Вальс на прощание

1

Наступает осень, деревья желтеют, краснеют, буреют; небольшой курортный городок в живописной долине словно объят пожаром. Вдоль колоннады, наклоняясь к источникам, расхаживают женщины. Все они бесплодны и лелеют надежду здесь, на водах, избавиться от своего недуга.

Мужчин среди пациентов значительно меньше, но мелькают и они, ибо курорт творит не только гинекологические чудеса, но якобы укрепляет и сердце. И все же — на одного пациента здесь приходится не менее девяти пациенток, что доводит до бешенства незамужнюю молодую женщину, медсестру Ружену, обслуживающую в бассейне бесплодных дам.

Ружена родилась здесь, здесь у нее родители, и кто знает, посчастливится ли ей когда-нибудь вырваться из этого городка, кишмя кишащего женщинами!

Понедельник, рабочий день на исходе. Обернуть еще нескольких толстух в простыни, уложить их на кушетки, обтереть им лицо, улыбнуться, и дело с концом.

— Ну что, позвонишь? — спрашивают Ружену ее сослуживицы; одна из них рыхлая тридцатипятилетняя, вторая — худая и помоложе.

— А почему бы и нет? — говорит Ружена.

— Главное — не волноваться, — подбадривает ее тридцатипятилетняя и ведет за кабинки, где пациентки переодеваются; там у сестер свой шкаф, столик и телефон.

— Позвони ему домой, — говорит худая не без злорадства, и все три разражаются смехом.

Когда смех утихает, Ружена говорит:

— Я знаю только телефон его театрика.

2

Разговор был ужасным. Услыхав в трубке ее голос, он испугался.

Он всегда опасался женщин, хотя ни одна из них этому не верила, принимая его слова разве что за кокетливую шутку.

— Как поживаешь? — спросил он.

— Не очень хорошо, — ответила она.

— А в чем дело?

— Мне нужно поговорить с тобой, — патетическим тоном сказала она.

Именно этот патетический тон он ждал уже несколько лет.

— Да, — произнес он упавшим голосом. Она повторила:

— Мне очень нужно поговорить с тобой.

— Что случилось?

— Я уже не та, какой ты узнал меня. У него перехватило дыхание. Лишь минутой позже он снова спросил:

— А что такое?

— Уже шесть недель, как у меня задержка. Превозмогая себя, он сказал:

— Может, ничего особенного. Иногда такое случается, это еще ничего не значит.

— Нет, на этот раз именно так.

— Невероятно. Это просто исключено. Во всяком случае я тут ни при чем. Она оскорбилась:

— За кого ты меня принимаешь, скажи на милость!

Он боялся ее оскорбить, потому что вообще боялся ее:

— Я не собираюсь тебя оскорблять, что за глупость, зачем мне тебя оскорблять, я говорю лишь потому, что со мной это не могло случиться, тебе нечего бояться, это просто исключено, физиологически исключено.

— Что ж, не сердись, — сказала она очень оскорбленным тоном. — Прости, что побеспокоила тебя.

— Нет, нет, что ты! — Он испугался, что она повесит трубку. — Это правильно, что ты позвонила! Само собой, я помогу тебе. Конечно, все можно уладить.

— В каком смысле — уладить? Он смешался, не осмеливаясь назвать вещи своими именами:

— Ну так… уладить.

— То, что ты имеешь в виду, не получится. Выкинь это из головы. Даже если испорчу себе жизнь, все равно не сделаю этого.

Его снова бросило в жар, но на сей раз он попытался чуть надавить на нее:

— Зачем же ты мне звонишь, если не хочешь говорить об этом? Ты хочешь посоветоваться со мной или сама уже все решила?

— Хочу посоветоваться.

— Я приеду к тебе.

— Когда?

— Я дам тебе знать.

— Хорошо.

— А пока будь здорова.

— Ты тоже.

Повесив трубку, он вернулся в зал, где репетировал со своим оркестром.

— Господа, репетиция окончена, — сказал он. — Сегодня у меня нет больше сил.

3

Она положила трубку, пылая от возмущения. Ее оскорбило то, как Клима принял ее известие. Впрочем, она чувствовала себя оскорбленной уже задолго до этого.

Они познакомились два месяца назад, когда знаменитый трубач концертировал на курорте со своим оркестром. После концерта был кутеж, на который пригласили и ее. Трубач, отдав ей предпочтение перед остальными девушками, провел с нею ночь.

С тех пор он как в воду канул. Она послала ему две открытки, но он так и не ответил ей. Однажды она, оказавшись в столице, позвонила в его театрик, где, по ее сведениям, он репетировал с оркестром. Человек, отозвавшийся в трубке, попросил ее назвать свое имя и сказал, что попытается найти Климу. Вернувшись минутой позже к телефону, он сообщил, что репетиция закончилась и пан трубач уже ушел. Решив, что он скрывается от нее, она рассердилась тем больше, что уже тогда стала опасаться беременности.

— Надо же, физиологически исключено! Здорово сказано — физиологически исключено! Интересно, что он скажет, когда родится ребенок!

Обе сослуживицы горячо поддакивали ей. Уже в тот день, когда в насыщенном испарениями зале она сообщила им, что прошлой ночью провела неописуемые минуты со знаменитым трубачом, он сделался достоянием всех ее сотоварок. Его призрак витал в зале, где они попеременно дежурили, и всякий раз, когда там-сям звучало его имя, они усмехались про себя, словно речь шла о ком-то, с кем они были близко знакомы. А узнав, что Ружена беременна, и вовсе преисполнились странной радости, ибо с этой минуты он стал уже неотделим от них, физически присутствуя в недрах ее тела.

— Ну ладно, ладно, успокойся, девушка, — похлопала ее по спине тридцатипятилетняя. — У меня кое-что есть для тебя. — Она тут же раскрыла перед Руженой номер иллюстрированного журнала, весьма замусоленный и захватанный. — На-ка, взгляни!

Все три женщины уставились на фотографию молодой красивой брюнетки, стоящей на сцене с микрофоном у рта.

Ружена попыталась на этих нескольких сантиметрах снимка вычислить свою судьбу.

— Я и не знала, что она такая молодая, — сказала она с опаской в голосе.

— Э, брось! — рассмеялась тридцатипятилетняя. — Этому снимку лет десять будет. Она с ним одного возраста. Куда ей до тебя!

4

На протяжении всего телефонного разговора Климу не оставляла мысль, что это ужасное известие он уже давно ожидал. Не потому, что у него был разумный повод думать, что во время этого рокового кутежа он сделал Ружене ребенка (напротив, он был уверен, что она облыжно обвинила его), но такое известие он ждал уже много лет, еще задолго до того, как познакомился с Руженой.

Ему шел двадцать первый год, когда одна влюбленная блондинка решила сказаться беременной и тем самым заставить его жениться на ней. Для него это были ужасные недели, завершившиеся желудочными спазмами и полным изнеможением. С тех пор он знает, что беременность — это удар, который может прийти откуда угодно и когда угодно, удар, от которого нет громоотвода и о котором извещают патетическим тоном по телефону (да, и в тот раз блондинка сообщила ему эту злополучную новость сперва по телефону). Событие, случившееся в его ранней молодости, стало причиной того, что впоследствии он всегда сближался с женщинами с чувством страха (однако достаточно пылко) и после каждой любовной встречи боялся печальных последствий. Пусть он и утешался тем, что вероятность такой напасти при всей его осторожности составляет едва ли не одну тысячную процента, но он страшился и этой одной тысячной.

Однажды, соблазненный свободным вечером, он позвонил девушке, с которой не встречался два месяца. Узнав его по голосу, она воскликнула: «Господи, это ты! Я не могла дождаться твоего звонка! Мне было так нужно, чтобы ты позвонил!» — И говорила она это так многозначительно, с такой патетикой, что сердце у него сжалось от знакомого страха, и он всем существом почувствовал, что настала минута, которой он опасался. Но, полный решимости взглянуть правде в лицо незамедлительно, он пошел в наступление: «А почему ты говоришь это таким трагическим голосом?» — «У меня вчера умерла мама», — ответила она ему, и он вздохнул с облегчением, хотя знал, что чаша сия все равно не минет его.

5

— Стоп! Что все это значит? — сказал ударник, и Клима наконец опамятовался. Он увидел вокруг себя озабоченные лица своих музыкантов и рассказал им о случившемся. Ребята, отложив свои инструменты, попытались помочь ему советами.

Первый совет был радикальным: гитарист, восемнадцатилетний паренек, заявил, что такую девушку, которая звонила их дирижеру и трубачу, нужно гнать в три шеи.

— Скажи ей, пусть делает что хочет. Ребенок не твой, так что это не твоя забота. А если ей будет угодно, анализ крови поможет доказать, от кого она залетела.

Клима заметил, что анализ крови по большей части ничего не доказывает и во внимание принимается лишь обвинение женщины.

Гитарист ответил, что до анализа крови дело не дойдет. Отвергнутая таким манером девушка сделает все возможное, чтобы не навлекать на себя лишние неприятности, а поняв, что обвиненный мужчина не трусливый тюфяк, постарается избавиться от ребенка за свой счет.

— А если бы и родила его, весь оркестр на суде присягнет, что в то время мы все с ней переспали. Пусть среди нас ищут папеньку!

Но Клима сказал:

— Знаю, что вы пошли бы и на это. Однако до тех пор я сто раз спятил бы от неуверенности и страха. В этом деле трусливее меня нет никого под солнцем, и мне нужно обрести почву под ногами как можно скорее.

Все согласились. Подход гитариста в принципе неплох, но он не для каждого. Во-первых, он не для того, у кого шалят нервы. А во-вторых, он не годится для человека известного и богатого, ради которого женщины идут даже на самый безумный риск. И потому музыканты пришли к выводу, что вместо резкого разрыва с девушкой необходимо склонить ее к аборту силой убеждения. Но какие избрать доводы? Вырисовывались три основных метода:

Первый метод взывал к сострадательному девичьему сердцу: Клима поговорит с медсестрой, как с лучшей своей приятельницей; доверится ей во всем; скажет, что его жена серьезно больна и что не перенесет, если узнает, что ее муж прижил ребенка с другой женщиной; что и сам он, Клима, ни нравственно, ни психически не выдержит такой ситуации; и что поэтому он просит медсестру сжалиться над ним.

Возражение против этого метода было принципиальным. Нельзя строить всю стратегию на чем-то столь зыбком и негарантированном, как сентиментальная доброта медсестры. Если сердце у девушки не столь доброе и сострадательное, этот прием обернется против Климы. Девушка почувствует себя оскорбленной чрезмерным вниманием, которое он, ее избранник, отец ее ребенка, проявляет к другой женщине, и будет вести себя еще круче.

Второй метод взывал к благоразумию девушки. Клима постарается объяснить ей, что у него нет и никогда не будет уверенности, что ребенок действительно его. Он знаком с медсестрой всего по одной встрече и толком ничего не знает о ней. Он даже не имеет понятия, встречается ли она еще с кем-то. Нет, нет, он вовсе не допускает мысли, что она пытается умышленно обмануть его, но не станет же она уверять его, что не встречается с другими мужчинами! Да если бы она и утверждала это, может ли Клима быть уверен, что она говорит правду? И благоразумно ли произвести на свет ребенка, отец которого никогда не будет уверен в своем отцовстве? И может ли Клима оставить свою жену ради ребенка, не будучи уверен, чей он? И неужели Ружена хочет, чтобы ребенку никогда не дозволено было узнать своего отца?

Но и против второго метода возражения были весьма существенные. Контрабасист (самый старший в оркестре) заявил, что рассчитывать на здравый смысл девушки еще безрассуднее, чем рассчитывать на ее сострадание. Логика аргументации бьет мимо цели: девичье сердце содрогнется при мысли, что любимый человек не верит в правдивость ее слов. Это лишь вынудит ее еще упрямее, с плаксивой напористостью цепляться за свои слова и намерения.

Наконец, имелся еще третий метод: Клима поклянется забеременевшей девушке, что любил и любит ее. О том, что она могла зачать от кого-то другого, не должно быть и речи. Клима, напротив, обрушит на нее потоки доверия, любви и нежности. Пообещает ей все вплоть до развода. Нарисует ей их прекрасное будущее. А затем ради этого будущего попросит ее одуматься и прервать беременность. Объяснит ей, что появление ребенка было бы преждевременным и омрачило бы первую, самую светлую пору их любви.

Этим доводам недоставало того, чего в предыдущих было с избытком: логики. Можно ли поверить, что Клима настолько влюблен в медсестру, если два месяца избегал ее? Но контрабасист утверждал, что влюбленные всегда ведут себя нелогично и проще простого каким-то образом объяснить это девушке. Под конец все сошлись на том, что третий метод, по-видимому, самый подходящий, ибо обращен к влюбленности девушки — в данной ситуации это представляется единственной относительной истиной.

6

Они вышли из театрика, на углу простились, но гитарист решил проводить Климу до самого дома. Он был единственный, кто не согласился с предложенным планом. Ему казалось, что план не достоин их дирижера, которого он боготворил.

— Если идешь к женщине, возьми с собой плетку, — цитировал он Ницше, из чьих трудов знал только эту фразу.

— Дорогой мой, — вздохнул Клима, — плетку для меня взяла она.

Гитарист предложил Климе поехать с ним на его машине в этот курортный городишко, каким-то фокусом выманить девушку на шоссе и наехать на нее.

— Кто мне докажет, что она не сама угодила под колеса.

Гитарист был самым младшим в оркестре, любил Климу, и Климу тронули его слова.

— Ты очень славный, — сказал он ему.

И гитарист, покраснев от возбуждения, стал разрабатывать план до мельчайших подробностей.

— Ты очень славный, но так дело не пойдет, — сказал Клима.

— Ты еще колеблешься? Она свинья!

— Ты правда очень славный, но так дело не пойдет, — повторил Клима и простился с ним.

7

Оставшись в одиночестве, он призадумался над предложением парня и над тем, почему отверг его. Произошло это не потому, что он был благороднее гитариста, а лишь потому, что был трусливее. Страх, что ему могут пришить соучастие в убийстве, был ничуть не меньше страха, что его объявят отцом ребенка. Он представил себе наезжающую на Ружену машину, представил ее, лежащую на шоссе в луже крови, и его на миг охватило блаженное чувство облегчения. Но он знал, сколь бессмысленно предаваться игре воображения. Сейчас его серьезно заботило другое. Он думал о жене. Боже правый, завтра же у нее день рождения!

Было около шести, время, когда закрываются магазины. Он быстро забежал в цветочный и купил огромный букет роз. И невольно представил себе, каким ужасным будет этот день рождения. Ему придется притворяться, что всеми чувствами и мыслями он с ней, придется уделять ей внимание, быть с ней нежным, развлекать ее, смеяться с ней и в то же время неустанно думать о каком-то чужом, далеком животе. Он старательно будет говорить ласковые слова, но мысль его будет далеко-далеко, заключенная во мраке чужого чрева, как в одиночной камере.

Он понял, что провести этот день рождения дома было бы свыше его сил, и посему решил не откладывая отправиться к Ружене.

Конечно, и эта идея не представлялась ему заманчивой. Горный курорт дохнул на него безлюдьем пустыни. Он никого не знал там. Кроме, пожалуй, одного американского пациента, который вел себя, как некогда богатые мещане в маленьких городках: после концерта закатил пир в своих апартаментах для всего их оркестра. Он потчевал ребят знаменитыми напитками и женским персоналом курорта, тем самым косвенно содействуя тому, что Клима связался с Руженой. Ах, если бы хоть этот человек, проявивший к нему тогда столь безграничную симпатию, был еще на курорте! Клима мысленно обратился к его образу как к спасению, ибо в минуты, какие переживал он, нет ничего более желанного для мужчины, чем дружеское понимание другого мужчины.

Он снова вернулся в театрик и заглянул к привратнику. Заказал междугородний телефонный разговор. Вскоре услышал в трубке ее голос. Сказал, что приедет к ней завтра. Ни словом не обмолвился о новости, какую она сообщила ему несколькими часами раньше. Он говорил с ней так, словно они были беззаботными любовниками.

Он спросил вскользь:

— Американец еще на курорте?

— Да, здесь, — сказала Ружена. У него отлегло от сердца, и он уже чуть веселее повторил, что никак не дождется их встречи.

— Как ты одета? — спросил он затем.

— Почему ты спрашиваешь?

Он уже много лет успешно пользовался этим трюком, флиртуя с женщинами по телефону.

— Хочу знать, как ты одета сейчас. Хочу вообразить тебя.

— Я в красном платье.

— Красное наверняка тебе очень к лицу.

— Возможно, — сказала она.

— А под ним?

Она засмеялась.

Да, каждая женщина всегда смеется, когда он об этом спрашивает.

— Какие на тебе трусики?

— Тоже красные.

— Не дождусь, когда тебя в них увижу, — сказал он и простился. Ему казалось, что он нашел правильный тон. На минуту стало легче, но только на минуту. Он почувствовал, что не способен ни о чем думать, кроме Ружены, и что сегодняшние разговоры с женой придется свести к минимуму. Он остановился у кассы кинотеатра, где показывали американский вестерн, и купил два билета.

8

Хотя красота Камилы Климовой затмевала ее болезненность, больной она все-таки была.

По причине слабого здоровья несколько лет назад ей пришлось расстаться с певческой карьерой, в свое время приведшей ее в объятия нынешнего супруга.

Красивую молодую женщину, привыкшую к поклонению, внезапно обдало вонью больничной карболки. Ей казалось, что между ее миром и миром мужа простираются теперь горные цепи.

Когда в такие минуты Клима видел ее печальное лицо, у него разрывалось сердце, и он протягивал к ней (поверх этих вымышленных гор) руки, полные любви. Камила поняла, что в ее печали — нежданная сила, которая влечет Климу, умиляет его и доводит до слез. И потому неудивительно, что она стала (возможно, даже неосознанно, но тем чаще) прибегать к этому внезапно найденному инструменту. Ведь только в минуты, когда он любовался ее болезненным лицом, она могла быть более или менее уверена, что в его мыслях не соперничает с ней никакая другая женщина.

Ибо эта красавица боялась соперниц и замечала их повсюду. Они никогда и нигде не ускользали от нее. Она умела обнаружить их в тоне его голоса, которым Клима здоровался с ней. Умела почувствовать их по запаху его одежды. Недавно она нашла на его столе клочок бумаги, оторванный от края газеты, где его рукой была проставлена дата. Разумеется, речь могла идти о самых разных вещах: о репетиции оркестра, о встрече с продюсером, но она в течение месяца думала лишь о том, с какой женщиной в условленный день встретится Клима, и весь месяц плохо спала.

Но если ее так ужасал коварный мир женщин, то почему за утешением она не могла отправиться в мир мужчин?

Трудно. Ревность обладает удивительной способностью высвечивать яркими лучами лишь одного-единственного мужчину, а толпы всех прочих оставлять в кромешной тьме. Мысль пани Климовой способна была устремляться исключительно в направлении этих мучительных лучей, и ее муж стал для нее единственным мужчиной на свете.

Сейчас она услыхала поворот ключа в замочной скважине и увидала трубача с букетом роз.

В первую минуту она ощутила радость, но следом отозвались сомнения: почему он принес букет уже сегодня, когда день ее рождения только завтра? Что это значит?

— Завтра тебя здесь не будет? — приветствовала она его вопросом.

9

То, что он принес розы уже сегодня, еще вовсе не означало, что завтра его здесь не будет. Но ее подозрительные щупальца, никогда не дремлющие, вечно ревнивые, способны были далеко вперед улавливать каждое потаенное намерение мужа. Всякий раз, когда Клима осознавал существование этих страшных щупальцев, которые оголяли его, выслеживали и разоблачали, его охватывало безнадежное чувство усталости. Он ненавидел их, убежденный, что если его браку что-то и угрожает, так это только они. Он всегда считал (и в этом смысле совесть его была воинственно чистой), что если иной раз и обманывает жену, то исключительно из желания пощадить ее, оградить от ненужных волнений, и что своей подозрительностью она лишь обрекает себя на муки.

Он смотрел на ее лицо и читал на нем подозрение, печаль и дурное настроение. Его охватило желание хлопнуть букетом об пол, но он овладел собой, зная, что в ближайшем будущем ему придется сдерживать себя и в куда более сложных ситуациях.

— Ты недовольна, что я принес цветы уже сегодня? — сказал он, и жена, почувствовав в голосе мужа раздражение, поблагодарила его и пошла наполнить вазу водой.

— Чертов социализм, — высказался чуть погодя Клима.

— В каком смысле?

— Да вот, пожалуйста. Нас без конца заставляют выступать за спасибо. То во имя борьбы с империализмом, то по случаю годовщины революции или дня рождения какого-нибудь руководящего босса, и, если я хочу, чтобы наш оркестр не разогнали, приходится со всем соглашаться. Не представляешь, как сегодня я озверел.

— А что случилось? — спросила она без всякого интереса.

— На репетицию к нам заявилась одна референтка из национального комитета и давай нас поучать, что мы должны играть и что не должны, а под конец обязала нас дать даровой концерт для Союза молодежи. Но самое скверное, что завтра целый день я должен торчать на одной идиотской конференции, где нам преподадут урок, какая музыка лучше всего содействует строительству социализма. Загубленный день, начисто загубленный! И главное, это день твоего рождения!

— Не станут же тебя там держать до поздней ночи!

— Нет, конечно. Но представляешь, в каком настроении я вернусь. Поэтому я хотел спокойно провести с тобой часок-другой сегодня вечером, сказал он и взял жену за руки.

— Ты хороший, — сказала Камила, и Клима понял по ее голосу, что она не верит ни единому слову из того, что он говорил о завтрашней конференции. Но она не осмеливалась выразить ему свое недоверие, зная, что оно доводит его до бешенства. Хотя Клима уже давно не надеялся на ее доверие вне зависимости от того, говорил он правду или ложь, он всегда подозревал ее в том, что она подозревает его. Но ему ничего не оставалось, как продолжать говорить так, будто он верит, что она верит ему, а она (с печальным и чужим лицом) задавала ему вопросы о завтрашней конференции, делая вид, что не сомневается в ее существовании.

Потом она ушла в кухню приготовить ужин. Пересолила его. Она всегда готовила с удовольствием и превосходно (жизнь не избаловала ее и не отучила от хозяйских забот), и Клима знал, что если на сей раз ужин не удался ей, то лишь потому, что она страдала. Он представил себе болезненно резкое движение, каким она сыпанула в пищу лишку соли, и сердце у него сжалось. Ему казалось, что в пересоленных кусках он постигает вкус ее слез и глотает свою собственную провинность. Он знал, что Камилу терзает ревность, знал, что она опять не будет спать ночью, и потому был полон желания гладить ее, целовать, убаюкивать, но тут же осознавал, что все это пустое, ибо ее щупальца в этой нежности обнаружили бы только его нечистую совесть.

Наконец они пошли в кино. Герой картины, с завидной уверенностью избегавший вероломных ловушек, некоторым образом приободрял Климу. Он представлял себя на его месте, и подчас ему казалось, что уговорить Ружену сделать аборт — сущая малость, с которой он благодаря своему обаянию и своей счастливой звезде играючи справится.

Потом они легли рядом в широкую кровать. Он смотрел на нее. Она лежала на спине, голова была вжата в подушку, подбородок слегка вздернут, глаза устремлены в потолок, и в этой напряженной вытянутости ее тела (она всегда напоминала ему струну, он говорил ей, что у нее «душа струны») он вдруг в одно мгновение увидел всю ее сущность. Да, иногда случалось (это были волшебные минуты), что он вдруг в ее единственном жесте или движении провидел всю историю ее тела и души. Это были минуты не только какого-то абсолютного ясновидения, но и абсолютного умиления; ведь эта женщина любила его, еще когда он ровно ничего не значил, была готова ради него пожертвовать всем, вслепую угадывала все его мысли, и потому он мог говорить с ней об Армстронге и Стравинском, о разных глупостях и печалях, она была самым близким человеком на свете… Сейчас он вдруг представил себе это сладкое тело, это сладкое лицо мертвыми и понял, что ни дня не прожил бы без нее. Он знал, что способен оберегать ее до последнего вздоха, способен отдать за нее жизнь.

Но это ощущение исступленной любви было лишь мгновенным проблеском, ибо его мозг был целиком обуян тревогой и страхом. Он лежал рядом с Камилой, знал, что бесконечно любит ее, но мыслями был не с ней. Он гладил ее по лицу, словно гладил ее из необозримой, простершейся на многие сотни километров дали.