В Рождественскую ночь

Долго сидела Мариулла в мастерской в Рождественский сочельник. Необходимо было окончить громадную гирлянду цветов для одной богатой дамы, непременно желавшей убрать ею завтра свое праздничное платье. Мастерицы и девочки, под руководством Мариуллы, свивали, клеили, гофрили искусственные цветы, и заказанная гирлянда быстро росла. Часам к двенадцати она была готова, тщательно осмотрена самою цветочницею и уложена в картонку, Мариулла взяла ее с собою, чтобы утром отнести заказчице. Всех учениц на Рождество хозяйка распустила по домам.

Чудной ночью вышли мастерицы из душной мастерской на улицу; легкие снежинки падали на землю, блистая при свете газа. Несмотря на то, что становилось поздно, на улице было оживленно, — народ гулял толпами. Выяснившиеся звёздочки ярко горели на темном небе. Мариулла, в легкой кофточке, бойко бежала домой, передергивая плечами от легкого мороза. Но вот она и дома. Быстро взбежав в пятый этаж, где помещалась её комнатка, она бережно поставила картонку на стол и, раздевшись, стала приводить свою каморку в праздничный вид. Не первый год приходилось ей проводить Рождество вдали от родины… Приехала она в Петербург три года тому назад, из южной Франции, по приглашению ее теперешней хозяйки, для заведывания большою мастерской искусственных цветов: хозяйка сама ничего в этом деле не понимала. Заработком своим Мариулла была довольна: ей хватало и на себя, да и на старушку-мать, которой она могла помогать кое-чем. И все-таки ей припоминалась теперь её далекая родина, оставшиеся там мать и сестры, красивый кузен Жюстэн, кончающий военную службу, чудный климат, теплое, приветливое солнышко Юга, — и она невольно сравнивала с ним сырую осень и холодную зиму Петербурга.

Немного погодя она легла в постель и заснула, думая о далеких милых.

Вдруг ее точно кто толкнул; она открыла глаза и увидела себя в другой обстановке. Комнаты больше не было; Мариулла лежала на траве, среди прелестного сада. Луна мягко светила, обливая своим серебристым блеском клумбы с цветами, широкие дорожки, усыпанные красным песком, и мелодично журчащие фонтаны. Воздух был напоен благоуханиями цветов; теплая, роскошная южная ночь царила вокруг неё. Она узнала свою родину, свой чудный Прованс.

Сначала её поразило столь быстрое переселение сюда с берегов Невы, но потом ей вдруг почему-то стало это приятно.

В саду, кроме неё, никого не было. Она лежала молча, кругом стояла величественная тишина.

Вдруг на небе появилась необыкновенно яркая звезда, и Мариулле послышалось, что кто-то около самого её уха, голосом, похожим на звуки серебряного колокольчика, произнёс:

— Родился младенец Христос, пора нам справлять эту великую ночь!

Она оглянулась и прислушалась: голос шёл из соседней с нею клумбы. Ей показалось, что это произнесла красавица Бэль-де-Нюи [1].

— Да, пора, — послышались со всех сторон голоса, и цветы из всех клумб спешили на лужайку, где лежала Мариулла.

Они не замечали её, топтали её своими тоненькими ножками-стебельками.

Кого, кого тут только не было!..

Красавец Нарцис, под руку с белой Лилией, изящно выступал вперед; скромная Резеда протягивала, здороваясь, свои лепестки; Левкои весело болтали с ярко-красными Настурциями; пятилистная Кадеция хвастала шелковистостью своих лепестков, слушая комплименты от Душистого Горошка; розовый Портулак шептал что-то на ухо Гвоздике.

Все были веселы, довольны, все хотели веселиться в эту радостную для всего живущего на земле и небе ночь.

— Написали ли вы гимн в честь Младенца Христа? — обратилась Бэль-де-Нюи к Колокольчику. — Я надеюсь, что мне вы уделили в нем место? — кокетливо на него посматривая, продолжала она.

— Разумеется, кто же, кроме вас, может исполнять его! — галантно отвечал Колокольчик.

— А меня, надеюсь, тоже не забыли, прохрипел готовый лопнуть от чрезмерной полноты Пион, — я думаю, что мой бас вам может пригодиться?

— Высокому сопрано и тенору вы написали в гимне партию? — допытывалась голубенькая Незабудка, проталкиваясь, вместе с Ландышем, к композитору.

— А мне дадите партию? а мне? а мне? — слышались голоса из толпы цветов.

— Фу! какой невежа этот Колокольчик! Он просто зазнался! Не может даже ответить, — прошептала статная Иномея.

— И не говорите! Я его прошу, прошу, а он не обращает на меня никакого внимания, точно я какая-нибудь Фиалка, а не Никтериния, благоухающая только ночью! — гордо произнесла последняя, пахнув своим чудным ароматом.

— Ну, и выбрали композитора! — громко сказала длинноногая Тубероза. — Поручили бы составить гимн Тюльпану, вот он бы составил. А то — Колокольчику!.. — И Тубероза фыркнула.

— Однако, времени терять нечего! Пора начинать! — скомандовал желтый Лакфиоль, игравший роль распорядителя. — Эй, вы! Кто поёт сопрано первое? Становитесь рядом.

Вышли Незабудки, Ромашки, Фиалки и стали рядами.

— Вторые сопрано и альты! — командовал Лакфиоль.

Резеда, Кадеция, Анютины Глазки и Маргаритки пробрались сквозь толпу и стали тут же.

— Тенора! эй, где вы, тенора? — кричал Лакфиоль, тщетно их отыскивая. — Ну, так я и знал! — воскликнул он, поймав Душистый Горошек, который ухаживал за Бэль-де-Нюи, — только знают, что куры строить!..

С трудом, удалось разыскать теноров и водворить их на место.

Душистый Горошек, Ландыши, Левкои, Лупинус и Портулак, хотя и выражали свое негодование, что их оторвали от их милых спутниц, но все-таки стали на места.

Нарцис, исполнявший соло, ни с кем теперь не любезничал: он ожидал Розу-царицу цветов, рассчитывая, в своем самомнении, покорить её сердце.

— Басы! — низким голосом произнес Лакфиоль. — И, неуклюже ступая, потянулись краснорожие Пионы, цветные Георгины, белый Табак. Тюльпан стал туг же.

Тубероза хотела присоединиться к басам, но суровый Лакфиоль отогнал голенастую бесстыдницу прочь, говоря:

— Здесь тебе не место! Ты ведь не бас! У тебя никакого голоса нет; стань там, с прочими, в сторонке и слушай!

Пристыженная Тубероза удалилась.

— Ну, теперь всё готово, я иду докладывать её величеству королеве. Ах, да! Беги скорее, — послал он Василька, — разбуди Бэль-де-Жур [2] и Маки, что они спят! Пусть хотя сегодня, в такую ночь пободрствуют! Ну, живо! А ты, Колокольчик, раздай ноты, приготовьтесь, и как только королева прибудет, так и начинайте! — окончил он, уходя за Розой-королевой.

Немного погодя Роза появилась во всём своём величии. Пышно распустившиеся лепестки свешивались, как мантия, по сторонам; весь костюм её был великолепен; золотая корона сияла при лунном свете на головке красавицы-королевы. Гордо выступая за Лакфиолем, окруженная толпою фрейлин, придворных, состоявших из чайных, белых, ярко-красных, пунцовых и других оттенков Роз, она подошла к трону, нарочно для неё устроенному на плечах могучего Ревеня. Лакфиоль дал знак, и гимн раздался.

Миллионы тоненьких серебристых голосков пели; их нежные голоса летели к небу. Каждое из Божиих творений возносило хвалу Творцу, так дивно их создавшему и одевшему одних в такие роскошные одежды и наделившему других таким чудным запахом.

Месяц всё ниже и ниже опускался, не переставая ярко освещать эту святую ночь. Мариулла чувствовала, что она сама цветок и, вместе с другими, поет гимн Христу-Младенцу.

Вдруг из месяца вышел сам Младенец-Христос. Он стал спускаться по лунным лучам к возносящим Ему хвалу цветам и….

Мариулла проснулась. Луч северного зимнего солнца бил ей прямо в глаза. Она взглянула на часы: было девять утра.

В дверь кто-то постучался. Она быстро оделась и отворила.

— Госпоже Мариулле Боншанс! — подавая письмо, сказал почтальон. — С праздником, барышня, — прибавил он.

Мариулла дала ему серебряную монету; он ушёл. Она начала читать; письмо было от матери; старушка извещала, что скоро думает приехать навестить дочь. Хорошее расположение духа овладело Мариуллой.

«А цветы-то надобно снести», — припомнилось вдруг девушке, и она еще раз открыла картонку и посмотрела на все эти фиалки, розы, маки, иномеи, так недавно оживившиеся во время её сна; она вздохнула, уложила опять их в коробку и понесла заказчице, перебирая в уме все подробности своего сновидения.

1895