заболела грудь. Пенько потерял сознание...

После больницы и санатория врачи настояли, чтобы Сергей ушел из Белого дома. Обширный инфаркт в сорок пять лет — дело нешуточное. Он послушался. Уже с полгода пописывал статьи для «Коммерсанта», гостевал в некоторых аналитических передачах на телевидении, но большей частью отдыхал.

Балашихинский глава оказался мужиком порядочным. Землю оформил. И теперь два раза в неделю Сергей приезжал на новый участок. Просто гулял. Даже дорожки протоптать успел.

Премьер тоже Сергея удивил. Мало того что дважды навестил его в больнице, но и сам распорядился насчет лучшего санатория. Машину за Сергеем закрепил до полного выздоровления. Минимум на год — так решил бывший шеф. А дальше посмотрим...

Только в санатории Сергей озаботился, на какие деньги будет строить дом. Простейший способ заработать — написать книгу воспоминаний с неприглядными подробностями белодомовской жизни, высмеять Премьера и министров и продать рукопись кому-нибудь из противников нынешнего Президента. Ситуация в стране такая, что, несмотря на все стенания по поводу отсутствия свободы слова, риска нет. За книги по башке не бьют. А бестселлеровский тираж обеспечен. Но не поднималась рука. Что-то в этом виделось поганое — писать плохое о тех, с кем работал. А напишешь хорошее — и издательство никакое не возьмет, и продаж приличных не будет.

Расставаться с участком не хотелось. Больно дорого он достался.

Решил Сергей так: жить будет на старой даче, в «намоленном» доме, а гулять станет ходить сюда. Вот только надо строительный мусор и битое стекло вывезти. На это деньги у него еще остались.

А может, и со Стукачевым что-то получится. Он обещал платить по двадцать процентов от рыночной стоимости любого куска земли, который Сергей сумеет выбить из балашихинского главы. Придется только дождаться президентских выборов, чтобы, наконец, с законами разобрались...

Собачья жизнь

Пес жил на свалке всю свою жизнь. Он здесь родился, здесь познавал окружающий мир, пределы которого раздвигались по мере того, как крепли его лапы и зубы. Чем взрослее становился Пес, тем дальше он убегал со свалки, и чтобы найти пропитание, и чтобы посмотреть, как живут в других местах.

Очень Псу нравилось в городском парке. Стекол под лапами нет, банки железные, ржавые, не мешаются, бегая, смотри по сторонам. На свалке-то все время надо было выглядывать место, куда наступить, чтобы не пораниться. А еще в парке, когда снега не было, рядом с урнами часто можно было найти недоеденное мороженое, либо как минимум обертку от него. Это было так вкусно! Фруктовое — не очень, а вот молочное, с шоколадом... Предел мечтаний!

Однажды в парке Пес встретил потрясающей красоты белого пуделя. Девочку! Она так манила своим запахом. Пес подбежал, но хозяйка пуделя замахнулась на него поводком и хотела даже ударить. Но его, уличного пса, разве можно застать врасплох? Конечно, он увернулся, и даже не обиделся. Наивная женщина. Но пудельку он приглянулся. Она бросила хозяйку и, кокетливо виляя хвостиком, побежала по дорожке парка в самую его глубину. Пес, конечно, понял, что это его шанс, и рванул за ней. Хозяйка что-то кричала, пыталась их догнать... Ну ясное дело, наивная женщина.

В глубине парка пуделиха остановилась и, понимая, что надо торопиться, сразу встала к Псу хвостиком. Пес не стал заставлять просить себя дважды... Как это было прекрасно...

Он потом часто-часто бегал в парк, но больше ни разу ему так не повезло. А на свалке — это было совсем другое. Конечно, он пользовался успехом у девочек, но они были свои и к тому же общедоступные. Никакой романтики!

Весной, совсем поблизости от свалки, какой-то мужчина стал расчищать заброшенную полянку, где когда-то стояли сараи жителей снесенной пару лет назад деревни. Расчистил, а потом привез на багажнике своей легковушки доски и стал чего-то сколачивать. Какую-то небольшую узенькую стеночку, кольцо меж двух столбиков, на высоте чуть меньше метра от земли. Потом еще бревно плоское с одной стороны положил на ряд подставок — узенькое и длинное. Пес недоумевал, что все это значит? Зачем?

А спустя две недели, когда земля совсем подсохла, Пес услышал с полянки лай. Побежал посмотреть. Видит, мужик-строитель пытается домашних собак научить по этой жердочке ходить, через кольцо прыгать, стенку перемахивать. А те, толстые, ленивые, тупые, как и все домашние собаки, то ли не поймут, чего от них хотят, то ли лениво им, а может, просто не умеют. Но что больше всего Пса поразило, так это то, что им кусочки мяса все время подбрасывали. Он запах мяса за версту учуял бы. А тут совсем рядом. Разбежится эта домашняя корова и со всего маху бабах об стенку на половине ее высоты. А ему мясо! Да, за такой кусочек Пес бы эту стенку задним ходом перепрыгнул бы!

Помучился мужик со своими воспитанниками часа полтора и уехал. И домашние собаки попрыгали в хозяйские машины и тоже в хоромы свои отправились. От трудов праведных отдыхать. Тунеядцы. Пес вышел на полянку, осмотрелся. Вроде никого. Побегал, понюхал воздух — не осталось ли что на земле лежать. Осталось! Два кусочка мяса нашел! Во, зажрались, бездельники окультуренные!

Решил Пес попробовать, а у него-то получится? Кольцо пропрыгнул с ходу. Вообще не проблема. Стеночку перемахнул, как нечего делать. Вот с бревном не сразу получилось, с третьей попытки. Такого навыка у него не было. Но как представил себе, что слева и справа от бревна стекла и банки ржавые, так лапы сами засеменили ровнехонько по прямой.

Назавтра мужик опять появился. Уже с другими собаками. И опять стал с ними мучаться. Пес посмотрел, посмотрел, и вдруг обидно ему стало. Выскочил он на полянку и стремглав к бревну. Все растерялись, рты пооткрывали. Собаки домашние, ясное дело, задние ноги подогнули, хвосты между ними спрятали и ушами дрожат. Пес по бревну быстренько просеменил, разогнался — и в кольцо. Посмотрел на мужика, тот улыбается. Тогда Пес через стенку перемахнул, развернулся — и в обратную сторону. Прыг! И деру, обратно в укрытие.

Мужик с прирученными позанимался еще полчаса, а когда их по домам разобрали, остался и стал свистеть. Пес сообразил, что это он его зовет. Подумал, может, ему мяса дать хочет. Он ведь так все здорово проделал. Но страшно...

Решился. Вылез из-под плиты бетонной, где укрытие себе отрыл, и подошел к мужику. Тот его по голове потрепал, сказал что-то, но Пес не понял. Вот в чем домашние и вправду преимущество имели, так это в том, что людскую речь понимали. Ну так ведь у них и опыта больше. А потом мужик псу кусочек мяса дал. Такого вкусного мяса Пес никогда в жизни не ел. Ну только вчера, так те два кусочка были с землей, а этот совсем чистый.

А на следующий день мужик сразу, как приехал, свистеть стал. Пес выбежал. Опять его по голове потрепали и кусочек мяса дали. Тут стали привозить домашних. Мужик домашних всех в ряд посадил и стал с Псом упражнения проделывать. Ну Пес и старался. И мясо давал мужик, и перед домашними себя показать приятно было. Затем домашние стали за ним повторять. Мужик доволен, гладит его.

С тех пор у Пса постоянная работа появилась — домашних собак тренировать. И содержание постоянное — мясо от мужика. Жизнь стала налаживаться.

«Там»

Она стояла перед свежей могилой самого любимого человека на свете. Одна. Вчера, когда его хоронили, ей быть здесь не полагалось. Всем им — сотням друзей, знакомых, почитателей его таланта, просто зевакам, пришедшим поглазеть на похороны знаменитости, — можно. А ей нельзя.

Вечером, когда в программе «Время» в двадцатисекундном сюжете дали репортажную съемку с похорон, она многих узнала. С кем-то была знакома сама по себе, не через Юру. Кого-то просто видела по телевизору. Известные люди страны прощались с одним из своих.

Подумала: а ведь это мог быть ее круг общения. И сразу себя одернула — не мог. Юра как-то сказал: «Танюшик, я никогда не разведусь с женой. Нельзя развестись с самим собой. Она часть меня. Понимаешь, часть меня самого. Мы вместе сорок лет». Сказал мягко, но уверенно и твердо. Она поняла — это правда. Он не «не хочет», он не может.

Когда он в первый раз завел речь о ребенке, она ответила: «У ребенка должен быть не только отец, но и папа». Юра стал отчаянно ее убеждать, приводил десятки разумных аргументов. Она слушала не перебивая. Ей так нравился его голос, его железная логика, его горящие глаза. Они всегда вспыхивали каким-то сатанинским огнем, когда он доказывал свою правоту. И с ней, и на телеэкране. В других местах она его не видела. Было нельзя.

Он мог тогда говорить все что угодно. Но ребенка она рожать не собиралась. Хватит. Она на себе испытала, что такое — расти без родителей. Семья должна быть семьей. Она-то знает!

Таня воспитывалась в детском доме. Как, почему она там оказалась, выяснить ей так и не удалось. Когда выросла, в старших классах, и стала интересоваться, кто она и откуда, директор детдома ответила: «Ты — наша. И точка! А раскрывать тебе информацию, почему ты к нам попала, я не могу. Права не имею».

Уже став чемпионкой мира по фигурному катанию, когда ее фотографии замелькали на обложках всех газет и журналов России, когда приглашения на телевидение посыпались как из рога изобилия, она опять решила выяснить, кто она? Один из многочисленных поклонников, полковник ФСБ, обещал помочь. Пришел через две недели с огромным букетом роз и перевернутым лицом. Оказалось, архив местного РОНО, находившийся в деревянном домике на окраине Люберец, сгорел три года назад. Директор детдома умерла. Никто из старых сотрудников вспомнить, что было больше двадцати лет назад, не смог. Картотеки и базы данных МВД нужной информации не содержали. А фамилию, да она и сама это знала, ей сменили уже в детдоме.

Мысль о том, что где-то, возможно, живут и здравствуют ее родители, смотрят на нее «по ящику» и не догадываются, что знаменитая Кукушкина и есть их дочь, не давала Тане покоя. Все она им простила, мало ли какие у людей бывают обстоятельства. А вот прижаться к ним, посмотреть на их счастливые лица, полные гордости за успех дочери, — этого ей не хватало. Сколько раз во сне она видела их встречу! Но не судьба...

А еще ей очень хотелось кого-нибудь называть мамой. В детдоме не полагалось. По правилам. Только имя-отчество. Воспитатели жестко пресекали попытки и девочек, и мальчиков назвать кого-то из них «мамой».

Первым ее тренером стала школьная учительница физкультуры. Бывшая фигуристка. На нее тоже распространялись правила детдома. Даже когда они часами вдвоем задерживались на катке, даже тогда слово «мама» произнести было нельзя. Тренером юношеской сборной области был мужчина. «Молодежку» страны тоже тренировал мужчина. Ну а в сборной России ее взял к себе главный тренер. Человек суровый, требовательный, вообще без сантиментов. Он не только по полу, но и по характеру под понятие «мама» никак не подходил.

Могла бы стать мамой хореограф. Однако она была бездетной, а тема для нее — больной. И когда Таня однажды обратилась к ней: «Мама», та резко обернулась с перекошенным от злости лицом и тихо же ответила: «Никогда меня так больше не называй! Мне на роду написано мамой не быть! Значит, и не буду». Потом, смягчившись, уже без злобы и даже как-то извиняясь: «Не обижайся, девочка, мне так проще. Больно! Вырастешь, когда свои дети появятся, поймешь!»

А детей все не было. Уже тридцать лет скоро, а на руки взять некого.

И ведь что обидно! Мужчин вокруг нее всегда было море. И красивая, чего там кокетничать, и известная, а замуж выйти не за кого.

Ее первая тренерша предупреждала: «Засидишься ты, Танька, в девках!» Она не верила. О красоте своей знала. Уметь, при детдомовском-то воспитании, все умела. Почему засидится? Спросила как-то. А тренер ей объяснила: «Характер у тебя — железный. За слабака не выйдешь. И катание любишь по-чемпионски. Значит, если чего-нибудь не сломаешь, быть тебе олимпийской чемпионкой. Вот тогда поклонников будет тьма, а женихов — только из наших. А они тоже на спорте помешанные. Но тебе же ласка, нежность нужны. Забота. А наши, кроме как об очках да секундах, до старости и думать-то не могут!»

Как в воду смотрела! Первые ее мужчины были спортсменами. Хорошие, веселые, но с мозгами, всецело занятыми мыслями о собственных мышцах, дыхании, форме. Как с таким судьбу связывать? Он и не муж, и не отец ребенку. А она хотела как минимум троих деток. Чтобы выросли дружными, помогали бы друг другу по жизни. Не пробивались в одиночку, как она сама.

Когда выиграла вторую Олимпиаду, а стукнуло ей тогда уже двадцать шесть, решила из спорта уйти. Вернее, не совсем уйти, а перестать кататься. Дали ей тренировать молодежную сборную. Как-то сразу освободилась куча времени. Недели не проходило без приглашения на презентации, тусовки, премьеры. Однажды даже в фильме снялась. Телесериале. Роль маленькая, но со словами. Правда, озвучивала ее другая актриса, настоящая.

Соответственно и мужчины поменялись. Журналист, банкир, бизнесмен... Но «любовница классическая» из нее не получалась. Денег от мужчин она не принимала, от машины в подарок — отказывалась. Ну украшения и то, если случался серьезный повод, не отвергала. Но не бриллианты по пять каратов. Такой подарок ко многому обязывал, а она хотела чувствовать себя свободной.

С женатыми Таня старалась не сходиться. Только если казалось, что он готов будет семью бросить и на ней жениться. Нет, строить свое счастье на чужих костях она не собиралась. Но мужики все ведь такие — жену разлюбил, тебя полюбил. Может, кто-то из них и правду говорил, но, повстречавшись месяца два-три, Таня сама понимала — не вариант. Слабый, без характера. Ненадежный. А главное — не родной. Все при нем, но чужой по духу, по интересам, по взглядам на жизнь.

Прожила она, правда, с одним журналистом полтора года. Но случилась у него проблема на работе, и запил. И проблема-то пустяшная, но сломался от первого тычка. Дождалась Таня, пока все наладилось, не бросать же человека в трудную минуту, а потом повернулась и ушла.

И вот два года назад она встретила Юру.

Сколько же здесь венков, цветов! Земля кругом вытоптана. Таня вспомнила вчерашний репортаж по телевизору. Ну понятно, все пришли отметиться. А ей было нельзя. Сегодня никого нет, никто не видит. Значит, ей можно.

«Интересно, а кто из тех, кто был здесь вчера и речи говорил, и платком сухие глаза вытирал, кто из них сюда еще когда-нибудь придет?» — подумала Таня. Может, сын Юрин сколько-то лет и будет приходить, в день рождения и в день смерти. А потом только в день рождения. А потом и вообще не каждый год. Жена. То есть вдова. Да, она Юру любила. Но и у нее забот хватает. Трое внуков, работа. Достойная женщина, чего душой кривить. Могла бы, живя за Юрой, уж сто лет как не работать. Но нет, тянула свой журнал, где главным редактором была уже лет пятнадцать. Может, поэтому Юра к ней и остыл, что журнал ей стал дороже него? Хотя, нет, неправда. Она просто «соответствовать» старалась. «У великого кинорежиссера жена не должна быть домохозяйкой!» — процитировал как-то Юра жену. Это когда Таня в очередной раз сказала, что рожать от него не станет, если не поженятся. Юра гордился женой. А любил ее, Таню. Бред какой-то!

«От Президента Российской Федерации», — прочитала Таня надпись на самом большом и самом безвкусном венке. Вкус. Как много Юра учил ее вкусу. В одежде, в шутках, в манере жестикулировать. Все мужчины до Юры нужны были ей, чтобы не чувствовать себя по-бабьи одинокой. А Юра — нет. Он ей будто семью дал. Заботился, воспитывал мягко, без нравоучений. И секс был с ним совсем другим. Каким-то особенно нежным, ласковым, теплым. Никогда и ни с кем ей не было так хорошо! Правильно говорят: для женщины секс — это эмоции, а не физиология. Теперь она понимает. А Юры уже нет. Вот его могила. Он там, внизу. И она его больше никогда не увидит!

Слезы как-то вдруг, сразу хлынули из глаз. Таня даже удивилась, почувствовав влагу на щеках. Еще в детдоме она отучилась плакать. Там было нельзя, засмеют. И в спорте нельзя. Не принято. Другое дело, когда на пьедестале стоишь и флаг под гимн поднимают. Тогда — можно. А от неудач, от боли — нельзя. Ну почему ей всегда ничего нельзя?!

Господи, что за жизнь такая! Таня плакала, не сдерживая себя. Ей было нескончаемо обидно за свою судьбу. Вроде добилась всего, о чем даже не мечтала. А оценить некому. Родителей не знала. Юра умер. Детей нет. Сколько еще можно ждать счастья?! Что еще ей нужно сделать, чтобы просто жить? Не добиваться, не превозмогать себя, не терпеть и надеяться, а просто жить!

Зря она не стала рожать от Юры. А он так хотел! Был бы сегодня его кусочек рядом. Плоть от плоти его. Было бы для кого жить. Наверное, скажи он ей год назад, узнав о смертельной болезни, что все не надолго, что скоро он уйдет, она бы согласилась. Но он ее жалел, берег, не хотел расстраивать. А потом она сама заметила: с ним что-то не так, он худеет, слабеет, секс все реже и реже, да и то с трудом. Но признался он не сразу. Три месяца назад. И о детях уже не заговаривал. Да и ей от ужаса, от безысходности было ни до чего. Просто побыть с ним вместе, когда у него хватало сил выбраться из дома. А потом просто посидеть ночью у его постели, когда жена, проведя в больничной палате весь день, уезжала домой выплакаться. Большего он ей дать не мог.

Хорошо еще, что Катя, личный Юрин секретарь, его доверенное лицо, передавала записки от него каждый день. Поначалу даже по нескольку за раз. Она была их ангелом-спасителем. Сама влюбленная в Юру, она не мешала их любви — напротив, делала все, чтобы обожаемому ею Юрию Петровичу было хорошо. Странно: она не ненавидела Таню, не видела в ней соперницу, а любила и боготворила за то, что ее любит Юра. «А я не захотела от него родить!» — в очередной раз прокляла свою глупость Таня.

«Все! Пора идти. Завтра опять приеду. Надо посмотреть имя на соседней могиле. Не дай бог, столкнусь здесь с Юрочкиной вдовой, так хоть будет что сказать. Мол, соседи по несчастью!» — подумала Таня и грустно улыбнулась. Она взяла себя в руки. Она опять сильная. Опять одна. Теперь, наверное, навсегда. Другого она не полюбит. Всего тридцать лет, а жизнь кончилась! Осталось существование.

Таня пошла к выходу с кладбища.

У ворот ее окликнули. Таня обернулась. Опустив глаза, с зареванным лицом к ней семенила Катя. В напряженно вытянутой руке, как флаг, несла белый конверт.

— Таня, это вам. Юрий Петрович велел передать. Он сказал, что вы наверняка... — Катя всхлипнула, — что вы обязательно...

Еле пробиваясь сквозь слезы, хватая ртом воздух и с судорогой выдыхая его, она все-таки досказала:

— Придете... после похорон... на следующий... день... Отдать лично... не посылать...

Девушки обнялись. Теперь уже и Таня рыдала в голос, не имея сил себя сдерживать. Они обе потеряли любимого человека. Они стали родными.

Вскрыла конверт Таня, только добравшись до дома. Поставила рядом с собой нашатырь, выпила пятьдесят капель валокордина, сняла с телефона трубку, положила рядом и распечатала конверт.

Таня отложила письмо. Посмотрела на нашатырь, на флакончик валокордина. Резко отвернулась. Встала. Вернула на место телефонную трубку. Посмотрела на часы и стала быстро одеваться. Одна мысль: «Я нашла родителей. Я нашла того, кто меня любил так, как любят только собственных детей. Я счастлива!» — крутилась в ее мозгу. Вслух Таня произнесла: «Мама!» — и сама удивилась звучанию этого слова. Повторила: «Мама!» Улыбнулась. Посмотрела на письмо, лежащее на столе. И заплакала. Поцеловала листок бумаги, опрометью бросилась к выходу своей маленькой двухкомнатной квартиры. У дверей по-прежнему стояли Юрины тапочки.

Таня накинула на плечи пальто, на ходу обуваясь, схватила сумочку, бросила в нее мобильный и открыла дверь.

До закрытия кладбища оставалось еще три часа. А ей нужно было так много сказать самому любимому человеку на свете! Надо было так много... И не важно, что он не услышит. Услышит! Потому что «там» есть! «Там» не может не быть. Юра не может просто так исчезнуть, если вернул ей все недоданное судьбою. Слишком быстро. Слишком несправедливо.

Президент

Так за что жена выгнала вас из дома? — Психиатру было скучно. Таких пациентов он перевидал на своем веку десятки. Наполеоны у него были, Юлии Цезари были, президенты были. Вот еще один. Я его хорошо понимал.

— Она не хочет быть первой леди.

— Ну а вам зачем это надо?

— Так я же люблю ее! Мы двадцать шесть лет вместе!

— Понимаю. — Психиатр, видимо, четко следовал правилу: с сумасшедшими, главное, не спорить. — Тогда откажитесь быть Президентом!

— Не могу! Я проспорил. Минимум полгода я обязан оставаться Президентом России. А впереди еще эта инаугурация чертова.

— Так не ходите на инаугурацию. — Врач как-то ехидно улыбнулся. Думал, поди, что на инаугурацию меня не пустят. Решил от меня избавится, спихнуть на ФСБ.

— Не могу. Без жены не положено.

Врач понял, что быстро от меня не отвязаться. Устроился поудобнее в кресле, тяжело вздохнул и со страданием в голосе произнес:

— Ну тогда рассказывайте, как все произошло.

Я стал рассказывать. Мой школьный приятель, одноклассник, Миша Новиков уже лет десять как возглавляет газету «Оппозиция». Название для его газеты точное. Он всегда в оппозиции. Ему все не нравится. Даже таблица умножения. Нет, не всегда, а только если на нее ссылается кто-то из кремлевских. Или депутатов.

Так вот, звонит мне полгода назад Мишка и говорит: «Ты хотел квартиру новую купить?» Я говорю: «Хотел». Встретились поговорить. Мишка рассказал, что один из олигархов, бывших, разумеется, действующих-то не осталось, предложил ему найти человека, который в Президенты согласится баллотироваться. Денег дает три миллиона баксов. Миша и предлагает — двести тысяч на квартиру, восемьсот — ему на газету, а два миллиона на предвыборную кампанию. В «ящик», разумеется, не пустят, но по Интернету можно такое замутить...

Ну я, дурак, и огласился. Запустили в Интернете страничку — «Реальная альтернатива». Рассказали, так, мол, и так, скучно голосовать за преемника, которого действующий Президент назовет. Давайте нашего, народного. Мол, есть такой Сергей Победоносцев, из старого дворянского рода. Физик. Кандидат наук. Ничего не приватизировал, кроме двухкомнатной трущобы. Беспартийный, то есть нормальный. Жена, сын. То есть простой гражданин. Такой, как мы все.

Через два дня газеты подхватили. Кремль даже глазом не повел. Ну разумеется. Денег нет, к телеэкрану не пробиться. Какая для них опасность. Однако просчитались. Мишка через свою газету объявил о создании «Народного фонда поддержки». Запустили программу смс-сбора денег. Короче говоря, кто десять рублей присылал, кто сто. Вдруг пошли суммы покрупнее. Это уже когда банковский счет в Интернете пропечатали. Видимо, бизнес исподтишка, открыто-то страшно, стал поддерживать. Короче, за месяц два миллиарда рублей собралось.

— Сколько? — Глаза психиатра оживились.

— Два миллиарда. Но мы их уже потратили! — Психиатр тяжело вздохнул и устало прикрыл глаза. — Мне продолжать?

Врач кивнул, и я продолжил. Центризбирком возбудился, обратились в Генеральную прокуратуру проверить, не из-за границы ли деньги? А как проверишь? Перечисления-то анонимные. От кого, мы сами не знаем.

Кремлевские напряглись. И тут гениальный ход придумали. Президент заявил, что он за демократические выборы. А потому две кандидатуры рекомендует. Мол, пусть народ сам выбирает. Тут бывший премьер-министр начал вопить: «Я третьим буду, третьим буду!» Ну а дальше — больше. Одна часть элиты стала поддерживать либерального кандидата, вторая — государственника, силовика. На Первый канал меня стали звать, чтобы вместе с либералом силовика мочил, а на второй — наоборот, чтобы с силовиком отделывал либерала. Так получилось, что я на экране появился. Они все в галстуках да костюмах, а я в свитере. Потом в газетах писали, что этому свитеру я всем и обязан. Простой, свой, нормальный.

— Так это вы? — Глаза психиатра стали вылезать из орбит. — Погодите! Так ведь вы не Победоносцев! Он с бородой, седой. А вы... — Тут, наверное, он вспомнил, что я пациент, а он врач. Махнул рукой и спокойно-спокойно, почти ласково сказал: — Ну не важно, продолжайте.

— Так что продолжать? Дальше вы сами все знаете. В первом туре у них по десять процентов, а у меня — семьдесят восемь.

— И чем вы это объясняете? — Врач опять ехидно улыбнулся.

— На самом деле у меня было сорок, точнее тридцать восемь. Но дело в том, что главный программист ГАС-выборы мой бывший аспирант. Компьютерщик от Бога. Он что-то там в программе поменял, перенастроил, и мои голоса умножались на два, а их — делились.

— Допустим, но вы все равно ведь не Победоносцев! — Казалось, врач стал меня воспринимать всерьез. Странно, самая неправдоподобная часть истории, с подсчетом голосов, показалась ему доказательством моей вменяемости. Ну и народ!

— Погодите, доктор! — Я наклонился так, что он меня из-за стола не видел, открыл портфель, вынул парик, бороду и через несколько секунд выпрямился уже в новом обличии.

На психиатра было страшно смотреть. Первое, что он сделал, поправил галстук. Потом судорожно пихнул в мою сторону конверт со ста долларами, который я ему вручил перед началом беседы. Потом встал и шепотом проорал:

— Очень приятно познакомиться.

Я понял, что ни о какой врачебной помощи речи уже быть не может. Страх перед властью, раболепие и полное отшибание мозгов — вот диагноз, который я бы мог поставить ему. А я так надеялся, что признает он меня сумасшедшим и я смогу по его справке от должности отказаться. Ну почему я считаю себя сумасшедшим, а все — нормальным.

И жена ушла...