В. Высоцкий

Семь дней усталый старый бог

В запале, в заторе, в запаре

Творил убогий наш лубок

И каждой твари — по паре.

Ему творить — потеха

И вот, себе взамен

Бог создал человека,

Как пробный манекен.

Идея эта не нова,

Но не обхаяна никем.

Я докажу, как дважды два,

Адам был первый манекен.

А мы, ошметки хромосом,

Огрызки божественных генов,

Идем проторенным путем

И создаем манекенов.

Не так мы, парень, глупы,

Чтоб наряжать живых,

Мы обряжаем трупы

И кукол восковых.

Они так вежливы, — взгляни,

Их не волнует ни черта,

И жизнерадостны они,

И нам, безумным, не чета.

Я предлагаю смелый план

Возможных сезонных обменов:

Мы, люди, в их бездушный хлам,

А вместо нас — манекены.

Но я готов поклясться,

Что где-нибудь заест.

Они не согласятся

На перемену мест.

Из них, конечно, ни один

Нам не уступит свой уют,

Они без боя не уйдут.

Его налогом не согнуть,

Не сдвинуть повышеньем цен.

Счастливый путь, счастливый путь,

Счастливый мистер манекен.

О, всемогущий манекен!

Сам виноват, и слезы пью и охаю,

Попал в чужую колею глубокую.

Я цели намечал свои на выбор сам,

А вот теперь из колеи не выбраться.

Крутые, скользкие края

Имеет эта колея,

Я кляну проложивших ее,

Скоро лопнет терпенье мое

И склоняю, как школьник плохой

Колею, колее, с колеей.

Но почему неймется мне — нахальный я,

Условья в общем в колее нормальные

Никто не стукнет, не притрет, не жалуйся,

Желаешь двигаться вперед — пожалуйста.

Отказа нет в еде — питье

В уютной этой колее,

Я живо себя убедил:

Не один я в нее угодил.

Так держать — колесо в колесе,

И доеду туда, куда все.

Вот кто-то крикнул сам не свой: «а ну, пусти!»

И начал спорить с колеей по глупости

Он в споре сжег запас до дна тепла души

И полетели клапана и вкладыши.

Но покорёжил он края,

И стала шире колея.

Вдруг его обрывается след.

Чудака оттащили в кювет,

Чтоб не мог он нам, задним, мешать

По чужой колее проезжать.

Вот и ко мне пришла беда: стартер заел.

Теперь уж это не езда, а ерзанье,

И надо б выйти, подтолкнуть, но прыти нет,

Авось под едет кто-нибудь и вытянет.

Напрасно жду подмоги я.

Чужая это колея.

Расплеваться бы глиной и ржой

С колеей этой самой чужой.

И тем, что я ее сам углубил,

Я у задних надежду убил.

Прошиб меня холодный пот до косточки

И я прошел вперед по досточке.

Гляжу — размыли край ручьи весенние,

Там выезд есть из колеи, спасение.

Я грязью из-под шин плюю

В чужую эту колею.

Эй вы, задние, делай как я,

Это значит: не надо за мной.

Колея эта только моя,

Выбирайтесь своей колеей,

Выбирайтесь своей колеей.

Штормит весь вечер, и пока

Заплаты пенные латают

Разорванные швы песка,

Я наблюдаю свысока,

Как волны головы ломают,

И я сочувствую слегка

Погибшим, но издалека.

Я слышу хрип и смертный стон,

И ярость, что не уцелели,

Еще бы — взять такой разгон,

Набраться сил, пробиться в щели

И голову сломать у цели.

И я сочувствую слегка

Погибшим, но издалека.

Ах, гривы белые судьбы,

Пред смертью словно хорошея

По зову боевой трубы

Взлетают волны на дыбы,

Ломают выгнутые шеи.

И мы сочувствуем слегка

Погибшим, но издалека.

А ветер снова в гребни бьет

И гривы пенные ерошит,

Волна барьера не возьмет,

Ей кто-то ноги подсечет,

И рухнет взмыленная лошадь.

И посочувствуют слегка

Погибшим, но издалека

Придет и мой черед вослед,

Мне дуют в спину, гонят к краю,

В душе предчувствия, как бред,

Что подломлю себе хребет

И тоже голову сломаю.

И посочувствуют слегка

Погибшему, издалека.

Так многие сидят в веках

На берегах и наблюдают,

Внимательно и зорко,

Как другие рядом на камнях

Хребты и головы ломают.

Они сочувствуют слегка

Погибшим, но издалека.

Жил я славно в первой трети

Двадцать лет на белом свете

По влечению.

Жил безбедно и при деле,

Плыл — куда глаза глядели

По течению.

Думал: вот она, награда,

Ведь ни веслами не надо,

Ни ладонями.

Комары, слепни да осы

Донимали, кровососы,

Да не доняли.

Слышал, с берега вначале

Мне о помощи кричали,

О спасении…

Не дождались, бедолаги,

Я лежал чумной от браги,

В расслаблении.

Заскрипит ли в повороте,

Крутанет в водовороте

Все исправится.

То разуюсь, то обуюсь,

На себя в воде любуюсь

Очень нравится!

Берега текут за лодку,

Ну а я ласкаю глотку

Медовухою.

После лишнего глоточку,

Глядь, плыву не в одиночку

Со старухою.

И пока я удивлялся,

Пал туман, и оказался

В гиблом месте я.

И огромная старуха

Хохотнула прямо в ухо,

Злая бестия.

Я кричу — не слышу крика,

Не вяжу от страха лыка,

Вижу плохо я.

На ветру меня качает. —

Кто здесь? — слышу, отвечает:

— Я. Нелегкая!

Брось креститься, причитая.

Не спасет тебя святая

Богородица!

Тех, кто руль и веслы бросит,

Враз нелегкая заносит

Так уж водится.

Я впотьмах ищу дорогу,

Медовуху — понемногу,

Только по сто пью.

А она не засыпает,

Впереди меня ступает

Тяжкой поступью.

Вот споткнулась о коренья,

От большого ожиренья

Гнусно охая.

У нее одышка даже,

А заносит ведь туда же,

Тварь нелегкая.

Вдруг навстречу мне живая

Колченогая, кривая

Морда хитрая.

— Ты, — кричит, — стоишь над бездной,

Я спасу тебя, болезный,

Слезы вытру я.

Я спросил: — Ты кто такая?

А она мне: — Я, кривая.

Воз молвы везу.

И хотя я кривобока,

Криворука, кривоока,

Я, мол, вывезу.

Я воскликнул, наливая:

— Вывози меня, кривая,

Я на привязи.

Я тебе и жбан поставлю,

Кривизну твою исправлю

Только вывези.

И ты, нелегкая, маманя,

На-ка истину в стакане,

Больно нервная!

Ты забудь себя на время,

Ты же, толстая, в гареме

Будешь первая!

И упали две старухи

У бутыли медовухи

В пьянь — истерику.

Ну а я за кочки прячусь,

Озираюсь, задом пячусь

Прямо к берегу.

Лихо выгреб на стремнину

В два гребка на середину.

Ох, пройдоха я!

Чтоб вы сдохли, выпивая,

Две судьбы мои — кривая

Да нелегкая!

Протопи ты мне баньку, хозяюшка,

Раскалю я себя, распалю.

На полати у самого краюшка

Я сомненья в себе истреблю.

Разомлею я до неприличности,

Ковш холодный — и все позади.

И наколка времен культа личности

Засинеет на левой груди.

Протопи ты мне баньку по — белому,

Я от белого свету отвык.

Угорю я, и мне угорелому

Пар горячий развяжет язык.

Сколько веры и лесу повалено,

Сколь изведано горя и трасс,

А на левой груди профиль Сталина,

А на правой — Маринка анфас.

Эх, за веру мою беззаветную

Сколько лет «отдыхал» я в «раю»!

Променял я на жизнь беспросветную

Несусветную глупость мою.

Протопи ты мне баньку по — белому,

Я от белого свету отвык.

Угорю я, и мне угорелому

Пар горячий развяжет язык.

Вспоминаю, как утречком раненько

Брату крикнуть успел: «Пособи!»

И меня два красивых охранника

Повезли из Сибири в Сибирь.

А потом на карьере ли, в топи ли,

Наглотавшись слезы и сырца,

Ближе к сердцу кололи мы профили

Так, чтоб слышал как рвутся сердца.

Не топи ты мне баньку по — белому

Я от белого свету отвык.

Угорю я, и мне угорелому

Пар горячий развяжет язык.

Ох, знобит от рассказа дотошного,

Пар мне мысли прогнал от ума.

Из тумана холодного прошлого

Окунаюсь в горячий туман.

Застучали мне мысли под темечком,

Получилось, я зря им клеймен!

И хлещу я березовым веничком

По наследию мрачных времен.

Протопи ты мне баньку по — белому,

Я от белого свету отвык.

Угорю я, и мне угорелому

Пар горячий развяжет язык.

Полководец с шеею короткой

Должен быть в любые времена.

Чтобы грудь почти от подбородка,

От затылка, сразу чтоб спина.

На короткой незаметной шее

Голове уютнее сидеть

И душить значительно труднее,

И арканом не за что задеть.

А они вытягивают шею

И встают на кончики носков.

Чтобы видеть дальше и вернее,

Нужно посмотреть поверх голов.

Все, теперь он темная лошадка,

Даже если видел свет вдали.

Поза неустойчива и шатка,

И открыта шея для петли.

И любая подлая ехидна

Сосчитает позвонки на ней.

Дальше видно, но не дальновидно

Жить с открытой шеей меж людей.

А они вытягивают шеи…

Чуть отпустят нервы, как уздечка,

Больше не держа и не храня,

Под ноги пойдет тебе подсечка,

И на шею ляжет пятерня.

Вот какую притчу о востоке

Рассказал мне старый аксакал.

Даже сказки здесь и те жестоки,

Думал я и шею измерял.

Шея длинная — приманка для петли,

А грудь — мишень для стрел, но не спешите,

Ушедшие не датами бессмертье обрели,

Так что живых не очень торопите.

А у дельфина взрезано брюхо винтом.

Выстрела в спину не ожидает никто.

На батарее нету снарядов уже.

Надо быстрее на вираже.

Но, парус порвали, парус!

Каюсь, каюсь, каюсь…

Даже в дозоре можешь не встретить врага.

Это не горе, если болит нога.

Петли дверные многим скрипят, многим поют.

Кто вы такие? Здесь вас не ждут.

Но, парус порвали, парус!

Каюсь, каюсь, каюсь…

Многие лета тем, кто поет во сне.

Все части света могут лежать на дне.

Все континенты могут гореть в огне,

Только все это не по мне.

Но, парус порвали, парус!

Каюсь, каюсь, каюсь…

Он не вышел ни званьем, ни ростом,

Ни за славу, ни за плату,

На свой необычный манер

Он по жизни шагал над помостом

По канату, по канату, натянутому, как нерв.

Посмотрите, вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон — упадет, пропадет!!

Чуть левее наклон — все равно не спасти!!

Но должно быть ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути!

И лучи его с шага сбивали

И кололи, словно лавры.

Труба надрывалась, как две.

Крики «Браво!» его оглушали,

А литавры, а литавры, как обухом по голове!

Посмотрите, вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон — упадет, пропадет!

Чуть левее наклон — все равно не спасти!

Но теперь ему меньше осталось пройти:

Всего три четверти пути!

— Ах, как жутко, как смело, как мило

Бой со смертью три минуты!

Раскрыв в ожидании рты, лилипуты, лилипуты

Казалось ему с высоты.

Посмотрите, вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон — упадет, пропадет!

Чуть левее наклон — все равно не спасти!

Но спокойно, ему остается пройти

Всего две четверти пути!

Он смеялся над славою бренной,

Но хотел быть только первым.

Такого попробуй угробь!

По проволоке над ареной

Нам по нервам, нам по нервам

Шел под барабанную дробь!

Посмотрите, вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон — упадет, пропадет!!

Чуть левее наклон — все равно не спасти!

Но замрите: ему остается пройти

Не больше четверти пути!

Закричал дрессировщик, и звери

Клали лапы на носилки,

Но строг приговор и суров.

Был растерян он или уверен,

Но в опилки он пролил досаду и кровь!

И сегодня другой без страховки идет.

Тонкий шнур под ногой — упадет, пропадет!

Вправо, влево наклон — и его не спасти,

Но зачем-то ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути!

Рвусь из сил, и из всех сухожилий,

Но сегодня опять, как вчера,

Обложили меня, обложили,

Гонят весело на номера.

Из-за елей хлопочут двустволки,

Там охотники прячутся в тень.

На снегу кувыркаются волки,

Превратившись в живую мишень.

Идет охота на волков,

Идет охота.

На серых хищников

Матерых и щенков.

Кричат загонщики,

И лают псы до рвоты.

Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками

Егеря, но не дрогнет рука.

Оградив нам свободу флажками,

Бьют уверенно, наверняка!

Волк не может нарушить традиций.

Видно, в детстве, слепые щенки,

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали: нельзя за флажки!

Наши ноги и челюсти быстры.

Почему же, вожак, дай ответ,

Мы затравленно рвемся на выстрел

И не пробуем через запрет?

Волк не должен, не может иначе!

Вот кончается время мое:

Тот, которому я предназначен,

Улыбнулся и поднял ружье.

Рвусь из сил, и из всех сухожилий,

Но сегодня не так, как вчера.

Обложили меня, обложили,

Но остались ни с чем егеря!

Идет охота на волков,

Идет охота.

На серых хищников

Матерых и щенков,

Кричат загонщики,

И лают псы до рвоты,

Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,

Потрусили за ствол — он упал, упал,

Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,

И что голос имел — не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады

И со случаем плохи дела, дела.

А тугая струна на лады, на лады

С незаметным изъяном легла.

Он начал робко с ноты «до»,

Но не допел ее, не до

Не дозвучал его аккорд,

И никого не вдохновил:

Собака лаяла, а кот

Мышей ловил…

Смешно, не правда ли, смешно…

А он шутил, не дошутил,

Недораспробовал вино

И даже недопригубил.

Он пока лишь затеивал спор, спор,

И уверенно, и не спеша, не спеша,

Словно капельки пота из пор, из пор,

Из-под кожи сочилась душа, душа.

Только начал дуэль на ковре, на ковре,

Еле — еле едва приступил,

Лишь чуть — чуть осмотрелся в игре,

И судья еще счет не открыл

Он знать хотел все от и до,

Но не добрался он ни до

Ни до догадки, ни до дна, до дна,

Не докопался до глубин,

И ту, которая одна,

Не долюбил, не долюбил, не долюбил! Не долюбил…

Смешно, не правда ли, смешно, смешно…

А он шутил, не дошутил,

Осталось недорешено,

Все то, что он не дорешил.

Ни единою буквой не лгу, не лгу,

Он был чистого слога слуга, слуга,

Он писал ей стихи на снегу, на снегу.

К сожалению, тают снега, снега.

Но тогда еще был снегопад, снегопад

И свобода писать на снегу,

И большие снежинки и град

Он губами хватал на бегу.

Но к ней в серебряном ландо

Он не добрался и не до

Не добежал, бегун, беглец, беглец,

Не долетел, не доскакал,

А звездный знак его, телец,

Холодный млечный путь лакал.

Смешно, не правда ли, смешно, смешно,

Когда секунд недостает,

Недостающее звено

И недолет, и недолет, и недолет!..

Смешно, не правда ли? Ну вот,

И вам смешно, и даже мне.

Конь на скаку и птица влет

По чьей вине? По чьей вине? По чьей вине?

Вдоль обрыва по — над пропастью, по самому краю

Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю.

Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,

Чую, с гибельным восторгом, пропадаю.

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,

Вы тугую не слушайте плеть!

Но что-то кони мне попались привередливые,

И дожить не успел, мне допеть не успеть!

Я коней напою, я куплет допою,

Хоть немного еще постою на краю.

Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони,

И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.

Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,

Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,

Не указчики вам кнут и плеть.

Но что-то кони мне попались привередливые,

И дожить не успел, мне допеть не успеть.

Я коней напою, я куплет допою,

Хоть немного еще постою на краю.

Мы успели. В гости к богу не бывает опозданий,

Так, что ж там ангелы поют такими злыми голосами?

Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,

Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани!

Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее,

Умоляю вас, вскачь не лететь!

Но что-то кони мне достались привередливые.

Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!

Я коней напою, я куплет допою,

Хоть немного еще постою на краю.

В дорогу живо или в гроб ложись.

Да, выбор небогатый перед нами.

Нас обрекли на медленную жизнь мы

К ней для верности прикованы цепями.

А кое-кто поверил второпях,

Поверил без оглядки, бестолково,

Но разве это жизнь, когда в цепях,

Но разве это выбор, если скован.

Коварна нам оказанная милость,

Как зелье полоумных ворожих,

Смерть от своих за камнем притаилась,

И сзади тоже смерть, но от чужих.

Душа застыла, тело затекло,

И мы молчим, как подставные пешки,

А в лобовое грязное стекло

Глядит и скалится позор кривой усмешки.

И если бы оковы разломать,

Тогда бы мы и горло перегрызли

Тому, кто догадался приковать

Нас узами цепей к хваленой жизни.

Неужто мы надеемся на что-то,

А, может быть, нам цель не по зубам?

Зачем стучимся в райские ворота

Костяшками по кованным скобам?

Нам предложили выход из войны,

Но вот какую заложили цену:

Мы к долгой жизни приговорены

Через вину, через позор, через измену.

Но стоит ли и жизнь такой цены?

Дорога не окончена, спокойно.

И в стороне от той большой войны

Еще возможно умереть достойно.

И рано нас равнять с болотной слизью,

Мы гнезд себе на гнили не совьем,

Мы не умрем мучительною жизнью,

Мы лучше верной смертью оживем.

Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез.

Но с тех пор, как считаюсь покойным, —

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту,

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента —

Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью:

Нате, смерьте!

Я не знал, что подвергнусь суженью

После смерти.

Но в привычные рамки я всажен —

На спор вбили,

А косую неровную сажень

Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи.

И не знаю, кто их надоумил,

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей, —

Но поверхность на слепке лоснилась,

И могильною скукой сквозило

Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец.

Подойти ко мне с меркой обычной —

Опасались.

Но по снятии маски посмертной —

Тут же, в ванной, —

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной.

А потом, по прошествии года,

Как венец моего исправленья.

Крепко сбитый, литой монумент

При огромном скопленье народа

Открывали под бодрое пенье,

Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —

Из динамиков хлынули звуки,

С крыш ударил направленный свет, —

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан, —

Все там будем!

Я орал в то же время кастратом

В уши людям!

Саван сдернули — как я обужен! —

Нате, смерьте!

Неужели такой я вам нужен

После смерти?

Командора шаги злы и гулки

Я решил: как во времени оном

Не пройтись ли, по плитам звеня? —

И шарахнулись толпы в проулки,

Когда вырвал я ногу со стоном

И осыпались камни с меня.

Накренился я — гол, безобразен, —

Но и падая, вылез из кожи,

Дотянулся железной клюкой,

И когда уже грохнулся наземь,

Из разодранных рупоров все же

Прохрипел я: «Похоже — живой!»

И паденье меня и согнуло,

И сломало,

Но торчат мои острые скулы

Из металла!

Не сумел я, как было угодно —

Шито — крыто.

Я, напротив, ушел всенародно

Из гранита.