В продуваемой комнате переговоров

Создатель прост и убедителен,

Как дождь в безлюдном переулке.

Как смех ребёнка, плач родителей,

Как табурет в конце прогулки.

Мишень, возможность попадания

И кровь того, кто не промазал —

Вот всё истории создания.

Доступно. Внятно. Без отказа.

Закатав штанины до коленей,

А глазёнки к небу закатив,

Топчется поэт по белой пене,

Сеть души лохматит об отлив.

Разноцветных рыб на серый камень

Вывалит потом и без конца

Будет молча разводить руками,

Изумляясь мастерству Творца.

Мы разрываемся на службе,

Взлетая в подковёрных битвах,

И часто говорим о дружбе

Друзьям убитых.

Мы знаем цену человека,

А потому и Бога знаем.

Что полагается калекам,

Предоставляем.

Мы любим наше учрежденье,

Где всё теснее год от года,

Всё незаметней и смешнее

Орёл у входа.

Друг мой — служащий Империи,

В пиджачонке победитовом…

В человечьей бухгалтерии

Он заведует кредитами.

Он счета с моей фамилией

По всем папкам ищет-мается,

А найдёт — так цифры синие

В книгу пишет. Улыбается.

В продуваемой комнате переговоров,

где столетьями спорят Вчера и Завтра,

Сегодня томится от их справедливых укоров —

едкой смеси разочарованности и азарта.

Вчера расползётся снова дурным туманом,

Завтра опять попользуется и бросит,

лишь Сегодня правда не по карману,

оно всех принимает и всё выносит.

Только в часы, когда звёздную карту

солнце прячет за голубое,

Сегодня уверено в том, что Вчера и Завтра

ушли, наконец, договорившись между собою.

Мусор на крыше

Мусор на крыше лежалый, покрытый пылью.

Всё оттого, что людей тут случается мало, а небу

Мусор неинтересен. Так же, как люди. Но здесь

В небе уже человек. И, в его тишине растворяясь,

Слышу я странные мысли о том, что земли не бывает.

Есть, дескать, высшее небо и небо пониже,

Низкое небо совсем, а земли не бывает…

Вежливо сдвинув консервную банку, смущённый,

Тихой звездой проплываю сквозь тьму чердака.

Я не один и я не одет.

Первый свидетель — солнечный свет —

Смотрит в салатник и наполняет стакан.

— Участь твоя,— говорит,— надёжнее, чем капкан,

Хочешь — молитвы пой, а хочешь — танцуй канкан.

Я опоздал,— говорит,— если цветы в венках,

Если твоя судьба ходит на каблуках,

Если в распахнутой двери — погашенная свеча,

Если движенье плеча

Как поворот ключа.

Так пропади в западне,

Разбейся о сотни глаз,

Первым дождём пролейся,

Сгустками падай в таз.

Сворачивать поздно. Останешься жив, сынок,

Будешь как я — нужен, когда одинок.

На нас взгляни — и нечего спросить.

Милы, а невозможно опознать.

Мы там, где дождик, чтобы моросить,

Мы там, где солнце, чтобы припекать.

Колючки звёзд тревожат каждый лоб,

А наша недалёкая звезда

Неразличима даже в телескоп

И первая — на зеркале пруда.

Проводить ещё раз облака

От крестов до слепящего круга,

Не заметить куда, с каблука

Вдруг вспорхнув, улетела супруга…

Потеряв невесомую нить,

Поклониться бетонному своду,

Чтобы снова в метро пережить

Неподдельную близость к народу…

Как положено — поезд, оставленный друг.

Разумеется, дождь, заоконная слякоть.

И уже перебор — стихотворный недуг…

Не хотелось скучать, а стараюсь не плакать.

Что поделаешь, рельсы — и те коротки.

Снова манят в ущелья гранитного глянца

Три вокзала — затоптанный остров тоски,

Людоедский, как наша привычка прощаться.

Я весь ваш, доктора, —

то гастрит, то мигрень, то мозоль…

То истёртая совесть

снова просит кривую заплату.

Одного не отдам на леченье —

сердечную боль.

Кардиологи, вон из палаты!

Повелитель

и штат самых преданных слуг,

эта боль — мой всеслышащий слух,

и надежда, и вера, и мера,

круглосуточный допуск

и в ангельский круг,

и в глаза изувера.

Я в размеренной жизни увязну,

Привыкну «следить за собой»,

Если надо, таблицу калорий

прибью к изголовью,

Только пусть остаётся со мною

сердечная боль —

главный признак здоровья.