В сводке погоды - SOS

По белой тундре бежала собачья упряжка. Проваливаясь сквозь корку наста, опустив головы к искрящейся от низкого солнца поверхности, собаки устало тянули груженые нарты. Все чаще и чаще схватывали они на ходу куски колючего снега, повизгивали, подбодряли друг друга легкими укусами. Рыжий вожак с широким волчьим лбом и могучей грудью косил умные глаза, полные упрека, на человека, бегущего рядом. Но каюр избегал его взгляда. Видя, как на снег ложатся и тянутся пунктиром капельки крови, похожие на свежую клюкву, он все реже и реже шевелил потрескавшимися губами, выкрикивая повелительное «хоп-хоп».

— Чертов наст! Как рашпиль. Изувечит лапы собак, да и вымотались они крепко! Осталось каких-то десять километров. Не бросать же груз на добычу волкам… — рассуждал он вслух и, неожиданно приняв решение, крикнул: Стоп, Шайтан!

Тяжелый, окованный сталью остол быстро остановил нарты. Собаки тут же повалились на снег, слизывая кровь с мохнатых лап. Каюр, смахнув ушанкой крупные капли пота со лба, опустился на корточки рядом с вожаком.

— Что, Шайтан, беда? Ничего, переночуем, а завтра утром будем дома.

Собака доверительно ткнулась ему в колени, потом, перевернувшись на спину, замерла с поднятыми лапами,

— Вижу, вижу, хитрец. Не жалуйся. Кто же знал, что будет такой наст. Снег-то вроде должен быть сентябрьский, мягкий, теплый. А он вот каким оказался…

Освободив Шайтана от постромок, он тщательно осмотрел лапы у всех собак. Раны были неглубокими, да и то в основном у первых трех пар. Остальные ступали уже на тропу, пробитую идущими впереди.

«Надо будет переставить собак, а Шайтану придется пошить унтята», подумал он. Накормив собак вяленой рыбой, он привязал их к нартам, отделил подальше друг от друга драчунов и, быстро поставив палатку, принялся за еду. Кусок сочной оленины и большая кружка крепкого чая сняли усталость. Спать не хотелось, да и рано было. Закурив короткую трубку, каюр внимательно осмотрел волнистую поверхность тундры; взгляд его остановился на северной части горизонта, где низкая, белесая облачность отсвечивала мрачной синевой — узкой полоской, тянувшейся с запада на восток.

«Водяное небо^[1]. У берега море свободное. Как там ребята? Уж неделю я рыщу по всему побережью — и ничего, кроме плавника. На сотни километров берег пуст. А ведь военное командование дало приказ найти следы исчезнувшего судна «Норд». Эх, «Норд». Твоя последняя радиограмма: «…атакован подводной лодкой…»

Попыхивая трубкой, он влез в палатку и сверх брошенных на пол оленьих шкур раскатал спальный мешок из меха полярного волка. Только теперь он почувствовал, как ныли ноги. Стянув лахтачьи торбаса и размотав суконные портянки, надел легкие унты из шкуры молодого оленя и хотел уже забраться в мешок, как вспомнил об окровавленных лапах вожака; достал мягкую шкуру нерпы и принялся за шитье. Закончив работу, вышел из палатки и, отвязав Шайтана, еще раз осмотрел лапы, натянул на них сшитые унтята.

— Завтра поработаешь, а потом три дня отдыха.

Пес признательно лизнул его в заросшее бородой лицо и лег у входа в палатку.

Обойдя спящих собак, зарывшихся в неглубокий снег, каюр перевернул нарту на бок, опасаясь песца или волка, за которыми в пылу охотничьей страсти могли погнаться собаки. Темнело. Ночь, как это бывает в высоких широтах осенью, наступала с юга. Черная и безликая, она вскоре слилась с полосой «водяного неба» на севере, накрыв тундру непроницаемым мраком.

Засыпая в теплом, мягком мешке и чувствуя карабин под боком, каюр знал, что Шайтан всегда предупредит об опасности, будь то приближение зверя или незнакомых людей. И все же он не раз поднимал голову, пытаясь в вязкой тишине поймать незнакомые, чужие звуки, и даже дважды окрикнул Шайтана, который в ответ тихо повизгивал и стучал хвостом по стенке палатки.

На душе было неспокойно.

Сюда, в далекую Арктику, тоже пришла война. Во льдах Карского моря фашистский крейсер «Адмирал Шеер» и подводные лодки «Волчьей стаи» адмирала Риделя нападали на транспортные суда, обстреливали научные полярные станции, но всячески избегали встреч с нашими боевыми кораблями. Фашистское командование понимало, что для успешного и безопасного плавания во льдах Карского моря необходимо иметь материалы ледовой авиационной разведки. Такую разведку выполняли советские полярные летчики, имевшие в этом деле большой опыт. Но донесения о состоянии ледовой обстановки, поступавшие на корабли и в штаб морских операций на Диксон, шифровались по особому коду. Такие коды находились на самолетах, судах и в Диксоне. Из-за дальности расположения баз и отсутствия опыта сами фашисты заниматься ледовой разведкой не могли, и поэтому для них было крайне важно захватить эти коды. Об этом знали наши полярные летчики, моряки и все, кому было положено знать. Коды тщательно охранялись. В море шла жестокая битва. «Адмирал Шеер» пытался высадить десант на острове Диксон, но безуспешно. Подводные лодки «Волчьей стаи» напали на островок Уединения, лежащий в центре Карского моря, сожгли полярную станцию острова «Правды», пытались укрепиться с помощью десанта на острове Русский, преследовали и топили гидрографические суда, но коды в их руки не попадали…

Три года война обходила маленькую полярную станцию на мысе Стерлегова, куда и спешил наш каюр Григорий Бухтияров.

Тихо, по-мирному шла нелегкая работа зимовщиков. Когда начальник зимовки Поблодзинский запросил, чтобы им выслали боевое оружие, Диксон ответил: «Стерлегов для кораблей врага недосягаем, кроме того, не представляет никакого интереса как объект нападения». Шло время, немцы действительно не появлялись в районе станции. О войне напоминали только радиосводки положения на фронтах и короткие сообщения о действиях вражеского флота где-то совсем рядом, в Карском море. Все это, конечно, сильно будоражило зимовщиков.

…Вот и сейчас мысли о войне не давали заснуть Бухтиярову. Молодой, полный сил, он с самого лета 41-го рвался на фронт, а его загнали в этот медвежий угол. «Ну что скажу своим будущим детям, когда они спросят, воевал ли я с фашистами?»

Бухтияров вылез из мешка и вышел на воздух. Обошел нарты, свернувшихся во сне собак и, успокоившись, решил: «Двинусь с рассветом. На реке ледостав, в темноте не пройти, можно потерять упряжку…»

Разбудило Григория нетерпеливое повизгивание Шайтана. Каюр быстро натянул унты и, набросив пыжиковую рубашку-анорак, выглянул из палатки. Было еще темно, но на севере сквозь рваную облачность зеленело небо, предвещая хорошую погоду. Решив не завтракать из-за близости дома, свернул палатку, уложил в нарты и занялся упряжкой. Наконец под окрики «хоп-хоп» нарты рванулись вперед, поднимая тучи снега. Григорий, пробежав метров сто, вскочил на нарту и, придерживая рукой за дужку, повернул свой экипаж в одиннадцать собачьих сил на север, к зеленому просвету, пронизанному алыми языками еще не взошедшего солнца. Собаки, чувствуя близость дома, потянули тяжелые нарты без окриков и понукания. В низинах, где снег был рыхлый и глубокий, Григорий соскакивал с саней и бежал рядом, помогая упряжке выбраться из распадка. Через час бешеной езды, взобравшись на очередную возвышенность, Григорий остановил нарты, чтобы сориентироваться и дать передохнуть собакам.

Вдали, за белыми перекатами заснеженной тундры, синела полоска моря, а чуть ближе, за крутыми берегами реки Ленивой, черными точками обозначался поселок зимовки.

Собаки рванули нарты, и даже по упруго натянутым постромкам можно было понять, как им хотелось домой.

Всходило солнце. Огромное, приплюснутое рефракцией, оно причудливо меняло форму, напоминая то огненный корабль, то стремительно летящий дирижабль в сполохах золотого пожара. Лучи его заливали тундру нестерпимым блеском.

Уже отчетливо были видны ажурная башня ветровой электростанции, жилой дом, склад и метеостанция. «Спят, что ли? Никакого движения, а ведь по времени как раз срок запуска очередного зонда. Проспать время наблюдения за высотным ветром? Хороши…»

Не доезжая до берега реки метров сто, Григорий остановил упряжку. Широкий плес был затянут черным тонким льдом. Дальше, за узкой полосой тундры, плескались тяжелые свинцовые волны, а почти у горизонта лежала зубчатая граница непроходимого морского льда.

Тишина вдруг показалась Бухтиярову подозрительной. Постояв немного, он отвел упряжку в разлог невысоких холмов, чтобы ее не было видно с зимовки, и, подвязав лыжи, прихватив карабин, спустился на реку. Он шел осторожно, прощупывая шестом хрупкий лед, а тот упруго прогибался под лыжами, потрескивал. Тонкие, змеевидные трещины разбегались в стороны… Когда лыжи коснулись запорошенного снегом берега, Григорий остановился, ощущая противную дрожь в коленях. Ноги были словно чужие.

Закурив трубку, поставил лыжи торчком в снег и направился к дому. «Но почему не встречают собаки? Может быть, все на охоте?» Открыв входную дверь в тамбур, поставил карабин в темный угол сеней, чтобы оружие не запотевало, и, широко распахнув обшитую оленьим мехом дверь, только было хотел крикнуть: «Есть кто-нибудь?», как два автомата, поблескивая вороненой сталью, уперлись ему в грудь.

— Что за идиотские шутки? — вырвалось у него. Он схватил руками тонкие стволы, развел их в стороны, но тут же отпустил, так как еще четыре автомата глянули на него с двух сторон. Незнакомые люди в черной морской форме молча, с любопытством смотрели на него, не скрывая высокомерных улыбок.

— А, господин Бухтияров! С благополучным возвращением. Долго мы вас ждали. — Из-за стола радиостанции поднялся плотный офицер. И только теперь, освоившись после яркого света в сумраке избы, Бухтияров заметил старшего радиста, начальника зимовки Поблодзинского. Осунувшийся и усталый облик его говорил о трагизме положения.

— Вот и все в сборе. Нет только матроса Ногаева, которого вы, господин Бухтияров, оставили где-то в тундре, но он нам не нужен. Кстати, улыбаясь, продолжал штурмбаннфюрер, — как поохотились? Хорошо живете, охота на оленей-это же королевское занятие. Вот жаль, что лед реки не позволил вам доставить сюда трофеи. Как бы моряки субмарин были благодарны вам за бифштексы из оленьей вырезки… Сочный кусок мяса под спирт вашей зимовки! — Он причмокнул толстыми губами и мечтательно поднял холодные бесцветные глаза к потолку. — В Новосибирске после получки иногда позволял себе эту роскошь. Покупал на рынке пару килограммов… А оленьи языки — это просто пища богов!

«Новосибирск… русский язык, вкус оленьего мяса… Кто же он?» мучительно думал Бухтияров, пытаясь найти какую-то щель в этой безвыходной обстановке, казавшейся ему нелепым и диким сном.

— Так, так, господин Бухтияров, моя болтовня вас не захватила. Ну что же, поговорим о другом, — с жесткой интонацией проговорил немец и, рявкнув что-то рыжему боцману, показал на Поблодзинского.

Двое матросов вытолкнули из избы радиста.

— Что же вы делаете? — не выдержал Бухтияров и резко шагнул к офицеру, но вскинутые автоматы остановили его.

— Нервишки шалят. Ледок реки сказался. Мы наблюдали за тобой, как только упряжка появилась на горизонте. А за своего начальника не волнуйся. Он нам нужен для связи с Диксоном. Отвели его в баньку, к остальным. Пусть перед дальней дорогой порадует их твоим прибытием.

«Поблодзинский на связи с Диксоном? Что это? Какая дальняя дорога?..» Бухтияров молчал, обдумывая услышанное.

Оставшись без свидетелей, офицер начал:

— Буду с вами откровенен. Не трудитесь искать «Норд». Мы его торпедировали. Экипаж, оставшийся в живых, на борту субмарины. Кстати, хватит мест и для вас, конечно, при том условии, если вы меня правильно поймете.

На какое-то мгновенье его вкрадчивая, полная добродушия и предупредительности улыбка исчезла. Холодные глаза впились в Григория. Выдержав его взгляд, Бухтияров ответил:

— Каюр я. Какие тайны могут быть у поводыря собачьей упряжки.

— Но каюру было поручено военным командованием искать следы пропавшего судна «Норд». Разве это входит в обязанности каюра?

— Так же, как не входит в обязанности морских офицеров грабить научные станции, — вырвалось у Бухтиярова.

Немец вздрогнул как от удара. Но, взяв себя в руки и что-то, видимо, решив, сказал:

— Если бы я не знал по личному списку станции вашей профессии, то принял бы вас за комиссара. Так вот, когда вы осматривали побережье, не заметили ли следов подводной лодки? Ну, скажем, обломков, пятен машинного масла, спасательных кругов?..

— Похоже, из вашей стаи одна собачка пропала? Что же, за «Норд» сойдет и субмарина. Война ведь…

Рука офицера скользнула к черной, из добротной кожи кобуре, но неожиданно приостановилась. Помедлив, офицер вытащил желтую коробку табака и стал набивать трубку. Бухтияров, глядя на него, вытащил свою, точно такую же, и сказал:

— Табачок-то у вас, никак, наш, советский, «Золотое руно». А я ведь в книгах читал, что западные моряки курят голландский «Кепстен» или там «Кнастер».

Офицер, явно смутившись, быстро спрятал коробку.

— Да вы не жалейте, у нас на зимовке большой запас, всем хватит!

Неприкрытая насмешка каюра взбесила немца. Он с размаху ударил кулаком по столу и закричал:

— Убрать!

В избу ворвались матросы, заломили Бухтиярову руки. Григорий стряхнул повисшую на нем охрану и вышел, сопровождаемый автоматчиками. Попыхивая трубкой, не спеша, он подошел к бане, ударом ноги открыл дверь и исчез в домике.

Офицер, наблюдавший эту картину из окна, нервно ходил по тесной комнате: «Что мы получили от этой рискованной операции? Главная задача, поставленная адмиралом Риделем, — добыть коды ледовых авиаразведок, — пока не решена. На станции их просто не оказалось. Правда, мы достали шифры радиосвязи, но ключи к ним до сих пор не найдены… А ведь уже сколько часов две наши субмарины торчат в этой чертовой дыре. Зимовщики все, как один, твердят, что нет и не было на зимовке ледовых кодов. Они имеются только в районном центре полярных станций, на Диксоне. А что, если захватить гидросамолет ледовой разведки? На нем и коды, и специалисты по льдам…»

Офицер, потирая руки от осенившей его мысли, крикнул:

— Боцман Крузе, дайте сигнал вызова на лодки! Пусть немедленно всплывают и вышлют на берег своих командиров!

Через минуту в сторону разводья взлетела ракета с длинным хвостом оранжевого дыма.

А в это время в полумраке холодной бани полярники, тесно сбившись в круг, вполголоса обсуждали свое незавидное положение. Появление Григория внесло оживление. Жизнерадостный, часто до озорства, отчаянный фантазер и выдумщик, он был общим любимцем, умевшим находить выход в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях.

— Почему не ушли в тундру? Не сожгли коды радиосвязи? — спросил Григорий.

— Два дня авралили, перетаскивали бочки с авиабензином на берег реки, кончили — и заснули как убитые. Ночью, часа в три, я проснулся от резкого толчка… — рассказывал Поблодзинский, — автомат упирался мне в грудь, и вся комната была полна фрицами. Нас в одном белье отвели в баню и приставили часовых. Через час по одному стали отводить в жилой дом, где этот одутловатый офицер, говоривший по-русски, стал допрашивать, требуя ледовые коды, шифры радиосвязи.

— Значит, после высадки десанта прошло около полусуток? Радиосвязи ни с кем не было, и в сроки погоду на Диксон не передавали… — вслух рассуждал Григорий. — Там, конечно, уже тревога. А они пытались сами связаться с Диксоном?

— Нет. Этот офицер достаточно хитер. Когда я сказал ему, что надо передать погоду, он зло рассмеялся и ответил, что мне не доверяет, а у его радиста почерк другой. Диксон сразу поймет, что на мысе Стерлегова что-то неладно.

— А как они узнали, что я с Ногаевым ушел искать следы «Норда»? Кто-то сболтнул на допросе? И что с шифрами связи?

— О твоем походе узнали по записям в вахтенном журнале. Шифры забрали из сейфа, но ключи к ним находятся в другом месте. Главная цель нападения это, конечно, коды и шифры ледовой разведки…

— Лишь бы сейчас не прилетел к нам гидросамолет, — озабоченно произнес Бухтияров.

— Не должен. Обычно дают заявку за сутки.

— Да, но молчание нашей радиостанции наверняка вызвало тревогу, так что самолет может прилететь неожиданно. Сядет и попадет прямо в лапы… Что придумать? Как предупредить?

— Экипаж Черевичного опытный, обстрелянный.

— Но как он поймет, что на станции немцы? — рассуждал Бухтияров. Лодки лежат на грунте, их не видно. Десант спрячется в домах. Нас запрут. Самолет покружит и обязательно сядет. Вот что. Надо войти в доверие к фрицам. Какую глупость я допустил, выведя из себя этого офицера! Бежать любой ценой, — вдруг вырвалось у Григория. — До охотничьего домика в бухте Воскресенского двадцать километров. Там я оставил Ногаева. У него карабин и запас продуктов дней на пятнадцать. Это я говорю к тому, если кому-либо из нас удастся вырваться отсюда. Дальше следовать на мыс Входной реки Пясина. Там радиостанция. Сразу сообщить на Диксон…

— Бежать? В нашем-то положении? Без одежды и оружия?

— План один. Вырваться на тот берег реки. Как? Обстановка подскажет. Сейчас главное-войти в доверие, исполнять их указания, а там выбрать момент…

— Ну а если все сорвется?

— Тогда шлепнут. Ибо вряд ли они возьмут нас пленными на лодку. Бежать кому-то одному — это легче…

В предбаннике послышался шум. Дверь резко распахнулась, и в проеме показался рыжий боцман с двумя матросами.

— Шнель нах хаузе! Шнель, шнель! — показал он тяжелым «люгером» на выход.

Бухтияров, а за ним и остальные вышли. Охрана ввела их в жилой дом и оставила, перед столом, за которым сидело трое офицеров. У стен стояли матросы с оружием в руках.

— Боцман Крузе, выдать одежду пленным и отвести обратно, — дал команду знакомый офицер. — А вы, господин Бухтияров, останьтесь.

Когда все вышли, ему предложили сесть. Григорий с достоинством поблагодарил.

— Садитесь, садитесь, господин Бухтияров. Как говорит русская пословица: «В ногах правды нет…» Мы решили вам и вашим друзьям сохранить жизнь, но при одном условии. Вы вызовете самолет и уберетесь отсюда вместе с ним.

«Что он, принимает меня за идиота? — подумал Григорий. — Ну ладно, пусть пока будет по-твоему». И тут же сказал:

— А зачем нам убираться? Это наше жилье и место работы.

— Станция — это военный объект. Наблюдательный пункт подлежит уничтожению. Продукты заберем на лодки как трофеи. Теперь вы понимаете, что здесь вы остаться не можете. Погибнете от голода и холода.

— Как же я могу вызвать самолет? На собаках отправиться за ним на Диксон, так прикажете?

— Не играйте в наивность. Дело идет о радиосвязи. Уговорите Поблодзинского связаться с Диксоном и вызвать самолет, скажем, для отправки тяжело заболевшего метеоролога.

— Но радиостанция в ваших руках. Почему вам не связаться самим?

— Разве вам надо объяснять, что такое почерк радиста?

— Хорошо. Я попробую, — отчужденно ответил Григорий.

Бухтияров направился к выходу. Два автоматчика двинулись за ним, но офицер что-то крикнул, и те вернулись.

«Так, кажется, клюнуло. Отпустили без охраны. Проверяют. Да разве сейчас побежишь? Отсюда же все пространство простреливается». Григорий заметил, что у дверей бани охраны нет.

Его появление товарищи встретили мрачно.

— Чего умолкли? — со злым укором проговорил он. — Мне, думаете, легко играть эту роль? Все получилось, как условились. Теперь очередь за тобой, начальник. Зовут на связь с Диксоном для вызова самолета, якобы за больным метеорологом. Думай, как передать, что здесь немцы. Умри, но сделай. Другого пути нет.

Поблодзинский горько вздохнул.

— Но как ты сумеешь незаметно передать, что на зимовке фашисты? спросил Бухтияров. — Ведь такого условного сигнала у нас не предусмотрено.

— Вначале стандартный текст сводки погоды, потом запрос на прилет самолета и где-то между этими словами незаметно передам сигнал бедствия SOS. Зная, что станция не выходила в эфир уже два срока, поймут, что у нас ЧП.

— Все могут подумать, кроме того, что у нас эти чертовы гости, десант. А нельзя ли тебе в тексте передать слово, скажем, «оккупированы» или что-нибудь в этом роде?

— Нет. Офицер, который нас допрашивай, — радист. Он отлично знает русский язык.

— Ладно, пошли. Хорошо, хоть сняли охрану, но, наверное, следят из всех дыр…

У входа в жилой дом их остановил часовой. Свистком вызвал боцмана, — и тот ввел двоих в помещение. Офицеры обедали. На столе кают-компании, заставленном тарелками с кусками жареной оленины, малосольными омулями и ломтями розовой нельмы, стояли полупустые пузатые бутылки с яркими этикетками чужих стран.

Штурмбаннфюрер вытер полотенцем лоснящиеся от жира губы и руки, сказал:

— Герр Поблодзинский, господин каюр, прошу к столу радиостанции… Он остановил свой взгляд на Бухтиярове.

— Поблодзинский согласен на вызов самолета, — ответил Григорий.

— Пусть скажет сам господин, Поблодзинский, — сухо заметил офицер.

— Да… — неуверенно ответил Поблодзинский.

— Ну и отлично. Мы вас отпускаем, весь мир узнает о нашей гуманности. Текст передачи составлен. Предупреждаю, моя рука лежит на рубильнике передатчика. Если сделаете попытку передать прямо или косвенно, что на мысе Стерлегова немецкий десант, рацию выключаю, а вам тут же пуля, — ледяным голосом разъяснил офицер.

— Все ясно. Через пять минут по расписанию срок связи с Диксоном. Вначале передаю фактическую погоду, потом вызов самолета, — настраивая рацию и уверенно садясь за радиостол, говорил Поблодзинский.

Офицер, настороженно наблюдавший за ним, спросил:

— Сколько знаков вы даете в минуту?

— На обычном ключе Морзе — сто пятьдесят — сто шестьдесят, а у нас на морском — до трехсот.

— Этим темпом и работайте. — Немец протянул приготовленный текст и положил руку на рубильник.

— Господин офицер, — неожиданно вмешался Бухтияров, — знаете ли вы, что на самолете ледовой разведки подвешены бомбы и стоят тяжелые, спаренные пулеметы? Если лодки всплывут, сами понимаете, что может произойти.

Поблодзинский, встретившись со взглядом каюра, понял смысл его слов. Немец насторожился, что-то сказал находившимся в комнате офицерам, потом насмешливо ответил:

— Я понимаю ваше недоверие. Но как только будет получено согласие на вылет самолета, мы уйдем в море…

— Время, — вдруг тихо сказал Поблодзинский.

С трудно скрываемым волнением он положил руку на рукоятку ключа. Тонкий писк точек и тире, почти сливавшихся в один протяжный звук, полился из контрольного репродуктора. Глаза немца подозрительно забегали от текста к руке радиста. Привычно улавливая слова передаваемого текста из потока точек и тире морзянки, немец вдруг почувствовал, что, читая фразы, не успевает фиксировать некоторые отдельные буквы, в бешеном ритме уходящие в эфир. Он сделал движение, чтобы дернуть рукоятку рубильника, но тут же остановился. Прекратить передачу — значит вызвать лишнее подозрение Диксона и, конечно же, ядовитую улыбку этого чертова каюра, с независимым видом наблюдавшего за ним, словно умышленно отвлекая внимание на себя.

Передача заканчивалась. Дик-сон выдал квитанцию, подтверждающую прием радиограммы, и, как это бывает при нормальной связи, дал команду — ждать. Не снимая наушников, Поблодзинский молча повернулся к офицеру.

— Зер гут. Вы большой мастер. По стакану шнапса! — крикнул он боцману. Но тут низкая, басовитая дробь морзянки Диксона полилась из аппарата. Поблодзинский дал свои позывные, подстроился, и его карандаш заскользил по странице вахтенного журнала: «Диксон шторм зпт туман зпт мокрый снегопад тчк Ветер северо-восточный 25 метров секунду зпт порывы до сорока зпт сильное обледенение тчк Улучшением погоды самолет вылетает тчк Обеспечьте реке зпт морском разводье посадку тчк Учтите изменением ветра акваторию моря может затянуть льдом тчк Слушаю вас последние пять минут каждого часа тчк».

Передача прекратилась. Поблодзинский выключил радиостанцию и, уронив руки, в изнеможении откинулся на сиденье.

— Ух! Доннерветтер! — с облегчением выругался немец, вытирая крупные капли пота со лба, и покровительственно похлопал радиста по плечу. Благодарю вас! Вы честно поработали, — и, позвав боцмана, приказал: Накормить. После обеда, господа полярники, пожалуйте на перевозку продуктов. Будем грузиться и готовиться к уходу.

Когда пленных увели, немец, не скрывая радости, сказал командирам лодок:

— Связь с Диксоном прошла нормально. Самолет вылетит, как только улучшится погода. Правда, погода может измениться не в нашу пользу, задуют северные ветры, и тогда льды прижмутся к берегу. Приказ: первое — вывезти на лодки продукты и все ценное. Второе — лодкам лечь на грунт, непрерывно наблюдая за изменением ветра. Третье — в случае начала подвижки льда к берегу уходить в море, в разреженные льды. Четвертое — для захвата экипажа самолета на берегу остаюсь я и двадцать десантников. На радиоприеме под моим контролем будет работать русский радист. Все! Идите и выполняйте. Хайль Гитлер! — кончил офицер и, подойдя к двери, крикнул: — Каюра ко мне!

Когда ввели Бухтиярова, офицер невольно залюбовался им. Рослый, с могучими плечами, копной буйных волос цвета овса. Чувство зависти кольнуло офицера: «Ариец. Чистокровный экземпляр. Надо же, а ведь славянин», подумал он.

— Садитесь, господин Бухтияров. У меня к вам просьба.

Синие глаза каюра казались спокойными.

— Да, да! Не приказ, а просьба!

— Я слушаю вас, — как-то тихо сказал Бухтияров, опускаясь на стул.

— Помогите нам перевезти к берегу груз с зимовки, который мы вынуждены забрать на лодки как военный трофей. Чем скорее это будет сделано, тем быстрее мы уйдем в море. А это в ваших интересах.

— На собаках? Но моя упряжка, как вы знаете, на том берегу реки.

— Знаю. Но на зимовке есть еще двадцать собак.

— Они все лето не работали в упряжке. Может, мне попытаться перегнать моих?

— Нет, зачем же рисковать жизнью. Мы видели, как вы перебирались через реку. Офицеры ставили заклад один к ста, утонете вы или выберетесь. Представьте, я выиграл.

— Так почему бы вам не выиграть еще?

— Да потому, что выигрыш не оправдает проигрыша. Где я найду еще такого лихого каюра, — хитро улыбаясь, ответил офицер и продолжал: Используйте собак, находящихся на зимовке. Вам безопаснее, и нам спокойнее. В помощь даю вам боцмана, правда, он не каюр, но когда-то готовил овчарок для службы в абвере… И не вздумайте бежать. Боцман и сопровождающие его два матроса предупреждены.

Бухтияров вышел. В полумраке сеней он хотел было потянуться к своему карабину, который стоял на том же месте, где он его оставил утром, но тут же сообразил, что это ловушка, карабин наверняка без патронов. «Ну, сволочи, посмотрим, кто кого», — Григорий решительно распахнул дверь. Яркое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, больно резануло по глазам. Присмотревшись, он увидел у нижней ступени крыльца рыжего моряка с тяжелым «люгером» на поясе и автоматом в руках. Григорий направился к длинному и низкому сараю, где содержались собаки. Боцман и подошедшие еще два матроса, не отставая ни на шаг, следовали за ним.

Собаки, не кормленные с момента высадки десанта, встретили каюра радостным разноголосым лаем и визгом. Разрубив замороженную тушу нерпы на ровные порции, он роздал их собакам. Осмотрев нарты и расправив постромки, Бухтияров попарно запряг десять собак, поставив во главе, вожаком, одиннадцатую. Затем, озорно улыбнувшись, свистнул и, вскочив на нарты, стрелой пронесся мимо ошеломленных моряков к жилому дому, слыша, как сзади неслись крики:

— Хальт, хальт, рус! Хенде хох!

Короткая предупредительная очередь из автомата покрыла крики, но каюр уже стоял у крыльца дома, добродушно улыбаясь выскочившему на шум офицеру.

— Что такое, господин Бухтияров? — переведя взгляд от каюра к бегущим матросам, раздраженно спросил он.

— Да вот, попробовал упряжку, а боцман не выдержал. Пальбу открыл в небо. Нервишки…

— Перестаньте играть в дурачка! Доиграетесь, пуля не поймет вашего юмора.

Подбежали запыхавшиеся матросы и что-то сбивчиво доложили офицеру.

— Вот видите, они решили, что вы хотели бежать, и, если бы не увидели меня, прошили бы второй очередью.

— Что вы, господин штурмбаннфюрер. Бежать! Куда? Топиться в море или умирать голодной смертью в тундре? Да к тому же и река еще не встала.

— Прекратить болтовню! Приступайте к перевозкам.

У склада нарту грузили все зимовщики, кроме начальника станции, которого увели в дом на связь. Охрана внимательно наблюдала за людьми, но разговаривать не мешала, к тому же волчьи оскалы собак заставляли немцев держаться от нарт на почтительном расстоянии. И все же из предосторожности, не будучи уверенными, что кто-то из охраны не понимает по-русски, полярники переговаривались вполголоса. Они рассказали Григорию план действия, принятый в бане. Метеоролог Марков передал: главное — не допустить прилета самолета. Ясно, что немцы решили во что бы то ни стало захватить коды, находящиеся на его борту. Поблодзинский в сводке погоды сумел передать только три буквы SOS. Но поймет ли Диксон значение этого сигнала? На ежечасной связи начальник вновь попытается сообщить Диксону. Григорий должен бежать. Это даст возможность дублировать задачу Поблодзинского. Диксон должен знать, что на Стерлегове враги.

— Бежать одному? Оставить вас на гибель! Да вы что, ребята? Какими глазами я буду смотреть на людей?

— Тихо! Не повышай голоса и не злись, Гриша. Это решение всех. Выполняй задание. Выбирай момент.

— Тсс, внимание! Вот идет твой «приятель», кажется, сюда направляется.

Штурмбаннфюрер осмотрел нагруженные нарты — мешки с рисом, сахаром и, видимо, оставшись довольным, вернулся в дом. Привязывая груз, Бухтияров тихо сказал Маркову:

— Дима, все понял.

— Шнель, шнель, — торопил боцман, махая автоматом в сторону моря.

Григорий, делая вид, что не замечает криков, лихо свистнул, и собаки дружно потянули нарты. Вслед за ними, с автоматами в руках, быстрым шагом направились двое охранников, третий остался с зимовщиками у склада. До места выгрузки было метров пятьсот по заснеженной, болотистой тундре. Слева, метрах в трехстах, был берег реки Ленивой, а справа, в ста метрах, тихо плескалось море. Тонкий лед покрывал еще не успевшие промерзнуть болота. В легких, непромокаемых унтах из шкуры лахтака Бухтияров шагал легко, где надо, бежал у нарт, нарочито громко покрикивая «шнель, шнель!», но собаки, не слыша привычного «хоп-хоп», заставлявшего их ускорять бег, тянули не торопясь. Немцы, одетые в длинные клеенчатые плащи и тяжелые кожаные сапоги с короткими широкими голенищами, стараясь не отстать, бежали грузно, проваливаясь в скрытые под снегом мочажины, брызгающие фонтанами ледяной воды и грязи. Увидев на берегу большую группу моряков, Бухтияров вполголоса крикнул «хоп-хоп!» и вспрыгнул на нарты, быстро заскользившие под уклон. У самого обрыва он лихо развернул упряжку параллельно берегу и, затормозив остолом, встал.

Когда мешки были свалены, подошла охрана. Тяжело дыша, мокрые от воды и пота, забрызганные грязью, они плюхнулись на мешки, что-то злобно отвечая на веселые подтрунивания моряков. Отдышавшись, боцман поднес свой огромный кулак к лицу каюра, сдавленно прошипел:

— Нихт шнель, доннерветтер!

— Я, я! Нихт шнель, герр боцман, — ответил Бухтияров и мягко, но решительно положил свою ладонь на кулак боцмана, отведя его в сторону, и со словами «битте, битте» усадил его на нарты…

Через три-четыре рейса усталые и промокшие насквозь моряки уже не вмешивались в действия Григория, зябко ежились, жались друг к другу, кутаясь в невыделанные оленьи шкуры, положив автоматы под себя.

«Еще несколько ездок, и они скиснут», — думал Григорий. На ходу он изучал подходы к реке, к распадку на том берегу, где оставил упряжку, смотрел на серо-зеленую гладь широкого берегового разводья, в глубинах которого, где-то на грунте, лежали подводные лодки.

У склада при очередной погрузке Дима тихо передал:

— На Диксоне шторм продолжается. Гидросамолет не может подняться с крутых волн. Поблодзинский рекомендует ускорить побег. Если у тебя не выйдет, он передаст с одной из часовых сводок погоды открытым текстом, что у нас немцы… это будет стоить ему жизни…

— Терпение. Необходимо измотать охрану. Двое, кажется, уже дошли, но боцман держится. Возможно, к этому времени всплывут лодки за грузом. Это отвлечет охрану, и я избавлюсь от нее. Как? Найду способ, пока не знаю, тихо ответил Григорий.

— На лодках скорострельные пушки и тяжелые пулеметы. Они накроют тебя даже на том берегу.

— С моря левого берега реки не видно. Холмы закрывают обзор. Пусть пуляют, тундра велика.

— Мы будем тебе грузить оленьи и нерпичьи шкуры. Они объемистее, но их проще сбросить, нежели ящики с консервами и маслом. Да, тут опять был твой «приятель», он передал вон тому длинному матросу какой-то мешок. Похоже, с бумагами зимовки.

— Нет ли в нем кодов радиостанции? Это была бы удача.

Марков непонимающе взглянул на Бухтиярова, но последний не успел ответить, подошел боцман с мешком, переданным ему матросом, и взобрался поверх тюков меха.

— Шнель! — сухо приказал он. От крика «хоп-хоп» собаки выскочили с разбитой тропы на целину, ходко пошли к морю. Огибая холм, Бухтияров приблизился к реке и, когда распадок скрыл от него зимовку, но полностью открыл берег моря, увидел рубку всплывающей лодки, а метрах в трехстах от нее — вторую.

— Субмарины! — крикнул он, поворачиваясь к седоку.

— Гут, гут! Субмаринен, — опуская руку с пистолетом и поворачиваясь к морю, ответил боцман. Следя за лодками, он привстал на колени.

«Лучшего момента не будет», — молнией мелькнула мысль у Бухтиярова. И в ту же секунду, как во сне, он наотмашь ударил немца тяжелым остолом. Второго удара нанести не удалось. Дико взвыв, боцман свалился с нарт и растянулся на снегу; пистолет выскочил из его руки и отлетел далеко в сторону. Бухтияров спрыгнул с остановленных нарт, но, увидев, что моряки на берегу обернулись на крики, вскочил обратно, свистнул и погнал упряжку к реке. Собаки с ходу выскочили на лед, но, не пробежав и двадцати метров, с визгом исчезли в черной воде… Бухтияров успел скатиться с нарт у самой кромки проломившегося льда и теперь в бессилии смотрел на закипевшую пузырями воду, на широкую гладь тонкого, как стекло, льда, который он должен был преодолеть. «Эх, лыжи бы…» — подумал он и пополз, заскользил по льду, упруго прогибающемуся под ним.

Истошные крики заставили его оглянуться: у самого берега по пояс в воде, окруженный битым льдом, стоял боцман. Он грозил кулаком. и что-то кричал. Из потока слов Григории уловил только одно: «Цурюк!» — «Назад!»

Григорий услышал под собой треск, и холодная вода иглами кольнула живот, грудь. Он быстро перекатился в сторону и, не обращая внимания на крики и проклятия боцмана, быстро пополз дальше. Мысль, что вместе с упряжкой, возможно, погибли и коды радиосвязи, придала Бухтиярову уверенность. От радости он чуть не вскочил на ноги, чтобы быстрее добраться до берега, но треск пружинящего льда заставил его снова раскинуть руки и ноги. «Спокойно, Гриша, спокойно, — говорил он вслух, не замечая, как из-под ногтей капала кровь, оставляя на снегу выпуклые ровные кружочки, похожие на цветы тундровой камнеломки. — Что будет с ребятами, если не доберешься?» Думая об участи зимовщиков, он торопливо полз и, когда до берега оставалось совсем немного, вскочил на ноги, тремя прыжками достиг земли и упал, зарывшись лицом в колючие искры снега.

Сухой, отрывистый треск, совсем непохожий на треск льда, заставил его глубже вжаться в снег. С того берега группа моряков била по Григорию из автоматов. Из-за дальности огонь был неприцельным, но фонтанчики снега поднимались совсем близко от него. «Надо уходить к спрятанной упряжке, пока они не притащили ручные пулеметы», — подумал Григорий и, пригнувшись, побежал вдоль берега, но отчаянный вопль остановил его. На середине реки, хватаясь за переворачивающиеся льдины, барахтался человек в черной пилотке с белыми кантами. «Никак боцман? Эх, салага! — кольнуло чувство жалости. Надо же, за мной погнался. Наверное, приказали…»

Люди на том берегу, сбившись в кучу, смотрели, не двигаясь, на тонущего человека, а тот неожиданно приподнялся над битым льдом и, погрозив толпе кулаком, исчез в темной воде. И странно — Бухтияров не испытывал удовлетворения от гибели человека, которого он всего несколько минут назад собирался уничтожить. Григорий устало произнес: «Нашел же себе смерть в реке, о которой в своей Германии никогда и не слышал».

Уже добравшись до холма, Бухтияров увидел в небе желтую ракету; тотчас же в ответ ей над морем взвилась вторая, такого же цвета. Озадаченный этими сигналами, Григорий быстро зашагал к собакам, которые, увидев его, залились радостным лаем.

— Что, родные, соскучились, проголодались?.. Но сейчас не до еды. Надо уходить. Фрицы что-то задумали, — приговаривал он, распутывая постромки и отмахиваясь от псов, норовивших лизнуть в лицо. Только Шайтан остался лежать на месте, печально глядя на хозяина и вяло помахивая хвостом.

— Ну а ты, Шайтан, что приуныл, не рад хозяину? Э, да нос у тебя горячий. Заболел? — Бухтияров присел к вожаку и стал осматривать лапы. Умный пес тихо заскулил и перевернулся на спину.

— Как же разнесло твои лапы! Ладно, фрицам тебя не оставлю. — Он расшнуровал брезент, покрывающий нарты, сбросил на снег три оленьи туши, оставив лишь одну. Потом положил Шайтана на нарты и укрыл его оленьей шкурой. Отвязав лопату, зарыл туши в снегу.

«От песцов и волков не спасет, — подумал он, — но все же не на виду. А если фашисты переберутся на эту сторону, не найдут». Как только нарты тронулись, Григорий вскочил на них, упал рядом с закутанным Шайтаном, свистнул, и упряжка быстро понеслась.

«Желтые ракеты… что же это значит? Вызов команды с клипер-ботом, чтобы форсировать реку? Но лед как стекло, он порежет резиновую лодку. Чудно, однако, погибая, боцман грозил кулаком не мне, а своим… А что я, собственно, гадаю? Главное, ушел…»

Его мысли оборвал непонятный, шелестящий свист, который так напугал собак, что они остановились и, припав к снегу, поджимая уши, стали тихо повизгивать.

— Ну, чего испугались? Хоп! — крикнул Григорий собакам и замер…

Впереди, метрах в трехстах левее намеченного им пути, взвился высокий черно-белый фонтан, и тут же докатился резкий хлопок взрыва, больно кольнувший в уши. Ошалевшие собаки, путая постромки, испуганно бросились к каюру.

— Ну, ну, спокойно, — ласково трепал он то одну, то другую, поспешно распутывая постромки. Взрывы следовали один за другим с промежутками в две-три минуты, ложились все левее и левее. «Минометы бьют с берега, решил Бухтияров, не слыша грома выстрелов. — Надо быстрее уходить…»

— Хоп, касатки, рванем! — Собаки под свист Григория выскочили на открытую равнину.

Держась левой рукой за дужку, а правой придерживая затихшего Шайтана, Григорий обернулся и увидел открывшуюся реку, а за ней море. У зимовки суетились люди — и опять послышался противный шелестящий звук. Григорий втянул голову в плечи. Тундра вновь стала дыбиться фонтанами взрывов. Собаки, почуяв опасность, бешено неслись по снежной целине. При помощи остола Григорий тормозил то справа, то слева, менял направление, лавировал, не давая взять себя в «вилку». Мины ложились все ближе. Резко развернув упряжку вправо, Григорий ушел под прикрытие возвышенности. Он проехал километра два до небольшой безымянной речушки, повернул на юг и стал уходить в направлении бухты Воскресенского к охотничьей избушке, где сутки назад оставил Ногаева. Мины падали все реже и реже. Наконец вой и свист осколков прекратились, исчез и кисловатый запах дыма.

«Неужели ушел?» — еще не веря себе, подумал Григории, прислушиваясь к неожиданно наступившей тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием упряжки.

— Стоп! — крикнул он, загоняя остол между полозьями нарт.

Закрепив упряжку, достал из мешка полевой бинокль, пилой вырезал из плотного снежного наста большой кусок. Григорий поднялся к пологому гребню, залег и, маскируя голову вырезанным кирпичом снега, навел бинокль на синеющее вдали море и зимовку. На берегу реки уже никого не было. Две подводные лодки с большими белыми номерами на серо-свинцовых рубках покачивались недалеко от берега. С орудий, стоявших на носовой палубе, чехлы были сняты, рядом с ними суетились черные фигурки людей. От берега к лодкам по натянутым леерам подтягивались два клипер-бота, нагруженных мешками и ящиками. Среди моряков, толпившихся у берегового груза, Бухтияров заметил четырех зимовщиков — он узнал их по ушанкам и ватникам. «Пятого нет. Наверное, на радиостанции под надзором фрицев несет вахту», — решил Григорий, протирая быстро запотевшие стекла бинокля и снова приникая к нему. Он увидел, как стволы пушек медленно поворачивались в его сторону и одновременно поднимались под углом вверх…

Григорий осторожно спустился к нартам, осмотрел собак, подправил постромки и тронулся на юг. Белая тундра и начинающее синеть с юга небо настороженно молчали. Это напряженное ожидание обстрела было для Бухтиярова тягостнее, чем свист мин. Прошел еще час. Бухтияров понял, что легкие орудия лодок его уже не достанут…

До бухты оставалось километров шесть-семь. Вскоре впереди затемнела открытая вода; показался домик с невысокой мачтой и трубой, из которой вился дымок. «А вдруг и там немчура? — обожгла мысль. — Подожду до темноты, а там осмотрюсь», — решил Григорий и пожалел, что его карабин остался на зимовке. Не отвязывая собак, раздал им корм, осмотрел лапы Шайтана и, густо смазав опухшую переднюю ногу, забинтовал ее, надел сверху меховой чулок.

Как бывает в этих широтах, темнело очень медленно. Багровое солнце низко скользило по горизонту, принимая форму огненного эллипса. Григорий внимательно рассматривал в бинокль избу, но ничего подозрительного не обнаружил. Когда стемнело, он тронулся в путь. Приметив слабый свет в окне, остановил упряжку, захватил топор и стал осторожно подбираться к домику. «Кто это? — Григорий невольно вздрогнул, услышав чье-то дыхание. — Шайтан? Фу, черт! Я же тебя привязал…»

Вынырнувшая из темноты собака ткнулась ему в ноги и молча легла рядом, виновато отворачивая морду в сторону.

— Нехорошо, Шайтан. Поводок перегрыз и упряжку бросил. Как же так? Он потрепал собаку по загривку и, показывая на свет в оконце, тихо сказал: — Давай домой, быстро, быстро… — Шайтан понимающе взвизгнул и, подняв забинтованную лапу, поскакал к избе. Подбежав к тамбуру, пес громко и радостно завыл — он был потомком полярного волка и по-собачьи лаять не умел.

Скрипнула дверь. В проеме показался человек с фонарем.

— Никак Шайтан? — услышал Григорий удивленный голос Ногаева.

— Эй, браток! Я здесь! — закричал каюр, подбегая к двери.

— Ты, Григорий? Где упряжка? Почему так быстро вернулся?

— Нарты в двух километрах. Я так опасался, что у тебя немцы…

— Ты что? Да расскажи все по-человечески. — Ногаев с удивлением посматривал то на топор, то на Бухтиярова.

— Это мое оружие, — кладя топор на ступеньку, ответил Григорий. — Дай воды, горит все внутри.

Усевшись за грубо сколоченный стол, откинув капюшон меховой рубашки, Бухтияров рассказал обо всем, что произошло за сутки после того, как он выехал отсюда на мыс Стерлегова.

— Нам с тобой надо добраться до мыса Входной и сообщить на Диксон.

— Значит, фашистам нужны ледовые карты, коды ледовых донесении… Послушай, Григорий, все самолеты, летящие на восток, проходят над нами, вслух рассуждал Ногаев. — А не сможем ли мы сигнальными ракетами привлечь внимание самолета и посадить его у нас?

— В бухте битый лед… А сухопутные самолеты в нашем районе не летают. Однако твоя идея неплоха. Давай с рассветом на снегу вытопчем слова: «На Стерлегове немцы». Солнце низкое, в ясные дни такая надпись будет видна издалека. Сами же отправимся на мыс Входной.

— Но не лучше ли мне остаться здесь? Буду ждать самолет, привлеку его внимание красной ракетой…

— Это было бы лучше, но у нас только один карабин. Ни ты, ни я не можем остаться без оружия. Кругом полно медвежьих и волчьих следов.

Через час Бухтияров привел упряжку, накормил собак и, скинув только унты, улегся спать. Оставшись дежурить, Ногаев загрузил нарту всем необходимым для дальней дороги и отвел ее в сторону от избы. Захватив карабин, он залег на высоком берегу и стал в бинокль наблюдать за входом в бухту.

«Немцы на мысе Стерлегова» — эти слова никак не укладывались в голове Ногаева. Глухой гул сталкивающихся льдин, темное звездное небо — все казалось сегодня зловещим, настораживающим. А ведь еще вчера, оставаясь один, он не обращал внимания ни на шум льдин, ни на небо. И изба, маленькая, вросшая в землю изба, неизвестно когда и кем сложенная из мощных, отполированных морем и ветрами бревен плавника, внушала ему покой и уверенность. Правда, все эти дни его не покидало чувство обиды за то, что он, молодой, здоровый парень, не на фронте, а здесь бьет гусей и диких оленей — готовит мясо для зимовки, вместо того чтобы защищать свою землю от фашистов…

Утром, пока Ногаев топил печь, кормил собак и готовил завтрак, Григорий на пологом склоне вытоптал короткую фразу: «НА СТЕРЛЕГОВЕ НЕМЦЫ!»

Буквы тянулись с севера на юг на целых пятьдесят метров. Ногаев вышел взглянуть на работу Бухтиярова, как вдруг услышал далекий орудийный выстрел, а за ним еще четыре… Черный столб дыма поднялся у горизонта, в стороне мыса Стерлегова.

— А… а… гады! Запалили зимовку! — вырвалось у Ногаева.

— Дым по цвету вроде от мазута. — Григорий впился глазами в бинокль. Деревянные постройки не так горят. Да и пальба очень подозрительна, к чему она, если там только немцы? А что, если подошел наш военный корабль?

— Вот что, — помолчав, решил Бухтияров. — Разгружай нарты. Оставь самое необходимое, палатку, лыжи и продукты на десять суток. Пойдем к зимовке.

Через час облегченные нарты стремительно неслись по снежной целине под радостный вой отдохнувших собак. Вскакивая на нарты, когда они шли под горку, или помогая упряжке на подъемах и рыхлом снегу, люди изредка перекидывались короткими фразами, не переставая наблюдать за дымом, который то оседал, то вновь высоко поднимался в зеленовато-палевое небо.

На полпути Бухтияров остановил упряжку. Собаки сейчас же легли на снег, слизывая розовыми языками льдинки, намерзшие между пальцев. Плотные клубы пара стояли над разгоряченными телами. Григорий осмотрел собак, особенно внимательно Шайтана, передние лапы которого были в камусовых чулках. Все в порядке. За ночь ранки заросли, да и мягкая пороша, выпавшая под утро, закрыла твердый наст. След от упряжки был ровным и чистым.

— Час на отдых, на корм упряжки, а там на подходе к зимовке заляжем на холме и высмотрим в бинокль, что происходит на станции. Но и сейчас надо быть очень внимательными, может быть и так, что немцы переправились через реку и следят за тундрой.

Чем ближе они подходили к морю, тем осторожнее Григорий старался вести упряжку, скрываясь под пологими склонами. Остановив собак у подножия холма, Бухтияров взял бинокль и поднялся к вершине. Ослепительно, до рези в глазах, блестел молодой лед на реке, а за ней по широкой полынье бухты медленно плыли белые льдины. Ни лодок, ни людей не было видно. На зимовке, там, где еще вчера стояли строения, темнели пятна пожарища. Сиротливо торчала обгоревшая труба жилого дома и искореженный огнем остов вышки ветровой электростанции, похожий на скелет ящера…

Григорий метр за метром осматривал берег, наводил бинокль на руины, надеясь заметить хоть какие-то признаки жизни. Он боялся признаться себе, что зимовка мертва. Ни людей, ни собак.

— Ушли! Все пожгли, подлецы. Что же с ребятами стало?

Заметив подошедшего Ногаева, Григорий резко поднялся и, передавая бинокль, сказал:

— На, смотри и запомни. На всю жизнь запомни…

Григорий молча зашагал к упряжке.

Когда Ногаев спустился вниз, Бухтияров внешне был спокоен, только глаза его, всегда веселые, были суровы.

— Пошли. На месте все уточним.

Вскоре они преодолели открытое пространство тундры и вышли к левому берегу реки. Оставив в разлоге Ногаева с упряжкой, Григорий спустился на лед. За ночь он окреп и выдерживал тяжесть человека даже без лыж. Еще раз внимательно оглядев противоположный берег и не обнаружив ничего подозрительного, он вернулся к упряжке.

— Кажется, все тихо. Возьми бинокль и следи за мной. Если там организована ловушка и я попадусь, немедленно уходи.

Отвязав Шайтана, Григорий легко заскользил на лыжах. Собака, зная эти места, уверенно направилась к тому берегу. Следуя за' Шайтаном с карабином в руках, Григорий вслушивался в тишину. Никого, ничего. Только с моря доносился скрежет льдов, дрейфующих вдоль берега, над которым поднимался слабый дымок от тлеющих головешек.

Неожиданно Шайтан остановился и, рыча, пополз по льду, оглядываясь на хозяина. «Наверное, нерпу почуял», — подумал Григорий. Приблизившись к собаке, он крикнул:

— Вперед, Шайтан… — и замер. Сквозь лед на него смотрели широко раскрытые глаза человека, полные тоски и ужаса. Течение раскачивало труп, как маятник, из стороны в сторону: веревка, привязанная к поясу, зацепилась за льдину.

— Боцман… Даже не похоронили…

Григорий невольно сдернул шапку, но тут же надел ее.

— Пошли, Шайтан! Нет у меня к нему жалости. Фашист ему имя.

Выйдя на берег, Бухтияров долго ходил по пожарищу, искал тела ребят, но никаких следов… Двухлетний запас продовольствия, хранившийся на складе, был вывезен или сгорел, остались только два мешка обуглившегося риса. На месте склада горючего для самолетов были разбросаны оплавленные и развороченные бочки. «Вот они и давали черный дым», — подумал Григорий, направляясь к месту, где еще недавно грузили клипер-боты продуктами, чтобы переправить их на лодки.

«Лодки… А что, если они лежат на грунте и наблюдают за мной? Ведь перископы могли замаскировать, и я их не вижу…»

От этой мысли его бросило в жар, он остановился и метр за метром стал прощупывать глазами ближайшие льдины, до которых от берега было метров триста-четыреста.

«Им нужен, крайне нужен самолет. А меня не трогают, как подсадную утку». Вдруг ушедший вперед Шайтан остановился и, подняв голову, тоскливо завыл. «Да что же это такое? Никак нашел тела ребят?» — подумал Григорий, бросаясь к темным пятнам на снегу, у которых выл Шайтан.

— Раз, два, три… девять, десять… Сволочи! Расстреляли собак. Но где же ребята? — Григорий потрепал за шею Шайтана. — Ну, ну. Шайтан, хватит. Ищи ребят, ищи…

Пес понимающе посмотрел на хозяина, перестал выть и, опустив морду к затоптанному снегу, широкими петлями побежал к морю. У самого уреза воды, где на песке отчетливо выделялись следы множества ног, Шайтан остановился и, глядя на серую гладь воды, снова завыл.

Среди резких следов солдатских сапог Григорий ясно увидел отпечатки ног, обутых в оленьи камусы; они шли к воде и исчезали у самого наката волн. Григорий свистнул Шайтану и тяжело зашагал к реке, к распадку, где оставил Ногаева с упряжкой.

Он рассказал Ногаеву о том, что увидел на зимовке, а потом добавил:

— Кто знает, быть может. подводные лодки где-то поблизости затаились. Мы будем сидеть здесь, на Стерлегове, чтобы не допустить захвата самолета…

Решено было самим оставаться на левом берегу Ленивой и вести непрерывное наблюдение за морем. Бухтияров протянул Ногаеву карабин:

— Забирай, не забудь бинокль. Иди на вершину увала, замаскируйся и наблюдай за морем, а я займусь постройкой иглу и приготовлю обед. Харчей у нас со спрятанными здесь оленями дней на тридцать-сорок. После обеда тебя подменю.

Но ни в тот день, ни в следующие самолет не появился. Дежурили посменно по четыре часа. На восьмые сутки погода испортилась, повалил снег…

В одно из дежурств Григория на зимовку вышел медведь. Матерый, грязно-белого цвета, он долго ходил среди развалин. Разыскав трупы собак, сожрал один и тут же завалился спать.

«Теперь не уйдет, пока не покончит со всеми», — подумал Григорий. Через несколько дней медведь стал принюхиваться к их лагерю.

К реке зверь пришел на рассвете. Он долго топтался на месте, всматриваясь в противоположный берег, откуда ветер приносил запах вареной оленины. Осторожно ступив на лед, направился прямо на Григория, сидевшего в снежном укрытии наблюдательного поста.

«Хорош, не менее четырехсот килограммов. Далековато будет тащить к стоянке, — прикинул Григорий. — Попробую подманить ближе». Когда медведь вышел на левый берег, Григорий поднялся из укрытия и, подражая крику лахтака, стал медленно отходить. Заметив его, зверь от неожиданности остановился, вытянул длинную шею и вдруг прыжками бросился к каюру. Когда расстояние между ними сократилось до тридцати метров, медведь снова остановился, глубоко втянул воздух, а потом вновь резко двинулся, неслышно переставляя лапы. В это время сухо щелкнул выстрел. Зверь, оседая на передние лапы, ткнулся мордой в снег и замер, распластался, словно детский шар, из которого неосторожно выпустили воздух. С отчаянием махнув рукой, Григорий как-то виновато сказал подбежавшему Ногаеву:

— Надо же чем-то кормить собак… Время подкатывает к зиме, самолет может не прийти. Мясо надо заготовлять. В этом наше спасение… Возможно, придется зимовать.

Шли дни за днями. Загорались и гасли бледные зори, все короче и холоднее становился день. Голубая эмаль неба темнела к северу, на горизонте она была почти черной. Там, на полюсе, наступила долгая полярная ночь, и с каждым часом ее мрак все ближе и ближе подкрадывался к зимовке, замораживая полыньи, сковывая движение льдов.

Вахта, забота о собаках и приготовление еды заполняли укорачивающиеся дни. Шайтан, как вожак упряжки, пользовавшийся свободой, неотступно находился с Григорием, сопровождал его на дежурство, в походах через реку к бочкам с бензином — бензин был нужен для примуса. Лед на реке окреп, из черного стал серым и мог уже выдержать упряжку с грузом. Но Григорий предпочитал таскать горючее в канистре, вместо того чтобы на собаках перевезти трехсотлитровую бочку, которая оставалась под снегом в стороне от зимовки на берегу реки…

Вскоре эти походы пришлось прекратить. На мысе появились медведи. Оставаться кому-то одному без карабина было опасно. Привлеченные запахами еды, звери стекались к жилью. Приходилось отгонять их ракетами, а иногда и выстрелами. Собаки неистовствовали, но спускать их было рискованно. Кроме того, упряжку надо было держать все время в готовности на случай появления врага.

Григорий, уже опытный полярник, все трудности одинокого житья в тундре переносил довольно легко. Но Ногаев, попавший в Арктику впервые прямо из жарких приднепровских степей, стал заметно сдавать. На него действовали бродившие, как призрачные тени, медведи, похоронное завывание ветра и ночь, становившаяся с каждым разом все длиннее и длиннее. Подавляли его невиданные им ранее пожары неба, в цветистых огнях которых меркли и исчезали звезды и зеленым светом загорались снега. Григорий видел состояние Ногаева и незаметно, как мог, старался подбодрить его и отвлечь.

— Наше счастье, что мы находимся в Арктике, — рассуждал Бухтияров. Представь, если бы наша станция была где-нибудь на берегу Азовского моря. Как бы мы с тобой выглядели, даже хорошо вооруженные, перед двумя подводными лодками…

— Да не фрицы меня пугают. Зимовку с нашими средствами мы не выдержим. Надо уходить, пока не настала полярная ночь, пока здоровы собаки и есть чем кормиться. Ждать бесполезно, немцы вроде ушли, и самолет не летит.

— Здесь отличная охота, полно оленей, медведей. В реке нельма, омуль, муксун и великолепный арктический лосось-голец. Не рыба, сливочное масло! На днях съездим, посмотрим сети, отведаешь, пальчики проглотишь. Топливо есть, отстроим большую иглу, выстелим медвежьими и оленьими шкурами…

Григорий, заметив, что на лице Ногаева появилась давно исчезнувшая улыбка, продолжал разговор.

— Вот как-то я оказался в пяти километрах отсюда. Ходил один, ну, как всегда, с карабином. Осматривал берег и неожиданно вышел на большое стадо диких оленей — голов триста-четыреста. Они отдыхали на маленьком полуострове. Ветер дул со стороны стада, и меня они заметили только тогда, когда я выскочил из разлога на узкий перешеек полуострова, чтобы отрезать путь в тундру. Словно сухие листья, сгоняемые ветром, олени шарахнулись от меня, сбившись в кучу. От радости я даже свистнул. С трех сторон море, уйти им некуда. Такое счастье нечасто бывает. Зимовке нужно было свежее мясо, и мы договаривались выехать на забой с первым снегом. А тут вдруг рядом сотни тонн. Прикинул — нам бы десять-двенадцать голов. Бил на выбор, помоложе и пожирнее. Но радость моя длилась недолго. После каждого выстрела плотно сбитое стадо вздрагивало и качалось, как единое огромное тело, словно испытывало боль умирающего животного. Самцы, опустив рога, закрывали стадо своими телами. И знаешь, когда я случайно заглянул им в глаза, то почувствовал, как холод сковал мое тело. Никогда в жизни я не видел столько ненависти, презрения… Низко опущенные тяжелые ветвистые рога, как лес, отгораживали стадо. От ударов острых копыт, искрясь, летели мелкие камни, а тундра гудела, как рельсы под мчащимся поездом. И страх, липкий и гаденький, пополз мне в душу. Стоит им всем броситься вперед, как от меня останется кровавый мешок с перемолотыми костями. И вдруг самцы, отделившись от общей массы, колючей стеной медленно двинулись в мою сторону. Я стрелял, пока не кончились патроны, и поверь, ни один заряд не пропал даром. Но брешь в живой стене сейчас же затягивалась. Олени наступали, подходя все ближе и ближе. Бежать? Но куда? Мгновенно догонят и пригвоздят к земле. «Все! Отохотился, погибну, погибну под рогами и копытами оленей, таких кротких животных, — думал я тогда, пятясь назад. — В море! Оно же рядом», осенила спасительная мысль, и, не раздумывая, я бросился к нему, благо оно находилось в пяти шагах. Вначале я не почувствовал холода, хотя температура воды была около нуля. Олени столпились у самой кромки. Я знал, что они отлично плавают, и не раз наблюдал, как осенью и весной переплывают с острова Вайгач через пролив Югорский Шар на материк, а там не менее двух километров. Вода доходила мне до пояса. Сколько я так стоял, испытывая их ненавидящие взгляды, не помню, но они не уходили. Бешено взрывая копытами песок, олени молчаливо следили за каждым моим движением. И вдруг я почувствовал, как холод, словно огонь, охватил поясницу. Холод проникал все глубже и глубже. Что я только не передумал в этот момент.!-.-Мимо, метрах в двадцати, вдоль берега плыла большая льдина. Я уже решил добраться до нее. И тут услышал нарастающий рев моторов самолета. Низко, на бреющем полете, прямо на меня шла летающая лодка ледовой разведки, она с гулом пронеслась надо мной, и все оленье стадо в испуге шарахнулось в тундру. На всю жизнь я запомнил номер самолета моего спасителя — «СССР Н-275». Потом я узнал, это был экипаж Ивана Ивановича Черевичного.

— Ну а что было дальше?

— Когда стадо исчезло, я вышел на берег и почувствовал себя таким подленьким, что мне захотелось умереть…

— Ты думаешь, немцы поймут свою подлость перед человечеством?

— Немцы поймут, а вот фашисты никогда…

Первым гул мотора уловил Шайтан. Вскочив на ноги, повизгивая, он бросился в сторону моря.

— Медведя почувствовал? — с сомнением в голосе сказал Бухтияров.

Обеспокоенный поведением собаки, он стал внимательно разглядывать в бинокль льды моря. Вдруг до его слуха донесся еле различимый отдаленный звук. Откинув капюшон и затаив дыхание, он медленно повел головой, как антенной локатора, пытаясь установить направление этого далекого звука, который явно нарастал, вклиниваясь в шум моря. Григорий обшаривал биноклем горизонт до тех пор, пока в поле объектива не заметил маленькую темную точку, которая двигалась низко, почти над самыми гребнями торосов.

— Самолет! — не удержавшись, закричал Григорий. — Ногаев, быстро нарты и скорее на берег!

Самолет с гулом прошел над зимовкой и, качнув крыльями, стал набирать высоту для захода на посадку.

— Наш! «СССР Н-275». Это Черевичный!

На ходу выпуская одну за другой зеленые ракеты, Бухтияров крикнул Ногаеву:

— Смотри внимательно за открытой водой! Не появятся ли лодки?

Гидросамолет развернулся, выпустил поплавки и, коснувшись воды, стремительно заскользил, медленно гася скорость. Ощетинившись спаренными тяжелыми пулеметами, торчащими из овальных блистеров, он осторожно подруливал к берегу. Выйдя на траверз мыска, где стояли зимовщики, самолет с выключенными моторами тихо продрейфовал, влекомый слабым ветром, параллельно берегу. Люк штурманской рубки открылся, и высунувшийся из него человек крикнул в мегафон:

— Эй, на берегу! Что за цирк? Где начальник зимовки и остальные? Да никак это ты, Бухтияр?!

— Я, я, Иван Иванович! Один остался с Ногаевым… Вас ждали, боялись, сунетесь прямо в лапы фрицев…

Потом уже, выслушав рассказ Бухтиярова, Черевичный сказал:

— Поначалу не было погоды, а потом нас бросили против субмарин, да мы и не могли предположить, что они сунутся на такую отдаленную и не имеющую никакого стратегического значения станцию… А SOS, скажу откровенно, новый радист, принимая вашу радиограмму, по неопытности не уловил. Ведь Поблозинский работал на высшей скорости.

— Мы так опасались вашего прилета, ломали голову, как вас предупредить, что Стерлегов оккупирован. За это и пострадали Поблозинский с ребятами. И теперь один бог знает, что с ними стало.

— Понял, Гриша. Вероятно, твой побег и заставил немцев уйти отсюда. Словом, провалил ты их операцию…

Через двое суток командующий Северным флотом адмирал Головко передал радиограмму на имя каюра Бухтиярова с глубокой благодарностью за беззаветное служение Родине, мужество и самоотверженность в борьбе с фашизмом, с «Волчьей стаей» адмирала Риделя.