Варфоломеевская ночь

Глава 1 Папский легат

С конца прошлого года двор короля Франции находился в Блуа. Здесь Екатерина Медичи поджидала добычу — Жанну Д'Альбре, известие о выезде которой из Беарна она получила около месяца назад.

Замок этот королева-мать любила больше остальных, она подолгу здесь отдыхала, плела сети интриг, имея для этой цели всевозможные яды, порошки и настойки, которые она хранила в никому неведомом месте.

Возможно, она и сейчас обдумывала какой-то ловкий ход, сидя в рабочем кабинете Франциска. И кто знает, не очередное ли преступление она замышляла, мрачно глядя на стену, в которой располагались ячейки для ее смертоносного оружия, способного сокрушить любого врага.

Так или иначе, но из задумчивости ее вывел голос Нансе, капитана личной охраны:

— Ваше величество, в замок прибыл легат, кардинал Александрини. С ним пятьдесят всадников. Через несколько минут он будет здесь. Что прикажете?

Екатерина повернула голову и долгим взглядом уставилась на офицера, видимо, вся во власти только что витавших в ее голове мыслей. Он хотел уже повторить сообщение, как вдруг она встрепенулась и спросила:

— Легат? Из Италии? Да ведь это же… — и вполголоса проговорила сама себе: — Что если он привез отказ? А тут нагрянет она!.. Не избежать скандала… А за ним провал… Нет, нет, только не это. Черт возьми, и угораздило же их прибыть почти в одно и то же время.

Некоторое время она размышляла, пытаясь сосредоточиться и прийти к единственно верному решению, потом порывисто поднялась с места:

— Я иду к Карлу Бурбонскому. Нансе, следуйте за мной. Скажите вашим людям, что мы вернемся через четверть часа. Легат подождет.

Они торопливо прошагали по галерее третьего этажа, в конце ее повернули направо и вошли к кардиналу.

— Ваше преосвященство, я пришла к вам по делу, — сразу же с порога объявила королева-мать, и кардинал движением руки приказал выйти аббату и священнику, которые находились у него.

— Случилось что-нибудь? — спросил Карл де Бурбон, когда они остались одни.

— Прибыл посланец от папы. Лицо Карла выразило удивление:

— И что же? Признаюсь, не понимаю, что вас так смущает.

— Одно из двух: либо он привез папское благословение, либо он его не привез.

— Если папа согласен, значит, вам нечего волноваться. Королеве Наваррской достаточно будет лишь взглянуть на документ, как все ее сомнения рассеются.

— А если легат привез запрет?

Кардинал подумал:

— Что ж, в таком случае мадам Д'Альбре придется подождать. Когда она приедет, вы скажете, что согласие папы скоро будет, это вопрос нескольких дней. К тому времени легат уже покинет замок.

— Королева Наваррская в сутках пути от Блуа! Не думаете же, вы, что, выслушав отказ, я немедленно выпровожу итальянца восвояси? Что подумают обо мне в Ватикане?

— Вы боитесь, что они встретятся? Здесь, в Блуа?

— Именно так, мсье кардинал.

— А что вы скажете ей, если они разминутся?

— Правду.

— Почему же эта встреча нежелательна?

— Потому что я знаю вспыльчивый нрав королевы Наваррской. Почуяв обман, она накинется с бранью на меня, а заодно и на легата, а потом развернет коней и ускачет вместе обратно в Ла-Рошель. Это вам не адмирал. Ведь я уверила ее и письме, что папское благословение придет со дня на день. Я не хочу провала своих планов, господин кардинал, а потому пришла просить вас о помощи.

— Чем же я могу помочь вашему величеству?

— Всё зависит от того, какой ответ привез легат. Если положительный, ваша помощь не потребуется, если нет — го им тотчас отправитесь в сторону Тура и встретите Жанну Д'Альбре близ моего замка Шенонсо.

— Полагаете, я успею? Что если она уже там? Или всего в одном лье от нас?

— Как сообщили мои разведчики, она будет там нескоро, к тому времени вы увидите Шенонсо. Задержите королеву, заманите в замок, скажите, что мне нездоровится и я не могу выехать ей навстречу. А через некоторое время подъеду и я.

Кардинал соображал. Что-то все же оставалось неясным.

— Но ведь легат будет ожидать вас в Блуа! Вряд ли он поедет обратно в этот же день.

— Он отправится домой утром следующего дня, его проводит король, а я тем временем задержу Жанну в Шенонсо до следующего утра, сказавшись больной. Когда мы с ней приедем в Блуа, посла уже и след простынет. Ну, теперь вы поняли мою мысль?

— Да, мадам, и все же я с некоторым опасением думаю — удастся ли моя миссия? Ведь королева Наваррская может не послушать меня и, заподозрив обман, повернуть лошадей.

— А вы сделайте так, чтобы ей это не пришло в голову. И помните, господин кардинал, оттого, насколько добросовестно выполните вы поручение, зависит будущее государства. Я доверяю его именно вам, ибо вы приходитесь ей родственником. Вы всегда должны помнить о степени ответственности за возложенную миссию, и тогда королева еретиков окажется в наших руках.

— Но как я узнаю, какой ответ привез легат? Разговор может затянуться, и мы упустим время.

— Я подумала об этом. Будьте наготове. Если Нансе не придет через десять минут после начала нашей беседы с послом, значит, папа дал согласие.

— А если придет?

— Он передаст вам всего два слова, после чего вы немедленно сядете в экипаж и помчитесь к Туру. Повторяю, вы должны быть там раньше Жанны Д'Альбре.

— Я всё исполню, как вы сказали, мадам, — кивнул кардинал, — поскольку это угодно Богу и королевству.

— Помните: замок Шенонсо. Иначе я вас не найду.

И королева-мать вышла. У дверей ее ждал капитан.

— Нансе, — сказала она, — вы зайдете ко мне ровно через десять минут после того, как опустится полог за послом. Скажете, что вас послал кардинал. Он выражает желание ехать в Тур к больной племяннице. Если я отвечу: «Пусть остается, потому что он мне будет нужен», вы никуда не пойдете, и по-прежнему будете стоять у дверей. Если я скажу: «Пусть едет», вы сию же минуту отправитесь к кардиналу Бурбонскому и передадите ему два слова от меня.

— Какие, ваше величество?

— «В добрый путь!»

— Хорошо.

Екатерина вернулась в крыло Франциска I и сразу же увидела посла. Тот стоял в приемной, окруженный кучкой итальянцев, и глядел в окно.

— Ее величество вдовствующая королева!

Посол повернул голову.

— Вам пришлось меня ждать, господин кардинал? — заворковала Екатерина, подходя к легату и с улыбкой заглядывая ему в глаза.

— О нет, совсем немного, — ответил итальянец, не отвечая на улыбку.

Она отметила это, и недоброе предчувствие сразу же закралось в душу.

— Я и не знала, что вы здесь, — продолжала она. — Я не заставила бы вас ждать. Идемте в мои апартаменты: весть, которую вы привезли, настолько важна, что мне не терпится поскорее ее услышать.

— Я приехал, чтобы разочаровать вас, — начал посол, когда за ними опустился полог и закрылись двери, — и, честное слово, не понимаю, почему вы упорствуете.

— Это значит, — натянуто произнесла Екатерина, согнав улыбку с лица, — его святейшество против бракосочетания принцессы Валуа с принцем Наваррским?

— Достаточно одной свадьбы протестанта Конде с католичкой Марией Клевской. Или вы хотите, чтобы папу снова хватил удар? У него и без того хватает забот с кальвинистами собственной страны и пограничных государств, а тут еще вы со своей нелепой затеей…

— Нелепой? — повторила королева-мать, повысив голос и вся напружинилась, будто пантера, готовая вцепиться когтями в ненавистного врага. — Хорошо вам там рассуждать в Риме, когда опасность мятежа со стороны протестантов вашего королевства устранена и вокруг престола Пия V царят мир и спокойствие! А что прикажете делать мне с мятежными гугенотами, вот-вот готовыми вновь взяться за оружие и посягнуть не только на королевский престол, но и на саму основу католицизма в моей стране?

— Да ведь это немыслимо — устроить такой брак, — гнул свое легат, — в то время как пол-Европы охвачено огнем еретической заразы, с которой святой престол ведет неутомимую и беспощадную борьбу! Ваш ход — просто насмешка над Римско-католической церковью. Свадьба католички и гугенота! Видели бы вы лицо его святейшества, когда до него дошла весть об этом!

— Но ведь я объясняла в письме, зачем это нужно, неужели вы не поняли?

— Вы хотите собрать в одну кучу главарей и разом избавиться от них?

— Не только. Я рассчитываю, например, обратить будущего зятя в нашу веру, а это уже будет большой победой.

— Вы полагаете, вам это удастся?

— Мне, быть может, нет, но вы еще не видели мою дочь Маргариту и не знаете, на что она способна. Усыпленный ее ласками и жаркими поцелуями, он забудет о былом вероисповедании и вернется в лоно Римско-апостольской церкви. Ведь он воспитывался в этой вере с детства. Не пройдет и месяца, как он собственноручно бросит Библию в огонь.

— А ваша дочь? Что она говорит на это? Вряд ли она захочет лечь в одну постель с гугенотом, да еще любить его столь беззаветно, как вы описываете.

— О, успокойтесь, кардинал, если уж моим фрейлинам удавалось обламывать еще и не таких упрямцев, то Марго справится не хуже их, тем более, что она получит такое приказание из уст матери и брата короля.

— Но вы забываете про его собственную мать! Поверьте, ее волю, он будет выполнять гораздо усерднее, чем прислушиваться к воркующему голоску супруги, нашептывающей ему о вероотступничестве.

Королева-мать сощурила глаза, и уголки ее губ медленно поползли кверху.

— В отношении его матери вы можете не беспокоиться, — произнесла она, понизив голос, и подалась вперед, ближе к лицу посла, не сводя с него хищного взгляда. — Ему скоро некого будет слушать, я позабочусь об этом.

Посол помолчал, потом медленно проговорил, тоже понизив голос:

— Вы хотите избавиться от нее?

— Для чего же тогда я устраиваю всю эту канитель? Теперь вы понимаете мои мотивы? Я должна снять голову, а щупальца отпадут сами.

— Но ведь головы две…

— Вторая уже зажата в тиски, надо только чуть сильнее надавить — и она лопнет.

— Для этой цели вы и позвали его ко двору?

— Наконец-то вы начали понимать. Есть и другие головы, но они маленькие и не столь важны. И все же я сниму и их. Для этого и устраиваю свадьбу. Нужно только собрать всех имеете, а потом — покончить одним разом.

— Что же это за маленькие головы?

— Предводители гугенотов, весьма опасные люди: Конде, Монтгомери, Ларошфуко, Телиньи, Ла Ну, Монпезак и другие. Без них гидра умрет.

— И ради этого необходима эта свадьба?

— Да, кардинал. Вот тогда в моем королевстве воцарятся мир и спокойствие. Оно станет настоящей католической державой, о которой так мечтают Филипп II и Пий V.

И все же… — проговорил легат и сделал паузу, будто не желая говорить того, что обязан сказать, — невзирая на то, что весь христианский мир, а также сам папа празднует победу над турками при Лепанто[1], а также несмотря на то, что год назад верховному понтифику понравился этот проект, направленный на укрепление истинной веры Христовой, нынче его святейшество полон гнева и считает, что это святотатство и надругательство над святой церковью, а потому преисполнен твердой убежденности не давать согласия, хотя те доводы, которые вы привели в письме и о которых говорили сейчас, кажутся ему весьма разумными. Однако он убежден, что следует искать другие пути, ведущие к устранению непокорных голов гидры.

Королева-мать уже не могла сдерживать себя.

— Да как он не понимает, — воскликнула она, — что это наилучший способ…

В это время вошел Нансе; оба замолчали и повернули к нему головы.

— В чем дело, Нансе? — нарочито недовольным тоном спросила Екатерина.

— Ваше величество, кардинал Бурбонский просил передать, что он собирается в Тур к больной племяннице. Не будет ли каких-либо распоряжений в связи с этим?

— Ах да, я совсем забыла, — улыбнулась Екатерина и кивнула капитану. — Скажите ему, пусть едет.

Нансе поклонился и вышел, оставим королеву-мать наедине с легатом. Беседа их будет продолжаться еще около часа, и ничего интересного мы все равно не услышим, а последуем лучше за капитаном и посмотрим, сколь добросовестно выполнил он задание своей госпожи.

Быстро миновав уже знакомую галерею, Нансе без доклада ворвался к Карлу Бурбонскому и, поймав его вопрошающий взгляд, произнес:

— Ваше преосвященство, меня послала королева.

— Она просила что-нибудь передать?

— Всего два слова.

— Какие?

— В добрый путь.

И только сейчас Нансе обратил внимание на то, что кардинал одет в дорожный костюм. Значит, он ждал именно этих слов.

— Больше ничего? — спросил кардинал.

— Больше ничего.

— Благодарю вас, вы свободны, капитан.

Внизу Карла уже ждала карета, которую окружали гвардейцы в седлах. Видимо, все уже было готово к отъезду. Кардинал дал знак, и карета быстро помчалась по направлению к Туру.

Стоя у окна и глядя вниз, Нансе молча, наблюдал эту картину. Он был всего лишь машиной, бездумно исполняющей чужие приказания, и никогда не давал себе труда ни поразмыслить над ними, ни обсуждать их.

Этими двумя словами капитан личной охраны королевы Робер де Нансе вписал самую кровавую страницу в летопись истории Франции.

Глава 2 Последние предостережения

В это время экипаж королевы Наваррской Жанны Д'Альбре, сопровождаемый двумя сотнями всадников, не слишком торопясь двигался по направлению к Блуа по Ларошельскому тракту. Они были уже близ Шательро, когда на дороге, ведущей из Туара, показался конный отряд, спешивший наперерез короле не. Колонна остановилась. Гугеноты тотчас стали полукругом, оставив карету с Жанной за своими спинами, и молча, как один, обнажили шпаги, готовясь к бою. Все были уверены, что это отряд католиков, посланный с целью уничтожения гугенотов. Так вот как собиралась разделаться Екатерина Медичи со своей политической соперницей! Так подумали все, и даже Жанна. Ловко же старая лиса выманила ее из родного дома.

Откинувшись в глубь кареты, Жанна прижала к себе маленькую Катерину и, нахмурясь, не мигая смотрела вдаль, где тучами клубилась пыль, поднимаемая копытами лошадей.

Неожиданно брови ее поползли вверх. Нет, это не могла быть засада. Их там не больше ста человек, а с ней две сотни. Чего же им бояться? Но те, что скачут сюда, на что они рассчитывают, неужели они не видят, что их собственный отряд в два раза меньше!

Так же думали и гугеноты: послышались удивленные возгласы, кое-где даже раздался смех.

Все выяснилось несколько минут спустя. Лишь только расстояние между группами сократилось до ста шагов, как всадники, мчащиеся во весь опор, приветственно замахали шляпами. Еще через минуту тот, что мчался впереди, спешился и воскликнул, обращаясь к одному из гугенотов, что был во главе отряда всадников Жанны:

— Лесдигьер, я так и знал, что увижу вас! А-а, вот вы и заулыбались, наконец-то вы узнали меня!

— Черт вас возьми!.. Монтгомери! — обрадовано, вскричал Лесдигьер и, соскочив с лошади, бросился обнимать старого соратника по борьбе. — Откуда вы, уж не с неба ли свалились? Вот уж чего мы не ожидали, так это встречи с вами.

Тем временем гугеноты обоих отрядов спешились и бросились пожимать друг другу руки, а некоторые обниматься — те, кто были давно знакомы друг с другом и хлебнули не один фунт лиха в боях против общего врага.

— А с кем же вы ожидали встречи, с католиками? — рассмеялся граф Монтгомери. — Этого вполне можно было ожидать от мадам Екатерины, вот потому-то мы и здесь. Двести человек — хорошо, а триста — еще лучше, верно ведь, Шомберг? — и Монтгомери горячо пожал руку капитану, с улыбкой стоявшему рядом. — К сожалению, больше не удалось собрать, но эти, которых вы видите, прошли со мной Жарнак и Монконтур и каждый стоит пятерых. А вы, как я вижу, по-прежнему неразлучны. Рад вас видеть, друзья мои, от всего сердца рад!

Это был тот самый Габриэль де Монтгомери, который тринадцать лет тому назад смертельно ранил на турнире короля Генриха II. Потом из-за гонений вдовствующей королевы он принял Реформацию и два года спустя командовал взводом пехотинцев в битве при Дрё, затем судьба забросила под Руан, потом в Орлеан, где адмирал дал ему полсотни всадников. Он же участвовал в битвах при Сен-Дени, Жарнаке, Монконтуре и Арне-ле-Дюке, где командовал сначала ротой, потом полком. Это был тот самый Монтгомери, который с тремя тысячами всадников нанес сокрушительное поражение Монлюку на юге, и который теперь, боясь из-за своих подвигов показаться на глаза Екатерине Медичи, отсиживался в одном из поместий где-то в Бретани.

Заслоненный другими фигурами, он был нам доселе не виден, но теперь мы хорошенько рассмотрели его, узнали жизненный путь и постараемся отныне не выпускать из поля фения, во всяком случае, до тех пор, пока обстоятельства не заставят.

Этой зимой ему исполнилось сорок два года; они были ровесниками по смерти и почти одногодками по жизни с Жанной Д'Альбре.

Увидев королеву, граф преклонил колено и поцеловал ей Руку.

— Откуда вы, Монтгомери? — удивленно спросила Жанна. — И почему здесь?

— Ваше величество, я узнал, что вы направляетесь в Блуа и, собрав небольшой отряд, решил присоединиться к нам.

— У меня вполне достаточно людей, граф, к тому же мы отправляемся вовсе не на войну.

— Почту своим долгом заметить, ваше величество, что с такой женщиной, как Екатерина Медичи, к войне надо быть готовым каждую минуту. Мы пришли, чтобы оберегать нашу королеву, и проводим вас до самого Блуа, а может быть, и до Парижа. Где же быть вашим верным соратникам, мадам, как не рядом? Признаться, вынужденное безделье порядком надоело, да и мир этот кажется весьма эфемерным, потому мы и решили присоединиться к вам в надежде, что вы не прогоните. Пусть мадам Медичи не строит никаких планов в отношении захвата и плен наваррской королевы; мы, гугеноты, всегда сумеем защитить ее и, если надо, сложить за нее свои головы. Не правда ми, друзья мои? — обратился он к солдатам.

Одобрительный гул и сотня шпаг, поднятых острием вверх, послужили ответом на его слова.

— Но откуда вы узнали о нашем путешествии? — спросила королева.

— А чего бы мы стоили, если бы не знали об этом? Но нам известно еще и другое, то, о чем, возможно, не знаете вы. Папский легат направляется в Блуа, видимо, он везет известие по поводу предстоящего бракосочетания, хотя, думается мне, пана не одобрил этого брака и его посол везет отказ.

— Почему вы так решили?

— Почему? А вы спросите моих солдат, мадам, почему они здесь? Чего ради мы прискакали сюда, если бы не чувствовали, что готовится какой-то чудовищный обман с целью заманить нашу королеву в клетку и уже не выпустить ее оттуда?

— Вы полагаете, значит, что король неискренен в своих чувствах по отношению к гугенотам и их королеве?

— А вы сами разве так не думаете, ваше величество, не чувствуете разве, как в воздухе пахнет грозой? И что благосклонный прием, оказанный нашему адмиралу — всего лишь хитрая уловка с целью усыпить бдительность гугенотов и заманить их всех в ловушку, устроив венчание детей двух королев враждующих партий?

— Мне кажется, граф, вы чересчур сгущаете краски. Екатерина Медичи также желает мира в королевстве, единственно с этой целью она и выдает дочь замуж за принца Наваррского. Неизбежное примирение враждующих партий — вот цель этой свадьбы.

— Хвала Господу, если это окажется именно так. Но что если этим ловким ходом она думает срубить головы всем гугенотским вождям, которые съедутся на бракосочетание, не пощадив при этом ни адмирала, ни королеву Наваррскую?

— Право, граф, вы меня пугаете чрезмерной подозрительностью. К чему ей новая война — неизбежное следствие такого шага? И потом, я уверена, что королева неспособна на такое гнусное злодеяние, пусть даже она и родом из Италии, страны, где ложь, измена и коварство считаются вполне естественными.

— И все же, ваше величество, — упрямо повторил Монтгомери, — я сочту не лишним предостеречь вас. Будьте бдительны и при малейшем подозрении уезжайте обратно в Беарн или Ла-Рошель. Я по природе человек весьма осторожный и чувствую, поверьте мне, что здесь готовится нечто недоброе.

Жанна задумалась на мгновение. Потом повернулась к Лесдигьеру:

— А ты как думаешь, Франсуа?

— Я разделяю опасения графа Монтгомери. Мне тоже все это не нравится, и если бы я только мог, то никогда не отпустил бы королеву Наварры в змеиное логово французского короля.

Жанна нахмурилась. Посмотрела на Шомберга.

— А вы, капитан, думаете так же?

— Готовится что-то нездоровое, ваше величество. Что именно, я сказать не могу, но сегодня ночью мне снился раненый олень, которого преследовали охотники. Все было залито кровью, олень смотрел на своих убийц умоляющими глазами, в которых уже читалась обреченность, а охотники хладнокровно и безжалостно добивали его кинжалами до тех пор, пока эти глаза не остекленели.

— И вы увидели в этом дурной знак?

— Да, ваше величество.

— А вам, Конде, и вам, Нассау, ничего этой ночью не снилось?

— Нет, мадам, — ответили оба принца, — но мы также опасаемся вероломства со стороны короля и его матери.

— Опасаться следует только одному человеку, это вам, Монтгомери, ибо мадам Екатерина давно точит на вас зуб, и мы об этом хорошо знаете. Но отныне вы под моей защитой и вам нечего бояться. Мы сильнее их духом, а это главное. Сильны также и числом. Я в ответе за всех вас перед Богом и своей совестью, а вы все в ответе за меня. Вместе мы — несокрушимая сила. Разве не так, господа?

— Что ж, будем надеяться на Господа, он не оставит нас, — ответил Монтгомери.

Королева гордо подняла голову, оглядела войско и громко объявила:

Поздно отступать! Я, королева Наваррская, не дам им повода заподозрить меня в трусости или малодушии.

— Речь идет только об осторожности, ваше величество; она не повредит в борьбе за нашу религию.

— Наполовину вынутый из ножен меч не бросают обратно и ножны, если речь идет о борьбе за истинную веру! — ответила Жанна. — Надежда на Бога и мирное существование двух враждующих партий — вот что движет нами, и во имя этой однородной цели мы с Божьей помощью продолжим наше путешествие. На коней, господа! В путь! Но если папский посол привез отказ…

— Что тогда, ваше величество? — спросил Монтгомери.

— Тогда мне придется поругаться с будущей сватьей. Я назову ее интриганкой, и мы тотчас повернем коней обратно!

И королевский поезд вновь тронулся в путь по направлению к Туру.

Вскоре пересекли Вьенну и, едва проехали по мосту через Эндр, как со стороны города показалась карета в сопровождении группы всадников, мчащаяся прямо на гугенотов. Не сбавляя скорости и та, и другая кавалькада неслись навстречу до тех пор, когда стало ясно, что ни о каком разъезде не может быть и речи.

Оба отряда, будто Главк остановил их своей рукой[2], вздыбили лошадей один напротив другого. Но если первый был недоволен этой встречей, то второму, по-видимому, только того и надо было.

Жанна выглянула из кареты.

— Похоже, мы сегодня не доедем, — устало проговорила она и посмотрела на Лесдигьера. — Франсуа, узнай, в чем там дело, и какое они имеют право преграждать нам путь. Если они заупрямятся — разгоните этот сброд.

Лесдигьер тронул лошадь, но в это время из кареты вышел человек и направился прямо к Жанне. Увидя его, она не смогла сдержать возгласа удивления:

— Кардинал Бурбонский?

Она вышла. Кардинал неторопливо подошел.

— Ваше величество, я рад приветствовать вас в лице французского короля и всего двора.

Она не мигая и не выражая удивления, смотрела на него.

— Вас послала королева-мать?

— Она попросила встретить вас и проводить к ней, но не в Блуа, а в замок Шенонсо.

— Почему?

— Она сама вам все объяснит.

— Значит, она ждет меня в замке?

— Она попросила меня привезти вас туда и подождать ее приезда.

— Как, разве ее там нет?

— Она вскоре прибудет.

— Но ведь она знала, что я уже недалеко, почему же послала вас, если хочет встретиться в замке? Неужели я должна ее ожидать? Где она сейчас?

— Королева-мать в Блуа.

— Велико расстояние! Я проехала в три раза больше. Что же задерживает королеву?

— Болезнь, мадам. Если бы не приступ внезапной лихорадки, она давно была бы здесь. И все же она приедет, поскольку недуг отступил.

— Она назначила мне встречу в Блуа. Чего ради вы задерживаете меня именно тут?

— Потому что отсюда до Шенонсо рукой подать.

— При чем тут Шенонсо, я вовсе не желаю туда ехать! Меня позвали ко двору не для того, чтобы я любовалась красотами старого замка.

— Я все понимаю, ваше величество, и, честное слово, именно в этом и пытался убедить королеву-мать, уверяя ее, что Жанна Д'Альбре будет недовольна внезапной переменой места встречи, что даже может вызвать у нее некоторую настороженность и недоверие, но она сказала мне, что вы женщина умная и не станете привередничать из-за того, что вместо Блуа им встретитесь в Шенонсо.

— Когда же она приедет?

— Через час или около того, по моим расчетам. Нам надо подождать, и я прошу вас со своим отрядом проследовать за мной.

Жанна усмехнулась. Она догадалась:

— А пока Екатерина Медичи принимает у себя итальянского посла; а вас просила задержать меня, дабы я с ним не встретилась? Говорите, кардинал, какой ответ привез легат, ведь вы должны это знать.

Кардинал нисколько не смутился. Он знал прозорливость Жанны и ее тонкий ум.

— Посол, действительно, прибыл, мадам, но с какой миссией — мне неизвестно. Вам расскажет об этом сама королева-мать. Я вижу, вы все еще сомневаетесь в искренности моих слов. Клянусь честью и саном, никто не желает вам ничего плохого, наоборот, все мечтают увидеть вас и навсегда помириться. И то, что ее величество назначила встречу в Шенонсо и просила подождать здесь, вовсе не означает, что вы должны подозревать ее в дурных намерениях.

Наступило молчание. Жанна думала. Ее соратники находились рядом, ни один не проронил, ни слова, но все были хмуры: никто ничего не понимал. Она видела это и ни от кого не ждала совета. Отвечать надо было самой.

Королева решительно тряхнула головой:

— Что ж, поедемте… раз она так хочет. Далеко ваш замок? Ее загородная резиденция, я полагаю?

— Совсем рядом. Удивительно красивое строение, там поработали итальянские мастера; в нем долго жила в свое время Диана де Пуатье. Прошу вас в мою карету, ваше величество; вы не успеете и глазом окинуть окрестности, как мы будем на месте.

— Со мной моя дочь.

— Прекрасно, берите ее с собой.

Они сели в экипаж кардинала, гугеноты окружили их со всех сторон, и вся кавалькада направилась по дороге.

Как и уверял Карл Бурбонский, они довольно быстро доехали. Жанна вышла из кареты, бросила взгляд на замок и застыла в немом восхищении, залюбовавшись дивной красотой этого чуда архитектуры, созданного умелыми руками итальянских и французских мастеров начала столетия.

— Ну, что вы скажете, Монтгомери? — спросила Жанна, когда очутилась в отведенных ей покоях вместе с предводителями гугенотов.

— Скажу, что подозрения мои все усиливаются. Видимо, посол приехал ни с чем, иначе к чему бы ей заманивать вас сюда.

— Совершенно очевидно, что она не желает вашей встречи с легатом, который, по-видимому, привез отказ, — проговорил Лесдигьер. — А коли Екатерина Медичи упорствует, значит, это ловушка с целью заманить нас всех в свое логово.

— Вы полагаете, господа, что королева-мать намеренно желает избежать нашей встречи с послом, боясь, что, услышав отказ папы, мы развернем коней и умчимся обратно?

— Именно так, государыня, — произнес Конде, — для этого она и выслала вперед кардинала. Он должен задержать нас здесь с тем, чтобы дать время послу уехать. Она не хотела нашей встречи, боясь ее последствий и, надо думать, в душещипательной беседе с послом постаралась все же уговорить его воздействовать на папу.

Жанна задумалась. Прошла по комнате, наткнулась на Шомберга и Нассау. Подняла глаза:

— Что скажете вы, Людвиг?

— Госпожа Медичи стремится к этому бракосочетанию, видимо, даже больше, чем вы. Понять ее можно: она королева огромного государства, и этот брак — единственное средство примирить враждующие партии. Но без вашей подписи он невозможен, а потому вам ничего не может грозить до той поры, пока она не будет поставлена.

— А потом?

Нассау пожал плечами:

— Что будет дальше — известно одному Богу. Что касается разрешения папы, то она его получит, будьте уверены. Средств, терпения и связей у нее для этого вполне достаточно, а потому единственным неприятным моментом будет лишняя проволочка, которая продлится не меньше месяца. Впрочем, быть может, папа и дал согласие, кто знает. Полагаю, нам надо ждать. С приездом королевы все выяснится.

— Примерно и я так же думаю, — кивнула головой Жанна. — А вы, Шомберг, как думаете вы?

— Одно из двух, ваше величество, — громко провозгласил Шомберг, — либо мы тут же вскакиваем на коней и убираемся отсюда ко всем чертям, либо занимаем круговую оборону замка и готовимся к осаде. С вашего позволения командование обороной я возьму на себя.

— С удовольствием присоединюсь к тебе! — воскликнул Лесдигьер. — Никогда не знаешь, чего ждать от этих Валуа. Кто поручится, что они не прибудут сюда с двухтысячным войском, чтобы взять в плен нашу королеву, а нас самих перевешать на зубцах замковых стен? Вы согласны со мной, Монтгомери?

— Жаль, что у нас нет пушки, — ответил граф. — Впрочем, надо наведаться на хозяйственный двор, и если пушки там найдутся, я возьму на себя командование артиллерией.

— Перестаньте, господа, — обозначила миролюбивую позицию Жанна, — вы готовитесь к войне, в то время как к этому нет никакого повода.

— Тот, кто хочет мира, должен быть готов к войне, — назидательно произнес Конде, — и вы сами знаете об этом, ваше величество.

Наступило недолгое молчание.

— Так что же, — нарушил его Шомберг, — будем готовиться к обороне или улепетывать отсюда, пока еще не поздно?

— Поздно, — произнес Нассау, глядевший в окно на дорогу. — К замку приближается карета в сопровождении всадников. Вон они, смотрите, показались из-за рощи.

Все бросились к окнам.

Всадники числом не менее ста и королевская карета в середине отряда приближались к замку.

— Это она, — прошептала Жанна. — Значит, кардинал не солгал. Солжет ли теперь она?

Она встречала мадам Екатерину в большом зале замка, на первом этаже. Рядом с ней стояли: кардинал, священники, пасторы, католики и гугеноты вперемежку. Косые и недружелюбные взгляды, которые они бросали друг на друга, ярче слов говорили о взаимной «симпатии».

Королева-мать стремительно вошла и сразу же направилась к Жанне. На лице ее играла легкая, но вместе с тем самая радушная улыбка.

Обе королевы поздоровались: Екатерина — искренне радуясь встрече, Жанна — сдержанно улыбнувшись и слегка кивнув.

— Вы уж простите, дорогая сватьюшка, — защебетала королева-мать, — что местом нашей встречи оказался Шенонсо, а не Блуа, но там настолько шумно и людно, что мне захотелось поговорить с вами подальше от чужих ушей, в стенах этого прекрасного замка, в тишине и спокойствии, навеваемыми журчанием вод Шера под нашими ногами и шелестом листьев прибрежных рощ. В Блуа мы всего этого будем лишены.

— Кардинал Бурбонский встретил меня около часа назад и сказал, что вы нездоровы. Это не помешало вам приехать сюда?

— Вовсе нет. Я не хотела встречаться с вами в Блуа и потому выслала вперед его, чтобы он задержал вас здесь. Сама я, немного оправившись и приведя себя в порядок, выехала вслед за ним.

— Значит, вы действительно были больны?

— Я с трудом поднялась с постели и то только потому, что мне надо было ехать на встречу с вами. Но я нисколько не жалею об этом. Мы прекрасно отдохнем с вами здесь, и никто нам не будет мешать спокойно, договориться о наших общих делах. Мы долго не виделись с вами, больше пяти лет, — добавила Екатерина.

Голос журчал как весенний ручеек, пробивающий дорогу среди камешков и упавших веток. Это был тонкий психологический ход — одна из особенностей беседы с врагами. Этим маневром она поневоле заставляла их сбавить тон и полюбовно договориться так, как хотелось ей самой. Без труда разгадав извинченное состояние Жанны, она применила этот метод как наиболее действенный для успокоения нервной системы собеседницы.

— Сегодня мы отдохнем здесь, — вновь заговорила королева-мать, — а завтра поедем в Блуа. Вы повидаете наш двор и увидитесь будущей невесткой.

— Вы говорите так, будто вопрос о женитьбе наших детей уже решен. Что же, легат привез разрешение от Пия V?

Несколько секунд длилось молчание. Счастливая улыбка медленно, но неуклонно сползала с лица старой королевы.

— Я вижу, вам уже обо всем известно от кардинала.

— Его преосвященство тут ни причем, я знала и без него. Или вы полагаете, моя разведка работает хуже, чем ваша?

— Давайте поговорим об этом наедине, ведь мы для этого и встретились с вами, не так ли? Если хотите, мы прогуляемся по мосту, а нет — уединимся в одной из комнат замка. Мои квартирмейстеры тем временем позаботятся о том, чтобы все ваши люди были размещены на ночлег. Но что я вижу — и граф де Монтгомери здесь? — мимолетная тень былой ненависти на мгновение омрачила было лицо Екатерины, но тут же слетела, подавленная дружеской улыбкой. — Полагаю, граф, вы приехали сюда, чтобы напомнить о прощении, которое вы так и не получили, и уверить меня, что отныне между нами всегда будут мир и обоюдное взаимопонимание?

— Ваше величество совершенно верно поняли цель моего приезда, — поклонился Монтгомери.

— От всей души прощаю вам, граф, все ваши прегрешения в прошлом и заверяю, что с этих пор вы будете в числе моих друзей, а не непримиримых врагов.

— Благодарю вас, ваше величество, и готов поклясться, что день этот останется у меня в памяти как один из счастливейших в моей жизни, ибо быть вашим другом, так же как и врагом, одинаково почетно.

— Где-то я уже слышала эти слова… — сощурила глаза Екатерина, пытаясь вспомнить.

Но тут ее взгляд упал на Лесдигьера. Он поклонился, и она ответила ему самой любезной улыбкой, не забыв при этой мимолетной сцене мельком взглянуть в сторону Жанны.

— Рада видеть вас у себя, господин Лесдигьер. — сказала она. — Надеюсь, вы не забыли, что мы были когда-то хорошими друзьями, и теперь, когда наши распри остались в прошлом, мне бы хотелось чаще видеть вас при дворе; в связи с этим я льщу себя надеждой, что в самом ближайшем времени вы удостоите старую королеву-мать визитом.

— Почту за честь принять приглашение, государыня, — ответил Лесдигьер, — и готов предложить свои услуги в качестве солдата королевских войск, защищающих границы отечества от внешнего врага.

Екатерина кивнула. Она поняла его намек: в случае новой гражданской войны он вновь окажется, как, впрочем, и сейчас, по другую сторону баррикад и будет сражаться против короля.

— Надеюсь, вы не поверили ей, Габриэль? — тихо проговорил Лесдигьер на ухо графу, когда обе королевы ушли.

— Ни единому слову, — ответил Монтгомери.

Оставшись вдвоем с Д'Альбре, королева-мать сразу же сказала всю правду. Лгать она не могла, да и ни к чему было, подвох открылся бы, и этим она только навредила бы себе, заставив Жанну насторожиться. К тому же журчание ручейка и краткий предварительный разговор на отвлеченную тему уже сами по себе настроили Жанну на вполне миролюбивый гон. Екатерина была тонким дипломатом и умела направить течение беседы в нужное русло.

— Вы правы, — проговорила она, — посол действительно приехал, и он все еще там, в Блуа. Но вам незачем с ним встречаться, я и так все скажу. Не думайте, что я буду обманывать вас, мне нет смысла лгать.

Последовала пауза, в течение которой обе королевы сделали несколько шагов, не глядя друг на друга.

— Он привез отказ, — королева-мать не удивилась, когда Жанна внезапно остановилась, не веря ушам. — Но я сумела убедить посла в неотвратимости этого шага, и теперь весь вопрос в том, сколько времени понадобится ему и Великому герцогу, чтобы убедить в этом папу. Они сделают это, будьте спокойны и не переживайте, надо только набраться терпения. Это разрешение все же придет, или я не Екатерина Медичи.

Жанна все еще молчала, подавленная, не зная, что сказать. Теперь ей вспомнились сомнения, которые высказывали ее гугеноты. Ловушка? Но с какой целью? Убить ее? Непохоже. Да и к чему, ведь обе королевы становятся сватьями. Кому нужна будет ее смерть и для чего? На эти вопросы она ответить не могла и думать об этом больше не хотела. Сейчас ее волновало только одно — судьба сына. Если он женится на принцессе Маргарите, значит, ему суждено жить. Вот цель ее стремлений, и Екатерина Медичи становилась союзницей. Стало быть, придется ждать и терпеть, что бы там ни случилось. Так решила Жанна и, словно в ответ на ее мысли, королева-мать внезапно рассмеялась и произнесла:

— А знаете, что сказал по этому поводу король? Вот его доподлинные слова: «Если папа заартачится, я сам возьму за руку сестрицу Марго и обвенчаю с кузеном Генрихом на протестантский манер».

Жанне пришлось улыбнуться.

Этот день был одним из немногих в жизни Екатерины Медичи, когда она не лгала. Так требовала ее политика, так нужно было мира и спокойного будущего.

Глава 3 Свекровь и невестка

День не принес никаких результатов, собственно, Жанна на это и не рассчитывала. Ее собеседница вяло поддерживала беседу, ссылаясь на нездоровье, и все больше уводила разговор на отвлеченные темы. Но к вечеру Д'Альбре добилась успеха: они долго обсуждали условия брачного контракта, и королева-мать решила подарить будущим молодоженам Кагор и Ажан. Неслыханная щедрость, Жанна об этом даже не мечтала. Теперь она была уверена, что свадьба состоится. Сама королева хочет этого, иначе ничто не заставило бы ее так расщедриться. И под занавес мадам Екатерина пообещала, что когда контракт будет подписан, она даст в приданое дочери еще триста тысяч экю.

Теперь Жанна могла торжествовать, но мысль о собственном здоровье по-прежнему не давала покоя. Ее все чаще мучили надсадный кашель и одышка, а врач, слушавший дыхание, качал головой и хмурился. При упоминании о близкой смерти он говорил, что ей надо беречь силы и не волноваться по пустякам, и чем раньше, тем лучше отправляться в По дышать живительным горным воздухом. Протянет ли она до лета? Доктор ответил утвердительно, но категорически заявил, что если к осени она не вернется домой и не возьмется всерьез за лечение легких — он ни за что не ручается.

На следующее утро обе королевы отправились в Блуа. Екатерина, настроенная оптимистично, не высказывалась вслух, но думала, что будущий супруг ее дочери переменит перу. Она верила, что Марго сумеет заставить его. Слишком высокого мнения была она о принцессе, которая почти всегда и разговоре хитрила с нею. Той вовсе не нужен был «беарнский медведь», как уверяла она мать, потому что мысли ее занимал молодой Гиз и другие: образованные, обходительные и любвеобильные; ей было ровным счетом наплевать на его вероисповедание, и уж тем более она не испытывала никакого желания применить все средства обольщения, чтобы заставить супруга перейти в католицизм.

Марго знала, что будущая свекровь едет одна, без сына. Она не хотела его видеть и часто плакала у себя в покоях, кляня горькую судьбу, заставлявшую ее делать то, что хочет ее мать. Но король горел тем же желанием, и ей пришлось подчиниться.

С Жанной Д'Альбре она виделась последний раз еще девочкой, и теперь не представляла будущей свекрови, поэтому Пыла удивлена, увидя, что та выглядит гораздо моложе своих чет, весьма миловидна, держится с достоинством истинной королевы, и на лице при этом нет ни румян, ни белил. Маргарита подумала, что, несомненно, проиграет в споре с наваррской королевой, если снимет с лица макияж, и от этой мысли ей «делалось нехорошо. К тому же она начинала полнеть. Было в кого: у ее матери целых два подбородка вместо одного, щеки обвисли, а руки пухлые, будто зажаленные осами. А если бы кто-нибудь еще увидел ее тело… Генриху Наваррскому, глядя на его мать, это не грозит.

Так думала Марго, стоя перед будущей свекровью. Мысли невеселые, не то, что у Жанны. Та разглядывала улыбающееся лицо, и думала о том, сколько же пудры, белил и помад надо наложить, чтобы произвести впечатление первой красавицы, на женщину, членом семьи которой отныне она будет. Жанна отметила также некоторую припухлость щек и, сообразовав это с талией, не без удивления подумала, как трудно, должно быть, дышать этой юной деве при столь затянутом корсете. Так же трудно, как и ей, но ей по другой причине.

И все же свекровь осталась довольна. Как бы там ни было, она нашла невестку весьма привлекательной и образованной, в великолепном наряде и без тени кокетства. Немудрено, ибо все считали Маргариту красавицей, в ее честь слагали сонеты и хвалебные оды, ею любовались, сравнивали то с жемчужиной, вкрапленной в корону Франции, то с утренней Авророй[3], прекраснее которой трудно что-либо вообразить. Она всегда умела так одеваться, что повергала в шок своими нарядами не только мужчин, но и дам. Небезызвестный нам Брантом, бывший, кстати, хорошим приятелем Марго, так отзывался о ней в «Жизнеописаниях знаменитых женщин»: «Ни одна женщина не умела так изящно показать присущие ей достоинства. Мне приходилось наблюдать, как она занималась своими туалетами, отбрасывая любые парики и укладывая свои черные волосы в безразлично какую прическу — ей шла любая. То она надевала белое атласное платье, вышитое блестками и золотыми нитями, в его розоватом отливе прозрачная вуаль, наброшенная на голову, вызывала ощущение чего-то неповторимо изящного; то ее видели в бледно-розовом бархатном платье и в колпаке того же цвета — все это было обильно усыпано драгоценностями; прекраснее этого и вообразить нельзя было».

Тот же Брантом, по-видимому, страстно влюбленный в Маргариту, вновь отзывается о ней в таких выражениях: «Она была так красива, что всякое сравнение было бессмысленно: не с чем и не с кем было сравнивать. Прекрасное лицо… изумительно стройная фигура… восхитительный взгляд… превосходные украшения. Ее белое лицо, схожее с безоблачным небом, обрамляло множество жемчужин и драгоценностей; поневоле все это вместе взятое можно было принять за само небо, когда оно так усыпано мерцающими звездами, что, кажется, будто оно живое».

И снова Брантом: «Она была очаровательной брюнеткой с черными горящими глазами и молочной кожей. Она никогда не прикрывала своей великолепной шеи и высокой груди. Ее одежда не мешала всем любопытным и похотливым взглядам, которые неизменно были направлены к этому источнику наслаждений».

Еще раз Брантом. Нет, положительно, он был ее тайным воздыхателем. Да и тайным ли? А может быть, любовником, кто знает?

«Если существует во вселенной воплощение совершенной женской красоты — то это Маргарита Валуа. В мире нет ничего подобного, по сравнению с ней остальные кажутся дурнушками. Она настоящая богиня, нежели принцесса».

Без сомнения, Брантом несколько преувеличил. Куда уж там, так расписал! И это при том, что ее родные братья — сплошь дегенераты. Но из двух несомненных качеств Маргариты — красоты и любвеобильности — он сделал такой акцент на первом, что оно напрочь скрыло от всех второе, значительно перевесив чашу весов в свою сторону. Возможно, потому, что он был влюблен в Марго, а потому достоин прощения читателя. Поэтому она и вышла из-под его пера такой писаной красавицей, разумеется, с точки зрения француза шестнадцатого столетия.

А теперь попрошу прощения у читателя, если в чем-то повторился, то есть если что-то из только что сказанного было написано мною в этой книге ранее. Но пройден уже такой путь, что трудно возвращаться назад, не рискуя не заблудиться самому в собственных страницах.

Жанна смотрела на будущую невестку, видела на ее лице все парфюмерные ухищрения и думала: «Смой она все это, на что будет тогда похожа? Какой увидит ее Генрих в постели? А утром, когда проснется раньше нее?»

Но эти мысли она тут же отбросила. Она сама была женщиной и все хорошо понимала; для того и существуют помады и румяна.

— Благополучно ли вы доехали, мадам? — спросила Марго, указывая движением руки на диван, но не садясь раньше, нежели сядет гостья.

— Благодарение Богу, поездка наша завершилась успешно. Мы с дочерью увидели много прекрасного, побывали в замке Шенонсо, а теперь вот в Блуа.

— Так это ваша дочь? — вскинула брови Маргарита и перевела взгляд на Катерину, радушно улыбаясь при этом. — Знаете, я догадывалась, но не смела спросить…

Она присела на корточки и протянула девочке ладонь:

— Так ты, стало быть, принцесса Катерина? Ну, здравствуй же! А я принцесса Маргарита. Можешь мне тоже говорить «ты», ведь мы троюродные сестры.

«Умна, обходительна, умеет вести беседу» — с чувством удовлетворения подумала Жанна.

Катерина, уже давно успевшая разглядеть все вокруг, подала голос:

— А ты здесь живешь?

— Ну, конечно же, здесь. Но это временно, а потом мы поедем в Париж. Ты хочешь поехать с нами в Париж?

— У вас здесь красиво, — вместо ответа произнесла Катерина и неожиданно выпалила: — А у нас не так…

Жанна поперхнулась. Марго поняла, что королеве стало неловко. Обе поняли, что сейчас ребенок станет «расписывать» бедность наваррского двора и на одну десятую не тянувшего против пышности и великолепия двора французского. Мать не могла ее перебить, дабы не поставить себя в неловкое положение, ведь Марго сразу поймет, что Жанна нарочно увела беседу в другое русло, чтобы не выглядеть жалкой и бедной королевой в глазах французской принцессы.

Марго не зря звали «первой дамой Франции» как по красоте, так и по воспитанию. Поймав взгляд Жанны, она сразу же поняла, что надо прийти на помощь свекрови, и уже раскрыла рот, собираясь что-то сказать девочке, но та вдруг сама себя перебила:

— Я никогда не была в Париже, но мама мне рассказывала про него. Там большие дворцы и мосты, на которых стоят дома. А король Франции живет в Лувре, самом плохом из дворцов.

Марго бросила взгляд на Жанну. Та закашлялась, поднеся руку с платком ко рту. Маргарита внезапно рассмеялась:

— Ну, Лувр — не самый плохой, есть и похуже.

— Почему же он не живет в самом лучшем?

— Потому, девочка моя, что король несчастнее самого последнего из своих подданных.

— Разве? Но ведь он король! Почему же он несчастен?

— Потому что он не может делать того, что хочет.

— А другие могут?

— Другие всегда делают то, что хотят.

Катерина подумала немного, разглядывая разноцветные квадраты плит на полу, потом снова подняла глаза:

— А правда, что в вашем дворце скучно и страшно?

— Ну что ты, ничуть не бывало! — Марго перевела взгляд на Жанну и продолжила, глядя теперь уже на нее: — В нашем дворце вы будете вольны делать все, что вам захочется, ваши любые желания будут сразу же исполняться и вы увидите, как у нас будет весело… и совсем не страшно.

И снова взгляд на Катерину:

— А потом я познакомлю тебя с кузенами, их целых три. «Что ж, прием вполне благопристойный, — подумала Жанна, — так начинает и сама мадам Екатерина. Правда, заканчивается он не всегда на столь высокой ноте». Тут же ее взяли сомнения: как поведет себя будущая королева Наваррская «крез день, пять, месяц, два… после того как придет разрешение от папы и будет подписан брачный контракт? Но это потом. А сейчас?.. Что если заговорить с ней о вероисповедании? Не рано ли? Но чего тянуть? Интересно посмотреть, как вытянется ее лицо, ведь говорят, она ярая католичка. Надо попробовать, а если потребуется — постараться переубедить. Можно испортить отношения, но это необходимо сделать, за этим она и приехала. Д'Альбре решилась:

— Отрекитесь от своей религии, примите истинную веру, и я стану вам матерью, а вас назову своей дочерью.

Ответ Маргариты был лаконичным:

— Тогда собственная мать отречется от меня.

— Ах, не все ли ей равно какой вы веры, ведь главное для нее — мир в ее королевстве.

— А вам? Почему бы вам не уговорить сына стать католиком? Наш союз станет от этого только крепче.

— Генрих — глава протестантов, и он не переменит веру. Реформация для него — религия угнетенных и обездоленных, от которых он уже не отвернется.

— Но ведь он был католиком, а вы заставили его стать кальвинистом.

— Два раза веру не меняют.

— Можно и три, сейчас это в моде. Господин Лесдигьер, кстати, тоже дважды менял веру.

— Это вы его вынудили. Но мы не будем принуждать друг друга. Я хочу, чтобы вы приняли Реформацию.

— И стала бы петь псалмы вместо прослушивания месс, добилась бы этим отлучения от церкви и навлекла гнев матери, братьев и всего католического мира? Никогда! Все знают, что я католичка. Переменить веру — значит упасть, уронить себя в глазах всех. Первой осудят меня, потом мою мать.

— Раз вы такая рьяная католичка, зачем же соглашаетесь выйти замуж за принца-протестанта? Только потому, что вскоре у него будет собственное королевство?

— О чем вы говорите! Самая маленькая область Франции больше этого королевства… Не я, так захотела моя мать.

— Значит, ей все равно, католик ваш муж или гугенот?

— Конечно же, нет. Но у нее на этот счет свои планы, которые мне неведомы, и нарушать их я как любящая дочь не могу. Поэтому и даю согласие, хотя, поверьте, мне это нелегко.

— Однако вы убеждены в необходимости этого шага. Что движет вами при этом?

— Мысль о том, что любой шаг, предпринятый моей матерью, благопристоен и оправдан и служит в конечном итоге во благо и к процветанию французского королевства.

— И вас при этом совершенно не будет беспокоить вероисповедание вашего мужа и ваше собственное?

— Нисколько. Впрочем, я предпочла бы, чтобы он стал католиком.

— А он мечтает видеть вас протестанткой.

— Между нами нет любви, мы даже еще не виделись, а значит, не может быть с моей стороны никакого компромисса с собственной совестью и убеждениями.

Она встала. Жанна поняла: разговор окончен. Марго не поддалась.

Жанна вновь возобновила беседу на эту тему несколько дней спустя, но она получилась еще короче и привела к тому же результату. Больше «наседать» на невестку не имело смысла, и она оставила свои попытки, решив теперь, что надо закалить Генриха в борьбе против этих фанатиков, умолять его не поддаваться на соблазны и не менять веры. Но с Марго отношения были уже не те, что при встрече — от них повеяло холодком.

Тем временем Екатерина Медичи вновь отправила письмо к Великому герцогу Лоренцо с просьбой оказать давление на папу и получить его благословение, ведь помимо того, что молодые были разной веры, они приходились друг другу по материнской линии Генриха и отцовской линии Маргариты троюродными братом и сестрой, а значит, имело место пусть не прямое, но все же кровное родство. Потом она решила послать в Рим кардинала Лотарингского. Уж тот непременно должен был прислать нужный ответ, она позаботилась об этом, снабдив его перед отъездом необходимыми инструкциями.

Глава 4 Последние шаги перед вечностью

Гостям из Ла-Рошели не давали скучать. Чуть ли не ежедневно устраивались веселые пиры и пышные балы, на которых придворное общество появлялось в таких раззолоченных костюмах, которые и не снились гугенотам. Их приглашали на увеселительные мероприятия дамы из «Летучего эскадрона», проинструктированные королевой; они не отходили ни на шаг и гроздьями вешались на шею; католики при встрече с былыми врагами улыбались как старым друзьям и пожимали руки.

Жанна догадывалась о показном великолепии балов, что же касается затрачиваемых сумм, то приходила в ужас и негодование, думая о том, что один день таких празднеств стоит целой деревни.

Лесдигьер сказал ей как-то, хмуря брови и разглядывая внушительный гардероб из платьев, шляпок, перчаток, туфелек и прочих аксессуаров женского белья, подаренных будущей сватье Екатериной Медичи:

— Не нравится мне это — слишком уж резкий переход от военных действий к мирным, слишком лебезят перед тобою, прямо на шею готовы броситься, а совсем недавно с удовольствием перегрызли бы нам глотки. Королева-мать — так просто без ума от тебя, проходу не дает и даже называет сестрой. Все это не к добру. Если она подносит вазочку с земляникой, знай, что в ней может оказаться горькая калина.

— Ты сомневаешься в ее искренности? — спросила Жанна. — У тебя есть к этому основания?

— Я ей не верю, как и всему тому, что здесь происходит. Всё фальшиво и неискренне, всё лживо и дышит отравой.

— Ты меня убиваешь, Франсуа. Да с чего это тебе вдруг показалось?

— А сама ты разве не думаешь так? Посмотри на их лицемерные и льстивые улыбки, от которых веет изменой. Ты, королева Наваррская, сестра Генриха II, строгая, подозрительная и умнейшая женщина — как ты можешь не видеть, что нас здесь обманывают! Заманили в ловушку и смеются, выставляя напоказ драгоценности и издеваясь над бедными гугенотами…

— Замолчи, Франсуа… — мотнула она головой и закрыла лицо ладонями.

— Жанна, Жанна! Опомнись! Подумай, что ты делаешь, и прислушайся к моим словам.

— К твоим словам? Что ты хочешь сказать?

— Бежим отсюда! Уедем в Беарн и будем жить там. Плюнь ты на эту свадьбу, твой сын и без того будет королем Франции, ведь он принц крови и ближе всех к престолу…

— Поздно, Франсуа, — устало произнесла она. — Теперь нас не выпустят отсюда. А Генрих… он слишком далеко от престола французских королей. Пока он доберется туда из По, на трон сядет другой король — тот, который угоден папе и Филиппу.

— Тогда пусть он остается у себя дома, ведь там он тоже будет королем.

Жанна долгим взглядом посмотрела на него и твердо сказала:

— Я уготовила ему престол Франции и не успокоюсь, пока он не станет ее властелином. Женитьба на принцессе Валуа — вот путь, которым следует идти. Я должна породниться с королевой-матерью, только так я смогу договориться об отмене Салического закона во Франции, согласно которому престол занимают только мужчины. Ее выродки будут все бездетны, помяни мое слово, к тому же всем им недолго жить, они туберкулезники и рахиты. Скоро Марго останется без братьев.

В эту минуту доложили о приходе графа де Монтгомери.

Он вошел без тени улыбки на лице, подозрительным взглядом окинул новое платье, очень изящно сидевшее на королеве, покосился на туалетный столик с зеркалом, где стояла уйма всевозможных флаконов с духами, лежали кремы, румяна, опиаты для губ, и мрачно проговорил:

— Ваше величество, я пришел, чтобы предостеречь вас. Нас обманывают, водят за нос, как школяров.

Жанна в сердцах бросила на пол шелковый шарфик, который ей все никак не удавалось повязать вокруг шеи.

— И вы туда же, Габриэль! Вы что, сговорились? Вы тоже что-нибудь подозреваете, как и Лесдигьер?

— Неискренность, ваше величество, — ответил Монтгомери, — вот чем дышат все эти пиры да балы. Искусственные лица, лживые речи, льстивые улыбки здесь в изобилии, всё это — не что иное, как обман с целью увести в сторону от действительности.

— Вы чего-то боитесь, граф?

— Я боюсь измены. Слишком добродушны и сладки их улыбки, чересчур предупредительно обхождение. Не грянул бы гром среди ясного неба!

Жанна вспомнила бурю, разразившуюся недавно в Ла-Рошели, и предостережения астрологов. Глядя на верных соратников, она поняла, что они предупреждают о том же. Они не были одержимы целью, к которой стремилась она, глаза и ум, не подчиненные ни желаниям, ни стечениям обстоятельств, видели лучше, и ей следовало прислушаться. И только то, ради чего она приехала сюда, помешало ей трезво взглянуть на реальность. И все же она понимала, что неспроста завели разговор ее друзья, которые никогда не солгут и не предадут. Они правы: надо быть осторожной и терпеливой, здесь нельзя доверять никому, но надо делать вид, что ты весела и довольна. В этой стае волков ты сам должен притвориться их собратом.

Жанна поднялась. Мужчины стояли рядом, не сводя с нее глаз. Она подошла и, глядя поочередно то на одного, то на другого, произнесла:

— Я согласна, господа, и заверяю, что буду осторожна и подозрительна ко всему, что окружает нас. Вы, в свою очередь, не теряйте бдительности, подозревайте каждого, следите за всеми и немедленно докладывайте, если факты скрытой враждебности и измены будут налицо. Вы мои самые близкие друзья вместе с Конде и Шомбергом, и на вас следует опереться мне, а не на дружбу старой королевы, которой я, честно признаться, и сама не верю. Кстати, где Конде и Шомберг, почему их нет с вами?

— Что касается Шомберга, — сказал Лесдигьер, — то он утонул в море любви, убаюканный ласками фрейлин королевы. Безумец, он не понимает, что они подосланы королевой-матерью с целью усыпить его бдительность, а заодно мимоходом выведать кое-какие секреты гугенотов, и принимает их ласки за чистую монету.

— Ты пробовал его переубедить? — спросил Монтгомери. — Раскрыть глаза?

— У меня ничего не вышло. У него здесь полно знакомых, ведь он был когда-то католиком и служил Анну Монморанси. Страсть к любовным похождениям когда-нибудь его погубит.

Жанна покачала головой, но потом прибавила:

— Этот хоть знает свое дело и понимает толк в женщинах и любви. А Конде — тот просто жалок в своих потугах и притязаниях на былую славу отца. Вот уж кто поистине считался дамским угодником, похитителем женских сердец. При случае скажите ему, пусть не пыжится, не выставляет себя в дурном свете. Он еще юн, ему не хватает опыта. Впрочем, вас он не послушает, я скажу ему сама. Я открою ему глаза, что все эти шлюхи из «Летучего эскадрона» мадам Екатерины. Ее глаза и уши, и с ними, прежде всего надо быть предельно осторожным. Хорошо еще, что вы глухи к льстивым речам и лживым ласкам и не теряете бдительности.

Она перевела взгляд туда, куда устремлены были глаза Монтгомери.

— Что вы увидели на этом столике, граф? Вы так придирчиво разглядываете, предметы парфюмерии, что я догадываюсь — вы опасаетесь яда в какой-нибудь из этих коробочек?

— Признаюсь, ваше величество, мысль эта не оставляет меня ни на минуту. Неужто вы захватили с собой из Ла-Рошели такое большое количество косметики и галантереи?

— Вовсе нет. Все это — подарки старой королевы. Эти духи, кремы, перчатки, шарфы, накидки, вуали, гребенки — все это ее. Как женщина, и тем более королева, я не должна отставать от моды и выглядеть хуже последней из ее фрейлин. Признаюсь, в этом я солидарна с нею, поскольку не желаю терять престиж ни в чьих глазах, и не понимаю, почему вас это так удивляет и настораживает.

Монтгомери молчал, скрестив руки на груди и хмуро разглядывая предметы, разложенные перед зеркалом.

— Именно это нас и беспокоит, — кивнул Лесдигьер в сторону столика. — Кто знает, что может быть подмешано в эту, например, баночку с кремом для лица или вот в этот зеленый флакон с духами?

Жанна улыбнулась:

— Ты полагаешь, Франсуа, старуха мечтает меня отравить?

Все промолчали, но ответ и так читался на лицах мужчин. Оба смотрели, ожидая объяснений.

— Пустяки, — ответила она. — Она давно бы уже сделала это, если бы хотела, но она не посмеет до тех пор, пока мною не будет подписан брачный контракт. Вот тогда и следует опасаться. Но она не успеет. Как только закончатся свадебные празднества, мы уедем в Беарн и там ей нас не достать.

— Скорее бы уж настал этот день, — произнес Монтгомери. — Я чувствую себя здесь как угорь на раскаленной сковороде. Мой долг — оберегать и защищать королеву — удерживает меня здесь, не то я давно распрощался бы с прелестями этого двора и уехал к себе в Нормандию.

— Вам все же не следует так часто принимать участие в празднествах, — назидательно заметил Лесдигьер. — Королева Наваррская не должна уподобляться придворной даме французского двора, беззаботно прожигающей дни в увеселительных балах и пирушках.

— Мне и самой не нравится, — честно призналась Жанна, — и я скрепя сердце принимаю в них участие. Вся эта роскошь не по мне, а видя вопиющую распущенность фрейлин, я просто прихожу в ужас. Где это видано, чтобы дамы сами ухаживали за мужчинами и вешались им на шею? Чудовищная безнравственность! При каком еще дворе можно увидеть такое? Немедленно же напишу письмо Генриху и поставлю его в известность обо всем, что здесь творится. Он должен быть готовым и не делать удивленных глаз, чтобы не прослыть невежественным провинциалом. Скорее бы уж уехать в По или Нерак, где настоящие люди с правдивыми улыбками и честными сердцами.

Она написала письмо сыну и отправила его с нарочным в По. Генрих лихорадочно вскрыл конверт, не потрудившись внимательно осмотреть печать, иначе сразу же обнаружил бы следы вскрытия, и углубился в чтение. Мать писала ему о том, какой она нашла принцессу Маргариту, подробно рассказала о ее фигуре, лице и манерах. Потом поведала о распущенности тамошнего двора, о том, как она пыталась обратить в свою веру Марго, и о том, как мадам Екатерина старалась воздействовать на Генриха через нее, его мать. Она мечтает видеть своего зятя в лоне Римско-католической церкви.

Генрих ответил, что будущей теще не добиться того, чего не хочет мать. Его вера священна.

Это письмо так же, как и все предыдущее, было вскрыто мадам Екатериной поздно вечером и прочитано при пламени свечи. Закончив чтение, старая королева пришла в негодование. Выходит, ее мечты развеялись, как дым! Желая не допустить усиления лотарингского дома и надеясь отвадить дочь от любовных сношений с Гизом, с которым та по-прежнему тайно встречалась, она и пошла на этот брак с принцем Беарнским, выгодный по двум причинам: во-первых, Генрих был властителем Наваррского королевства, во-вторых, брак уравновешивал политические амбиции враждующих партий и не давал Гизу приблизиться к престолу, чего она всегда так боялась. Но не ожидала, что он откажется принять католичество, и поскольку виновницей этого считала королеву Наваррскую, то и обратила теперь на нее всю злобу. Была еще, правда, надежда на искусство Маргариты, но вряд ли она могла потягаться в этом со свекровью, которую Генрих благоговейно слушал и почитал.

В Блуа Жанна снова заболела и пролежала в постели с неделю. Ее врачи не нашли ничего лучшего, как подтвердить прежний диагноз и посоветовать ей побольше отдыхать, беречь силы и нервы и, главное, не давать выхода раздражению, приводящему к усиленному сердцебиению, что требовало напряженной работы легких, из последних сил трудившихся в груди наваррской королевы.

Мадам Екатерина привела к больной Амбруаза Паре, и он, в ее присутствии выслушав Жанну, объявил то же, что и личные врачи: больная слаба, легкие едва работают, ей нельзя волноваться и необходимо беречь нервы и силы. Малейший срыв может привести к необратимым последствиям. Но если соблюдать предписанный режим, то опасаться нечего. Чистый и живительный горный воздух — вот что поможет ей в конечном итоге, но это опять-таки при соблюдении спокойного образа жизни. А пока он прописал успокаивающее и отхаркивающее питье.

Едва поднявшись на ноги, Жанна занялась разработкой брачной церемонии, необходимой ввиду различных вероисповеданий супругов. Она советовалась со своими пасторами, кардиналами, коннетаблем Монморанси, адмиралом Колиньи и английскими послами, которые как раз находились в Блуа по поводу подготовки брачного контракта между Елизаветой, их королевой, и герцогом Алансонским.

И 11 апреля 1572 года контракт был, наконец, обеими сторонами подписан.

Глава 5 Политика внешняя и внутренняя

Король Карл IX, попав под влияние Колиньи и одержимый, как и он, идеей завоевания Нидерландов, все время проводил в обществе адмирала, которого неизменно называл отцом (это было правдой; Карл и в самом деле остро нуждался в мужском авторитете и поддержке, которых был лишен, будучи еще ребенком, а потому чувствовал уважение и любовь к адмиралу, уделившему ему столько внимания), но при этом не посвящал мать в планы, считая, что она слишком нерешительна, чтобы начать военные действия. В действительности Карл боялся ее влияния, зная, что стоит ей вмешаться, как все его честолюбивые планы рухнут, и он не сможет противостоять ее запрету. В нем начал просыпаться единоличный, своевольный монарх и государственный деятель, и он был благодарен адмиралу за то, что тот дал ему уверовать в это.

Карл был уже взрослым и начал понимать свою значимость и как мужчина, и как правитель. Ему надоела постоянная опека матери. Он мечтал о славе полководца, и это было следствием его ревности к брату Анжу, уже ставшему главой католиков; их мать выказывала явное предпочтение Генриху, а Карла попросту считала марионеткой и с каждым днем все сильнее давила на него авторитетом. Этому пора положить конец, считал Карл. Перед ним был яркий пример — дед Франциск I. В его возрасте он уже прославился, одержав блестящую победу в битве при Мариньяно[4]. Теперь настал его черед! Внук будет достойным деда. Колиньи — вот кто поможет избавиться от опеки матери, почувствовать себя настоящим государем и добыть военную славу!

Все это он понял сейчас, когда адмирал открыл ему глаза на действительное положение вещей. А Колиньи, почуяв влияние на короля, принялся претворять в жизнь свой план, с которым носился уже второй год. Этот политик и государственный муж уже давно начал свою деятельность в сфере покорения народов американского континента и приобщения их к идеям Реформации, отослав в 1555 году в Бразилию маршала де Виллеганьона, спустя семь лет — Жана Рибо во Флориду, а еще два года спустя отправил в Америку эскадру под началом графа де Лодоньера. Он мечтал колонизировать Америку и дружил с турками, в которых видел союзников в борьбе против Испании. Ныне он доказывал королю необходимость вмешательства в борьбу Нидерландов против испанского владычества, убеждая сто, что сии действия будут предприняты французским правительством исключительно в интересах внутреннего мира в королевстве. При этом сказал знаменитую фразу, вошедшую и хроники того времени: «Таков уж характер французов. Если дать им в руки оружие, они не выпустят его до тех пор, пока не обратят его на внешнего врага. Если это не удается, они поворачивают его друг против друга». Эти двое устраивали один другого: оба хотели воевать; один — чтобы утвердиться и заявить о себе как о полководце и полноправном властелине, другой — желая расширить границы французского королевства, увеличив при этом число сторонников Реформации.

Но Колиньи не сам дошел до этого. Ему подсказал Нассау, а того навел на эту мысль великий герцог Тосканский Козимо Медичи. Испугавшись, что под знаменами Христианской Лиги, созданной Испанией, Святым престолом и Венецией, Филипп II однажды вознамерится прибрать к рукам Флоренцию, Козимо и посоветовал Людвигу Нассау обратить внимание адмирала Колиньи на Нидерланды и предложить план вторжения Карлу IX. Филиппу тогда уже будет не до Флоренции.

Христианнейший государь, ставший после битвы при Лепанто настоящим хозяином Средиземного моря, вместо того чтобы воспользоваться потерей Франции союза с турками, и начать открытую борьбу против еретиков, в это время с напряженным вниманием следил за событиями в Лондоне. Там провалился заговор Марии Стюарт против Елизаветы. Во Францию прибыл посол сэр Томас Смит, который привез французскому королю предложение о брачном союзе герцога Алансонского с королевой-протестанткой и об образовании некоей коалиции, которая противостояла бы Христианской Лиге и включала в себя такие страны, как Англия, Франция и Германия; сюда же должны были примкнуть фламандские гёзы.

К этому времени политика Альбы в испанских Нидерландах была весьма недвусмысленной. Но уничтожить обычаи и свободу у такого народа, как фламандцы — дело непростое. Он поставил перед собой эту цель, и адмирал решил, что отныне его задача — нарушить планы герцога, губительные для этого свободолюбивого народа.

Альба попытался ввести свои системы налогообложения фламандцев — и чего же добился? Только того, что получил отпор в виде восстания. Так появились морские гёзы, или «нищие», как они себя называли. Одним словом, недовольные тиранией и жестоким правлением Альбы становились обыкновенными морскими пиратами. В это братство входили не только моряки и портовые рабочие, но и безработные из числа тех, что покинули фабрики и предприятия, закрывшиеся после введения и ужесточения налога.

Возникла опасность торговли Англии с Нидерландами, ибо гёзы взяли в свои руки все морские пути, отрезав торговые сообщения с Испанией, суда которой они безжалостно топили. Альба попытался наладить переговоры с Англией, но совсем недавно Елизавета выслала прочь из страны испанского посла за участие в заговоре против нее и просьбу оставила без внимания. И все же плачевное состояние английской торговли, а также невозможность собственным корсарам грабить испанские суда и приносить, таким образом, деньги в государственную казну вынудили ее в марте 1572 года приказать флоту принца Оранского[5] покинуть английские порты, которые она любезно ему предоставила.

Гёзы двинулись в Голландию, подошли к острову Фоорн и с ходу завладели портом Бриль. Это и послужило сигналом для бунтовщиков к всеобщему восстанию.

Пятого апреля, буквально через несколько дней после взятия Бриля, городские власти Флиссингена открыли гёзам ворота. Следом их пустила к себе Зеландия.

Ряды гёзов значительно пополнились, и они разбили испанцев на островах в устьях Рейна и Шельды, а также захватили испанский арсенал, располагавшийся в Веере. Города один за другим переходили на сторону гёзов, и вскоре весь север Нидерландов, включая сюда Фрисландию и Гронинген, запылал в огне восстания. В руках испанцев, изгнанных с северных провинций и островов, остался один Амстердам.

К этому времени адмиралу Колиньи удалось убедить Карла IX и том, что испанский король является подлинным врагом Франции, начиная еще с правления Карла VIII, и что бить его надо в Нидерландах, а посему он должен оказать помощь восставшим гёзам и заключить союз с Елизаветой против Филиппа II.

Карл выразил сомнение, но тут пришло известие из Брюсселя, что фламандский народ не будет ничего иметь против присоединения его к Франции. Колиньи обрадовался, как ребенок, которому говорят, что заветная игрушка, обладать которой он мечтал столько времени, наконец-то станет его собственностью, и поспешил к королю, где сразу же начал развивать идеи по покорению наиболее значительных городов; при этом он добавил, что не следует обременять народ, уставший сверх меры от засилья и произвола военных отрядов испанцев, расположением в этих городах чересчур больших гарнизонов. Испанцев должно изгнать раз и навсегда, страна вновь хочет стать свободной, и когда французский король поможет, она охотно протянет руку дружбы и отдастся под его покровительство.

Получив это известие от посла в Брюсселе и выслушав адмирала, Карл IX немедленно решил начать войну и послал и Нидерланды Людвига Нассау и Ла Ну с войском протестантов без всякой надежды на помощь англичан, которые к тому времени пришли к соглашению о торговле с Фландрией. Пройдя победным маршем по Генегау, протестанты с ходу взяли Валансьен и Монс и укрепились там, получая помощь от городской буржуазии.

Альба смотрел сквозь пальцы на восстание северных провинций и, посчитав, что важнее устранить мятеж в Генегау, всеми силами двинулся на Монс. На помощь брату Нассау направился на Брабант через Брюссель принц Вильгельм Оранский. Но население отнеслось к нему с прохладой, ибо его войско, плохо организованное и еще хуже оплачиваемое, состоявшее к тому же из наемников разных стран, занималось откровенным грабежом и оставляло за собой опустошенные города, поля и деревни. Справедливо решив, что Оранский не найдет поддержки у населения и войско его мало-помалу разбежится, Альба не стал навязывать ему сражения, зато продолжал упорно осаждать Монс и Валансьен.

Все случилось так, как он и предполагал. Оранский вернулся в Германию, где распустил остатки войска, а сам, получив приглашение от буржуазии Голландии и Зеландии, отправился туда. Едва прибыв, он был провозглашен наместником сразу четырех северных провинций Нидерландов. А Альба тем временем выбил гугенотов из Монса и Валансьена, заставив Нассау и Ла Ну с жалкими остатками войска вернуться во Францию.

Но… тут я вынужден просить прощения у читателя, потому что увлекся и забежал далеко вперед.

Едва брачный контракт был подписан, как мадам Екатерина начала претворять в жизнь свой коварный план. Ее первая статс-дама Николь де Лимейль, сестра небезызвестной нам Изабеллы, была немало удивлена, когда однажды Екатерина вызвала ее к себе и сказала:

— Что думаешь ты о королеве Наваррской как о женщине? Николь подумала немного, прежде чем дать точный ответ.

— Строга, чопорна, надменна, горда… Настоящее чудовище, а не свекровь для вашей Марго.

— Нет, не то, это я и без тебя знаю.

Снова раздумья, и другой ответ:

— Здоровья хилого… всегда бледная, часто подкашливает. Такие долго не живут.

— Уже ближе, но опять не то.

Первой статс-даме пришлось напрячь силу воображения, кое-что припомнить, сопоставить, сделать выводы. Наконец она подала Екатерине желаемое:

— Всегда сдерживает себя, готовая вот-вот разразиться негодованием. Бережет силы и нервы, это видно по тому, как плотно сжаты ее зубы и широко раскрыты глаза, когда ей случайно удается увидеть то, чего она никогда не видела у себя в горах, или принимать участие в балах, до которых она не охотница. Она старается крепиться, видя фривольное поведение фрейлин, и не показать раздражения. Кажется, ей это противопоказано.

— Вот теперь сказано точно, — одобрила старая королева и засмеялась.

И по этой улыбке, искривившей ее пухлые губы, и по ее смеху, прозвучавшему, точно карканье вещего ворона, Николь поняла, каких слов ждала от нее ее госпожа.

— Если я правильно поняла ваше величество, то надлежит делать на ее глазах как раз все то, что ей так противно? Следует дать выход ее раздражению и спровоцировать нервное потрясение, способное повлечь за собой необратимые последствия, связанные с ухудшением здоровья?

— Умница, моя девочка, — кивнула флорентийка. — Ты очень хорошо все поняла.

Теперь такая же хищная улыбка показалась на губах статс-дамы. Голос свой она снизила вполовину, глазами впилась в лицо старой королевы.

— Жанна Наваррская неугодна вам, мадам… — сделала паузу, продолжила начатое, еще приглушив голос: — Королева гугенотов сделала свое дело, теперь она должна умереть!

— Но собственной смертью, понимаешь ли ты меня? Не должно быть никаких разговоров об отравлении; я не хочу, чтобы меня обвиняли в том, будто я приказала убить собственную сватью.

— На вас никто и не подумает, мадам. Для исполнения ваших желаний имеется предостаточно верных слуг.

— Инструктируй мой «Летучий эскадрон» так, как считаешь нужным. Устрой в замке Блуа царство похоти и разврата, старайся, чтобы она видела все. А я тем временем приму свои меры, из дружеского стана перейду в оппозицию. Ей не нравятся наши порядки? Буду высмеивать ее. Что бы она ни сказала — буду говорить против, а ее возмущение поставлю ей же во вред. Запомни и обучи фрейлин искусству подавлять личность.

— Я поняла, мадам, и сделаю все, как надо.

— Ступай. А-а, — прошипела старая королева, щуря глаза, — ты вздумала нарушить мои планы, ты упорствуешь в своей вере и не желаешь отречение сыну? Но ты поплатишься за это. Твои гугеноты лишатся покровителя королевской крови, а сама ты еще узнаешь прелести моего двора, который покажется тебе адом.

И бедной Жанне не стало прохода в замке Блуа. Над ней посмеивались, ее наряды критически обсуждали, перешептываясь за спиной, глядели, как на иноземное существо, пришедшее из другого мира, на ее глазах устраивали откровенные сцены разврата и пьяных оргий. Однажды утром, когда она проходила по залу в окружении гугенотов, на ее пути встала группа придворных, громко обсуждавшая свежие новости. Не услышать было невозможно. Жанна остановилась, побледнела, в растерянности забегала глазами по лицам охранников. Какой-то дворянин, захлебываясь от восторга, в обществе придворных дам рассказывал о том, как вчера вечером, едва муж графини де Морвилье уехал по делам, он стал раздевать его жену прямо на столе, за которым только что сидел ее супруг, а потом он столько раз занимался с ней любовью в самых извращенных позах, что, в конце концов, ему это надоело; когда графиня стала упрекать его в немощи, он позвал четверых друзей, которые и удовлетворяли ненасытную плоть графини до самого утра.

Придворные от души хохотали и восхищались похождениями товарища, причем так громко, что Жанна не выдержала и тоже громко воскликнула, обращаясь ко всей группе:

— Как же вам не стыдно, что вы такое рассказываете, милостивые государи?! Ведь рядом с вами королева, кто дал вам право так забываться в ее присутствии?

Вся группа склонила головы и, взмахнув шляпами, прошлась разноцветными перьями по белым плитам пола.

— Ах, простите, ваше величество, мы вас не заметили.

И то же бесстыдное и надменное выражение лиц у всех, как и до этого.

— Мерзавцы! Вас следовало бы проучить за дерзость, которую вы позволили себе в присутствии королевы!

— А, это вы, господин Лесдигьер? Рады вас видеть в добром здравии. Говорят, вы стали графом? От всей души поздравляем. Как вам парижская мода? Головной убор у вас не тот, такие сейчас не носят, да и фрезы на вашем воротнике не того покроя…

— Что-о? — Лесдигьер схватился за рукоять шпаги. — Вы смеете мне указывать?

— Мы? Ну что вы, господин граф, как можно! Вас здесь любят и уважают — и вас и ваших друзей. Никто и не думает искать ссоры, поверьте и спросите любого.

Лесдигьер скрипнул зубами и бросил шпагу обратно в ножны. Жанна повернулась и отправилась дальше, ее гугеноты, молча, последовали за ней. Тотчас за их спинами вновь раздался громкий смех и рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжил повествование.

В письме сыну Жанна призывала его быть стойким и не поддаваться соблазнам двора, а также свято хранить свою веру. Она рассказывала ему о том, что здесь понимают под словом любовь. Она просила его не выказывать слабость к развлечениям, могущим заставить его свернуть с избранного пути.

«Каждый вечер здесь разыгрываются представления, — писала она. — Играют мистерии, шутки, комические номера, изображают шутов, ослов и лошадей, античных героев и героинь, женщины перевоплощаются в мужчин, а мужчины в женщин; и те, и другие совершенно бессовестно вешаются друг другу на шею».

Она писала, как придворные разыгрывали сцену из жизни Нерона[6]. В роли императора выступал герцог Анжуйский, его матерью была Луиза де Бурдезьер, роли мальчиков исполняли пажи. С одним из них, назвавшимся Спором, император даже справил свадьбу, нарядив его женщиной, а потом завел его к себе в опочивальню и не выпускал до утра. Он попробовал заниматься любовью даже с собственной матерью, но она вовремя улизнула от него. Он целовал мальчиков, обнимал их и запирался с ними в спальне, как это делал настоящий Нерон, а двор дружно рукоплескал ему, особенно тогда, когда он на глазах у всех изнасиловал весталку Рубрию, которую очень правдоподобно сыграла Паола Минелли. Затем император, завернутый в звериную шкуру, вырывался из клетки и удовлетворял свою необузданную похоть, набрасываясь по очереди на голых женщин и мужчин, привязанных к столбам и стоявших к нему задом, а потом, насытившись, сам становился на их место, предоставляя себя в распоряжение брата герцога Алансонского, исполнявшего роль вольноотпущенника Дорифора.

«Из последних сил я стараюсь сдерживать себя, — добавляла она, — глядя на все безумства, которые вытворяют королевские дети и их придворные. Твоя нареченная невеста, правда, держится особняком, и участия в этих играх не принимает. Должно быть, ей не разрешают. Иной раз мне начинает казаться, что я схожу с ума, что я не при дворе французского короля, а среди сборища дикарей.

Мадам Екатерина необычайно благоволит к протестантам, особенно к вождям, которые пользуются у нее большим доверием и дружеским расположением. Но такова ее политиками тебе необходимо всегда об этом помнить: она заботится о престиже власти короля, а потому заигрывает с нами, создавая, таким образом, баланс между обеими партиями.

Мои легкие уже совсем плохо работают, но я еще дышу, потому что больше некому за тебя бороться. Я стараюсь бережно расходовать силы, которые еще понадобятся, чтобы встретить тебя и отпраздновать свадьбу».

Она сообщила, чтобы он приезжал в Париж, весь двор на днях отправляется туда. Поставила в известность, что брачный контракт ею разработан, просмотрен и подписан. Не дождавшись разрешения из Рима, король сам установил порядок брачного церемониала, при котором каждой партии разрешалось поступать в соответствии с обычаями и требованиями веры. Клятвы в супружеской верности от молодых будет принимать кардинал Карл Бурбонский, который выступит как дядя жениха, а не как духовное лицо, затем последует ритуальная богослужебная месса; принц Наваррского королевства, по его желанию, может на ней не присутствовать.

Генрих получил письмо в Беарне, прочел его, заливаясь слезами, и стал собираться в дорогу.

В конце апреля был, наконец подписан договор между двумя великими державами — Англией и Францией — о взаимовыручке во время военных действий и торговле, а также брачное соглашение королевы Елизаветы с герцогом Алансонским. Король, чрезвычайно обрадовавшись этому, забыл и о Колиньи, и о Нидерландах, всецело предавшись веселью; но адмирал знал, что его войска уже отправились в Монс, и покуда не напоминал ему ни о каких военных действиях. В мае королевский двор покинул Блуа и вернулся в Париж. Несколькими днями спустя объявили о смерти старого папы и избрании нового; им стал Григорий XIII. А еще через десять дней, 22 мая, Генрих Наваррский покинул Беарн и во главе сопровождающих гугенотов отправился в Париж на собственную свадьбу.

Глава 1 Королевский подарок

Балы и другие увеселительные мероприятия продолжались в Лувре с не меньшей пышностью, чем в Блуа, но Жанна редко стала появляться на них, а потом и вовсе заперлась в своих покоях. Она жила теперь в доме принца Конде на улице Гренель, окна ее комнат выходили на Круа-де-Пти-Шан и холмы с мельницами в местечке Сен-Рош за городскими стенами. Заметим мимоходом, что здесь, правее ворот Сент-Оноре, около полутора веков тому назад была ранена бургундской стрелой другая Жанна, которую прозвали Орлеанской девой. Отсюда и начался закат ее победной звезды. Теперь Екатерина не делала Жанне подарков. Она в последнее время чего-то ждала, над чем-то размышляла, что было важно и нужно для нее. Король без ее ведома, послал протестантское войско в Нидерланды и теперь ждал оттуда известий. Узнав об этом, она сурово отчитала его и объявила: пусть он не надеется, она не станет помогать нидерландским гёзам во избежание разрыва отношений с Филиппом Испанским. Так она и сказала сыну: «Он отдаст твой престол Гизу, он станет майордомом и мы все погибнем. Если же адмирал выиграет эту войну, гугеноты войдут в силу и католики поднимут мятеж!» Карл задумался, а она уже поняла, что настает момент начинать наступление на адмирала. Однако впереди есть дело поважнее. И в один прекрасный день Екатерина отправилась в Ратушу, где восседали городские старшины.

А в Париж со всех сторон стекались гугеноты семьями, в одиночку и небольшими отрядами. Они ехали сюда на свадьбу вождя, зная, что здесь их не тронут, ибо они под покровительством короля, королевы Наваррской и адмирала Колиньи, которого король очень любил. С каждым днем их становилось все больше, и городские ворота всегда были радушно раскрыты перед ними; однако никто еще не знал, что пройдет совсем немного времени — и они захлопнутся, чтобы уже не выпустить пойманную добычу.

Церковь, однако, методично и неуклонно делала свое дело. Святые отцы призывали прихожан относиться нетерпимо к нашествию еретиков и не пускать их в свои дома. Они называли гугенотов антихристами и пособниками сатаны и обещали тому, кто затеет драку с гугенотом или убьет его, отпущение грехов и царство небесное в раю. Народ слушал, кивал головами, глухо роптал и выкрикивал угрозы и проклятия, а выходя из церкви и все еще видя перед собой лицо монаха, по которому текли фальшивые слезы обиды и отчаяния, сжимал кулаки, скрипел зубами и хватался за рукоять ножа, готовый тотчас же убить любого протестанта, который ему попадется. Они были недовольны тем, что правительство позволило гугенотам в таком количестве съехаться в Париж и, помня слева оратора, с пеной на губах и с выпученными глазами выкрикивавшего имена вождей, обвиняли во всем Жанну Д'Альбре и ее сына, принца Наваррского. Ей они желали смерти, ему тоже. Отряды гугенотов, бродившие по городу, они встречали хмурыми взглядами, а провожали глухим ревом, в котором слышались угрозы. Лавочники, кожевенщики, сукноделы, рыбари и мясники показывались на улицах вооруженные ножами и дубинами, но молча, проходили мимо, когда встречали гугенотов, зато, собираясь стаями, вопили во все горло, что скоро отомстят за богохульство и пренебрежение к католической мессе.

Жанна не выходила одна из дома, ее всегда сопровождал вооруженный до зубов отряд, но, не боясь охраны, парижские буржуа выкрикивали проклятия адрес, когда встречали королеву Наваррскую в ювелирных или галантерейных давках, где она делала покупки.

Часто на улицах вспыхивали конфликты, и тогда начиналась кровавая бойня, которая прекращалась с появлением стражников. Продолжая всячески оскорблять друг друга и зализывая раны, обе стороны нехотя расходились, унося с убитых и раненых. На месте стычки враждебных партий, как память о встрече, оставались лишь окровавленные булыжники.

Святые отцы удовлетворенно потирали руки.

Однажды утром в одном из покоев Лувра Екатерина Медичи и ее приемная дочь Диана де Монморанси, о которой мы совсем позабыли, разбирали туалеты и украшения, предназначенные для предстоящего бала в Ратуше, который давали в честь новобрачных отцы города. Платья висели в шкафах, дверцы которых были раскрыты настежь; драгоценности, парфюмерия, косметика — все это было разложено на креслах, столиках, подоконниках и даже висело на стенах. Здесь же находились первая статс-дама, камеристки, королевские гардеробмейстер и портной. Старая королева никак не могла подобрать подходящий наряд, а когда что-то ей нравилось, портной сокрушенно разводил руками и указывал, где надо ушить, где подрезать, в каком месте, наоборот, расширить, а в каком — сузить. Когда платье после долгих прений было, наконец подобрано, пришла очередь драгоценностей.

Диана сказала, что оденется у себя во дворце, ее наряд давно готов и не требует никаких дополнений, ну, за исключением, быть может, вот этой броши с жемчужинами и изумрудными глазками. Такой у нее, кажется, нет, и она будет выглядеть великолепно на фоне ее розового, отделанного золотыми нитями, платья.

И она взяла брошь со столика.

Екатерина Медичи тяжело вздохнула:

— Сама не знаю, к чему мне все эти наряды, разве я молода? Буду ли казаться посмешищем, вырядившись так же, как и мои дочери? По-моему, надо выглядеть как можно скромнее. Как вы считаете, дочь моя?

— Но, мадам, ведь вы королева и вправе блистать на этом вечере не хуже других. На вас должны быть направлены все взоры, как на олицетворение королевской красоты, могущества и величия.

— Вы так думаете? Что же вы мне посоветуете, Диана? Что может нацепить женщина, у которой обвисли щеки и подбородок свалился вниз, будто у старой жирной свиньи?

— О мадам, вы несправедливы к себе. В ваши годы порою выглядят так ужасно, что нет слов описать убогость женщины, совершенно не следящей ни за фигурой, ни за лицом. Этот приталенный корсет сделает вас стройнее и выше, на чем вы выиграете добрых семь-восемь лет; светло-каштановое платье из шелка с гофрированным воротником из гипюра, на котором мы остановились, сбросит еще лет пять; белая накидка с жемчугами на голове — три года прочь; ну, а если у вас в руках будет еще веер, а на пальцах прекрасные батистовые перчатки с изумрудами и сапфирами, то, суммируя все вышесказанное, вы будете выглядеть лет на тридцать-тридцать пять, не больше. Ну, как вам нравится такая перспектива?

Старая королева отрывисто рассмеялась и покачала головой:

— К чему скрывать свои годы, Диана? Это было бы уместно, если бы я собиралась обзавестись любовником, но, поскольку такой вариант исключается, то я буду выглядеть, по меньшей мере, нелепо.

Диана вздохнула, улыбнулась и замахала веером:

— В ваши годы не все еще потеряно, мадам. Любовь — явление непредсказуемое и может настичь как простолюдина, так и королеву в любом возрасте. Короли и королевы — они ведь тоже люди и ничто человеческое им не возбраняется, будь им хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. Вспомните Диану де Пуатье. Ей было шестьдесят четыре, когда ее бросил последний любовник. А герцогиня Д'Этамп? Она до сих пор жива, хотя ей уже шестьдесят семь, и говорят, у нее до сих пор есть кавалер, которому не больше сорока. Представьте только, мадам, как пылкий любовник, которому тоже не больше сорока, будет, стоя на коленях целовать ваши руки в батистовых перчатках… Ах, ради таких мгновений стоит жить, черт возьми! Кстати, а какие перчатки вы думаете надеть? Я хочу посмотреть.

Екатерина повернулась к гардеробмейстеру:

— Господин Фрапо, доставили ли ту шкатулку, о которой я вам говорила? Ее должен был принести подмастерье из лавки перчаточника.

— Он ее принес около часа назад, ваше величество. Вот она, — ответил Фрапо и подал Екатерине великолепную, инкрустированную разноцветными узорами и украшенную картинками на библейские сюжеты, шкатулку, которая до того лежала на столике, накрытая салфеткой из синего бархата.

Ларец блестел. По краям его вилась золотая резьба с цветами и листьями. Основной цвет — зеленый.

— Прекрасная работа, — похвалила Диана шкатулку, лежавшую на коленях у королевы-матери. — Должно быть, она недешево вам обошлась. Ну, а что внутри нее?

Екатерина открыла ларец и достала оттуда полупрозрачные розовые перчатки, расшитые замысловатыми узорами из серебряных нитей, в которых, отбрасывая вокруг снопы причудливых искр, были вкраплены разноцветные драгоценные камешки.

— Не правда ли, милое произведение искусства? — произнесла Екатерина и протянула перчатки дочери.

Диана полюбовалась ими, разглядывая со всех сторон и щуря глаза всякий раз, как камешки, вспыхивали гранями в свете солнечного луча. Наглядевшись, она протянула их обратно королеве со словами:

— Эти перчатки достойны руки королевы.

Екатерина бросила на герцогиню быстрый мимолетный взгляд, но не заметила ничего необычного — то же безмятежное выражение да глаза, как ни в чем не бывало устремленные на нее.

— Королевы? — повторила она вслед за Дианой, и зловещая улыбка внезапно тронула губы.

— Ну да, вашей руки, мадам, — так же невинно проговорила Диана.

— Моей?.. Или чьей-нибудь еще… — сощурилась королева-мать.

— Чьей же? — пожала плечами Диана.

— Есть еще другая королева…

— А, вы имеете в виду Жанну Д'Альбре? Так вы хотите подарить эти перчатки ей? Что ж, это ваше право, ведь она скоро станет вашей родственницей. Лично я не буду иметь ничего против. Мадам Д'Альбре высокая, стройная и красивая женщина, правда, несколько сурова и не любит выставлять напоказ украшения, всегда довольствуясь их минимумом, но эти перчатки должны понравиться, они придадут ей весьма импозантный вид.

— Вот именно, дочь моя, вот именно, — медленно проговорила старая королева, и огоньки затаенной радости заблестели в ее глазах. Внезапно она добавила, для виду вздохнув: — Впрочем, я еще не решила, быть может, я оставлю их себе, они действительно великолепно выполнены и удобно и изящно будут сидеть на моих руках.

Диана кивнула и отправилась домой, но, выходя из Лувра, встретилась с Алоизой де Сен-Поль. Эта встреча задержала ее на добрую четверть часа, но в течение этого времени произошло событие, о котором она с содроганием вспомнит несколько часов спустя.

После ухода герцогини Монморанси Екатерина некоторое время пребывала в раздумье, потом решительно взяла ларец с перчатками, накрыла его той же синей материей и распорядилась, чтобы ей подали носилки. Выходя из Лувра, она увидела Диану, беседовавшую с госпожой де Сен-Поль. Разговор был настолько оживленным, что обе женщины не заметили королеву, устремившую на них пристальный взгляд. Убедившись, что им не до нее, Екатерина быстро села в портшез и приказала нести себя к мосту Святого Михаила.

Вечером, когда в Лувре завершались последние приготовления к отъезду королевского семейства на бал в Ратушу, Лесдигьер, который оставил Жанну на некоторое время, чтобы повидаться со своими старыми друзьями, несшими суточную караульную службу во дворце, неожиданно встретился с Дианой де Монморанси. И он, и она искренне удивились и обрадовались встрече, ведь именно у французской принцессы Лесдигьер начинал службу, когда десять лет назад впервые приехал в Париж.

Диана сразу же узнала его.

— Лесдигьер, неужели это вы? — обрадованно воскликнула она, жестом приказывая фрейлинам расступиться, чтобы он подошел поближе.

— Кто же другой, мадам, смог бы обрадоваться такой встрече больше, чем я? — с улыбкой ответил Лесдигьер и, подойдя, учтиво склонился в поклоне.

— Сколько лет мы с вами не виделись! Целую вечность!

— За это время многое изменилось, мадам, как в нашей жизни, так и в стране в целом, но неизменными остались мое благоговейное обожание и любовь к вам как к госпоже, которая всегда была внимательна и нежна со мной, и образ которой я, как священную реликвию, всегда буду хранить в с ноем сердце.

— Вы изменились, Лесдигьер, возмужали… Вас стали называть господином, ведь вы теперь сиятельный вельможа; говорят, королева Наваррская души в вас не чает, и вы — ее первый фаворит.

И Диана так игриво улыбнулась, что он не мог не рассмеяться.

— О мадам, я всего лишь охраняю ее величество, и это мой наипервейший долг перед женщиной, которая является родной матерью для всех угнетенных и несправедливо обиженных, имя которым — протестанты.

— Ну-ну, Лесдигьер, не надо вводить меня в заблуждение. Я ведь знаю, что вашим личным отношениям с Жанной Д'Альбре мог бы позавидовать любой принц. Или вы полагаете, что, находясь здесь, в Париже, мы настолько оторваны от мира, что не знаем того, что творится в государстве, в частности, в крепости, именуемой Ла-Рошель?

И она снова чарующе улыбнулась.

— Было бы несправедливым отрицать правдивость ваших слов, мадам, — слегка смутившись, ответил Лесдигьер, — но почту своим долгом заметить, что мною никогда, так же как и в этом случае, не руководило честолюбие. Для меня она — королева моего сердца, для всех остальных — вождь нашей партии.

— Я нисколько не сомневалась в таком ответе, Лесдигьер, потому что вы, пожалуй, единственный человек среди всего придворного общества, который никогда не искал ни почестей, ни славы, ни богатства, поскольку вы благородны, честны и совсем не честолюбивы. Должно быть, именно поэтому фортуна так благоволит к вам и вы за короткое время достигли всего, о чем иные только мечтают, а другие тратят на это десятилетия.

— Благодарю вас, мадам, за столь лестные отзывы о моих ничтожных способностях, — склонил голову Лесдигьер. — Хочу ответить, что весьма сожалею, что мое вероисповедание и гонения на гугенотов не позволили дальше служить вам и герцогу Монморанси. Его светлость — человек высоких моральных качеств и нравственных устоев; быть его доверенным лицом и одним из друзей — предел мечтаний честного человека. Служить при этом еще и вам, мадам, — наивысшее счастье, потому что женщины, обладающие такими незаурядными качествами, весьма редки в наше время.

— Мне искренне жаль, — вздохнула Диана, — что ваши убеждения не позволяют принять веру нашего двора. Случись так, вы снова были бы в центре всеобщего внимания, и мой супруг, коннетабль, дал бы вам звание полковника.

— Когда-нибудь, быть может, я им и стану, — скромно улыбнулся Лесдигьер, — но пока меня вполне устраивает то почетное место, которое я занимаю при Жанне Д'Альбре, королеве французских протестантов.

— Вы, конечно, поедете на бал, Лесдигьер, который устраивают в Ратуше отцы города? — поинтересовалась Диана.

— Разумеется, ведь туда приглашена и королева Наваррская.

— Мы все будем рады видеть ее там, и особенно я, потому что, честное слово, она мне симпатична. Ее гордость и независимость, презрение ко всему, что чуждо, нежелание улыбаться, когда этого совсем не хочется, стремление говорить прямо и открыто то, что думаешь, а не то, что хотят от тебя услышать — лучшие качества человека. К сожалению, придворный штат короля Карла весьма далек от совершенства. Да вы и сами знаете, достаточно взглянуть на льстивые выражения лиц и подобострастные, фальшивые улыбки.

Лесдигьер кивнул и счел нужным заметить:

— При дворе наваррской королевы вы этого не увидите. Люди там честны и открыты, и если улыбаются, то от чистого сердца, а если плачут, то настоящими слезами, порожденными искренней скорбью.

— Я знаю, Лесдигьер, потому и ваша королева импонирует мне. Нет, правда, — добавила Диана, немного погодя, — я даже слегка завидую ее независимости и тому, что у нее такой телохранитель… Одного опасаюсь, — внезапно понизила она голос. — Неспроста Екатерина Медичи решила выдать дочь замуж за наваррского принца. Что-то за этим кроется, что именно, пока не знаю, но догадываюсь — готовится нечто страшное… быть может, даже преступление.

— Преступление?

— Если не хуже, Лесдигьер. Не нравятся мне лживые любезности и улыбки, которыми повсюду встречают гугенотов. Это не может не настораживать и не заставлять задуматься о последствиях неосторожного шага, который предприняли протестанты, начав стекаться в Париж.

— Признаюсь, — ответил Лесдигьер нахмурившись, — что подобная мысль и мне приходит в голову. Что-то чересчур уж все любезны по отношению к нам, — я не имею в виду горожан, — а ведь совсем недавно мы были непримиримыми врагами.

— Воздух двора пахнет отравой! Помните это, Лесдигьер. Дышать им весьма опасно для гугенотов, но поскольку теперь уже ничего не изменить и ваша королева тверда в решении женить сына, то удвойте бдительность и следите за всем, что происходит вокруг нее. Я никому бы этого не сказала, только вам, потому что с жизнью Жанны связана и ваша собственная, которая для меня лично дороже сотни придворных.

— Вы опасаетесь за королеву Наваррскую?

— Да. Берегите ее. Помните: все, что она принимает в пищу, должно быть проверено, а уход за предметами одежды нельзя доверять никому, только самым близким, на которых можно положиться.

— Вы полагаете, — все, более хмурясь, спросил Лесдигьер, — что положение столь серьезно?

— Припомните, какие наряды в последнее время получала ваша королева и от кого? Предметы ее туалета? Духи, опиаты, карандаши для бровей и ресниц, лаки, белила, чулки, накидки, воротники, перчатки…

— Перчатки!.. — воскликнул Лесдигьер, и в сильном волнении, забывшись, схватил герцогиню за руку. — Около часу тому назад какой-то подмастерье принес королеве чудесные перчатки, сказав, что это заказ, который выполнили специально для нее.

— Ну, подмастерье — это не страшно… — ответила Диана, глубоко задумавшись и даже не замечая, что Лесдигьер все еще крепко сжимает ее руку.

Внезапно она подняла на него испуганные глаза. Лесдигьер выпустил ее руку и отшатнулся: такого взгляда он никогда не видел у Дианы. Глаза широко раскрылись, грудь заволновалась, и теперь уже она сама, поневоле выступая в своеобразной роли заговорщицы, схватила Лесдигьера за руку.

— Эти перчатки были в ларце? — быстро спросила она.

— В ларце… — повторил Лесдигьер, не понимая, к чему клонит герцогиня.

— Ларец зеленый… с золотым ободком? На нем выгравированы библейские сюжеты?

— Все именно так, как вы говорите… Но я не понимаю, откуда вам известно?..

— А сами перчатки? Вы видели их?

— Королева заглянула в шкатулку и показала их мне.

— Розовые?.. Расшитые узорами, между которыми вкраплены разноцветные камешки?

— Клянусь, это те самые перчатки… Но откуда…

— Королева надевала их? — и Диана сильно сдавила руку Лесдигьера.

— Нет. Она сказала, что наденет их перед самым выездом.

— А без вас она выезжать не будет?

— Разумеется.

— Слава богу!

Лесдигьер все еще ничего не понимал и, прочтя это по его лицу, Диана стала торопливо объяснять:

— Сегодня утром я видела шкатулку с этими перчатками у королевы-матери. Она хотела подарить их вашей королеве, но внезапно передумала и решила оставить их себе. Позже, когда мы с ней расстались, я увидела этот ларец у нее в руках, когда она выходила из Лувра. Мы как раз беседовали с Алоизой де Сен-Поль, и когда я увидела королеву-мать, мне стало любопытно, куда это она собралась с перчатками? В том, что это были именно они, я нисколько не сомневалась, увидя синий бархат, накрывающий шкатулку. Я сделала вид, будто не замечаю ее и проследила до того момента, когда носилки скрылись из виду.

— Должно быть, она понесла их королеве Наваррской? — предположил Лесдигьер.

— Ничуть не бывало. Носилки повернули не в сторону улицы Гренель, а в противоположную. Желая разгадать эту загадку, я послала своего человека, и он проследил весь путь Екатерины до места, где носилки остановились; она вышла и скрылась вместе с ларцом в одном из домов. Полчаса спустя вернулась, но уже без ларца, села в портшез и вернулась в Лувр.

— Ну и что же? — все еще ничего не понимая, спросил Лесдигьер.

— Знаете ли вы, где стоит этот дом, в который заходила королева?

— Где же?

— В начале моста Сен-Мишель. Догадываетесь теперь, кто там живет?

— Признаюсь, я теряюсь в догадках…

Диана подошла совсем близко к нему, оглянулась по сторонам и прошептала:

— В этом доме живет господин Рене, личный парфюмер Медичи, или, как его называют, королевский отравитель!

Лесдигьер вздрогнул и отшатнулся, как будто сам Рене стоял сейчас перед ним и предлагал выпить сильнейший яд. Только теперь он вспомнил тот двухэтажный дом на мосту Сен-Мишель, в который он заходил лет пять назад. Он припомнил дурную славу, окружавшую этого человека, и со страхом подумал, что перчатки, побывавшие в руках Рене, лежат сейчас на столе у Жанны Д'Альбре, и что через час она наденет их на руки. Но, быть может, это не так, и он просто опрыскал их каким-то ароматическим составом, которого нет у Екатерины Медичи? Что же, только ради этого она и предприняла поездку к мосту Сен-Мишель?

Весь во власти противоречивых чувств, не желая, ввиду слабого здоровья Жанны, лишний раз попусту беспокоить ее, если подозрения Дианы окажутся беспочвенными, Лесдигьер тем не менее готов был уже сорваться с места и тут же начать действовать, но Диана удержала его:

— Постойте, куда же вы?

— К миланцу Рене!

— Зачем?

— Я спрошу его, что он сделал с этими перчатками.

— И вы думаете, он вам ответит? Как бы не так, он не выдает секретов своей госпожи.

— Мне он скажет, мы с ним давние хорошие знакомые. Однажды я спас ему жизнь. Правда, и он отплатил мне тем же, но сказал, что я всегда могу рассчитывать на его дружескую помощь.

— Однако и знакомые же у вас, господин граф! Хотелось бы и мне иметь такое же хорошее знакомство, чтобы знать наверняка, что тебе не грозит опасность не проснуться в одно прекрасное утро. Но вам незачем идти домой к Рене, потому что он сам давно уже здесь.

— Как! Рене в Лувре? И вы говорите мне об этом только сейчас?!

— Я ведь не знала, что он ваш хороший знакомый и изъявит готовность поделиться с вами секретами, доверенными ему королевой.

— Где же он? Как мне его найти?

— В апартаментах Маргариты Валуа, если, конечно, еще не выходил оттуда. Идемте со мной, я вызову его. Скажу, что он нужен для подбора духов и опиата для губ.

Они прошли на половину королевских детей, и Диана скрылась в одной из комнат, оставив Лесдигьера дожидаться возвращения в оконной нише коридора. Через несколько минут она вышла и направилась прямо к окну. Следом шел наш старый знакомый итальянец Рене.

— Господин Лесдигьер, я рад вас видеть, — произнес парфюмер, подходя, и сдержанно поклонился.

— Не могу то же самое сказать про себя, мэтр, — ответил Лесдигьер, — ибо дело, которое у меня есть, чрезвычайно тревожит меня.

— Вам понадобилась моя услуга? Всегда готов оказать ее человеку, которому обязан спасением жизни.

Лесдигьер перевел взгляд на герцогиню:

— Мадам, не знаю, как мне вас благодарить. Без вас мне никогда бы не найти господина Рене.

— Пустяки, для вас, граф, я сделала бы и большее, если бы могла. Знайте, что вы всегда можете рассчитывать на мою помощь. Однако мне пора идти, и я вас оставляю ненадолго, мы встретимся на балу.

Рене внезапно повернулся и устремил тяжелый взгляд на Диану:

— У меня есть одна просьба, ваша светлость. Обещайте, что исполните ее, либо мне придется отказаться от беседы с мсье Лесдигьером.

— Я сделаю все, что смогу.

— Не говорите никому, и особенно королеве-матери, что устроили нашу встречу. Я говорю это из соображений безопасности господина Лесдигьера, так как королева не любит тех, кто слишком много знает.

— Вы уже догадываетесь о содержании предстоящей беседы?

— Это написано на лице у мсье Лесдигьера.

— Я даю вам слово, господин Рене.

— Благодарю вас, мадам.

И Диана ушла.

Рене быстро повернулся к Лесдигьеру:

— Вы пришли, чтобы спросить у меня, что я сделал с перчатками, которые привезла Екатерина Медичи, и кому они предназначались в подарок?

Лесдигьер даже опешил, видя такую проницательность миланца.

— Черт возьми, как вы догадались?

— Ну, во-первых, со мной ни о чем ином, кроме моей работы, не говорят, а во-вторых, это единственный заказ, который сделала мне вдовствующая королева за последние несколько месяцев, и поскольку связан он, несомненно, с прибытием в столицу большого числа гугенотов, то я сделал справедливый вывод, что дело это напрямую касается и вас.

— Как, оказывается, все просто. Вы угадали, Рене, я пришел, чтобы спросить у вас: что вы сделали с перчатками, которые привезла вам сегодня утром королева-мать?

Рене скрестил руки на груди и устремил бесстрастный взгляд в окно:

— Этого я не могу сказать, сударь — профессиональная тайна. И касается она только трех человек: меня, королевы и того лица, которому подарок предназначен.

— Рене, вы пропитали их ядом?

Миланец медленно перевел на Лесдигьера спокойный взгляд черных глаз.

— Господин Лесдигьер, при всем моем уважении я не могу сказать, что вы отличаетесь тактом и умением держать язык за зубами. В этом доме, где повсюду имеются уши, совсем небезопасно говорить о таких вещах.

— К черту ваш такт и умение! Да знаете ли вы, кому предназначен был этот подарок?!

— Меня это не касается, — холодно произнес Рене. — Мне делают заказ, и я выполняю работу, не спрашивая имени адресата. Кто меньше знает, тот дольше живет.

— Да ведь так вы можете убить даже собственную мать!

— Я сирота, мои родители давно умерли.

— Я не знал этого.

— Вы хотите еще что-нибудь спросить у меня?

— Слушайте меня внимательно, Рене. Перчатки, которые привозила вам сегодня королева-мать, предназначались в подарок Жанне Д’Альбре, королеве Наваррской! Сейчас они лежат на ее столе. Она наденет их на руки перед самым выездом на бал в городской Ратуше!

Лицо Рене осталось совершенно непроницаемым. Глаза, не мигая, смотрели в одну точку.

— Я равнодушен к вопросам религии и не вмешиваюсь в политику, — ответил он.

— А в любовные дела вы вмешиваетесь? — не выдержал Лесдигьер.

— Иногда. Когда меня об этом просят.

— Теперь прошу вас я. Мне вы можете помочь?

Миланец быстро перевел взгляд на собеседника:

— Что же вы сразу не сказали, что дело касается именно вас? Я правильно вас понял?

— Да, Рене.

— Но какое отношение лично вы имеете к королеве Наваррской?

— Самое прямое. Жанна Д'Альбре — королева протестантов, к партии которых я принадлежу.

— Я ведь сказал вам, что не вмешиваюсь в политические дела.

— Рене, королева Наваррская — моя любовница!

Если бы пол внезапно провалился под ногами или обрушился на голову потолок, Рене был бы менее удивлен этим, чем известием, которое он только что услышал. Он судорожно схватил Лесдигьера за руку. Теперь в его глазах читалась тревога.

— И вы любите ее?

— Да, Рене. Мы объяснились в любви два года тому назад в Ла-Рошели.

— Святой боже! Сколько времени потрачено зря по вашей вине, безумец вы этакий! Торопитесь скорее, летите на крыльях к вашей возлюбленной королеве и не дайте ей надеть на руки перчатки! Они отравлены сильнейшим ядом, который проникает через поры кожи в организм и вызывает смерть через несколько часов! Молите Господа, чтобы она не успела их надеть. Торопитесь, бал скоро начинается!

— Но что подумает королева-мать, не увидев своего подарка на руках Жанны Д'Альбре? Не заподозрит ли она вас в расстройстве своих планов, ведь знаете об этом только вы двое.

— Не беспокойтесь, я сейчас же пришлю ей другие, точно такие же. Я хорошо их запомнил и знаю, где достать похожую пару.

— Благодарю вас, Рене, вы возвращаете мне жизнь!

— Не забудьте, что с внешней стороны перчатки совершенно безвредны: яд только внутри.

Лесдигьер кивнул и стремительно исчез. Рене вновь скрестил руки на груди, поглядел хмурым взглядом в окно и пробормотал еле слышно:

— Однажды вы спасли мою собственную…

И добавил мгновение спустя, думая теперь уже не о Лесдигьере, а о Екатерине Медичи и Жанне Д'Альбре:

— Видно, так хочет Бог.

Глава 2 О пользе огня

Лесдигьер, словно вихрь, ворвался в апартаменты Жанны, когда на ней уже было надето платье, и она примеряла украшения, которые подавали фрейлины. Увидев его в зеркале, королева спокойно спросила, накладывая на губы тонким слоем опиат:

— Что-нибудь случилось, граф? Вы врываетесь сюда, будто Менелай, узнавший о похищении жены Парисом[7], а на лице написан такой ужас, будто это не Алкмена, а вы сами увидели в детской колыбели Геракла двух страшных змей[8].

— Ваше величество, — стараясь говорить спокойным голосом, ответил Лесдигьер, — мне сказали, что вы уже выехали, поэтому я так торопился.

Говоря это, он внимательно осматривал комнату и наконец, остановил взгляд на злополучной шкатулке, спокойно лежащей на банкетке близ туалетного столика.

— Я вижу, мадам, ваш наряд уже закончен, остались лишь некоторые детали.

— Да, Франсуа, сейчас я подберу брошь и ожерелье и буду вполне готова. Останется только надеть перчатки, подаренные мадам Екатериной.

Лесдигьер вздрогнул.

— Какие перчатки? — быстро спросил он.

— Да те самые, которые вы уже видели. Они лежат в ларце, у туалетного столика, — небрежно ответила Жанна, глядясь в зеркало и поправляя прическу.

— Откуда вы знаете, что это подарок Медичи?

— Она сама мне сказала, когда приходила сюда недавно.

— Королева-мать приходила сюда?

Она удивленно посмотрела на него:

— Что же в этом плохого, Лесдигьер?

— А вы… надевали уже эти перчатки?

— Нет еще.

— А королева просила вас об этом?

— Она не настаивала, но выразила надежду, что они очень подойдут к моему наряду.

— А вам самой они нравятся?

— Они великолепно выполнены, я уже успела их рассмотреть.

Лесдигьер похолодел: сам не зная почему, но он сомневался в последних словах миланца — следствие перенапряжения нервов.

— Как! Вы брали их в руки?

— Ну да, что же тут такого? Ее понимаю, почему это вас удивляет. Хотите, я надену их, чтобы вы полюбовались, как они будут сидеть на моих руках?

— Нет! — вскричал Лесдигьер.

Она оторвалась от зеркала и повернулась к нему. На ее лице было удивление, граничащее с испугом.

— Что с вами, граф? Вы так смотрите на меня, будто видите впервые.

— Я хочу спросить, хорошо ли вы себя чувствуете?

— Я? Великолепно. Я свежа и бодра, как никогда, хотя мне и не очень хочется ехать на бал, где опять до утра будут продолжаться надоевшие танцы.

Лесдигьер смотрел на ее лицо, но не видел на нем никаких признаков, которые говорили бы об отравлении. И он понял, что Рене не солгал: яд был только внутри, ведь эти перчатки мог взять в руки кто угодно, даже сама Екатерина Медичи.

— Так вы говорите, что сюда приходила богиня Гера в образе королевы-матери?

Жанна пожала плечами:

— Она пришла, чтобы полюбоваться моим праздничным платьем, которое висело в шкафу. Странные какие-то причуды, честное слово, стоило ради этого приезжать.

Лесдигьер подошел к шкафу и открыл его. Он был пуст.

— Где же оно? — спросил он.

— Платье? Оно давно уже на мне, разве вы не видите? Его я впервые надела в Ла-Рошели, когда… когда вы с Шомбергом вернулись из похода. Помните, вы гостили у герцогини Д'Этамп?

Но Лесдигьер не слушал. Теперь все его внимание было сосредоточено на платье с высоким вырезным воротником вокруг шеи.

— Она подходила к этому платью? — спросил он.

Жанна недоумевающе глядела на него, и на ее лице он прочел некоторые следы тревоги.

— Франсуа, что за вопросы вы задаете сегодня? Сначала перчатки, теперь это платье… Вы подозреваете что-нибудь?

Ее фрейлины и камеристки молча, стояли вокруг королевы, ожидая ее дальнейших распоряжений. Частые разговоры графа с госпожой были им не в новинку, но такого странного диалога слышать еще не приходилось, поэтому они с удивлением смотрели на Лесдигьера. Он махнул рукой, прося выйти, и они исчезли одна за другой, потому что и этот жест тоже видели не впервые.

— Она брала в руки это платье? — спросил Лесдигьер.

— Франсуа, ты пугаешь меня… Неужели ты подозреваешь, что она могла…

— Я подозреваю все что угодно, потому что не верю в искренность Екатерины Медичи. Вокруг этой женщины витает смерть, все, к чему она ни прикоснется, оказывается зараженным ядом… Вспомни нелепую смерть Д'Андело, а ведь этот яд предназначался его брату. А кардинал Шатильон? Тебе прекрасно известно, что он был отравлен по ее приказу.

Жанна задумалась. Теперь она начала понимать причину странного поведения Лесдигьера.

— Но платье, Франсуа… — пробормотала она, прижимая руки к сердцу. — Что можно сделать с ним? Она ведь даже не брала его в руки, а только смотрела…

— В чьих еще руках, кроме твоих, оно побывало?

— Моих камеристок, они одевали меня.

— Ты полагаешь, им всем без исключения можно доверить собственную жизнь?

— Разумеется, Франсуа, ведь ты их хорошо знаешь. Они из знатных протестантских семей и приехали со мной из Беарна.

Это заставило его немного успокоиться, но сомнения все же остались, и он снова спросил, придирчиво разглядывая детали одежды королевы:

— Не показались ли подозрительными некоторые запахи, когда ты надевала платье? Не появились ли они сразу после ухода королевы-матери?

— Нет, Франсуа, ничего такого… — пожала плечами Жанна. — Да полно, все это вздор, с какой стати ей желать моей смерти, ведь отныне мы не враги. Ты стал чересчур подозрительным, повсюду мерещатся заговоры, убийства и отравления…

Он бросил такой выразительный взгляд, что она замолчала, осеклась на полуслове, глядя на него.

— Потому что я долго жил при дворе Екатерины Медичи, и знаю цену ее сладким речам и чрезмерной обходительности, за которыми прячутся коварство и измена. А теперь я хочу взглянуть на перчатки, которые так расхваливала королева-мать.

— Что ж, посмотри, они в том ларце, о котором я тебе говорила.

Лесдигьер медленно подошел, осторожно приподнял крышку ларца и заглянул внутрь Его. Розовые перчатки лежали на дне, обитом красным бархатом.

— Ну как? — спросила Жанна. — Что скажешь?

Лесдигьер с опаской, будто на дне шкатулки лежали две ядовитые змеи, уже изготовившиеся для смертельного броска, вытащил обе, покрутил их перед собой, разглядывая со всех сторон, и неожиданно брезгливо поморщился.

— Как! — воскликнула Жанна, выражая голосом всю степень ее удивления и возмущения. — Они тебе не нравятся?!

— Фи, как от них дурно пахнет! — фыркнул Лесдигьер и (отвернулся, зажав нос одной рукой, а другую, в которой были злополучные перчатки, вытянув во всю длину. — И ты собираешься надеть их на руки? Это убожество, годное, чтобы их носила и холодную погоду какая-нибудь прачка или белошвейка!

— Белошвейка?! Так-то ты называешь подарок, достойный руки королевы?

— Он достоин только огня, которому все равно, что сожрать.

И он протянул руку к очагу, в котором, несмотря на начало июня, лениво потрескивали дрова. Угадав его намерение, Жанна бросилась, собираясь отобрать перчатки, но Лесдигьер оказался проворнее, и бросил подарок Екатерины в огонь.

Пламя сначала резво, словно тоже боясь быть отравленным, раздалось в стороны, с готовностью предоставляя место для неожиданных гостей, потом с любопытством лизнуло перчатки, будто желая поближе познакомиться с будущей жертвой, и они сразу же покоробились и зашипели, возмущенные таким неподобающим обхождением. Но огонь, узрев, наконец, пищу и не собираясь либеральничать. Словно палач охватил их со всех сторон, и они исчезли в его объятиях, горя фиолетовым пламенем.

— Что ты наделал! — воскликнула Жанна. — Ведь других у меня нет! Ты что, с ума сошел?

— Ах, что же я натворил? — сокрушенно покачал головой Лесдигьер. — Они и в самом деле были такими красивыми, а уж как они смотрелись бы на твоих руках…

Она бросилась на него с кулаками, но он крепко обнял ее и закрыл ей рот, готовый разразиться проклятиями, сладким поцелуем.

Что я скажу теперь королеве-матери? — спросила Жанна, когда поцелуй закончился. — Ведь она наверняка спросит про подарок.

— Скажешь, что перчатки тебе очень нравятся и как нельзя лучше гармонируют с твоим нарядом.

— Ты издеваешься? Быть может, прикажешь достать их из огня?

— Можно сделать и так, — проговорил Лесдигьер и, живо представив себе эту сцену, не мог не улыбнуться. — Но лучше все же показать королеве-матери, как изящно сидят эти перчатки на твоих пальчиках.

Жанна не могла сказать в ответ ни слова, только ошарашено смотрела на возлюбленного, полуоткрыв рот от удивления. Лесдигьер рассмеялся и окончательно поверг ее в состояние полной отрешенности от всего происходящего, когда неожиданно сказал:

— Бал еще не успеет начаться, как на твоих руках будут точно такие же перчатки, как и эти. На мой взгляд, даже краше.

И прибавил немного погодя:

— Когда-нибудь, когда твоя болезнь окончательно отступит и мы будем далеко отсюда, я объясню тебе, что произошло, а пока зови камеристок и не задавай никаких вопросов.

Жанна только вздохнула и покачала головой, но все же улыбнулась, склонив голову набок и разглядывая его. Это и послужило Лесдигьеру знаком прощения.

У входа в Ратушу к Лесдигьеру подошел человек и незаметно вложил в руку маленький сверток, источавший тонкий аромат самых лучших флорентийских духов. Через минуту на руках королевы Наваррской красовались такие же прекрасные перчатки, как и те, что полчаса назад ярким фиолетовым пламенем сгорели в огне.

Глава 3 Второе предназначение экстракта для заживления ран

Как и предполагала Жанна, бал продлился почти до рассвета. Было много выходов; танцевали, разбившись парами, менуэт, котильон, павану и куранту[9]. Первыми шли, как и подобает, король с супругой, за ними его братья, герцоги, графы, маршалы и капитаны. Не отставали и послы: итальянский, испанский и английский. Лучшей танцевальной парой была признана королевская, за ней шли Маргарита Валуа и юный принц Конде. В перерывах между танцами придворное общество потешалось над комическими номерами балаганных шутов, слушало пение и стихи; потом усаживалось за столы, обильно заставленные яствами и питьем, и веселилось вовсю, рассказывая всевозможные анекдоты как из повседневной жизни, так, не обходя вниманием и деяния древних, в число которых попали, конечно же, Калигула, Нерон, Цезарь и другие.

Жанна почти не притрагивалась к еде и питью, но не потому, что боялась быть отравленной: она знала, что ей это не грозит, поскольку она регулярно принимала в небольших дозах яд, который заставлял ее пить Лесдигьер. Она чувствовала себя не совсем здоровой, и это лишало ее и аппетита, и бодрого настроения. Танцевала она тоже мало, поскольку временами чувствовала, как начинает кружиться голова и становится трудно дышать. В эти минуты она бледнела и, виновато улыбаясь, брала Лесдигьера под руку и уходила с ним в сторону. Неожиданный приступ вскоре проходил, румянец возвращался на щеки, и она, озорно улыбаясь, вновь поз вращалась к танцующим парам и шла по кругу, держа за руку то Лесдигьера, то Шомберга, то одного из сыновей Екатерины Медичи. Но проходило какое-то время, и ей опять становилось дурно: ее начинало тошнить, глаза заволакивал пелесой пеленой странный туман, она чувствовала сильную слабость и едва не падала на пол, если бы Лесдигьер и Шомберг, всегда находившиеся рядом, не поддерживали под руки и не уводили к лестничному маршу, где воздух был свежее. Ее личный врач, находившийся поблизости, высказал опасение за здоровье и посоветовал как можно скорее вернуться домой и лечь в постель. Но она только кивала в ответ и уверяла, что сейчас все пройдет и нет причин волноваться, просто стало душно и она немного устала.

Екатерина, не сводившая глаз с политической соперницы, все хорошо видела, и зловещая улыбка искажала лицо всякий раз, когда Жанна, опираясь на руки придворных, выходила из круга танцующих. Ей знакомы симптомы внезапного удушья, и она с торжеством глядела на бледное лицо королевы Наваррской, в частности, на ее руки, облаченные в великолепные розовые перчатки. Сама она почти не танцевала, было не до этого. Сегодняшний день стал началом триумфа, о результатах которого она впоследствии доложит его святейшеству Григорию XIII.

С первыми проблесками рассвета Жанне стало настолько плохо, что она уже еле стояла на ногах. Врач ужаснулся, найдя у нее высокую температуру и учащенное сердцебиение. Дышала она неглубоко и часто, легкие плохо справлялись. Решено было немедленно везти ее домой, как вдруг по лицу мгновенно разлилась смертельная бледность, она пошатнулась и без сознания упала на руки Лесдигьера.

Бал сразу же прекратили, и гугеноты толпой бросились к Жанне Д'Альбре.

— Что с королевой? Что случилось? — слышалось отовсюду. — Ответит нам кто-нибудь? Скажите вы, Лесдигьер!

— Королеве внезапно стало плохо, — громко объявил Лесдигьер. — У нее сильный жар, лицо все горит!

На мгновение воцарилась тишина. Все молча, глядели, как Лесдигьер нес на руках Жанну к выходу из Ратуши, где ждали носилки и конные экипажи. И вдруг в толпе гугенотов кто-то крикнул:

— Нашу королеву отравили! Ей подсыпали яд в питье!

— Отравили!.. Отравили!.. — то тихо, то громко послышалось со всех сторон.

В это время сквозь толпу пробились король и его мать, за ними герцог Анжуйский и некоторые придворные.

— Кто здесь говорит об отравлении? — огляделась кругом Екатерина, и голоса утихли, остались только гневные взгляды. — Королева Наваррская, вероятно, здорово простудилась, на улице прохладно, ветер, а она всегда так легко одевается… Что скажете вы, доктор? — обратилась она к врачу, который все еще был здесь.

— Судя по симптомам, я подозреваю сильное воспаление легких. Быстрое повышение температуры, общая слабость, потеря сознания.

— Вот видите! — воскликнула королева. — Она просто больна. Но ее будут лечить лучшие придворные врачи, и оснований для беспокойства меньше, чем вы думаете. Пройдет несколько дней, и королева Наваррская вновь будет здорова.

Но их уже не успокоить. Гугеноты выбежали из Ратуши и помчались к дому Конде.

— Какая трогательная забота о своей госпоже! — посмотрела им вслед Екатерина. — Мои бы за мной так не побежали.

И она дала сигнал к отъезду. Вскоре Ратуша опустела. Лишь один человек остался стоять, никем не видимый, прислонившись к одной из колонн, поддерживающих второй этаж. Он смотрел через Гревскую площадь в том направлении, куда увезли Жанну, и думал о странных причинах ее недомогания.

Рене недоумевал. Он подозревал, что дело здесь вовсе не в воспалении легких, хотя и это сыграло свою роль. Но личный парфюмер Медичи не мог упрекнуть себя ни в чем: перчатки, которые надела королева Наваррская, были самые обыкновенные, без малейшей капли яда внутри; он не смел, нарушить слова, данного Лесдигьеру, и все же он не мог найти объяснений странному поведению Жанны Д'Альбре: так бывает только с людьми, вдохнувшими сильную дозу яда; им может быть обрызгана любая часть одежды, которая ближе всех к телу, вернее, к лицу. И в первую очередь — воротник…

Рене задумался. Ему уже не раз приходилось отправлять на тот свет неугодных королеве-матери людей именно таким способом, и симптомы наступающего смертельного отравления были именно такими, какие он только что видел. Но ведь он не давал Екатерине никакого другого яда и ни одного предмета, пропитанного им, кроме тех перчаток… Так в чем же причина?

Он стал перебирать в уме все этапы сегодняшнего дня, 4 июня, час за часом. Вернее, вчерашнего уже дня, потому что сегодня было пятое. Он сконцентрировал память на том моменте, когда к нему пришла Екатерина Медичи с ларцом в руках, и стал вспоминать…

Едва Екатерина вошла, как сразу же начала действовать, ни о чем другом она думать уже не могла.

— Рене, помнишь ли ты наш разговор о перчатках, которые можно пропитать сильнейшим ядом, проникающим через поры на коже и парализующим деятельность мозга, а потом сердца? Ты сказал мне тогда, что смерть наступает через сутки… агония длится около часа.

— Помню, мадам, словно это было только вчера.

— Ты сказал, что изготовишь такой яд, у тебя есть для этого все необходимое.

— Да, у меня не было только крови новорожденного младенца.

— Я принесла тебе ее тогда.

— Вы погубили невинное дитя?

— Пустяки. Одна из моих фрейлин вздумала родить ребенка. Я отняла его и отрезала ему голову. Часть крови использовала в магических опытах, ты ведь знаешь, я вместе с астрологом практикую белую магию. Другую часть отдала тебе. Ты изготовил яд, о котором я тебя просила?

— Он давно уже готов и ждет…

— Свою будущую жертву? — криво усмехнулась Екатерина. — А жертва уже здесь, под самым носом. Ты не хочешь узнать ее имя?

— Нет, мне это безразлично, достаточно того, что это ваш враг.

— Политический враг, Рене!

— Я далек от политики, вы знаете об этом. Католики или гугеноты — мне все равно.

— Хоть один честно признался, остальные кривят душой. Религия для них — лишь щит или оружие, которым они пользуются в корыстных целях.

— Займемся делом, ваше величество. Вы принесли перчатки?

— Они здесь, в этом ларце.

Она откинула синий бархат, открыла шкатулку, достала mi уда перчатки и протянула их парфюмеру.

— Так ты уверяешь, что никто ни о чем не догадается? Никогда. Смерть припишут внезапному параличу костной ткани мозга, повлекшему разрыв сердечной мышцы и закупорку клапана, подающего кровь. На яд никто не подумает. Нужен тонкий химический анализ мозга, костей и кожи трупа. Насколько мне видится, никто этим заниматься не станет. Только один человек способен на это, его зовут Амбруаз Паре.

— Я знаю, Рене. Он теперь работает на меня и сделает так, как я скажу.

Она посмотрела на перчатки, которые парфюмер держал в руках совершенно не интересуясь искусной работой.

— Ты не любопытен, Рене. Красивая вещь, не правда ли? Миланец равнодушным взглядом скользнул по перчаткам и небрежно бросил их на стол:

— Берегу свой язык, мадам, а заодно и шею.

— Весьма благоразумно. Не каждый в наше время может похвастаться качествами, присущими тебе.

Рене промолчал.

— Когда они будут готовы? — спросила Екатерина.

— Часа через три, не раньше. Ткань должна хорошо просохнуть.

— Понимаю. Я пришлю к тебе человека, он покажет мой перстень, вот этот. Ты отдашь ему шкатулку, он и отнесет ее по адресу. В случае подозрений, могущих пасть на меня, я обвиню во всем посыльного и прикажу его пытать, а потом казнить. Итак, ты отдашь шкатулку этому человеку.

— Хорошо, мадам.

— Да, еще… Яд будет только внутри? Снаружи перчатки будут вполне безопасными?

— Они будут самыми обыкновенными, и любой человек сможет держать их в руках сколько угодно, до тех пор пока не наденет.

— Отлично, Рене, это все, что мне нужно.

Екатерина поднялась, собираясь уходить, и уже сделала несколько шагов, но внезапно остановилась и обернулась:

— Впрочем, нет, не все.

— Что еще, мадам?

— Мне нужен токсичный препарат, способный убить через дыхательные пути. У тебя был такой, я знаю, покажи мне его.

— Прошу прощения, мадам, но вы забыли, что взяли у меня такую жидкость около месяца назад.

— Ах да, припоминаю, действительно… И у тебя не было времени изготовить такую же?

— Но ведь вы не просили…

— Ах, Рене, — огорченно протянула Екатерина, — такие вещи всегда должны быть под рукой, ведь это рабочий материал, которым ты зарабатываешь на жизнь.

— Я тотчас возьмусь за изготовление этого препарата и уверяю вас, что через несколько дней он будет готов. К нему необходимо достать некоторые компоненты, устраняющие всякий запах, на это требуется время.

— Нет, Рене, я должна иметь эту вещь сегодня, сейчас же.

Парфюмер развел руками:

— Мне остается только сожалеть… Впрочем, — добавил он мгновение спустя, — у меня есть нечто подобное, но это только слабый экстракт, для вполне здорового человека он совершенно безвреден.

— Зачем же ты тогда держишь его?

— Дело в том, что этот бальзам ко всему прочему имеет еще и чудодейственную силу. Я держу его как средство для быстрого заживления ран.

— Заживления ран? Объясни, что это значит.

— Если человеку случается, к примеру, порезать палец или быть раненым на дуэли, то стоит смазать этим эликсиром края раны, как кровотечение прекращается, боль утихает, а кожа быстро срастается. Такое средство незаменимо для дуэлянтов, например, или для тех, кто имеет дело с острыми и режущими предметами.

Какое-то время Екатерина размышляла над словами Рене, затем спросила, будто только что вспомнив:

— Ты говорил, кажется, что для органов дыхания здорового человека этот эликсир совершенно безвреден?

— Я и сейчас могу это повторить.

— А для нездорового человека? Того, например, чьи легкие не в порядке?

— Для такого пары экстракта окажутся весьма губительными. Больные легкие не справятся с удалением токсинов, выделяемых материей, которая будет пропитана жидкостью. Через ткань легких они неизбежно попадут в кровь, и тогда…

— И тогда?.. — вся напряглась Екатерина.

— Человеку останется жить всего лишь несколько дней. Концентрация яда гремучей змеи весьма мала, и он будет медленно просачиваться в кровь, но все же неизбежно сделает свою работу.

— Чудесно… просто превосходно… — прошептала Екатерина Медичи, и вновь устремила внезапно загоревшийся взгляд на парфюмера:

— А вскрытие? Что покажет вскрытие трупа, Рене?

— Ничего. Полное разложение легких, атрофацию кровеносных сосудов и водяные пузырьки в легочной ткани. Любой хирург вам скажет, что это следствие острого крупозного двухстороннего воспаления легких, которое при общей слабости иммунной системы организма неизбежно приводит к летальному исходу. Но к чему вам это, мадам? Человек, пораженный такой болезнью легких, при которой экстракт оказывает губительное действие и вызывает пневмонию, все равно скоро умрет, это вопрос каких-нибудь нескольких месяцев, если, конечно, он не догадается сменить обстановку и дышать чистым природным и целебным воздухом, например, на взморье или в горах…

— В горах… — как эхо, повторила Екатерина Медичи, отвечая скорее собственным мыслям, чем на слова парфюмера. — Но она не доберется туда, — прошептала она так тихо, что Рене ничего не услышал, — она просто не успеет, и этот бал будет для нее последним. И что же, — спросила она миланца после минутного размышления, — часто пользуются твоим бальзамом?

— Да, мадам, ведь от ран, порезов и уколов в наше время никто не застрахован.

— Как удачно все складывается, Рене, я как раз хотела попросить именно о такого рода одолжении. Дело в том, что моя приемная дочь Диана, выходя из кареты, внезапно оступилась и, ухватившись рукой за дверной косяк, сильно поцарапала ладонь. Полилась кровь, прибежали врачи, смазали чем-то, наложили на рану повязку, но Диана упрямо твердит, что боль не утихает и повязка сочится кровью. Как ты думаешь, не подойдет ли твое средство для герцогини?

— Лучшего и придумать нельзя, мадам. А ваши придворные врачи, простите мое выражение, просто бездари, за исключением мэтра Амбруаза. Этот самый толковый. Впрочем, не стоит их винить, поскольку они не знакомы с алхимией и секретами приготовления ядов. Вот флакон, ваше величество. Обработайте рану мадам герцогини и, ручаюсь, к вечеру она уже забудет о том, что поранила руку. Если хотите, я сделаю это сам.

— Нет, нет, — запротестовала королева-мать и улыбнулась, — тебе незачем беспокоиться, думаю, у меня получится не хуже, и дочь вскоре перестанет донимать меня жалобами. Это тем более, кстати, Рене, что сегодня вечером в Ратуше начнется бал, который дают в честь королевы Наваррской и окончательного примирения враждующих партий городские старшины.

Рене только поклонился в ответ.

Екатерина взяла флакон, вышла, села в портшез и приказала нести себя на улицу Гренель, к особняку, где жил принц Конде.

— Они не сумели тебя извести, — проговорила старая королева, когда портшез тронулся с места, — теперь за дело возьмусь я. Не одно, так другое средство обязательно погубит тебя. Надо все же перестраховаться, никогда не знаешь, что может случиться.

Вспомнив, Рене только теперь понял, для чего нужен был Екатерине Медичи экстракт для заживления ран. Впрочем, он мог и ошибаться, и скрытая болезнь, точившая изнутри организм наваррской королевы, в действительности могла принять такие законченные формы, свидетелем которых он только что был. Однако предшествовать этому должна изнуряющая лихорадка, упадок сил, скачкообразные повышения температуры тела до максимальных пределов и тяжелый, мокрый кашель. Если все это не наблюдалось, значит, налицо действие яда. У кого же спросить? Кто даст ответы на эти вопросы? Лечащие врачи? Но не надо давать им лишний повод для подозрений, достаточно и того, что в обстоятельства этого дела посвящен Лесдигьер. Вот кого, прежде всего, необходимо повидать Рене, вот кто даст ему ответы. Но для начала он должен захватить с собой противоядие, ведь речь идет о жизни возлюбленной человека, который спас ему жизнь, и долг чести при этом должен быть выше чудовищных планов королевы-матери, как бы щедро ми платила она за страшную работу. Не раздумывая больше ми секунды, Рене стремительно пересек Гревскую площадь, улицей Эторшери вышел к башням Шатле, повернул налево, прошел по мосту Менял, пересек Сите и вскоре уже был дома. А еще через некоторое время, вернувшись обратно и миновав запутанную до чрезвычайности сеть улочек Луврского квартала, он дошел до старых ворот и повернул к дому Конде.

Глава 4 Как парфюмер Рене оказался в долгу у Шомберга

Королева Наваррская лежала в забытьи и часто дышала. Лоб ее покрылся испариной, лицо все горело, температура подскочила до невероятного предела. Все окна в спальне были открыты, лучшие врачи королевского двора беспрестанно хлопотали у ложа больной, делая инъекции, протирания и даже кровопускание, но единственное, чего удалось добиться — понижения температуры тела. Уже хорошо, но лица врачей оставались хмурыми, никто из них не смел, посмотреть присутствующим в глаза, все в один голос твердили о воспалении легких. Лишь один Амбруаз Паре, встав во весь рост после тщательного осмотра больной, поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Екатерины Медичи, устремленными на него, объявил в полной тишине, что сильно подозревает раковую опухоль, воспалившуюся и давшую трещину от воздействия какого-то внешнего раздражителя, который уже начинает разрушать правое легкое.

Екатерина изменилась в лице, но все же сказала, смело глядя в глаза присутствующим:

— Какой-то нелепый случай, видимо, королева дышала ртом и, сильно вдохнув, застудила легкие холодным воздухом.

Амбруаз Паре бросил уничтожающий взгляд, но перечить не стал и отвернулся, вновь склонившись у изголовья Жанны.

— Господа придворные врачи, — продолжала старая королева, — вам отныне предписывается неотлучно находиться у постели больной и следить за ее здоровьем. Отныне вы в ответе за жизнь королевы Наваррской, и в случае несчастья король спросит с вас.

Карл IX вышел вперед и высказался по этому поводу:

— Королева Наваррская должна жить, прошу помнить об этом. Не настолько она стара, чтобы умирать, и не такой уж страшный недуг ее поразил, чтобы с ним нельзя было справиться. Не забывайте, что перед вами не простая смертная, а королева суверенного государства, родственница короля Франции, жизнь которой для нас не менее дорога, чем наша собственная.

Екатерина Медичи добавила:

— Тому, кто сможет спасти нашу дражайшую родственницу и поставить ее на ноги, король гарантирует щедрое вознаграждение.

Карл кивнул, соглашаясь со словами матери.

И только двое из числа набившихся в спальню королевы Наваррской, искренне горевали о случившемся. Лесдигьер, стоявший на коленях у изголовья Жанны и держащий ее горячую руку в ладонях, и Шомберг. Он стоял за спиной друга и плакал, размазывая слезы по щекам рукавом камзола.

Парфюмера Рене хорошо знали как во всех уголках Парижа, так и в доме Конде, поэтому, чтобы остаться неузнанным, он плотно закутался в плащ, на глаза глубоко надвинул шляпу, а лицо спрятал под маской. В его планы совсем не входила встреча с Екатериной Медичи, а поэтому он, едва был впущен, сразу же спросил у лакея, не здесь ли находится вдовствующая королева мадам Екатерина. Ему ответили, что король Карл IX и его мать в данное время находятся у постели тяжелобольной Жанны Д'Альбре. Тогда Рене попросил, чтобы позвали г-на Лесдигьера и сказали ему, что его внизу ждет человек в маске, который желает с ним переговорить по одному важному делу.

Слуга, зажав в руке монету, тут же удалился. Минуту спустя он подошел к Лесдигьеру, все еще стоявшему на коленях, и тронул за плечо. Тот обернулся, поднял голову.

— Что тебе? — тихо спросил он.

— Вас хочет видеть один человек, — так же тихо ответил посланец.

— Кто он?

— На его лице маска, я его не знаю.

— Пусть убирается.

— Он велел передать, что у него к вам важное дело, мсье.

— Что ему надо?

— Больше ничего не сказал.

— Где он?

— Внизу, у дверей.

— Ступай. Скажи, что я сейчас спущусь.

Слуга ушел. Лесдигьер переглянулся с Шомбергом и вышел в коридор.

И тут же Екатерина Медичи, не упустившая ни одного движения Лесдигьера, бросила выразительный взгляд на одного из окружавших дворян, слегка кивнув в сторону дверей. Тот попил и тут же исчез вслед за Лесдигьером. Но и Шомберг был начеку, и как только дворянин ушел, он направился за ним. Его ухода в общей сумятице никто не заметил.

Придворный вышел на площадку, и с верхних студеней лестницы увидел Лесдигьера, беседующего внизу с незнакомцем. Он сделал вид, будто эти двое его совершенно не интересуют, и принялся разглядывать картины, висящие на стенах. Те, что внизу, тем временем поднялись по другой лестнице, ведущей в правое крыло здания, прошли по коридору и исчезли в одной из комнат.

Шпион Екатерины поднялся вслед за ними, так же прошел по коридору, приглушая шаги и внимательно прислушиваясь, наконец, остановился у дверей, из-за которых доносились негромкие, но вполне различимые голоса, приник ухом и стал слушать.

Прошла минута, другая, и вдруг кто-то сзади положил ему руку на плечо, да так тяжело, что бедняга чуть не присел.

— Что вам угодно, милостивый государь? — вполголоса спросил дворянин, отнюдь не радостными от такой встречи глазами глядя на Шомберга.

— Что там? — так же негромко спросил Шомберг, тоже приложив ухо к двери.

— Да вы с ума сошли! — вытаращился дворянин.

— Тише, тише, сударь, — произнес Шомберг и поднес палец к губам, — ибо, чего доброго, те, что находятся за дверью, могут услышать, и уж тогда нам не доведется узнать их тайну.

— Я спрашиваю, что вам угодно?

— Мне тоже хочется послушать то, о чем там говорят, а поэтому давайте послушаем вместе: вы у одной половины дверей, а я у другой.

— Кто вы такой, мсье, и почему так нагло себя ведете? Я ведь, кажется, не задевал вас.

— Зато я желаю вас задеть. А зовут меня Шомберг. Вам, судя по отсутствующему выражению лица, очевидно, не знакомо это имя, а значит, вы новенький при дворе. Но так как вы, господин Мидас[10], по-видимому, еще не усвоили всех правил дворцового этикета, то я намерен преподать небольшой урок, который заставит раскаяться в низости вашего поступка.

— Да что вы себе позволяете, в конце концов? Я вас не знаю! Что вам угодно?

— Мне угодно оборвать ваши уши и скормить их собакам. Не поверите, как мои борзые любят жрать человеческие уши.

— Сударь, вы ответите за свои слова!

— Когда угодно, хоть прямо сейчас, к чему откладывать?

— Хорошо, от вас, видно, теперь не отделаешься. Выйдем во двор, здесь нас могут услышать.

— Кто? Те двое, что находятся в этой комнате? Согласен. В таком случае мы пройдем в глубь коридора, там звон оружия будет глуше. А на заступничество королевы-матери и не надейтесь, она сейчас наверняка выходит на улицу вместе с королем.

— Ну что ж, — скрипнул зубами дворянин, с сожалением поглядев на дверь, — раз вы так хотите, я преподам вам урок вежливости, которой так не хватает гугенотам королевы Наваррской.

Они отошли шагов на двадцать и обнажили шпаги. Полминуты спустя Шомберг сделал выпад и проткнул противника насквозь. Тот упал ничком, не издав ни звука. А Шомберг вытер клинок, вложил его в ножны, огляделся по сторонам и, как ни в чем не бывало, отправился по коридору туда, откуда только что пришел. Подойдя к дверям, он еще раз осмотрелся, раскрыл их и вошел в комнату.

Незнакомец вздрогнул и сразу же отвернулся, но Лесдигьер успокоил его движением руки:

— Не бойтесь, это мой друг. Он нем, как могила. При нем вы можете быть вполне откровенны.

Незнакомец повернулся.

— Рене! Парфюмер ее величества королевы-матери! — вскричал пораженный Шомберг.

— А вы — Шомберг, капитан гвардии покойного коннетабля Анна де Монморанси, — спокойно ответил Рене.

— Еще бы нам не знать друг друга, ведь мы с вами не раз встречались и даже, помнится, здоровались за руку.

— Я тоже помню вас. Вы с вашими многочисленными любовницами часто заглядывали ко мне в лавку, чтобы купить украшение. В то время я практиковал ювелирное дело.

— Ей-богу, так и было! — воскликнул Шомберг. — И поскольку мы с вами не враги, господин Рене, то вот вам моя рука от чистого сердца!

И он протянул огромную ладонь.

— Что ж, — ответил Рене, — с удовольствием отвечу на ваш чистосердечный порыв, ибо уверен, что у такого человека, как господин граф, не может быть лживых и вероломных друзей.

И они с улыбками пожали друг другу руки.

— А теперь скажи, чего ради ты пришел сюда? — спросил Лесдигьер. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного, — пожал плечами Шомберг, — если не считать того, что ваш разговор от слова и до слова был подслушан, во всяком случае, первая его половина.

— Кем? — быстро спросил Рене.

— Одним дворянином, шпионом Екатерины Медичи, имя которого я забыл спросить.

— О бог мой, я пропал! — произнес Рене. — Если мадам Екатерина узнает об этом, то в лучшем случае меня ждет изгнание, а в худшем — виселица или нож убийцы.

— Успокойтесь, Рене, она ничего не узнает, — спокойно ответил Шомберг.

— Вы уверены?

— Да, я попросил его уйти, взяв с него честное слово, что он никому ничего не разболтает.

— Вы взяли с него честное слово?!

— Ну да, что же тут удивительного.

— И он ушел?

— Разумеется, и поклялся при этом больше сюда не возвращаться.

Недавние собеседники переглянулись.

— Гаспар, что ты сделал с этим человеком? — спросил Лесдигьер.

— Ничего особенного, просто вызвал его на дуэль и убил тем самым выпадом из третьей позиции, которому ты меня обучил.

Лесдигьер рассмеялся.

Рене облегченно вздохнул и теперь уже первый протянул руку Шомбергу.

— Слава богу! Вы возвращаете мне жизнь, мсье Шомберг. Оказывается, во Франции не перевелись честные и смелые люди, да к тому же еще и такие верные друзья.

И добавил, в то время как Шомберг пожимал ему руку:

— А ведь, кажется, я опять обязан спасением жизни, но теперь уже не вам, Лесдигьер, а вашему другу.

— Пустяки, — скромно ответил Шомберг.

— Запомни, Гаспар, — назидательно произнес Лесдигьер, — и извлеки одну простую истину: такой человек, как мэтр Рене, никогда не остается в долгу.

Миланец, молча, наклонил голову.

— Однако продолжайте, Рене, вы что-то еще хотели сказать.

— Совсем немногое. Но предлагаю уйти отсюда в другое место: королева-мать может отправиться на розыски своего шпиона. Заодно давайте посмотрим, кто это такой.

Они осторожно вышли из комнаты, прошли по коридору к месту недавнего поединка и остановились. Человек все так же лежал, уткнувшись лицом в ковер на полу. На спине у него проступало большое темное пятно.

— Неплохой удар, — заметил Лесдигьер. Шомберг нагнулся и перевернул на спину.

— Ги де Жарнак! — произнес Рене. — Шпион королевы-матери. Я узнаю его.

— Неблаговидные дела всегда заканчиваются нелепо, — изрек Лесдигьер.

— Поторопимся, господа, нас не должны видеть вместе.

— Наденьте на всякий случай вашу маску, Рене.

Они снова спустились вниз, но уже по боковой лестнице, меду щей к черному ходу, вошли в какое-то слабо освещенное лисиным светом помещение и заперли дверь.

— Здесь мы будем в безопасности.

Глава 5 И все же отравлена

Вернемся к началу разговора, чтобы узнать, о чем говорилось до прихода Шомберга.

— Рене, это вы! — воскликнул Лесдигьер, когда незнакомец, едва они остались вдвоем, снял маску.

— Да, снова я, — ответил миланец, — и пришел потому, что вы хотели меня спросить: не перепутал ли я перчатки, не надела ли королева Наваррская отравленные вместо безобидных, которые вы уничтожили?

— Именно об этом я и хотел спросить, потому что теряюсь в догадках.

— Нет, господин граф, я ничего не перепутал, — твердым голосом произнес Рене.

— Как же вы тогда объясните сегодняшнее внезапное недомогание королевы?

— А разве вам не объяснили этого придворные королевские врачи?

— Я уверен, что они ошибаются. Хотя в одном правы: у Жанны действительно слабые легкие.

— Вот видите, выходит, она могла запросто простудиться.

— Выходит… Но она не простудилась.

— Почему вы так думаете?

— Потому что Амбруаз Паре сказал, что все дело в каком-то сильном внешнем раздражителе, который мгновенно дал импульс к обострению болезни.

— Я всегда считал его самым толковым из всех, — негромко произнес парфюмер.

— Значит, — продолжал Лесдигьер, — она вдохнула какой-то посторонний запах, который… который…

— Который — что?

— Который был ядовитым, Рене!

— Вы так думаете? Почему же тогда окружающие королеву люди и вы в том числе, не чувствовали никаких признаков отравления?

Лесдигьер молчал, не зная, что ответить. Наконец какая-то мысль пришла ему в голову.

— Быть может, потому, — неуверенно предположил он, — что у нее слабые легкие, которые не могли противостоять невидимому раздражителю, провоцирующему внезапное ухудшение самочувствия?

— Кажется, мы приближаемся к истине, — горько улыбнулся Рене. — А теперь давайте разберем все по порядку. Помните ли вы хорошо предыдущую неделю? Сможете ли рассказать мне о здоровье королевы Наваррской в эти дни?

— Я помню каждый день, словно передо мной прошло несколько часов.

— Хорошо. Не впадала ли королева в лихорадочное состояние? Не бил ли ее озноб, не чувствовала ли она сильной жажды?

— Нет.

— Не жаловалась ли она на полное бессилие, на слабость во всех членах, не поднималась ли у нее температура до сорока градусов?

— Нет.

— Не мучилась ли она тяжелым, изнуряющим, мокрым кашлем, лишавшим покоя и сна?

— Такое наблюдалось, но очень давно, еще в Ла-Рошели. Здесь тоже случались приступы кашля, но не такого надсадного, о котором вы говорите. Но всю прошлую неделю королева вела себя крайне спокойно, никуда не выезжала, сидела дома, занималась вышиванием, слушала музыку и отдыхала.

— А теперь опишите мне состояние ее легких, вы ведь в курсе всего, странная болезнь началась во время зарождения вашей любви.

Лесдигьер рассказал миланцу все, что знал и помнил о болезни Жанны со слов врачей в Ла-Рошели и местных королевских медиков. Не забыл упомянуть также, что они советовали ей избрать местом постоянного жительства морское побережье или горы. Только в таких условиях жизнь ее продлится еще не один год.

Он не закончил еще говорить, как осекся на полуслове, увидев исказившееся лицо Рене с глазами, устремленными в одну точку.

— Что с вами? — спросил он, взяв Рене за руку. — Вы что-то вспомнили? Вам пришла в голову какая-то мысль? Вы уже о чем-то догадались, Рене?

— Да, — глухо ответил миланец, сжав кулаки и стиснув зубы. Потом пробормотал: — Так вот для кого она взяла этот флакон…

— Какой флакон? Говорите! Говорите же!

И в эту минуту в комнату вошел Шомберг.

— Итак, мне осталось досказать совсем немногое, — заговорил Рене, когда они оказались в помещении напоминающем кладовую, и голос его с каждым произнесенным словом становился глуше, а лицо темнело.

В наступившей тишине миланец тихо сказал:

— Королеву Наваррскую отравили.

Ни слова, ни звука в ответ. Даже дыхание остановилось на мгновение у обоих друзей. И вдруг сразу же, как удары шпаг плашмя, посыпались вопросы:

— Кто? Как?! Когда?!! Зачем?!!!

— На эти вопросы я смогу ответить вам чуть позже, а сейчас я должен дать королеве противоядие, которое я принес с собой, хотя… — и Рене горько улыбнулся, — я не уверен, что оно подействует, и боюсь, что уже слишком поздно.

— А Екатерина Медичи? Ведь она все еще там!

— Вряд ли. Она уже нанесла свой визит вежливости.

Они пришли в спальню королевы Наваррской, когда там оставались только Конде, Монтгомери, Телиньи, адмирал и еще десятка два гугенотов. Жанна к тому времени уже пришла в себя, и с легкой блуждающей улыбкой смотрела на Лесдигьера и Шомберга. Врачи объявили, что температура спала и больной немного легче, хотя ее по-прежнему мучил налетающий приступами кашель и лицо было бледнее обычного. Рядом с ней поверх одеяла лежала дочурка Катрин. Ее голова покоилась на груди матери, а руки обвивали шею.

Подошел Рене, открыл пузырек и протянул его Жанне:

— Понюхайте это, ваше величество.

Она устремила на него недоверчивый взгляд:

— Кто вы?

— Я парфюмер королевского двора.

— Я вас не знаю, что вам нужно?

Лесдигьер склонился над ней и, погладив ее по щеке, мягко сказал:

— Жанна, в этом флаконе лекарство, а этот человек — наш друг, ты можешь ему верить.

— Франсуа, что со мной? — пролепетала Жанна, прижимая его холодную ладонь к горячей щеке. — Что случилось, Франсуа? Мне так плохо… очень трудно дышать… Кажется, будто там меха, которые некому раздуть.

— Возьми этот флакон и нюхай его, Жанна. Это должно принести облегчение.

— Что в нем?

— Нюхательная соль.

В это время к ним подошел Амбруаз Паре и взял флакон из рук Лесдигьера. Повертел его в руках, потом поднес к лицу и понюхал. И тут же глаза его расширились, и он устремил на Лесдигьера страшный взгляд. Потом перевел его на Рене. Миланец чуть заметно кивнул головой. И Амбруаз Паре все понял. Понял то, что и подозревал: в этом флаконе — противоядие! Брови высоко взметнулись, словно он спрашивал у Рене, не ошибся ли в диагнозе? И вновь Рене прикрыл веками глаза и слегка кивнул.

— Хватит ли у нее сил? — прошептал Паре и посмотрел на пузырек так, будто в нем таился неведомый эликсир жизни для него самого, его жены и его детей.

— Я тоже этого опасаюсь, — так же тихо ответил ему Реме, — но надо ее заставить.

— Невозможно. Я ведь знаю, что это такое. Вдох должен быть глубоким, только тогда можно прогнозировать успех, и при таком состоянии ее легких надеяться на это не приходится. Болезнь сильно запущена, легкие работают на одну треть своих возможностей, она не может даже ни разу глубоко вздохнуть…

— Каков же приговор? — спросил Рене. — Нет, не врачей, а ваш личный.

— Два-три дня, не больше, — прошептал Паре. — Яд сожрал последние остатки ее легких.

— О чем вы там шепчетесь над моей головой? — негромко проговорила Жанна, подняв на них глаза. — Уж не читаете ли отходную молитву?

— Ну что вы, ваше величество, вы еще молоды и будете долго жить. А мы только думаем, как заставить вас нюхать лекарство, которое проникнет в легкие и принесет облегчение.

— Легкие… О чем вы говорите? — слабо улыбнулась Жанна. — Пытаетесь меня утешить? Как будто бы я не знаю сама… Их давно уже нет, осталось то, что было когда-то ими… Жаль… Я не успела на свадьбу… Мой сын женится без меня…

— Не смей так говорить, Жанна, — взмолился Лесдигьер, — ведь здесь собрались лучшие врачи, и даже сам мэтр Амбруаз Паре пришел… ты ведь знаешь, какой он искусный лекарь. Они не дадут тебе умереть, даже и не думай об этом!

Она долго и печально смотрела на него, не говоря ни слова. Наконец губы зашевелились, на них показалась слабая улыбка:

— Я понимаю, ты хочешь утешить меня. Но перед ликом смерти давай и в последний раз будем честными друг перед другом, ведь ты всегда смотрел правде в глаза?

Он молчал, не зная, что возразить. В нем теплилась надежда, и он не хотел с ней расставаться, потому что не мог представить себя без нее, своей Жанны, как не допускал и чудовищной мысли о том, что ее вскоре не станет.

Она понимала состояние его души и не хотела разрушать иллюзии, которые он рисовал в своем воображении, но чувствуя приближение смертного часа, не могла лгать, потому что лучше других знала, что ее организм уже сдался. Ее плоть уже почти умерла, осталась лишь душа. Единственное, чего она не понимала — почему так скоро? А она рассчитывала протянуть до осени, а потом уехать в горы. Значит, врачи обманули ее.

— Нет, Франсуа, со мной все кончено, — тихо произнесла она. — Вопрос только в том, когда?.. Через несколько дней… или часов?..

Она попыталась вздохнуть и при этом так забилась в кашле, что смотреть и слушать это не было никаких сил. Ее дочурка плакала, гугеноты, стоя в дверях, утирали слезы. Когда кашель утих, Жанна снова проговорила:

— Ну, что же вы, давайте ваш флакон… Быть может, он поможет мне дождаться сына.

Через несколько минут Жанна уснула. Флакон с солью выпал из руки и покатился по полу. Его подняли и поставили на столик.

Все вышли. У постели остались только врачи, дочь, Лесдигьер, Шомберг и Рене.

Миланец неожиданно тронул Лесдигьера за плечо:

— Можете показать мне платье, которое было на королеве и тот вечер?

Лесдигьер открыл шкаф.

Рене подошел.

— Вот оно.

Рене снял его с вешалки и сразу же устремил взгляд на воротник. Наклонил голову, несколько раз обнюхал, постоял в задумчивости. Потом вытащил из кармана куртки маленький флакон с бесцветной жидкостью, открыл его и побрызгал. Через несколько секунд в тех местах, куда попала жидкость, появились бледно-зеленые пятна.

Рене сокрушенно покачал головой; его взгляд встретился с глазами Лесдигьера.

— Она все-таки убила ее, — прошептал парфюмер. — Противоядие уже бессильно. — И добавил мгновение спустя, отвернувшись в сторону: — Теперь я не удивлюсь, если выяснится, что на ладони герцогини де Монморанси нет никакой царапины.

Когда он повстречал ее некоторое время спустя в Лувре и спросил об этом, она удивленно воззрилась на него:

— С чего вы это взяли, мэтр Рене? Я уже дней десять как никуда не выезжала.

Под покровом ночи Рене еще раз пришел в дом Конде. На лице его снова была маска.

В покоях, где лежала Жанна Д'Альбре, стояла гробовая тишина. Все здесь было синим: одеяло, подушки, полог, подхваченный ремешками внизу, обои на стенах, ковры на полу, стулья, обитые синим венецианским сукном, и даже белый потолок казался голубым. Вся разница была только в насыщенности тонов — одно ярче, другое бледнее. Лунный свет, отливающий голубизной и падающий из окна, еще больше усиливал впечатление мрачности и обреченности, возникающее у каждого, кто бы здесь ни появился.

Рене вошел и остановился на пороге.

Все повернули к нему головы. Никто не проронил ни слова. Миланец подошел и взглянул на подушки. На них покоилось бледное лицо Жанны Д'Альбре, отливающее синевой. Свет от двух маленьких канделябров, стоящих на витых подставках в разных углах комнаты, бросал неверные зловещие блики на это лицо.

Рене стоял не шевелясь. Он знал, что еще рано, и что сейчас больная только спит. Он посмотрел на ее неподвижные руки, лежащие поверх голубого атласа, и ему показалось, что они тоже голубые и настолько слились с одеялом, что их будто бы и не было вовсе, а лишь только пустые белые рукава ночного халата, который кто-то в забывчивости оставил на постели.

Неслышно ступая по синему ковру, подошел Амбруаз Паре и молча, протянул флакончик с нюхательной солью. И Рене все понял. В этой комнате уже витала смерть, во всем ощущалось ее дыхание. Она стояла у изголовья Жанны и терпеливо ждала своего часа.

— Ее дни сочтены, — чуть слышно проговорил Паре. — Легкие медленно умирают, унося в могилу и свою хозяйку. Она уже почти не дышит, но жизнь еще теплится в ней. Я дал ей питье. Оно продлит ее страдания лишь на несколько дней, не больше.

Они помолчали. Паре обернулся, посмотрел на полог, безжизненно и равнодушно висевший по обе стороны витых голубых колонн, перевел взгляд на Жанну, мертвенно-бледное лицо которой покоилось на голубых подушках с бахромой по краям, и тихо произнес:

— Она совсем не думала о себе и слишком запустила легкие. Если бы не это, яд был бы бессилен. Но он попал на благодатную почву. Отравитель знал, что делает.

Рене вздрогнул.

— Тот, кто отравил, действовал мастерски, — продолжал Паре. — Для всякого другого пары этого яда совершенно безвредны, но не для легких Жанны Д'Альбре. Они разрушили их за несколько часов, превратив в гнойное месиво, источающее собственный яд, разливающийся по всему организму. Он не так скор, но убивает уверенно. Ей осталось не больше трех дней. Я не говорю об этом никому. Пусть в сердцах ее близких теплится надежда.

Рене пожал ему руку и молча, кивнул.

К ним подошли Лесдигьер, Шомберг и Конде. У всех троих немой вопрос в глазах.

— Мы все надеемся на чудо, — произнес Амбруаз Паре. — Молитесь господу, чтобы он даровал королеве силы, которые помогут ей справиться с болезнью.

— Значит, есть надежда на выздоровление? — спросил Конде.

— Все в руках Божьих, — уклончиво ответил врач.

— Но яд? — спросил Лесдигьер и приступил вплотную к Рене. — Ведь вы подозревали отравление?

Амбруаз Паре закашлялся. Он пожалел, что не успел предупредить парфюмера: о таких вещах не говорят вслух. Но Рене был неглуп и сам прекрасно все понял.

— Яд не сыграл никакой роли, — ответил он, — срок его действия давно истек, он совершенно безвреден для человека и мог убить разве что воробья. Все дело в ее легких. Вы знали и ее болезни.

— Знал, — обронил Лесдигьер.

— Вчерашний выезд погубил ее. Она вдохнула холодный воздух, и сразу же образовался обширный отек легкого, который стремительно начал прогрессировать. Легкие воспалились; это начало проявляться в импульсивных скачках температуры. Последним стал момент общей слабости, когда не осталось сил, чтобы держаться на ногах. Теперь ей нужен только покой и обильное питье. Все остальное сделает природа. Будем надеяться, что организм королевы справится… и молить Господа о даровании ей жизни.

Амбруаз кивнул: лучше сказать нельзя. Оба — парфюмер и врач — прекрасно поняли друг друга.

Больше не сказано было ни слова.

Лесдигьер вызвался проводить Рене до дому: время было позднее, в такие часы бродить по улицам Парижа мог разве сумасшедший. После наступления темноты никто не мог гарантировать безопасность запоздалому прохожему, которого запросто могли ограбить или убить либо грабители, либо наемные убийцы.

Рене не возражал. Шомберг пошел вместе с ними.

Предосторожность оказалась отнюдь не излишней. Несколько раз по дороге им встречались подозрительные личности, таившиеся в какой-либо из бесчисленных подворотен и поджидавшие жертву, но при виде двух вооруженных дворян с длинными шпагами на боку ни у кого не возникало желания позариться на их кошельки. Один раз даже, проходя по улице Святого Варфоломея, Лесдигьер услышал свое имя, негромко и с оттенком уважения произнесенное кем-то из ночных грабителей, мимо которых они проходили.

Подойдя к дому, они простились с Рене и уже собрались идти обратно, как вдруг он остановил их.

— Уезжайте отсюда, — сказал он. — Парижский воздух небезопасен для здоровья гугенотов. Ваша королева — тому яркий пример. Я не знаю, что вам грозит, но что-то обязательно случится, я чувствую это. Начали с королевы, теперь очередь за адмиралом… следующими будете вы.

Друзья переглянулись. Их предостерегают уже не в первый раз.

— Значит, вы думаете, что…

— Я ничего не думаю, я вижу, я чувствую, что вас обманывают.

— Рене, вы что-то знаете. Скажите нам!

— Не знаю я ничего. И потом, я ведь говорил вам, что не вмешиваюсь в политику.

— Но отчего вы решили, что нам грозит опасность?

Рене помолчал. Повернулся в сторону реки. Ноздри его широко раскрылись, вдыхая прохладу, тянувшую от воды.

Они, молча, ждали ответа. Они — чувствовали, здесь что-то не так. Миланец мог бы им сказать, но нелегко было его заставить. Да и знал ли он?

Не оборачиваясь, Рене нахмурился и медленно, зловеще, отчетливо проговорил:

— Воздух пахнет кровью.

И повернулся, чтобы уходить. Двери уже были открыты, на пороге стоял слуга, живущий здесь же.

— Чьей? — спросил Шомберг. Не поворачивая головы, Репе ответил:

— Вашей.

И исчез… Двери закрылись за ним.

Глава 6 У порога вечности

Следующий день не принес изменений. В дом Конде наведались король с матерью, его братья и сестра, чуть ли не весь придворный штат, и гугеноты, не оставляющие вниманием свою королеву и целый день меняющиеся у дверей ее спальни.

Католики здесь не задерживались; гугеноты бросали на них недружелюбные взгляды: прошел слух об отравлении, и с их уст срывались глухие проклятия в адрес тех, с кем они вынуждены были заключить мир.

Седьмого июня Жанне стало немного лучше, она попросила привести парижского нотариуса, чтобы составить завещание. Никто не двинулся с места, но она, слабо улыбнувшись, сказала, что это ее последняя возможность, голова работает хорошо. Она должна подготовить завещание немедленно, потом можно не успеть.

Гугеноты ушли и вскоре вернулись с нотариусом. Собрав остаток сил, Жанна вполголоса стала диктовать последнюю волю. Сидя рядом, нотариус быстро водил пером.

Она просила племянников Конде и Конти позаботиться о сыне и не покидать его, а Генриху поручила опеку сестры Катрин, которую он непременно должен выдать замуж за принца-протестанта. Она оставила ему все свои земли и имущество в полное владение и просила не изменять делу Реформации, что бы там ни подстерегало его на пути. Она еще раз напоминала ему о распущенности и безнравственности двора и наставляла соблюдать кодекс чести. Она просила его немедленно вернуться в Беарн вместе с молодой женой, как только свадебные празднества будут закончены. Она призывала гугенотов быть стойкими в вопросах веры и не изменять единственно верному учению Христа. На прощанье она попросила похоронить ее в Лескарском монастыре, где был погребальный склеп наваррских королей.

Когда нотариус ушел, Жанна подозвала к себе Лесдигьера. Он упал на колени перед ее ложем и только сейчас увидел заострившийся нос — верный признак скорой смерти. Лицо пожелтело, лоб нахмурился, губы шевелились, а глаза жадно разглядывали Лесдигьера, будто она собиралась унести его образ в могилу.

— Франсуа, я любила тебя… — тихо проговорила она, вложив ладонь в его руки, — ты был самым дорогим для меня после детей… — она закашлялась, приложив платок ко рту, потом продолжала, снова повернув к нему лицо и силясь улыбнуться: — Они все-таки доконали меня, мои легкие, а я так хотела, чтобы ты видел меня счастливой на свадьбе сына… Теперь вы останетесь у него, ты и Шомберг… Любите его и служите так, как служили мне, для меня это будет самым большим утешением…

Она замолчала и закрыла глаза, по-видимому, собираясь с мыслями. С минуту стояла гнетущая тишина, слышно было только слабое прерывистое дыхание Жанны, доносящееся с подушки.

Она снова открыла глаза. Они все так же были устремлены на него, свою последнюю любовь.

— Не печалься обо мне, Франсуа, и не предавайся скорби… Ты еще молод, и у тебя будет много женщин, но я знаю, что они не погубят тебя, потому что ты честен и смел и всегда отличишь ложь от истины… Но ты плачешь?.. Я вижу на твоем лице слезы… Не надо, Франсуа, это преждевременно, я ведь еще живу… Ну вот, и твой друг туда же… Да вы сговорились, что ли? Подойдите, Шомберг… Не слышит… Значит, я уже совсем тихо говорю.

Но Шомберг услышал, быстро сделал пару шагов и тоже упал на колени рядом с Лесдигьером.

— Ваше величество! Ваше величество!.. — воскликнул он и припал губами к ладони Жанны, на которую капали его слезы.

— Ничего, Шомберг, все пройдет, — попыталась она успокоить его, — но я рада, что у вас останется добрая память обо мне, ведь я любила вас как брата, как сына… А вы… вы все так же гоняетесь за женщинами, неугомонный дамский волокита?..

— Ваше величество, — рыдая, произнес Шомберг срывающимся голосом, — клянусь вам, что я еще не встречал и никогда не встречу такую женщину как вы! Вы прекрасная, вы настоящая королева! Я всегда любил вас, ваше величество, как сестру, как родную мать, но при этом, чего уж греха таить, тайком завидовал Лесдигьеру и вашей с ним беззаветной любви…

— Ну что вы, — произнесла она, ласково глядя на него, — зачем так говорить… хотя мне и приятно это слышать. Вы тоже найдете свою счастливую любовь, Шомберг, это обязательно случится, поверьте мне. Господь не оставит вас вниманием, и произойдет это, быть может, даже раньше, чем вы думаете. А теперь, друзья, — вдруг спохватилась Жанна, — внимательно меня выслушайте… — внезапно она нахмурилась и застонала: — Опять начинает болеть голова… Скорее бы уж Бог избавил меня от страданий… Но о чем это я?.. Святой боже, туман застилает глаза, я могу не успеть… Смутная тревога витает в воздухе, правду говорили наши доброжелатели: быть беде. Католики уже хмурятся, видя такое скопление гугенотов… не случилось бы бунта… Немедленно уезжайте из Парижа вместе с королем Наваррским, как только свадьба… как только свадьба эта… состоится…

Она закрыла глаза и потеряла сознание. Руки ее, пышущие жаром, стали мягкими и безжизненными и тихо легли поверх одеяла. К ней подошли врачи и в целях облегчения ее страданий влили ей в рот питье.

Друзья встали с колен и теперь стояли рядом. Дыхание ее успокоилось и стало ровнее.

— Королева уснула, — объявили врачи.

— Молитесь Господу, чтобы он даровал выздоровление нашей королеве, — произнес пастор, подняв кверху Библию.

И гугеноты зашептали слова молитвы.

Весь следующий день Жанна бредила, не приходя в сознание. Иногда оно возвращалось, но она уже никого не узнавала. Гугеноты молились и пели псалмы о спасении души, пасторы стояли у ложа и читали цитаты из Библии, посвященные жизни душ праведников в царстве небесном, а ее друзья, Конде, адмирал, Телиньи и Ларошфуко окружили ложе умирающей королевы и молча, ожидали трагического конца, о котором их уже предупредили врачи. Сам Амбруаз Паре оказался бессилен перед недугом, уносившим в царство теней жизнь Жанны Д'Альбре, и на немые вопросительные взгляды отвечал только тем, что горестно вздыхал и разводил руки, повторяя, что на все воля Господа.

Ночью случился сильнейший припадок, Жанна металась по постели, звала сына, выкрикивала какие-то фразы, потом внезапно утихла. Лоб ее покрылся мелкими капельками пота, температура подскочила до высшего предела.

Так продолжалось всю ночь. Никто не спал. Все ждали неизбежного конца, который прекратил бы ее мучения.

И он наступил. Это случилось утром, девятого июня. В последние минуты жизни Бог даровал ей на мгновение возвращение сознания; так часто бывает, вслед за этим, как правило, наступает агония.

Жанна открыла глаза, оглядела присутствующих и остановила взгляд на Лесдигьере. Он рыдал, пав на колени и склонившись над ней.

— Прощай, Франсуа, — чуть слышно медленно проговорила она, — благодарю тебя за то, что ты любил меня… — и дальше торопливо, боясь, что не успеет сказать, потому что уже чувствует у своих губ дыхание смерти: — Береги моего сына… я жила ради него… он должен стать королем…

Она выдохнула, но еще не в последний раз, потому что Лесдигьер услышал:

— Поцелуй меня…

Он поцеловал ее. Она собрала остаток сил, вдохнула и на выдохе сказала последние слова:

— Смилуйся надо мной, Господи… прими душу мою в царствие твое… да будет на все воля… твоя.

И застыла с маской вечности на лице, успев закрыть глаза.

Амбруаз Паре, стоявший рядом, взял руку Жанны, пытаясь нащупать пульс, потом приоткрыл ее веки и поднес к губам маленькое зеркальце.

Никто не смел произнести ни звука. Все молча, глядели на него.

В наступившей гробовой тишине врач объявил:

— Королева Наваррская Жанна Д'Альбре скончалась.

Ответом на его слова были слезы и рыдания всех гугенотов, собравшихся у смертного одра своей королевы.

— Свершилось… Да почиет с миром! — произнес один из пасторов и вложил в мертвые руки Жанны Библию.

Второй прочел заупокойные слова молитвы: Из глубины взываю к тебе, Господи…

Подозрение Амбруаза Паре насчет опухоли в легких подтвердилось. Он сам производил вскрытие тела и, когда увидел прорвавшийся очаг, заливший все вокруг желтым гноем, понял, что здесь не обошлось без яда. Не будь его, гной бы рассосался, если бы Жанна по-прежнему пила питье, которое он ей дал, а потом уехала к себе в Беарн, где чистый горный воздух нейтрализовал бы опухоль. Но она не успела, и в итоге чахотка в конечной стадии сделала свое дело, вызвав паралич легких. Причины же острого воспаления так и остались невыясненными для всех, исключая трех человек: Амбруаза Паре, Рене и королевы-матери.

Последняя тут же прибыла вместе с королем к месту вскрытия тела с трепанацией черепа и препарированием зараженных органов и внимательно выслушала все то, что сказали ей сведущие люди. Потом в присутствии всего двора и гугенотов, собравшихся во время бальзамирования Жанны Д'Альбре, объявила, что смерть королевы Наваррской произошла вследствие острого воспаления обоих легких и плевры, что и подтверждают находящиеся тут же ученые врачи.

Глава 1 В доме на улице Бетизи

Поздно вечером в доме адмирала на углу улиц Бетизи и Монетной, собрались вожди гугенотов, чтобы обсудить случившееся и выработать дальнейшую программу действий. На улицах давно уже зажглись фонари, закрылись городские и Луврские ворота, банды головорезов рассыпались по темным местам на площадях и в переулках, а за столом в доме Колиньи длились нешуточные дебаты, грозившие затянуться на всю ночь.

— И вы полагаете, что Жанна Д'Альбре умерла естественной смертью в возрасте сорока трех лет? — кипятился Монтгомери.

— А вы что же, полагаете иначе? Что же, по-вашему, могло стать истинной причиной смерти королевы? — упорствовал Колиньи.

— Да разве в таком возрасте умирают? Как вы не понимаете, что ее отравили, и что эта смерть — лишь первое звено в цепи, которая в скором времени должна выстроиться в трагическую линию?

— Честное слово, вы меня удивляете, граф. И с чего это вдруг пришло вам в голову? Разве вы не слышали мнений королевских врачей и самого Амбруаза Паре?

— Королевские врачи слишком дорожат шкурой, чтобы болтать то, чего не следует.

— Да вряд ли они и догадались в чем тут дело, — поддержал Монтгомери Телиньи, зять адмирала. — Все их лечение сводилось к тому, чтобы выполнять предписания Амбруаза Пape, и ссылались они только на его авторитет.

— Но его-то слова вы слышали? Ему-то вы верите? — не сдавался Колиньи.

— Я не верю уже ничему, — мотнул головой Телиньи, — но, клянусь добрым именем моей повелительницы, что если этого королевского хирурга прижать, как следует, то он расскажет нам страшную тайну, которую знают только он и отравитель. И я согласен с Монтгомери, что дело здесь нечисто, и нам следует держаться вместе и быть настороже.

— Сошлитесь еще на утверждение королевы-матери, будто во всем виновата простуда. Вот уж кому нельзя верить, — сказал Монтгомери.

— Не согласен с вами, — возразил адмирал. — Король любит меня и называет отцом, мы готовим план повторного вторжения объединенных католико-протестантских войск в Нидерланды; король согласен, что лучшее средство прекратить войну внутри страны — это заставить французов обнажить оружие против внешнего врага.

— Вы имеете в виду испанцев? Как бы не так, проговорил Ларошфуко. — Королева-мать не станет ссориться с зятем, пусть и бывшим, из-за каких-то захватнических идей, которые, и уверен, она считает бредовыми.

К тому же, господа, вопрос о браке английской королевы герцогом Алансонским еще не решен, — добавил Конде, — и она уже против расширения границ за счет вторжения во Фландрию. Она не хочет видеть нас там; это губительно для ее торговли. Договор о сотрудничестве и взаимопомощи между двумя королевствами, который привез Монморанси из Англии — всего лишь бумага, которая ничего не значит. В случае опасности она затаится, но предложит, тем не менее, свою помощь, которая, как обычно, так никогда и не придет.

Конде был прав. Елизавета мечтала стравить друг с другом две великие державы на территории, занимаемой Нидерландами. Ослабев в этой борьбе, оба титана не будут страшны ее маленькому, обособленному от всех, защищенному только морем, государству. И чего уж она явно не хотела видеть — так это французов во Фландрии. Если это случится, ее министрам даны были указания известить герцога Альбу о ее немедленной помощи ему. Испания была для нее предпочтительнее Франции.

— Она зорко стережет границы острова, которому нужны собственные форпосты в Европе. Что если предложить ей Кале? Этот порт явится весьма важным стратегическим пунктом для войск, которые она при необходимости сможет направлять на континент. Об этом написал мне ее министр лорд Лестер. Перед таким свадебным подарком от Алансона она бы не устояла, а это значит, что она стала бы нашей верной союзницей в борьбе против Испании. Надо подать эту мысль королю, думаю, со мной согласится и его мать. Если же она будет против, Карл не станет слушать ее, он сделает так, как скажу ему я, потому что он любит меня и доверяет.

— Вы уверены?

— Уверен ли я! Еще бы! Да ни один королевский совет не обходится без меня, а когда он заканчивается, король запирается в покоях, и мы вдвоем, тайком от его матери, разрабатываем планы будущей войны.

— Мотивы, которыми руководствуется Карл, вовсе не те, какие вам представляются. Он мечтает утвердить себя, — продолжал Монтгомери, — стать выше младшего брата, который ему ненавистен; я сразу это понял, понаблюдав за ним. Несостоявшийся брак Месье с Елизаветой Английской, в результате чего Карл лишился возможности навсегда избавиться от него, только усилил это стремление. В самом деле, имеет ли власть нынешний король? Нет — лишь слепой может не видеть, что младший брат похитил ее у него. Влияние? И это целиком и полностью у Месье. Друзья? У Анжу их много: Гизы, Филипп, весь католический мир. Карл одинок. Любовь ближних? Она досталась младшему брату, все любят только его — Алансон, Марго и, конечно же, его мать. Что же остается Карлу, как не увидеть в адмирале друга, союзника, отца, наконец, который поведет его к победе, славе, признанию заслуг как государя и полководца?

— Однако это помешало бы политике Екатерины Медичи, и она открыто высказала бы мне свое недовольство, — возразил Адмирал, — в связи с этим, что, бесспорно, послужило бы причиной ее враждебности по отношению ко мне, чего пока не наблюдается.

— И не может наблюдаться. Она, как курица, высиживающая птенцов, вынашивает мысль иметь снохой Елизавету, и ни за что не согласится в этих условиях враждовать с Колиньи[11].

— Этим моментом и надо воспользоваться для решительного наступления на короля. Он — самый сильный козырь в моей игре, который, прежде всего, имеет в этом свои собственные выгоды.

— И вы думаете, она позволит вам своевольничать, — задал вопрос Телиньи, — полагаете, что ей ничего об этом не известно?

— Карл не станет откровенничать перед матерью из страха получить кнутом по спине, — ответил Адмирал. — Он начал выказывать свою волю, он хочет стать полноправным и единым властителем в королевстве — так не будем ему мешать, тем более, что все это отвечает и нашим интересам.

— Вряд ли это не пойдет вразрез с планами Екатерины, а раз так, то затея ваша обречена на провал, ибо Карл попросту может оказаться лишней фигурой в ее игре.

— Повторяю, она в неведении; он не станет раскрываться перед ней из боязни, что своим вмешательством она разрушит его расчеты.

— Вы забываете, адмирал, что в этом дворце у всех стен, дверей и даже потолков имеются уши, и что при нынешнем дворе, чтобы быть хорошим политиком, надо быть искусным интриганом, — привел свои аргументы Телиньи. — Здесь не любят честных людей и при случае им всегда уготована западня, из которой им не выбраться.

— Не забывайте также про шпионскую и агентурную сети, которыми мадам Екатерина опутала всю Францию, — добавил Ларошфуко, — хотя, в общем-то, это одно и то же; ей посылают донесения о том, что происходит в каждом регионе не только королевства, но и всей Европы. А итальянка знает, что делать и смотрит глубоко в корень. Что перед ней король? Всего лишь жалкий щенок, который, как только она отчитает его за самоуправство, тут же подожмет хвост и станет лизать руку. А вы говорите о каком-то военном походе! Впрочем, действуйте, как хотите, но помните, что в случае неудачи король окажется и стороне, и вся вина ляжет на вас.

— Так думают все?

— Да, — отозвался Монтгомери. — Королева не одобрит плана повторного вторжения в Нидерланды, тем более что в случае победы вся слава достанется гугенотам, а этого уж она не потерпит[12].

Но адмирал был непреклонен, хотя и вспомнил, что Жанна говорила ему то же.

— И все же я постараюсь убедить короля отправить полки к Монсу для оказания помощи Нассау, пока «черный герцог» не вынудил его оставить город и не разбил его войско. Здесь вновь столкнулись враждующие партии, и мы не можем сидеть, сложа руки и ждать, когда Альба нанесет нам поражение. Уверен, будь жива королева Наваррская, она одобрила бы мой план.

— Который всем хорош для гугенотов, но неприятен для католиков, — заметил Монтгомери, — а потому советую вам, адмирал, опасаться дружеского расположения их вождей, которые сделают все возможное, чтобы не допустить вторжения войск адмирала Колиньи на территорию Нидерландов. Им выгодно будет, если Альба разобьет Ла Ну и Нассау в Мопсе — это сразу же уронит ваш престиж в глазах короля, и Алансона в глазах английской королевы. А потому еще раз предупреждаю вас: остерегайтесь!

— Чего же? — спросил адмирал.

— Предательства.

— Но король любит меня и сам увлечен идеей этой войны.

— Его-то и надлежит опасаться больше всего и не верить лживым речам. Жанна Д'Альбре уже поплатилась жизнью.

— Вы опять подозреваете отравление?

— Об этом догадываются все, и только ваши глаза будто заволокло пеленой, сквозь которую вы упорно не желаете ничего видеть, увлеченный идеей и обласканный лживыми речами Екатерины Медичи.

День смерти Жанны Д'Альбре был объявлен днем траура. Мрачные гугеноты держались кучками, бормотали молитвы и глухие угрозы в адрес католиков. Последние делали вид, что скорбят о безвременной кончине королевы Наваррской, но не надо обладать чрезмерной проницательностью, чтобы видеть неподдельную радость на их лицах — ведь теперь у религиозных врагов оставался один старый адмирал, а Бурбонские принцы еще зелены и не закалены в битвах за веру. Один из них к тому же в скором времени окажется под рукой у Екатерины Медичи, которая сделает все возможное, чтобы он стал католиком; этим она лишит протестантов вождя в лице принца крови. Не говоря уже, что теперь королевой Наваррской станет католичка Марго; не означает ли это еще одну победу папистов над еретиками?

И католики принципиально не принимали участия в похоронной процессии. К этому склонила их королева-мать, которую уговорил адмирал. Оба опасались вооруженного столкновения хмурых гугенотов с торжествующими католиками.

Глава 2 Скорбная весть

Двенадцатого июня Генрих Наваррский остановился в деревне Шоней в Пуату. Когда сели обедать, верный дю Барта — дворянин, с которым мы уже встречались в Ла-Рошели — неожиданно сказал, глядя в окно:

— Принц, какие-то два всадника мчатся сюда во весь опор. Не известие ли какое везут из Парижа?

— Два всадника? — переспросил Генрих, взглянув на него. — Откуда они едут?

— С северо-востока, по дороге из Блуа.

Генрих подошел к окну. Всадники уже подъезжали к постоялому двору, где стоял отряд гугенотов. Принц видел, как они, подъехав, спешились, и их тут же повели в зал, где Генрих собирался обедать со своими друзьями.

— Черт побери, да ведь это Лесдигьер! — воскликнул принц Наваррский. — И с ним еще один, кажется, Шомберг.

— Что-то случилось, — заметил Лаварден, юный дворянин, верный соратник будущего короля. — Они не станут без причины гнать лошадей.

— Быть может, известие от матери? — неуверенно спросил Генрих. — В последнем письме она жаловалась на ухудшение здоровья. Только бы не самое страшное, — добавил он после некоторого размышления в полной тишине, — она всегда так боялась оставить нас одних — меня и сестренку Катрин.

Лесдигьер и Шомберг вошли возбужденные, все в дорожной пыли, лица усталые и отрешенные.

Генрих порывисто подошел. Они, молча, глядели в его глаза, на их лицах — печать скорби.

— Капитан… Вы привезли мне известие от моей матери? — взгляд тревожный, вопрошающий, стремящийся проникнуть в душу и без слов понять то, что еще не сказано. — Она жива, не правда ли?.. И вы привезли мне от нее письмо?

Лесдигьер опустил глаза. Генрих быстро перевел взгляд на Шомберга. Из глаза Гаспара выкатилась слезинка и побежала по щеке, оставляя борозду в пыли.

Генрих медленно сделал шаг назад, не сводя взгляда с гонцов. Вся кровь отлила от лица, ноги, будто ватные, подносились. Он замахал ладонью в воздухе, ища спинку стула. Его поддержал под руки дю Барта.

— Нет… — произнес юный принц, замотав головой, и ладонь легла на грудь. — Только не это… Все что угодно…

Лесдигьер поднял голову. В его глазах юный король прочел то, чего всегда боялся. Теперь они глядели твердо, не мигая.

— Сир…

— Нет… — снова упрямо повторил Генрих и замахал рукой перед собой, будто отгоняя призрачное видение.

Перед ним возник внезапно образ матери, какой он видел ее в последние дни в Беарне. Тогда, стоя на коленях перед сидящей Жанной, он обнимал ее ноги, уткнувшись лицом в складки ее платья, а она ласково гладила его по волосам и умоляла не уступать врагам в вопросах веры. Потом последнее прощание в Ажане, слезы матери, Катрин и его собственные, и их лица, глядящие из окна кареты. Сердце упало и застыло, будто боясь нарушить тишину, и дать расслышать слова, которые ему предназначались. Разум, воля, чувства отказывались верить в происходящее, но глаза, смотревшие на него, были неумолимы, а голос тверд:

— Сир, ваша мать, королева Наваррская Жанна Д'Альбре, скоропостижно скончалась утром 9 июня сего года в Париже, в доме принца Конде.

Раскрыв рот, будто ему не хватало воздуха, Генрих смотрел на Лесдигьера. Голова моталась из стороны в сторону, делая отрицательные жесты, а губы твердили одно и то же навязчивое слово:

— Нет, нет, нет…

Гнетущая тишина повисла в обеденном зале. Гугеноты стояли, молча, уткнув глаза в пол и обнажив головы. На столе остывали яичница и жаркое, которые только что принесли.

— Не может быть… — прошептал Генрих и вдруг, сорвавшись с места, бросился к Лесдигьеру и вцепился пальцами в его камзол.

— Не может быть!!! — громко выкрикнул он, тряся Франсуа за грудь.

Лесдигьер не покачнулся и не произнес ни звука. Юный король отпустил пальцы. Страшное известие заставило его оцепенеть. Сознание, не желающее воспринимать истину, упрямо возвращало к неизбежной действительности, которая ворвалось, внеся в душу и мысли противоречивость происходящего, граничащую с ужасом. Сознание отказывалось верить, но страшные слова висели в воздухе, будто вписанные огненными языками, как на Валтасаровом пиру.

Генрих повернулся и медленно, ни на кого не глядя, словно в сомнамбулическом сне, зашагал к двери, ведущей в соседнюю комнату. Никто не пошел за ним, все только глядели на эту дверь, захлопнувшуюся за новым королем Наварры, их королем, за которым они теперь пойдут, ибо другого господина у них уже не будет, и служить им больше некому.

Через минуту за дверью послышались негромкие всхлипывания, а потом уже ничем не сдерживаемые рыдания. Никто не двинулся с места, не проронил ни слова. И только пастор Жан Коттен в гнетущей тишине прочел начальную строку молитвы.

А немного погодя, когда Генрих вышел и молча, остановился у дверей, мутным взором оглядывая соратников, пастор прочел другой стих, и гугеноты затянули поминальный псалом:

«Яви, о Господи, твой лик.

И все враги исчезнут вмиг».

Когда песнопение закончилось, Лесдигьер подошел к королю и протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.

— Сир, вот завещание вашей матери…

Генрих пробежал его глазами и, не убирая, произнес:

— Она просит нас быть стойкими в нашей вере. Она призывает нас к терпению и просит любить Господа нашего… Она поручает сестренку Катрин моей опеке… Бедная Катрин… Теперь мы с тобой остались одни, совсем одни на этом свете…

И он снова заплакал. Его слезы капали на лист бумаги, который он по-прежнему держал в руках.

Успокоившись, он сложил его и спрятал на груди.

— Лесдигьер…

Капитан, молча, подошел и наклонил голову:

— Ваше величество…

— Теперь вы должны рассказать нам, как все было. Нет, сядем за стол, рассказ, наверное, будет долгим.

И Лесдигьер поведал наваррскому королю и всем собравшимся о последних днях жизни Жанны Д'Альбре. Если он что-то забывал или недоговаривал, ему помогал Шомберг.

Генрих сидел, не шевелясь и молча, слушал, не пропуская ни единого слова. Когда речь зашла о Рене, он сразу же перебил рассказчика:

— Королевский отравитель! Старая жирная лиса! И она пытается убедить всех, что дело здесь вовсе не в убийстве! Какого черта вмешался в это Рене? Захотел загладить следы очередного преступления? Говорите, Лесдигьер, что было дальше.

Когда рассказ был закончен, Генрих мрачно изрек, качая головой:

— Кажется, парфюмер действительно здесь ни при чем. Всему виной старая колдунья, которая скоро станет моей тещей! Бедная моя матушка… она попала в логово зверя, который добычу живой уже не выпускает.

— Так думают многие, сир, но официально объявлено, что причина смерти — плеврит. После вскрытия диагноз подтвердился всеми придворными врачами и даже самим Амбруазом Паре.

— Ее легкие всегда были не в порядке, — проговорил Генрих, задумчиво глядя перед собой. — Ей не надо было ехать, я говорил ей… Я чувствовал, что здесь пахнет изменой… А вы, что вы сами думаете по этому поводу, Лесдигьер?

— По правде говоря, сир, мне и самому кажется, что здесь не обошлось без вмешательства колдовских сил или яда, который каким-то образом попал в ее легкие, довершив работу, начатую болезнью.

— Вот видите, — поднял глаза король, — вы тоже не уверены.

— Но если это так, — неожиданно громко произнес Лесдигьер, — если действительно имеет место отравление, и к этому приложила руку сама Екатерина Медичи, то она заплатит кровью сыновей, которые вскоре будут умирать у нее один за другим! Так должно быть и так будет, или Бога нет на свете, клянусь головой!

Его поддержал Шомберг:

— Бог покарал уже эту женщину за амбуазские казни, отняв одного из ее отпрысков, он отнимет и другого, а коли ее преступления на этом не закончатся, то за ними последуют и другие. Справедливость должна восторжествовать! Она уже наказана тем, что, как уверяют астрологи, ее сыновья бесплодны, скоро она останется без них, и эта династия угаснет, завершив кровавую эпопею гугенотских войн и оставив в истории грязный и зловонный след.

— Теперь вы — наш король, — произнес Лаварден, — и мы обязаны беречь и охранять вас. Вы — наш вождь, и под вашим знаменем и в рядах вашего войска надлежит нам всем быть. И бороться за символ нашей веры, которую научил нас любить Христос.

— Вам не найти друзей преданнее, сир, — воскликнул дю Барта, — и вы должны знать, что всегда сможете опереться на нас в трудную минуту и потребовать наши жизни, если они понадобятся вам в борьбе за нашу веру и за Господа нашего.

— Ваша мать была святой женщиной, сир, — подал голос еще один ярый протестант, Арно де Кавань[13]. — Ей обязаны мы свободой собраний близ городов, для нас она завоевала крепости, где ждут нас из похода жены и дети. Все помыслы королевы были о нас, о нашем Боге и о нашей вере, и мы клянемся отомстить за смерть Жанны Д'Альбре ее врагам, ибо каждому ясно, чьих это рук дело.

— Клянемся! Клянемся! Клянемся! — трижды повторили все собравшиеся в зале.

То же сказали и те, что столпились в дверях, и те, что стояли во дворе, обнажив головы и глядя в окна и раскрытые двери, откуда донеслась скорбная весть. Бедный трактирщик — гугенот — и тот застыл с курицей в руках, которую держал за липы, и, опустив голову, проронил скупую слезу. Уткнувшись лицом в его плечо, рядом плакала его жена, вытирая слезы передником.

Остаток дня прошел в молитвах, песнопениях и поминовениях.

Но отступать Генрих не собирался. Ему надлежало выполнить волю матери и узнать, что же на самом деле явилось причиной ее смерти.

— Не следует теперь идти на попятную, — сказал он наутро друзьям. — Во имя победы нашей веры, в память о нашей королеве надлежит двигаться вперед, ибо так хотела она. Мы придем туда грозной силой и заставим трепетать врага, а потом, расквитавшись с убийцами моей матери, вернемся в Беарн с новой королевой, которую переделаем на протестантский манер.

Одобрительный гул голосов и руки со шляпами, поднятые высоко вверх, послужили ответом.

Но неожиданно Генрих заболел. Видимо, сказалось испытанное нервное потрясение и ночь без сна. И пока целую неделю трепала его жестокая лихорадка, войско пополнялось гугенотами, стекавшимися к нему со всей Пуату. Теперь под его знамена встало восемьсот человек. С такой армией можно было брать города.

И через две недели Генрих, благословясь, дал сигнал к отъезду. Уже в пути он узнал, что Жанну похоронили в Вандоме, в фамильном склепе монастыря Сен-Жорж, рядом с ее мужем, Антуаном Бурбонским. Это было нарушением пункта завещания, и сын решил по приезде в Париж добиться перезахоронения тела, но, занятый приготовлениями к свадебной церемонии, отложил это мероприятие на неопределенный срок, который так никогда и не наступил.

Путешествие продолжалось медленно; наконец восьмого июля они прибыли в предместье Сен-Жак. Здесь, на площади, ограниченной с трех сторон великолепным особняком, похожим на замок (загородной резиденцией королевского дома Валу а), церковью Сен-Маглуар с юго-запада и церковью Сен-Жак-дю-Го-Па с севера, и произошла первая встреча гугенотов с представителями высшей аристократии двора. Их поджидали дядя Генриха кардинал Бурбонский Карл и старая принцесса Конде — его тетка Маргарита Неверская, чья дочь Екатерина совсем недавно вышла замуж за молодого герцога Гиза. Вторая дочь, Мария, по которой тайно вздыхал Генрих Анжуйский, была замужем за Генрихом Конде, своим двоюродным братом, Молодая пара стояла в первых рядах встречающих, рядом блаженно улыбался адмирал, за его спиной стояли представители семейства Гизов — кардинал Лотарингский и герцог Монпансье. Дальше, позади отряда из пятисот всадников, юного правителя Наварры ожидали городские старшины, которые проводили короля до ворот Сен-Жак; через них Генрих и въехал в город в сопровождении Колиньи, Конде, Лесдигьера и Ларошфуко, остальные следовали позади.

Его не особенно радушно встретили в Лувре. При нем оставили пятьдесят человек, остальных ему велели распустить во избежание недовольства придворных и ввиду нехватки мест для всех прибывших. Единственным человеком, искренне обрадовавшимся приезду юного короля, была его сестра. Она бросилась на шею, и они долго стояли так, обнявшись, не говоря ни слова; но оба знали, что думают сейчас о своей матери.

Искусственными, растянутыми чуть ли не до ушей, улыбками встретили Генриха Екатерина Медичи и члены ее семьи, — которые, впрочем, сию же минуту выразили соболезнования, — а придворный штат лишь сдержанно наклонял головы; некоторые пробовали улыбаться, у иных получалось. Пожалуй, искренне радушным был король Карл, по крайней мере, многие так решили. Стиснув Генриха в объятиях и еще раз, выразив соболезнования, он наговорил своему кузену кучу любезностей, потом обнял его и потащил к себе, чтобы без помехи наговориться.

Что касается Маргариты, то жених произвел на нее скорее отрицательное впечатление. Она сразу же пожаловалась фрейлинам, что от него дурно пахнет и выглядит он настоящим мужланом на фоне разнаряженных придворных, к которым она привыкла. Вопреки мнению, которое о нем здесь составили, он оказался весьма робким в беседе. И, как выяснилось, очень скверно говорил на чистом французском языке и совершенно не умел вести светскую беседу. Так в действительности все и было. Увидев свою невесту в ослепительном наряде, уловив тончайший запах духов, исходивший от нее, и узрев в ней настоящую красавицу, которых доселе он не встречал, Генрих растерялся. В голову сразу пришла мысль о невозможности, о полной абсурдности брака между такими разными людьми, какими был он, выросший в деревне и всю жизнь питавшийся молоком, чесноком, луком и мясом, и она, взращенная в праздной атмосфере двора, красивая, культурная, начитанная, образованная, питавшаяся блюдами, которые готовили лучшие парижские повара. Разумеется, беседа их в силу этих причин сразу же не заладилась, и Маргарита была глубоко разочарована юным наваррским увальнем, которого прочили ей в мужья; оставшись одна поздно вечером, она горько плакала, вспоминая ненаглядного герцога Гиза, которого продолжала любить и ждать. А Генрих, нахмурив лоб и заложив руки за спину, нервно вышагивал по полу новой квартиры и думал о том, какую тяжелую школу ему еще придется пройти, прежде чем стать хоть немного похожим в манерах, речах и поведении на любого из этих расфранченных придворных, с которыми его невеста так мило и непринужденно беседует. Да еще надо понравиться ей и постараться завоевать ее любовь, ведь скоро она станет его женой. А впрочем, это ни к чему, ведь его женят не на ней, а на принцессе царствующего королевского дома, брак с которой положит конец губительным войнам.

На другое утро Катрин первой вбежала к Генриху в спальню и бросилась в объятия.

— Брат, уедем отсюда! — просила она, прижимаясь к нему. — Здесь так трудно дышать… Мне все кажется, что кругом одни заговорщики, все о чем-то шушукаются по углам, а при моем приближении сразу замолкают. Никто меня здесь не любит, одна только Маргарита, она подарила мне собачку…

— Значит, тебе удалось завоевать ее любовь?

— Она ко мне всегда внимательна и любезна.

— Теперь и мне надо добиться того же, Катрин. Как только мне это удастся, мы все вместе уедем в Нерак, ведь только она одна нам здесь нужна. А там, дома, я подыщу для тебя хорошего мужа.

Сестра тяжело вздохнула:

— Дурные предчувствия мучат меня. А однажды даже снился сон.

— Какой же?

— Будто бы стадо беззащитных овечек безжалостно зарезали волки, целая стая… Кровь лилась и ручьями стекала в реку.

— Какой странный сон, — пробормотал Генрих.

Он обнял ее, погладил по голове и поцеловал в лоб.

— Успокойся, Катрин, это от того, что мы с тобой теперь сироты. А кровь, что ты видела — это кровь нашей матери, за которую мы будем мстить.

— Кому?

— Ее убийцам.

— Значит, мы не уедем? — обреченно спросила она.

— Пока нет. Еще рано.

— Как бы не оказалось поздно, — ответила сестра.

— Ах ты, моя Кассандра.

В этот же день мадам Екатерина позвала будущего зятя к себе. Присутствующие врачи, скорбно поклонившись молодому наваррскому королю, объяснили причину смерти его матери и зачитали результаты вскрытия тела и черепа больной. Никаких признаков, указывающих на то, что королева была отравлена. Вполне естественная при таком заболевании смерть, пусть даже и неожиданная. Несколько раз кидал Генрих на мадам Екатерину испытующие взгляды, собираясь прочесть на ее лице хоть малейшую тень смущения, но не увидел ничего, кроме живейшего сострадания. Оно было скорбным, бесстрастным и удивительно спокойным, ничто не дрогнуло на нем, ни одна жилка. Так не мог вести себя человек, совесть которого нечиста, и Генрих решил, что ошибался в своих подозрениях. Виновных искать не было смысла. А Рене, о котором говорил Лесдигьер? Что ж Рене… Он сам подумал, что королева отравлена, потому и пришел с противоядием.

Глава 3 Старый знакомый

В середине июля, получив донесение об осаждении испанцами Монса и о потерях, которые несут гугеноты, адмирал вновь выдвинул на обсуждение проект оказания помощи французским войскам в Нидерландах, но король, помня взрыв недовольства, которое выразила его мать, медлил, не решаясь прекословить старой королеве. И все же адмиралу удалось уговорить его, Карл дал согласие. Де Колиньи немедленно отправил четырехтысячное войско к границе, а сам поехал в арьергарде с пятьюстами всадниками. И кто бы мог подумать, что через три дня войско попадет в засаду и будет разбито. Узнав об этом, король поспешил к матери. Та выслушала его и отрывисто засмеялась:

— Посмотрим теперь, захочет ли он еще раз поступить наперекор моей воле.

Карл вылупил глаза:

— Так это была ваша затея? Но для чего вы это сделали, матушка?

— Скоро ты об этом узнаешь, Карл.

Но, вернувшись, де Колиньи, как ни в чем не бывало, вновь потребовал войско, уверяя, что все вышло совершенно случайно, их застала врасплох целая армия испанцев, когда они ночью спали в лесу. Король потерял терпение и ответил решительным отказом. Боясь, что вожди гугенотов встревожатся неожиданной немилостью короля и, чего доброго, самовольно выступят в поход с целью сделать из Нидерландов гугенотскую республику, королева-мать заторопилась с приготовлениями к свадьбе.

Неделю спустя пришло письмо из Рима от французского посла; он уверял мадам Екатерину, что разрешение на брак от папы получено и его благословение уже в пути; какие-нибудь несколько дней — и оно прибудет в Париж. Екатерина тут же показала это письмо кардиналу Карлу Бурбонскому, и потребовала назначить дату венчания; к тому времени благословение уже прибудет. Кардинал внимательно осмотрел письмо, печать и подпись, прочел лживое донесение французского посла и в конце концов дал согласие. Немедленно принялись оговаривать все детали и решили, что обряд венчания будет происходить в понедельник восемнадцатого августа, в соборе Парижской Богоматери.

Едва кардинал ушел, Екатерина позвала одного из капитанов личной гвардии.

— Ты возьмешь две роты всадников, — сказала она, — и не медленно поскачешь по дороге на юг к границам Италии. Раздели отряд на три части и контролируй дороги: через Салуццо, Савойю и Франш-Конте. Папский посол не должен прибыть в Париж раньше восемнадцатого августа. Возьми этот кошелек, в нем двести луидоров, это для тебя и твоих людей. Выполнишь поручение — получишь столько же. А теперь ступай.

В один из дней накануне свадьбы Конде доложили, что его хочет видеть какой-то господин. Имени он не назвал, но просил передать, что приехал издалека, с границ Пуату.

Пожав плечами, Конде небрежно махнул рукой:

— Что ж, пусть войдет.

Через минуту в комнату, где сидел у окна принц и листал Плутарха, тяжело ступая грязными дорожными сапожищами, грузно ввалился человек в плаще и, широко улыбаясь, остановился у порога.

Конде поднял голову; книга выпала у него из рук.

— Матиньон! Старый друг моего отца! Это вы?

— Я, принц, клянусь халатом Моисея, кто же еще! — воскликнул Матиньон и от всей души обнял молодого человека, совершенно не стесняясь при этом пыльного костюма.

— Где вы пропадали, Матиньон? — искренне сокрушался Конде, а глаза его так и сияли счастьем, разглядывая старого воина. — Мы все так долго не видели вас!

— Вы ведь знаете, принц, где я был, — ответил Матиньон, и как ни в чем не бывало, развалился в кресле, — а вот теперь здесь, и, черт меня подери, если я в течение двадцати четырех часов куда-нибудь двинусь с этого места, исключая, впрочем, набеги на кухню и винный погреб.

Конде рассмеялся.

— Да, да, — воскликнул он, — вы пожинали лавры победителя женского сердца в объятиях герцогини Д'Этамп, я помню это. Но что же заставило вас покинуть ее? Вы ей надоели, и она вас прогнала?

— Что, прогнала меня? Ха-ха, как бы не так! Да она вцепилась в мои штаны и не отпускала до тех пор, пока я не пообещал ей, что вернусь, как только наш король женится. «Per Вассо!»[14]

— Значит, вы приехали на свадьбу Генриха Наваррского?

— А как вы думали, мой принц? Разве мог я усидеть дома, в то время как мои друзья и боевые соратники, съехались в Париж на празднества по случаю такого невиданного бракосочетания? И если я что-то и оставил в постели герцогини, то уж никак не свою совесть, веру и желание служить вам, ваше высочество, как я служил вашему отцу.

— Как, — растроганно произнес Конде, обнимая за плечи сидящего Матиньона, — вы приехали в Париж, значит, не только ради свадьбы?

— Конечно, нет. Мой долг — служить вам и умереть возле вас. Да и где мне быть, как не у стремени боевого коня сына великого Людовика Конде? Ах, принц, если бы только порассказать вам все приключения, выпавшие на долю мою и вашего отца за долгие годы нашей дружбы, то вы поймете, что Жерар де Матиньон не может сидеть дома и, впав в прострацию, ждать приближения смерти. Я старый воин и должен погибнуть либо в бою за нашу веру, либо за вас, принц, другого выбора у меня нет. Вот потому я здесь.

— Отец часто рассказывал мне о вас, — ответил юный Конде, — и вы сами знаете, как искренне люблю я вас и всегда скучаю без вашего общества. И если вы говорите, что приехали в Париж, чтобы быть моим верным другом и наставником…

— Именно так, а другого у меня и в помыслах нет. Приказывайте, монсиньор, старый солдат хоть сейчас готов исполнить любое поручение. Куда надо ехать: в Нидерланды, Испанию, Италию? Только для начала, принц, не мешало бы пообедать и выпить вина. Чертовски голоден и устал с дороги, а деньги, что дала мне герцогиня, все до единого су я спустил на постоялом дворе какому-то купцу, черт бы его побрал. Хорошо еще, что не проиграл лошадь.

Конде хлопнул в ладоши и отдал приказание. Прошло не более пяти минут, и в комнату к нему внесли столько еды и вина, что вполне хватило бы на пятерых.

Матиньон, не сходя с места, с удовольствием принялся поглощать то, что принесли, а юный принц, сидя рядом, с любопытством слушал рассказы старого воина, а заодно объяснял, как идет подготовка к свадьбе и как встречают гугенотов парижане.

Слуги, стоя в дверях, удивленно глядели на Матиньона. Недоумевая, какое право имеет этот человек вести себя так вольно в присутствии принца королевской крови, во все глаза разглядывали его, стараясь запомнить, дабы в будущем не попасть впросак.

И что уж говорить о вечере того же дня, когда за Лесдигьером и Шомбергом в Лувр пришел паж от принца Конде с просьбой немедленно прибыть к нему. Едва все встретились, как сердце старого Матиньона не выдержало: он упал в объятия друзей и расплакался, как отец, дождавшийся с войны любимых сыновей.

Благословение от папы, наконец, пришло; письмо прислал с нарочным из Рима кардинал Карл Лотарингский. Других писем быть не должно, решила Екатерина. И пусть папа беснуется, сколько хочет, но она сделает свое дело. Зато потом он будет благодарен ей как неутомимому борцу за католическую веру, как мечу, который неустанно сечет головы мятежным еретикам.

Глава 4 Ночной визит на улицу Четырех сыновей

В воскресенье семнадцатого августа около десяти часов вечера Екатерина Медичи приказала подать носилки к боковому крыльцу Лувра. Усевшись, надвинув на глаза капюшон и задернув шторы, она сказала, что хочет полюбоваться вечерним Парижем.

Ее донесли до самого конца улицы Трус-Ваш, потом, миновав два перекрестка, вышли к монастырю Сен-Мерри. У Сент-Круа де Ла Бретонри носилки повернули налево и очутились на улице Сент-Авуа, в самом ее начале. Она была шире, чем предыдущие, за исключением Сент-Оноре, и народу здесь было побольше; впрочем, жители торопились поскорее разойтись по домам, пока совсем не стемнело и они не стали жертвами ночных разбойников, к коим единодушно причисляли гугенотов, потому как те были бедны и путем ночного грабежа пополняли кошельки. Так учили их проповедники, и поскольку никто не смел, сомневаться в правдивости высказываний святых отцов церкви, то гугенотов стали ненавидеть еще больше, нежели после того, как духовенство окрестило их безбожниками.

Но все же прохожие бросали любопытные взгляды на необычное и несколько несвоевременное шествие, в центре которого качались носилки без каких-либо опознавательных знаков. Это мог быть какой-нибудь вельможа, возвращавшийся домой из Лувра или, наоборот, отправляющийся в гости к любовнице. То же можно было сказать и о даме. Неплохой случай поживиться для грабителей-гугенотов, авось их сразу поубавится, ведь носилки сопровождали вооруженные с ног до головы швейцарцы в шлемах и красных мундирах, поверх которых блестели стальные нагрудники.

Между особняками Мезм и Монморанси носилки остановились. Рука в перстнях, высунувшаяся из-за шторы, показала вправо. Миновав еще ряд домов, та же рука сделала знак остановиться. Они находились прямо посередине улицы Катр-Фис. На них глядел сверху зарешеченными цветными стеклами готических окон громадный дворец. Тому, кто вздумал бы забраться на шпиль одной из четырех угловых башен или на самый верх конической крыши этого колосса, едва видимой с земли сквозь частые зубцы стен, люди внизу показались бы муравьями. Дом принадлежал семейству Гизов.

Королеву-мать ждали. Это было видно по тому, как, едва носилки остановились у главного входа, двери тотчас раскрылись и на крыльцо вышли придворные. Едва Екатерина ступила на землю, они низко склонились. Впереди стоял молодой герцог Гиз.

— Ваше величество, вы неосторожны, — произнес он. — Мы ждали вас раньше, а вы… в такое время…

— Обратно я поеду еще позже.

— Вы можете остаться здесь.

— Завтра свадьба.

— Тогда я дам вам еще охрану.

Екатерина кивнула:

— Это будет нелишне. Всякие подозрительные личности то и дело попадались на пути. Черт знает, во что превратился Париж — какое-то логово бандитов и нищего сброда.

— Дело рук гугенотов. Но скоро город от них избавится.

— Что вы хотите сказать?

— Лучше меня скажет герцогиня, она давно уже ждет вас.

Герцог жестом пригласил королеву-мать войти.

В комнате, весь интерьер которой дышал искусством итальянских мастеров эпохи Ренессанса, начиная с подсвечников работы Челлини[15] и кончая полотнами Тициана и Приматиччо[16], развешанными по стенам, стояла у окна женщина, закутанная в длинную накидку с откинутым назад капюшоном. Сложив руки на груди, она неподвижно смотрела через стекло на высокие шпили Тампльского аббатства, в некоторых окнах которого горел неяркий свет.

Едва королева-мать вошла, женщина обернулась. Эта немолодая уже особа сорока лет от роду была все еще хороша собой, как и в дни молодости, за что современники сравнивали ее подчас с Дианой де Пуатье. Выше среднего роста, с глазами цвета изумруда, она обладала взглядом, осанкой и жестами подлинной королевы, слыла умной и образованной, и всегда умела отдавать быстрые и точные приказы, и безжалостно наказывала тех, кто их не исполнял. Звали эту женщину Анна Д'Эсте. Она была вдовой Франциска де Гиза и матерью Генриха. Ныне она уже шесть лет как замужем за герцогом Немурским.

Кроме нее в комнате находился еще один человек. Он сидел за столом и при появлении королевы-матери встал и коротко поклонился. Это был герцог Омальский, родной брат покойного Франциска де Гиза, дядя юного Генриха.

Королева вошла, бросила взгляд на герцогиню и ее деверя и, не дожидаясь приглашения, уселась на стул около стола, застеленного красным лионским сукном.

— Наконец-то мы дождались вас, мадам, — проговорила герцогиня и села напротив. Сын занял ее место у окна и принял ту же позу.

— Ожидание всегда кажется бесконечным, в особенности тогда, когда от результатов желаемой встречи зависит воплощение в жизнь некоей сокровенной мечты, которую лелеешь годами, — ответила Екатерина.

— Кажется, нам нетрудно будет договориться, ведь то же желание обуревает и вас, хотя мотивы наши различны.

— Вы правы, герцогиня, мы говорим с вами об одном человеке, о злом гении французского королевства, которое он хочет прибрать к рукам. Имя его — адмирал де Колиньи, и обвинение, которое я собираюсь предъявить ему от имени дома Валуа, не менее грозно и безапелляционно, чем то, которое собираетесь предъявить вы от имени Лотарингского дома, не так ли?

Анна Д'Эсте кивнула:

— Девять лет я жду этого часа, и только желание отомстить за смерть мужа и отца моего Генриха дает мне силы для борьбы и помогает жить. Все годы я молила Господа о ниспослании кары небесной на голову убийцы, но мольбы оказались тщетны; незримая рука провидения охраняла его. И вот настал день, когда он перешел дорогу другой женщине, не менее ненавидящей его, чем я; день этот объединил нас союзом, который явится грозным мечом правосудия. Что касается меня, то мотивы моей мести ему вам известны. Именно с его благословения некий фанатик девять лет тому назад застрелил моего мужа, ярого борца за католическую веру. Что же касается дома Валуа, то для него будет вовсе не лишним устранить с дороги вождя партии гугенотов, сеющих смуту и раздоры в стране еретическим учением кальвинистский церкви.

— Не совсем так, герцогиня, — глухо ответила Екатерина Медичи и, желая дать точный и всеобъемлющий ответ, задумалась. Огонь мести постепенно загорался в ее глазах, устремленных в одну точку.

Она знала: всей правды сказано не было, Гизы имели еще одну цель — устранить главу протестантов, что давало им возможность взять верховенство в борьбе двух партий. Но это же создавало угрозу трону. Зная об этом, Екатерина, тем не менее, сама пошла на союз с Гизами. Устранив их рукой Колиньи, она избавилась бы впоследствии и от главы Лотарингского дома, с которым обойдутся так же те, кто будет мстить за своего вождя. Только так она думала решить проблему будущего государства, которым ей приходилось править, только так она представляла мир между двумя партиями, оставшимися без главарей.

— Не совсем так, — снова повторила королева-мать, оглядела поочередно членов тайного собрания, с помощью которого она собиралась придать некую силу законности своим замыслам, и продолжила, глядя теперь уже на одну герцогиню: — Истина зарыта гораздо глубже. Всем известна его сумасбродная идея колонизации Нидерландов, из которых он хочет сделать не что иное, как гугенотскую республику. Но не является ли эта программа войны с Габсбургами продолжением печально известных Итальянских войн, которые и породили в стране партию обездоленных, называющих себя протестантами? Хуже того, он втянул в игру короля, которому внушил, что поход на Нидерланды принесет Карлу славу освободителя.

— Что же король? — спросила госпожа де Немур. — Ужели он не видит, какой пагубный характер может принять война против свояка? Такого решения не одобрят и не простят ни в Риме, ни в Мадриде.

— Король слеп и глух к моим увещеваниям и во всем подчиняется адмиралу, которого любит и называет отцом. Он отдалился от родной матери, а как-то раз, даже заявил, что я ненавижу и желаю его смерти, дабы посадить на престол другого сына, который делает вид, что искренне и беззаветно любит меня и сам мечтает занять трон старшего брата.

— Здесь явно не обошлось без колдовских чар, которыми так умеют завораживать свои жертвы еретики, — подал голос герцог Омальский. — Пагубному влиянию адмирала должен быть положен конец, иначе они сообща превратят королевство в гугенотскую республику с центром в Брюсселе.

— Вот именно, герцог, — кивнула королева-мать, — вы словно читаете мои мысли. В создавшейся ситуации действовать надо тем более решительно, чем скорее и напористее действует сам адмирал. Совсем недавно я узнала, что он с согласия короля послал помощь войскам в Монс, которая, благодаря Богу, была разбита испанцами. Но это не остановило заговорщиков, коими я отныне объявляю короля — своего сына — и адмирала. Альба просит меня объяснить, чего ради на подступах к Монсу стоит трехтысячное войско гугенотов, которых вновь отправил Колиньи, и не означает ли это начало военных действий? Что могу я ответить? Что адмирал снова собирает полки, и что уже везде говорят, что гугеноты, прибывающие в Париж якобы на свадьбу их короля, получают приказ адмирала сразу же отправляться воевать во Фландрию? Знаете ли вы, сколько у него уже солдат?

— Я слышал о пяти тысячах, которые концентрируются где-то близ Мо, — произнес Генрих Гиз.

— Если бы так, — усмехнулась Екатерина. — У него уже больше десяти тысяч пехотинцев и около трех тысяч конницы, не считая тех, что стоят под стенами Монса. С такими силами можно завоевать не только Париж, но и всю Францию.

В комнате повисло молчание. Никто и не догадывался о подлинном размахе, с которым развернул адмирал свою деятельность. Цифры были страшные, они грозили, они витали в воздухе, звенели набатом в ушах и пугливой змейкой крались по извилинам сознания, заставляя сердца заговорщиком трепетать в страхе.

— Ужели все это — гугеноты? — ужаснулась герцогиня. — И ведь они с каждым днем все прибывают в Париж целыми семьями!

— Чего же хочет адмирал? Каковы его планы? — спросил герцог Омальский. — Не думает ли он и вправду овладеть Парижем?

— Не думает, потому что я с ним не ссорюсь, — ответила королева-мать, — и делаю вид, будто мне глубоко наплевать на их дружбу с королем и на их замыслы, в которые они меня не посвящают. Но я не была бы французской принцессой и дочерью флорентийских герцогов Медичи, если бы не понимала, что планы адмирала направлены на разрушение единства монархии с тем, чтобы, развалив государство, превратить его в некую протестантскую федерацию. Для того ли тогда боролись последние короли династии Валуа за единство страны, чтобы после их смерти она перешла в руки кальвинистов, мечтающих превратить ее в некую раздробленную республику на манер швейцарских кантонов?

— Но на короля можно воздействовать, избавив его от пагубного влияния адмирала, — хитро сощурив глаза, проговорила герцогиня, — а Альбе объяснить, что всему виной Колиньи с его программой, и действует он при этом против мнения двора и правительства…

— Ничуть не бывало! — отрезала Екатерина Медичи. — Филипп не такой дурак, чтобы не понять, что вина в оказании помощи нидерландским гёзам лежит на французском короле. Что бы там ни говорили о пагубном влиянии на сознание Карла французского адмирала.

— Он сам может начать войну против Франции, — внезапно произнес герцог Д'Омаль, — видя, что французы стягивают войска к границам Фландрии, собираясь отнять у него то, что он считает своей колонией и что приносит ему немалые доходы. Ведь именно здесь находятся все важнейшие торговые пути Европы. Не хочу нагонять лишнего страха, но Филиппу нетрудно будет собрать войско в два, в три, в пять раз превышающее численность французского! Ведь о нем говорят во всем мире, как о великом защитнике христианства, особенно после того, как он разгромил турок.

— Не говоря уже о том, — упорно гнула герцогиня, — что адмирал мечтает объединить всех французов под своими знаменами, пользуясь тем, что у нас царит мир.

— Честное слово, не понимаю, что это за программа! — воскликнул Генрих Гиз и принялся нервно ходить по комнате. — Куда она направлена, о чем гласит? Почему ему не сидится на месте в своем двухэтажном особняке и не спится сладко с молодой женой? Чего он добивается? Переустройства мира?

— Он мечтает превратить Францию в гугенотскую республику! — ответила мать. — Его программа — программа южного дворянства, гугенотов!

— Но их цели? Чего они хотят? Каковы пункты программы? Я хочу это знать! Я должен уметь владеть оружием, с которым вышел биться мой враг.

— Что ж, герцог, я объясню вам вкратце, — произнесла Екатерина Медичи голосом, каким она разговаривала со своими детьми, когда наставляла их на путь истинный. — Чего хочет Колиньи, хотите вы знать? Я вам отвечу. Защитить, поддержать нидерландских гёзов, которые по сути своей являются не кем иным, как теми же протестантами. Его цель при этом — объединив всех французов, заставить католическое дворянство служить своим идеям, иначе — тому, чему учит их Кальвин, вернее, учил.

— Ну, уж этого не будет! — воскликнул Гиз. — Никогда принцы Лотарингского дома не пойдут на поводу у протестантов, а коли те будут упорствовать, мы вырежем всех еретиков повсеместно на всей территории королевства!

— А начать надо с Парижа, — произнес герцог Смальский в наступившей тишине.

Королева-мать повернулась в его сторону. Брови чуть приподнялись.

— С Парижа? — спросила она.

— Да, мадам.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что судьба уготовила нам прекрасный случай удалить опухоль, назревшую внутри страны. Овечек для стрижки предостаточно, и самые жирные собраны здесь, в одном месте.

Эта мысль показалась ей дикой и нелепой. Ей, ревнивой поборнице мира, предлагают устроить резню! И кого же? Ее подданных, с которыми она заключила мир, и вся вина которых состоит в том, что ради любви к своему королю они съехались на его свадьбу! Устроить кровавое побоище в собственном доме, у трона ее сыновей!

Она смерила герцога уничтожающим взглядом:

— Вы соображаете, что говорите? Предлагаете вновь начать кровопролитную войну после того, как с таким трудом удалось заключить мир! Новый Крестовый поход против еретиков во славу креста!

— Но, мадам, ведь такой удобный случай, другого не представится. А после свадьбы они разъедутся по своим крепостям и оттуда вновь станут угрожать Парижу.

— В том, что говорит герцог, есть немалая доля здравого смысла, ваше величество, — проговорила Анна Д'Эсте, буравя Екатерину острым взглядом. — И если бы только вы дали согласие… — она замолчала, не сводя глаз с королевы.

Паузы допускать нельзя было. Заговорили о том, о чем давно уже говорили без нее, думали, мечтали, лелеяли эту мысль, потирали руки. Однако не давили, все знали, что такое опала, но было необходимо подать мысль, которая в короткое время должна дать благодатные ростки.

— Париж, словно пороховая бочка, к которой стоит только поднести горящий фитиль, — взволнованно заговорил Гиз, останавливаясь подле матери. — Гугеноты не платят за постой, обворовывают горожан, разбойничают на улицах, повсеместно затевают потасовки… Чаша терпения народного переполнилась! Их ненавидят, их мечтают убивать, горожане выходят из домов с оружием в руках, готовые по первому же зову уничтожать еретиков…

Екатерина сильно хлопнула ладонью по столу. Герцог замолчал. Наступила тишина. Кажется, Гиз увлекся и наговорил лишнего, а она, судя по всему, к этому еще не готова.

— Замолчите, Гиз! — сказала она. — Добрая половина сказанного вами — ложь. Дай вам волю — вы уничтожите всех гугенотов королевства, а потом во главе черни пойдете штурмовать Лувр!

Гиз побледнел.

— Ваше величество неправильно меня поняли. Я хотел только сказать, что политическая обстановка в городе и в стране в целом крайне напряжена. В любую минуту может разразиться вспышкой народного бунта. Ни к чему ждать этого, а потом упрекать себя в бездействии, лучше заблаговременно дать сигнал самим, чтобы не потерять уважения и любви народа.

— Что вы предлагаете, герцог?

— Уничтожить всех главарей гугенотов, дабы оставить их без головы. Некому станет командовать ими, они окажутся бессильными и неспособными ни к какому вооруженному выступлению против правительства.

Когда-то она и сама так думала, но теперь…

— Нет! — резко оборвала Екатерина. — Мне нужен только Колиньи, он — всему голова, и ее надлежит отрубить в первую очередь. Равного ему среди них нет, и это быстро охладит пыл всех остальных горячих голов. Оставить его в живых с его программой — значит подчиниться требованиям южного дворянства. Я не договорила, вы перебили меня, так слушайте дальше. Колиньи добивается включения в состав Франции Нидерландской республики с ее мировой торговлей и промышленностью, сосредоточенными в Антверпене. Сюда же примкнут и богатые буржуа, привыкшие к вольным обычаям и самоуправлению. Чем это грозит Франции? Развалом существующего строя и смещением столицы королевства в Антверпен или Амстердам. Кому это выгодно, спросите вы? Дворянству юга. Оно давно уже связано с Нидерландами политикой и торговлей. Теперь им надо разбить испанцев, чтобы в контакте с буржуазией объединиться против двора, против нас с вами, против тех, кто управляет государством.

— Но ведь это антикатолитическая программа! — воскликнула госпожа де Немур. — Как же король может не понимать, что она направлена против всех и вся: духовенства, Рима, Испании, против него самого, наконец!

— Потому их и называют протестантами, — пренебрежительно бросил герцог Омальский.

Екатерина продолжала:

— Теперь вы все понимаете, что, покуда жив адмирал, нельзя допустить краха французского королевства. Этот человек не должен жить еще и потому, что постоянно мешал мне и королю проводить мирную политику, организовывая раз за разом восстания и мятежи и нарушая тем самым наши мирные эдикты. Своими действиями во Фландрии он настроил против нас испанского короля, которому стоит только двинуть войска, как с Францией будет покончено. Его пагубному влиянию следует положить конец, и эту миссию должны взять на себя мы с вами, пока он настолько не околдовал короля, что скоро заменит ему и отца, и мать, а меня за ненадобностью они просто отправят в изгнание. Ну, а что касается особ Лотарингского дома, то, думаю, становится ясным, что король сделает так, как посоветует ему адмирал, этот Тифон[17], эта меотийская проказа[18]. Он — крупный лосось, и одна его голова стоит больше тысячи лягушек. Так, помнится, говаривал когда-то герцог Альба. А теперь, когда стала ясной позиция адмирала, я спрашиваю вас всех, каждого по очереди: чего заслуживает сей человек за все его прегрешения перед истинной верой в прошлом и настоящем? Вы, герцогиня?

— Смертной казни!

— Вы, Гиз?

— Смерти!

— Вы, герцог?

— Смерть ему!

— Я за этим и пришла. Рада, что обнаружила между мною и вами, надеждой и опорой французского трона, полное единодушие. Невидимая рука провидения до сей поры хранила адмирала от смертоносного жала меча, несущего справедливое возмездие, но на сей раз его час пробил. Смерть Колиньи угодна Господу и явится подлинным спасением для нашего королевства. Герцогиня, вы привели человека, о котором говорили?

— Он давно уже ждет, мадам.

— Где он?

— В соседней комнате.

— Готов ли он?

— Он преисполнен ненависти и жажды действовать, к тому же ему хорошо заплачено.

— Приведите его сюда.

Гиз быстро вышел, а королева тем временем надела на лицо маску. Через минуту герцог вернулся с человеком, заслужившим прозвище «королевский убийца».

При их недавней первой встрече в Лувре Анна Д'Эсте высказала мысль, что в роли убийцы должен выступить человек Месье, это придаст законность акту возмездия. Екатерина была против. Но герцогиня настояла. Вопрос так и остался бы висеть в воздухе, если бы госпожа не Немур внезапно не согласилась: их популярность в народе слишком высока и бояться было нечего — риск невелик. Наварра останется под юбкой тещи, а Конде получит губернаторство в одной из областей. Вот и нет вождей и некому мстить. Не говоря о еще более возросшей популярности у горожан, Гизы станут к тому же еще в большей чести у папы и у Филиппа II, их покровителя и союзника…

…Незнакомец шагнул через порог и остановился в дверях, не смея ступить ни шагу дальше. Молодой герцог прошел вперед и встал между ним и Екатериной.

Королева-мать бросила на вошедшего быстрый и оценивающий взгляд. Впечатление сразу же — отталкивающее. Одет неброско, скорее небрежно, рот перекошен, нижняя губа разорвана, нос кривой, с горбинкой, маленькие черные глаза посажены так близко, что кажется, будто и переносицы нет; они колючи, жестоки, в них нет сострадания, только немой укор судьбе, не испытывающей к нему ни жалости, ни благо желательности, и готовность мстить и убивать любого, на кого укажут. «Сущее отребье, обозленное на все человечество, подумала Екатерина. — Такой, не задумываясь, убьет даже собственную мать. Впрочем, хороша, должно быть, и мать, родившая такое чудовище».

Тем не менее, она осталась довольной выбором герцогини. Жестом, приказав неизвестному подойти, заговорила с ним.

— Как вас зовут? — спросила королева-мать.

— Шевалье Шарль де Лувье де Морвель к вашим услугам, — послышался хриплый голос из-за с трудом разодранных губ.

Екатерина повернулась к герцогине:

— Мне как будто уже знакомо это имя. Где я могла слышать его?

— Этот человек уже хотел убить адмирала три года назад. Тогда ему не повезло, пуля угодила в другого.

— Вот оно что…

И она снова обернулась к Морвелю:

— Надеюсь, на этот раз случай не сыграет злой шутки.

— Нынче оплошности не будет.

— Постараюсь поверить вам. Но помните, никто не должен заподозрить умышленное убийство, это будет всего лишь несчастный случай и ничего больше. Вы организуете, вооруженное столкновение с группой гугенотов, провожающих обычно адмирала из дома в Лувр, и в свалке сделаете свое дело. Не мне вас учить как — пулей ли, кинжалом — все равно. Учтите, его всегда сопровождает с десяток гугенотов, вооруженных до зубов, поэтому вас должно быть, как минимум, раза в два больше.

— Я понял, мадам. У меня есть к вам вопрос.

— Говорите.

— Не будет ли среди сопровождающих его людей некоего капитана по имени Лесдигьер?

Брови королевы-матери в неподдельном изумлении взметнулись вверх:

— Чего ради вам вздумалось спросить об этом? Вы имеете какие-то личные счеты с этим человеком и хотели бы заодно устранить и его?

— По счастью, он не является моим личным врагом, к несчастью, не является и другом, но мне не однажды доводилось слышать и видеть, как дерется этот господин. Если он будет там, мне придется взять с собой не менее полуроты наемных убийц. А если к тому же с ним будет его друг мсье Шомберг, то я не ручаюсь за успех предприятия, хотя, видит Бог, сделаю все возможное. Я возьму с собой десяток аркебузиров; это не говоря о том, что у каждого из моих солдат будет за поясом заряженный пистолет.

Екатерина переглянулась с герцогиней и сухо и отрывисто рассмеялась:

— Успокойтесь, господин Морвель, Лесдигьер вместе со своим другом в свите короля Наваррского, и вам с ним не придется встретиться.

— Благодарю вас.

И Морвель опустил лицо. Казалось, он размышлял о чем-то, буравя маленькими черными глазами рисунок на ковре; наверное, не хотел, чтобы в его глаза долго и напряженно смотрели, как вот эта дама, что перед ним.

Неожиданно он поднял голову:

— Я хотел бы задать еще один вопрос.

— Спрашивайте.

— По мне — надежнее будет выстрел из аркебузы, произведенный из окна. Не надо будет ненужных жертв. Что скажете на это?

Екатерина недоверчиво посмотрела на него:

— А сможете ли вы попасть, ведь стрелять придется с дальнего расстояния, иначе вам не уйти от немедленной расплаты?

— Я попаду в него, — сухо и уверенно ответил Морвель и сжал губы, будто закрыл на замок.

— Шевалье считался одним из лучших стрелков в армии герцога Анжуйского, — добавила герцогиня.

Екатерина подумала. Четверть минуты прошла в тягостном ожидании ответа. Наконец она кивнула:

— Поступайте, как вам удобнее, лишь бы это не привело к провалу. Если вас схватят, не вздумайте называть никаких имен, и тогда мы спасем вас. Откроете рот — вы погибли, а с вами и мы.

— Это все, что я хотел узнать, — бесстрастно ответил Морвель. — А теперь позвольте мне откланяться.

И он посмотрел на герцогиню, так как служил ей и не узнал в даме под маской королеву-мать, перед которой пал бы ниц.

— Вы можете идти, — кивнула госпожа де Немур, — но помните, что вы здесь не были и мы никогда не встречались. Малейшая оплошность может стоить вам головы.

— Имейте в виду также, что покушение должно состояться только после венчания, и не раньше, — напомнила королева-мать, — иначе можно испортить все дело.

И последнее напутствие герцогини Д'Эсте:

— Когда будете выходить на улицу, наденьте маску, это для вашей же безопасности.

Морвель поклонился и вышел.

— Едва это случится, Наварра станет заложником в Лувре, — произнесла Екатерина, снимая маску. — Это удержит протестантов, от каких бы то ни было проявлений беспорядков или, чего доброго, бунта в связи с подозрением в умышленном убийстве.

Спустя полчаса вслед за Морвелем покинула дворец и она.

Глава 5 Мать и сын

Дальнейшие события развивались по плану, задуманному и разработанному Екатериной Медичи. Семнадцатого августа, когда поздно вечером королева-мать отправилась в дом Гизов, состоялись свадебные торжества по случаю обручения короля Наваррского и принцессы Валуа. Обряд совершил кардинал Бурбонский в присутствии двора, архиепископа Реймского, епископа Парижского, Лангрского и прочих святых отцов церкви. Вечером состоялся ужин и бал, с которого и ушла Екатерина, дабы побеседовать наедине с представителями Лотарингского дома.

Следом за ней, буквально в четверть часа разницы, Лувр покинула и ее дочь, будущая жена наваррского короля. Ушла с огромным облегчением, прихватив фрейлин: до того ей стал постылым дворец, в котором наверняка искал ее сейчас жених и в котором весь вечер не было ее возлюбленного Гиза.

И вот наступил день восемнадцатого августа. Понедельник, венчание молодых. Генрих не пошел в собор слушать четырехчасовую мессу, а прогуливался с гугенотами вдоль галереи, выстроенной с южной стороны собора и заканчивающейся напротив правого крыла архиепископского дворца. А невеста, хоть и блистала нарядами и красотой, и обращала на себя все взоры, как дворян, так и горожан, собравшихся в огромном количестве на площади перед собором, была так задумчива и рассеянна, так грустна и апатична ко всему происходящему, что даже не слышала вопроса, который задал ей кардинал Бурбонский. Пришлось Карлу, ее братцу, толкнуть невесту в бок, чтобы она пришла в себя и сообразила, чего от нее хотят.

Далее — торжественный вход в собор и три принцессы, следующие как собачонки и несущие длинный шлейф ее голубой мантии: Генриетта, герцогиня Неверская; Екатерина, герцогиня де Гиз; Мария, принцесса Конде. Все трое — дочери принцессы Маргариты Бурбонской, герцогини Неверской, родной сестры кардинала Бурбонского. Их мать стояла внизу под руку со своей сестрой аббатиссой Элеонорой в окружении монашек, и любовалась дочерьми и братом, принимавшим от молодоженов брачные клятвы.

Вот, собственно, и все, что еще сказать? Если кому-то хочется узнать все подробности этого мероприятия, то я с легким сердцем отсылаю его к современникам — мемуаристам той поры. Каждый из них, изощряясь друг перед другом в остроумии, правдоподобии и умении подмечать малейшие детали вплоть до одной из пуговиц другого цвета на камзоле у герцога де Монпансье, так живописно описал сию знаменательную сцену, что, ей-богу, нет никакой нужды повторять его слова, тем более что сам не был тому свидетелем. Единственное, о чем не упоминается ни в мемуарах, ни в хрониках того времени — это о капитане Лесдигьере. Но мы и без того знаем, что он там был, поскольку состоял в свите наваррского короля. И если история умалчивает о нем в этот день, значит, он попросту не давал повода обратить на себя внимание толпы. Ей и без того хватало зрелищ.

Когда общество собралось идти в Лувр, где все уже было готово к пиру и балам, даваемым в этот день невестой, герцогиня Анна Д'Эсте неожиданно взяла сына за руку и зашептала ему на ухо:

— Едем домой. Туда ты еще успеешь.

— Зачем? — удивился Гиз.

— Мне надо тебе что-то сказать.

— Говорите здесь, матушка.

— Ты что, ненормальный? Разве я собираюсь рассказывать тебе сказки?

И сын с матерью незаметно отделились от королевского кортежа. На углу Ломбардской улицы, где возникла небольшая заминка при большом скоплении народа, поскольку улица эта была уже, чем все предыдущие, они в сопровождении слуг повернули к церкви Сен-Мерри, обогнули ее с южной стороны и вдоль ограды монастыря направились на улицу Катр-Фис.

— А теперь слушай внимательно, что я тебе скажу, — склонилась к сыну мать, когда они остались в комнате одни. — План с убийством адмирала хорош, но кому от этого будет польза?

— Нам — тебе и мне в первую очередь, — запальчиво воскликнул Гиз, — ведь он убийца твоего мужа и моего отца!

— Убийца казнен на Гревской площади.

— Но инициатором этого был он, это все знают!

— Но никто не доказал.

Сын непонимающими глазами глядел на мать.

— Ты что же, оправдываешь его?

— Вовсе нет. Но не стоит доверять Екатерине Медичи, у нее свой взгляд на эту проблему, у нас же должен быть свой.

— Какой же?

— Адмирал не должен быть убит.

Теперь Гиз и вовсе перестал понимать. Склонившись к матери, усевшейся к тому времени в кресло, он положил руки на ее колени.

— Матушка, да в своем ли вы уме?

— Более, чем когда-либо, Генрих, — ответила Анна Д'Эсте.

— Тогда объяснитесь.

— Хорошо. Слушай меня и не перебивай. Для чего задумала королева-мать убийство, как ты думаешь? Только ли для того, чтобы лишить протестантов их вождя? Нет, сын мой. Я разгадала игру старой королевы. Ее партия — слабейшая среди трех: королевской, протестантской и католической. Убив вождя одной из них, — я не имею в виду принцев, они еще слишком юны, — она тем самым дала бы значительный перевес другой партии. Но это вовсе не входит в ее планы, и этим шагом она хочет предупредить тебя: не слишком-то высовывайся, не то с тобой в один прекрасный день произойдет то же, что и с адмиралом. Но эта мысль второстепенная, и она хранит ее на тот случай, если ты станешь слишком задирать нос. Но поскольку ты юн, упрям, честолюбив, пользуешься большой популярностью в народе и представляешь главу Лотарингского дома, то, едва свершится убийство, она обвинит в этом тебя и со спокойной совестью отдаст на растерзание гугенотам. Таким образом, она одним ударом избавится от двух самых могущественных противников; обе партии ослабнут, а ее сын станет неограниченным правителем страны. Тебе, понятна моя мысль?

— Вот почему, — медленно протянул Гиз, — она отказалась от устранения остальных гугенотских военачальников.

— Да. Ею руководит соображение баланса сил. Но это еще не все. Смерть адмирала принесет ей успокоение, дальше она не пойдет. А действовать дальше надо самим. Узнав, что адмирал не убит, а только ранен…

— Ранен?

— Вот именно, все должно произойти именно так, и не иначе. Увидев, что он только ранен, она преисполнится вдвое большей злобой против него, против злополучного рока, преследующего ее в образе адмирала, и вот тогда, когда она проклянет счастливую звезду, дарующую ему жизнь, ее и следует подвести под массовое убийство гугенотов. Тогда не только у адмирала, у всех полетят головы, и некому будет мстить тебе за смерть протестантского вождя.

— Ты думаешь, она пойдет на это? — сразу же вцепился в идею Гиз.

— У нее не будет другого выхода. Дружба адмирала с королем зашла слишком далеко, она угрожает внутреннему миру в королевстве, которого она мечтает добиться с помощью брака; она подрывает ее престиж в случае победы гугенотов во Фландрии. Колиньи станут прославлять как победителя и великого полководца, они с Карлом станут реальными властителями королевства, а она окажется ненужной, ее просто оттеснят на второй план.

— Значит, — произнес сын, — ты полагаешь, нам удастся уговорить ее на…

— Мы должны будем это сделать. Я верю в это, как всегда верила в гений мужа и сына. Мы соберемся вместе, и она не устоит. Она не набожна, но легко поддается магическим чарам, предзнаменованиям и предсказаниям. Сыграем на этом и для пущей убедительности привлечем сюда церковь.

— А король? Как быть с королем?

— Мы уговорим ее воздействовать на него, а коли он будет упорствовать, мы применим к нему те же методы, что и к его матери. Мы обрисуем гугенотов с такой стороны, что он сам даст сигнал к избиению.

— Всех?

— Нет, только зачинщиков, их капитанов и полковников. Остальные разбегутся сами.

Генрих в восхищении глядел на мать, поражаясь ее тонкому уму и умению сделать соответствующие выводы.

— Жаль, что я не додумалась до этого раньше, — произнесла Анна Д'Эсте, — с гугенотами было бы навсегда покончено.

— Почему?

— Потому что у нас нет времени.

— Но ведь еще не поздно и они все здесь, у нас под рукой.

— Они по всей Франции и, прежде чем начать такое мероприятие, надо было уведомить все города об общем деле во главу Божию и назначить дату.

— Но… матушка… ведь вы говорили только о зачинщиках, а по вашим словам выходит, что вы хотите истребить их всех.

Анна улыбнулась и покачала головой:

— Кажется, я забылась, настолько эта мысль захватила меня. Ты прав, об общем избиении не может быть и речи, и нам не удастся уговорить на это ни старуху, ни тем более ее сына. Хотя…

Она замолчала и задумалась. Гиз терпеливо ждал, не сводя с нее глаз.

— Что вы хотели сказать, матушка?

— Только то, что в нашем распоряжении народные массы — злобные, ненавидящие, воинственно настроенные и фанатичные до умопомрачения. А так как каждый вождь протестантов будет защищаться и при нем будут его люди, которые наверняка убьют при этом не одного горожанина, то…

— То все произойдет стихийно, само собой! — обрадованно вскричал Гиз. — И стоит кому-то подать клич к избиению, как их уже будет не остановить!

— Да, сын мой. И ты должен быть в первых рядах. Твой призыв воодушевит их на ратные подвиги во славу Господа и веры.

— Браво, матушка! Я всегда восхищался вашим тонким умом и проницательностью; сегодня вы превзошли себя.

— Недаром в наших жилах течет кровь французских королей, ибо я являюсь внучкой Людовика XII по Орлеанской ветви династии Валуа. Однако и совсем не устраивать покушения на адмирала тоже нельзя, — назидательно молвила Анна. — Она может заподозрить нас.

— В чем?

— В том, что мы задумали всеобщее избиение.

И опять Гиз смотрел на нее моргая, не улавливая смысла сказанного.

— Не понимаешь?

— Нет. Как же она узнает?

— Очень просто. Смерть адмирала вызовет испуг и брожение в рядах гугенотов, они станут осторожны и быстро начнут разъезжаться по имениям. Живой же адмирал не внесет никакого разброда в их ряды, и вот тогда она догадается, что именно из этих соображений мы и отказались от одной рыбы, чтобы, не распугав при ее выуживании остальных, выловить потом всю стаю. Для чего? Чтобы возвыситься самим, чего ей допускать нельзя. Вывод один — он должен быть только ранен, это не нанесет большого ущерба ни его здоровью, ни гугенотам, и отведет от нас подозрения в неискренности и двуличности. Ведь неудачный выстрел можно списать на случай, а Морвель — весьма искусный стрелок, чтобы не понять, как именно надлежит ему выполнить возложенное поручение.

— Это правда, я видел, как он стрелял по диким уткам. Все пули попадали в цель.

— Вот и отлично. Надеюсь, он будет сегодня на балу в Лувре, там ты ему обо всем и расскажешь. Но будь осторожен, упаси бог, чтобы тебя подслушали.

— Кругом меня всегда мои дворяне, они никому не дадут приблизиться ко мне.

— Не концентрируй внимание двора на беседе с Морвелем, это впоследствии может навести на подозрения, отведи его туда, где вас никто бы не видел. Это надо сделать сегодня; завтра, возможно, будет уже поздно. И еще. Предупреди всех добропорядочных католиков о готовящейся акции, скажи им, что час возмездия близок, пусть будут готовы. Но пусть не распускают языки, особенно при бабах. Кого заметишь — немедленно убей, такие нам не нужны. Для чего я говорю тебе все это? Да только потому, что замечаю злобные взгляды и хмурые лица католиков, косящихся на гугенотов, вижу, как готовы они броситься в драку, как только видят чересчур загордившихся и заносчивых южан, задирающих нос оттого, что им удалось заполучить французскую принцессу и что их адмирал в такой чести у короля. Не надо с ними враждовать и настораживать их, наоборот, прикажи католикам обходиться с ними мягко, ласково и предупредительно, будто с лучшими друзьями. Это усыпит их бдительность, что, в конечном счете, послужит нам во благо, а им во вред. Ну, теперь ты все понял?

— Я все сделаю так, как вы говорите, моя милая матушка, ибо вашими устами глаголет Бог и святая церковь.

— Вот и хорошо, — молвила герцогиня, вставая. — А теперь поедем в Лувр, нас, наверное, там ждут.

Глава 6 Свадебные празднества

Весь день в Лувре царило веселье, ибо отмечали небывалое празднество, подобно которому не припоминали ни придворные, ни горожане. Последние после церемонии венчания молча, разбредались по улицам Парижа и, останавливаясь у дверей домов, живо обсуждали сегодняшнее событие. Для одних, и их было меньшинство, оно означало залог мира, которого они не хотели, другие усматривали в этом причину новых волнений и вооруженных столкновений с гугенотами, съехавшимися в большом количестве в столицу. Втихомолку ругали короля, позволившего совершиться такому святотатственному браку, и громко недоумевали, чего ради была устроена свадьба с королем-богоотступником, еретиком. Возмущались, роптали и не могли понять, как можно унизиться перед теми, кого совсем недавно считали заклятыми врагами? С кем теперь целовались, братались и обнимались, будто со старыми закадычными друзьями, недавнюю вражду с которыми считали ошибкой. Уж не собирается ли двор принять Реформацию, как это случилось в Англии?

В самом деле, стоило только посмотреть, как король Карл IX, который еще год назад собирался казнить Колиньи на Гревской площади, теперь целуется с ним и называет отцом и первым лицом в королевстве; как герцог Риз дружески пожимает руку тому же адмиралу, которого поклялся убить; как королева-мать улыбается и мило беседует с ним, заклятым врагом; как Генрих Наваррский вежливо раскланивается с нею и идет под руку, ласково называя ее тещей, хотя до сих пор не разуверился в том, что она являлась убийцей его матери; как Генрих Конде пожимает руку герцогу Анжуйскому, который убил его отца; как жены гугенотов и католиков, только вчера бывшие заклятыми врагами, теперь сидят за одним столом, мило беседуют и пьют, чуть ли не из одного бокала — стоило только посмотреть на все это, как у людей не то чтобы подозрительных и осторожных, но просто здраво мыслящих невольно возникало недоверие и сомнение по поводу искренности происходящего. Сомнение, как известно, порождает напряженную работу ума и вызывает страх перед неизвестностью; страх рождает желание защитить свою жизнь, взяв в руки оружие. Так и поступали горожане, и не было ни одного, кто ходил бы по улицам без ножа за поясом или у кого в доме не помещался бы целый ружейный арсенал.

Среди дворян, восседавших сейчас в Большом Луврском зале Кариатид за пиршественным столом, мысли такие возникали только у видящих далеко вперед людей. И действительно, если внимательно приглядеться, можно было заметить под рубахой у Монтгомери, де Лерана, дю Барта, дю Плесси-Морнея и Каваня мелкие кольца кольчуги, а за поясом у каждого, стоило им снять колеты, сразу обнаружили бы пистолеты и кинжалы. Остальные настолько очарованы были обходительным отношением, заботой и вниманием, что ни о чем подобном и не думали; искренне радуясь, они с готовностью поднимали бокалы и, чокаясь с католиками, пили за здоровье молодых.

Первым актом этой поистине большой чудовищной человеческой комедии можно было назвать это шумное застолье, где все горланили, крича и перебивая друг друга, где пели песни под сопровождение музыкантов, где жонглеры, шуты и акробаты выделывали свои комические номера, где гугеноты читали стихи про католиков, а те — про гугенотов.

И лишь совсем небольшая группа людей, хоть и делала вид, что наравне со всеми принимает участие в веселье, все же была одержима иными думами, чем те, которые царили за столом. К ним относилась, прежде всего, сама устроительница этого концерта, королева-мать Екатерина Медичи. Смерть адмирала представлялась ей делом, решенным и богоугодным: так протестанты лишались вождя. Тут-то как раз и понадобится их гнев. Если Гиз догадается сразу же улизнуть из города — его счастье, если же нет, то король предоставит гугенотам все права, и они, преисполненные жаждой мести, найдут способ убить Гиза. Это вполне устраивало мадам Екатерину.

Так думала королева-мать, сидя во главе пиршественного стола и глядя на слияние враждующих партий, мысль о котором она так долго лелеяла. Отныне кто-то должен был победить в этой борьбе умов, в этой смертельной схватке двух женщин: либо умная и дальновидная герцогиня Д'Эсте, либо хитрая и коварная королева Медичи. Но у герцогини было преимущество — она знала противницу и разгадала ее планы, а королева-мать даже не подозревала, какого неожиданного соперника она вчера себе нажила. Каждая из этих женщин боролась за своего сына, но Анна Д'Эсте твердо была уверена в победе, так как воевала с королевой ее же собственным оружием.

Впрочем, некоторые подозрения зашевелились в уме всегда сомневающейся и все подмечающей королевы-матери, когда она увидела, как Гиз, изображая на лице полнейшую невинность, таинственно перешептывается с Невером, Немуром, Таванном, Монлюком, братом Майеном, Гуа и другими. Но, приписав все это предстоящим планам убийства адмирала, она перестала думать об этом.

Второй раз ее насторожила неожиданная активность католиков, которые начали брататься, обниматься, целоваться, шутить, смеяться и пить вино из одного бокала с недавними врагами, которых они месяц назад готовы были безжалостно истребить. Начиная догадываться, что здесь что-то не так, она стала решать в уме сложную задачу, стараясь понять, о чем могут переговариваться представители католической аристократии. Она пыталась выведать об этом у Таванна и Невера, подойдя к ним во время прогулки по залу, но те, помня данные им указания, отделались шуткой, уверяя, что Гиз приглашал их прогуляться по ночному Парижу и посетить кое-кого из любовниц, куда он прикажет принести вино, и доставить дам для своих спутников. Ответ соответствовал духу времени, и удовлетворил королеву; больше она не стала задавать вопросов и переключила внимание на короля, который, выйдя из-за стола, стал кричать, что он желает выпить со своим зятем и кузеном Наваррой и хочет, чтобы того сейчас же отыскали и привели к нему. Генриха Наваррского, возможно, долго не нашли бы, если бы не увидели Лесдигьера и Шомберга, карауливших у дверей одной из комнат. Юный король, верный своей ветреной натуре, скрывался здесь с одной из дам, Екатерины Медичи, которой и было поручено королевой-матерью стать любовницей Генриха Наваррского. Так Екатерина узнавала планы врагов, которых и предпочитала держать в собственном доме.

— Наварра! — воскликнул Карл IX, когда к нему привели Генриха. — Я уже битый час ищу тебя, но не нахожу ни среди пьяных, ни среди трезвых, ни среди сидящих за столом, ни среди бродящих между столами. А между тем ты у нас виновник торжества, а твоя жена и моя сестричка Марго откровенно скучает. И это в день свадьбы!

— Думаю, дорогой кузен, — с улыбкой ответил Генрих, — что мое общество не очень развеселило бы вашу сестру, но, поскольку вы настаиваете, я вернусь на место, дабы у гостей всегда был повод выпить за здоровье и счастье жениха и невесты.

— Нет, братец, черт тебя подери! — вскричал король, — сначала ты выпьешь со мной, и мы весело поболтаем, а уж потом можешь возвращаться к толстухе Марго. Потому что я искренне люблю тебя, Генрих, и хочу, чтобы ты знал об этом.

И он неожиданно громко крикнул на весь зал:

— В лице сестрицы Марго я отдаю гугенотам сердце моего королевства!

Слова эти тут же облетели не только все залы, комнаты, коридоры и подвалы Лувра, но выпорхнули за его пределы и стали достоянием толпы. Одним они вселили надежду, другим — отчаяние, у одних вызвали улыбку, других заставили сдвинуть брови.

— Посмотри на мою матушку, Анрио, — кивнул король в сторону матери, — вон она ходит, как привидение, между гостей и опять, наверное, что-то замышляет. Видишь, ходит и прислушивается то там, то здесь. А спьяну ее можно и не заметить. Это еще один из ее способов выведывать тайны врагов.

— Врагов, сир?

Карл повернулся к Генриху, заулыбался и положил руку ему на плечо:

— Кто сказал «врагов», Наварра? Разве они тут есть? Нет, друзей, конечно же, друзей! Хотя какие могут быть друзья у моей матери? Скажу тебе по секрету, братец, — Карл вплотную придвинулся к Генриху, — она и меня-то ненавидит и мечтает посадить на престол своего любимчика Анжу. Но я им не поддамся. Мы еще громко заявим о себе с адмиралом, и когда Нидерланды будут у наших ног, моему братцу и ей придется поджать хвосты. Только бы она не мешала нам, я ведь знаю ее вредную привычку везде совать нос. Слушай, Анрио, подари мне своего Лесдигьера, ей-богу, лучшего друга и телохранителя мне не найти. Он у тебя граф? Я сделаю его герцогом и полковником французской гвардии. Он мне симпатичен, потому что я прекрасно помню, что это мужественный и честный человек, каких сейчас нет, и непревзойденный боец.

— Разве, сир, вам угрожает опасность?

— Еще как! Я чувствую это ежечасно с тех пор, как матушка начала плести какие-то козни против меня.

— Но ведь у вас есть охрана, и капитан Крийон, всегда стоящий на страже у ваших дверей.

— Крийон — единственный, кто честно и бескорыстно служит мне, остальные все лживы и продажны, никому не верю. Говорят, что любят меня, а сами, едва получив распоряжение, бегут доложить матушке, и тут же делают все наоборот — как она приказывает. Понимаешь теперь, как непрочно мое положение и как я несчастен? Только и называюсь что король — и больше ничего. Вот если бы у меня был твой Лесдигьер, я наделил бы его огромной властью, и мы живо поставили бы всех на место, начиная с моей мамочки-интриганки.

— Полно, сир, ведь вас все любят: и мать, и братья. По-моему, вы просто несправедливы к ним.

— Любят? Мои братья? Ты смеешься, Наварра! Да они мечтают сжить меня со свету, чтобы занять трон. А Анжу — тот просто негодяй! Позволить себе так измываться над полководцем, которого он победил! Или, вернее, которого поймал хитростью. А жена Лесдигьера мадам де Савуази? Знаешь, как он с ней обошелся, когда она назвала его подлецом и трусом? Он приказал застрелить ее.

— Лесдигьер рассказывал мне об этом, — ответил Генрих Наваррский.

— И этот человек называет себя моим братом! — в сердцах воскликнул король и так хватил рукой по столу, что посуда задребезжала, а бокалы попадали и покатились по скатерти, выплескивая вино.

На них сразу же устремились любопытные взгляды, и пространство вокруг двух королей вмиг окутала тишина; но Карл поднял голову и таким взглядом посмотрел на тех, кто его окружал, что общая беседа за столом сразу же возобновилась. Лица отвернулись или уставились в тарелки, соблюдая, однако, необходимую почтительность к особе монарха.

— Жаль меня не было там, — снова заговорил король, — я с удовольствием бы проткнул шпагой сердце мерзавца, который называется моим братом и метит на мое место. А рядом с ним другой, такой же подонок…

Карл схватил со стола бутылку, опрокинул ее в бокал и выпил. Посмотрел, как медленно поднимается к потолку дно бокала короля Наваррского, и снова вспомнил:

— Значит, не отдашь мне своего гвардейца, Наварра?

— Сир, граф де Лесдигьер — один из лучших моих дворян, и я очень дорожу им. И поскольку он завещан мне матерью, которая его любила…

— Ты тоже не любишь меня, Анрио, теперь я понял это. Нет, никто меня не любит. Хорошо еще, что хоть называют королем. Ну, а поскольку я король, то желаю, чтобы тотчас начался бал! Да, я хочу танцевать, Анрио, и рассеять этим свое мрачное настроение, которое не поддается даже доброму бургундскому вину. Я хочу видеть, Наварра, как ты танцуешь вольту[19] с моей сестричкой Марго! Нет, ей-богу, из вас получилась чудесная пара, а знаешь почему? Потому что вы оба не помышляете о заговорах в отличие от остальных. Потому что вы единственные два человека, которых я люблю и которые любят меня. Впрочем, я совсем забыл… Есть еще один человек… Женщина… Она живет недалеко отсюда, на улице Бар. Ее зовут… Но я как-нибудь познакомлю тебя с ней, Анрио, и ты увидишь, как она прекрасна и как любит меня. И вот еще что, кузен. Потанцуй-ка с моей женой, развесели ее немного, уверен, у тебя получится; видишь, какие кислые физиономии у нее и у ее фрейлин?

— Что же вы сами, кузен? У вас это должно получиться не хуже моего.

— К черту! Ее лицо, похожее на мраморное изваяние, внушает мне отвращение. Она так редко улыбается, что, вероятно, число ее улыбок будет равняться количеству ночей, проведенных мною с ней в одной постели, а количество это, Анрио, ничтожно мало.

К группе людей, не верящих никому, относилось и семейство Монморанси. Диана не притрагивалась к вину и ждала лишь начала бала; танцы она любила больше всего и первым кавалером, которого выбрала она сама, оказался Лесдигьер. Шомберг тут же взял под руку Алоизу де Сен-Поль.

Герцог де Монморанси тем временем, пробравшись через танцующие пары и кучки придворных, образуемые по обе стороны танцевального коридора, подошел к небольшой группе людей, одетых хоть и в праздничные одежды, но почти совсем не принимавших участия, ни в застольных попойках, ни в танцевальных выходах. Это были Монтгомери, Д'Арманьяк, дю Плесси-Морней, дю Барта и некий юноша по имени де Муи, отец которого был застрелен Морвелем вместо адмирала три года назад.

Екатерина давно заметила эту мрачную группу, являвшую такой разительный контраст со всеми остальными, и тут же отдала необходимые распоряжения первой статс-даме Николь де Лимейль.

Та выслушала королеву и сейчас же вклинилась в группу фрейлин, которые тотчас обступили ее и стали слушать.

— Господа протестанты не любят танцев, — произнес Монморанси, — или просто не могут найти себе подходящие пары? Для этого стоит только пошире открыть глаза, а еще лучше — всего лишь захотеть, как партнерши сами станут вешаться вам на шею.

— Вот именно, герцог, захотеть, — ответил Монтгомери, почтительно наклонив голову, а за ним все остальные при виде коннетабля и парижского губернатора. — Но такого желания как раз и нет.

— Отчего же? Ах да, ведь выход открыла сама Маргарита Наваррская и за ней следуют парами только самые знаменитые и богатые люди королевства. Но подождите немного, объявят алеману или хромоножку[20] и здесь, в зале, не останется ни скучающих, ни равнодушных.

— Не разделяю вашего оптимизма, мсье. То же скажут вам и мои товарищи.

— Ну-ну, все обстоит совсем не так мрачно. Я, например, заметил, как мадам Екатерина отдала распоряжение первой статс-даме, глядя при этом в вашу сторону. Не сомневаюсь, что через минуту-другую к балу подключится остаток «летучего эскадрона» старой королевы, который она всегда держит про запас.

— Танцевать хорошо тому, кому легко дышится, — изрек Монтгомери, — и кто не видит лезвия меча, занесенного над головой.

— Вот оно что, — протянул Монморанси, и легкая, непринужденная улыбка медленно сползла с лица, но она снова появилась, как только он заметил, что за ними наблюдают. Он нарочно повернулся лицом к королеве-матери, чтобы дать ей понять об отсутствии, какого бы то ни было заговора, и продолжал: — Стало быть, не один я испытываю непреодолимое желание убраться отсюда, потому что в воздухе пахнет отравой и кровью, а за плечами каждого гугенота стоит Смерть с косою на плече?

Наступило молчание. Приняв участие в игре маршала, Монтгомери тоже заулыбался, ткнув локтями товарищей, тотчас последовавших примеру. Екатерина вздохнула свободнее и, откинувшись на спинку кресла, лениво замахала веером, бросая редкие, но все же любопытные взгляды в ту сторону.

— Мне говорили, что вы умеренный католик и принадлежите к партии политиков, — проговорил, по-прежнему сохраняя легкую улыбку на лице, Габриэль де Монтгомери, — но я по натуре человек весьма осторожный и никогда не верю тому, что говорят, пока не услышу сам и не увижу. Сердце подсказывает мне, что вам можно верить, мсье.

— Вы можете спросить об этом у господина Лесдигьера. Мы знакомы с ним долгие годы. Он подтвердит, что маршал де Монморанси никогда не был врагом французских протестантов и не поднял руки ни на одного из них. В противном случае он давно бы оставил службу.

— Нам хорошо известно, герцог, — ответил дю Плесси-Морней, — мы знаем, что вы честнейший человек французского королевства, и что вашим словам следует безоговорочно верить, поскольку они не направлены против приверженцев истинной веры. А потому мы готовы выслушать и действовать сообразно вашим приказаниям.

— Приказывать я не имею права, господа, для этого у вас есть собственные король с королевой, адмирал, принцы и герцоги; но я считаю, что не могу не высказать соображений, к которым, я уверен, вы прислушаетесь и сделаете соответствующие выводы.

— Вы, наверное, хотите сказать нам об этой свадьбе?

— И это первое.

— Нам и самим все это кажется подозрительным.

— Вчера — заклятые враги, сегодня — закадычные друзья; не правда ли — чудовищная метаморфоза! С чего вдруг королеве-матери пришло в голову брататься с недавними врагами?

— Вы полагаете, — попросил граф, — она мечтает перебить нас всех?

— Ну, это вряд ли, — усмехнулся герцог, — к чему ей давать такой весомый перевес партии Гизов, которых она сама боится? Но она хочет в некоторой мере обезопасить себя и своих детей от незапланированных выходок мятежных южан, а заодно отомстить кое-кому за прошлые грехи и злодеянии, причиненные ей лично и ее детям. Начнем с Жанны Д’Альбре. С какой стати вздумалось умирать совсем еще нестарой жен шине, у которой, как уверяли ее личные врачи, впереди была долгая жизнь? Вам это не приходило в голову?

— Мы постоянно об этом думаем и не находим ответа.

— А его и не надо искать, он напрашивается сам собой, достаточно вспомнить, что королева Наваррская считалась при жизни первой политической соперницей Екатерины Медичи.

Монморанси замолчал, с улыбкой скользнул взглядом по группам танцующих, которые к тому времени уже поменялись партнерами, перевел взгляд на столы, за которыми спали наиболее «отличившиеся», посмотрел на Екатерину Медичи и слегка кивнул ей (на что она с улыбкой ответила ему тем же). Затем он снова обернулся к собеседникам и, увидев по их лицам, что они по мере сил подыгрывают ему, продолжал, как ни в чем не бывало:

— Как вы думаете, чья очередь следующая? Помяните мое слово, вторым будет Колиньи. Это случится еще раньше, нежели мне представляется, но этого можно избежать, если вы все покинете Париж вместе с наваррским королем и адмиралом. Третьим будете вы, Монтгомери, уж вас-то она не упустит, день, и ночь она думает о мести и о том, что такой благоприятный момент, какой выдался нынче, ей больше не представится. Не верите? Вы что же, полагаете, она искренне строит вам глазки и улыбается, словно она уже забыла то, что произошло тринадцать лет назад, и теперь преисполнена единственно миролюбивого отношения к вам?

— Черт возьми, — пробормотал Монтгомери, — картина, которую вы нам нарисовали, поистине чудовищна, если не сказать — преступна…

— Вы сами сможете убедиться в правдивости моих слов, как только будет произведено покушение на жизнь адмирала. Но уж тогда не мешкайте. Мой вам дружеский совет: немедленно же под любым предлогом уезжайте из Парижа, так как повторяю, следующим будете вы.

— Но факты, мсье? Есть ли у вас факты, подтверждающие такую чудовищную измену?

— Как! Вам нужны еще и факты? Да разве вы не читаете по лицам наших придворных, которые шутят, смеются, обнимаются, пьют из одной чаши с теми, кого только вчера готовы были безжалостно зарезать как непримиримого врага? Разве сама атмосфера, воздух, которым вы дышите, бокалы, из которых пьете, не пропитаны отравой, не начинены ядом? Ужели вы всего этого не видите? Посмотрите кругом. Герцог Гиз раскланивается и непринужденно беседует с адмиралом, Месье уверяет Конде в дружеских чувствах, Таванн, этот непримиримый враг гугенотов, мило беседует с Телиньи, будто они знакомы, целую вечность или оба женаты на родных сестрах-католичках!..

— Это и нас тоже беспокоит, монсиньор. Вот почему не хочется ни пить, ни танцевать. Здесь пахнет изменой, но какой — никто не догадывается.

— Герцог Гиз подозрительно шепчется с придворными по углам, а потом они с выражением полнейшего счастья на лице отходят и начинают раскланиваться с гугенотами и пожимать им руки! Это о чем-нибудь говорит? Не хотят ли они усыпить вашу бдительность? Только что я заметил, как Гиз отправился куда-то вместе с неким Морвелем, заслужившим прозвище «королевского убийцы». Уж не готовится ли именно здесь очередное злодеяние? Думайте, господа, думайте и решайте, что делать, я предупредил вас об очевидной опасности, и этим исполнил свой долг. И последнее. Не огорчайте королеву-мать, делайте вид, будто вам ни о чем не известно и вы ничего не подозреваете, иначе она, поняв, что замысел проваливается, сразу же постарается ускорить его выполнение. Успокойте ее, старайтесь быть веселыми, такими, как все. Это отведет подозрения и даст время собраться и покинуть Париж, как я вам советую. Одно скажу на прощанье: будьте осторожны и подозрительны к каждому шороху у вас за спиной, помните, что при дворе французского короля Карла IX у вас нет друзей.

И он ушел в танцевальный зал, где продолжался балет. И тотчас к гугенотам, озадаченно глядевшим ему вслед, подлетела, будто пташки на пшено, стайка юных фрейлин королевы-матери; буквально вешаясь каждая избраннику на шею, они зачирикали, загалдели и потащили в танцевальный зал свои жертвы, которые, впрочем, не оказали им ни малейшего сопротивления.

Назавтра Генрих Наваррский давал праздничный обед, а вечером — торжественный бал, на котором все было так же, как и вчера, с той лишь разницей, что теперь никто не скучал, ибо у каждого, кто был приглашен, имелась постоянная подруга, которая не отходила от своего избранника ни на шаг.

Колиньи, выслушав тревожное сообщение, заявил, что все их домыслы — не что иное, как плод воображения, ни о каком предательстве он даже не мыслит. Король с матерью неизменно внимательны и предупредительны, а подозрения в неискренности двора основываются лишь на том, что мадам Екатерина от чистого сердца хочет мира в королевстве.

Генрих Наваррский заявил, что не видит причин для беспокойства, а потому остается здесь хотя бы для того, чтобы завоевать окончательно и бесповоротно сердце молодой жены, которое, с радостью сообщил он, начинает заметно оттаивать. Когда он полностью овладеет ее душой и телом, тогда и настанет время для того, чтобы покинуть Париж, как того хотела его покойная мать. Кстати, ему еще предстоит выяснить истинную причину ее смерти, и для этого он основательно изучит результаты вскрытия тела и черепа, опираясь на знания и ученость собственных медиков.

Конде прислушался к увещеваниям гугенотов и разделил их подозрения, а потому они все вместе долго думали, что им следует предпринять. Но тут явилась его возлюбленная — Рене де Шатонеф, и в ее объятиях юный принц тут же забыл, о чем ему говорили.

Лесдигьер с Шомбергом полностью разделяли опасения товарищей и советовали немедленно убираться из Парижа; что касается их самих, то они остаются, что бы там ни было, потому что не могут бросить короля.

Точно так же поступил и Матиньон, сказав, что останется с Конде, которому будет служить столь же верно, как и его отцу, и коли на то укажет перст судьбы, то он готов разделить участь принца, какой бы она ни была.

В среду двадцатого на улице Астрюс прямо перед Бурбонским дворцом было разыграно необычное представление. Здесь были Рай и Ад. В первом были католики, во втором — гугеноты. Последние вознамерились напасть на ангелов, представленных в лице Маргариты Валуа, принцессы Конде и герцогини де Гиз. Доблестные ревнители католической веры разгромили нечестивцев и опрокинули их в Тартар[21], фосфоресцирующий огнями и исторгающий зловоние. В католиках все узнали короля, герцогов Анжуйского и Алансонского; побежденных гугенотов представляли Генрих Наваррский, принц Конде и их сторонники.

День закончился, как и положено, праздничным ужином и танцами.

В четверг в Луврском саду разыгрывали сцену превращения Актеона в оленя[22], роль которого поручили Конде. Первым атрибутом новоявленного оленя явились большие ветвистые рога, что намекало двору, но только не Конде, на историю обольщения его жены, Марии Клевской, герцогом Анжуйским. Смешно было всем, кроме гугенотов, начавших подозревать, что над ними смеются. Не смеялась также полуобнаженная Артемида, продолжавшая с серьезным выражением лица насылать колдовские чары на Конде. Через минуту на вновь обращенного оленя с рогами и копытами набросятся импровизированные собаки, которых представляли придворные, выряженные в собачьи шкуры с масками на лице и хвостами сзади, и с невольным созерцателем прекрасного тела Артемиды будет покончено под гром оваций католиков.

Закончился этот день турниром, где воинственные амазонки, представленные королевскими братьями и другими защитниками католической веры, разгромили неверных турок, роли которых исполняли король Наваррский, принц Конде, Ларошфуко, Телиньи и другие гугеноты.

Разумеется, протестанты были не в восторге от интермедий, в которых, пусть и в шутливой форме, но их унижали. Неизбежный контраст сопровождал такого рода представления: смеющиеся лица католиков и хмурые, со сдвинутыми бровями, реформатов, затаивших в сердцах ненависть и обиду.

Глава 7 Как, будучи зрячим, быть слепым

В пятницу около одиннадцати часов утра после окончания Королевского Совета, на котором Колиньи вновь поднял вопрос об оказании помощи принцу Оранскому и собственным войскам, застрявшим в Монсе, адмирал отправился домой. Дом стоял на перекрестке улиц Бетизи, Монетной и Тиршап. Король вместе с Беарнцем и Конде остался в Луврском саду играть в мяч.

Каждый день ходил адмирал этим маршрутом — из дома в Лувр: улица Бетизи, потом перекресток с Арбрсек, далее Фосе-Сен-Жертье, затем, обогнув площадь Сен-Жермен Л'Оссеруа, по улице Пти-Бурбон — прямо к Луврским воротам. Теперь все повторялось в обратной последовательности. Какое-то прошение подали ему сегодня утром гугеноты, он вспомнил о нем только сейчас, когда подходил к своеобразному тройному перекрестку, образованному улицами Тизон, Фосе Сен-Жертье и Аверон. Справа от него — площадь перед церковью Сен-Жермен-Л'Оссеруа, и здесь, у бокового крыла церкви, приютился двухэтажный дом каноника Вильмюра, бывшего некогда наставником юного Гиза. И кто бы мог подумать, что на первом этаже этого дома сидит убийца с аркебузой в руках. Момент был удачный, праздничные дни закончились, гугеноты понемногу стали разъезжаться, — самое время претворить в жизнь дерзкий план, королевы Екатерины Медичи и семейства Гизов. Сам каноник отсутствовал, зная, кого он приютил там, внизу.

Чуть больше десятка гугенотов сопровождало адмирала, так было всегда, они никогда не оставляли его одного.

У него развязался шнурок на туфле, он почувствовал это, когда наступил на него другой ногой. Чертыхнувшись, адмирал положил бумагу под мышку и нагнулся. Дальше ждать не было смысла, Морвель прицелился и выстрелил. Хотел — в ногу, но мешала охрана, только руки жертвы были видны сквозь нее да само тело. Рукам и досталось. Одна и та же пуля попала в указательный палец на правой руке, потом ввинтилась в локоть левой да там и застряла.

От неожиданности и резкой боли адмирал вскрикнул и поднялся. Окровавленный палец болтался неизвестно на чем, казалось, его можно было стряхнуть. На другой руке крови было мало, но она безжизненно повисла как плеть.

— Наконец-то они достали меня! — воскликнул Колиньи побледнев и бросив взгляд в сторону дома, где еще витало в воздухе легкое голубое облачко, и куда побежали гугеноты, чтобы схватить убийцу. — Я знал это, ждал и был готов.

— Адмирал! — закричали оставшиеся. — Слава богу, вы живы, мы быстро доставим вас домой. А убийцу найдут! Он поплатится! Они все поплатятся за это!

Тесно сплотившись вокруг вождя, все вместе быстро отправились к нему домой. Послали за Амбруазом Паре, тот отсек ненужный теперь палец, обработал и завязал рану, потом, распоров рукав куртки, полез доставать пулю из кости.

Посланные вдогонку гугеноты, опустив головы, вернулись ни с чем. Убийца оказался проворным. Где-то у черного хода этого самого дома его ждала лошадь. Аркебуза осталась на месте, а ее хозяин исчез так быстро, что его даже не увидели, услышали только торопливый цокот лошадиных копыт, удалявшийся в сторону площади Трех мэрий.

Едва узнав о случившемся, король Наваррский, Конде, Ларошфуко, Телиньи и другие, игравшие в мяч, сразу помчались к дому адмирала. Король же в гневе швырнул на траву ракетку и воскликнул:

— Черт подери! Настанет ли когда-нибудь мир в моем королевстве?! Когда здесь перестанут отравлять и убивать?

Адмирал лежал бледный на подушках и тяжело дышал. Из-под повязок на обеих руках все еще сочилась кровь.

Он повернул голову и поглядел на тех, кто к нему пришел. Первыми были главари, остальные стояли сзади, их было много, прибывали еще, во всех углах дома были гугеноты, и отовсюду раздавались громкие проклятия в адрес убийц и клятвы мщения Гизам, поскольку не сомневались, что это их рук дело.

Генрих Наваррский подошел, присел на стул рядом с раненым:

— Нас, кажется, не обманывали, адмирал, и, сдается мне, за нами началась охота. Сначала моя мать, потом вы, а следующие — я и Конде… Монморанси был прав.

— Кто же охотники? — глухо спросил Колиньи.

— Искать их не надо, кто — и без того ясно. Только слепой да умалишенный может не увидеть и не понять.

— Гизы?

— Не только. Одни они не решатся. Ничто не делается без участия и согласия мадам Екатерины.

Колиньи покачал головой:

— Я верю, в искренность короля и его матери. Это не их рук дело. Король любит меня, называет отцом, его мать всегда доброжелательна ко мне.

— И все же вспомните: нас предостерегали. Сначала герцогиня Ангулемская, потом ее муж, а за ними и остальные.

— Дело рук Гизов. Но я не убивал Франциска, он был моим соратником в итальянских походах. Его сын заблуждается. Как бы там ни было, я прощаю своим врагам…

— Нам надо покинуть Париж, злодеяния на этом не кончатся. Неудача еще больше обозлит врагов.

— Я не оставлю короля, мать сейчас же возьмет его в оборот, и тогда дело помощи Нидерландам пропадет, мы упустим Фландрию и гёзы не дождутся помощи. Нассау и Ла Ну проклянут нашу нерадивость.

— Это ваше последнее слово?

— Раны не опасны, я скоро поправлюсь, и мы продолжим машу борьбу.

— Адмирал, адмирал, уезжайте отсюда, сдалась вам эта война! Вслед за вами уедем мы, здешний воздух вреден, в нем запахи пороха и крови!

— Вы можете уехать, король отпустит вас, а я его не оставлю. Со мной будут мои слуги, король защитит их.

— Разве он смог защитить вас?

— Он накажет виновных, я уверен. Он любит меня и не простит моим врагам.

После полудня король собрался ехать к адмиралу. Его мать не пожелала оставлять их одних: черт знает, до чего они могут там договориться вдвоем — возникнут еще подозрения, как будто их и так не хватает в связи со смертью Жанны Д'Альбре. Заодно она прихватила сиятельных вельмож — злейших врагов адмирала в вопросах веры. Еще одно театрализованное представление, которое Колиньи со свойственными ему чувственностью и простотой принимает за чистую монету.

Карл прослезился у постели адмирала и громогласно поклялся сурово покарать обидчиков «своего отца».

— Эта боль причинена мне, а раны нанесены в сердце Франции! — воскликнул он. — Но я найду убийц, и моя месть будет страшной!

— Искать далеко не надо, — ответил Колиньи, — и так ясно, откуда повеяло дыханием смерти. Вскоре приметы и свидетели скажут об этом.

Беседа принимала щекотливый характер, и Екатерина, для виду несколько раз приложив платок к глазам, предложила королю уйти, дабы дать больному покой.

Немедленно было начато следствие, которое поручили президенту де Ту и советнику Кавеню. Им без особого труда удалось, допросив свидетелей, установить виновных в покушении — семейство Гизов. Лошадь была из их конюшен, на аркебузе стояло клеймо Лотарингского дома. Почуяв неладное, Гиз решил вовремя улизнуть, пока еще не собрали основные улики. Король нехотя отпустил герцога, но пообещал, что немедленно же разыщет его, если установит причастность к покушению. Гиз тут же поспешил убраться, но на полдороге свернул налево и заперся у себя во дворце. Теперь от его лица в качестве защитников выступали мать и дядя. На них он полностью и положился, а сам тем временем, невидимый, но для нужных лиц вполне досягаемый, принялся внедрять в жизнь план, первым и самым деятельным союзником, в реализации которого должна была стать Екатерина Медичи.

Итак, два акта трагедии уже были сыграны: один — с женщиной, другой — с мужчиной. Оставался третий, заключительный. Массовый.

А пока король предоставил улицу Бетизи и часть Монетной для гугенотов, дабы они, собравшись все вместе, чувствовали себя в безопасности.

А на улицах и площадях Парижа, по которым Гиз пробирался к дому, вовсю свирепствовали, кричали, брызгая слюной изо рта, насылали проклятия на противников Христовой веры и призывали обрушить на их головы справедливую кару монахи из близлежащих монастырей и проповедники с амвонов церквей. Так ли уж трудно было им настроить толпу на убийство? Фанатики выполняли чудовищную миссию среди населения, и оно, истово крестясь и молясь Богу, в религиозном угаре, которым заражено было отнюдь не сегодня, клялось беспощадно истреблять гугенотов по первому же знаку, данному церковью или любимцем, защитником истинной веры — Гизом. И молодой герцог понял, что звездный час пробил.

На улицах Парижа повсюду ходили вооруженные толпы гугенотов и кричали о возмездии, которое они свершат сами. Они окружили дворец Гизов и, потрясая оружием, требовали выдать убийцу адмирала, в противном случае они разнесут «рассадник заразы». Ничего не добившись, они отправились к Лувру и там произвели ту же манифестацию с теми же угрозами.

А святые отцы продолжали разжигать злобу и ненависть в обнищавшем народе, в простых крестьянах и бедняках, которых голод погнал сюда из деревень, но которые и в городе не нашли ничего, поскольку он был перенаселен из-за огромного числа гугенотов, все кругом оккупировавших, все кругом поевших. И тут же напоминал монах этим людям, уже сжимавшим в руках оружие и потрясавшим кулаками, как жрут, пьянствуют и веселятся гугеноты на свадебных торжествах за счет городской казны, за счет налогов, взимаемых из их кармана, в какие нарядные одежды они одеты в противоположность дряхлому рванью народа. Доставалось даже королю и его матери за то, что они допустили такое беззаконие и издевательство над гражданами королевства, устроив богопротивную свадьбу; но они были оправданы, поскольку было оговорено, что не иначе как колдовством сумел король еретиков заполучить себе в жены их принцессу, жемчужину Франции.

Париж кипел. Париж готовился отомстить. И теперь предстояло сделать последний шаг.

Оба, Екатерина и Гиз, сразу же поняли это. Он послал гонца с запиской. Она тут же прислала его обратно с клочком бумаги, на котором написала:

«Приходите немедленно под любым видом в сад Тюильри со стороны конюшен, так вас не заметят. Пароль: Месса».

Тем временем Колиньи, наконец, почувствовал, что готовится какое-то злодеяние. Все предупреждали об этом, в том числе и те самые гугеноты, что бродили по улицам Парижа и видели вооруженные толпы.

Первым забил тревогу всегда подозрительный Монтгомери, и тут же покинул столицу вместе со своим отрядом. Следом за ним исчез герцог де Лонгвилль. Потом Анри де Поплиньер; этот сказал на прощанье адмиралу и королю Наваррскому, как и все остальные:

— Последуйте за нами, пока еще не поздно.

Но адмирал не послушал. Он не мог оставить короля одного, это означало бы крушение планов по примирению враждующих партий, которое он видел в совместной борьбе против Габсбургов.

Глава 1 Плоды дипломатии Анны д`Эсте

Двадцать третьего августа днем в саду Тюильри, по одну сторону которого возвышался замок, собрались представители католической партии, чтобы составить два заговора: один против гугенотов, другой — против короля. Оба должны были осуществиться в одно и то же время. Переодетого до неузнаваемости Гиза встречали королева-мать, герцог Анжуйский, Таванн, герцог Омаль и итальянцы: Невер, канцлер Бираг и Альбер де Гонди, бывший воспитатель Карла IX, имевший и по сей день на короля большое влияние; ныне он — граф де Рец.

Тема беседы одна — когда? У Екатерины вопрос другой — кого? Впрочем, об этом она уже знала, имена давно вертелись на языке. Неудачное покушение на адмирала вызвало бурную реакцию, навеянную отчаянием и злобой: она терпеть не могла, когда ее планы внезапно срывались. Так она и объявила сразу же, не допуская недомолвок:

— Колиньи, Монтгомери, Кавань, Комон, Кервенуа, Ларошфуко, Тединьи, Монпезак.

— И все?

— Да, это главари! Остальные — овечки, пусть убираются. Но прежде всего вопрос к Гизу: как это могло случиться? Ведь вы говорили, что Морвель — отличный стрелок.

— Рука провидения увела пулю в сторону, мадам. Его заслонила охрана.

— Слишком долго хранит ему жизнь эта рука! Необходимо сегодня же ночью покончить с ним и теми, на кого я указала.

— Монтгомери улизнул, теперь он далеко, — доложил Таванн.

Екатерина глухо застонала:

— Снова он от меня ушел! Не свершится возмездие! Но пусть ему повезло сегодня, все одно он от меня не уйдет. А пока другие положат свои головы.

— Все?

— Только те, о которых я упомянула.

Гиз остановился:

— Я не понимаю вас, мадам. Вы что, не боитесь за собственный трон, за жизни ваших сыновей? Вы же знаете, что творится в Париже: гугеноты вооружаются и вот-вот пойдут штурмом на Лувр, а ведь их несколько тысяч! Вам не страшно? А ведь вы обещали моему дяде еще два года назад, что пойдете на все, чтобы избавить страну от еретиков и заставить короля Наваррского принять мессу. Полагаете, теперь, под дулом аркебузы, перед угрозой смерти, глядя на убитых соратников, он по-прежнему будет упорствовать?

— Это было давно, герцог, и я передумала.

Она говорила искренне. Будущее страшило. Гизы возобладают над протестантами, а это страшнее для трона Валуа. Впрочем, когда это будет — еще неизвестно, и к тому времени она сумеет и против них занять оборону. Не важнее ли момент нынешний, чем тот, который маячит неизвестно где? Она молчала, а окружение, переглянувшись меж собой, начало атаку.

— Ведь вы сами говорили, мадам, что адмирал, а за ним Жанна и Генрих Наваррский послужат вам живой приманкой для гугенотов, — сказал Таванн, — которые должны быть наказаны за неподчинение вашим приказаниям и воле короля. Разве это не ваши слова? Разве не решалось тогда то, что должно случиться сегодня?

Да, она говорила об этом, но никогда не воспринимала всерьез собственных слов. Она, как хорошая торговка, спекулировала «массовым избиением» инаковерцев, то оттягивая это событие на неопределенный срок, то выманивая солдат и деньги у понтифика с испанцем. И вот теперь играм пришел конец. Ей предстоит платить по счетам. Она должна выбирать: ее приперли к стене. Два чудовища нависли, грозя сожрать живьем, не одно — так другое: Сцилла и Харибда — католики и гугеноты. Первые могут устроить государственный переворот, вторые не успокоятся, пока не отомстят зачинщикам покушения, среди которых ее сын.

Екатерина молчала, коротко глядела на каждого по очереди. Кажется, они все собрались здесь для того, чтобы объявить гугенотам еще одну настоящую войну. А эдикт о мире? Значит, ей предстоит самой нарушить его и потерять последнее уважение со стороны кальвинистов? Так она и сказала Таванну, а он возразил:

— Не убьете вы их сегодня, они прикончат вас завтра в собственном дворце. Посмотрите, какие орды бандитов бродят по Парижу и открыто угрожают королю, потому что не верят, что тот, кто организовал покушение на адмирала, будет наказан.

— Вспомните 67-й год, — напомнил Невер. — Вас едва не захватили тогда с королем в Мо, только чудом вам удалось спастись. Что было бы, если бы они захватили власть, а на трон сел принц Конде? Мало вы тогда испытали треволнений? Разве не стоит отомстить за унижение, которому вы подверглись, за страх, что тогда претерпели? Однажды вы уже послушали нас, начав с Жанны Д'Альбре. Время ли сейчас останавливаться на достигнутом, когда гугеноты пылают жаждой мести и вновь мечтают захватить короля уже в Париже? Когда они все здесь, под рукой и их не надо искать?

— Велика ли разница в том, предводитель это или рядовой протестант? Все они на одно лицо, — произнес Бираг, — все обуреваемы жаждой мести, и если мы не примем мер, то всей католической Франции грозит погибель, ибо, спихнув с трона Валуа, еретики посадят на него Генриха Наваррского (Екатерина вздрогнула). Для того ли вы устроили эту свадьбу, государыня, чтобы выпустить их живыми, в то время как есть возможность обезопасить себя, убрав с дороги бандитов и смутьянов, угрожающих престолу?

Екатерина подняла голову. До этого смотрела под ноги, раздумывая, сомневаясь, дрожа и страшась того, на что ее уговаривали. Ужели они и вправду хотят захватить власть? Отчего такая ненависть?

— Вспомните Жарнак и Монконтур, мадам, — добавил Д'Омаль, — вот когда пришло время взять реванш за поражение, и они надеются не упустить эту возможность. Это же послужит лучшим бальзамом на раны Колиньи. Выздоровев, он подаст сигнал к выступлению. Трон предназначается либо принцу Конде, либо его кузену; вместе они поделят Францию.

Екатерина побледнела, ее стал бить мелкий озноб. Медичи никогда не думала о приходе к власти гугенотов, и сейчас это представилось чем-то чудовищно невообразимым, несовместимым с ее правлением, с волей, которую она направила на создание цельного государственного аппарата абсолютной монархии. И теперь все должно быть разрушено? Что она «троила, чем жила и дышала, что любила и к чему стремилась? А ее сыновья?!

Екатерина сжала кулаки. На глаза навернулись слезы обиды. Она повернула лицо к сыну. Внутри что-то перевернулось, сердце застучало так, будто готово было вырваться из груди и улететь к ее Генриху, которого она всегда больше всех любила, ради которого боролась за трон и уже видела его на нем. А теперь его хотят отнять эти бандиты вместе с их адмиралом? А она так мечтала о мире с ними. Ну что ж, они сами будут виновны в том, что понесут заслуженную жару.

Зная слабую струнку Екатерины, Д'Омаль зловеще прибавил:

— Спросите у вашего астролога Руджиери. Он скажет вам…

Медичи вздрогнула и порывисто обернулась. Никому она не верила так, как астрологу. Да и не одна она. В те времена все верили в предсказания магов и чародеев.

— Что? Что сказал Руджиери? — впилась она испуганным взглядом в герцога.

— Потому что мы только что из его башни, где он наблюдает за звездами.

— А-а… И что же… Что он увидел?

— Он уверил нас, что видит большую черную массу, затапливающую все вокруг потоками крови.

Теперь она уже не на шутку перепугалась, особенно после того, как Таванн добавил, не давая повода для сомнений, будто обрушил последний удар:

— А впереди шел король Наваррский вместе с принцем Конде. Если не верите, спросите сами.

Она глухо застонала и схватилась рукой за сердце. Мимолетная слабость. Сколько их было жизни? Теперь она призналась самой себе, что несколько дней тому назад всерьез перепугалась, увидя такое скопление гугенотов, съехавшихся на свадьбу. Значит, это и была та самая черная масса? И теперь ее нужно уничтожить, или она затопит королевство…

— Они лишены рассудка… — проговорила королева-мать, уставясь в точку вдали, которая оказалась огромным крестом. Место ранения Жанны Д'Арк; сюда же в последний раз смотрела другая Жанна. — Чего они добиваются? Своей смерти?

Ей ответил граф де Рец:

— Бог всегда лишает рассудка своих овечек, которые понимают, что обречены и все же идут на смерть.

— Да, — сказала Екатерина, и никто не понял, отвечала ли она каким-то своим мыслям, резюмировала ли слова Гонди или соглашалась с тем, на что ее уговаривали.

С тайной мыслью об удаче, но, все же желая проверить, убедиться в том, что они правильно поняли, сын стал наносить последние удары:

— Город вооружается, несмотря на запрет короля! Парижане собирают кирасы и аркебузы, прицепляют к поясам кинжалы. Нельзя обманывать ожидания народа, иначе он не простит. Упусти мы сейчас возможность, протестанты свершат возмездие, и тогда будет нелегко, поскольку они станут готовы к битве. Мы же нападем первыми, врасплох, ночью, когда они будут видеть сладкие сны.

Но не знала Екатерина, что это Гизы вместе с ее любимым сынком Анжуйским распускают по городу слухи о том, что на них движется из Мо десятитысячное войско гугенотов.

Апофеозом заговора стали слова Гиза. Последний штрих подвел он под сомнения и колебания королевы-матери:

— Вы слышали, что кричат гугеноты? Завтра утром они пойдут к королю и потребуют ответа. Они грозятся убивать всех без разбора, они клянутся сами сурово наказать обидчиков адмирала. Горе нам всем, если они докопаются, что виновниками покушения являются герцог Гиз, королева-мать и ее сын герцог Анжуйский.

Екатерина сжала зубы. Этого она вынести уже не могла. В словах звучала прямая угроза ее жизни и жизни… кому же? Ее ангелу Анжу!

Внимательно наблюдая за ней, Гиз вкрадчиво добавил:

— Начали разыскивать причастных к покушению на адмирала. Грозили убить меня, потом Месье…

Она вздрогнула всем телом, губы задрожали. Взгляд — раненой пантеры. Как бы не упала в обморок. Но Гиз не желал замечать этого и продолжает кромсать словами-ножами трепещущее сердце:

— Убийца когда-то служил у Месье, скоро это станет известно. Ваш сын мстит адмиралу как полководцу враждебной партии, с которой он воевал; он является его первейшим врагом — так говорят гугеноты.

— Что они еще говорят? — глухо спросила Медичи.

— Колиньи становится хозяином Парижа, он отбирает это место у Анжу, который не может ему простить этого. Если то, что я сказал, дойдет до короля, он обвинит Месье и в приливе ярости…

— Что?..

— Собственноручно убьет его.

Она знала это. Бешеный Карл неуправляемым. А то, что Анжу участвовал в заговоре против адмирала — об этом король узнает из допросов после ареста одного из заговорщиков, хотя бы Гиза.

Тянуть время нельзя. Уже завертелись колеса механизма расследования злополучного покушения, выявления его организаторов. Теперь гугеноты не успокоятся, и король нынче — самая сильная фигура! — их союзник.

— Кажется, я сама себе уготовила ловушку, из которой могу выбраться теперь одним-единственным путем, — пробормотала Екатерина так, что никто не услышал.

И она приняла решение первой нанести удар, как советовали царедворцы. О последствиях она уже не думала.

А Гиз выдал еще пару фраз, поставивших окончательную точку в ее решении:

— Больше покушений не будет, адмирал пошел на поправку. Если король, уступив ему, даст согласие на объявление войны Испании, вы, мадам, перестанете быть властительницей; им станет Колиньи, и тогда неизбежна новая гражданская война. Выходит, вы зря пожертвовали дочерью ради мира.

Екатерина подняла бледное лицо и уставилась ему в глаза. Снизу вверх. Левое веко дергалось, губы дрожали. Она хотела сказать, но не могла. Он помог ей:

— Что касается массового избиения, то оно неизбежно воспоследует после устранения зачинщиков мятежа, их главарей, о которых вы говорили, ибо все гугеноты бросятся на их защиту. Только так можно сохранить мир в королевстве; пока гидра вся здесь, необходимо устранить ее присоски, которые она раскидала по всему Парижу и которыми собирается пить нашу кровь.

Гиз замолчал. Она думала. Все ждали.

Мир! Вот что было важно для нее и ее детей. Такой ценой? Что ж, пусть так. Кто хочет мира, должен готовиться к войне. И если это единственный способ, то она пойдет на это, что бы там потом ни говорили. Ее верные советники единодушны, и она должна быть с ними, ибо они — опора трона, ее сила, ее войско. Да и могут ли все в один голос быть неправы?

Ей надо подчиниться. Так они хотят, и значит, так должно быть. Ей надлежит быть заодно, она не может не оправдать ожиданий, они — сваи, на которых стоит престол ее сыновей, убери их — он закачается и упадет. Тем более, что все их слова — безжалостная правда, она и сама это видела и приняла решение чуть меньше четверти часа назад. Остальное время ей требовалось для окончательного утверждения его.

— Значит, они хотят убивать? — услышали заговорщики ее изменившийся до неузнаваемости голос.

— Да, мадам.

— Моих сыновей и меня?

— Всех, мадам.

— Тогда я первой нанесу удар! Этой же ночью! Их будут убивать в постелях, как щенят, и весь мир содрогнется, узнав, как наказывает король Франции за вероотступничество и за покушение на его жизнь!

Все вздохнули с облегчением, на лицах разгладились морщины.

— Решение мудрое и будет одобрено папой, мы все в этом умерены, — сказал Гиз.

— Не сомневаюсь, — ответила королева-мать.

Теперь она воспряла духом, в ней проснулась оскорбленная женщина и правительница, у которой ее мятежные подданные чтит отобрать власть, данную ей Богом и людьми. Екатерина сразу изменилась, теперь она была полна решимости действовать и даже удивлялась, к чему столько времени позволяла себя уговаривать. Ее подданные оживились, увидя такую перемену, ей стали советовать, спрашивать.

— Теперь надо добиться согласия короля, — объявила она. — Сделать это будет нелегко, ибо король благоволит к гугенотам, а адмирала искренне любит, так, во всяком случае, он уверяет всех. Надо убедить в их предательстве и вероломстве; здесь нужен тонкий психологический подход. Эту миссию я на себя не возьму. Пойдете вы, Гонди, вы сможете; вы его наставник, вас он всегда слушал. Затем пойду я, в трудную минуту вас поддержу.

На том и порешили.

Гонди вошел первым. Король пытливо уставился, недоумевая, чего ему надо.

— Сир, я пришел говорить о возмездии, о покарании безбожников, о наказании тех, кто мечтает сбросить вас с трона, чтобы сесть самому.

— Сбросить с трона? Невозможно… Кто же это? О ком вы, Гонди? — нахмурился король.

— О ком же, как не о гугенотах.

— Я так и думал. Вы, стало быть, тоже полагаете, что их выкрики и угрозы что-нибудь да значат? Считаете, что они способны на решительные действия? Смогут овладеть дворцом? И это после того, как я отдал им сестру!

— Вот именно, сир. Нельзя не видеть неизбежного конца, какой воспоследует за их угрозами и решимостью мстить.

— Как только я найду убийц адмирала, они успокоятся.

— Даже если это будет Гиз?

— Да, Гонди. Я обещал сурово наказать обидчика и сдержу королевское слово.

— А если это будет не Гиз, а кто-то другой? — осторожно спросил Гонди.

— Кто же, например? — и король застыл в ожидании ответа, глядя в каменное, непроницаемое лицо наставника.

— Ваш брат, сир.

— Мой брат?! — он сразу же понял, о каком именно идет речь, и обрадовался. — Вы полагаете, что это дело рук Анжу?

— И ваша мать.

— Как! — Карл поперхнулся, выпучил глаза и сделал несколько неверных шагов, удаляясь от Гонди, от лица которого не отрывал взгляда. В глазах его читался ужас. — И моя мать?! Она?..

— Да, сир.

Король все еще не верил, не мог поверить в такое злодейство. И от кого? От собственной семьи! Это было выше его понимания.

Да кто ему сказал? В конце концов, что он плетет? Думает, что ему все дозволено?

— И у вас, что же, есть доказательства? — глухо спросил король, опираясь рукой о подоконник, который он нащупал ладонью, когда отходил от Гонди, как от прокаженного.

— Есть, сир, — твердо, не моргнув глазом, ответил наставник.

— Где же они?

— Они здесь, сын мой, — ответил голос за спиной Гонди, и Карл увидел мать, неслышно вошедшую в комнату.

Карл сделал еще шаг назад. Теперь он будто сросся с подоконником. Бледный, с вытаращенными глазами глядел, как на привидение, на мать, медленно и неуклонно наступавшую на него. Руки тряслись, он глотал слюну и так глядел на королеву, будто это пришла его смерть.

Теперь им вдвоем предстояло начать наступление, и они попели его по всем правилам военного искусства, напористо и с размахом, не давая ему и слова вымолвить, приводя один несомый аргумент за другим, сгибая его, заставляя поверить и очевидное, убивая веру в невозможное силой доводов, основанной на общественном мнении и собственном авторитете, незыблемом и твердом, держащимся на его страхе и нерешительности.

Целый час вели они наступление; Карл, весь мокрый от пота, покрывавшего его лоб, мучился и ждал, когда же кончится этот кошмар.

Нет смысла передавать весь разговор, ибо пришлось бы тогда повторять все то, что уже было сказано в саду Тюильри. Делать это вовсе незачем. Достаточно сказать, что, действительно, пытка эта для короля продолжалась целый час.

Нет нужды битый час расписывать все этапы этого наступления, чтобы заставить читателя поверить, чтобы убедить его, объяснить — почему король сдался, почему дал свое согласие. Сдалась Екатерина, а ее сын был всего лишь слабым, болезненным ребенком, который буквально пал под ударами обрушившихся на него веских аргументов, что окончилось приступом бешенства, которыми он часто страдал и на которые рассчитывали эти двое. Достаточно привести несколько последних фраз этого памятного разговора, которые окончательно «добили» Карла, уложили на обе лопатки и, поверженного, заставили прокричать то, что и хотели услышать победители, пришедшие сюда затем, чтобы взять разрешение на власть над человеческими жизнями.

И они вышли, оставив его одного.

А он, добитый вмиг наступившей тишиной, упал в кресло и, уронив голову на грудь, заплакал.

Глава 2 В Лувре в ночь на 24 августа

Гиз и остальные ждали в коридоре. Едва посланники вышли, взоры жадно устремились на них.

Екатерина кивнула. Только этого знака они и ждали, в остальном все было готово. Гизы уже договорились со старшинами городских корпораций и цехов, были оповещены командиры городской гвардии и народного ополчения. Город был готов к массовой резне, оставалось оповестить командиров и начальников швейцарской стражи, королевских гвардейцев и бригадиров квартальных отрядов о согласии короля.

Гиз послал за городским головой Шарроном. Ему тут же дали указание, чтобы он предупредил капитанов Парижа о готовности к полуночи собраться на площади перед Ратушей, где всем будет выдано оружие; там же они должны будут ждать дальнейших распоряжений.

В этот же вечер Гиз сказал капитанам города, следующую фразу, которую приводит Д'Обинье во «Всемирной истории». Правда, сильно приходится опасаться за достоверность ее, поскольку известно из «Мемуаров» того же Д'Обинье, что в ночь с 23 на 24 августа он не был в Париже, а, будучи под страхом ареста из-за дуэли на площади Мобер, покинул Париж 21 августа, то есть за три дня до Варфоломеевской ночи. И все же приведу слова Гиза такими, какими они вышли из-под пера Агриппы Д'Обинье: «Вот настал час, когда по воле короля следует отомстить роду, противному Богу; зверь в тенетах, и нельзя допустить, чтобы он спасся; вот честь, дешевая прибыль и средство совершить безопасности больше, чем то могло сделать столь великое количество крови, пролитой нашими».

Начальником королевских гвардейцев и швейцарской стражи, занявших Лувр и все подступы к нему, был назначен герцог де Монпансье, отдавший капитанам и сержантам приказание не выпускать из дворца живым ни одного протестанта.

К одиннадцати часам в Лувре началась беготня придворных, уже оповещенных о предстоящем избиении и теперь торопившихся покинуть дворец, дабы, чего доброго, в неразберихе не пасть самому невинной жертвой. Едва стражники прокричали в третий раз, как стальные решетки перед воротами Лувра опустились. В замке остались только те, кто здесь жил: король Наваррский с принцем Конде (последний часто оставался здесь на ночь), их слуги и дворяне числом около пятидесяти человек. Нансе спросил у королевы пароль; не назвав этого слова, никто не мог ни войти в Лувр, ни выйти из него. Пароль этой ночью был «месса».

Луврский квартал тем временем все больше заполнялся вооруженным народом, стекавшимся сюда со всех улиц и площадей. Именно здесь проживало наибольшее количество гугенотов, и людская толпа, гремя оружием, постепенно окружала дворец и улицы близ него: Астрюс, Пули, Фруа-Манто, Сент-Оноре, Бовуар и другие. Командовали ею Таванн и герцог Омальский; герцог Гиз блокировал все подступы к дому Колиньи и расставил пикеты на всех улицах вокруг дома: Бетизи, Тиршап и Арбрсек. Ждали набата, который должен был прозвучать с колокольни церкви Сен-Жермен Л'Оссеруа.

Было около двух часов, когда в ночной тишине раздался первый протяжный и тревожный удар, послуживший сигналом к избиению. Прозвучал он на час раньше условленного срока; так захотела Екатерина, сгоравшая нетерпением.

В это время Генрих Наваррский с отрядом гугенотов шел к королю, чтобы в очередной раз потребовать мести убийцам, замышлявшим покушение на адмирала. Шел сам в лапы к убийце и вел людей, не зная и не догадываясь, что ждет их впереди.

В одном из коридоров, том, куда выходили двери королевских покоев, их остановил Нансе с отрядом вооруженных гвардейцев.

— Приказано дальше никого не пускать, — объявил он, расставив руки в стороны и загораживая проход.

— Что это за приказ? — спросил Генрих. — Разве он относится к королю Наваррскому?

— Именно так. Вас, сир, и вас, принц, велено немедленно провести к королю.

— Но мы к нему и идем! Нансе холодно продолжал:

— С вами пойдут господа Лесдигьер и Матиньон. Остальные останутся здесь. Следуйте за мной!

Оба Генриха пожали плечами. Их окружили и повели в покои короля, остальных шпагами и пиками бесцеремонно стали выталкивать во внутренний двор Лувра, прямо под королевские окна. Едва они, недоумевая, возмущаясь и бранясь, вышли во двор, как их встретила уже давно дежурившая здесь швейцарская стража, которая начала безжалостно рубить и колоть клинками шпаг, пиками и алебардами. Бедные гугеноты истошно закричали, в панике заметались, не зная, куда деваться, иные пробовали защищаться, но повсюду их настигало не знающее жалости оружие врагов, и они падали, проколотые насквозь, иссеченные секирами и алебардами, роняя на булыжник головы и густо поливая его кровью.

Генриха Наваррского с его спутниками тем временем провели к королю.

— Что происходит, черт возьми, кузен? — недоуменно спросил Генрих. — Может быть, вы мне объясните? Почему увели от меня моих людей и что за крики слышатся во дворе?

— Ты спрашиваешь, что происходит, Наварра? — страшным голосом, выпучив глаза, воскликнул Карл. — Ты хочешь знать, что сталось с твоими людьми и что за крики доносятся сюда с улицы? Тогда иди сюда и посмотри в окно. Двор хорошо освещен и тебе не придется напрягать глаза. Вы все подойдите!

Они выглянули в окно и увидели сцену страшного побоища. И все это на их глазах, какие-нибудь несколько туазов отделяло их от кровавого зрелища.

Лесдигьер и Матиньон отпрянули от окна и схватились за шпаги. Король заметил это.

— Не советую вам делать глупости, господа, иначе вас зарежут прямо здесь же, подле вашего короля и еще быстрее, чем вы думаете, мне стоит только крикнуть. Ты спрашиваешь, что происходит, Наварра? Я отдал приказ уничтожить гугенотов, этих смутьянов, посягавших на жизнь короля. Их всех безжалостно истребят сегодня же ночью, всех, слышишь ли ты меня, не оставят ни одного! Это сделано будет мною для блага государства, для его спокойствия, для усмирения бунтовщиков.

Генрих и Конде не верили ушам и все никак не могли оторваться от окна, за которым падали, сраженные убийцами, последние гугеноты. Только теперь до них стал доходить смысл бесчисленных предостережений, которые получали они и адмирал, только теперь они поняли причину показного свадебного дружелюбия и тревожного, напряженного состояния юрода, в котором он пребывал. Теперь ясен стал гул толпы и звон оружия, которые они слышали на улицах, и возбужденное состояние народных масс, молча и угрожающе стекающихся и Луврский квартал.

Кузен, вы сошли с ума! — воскликнул Генрих Наваррский. Карл не отвечал, демонстративно отвернувшись от окна, будто бы то, что происходило за ним, его вовсе не интересовало.

— Бедный Бовуа… — прошептал Генрих, не отрывая взгляда от окна и узнавая в одном из убитых своего преданного наставника и гувернера.

Оба Генриха, как по команде, повернулись к королю.

— Значит, все это было страшной интермедией, рассчитанной на то, чтобы одним ударом расправиться с гугенотами? — вскричал Конде. — Свадьба, замешанная на крови!

— Нет, Конде, клянусь Богом, ты не прав! — резко повернулся Карл. — Но вы сами пошли на обострение, спровоцировав чудовищный заговор против меня, и я решил предупредить удар, направленный на трон Валуа, в сердце Франции!

— О каком ударе вы говорите, кузен? — воскликнул Генрих Наваррский. — Кто сказал вам такую чушь? Мы всегда были самыми верными подданными и не имели в мыслях покушаться на жизнь вашего величества.

— Заговор раскрыл Гиз! Зачинщик всему — ваш хваленый адмирал! Он вознамерился превратить Францию в гугенотскую республику, а меня убить и посадить на трон другого короля, от имени которого он сам будет управлять государством! Но, клянусь печенкой Вакха, у него это не выйдет, и он сам поплатится головой за то злодеяние, которое замыслил против дома Валуа.

— Боже мой, какая чудовищная нелепость! — простонал Генрих, схватившись за голову.

— Бедный адмирал, — проговорил Конде и устремил взгляд в сторону особняка на улице Бетизи. — Теперь он там один на один с убийцами.

— Но у него есть охрана, — возразил Лесдигьер, — и она не даст его в обиду!

Король криво усмехнулся:

— Охрану из пятидесяти аркебузиров прислал герцог Анжуйский, мой брат. Командует ими капитан королевской гвардии Жан де Монлезен, злейший враг Колиньи, Понимаете теперь, во что превратилась его охрана?

— Он пропал, — прошептал Лесдигьер.

— Сир, но это же безумство! — воскликнул Генрих Наваррский. — Что скажут о вас потомки, узнав о злодеяниях, совершаемых по вашему приказу? Что скажут монархи европейских держав, с которыми вы дружны?

— Скажут, что подобного деяния не совершал еще ни один государь во вселенной, что король Карл IX потряс весь мир в этот день, который войдет в историю! Скажут, Наварра, что шаг этот сделан мною во имя победы над еретиками, для торжества святой римско-апостольской веры, для блага и мира во французском королевстве.

— Мира? Вы думаете, протестанты Франции вам простят?

— Ты меня удивляешь, Наварра! Неужто ты думаешь, что я затеял эту акцию только в Париже?

Протестанты переглянулись.

— Приказы отданы наместникам, сенешалям и военачальникам всех провинций и крупных городов, где проживает большинство гугенотов. Когда их не останется, тогда некому будет бунтовать и устраивать заговоры.

— Но, государь, — возразил Матиньон, — ведь останутся женщины и дети, из которых вырастут другие гугеноты, свято хранящие веру отцов!

— Будут истреблены все: старики, женщины и дети! — разрезал воздух рукой Карл.

— Но ведь так вы уничтожите добрую половину Франции!

— Ну и что же, зато другая половина будет предана королю и не будет помышлять о мятежах.

— Вы лишитесь также половины армии государства! Кто встанет под ваши знамена, если нападет внешний враг?

Карл покосился на братьев. На этот вопрос он не знал, ответа, мать ему ничего не говорила. Что же все-таки сказать, ведь они ждут? И Карл нашелся:

— Со мной останутся католики. Надо будет — я позову наемников.

— От вас все отвернутся, узнав о вашем злодеянии.

Карл снова стал в тупик. Что ответить на этот раз? И почему Гонди не просветил его на этот счет? Неожиданно он вспомнил про Ватикан и, как утопающий хватается за соломинку, тут же приплел сюда папу.

— Я всегда смогу рассчитывать на помощь папы, который одобрил это решение, сказав, что в моем государстве должна быть только одна религия — католицизм! И никакой другой! Для этого надо сначала уничтожить всех вождей протестантов, потом остальных. Такова моя воля! Слышите? — и король протянул руку в направлении дверей. — Там, в коридорах, уже убивают во славу Господа ваших собратьев! Их поднимают с постелей, вытаскивают в коридор и закалывают кинжалами, так же поступают и с женщинами. Пройдет немного времени, вы выйдете отсюда и полюбуетесь на трупы смутьянов и заговорщиков.

Генрих и Конде стояли бледные, не говоря ни слова. Оба думали об одном и том же; никто из четверых не сводил глаз с короля и каждый при этом сомневался в здравости его рассудка.

А из коридора доносились вопли убиваемых во имя Христа, стоны раненых, звон оружия, шум борьбы, падение поверженных тел и торжествующие крики убийц, носящихся по коридору и истошно орущих одно и то же: «Бей!» и «Смерть гугенотам!»

Генрих, наконец, сказал то, о чем думали оба брата:

— Почему же, государь, в таком случае вы спасаете жизнь нам с Конде? Ведь мы тоже гугеноты, да к тому же еще и вожди. Правда, оба мы составляем заговоры только в постелях любовниц.

— Ты спрашиваешь, почему, Анрио? — покосился Карл. — Что ж, я отвечу. Потому что вы оба — королевской крови, потому что вы мои кузены, потому что вы оба еще слишком юны, чтобы быть мятежниками и составлять заговоры против своего короля; наконец, потому что ты, Наварра, муж моей сестры, и мне не хотелось бы сразу же оставлять Марго вдовой. Поэтому я дарю жизнь тебе и твоему возлюбленному брату Конде. Отныне вы оба становитесь моими пленниками и заложниками на случай нового мятежа. Так хочет моя мать, так хочу и я.

Это и в самом деле было так, Екатерина не хотела давать значительный перевес партии католиков.

— А мы, государь? — спросил Лесдигьер. — Почему вы сохраняете жизни нам? Разве мы не такие же гугеноты и разве не обязаны быть сейчас там, где наши товарищи?

— Вы хотите быть убитыми так же, как и они?

— Мы могли бы постоять за себя, а заодно и спасти жизни своим единоверцам.

Король рассмеялся:

— Смелые слова, мсье Лесдигьер, иных от вас я и не ожидал. Но понимаете ли вы, что это будет равносильно ослушанию воле короля?

— Это будет означать только то, что мы будем бороться за жизни, которые у нас хотят отнять.

— Одной шпагой? Против пик, алебард, мушкетов и аркебуз, которыми вооружен весь Париж? Да знаете ли вы, что нам не удастся даже пройти по этому коридору? А если это и случится, то вы не выйдете из Лувра, потому что солдатам приказано никого отсюда не выпускать живым. К тому же вам неизвестен сегодняшний пароль.

— Но что же нам делать? Ждать, пока вы собственноручно не расстреляете нас из аркебузы, как кабаний выводок на охоте?

Король снова отрывисто рассмеялся:

— Я не для того спас ваши жизни, господа.

— Для чего же?

— Потому что вы храбрый и благородный дворянин, Лесдигьер, и я всегда уважал и любил вас. Я ведь помню, какую ненависть испытывал к вам мой брат, которого вы обвинили в предательском убийстве Людовика Конде, а затем собственной жены.

— Тем больше у вас причин убить меня, сир.

— Тем больше у меня оснований сохранить вам жизнь, Лесдигьер. Я не зря назвал вас тогда своим другом и сказал, что в трудную минуту вы всегда можете положиться на мое королевское слово и рассчитывать на покровительство. Мы с Анжу враги, он устраивает заговоры против меня вместе с матушкой, и в этой обстановке мне как никому нужны преданные люди и настоящие друзья, не то что мой брат. Вы неспособны на заговор против короля, я чувствую нутром, а поскольку так, то я хотел бы видеть вас подле себя в качестве телохранителя и верного друга.

— Сир, — не моргнув глазом, твердо ответил Лесдигьер, — ваше предложение льстит моему самолюбию. Но я уже служу одному господину. Я поклялся жизнью и честью как ему самому, так и его матери. Эту клятву, государь, я нарушить не в силах, мне легче будет расстаться с жизнью. К тому же, служа вам, я наверняка должен буду переменить веру, а я этого никогда не сделаю, поскольку таковым было последнее желание Жанны Д'Альбре, королевы Наваррской, которую я искренне любил.

Генрих Наваррский с восхищением глядел на Лесдигьера. Ему бы столько мужества! Что если Карл под дулом пистолета предложит ему стать католиком? Согласится ли он? А Лесдигьер? Нет сомнений, тот предпочтет смерть. А он?

— В таком случае я прикажу вас убить, — твердым голосом ответил король, — ибо ваша жизнь мне отныне не нужна.

— Вы можете сделать это, когда вам вздумается, государь, — сказал Лесдигьер, — но от убеждений я не откажусь. А чтобы вы не думали, что я окажу сопротивление, вот вам моя шпага, мне она больше не понадобится.

И он протянул оружие королю.

— Вот настоящий рыцарь! — воскликнул Карл и, подойдя к Лесдигьеру, хлопнул его по плечу. — За одного такого я, не колеблясь, отдал бы десяток! Тебе повезло, Наварра, с такими людьми ты не пропадешь! Сотую долю бы вашей самоотверженности и благородства каждому из моих придворных, сударь, и королю Франции завидовала бы вся Европа. Оставьте себе шпагу, Лесдигьер, она вам нужнее, чем мне, клянусь честью, и сегодня же утром она сослужит вам хорошую службу. Что касается ваших слов, то иных я и не ожидал услышать. Я ведь знаю, что вы с королевой Наваррской любили друг друга и никогда не предадите ее, пусть даже мертвую, и не нарушите клятв. Я решил убедиться в этом еще раз и рад, что не обманулся в ожиданиях.

— Благодарю вас за теплые слова, государь, — ответил Лесдигьер.

— Что касается вас, Матиньон, — повернулся король к спутнику Лесдигьера, который все это время мучительно соображал, какие же санкции применит Карл IX именно к нему, — то я оставляю вам жизнь в память о Людовике Кон-де. Он хоть и был мятежником и частенько восставал против власти короля, но слыл веселым и добродушным человеком, которого любил я. И почему так выходит, — внезапно пожал плечами Карл, — что если кого-то люблю я, значит, его обязательно будет ненавидеть мой брат Анжу, и наоборот. Нет, действительно, я и в самом деле терпеть не могу ни дю Гаста, ни Монлюка, в которых влюблен Анжу.

— Наверное, это потому, сир, — ответил Матиньон, — что у вас с братом разные представления о справедливости, честности и чести, а также о лицемерии и вероломстве.

— Но-но! — прикрикнул на него король. — Как вы смеете оскорблять особу королевской крови, сударь, да еще в присутствии его брата!

— Сир, прошу простить меня, — ответил Матиньон, — но я сказал только то, что думаю сам и что известно всем.

— А впрочем, вы правы, — тут же согласился король и махнул рукой, — я и сам скажу, что Анжу порядочный негодяй, и потому я его не люблю… да еще шепчется с королевой за моей спиной и неё против меня! Ну да бог с ним, речь сейчас не о нем. Я дарю вам жизнь, мсье, потому что вы верно служили принцу королевской крови, моему дяде, были его самым близким другом и так лес верно служите теперь его сыну, хотя вполне могли бы сейчас находиться где-нибудь на юге страны и наслаждаться любовью госпожи Д'Этамп. Больше всего на свете я ценю дружбу и преданность, к тому же хорошо знаю, что как королю Наваррскому не обойтись без услуг Лесдигьера, так принцу Конде не обойтись без верного Матиньона. А посему я объявляю вам обоим, что вы свободны и с этой минуты вольны делать все, что захотите, кроме одного: служить своим господам.

Все четверо переглянулись, явно не понимая вывода, сделанного столь неожиданно Карлом.

— Как! Вы лишаете нас и этих двух последних дворян! — воскликнул Генрих Наваррский. — Но вы же сами только что сказали, что преданнее слуг нам не найти!

— Вот именно, — ответил король, — это лучшие из лучших. А взамен я дам вам других.

— А эти?

— Они тотчас же покинут Лувр и уберутся из Парижа восвояси, хотя черт меня подери, если я понимаю, как им удастся выбраться живыми. Но это уже их дело.

— Но почему? — спросил Конде. — Разве им здесь грозит опасность, ведь они под защитой короля!

— На сей час — да! Но кто знает, что может случиться с ними впоследствии: через час, два, днем или вечером? Не буду же я все время охранять их! Или вы. Едва им захочется куда-то выйти, как на них набросятся разъяренные католики и с криками «Смерть еретикам!» прикончат одного и другого. Кто может быть уверен, что я в это время окажусь рядом? Больше их не спасет никто, тем более их господа, жизнь которых у самих висит на волоске. А потому говорю вам: бегите отсюда, спасайте ваши драгоценные жизни, которые нужны вам самим, вашим господам и Франции.

— Король прав, — произнес Генрих Наваррский, подходя к Лесдигьеру, — и если действительно все так и обстоит, то мы оказались пленниками в его доме, а пленным, как известно, слуги без надобности. Спасайте себя, как сможете, и да будет с вами Бог. Пройдет время, и мы снова встретимся, но тогда уже не будет войны, и вы выполните до конца клятву, которую дали моей матери и которую сейчас вынуждены нарушить в силу не зависящих от вас обстоятельств. Я освобождаю вас от нее до того дня, когда вашей жизни уже не будет угрожать опасность и когда вы понадобитесь мне.

— То же скажу и я вам, Матиньон, — произнес Конде. — А когда волнения улягутся, я сумею найти вас и, смею вас уверить, у меня не будет друга вернее, чем вы. Прощайте, Матиньон, и вы, Лесдигьер! О нас позаботится король, а о вас — Господь. Уповайте на его милосердие, и да не оставит он вас благодеянием и убережет от несчастья своей десницей.

— Как же мы выйдем отсюда, — спросил Лесдигьер, — если кругом убивают наших братьев? О бог мой!.. Шомберг!!! — он повернулся к Матиньону. — Ведь они убьют Шомберга!

— Ты прав! Нам надо немедленно же идти спасать его!

— Это еще кто? — спросил король.

— Наш друг, сир. Он был когда-то католиком и служил коннетаблю Монморанси, но с тех пор как познакомился с подлостью и лицемерием, представленными в лице герцога Анжуйского, да простит мне эти слова ваше величество, он переменил веру и сделался гугенотом.

— Что ж, выручайте приятеля, и да поможет вам Христос. Признаться, я на свой страх и риск уже подумывал оставить вас здесь и запереть вместе с королем Наваррским и принцем, но теперь вижу, что вас не удержать. Я попробую позвать гасконцев, они католики и сумеют провести вас через замковые ворота.

И он собрался уже отдать приказание Крийону, стоявшему возле дверей, как вдруг они раскрылись, и в комнату вошла супруга Карла, габсбургская принцесса Елизавета в сопровождении фрейлин. Лицо ее было бледно, губы тряслись, дрожали руки, в которых она теребила платок.

— Государь! Что же это происходит во дворце?! Убивают людей, а вы ничего не предпринимаете!

Король лишь отмахнулся, как от назойливой мухи:

— Ах, оставьте, мадам, только ваших причитаний мне недоставало.

— Да неужели вы не можете прекратить эти зверства, ведь убивают беззащитных людей!

— Не могу, мадам.

— Но почему?

— Потому что я сам отдал такой приказ.

— Вы?!

— Да, я. Сегодня происходит очистка нации от скверны, сегодня вырезают опухоль, назревшую внутри государства, удаляют гнилостные члены, которые могут заразить весь организм.

— Я вас не понимаю, — пролепетала Елизавета, с ужасом глядя на супруга.

— Гугеноты — вот название болезни, мадам. А сейчас ступайте к себе, и молитесь о спасении душ убиенных, если только это вас заботит.

И он дал знак ее фрейлинам — иностранным девицам, приехавшим с ней. Они окружили Елизавету, и все вместе вышли, провожаемые хмурым взглядом короля.

К неудовольствию Карла, его супруга сочувствовала реформатам.

Едва они удалились, как сквозь раскрытые двери вбежала Марго, а следом — нет, не вбежали, а ввалились — два гугенота, все в крови с головы до ног, с резаными и колотыми ранами на теле.

— Д'Арманьяк! — воскликнул Генрих Наваррский.

— Миоссен! — изумился Конде.

— Король, брат мой! — вскричала Марго. — Сжальтесь над этими двумя, если это в вашей власти! Они бросились к моим ногам, умоляя спасти их жизни! Я не могла позволить растерзать их тела на моих глазах и остановила банду убийц, закрыв несчастных собою. Меня назвали королевой еретиков и попробовали отобрать у меня свои жертвы, но вмешался Клермон-Тайар, с его помощью я и добралась сюда, скользя в крови и перешагивая через трупы, которыми устланы коридоры Лувра.

— Кто посмел попытаться коснуться тела сестры короля Франции?! — заорал Карл, и глаза его налились кровью. — Кто?! Назови мне имена!

— Одним из них был Морвель, других я не знаю.

— А, наемный убийца королей! Мало того, что он не сумел подстрелить адмирала, так посмел еще и ослушаться приказаний моей сестры! Я прикажу повесить мерзавца, какие бы подвиги во славу веры он ни совершил нынешней ночью!

Д'Арманьяк и Миоссен бросились к королю Наваррскому и упали к его ногам:

— Сир! Убивают наших братьев! Везде и повсюду трупы, кровь льется ручьями, течет по этажам и лестницам и стекает во двор! Убивают даже женщин! Правосудия, государь! — теперь они повернулись к Карлу.

— Оно в руках господа, — ответил король и перекрестился. — Не надо было устраивать заговоров против короля и никто бы вас не тронул.

— Клянемся жизнью, сир, что мы не устраивали никаких заговоров, у нас даже и в мыслях такого не было!

— Спросите у господ Гизов, они вам скажут. Теперь уже поздно что-то менять.

Они снова повернули окровавленные лица к наваррскому королю:

— Убит Шарль Лаварден, ваш гувернер, а ведь мы вместе ехали в Париж на вашу свадьбу; убит Бовуа, Пардальян, де Пон… убиты все! А сейчас католики отправились к адмиралу и его зятю…

— Пощадите этих несчастных, брат, — взмолилась Марго, — нет моих сил смотреть на их страдания!

— С таким же успехом ты могла бы просить за всех казненных! — крикнул ей в лицо Карл. — Этим, выходит, повезло; а те, просто-напросто, не напоролись на тебя в коридорах Лувра.

Тем временем Миоссен упал, не в силах больше стоять на ногах, видимо, и раны были серьезны. Д'Арманьяк хотел помочь подняться, но, обессиленный, упал на него. Их кровь, смешиваясь, текла по полу прямо к ногам Карла.

— Черт возьми! — воскликнул король и отошел в сторону. — Так ты хочешь, чтобы их оставили в живых? Выходит, я собственноручно подарю жизни шести гугенотам? Забавная получается картина.

— Твое милосердие зачтется Господом, — произнесла Марго.

— Так же, как и мои грехи. Что перевесит, как думаешь, Наварра? Но так и быть, Бог велел нам быть милосердными, и я не отступлю от его заповеди. Но с одним условием, — он повернулся к сестре. — Ты просишь меня подарить жизнь этим двум протестантам, а я в обмен на это прошу тебя сохранить жизни вот этих двух, — он указал на Лесдигьера и Матиньона, уже проявлявших признаки нетерпения. — Ты доведешь их до дворцовой ограды, дальше — уже не твоя забота.

Маргарита повернула голову.

— Лесдигьер, вы?! Бог мой, значит, вас не убили там, внизу, во дворе? А мне показалось… И вы, Матиньон? Но что же я могу? Как я сумею вывести вас из Лувра, ведь ворота закрыты, всюду — как перед ними, так и за ними полно вооруженных солдат и горожан с оружием…

— Ах, черт возьми, Марго, выведи их через калитку в саду против улицы Жан-Сен-Дени. Охраны там нет, все уверены, что никому не удалось выйти из Лувра живым. Но даже если и стоят там часовые, то они не посмеют, не послушать тебя, ведь ты сестра короля и наваррская королева, а с тобою двое дворян, совершенно целых и невредимых; кто подумает, что это гугеноты? Из каждого уже выпустили кровь, уцелеть не мог никто. Но на всякий случай скажи им пароль.

— Я не знаю его, брат.

Карл вышел в коридор и громко позвал начальника дворцовой стражи. Через минуту он вернулся и произнес одно только слово:

— Месса.

— Благослови нас Господь, — перекрестилась Маргарита и взглядом позвала обоих дворян следовать за собой.

— Нет, стойте! — удержал их Карл. — Я дам вам в провожатые двух гасконцев, так будет надежнее.

Он снова вышел, сказал что-то Крийону, и тот исчез.

Король вернулся в комнату и подошел к Лесдигьеру и Матиньону, молча и в страхе глядевшим на него.

— Перебирайтесь на левый берег Сены и уходите через Сен-Жермен. Гугенотов там нет, а потому и тихо. Если вас не заподозрят, то, услышав пароль, выпустят из города. В противном случае выбирайтесь вплавь мимо Нельской башни, но не напоритесь на стражу, она тотчас откроет по вам огонь.

— Но ведь на улице темно.

— Париж сейчас так хорошо освещен, что вода блестит, будто зеркало. К тому же скоро начнет светать.

— Мы можем спуститься к реке под стенами Лувра, там мы и отыщем Ноев ковчег[23].

— Вам это не удастся. Согласно моему приказу все лодки правого берега связаны между собой цепями, а Сена у ворот Конферанс и у Нельской башни перегорожена поперек.

— Как же мы переберемся через преграду?

— Это ваше дело. Нырните, в конце концов.

— Это все, что нам нужно. Осталось только откланяться.

— Идите. Ступайте, пока я не передумал, черт вас возьми! — воскликнул Карл.

Пришел Нансе с гасконцами, и все пятеро во главе с королевой Наваррской направились к запасной лестнице в западном крыле замка.

— Ну, вот вам и новые слуги, — сказал король, указывая на Д'Арманьяка и Миоссена, лежащих на полу. — Сейчас пошлют за Амбруазом Паре, и он живо поставит их на ноги.

Во всяком случае, если они умрут, мне будет их не жаль.

И он замолчал. Все трое смотрели вниз, на распростертые у их ног тела. Вдруг оба, Генрих и Конде, почуяв неладное в наступившей тишине, подняли головы. Король недобрым взглядом глядел на них. Глаза его были злыми, в них читался приговор; губы стало перекашивать в сторону — верный признак наступающей ярости.

— Вы, наверное, полагаете, мои юные кузены, — зловеще произнес Карл, — что на этом наш родственный инцидент исчерпан? Ничуть не бывало. Нам предстоит решить еще одну задачу: я намерен обратить вас обоих в католицизм. Итак, либо вы становитесь католиками, либо…

— Либо что? — нахмурившись, спросил Конде.

— Либо мне придется убить вас собственной рукой. Да, да, эту честь расправиться с вами я имею по повелению моей матери, ибо только от руки короля и ближайшего родственника должны пасть мятежный принц и бунтовщик король.

Оба кузена побледнели. Так вот зачем их привели к нему, а первый акт интермедии, только что произошедший на их глазах, был всего лишь прологом, неким вступлением, имеющим цель им обоим лицезреть, как гибнут их соратники, и поразмыслить над тем, нельзя ли как-нибудь при этом спасти собственные жизни. Теперь интермедия перешла в трагедию, ибо ничего нет страшнее, когда тебя, тонущего, сначала спасают, вытаскивая из воды и давая глотнуть свежего воздуха, потом дерзко смеются тебе в лицо и тут же снова начинают топить, дав тем самым почувствовать сладость жизни и тягу к ней. Однако перед тем как снова топить, тебе предоставляют возможность выбора: либо предать товарищей, веру и самого себя, либо… Карл IX продолжал:

— Но я выторговал ваши жизни у матушки и господ Гизов, пообещав им, что вы станете католиками, и думаю, что вы не обманете ожиданий.

И он замолчал, наслаждаясь борьбой чувств, отражавшейся на лицах обоих Бурбонов.

— Никогда! — решительно воскликнул Конде, и глаза его загорелись гневом. — Никогда я не изменю вере, в которой умер мой отец!

— Так-так, — произнес Карл, барабаня пальцами по столу и по обыкновению искоса глядя на собеседника. — Вот, значит, как ценишь ты собственную жизнь, а еще пуще благодаришь меня за то, что я спас ее. Что скажешь ты, Наварра?

— Сир, я весьма ценю ваше братское и дружеское расположение ко мне и благодарен за спасение жизни, но я останусь тверд в решении не изменять той вере, в которой умерла моя мать.

— Нансе! — громко крикнул король в сторону дверей. В дверях выросла фигура Крийона.

— Где Нансе? — спросил Карл.

— Его позвала королева-мать.

— Ну и черт с ним. Принеси мне сюда две заряженные аркебузы. Скорее, Крийон!

— Сию минуту, сир.

Пока Крийон отсутствовал, король снова барабанил пальцами по столу, но на этот раз, молча, бросая тяжелые взгляды то на одного, то на другого кузена. Те тоже молчали. В их душах происходила в эти мгновения тяжелая внутренняя борьба. Ужели король хочет застрелить их обоих здесь, в своих покоях, и это в то время как оба они твердо уверовали, что он сохранил им жизни! Но чего стоят они, в конце концов, ведь избиению подверглись все без разбору, число жертв, наверное, уже перевалило за сотню и это не предел. А ведь они — вожди тех, кого сейчас убивают с именем Христа на устах; так кто теперь в целом свете поручится за их жизни и даст за них больше одного су!

Генрих Наваррский успел в последние мгновения подумать о том, чего хотела и что завещала ему на смертном одре мать: о троне французских королей. А разве мертвые сидят на троне?

Вернулся Крийон с двумя аркебузами.

— Иди сюда, — приказал ему Карл, — и становись рядом.

Одну аркебузу дай мне, другая будет у тебя. Ни с места! — крикнул он, заметив, как оба его кузена сделали движение, собираясь не то разбежаться в разные стороны, не то напасть на него. — Стойте там, где стоите. Отсюда вам не выйти, едва вы очутитесь в коридоре, как вас тут же растерзают на куски, а метаться по комнате нет смысла: вы знаете, что я хороший стрелок, и метко бью в бегущего зайца с расстояния в пятьдесят шагов.

Оба кузена застыли на месте, как будто их прибили гвоздями к полу, и взялись за руки.

— Сир, позвольте нам хотя бы прочитать молитву, — попросил Генрих Наваррский, все еще надеясь хоть как-то оттянуть трагический момент.

Карл зло усмехнулся:

— Не позволю! Вашим гугенотам не дают на это времени, а чем вы лучше их? Крийон, целься в грудь Конде, а я буду стрелять в другого.

— Государь, я не смею, — пробормотал Крийон и опустил аркебузу, которую уже было поднял.

— Это приказ короля! — взревел Карл. — Ты что, разучился исполнять приказы?

И он поднял аркебузу и нацелился в грудь Генриха:

— Обедня, смерть или Бастилия, Наварра?

Вслед за ним поднял оружие Крийон.

— Итак, вы все еще упорствуете? — спросил Карл, поднимая голову от дула, вдоль которого смотрел в грудь жертвы, прищурив глаз.

— Я умру в вере моего отца! — твердо объявил Конде. — Господь примет меня в объятия и простит мои грехи. Прими же, всевышний, мою душу.

И Конде, пробормотав начальные слова заупокойной молитвы, холодно и бесстрастно уставился в начинающее багроветь лицо Карла.

— А я хотел бы подумать, — уклончиво и медленно проговорил сын Жанны Д'Альбре.

Конде повернулся к нему:

— Будь тверд в своей вере, Анрио, и сумей умереть, как подобает настоящему мужчине и королю!

Генрих вполголоса ответил ему:

— Дурное дело — нехитрое. Кто хочет жить, тот должен уметь притворяться, а мне еще надо стать королем Франции.

— Что вы там еще бормочете, друг другу? — спросил Карл.

— Ну да, — обратился к нему Генрих Наваррский, — ведь, в конце концов, это серьезный шаг, и я должен прийти к соглашению с собственной совестью, а также вспомнить некоторые догматы церковных уставов и процесс исполнения католических обрядов. Все это было очень давно, и за это время многое могло перемениться…

— Довольно болтать! — оборвал его Карл. — Я вижу, ты упорствуешь и хочешь оттянуть время. Тебе это не поможет. Через несколько мгновений твоя душа отлетит туда же, куда и души гугенотов — в царство сатаны, в круг дьявольского шабаша! Целься, Крийон, мы стреляем на счет «три»! Раз!

Молчание. И взгляды, будто клинки шпаг, встречающиеся друг с другом и высекающие при этой встрече снопы искр.

— Нет! — снова твердо ответил Конде.

У Генриха было еще несколько секунд. Быть может, Конде начнет первым, ему самому не хотелось. Но брат молчал, сложив руки за спиной и бесстрашно глядя в дуло аркебузы, из которого через мгновение вылетит смерть и ударит беспощадным жалом в его горячую, молодую грудь.

— Нет, — произнес Генрих.

— Два!!

В последний момент Генрих подумал, что, наверное, Карл промахнется, ведь не зря же его мать пророчила ему быть королем, а он всегда восхищался ее умению видеть далеко вперед и верил в это.

Конде думал о том, что очень скоро их с отцом души встретятся там, на небесах, и ему будет не стыдно перед ним за то, что он не предал ни его, ни их веру, ни своих собратьев.

Сейчас должен прогреметь выстрел…

— Три!!!

Оба брата закрыли глаза.

Но Карл внезапно поднял голову, швырнул аркебузу на пол, глубоко вздохнул и изрек, исподлобья глядя на Генриха:

— Ты, Наварра, такой же настырный и непробиваемый, как твоя мать.

Потом перевел взгляд на принца:

— А ты, Конде, такой же упрямый осел, как и твой отец. Что за дурацкая улыбка у тебя, Крийон! Да брось ты, наконец, ружье, разве не видишь, что в нем уже нет надобности?

Аркебуза Крийона с грохотом полетела на пол.

— А теперь идите и обнимите короля. Ну откуда свалились мне на голову такие балбесы, как эти двое? А, Крийон?

Кончилось, в конце концов, тем, что Генрих принял католичество, что было ему вовсе нетрудно, ибо это уже не впервые, а Конде упорствовал еще три дня, но тоже сдался, к огромной радости Карла IX, который горячо обнял своих братьев и расцеловал их, а потом вместе с ними пропьянствовал всю ночь напролет.

Была рада и королева Екатерина: сбылась ее мечта — зять стал католиком, а все остальное, что этому предшествовало, было уже не важно. Теперь она не могла нарадоваться на новообращенных родственников, но все же по-прежнему зорко следила за ними и не выпускала из своих когтей.

Глава 3 За пределами Лувра в ту же ночь

Лесдигьер и Матиньон благополучно миновали стражу и, выйдя из калитки против улицы Жан-Сен-Дени, оглянулись по сторонам. Отовсюду — слева и справа — слышались вопли и стоны обреченных гугенотов, и победные крики озверелой толпы, рыскающей по улицам в поисках новых жертв с факелами и оружием в руках. То же творилось и на самой улице Жан-Сен-Дени. Несколько человек стояли у стены дома, в окнах которого мелькали огни факелов и слышался истошный женский визг. Те, что стояли внизу, добивали секирами и топорами какого-то человека, распростертого на земле; потом, услышав из открытого окна крики товарищей, подняли головы. Оттуда, из глубины комнат, послышалось:

— Держите!

В тот же миг в окне показался человек в каске швейцарца, державший в руках ребенка лет десяти. Дитя отчаянно кричало и вырывалось из рук солдата, но тот крепко держал добычу и глядел вниз, на собратьев по убийству и грабежу. Наконец он увидел поднятые острием вверх глевены и алебарды, и, размахнувшись, швырнул на них ребенка. Маленький гугенот повис на лезвиях, проколотый в нескольких местах, и сразу затих.

Лесдигьер рванулся, вынимая шпагу из ножен, но Матиньон удержал его за руку:

— Этим беднягам мы уже не сможем помочь.

— Мы должны наказать этих мерзавцев и, может быть, нам удастся еще спасти женщину. Слышал, как она кричала?

— Она уже не кричит, — ответил Матиньон.

Действительно, в эту минуту из того же окна на втором этаже выбросили обезглавленный труп женщины, упавший туда же, где уже лежали изувеченные тела ее мужа и их сына. Вслед за ней полетела ее голова, которая стукнулась о мостовую и покатилась к дому напротив.

Лесдигьер схватился за голову.

— Если мы станем помогать всем гугенотам, попавшим и беду, то нас надолго не хватит, — сказал Матиньон, увлекая его по улице в сторону особняка Д'Алансон. — К тому же нам нельзя терять времени, кто знает, что сейчас с Шомбергом, А пока возблагодарим Бога, что нас еще не заметили и не узнали. Когда это случится, за наши головы я не дам и су.

— Ты прав, поспешим, — ответил Лесдигьер.

Они надвинули шляпы на глаза, поплотнее закутались в плащи и заторопились к выходу на улицу Астрюс.

— Но куда мы идем? — спросил Матиньон. — Где пропадает Шомберг?

— У своей любовницы на улице Платриер.

— Это у монастыря Раскаявшихся грешниц? Черт бы его побрал, не мог найти себе пассию поближе.

— Благодари Бога, что она не живет где-нибудь возле Бастилии.

— Это правда, — согласился Матиньон. — Но почему мы идем сюда, нам надо свернуть налево.

— Сначала узнаем, что стало с адмиралом. Быть может, ему нужна помощь, а его охрана давно перебита. Нет, какова Екатерина Медичи? Думаешь, все это делается без ее ведома, с согласия одного короля? Уверен, что это она уговорила его. Старая итальянская бестия!

Они быстрым шагом дошли до улицы Астрюс и тут в ужасе остановились: прямо перед ними громоздилась гора мертвых тел. Мостовая вокруг нее была залита кровью, она растекалась по булыжникам и устремлялась к набережной. Но кровь текла не из этой кучи; сюда сваливали уже мертвые тела, которые продолжали подтаскивать со стороны улиц Сент-Оноре и де Кок. Она лилась со стороны старых ворот: сюда выходили фасадами дома, стоящие на улице Сент-Оноре. Возле груды тел копошилось несколько человек, они стаскивали одежду с убитых и обшаривали карманы, а потом бросали обратно уже голые тела.

— Боже мой, что они делают! — воскликнул Лесдигьер. — Да есть ли у этих людей сердца!

Матиньон не успел ему ответить: один из тех, кто стаскивал окровавленное нижнее белье с очередного мертвеца, подозрительно покосился на них и закричал:

— Смотрите, да это никак гугеноты! Что-то уж очень рьяно они защищают своих. Да и крестов у них на шляпах нет. Бей их!

— Бей! Бей! — сразу же поддержали его другие убийцы.

И один из них уже поднял аркебузу, собираясь выстрелить в Лесдигьера. Другие начали торопливо оглядываться, ища свое оружие. По счастью, эта груда тел громоздилась совсем рядом с друзьями, и Лесдигьеру потребовалось сделать всего несколько шагов, чтобы достать своей шпагой до стрелка. Тот вскрикнул и упал с разрубленной головой. Видимо, в последний момент он пожалел, что у него не было на голове железного шлема.

— Гугеноты! Гугеноты! — тотчас завопили оставшиеся мародеры и, отчаянно зовя на помощь, бросились бежать в сторону Бурбонского дворца.

Достаточно было только одного крика, чтобы, услышав его, на вас бросилась стая озверевших и опьяневших от вида и запаха крови горожан с рогатинами, дубинами, кинжалами и топорами в руках. Увидев с десяток человек, выбежавших из-за угла улицы Пти-Бурбон, и сообразив, что бой будет неравным, друзья сейчас же устремились в сторону старых ворот.

По пути попался какой-то ополченец, только что вышедший из дома, стоявшего напротив трехэтажного особняка. Он тащил за волосы молодую женщину. Ноги волочились по земле, она отчаянно визжала и вырывалась, но мучитель не обращал внимания и упорно шел вперед. Он тащил ее как раз к тому месту, где была груда трупов. Хотел с товарищами сначала позабавиться с нею, а потом уже перерезать горло или размозжить голову ударом дубинки.

Лесдигьер от души полоснул негодяя шпагой по груди, отчего тот замер, выпустил жертву и выпучил глаза, а Матиньон тем временем проткнул ему горло.

Но они не стали смотреть, что было дальше, потому что их настигала банда убийц. Единственное, что удалось увидеть, так это юную гугенотку, моментально юркнувшую в узкий проход между домами; за ней тут же устремилась погоня.

За спинами друзей хлопнул выстрел, потом другой. Одна куля пролетела мимо, другая царапнула плечо Матиньона. Старый вояка выругался и, обернувшись на ходу, погрозил кулаком.

Вот и перекресток. Они повернули направо и побежали к дому адмирала. Но погоня быстро настигала, слышны были угрожающие выкрики, к тому же они успели заметить, как два или три человека отделились от группы домов, стоящих по правую сторону улицы Сент-Оноре, и тоже бросились преследовать их, вопя во всю глотку «Смерть гугенотам!»

Дальше бежать по улице нельзя, никто не мог предугадать, что ждало впереди; быть может, банда убийц, в два раза большая, чем та, что позади, покажется сейчас из-за угла. На раздумья не было времени, и они свернули в первый же попавшийся справа переулок, который оказался улицей де Нули. Как и все остальные в Луврском квартале, она тоже не была пустынной, и в конце ее бегали с факелами какие-то люди; по от начала и до середины она была темнее других улиц, так как свет не проникал сюда из-за трехэтажного Алансонского особняка, который загораживал ярко освещенный Лувр и Бурбонский дворец, свет из окон которого тоже не попадал в это место. Должно быть, поэтому или потому, что напротив особняка стоял большой двухэтажный дом, принадлежавший католику, здесь никого не было и друзья остановились в нерешительности, не зная, где спрятаться от целой своры убийц, которая вот-вот должна завернуть сюда.

И тут Лесдигьера осенило; он хлопнул себя рукой по лбу и быстро потащил Матиньона за собой.

— Куда? — только и смог спросить старый вояка.

— Скорее, тут есть колодец, мы спрячемся там!

— Колодец? Но в нем вода!

Лесдигьер стремительно обернулся:

— А вокруг нас десяток пищалей, полтора десятка шпаг и два десятка копий и аркебуз! Что вам приятнее, господин Матиньон, выбирайте!

— Колодец, разумеется, черт побери!

— Вот так-то лучше. Да успокойся, он давно засыпан, если только не служит подземным ходом.

— Где же он, я ничего не вижу!

— Сейчас мы его найдем, я помню место. Однажды Камилла рассказывала весьма забавную историю… Боже, вот когда пришлось вспомнить ее… Вот он, Матиньон!

— Слава богу! — шумно вздохнул старый воин. — Надоело бегать, пора бы уже и остановиться. И потом, чертовски не хочется в такое прохладное утро лежать голым на земле и смотреть, как эти мерзавцы вспарывают твой живот.

Старый заброшенный колодец действительно находился в двух шагах от торца дома, стоявшего первым близ особняка Д'Алансон. Друзья подбежали к нему, поглядели в его черную глубину, занесли ноги над бревнами и, положившись на волю Господа, бросились вниз…

И тотчас мертвая до этого улица осветилась факелами, отовсюду послышались громкие и возмущенные голоса. Кто-то кого-то ругал, другие упоминали преисподнюю, куда могли провалиться два протестанта, третьи советовали поджечь какой-нибудь дом, чтобы стало светло и они могли все разглядеть.

— Куда же все-таки они могли запропаститься? — спрашивали самые рассудительные. — Черт бы побрал этих гугенотов, видно, сам дьявол помогает им.

— Хорошо, что он не успел помочь их королеве-еретичке, — послышался голос другого, — хлопот с ними, наверное, было бы сейчас еще больше.

Стоя на разбросанных кое-как бревнах, лежащих на песке, Лесдигьер шепотом выругался:

— Поймать бы мерзавца да отрезать язык…

Матиньон в ответ приложил палец к губам, не думая, что в такой кромешной тьме его жест останется незамеченным.

Первый голос, принадлежавший, должно быть, старшине ремесленников или бригадиру городской милиции, начал отдавать распоряжения:

— Вы пойдете по улице Бельель, вы — по Тизон, следующие — вниз по Пули, остальные останутся со мной. Прочешите все кругом, они не могли далеко уйти: где-то прячутся, иначе их сразу же обнаружили бы.

Отряд рассыпался, а оставшиеся несколько человек, покрутившись и поглазев на окна домов, вдруг ни с того ни с сего направились прямо в сторону колодца. Здесь был узкий проход между домами, который нельзя было назвать ни улицей, ни переулком, и именно сюда, освещая факелами дорогу, устремились преследователи.

— Колодец! — внезапно вскричал один из них и остановился.

Остальные подошли.

— Ну и что же? Не думаешь же ты, кум Арно, что они прыгнули сюда? Колодец давно высох и обвалился, на дне его одни бревна, а высота здесь не ниже чем с двухэтажный дом. Если даже они и свалились сюда, то наверняка переломали все кости, а если остались живы, то им уже не выбраться наверх.

— Не мешало бы все же проверить, — выразил сомнение другой горожанин.

— Как?

— Сейчас я поднесу факел.

Поднесли, осветили, но, сколько ни вглядывались, так ничего и не увидели.

— На всякий случай надо все же выстрелить туда, — предложил еще один.

— Что ж, стрельни для успокоения совести.

— Не могу, у меня порох высыпется.

— Тогда давай я.

Их старшина вытащил из-за пояса пистолет, направил дуло в глубь колодца и выстрелил. В ответ только эхо гулко раздалось в подземелье и тут же пропало, растворившись в осыпавшихся стенах.

— Только зря пулю загубил, сокрушенно воскликнул стрелок, в сердцах выругался, плюнул в колодец и дал знак уходить. Вся группа вернулась на исходную позицию и стала поджидать остальных.

А там, в глубине, в сыром и холодном колодце, притаились среди бревен — один сидя, другой лежа — два гугенота. Оба были живы, но у одного ныла царапина на плече и болела нога, которую он вывихнул, ударившись о бревно, другой потирал ушибленный бок и тряс кистью левой руки, на которой, надо полагать, сломал пальцы.

— Всему виной твой язык, — пробормотал Матиньон, — не распускал бы его — давно бы уже были на улице Платриер. Вместо этого сидим теперь в вонючей дыре, как Иона во чреве у кита. Теперь не Шомберга, нас самих надо спасать из этого Тартара.

Им повезло еще, что солдаты ушли. Оставь они здесь пикеты, друзьям пришлось бы просидеть в колодце не один час.

Когда кругом стало тихо и улица вновь погрузилась во мрак, они выстроили лестницу из бревен и по ней кое-как выбрались наверх.

Уже светало. Колокол церкви Сен-Жермен, ударив один раз, теперь молчал, словно успокоился на том, что сделал свое дело, а теперь предоставляет действовать другим. И все церкви Парижа, будто стая по примеру вожака, заголосили, затрезвонили на все лады, оглашая ночной город звоном колоколов и приглашая набатными голосами горожан принять участие в массовой резне, в деяниях во славу Бога, в пляске смерти. Шум борьбы, крики преследователей и их жертв, выстрелы и звон оружия раздавались со всех улиц Луврского квартала, ибо здесь жило больше всего гугенотов.

Но в эту ночь досталось не одним протестантам. Пользуясь, случаем остаться безнаказанными, да к тому же еще и нажиться, убив и ограбив соседа или давнего недруга, парижане подчас вламывались в дома таких же католиков, как и они сами, убивали всех подряд, а добро начинали тут же делить и растаскивать по домам. В эту ночь богатые становились бедными, а бедные — богатыми; в эту ночь, все разрешавшую и прощавшую, брат мог убить брата, а солдат — своего командира, который когда-то обидел его; в эту страшную ночь с милостивого позволения короля сжигали дома гугенотов и недругов, насиловали женщин и девушек, невзирая на их вероисповедание, а потом жестоко расправлялись с ними, выкалывая глаза, обрубая уши, отрезая головы и вспарывая животы. На одной из улиц озверелая толпа ворвалась в дом к какой-то герцогине, сочувствующей кальвинистам, перебила слуг, а ее саму выволокла на улицу. Насладившись телом кто, сколько мог, ей вставили между ног лезвие алебарды и распороли живот до самой груди, а когда заглянули вовнутрь, то увидели там крохотное тельце ребенка, который был еще жив. Его проткнули пикой, вытащили из утробы матери и бросили собакам. Ее соседа, который пытался спастись, выбравшись на крышу, подстрелили, и он упал на траву еще живым, поскольку ранен был в ногу. Его раздели, разрезали кожу на полосы, содрали ее лоскутами и густо посыпали солью. Несчастный принялся истошно орать, а его мучители стояли рядом и, наблюдая за агонией жертвы, хохотали во все горло. Потом один из них подошел и, задрав голову бедного гугенота за подбородок, деловито отрезал ее, словно кочан капусты с грядки, а затем насадил на копье и поднял высоко над головой, вызвав у окружающих крики восторга. Что уж говорить о тех несчастных, которых попросту выбрасывали из окон собственных домов, и они попадали либо на пики и алебарды солдат, либо грохались о мостовую, где им тут же разбивали головы тяжелыми дубинками, а потом разрубали тело надвое и отдавали дымящиеся внутренности собакам. А одного мясника с улицы Марше-о-Пуаре видели, когда он выходил на улицу Ферронри с двумя корзинами, в которых лежали грудные младенцы. Отыскав самую большую стаю псов, этот примерный горожанин, имевший жену и двух маленьких детей, вытаскивал младенцев из корзин по одному и отрезал им кому руку, кому ногу, кому кусок мяса со спины или груди. Все это он с улыбкой отдавал собакам, которые, злобно рыча, рвали теплое мягкое мясо на куски. Когда не получалось, он действовал топором. А когда собаки, насытясь, уходили, этот примерный семьянин попросту брал младенцев за ноги и разбивал им головы либо о булыжники, либо об угол близстоящего дома.

Но не было никаких угрызений совести у этих фанатиков, поп зверства разрешались и поощрялись церковью как деяния ми ими Господа и во славу истинной веры, и монахи, бродя по улицам и наблюдая сцены зверств, осеняли убийц крестными знамениями и говорили, что Господь не забудет их усердия и что теперь им прямая дорога в царствие небесное. От этих слов жажда деятельности еще сильнее закипала в крови изуверов, и они с удвоенным рвением вновь принимались за «священное» дело, которое одобрено самим папой, как о том возвещали проповедники на всех улицах и площадях Парижа.

Что касается детей горожан, то, разбуженные доносившимися отовсюду истошными криками и звоном оружия, они просыпались, подходили к окнам или выглядывали из дверей домов и с удивлением, граничащим с ужасом, наблюдали за тем, какую ужасную работу выполняют их отцы, а порою и матери по отношению к другим людям, часто своим соседям. Малыши тряслись в страхе, не понимая, за что убивают тех, с кем они еще вчера играли, и спешили закрыть двери и вновь улечься в постель, заткнув при этом уши, чтобы не слышать того, что творилось на улице. Дети постарше вели себя по-разному. Некоторые, увлеченные фанатичной ночной пляской Безумия и Мракобесия, не понимая причин, выбегали из домов и принимали участие в вакханалии, обшаривая тела убитых и не боясь при этом, что их самих примут за врагов истинной веры. Другие же расширенными от ужаса глазами глядели, что вытворяют их отцы, и со слезами на глазах умоляли прекратить издеваться над другими людьми и убивать их. Но, получив хорошую оплеуху, замолкали и отходили в сторону, в страхе глядя, как взрослые мужчины убивают женщин и детей, как льется ручьями кровь по мостовой, и думая при этом о том, что теперь у кого-то не будет друга детства, потому что его зарезали такие вот, как его отец. Дети никогда не думали, что их родители окажутся такими изуверами, и в этот страшный час они решали для себя, что сами никогда не будут на них похожими.

Таковы были ужасы Варфоломеевской ночи, как о том рассказывают очевидцы тех событий. Но это только небольшая зарисовка, несколько эпизодов массовой истерии. Если же описать подробно все, что происходило в Париже той ночью и в последующие два дня, то понадобится слишком много времени.

Глава 4 Кто не умеет притворяться, тот не умеет жить

Благополучно достигнув улицы Бетизи, они остановились. Вернее, остановился Матиньон и удержал за руку Лесдигьера. Дом адмирала был прямо перед ними, но уже с первого взгляда стало ясно, что они опоздали и злодеяние свершилось; может быть даже, это убийство стало одним из первых.

Повсюду по улице сновали люди, выходившие из особняка Колиньи и тащившие на себе награбленное добро. Все окна в доме были распахнуты настежь, в них виднелись вооруженные люди, молча и деловито выполнявшие работу по разграблению жилища адмирала. У дверей лежало двое изрубленных гугенотов, под окном — еще один, уже раздетый. Неслышно было ни криков, ни звона оружия, которые сопровождают обычно любую схватку, из чего Матиньон тут же сделал вывод, что с адмиралом давно уже покончено. Но теперь разворачиваться и уходить с этого места было небезопасно, их могли сразу же заподозрить, тем более что некоторые начали уже с любопытством поглядывать в их сторону. Поэтому Матиньон, решив, что лучшим способом защиты явится нападение, перекинувшись парой слов с Лесдигьером, решительно и бодрым шагом направился к одному из городских ополченцев, по-видимому, старшему, так как он давал указания выходящим из дома.

Ну как, — спросил Матиньон, подходя к нему и указывая кивком головы на окна второго этажа, где была комната Колиньи, — свершилось? Я вижу, адмирала уже отправили к праотцам, и нам здесь делать нечего.

Старшина подозрительным взглядом окинул незнакомцев, но не усомнившись в том, что перед ним добрые католики, которые к тому же еще и улыбаются, охотно заговорил:

— Славное было дело, жаль, что господа дворяне опоздали. Ну да видно, вы заняты были другим, поскольку плечо у вас в крови, да и прихрамываете вы немного.

— Ты прав, приятель, нам пришлось поработать в Лувре, и избавляя особу короля от этих нечестивцев-гугенотов, которые готовы уже были выступить против него с оружием в руках. Но, хвала господу, нам удалось их перебить.

— Слава нашему королю! Смерть гугенотам! — закричал старшина, потрясая в воздухе пищалью.

— Смерть! Смерть им всем! — сразу же поддержали его остальные, которые, видя миролюбивую беседу дворян с начальником, сразу же перестали обращать на них внимание.

— Жаль, что мы опоздали и дело обошлось без нас, — покачал головой Матиньон, глядя на залитый кровью балкон второго этажа, — Чертовски хотелось понаблюдать это зрелище. Ну да, быть может, ты расскажешь нам, как все происходило, ведь ты, наверное, все видел?

— Охотно расскажу, если ваши милости немного запасутся терпением, — оживился старшина, который был рад случаю поведать двум благородным дворянам о трагических событиях, свидетелем которых он был. — Сам герцог Гиз был здесь, — с гордостью сказал он, — и с ним еще один, говорят, побочный брат нашего короля. Они-то и отдавали приказания. Сначала мы перебили стражу адмирала, которая охраняла двери и лестницу на второй этаж, а потом и его самого.

— Да ведь с ним были его слуги! — не удержался Лесдигьер. — Куда же они подевались?

— В том-то и дело, что было их всего не больше десятка, остальные удрали.

— Вот, значит, как они защищали… своего славного адмирала.

— Да уж выходит, что так.

Горожанин говорил правду, но не знал того, что Колиньи давно уже приготовился к смерти, услышав звуки набата, увидев измену охраны, которую недавно прислал герцог Анжуйский, и поняв, что смерть пришла за ним, когда ему доложили, что герцог Гиз вместе с бастардом Ангулемским и целым войском из швейцарцев и городской милиции подошел к его дому, чтобы отомстить за отца, в гибели которою, по его глубокому убеждению, адмирал повинен. И Колиньи отпустил всех своих дворян, сказав им, чтобы спасались, кто как может. Сказал, отвернулся и, уставившись в окно, стал читать молитвы, обращенные к Богу.

— С ним осталось всего несколько человек, — продолжал старшина, — но тех мы быстро прикончили, а потом какой-то саксонец по имени Бэм заколол адмирала пикой и разрубил ему шпагой лицо. Потом они с кем-то подняли его и бросили вниз вот с этого самого балкона, — и рассказчик указал рукой на балкон, который и привлек вначале внимание Матиньона. — Герцог перевернул труп на спину, убедился, что это адмирал и есть, и, плюнув ему в лицо, сказал, что, хвала богу, он наконец-то отмщен. Ну да вы знаете, что он имел в виду смерть отца, который погиб от руки убийцы, подосланного адмиралом.

— И где же он теперь? — спросил Матиньон, заметив, что Лесдигьер сжал кулаки и незаметно ткнув его локтем в бок. — К го что, потащили в общую кучу?

— Нет, его поволокли к реке, собирались бросить тело туда, но, видно, понесут на Монфокон. Такой приказ только что отдал герцог. Должен же король полюбоваться на труп врага! Да вы можете еще успеть, его потащили вниз по Арбрсек.

— Неплохо бы, но у нас есть еще одно дело, и мы боимся опоздать. На улице Платриер живет один гнусный гугенот, наш давний враг, и мы торопимся разделаться с ним.

— А, это благое дело и никто не смеет вас задерживать. Но я могу дать вам несколько человек: бой, наверное, будет жарким.

— Спасибо, приятель, но мы справимся сами. Это дело нашей чести.

— В таких случаях надо действовать наверняка, — заметил старшина, — не один уже был упущен из-за излишней самонадеянности. Но не стану вас переубеждать, вам виднее. Удачной охоты, господа дворяне! Да, кстати, а куда подевались ваши повязки? Вы, наверное, потеряли их в схватке с еретиками.

— Повязки? Какие повязки? — спросил Лесдигьер.

— Да как же… — развел руками горожанин, — которые были у вас, — и он показал им на свою левую руку повыше локтя, обвязанную лоскутом белой материи. — Вы, должно быть, обронили их по дороге, и сами не заметили как. Странно, как же вас могли выпустить через ворота Лувра, ведь стража получила на этот счет строжайшие указания. Да и крестов нет на ваших шляпах…

И он замолчал, в ожидании объяснений уставившись на лица обоих дворян.

И тут Лесдигьер сразу понял, в чем дело, когда увидел точно такие же белые повязки на всех горожанах, снующих вокруг дома Колиньи, а на беретах и шапках у них — белые кресты.

— Действительно, черт возьми, — пробормотал он, растерянно переглянувшись с Матиньоном, — куда же она могла подеваться, ведь госпожа де Монпансье собственноручно надела ее мне на руку, — он пожал плечами и как можно естественнее рассмеялся. — Должно быть, она опасалась за мою жизнь, и ее пальцы сильно дрожали, оттого узел получился непрочным и повязка свалилась.

— А моя дама и вовсе забыла это проделать, — также передернул плечами Матиньон, — а теперь наверняка клянет себя за забывчивость.

— Хорошо еще, что нас не приняли за гугенотов, когда мы пробирались сюда! — воскликнул Лесдигьер, — не то, клянусь обедней, нам пришлось бы туго.

— Вот еще! — негодующе фыркнул Матиньон. — Хотел бы я посмотреть на того, кто осмелился бы напасть на фаворита герцога Анжуйского, брата короля, и на капитана его личной охраны!

Старшина отступил на шаг и, виновато улыбнувшись, пробормотал, сразу же сняв шляпу:

— Ваш друг прав, ваша милость, необходимо было принять меры предосторожности. В такой суете и при неверном свете занимающегося дня вас могли и не узнать. Счастье, что удалось добраться сюда без приключений.

— Хорошо, милейший, но как же мы пойдем дальше, у нас на лицах ведь не написано, что мы слуги герцога Анжуйского. Да и крестов нет на шляпах…

— Никто и не подумал остановить нас, — поддержал Матиньона Лесдигьер, — когда мы выходили из ворот Лувра. Кто посмеет задерживать дворян его высочества, которых к тому же все знают в лицо!

— Как только вернемся в Лувр, разнесу в пух и прах всю стражу, охраняющую ворота! — вскричал Матиньон. — Свора безмозглых остолопов! Никто даже не удосужился предупредить о крестах и повязках!

— Не беда, ваши милости, — раболепно заулыбался старшина, — это можно легко исправить.

Он обернулся и, поискав глазами, подозвал одного из своих людей.

— Остались у тебя еще повязки и кресты? — спросил он его, когда тот подошел.

Ополченец из народной дружины «Во славу Христа» с сосредоточенным видом обшарил карманы, потом полез за пазуху и извлек оттуда одну повязку и один крест.

— И это всё? — грозно спросил старшина.

— Всё, — виновато пожал плечами горожанин.

— Ступай немедленно и разыщи где хочешь еще одну повязку и один крест! Зайди в дом! Там есть убитые среди наших, сними — и бегом сюда!

Горожанин кивнул и побежал в дом Колиньи.

— Черт возьми, мы теряем время! — выругался Матиньон. — Как бы нашему гугеноту не удалось улизнуть.

— Где тогда его искать? — поддержал Лесдигьер. — А ведь он — важная птица, один из главных!

И они вопросительно уставились на старшину точно так же как только что он сам смотрел на них.

— В таком случае… — пробормотал предводитель дружины Христовой и поглядел по сторонам, словно ища выхода в создавшейся ситуации. И вдруг какая-то удачная мысль пришла ему в голову, он даже просиял: — В таком случае возьмите мои! Вам надо торопиться, а мне их сейчас принесут.

И он с готовностью протянул повязку и крест вместе с булавками, которыми тот крепился к тулье шляпы.

Вот это другое дело! — воскликнул Матиньон, цепляя знаки отличия. — Теперь нам остается распрощаться и отправиться на улицу Платриер, не боясь, что нас остановят или, чего доброго, нападут.

— Как ваше имя, милейший? — спросил Лесдигьер. — Я доложу герцогу, и он, надо думать, не забудет и сумеет отблагодарить.

— Меня зовут Кажу, Немон Кажу, ваша милость, — с восторгом ответил старшина.

— Очень хорошо, постараюсь не забыть это имя. А теперь прощайте, господин Кажу.

— Удачной охоты вашим милостям!

И они расстались.

— На кой черт тебе понадобилось его имя? — спросил Матиньон, когда они шли уже по Орлеанской улице.

— Надо же знать, как зовут нашего благодетеля, — улыбнулся Лесдигьер, — как-никак, а он спасает наши жизни, а заодно и Шомберга. Кто знает, быть может, нам доведется еще встретиться.

— Как бы там ни было, а мы должны торопиться: может быть, Шомберг уже ждет помощи.

— Нам осталось недолго идти, сейчас будет поворот налево, а за ним — направо. Предусмотрительные все-таки эти католики, продумали все до мелочей, даже опознавательные знаки придумали.

— Хорошо, что мы отправились сначала к дому адмирала, — ответил Матиньон, — иначе не добраться до Шомберга.

Он намекал, что, едва они выбрались с улицы Бетизи, как им повсюду стали встречаться вооруженные пикеты, пробовавшие было остановить их, но пропускавшие дальше благодаря весьма своевременной мере предосторожности, подсказанной Немоном Кажу.

На Орлеанской улице, так же, как и на улице Кокийер, куда они вышли, продолжались такие же зверства, какие уже довелось им увидеть: так же преследовали бегущих гугенотов, так же расстреливали на улицах и крышах домов, где они пробовали спастись от ворвавшихся в дом убийц, так же выбрасывали из окон их окровавленные трупы. Но Лесдигьер с Матиньоном не могли задерживаться и встревать в каждую схватку, иначе им никогда бы не добраться туда, где жила любовница Шомберга.

Дом графини Антуанетты де Форвиль, этой Лайды[24] своего времени, находился на пересечении улиц Кокийер и Платриер. Фасадом он выходил на особняк де Фландри, окна правого крыла глядели на монастырь Раскаявшихся грешниц, или отель Богем, как стали называть это место позднее; с левой стороны стояли в ряд дома зажиточных горожан. Позади дома находился сад с калиткой, через которую можно было попасть на улицу Сежур.

Здесь было безлюдно — гугеноты тут не проживали, шум и крики слышались только с улицы Гренель, служившей продолжением Платриер, и из домов, стоящих на улице Пажвен, на месте которых два века спустя будет площадь Виктории.

Друзья подошли к дому и энергично постучали в дверь молоточком, подвешенным у входа. Через мелкую сетку, забиравшую окошко в двери, показалось встревоженное лицо женщины. Какое-то время она пытливо рассматривала непрошеных гостей, видимо, пытаясь угадать, кто они такие, но, несмотря на утро так и не узнала их, потому что оба глубоко надвинули на глаза шляпы и до самого подбородка закутались и плащи. Однако это не насторожило даму, ибо она увидела опознавательные знаки.

— Я вижу, что вы из наших, — сказала она и потом спросила: — Но кто вас прислал?

— Тот, кого вы просили, — прозвучал ответ из-под одной из шляп.

— А кого я просила? — вновь послышался недоверчивый голос.

— Месса! — рявкнул другой посетитель. — Да открывайте же, черт возьми, или вы хотите, чтобы ваш гугенот улизнул по крыше вашего дома?

— Бог мой, да вы из Лувра! — сразу же всполошилась дама и отмерла задвижку. — Что же вы мне сразу не сказали? И она впустила незнакомцев в дом.

— Где он? — быстро спросил один, не давая времени опомниться.

— Там, на втором этаже. Вот лестница. Он спит, я напоила его вином до бесчувствия.

Лесдигьер и Матиньон вытащили шпаги из ножен.

— Только бога ради, — умоляюще сложила руки графиня де Форвиль, — не убивайте его у меня в доме, он станет сопротивляться и переломает всю мебель, а когда вы его убьете, мне придется повсюду вытирать кровь.

— Успокойтесь, мадам, мы прикончим его там, на берегу Сены, где убивают гугенотов и высятся горы из их трупов.

— Слава богу! Будьте осторожны, — предостерегла она, когда Лесдигьер и Матиньон стали подниматься по лестнице, — он силен, как бык. А его шпагу, пистолеты и кольчугу я спрятала. Я подожду вас внизу.

— Бог да зачтет ваш подвиг, мадам, во славу истинной веры.

— Слава Иисусу! Смерть еретикам!

Они тихо поднялись по лестнице, подошли к дверям комнаты, на которую снизу указала рукой хозяйка дома, тихонько открыли их и застыли на пороге. Шомберг безмятежно спал или, вернее, храпел во всю силу легких, не подозревая, что творилось сейчас на улицах Парижа. Рядом была вторая примятая подушка, с нее совсем недавно, как только прозвучал набат, подняла голову Антуанетта де Форвиль, которая через герцога Монпансье договорилась, что за ее любовником-гугенотом придут убийцы. Но герцогу было не до того. Возня в Лувре затянулась не на один час, к тому же одни из гугенотов ухитрился разрядить в него пистолет и попал в голову. Рана оказалась пустячной, но вывела герцога из строя на добрые полчаса, и теперь он ходил по дворцу с перевязанной головой и спрашивал всех, покончили ли с Ларошфуко, Телиньи и другими, совершенно забыв, о чем говорила ему госпожа де Форвиль. Это и спасло Шомберга.

На столе рядом с кроватью громоздилась гора пустых бутылок, на стуле лежали одежда, перевязь и шляпа. Матиньон схватил две бутылки и разбил их вдребезги, одна об другую, потом еще две. Пусть та мегера там, внизу, думает, что началась борьба. Лесдигьер перевернул вверх ногами стол. Шомберг замычал и пошевелился. Матиньон рывком сдернул с него одеяло. Шомберг открыл глаза и вытаращил их от удивления, увидя друзей. Он уже хотел выразить им неудовольствие по поводу вторжения или, наоборот, высказать радость; то и другое было неприемлемо, и Лесдигьер поспешил зажать ему рот ладонью.

Шомберг уставился на него и захлопал глазами.

— Молчи и не говори ни слова что бы, ни случилось и что бы, ты ни услышал, — зашептал Лесдигьер ему на ухо. — Убивают всех гугенотов по приказу короля. Мы пришли сюда, переодевшись в католиков, кажется, мы кого-то опередили, потому что должны были прийти за тобой. Любовница тебя предала, ты для нее — еретик и безбожник, которого следует насадить на пику и вышвырнуть в окно. А теперь делай вид, будто сопротивляешься и ори во всю глотку.

— Вставай, грязная свинья! — вскричал Матиньон. — Пришел твой последний час!

И рывком сорвал кровать с места, несмотря на то, что она была привинчена к полу. Лесдигьер опрокинул пару стульев. Шомберг, тут же уяснив суть происходящего, сдернул с кровати белье и разбросал его по полу.

— Кто вы такие? — закричал он. — Что вам от меня нужно?

— Скоро ты узнаешь об этом, когда там, на берегу Сены, тебе перережут глотку и швырнут в реку, как твоих собратьев!

— На помощь! — завопил Шомберг и затопал по полу ногами. — Убивают! В дом пришли убийцы!

— Живо одевайся! — крикнул Матиньон. — Но если ты сделаешь попытку к сопротивлению, мы перережем тебе горло прямо здесь!

— Одевайся же! — заторопил его Лесдигьер, подавая ему одежду. — Чего доброго, сюда нагрянут с минуты на минуту настоящие убийцы!

Шомберг кивнул и быстро оделся, в то время как его друзья расшвыривали по комнате мебель, топали сапогами и разбрасывали повсюду белье и предметы одежды, не переставали при этом кричать «Смерть гугенотам во славу господа» и «Да здравствует месса!», Матиньону вздумалось при этом уронить еще и шкаф, но лучше бы он этого не делал, потому что произвел такой грохот, что бедная госпожа де Форвиль истошно закричала и стала торопливо подниматься по лестнице, желая узнать, что сталось с ее апартаментами.

Подойдя к дверям, она в ужасе остановилась, будто наткнулась на невидимую преграду, и снова вскричала, схватившись за голову руками. Ее спальня, в которой она помимо Шомберга принимала множество других мужчин, представляла картину ужасающего разгрома. Можно было подумать, что здесь только что прошли орды Тамерлана[25].

— Святой боже! — возопила графиня, расширенными от ужаса глазами оглядывая «будуар», напоминающий развалины Константинополя после разграбления его турками[26]. — Лучше бы вы убили его здесь, на месте, спящего! Один удар кинжалом в сердце — и все было бы кончено…

— Помолчите, мадам, — оборвал ее Матиньон. — Помнится, вы сами просили избавить вас от крови.

Услышав торопливый стук каблучков графини, друзья теперь держали отчаянно сопротивляющегося Шомберга под руки — один с левой, другой — с правой стороны.

— Шлюха! Подлая тварь! — бесновался Шомберг, пытаясь вырваться и задушить свою любовницу. — Куда ты подевала мое оружие? Продажная шкура! Будь ты проклята! Змея! Я лежал в одной постели со змеей! Но Господь не простит, он увидит черные деяния и заставит тебя гореть в аду без покаяния!

— Не обращайте внимания, мадам, — проговорил Матиньон, когда они проносили Шомберга мимо нее. — Всё это бредни еретика и ничего больше. Через минуту он присоединится к своим товарищам, земля избавится от скверны, а вы забудете это, как дурной сон.

— Но на прощанье я все же отомщу тебе! — крикнул Шомберг и, изловчившись, сильно пнул графиню ногой.

Та упала, вслед ей полетел плевок.

— Убейте его! — завизжала госпожа де Форвиль, пытаясь подняться на ноги и снова падая. — Убейте его прямо здесь же и сейчас! Я хочу видеть его кровь! Я хочу наступить на его отрубленную голову, но прежде позвольте мне выколоть ему глаза и вырвать язык!

— Мадам, держите себя в руках! — воскликнул Матиньон, когда они втроем уже спускались по лестнице. — Если вам так не терпится исполнить вашу угрозу, то идемте с нами. Там, на набережной, пленник будет целиком в вашем распоряжении.

Мадам де Форвиль сразу же выразила горячее желание последовать совету Матиньона, но тот, положив на всякий случай ладонь на рукоять кинжала, неожиданно заявил:

— Но не советую вам выходить из дома без опознавательных знаков, вас тут же растерзает беснующаяся толпа.

— Убивают всех, на ком нет белых крестов и повязок, — поддакнул Лесдигьер. — У вас они есть?

— Нет! — отчаянно ломала пальцы на руках графиня.

— Почему?

— Я не собиралась этим утром выходить из дома.

— Очень жаль. В таком случае оставайтесь в своем жилище, если не хотите оказаться на мостовой со вспоротым животом.

— Со вспоротым животом… О Мадонна! Но ведь вы сумеете защитить меня!

— Да что же мы, — не выдержал Матиньон и резко повернулся, — так и будем целое утро бродить с вами по городу? Или у нас нет больше других забот!

Графиня протяжно застонала, сознавая свое бессилие. Но именно это и спасло ей жизнь.

А Шомберг так вошел в роль, что всю дорогу, пока они спускались по лестнице, делал отчаянные попытки вырваться из плена и проклинал графиню, короля, папу и святую Римско-католическую церковь. В конце концов, это вновь вывело его любовницу из себя. На протяжении всего пути до первого этажа она осыпала Шомберга бранью, награждала пощечинами и вырывала клоки волос из его головы, а друзья, как могли, утихомиривали ее, уверяя, что их пленник нужен им живым для того, чтобы поглумиться над ним там, на берегу, куда отовсюду волокут живых и мертвых гугенотов.

Уже у самых дверей Матиньон решительно протянул графине руку:

— Его оружие, мадам! Ему оно больше не понадобится, а его еретической шпагой мы будем вспарывать животы его собратьям-гугенотам. Вот будет потеха! Клянусь чревом папы, на это стоит посмотреть.

Переставшая что-либо соображать графиня, вся во власти оскорбленных религиозных и женских чувств, тут же принесла шпагу, пистолеты, кинжал и даже кольчугу Шомберга, которые она прятала в кухне на первом этаже. Они попрощались с хозяйкой, вышли и потащили свою жертву по улице Кокийер в сторону Центрального рынка, который называли еще Крытым.

Как только дом графини скрылся из виду, заслоненный трехэтажными постройками улицы Прувель, друзья остановились в первой же подворотне и дали Шомбергу надеть кольчугу, но его оружие оставили при себе из боязни разоблачения. В самом деде, могло ли это быть, чтобы двое вели под руки пленника, вооруженного с головы до ног? По дороге они наперебой сбивчиво все рассказали ему. Молча выслушав, Шомберг произнес:

— Так вот почему в дом мадам де Форвиль не заглянули убийцы.

— Почему же? — не поняли друзья.

— Потому что на нем не было белого креста. Оба в недоумении переглянулись.

— Какого креста?

— Когда я пробирался ночью к дому графини, я заметил, как какие-то люди ставят мелом кресты на дверях домов, но не всех, а некоторых. Я подошел к ним и спросил, для чего они это делают. Они подозрительно поглядели на меня и ответили, что наутро король хочет устроить забавное представление, и что их работа — только часть декорации, которой им приказано для этого заниматься. Теперь я понимаю, что они ставили кресты на тех домах, где проживают гугеноты. Что касается дома графини, то на его двери креста не было, это я точно помню.

— Друзья мои, нас пригласили на кровавую свадьбу, — заключил Лесдигьер. — Цель ее — уничтожать гугенотов, которые съедутся по случаю бракосочетания короля Наваррского в Париж. Это всё — королева-мать! Уверен, это ее замысел. Нет, она не Эвменида[27], а скорее Фурия[28]! Нас предупреждали со всех сторон, а мы не послушали. А наш адмирал — тот просто ослеп, и вот поплатился головой.

— Бедный Колиньи, — вздохнул Шомберг, — они все-таки добили его.

— Он стал одной из первых жертв. А сколько их уже и сколько еще будет? Мы попали в Планкты, и нам не помогут ни Гера, ни Посейдон со своим трезубцем[29].

— Не время рассуждать, — произнес Матиньон. — Нам всем сейчас надо выбираться из города, воздух Парижа стал вреден для наших легких.

— Что ты предлагаешь?

— Будем пробираться в Сен-Жерменское предместье, гугенотов там нет, а значит — это верный путь к спасению. На набережную выходить небезопасно, сами слышали — там бесчинствуют орды убийц; надо думать, что и лодок там тоже нет, как о том нас и предупреждал король. Значит, будем выбираться через мост Менял.

— Но как?

— Этого я и сам не знаю, но это единственный выход, ибо все городские ворота закрыты и патрулируются стражей. Нам не помогут ни пароль, ни наши повязки: офицеры и гвардейцы знают всех нас в лицо.

— А что делать мне? — спросил Шомберг. — Я так и буду ходить по городу без оружия?

— Только до тех пор, пока мы не найдем для тебя белый крест и повязку.

— Где же мы их найдем?

— Снимем с любого убитого католика.

— Но я еще не видел ни одного мертвого паписта! Повсюду голые, обезображенные трупы гугенотов!

— Мы прошли всего одну улицу, Шомберг, и скоро ты их увидишь. Если нет, то нам самим придется добыть то, что нам нужно. В противном случае, друзья мои, отсюда не выбраться и нас убьют так же, как и других, если до того времени королю не придет в голову отдать приказ о прекращении убийств.

Едва Матиньон закончил речь, как со стороны улицы Кокийер раздался многочисленный топот бегущих ног и послышались воинственные крики:

— Смерть гугенотам! Бей обманщиков-еретиков! Слава Иисусу! Бей лжецов и негодяев!

— А вот и то, чего нам только недоставало, — воскликнул Лесдигьер. — Клянусь рогом дьявола, что это за нами! Шомберг, вот твоя шпага, кинжал, пистолеты. К бою, господа! Сейчас будет жарко.

— М-да, — протянул Матиньон, — похоже, королю не скоро придет в голову умная мысль.

И они приготовились встретить свору убийц, уже вылетевших с победными криками на перекресток, образованный улицами Кокийер и Прувель.

Глава 5 Как женщина порою мстит

Проводив удалившихся глазами, Антуанетта де Форвиль вернулась к себе. Вдруг к ней подошла служанка.

— Мадам, — взволнованно заговорила она, — я должна вам кое-что сообщить.

Графиня, собиравшаяся уже отдать распоряжение по поводу беспорядка, учиненного непрошеными гостями в ее апартаментах, осеклась на полуслове и удивленно посмотрела на молодую женщину:

— Сообщить? Что же именно?

— Мадам, у вас в гостях только что были гугеноты.

Если бы графине сказали, что Папа Григорий XIII внезапно стал реформатом, она, вероятно, меньше бы удивилась, чем тому, что услышала.

— Гугеноты?! Что ты мелешь? С чего ты взяла?

— Я узнала их! Одного зовут Лесдигьер, он был на службе у королевы Наваррской.

— У королевы Наваррской Жанны Д'Альбре? На службе?.. Гугенот?.. — повторяла госпожа де Форвиль, глядя невидящими глазами и стараясь осмыслить сказанное. Несколько секунд длилось тягостное молчание. Внезапно глаза ее широко раскрылись от ужаса, и она вцепилась руками в собеседницу. — Лесдигьер?! — воскликнула она. — Капитан гвардии маршала Монморанси? Первая шпага королевства!

— Да, мадам. А господин Шомберг, что был у вас ночью — его друг.

Весь смысл дурацкого положения, в которое она попала, только сейчас начал доходить до мадам. В состоянии оторопи она находилась, вероятно, с добрых полминуты, бессмысленно искривленными в нервном смехе губами; потом сильно встряхнула служанку за плечи.

— Но как ты узнала это? Отвечай!

— О мадам, однажды я была в ювелирной лавке… помните, вы посылали меня за сережками, которые заказали у мэтра Ле Дуй?

— Помню, ну и что же?

— В эту лавку как раз и зашла королева Наваррская в сопровождении гугенотов. Она тоже покупала там драгоценности в связи с предстоящей свадьбой…

— Дальше!

— Среди ее придворных были господа Лесдигьер и Шомберг. Я обратила внимание на первого, потому что он очень красив и строен, и он так посмотрел на меня, что мне тут же захотелось очертя голову броситься в его объятия. Все время, что они там были, я не сводила с него глаз, и потому хорошо запомнила его лицо и голос.

— Голос?

— Да, он громко разговаривал с друзьями; они обсуждали драгоценности, которые выбирала королева.

— Ты говоришь, что узнала его? Но почему в таком случае не узнала его я, ведь мы тоже встречались?

— Здесь может быть только одно объяснение, — проговорила служанка, тяжело вздохнув. — Он не запал к вам в душу так, как мне, К тому же здесь он все время старался оставаться в тени, вы заметили это?

— Но зачем же тогда ты его выдаешь? — спросила графиня, все еще не желавшая верить в очевидное и старавшаяся найти оправдание собственному неосторожному поступку.

— Потому что он не обращал на меня внимания, всецело занятый королевой, на которую смотрел влюбленными глазами.

— И это оскорбило тебя?

— Да, мадам, моя гордость была уязвлена. С тех пор я стала ненавидеть его, но никогда не мечтала о мщении, потому что он был для меня недосягаем. И вот сегодня, в эту ночь… я вновь встретилась с ним.

— Да ты не женщина, а злобная фурия! — совсем другими глазами посмотрела на молодую ревнивицу графиня де Форвиль. — Как ты могла вообразить, что он, сиятельный вельможа, увлечется тобой, простой служанкой, которую видит впервые в жизни? Ужели ты способна представить себе, что ради тебя он бросит королеву? Это же безумие!

— Сама не знаю… но я влюбилась тогда с первого взгляда, впервые в жизни…

— И сразу же возомнила невесть что! Ну, это дело прошлое. Теперь ответь мне, Жавотта, как же ты узнала его, если лицо его все время оставалось в тени? Да и откуда ты могла его видеть?

— Из своей комнаты, дверь была приоткрыта. Я улучила момент, когда на лицо его упал свет из окна, и сразу же узнала.

— Почему же ты сразу не сказала, негодная?

— Посудите сами, мадам, — ответила Жавотта, — могла ли я сказать вам тогда, когда они были здесь? Да они тотчас убили бы вас, ведь вы сразу же подняли бы шум…

Графиня кивнула, признавая справедливость доводов служанки.

— Так, так, — медленно проговорила она, и глаза сузились и запылали гневом, — выходит, они приходили сюда, чтобы выручить из беды друга?

— Да, мадам.

— И думают, что сумели обвести вокруг пальца! — сухо и отрывисто рассмеялась она. — Плохо же они меня знают, господа кальвинисты. Я отомщу им за унижение, а заодно и за погром, что они учинили!

Она выбежала на улицу и принялась громко кричать, зовя на помощь. Однако никто не откликнулся, хотя вооруженные группы католиков и расхаживали поблизости. И только когда она догадалась крикнуть «Убивают католиков!», к ней сразу же примчался со стороны Монмартра небольшой отряд вооруженных горожан из народного ополчения. Иные держали в руках шпаги, но то были просто наемные убийцы — искатели приключений и легкой наживы. Едва графиня рассказала им о том, что из ее дома только что вышли три гугенота, ограбившие и избившие ее, и сообщила, что двое имели опознавательные знаки, как вся свора убийц, потрясая оружием и вопя «Смерть гугенотам!», бросилась в том направлении, куда указала графиня.

Настигнув протестантов, они сразу же вступили в бой. Силы были неравными, потому что противник был вооружен аркебузами, и наши друзья поняли это, когда увидели дула ружей, с двух сторон направленные на них. Теперь надо было постоянно передвигаться с места на место, чтобы аркебузиры не смогли прицелиться. Еще лучше было подставить под пулю спину врага, поэтому они старались не убивать противников, а, пользуясь ими как живыми щитами, приближаться к стрелкам, чтобы поразить сначала их. А те — то целясь, то вновь поднимая головы и осыпая гугенотов проклятиями, никак не могли произвести выстрел, ибо в этой куче тел, которая вертелась перед глазами, наверняка можно было попасть в своих.

Но один сумел все-таки выстрелить, и пуля угодила Шомбергу в бедро. Он вскрикнул; его ладонь, которую он протянул к пораженной ноге, моментально окрасилась кровью.

— Каналья! Он меня ранил!

— Есть один! — закричал удачливый стрелок. Матиньон, стоявший ближе всех, выхватил из-за пояса пистолет и разрядил в него. Тот упал, даже не вскрикнув. Этого, видимо, и ждал противник Матиньона и сразу же сделал выпад. Однако старый вояка был начеку, и сумел отвести лезвие в сторону, но все же недостаточно проворно, и оно порезало ему колет и царапнуло кожу на груди. Рана была неопасной, но кровь полилась струей. Обращать на это внимание не было времени, поскольку ему приходилось отбиваться от двух противников сразу, да еще и наблюдать за тем, чтобы не напали сзади.

Но выстрел все же раздался за спиной. Матиньон пожалел, что не успел вовремя обернуться, но — странное дело! — совсем не почувствовал боли, а ведь был уверен, что стреляли именно в него. Когда он, наконец, повернул голову, то увидел Лесдигьера с дымящимся пистолетом в левой руке. Шагах в десяти от него лежал на мостовой мертвый аркебузир. Теперь надо было покончить еще с двумя, давно уже целившимися из ружей. Зарубив одного из своих противников, того, кто загораживал стрелка, Лесдигьер увидел, как дуло аркебузы уставилось на Шомберга. Вот-вот раздастся выстрел! Он быстро отскочил в сторону и, выхватив из-за пояса второй пистолет, разрядил его во врага. И вовремя! Аркебузир упал, а его товарищ, последний из оставшихся в живых стрелков, торопливо, даже не цедясь, выстрелил в сторону Лесдигьера и бросился наутек.

Теперь все обстояло гораздо проще, поскольку не надо опасаться пуль. Лесдигьер сосчитал противников: их было семеро, из них трое против него. Он улыбнулся, но не стоило слишком затягивать игру, потому что каждую секунду к неприятелю могло подоспеть подкрепление.

— Смеешься, гугенотская собака! — крикнул один. — Готовишься к смерти? Так получай же ее!

И сделал выпад. Но тут же, захрипев, упал: шпага Лесдигьера проткнула ему горло. С остальными двумя он расправился так же, это заняло у него всего несколько секунд.

Матиньон слабел, это было заметно, хотя он не подавал виду и продолжал отчаянно защищаться один против двух. Шомберг дрался уже один на один. Лесдигьер оттеснил Матиньона в сторону и тут же мощным ударом разрубил ближайшего к нему противника чуть ли не напополам; тот зашатался и упал, из его распоротого живота стали вываливаться внутренности. Второй бросился бежать, но не успел: шпага Матиньона обрушилась ему на голову, и он свалился, заливаясь кровью. Друзья обернулись. Шомберг, как ни в чем не бывало, стоял за их спинами и вытирал лезвие шпаги об одежду убитого.

Все окончилось благополучно, но надо было уходить. Приютившись в подворотне одного из домов, друзья наскоро перевязали раны; Шомберг нацепил опознавательные знаки, которые снял с убитого католика, и они быстро направились к улице Сент-Оноре, даже и не подозревая, какая их здесь ждет встреча.

Едва они прошли улицу Прувель, как увидели отряд всадников, движущийся прямо на них со стороны улицы Ферронри. Столкновения было не избежать. И, может быть, эта встреча осталась бы без последствий, но руководил отрядом из десяти вооруженных гвардейцев сам герцог Анжуйский, восседавший на белом жеребце, а Лесдигьер был слишком популярен в кругу двора, чтобы остаться неузнанным.

— Ба, какая встреча, господин Лесдигьер! — воскликнул Месье, осаживая скакуна и давая знак отряду остановиться. — Что это вы здесь делаете? Разгуливаете по Парижу в обществе друзей так, будто вас совершенно не касается, что сегодня режут ваших собратьев-гугенотов? Ах, да, ведь на вас опознавательные знаки, благодаря которым вы надеетесь остаться неузнанными! Желаете разделить участь вашего адмирала, которого поволокли на Монфокон, чтобы повесить там? Вижу, нашим товарищам довелось уже пролить кровь за святую веру; а вы? Вы даже не ранены! Ни одной царапины! Не кажется ли вам это несправедливым по отношению к друзьям? Ну да кто же может противостоять первой шпаге королевства! Посмотрим, сумеете ли вы нынче выдержать натиск десяти шпаг и сохранить свою жизнь, не пролив ни единой капли крови. Кстати, кажется, у нас есть небольшой счет друг к другу? Теперь самое время рассчитаться с долгами; вы, во всяком случае, заплатите мне за все сполна. Убейте этих еретиков, — крикнул он гвардейцам, — ибо это, кажется, последние из их главарей, которые еще остались в живых!

И его всадники бросились вперед.

Поначалу они нападали на гугенотов, не слезая с лошадей, но после того, как две из них упали на бок — одна со вспоротым брюхом, другая с перерезанными сухожилиями передних ног — и придавили при этом седоков, они спешились.

Лесдигьер был полон энергии и мужества, и такое явное неравенство сил лишь усиливало его задор, особенно когда он увидел ошибку противника, отказавшегося сражаться верхом. Но Матиньон и Шомберг отнюдь не разделяли его оптимизма и боевого настроя. Оба их легких ранения не причиняли особого беспокойства, но все же силы были у них уже не те: потеря крови давала знать. Лесдигьер понимал это и старался быть к ним как можно ближе, а потому вышло так, что они втроем заняли своего рода круговую оборону, так что подкрасться к любому из них сзади не представлялось возможным. Они могли, конечно, прислониться к стене одного из домов и обеспечить, таким образом, надежный тыл, но здесь были свои минусы, и каждый понимал это. Во-первых, неизвестно, кому принадлежал этот дом и не скинут ли им на головы с окон верхних этажей какой-либо предмет, например, бревно; во-вторых, заняв такую позицию, они представляли бы собою удобную мишень для стрелков, так что те могли бы свободно расстреливать гугенотов с любой из сторон, стоило только нападавшим расступиться, в то время как в нынешней ситуации трудно было произвести прицельный выстрел, не рискуя попасть в своих; и, наконец, им надо было перебираться на другую сторону улицы Сент-Оноре, откуда, собственно, им и надлежало начинать свой путь к мосту Менял; к тому же здесь легче было затеряться в узких и кривых улочках Луврского квартала. Поэтому они, отчаянно защищаясь и уже получив кое-какие ранения, понемногу смещались в сторону улицы Тиршап.

На счастье, никто из горожан, сновавших по улице Сент-Оноре вверх-вниз, не выразил желания помочь гвардейцам, хотя многие тащили на плечах аркебузы и пищали. Но, во-первых, было непонятно, почему католики сражаются с католиками, ведь на всех были одни и те же опознавательные знаки, и в таких условиях никто не решался прийти на выручку ни тем, ни другим, боясь самому оказаться потом в неловком положении. К тому же герцог Анжуйский, восседавший на жеребце и молча наблюдавший картину сражения, никого не звал. А каждый из тех, кто в эту ночь убивал и грабил во имя святой веры, тащил домой добро убитых гугенотов, а порою и католиков, и не имел никакого желания вмешиваться в дела дворян, рискуя при этом остаться без добычи. Поэтому каждый, бросая мимолетные взгляды на дерущихся, спешил поскорее пройти мимо, не забывая, однако при этом громко крикнуть «Да здравствует король!» или «Слава герцогу Анжуйскому и герцогу Гизу!» Были, впрочем, любопытные, которые стояли в отдалении и молча, наблюдали за схваткой, причину которой не понимал никто. И, рассудив, что дворяне-католики что-то не поделили между собой, а судьей в их борьбе выступает сам Генрих Анжуйский, они не вмешивались. Ждали исхода сражения, чтобы потом, когда все будет закончено, забрать себе одежду убитых и прочее, что при них найдут. Мертвым ведь одежда ни к чему, а на обнаженном трупе не написано его вероисповедание.

Сражение кипело с неослабевающей энергией: сверкали шпаги и кинжалы, металл яростно встречался с металлом, старался сломить сопротивление собрата, отчаянно звенел при этом, и рассыпал снопы искр. Лезвия натыкались на шлемы и кольчуги, резали, рубили их, ломались, тупились, но, повинуясь воле хозяина и его руке, вновь пытались вгрызться и живую плоть врага.

Постепенно вся группа переместилась в сторону улицы Тиршап. Оттуда тоже слышались душераздирающие крики, но шли они из домов, где шла яростная борьба и из окон продолжали выбрасывать обнаженные тела мужчин, женщин, стариков и грудных детей. Саму улицу можно было назвать пустой, если не считать нескольких человек, острыми баграми цеплявших трупы, а порою еще и живых людей, за головы и тащивших их в огромную общую кучу на берегу Сены прямо под окнами тюрьмы, где им вспарывали животы и топили в воде.

Лесдигьер получил уже несколько ранений: укол в грудь, рубленую рану и рваную царапину во всю щеку, которая сильно кровоточила. Он заколол двоих, но эта победа досталась дорогой ценой. Шомберг тоже вывел из строя двоих, корчившихся от боли на булыжниках, но и сам получил при этом три ранения. Матиньон зарубил одного гвардейца и легко ранил другого, но при этом сам получил удар в грудь, от которого едва устоял на ногах. На него сразу же набросились всей оравой, рассчитывая на легкую победу, но друзья пришли ему на помощь, взяв часть ударов на себя и заслоняя его своими шпагами.

Но вот, наконец, и перекресток. Совсем рядом, прямо за их спинами, дом адмирала. Кажется, его подожгли — в сторону Трагуарского креста тянулись клубы черного дыма.

Сейчас самый благоприятный момент для бегства, еще несколько минут — и с ними будет покончено: силы быстро иссякают. Но нельзя было уйти просто так, не сказав на прощанье последнего слова. И Лесдигьер крикнул Месье:

— Подлый и вероломный убийца! Тебе зачтутся все злодеяния на этом свете, а когда будешь гореть в адском пламени — на том! Вместе со всем твоим семейством! Час возмездия близок, и он наступит, запомни это, Генрих Анжуйский!

Затем, быстрыми и точными ударами сразив сразу двух гвардейцев, Лесдигьер крикнул друзьям: «За мной, гугеноты!», и все трое бросились бежать вниз по улице Тиршап.

Тут только Анжу понял, какую ошибку он совершил, не позвав на помощь аркебузиров, которые проходили мимо, или хотя бы солдат из городской милиции, вооруженных пиками и протазанами. Теперь от его отряда осталась жалкая горстка, которая не решилась преследовать беглецов, поскольку каждый из них был ранен и уже с трудом держался на ногах. Видя это, Месье позвал на помощь нескольких горожан с ружьями и ножами, стоявших поблизости, еще не обремененных награбленным добром. Те, почуяв легкую добычу, вопя во всю глотку, бросились догонять гугенотов. Но те уже свернули на улицу Мальпароль, и когда преследователи достигли перекрестка, куда выходил своим торцом дом адмирала, то в растерянности остановились: куда же теперь идти — на улицу Бетизи, на Монетную или Мальпароль? Разбивать силы не имело смысла, их и так было не слишком много, а гугеноты вполне могли поджидать за углом одного из домов. И поскольку улицы были узки, а опасаться за жизнь приходилось не только гугенотам, но и самим католикам, то они решили пойти туда, где было наиболее людно, а именно на Мальпароль. Но пока они так размышляли и советовались, беглецы успели повернуть на Бурдонне. Убийцы, промчась галопом и никого не встретив, свернули на Лавандьер и, увидев какого-то бегущего человека, бросились в сторону перекрестка с улицей Дешанжер, не забывая оглашать окрестности громкими криками: «Бей еретиков!» и «Смерть гугенотам!»

Друзья тем временем свернули налево и оказались на узенькой извилистой улочке Жан Лантье. Едва они сделали несколько шагов, как прямо перед ними из окна какого-то дома выбросили труп гугенота, который и упал к ногам, обрызгав их кровью. Все трое подняли головы. В окне показалось испуганное лицо какого-то горожанина, за ним другое. Увидев дворян с белыми крестами на шляпах, погромщики закричали:

— Просим прощения, но мы не знали, что вы здесь пройдете; благородные господа редко заглядывают сюда.

— Негодяи! — крикнул Шомберг. — Вам следовало бы обрезать уши за непочтение к истинным католикам, которые только что выдержали бой с гугенотами!

— Но здесь только что совсем никого не было…

— Впредь будь внимательнее и благодари Бога, что у меня нет времени заняться тобой!

И друзья торопливо отправились дальше, перешагнув через убитого двумя выстрелами в грудь гугенота, которому ничем уже не могли помочь.

У самой часовни Орфевр им попалась на глаза целая груда трупов, которые стаскивали сюда со всех близлежащих улиц; среди них были и женщины, многие совершенно нагие. Пройдя чуть дальше, они застали сцену насилия: какой-то католик догнал женщину, повалил ее и стал рвать одежду, крича, что гели она не отдастся добровольно, он перережет ей горло. Она согласилась, но неожиданно подоспели наши друзья. Лесдигьер одним ударом шпаги раскроил череп насильнику, и тот упал на женщину, даже не вскрикнув. Она с трудом выбралась из-под него и, прикрывая тело обрывками одежды, тупо и со страхом уставилась на своих спасителей.

— Бегите отсюда как можно скорее, — сказали они, — а еще лучше — спрячьтесь так, чтобы вас не нашли. В противном случае вас убьют.

Она смотрела, часто моргая, и, как видно, даже не понимала ни того, что происходит, ни того, что ей сказали.

Друзья отправились дальше, и повернули вправо к набережной. Мимо бежали вверх и вниз по улице несчастные, обхватив головы руками и зовя на помощь. Но их безжалостно убивали из пищалей и аркебуз; догоняя, на ходу били ножами и топорами, и их трупы, символизирующие собой миролюбивую политику правления Карла IX и его матери, Екатерины Медичи, громоздились в ужасных, неестественных позах по обеим сторонам улиц. А убийцы отправлялись дальше разыскивать дома, помеченные крестами, обитатели которых подлежали истреблению, а сами жилища — разграблению или сожжению.

Шагая среди обезображенных полунагих мертвых тел, скользя в крови, которой были залиты мостовые, рискуя каждую минуту быть раздавленными очередным трупом, выброшенным убийцами из окна, друзья думали о том, до какого предела дошел религиозный фанатизм у добропорядочных обывателей, если они превратились в мародеров и убийц! Если начали резать гугенотов так, словно те являлись членами семейства ненавистного Калигулы[30]. Если бы они были турками или маврами, которые уже сожгли все парижские дома, а их обитателей в отсутствие хозяев безжалостно истребили.

Одни из них хладнокровно перерезали невинным жертвам горло, другие вспарывали животы, третьи расстреливали, четвертые убивали ударами дубин по головам тех, кого к ним подводили — безропотных и обреченных, читающих молитвы во славу Господа и уверенных в царствии небесном. Никто не оставался без работы. И все это широко приветствовалось и поощрялось монахами, проповедующими, что на небе зачтутся их деяния во славу святой веры и во имя Спасителя, и царствие небесное с райскими кущами им обеспечено. При этом они твердо знали, что, искореняя ересь и безбожие, они увеличивают число истинно верующих, а значит, и собственные доходы. И католики, рисуясь один перед другим, кричали во всю глотку о том, кому и сколько пришлось уже истребить еретиков, а потом подходили под благословение отцов церкви и целовали им руки и протянутые распятия. И тут же, будто вновь подпитавшись жаждой истребления протестантов, снова шли убивать во славу религии, во упрочение римско-апостольской веры, совершенно не задумываясь, что убивают своих соплеменников, таких же французов, как и они сами! И за что же? За то, что они по-другому молятся тому же самому Богу! Да какая разница, как ты молишься, если Бог един как для тех, так и для других? Не все ли ему равно, на латыни или на родном языке произносишь ты молитвы? Есть ли разница в подстреленной охотником дичи в лесах Прованса или соседствующего с ним Пьемонта?

Так рассуждал бы любой здравомыслящий человек, но таких вольнодумцев объявляли еретиками и сжигали на кострах, называя их продавшими душу дьяволу. Ныне те, кто был туп и невежествен, запуган церковью, одурманен лживыми речами ее проповедников, те, кто свято верил, что ему старательно втолковывали невежественные, сумасбродные и фанатичные монахи-маньяки, — те объявили войну другим, тянущимся к знаниям и науке, отрицающим церковь как ненужное звено между человеком и Богом. Сегодня был час мщения этим людям, которых они, возможно, и ненавидели именно за то, что те оказались умнее и чище, и не стеснялись говорить об этом.

— И все-таки, — возмущался Шомберг, — откуда у них такая жестокость? Чем она оправдана? Как будто все посходили с ума!

— Будь проклят король вместе с Гизами! — ругался Матиньон. — Будь проклята их религия вместе с папой! Они убивают лучших людей Франции в угоду епископам и кардиналам! Всему виной их подстрекатели, сами они никогда бы не додумались до этого.

— Нет никого страшнее француза в своей ненависти, — ответил Шомберг. — Эти фанатики готовы вырезать собственную семью, если выяснится, что та обратилась в протестантство.

— Прав был Колиньи, когда уверял, что французам необходима внешняя война, иначе оружие они обратят против соотечественников, — молвил Лесдигьер.

— Поэтому они его и убили, — мрачно изрек Матиньон, вскрывая одну из главных причин резни, — а заодно и всех наших.

На улице Жан де Фонтене, служащей продолжением Сен-Жермен-Л'Оссеруа, из окон одного из домов раздавались такие душераздирающие крики, что друзья не выдержали и вошли в дом. Там, прислонившись к стене, стояла какая-то женщина и прижимала к груди ребенка, которого пытался вырвать у нее из рук один из солдат. Двое других переворачивали все вверх дном, ища, видимо, мужа несчастной горожанки. Тот, что боролся с женщиной, вытащил кинжал и нанес ребенку несколько ударов в спину. Ребенок — годовалый, видимо, не более — сразу же затих, но еще продолжал судорожно цепляться ручонками за шею дико кричащей матери, а палач тем временем спокойно убрал кинжал, повалил женщину на пол и стал снимать свои штаны. Лесдигьер тут же одним ударом снес ему голову, как будто бы ее никогда и не было на этих плечах, а Шомберг с Матиньоном в считанные секунды расправились с остальными двумя.

Женщина продолжала все так же дико кричать и целовала уже начинавшее холодеть лицо своего младенца, бережно прижимая его к себе и не замечая, как между ее пальцев струится кровь, бьющая ключом из ран на спине. Пожалев ее, друзья сказали ей, что могут взять ее с собой, поскольку ее непременно убьют другие насильники; но она сквозь слезы ответила им, что умрет здесь, где погиб уже муж и где только что убили ее дитя.

Ничего не ответив и понимая, что настаивать бессмысленно, все трое покинули этот дом и направились к башням Шатле, откуда вел путь на мост Менял.

Глава 6 От моста Менял к мосту Сен-Мишель

Благополучно миновав Гранд-Шатле и обогнув площадь перед башнями, они вышли на мост. Никто их здесь не задержал, напротив, парижане и солдаты из швейцарской гвардии в стальных шлемах и нагрудниках выражали сочувствие трем «католикам», так сильно пострадавшим в многочисленных схватках с гугенотами, как вдруг на самом мосту они увидели Таванна в окружении нескольких офицеров из королевской гвардии. Маршал стоял к ним спиной и отдавал офицерам приказания, а в это время горожане сбрасывали с моста в Сену тела гугенотов, которых приводили из Города и убивали прямо здесь же; других отлавливали на мосту — это были те, что пытались пробраться из Города к Университету. Там гонения на протестантов были не так сильны, там можно было, проявив некоторую долю сообразительности, укрыться пусть даже в каком-нибудь из коллежей, а оттуда можно выбраться из Парижа водным путем.

Какая-то монашенка во власянице внезапно вбежала на мост и, увидев солдат, в нерешительности остановилась. Нельзя было бежать, сие было уделом тех, кто прощался нынче с жизнью за веру. Кажется, она поняла это, но поздно. Один из швейцарцев, в каске и с протазаном, довольно долго глядел на нее, потом ткнул локтем того, что был рядом:

— Смотри, никак монашенка эта не из числа невест Христовых.

Его товарищ обернулся. Взгляд — туда, куда указывал глазами швейцарец.

— С чего ты взял? — спросил он, не разделяя, похоже, убеждений напарника.

— Больно уж резво она вбежала на мост, будто за ней гнались.

Собеседник ничего не ответил, но теперь пристальнее стал смотреть на женщину. Та увидела это и, продолжая шагать, сделала вид, будто не замечает направленных на нее взглядов. И всё бы, вероятно, обошлось, но внезапный порыв ветра приподнял подол власяницы, и под ним мелькнула мирская одежда.

— Гляди-ка, — крикнул первый второму, который к тому времени, утратив интерес к женщине, стал смотреть на тех, кого солдаты вели на мост, подталкивая древками копий, — да на ней цветная юбка! Это же еретичка, хватай ее!

Оба бросились к монашенке, схватили ее, сорвали власяницу. Так и есть! Поняв, что она погибла, женщина попыталась вырваться, но швейцарцы крепко держали за руки. Она была молода, ей не хотелось умирать, но ее не спрашивали, смерть была сильнее воли к жизни.

— Вот она! Еще одна еретичка попалась! — закричали швейцарцы.

К ним подошел один из дворян, стоявших неподалеку, по имени Жан де Дюрфор.

— А ну-ка покажите мне эту красавицу! — раздался его громкий голос и, подойдя ближе, он приподнял голову несчастной женщины за подбородок. — Кажется, я ее узнаю; если мне не изменяет память — это Мадлен Бриссоне, вдова только что почившего господина Д'Иверни, и, поскольку место докладчика в совете весьма кстати освободилось, то его жена уже никому не нужна.

— Сударь, отпустите меня, умоляю вас, — взмолилась мнимая монашенка, — я беременна, я жду ребенка… Я готова внести выкуп за свою жизнь!

— Выкуп? — усмехнулся Дюрфор и вытащил из-за пояса кинжал.

Госпожа Бриссоне истошно закричала, но это не возымело никакого действия на палачей. Таких криков они слышали сегодня много.

— Отрекайтесь от своей веры, мадам! — громко потребовал Дюрфор, уколов женщину в спину острием кинжала.

Она почувствовала этот укол и похолодела. Прямо напротив холодной стали — ее сердце.

— Тогда вы сохраните мне жизнь? — все еще надеясь, пролепетала она.

— Вероятно. Во всяком случае, тогда мы подумаем и о нашем выкупе, и о ребенке, которого вы носите в чреве.

— Отрекаюсь! Пощадите! Я принимаю вашу веру! Отныне я не протестантка!.. Вы верите мне?..

И с мольбой вперила взгляд в холодные глаза. Ее палач внезапно рассмеялся:

— Вам я верю, мадам, а вашему ребенку — нет. Он не отрекся.

И, обняв ее спереди за шею, чтобы не упала, всадил ей в спину кинжал по самую рукоять. Пропоров власяницу, дымящееся кровью лезвие вышло ниже его руки через грудь.

Хладнокровно выдернув кинжал, Дюрфор хотел вытереть его об одеяние мнимой монашенки, но женщина уже упала лицом вниз: рано он убрал руку. Пришлось нагнуться. Ее ладонь оказалась прямо на носке его сапога. Почувствовав, как бьются в конвульсии ее пальцы и увидев, как в сторону того же сапога пополз ручей крови изо рта убитой, Дюрфор отошел, дав знак швейцарцам бросить тело с моста в реку.

Видя все это и рассчитывая пройти незамеченными, друзья наши уже было миновали группу офицеров и отошли на добрый десяток шагов, как вдруг один из тех, кто окружал Таванна, воскликнул:

— Шомберг! Клянусь бородой Иосифа, что это он! Постой, куда же ты? Не хочешь повидать старых товарищей? Нет, клянусь ликом Богородицы, я заставлю тебя обернуться и поздороваться со мной!

И он помчался догонять гугенотов. Как быстро они ни шли, он все же догнал их и вцепился Шомбергу в раненое плечо. Тот скрипнул зубами от боли и повернул голову.

— Ну вот, — вскричал офицер, — видишь, я не ошибся, это действительно ты! Что же не узнаешь давних друзей, а ведь мы вместе служили когда-то коннетаблю Монморанси! Э-э, да вы весь в крови, кто это тебя так отделал? Да ты и бледен, как мертвец… Постой, ведь мне говорили, что ты стал гугенотом…

Он посмотрел на спутников Шомберга, побледнел и испуганно сделал шаг назад.

— Лесдигьер?.. Вы?.. Гугенот?.. И Матиньон!

— Бога ради, — тихо проговорил Шомберг, — прошу тебя, не выдавай нас, хотя бы ради старой дружбы. Если ты подымешь крик, нам придется проститься с жизнью.

— А-а, понимаю, — произнес давний знакомый Клод де Ла Шатр, тот самый, что отдал однажды королю Франциску II свой кошелек. — Тебе и твоим друзьям пришлось нелегко этой ночью. Наверное, вас здорово потрепали в Лувре?

— Если бы в Лувре! На Сент-Оноре нам довелось повстречать Месье с его солдатами. Хорошо еще, что их было немного.

— Ого! Встреча эта, видно, обошлась недешево, удивляюсь, как удалось выбраться живыми. Но я вижу на всех вас повязки и кресты. Это поможет избегнуть смерти в чудовищной свалке, к которой я и сам испытываю отвращение, ибо здесь брат убивает брата, чтобы занять его место, сын отца из-за любовницы, а дочь выдает убийцам мать, потому что хочет завладеть ее богатством и домом. Эта ночь удобна для того, кто давно мечтал свести с родственниками или друзьями личные счеты. Однако, как бы там ни было, а сегодня католики истребляют гугенотов по приказу короля. Но в моей душе еще осталось кое-что от порядочности и офицерской чести, и я не позволю себе выдать вас, господа, невзирая на ваше вероисповедание, до которого мне нет никакого дела.

— Вы благородный человек, Ла Шатр, — произнес Лесдигьер. — Клянусь вам, я не забуду этой встречи.

— Всегда к вашим услугам, мсье. Я не сделаю подлости Шомбергу, с которым мне в военных походах приходилось спать, накрывшись одним плащом. Я не выдам и вас, Лесдигьер, потому что глубоко уважаю, как честнейшего и благороднейшего рыцаря Франции, а также потому, что одно время вы были моим учителем и я знаю ваш клинок, который несет смерть любому, кто посмеет взглянуть на него. Я с чистой душой отпущу и вас, господин Матиньон, потому что в свое время относился с большим уважением к принцу Конде, которому вы служили, и которого так подло убили, а также потому, что вы являетесь другом мсье Шомберга и мсье Лесдигьера.

— Благодарю вас, сударь, а теперь с вашего позволения мы покинем это место, ибо мост горит под нашими ногами.

— Идите, и да хранит вас всех Бог. Хорошо еще, что вас не заметил Таванн…

Они простились с приятелем Шомберга, и отошли уже на несколько шагов, как вдруг нос к носу столкнулись с другим дворянином, который, судя по его нахмуренным бровям и недоброму взгляду, вовсе не был так миролюбиво настроен к беглецам, как Ла Шатр.

— Шомберг! — воскликнул он, загораживая собою дорогу. — Вот где довелось нам встретиться!

Шомберг поднял голову. Перед ним стоял де Вард, они тоже вместе с ним служили когда-то коннетаблю Анну де Монморанси.

— Но я не отпущу тебя так просто, как это сделал Клод де Ла Шатр, — хищно заулыбался де Вард. — Я слишком хорошо помню, как ты всегда оттеснял меня на задний план и не давал мне выслужиться при покойном коннетабле. Одно время и даже предлагал тебе дружбу, но ты отверг ее, и я пообещал, что не забуду этого.

— Я не подаю руку дружбы негодяям вроде тебя, — отмерил Шомберг.

— Ах так! — вскричал де Вард и, отскочив в сторону, выхватил шпагу. — В таком случае ты отдашь мне свое оружие, а сам встанешь на колени, извинишься передо мной и примешь мессу! Именно мессу, я ведь знаю, что ты перешел к реформатам! Ну же! Исполняй! Я не буду долго ждать!

И он приставил острие клинка к груди Шомберга. Но Лесдигьер быстрым движением выбил шпагу из рук.

— Что?! Бунт против короля! — де Вард отскочил в сторону и закричал, указывая на троих друзей: — К оружию! Все сюда! Смерть гугенотам! Бей еретиков!

Таванн порывисто обернулся. Несколько секунд он пристально всматривался в лица протестантов и вдруг воскликнул:

— Лесдигьер! И как это я не заметил! Все ко мне! Гугеноты на мосту! Взять их! Доставить сюда живыми или мертвыми, именем короля!

Его офицеры, сразу же узнав всех троих, бросились выполнять приказ начальника, однако одного взгляда было достаточно, чтобы понять о не слишком-то большом желании связываться с такими сильными шпагами, одна из которых принадлежала самому Лесдигьеру. Что касается горожан, то, наспех произведя несколько выстрелов, они тут же со всех ног, как стая голодных псов, которым наконец-то позволили приступить к еде, кинулись на несчастных протестантов, не подозревая, конечно, о том, что руководило офицерами.

Но еще раньше, чем Таванн раскрыл рот, гугеноты бросились бежать, поэтому теперь от погони их отделяло значительное расстояние. Но кое-кто уже бросился им наперерез со стороны домов, стоящих по обе стороны моста. Однако, ослепленные жаждой убийств, они не соизволили обратить внимание, что за поясом у каждого из беглецов было по паре пистолетов, и те, кто с пищалью или рогатиной подбегал слишком близко, удостаивались пули или хорошего удара шпагой, от которых уже не поднимались. Все же гугенотов преследовали, и они слышали топот ног и неистовые крики. С каждым мгновением погоня приближалась, будто бы черная богиня ночи настигала их[31].

— Может быть, бросить в самую гущу этих фанатиков камень, как это сделал Ясон[32]? — прокричал Шомберг.

Но отвечать было некогда. Мост уже кончался, куда сворачивать дальше, да и стоило ли — никто не знал. Положение было отчаянным: у них не было теперь времени, чтобы зарядить пистолеты. Все же им удалось, превозмогая боль и слабость, миновать улицу Святого Варфоломея и выбежать на мост Сен-Мишель. На их счастье, здесь было совсем мало вооруженных людей.

Так случилось, что наши друзья благополучно миновали мост Сен-Мишель и уже собирались свернуть на одну из боковых улочек Университета, чтобы затеряться там, как вдруг Лесдигьер взял за руки спутников и быстро потащил их в сторону двухэтажного дома с мансардой, стоявшего в самом конце моста или, вернее, в начале его. Недоумевая, друзья подчинились. Они оказались перед дубовой дверью с окошком, от которой начинался ряд торговых лавок.

Лесдигьер с силой забарабанил в дверь. К его радости, окошко сразу же раскрылось и сквозь мелкую сетку на него удивленно воззрились два встревоженных глаза. Видно, тот, кто находился внутри, наблюдал в амбразуру сбоку от двери за тем, что творилось в городе.

— Что вам нужно? — спросил голос.

— Откройте! Меня зовут Лесдигьер! Скажите это вашему хозяину. Он мой друг. Скорее же, во имя милосердия Христова!

Повторять ему не пришлось, так как совсем другой голос за той же дверью тотчас произнес:

— Сию секунду. Я узнаю вас. Входите.

Дверь раскрылась. Трое друзей ввалились в дом и двое тут же попадали на пол, не в силах больше держаться на ногах. Остался стоять один Лесдигьер.

Дверь за ними тотчас закрылась.

— За вами погоня? — только и спросил хозяин.

— Какое счастье, Рене, что вы оказались дома! — ответил Лесдигьер и без сил рухнул на скамью.

В это время погоня поравнялась с домом и остановилась. Секунд пять длилось молчание.

— Куда же они могли подеваться? — в недоумении спросил один.

— Только не на площадь Сен-Мишель, — ответил другой, — мы бы их сразу заметили.

— Но куда же тогда? — снова послышался голос первого. — Если на набережную, то их тоже было бы видно, ведь прошло не больше минуты, как они были здесь.

— Если бы не эти чертовы лавки! — сказал третий. — Из-за них обзор ограничен, и единственное, что можно с уверенностью утверждать, что они не свернули влево, мы бы их увидели.

— Но и вправо им некуда податься, у них не было времени миновать площадь. Ведь не на лошадях же они были, и самом деде!

— Видно, сам дьявол помогает этим гугенотам, коли они исчезли так неожиданно, будто растворились или попадали с моста в Сену, — произнес еще один.

— Был бы слышен всплеск воды.

Они замолчали и в недоумении стали осматриваться кругом. И вдруг один из них, тот, что подал голос первым, спросил, указывая на дом, у которого они стояли:

— Уж не здесь ли они укрылись?

— В самом деле, ведь не в преисподнюю же они провалились! — воскликнул еще кто-то. — Да ведь, кроме этого дома, им и деваться-то некуда.

— Надо выломать двери и узнать.

— Но на них нет креста.

— Значит, этот дом принадлежит католику.

— Кто бы он ни был, католик или нет, а надо пойти и выломать двери, если, конечно, нам их не откроют.

— Кто же откроет двери дома в такое утро!

— В таком случае надо идти на штурм дома! За мной! Смерть гугенотам!

— А если их там нет?

— Тогда мы принесем извинения хозяевам и уйдем.

— С пустыми руками? Да ведь эти дома принадлежат богатым торговцам, чьи лавки стоят на этом мосту!

— Молчать! Что мы — банда грабителей? Наше дело — поймать еретиков, а остальное нас не касается. Впрочем… если хозяева вздумают дать отпор и посмеют ослушаться королевского приказа в отношении укрывательства гугенотов… тогда… тогда нам придется применить силу. Во всяком случае, никто не станет ругать нас за это.

И он собрался уже начать барабанить в дверь, как вдруг к нему подошел предводитель и ухватил за руку.

— Не сметь! — приказал он, и в наступившей тишине спросил: — Знаете ли вы, кому принадлежит этот дом?

Наступило молчание. Каждый пытался вспомнить, но безуспешно.

— Лучше бы нам этого не знать и никогда не показываться здесь, — продолжал главарь.

Один неожиданно хлопнул себя рукой по лбу и робко проговорил, отступая от стен дома на несколько шагов:

— Черт меня подери… Да ведь в этом доме живет…

— Кто же? — спросили все разом.

И в наступившей тишине грозно прозвучало:

— Миланец Рене, личный парфюмер ее величества королевы-матери!

Будто ледяной дождь вдруг низринулся с небес и охладил головы убийц. Все тут же по примеру товарища боязливо отступили от двери на несколько шагов, словно за нею жил трехглавый дракон, пожиравший людей, или сам Вельзевул. Никто не проронил ни слова, все с опаской смотрели на дом, в котором жил человек, о коем ходили слухи, что он и есть настоящее чудовище, которое убивает людей, не прибегая к помощи оружия.

— Ты это точно знаешь? — спросил кто-то.

— А как же! Ведь моя жена приходит сюда покупать духи.

— И я здесь был несколько раз, моя дочь покупала в этой лавке косметику.

— Но почему же нет вывески?

— Кто его знает, может быть, он захотел ее обновить и отдал красильщику.

— Нет уж, — проговорил один, кладя аркебузу на плечо, — но мне так лучше сразиться с самим дьяволом, чем иметь дело с этим господином. Мне моя жизнь еще дорога. Я-то уж знаю, какими методами действует этот чародей, и не хочу, чтобы отравили мою жену, а потом и меня самого.

— Да пусть там сидит хоть сотня гугенотов, а дом будет завален сокровищами персидского шаха — я не подойду к нему ближе, чем сейчас стою, — сказал другой. — С королевой-матерью шутить не годится, это уж я вам точно говорю.

— А по мне так вообще лучше унести ноги с этого места. Как знать, не смотрит ли сейчас сам дьявол в окошко?

— Ей-богу! — вскричал один и бросился бежать, таща за гобой пищаль. — Мне показалось сейчас, будто кто-то открыл окошко и погрозил нам кулаком!

И вся свора убийц торопливо, обгоняя один другого, устремилась прочь, на ходу выкрикивая начальные слова молитв и осеняя себя крестными знамениями.

А там, в доме, в это время Рене и его подмастерье оттаскивали раненых в одну из комнат первого этажа, где их торопливо раздевали и укладывали в постели. Им помогал Лесдигьер, но и он тоже был слаб. Рене, мрачно осмотрев его раны, сказал, указывая на матрац, лежащий на полу:

— Раздевайтесь и ложитесь, не изображайте героя. Ваши раны хоть и не опасны, но тоже требуют немедленного лечения. Я тотчас же займусь всеми вами. Жан, принеси таз с теплой водой, бинты, тряпки. Все остальное я принесу сам.

Он осмотрел Шомберга и покачал головой:

— С этим придется повозиться: лезвие попало в легкое и поцарапало его; могло быть хуже. Вторая рана еще серьезнее, ему разрубили ключицу. Могу себе представить, какой силы были удары, если клинок прорубил даже кольца кольчуги. Но если бы не она, вам пришлось бы проститься со своим другом. Хорошо еще, что целой осталась голова, видно, он умело защищал ее. Бедро опасений не вызывает, задета только мякоть.

— Он будет жить?!

Парфюмер кивнул:

— Не будь я Рене, если не удастся поставить вашего друга на ноги, мсье Лесдигьер, к тому же ведь я обязан ему жизнью, а долги всегда надо оплачивать. Пусть пока пребывает в беспамятстве, это ему только на пользу, не беспокойте его.

Матиньон был в сознании, но все время стонал. Рене подошел, осмотрел его и успокоил, сказав несколько ободряющих слов и смазав края ран каким-то составом.

— Тоже ключица… — он вздохнул, помолчал, покачал головой. — Рубились, значит, на славу. И тоже ранение в грудь! Да как же вы ходили, ведь от такого удара обычно валятся с ног!

— Я старый солдат, — слабым голосом проговорил Матиньон, — и мне случалось получать удары и почище этих. Скажите только одно, мэтр, буду ли я жить? Если нет, то дайте мне перо и бумагу, я напишу прощальное письмо одной даме, она живет близ Ла-Рошели, а больше у меня никого нет, кроме друзей. С ними я прощусь прямо здесь же…

— Ну, ну, — и Рене пожал ему руку повыше локтя, — не надо раньше времени хоронить себя; той даме, что близ Ла-Рошели, это может не понравиться. Ваши раны не опаснее, чем у других, и вполне поддадутся лечению, вопрос только времени. Честное слово, — парфюмер бросил взгляд на Лесдигьера, и снова повернулся к Матиньону, — если бы я не знал имен этих двоих, я назвал бы их Сцевой и Ацилием.

— Благодарю вас, мэтр. Если удастся выкарабкаться, у вас не будет на этом свете раба, преданнее меня.

— А на том? — улыбнулся миланец.

— И на том тоже, — попытался в ответ улыбнуться Матиньон. Рене подошел к Лесдигьеру:

— Вас я подниму на ноги раньше всех. Царапина на щеке — сущий пустяк, хотя потом и останется шрам. Укол в грудь и рубленая рана руки… Действует? Не сильно болит?

И он слегка потряс руку. Лесдигьер поморщился:

— Не сильно. Я обмотал руку плащом.

— Ваше счастье, в противном случае вы бы ее лишились. Слава богу, что хоть левая, как иначе вы бы сражались? Знаю, что бились не один на один и даже не против двоих, для вас это сущий пустяк. Видимо, убийц была целая свора.

Лесдигьер только горько улыбнулся. Потом сказал:

— Еще в грудь…

— Вижу, — наклонился Рене и вдруг воскликнул: — Да ведь это пуля! Ну да, черт меня возьми! Вы что же, даже не заметили, как в вас стреляли? Лесдигьер тяжело вздохнул:

— Стрелков было много… Разве уследишь?

— Да, это верно. К счастью, пуля не задела ни одного мирного органа. Полет ее был слабый: либо стреляли совсем уж издалека, либо пуля наткнулась на что-то, например, на пистолет за поясом или на пряжку.

— Должно быть, так оно и было, Рене.

— Она скользнула по ребрам и застряла между ними. Выходного отверстия не видно. Сейчас мы ее извлечем, но придется потерпеть, ведь я буду резать живую ткань.

Лесдигьер снова улыбнулся и посмотрел прямо в глаза миланцу:

— Я ведь солдат, Рене. Мне довелось повидать и почувствовать в жизни боль страшнее, нежели эта. Не обращайте внимания, делайте свое дело.

Рене с восхищением поглядел на него:

— Приятно, черт возьми, иметь дело с мужественными людьми. И как это вы догадались завернуть ко мне?

— Еще минута — и от нас остались бы одни воспоминания, ведь все они были вооружены аркебузами. А о вас я вспомнил в последний момент, видно, Бог меня надоумил; теперь я еще чаще буду молиться ему.

— Бог здесь ни при чем, от веры одни беды. Молитесь лучше самому себе, ибо человек один, без всякой посторонней помощи — творец своего счастья.

— Вы необычный человек, Рене. В своем мировоззрении вы опередили наше время на столетие или два вперед; возможно, как раз тогда будут говорить вашими словами.

— У меня вы в безопасности, — проговорил Рене. — Никто не имеет права беспрепятственно входить сюда за исключением королевы-матери и тех, кого я лично приглашаю.

— А если она придет? — спросил Лесдигьер.

— Успокойтесь на этот счет: сейчас ей не до меня; к тому же она обычно входит с черного хода и сразу же поднимается ко мне на второй этаж. Но, во-первых, происходит это не так уж часто, только когда у нее возникает желание… сами пони маете какое, а во-вторых, ей никогда не попасть в эту комнату со стороны черного хода, так уж устроен мой дом.

— А что вы ответите мне на вопрос о религии, Рене? Ведь вы католик, разве не противоречит вашим убеждениям помогать гугенотам, а тем более лечить их?

— Я ждал этого вопроса.

— Что же вы ответите?

— То, что католик я не по убеждениям, а скорее в силу неизбежности. Помнится, я говорил вам, что совершенно равнодушен как к политике, так и к религии. Католик или гугенот — мне все равно.

— Как же тогда вы относитесь к событиям сегодняшней ночи?

— Я никогда не подал бы руку человеку, который задумал это смертоубийство. Учинить такое над живыми людьми, пусть даже у них другая вера — выше моего понимания. И давайте закончим на этом.

— Еще один вопрос. Сколько времени нам придется провести в вашем доме? Ведь мы наверняка будем причинять нам неудобства.

— Об этом не может быть и речи, — твердо ответил Рене. — И запомните, я не пожалею ничего, даже собственной жизни для друзей, но я очень жесток и беспощаден по отношению к врагам.

— Хорошо, что мы не входим в их число.

— Я тоже так думаю, — спокойно ответил Рене.

Заключение

Что же делал король в это утро? Спал ли он крепко и безмятежно и видел радужные сны или мучился угрызениями совести по поводу содеянного? Раскаялся ли в безумном решении или, наоборот, приказал продолжать бесчинства?

Карл, для которого это вначале казалось необходимой мерой по восстановлению порядка в стране, по свидетельству Д’Обинье, едва рассвело, самолично расстреливал с балкона дворца бегущих по набережной в поисках лодок гугенотов. Однако потом, когда он получил донесения о невиданных масштабах резни и зверствах парижан, когда увидел, как вода в Сене покраснела от крови безвинных жертв, словно Бог наслал на Париж одну из казней египетских[33], он не на шутку перепугался и, устрашившись содеянного, приказал прекратить избиение протестантов и разоружить католиков. Но тех было уже не остановить — не помогали ни угрозы, ни наказания. Они опьянели от вида и запаха крови, жажды легкой добычи и не обращали внимания ни на какие приказы, не останавливаясь даже перед угрозой смертной казни. К тому же все стало походить на обычное разграбление города, где городская беднота, бродяги и воры имели прекрасную возможность совершенно беспрепятственно стать богачами за счет разорения какой-либо из ювелирных лавок либо уничтожения семьи зажиточного дворянина или купца. Поди, наведи тут порядок, разве их теперь остановишь? А католиком ли, гугенотом ли был убитый — велика ли разница, просто в суматохе перепутали.

И все же, повинуясь приказам короля, а также обеспокоенные актом свершившегося злодеяния и последствиями оного, эшевены и квартальные старшины к полудню двадцать четвертого наводят порядок в городе, и массовая истерия угасает. Но тут как на грех некий монах во всеуслышание заявил, что на кладбище Невииноубиенных расцвел внезапно куст боярышника, до того весь высохший (чудо, придуманное скорее всего теми же церковниками). Увидев в этом знак, посланный небом, и уверившись, что оно одобряет содеянное и благословляет истинно верующих на возобновление уничтожения врагов Господних, парижане, забыв о воле монарха, вновь взялись за оружие и бросились добивать тех, кто еще остался в живых.

Резня в Париже не утихала в течение целого дня.

Над городом стлался едкий дым пожарищ. Это горели дома гугенотов.

В последующие два дня избиения реформатов продолжались сначала в Париже, а потом и в соседних городах, За тем пламя ненависти к протестантам перекинулось в другие провинции, и вскоре по всей Франции началась массовая резня, продолжавшаяся еще несколько месяцев, невзирая на королевские указы о прекращении зверств. Так было в Саже, где поголовно истребили всех гугенотов, в Ажане, Кагоре, так произошло с Мартенвильской башней на Луаре, которую подожгли вместе с укрывавшимися в ней протестантами. Такая же участь постигла последних и в других городах; спастись удалось немногим.

Пример столицы дал толчок. Стая послушно пошла за вожаком.

В депешах, отправленных наместникам провинций и послам союзных держав, король объяснял причины резни не чем иным, как столкновением двух давно враждующих между собою парижских домов — Шатильонов и Гизов — и обещал сурово покарать виновных, как только их найдут. (Ну чем не Монтекки и Капулетти у Шекспира?). Действительно, сделали вид, что их нашли и арестовали двух совершенно ни в чем не повинных людей — полковника-гугенота де Брикмо, доверенного человека Колиньи, и Арно де Каваня, члена тулузского парламента, тоже гугенота. Их пытали, выведывая тайны заговора против правительства, потом приговорили к смерти и повесили при стечении парижской знати на Гревской площади Парижа. Но перед этим, руководствуясь советом Гиза, король в посланиях, имеющих целью объяснить причину резни, представил дело так, будто имела место государственная измена; отсюда такие жестокие меры к заговорщикам, и самым главным из них — чем, которых казнили. Брикмо, кстати, было семьдесят пять лет. Ему ли устраивать заговоры?

И все же прогрессивно мыслящая Европа всколыхнулась, мы разила гневные ноты протеста и возмущения действиями французского короля, устроившего такое неслыханное побоище. Радовались и потирали руки только Испания и Рим, для которых события в ночь на святого Варфоломея показали истинную мощь и власть католицизма. Они прославляли французского короля и утверждали, что «выполнено было дело благое, весьма полезное и нужное для наказания мятежников и укрепления веры в Христа!». Папа даже назвал Екатерину «матерью королевства французского и защитницей христианства».

Теперь осталось только подвести печальный итог. В Варфоломеевскую ночь в одном только Париже погибло от рук убийц две тысячи человек, еще около тысячи было убито днем и столько же в последующие дни. Достаточно сказать, что больше тысячи мертвецов сгрудилось близ холма Шайо, там, где река делает изгиб. Узнав об этом, туда прислали могильщиков, и они закопали трупы на островке посреди Сены. Спустя три с лишним века на обнаруженных здесь в бесчисленном количестве костях Жан Эйфель построит башню, это чудо Парижа, привлекающее к себе и по сей день внимание и вызывающее восхищение туристов всех стран.

Среди погибших в эту ночь были адмирал Франции Гаспар де Колиньи, подвешенный за ноги на Монфоконе, его зять Шарль де Телиньи, застреленный на крыше собственного дома, граф Франсуа де Ларошфуко, сраженный на пороге своего дома выстрелами сразу из четырех аркебуз, Мельхиор де Монпезак, сенешаль провинции Пуату, Барбье де Франсур, канцлер Генриха Наваррского, заколотый пиками в Лувре, Гулар де Бовуа и Шарль де Лаварден, гувернеры Генриха Наваррского, убитые там же, Франсуа де Комон, убитый родственниками-католиками, Франсуа де Кервенуа, католик, но сочувствующий протестантам, из партии политиков, Ги де Сент-Экзюпери, капитан, маркиз, заколотый шпагами и выброшенный в окно, маркиз де Ренель, убитый своим же родственником Луи Клермоном де Бюсси из-за давнишней ссоры, де Ломени, секретарь Бастилии, зарезанный в собственной постели, Пьер Рамус, барон де Пон и другие, список можно продолжать до бесконечности. Среди тех, кто погиб, защищая своего господина или, быть может, желая разделить печальную участь адмирала, были его пастор Мер лен, слуга-немец Никола Мюсс, слуга Корнатон, управляющий Лабонн и еще несколько гугенотов, которые легли первыми, защищая парадную дверь, и имена которых история не сохранила. Остальным, которые с ним были, удалось спастись, убежав по крыше дома, хотя и не всем.

В живых остались Генрих Наваррский, принц Конде, оруженосец Генриха Д'Арманьяк, его первый камердинер и кузен барон де Миоссен, Лесдигьер, Шомберг, Матиньон, Жан де Лаварден, дю Барта, дю Плесси-Морней, видам Шартрский и Монтгомери. Последний, который в день покушения на адмирала вместе с отрядом покинул Париж, но квартировал неподалеку, на окраине предместья Сен-Жермен, был разбужен на рассвете одним гугенотом, ставшим свидетелем начавшейся резни и чудом переправившимся вплавь через реку. Сразу все поняв, Монтгомери вскочил на лошадь и бросился галопом из предместья по дороге в Исси. Вслед за ним — видам Шартрский. Знай, Екатерина, что Монтгомери под самым ее носом, она заранее приказала бы окружить Сен-Жермен. Ее подвел Таванн. Умная мысль с опозданием пришла в голову бывшему прево Марселю и Ризу, когда было уже поздно. Узнав о бегстве Монтгомери, Гиз бросился за ним в погоню, но не догнал.

Читатель уже знает, как и кем была организована Варфоломеевская ночь, еще раньше он наверняка был знаком с другими материалами на эту тему, быть может даже, первоисточниками; теперь он прочел об этом в моем труде. Что же думают по этому поводу историки — как современники, так и нынешние исследователи той далекой эпохи? Все сходятся в одном: акцией руководили Екатерина Медичи и Гизы. Что же руководило королевой-матерью? Только ли чисто религиозные мотивы, ведь доподлинно известно, что она была равнодушна к религии? Но любила свое семейство! Хотя и не всех одинаково. И, судорожно цепляясь за власть, устраняла любыми путями врагов — всех тех, кто мешал ее сыновьям и сеял смуту в королевстве. Хотя то были новые силы и начиналась другая эра в истории человечества, бороться против которой бессмысленно, ибо рождался другой человек — делец, торгаш, предприниматель — на смену старому рыцарю, облаченному и металлические доспехи.

Екатерина Медичи пыталась покончить навсегда с внутреннем»! гражданской войной в государстве. Следовательно, мотивы ее поведения были чисто политическими, а не религиозными, кик она сама всем старалась показать и как пишут об этом некоторые исследователи. Однако она не смогла предвидеть фактического размаха бойни, но уж коли так случилось, то надо было настроить умы против Гизов, их обвинить в содеянном. Этой мыслью, в общем-то, и руководствовалась она в самом начале, когда дала согласие на устранение протестантских главарей, имея при этом в виду, что, мстя за них, гугеноты уничтожат и Гизов.

Но, как бы там ни было, а вина все же лежала на ней и, лелея материнские планы на будущее, она не могла не отдавать себе в этом отчета.

Испытывала ли она угрызения совести за содеянное? Спустя несколько лет — может быть. Но не сейчас. А в ночь на святого Варфоломея? Испугалась ли она? Было такое. Оба, — она и ее сын Анжу, — гуляя этой ночью по парку Тюильри, вдруг ужаснулись задуманному, будто пелена спала с их глаз, и устрашились того, что затеяли. Словно вернулась вдруг трезвость рассудка, которая покинула их, едва стало известно о неудавшемся покушении на адмирала — тонкий расчет мадам де Немур. И, встрепенувшись, побежали оба к Лувру и послали офицера к Гизу, чтобы тот оставил мысль о покушении на Колиньи… Да было уже поздно. А когда все началось, то она даже была рада тому, что офицер опоздал, ибо живо представила себе, что случилось бы, если бы эти озверевшие, ничем и никем уже не управляемые парижане пошли на ее дворец.

На следующий день после Варфоломеевской ночи она в окружении толпы фрейлин вышла во двор Лувра, и они все вместе со смехом предавались созерцанию мужских половых органов у обнаженных трупов. Потом, решив проверить соответствие оных у дворян и простых горожан, которые грудами лежали на набережной, они отправились туда.

В эти дни она была в упоении от самой себя. Она утешилась — и это было главное: нет больше адмирала, нет мятежных подданных, а значит, ликвидирована опасность внутренней и внешней франко-испанской войны. Но, женщина расчетливая и дальновидная, она все же не сумела предвидеть того, что ее деяние обернется против нее же самой. Мало того, что ее осудили иностранные государи и самые просвещенные умы, она еще и нажила себе лютых и непримиримых врагов в лице гугенотов, с которыми совсем недавно заключила мир и которых так подло обманула, использовав для этой цели родную дочь Маргариту. Последняя утром вбежала к королю и прямо с порога бросила в лицо ему и своей матери:

— Убийцы! Во что вы превратили мою свадьбу! Вы воспользовались мною как приманкой, чтобы заманить в Париж Генриха Наваррского и его гугенотов, а потом всех их безжалостно перебить! Моя свадьба была на крови! Вы знали это и использовали меня как игрушку, как вещь, нужную вам для низменных целей! Бог не простит вам!..

— Замолчи, дура! — крикнул Карл.

— Ты сам дурак! — закричала она ему. — Несчастный психопат! Что ты сделал с Парижем? Выгляни в окно и полюбуйся на дело рук своих! Ты превратил город в кладбище! Ты — король кладбища, убийц и мертвых!

— Не твое дело, убирайся отсюда! — воскликнула Екатерина.

Вся в слезах от негодования, Маргарита выбежала вон.

Что касается Елизаветы, супруги Карла IX, то, по свидетельству Брантома, ей доложили о кровавых событиях только утром, после пробуждения, когда она пожелала узнать причину необычного шума во дворце и за его пределами. И хотя все историки в один голос утверждают, что она была склонна к Реформации и покровительствовала гугенотам, то тут, как уверяет Брантом, она лишь выразила крайнее удивление и поинтересовалась, известно ли ее супругу о том, что творится. А когда ей сообщили, что не только известно, но он самолично принял решение об избиении гугенотов, она лишь спросила, кто пыли те люди, которые подговорили ее мужа на такую акцию, и принялась неистово молиться о прощении ему Господом греха, ибо слыла весьма набожной католичкой.

Не данью ли восхищения красотой, кротостью, небывалой любовью к Карлу, несмотря на его многочисленные измены, чистотой и добропорядочностью Елизаветы навеяны Брантомом эти дифирамбы в ее адрес? И как быть при этом с теми мемуаристами и историографами тех времен, которые утверждают, что, едва началась резня, она ворвалась в кабинет к Карлу в сопровождении фрейлин и потребовала, чтобы он прекратил это немыслимое злодеяние? Правда, пишет Брантом, она не одобрила содеянного Карлом, но, тем не менее, всей душой желала изгнания из страны адмирала и его приспешников, ибо они сеяли смуту в королевстве, которым управлял ее супруг.

Кто здесь прав, кто нет — пусть о том судит читатель, ибо если в таком духе подходить к часто весьма противоречивым изложениям историками событий, то и вовсе опустятся руки.

Что же касается Генриха Гиза, то после Варфоломеевской ночи он приобрел среди народа и солдат такую славу неутомимого и бесстрашного борца за святую веру Христову, что его за глаза стали называть подлинным королем Парижа. Услышав это однажды, он самодовольно улыбнулся и повторил знаменитую фразу, которую восемь веков назад римский папа Захарий сказал Пипину Короткому, франкскому королю, первому из династии Каролингов, отцу Карла Великого, от которого, как считал Гиз, и ведет свое начало Лотарингский род: «Лучше именовать королем того, кто имеет власть, чем того, кто ее не имеет». Эти слова семнадцать лет спустя вспомнит Генрих III и прикажет убить Гиза…

Теперь протестанты совсем отдалились от королевского двора и позапирались в своих городах, которые не так-то легко было взять приступом, даже подойдя к их стенам с целой армией.

Одним из таких городов и была Ла-Рошель. Сюда стеклось большое количество гугенотов, уцелевших после избиения, здесь они заперлись и отсюда стали просить помощи у Елизаветы Английской. И вот тут Екатерина не на шутку перепугалась: это была беда, которой не ждали. Новая внешняя война! И снова внутренняя, четвертая по счету, ибо Варфоломеевская ночь принесла плоды, обратные тем, о которых думалось Екатерине Медичи: гугеноты озлобились и угрожали двору из своей твердыни. Если англичане высадятся в Гиени, они завоюют пол-Франции. Она просто не успеет собрать войска, да и негде будет их взять, она озлобила против себя всю Европу. Где она возьмет тогда вторую Жанну Д'Арк?

И тогда она посоветовала королю искать примирения с гугенотами. Тут же были посланы вестники во все провинции с письмами о том, что король глубоко раскаивается в содеянном, что уже примерно наказал зачинщиков, казнив некоторых, а других, отправив в изгнание, и что он хочет мира в королевстве, а потому просит гугенотов жить с правительством в дружбе и выражает надежду, что Ла-Рошель откроет ворота своему новому губернатору Бирону, которого он, исполненный самых миролюбивых намерений, и отсылает с целью утихомирить буйные головы и обеспечить мир и согласие в королевстве отныне и на века.

Бред? Конечно. Поверили ли ему? Разумеется, нет. Но у него не было другого выхода, потому что ему доложили, что Елизавета Тюдор начинает собирать войска для высадки их на западном побережье Франции.

Екатерина с сыном заперлись в Лувре и со страхом ждали грядущих событий. Бирон отправился под стены Ла-Рошели.

В конце сентября пришло известие из Нидерландов от герцога Альбы. Он писал, что захватил Монс и Валансьен, а протестантов поголовно истребил, уцелели лишь некоторые и в их числе Ла Ну, известный полководец и предводитель. Но потом выяснилось, что Ла Ну он все-таки взял в плен и обходился с ним весьма миролюбиво. Узнав об этом, король попросил отпустить Ла Ну, и когда тот прибыл в Париж, Карл, обласкав его и уверив в извечной дружбе и раскаявшись перед ним и всеми гугенотами в его лице в содеянном, попросил отправиться под стены Ла-Рошели и уговорить жителей открыть порота новому коменданту. Ла Ну отправился с королевским поручением, но не добился ничего. Его не приняли, ему просто не поверили, мало того, обвинили в измене протестантскому делу и в том, что он продался королю.

Призвав на помощь все красноречие и уверив в конце концов жителей города в том, что он по-прежнему остается верен их религии и для наглядности продемонстрировав им свою искалеченную в битве за веру, еще при жизни королевы Жанны Д'Альбре, руку, за что и получил прозвище «Медная рука», Ла Ну был впущен в город и принял на себя командование гарнизоном.

Генрих Наваррский тем временем подвергался дальнейшим унижениям, как со стороны королевы-матери, так и со стороны двора. Мало того, что его заставили в сентябре принять мессу, он вынужден был еще писать постыдные письма: одно — в Рим папе Григорию, где юный король Наваррский просил принять его в веру, в которой он был рожден; второе — в Беарн об отмене протестантской религии и обращении всех жителей в католицизм. С этой миссией, позорящей его мать и адмирала, в Беарн выехал новый наместник господин де Граммон, тоже ставший католиком по принуждению. Третье послание предназначалось жителям Ла-Рошели, в нем Генрих призывал горожан не устраивать смуту в королевстве и подчиниться требованиям короля. Но гугеноты знали изворотливость Генриха Наваррского, его умение притворяться, поэтому они нисколько не усомнились в том, что его отречение от веры было вынужденным, совершенным под давлением, и не испытывали вражды ни к нему, ни к тем, кому пришлось разделить его участь, в том числе Конде.

На его письмо двор не получил ответа, и король, решив устранить опасный очаг заражения, которым считал Ла-Рошель, послал туда войско с намерением осадить город и взять его приступом.

В ноябре многотысячная армия католиков под командованием герцога Анжуйского выступила в поход и осадила крепость. Странное это было войско: и католики, и гугеноты вперемежку, и те, и другие с ненавистью и подозрением глядят друг на друга, и у тех, и у других под плащами кольчуги и кирасы. Генрих Наваррский и Конде тоже здесь, им приказали поднимать других против своих бывших единоверцев, и они, прекрасно играя роль послушных сынов церкви, с громкими криками, предупреждающими осажденных об атаке, вели в наступление солдат. Но ни один выстрел не был направлен в цель, и ни одно ядро не упало за стены города, а осажденные, выглядывая из-за городских стен, порою спрашивали у осаждающих, как там их король, ему, бедняге, теперь, наверное, очень трудно, труднее, чем им, ведь ему приходится вести двойную игру.

Неизвестно, чем закончилась бы эта новая война, неизбежное следствие Варфоломеевской ночи, если бы стараниям и Екатерины Медичи ей не удалось уговорить поляков посадить к ним на трон своего сына, Генриха Анжуйского.

Узнав об этом, брат короля в июне 1573 года немедленно снял осаду, подписал мирный договор с гугенотами и спешно со всем войском отправился обратно в Париж. Теперь он был польским королем и ему было не до Ла-Рошели.

Но это уже тема другой повести.

Что же до наших друзей, то дней десять спустя они покинули Париж и по примеру своих собратьев отправились в Ла-Рошель. Однако, подъехав к ее стенам, обнаружили сильные отряды католиков на подступах к городу. Это было не королевское войско, возможно, то были местные отряды губернаторов соседних провинций; искать с ними стычки было безнадежным делом, и все трое повернули к замку герцогини Д'Этамп, стоявшему близ Пуатье. И вовремя, потому что через несколько дней те же отряды подошли к стенам замка и окружили его, пытаясь выбить оттуда гугенотов числом две сотни человек.

Началась осада, такая же, как и других замков и городов. В ноябре под стены Ла-Рошели прибыло королевское войско с герцогом Анжуйским во главе; отряды католиков, видя такой оборот дела, отправились искать приключений в другом месте, и часть их пришла на подмогу осаждавшим жилище герцогини Д'Этамп. Осажденные заперлись наглухо в стенах и отражали недружные и немногочисленные штурмы, предпринимаемые католиками.

Герцогиня же очень обрадовалась, увидев всех троих живыми и невредимыми, но весьма опечалилась, узнав о том количестве ранений, которые получил каждый из них. Когда же ей довелось услышать невеселый рассказ об ужасах Варфоломеевской ночи в Париже, она плакала навзрыд и призывала проклятия на головы убийц и зачинщиков этого гнусного злодеяния, коими не без оснований считала партию Гизов и Екатерину Медичи, от которой она ничего иного и не ожидала.

А пока она стала для них доброй сиделкой и любящей матерью. У нее они и стали жить, залечивая раны и дыша здоровым и бодрящим воздухом, текущим с гор, который вливал и них новые силы для будущей борьбы с врагами.