Ван Ван из Чайны

Глава 1

Свет фары выхватывал из тьмы стволы сосен и столбы по обочинам шоссе, рев мотора пробивался через шлем, тело дрожало от встречного ветра, вибрации и адреналина. Нравится эта трасса — по ночам здесь никогда никого нет, а значит я никого и не угроблю. И до дома не далеко — десять километров, и вот он, родной Красноярск.

«Со спортом тебе придется завязывать» — раздался в голове бесстрастный голос врача.

Сжав зубы, я усилием воли отогнал воспоминание и добавил оборотов. Сто шестьдесят километров в час — много это или мало, чтобы сбежать от самого себя? Решив, что все-таки мало, добавил еще.

Память — страшная вещь: столько лет прошло, и вроде смирился уже, ракетку даже во снах видеть перестал, а все равно накатывает так, что хоть вой. Нужно ускориться еще немного.

Обожаю мотоциклы. Странно — из-за него жизнь и была спущена в унитаз, но ничего поделать с собой не могу: скорость и адреналин — единственное сочетание, которое делает мою жизнь почти сносной.

«Отлично начал, Иван — четвертый ITF уже!» — всплыли в голове тщетно пытающиеся казаться суровыми слова тренера. — «Вижу: не зазнался, огня не растерял. Так дальше и продолжай. Только завязывал бы ты с экстримом — сам знаешь, сколько ребят сами себя травмами угробили».

«Я аккуратно, Савелий Федорович!» — ответил тренеру мой полный оптимизма голос'.

Нужно быстрее!

«Не ной — мужиком будь! Радуйся, что железками в ноге отделался, придурок!» — а вот и голос старшей сестренки Кати. Права — реально легко отделался, но в тот день, когда меня перевели из реанимации в общую палату, и она принесла мне апельсинов, мы с ней страшно поругались.

Быстрее!

«Да ну его, теннис этот! Не наш это спорт, Ванюша, сам посмотри — одни буржуи играют. Ну куда нам? Мы же деревенские», — а вот и голос мамы. — «Ты лучше вот что — напиши письмо „Газпрому“, поблагодари за то, что по миру тебя на сборы и турниры возили, глядишь и дальше не забудут. А учиться давай на геолога пойдешь, в „Газпроме“ зарплаты хорошие».

Не удержался я тогда, все что в голове было вперемежку со слезами, соплями и бессильной злобой высказал: и про маму, и про основного моего спонсора. Мама-то меня сразу еще простила, а я себя за те слова — до сих пор нет.

Быстрее!

И отболело уже как будто — давно еще, и с девятнадцати до тридцати лет я жил почти нормально. После «тридцатника» обратно накатывать начало, да так, что по трассе удирать приходится. То ли кризис среднего возраста раньше запланированного пришел, то ли что-то я неправильно делаю.

«Ванюш, кран капать начал, счетчик мотает — может посмотришь?» — на ста девяноста километрах всегда приходит голос соседки Варвары Петровны. Стеснительный голос, тихий, сочувственный и осторожный: стыдно пенсионерке чужого человека, от которого еще и жена два года назад ушла, о помощи просить, потому я сам к ней пару раз в неделю захожу и предлагаю чего-нибудь починить, а она за это поит меня душистым чайно-травяным сбором собственного изготовления под вкуснейшие в мире булочки. Помогает от грустных мыслей даже лучше мотоцикла!

Сто девяносто пять.

«Иван Николаевич, даже не представляете, как сильно изменился Антон! Раньше только и делал что в телефоне сидел, а теперь и учиться нормально начал, и на тренировки чуть ли не вприпрыжку летит! Вот, возьмите пожалуйста, настоящий, французский!».

Что делать безнадежно сломанному тридцатипятилетнему теннисисту? Только тренировать бездарных мажоров за очень неплохие, но не приносящие радости деньги и несколько более приятную репутацию — она позволяет мне без сожалений отказывать совсем невыносимым уродам.

Двести.

«Ваня, я так больше не могу! Задыхаюсь! Прости, но между нами все кончено!».

Не осуждаю, Маш, сам все понимаю — кому бесконечная депрессия и пустой взгляд понравятся?

Двести пять — самая лучшая скорость, потому что после нее и тело, и голова изо всех сил цепляются за единственную задачу: не дать идиоту-носителю уйти уже из этого мира.

Свет фары уперся в мохнатую шкуру, блеснул на мощных рогах, я ощутил удар, с полсекунды свободного полета, и наступила тьма.

В горле стоял мерзкий, колючий и сухой комок, но он беспокоил меня гораздо меньше пожара в животе — настолько сильной изжоги у меня никогда не было. На фоне поселившейся в желудке Геенны как-то меркли вонзающиеся в мозг несуществующие, но хорошо ощутимые иглы. Попытавшись открыть глаза, я понял, что кроме мутно-красного «мыла» увидеть я ничего не смогу, зато голова ловко отобрала у желудка приз за самые неприятные ощущения, отпраздновав это приступом чудовищной боли.

Когда сковавшая мысли удавка ослабла, пришли воспоминания — вот я, вот добротный лось, достойный гордого звания вожака, вот стрелочка на отметке «205». Странно, что я вообще живой — после такого мотоциклиста как правило собрать по кусочкам уже не получается. Теперь нужно аккуратно разобраться, насколько невыносимой станет моя дальнейшая жизнь, и осталась ли у меня хоть одна работающая конечность.

Пока я собирался с силами, чтобы попробовать пошевелить пальцами, в уши ввинтился гулкий, как сквозь толщу воды пробившийся, женский голос:

— Огромное, огромное вам спасибо за то, что спасли нашего единственного сына, многоуважаемый доктор Шен!

Опять я на больничной койке, и опять рядом мама благодарит врачей. Видимо, то что от меня осталось благополучно собрали, и уже успели выписать из реанимации. Ох, полетят контракты — это недели две поди заняло, а мажоры думают, что мир вертится вокруг них. Тренер не может себе позволить пропускать тренировки — ему платят за стабильный присмотр за идиотом, руки которого так и норовят вместо ракетки взяться за вейп.

«Бу-бу-бу» — погруженный в океан боли мозг решил не тратить силы на расшифровку дальнейшей беседы, а я собрался с духом и пошевелил пальцами на руках и ногах. Слушаются, но ампутанты не сразу понимают, что «слушается» утраченная конечность только в его воображении. Так, теперь суставы…

— Ван-Ван, ты слышишь меня? — женский голос приблизился.

Разлепив ссохшиеся губы, я попытался ответить, и меня скрутил приступ кашля. Тело отреагировало само — руки зажали рот, тем самым убедив в их наличии, а ноги заскребли по грубой коже. Я — босой, но все четыре конечности на месте, и никакие «растяжки» им не мешают. Как ни странно, боль в голове начала отступать, и я понял, что остальное тело тоже в порядке — со сломанными ребрами или хотя бы ушибами согнуться калачиком я бы не смог.

— Перед экзаменами всегда так, — услышал я мужской, выцветший, отстраненный голос. — То потравятся, то от истощения в обморок упадут, а в прошлом году один юноша умудрился получить ишемический инсульт…

— Ван-Ван, сыночек! — в женском голосе появились нотки паники.

Какой нафиг «ван-ван»?

Заданный в никуда мысленный вопрос привел к новому приступу головной боли, вместе с которой пришли невесть откуда взявшиеся воспоминания, прокрутившиеся перед глазами чем-то вроде киномонтажа: детские руки тянутся к карпу в пруду, они же выковыривают из жирной земли головки чеснока, они же держат палочки для еды, отправляя в рот комки риса. Вокруг — кажущиеся гигантскими люди и их лица, при виде которых меня наполняли чужие эмоции: эта кареглазая женщина с рано появившимися морщинами — мама, потому что при виде ее я чувствую любовь, стыд и раздражение. Так бывает, когда не оправдываешь ожиданий. «Ван Айминь» — приклеился к мыслеобразу метафорический ярлычок с именем.

Этот хмурый китаец с хитрыми искрами в глазах — отец, его я люблю, уважаю и побаиваюсь: у Ван Дэя тяжелый характер и не менее тяжелая рука. Память о последнем добавляет чувствам толику осторожного, пугающего меня презрения — отец ненавидит коммунистов, но зачем-то настаивает на моей к ним любви. Лицемер.

Образы сменялись один за другим, люди вокруг меня становились меньше вместе с предметами. Неправильно — это не они уменьшаются, это я расту. Вот я уже ростом маме до плеч, она в этот момент беременна, и следующая цепочка воспоминаний познакомила меня с итогами беременности: в самодельной, широкой колыбели лежали две девочки-близняшки: Ван Дзинь и Ван Донгмэи, мои младшие сестры.

Дальше — рост близняшек параллельно с направленной на меня заботой мам и двух бабушек: одна — молчаливая, потому что бабушка по маминой линии глухонемая. Как следствие — обида со стороны близняшек на «любимчика». Что ж, им повезло больше — даже страшненькая девочка в Китае ценится, а меня грызет тревога и ответная зависть к красивым сестренкам: им-то не нужно копить на свадебный подарок для корыстной невесты и доказывать финансовую состоятельность.

«Монтаж» унес меня на несколько лет вперед: теперь я выше не только отца- Ван Дэя, но и его старшего брата, самого высокого человека в деревне — однорукого Ван Вэйхуа. Однорукого я презираю: его тупые шутки про руку, его манеру ходить в камуфляже — чтобы его считали ветераном, отдавшим конечность за Великий Китай…

Где-то в глубинах мозга настоящий «я» начал захлебываться от чужих воспоминаний, чувств и ассоциативных рядов — всего того, что можно обозвать «внутренней Вселенной». Слишком много, слишком быстро, слишком НЕ МОЁ!!!

Рот издал тихий, жалкий вой, глаза распахнулись и сразу же налились слезами, я рывком сел, обхватив себя руками за плечи и задрожав. Где-то на фоне замелькали обменивающиеся репликами на повышенных тонах силуэты: женский голос жалостливо-панический, мужской — грозно-уверенный, пытающийся успокоить. Вестибулярному аппарату смена положения не понравилась, и я словил приступ тошноты, перешедшей в еще один приступ кашля — когда в желудке ничего нет, организм все равно зачем-то пытается что-нибудь из себя вытолкнуть.

Неправильно! Всё неправильно — не мои воспоминания, не мои реакции, не мои руки — мои были короче!

— Спокойно!!! — взревел мужской голос, и я услышал шлепок кожи по коже слева от меня, а потом, одновременно со шлепком погромче, мою левую щеку обожгло болью.

Две пощечины помогли — женщина замолчала, а я получил возможность соображать. Эффект был закреплен тем же мужским голосом:

— Не позорь деревню!

«Не позорь деревню», «не позорь деревню», «не позорь деревню»… — эхом пронесся в голове рефрен, притащив за собой новую пачку чужих воспоминаний, чужих травм, и чужого, но на удивление жестко перехватившего контроль надо мной стремления и впрямь не позорить деревню — Китай велик, он в центре мира, под Небом, и каждый его гражданин…

Да что здесь вообще происходит?!!

Новая пощечина помогла сильнее — зрение прояснилось, рефлексия испугалась физической угрозы и мудро решила залечь на дно. Передо мной стоял пожилой, лысый, упитанный низенький китаец в очках с толстыми линзами, белом халате и с висящим на груди фонендоскопом. Доктор Шен, наш деревенский врач, обитает как правило в сельской амбулатории, крайне уважаемый и полезный человек — неудивительно, что толстый, к нему на прием без узелка с гостинцами никто не приходит.

Не совсем «наш» врач — четыре деревни «окормляет», потому что ни в одной из них не живет столько людей, чтобы Партия озаботилась открытием отдельной амбулатории.

Вокруг — «универсальный» и второй из двух кабинет медпункта: кушетка, ширма, блестящие медицинские «приблуды», названия которых я естественно не знаю, таблица для проверки зрения у противоположной стены — с иероглифами, которые охотно раскрыли мне весь свой многогранный смысл при первом же взгляде. Справа — окно с видом на грунтовку и клумбу с незнакомыми кустарниками под солнечным, безоблачным голубым небом. Жалюзи открыты, перед ними — на белом, пластиковом как и все окно подоконнике — кадка с бело-розовыми цветочками.

— Я жив! — отреагировал я на замахнувшегося в желании отвесить третью пощечину доктора.

— Ван-Ван!!! — всхлипнув, китайская мама бросилась меня обнимать.

Пришлось повернуть голову, и я увидел на столе рядом с подоконником давненько не виденный мной ЭЛТ-монитор.

«Иван Николаевич, извините за опоздание — зачитался вчера, сейчас тренд новый, про перерождение в китайцев, я даже маму уговорил летом в Пекин съездить!» — возник в голове голос одного из моих подопечных.

«Хорошо, что книги читаешь, Петр» — ответил тогда я, не особо поняв, что он вообще имеет ввиду. Кушетка из-под меня словно рухнула в бездну, накатило удушье и новая порция паники — какое нафиг «перерождение в китайца»?!! Тело Ван-Вана тем временем попыталось справиться с кризисом привычным для него способом:

— В отношении народных масс и учащейся молодежи главное — это направлять их так, чтобы они смотрели вперед, а не назад, — на чистом, поразившем меня самого автоматизме, выдал рот цитату Мао Цзэдуна.

В доме семейства Ван цитатник стоит на самом видном месте, выступая вперед перед остальными книгами за стеклом книжного шкафа. Прадедушка — у меня и такой есть! — поставил, и поэтому никто не пытается убрать. В комплекте с мыслеобразом цитатника Мао прилагались вызывающие грусть и смертельную скуку воспоминания о том, как много часов я учил эту муть, боясь вызвать недовольство прадеда — его я уважаю гораздо больше других членов семьи, поэтому учил бесполезную, но почему-то нравящуюся старшему поколению «мудрость Кормчего» на совесть. «Прадед не такой, как все эти крестьяне» — эта мысль тоже была чужой, и от нее веяло застарелым стыдом.

— Верно, Ван-Ван! — с профессиональным равнодушием ответил доктор Шен. — И поэтому я направлю тебя — больше не травись удобрениями и попытайся сдать завтрашний экзамен как можно лучше: убивать себя недостойно, и ты уже испортил себе карму на много перерождений вперед. Теперь тебе придется прожить достойную жизнь и помочь многим хорошим людям, чтобы смыть это пятно.

Какая еще «карма»?!! Ты вообще врач или сельская гадалка?!!

— Слушайся доктора Шена, сынок! — продолжив меня обнимать, строго велела мама-Айминь и перешла к совершенно ненужным сейчас утешениям. — Ну не сдашь ты экзамен, ну и что? Сейчас Партия дает такие возможности, которых не было у нас — даже не имея образования, ты сможешь найти добрую городскую девушку с карьерой и городской пропиской…

Что это за социальный лифт?!! И причем здесь вообще Партия?!!

— … Ты высок и красив, и за это она будет покупать тебе что угодно, вкусно кормить и растить ваших красивых высоких деток, — добавила прелести ситуации Айминь.

Поднявшееся в душе раздражение — не моё, но от этого не легче — ехидно напомнило мне, что в Китае вообще-то недостаток женщин, и деревенскому пареньку…

Что-то внутри меня щелкнуло, перегретый и больной мозг потребовал бежать — куда угодно, как можно быстрее. Оттолкнув маму, я вскочил на непривычно-длинные ноги, покачнулся от изменившегося центра тяжести и посмотрел на свои столь же длинные, вытянутые, трясущиеся от переизбытка чувств и физической слабости руки. Мозг подтолкнул еще раз, и, сделав пару корявых шагов, я прыгнул через весь кабинет — от кушетки, на которой пришел в себя, до расположенной в паре с небольшим метров таблицы для проверки зрения. Последнее было лишним — вестибулярный аппарат обиделся, и я рухнул как мешок с добротным чесноком с полей семьи Ван, больно ударившись коленкой.

— Ха!.. Ха! Ха-ха-ха!!! — накрывшая все мое существо и сделавшая ненужным все остальное истерика вылилась в хриплый смех.

Ну-ка взял себя в руки! Травм в прошлой жизни не хватило? Опять хочешь через боль и реабилитации учиться ходить без хромоты? Колено — оно хрупкое. Нужно себя беречь — ходить аккуратно, смотреть под ноги, дышать размеренно, а главное — никаких мотоциклов! Даже роликов не надену! Даже бегать буду только на стадионе — вдруг в ямку наступлю и поломаюсь снова?

Доктор с тихими, незлобными матерками помог мне встать, успокоил маму одним лишь грозным взглядом, усадил нас на кушетку, велел заткнуться и не мешать, и принялся возить ручкой по листу бумаги, параллельно озвучивая медицинские рекомендации на мой счет: если кратко, то Ван-Ван легко отделался, и теперь ему нужно пить побольше воды, больше не жрать удобрений, и, главное — в случае ухудшений немедленно говорить об этом взрослым.

Дополнительный, очень приятный для китайской мамы и биографии Ван-Вана момент: доктор про попытку самоубийства в бумагах писать не станет, классифицировав отравление как случайное. В воспоминаниях Ван-Вана ничего о юридических последствиях самоубийства подростка для места его обитания не нашлось — а откуда ему такие тонкости знать? — но я полагаю, что кто-нибудь из города на такое ЧП выехать и составить пару отчетов должен. Вот городских чиновников все семейство Ван, равно как и их соседи по деревенским глубинкам, боятся до дрожи, и доктор, похоже, не исключение — незачем уважаемых людей беспокоить, мальчик просто нечаянно отпил не из той бутылки.

Подуспокоившийся я в это время осваивался: сжимал и разжимал длинные пальцы, на чистых тренерских инстинктах мысленно вкладывая в них теннисную ракетку. Хорошая антропометрия — будь у меня в прошлой жизни такой ученик, может и воспитал бы настоящего Олимпийского чемпиона.