СЕРИЯ «БОЕВАЯ ФАНТАСТИКА»
АНИСИМОВ СЕРГЕЙ ВАРИАНТ «БИС»

ВАРИАНТ «БИС — 2» ВТОРАЯ КНИГА ДИЛОГИИ *** АННОТАЦИЯ

Мир после «Варианта «Бис», начало 1953 года… Война в Корее идет третий год, и ни одна из сторон не может добиться победы. Перерастёт ли эта война из соперничества обескровленных армий разделённой Кореи и «войск ООН», советских и китайских добровольцев в нечто большее: в прямое столкновение полностью развёрнутых армий всех участников конфликта?

Высадка американских войск в районе Шанхая, высадка в районе Находки и Владивостока, с выходом к Амурску и Хабаровску… Атомный удар по советском группировкам в Европе, развёртывание на пространстве от Лиссабона до Кагосимы полномасштабной войны… Можно ли предотвратить такой поворот событий? Удастся ли достичь перемирия?

Эта книга об ответственности, которая важнее боли и страха, важнее даже самой смерти. И об уходящем поколении, которое было уверено в своем праве решать судьбы мира.

Узел 1.0 Январь 1953 года

Памяти поколения, которое уходит.


Для оказавшейся в купе мягкого вагона компании мужиков нет ничего более нормального, чем, перезнакомившись, начать употреблять соответствующие случаю напитки. Поезд три часа как отошел от вокзала в центре Москвы, направляясь в глубь страны. Конкретно — в сторону Иркутска. Еще более конкретно — это был знаменитый поезд Москва — Пекин, в котором в последние годы двигался в сторону Поднебесной народ самых разных гражданских и военных специальностей.

Купейный вагон был, наверное, идеальным местом для того, чтобы пережить в здравом уме подобную поездку. Особенно если попутчики хорошие. С этим Алексею на первый взгляд повезло. В купе, занятое им согласно выданной военным комендантом плацкарте, сели не академик, страдающий недержанием речи в сочетании с астматическими реакциями на сигаретный дым, и не полковник с молодой женой, непрерывно запирающий купе изнутри, а три совершенно нормальных, спокойных мужика — в меру шумных, в меру воспитанных. Два русака и татарин, назвавшийся именем Муса.

Перезнакомились. Мужики отрекомендовались инженерами-металлургами: того, кто постарше, звали Борисом, младшего — Леонидом. Татарин был прорабом и направлялся вместе с ними на строительство чего-то металлургического на просторах Китайской Народной Республики. Алексей же был в форме и с погонами и на вскользь заданный вопрос ответил просто: «По службе».

Чего, казалось бы, еще надо: долгая и утомительная поездка, хорошая компания, согретая первой разгонной порцией коньяка в вагоне-ресторане, вежливый и предупредительный проводник с начищенными под серебро пуговицами со сдвоенными молоточками на каждой. Живи и радуйся моменту. Подогретые коньяком попутчики, за вычетом в основном молчащего татарина, начали несколько громковато обсуждать достоинства броневых сталей, как бы снимая всякое желание задавать лишние вопросы. Дураку, мол, понятно, зачем в пятьдесят третьем году могут ехать в Китай специалисты по броне.

Тем не менее, все это была ерунда. Инженеры из них были, как из самого Алексея — наложница китайского императора. Повоевавший человек всегда способен определить людей, подобных себе, среди любой толпы. Так уголовники, еще не видя ни одной наколки на теле, в любой компании узнают побывавших «там». Вот так и проведший детство на улицах провинциального городка и многому там научившийся капитан-лейтенант Алексей Вдовый прокрутил через себя лица попутчиков, их манеру держаться. Не просто повоевавшие, как любой нормальный мужик из их поколения. Воюющие. Лицо «прораба»-татарина украшал вертикальный шрам, уходящий под волосы — почти такой же, как и у самого Алексея. Муса в свою очередь глянул на его распоротую осколком щеку с молчаливым уважением, скользнул взглядом по ленточкам колодок.

— Какой флот? — наконец спросил Алексея Борис, которому, похоже, надоело держать за идиота их явно все понимающего бывалого соседа. К этому моменту они вернулись в купе.

— Четвертый[1]. Который Балтийский.

— С самого начала?

— Точно. А вы где?

— Ленинградский фронт. У Старикова.

— Все вместе?

— Нет. Мы с Леней в самоходах, а Муса вон в пехоте отвоевал. Но теперь все вместе работаем.

— Угу… Понятно…

Где эта троица может «вместе работать», Алексею было не очень ясно, но лишние вопросы задавать таким людям бывает вредно для здоровья и долголетия, вот он и не стал. У него самого биография была нормальная и нетаинственная до скуки. Кадровый строевой командный состав флота, катера по шхерам (патрулирование и заброска разведывательно-диверсионных групп), канонерка (стрельба-стрельба-стрельба), крейсер (стрельба на таких нервах, что любые полгода, с самого начала, можно было засчитывать за пять). После войны — тральщики, но уже на штабных должностях. Одно тяжелое ранение, пришедшееся «прямо в рожу». Впрочем, после вселенской бойни сороковых годов дефицит мужиков с целыми руками и ногами был настолько острым, что на рожу девушки практически не смотрели, а на каждую вздрогнувшую при первом взгляде на него деваху приходилось по пять-шесть твердо знающих: лицо — не самое главное в мужчине. Несмотря на это, встречаться с собой глазами в зеркале Алексей до сих пор старался как можно реже.

За исключением этой самой рожи со шрамом, наискось пересекающим правую скулу и спускающимся по щеке, выглядел он тоже совершенно обычно. Рост, может быть, чуть выше среднего, волосы темного цвета, уже едва заметно начинающие редеть надо лбом, карие глаза. Обычная среднестатистическая внешность жителя русского Северо-Запада.

— Тебя где? — спросил он татарина, кивая на шрам. Тот пожал плечами:

— Не помню…

— Осколком? — вопрос был, вообще-то, не очень приличный, но Алексей помнил свой осколок и на мгновение испытал жгучий интерес: было ли пехотинцу так же больно, как ему? Оба «инженера» после его вопроса, не стесняясь, засмеялись, и Муса улыбнулся тоже, приглаживая усы рукой.

— Не смущайся, Лёш, — сказал, отсмеявшись, старший. — Просто я эти же вопросы Мусе задал, когда мы в первый раз все вместе встретились. Он уже тогда со шрамом был. Почти девять лет прошло, а мы почти не расстаемся, все на одном производстве.

Они опять посмеялись — видимо, последним словам.

— Меня ножом ранили в рукопашной, товарищ капитан-лейтенант, — сказал Муса серьезно. — В середине сорок четвертого. А вас?

— Не вас, а тебя.

— Вы младший офицер. А я старший сержант.

— А Борис? — спросил Алексей, мотнув головой на явно старшего в их группе. Про себя он отметил, что сержант про свое звание не сказал «был».

— Майор.

Это ответил сам старший. Несколько секунд они смотрели друг на друга, оба битые волки, дыша глубоко и тихо.

— Квиты, — наконец сказал Борис. — Свой.

— Извини, Алексей.

Татарин развел руками — дело, мол, такое, правила. Про себя они явно уже решили, что ехать неделю с лишним в молчаливом отчуждении от соседа по купе хуже, чем нарушить какую-то там конспирацию, непонятно зачем накинутую на нормальных вояк.

— Меня осколком. — Алексей бесшумно выпустил из себя воздух. Напряжение ушло. В купе теперь действительно были только свои. — Восемь дюймов взорвались на рубочной щели, проломили броневую заслонку. Много народу погибло, а мне вот повезло.

— Осколок-то вынули?

— А он и не сидел. Касательно, но кости разрубило как следует. В Мурманске четыре месяца провалялся пластом, с двумя пневмониями. Едва выжил… Но когда предложили на флоте остаться, — не возражал особо. Флот-то почти и не сокращали, если помните…

— В Мурманске… И с Балтийского флота… Интересный ты товарищ. — Борис задумчиво покачал головой.

— Понял?

— А чего ж тут не понять? Не тупой же я совсем.

Младший из «инженеров» достал из бюрократического вида портфеля, стоящего в углу дивана, бутылку водки и со стуком поставил на столик. С этого момента, собственно, и началось настоящее путешествие.

Пекин встретил их шумом и грязью. Жителя российской провинции трудно удивить валяющимся на улицах мусором — но после военных городков, где всегда есть избыток проштрафившихся солдатиков или матросов, кучи какого-то непонятного происхождения, в которых копались собаки, были встречены им с изумлением. Пробегали рикши, оглушая зазывными протяжными криками, проносились без всяких правил велосипедисты, нагруженные спереди и сзади пакетами и связками. Прямо от вокзала, засыпанного угольной пылью, начинались узкие улочки, над которыми нависало такое количество сушащегося на морозном ветру белья, что даже Кишинёв мог в этом отношении отдыхать.

— Товарищ Вдовый?

К Алексею, поставившему свои чемоданы на булыжник привокзальной площади, подошел высокий человек в полевой форме с погонами пехотного капитана и нарукавной повязкой с выцветшими буквами.

— Помощник дежурного советской военной миссии капитан Жданный. Разрешите ваше предписание?

Алексей предъявил командирскую книжку и предписание «прибыть в распоряжение», которые помощник дежурного весьма тщательно просмотрел, часто переводя взгляд с фотографий на само лицо Алексея, бледное после недели в трясущемся поезде.

— Пройдемте. — Капитан указал рукой на припаркованную легковушку, обсыпанную местной желтоватой пылью.

— Леша! — раздалось сзади.

Он обернулся и увидел, что троица его недавних попутчиков усаживается в похожую машину, затаскивая внутрь и распихивая невеликие пожитки под ноги. Алексей помахал им рукой, встретив неодобрительный взгляд капитана, и, усевшись, с треском захлопнул за собой дверцу. Если ребята думали, что он остается в Китае, то они ошибались. Ехал он в Корею, где который год с переменным успехом шла война. Как казалось Алексею, война довольно бессмысленная: ну кому нужен задрипанный полуостров, где нет ничего, корме рыбы и риса? В синем, так сказать, углу ринга, были войска ООН, процентов восемьдесят которых составляли старые знакомые американцы, а в красном — Народная Освободительная Армия Китая и Советский Союз, негласно помогавший своим друзьям техническими специалистами, советниками, вооружением — и, по слухам, даже авиацией. Одним из таких советников давно переросший свои капитан-лейтенантские погоны Алексей и должен был стать.

— Что ж вы так долго добирались, товарищ Вдовый? — поинтересовался военно-морской атташе, небрежно проглядывая его документы в очередной раз. — Не могли вас на самолет посадить?

— Виноват, товарищ капитан первого ранга.

— Знаю, что не виноват. А делать нечего, ни одного дня на отдых вам дать не могу. Сегодня летит самолет до гм… места назначения. С ним и отправитесь. Насколько вас ввели в курс дела?

— Насколько это можно было сделать в Ленинграде.

— В вашем личном деле сказано, что вы специалист больше по тральным операциям, чем по минно-заградительным.

— Так точно, товарищ капитан первого ранга. Но сейчас сложно найти чистого минера. Восемь лет тралим, а море все равно как суп с клецками.

— Ну вот и займетесь. Прививки вам сделали?

— Так точно, в Москве.

— Тогда, наверное, все. Желаю удачи.

Каперанг встал и пожал Алексею руку, одновременно стараясь запихнуть в карман кителя высовывающийся из него носовой платок. На дворе середина января, и на улице было холодновато, но в помещении было тепло натоплено и даже душно. На этом общение Алексея с высшим военно-морским чином советской военной миссии в Пекине и закончилось — его покормили в столовой и уже через два часа машина с тем же помощником дежурного в качестве сопровождающего повезла его через бурлящий и копошащийся город. К этому времени его уже переодели в темно-синий китель, подошедший бы младшему офицеру ВМС, но без знаков различия. Свой старый китель и пистолет Алексей оставил под расписку там же, в миссии, в то время как кортик и заслуженные к этому дню награды должны были дожидаться его возвращения в одном из многочисленных подсобных хранилищ штаба 4-го ВМФ. Взамен потертого «ТТ» мрачный немолодой старшина с ленточками «Кенигсберга» и «Варшавы» на груди выдал преобразившемуся черт знает во что капитан-лейтенанту китайский «Тип 54» — неплохо сделанную местную копию того же «ТТ» под тот же мощный 7,62-миллиметровый патрон.

— Отстреляли, товарищ капитан-лейтенант, не беспокойтесь, — просипел старый вояка. Толи он был просто простужен, то ли когда-то ранен в горло, но говорил старшина явно с трудом, и Алексей только махнул рукой, несколько раз прощелкав механикой «всухую», воткнул обойму на место и засунул пистолет в хрустящую, не обтертую еще кобуру.

— Патронов возьмете еще, товарищ капитан-лейтенант?

Подумав, Алексей с благодарностью кивнул и взял со стола перед старшиной поставленную им туда хрустнувшую от собственной тяжести коробочку на полсотни патронов — в дополнение к той, которую таскал в чемодане. В чужой форме и в окружении чужих людей Алексей чувствовал себя не очень уютно и от лишних боеприпасов не отказался, как бы мало они не значили на ждущей его войне. До нее, впрочем, еще надо было добраться.

Самолет ему все же пришлось ждать, причем довольно долго. Механики копались в моторах, подтягивали что-то, — и полторы дюжины пассажиров, сплошь военные, лениво покуривали, сидя на чемоданах под стеной заслоняющего их от ветра дома, часто отходя к стоящей под широким дырявым тентом бочке со стылой водой. Алексей был единственным в военно-морской форме, остальные — армейцы, авиаторы или непонятно кто. Несмотря на явно славянскую внешность заметной части военных, форма на них была не наша. Готовясь к новому назначению, Алексей вроде бы неплохо изучил, как должны выглядеть знаки различия китайской и северокорейской армий, но разобраться в том, кем являются окружающие его люди, до конца так и не смог — в том числе и потому, что большинство просто не имело погон.

Где-то треть пассажиров для разнообразия действительно составляли настоящие китайцы или корейцы. Держались они обособленно, редко переговаривались на своем мягком языке с большим количеством круглых, переливчатых гласных. Прожив большую часть детства в Бурятии, Алексей честно попытался уловить хоть что-то знакомое в их речи, но это было бесполезно — тот язык, на котором китайские или корейские товарищи общались между собой, не обнаружил ни одного слова или предлога, хотя бы отдаленно похожего на известные ему. Вдобавок, ни один из тех военнослужащих, кто был похож на своих, не подошел познакомиться. Подумав, Алексей, еще «дома» неплохо проинструктированный на предмет соблюдения секретности, решил поступить точно так же и не стал завязывать разговор даже с авиаторами, которые, не стесняясь переговаривались между собой по-русски. Он занес свой чемодан в пустой почему-то домик, где и присел на промятый до досок диван.

— Ни кхо бу кхо ча? — спросила незамеченная поначалу девушка-китаянка, сидевшая на стуле в дальнем углу полутемной комнаты.

— Что? — переспросил не понявший ни слова Алексей.

Извиняюще улыбнувшись, девушка легонько простучала по половицам, подошла к полке и сняла с нее одну из чашек. Через секунду она снова повернулась к Алексею, покрутила чашку в пальцах и опять улыбнулась.

— Чай? — глупо спросил он.

— Ча, — девушка улыбнулась так ласково, что на сердце у Алексея стало не просто тепло, а даже почти горячо. Он молча улыбнулся в ответ. А ведь его предупреждали, что такое может быть. Хотя, с другой стороны, — то, что капитан-лейтенант Вдовый был холостым, расценивалось соответствующими органами и как плюс, и как минус для его назначения одновременно. Пусть звучит это и смешно, но так уж ему сказали. Ну пока можно надеяться, что это все же в большей степени плюс.

Согретый не перестававшей нежно улыбаться девушкой чай оказался хорошим, в меру терпким и в меру крепким. Ждать его пришлось минут пять, и за это время в домик заглянул только один человек. Он окинул Алексея и китаянку быстрым неприязненным взглядом и сразу вышел обратно. Что это означало, Алексей не понял, но, выпив свою чашку и ответив девушке несколько раз повторенной серией излишне сложных жестов, символизирующих высшую степень благодарности, он вышел из комнаты и сам, не забыв захватить с собой чемодан.

Механики точно так же продолжали колотить ключами по своим железякам, как и час назад. Алексей ничего в этом не понимал, но от всей души понадеялся, что изношенный самолет доставит их куда надо. То, насколько капризной штукой являются авиационные моторы, конструкторы которых готовы на все ради каждой лишней лошадиной силы, втискиваемой в возможно минимальные вес и габариты, он прекрасно помнил по своим ранним военным дням на «туполевских» катерах. Именно поэтому Алексей был до мозга костей убежден в том, что мозоль на заднице от многочасового ожидания — совершенная ерунда по сравнению с тем, что эту задницу, вместе со всем остальным прилагающимся к ней, может разорвать на весьма мелкие части, если один из налаживаемых моторов вдруг откажет где-нибудь над горами.

Еще через несколько часов авиаторы сделали перерыв и ушли куда-то, скорее всего — поесть. В животе у Алексея начало недвусмысленно бурчать, но поскольку остальные продолжали спокойно сидеть на своих вещах, то он не стал ничего выяснять, решив потерпеть.

Терпеть пришлось еще часа два, после чего подошедший к ним военный в длинной шинели произнес короткую, оставшуюся совершенно непонятной речь, и все сидевшие начали подниматься с мест — молча или обмениваясь недлинными энергичными фразами. К удивлению Алексея, никому из них даже не пришло в голову обернуться на оставленные под стеной и навесом чемоданчики и вещмешки, и, решив уже совершенно ничему не удивляться, он пошел вместе со всеми к полуприкрытому пеленой влекомых ветром снежинок домику метрах в трехстах от той рулежки, рядом с которой они провели последние несколько часов. В чемодане не было ничего ценного, за что стоило беспокоиться, поэтому Алексей мысленно пожал плечами. Ничего секретного у него не имелось, а сотня патронов к пистолету, пара перемен грязного и еще одна пара чистого белья, несколько книжек по специальности и потертый немецкий несессер вряд ли кого-то соблазнят. Почти наверняка у остального военного люда личных вещей еще меньше, а «крысятники» в воюющих армиях долго не живут, так что…

У входа в домик, в котором по запахам и столбу дыма над крышей можно было опознать столовую, нестройную толпу военных в разномастных шинелях встретил молодой очкарик без знаков различия, но с синей повязкой на рукаве, по которой можно было предположить, что он относится к китайским ВВС. Широко улыбаясь и ни на секунду не закрывая рот, китаец сначала указал на вешалку, а потом развел пришедших по отдельным столикам на четыре человека каждый. Скатертей на столиках не имелось, но доски столешниц были чисто отмыты и украшены неплохо прорисованной стилизацией эмблемы ВВС НОАК: красная звезда во вписанном в красную же окружность белом круге, наложенная на двухлопастной пропеллер.

Алексей оказался за столом с двумя армейцами-азиатами и молодым офицером, удивительно похожим на украинца. Тот и сам посмотрел на Алексея с интересом, но рта не открыл и только улыбнулся глазами. Тот же очкарик скомандовал что-то из дальнего угла столовой, и все нестройно поднялись. Подавальщиц в столовой не оказалось, и к открывшемуся раздаточному окошку выстроилась короткая очередь. И подносов им тоже не дали, но Алексей посмотрел, как поступают остальные, и не моргнув глазом принял из рук ухмыляющейся девчушки в вытертой белой косыночке горячую миску. Несколько раз оглянувшись в разные стороны по дороге к своему столику, он так и не увидел, чем можно было есть то, что в миске лежало: густо пересыпанную кусочками овощей лапшу буроватого от соуса цвета. Хлеба не дали — впрочем, Алексея это не удивило: то, что в Китае хлеба не едят, ему уже рассказывали.

Вернувшиеся раньше него азиаты уже ели, не поднимая на соседа глаз, быстро и аккуратно работая длинными коническим палочками. Алексею пришло в голову, что они принесли их с собой, как в советской армии в войну солдаты таскали с собой собственные ложки. Как флотскому офицеру ему было это странно, и что теперь делать, Алексей просто не знал. Этот было почти стыдно, учитывая то, что есть хотелось очень.

— Чёё, — произнес из-за его плеча подошедший военный. — Куинг, товалишъ.

Хлопнувшийся на стул рядом украинец с благодарностью кивнул, как и сам Алексей, и подобрал легшую к нему рукояткой вилку.

— Лъен — Чанг? — спросил сосед, когда снова улыбнувшийся китаец отошел.

Алексей чуть не клацнул челюстью, настолько чужие слова не увязались с ухмыляющимся усатым лицом.

— Ладно, шучу, — сказал украинец через несколько секунд, явно до предела насладившись его видом. — Меня зовут Вань-Ю Ша.

— Что?

Алексей опять не понял и только моргнул, продолжая держать вилку воткнутой в свою так и не попробованную еще лапшу.

— Вань-Ю Ша, — ухмыляясь, раздельно повторил этот же сосед, по крайней мере знающий русский язык. — То есть Ванюша. Иван. Фамилия Шурин.

Он сунул руку, и Алексей, наконец-то понявший сказанное, рассмеялся, крепко ее пожав: «Лёша».

— Моряк?

— Точно.

— Давно я вашего брата не видел. Да ты ешь…

Шурин наклонился над своей тарелкой и начал накручивать на вилку длинные полосочки проваренного с овощами теста. Алексей последовал его примеру незамедлительно, и разговор утих как-то сам собой. Пахло из миски мясом, но ни одного мясного кусочка в ней так и не попалось — приготовлена лапша была явно не для старших офицеров. Впрочем, есть ее вполне было можно, и даже отсутствие хлеба не так уж помешало.

Подошедшая девушка с квадратным подносом в руках что-то спросила, и Алексей уловил первое знакомое ему уже китайское слово: «Ча».

— Ча, — сказал он, и новый знакомый по имени Шурин негромко засмеялся, откинувшись на своем стуле и оглядывая расставляющую чашки девушку.

То, что чай подали не после еды, а вместе с ней, было странным, но и это тоже можно было пережить, как и его запах, немного напомнивший запах мокрых кирзовых сапог. Вкус, опять же, оказался тоже вполне ничего, так что когда доевший не особо обильную порцию Алексей допил остатки чая и снова обходящая столы девушка налила «по второй», ему стало уже совсем тепло и уютно.

Сосед оказался в итоге не слишком многословным и ничего про себя не рассказал. Его военной специальностью могло быть что угодно: от криптографии до топографии, и добровольно выдавать лишнюю информацию впервые в жизни встреченному человеку было действительно вредно как для каждого пошедшего на подобную глупость человека в отдельности, так и для дела, которому все они служили.

— Из какого города? — было единственным вопросом, который «Вань Ю Ша» все же задал.

Вопрос был несложный, но Алексей все же задумался, как на него можно было ответить. Как любой кадровый военный, он к тридцати годам не слишком ассоциировал себя с каким-то отдельным городом, которых немало уже повидал.

— Нижнеангарск, — наконец сообразил он. — Хотя и это не город. Так, поселок. А ты?

— З пид Полтавы, — сообщил Шурин. — Тоже не город.

Иван поискал взглядом вокруг и сокрушенно вздохнул.

Вышло это настолько комично, что Алексей засмеялся снова.

— Нету, — сказал он. — И не может быть. А на месте что, не нальют?

— Может, и нальют, — пожал «Вань Ю Ша» плечами. — Да только долетим пока…

До самолета действительно пришлось ждать еще часа два — сначала за тем же чаем, потом снова на чемоданах. Последняя пачка купленного Алексеем еще в самой Москве «Памира» была уже здорово почата, но жадничать он не стал — угостил новоприобретенного знакомого. Кто знает, может, ему дольше хороших папирос не удастся увидеть, чем ему самому.

Уже почти к закату авиаторы наконец-то закончили свои непонятные манипуляции с инструментами, затянули замками крышки капотов обоих моторов, и с помощью аэродромных солдат, подкативших тележку с какими-то баллонами, запустили и опробовали их один за другим. Погоняв моторы на разных режимах минут пять и вроде бы оставшись довольным издаваемыми ими звуками, неслышимый за воем и рокотом летчик высунулся в форточку и закрутил над головой сжатой в кулак рукой. В шуме Алексей так и не расслышал ни одного прямо направленного к ним слова, но военные уже начали вставать и оправлять форму. Дело было понятное, и он поступил точно так же, как все остальные: взял в руку свой хиленький чемоданчик, пригибаясь и зябко сгибая плечи под теплой матерчатой курткой, заспешил к люку в вибрирующем корпусе самолета.

Летели на ящиках с английскими надписями, сложенными в средней части самолета — машина была грузопассажирская. Внизу проплывала изрезанная каналами и прудами равнина, потом пошли холмы с террасами посадок. Самолет вошел в облака и выскочил сверху, окутанный водяными каплями, стекающими по стеклам. Солнце пробивалось из иллюминаторов косыми качающимися полосками, то проводя ими по лицам, то вдруг освещая самые глухие закоулки салона видавшего виды «Ли-2». Потом Алексей уснул.

Проснулся он уже в темноте, когда они заходили на посадку на сияющий посадочными огнями аэродром среди смутно темнеющих покатых холмов. Очевидно, здесь надо было дозаправиться и сменить пассажиров: какие-то люди долго толкались и переговаривались, протискиваясь мимо него то в одну сторону, то в другую. Дозаправка заняла несколько часов, потом еще долго чего-то ждали, но Алексей так и не стал выходить из самолета: на прижатой к одному из шпангоутов свернутой вдвое куртке было достаточно удобно даже в положении полусидя, и он предпочел дремать дальше, ощущая все связанные с очередным взлетом звуки сквозь заложенные сном и перепадом давления уши. Еще через час или два, когда он выспался на неделю вперед и окончательно опух, самолет в очередной раз пошел вниз и неожиданно снова нырнул в сумерки, на этот раз утренние. Это было до того удивительно, что Алексей проснулся окончательно и с уже искренним интересом поглядел в иллюминатор на тянущуюся снизу кривыми зигзагами речку, в которой отражалась розово-желтая полоса восхода.

— Ну вот, — держась за поясницу, сказал такой же опухший лицом сосед-украинец, когда в разворачивающийся вид в круглом потертом стекле вплыли окутанные печными дымками кварталы города. — Долетели, похоже. Фынчен. Который Симынцзяпу.


Как выяснилось в ближайшие же дни, жизнь в Корее и близ ее границы сильно отличается от того, к чему Алексей привык за последние годы. К концу 1952 года, и тем более к началу 1953-го, эта война, перекатывавшаяся через 38-ю параллель то в одну, то в другую сторону, окончательно зашла в тупик. При этом ее накал продолжал оставаться весьма высоким, и бои на линии фронта, над ней и по обе стороны от нее всеми участниками этой малопонятной для Алексея войны продолжали вестись с максимальной яростью и даже жестокостью, на которую они были способны.

— Здравствуйте, товарищ военный советник, — сказал Алексею встретивший его на аэродроме переводчик, — невысокий и слегка сутулый парень лет двадцати трех — двадцати четырех. У него было спокойное, усталое лицо, которое напомнило Алексею лица воюющих офицеров любой национальности, какую он мог припомнить, от русских до немцев — даже несмотря на резкую очерченность скул и мрачные узкие глаза азиата.

Поразило Алексея и то, что переводчик ни словом, ни жестом не высказал раздражения или хотя бы огорчения по поводу того, что самолет, который он встречал, опоздал по крайней мере на шесть часов.

— Меня зовут Хао Мао-ли — сказал он вместо этого и сделал странную паузу на несколько секунд — как будто дожидался какой-то заранее приготовленной собеседником реакции. — Но вы, товарищ военный советник, можете называть меня просто «товарищ Ли» или «командир взвода Ли», — это будет вполне хорошо.

Отпустив крепко пожатую руку переводчика, Алексей подал ему свои документы, и когда тот вернул их, удовлетворенный осмотром, — поднял с земли чемодан. Переводчик, помахивая рукой, указал направление, и Алексей пошел за ним — куда-то в сторону от стоящего перед распахнутыми створками ангара самолета, от которого небольшими группками расходились прибывшие и встречающие. «Вань-Ю Ши» Шурина нигде видно не было — скорее всего, он уже отыскал своих. С самой первой его шутки с обращением на китайском украинец показался Алексею бывалым и приспособленным к местным обстоятельствам человеком.

К проходу в окружающем летное поле заграждении из плотно, в несколько рядов кольев, уложенной колючей проволоки они с «командиром взвода» шли минут пять. Алексей устал от перелета и ему хотелось в туалет, но спросить об этом переводчика сразу он не догадался, так что теперь приходилось терпеть.

— Если вам куда-то надо, товарищ военный советник, — неожиданно сказал переводчик сам, — то остановитесь здесь, — он показал на проволоку. — А я подожду впереди в десяти метрах. Хорошо?

— Да.

Алексей кивнул и поставил чемодан на жухлую, покрытую утренним инеем траву. Про «куда-то» сказано было чисто по-русски, но «впереди в десяти метрах» прозвучало слишком, по его мнению, правильно — нормальный человек так не скажет. Именно так, наверное, вычисляют вражеских шпионов.

Догнав Ли, Алексей спросил у него, где он так хорошо выучил русский. Даже при том, что переводчик, отвечая, опустил глаза, было видно, что он польщен.

— В Чжун, товарищ военный советник, — сказал он. — Это моя деревня, двадцать километров от Харбина. У нас всегда было много русских, и даже в школе был русский учитель.

— Белогвардеец?

— Нет, просто железно-до-рож-ник. Он был хороший человек, хорошо нас учил. Мы учили русские песни, и у меня хорошо получалось, он хвалил.

Расцветали яблони и груши, — с заметным акцентом, но с точными интонациями пропел Ли. — Поплыли туманы над рекой… Вы любите петь, товарищ военный советник?

— Не очень, честно говоря, — смутился Алексей. — Точнее, люблю, наверное, но плохо пою.

— А это неважно, — опять улыбнулся тот. — Мы же не для денег поем, а для души, верно?

К этому времени они дошли до стоящего на обочине грузовика, в котором Алексей без труда узнал старый «ГАЗ-АА». Из кузова выпрыгнули двое солдат.

В этом не было ничего особенного, но опытный кадровый офицер капитан-лейтенант Вдовый вдруг с недоумением осознал, что сам он документы переводчика не проверил. Более того, на командире взвода не имелось обычной (как, во всяком случае, было в Пекине) для комсостава китайской армии цветной нарукавной повязки. Это можно было списать на непроходящую усталость от измотавшей его дороги, но такая ошибка слишком уж шла вразрез со всеми инструкциями о бдительности, которые он старался пропускать мимо ушей, как сами собой понятные. Вот как свяжут его, увезут куда-нибудь в Сеул и начнут иголки под ногти заталкивать, выпытывая, сколько граммов сахара положено в Советском Союзе по доппайку младшим офицерам, приписанным к плавсоставу надводных кораблей третьего-четвертого ранга…

Сказанное про себя, разумеется, это было иронией. Вряд ли кому-то придет в голову выкрадывать советского офицера из Фынчена, откуда даже до границы с КНДР было еще порядочно — не то что до линии фронта. Но в груди все равно неприятно кольнуло.

— Что-то не так, товарищ военный советник? — обеспокоенно спросил переводчик. Алексей столкнулся с ним глазами и понял, что никакое смущение не может иметь места, если речь идет о деле. Им предстоит много работать вместе, но авторитет новый военный советник при штабе ВМФ КНА должен, разумеется, зарабатывать не тем, чтобы стесняться исправить допущенную оплошность.

— Будьте добры, переводчик Ли, покажите мне и свои документы, и документы солдат, — твердым голосом потребовал он.

Командир взвода с пониманием кивнул и, не оборачиваясь, подал солдатам короткую команду. Стоявший до этого с карабином поперек бедер рядовой закинул оружие за плечо и сунул руку под куртку, в нагрудный карман гимнастерки, без слов подав в выставленную назад ладонь переводчика узкую желтоватую бумажку. Второй, безоружный, в такой же стеганой куртке и в украшенной красной звездочкой теплой шапке несколько другого покроя, на секунду замешкался, но поступил так же, подав картонную книжечку.

Не отрывая взгляда от лица старавшегося казаться расслабленным Алексея, переводчик достал и свои документы и спокойным жестом подал ему всю нетолстую стопку бумажек вместе. Оказавшаяся сверху бумага была на русском языке и сообщала, что командир взвода Хао Мао-ли прикомандировывается к военному советнику при флагманском минере ВМФ КНА капитан-лейтенанту ВМФ СССР А.С. Вдовому в качестве переводчика. Имя у комвзвода действительно было смешное, но смеяться над чужим именем или фамилией может только полный баран, так что «Хао Мао» Алексея не так уж и впечатлили. Остальные бумаги были написаны китайскими иероглифами и рубленым корейским алфавитом, и в них Алексей ничего не понял. Бланки были типографскими, но текст был вписан в разграфленные квадратики от руки — посветлевшими от времени синими чернилами. Фотографий в удостоверениях не имелось, но выглядели они достаточно официально и вполне Алексея успокоили.

— Рядовой боец-доброволец товарищ Ли, — отрекомендовал комвзвода кого-то из стоящих за его спиной. Кого именно — Алексей сначала не понял, потому что ни одного жеста он не сделал, — сопровождает следующий с нами груз.

«Ага, это, значит, который с карабином».

— И рядовой боец братской корейской армии товарищ Сэн.

Алексей осознал, что опять запутался. Даже то, что переводчиком при советском офицере, который должен был занять свежеиспеченную должность советника при флагманском минере корейцев, назначили китайца, а не корейца — уже само это было достаточно неожиданным. Теперь оказывается, что шофер грузовика — кореец, а какой-то там попутный груз сопровождает китаец. Это что, означает, что до места назначения они будут добираться на грузовике? Или здесь так и положено?

— Почему «боец»? — спросил Алексей вслух. Слово было устаревшим, такого он не слышал уже достаточно давно.

— Слово «солдат» хуже подходит, товарищ военный советник, — сообщил переводчик Ли. — Садитесь, пожалуйста, в кабину.

Место в кабине грузовика было как раз на двоих, и «командиру взвода» с вооруженным карабином «рядовым бойцом-добровольцем» пришлось остаться сзади, на ветру. Дорога быстро утомила давно отсидевшего себе все возможные места Алексея, но заставить себя поспать еще хотя бы час ему не удалось. Пришлось сидеть, глядя на тянущуюся под колеса грунтовку, выметаемую негустой поземкой, и по сторонам — на неинтересный пейзаж, унылостью своей напоминающий то ли Казахстан, то ли юг того же Забайкалья.

Оттопырив от скуки губу и стараясь не слишком часто поглядывать на вцепившегося в рулевое колесо щуплого корейца с коротко стриженными волосами, Алексей размышлял обо всем подряд, включая непонятую ему оговорку переводчика о разнице в словах «солдат» и «боец», как и о «командире взвода» против привычного уже «лейтенанта». Последнее слово исчезло из советских военных уставов так же, как исчезло слово «командир» в значении «офицер». Командир в каждом подразделении, соединении, корабельной боевой части мог теперь быть только один. Про себя капитан-лейтенант с усмешкой подумал, что и сам он от обращения «командир» уже успел отвыкнуть — последний раз командиром он был еще в лейтенантские времена. Сменив пусть маленький, но все же свой торпедный катер сначала на канонерку, потом сразу аж на первый в стране линейный крейсер, а затем на тральщики, он каждый раз был уже одним из многих.

Алексею хотелось надеяться, что срок советничьей службы при китайских и корейских штабах, составлявший обычно от восьми до четырнадцати месяцев, он отслужит с честью. Именно это назначение было тем, чего он, застрявший на уровне младшего офицера, и добивался, понимая, что от уходящего поезда кадрового плавсостава «первой линии» отстать очень легко. С каждым годом в воздухе, которым дышала страна, все сильнее попахивало озоном и порохом, и любой помнящий этот запах с конца тридцатых фронтовик, если он хоть что-то собой представлял, старался занять свое место в раскручивающемся механизме готовности.

Получив в начале декабря 1952-го сообщение о новом назначении, Алексей счел себя везунчиком — что, впрочем, полностью соответствовало тому ощущению, которое он вообще и испытывал с момента поступления в училище. Сыну погибшего в самом начале войны кавалерийского офицера и брату погибшего в ее середине офицера артиллерийского, моряку Алексею Вдовому повезло честно отвоевать всю Отечественную от начала и до конца, ни разу не спрятавшись за чужую спину и не согнувшись. Более того, ему повезло остаться в живых и даже сравнительно целым…

Подняв руки, Алексей провел ладонями по изуродованной половине лица, как будто утирал текущую по ней воду. Кости уже давно не болели, но он все равно вздрогнул. Ничего. Это можно пережить. Согласно инструкциям, которые до него довели, пребывание советских военнослужащих в действующих частях запрещено — значит, ему действительно предстоит всего лишь советничья работа на берегу, какой бы серьезной она ни была. Восемь месяцев, двенадцать, четырнадцать, а хотя бы даже и шестнадцать. За такой срок вполне можно попытаться осложнить жизнь вражеских моряков, занимающихся тралением подходов к свежезахваченным или потенциальным плацдармам, до такой степени, что это окупит его проезд до Пекина, самолет до Мукдена и дорогу в этом разваливающемся грузовике и туда, и обратно.

Как предполагал капитан-лейтенант Вдовый, после этого вместе с погонами капитана третьего ранга его должна, обязана была ждать настоящая командная должность на любом из отечественных флотов. В идеале — командиром одного из строящихся эскадренных миноносцев новой 56-й серии. Как вариант — командиром любого из семи десятков современных «Тридцаток-бис», ставших за последние несколько лет становым хребтом, рабочими лошадками всех шести флотов. Еще одним, устраивавшим его, вариантом Алексей считал командование дивизионом тральщиков или даже торпедных катеров. Последнее, впрочем, вряд ли: катерники — это особая каста, а на флотах сейчас достаточно много боевых офицеров, отвоевавших на катерах всю войну, в отличие от него, а также ходивших в самые настоящие торпедные атаки и теперь только и ждущих возможности принять под свое командование очередной десяток «Тэщек», в обилии строящихся в Ленинграде и во Владивостоке.

Вообще же у любого из этих назначений, если рассматривать их как чисто теоретические возможности, были и свои плюсы, и свои минусы. Переформированные после окончания войны, флоты советских ВМС росли, по мнению Алексея, глядящего вокруг со своей колокольни младшего офицера, почти как на дрожжах. Доля флота в общем объеме оборонного бюджета только за последние несколько лет выросла так, что это его в чем-то даже пугало. Достраивались сразу несколько линкоров «второй серии», вступили в строй новые линейные крейсера «Сталинград» и «Москва», строился третий, название которого еще не знал ни один из его знакомых. После «шестьдесят восьмых» — легких крейсеров военного времени — и последовавшей за ними «промежуточной» короткой серии «68-К», достроенной по чуть подкорректированному проекту, вступила в строй первая пятерка новейших крейсеров «68-бис», сразу распределенных по флотам. Несколькими годами раньше вошли в составы эскадр освободившие для своих последователей достроечные мощности судостроительных заводов последние серийные «26-бис» — родные братья балтийского «Максима Горького», черноморского «Молотова» и двух «тихоокеанцев». И это не считая десятков эсминцев, сторожевиков, тральщиков и подводных лодок новейших проектов. И все — одновременно с огромными средствами, выделяемыми на строительство и модернизацию военно-морских баз, судостроительных и судоремонтных заводов, военно-морских училищ и школ, на не прекращающуюся все эти годы боевую учебу в полную силу. Зная, что страна только-только начинает оправляться от понесенных ей чудовищных потерь, и помня, с каким трудом, на грани возможного, им удалось отбить удары врагов в 1941 и 1944 годах, капитан-лейтенант Вдовый, бывалый и вполне неглупый боевой офицер с четырьмя орденами на груди, боялся. Ему очень хотелось надеяться, что новая война не начнется до тех пор, пока он не вернется домой.


Для любого нормального офицера советских ВМФ военно-морской флот Корейской Народно-Демократической Республики представлял, на первый взгляд, полное позорище. Даже какая-нибудь Ладожская или Волжская военная флотилия в самые худшие свои военные дни крыла его по количеству вымпелов и объему сил и средств, как бык козу. Но в то же время — северокорейский флот продолжал драться, впитывая в себя и те крохи, которые могли дать ему сами почти беззащитные с моря китайцы, и те, которые доходили до него с советских заводов, отделенных от Восточного и Желтого морей многими сотнями и тысячами миль.

На скопище сараев и саманно-глиняных домов, носящее внушительное название «Военно-морская база Нампхо», как оказалось, базировались один торпедный катер и полдюжины приписанных к флоту маломерных судов — от катерных тральщиков и сторожевых катеров до обычных деревянных шхун, кунгасов и прочих «плавединиц». Единственный крупный тральщик, который с натяжкой можно было назвать «базовым», был вооружен японской 75-миллиметровой пушкой, остальные несли максимум «сорокапятки».

— Сколько всего торпедных катеров у флота? — спросил Алексей «командира взвода Ли» (которого для удобства начал все же называть про себя лейтенантом), посмотрев на кораблики, затянутые маскировочными сетками и заваленные щитами, раскрашенными под цвет окрестных крыш.

Лейтенант пожал плечами: он не знал. Вопрос надо было задавать флагминеру флота, но того в базе не было, и ждать его Алексею предстояло как минимум еще один день. Расхаживая по пирсу, покрытому таким же многослойным мусором, изображающим искажающий камуфляж, он внимательно смотрел себе под ноги. Сломать лодыжку в первый же день на новом месте было бы, вероятно, худшим позором, какой можно себе представить. Не считая самой «военно-морской базы».

Вздохнув, Алексей опять посмотрел на катер. Он был, наверное, на год или два моложе того катера, на котором молодой флотский командир Вдовый воевал сам, но выглядел гораздо хуже. Торпедные аппараты на нем были под 450-миллиметровые торпеды, уже давно снятые с вооружения в советском флоте. На корме — сиротливый ДШК на высокой турели. Попытаться отпугнуть какой-нибудь одиночный «Корсар» вполне сгодится, но уже хотя бы два «Корсара» сделают из катера решето даже просто своими авиапушками. И это, похоже, было все, чем корейский флот располагал в Желтом море, где когда-то рубились эскадры русских и японских броненосцев и где бывало тесно от крейсеров и эсминцев. Впрочем, почти пятьдесят лет спустя таковых тоже хватало: всего милях в восьмидесяти отсюда крейсировала советская эскадра и те американцы да британцы, которые ее «пасли», не выпуская из окуляров дальномерной оптики ни на секунду. И вот это уже было здорово.

Подняв голову и посмотрев на море, исчерченное полосами несущихся слева направо блеклых снежных зарядов, Алексей не выдержал и искренне улыбнулся. Все-таки он был здесь не один. Есть советский военный советник при командующем флотом, есть советник при флагманском штурмане, при флагманском механике, при начальнике кафедры артиллерии военно-морского училища КНА. Всего восемь должностей, большая часть из которых введены либо только что, либо в течение нескольких последних месяцев. Для чего? Начальству виднее. Но раз ему поставлена задача активизировать минно-заградительные операции, то этим он и займется. В конце концов, именно такая работа являлась мечтой любого нормального офицера, воюющего на тральщиках. И, как не крути, а балтийские, североморские, черноморские, тихоокеанские тральные дивизионы воюют до сих пор, платя за каждую вытраленную мину ежедневным риском не вернуться домой — как не вернулся один из его собственных друзей. Значит, пришло время расплатиться. Когда капитан-лейтенант Вдовый вернется домой с вписанными в его личное дело тактическими индексами трех или четырех вражеских тральщиков и десантных барж — ему многие будут завидовать.

— Товарищ военный советник, — переводчик по имени Хао Мао-ли подбежал вприпрыжку, перескакивая через доски и растяжки, удерживающие натянутые под углом друг ко другу полотнища брезента, закрывающие просветы между бортами катеров и шхун от взгляда сверху. — Прибыл товарищ командующий военно-морской базой. Он дожидает вас в штабе.

— Ожидает, — машинально поправил Алексей.

— Так точно…

Переводчик мигнул, кивнул и повернулся назад, теперь тщательно выбирая, куда ставить ноги. За всю эту дорогу они ни разу не попали ни под бомбежку, ни под штурмовку, хотя свидетельств их регулярности и эффективности вполне хватало — вдоль обочин дорог, по которым густо текли транспортные колонны, там и сям виднелись остовы сгоревших и разбитых грузовиков. Поэтому Алексею было интересно: как в такой обстановке можно организовать тушение пожара, если одинокий разведчик американцев догадается пройтись из бортового оружия по скоплению непонятных серо-бурых брезентовых и деревянных пятен под берегом. Скорее всего никак — но уж этот вопрос вполне можно и задать. И в первую очередь — тому самому командующему ВМБ Нампхо.

Пробравшись вслед за переводчиком и выбравшись наконец на относительно гладкую поверхность непосредственно подходящей к пирсам дороги, Алексей ускорил шаг. К моменту его прибытия в Нампхо после утомительной дороги, измотавшей до предела физических сил, штабной домик был пуст, если не считать дежурного — на редкость крепко сложенного офицера-корейца с наполовину седой шевелюрой, выразившего при виде советского моряка настолько искреннее удовольствие, что тот даже застеснялся.

За десять минут Ли довел Алексея до штаба — ничем не примечательного домика, от входа в который ему широко улыбнулся стоящий навытяжку часовой, парнишка в теплом бушлате и с длинноватой для него винтовкой в руках.

Дежурный, тот же крепкий лейтенант, который отпаивал их чаем после прибытия, поднялся и, снова улыбнувшись глазами, твердо постучал в дверь, табличка на которой пыталась сообщить что-то короткой комбинацией бессмысленных для Алексея корейских букв. Просунув голову внутрь, он что-то сказал, и Алексей одернул покрытую капельками воды от тающих снежных крупинок куртку, ожидая, что его пригласят внутрь. Вместо этого дверь открылась шире, и дежурный отшагнул от нее спиной вперед, давая пройти самому командующему ВМБ, — широкоплечему офицеру, на вид лет сорока двух или сорока трех, сразу начавшему что-то серьезно и твердо говорить. Вместо того чтобы перевести, лейтенант Ли сам что-то сказал, и немолодой офицер кивнул, замолчав и внимательно разглядывая лицо и фигуру Алексея.

— Товарищ военный советник, — начал наконец Ли. — Товарищ командующий военно-морской базой Нампхо капитан Кун Сир Ким выражает глубокую радость по поводу вашего благополучного прибытия. Он уверен, что ваш опыт не только послужит делу обороны Кореи от иноземных захватчиков, но и вдохновит бойцов-корейцев и китайских добровольцев еще сильнее… — Переводчик на мгновение остановился и поднял глаза к невысокому потолку, то ли запутавшись в сложном предложении, то ли просто сначала проговаривая окончание фразы про себя. — Еще сильнее отдавать силы для борьбы.

Фраза получилась довольно корявой, но Алексея она неожиданно действительно тронула. Скорее всего — от накопившейся в костях дорожной усталости, но все же… Когда похожие фразы встречались ему в газетах, он обычно пропускал их мимо. Аналогично он поступал и тогда, когда слышал их на митингах или политинформациях — это были просто общепринятые формулировки, обозначавшие одно и то же, вне зависимости от того, о какой стране шла речь — о занимающихся тралением прибрежных вод от своих и чужих мин Дании и Польше или же об отчаянно сражающейся за свою независимость Корее. Но то, насколько искренне сказали эти слова Кун Сир Ким и переводчик Ли, поразило Алексея своей настоящей глубиной. Корея — маленькая сельскохозяйственная страна, и то, что ее народ обороняет свою землю с таким мужественным отчаянием, делает ему честь. Но одного мужества мало. Выходит, они действительно серьезно рассчитывают на него.

Капитан произнес еще несколько фраз, переведенных теперь более успешно. Он приноровился к темпу перевода и делал теперь регулярные паузы, давая время Ли выстроить фразу.

— Товарищ флагманский минер флота скоро должен прибыть в базу Нампхо. Это будет хорошая возможность встретиться и начать работать.

— Возможно, — сказал Алексей, — мне самому лучше отправиться в Пхеньян к товарищу флагманскому минеру или в штаб флота?

— Нет, — твердо сказал Ли, переводя ответ капитана. — Товарищ флагманский минер настойчиво приказал вам ожидать его здесь. Товарищ капитан Ким также говорит, что ему очень понравилось, что вы сразу пошли смотреть корабли. Он говорит, что опытного моряка всегда можно узнать по тому, что не сразу идет спать на новом месте. Он очень доволен и вдохновлен.

Склонив голову, Алексей принял незаслуженную похвалу, не дрогнув лицом. Отогревшись двумя чашками жидкого чая с сахаром, он пошел тогда на пирсы в первую очередь потому, что уже не мог больше сидеть на одном месте. Спрессованная плоским автомобильным сиденьем уже до состояния деревянности задница выла и требовала движения или хотя бы лежания на животе. Вместе с действительно взыгравшей в нем любознательностью здесь было стремление взглянуть на море, которое должно стать его рабочим полем на весь следующий год. Это перевесило желание прямо сейчас прилечь на диванчик в приемной отсутствующего тогда командующего базой.

Он задал капитану вопрос о городе — том самом Нампхо, до которого было достаточно далековато: минимум двадцать минут на машине до ближайшей окраины. Город был сравнительно большой, и в нем, насколько Алексей помнил ориентировки, имелся свой порт со всеми портовыми службами. До линии фронта отсюда было порядочно, и то, почему военно-морская база выглядит настолько ненормально, Алексей действительно не понимал.

«Товарищ капитан Ким» несколько удивился или даже смутился, но без колебаний объяснил, что это само по себе является средством маскировки. ВМБ Нампхо официально считается главной военно-морской базой ВМФ КНА в Хуанг Хай, то есть в Желтом море, но до сих пор бомбить и обстреливать находящееся в пятнадцати километрах от города скопление рыбацких сарайчиков и деревянных причалов ни американцам, ни англичанам в голову не приходило. Они продолжают бить только по городу, от которого и так уже мало осталось.

На взгляд штурмана, каковой с получением четвертой звездочки на погонах никуда от Алексея Вдового не делся, сказано это было, пожалуй, слишком громко. Бухта Нампхо относилась все же не к Желтому морю, а к Корейскому заливу, ну да это неважно. Скорее всего капитан Ким просто сам стеснялся того, в каком состоянии находятся доблестные ВМФ Северной Кореи.

— Сколько у флота торпедных катеров? — спросил он второй раз за день, и лейтенант Ли послушно перевел сначала вопрос, а потом и ответ:

— Товарищ капитан Ким говорит, что это ему, к сожалению, неизвестно.

То ли от неловкости, то ли от искреннего желания хоть как-то оправдаться за состояние флота и базы, корейский офицер, сдержанно жестикулируя, рассказал историю о том, как были потеряны три торпедных катера, сумевших провести результативную торпедную атаку в Восточном море в самом начале войны. Алексей покивал. Про эту атаку он слышал уже не раз — в советских центральных газетах ее в свое время расписали всеми красками. Судя потому, что капитан Ким рассказал о гибели трех катеров совершенно спокойно, можно было заключить, что атака на самом деле состоялась. В тоже время три-четыре заявленных корейскими катерниками торпедных попадания так и не были ничем подтверждены, что капитан так же спокойно признал. На оккупированных японских территориях, в первую очередь на Окинаве, у американцев базировалось такое обилие крейсеров, что их ротация была постоянным рутинным процессом. Поэтому то, что два исчезнувших крейсера действительно были повреждены корейскими торпедными катерами, доказать теперь было невозможно. Похоже, это устраивало обе стороны.

— Когда флагманский минер флота товарищ Чен прибудет в Нампхо, вы, товарищ военный советник, скорее всего, перебазируетесь на какую-нибудь из передовых баз, — предположил Ким. Вообще любое его выражение звучало теперь странно: приноровившись к манере лейтенанта Ли, он делал длительные паузы, и возникало ощущение, что ни он, ни переводчик не говорят сами, что слова просто рождаются между ними сами по себе. То, что возникшее в начале разговора чувство искренности и даже приязни исчезло так быстро, Алексея огорчило, и ему пришлось сделать усилие, чтобы не менять выражение лица и выбранные с начала интонации. Скорее всего, азиаты все равно не уловили бы такую мелочь, по даже просто рисковать обидеть их он сейчас не хотел.

— Он сейчас в Пхеньяне? — спросил он про флаг-минера, но капитан опять только развел руками. Похоже, он вообще мало что знал, если это не относилось непосредственно к его базе. Помолчав с минуту, Алексей все же спросил капитана о минах. При этом вопросе тот наконец-то закивал, выставил на лицо улыбку и сообщил через переводчика Ли, что он с удовольствием покажет мины немедленно после ужина. Практически немедленно после того, как лейтенант перевел эту его фразу, в дверь постучали, и подтянутый мальчик лет семнадцати, одетый в великоватую ему на пару размеров военно-морскую форму, сказал из коридора несколько слов. Как у корейцев получилось устроить такое совпадение, Алексей не понял, но капитан снова кивнул и поднялся со своего насиженного места.

Занявший следующие полчаса ужин практически не отложился у Алексея в памяти. Они о чем-то говорили — скорее всего, о море и войне, но даже просто смысла большинства реплик он потом не смог вспомнить. Возможно, от того, что китайского лейтенанта без погон и одетого в не слишком хорошо на нем сидящую китайскую же форму офицера-славянина, не стесняясь, разглядывали со всех сторон человек двадцать. Этого можно было ожидать, и в другой обстановке любой нормальный человек чувствовал бы себя неуютно, но не здесь. Во-первых, большинство находящихся в столовой корейцев были матросами и старшинами: это само по себе приятно Алексея порадовало, поскольку было единственной мелочью, полностью совпавшей с тем представлением об этой войне, которое он успел составить в воображении. Единственный офицер, кроме оказавшегося в столовой уже знакомого дежурного и самого капитана, немедленно подошел к ним и представился по форме — и ему, и переводчику Ли. Уже после этого он поздоровался по второму разу — весьма сердечно; но общения все равно не получилось — офицер вернулся на свое место и продолжил какой-то разговор с тяжеловесным матросом, при одном взгляде на которого сразу приходило на ум слово «моторист». Во-вторых, порадовало Алексея и то, что все ели одну и ту же еду: какую-то пряную и достаточно, на его взгляд, вкусную массу из переплетения нитей почти прозрачно-белой тонкой лапши с вкраплениями моркови и чего-то непонятного, но явно растительного.

— Что это? — все же спросил Алексей.

Лейтенант Ли назвал, но незнакомое слово почти немедленно вылетело у Алексея из головы. Потом пили чай, снова имевший незнакомый вкус, и только под конец ужина, когда разговоры в тесноватой для такого количества людей столовой стали громче, а взгляды ужинающих начали потихоньку переползать с его лица и рук на что-то другое, произошел единственный эпизод, запомнившийся ему навсегда и до деталей. Неслышно ступая, со спины к ним подошел матрос с широкими плечами и сжатыми в кулаки крепкими кистями рук, покрытых въевшейся в складки кожи чернотой.

Запинаясь, матрос произнес длинную и сложную фразу, и Алексей выжидательно поглядел на комвзвода Ли, который, как ему показалось, несколько растерялся. Сидящий рядом капитан Ким сказал несколько слов спокойным тоном, и подошедший матрос склонил голову и застыл на месте, как будто дожидался ответа. В который раз за последние дни «военного советника при флагманском минере флота» неприятно уколола собственная безъязыкость. Наверное, найти офицеров-моряков, хоть как-то знающих корейский или китайский языки, действительно было непросто, но все равно удивительно, как он сумеет здесь освоиться, со своим немецким на уровне семиклассника-троечника, подкрепленным бурятским на уровне деревенского дурачка.

С полминуты помолчав и как будто что-то сначала проговорив про себя, Ли перевел слова матроса. Алексей слушал со звоном в голове, как пьяный, — и от переполненности новыми впечатлениями и новыми лицами, и от наконец-то пришедшей сытости, сразу сделавшей голову пустой и тяжелой.

— …Мы знаем, что советским товарищам было гораздо тяжелее, чем нам, но они выстояли и победили врага, — произносил матрос голосом лейтенанта Ли. — Мы гордимся, что наши советские братья пришли к нам на помощь в самые трудные наши дни. Наши северные братья, китайские добровольцы, сражаются плечом к плечу с нами, и мы счастливы видеть в братском строю и советского товарища. Это наполняет наши сердца гордостью.

Лейтенант запнулся, оглянулся на матроса, и тот сказал что-то еще, то ли напомнив, то ли добавив еще несколько слов к сказанному им ранее.

— Мы будем учиться у вас, товарищ военный советник, так, чтобы лучше воевать. Мы клянемся, что вы никогда не услышите от нас слов усталости или обиды. Мы просим вас учить нас всему, что вы знаете. Мы будем очень стараться.

Капитан-лейтенант советского военно-морского флота, военный советник при флагманском минере ВМС Корейской Народной Армии Алексей Степанович Вдовый поднялся со своего места, не отрывая взгляда от лица молодого корейца, сжимающего кулаки и напрягающего мышцы лица в непонятном выражении — так, что оно стало почти страшным.

Видя, как застыли все остальные, и понимая, что происходит что-то неясно сложное и важное, он шагнул вперед, протягивая перед собой руку. Незнакомый матрос крепко сжал ладонь Алексея, и тот неожиданно для самого себя вдруг обнял его широким мужским жестом, ухватив за плечи. С боков что-то заорали, несколько корейцев, подскочив к переводчику, начали наперебой что-то горланить, капитан, смеясь, тоже говорил что-то свое неожиданно высоким для его комплекции и возраста голосом, а они с безымянным матросом так и стояли, глядя друг на друга. Жест был слишком уж по-газетному красивым, но ощущения неловкости так и не возникло — все и на самом деле было серьезно. И ни разу потом, что бы ни было дальше, давно закостеневший нервами и характером капитан-лейтенант Вдовый не пожалел о сделанном. Более того, как показали дальнейшие события, этот нехарактерный для него порыв стал одним из наиболее правильных поступков, которые он совершил в ближайшие недели.

Узел 2.0 Январь 1953 года

Посол Союза Советских Социалистических Республик в Корейской Народно-Демократической Республике генерал-лейтенант Разуваев занимал должность главного военного советника при Корейской Народной Армии с конца ноября 1950 года. Два с четвертью года на этой должности стоили ему десяти лет жизни, но это не имело никакого значения. Генералу было уже достаточно много лет, и в этой жизни он видел многое, чтобы не задумываться слишком сильно над тем, какая именно цифра будет написана на гранитной или сланцевой плите над его могилой, если эту плиту ему все же удастся заслужить. Пока вроде бы получалось.

Прибыв сутки назад в Москву, сейчас генерал-лейтенант стоял навытяжку около стула, отодвинутого от широкого, абсолютно пустого стола, и ожидал, что скажет ему Сталин. Сталин молчал — как молчал он последние несколько минут, мягко расхаживая из одного конца огромного светлого кабинета в другой.

Разуваеву показалось, что шаги Вождя замедляются и он вот-вот начнет говорить, но тот только покачал головой, сморщил нос и продолжил свое молчаливое хождение. Генерал-лейтенант, не шевелясь, продолжил следить за вождем, не опуская глаз ниже уровня его груди — почему-то ему казалось, что Сталину такое не понравится. «У великого человека есть чему поучиться, даже когда он молчит», — вспомнился ему классический афоризм — зацепившийся за память хвост нескольких лет того образования, которое в свое время мечтали ему дать родители. Генерал не был уверен, что именно так изречение формулируется по-русски, и, чтобы занять свои мысли в ожидании, он начат произносить его по-немецки, — так, как заучивал. «Von einem groβen Menschen kann man immer…»

— Товарищ Разуваев… — именно в этот момент и сказал вождь, неожиданно остановившись прямо посреди своего кабинета, причем достаточно далеко.

— Да, товарищ Сталин?

— Есть ли нам смысл устроить совместную встречу с товарищем Котовым, как вы считаете?

Голос вождя был глубоким и надтреснутым, и генерал с тоской и жалостью подумал о том, что за последний год Сталин постарел больше, чем за пять предшествующих лет. Нет чубука трубки в руке — к 1953 году генералиссимус бросил курить; не видно и знакомого по военным годам хищного блеска в глазах. Так выглядит старость.

— Полагаю, товарищ Сталин, что нет.

— С товарищем Дэ-хуаем?

Разуваев не знал, что ответить, но отвечать было надо, поэтому он снова сказал «Полагаю, что нет». Генерал-лейтенант Котов-Легоньков занимал должность главного военного советника при контингенте КНД, то есть Китайских Народных Добровольцев в Корее, генерал Пэн Дэ-хуай был собственно главнокомандующим силами КНД в Корее. Обоих генерал Разуваев достаточно хорошо знал, а дипломатический пост, полученный им «в нагрузку» к военному, все же в какой-то степени позволял ему решать некоторые вопросы и за них.

— Я не уверен, что вы понимаете всю серьезность момента, товарищ Разуваев, — с сомнением сказал Сталин.

Глубоко внутри себя генерал передернулся, но твердым и уверенным голосом возразил, что все достаточно хорошо понимает.

— Война на распутье, — произнес Сталин после глубокой, продолжительной, напряженной до звона в ушах паузы, и главному военному советнику при КНА уже не в первый раз с начала их многосложного разговора подумалось о том, что вождь иногда разговаривает сам с собой, поглядывая на собеседников только для удобства.

— Ни разу после вступления США в полномасштабную войну я не верил, что Ким Ир Сену удастся добиться победы. Хотя, конечно, начало было обнадеживающим…

Он снова помолчал и с отсутствующим видом посмотрел на свою свободную ладонь.

— Мы с вами и не слишком пытались помогать корейцам побеждать в этой войне, мы пытались хоть чуть-чуть помочь им обороняться. Но иногда мне казалось, что у них нет другого выхода, кроме как победить. Это, товарищ Разуваев, просто грустно.

Произнесенное слово было настолько необычным для этого кабинета, что генерал моргнул, и только многолетняя, въевшаяся уже в душу привычка к самоконтролю помогла ему не приподнять брови. К счастью, даже при том, что последняя фраза Сталина была обращена непосредственно к нему, сам Вождь в эту секунду находился метрах в шести или семи, лицом к висящей на стене карте, занавешенной сейчас широким белым полотнищем, и благодаря этому ничего не заметил.

— Я признаю, что мне сложно предугадать, что именно выберут американцы в качестве выхода из ситуации, в которую они сами себя загнали. Многие, а то и просто все возможные варианты мы с вами сегодня если не обсудили, то по крайней мере упомянули. Хоть какой-то худой, рваный мир в результате этих очередных дурацких переговоров в Паньмуньчжоне. Или — введение в войну уже не экспедиционных корпусов, а полностью развернутых армий всех участников конфликта. Как вариант — всех без, скажем, Греции и Турции. Всех с Турцией, но без Франции. — Сталин усмехнулся в свои седые усы. — Или без Абиссинии. Полномасштабное вторжение — уже под своими собственными флагами, а не под тряпкой ООН. Удар в основание Корейского полуострова. Высадка в район Шанхая. Высадка в район Находки и Владивостока. В район устья Тумыня, с выходом к Амурску и Хабаровску. Атомный удар по нашим группировкам в Европе. Развертывание на пространстве от Лиссабона до Кагосимы полномасштабной химической и биологической войны, на фоне которой 38-я параллель покажется нам счастливым детским праздником. И все это — на заднем плане того, что мы общими усилиями дожжем остатки Европы, и государства американского континента останутся единственными участниками всего этого, оставшимися не затронутыми новой чумой и вонью от миллионов разлагающихся тел, которые почти некому будет убирать. Попробуйте представить себе именно такое развитие этой ситуации, товарищ Разуваев. И скажите мне, что этого быть не может. Что каких-то девять с лишним миллионов убитых корейцев — хорошая плата за то, чтобы ничего этого не было.

Он опять посмотрел на генерал-лейтенанта грустными, больными глазами, и тот снова ощутил укол жалости, которой от себя не ожидал. Этот человек нес на своих плечах больше груза, чем любой из попятнанных осколками бомб атлантов у Нового Эрмитажа. На его руках было больше крови, чем, наверное, у Атиллы и Тохтамыша вместе взятых. Он был старым. Вытягивающему на себе четвертую войну генералу было жалко его так, что становилось жалко и себя.

— Три года назад американцы не были готовы к войне с нами, — глухо сказал Сталин, на этот раз глядя на посла и главного военного советника уже в упор. — Именно поэтому они якобы и потратили большую часть времени, продолжая топтаться между Сеулом и Кэсоном и кидая в огонь какие-то щепочки дивизионного уровня. Но за это время численность их вооруженных сил возросла с полутора миллионов до трех с половиной миллионов человек. Военный бюджет — вчетверо и больше. За два, за три года… Про флот я уже молчу… Вы понимаете, что этот может означать, товарищ Разуваев?

Не представляя, что можно на такое ответить, генерал-лейтенант расправил плечи и в первый раз за все это время опустил глаза. Он понятия не имел, почему Сталин разговаривает с ним наедине в таком стиле. Если бы в кабинете были Громыко, Берия, Соколовский, Малиновский, если бы шел нормальный предметный разговор, это было бы гораздо лучше для того, тогда бы он если не придумал сам, то хотя бы понял с подачи других, что нужно говорить. Но так… Неужели Вождю просто хочется выговориться о том, что его мучает?

— Последний раз подобный уровень напряженности международных отношений мы с вами видели в 1949 году. Когда началась война в Корее, при всей ее неожиданности, это было даже полезно. Первый год этой войны позволил сбросить напряжение всем участникам потенциального конфликта великих держав. Те из американцев и англичан, у кого чесались руки повоевать и отмыться за старое, получили возможность повоевать практически в свое удовольствие. Те из них, кто выжил после контрнаступления китайских народных добровольцев, похоже, слегка протрезвели. Помните Зимнюю войну?

— Конечно, товарищ Сталин.

— Помогла она нам протрезветь, как по-вашему?

— Конечно, — снова ответил генерал-лейтенант. Он хотел добавить, что та страшная война их, собственно, и спасла, позволив начать перевооружение, реформу армии за полтора года до подхода их очереди участвовать во вселенской бойне в полную силу — вместо того, чтобы мучительно и безнадежно пытаться делать это уже под вражеским ударом, и так-то прорубившим европейскую часть страны едва ли не на треть. Но сказать это вслух он так и не рискнул — и правильно, разумеется, сделал. Сталин все равно спрашивал не его, а себя.

Еще в течение десяти или пятнадцати минут общение на темы, касающиеся участия в схватке за юг Азии обеих Корей, Китая, Британии, США и Советского Союза продолжалось в примерно том же стиле: генералиссимус говорил, генерал-лейтенант отвечал несколькими короткими словами или просто кивал. У него складывалось все более твердое убеждение, что, несмотря на всю расслабленность и даже чуть ли не потерянность Иосифа Виссарионовича, он на самом деле достаточно трезво его изучает, и вся эта комедия без единого зрителя призвана ответить на какой-то заранее подготовленный им для самого себя вопрос. Касающийся, разумеется, именно его, главвоенсоветника Разуваева. Сталин потратил на него уже больше двух часов и до сих пор не перешел к делу, ограничиваясь общим введением в свое понимание политических аспектов «большой» ситуации. Похоже, всей ее сложности генерал из своего дальневосточного болота до сегодняшнего дня действительно не видел.

— Ладно, — сказал Сталин, то ли прочитав что-то по выражению напрягшегося все же лица собеседника, то ли получив наконец ответ на тот самый, оставшийся с ним вопрос. — Я больше не буду вас обижать, товарищ Разуваев. Вы для этого слишком, гм… разумный человек.

Сталин хмыкнул и неожиданно жестко улыбнулся.

— В ближайшее время мы можем ожидать начала новой войны. Скорее всего — локальной. Вероятнее всего — начавшейся с какой-нибудь серьезной провокации, вроде той, которой с успехом воспользовались немцы в тридцать девятом. А может, и провокации никакой не будет — просто, скажем, ударят по Владивостоку, Баку и Аньдуну двухсоткилотонными атомными зарядами и потом объяснят сочувствующей «международной общественности», что это мы на них вероломно напали.

С улыбкой такие слова не вязались настолько резко, что только-только начавший отогреваться внутри генерал чуть не захлебнулся воздухом.

— Если перевести паровоз экономики на военные рельсы, то его уже нельзя просто так, отдав машинисту небрежное приказание, вернуть обратно. А американский… паровоз — это очень большой паровоз… С прицепленным к нему британским тендером, суммарный объем валового национального продукта которого тоже нельзя не уважать. Несмотря на наши успехи, несмотря на оставшуюся позади разруху… Да, страна отстраивается заново, и Советский Союз даже сумел первым в Европе отменить продовольственные карточки, но мы… Мы до сих пор отстаем. В течение трех лет этой войны мы отдавали корейским и китайским товарищам минимум. Через войну прошли и по очереди проходят 10 истребительных авиадивизий, несколько отдельных авиационных истребительных полков, включая 2 ночных, 4 зенитных артиллерийских дивизии, обеспечение для тех и для других: медики, связисты, интенданты, инженеры. Мы дали им несколько десятков торпедных и сторожевых катеров, несколько сотен самолетов, артиллерийских орудий, танков и самоходок. Сравнительно немного автомобилей и топлива, немного устаревшего для мерок хорошо обученной пехоты стрелкового оружия и чуть побольше боеприпасов. И очень много инструкторов, советников и инженеров, которые строят военные заводы по всему Китаю — на наши деньги. Военная помощь Китаю за последние годы составила… Да, она составила уже более четырехсот миллионов рублей… Это много. Вы, товарищ Разуваев, полагаю, знаете это не хуже меня. А теперь я задам вам один, самый последний на сегодня вопрос. Что, по-вашему, сделает генерал Дэ-хуай, если потеряет две трети своих сил и средств в течение одних суток?


Выйдя из кабинета Сталина почти через два часа после начала разговора, генерал-лейтенант испытал отчаянное желание уехать в гостиницу, потребовать у адъютанта принести из ресторана бутылку ледяной водки и выпить ее в одиночку, глядя на себя в зеркало. Посмотрев на вскочившего с дивана незнакомого подполковника, ожидающего чего-то в приемной, он представил, как Вождю рассказывают об этой картине, и сам себе покачал головой. Уже через несколько минут, шагая вниз по широкой лестнице, застеленной вытканной в цвета ленточки ордена Суворова ковровой дорожкой, пришпиленной к ступенькам латунными штангами, генерал Разуваев без большого труда заставил себя поверить в то, что на самом деле ему хочется не водки, а кофе. Спускаясь, он продолжил размышлять над цепочкой вопросов, исходящих из того самого «одного, самого последнего», ради которого Сталин потратил свое время на такую некрупную фигуру, как он.

Что сделает товарищ Йен-чан-чун Су-линг-ян[2] Пэн Дэ-хуай, потеряв две трети или даже половину сил и средств под первым атомным ударом, Разуваеву, как реалисту до мозга костей, было совершенно понятно: он немедленно выведет добровольцев с территории Кореи. Почему — понятно тоже.

Сражение на пороге собственного дома и за выживание собственной страны немедленно станет для него, как и для любого нормального человека, наиболее приоритетным. Возможно, Дэ-хуай оставит какой-то номинальный контингент для партизанской войны — хотя бы просто для того, чтобы сохранить уважение к себе у тех корейцев, кто не способен понять значимость для них выживания Китая как независимого государства.

Что сделает Ким Ир Сен после того, как остатки войск КНД уйдут, а обугленные по живому остатки его собственных регулярных частей во второй раз покатятся от искромсанной линии фронта на север — к горам, за массивы которых можно хотя бы попытаться зацепиться? И на этот вопрос ответ также может быть только один. Ким Ир Сен, человек достаточно неглупый, немедленно начнет переговоры о прекращении войны с теми, кто захочет с ним говорить.

Другой вопрос, что пошедшие на подобный шаг американцы будут прекрасно понимать, что, когда атомные бомбы упадут, никакие переговоры им нужны уже не будут, проблему Кореи они решат чисто военным путем, окончательно и навсегда. Это будет отличным уроком для тех азиатских государств, народы и правительства которых еще не осознали, что шутки кончились, — существования ни одного просоветского режима вне собственно Восточной и Центральной Европы они больше не допустят. И даже если Ким Ир Сену выстрелят в затылок его собственные боевые соратники и по отработанной немцами в 1944 году схеме заявят, что теперь они всецело за демократию и свободу в тех рамках, каковые им соблаговолят предоставить, только не бейте… Нет, и это тоже им уже не поможет. Возможно, кого-то из таких шустрых действительно оставят на номинальной должности, создав очередную марионеточную страну, типа Манчжоу-Го, — но это максимум.

Теперь дальше… Поглядывая на дома, мелькающие в окнах несущей его по Москве машины, генерал пожевал нижнюю губу и покосился на затылок адъютанта-капитана, боящегося пошевелиться на переднем сиденье. Этот адъютант был у него сравнительно новый, но он уже научился немного понимать корейский, и гораздо лучше — понимать самого генерала в те минуты, когда от корейского и китайского языков того уже тошнило. Наверняка это известно и Сталину, как известно ему и то, что генерал-лейтенант В.Н. Разуваев ни разу не позволил кому-то напомнить себе о своих старых ошибках. Возможно, это и предопределило выбор Вождя в свое время — поставить на потенциально звездную должность человека, не боящегося вспоминать о своих военных просчетах, за которые заплачено солдатской кровью. В какой-то степени это было даже полезно. Теперь генерал прекрасно знал границы своей удачливости и своей компетентности. Он не обладал агрессивностью Жукова, тонкостью Конева, невероятной, граничащей чуть ли не с ведьмачеством интуицией Батова. Но он был цепок и умел, и это уже само по себе было много.

— Подъезжаем, Владимир Николаевич, — повернулся к нему на мгновение капитан.

Нечленораздельно буркнув, генерал склонил голову и, снова отвернувшись к окну, продолжил размышлять на ту тему, от которой его отвлекли ненужные размышления о самом себе. Существование Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи, подписанного в феврале 1950 года Советским Союзом и Китаем, остановило в свое время американцев от прямого нападения на Китай, готового перерасти в новую схватку за владычество над восточным полушарием в тот момент, когда они совершенно не были к этому готовы. Сейчас момент полностью другой, и Корея может оказаться просто подходящим поводом. То, что не слишком, к собственному изумлению, успешно воюющая держава наращивает военный потенциал невиданными за последнее десятилетие темпами, не должно удивлять никого. Это удобно, потому что легко объяснимо. Но вот остальное… Отдельная, очень важная деталь, явно «зацепившая» и самого Сталина, — это то, что американцами и англичанами выводятся из консервации сотни эсминцев, десятки крейсеров и авианосцев. Вот это объяснить Корейской войной уже невозможно — флот у Народной Кореи кончился еще в 1950-м, и 5–6 торпедных катеров, ежегодно переправляемых им по железным дорогам и вдоль побережий служат лишь одной-единственной цели: вызвать ответ, стоимость которого будет гораздо выше, чем стоимость самих катеров — даже если все они до последнего погибнут в бесплодных атаках. Условно говоря, если построить тяжелый бомбардировщик стоит полтора миллиона рублей, то для того, чтобы его сбить, нужно будет потратить все двадцать: сконструировать, довести и построить способный потягаться с ним в небе истребитель, выпускать зенитные пушки, прицелы к ним, производить массу боеприпасов, обучать летчиков-истребителей и зенитные расчеты и так далее… Подобный подход Советский Союз изо всех сил старался применять где только возможно — причем как качественно, так и количественно. Отсюда и практически бесполезная в полномасштабной мировой войне пара легких авианосцев, и безумные по дороговизне линейные корабли, против каждого из которых американцы и англичане в любой момент могут выставить по четыре своих, и все остальное.

Как любой нормальный армеец, генерал Разуваев полагал, что в годы войны стране гораздо выгоднее строить танки и самолеты, чем линкоры и крейсера, но то, что в относительно мирное время флот гораздо полезнее и тех, и других, он уже вполне понял. Созданное всего пять-шесть лет назад первое поколение строевых реактивных истребителей уже устарело, армады всего восемь-десять лет назад не имевших себе равных прославленных «Т-34» или законсервированы, или потихоньку переправляются тем же китайцам. Но при этом и предвоенные, и построенные в самое тяжелое военное время корабли продолжают плавать по своим морям и океанам и заставляют врагов вводить в строй по пять своих вымпелов на каждый советский: слишком уж хороший, неожиданный урок они получили в 1944-м.

Двадцать минут назад генерал потребовал от своего адъютанта кофе, и тот не нашел ничего лучше, как отвезти его в «Метрополь». Машина остановилась у подъезда, и капитан, выскочив со своего места и потратив полминуты на то, чтобы уже почти профессионально оглядеться вокруг с ладонью на раскнопленной кобуре, открыл ему дверцу. В Корее капитан был неформальным командиром «внешней» группы охраны главного военного советника, состоящей из корейских ребят во главе с их собственным командиром, и то ли неосознанно, то ли совершенно целенаправленно успел многому от них нахвататься.

— Номерок, пожалуйста, — старый, но крепкий еще гардеробщик принял у генерала шинель и фуражку, посмотрев на него цепкими, серьезными глазами. Или бывший пограничник, или старый чекист. Что он, интересно, делал во время войны?

Капитан прошел вперед, в зал, и через минуту вернулся, молча кивнув. Он нравился генералу, поэтому тот и забрал его, тогда еще старшего лейтенанта, из своего округа — Белорусского, Западного, Минского, — как бы он по очереди ни назывался. За войну капитан выслужил лейтенантское звание из сержантского, то есть был тем, кого американцы называют «мустанг», а англичане «ранкер». В строевых частях он успел дорасти всего-то до исполняющего обязанности командира роты мотострелкового батальона гвардейской танковой бригады, но даже уже когда они сработались, генерал Разуваев пообещал себе не держать не старого еще, бывалого строевого офицера при своем дряхлеющем теле слишком долго. Если они сумеют пройти Корею вместе до самого конца, он с чистым сердцем отпустит его учиться. Если получится — сразу в академию Фрунзе, а если нет — то куда возьмут. Он слишком уважал этого мужика для того, чтобы держать его на привязи. Но все это — только если не начнется следующая бойня, в которой пехотинцам, как обычно, будет не до учебы.

Высокий худой человек в черном и белом проводил мрачного генерала к столику в самом дальнем от сцены углу зала. В ресторанах Разуваеву приходилось бывать все же не слишком часто, но что ему там нужно, капитан уже знал. Чашка с горячим, насыщенным сахаром кофе появилась в его пальцах, стоило ему только присесть и протянуть в сторону руку. Выпив ее как курортный жлоб, в два глотка, генерал посмотрел в тисненый узор обивки стен и ощутил, как голова проясняется. Все-таки решение не пить водку было совершенно правильным. Возможно, Сталин завтрашним днем вызовет его уже для нормального, прямого разговора. Почему он выбрал на роль главного военного советника именно Разуваева и почему оставил ему эту должность на все эти годы? Округом он, тогда еще генерал-майор, командовал всего-то с июля 1945-го по февраль 1946-го. Но даже отсутствие равного Курску и Оснабрюку блеска в его военном пути, даже провал его первого удара на Севастополь не заставили Ставку поставить на нем крест. А теперь это. Интересно, для чего его так оберегают? Или ему кажется?

Певица на сцене начала что-то негромко петь — что-то непонятное, то ли без слов, то ли на незнакомом языке. Генерал посмотрел и поморщился: он не любил джаз. Потом, пользуясь ясной головой и четким на ближайшие, как он знал, часы зрением, огляделся и вокруг. Капитан пялился на сцену, но это его право — здесь безопасно. За столиком справа — достаточно спокойная четверка: высокий светловолосый крепыш в парадной форме летчика полярной авиации (в этих знаках различия генерал никогда не разбирайся) и подполковник бронетанковых войск — оба были с женами или подругами. Поймав взгляд генерала, офицеры встали и вытянулись — возможно, не в первый раз, но до сих пор он их не замечал. Успокаивающе качнув рукой и брезгливо скривившись на широкую улыбку одной из женщин, по виду — клинической дуры, Разуваев повернулся в другую сторону. Там оказался одинокий человек в штатском, приветственно поднявший бокал. Стол перед ним был пустым. Товарищ из военного министерства?[3]

Лицо человека на мгновение показалось генералу знакомым, но потом он понял, что скорее всего ошибся. Более того, даже но самому жесту можно было понять, что это чужак: скорее всего европеец или североамериканец. В Советском Союзе откозырять стаканом или бокалом может разве что женщина, ни одному мужчине такое в голову не придет.

«Предположим, — подумал он, снова уткнувшись взглядом в стену. — Предположим, первый удар их нового наступления будет не атомным. Скажем, химическим. В Корее это действительно может оказаться более выгодно — атомное оружие в гористой местности и при хорошей инженерной подготовке оборонительного рубежа и в самом деле будет не слишком эффективным. Кроме того, при всей убогости системы ПВО, на две трети обеспечиваемой одним их 64-м истребительным авиакорпусом, истребители защищающих небо Кореи полков способны проредить боевые порядки носителей атомного оружия до такой степени, что даже сам успех бомбардировки не сможет компенсировать ожидаемый уровень потерь. И если при ударе, скажем, по Баку или Грозному прорыв даже одного бомбардировщика окупает потерю целого звена с несколькими зарядами на борту, то испепеление какого-нибудь Унсана или Симпо, со всеми их окрестными деревушками, не стоит такого риска — как не стоит он и собственно атомных зарядов, которых на них вдруг придется потратить.

Вероятно, Сталин был совершенно прав, настолько регулярно осуществляя ротацию советских истребительных авиачастей с самого начала их участия в войне. При том, что действительно выдающихся асов эта война пока дала лишь считанные единицы, через Корею прошло уже десять истребительных авиадивизий — считая с отдельными, это 29 полков. Теперь у страны есть уже больше тысячи обстрелянных боевых летчиков-истребителей нового, реактивного поколения, только и мечтающих увидеть «В-29» в своем прицеле.

Бактериологическая война провалилась с тихим, но отчетливым треском, со скандалами в ООН, погасить которые американцам стоило больших трудов. Усилия и материальные средства были ими затрачены огромные, а толку — пшик. Несколько самолетов, «засевавших» север Корейского полуострова и южные провинции Китая полудохлыми мышами и крысами, перьями со вшами и прочей дрянью, были сбиты зенитками или даже легким стрелковым оружием: работать они могли только с малых высот и на ограниченных скоростных режимах — а это, знаете ли, чревато… По крайней мере двое пилотов попали в плен, и это было для них большим везением, потому что сбитых летчиков настрадавшиеся крестьяне обычно забивали мотыгами… После того, как пилоты поняли, чего избежали, получить от них показания не составило особого труда. Режим прививок, инструктаж в стиле «Делайте, что вам приказано и не задавайте лишних вопросов», дооборудование задействованных боевых машин и их бакобработка, способы доставки и варианты тактики применения… Даже собственно производство возбудителей эпидемий особо опасных инфекций в «рабочих» объемах должно было стоить американцам огромных затрат, многих миллионов долларов — и все это оказалось почти бесполезным. Несколько вспышек чумы и менее чем полсотни погибших (даже включая вспышку в китайском Хэйлунцзяне) не в счет, — как не в счет и несколько погибших в Ляодуне и Ляоси от никогда не встречавшейся здесь формы сибирской язвы. Но когда объем осязаемых доказательств, вроде выступлений тех же пилотов перед международной юридической комиссией, а также количество предъявленных ей контейнеров и проб, превысили какую-то значимую черту, бактериологическая война незаметно сошла на нет. В конце концов, японцев из «Отряда 731» полковника Исии американцы вешали почти за то же самое, что уже десять лет спустя пытались практиковать сами, уверенные, что у них это получится лучше… Но не получилось — и не в последнюю очередь благодаря министру здравоохранения Ли Бен Наму и генералу Ли Тон Хва[4], совершившим буквально чудо, да и благодаря советским врачам тоже.

Им удалось главное: свести эффективность бактериологического оружия агрессоров… Ну, почти к нулю… «Реакция мировой общественности» — это уже вторично, это не значит почти ничего. И все равно, ради одной Кореи нарушать худо-бедно соблюдающиеся конвенции США не станут. Значит, остаются два основных варианта. Первый — это попытка все же нанести поражение корейцам и китайцам при помощи обычных вооружений, просто до упора накачав полуостров войсками и современной техникой, — а затем воспользоваться все более зримым и неизбежным вмешательством Советского Союза для «второй попытки» отжать коммунистическую идеологию в границы СССР или даже РСФСР. И второй вариант, более прямой — непосредственный удар по Советскому Союзу без каких-либо политических изысков. Ведение войны на территории Европы и Дальнего Востока всеми силами, которые США смогут в нее вложить. А это много. Очень.

Генерал Разуваев вяло ковырял вилкой в тарелке с чем-то мясным, постепенно раздражаясь на продолжающую ныть и завывать тетку на освещенной сцене за его спиной и стараясь не замечать, как нагло разглядывает его непонятный иностранец, сидящий за пустым столом. Он думал о том, что всякое действие рождало, рождает и будет рождать противодействие, интенсивность которого будет зависеть от возможностей подвергнувшейся нападению стороны сопротивляться. Людские резервы у Китая и даже Кореи все еще есть. Техникой им будут помогать все больше и больше, на это они могут рассчитывать. Поэтому даже при том, что успех американцев и их союзников в Азии вполне реален, военная победа в Корее и даже в юго-восточном Китае не будет способна перевесить в глазах американского народа и так уже готовый перевалить за 50 тысяч убитых и продолжающий расти список потерь. Значит, будет вариант второй. Или, по крайней мере, может быть. Интересно, зачем Сталин заставил его размышлять над подобными страшными альтернативами, хотя мог бы поступить проще: отдать конкретное приказание и посмотреть, как главный военный советник его исполнит. После чего отдать следующее. И аналогично поступить с генерал-лейтенантом Котовым.

«В этой игре много игроков и много фигур», — подумал генерал, задумчиво водя вилкой по скатерти. Будь он дома, в своем кабинете в Пхеньяне, он расчиркал бы блокнот десятком кружков: «Керк — посол США в Москве», «Келли — посол Великобритании, там же», «Болен — посол США в Париже», «Малик — советский представитель в СБ ООН», — и так далее, сверху донизу. Линии тянулись бы от одного кружка к другому, исчеркивая страницу до такой степени, что она становилась бы похожа на туркестанский ковер. «Мэтьюс — завотделом Европы Госдепартамента США», «Бевин — министр иностранных дел Великобритании», «Вышинский — министр иностранных дел СССР», — окружающих имена кружков становилось бы все больше. Генералу уже не надо было их рисовать, — он и так помнил все эти имена наизусть. Царапкин, Харрисон, Пак Ир У, Чжоу Энь-лай, Пак Хен Ен: премьеры и посланники, представители и генеральные консулы… Судьба этой войны, судьба который уже год недостижимого мира зависела от каждого из них — и одновременно не зависела ни от кого. По отдельности, войну не могли остановить даже сами Ким Ир Сен, Мао, Трумэн, Риджуэй[5], Сталин и глава «Чаюдан» — «Партии Свободы» Республики Корея Ли Сын Ман.

Они пока не могли это даже вместе. Потому что был и второй слой имен: «генерал Ванденберг — начштаба ВВС США», «генерал О'Доннел — командующий бомбардировочной авиацией», «генерал Пауэр — командующий стратегической авиацией»… Адмирал флота США Джой, генерал КНА Нам Ир… Еще два — три десятка имен и лиц: обе Кореи, США, страны Британского Содружества, Китай, Советский Союз и не стоящая упоминания мелочь, о которой, тем не менее, вспомнил Сталин… Кто из них может знать, что будет дальше? Кто из этих государств возьмет на себя ответственность за начало новой, уже открытой мировой войны? Или посчитает себя достаточно сильным, чтобы «назначить» за это ответственными своих врагов?

Генерал-лейтенант Разуваев поднял голову от тарелки и с тоской посмотрел на сидящего с рюмкой в руке капитана, на танцующего с белобрысой дурой подполковника-танкиста, на смеющихся и разговаривающих людей вокруг. Генералу было плохо. Он был одиноким и злым. Ему хотелось обратно в Корею. И еще больше ему хотелось командовать армией.

Узел 2.1 Все еще январь 1953 года

38-й пехотный полк 2-й пехотной дивизии армии США начал воевать почти с самого начала корейской мясорубки, выстояв в самые ее страшные дни, когда все, казалось, висело на волоске. Теперь — тут был почти санаторий. Именно это и заявили свежему пополнению в первый же момент после прибытия в часть, когда солдаты один за другим выпрыгнули из заиндевевшего кузова грузовика и построились перед встретившим их высоким скуластым мастер-сержантом в каске, надетой прямо поверх капюшона утепленной куртки.

— Вы прибыли в санаторий, девочки, — сказал мастер-сержант, брезгливо разглядывая строй переминающихся от холода рядовых-новобранцев. — Оглянитесь вокруг, не стесняйтесь!

Он широким жестом обвел цепочку стылых холмов на горизонте и жизнерадостно улыбнулся. Машинально проследившие за тем, куда он указал, новобранцы вздрогнули. На санаторий это было не слишком похоже. Все пространство, куда достигал взгляд, имело белый или серый цвет, с редкими пятнами или прожилками других красок. Ряды траншей, капониры и землянки, выступающие наружу только холмиками обсыпки и выведенными наружу печными трубами — все промерзло насквозь и было занесено снегом.

— Вот ты, девочка! — он ткнул в парня, стоящего слева. — Да, ты! Кто ты такой?

— Рядовой Николс, сэр! — выкрикнул парень, вытолкнув изо рта целый столб белого пара.

— Николс?

— Да, сэр!

— Откуда ты взялся, Николс?

— Из Сиэтла, Вашингтон, сэр!

Мастер-сержант удовлетворенно кивнул и отступил на шаг назад, оглядев короткий строй. Дома 38-й полк базировался на Форт-Левис, и учебный лагерь продолжал поставлять им местных уроженцев.

— Есть здесь кто-нибудь не из Сиэтла? — сурово спросил он после недолгой паузы. — Или вообще не из Вашингтона?

— Я, сэр! Рядовой Мак-Найт, сэр! — это был кто-то с противоположного фланга их строя.

— Ну?

— Из Филадельфии, Пенсильвания, сэр!

— Филадельфия — это не то. Есть здесь кто-нибудь из Теннесси, Западной Виржинии, Небраски? Из сельских районов Пенсильвании?

— Да, сэр! Я, сэр!

Мэтью задрал подбородок и, стараясь глядеть прямо перед собой, наблюдал, как густой пар, образовавшийся от его дыхания и криков, оседает вниз. То, что Мак-Найт был почти его земляком, он знал — но городской, как обычно, успел первым.

— Твое имя?

Мастер-сержант остановился прямо перед ним, и поскольку он, как с перепугу показалось Мэтью, был выше его почти на голову, то ни подбородок, ни глаза опускать не пришлось — они оказались прямо напротив зрачков темно-карих глаз заиндевевшего «мастера».

— Рядовой Спрюс, сэр!

— Фермерский сынок?

— Да, сэр!

— Стрелять умеешь? На кроликов охотился?

Мэтью еще дважды повторил свое «Да, сэр!», и мастер-сержант наклонил голову набок, пристально его разглядывая.

— Видишь вон то дерево?

Он указал на чуть ли не единственный заметный ориентир в пределах прямой видимости, если не считать собственно гряды холмов вдалеке, — крупный черный ствол почти без веток, торчащий прямо из снега: как будто дерево не росло здесь, а было вбито в мерзлую землю неведомой силой.

— Да, сэр!

— Насколько оно далеко, по-твоему?

Мэтью прищурился и внимательно посмотрел на протянувшуюся по снегу тень. Солнце стояло уже достаточно низко, и тень была длинная, несколько раз изломанная в середине нанесенными ветром складками сугроба.

— Около 300 ярдов, сэр! Возможно, чуть-чуть больше.

Он уже начинал догадываться, что «мастер» от него хочет, и когда тот приказал стрелять, не потратил ни одной лишней секунды. Пуля «Гаранда» ушла в черный, как будто обожженный ствол, и вопроса о точности его выстрела даже не возникло: звука удара с такого расстояния слышно почти не было, но с дерева водопадом посыпался снег.

— Отлично, — кивнул удовлетворенный сержант. — Теперь ты ротный снайпер, Спрюс. Встань в строй и осознай свое счастье.

Мэтью отступил назад, заняв свое место в коротком строю. Произошедшее было для него неожиданным и непонятным, и он еще не сообразил, как надо реагировать на случившееся. Интересно, что случилось с предыдущим снайпером, если на эту должность вдруг назначили его? Насколько рядовой Спрюс помнил лекции в учебном лагере, снайперов готовили по специальным программам, длящимся как минимум на шесть недель дольше, чем стандартная подготовка рядовых-пехотинцев. Впрочем, он надеялся, что это дело разъяснится достаточно быстро — вряд ли причина произошедшего окажется очень уж сложной.

Прибывший в сопровождении капрала второй лейтенант с усталым, плохо выбритым лицом выслушал короткий отчет мастер-сержанта, отдал несколько негромких команд, и уже через несколько минут мало что соображающие рядовые были распределены по взводам. Почему так случилось, Мэтью тоже тогда не понял, поскольку командовать и распоряжаться, по его разумению, должны были офицеры. Но капрал отвел его, Мак-Найта и еще одного выбранного им рядового к блиндажу 1-го взвода, где и оставил перед лицами двух десятков ухмыляющихся или равнодушных солдат-«стариков».

— Вишенки[6], — констатировал один из них, худой и угловатый, с манерами то ли шулера, то ли уличного бандита. Мэтью всегда таких опасался, ощутил он явственный укол опасности и сейчас. — Добро пожаловать в наше теплое местечко.

В блиндаже действительно было весьма тепло, но Мэтью сумел сообразить, что худой солдат иронизирует. Прошедший половину Европы с автоматом дядька Абрахам рассказывал ему, что если уж ты прибыл на настоящую войну, то нужно сразу занять место в подразделении, став для остальных своим как можно быстрее. Мэтью надеялся, что его открытое и честное лицо сможет расположить к нему бывалых солдат так, как не сделает это его не слишком-то хорошо подвешенный язык. Но… Даже представиться как следует оказалось неожиданно трудно, и Мак-Найт опять оказался первым. Спустя несколько минут, когда тот сообщил о себе все возможные сведения, вплоть до домашнего адреса в Филадельфии, а второй прибывший с ними рядовой тоже рассказал дюжине рассевшихся вокруг на двухъярусных койках «старичков» о себе, дошла очередь и до Мэтью.

Несмотря на то, что Мак-Найт, выслуживаясь, указал на недавнего фермера с насмешкой, солдаты 1-го взвода выслушали его несложный рассказ спокойно и достаточно доброжелательно. Многие продолжали дремать или просто лежать по своим койкам, то ли слушая его, то ли нет.

— Дело простое, — сказал тот самый не понравившийся ему сразу худой рядовой первого класса в ответ на известие, что вновь прибывший уже назначен снайпером роты. — Старый снайпер наступил на откуда-то взявшуюся здесь мину и сейчас щиплет за задницы флотских медсестричек где-нибудь на полдороге между Пусаном и Окинавой. Откуда здесь взялась мина, никто так и не выяснил, но парню хватило. Полступни как не бывало. Понял?

Мэтью растерянно сказал, что понял, хотя опять не понял почти ничего. Представившийся наконец-то солдат, восприняв его удивление как должное, расщедрился — и со сложными, не до конца понятыми им подробностями рассказал, что мина наверняка была старая, еще от китайцев. Странно, что на нее наступили только сейчас, и еще более странно, что она сработала. Этот солдат явно был во взводе лидером, и это удивило пенсильванца еще раз: рядом он видел по крайней мере троих капралов и сержантов с коллекцией разнокалиберных по количеству и размеру шевронов на плечах, сидевших молча и вообще ведших себя так, будто они собирались ложиться спать.

Большинство сидящих по очереди представилось. Затем все тот же рядовой дал короткие характеристики на нескольких спящих или дремлющих. Во взводе был некомплект человек в десять, и трое прибывших оказались весьма кстати.

— Большой войны как будто бы не намечается, ребята, — сообщил один из сержантов, разглядывавший что-то на обшитой фанерой притолоке. — Так что расслабьтесь. Но не до конца, потому что нас тут регулярно обстреливают и даже бомбят. Да и мины попадаются, как видите. Плюс караулы — а рисоеды нет-нет, да попытаются проползти куда-нибудь под проволокой, пошарить в передовых траншеях… Сами увидите, в общем.

— Бомбят? — не поверил Мак-Найт, и Мэтью поймал его действительно недоумевающий взгляд. Это было, фактически, первый раз, когда он увидел, что городской живчик не так уж и уверен в себе.

Несколько солдат или засмеялись, или, по крайней мере, ухмыльнулись, и на душе сразу стало немного полегче. Дядька рассказывал, что может означать «бомбят», но ни в одном случае он при этом не улыбался, так что скорее всего здесь это будет не так страшно.


Так оно, в общем, и началось для него на этой войне. Она действительно оказалась самая настоящая — с артиллерийскими и минометными обстрелами, ночным стрекотанием над головой и ответным ревом двигателей: «ночники» с пасущихся в полусотне миль от побережья авианосцев Флота без толка гонялись за невидимыми в темноте бомбардировщиками рисоедов. Полк стоял во втором эшелоне обороны, восхитившей рядового Спрюса обилием и разнообразностью инженерных ухищрений. В передовых траншеях их участка фронта вяло перестреливался с коммунистами потрепанный полк южнокорейцев, по полутора-двухмильное расстояние до собственно линии боевого соприкосновения не являлось таким уж большим: снаряды сюда вполне долетали. Более того, на второй же день пребывания новичков в роте они увидели, как один из прошедшего на юг всего в 50–60 метрах над их позициями звена «Тандерждетов» волочит за собой длинный дымный хвост. Все-таки они попали на самую настоящую войну.

Тогда же, после официального представления исполняющему обязанности командира роты «Д» первому лейтенанту, Мэтью Спрюс был окончательно утвержден в должности снайпера, получив оставшуюся от старого снайпера винтовку с оптикой и несколько пачек патронов. Отказываться он не стал, потому что это не принесло бы никакой пользы. Учебный лагерь твердо убедил призванного непосредственно с кукурузных полей пенсильванца в том, что если ему что-то приказывают, то это навсегда — вне зависимости от того, хочешь ты этого или нет. Причем правомочность этого приказа легко проверялась простым пересчитыванием количества шевронов на плече или взглядом на то, что находилось у приказывающего в петлицах. «Делай, что тебе говорят, и старайся делать это хорошо», — этот принцип никогда не подводил рядового Спрюса ни в мирной жизни, ни в учебном лагере, и Мэтью твердо собирался следовать ему и в дальнейшем.

2-я пехотная дивизия, в состав которой входила их часть, сейчас насчитывала только два полка. 23-й пехотный уже несколько месяцев занимался где-то в тылу охраной лагерей военнопленных, которые, по слухам, бунтовали не переставая. В качестве компенсации два других полка, оставшихся на линии фронта, «размазали» по всем ее старым позициям и закопали в землю по самые уши. Коммунисты не наступали уже давно, и большинство опытных солдат дружно сходилось на том, что это не к добру.

— Вот видите эти холмики? — указал на те самые возвышенности вдалеке яйцеголовый, бритый наголо капрал, взявший всех троих новичков прогуляться по сети идущих в разных направлениях траншей ротного опорного пункта. — Там сидят рисоеды-коммунисты. В ноябре им удалось потеснить южных рисоедов мили на три, и прежде, чем мы вмешались, они уже врылись в грунт в полный профиль и обложились минами. Мы атаковали их два раза, и оба раза неудачно…

Капрал достал откуда-то изнутри куртки сигарету и прикурил от предыдущей, сведенной уже к коротенькому окурку. Им он не предложил. Впрочем, Мэтью и не курил как следует — отец с матерью, пусть и постоянно ругающиеся между собой по любой мелочи, не одобряли этого совершенно единодушно. Теперь можно будет, наверное, курить не тайком и хоть каждый день, но вряд ли стоит начать именно сегодня.

— Попросите ребят, — продолжил капрал. — Они вам расскажут, как мы тут топтались. Второй раз вообще было на редкость погано. Артиллерия молотила холмы почти сутки, авиация летала и бомбила так, что мы только подпрыгивали.

— И что? — спросил Мэтью, как капрал явно и ожидал.

— А то. Ну, мы поднимаемся из окопов, за нами танки и все такое, — и тут коммуняги открывают огонь и кладут нас носом в землю. Два танка подбивают — мы вообще не поняли из чего, и остальные уходят назад. Мы за ними, разумеется. Четверо раненых на взвод. А во 2-м вообще двое убитых. Ну капитан и приказал отходить, потому как мы не морская пехота и даже не китайцы, чтобы с боевым кличем «Я трахал это!» лезть на неподавленные пулеметы… А потом кто-то решил, что черт с ними, с этими холмами, ничего они не значат, — и вот с тех пор мы тут, ребята, и околачиваемся. Впрочем… — Он в очередной раз крепко затянулся и бросил окурок под ноги. — Раз начали присылать пополнение, то скорее всего, скоро дело пойдет. Это не просто так нам аж девять рядовых на роту прислали. Плюс этот тип из третьего взвода вчера из госпиталя вернулся. Наступление ожидают, что ли? Ну да кто же нам расскажет…

— А что рядовой… — Мэтью замялся, поскольку не запомнил фамилию удивившего его солдата, а описывать его страшноватую внешность так, как воспринял ее, не хотел.

— Джексон, — вовремя подсказал Мак-Найт.

— «Хорек»-то? Он бывший сержант первого класса. С него сняли сержантские шевроны за то, что спер ящик пива из офицерского бара в лагере Красного Облака. Но он во взводе главный до сих пор. Вы нашего взводного видели? Он на голову озадаченный и в пехотной тактике понимает, как квакерский священник, а в том, чего в бою могут стоить коммунисты, — вообще никак. Только пистолетиком размахивать горазд и орать — ну, это сами поймете… Ждем — не дождемся, когда его переведут куда-нибудь или хотя бы ранят и отправят домой, всего обвешанного медалями. Может, тогда воевать начнем по-человечески. Ты его видел уже?

— Нет, — покачал головой Мэтью, в то время как остальные просто ждали того, что им будут рассказывать дальше. Сам он с неожиданным неловким чувством осознал, что капрал обращается в первую очередь к нему, а двух остальных прибывших вместе с ним солдат практически игнорирует. Это было непривычно и немного приятно. Пока кутающийся в куртку капрал продолжал рассказ о том, что находится в нескольких километрах по сторонам от их опорного пункта, рядовой Мэтью С. Спрюс, продолжая машинально кивать, поразмышлял о необычности такого отношения и решил, что его стоит отнести исключительно на счет назначения его снайпером. Чтобы избавиться от неловкости, он машинально потрогал торчащий из-за плеча ствол своей новой винтовки и подумал, что ее стоит пристрелять сегодня же.

Было уже около полудня, когда наконец-то появившийся командир взвода обратил внимание на свежее пополнение. Они представились второму лейтенанту по всей форме, как положено задрюченным в учебном лагере новобранцам. Тот же бритый капрал сообщил взводному, что рядовой Спрюс утвержден действующим командиром роты в должности ротного снайпера, и Мэтью воспользовался случаем попросить о возможности пристрелять винтовку и осмотреть передний край, — это было буквально все, что он мог себе представить из обязанностей снайпера подразделения, находящегося во втором эшелоне. Лейтенант ничего не сказал и только пожал плечами, а потом отвернулся. Если бы не утренние слова капрала, знакомство с ним оставило бы впечатление о лейтенанте как о немногословном и явно умном человеке (к таким Мэтью всегда относился с робостью), но лишь один день рядом с войной, в сочетании с тяжестью без счета выданных ему патронов в подсумке, придали рядовому такую уверенность, что он стал несколько критичен и даже позволил себе внутренне усмехнуться.

В течение нескольких следующих дней поступившее в роту «Д» пополнение вполне ассимилировалось. Новоприбывшие бойцы пообтерлись и постепенно перестали смотреть вокруг с тем смешанным выражением испуга и любопытства, которое всегда отличает молодых солдат. Окончательно статус рядового Спрюса утвердило занятие на батальонном стрельбище, располагавшемся милях в пяти или шести к югу. Форсированный марш в полной выкладке — это всегда не сахар, а уж на таком морозе — тем более. Тем не менее, 1-й взвод совершил его в отличном темпе и слитно, как один сапог, подтвердив самим себе неизменно отличный уровень подготовки американской пехоты. Стрелковые упражнения также были обычными: по 60 патронов на человека, грудная мишень на 50 ярдов из положения стоя, грудная мишень на 100 ярдов из положения лежа, «пулеметное гнездо» на 150 ярдов. Отстрелявшись, взвод построился и почти немедленно перешел на бег, подгоняемый ругательствами своего командира. Пристроившись к солдатам первого отделения, Мэтью побежал было вместе со всеми, но приказ первого лейтенанта, исполняющего обязанности командира роты, выдернул его из общего строя. Остановившись, он проводил окутанную снежной моросью удаляющуюся колонну недоуменным взглядом, прежде чем подбежать к первому лейтенанту и застыть в ожидании приказаний.

— Неплохо отстрелялись, — заметил ротный, глядя на часы. Было где-то восемь утра, и до того, как до стрельбища доберется 2-й взвод, смененный на позициях 1-м, у них было, наверное, еще почти два часа. — Хочешь еще?

Стрелять Мэтью хотелось не слишком, потому что стрельбище было оборудовано плохо, и вместо соломенных матов на огневом рубеже лежали просто доски, брошенные на промерзшую землю. Лежать на них было неприятно, и, даже изо всех сил концентрируясь на стрельбе, чтобы не ударить лицом в грязь, он все равно ощущал, как мерзнет. В то же время, по его представлению, ни один «настоящий» снайпер никогда не стал бы отказываться от дополнительного упражнения, поэтому он сказал «Да».

Хмыкнув, и.о. командира роты поднял с земли многократно простреленную и исцарапанную каску с намалеванной на налобнике красной звездочкой, а потом снял свою собственную каску стандартного образца. Держа последнюю в руках, он стащил с нее потертую покрышку серого цвета и натянул ее на каску убитого когда-то китайца или северокорейца. Даже это само по себе вызвало у Мэтью очередной укол удивления — на тех плакатах, которые им показывали в учебном лагере, все коммунисты носили исключительно меховые шапки или просто кепи, касок не было ни у одного.

— Пятьсот ярдов пойдет? — спросил первый лейтенант. Отвлекшись на некстати пришедшую в голову мысль, Мэтью не нашелся, что ответить сразу, и поэтому офицер, не дождавшись его, широкими шагами двинулся вперед. Чтобы преодолеть назначенную дистанцию, ему потребовалось несколько минут, поэтому свежеиспеченный снайпер успел разобраться в том, что ему предстоит. Пятьсот ярдов — это очень много. Попасть с трехсот или трехсот тридцати в широкий древесный ствол он не затруднился, но в каску… Это даже меньше, чем стандартная грудная мишень, да еще покрышка, которую лейтенант зачем-то на нее надел. Хотя зачем — это как раз понятно, — сделать задачу труднее. Наверное, какой-то смысл в таком упражнении есть, но… Скорее всего, он просто промахнется, и его свежевычищенную винтовку отдадут какому-нибудь другому любителю стрельбы по кроликам в вырубленных и высохших августовских кукурузных полях, хрустящих от его бега.

— Здесь! — крикнул офицер издалека, то ли просчитав шаги сам, то ли найдя какую-то знакомую метку. Ну конечно, здесь же должны упражняться, скажем, пулеметчики, поэтому и разметка должна быть ярдов до семисот или даже восьмисот, а то и до полной тысячи.

Только потому, что командир роты показал нахлобученную на сформированный несколькими движениями его сапога сугробчик каску, и лишь потом двинулся в обратный путь, — только из-за этого Мэтью сумел быстро найти ее взглядом. Все же зрение у него было что надо — излишним чтением их в школе не перегружали, поэтому похожий на сосок козьего вымени холмик, увенчанный укутанной серой покрышкой каской, он смог отыскать и тогда, когда лейтенант вернулся к нему.

— Готов? — спросил он.

— Да, сэр.

Только сейчас Мэтью снял с плеча винтовку и аккуратно откинул заглушки с линз оптики. Снег вроде бы не шел, разве что отдельные снежинки поднимало ветром с земли, но стекла все равно могут обмерзнуть, и тогда он точно ничего не увидит. Надо бы носить с собой флакончик со спиртом или эфиром — как раз для таких случаев; но где можно достать спирт, он еще не выяснил. Более того, в рассказ о том, что спирт ему нужен для подобных глупостей, никто, скорее всего, просто не поверит…

— Зарядить оружие!

Стреляя вместе со взводом, он пользовался обычными патронами. Теперь же, подумав, Мэтью распечатал пачку, оставшуюся от подорвавшегося снайпера, владевшего этой винтовкой до него. Патроны были масляно-желтыми и на вид — неуместно теплыми на таком морозе. Один за другим Мэтью задвинул их в приемный паз обоймы, вщелкнул ее на место и поворотом рукояти затворного механизма взвел боевую пружину, услышав, как сработала прекрасно отлаженная механика. Осталось тронуть предохранитель, и все — оружие было готово к стрельбе.

Поглядев под ноги, он лег на доски и выложил ступни своих длинных нескладных ног так, чтобы носки утепленных сапог смотрели друг на друга. Куртка сплющилась под весом его тела, и холод почти сразу начал проникать иод кожу.

— Стреляй, когда будешь готов, — приказан офицер сверху.

Сделал он это вовремя, а то бы пришлось выворачивать голову, чтобы поймать его взгляд. То, что этого делать не пришлось, сэкономило Мэтью почти полминуты, и от этого он окончательно проникся уважением к и.о. командира роты.

Найдя нужный бугорок сначала невооруженным взглядом, а потом в прицеле, он мягко подвел его разметку под указанные лейтенантом пятьсот ярдов. Увеличение было слабым, но света хватало, и видно все же было сравнительно неплохо. Проверив прицел еще раз, Мэтью прижался щекой к отполированной поверхности приклада и только тогда, подышав напоследок на оголенные трехпалой рукавицей, замерзшие уже пальцы, впервые дотронулся до спусковой скобы.

Выстрел! Ему показалось, что лежащая в перекрестье прицела маскирующаяся под цвет грязного снега каска дернулась, но она осталась на месте. Дешевую автоматическую снайперскую винтовку пока не придумали, поэтому передернуть затвор той, которая у него была, заняло еще почти целую секунду, прицелиться — еще две. Снова выстрел. На этот раз энергии пули хватило на то, чтобы своротить небрежно сделанное из слегка спрессованного снега основание, и каска улетела далеко в сторону.

— Неплохо, — заметил лейтенант, оторвавшись от бинокля. Очень неплохо, Спрюс. Для пятисот ярдов — так вообще отлично.

Поняв, что стрельба окончена, Мэтью проверил положение предохранителя и поднялся с досок.

— Что ты скажешь о винтовке?

Не зная, что ответить, Мэтью погладил пистолетную рукоятку и пожал плечами.

— Я не снайпер, — честно ответил он. — Но мне нравится. Прицел новый.

Офицер кивнул. Винтовка была достаточно уже устаревшей — «М1903А4», но прицел на ней действительно стоял последней модели. Впрочем, он был лишь ненамного менее хреновым, чем предыдущие. То, что пенсильванец со второго выстрела сумел попасть в замаскированную каску с 500 ярдов, его впечатлило. Это было почти вдвое меньше «теоретической» предельной границы прицельной стрельбы снайперской винтовки, но весьма близко к границе ее реальной эффективности. Поднявшись за девять лет от своего первого боя до первого лейтенанта, и.о. командира взвода научился ценить хорошую стрельбу в тех случаях, когда сзади не порыкивает моторами автоколонна с предназначенными для его подразделения боеприпасами. Парня стоило запомнить.

Через несколько минут, разбрасывая ногами камешки и комки смерзшейся грязи, первый лейтенант дошагал до перевернутой набок каски и с удовольствием понял, что и ошибся, и не ошибся одновременно. Лопух-новобранец попал в цель оба раза, но первая пуля прошла касательно, разорвав тонкую ткань и отрикошетив от крутизны стального горшка в том месте, где у человека находился бы висок. Вторая пуля попала почти точно в лоб, и под таким углом и на такой дистанции пробила сталь без труда. Будь в ней в это время рисоед-коммунист, ему снесло бы крышу черепа. Лейтенант облизнул потрескавшиеся от ветра и мороза губы и пожал плечами. Никого лучшего на эту должность он в ближайшие дни все равно не найдет, а поведение китайцев ему весьма не нравилось уже давно. От них можно было ожидать любой пакости, и лучше, чтобы рота была пополнена до штатного состава хотя бы к 30 января. Тогда есть шанс, что им удастся хорошо поработать, если коммунисты ограничатся локальным ударам по измотанному полку южнокорейцев и их батальону.

— Выберешь себе второго номера, — приказал он, вернувшись к ожидающему его рядовому с каской в руке. — И завтра же пойдешь к соседям, познакомишься с Большим белым мужчиной.

Он помолчал, дожидаясь то ли реакции молодого снайпера, то ли чего-то еще, и, не дождавшись, объяснил:

— Это прозвище снайпера роты «Е». Он уже полгода здесь.

Видел он все, что ты только можешь себе представить. Я попрошу их лейтенанта, пусть Большой сводит тебя на линию фронта, покажет, что к чему. Меня ты устроил. Посмотрим, устроишь ли ты коммунистов.

Узел 3 Начало февраля 1953 года

1 февраля 1953 года советский военный советник при флагманском минере военно-морских сил КНА товарищ До Вы, то есть капитан-лейтенант Вдовый, встретил в отличном настроении. Несколько дней он провел в Нампхо, затем еще несколько — в Соганге, потом снова день в Нампхо. Днем 31 января он вернулся в передовую военно-морскую базу Со-ганг и, едва ли выспавшись за обрывок ночи, к 2:30 следующего утра был уже на пирсе.

Импровизированный минный заградитель, в мирной жизни — безымянный кунгас, а теперь «Вымпел № 4», загружался минами с подъехавшего прямо к сходням грузовика. Взвод солдат-корейцев из батальона береговой обороны, разбившись на две бригады, аккуратно скатывал тележки с якорными минами заграждения с досок, выложенных наподобие огражденного перилами моста, трещавших и прогибающихся под их весом. Мины были старые, производства межвоенных лет, классического «образца 1916 года», то есть отлично знакомые Алексею еще с курсантских времен. Грузовик брал две таких мины, кунгас — шесть. Уговорить его командира взять хотя бы еще пару не удалось, и поскольку в море все равно предстояло выходить именно ему, а не военному советнику, то на этом и ограничились.

Весила каждая мина 750 килограммов, и, помня, как это было в те годы, когда они зелеными курсантами таскали эти мины по рельсам, Алексей мысленно сжался. Солдаты, натужно ухая, дружно вцепились в очередную тележку и достаточно ловко вкатили ее на палубу минзага, освещенного с берега парой прожекторов. Его двадцатилетний командир орал и размахивал шапкой. У него не было даже военной формы, но на корме его кораблика с флагштока свисал самый настоящий красный флаг. Впрочем, его можно было трактовать просто как «имею на борту взрывоопасный груз».

— Товарищ военный советник, — подошел сзади переводчик. — Товарищ капитан спрашивает, будут ли от вас какие-нибудь еще указания.

— Да, — кивнул Алексей. — Всех лишних немедленно убрать с пристани.

Он обернулся и увидел, что погрузка уже почти закончилась, — оставались последний грузовик и последняя мина. После этого капитан-лейтенант посмотрел в темное еще небо. Вызванная необходимостью ночной погрузки иллюминация может привести к тому, что все уважающие себя «ночники» слетятся к ним, как мотыльки. Причем вооруженные до зубов. И если зенитчики, дай бог, сумеют отогнать одиночку-охотника, то он, проникнувшись к ним почтением, в любом случае наведет на базу уже загруженное как следует и готовое к драке звено бомбардировщиков. А истребителей на прикрытие выхода убогого минзага никто не даст, можно даже не просить. Остается только молиться, чтобы свет никто не увидел. А корейцам — чтобы их посудина не попалась какому-нибудь шарящему между островами сторожевику.

— Уводите грузовик, как только они скатят, — сказал Алексей. — И всех лишних тоже уводите. Как только они закрепят все мины, немедленно свет долой. Если американцы налетят, здесь одно мокрое место от всех останется. Видывал я такое…

Он ожидал, что Ли направится к капитану и передаст ему совет, но переводчик вместо этого подбежал прямо к грузовику и сам прокричал что-то на своем чирикающем языке ждущему шоферу. Дождавшись, чтобы солдаты забросили доски в кузов, он, взмахнув рукой, выкрикнул несколько энергичных слов (отчего те разразились приветственными воплями), и все тут же трусцой побежали в сторону собственно порта. За ними покатил и сам грузовик.

Все-таки лейтенантское звание на войне — это достаточно много, даже на флоте. И даже при том, что Ли — китаец, а батальон корейский. Алексей уже знал, что имя Хао Мао, произнеся которое в первый раз, переводчик ждал от него улыбки, а то и насмешки, означает всего лишь Хорошая Шерсть. На севере Китая скотоводство было развитым, и его родители, небогатые крестьяне, назвали своего младшего сына на удачу. Еще одного лейтенанта, с которым Алексей успел познакомиться, — командира базирующегося на Соганг патрульного катера, звали в переводе на русский Крепкая Сталь. Можно было догадаться, что его отец был из рабочих.

— Давай! Давай! — прокричал с кунгаса высокий жилистый кореец в шапке, «уши» которой стояли торчком, как у зайца. Это само по себе придавало ему достаточно забавный вид, а выученное им за несколько часов подходящее русское слово сделало бы ситуацию окончательно комичной, если бы этот молодой офицер не должен был выходить в море уже через полчаса. Ставить мины между островами, в надежде на то, что на них подорвется какая-нибудь шхуна, везущая продовольствие и боеприпасы островным гарнизонам южнокорейцев — а если повезет, то и тральщик. И еще больше надеясь, что в процессе минной постановки его никто не обнаружит.

Погрузка уже заканчивалась. Не сумев поймать его взгляд, Алексей обернулся, и Ли тут же оказался рядом, дожидаясь новых указаний. Все же командиру минзага потребовалось еще несколько минут, чтобы тщательно проверить выстроившиеся на палубе мины, и только после этого он взбежал на пирс и молча остановился перед ними.

— Погрузка произведена недостаточно быстро, — высказался Алексей, глядя прямо перед собой. Ли перевел, и от военного советника потребовалось усилие, чтобы не посмотреть в лицо корейского моряка. — Если у вас будет такая возможность, я рекомендую тренироваться в погрузке до тех пор, пока вы не сумеете сократить ее время вдвое. Учебных мин нет, поэтому я попрошу товарища капитана обеспечить вас деревянными чурбаками. Значение тренировки вам понятно?

Только задав этот вопрос, он перевел наконец взгляд и встретился глазами с командиром «Вымпела № 4».

— Да, товарищ военный советник, — утвердительно кивнул кореец. — Я знаю, что мы плохо справились, но бойцы редко привлекались к подобным работам. У них мало опыта.

— Будут чаще, — пообещал ему Алексей, сумев наконец-то, улыбнуться с чистым сердцем. — Нам обещали мины и минные защитники. В сорока милях отсюда ходят корабли и суда интервентов, и если мы собираемся мешать им снабжать свои гарнизоны, высаживать десанты и разведгруппы, то нам всем придется воевать лучше, чем мы воюем сейчас. Погрузка мин — это тоже война.

Офицер кивнул. Ему явно не терпелось, более того, в своем нетерпении он был совершенно прав. Утренние сумерки с их зимним туманом были на вес золота — вовсе не каждый американский, британский или южнокорейский сторожевик имел ежеминутно готовый к фактической работе радар, а мимо эсминца ребят, дай бог, пронесет. Так что пока не взлетели дневные разведчики, «Вымпел № 4» должен выставить мины в проливе. В принципе, они успевали.

— Удачи! — коротко пожелал Алексей корейцу, и тот, пожав его руку, напряженно кивнул. Удача им понадобится, в этом сомнений нет. Сегодняшняя операция была, по местным меркам, достаточно рутинной, но для нового советника она была первой, разработанной полностью самостоятельно. Повезет ли ему, как иногда везет новичкам? Не придет ли в голову флагманскому минеру военно-морского флота КНДР, пожилому флегматичному мужичку с усталыми собачьими глазами, что молодого русского до реального дела допускать незачем. Мол, его работа — заглядывать через плечо в карты и таблицы и робко подсказывать глубины установки минрепов и соотношение мин к минным защитникам в каждой индивидуальной банке. Одной — у Тэчон-До, другой — у Тэйонпонг-До, третьей, если повезет и им это разрешат, — аж у самой пасти тигра, между Махангом и островами Сокмо-До, где вражеские сторожевые катера считаются на дюжины. Пожалуй, можно вспомнить, что в Европе подобный масштаб минно-заградительных операций (таких, как сегодня — шесть мин на единственном убогом, вооруженном одним пулеметом кунгасе) вызвал бы просто смех. Но здесь это не было смешно…

Где-то внутри посудины взвыл и застучал двигатель. Освещение с берега уже погасло, и в еще полной по зимнему времени темноте ходовые огни кунгаса светились, как планеты в ночном небе юга. Потом, мигнув, погасли и они.

Лейтенант выкрикнул несколько команд, и темные фигуры матросов забегали у причального борта. Через два десятка секунд минзаг, качнувшись, отвалил от брусьев причала, унося с собой полдюжины сделанных в СССР морских якорных мин. Лично проверив каждую, Алексей был уверен, что они не подведут. Год выпуска на формулярах к минам стоял 1938-й. Ему показалось странным, что их, во-первых, производили в годы, когда на вооружение были уже приняты более современные образцы, а во-вторых, так и не использовали в Отечественную, но это могло быть просто проявлением секретности, как и намалеванные на корпусе широкими мазками сурика непонятные ему иероглифы. С другой стороны, ему понравилось, что минрепы у мин были не из тросов, а из чередующихся с участками тросов коротких фрагментов крепких цепей. Насколько он помнил, делать такие минрепы начали действительно сравнительно недавно — так что, быть может, мины и в самом деле достаточно новые. Предполагалось, что цепи должны заклинивать резаки тралов, подтягивая мины к бортам тральщиков. Более того, такие минрепы делали малоэффективными параваны-охранители, с какими здесь ходили, насколько Алексей знал, почти все крупные боевые корабли интервентов. Вероятно, из экономии длина минрепов была уменьшена со стандартных 400 метров вдвое — этого вполне должно было хватать, что для Финского запива, что для мелководных Западно-Корейского залива и Желтого моря. В любом случае, стоимость изготовления такого минрепа вполне окупалась массой интересных возможностей, сразу встающих перёд теми, кто занимался тралением. Сейчас это был не он, это были враги, поэтому Алексей стоял, улыбаясь, и щурился на серое мерзлое море.

Минный заградитель уже разворачивался, показывая переделанную в транцевую, как у эсминца, корму с узкой рельсовой колеей для ската. Ребятам где-то три часа хода до района выполнения боевой задачи, и каждую минуту их могут перехватить. Сама постановка заграждения может занять минут пятнадцать или двадцать — и это уже напрямую зависит от подготовки команды, в которой Алексей вовсе не был уверен. Даже самого командира минзага он встретил вчера первый раз в жизни, и хотя парень ему весьма понравился, но опыт есть опыт: кадровый военный моряк, капитан-лейтенант Вдовый отдал бы четверть наличного корейского запаса мин только на то, чтобы вытренировать офицеров и матросов так, как в свое время тренировали его самого — до безрассудного автоматизма.

Отняв ладонь от виска, Алексей обернулся от дунувшего в лицо порыва холодного ветра с моря, принесшего стук двигателя и голоса команд. Лейтенант Ли стоял рядом, за плечом, и, оказывается, тоже отдавал честь — то ли помня правила, то ли просто копируя его. Солдаты-корейцы, грузившие мины на борт, и несколько портовых матросов также стояли на пристани и на мостках. Без всякого подобия строя, просто отдельными группками по нескольку человек, они стояли почему-то в полном молчании. Это было не просто «тихо», без выкриков и пожеланий удачи: молчание было каким-то неживым. Именно поэтому Алексей не почувствовал их за спиной — как любой человек, включая его, осознает присутствие других людей. Эта мелочь почему-то неприятно уколола его, и хотя ничего страшного в произошедшем не было, на душе от этого остался холодный, нехороший осадок.

Шагая к домику столовой передовой ВМБ, Алесей продолжал морщиться и уговаривать, убеждать себя в том, что в чужой стране могут и должны быть свои собственные традиции и суеверия, тем более в стране отсталой — какой, надо признать, является Корея. В советском флоте плохой приметой считалось отвечать на пожелание удачи в бою вежливыми словами. Может, и не везде, но по крайней мере на Балтийском и Северном флотах, где Алексей воевал от самого первого и до самого последнего дня войны, на такое пожелание надо было или выматериться, или как минимум грубо обругать пожелавшего. Почему — черт его знает, но вот так прижилось… Может, как рудимент какой-то народной традиции стародавних времен. Можно было припомнить, например, что в деревнях матерными ругательствами до сих пор отгоняют болезни от скота.

Ну кто его знает, как принято провожать в бой у корейцев… Может, у них так и надо: стоять, как на похоронах соседа, морща лицо от ветра, но не произнося ни слова. Интересно, переводчик Ли знает, или ему это так же удивительно — как китайцу из северной провинции и вдобавок бесконечно далекому от моря и военного флота человеку?

Внутренне посмеиваясь и проникаясь к своему «второму языку» все большим уважением, Алексей отмечал, что Ли ежедневно записывает на бумажки новые для себя слова и проговаривает их по 20 раз в день, пока произношение не станет если не чистым, то по крайней мере понятным. «Минреп», «гальвано-у-дарний», «ком-бини-рован-ний» — на этом слове он пока спотыкался чаще всего. Лейтенант с минзага, с его освоенным за полтора часа «Давай, давай!», мог оказаться в итоге гораздо более талантливым. Но слово было нужное — едва вступив в должность, Алексей сразу начал терзать флаг-минера по поводу необходимости использования современных, или по крайней мере «более современных», мин, — с индукционными, акустическими, комбинированными взрывателями, приборами срочности и кратности, и так далее. Если умело их применять, то даже не прикрытое береговой артиллерией и ударной авиацией, «мертвое» по сути заграждение может стоить интервентам немало пота. А пока они его будут тралить — можно будет поставить другое, в другом месте. Или в двух.

Погрузившийся в свои мысли Алексей вдруг заметил, что комвзвода Ли сзади начал какой-то разговор. Он обернулся на незнакомого солдата или матроса, зачем-то увязавшегося за ними, и тут в его голову пришла очередная неприятная мысль. Флагманский минер, советником при котором являлся капитан-лейтенант Вдовый, проводить заградитель в боевой поход не пришел. Почему — опять же, бес его знает. Он немолодой человек, и в два с лишним часа ночи, когда началась погрузка, а тем более к моменту выхода ему наверняка очень хотелось спать. С вечера они работали вместе, но вопрос о том, нужно ли Алексею идти на причал, а флаг-минеру оставаться, даже не вставал — все решилось как-то само собой. Плюс задача опять же была микроскопической: наверняка надменный старший офицер предположил, что шесть мин не стоят того, чтобы, не выспавшись, два — три дня потом ходить как поскользнувшийся. Но все равно… Когда балтийские «Марти» и «Урал» уходили ставить мины, было понятно, что флагманский минер флота должен или идти с ними, или, по крайней мере, непрерывно держать руку на пульсе происходящего — готовясь требовать прикрытие авиации, помощь Отряда легких сил и так далее. Никакой помощи, разумеется, почти никогда не было даже на той войне и уж точно не будет на этой, но Алексей, мысленно матюгнувшись, заключил, что спокойствие, с которым флагманский минер флота коммунистической Кореи относится к своей работе, объясняет то, что к ней с таким же спокойствием относятся и американцы с англичанами.

Они подошли к столовой и остановились, обметая сапоги заботливо приставленной к крыльцу метелочкой из плотных, коротко обрезанных сухих стеблей.

— Проголодались, товарищ военный советник? — спросил лейтенант Ли.

Проголодался Алексей отчаянно, потому что встал почти немедленно после того, как лег, а завтрака в четверть третьего ночи, разумеется, не было и быть не могло. С тех пор прошло не так уж и много времени, но все эти часы он провел на морозе, ощущая, как холодный ветер пробирается через швы бушлата. На часах не было еще шести, а он уже устал и наголодался впрок на целый день. Хотя если лейтенант со своим «Вымпелом» придет вовремя и без мин, то это, разумеется, будет стоить любого голода.

Заранее истекая слюной, он вошел в помещение столовой — немаленькую квадратную комнату, уставленную лавками и столами, со стенами, расписанными наивной батальной живописью.

— Что это такое изображено? — спросил Алексей переводчика, активно работая ложкой над миской с горячей рисовой кашей — насколько он уже понял, традиционным завтраком корейских моряков.

— Товарищ Ким Ир Сен, — сообщил тот.

— Ну, это понятно. А что он делает?

Лицо вождя корейских коммунистов Алексей уже научился узнавать: на большинстве изображений оно было одухотворенным, как, скажем, лицо декламирующего поэта. То, что на изрисованной гуашью стене, яркие краски с которой радовали глаз любого завтракающего или обедающего во флотской столовой передовой ВМБ Соганг, изображен именно будущий маршал Ким Ир Сен, Алексею было попятно. Непонятно ему было то, что делает Ким с таким странным видом. Местный художник, пожалуй, не слишком блистал талантом, и будущий маршал на росписи выглядел странно: его вдохновленное лицо не слишком вязалось со схематично изображенной винтовкой в руках и ползущей мимо колонной грузовиков.

Переводчик Ли спросил о чем-то солдата из рассевшегося за соседними столами взвода, добравшегося до столовой на 10–20 минут раньше их. Тот обменялся с друзьями несколькими быстрыми фразами, и переводчик Ли коротко сообщил, что нарисованная на стене сцена изображает отряд Антияпонской партизанской армии, который готовится к нападению на воинскую колонну японских захватчиков. Подумав, он добавил, что это происходит в Маньчжурии, в Китае.

— Да, — кивнул Алексей. Ну что ж, таким вождем можно гордиться. Молодой коммунист, с нуля создавший партизанский отряд, затем целую армию, мужественно дравшийся с интервентами без всякой надежды на успех и за считанные годы после завоеванной общими усилиями победы превративший сельскохозяйственный и ресурсный огрызок Японии в молодую и гордую своей независимостью страну, — это действительно, без шуток, вдохновляло.

— Я рад за вас, — искренне сказал Алексей ждущим хоть какой-то его реакции солдатам-корейцам и кивнул Ли, чтобы переводил сразу. — Ваш вождь — мужественный и стойкий человек. Я уверен, что и эту войну вы тоже выиграете. Я не сомневаюсь в этом.

Выслушав энергичные слова переводчика, солдаты закивали и заговорили, воспользовавшись нечастым случаем выразить советскому военному советнику свою признательность за помощь в их нелегкой борьбе. В свою очередь, на согласное кивание, выражения благодарности за доверие и прижимание рук к груди в попытках компенсировать убогость своего корейского лексикона (не выходящего пока за пределы с запинками произносимого Чосон Ин-Мин Кун[7]) Алексей потратил еще несколько минут, поглядывая одним глазом на истекающую дымом холодеющую кашу в своей миске и уже немного жалея, что вообще задал такой вопрос. В общем, то ли ранний, то ли поздний завтрак, при всей его сумбурности прошел как какой-то маленький стихийный митинг. Это, похоже, становилось местной традицией. Хотя… Корейцев тоже можно понять. Корея — это маленькая и бедная страна, а одним мужеством много не навоюешь, особенно при подобном неравенстве сил. Именно поэтому местные простоватые ребята относятся просто к самому факту присутствия среди них иностранца-коммуниста как к чуду. Хорошо бы так чувствовали себя и их командиры, включая и самого флаг-минера, но этого Алексей пока не видел и в помине: тот не проявил большой радости ни при знакомстве, ни в последующие дни. Возможно, флагманский минер просто слишком устал либо ждет, пока в точке, выбранной военсоветником До Вы под минную байку, подорвется и безвременно утопнет американский «Гиринг» или британский «С»[8]. Но, как Алексей сказал сам себе после этой мысли, всему свое время.

Алексей предполагал, что оказался первым советским моряком в Соганге после вывода в 1948 году нашего воинского контингента. Учитывая, что на весь северокорейский флот советников из Союза приходилось всего восемь и большинство из этих восьми на передовые военно-морские базы не заглядывали ни разу, вид европейца, с видимым наслаждением уплетающего остывший рис, пусть и своей варварской ложкой, действительно являлся поводом для почти детского восторга солдат и матросов Корейской народной армии. Большинство из них были самого юного возраста, от 17 до 20 лет, и многие видели русских впервые в жизни. Главное политическое управление КНА и культурно-просветительное управление фронта в течение всей войны в своей работе весьма активно использовали пример «Верного Брата, Советского Союза», выстоявшего и победившего в войне, во многие десятки раз превосходящей их собственную по масштабам вовлеченных в нее сил. Советник прибыл в Соганг вчера в середине дня, и хотя он немедленно пропал в штабе, его появление тут же стало предметом самого активного обсуждения в те минуты, когда сержанты объявляли хотя бы пятиминутный перерыв в длящихся с утра до вечера тактических занятиях.

Ходили слухи о готовящемся наступлении, в котором примет участие целый корпус советских добровольцев, способный смести фронт проклятых лисынмановцев и их друзей-интервентов, как зимний ветер сметает сухой снег с крутых склонов гор Хокудайхо. Девятнадцатилетний заместитель командира одного из отделений, дневаливший по бараку 3-й роты дислоцированного здесь батальона береговой обороны, сумел поговорить с переводчиком советника командиром взвода Ли, когда тот умывался перед сном — и к тому времени, когда соседний взвод подняли на погрузку мин, большинство сержантов их роты уже знали, как советского советника зовут и что он собирается делать.

— Теперь все будет иначе, — с убеждением сказал этот же младший сержант, глядя в окно на склонившегося над миской высокого темноволосого моряка в китайской форме. Стоящий рядом солдат приподнялся на цыпочки и с восхищением присвистнул, разглядев длинный косой шрам на лице советского офицера, о чем-то неслышимо переговаривающегося с китайским переводчиком. Как и замкомандира отделения, сам рядовой никогда в жизни не был в бою и даже ни разу не выстрелил из винтовки в то и дело проносящиеся высоко в небе вражеские самолеты, поэтому шрам на лице советского товарища, неоспоримое свидетельство его храбрости и мужества в жестокой схватке с врагами, вызвал у них трепет. Они верили, что прибытие советского человека, настоящего, истинного коммуниста в их передовую базу, пристанище нескольких катеров и мобилизованных шхун, может стать точкой, от которой весь ход их чудовищно, неправдоподобно жестокой и неравной войны пойдет по-другому. Не из-за одного человека, разумеется, — каким бы бесстрашным и умелым в бою он ни был. Но не зря же советник впервые за все эти годы появился именно здесь, почти вплотную к линии огня. Может быть, это означает нечто большее, чем задолго до рассвета ушедший в море заградитель.

Человек любит надеяться, особенно тогда, когда надежды не слишком много. Военные — совершенно не исключение. В чудо верить хочется всем…


Занимаясь своей нормальной работой, то есть проверяя формуляры находящихся на складе мин и сверяя записанное у корейцев в книгах с реальным положением вещей, несколько последующих часов Алексей был достаточно занят для того, чтобы не волноваться. Мины хранились в деревянной клетке, вмурованной в нависающий над поселком холм. На нормальный каземат, вроде кронштадтского, где ему приходилось бывать, помещение не походило совершенно: не хватало света, не хватало места даже для имеющихся мин, как бы мало их ни было. Вместо этого среди спящих в темноте, наполненных пироксилином и тротилом рогатых шаров было отчаянно холодно. Сыро здесь быть просто не могло — ни малейшего следа инея на плотно пригнанных друг к другу досках обшивки стен Алексей не заметил. Но все равно, даже в полностью укрытом от ветра помещении кожа его лица и рук за два часа стянулась в настоящий дерматин.

— Холодно, — честно признался он одетому в буро-желтый ватный бушлат бойцу, держащему вытянутую из лючка под дверью лампу-переноску. Солдат-кореец, разумеется, ничего не понял, но вымученно улыбнулся. Он наверняка замерз не меньше, но старался почти не двигаться, опасаясь или задеть торчащие в разные стороны «рога» ударных взрывателей или хотя бы просто помешать работающему советнику.

— Ничего, еще штуки три… — все же сказал ему Алексей, и тот снова улыбнулся и кивнул. Написание китайских цифр освоить было достаточно несложно — но это пока все, что он сумел сделать. Даже как они произносятся, он еще не знал. Можно написать солдату цифру, и тогда он поймет, но это уже не имело значения. Мин действительно было мало — максимум на четыре похода одного этого заградителя. Либо на три, если к нему присоединится шхуна, способная взять на борт еще две.

Половина мин была того же «образца 1916 года», с примитивными ударными взрывателями, защищенными тяжелыми свинцовыми колпаками — их солдат боялся совершенно зря. Все — из одной и той же партии. Можно только представить, какого огромного труда и риска стоила доставка этих мин из Советского Союза вплотную к линии фронта, под ударами вражеской авиации. Несколько мин были более современными — типа «КБ», с гальваноударными взрывателями и мощным зарядом, способным, если повезет, переломить пополам тральщик. Одна «Тридцатка-бис» брала таких 52 штуки, но ни одного советского эсминца за корейцев пока не воевало. Какая будет морока с использованием этих весящих больше тонны мин с хлипких деревянных посудин, Алексей представлял себе с ужасом. И все же радовал сам факт, что эти мины имелись. Вот минных защитников не было пока ни одного, но по этому поводу можно было надеяться на слова флаг-минера, твердо обещавшего доставку нескольких штук во все три передовые базы ВМФ на западном побережье — то есть в Соганг, Калчонг и Монггумпхори. Представив себе то, что могут сделать даже четыре-пять «МЗ-26» или «ГМЗ-43», если применить их с умом, Алексей ухмыльнулся, и держащий над его руками лампу солдат посмотрел на него более пристально, чем раньше. Деликатность, видимо, мешала ему разглядывать советского советника слишком настойчиво, но любопытство побеждало, и молоденький солдат то и дело поглядывал на притягивающий его внимание шрам на лице Алексея, каждый раз тут же виновато опуская глаза.

Ну, вот и последняя мина. Согнувшись пополам и чуть посторонившись, чтобы дать уже знающему что делать парню возможность просунуть лампу под его рукой, Алексей прочитал ее заводской номер и сравнил его с формуляром, а затем и с журналом склада. С этой миной все оказалось нормально, но в целом на складе явно имелись проблемы. Нескольких проведенных по всем бумагам морских мин не хватало, и ни одного документа, подтверждающего их использование по прямому назначению, начальствующий над базой офицер КНА продемонстрировать им с переводчиком Ли не сумел. Сложно, конечно, предположить, что защищающие свою землю северокорейские моряки способны, что называется, «утилизировать», то есть бесцельно потратить такой ценный в военном деле предмет, как морская якорная мина. Более того, учитывая габариты и вес таких мин, теоретическое предположение о том, что кто-то из командиров-катерников мог прихватить лишнюю парочку таких в поход ко вражеским островам, также исключалось. Значит, эти мины установили точно так же, как и все другие, просто не провели соответствующие бумаги, позабыв оформить их в суматохе насыщенных событиями дней. Но, извините, с минами так нельзя — в том числе и с минами морскими, в каждой из которых по 118 килограммов взрывчатки.

Выйдя из склада и жмурясь от яркого света даже еще в туннеле, Алексей с улыбкой посмотрел на солдатика, который, изо всех сил стараясь не дрожать, аккуратно и тщательно сматывал провод переносной лампы в бухточку. Двери в само складское помещение (язык все же не поворачивался назвать его казематом) были сделаны на совесть, из броневого листа. Наружные же двери, выходящие из-под склона холма после резкого поворота семи- или восьмиметрового туннеля, были уже с окошком, и проходящий из него свет заставлял обоих кривить лица даже сильнее, чем это делал окончательно проникший во все суставы холод. Наверное, летом здесь, внизу, было почти так же холодно, как и зимой, но поскольку сейчас только-только начался февраль, то хуже явно уже не будет. Кроме того, вряд ли Алексею понадобится проводить в этой норе столько же времени еще раз. Даже если все эти мины будут израсходованы в ближайший месяц — что было его первейшей задачей — ведение журналов и оформление формуляров на базе требуется наладить так, будто это сам Кронштадт.

Добравшись до штаба, найдя там переводчика Ли, гоняющего чаи в компании пары молодых офицеров с катеров, и заставив того немедленно выдать по дымящейся чашке и по паре кусков сахара и ему, и замерзшему солдату, Алексей немного отошел. Чашка была возмутительная — на треть нормального стакана, но пополняли ее первые пять минут чуть ли не после каждого глотка, поэтому согреться было можно, пусть и потихоньку.

Вопрос по поводу недостающих документов он задал сразу после того, как немного пришел в себя. Переводчик сообщил, что их, насколько ему известно, действительно нет. Видя, что чаепитие затягивается, Ли предложил сбегать и спросить еще раз. Получив от Алексея согласие, он действительно убежал, оставив капитан-лейтенанта наедине с двумя офицерами и причмокивающим от удовольствия солдатом, обнимающим свою чашечку, словно сокровище. Офицеры негромко переговаривались между собой, время от времени поглядывая в сторону Алексея, сидящего прямо напротив. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, что корейцы говорят о нем. Поймав взгляд одного из них, он вопросительно приподнял брови, но кореец никак не отреагировал, и пришлось смолчать. Плохо быть безъязыким, чего уж там, — но винить за такое было, увы, некого.

Переводчик Ли вернулся минут через десять, когда чай был допит и можно было уже уходить самому искать флагманского минера — спрашивать, на сколько тот собирается задержаться в Соганге. Документов лейтенант не принес, но пересказал полученную от кого-то из моряков информацию о том, что офицер, выполнивший большую часть минно-заградительных операций до предпоследнего на этой должности (считая последним того, кто ушел в море этим утром), переведенный в Соганг из Гензана[9], погиб уже достаточно давно, в марте 1952 года.

Очередной налет реактивных штурмовиков отбивать тогда было совсем уж нечем, попытки нескольких зенитных пулеметов исполнить хоть какое-то звуковое сопровождение реву их двигателей и разрывам града мелких осколочных бомб, были подавлены сразу и с исключительной эффективностью. Сбросив бомбы на поселок и портовые постройки, штурмовики сделали по паре заходов, поливая пулеметным огнем все, что еще не слишком сильно горело, и исчезли, сочтя задачу выполненной. В том налете погибло всего человек десять — но среди них был и офицер-минер. Если вызвавшие неудовольствие товарища военного советника обрывочные документы датированы хотя бы началом 52-го, то это, скорее всего, объясняется именно гибелью минера.

— Спроси у них, помнят ли они такое? — попросил Алексей переводчика, указывая на замолчавших при его появлении офицеров.

Тот спросил, и корейцы один за другим покачали головами, произнеся по нескольку слов. Оба они служили в Соганге меньше полугода. Налеты случались здесь раз в несколько недель, и каждый раз кого-то убивало — но тот давний налет они уже не застали.

Выслушав перевод, Алексей развел руками. Выдумывать такое смысла не было. Местным морякам достаточно было просто показать ему какую-нибудь написанную по-корейски бумагу, для того, чтобы он поверил, что недостающие мины не растворились в воздухе сами собой, а либо не были доставлены вообще, либо оказались дефектными, либо (что вероятнее всего) были установлены и успешно вытралены врагом.

Опять склонившись над своей чашкой и испытывая сложное смешанное чувство усталости, удовольствия и напряжения, он попытался занять свои мысли хоть чем-то еще — лишь бы не думать о ползущем мимо чужих островов кораблике и о молодом корейце, размахивающем своей обвязанной тесемками ушанкой и криком «Давай-давай!» подбадривающем солдат, из последних уже сил подтаскивающих к рельсам тяжеленную мину.

Мины он наверняка уже поставил, и если считать по времени, то им уже пройдена как минимум треть обратного пути. Но это теоретически. Конечно, расчеты времени они произвели вместе, а все необходимые резервы и погрешности были заложены в них с самого начала. Но не раз прикрывавший тральщики Алексей знал, как бывает на самом деле, поэтому смело прибавил к тому времени, которое команда «Вымпела № 4» затратит на собственно постановку, еще по крайней мере минут двадцать. От этого и надо было считать ходовые мили обратного пути. Таким образом, волноваться было еще рано, но волнение все равно не проходило. Отвык, наверное… На их войне, когда он был на десяток лет моложе, за ушедших в море спокойно и деловито переживали, ждали их, но при этом старались не тратить собственные нервы на бесцельное волнение. Это касалось, разумеется, мужчин. С тех пор он то ли постарел, то ли обабился — но мысли о беззащитном минзаге с семьюстами килограммами пороха на борту лезли и лезли к нему в голову сами по себе.

Подняв голову, Алексей обнаружил, что переводчик Ли явно собирается что-то ему сказать — или, скорее, спросить. Столкнувшись с капитан-лейтенантом глазами, тот неожиданно смутился, и Алексей с удивлением понял, что и спросить Ли собирался как раз про то, не волнуется ли советник. Это понимание было настолько удивительным и странным, что он застыл с почти пустой уже чашкой между сплетенных пальцев, моргая и зацепив кончик языка между клыками. Собственная боль заставила его очнуться от наваждения, и снова вернувшись в привычки военного советника, представляющего великую державу, Алексей спокойно спросил у Ли, что тот хочет сказать. Китаец замялся (что окончательно убедило Алексея в точности его догадки), по потом пробормотал, что если чая больше не надо, то можно вернуться к товарищу флагманскому минеру флота, потому как до назначенного им времени осталось всего десять минут.

Обрадовавшись, Алексей поднялся, оставив чашку на столе и попрощавшись с вежливыми молодыми офицерами. К временному кабинету своего непосредственного начальника — если считать им все же не советского генерал-лейтенанта, которому он несколько дней назад имел возможность представиться в Пхеньяне, а корейского офицера — капитан-лейтенант Вдовый добрался уже вполне спокойным, собранным и уверенным в себе. Хорошо выспавшийся капитан первого ранга, фамилия которого была Ко, сиял золотым шитьем погон и хорошими белыми зубами. У него явно было неплохое настроение, но вид отнюдь не легкомысленный, да и разговор он тоже завел серьезный. В отличие от предыдущих дней, когда их работа по утрам каждый раз начиналась с получасового обсуждения того, нравится ли военному советнику Корея и как тяжела и свята их борьба за родную землю, сейчас корейский флаг-минер сразу взял быка за рога — сообщив, что мины в ближайшие десять дней доставлены все же не будут.

Это настолько не вязалось с его вчерашней убежденностью в совершенно противоположном, что Алексей внутренне выругался. Пока ему переводили последние фразы, замолчавший уже кореец так и не перестал улыбаться, что возмутило советника окончательно. Оставшись, к своему удовлетворению, полностью бесстрастным внешне, советский военный советник выразил «глубокое огорчение» офицеру братской Кореи, превосходящему его на целых три ступени в иерархии званий. Того его реакция вполне устроила, и с этого момента разговор пошел уже вполне конструктивный.

Флоту КНДР предложили поставку партии в полсотни несколько устаревших уже донных мин «АМД-1–1000», и товарищ До Вы требовался флагманскому минеру для выполнения одной из его прямых обязанностей — рассказать о том, что это за тип, и смогут ли окупиться усилия и жертвы, на которые придется пойти, чтобы выставить такие мины в тех районах, где на них сможет подорваться транспорт или боевой корабль интервентов.

— Видите ли, товарищ капитан первого ранга, — сказал Алексей, с минуту помолчав. — Мины эти, конечно, хорошие. Тем более, что донных мин здесь, насколько мне известно, пока не применяли, и как новый неожиданный фактор они свою роль сыграть смогут. Но… Тяжелые это мины. Да, не тяжелее типов «КБ» или «КБ-КРАБ», но гораздо менее удобные в работе…

Алексей остановился, дожидаясь, пока его слова переведут, и за это время еще немного поразмышлял.

— Ставить их придется с плохо для этого приспособленных кунгасов и шхун, — высказал он ту мысль, которую только что мысленно покрутил, разглядывая ее с разных сторон.

— Поэтому лично я предпочел бы пятисоткилограммовый тип, но он к постановке с надводных кораблей и катеров не пригоден вообще, а тонная «АМД» хотя бы универсальна…

Ему снова пришлось остановиться, потому что Ли не понял слова «тонная» и его пришлось объяснять. Фразы «значит, весящая одну тонну» хватило, и Алексей продолжил. Морской авиации в КНА не существовало, и ее появления не предвиделось, а те самолеты, что имелись у китайцев, были не таких типов, что смогли бы поднять подобную мину.

— «Ту-2С», — предложил флаг-минер. Название Алексей понял без перевода, и сообразивший это Ли смолчал.

Пришлось пожать плечами. На флоте «Ту-2» как-то не прижились, хотя фронтовые «Пешки» они за считанные годы вытеснили так же, как новые «Ил-десятые» вытеснили в свое время заслуженных «Ил-вторых». Может ли туполевский бомбардировщик взять мину класса «АМД», Алексей просто не знал. Но все же он рискнул предположить, что поскольку этот тип мин создавался в массогабаритных характеристиках нормальных фугасных авиабомб, то такой шанс действительно есть.

— Лучше бы «Гейро» дали, — посетовал он. — Или новые «АМД»: второй-четвертой серии.

Про себя он подумал, что новейшие «АМД-4» весят аж полторы тонны вместо одной, но рассказывать об этом каперангу Ко, подумав, все же не стал. Кто знает, можно ли такую информацию разглашать. Адмиралов Кузнецова, Галлера, Алафузова и Смирнова сместили за переданные англичанам характеристики высотных авиаторпед, не принесших за войну практически никакой пользы. Кто знает, куда может завести капитан-лейтенанта его разговорчивость, если на каком-нибудь из высоких совещаний корейский товарищ вдруг проявит удивительное знание параметров мины, принятой на вооружение в советском флоте всего пару лет назад, и едва ли передававшейся даже союзникам — скажем, полякам.

Беседа через переводчика о типах мин, их возможностях и недостатках длилась настолько долго, что под конец Алексея начала уже тяготить. Все равно понятно, что новые образцы корейцам не дадут: либо из-за секретности, либо из-за их практической бесполезности в местных водах — как, например, противолодочные мины, которым капитан первого ранга посвятил минут сорок. В другое время Алексей был бы не против поговорить на настолько интересную тему, особенно с таким искренне заинтересованным собеседником, но сейчас ему все сильнее хотелось посмотреть на часы — чего при общении с начальством делать, разумеется, нельзя. По времени ушедший утром минный заградитель должен был уже подходить к Согангу. Более того, он мог уже швартоваться, а его молодой командир — топтаться на покрытой инеем земле, отходя от качки и опасности, способной настигнуть в любой момент…

Думая об этом, Алексей напрягался все больше, но флагманский минер то ли не замечал этого, то ли не собирался обращать на это внимание. В данный момент его интересовал минный защитник «МЗ-26», который вроде бы им обещали, как и многое другое. Этот тип Алексей прекрасно знал — более того, ему повезло быть знакомым с предложившим его конструкцию контр-адмиралом. Ничего более неприятного для противодействия контактному тралению, чем четырехкратный «минный защитник-26», ни один конструктор пока не придумал, и можно было ожидать, что этот тип наверняка останется самым значимым детищем того самого контр-адмирала с умилительной фамилией Киткин. Теперь тот с гордостью носил на кителе неожиданную медаль лауреата Сталинской премии, полученную за его создание, и если что-то и изобретал, то наверняка в другой области: подобного чуда ни ему, ни кому-то другому в ближайшее время все равно было не повторить.

— Все это очень хорошо, — согласился Ко после рассказа Алексея, позволившего тому хотя бы немного отвлечься от мыслей о том, что происходит сейчас на пирсе. — Но на больших глубинах его ставить нельзя, а нам послезавтра в Аньдун, и как раз там…

Военный советник попросил флагманского минера повторить, предполагая, что недопонял, но и после повторения последней фразы все равно не понял ничего. Во-первых, он предполагал, что послезавтра они должны быть в Гензане, как тот же флаг-минер сообщил ему еще вчера. Это было в двухстах километров от Аньдуна. Во-вторых, Аньдун находился в полусотне километров от побережья, и хотя Ялуцзян — река весьма полноводная, но ни мины, ни минные защитники там сейчас не нужны совершенно точно. Тем более глубоководные.

Не зная, как выразить свое недоумение так, чтобы не выглядеть туповато (или, как говорили на флоте, «дубовато»), Алексей снова перевел разговор на глубины, длины минрепов и соотношение мин к минным защитникам в заграждениях разного типа. К его удовольствию, через несколько минут столь вдумчивой беседы кореец догадался сам ответить на наводящий вопрос, и тогда выяснилось, что Аньдунов как минимум два. Один — это тот, который он и имел в виду, китайский, его еще иногда называют не очень красиво звучащим по-русски словом Дандонг. А вот второй — это, оказывается, действительно маневренная военно-морская база в Тонг-йошон-ман, то есть заливе Тонг-йошон, или, как это название можно произнести, Тонгъёшон, он же Восточно-Корейский залив.

— В Гензане ввели в строй новый минный заградитель, — с забавной важностью произнес переводчик Ли. — Специальной постройки и способный брать много мин. Но его немедленно переведут в Аньдун.

— Почему? — поинтересовался Алексей, хотя тут же сам понял наиболее вероятную причину.

— На Гензан бомбардировщики и штурмовики интервентов совершают налеты каждые два — три дня, практически без перерывов. Преимущественно по нему действуют палубные машины с авианосцев американских и английских агрессоров. Иногда — ночные бомбардировщики, но пока не слишком часто. В любом случае, мы полагаем, что оставлять достаточно крупный корабль пусть даже в прикрытом артиллерией ПВО и хоть какой-то авиацией Гензане означает потерять его немедленно и окончательно. Любой американский палубник вылезет из кожи вон, лишь бы привести домой фотопленку со столбом воды в районе ватерлинии корабля столь редкого для этих вод размера. Кроме того, еще Гензан обстреливают с моря.

— Достаточно крупный — это сколько? — поинтересовался Алексей, на мгновение оторопевший от употребления Ли русской поговорки настолько к месту: такого он не ожидал. Впрочем, это тут же вылетело у него из головы. Мысль о том, что корейцы сумели сами построить крупный минзаг, была слишком утопична, чтобы в нее поверить. За последнюю неделю, одну из самых насыщенных в его жизни, капитан-лейтенант Вдовый встретил немало примеров того, как с искренностью в глазах и с убеждением в голосе высказанные слова в устах корейских или китайских товарищей могли означать весьма мало или вообще не значить ничего. Причем характерно, что это даже не было ложью — это было что-то вроде правды, которая формировалась в момент ее произнесения, прямо на языке говорящего. У детей такое является почти нормой — но ведь не у взрослых же мужчин, говорящих о серьезных вещах…

Мысленно Алексей с сомнением покачал головой, и когда кореец ответил, едва не улыбнулся.

— Шестьсот пятьдесят тонн. Две сорокапятимиллиметровые пушки и пулемет.

— А мин?

Переводчик переадресовал его вопрос капитану Ко, и Алексей опять с обидой понял, что даже простое одиночное слово он ухватить из чужой речи пока не в состоянии.

— В зависимости от типа, — логично ответил флаг-минер. — Если считать на «КБ», то 14 штук, а если типа «М-26», тот и все 16.

«А если противодесантные «Рыбки», которых на складах в Балтийске до сих пор завались, то и все полсотни, — мысленно продолжил Алексей про себя. — Но надо признать, это действительно неплохо. Для корейцев — так просто отлично».

Минзаг требовалось сразу же маскировать, как наших научили это делать немцы, сумевшие в годы войны потопить немало кораблей и судов прямо в портах и базах, несмотря на прикрытие из зениток и истребителей, которое там имелось. Хотя… Корейских товарищей жизнь учила не хуже и не менее жестоко. Так что понимать важность хорошей маскировки они должны были и сами. Но при этом на «Вымпеле № 4» никакого камуфляжа Алексей не заметил.

Снова вспомнив об ушедшем утром минзаге, почти наверняка уже вернувшемся, он заерзал на стуле, пытаясь придумать, как бы поспокойнее закончить разговор, чтобы не выдать флаг-минеру свое волнение. К счастью, тот то ли вспомнил о скором обеде, то ли о тех делах и разговорах, которым присутствие советского военного советника могло помешать, и закончил беседу сам, многословно выразив глубокое удовлетворение тем, насколько удачно они с товарищем До Вы срабатываются, и предложив продолжить после некоторого перерыва. Скажем, часа в три дня.

Алексей вместе с переводчиком Ли уже стояли у самой двери, дослушивая и договаривая последние вежливые слова, когда капитан Ко вдруг спросил у него, зачем, по его мнению, в Гензан вне всяких планов вдруг прибывают мины «АГСВ».

— Что? — переспросил Алексей, не поняв.

— «АГСВ», — четко повторил Ли. Это не помогло. Что это такое, Алексей все равно не знал.

— Может, какие-то другие? — осторожно поинтересовался он. — Точно не «АМД»?

— Нет, «АГСВ», — подтвердил сам флагманский минер. Ему явно не понравилось, что под конец беседы военный советник вдруг то ли выявил свое незнание, то ли начал что-то от него скрывать. — Вчера пришла инструкция о том, что эти мины должны быть выставлены в первую очередь. Сорок штук. Противолодочные.

— «АГСБ»! — наконец-то понял Алексей. — Не «АГСВ», а «АГСБ», так?

— Я и говорю, «АГСБ», — недовольно произнес переводчик. Сдвинув брови, корейский капитан спросил его о чем-то, и Ли несколько раз повторил одну и ту же короткую фразу, каждый раз повторяя название мины с тем же самым неправильным произношением, которое едва не оконфузило нового военного советника.

— Зачем? — повторил Алексей заданный ему вопрос. — Зачем в Тонг-йошон-ман глубоководные антенные мины? Я могу только предположить, товарищ капитан первого ранга.

— Да, разумеется, — кивнул флаг-минер, лицо которого разгладилось, когда причина непонятного ему поведения советника разъяснилась самым нормальным образом — трудностью произнесения китайским переводчиком одной из букв аббревиатуры.

— Я предполагаю, что в залив могут перебросить одну из эскадр надводных кораблей Тихоокеанского флота. Для нашей эскадры в Желтом море угроза от вражеских подводных лодок не столь высока, поскольку глубины там сравнительно небольшие, а самолеты с аэродромов Дальний и Янтай висят в воздухе постоянно. Если там заметят подводную лодку, то ее, пожалуй, сначала будут бомбить, и только потом разбираться — была она американская или британская. А вот в Восточном море субмарины обнаружить сложнее. До сих пор им делать там было особо нечего, потому что торпеда стоит гораздо дороже, чем те шхуны или мотоботы, по которым они могли бы стрелять. Но вот если для Восточного моря наши ВМФ сформируют вторую эскадру, то…

Он покачал головой, размышляя, насколько верны эти предположения. Алексей являлся всего лишь капитан-лейтенантом и в оперативном искусстве понимал весьма немного. В то же время одной только логики хватало ему для того, чтобы понять, что боевых кораблей интервентов у восточного побережья Корейского полуострова и так заметно больше, чем нужно. Появление второй советской эскадры будет встречено ими с радостью профессионалов. Потому как пара американских «Айов» и один британский «Энсон» (если разведсводки не врут, и он там действительно есть) в дневном артиллерийском бою разделают ее начисто, насколько бы передовым ни было наше основное оружие — марксистско-ленинская философия. Но… Созданная за секунду теория была все же слишком красивой, чтобы сразу с ней расставаться. Советский линкор с парой крейсеров в Тонг-йошон-ман… Это было здорово. А учитывая непосредственную близость Владивостока, главной советской военно-морской базы на Тихоокеанском театре, вполне можно рассчитывать на то, что эта эскадра будет включать хотя бы неполный дивизион современных эсминцев, в первую очередь нацеленных на противолодочную оборону.

Впрочем, на то, что хотя бы один из эсминцев выделят ему для постановки мин или их переброски в тыловые северокорейские базы, Алексей не рассчитывая совершенно — не таким все же он был наивным. Везти военную контрабанду настолько внаглую, означало бы прямое и непосредственное вступление в войну в отчаянно невыгодный для страны момент. Стандартным, классическим путем: отслеживающие каждое движение советских боевых кораблей сторожевики, эсминцы и крейсера американцев или британцев — да пусть даже таиландцев! — могут рискнуть потребовать досмотра. Их логично пошлют туда, куда посылать в таких случаях положено, поскольку попытка досмотреть или преградить путь боевому кораблю есть casus belli. Последует обмен залпами — после чего те, кому повезет уцелеть, расползутся по своим базам и начнется новая большая война. Которая, собственно, стоит на их пороге уже не первый месяц.

Нужно ли это сейчас Советскому Союзу? Вероятнее всего — нет. Потому что страна только-только оправилась от предыдущей выигранной войны, и начинать новую в год, когда на каждый закладываемый в Ленинграде или Владивостоке киль приходится по три-четыре закладываемых в глубине страны сталелитейных, сталепрокатных или химических завода, ей нет никакого резона. На новую войну сейчас не хватит ни средств, ни валового национального продукта, ни моральных сил рвущихся из нищеты и горя людей. Значит, надо тянуть время, делая при этом такое выражение лица, чтобы сигнальщики на мостиках вражеских кораблей обмирали от страха, разглядывая сквозь стелющуюся над водой дымку развернутые башни «Москвы» и тихоокеанских «Максимов Горьких». Кто, мол, знает, что этим ненормальным русским может прийти в голову… А учитывая, что командующий советской эскадрой в настоящий момент — это вообще украинец, причем с отлично знакомой им фамилией Москаленко, — то и слегка подрагивая икроножными мышцами, если и не от страха, то хотя бы от разумной настороженности.

А пока война будет делом северокорейцев и китайских добровольцев, равно как и нескольких направленных на флот военных советников от великого северного соседа.

Торопливо шагая в сторону пристани, Алексей улыбался, представлял себе, как станет спрашивать занятых матросов о командире ошвартовавшегося минзага без помощи переводчика Ли, помогая себе жестами и гримасами. Он полагал, что найдет того либо на самом кунгасе, либо, скорее, отогревающегося чаем или обедом в одном из ближайших приспособленных для этого домиков. Можно было надеяться, что одного выражения лица молодого офицера хватит ему, чтобы понять, насколько точно тот выставил мины в указанном ему районе. Даже если на них не подорвется ни одна баржа лисынмановцев — лиха беда начало. Заставивший поверить в свои силы флагманского минера ВМФ капитан-лейтенант Вдовый в сочетании с вводимыми в строй малыми минзагами и переоборудованными для постановки мин кунгасами, их тренируемыми командами, а главное, все более значимым потоком доставляемых в передовые военно-морские базы мин — все это вместе взятое может стоить для хода войны больше, чем лишняя бригада торпедных катеров, спешно доукомплектовываемая во Владивостоке, чтобы заменить уходящие на формирование «второй эскадры» крупные корабли.

Продолжая улыбаться, щурясь от морозного ветра, Алексей вышел из стиснутой осыпающимися щебеночными холмами лощины на пригорок, с которого открывался вид на гавань. Ветер ударил ему в ноги, подкинув кверху короткие полы бушлата — как Алексей называл выданную ему еще в Пекине утепленную матерчатую куртку. Ему пришлось на мгновение зажмуриться, чтобы дать проскочить порыву пахнущего льдом воздуха, ощупывающего стянутое гримасой лицо. Открыв глаза, Алексей поморгал, расталкивая ресницами налипшие на них снежинки, и поискал взглядом «Вымпел № 4» на том месте, откуда он вышел в море сегодняшней ночью. Там корабля не оказалось, и несколько следующих заполненных надеждой секунд Алексей шарил глазами по закоулкам несложного лабиринта причалов, мостков и отдельных вбитых в дно свай, надеясь увидеть простой серый силуэт кунгаса.

Минуту спустя, расстегнув одну из пуговиц, он засунул правую руку под куртку и начал массировать себе грудь, одновременно спускаясь вниз по тропке и размышляя, кого из стоящих на причале одиноких, сгорбленных от холода матросов, можно будет послать за переводчиком пъяй-чанг Ли, то есть командиром взвода Ли, туда, откуда он сам сейчас пришел. Шагая, уже вынув руку из-под шинели, чтобы не дать корейцам заметить то, как он растирает свою кожу, Алексей вернул себе суровое и уверенное выражение лица и еще успел подумать, что передовая военно-морская база ВМС КНА Соганг, конечно же, почти ничего не представляла из себя даже вчера. Но сегодня, лишь несколько часов спустя, все стало еще хуже. Минный заградитель не вернулся. И, скорее всего, не вернется уже никогда.

Узел 3.1 4 — 5 февраля 1953 года

Летчики 913-го истребительного авиаполка сидели на обрубках бревен вокруг угасающего костра, негромко и расслабленно переговариваясь между собой. Было уже около девяти вечера, но погода сегодня оказалась на редкость мягкая — три или четыре градуса мороза, и в двух метрах от огня было уже не холодно.

Олег обратил внимание, что вокруг него собралась сплошная молодежь: ни одного комэска и ни одного старшего офицера из штаба полка рядом не оказалось. Максимум — командиры звеньев. Трепались о боях, о ходе то угасающей, то снова вспыхивающей войны. Переваривали беспочвенные, по мнению большинства, слухи о том, что корпусу в течение ближайшего месяца якобы обещали добавить еще одну готовящуюся в Китае истребительную авиадивизию, пусть даже двухполкового состава. Впрочем, их заслуженному 64-му истребительному авиакорпусу, воюющему третий год то одной, то двумя, то тремя дивизиями с несколькими отдельными полками, обещали это уже давно — по крайней мере, с тех пор, как на китайские аэродромы Мукден и Аньшань прибыл их полк. С конца января полк был уже в «первой линии», перебазировавшись на Аньдун.

На самом деле количество действующих самолетов прямо ограничивалось пропускной способностью маньчжурских аэродромов, поэтому к таким разговорам летчики более или менее привыкли и вели их уже почти спокойно. Истребительному авиакорпусу, в состав которого входили их дивизия и их полк, ставилась достаточно ограниченная задача: добиться тактического господства в воздухе на сравнительно узком участке, включающем юг Китая и север территории КНДР. А заставить врагов обратить на себя серьезное, на пределе напряжения сил, внимание можно было и тремя полностью развернутыми авиадивизиями. Тем более что их прямо поддерживали четыре китайские и одна корейская авиадивизии со своими десятью полками. Начавшие оказывать хоть сколько-нибудь заметное влияние на ход воздушной войны лишь в течение самых последних месяцев, они так и не стали корпусу «братьями но оружию», и отношение к ним было «разное» — как разными были и задачи, и командование.

Сидящие рядом с Олегом два молодых офицера обратились к нему с каким-то несложным вопросом о береговой черте, и начальнику штурманской службы полка пришлось отвлечься от пляски языков огня над рассыпающимися уже в отдельные угли поленьями, перечисляя впечатавшиеся ему в память ориентиры на сотню километров к югу от линии фронта, куда корпусу все равно никогда не придется летать. Подобрав с земли палку полуметровой длины, он поерзал на своем отрезке бревна и начал чертить на очистившемся от инея теплом пятачке земли перед собой контуры отдельных островков с их невообразимыми названиями.

— Даже не запоминайте, ребята, — посоветовал он. — Незачем. Разве что для собственного удовольствия. Вернетесь домой, переженитесь окончательно, выйдете в запас по возрасту лет через двадцать, тогда будете внукам байки травить: «Лечу я, значит, от Суньхуньвчаня в Цинь Дзинь Мэй, и тут мне эскадрилья «Сапогов»[10] прямо в лоб от солнца! Нy, я им как дал!..»

Молодежь шутке доброжелательно посмеялась — пошутить в полку вполне любили. Но все же ему в очередной раз стало немножко неловко. При том, что 90 процентов командного состава в корпусе была из фронтовиков, это поколение строевых летчиков оказалось уже совершенно другим. В самых дружеских в разговорах с ними Олег регулярно чувствовал какую-то неуютную натянутость, и даже шутки у него получались глуповатыми. Хотелось бы верить, что это ему только кажется. Да и странно такое, если глядеть со стороны: с капитанами и старшими лейтенантами, сидящими вокруг него, он ходит в бой так же, как ходил в бой с десятками других молодых ребят в однопросветных погонах на своей первой войне. По при всем при том ощущение не проходило — даже если его прогонять, упираясь всеми мышцами. Возможно, это вызывалось не только тем, что Олег был каким-то другим, но и тем, что он в полку являлся относительно новым человеком. Бывший штурман полка капитан Костенко (вспоминаемый в полку почти исключительно как «КостЭнко») ушел «на повышение» — «инспектором-летчиком по технике пилотирования и теории полета» их же 32-й истребительной авиадивизии, после чего Олега, тогда служившего в другом полку, прислали на его место — штурманом 913-го ИАПа под командованием майора Марченко. За прошедшие недели перезнакомиться и с летчиками своего полка, и с летчиками 535-го, базирующегося на этот же аэродром, Олег успел, а вот подружиться — пока нет.

«Ночников», 351-й ИАП, он почти не знал — но тем в любом случае было не до общения: этот полк уже готовился к возвращению домой. При разговоре с почти любым комэском дивизии подполковник Лисицын чувствовал себя совершенно свободно, едва поглядев в его глаза, где сразу же отражалась «наваринская» планка медали «За Победу над Германией», — даже при том, что львиная доля этих офицеров застала максимум последний год войны. Но действительно отвоевавших Отечественную в 32-й ИАДе было немного: сформированная в 1943 году, дивизия всю войну провела на авиабазах Дальнего Востока, и, лишь перевооружившись на «Ла-7», примяла участие в войне с Японией. Старшее поколение еще было ему как-то близко, но с молодежью, рядовыми летчиками, общение почему-то не получалось, и это его почти пугало.

— Товарищ подполковник…

Молодой старший лейтенант, сидящий прямо напротив Лисицына, взмахнул рукой, отгоняя лезущий ему в лицо кусочек пепла, поднятый из костра вместе с искрами порывом холодного ветра.

— Расскажите про море, пожалуйста. Про поход.

— Да поздно уже, ребята.

Скорее всего, кто-то просто додумал навеянную его шуткой мысль о навигации над морем до конца и теперь желал продолжения. Это Олегу не понравилось: повод был недостаточно важный, чтобы вызвать его на откровенность, а уж то, что он думал про море на самом деле, рассказывать даже армейским летчикам было совсем непедагогично.

— Ну, товарищ подполковник!.. — это протянул уже другой летун, тоже в звании старшего лейтенанта, которого никак нельзя было назвать «парнем» — это был полностью сформировавшийся мужик, на той войне давно считавшийся бы «стариком». Странно, но хотя в Корее, на этой войне, полк воевал уже больше полугода, в отношении этих летчиков такого ощущения не возникало до сих пор.

— Да что вам, ребята, сказать…

Олег сунул суковатую палку в костер и с хрустом поворошил засыпанные пеплом угли, так, что во все стороны полетели сине-белые искры. Молчал он долго — почти полную минуту. Его не торопили.

— Все время усталость, — наконец сказал он. Медленно, с напряжением в голосе. — Усталость каждую минуту. Тренировались — гордились. Нас лучших выбрали, оторвали от фронта, от войны. Натаскивали от пуза, не жалея бензина, патронов, моторесурса. Вдалбливали в наши головы все, с чем мы можем столкнуться: «Барракуды», «Хеллкеты», «Сифайры»… А вот того, как это будет страшно…

Олег помолчал, вперив неподвижный взгляд в снова разгоревшееся пятно костра. Вот точно так же они сидели с ребятами в Крыму, на «Утесе», где натаскивали авиагруппу. Только тогда он был младшим.

— Вот так же и мы сидели тогда вокруг костра, — негромким голосом вслед за своей мыслью произнес он вслух. — В Крыму, когда нас готовили… Амет-Хан слева, Мишка Бочкарев справа, командир напротив. Мы ничего тогда не боялись, ребята… Даже после первого боя ничего не боялись. После второго. Тридцать с лишним машин на один наш «Як» поменять — я про такое разве что в центральной прессе читал. Не зря именно нас готовили, значит… На меня за день два «Хеллкета» записали, оба над чужой палубой — я вам рассказывал уже. А вот потом… Настоящий океан не ревет. Он рычит и стонет. Даже когда волн почти нет, — все равно в ушах как будто непрерывный крик стоит. И все время ждешь, ждешь…

Ждешь торпеды в борт, ждешь, что чужие мачты из-за горизонта выплывут, — линкоры, крейсера. Те, для кого твое умение не значит ничего. Да и моряки это тоже, по-моему, понимали, в конце особенно… Нас по всем законам должны были поймать и утопить — и то, что этого так и не случилось, в такое всех недоумение, что ли, вогнало… Потом, когда дошли до родных вод, поднялись над эскадрой, посмотрели на нее сверху вниз, и такое, знаете, чувство за сердце схватило! И как мы уцелели? А ведь ждали все время. Каждый день, каждый час этого похода сидишь, вцепившись во что-то, и ждешь. Ждешь, когда тревогу для нас объявят, чтобы хотя бы на равных быть. Когда ребята разведчика прямо над нашими головами завалили, нам уже все, в общем, ясно было. Переодевались в чистое, награды привинчивали, прощались друг с другом, с моряками…

Олег снова замолчал и молчал так еще долго, вспоминая.

— Нас два Лисицына на «Чапаеве» было, — наконец сказал он. — Да и у моряков наверняка тоже кто-нибудь, — простая мне от родителей фамилия досталась, чего уж там. Я и капитан Лисицын из моей же 5-й эскадрильи. Он не вернулся. Никто не видел, как его сбили — но в нашей эскадрилье вообще мало кто остался… Мишку вот англичанин сбил на моих глазах…

— А вы, товарищ подполковник? — спросили сбоку. Голос неожиданно оказался почти мальчишеский, но Олег даже не поднял голову, чтобы посмотреть, у кого он так сорвался.

— А я его, — произнес он равнодушно. — И до него. И после него. Там такое творилось — не считали, не смотрели, кто валится. Самолет тряхнуло, — смотришь, цел. Пригнешься только к прицелу — и работаешь. Хаос. В наушниках вой, мат, крик… Кто-то стонет, и голос знакомый. Если прислушаться, то можно узнать, но ты себе просто команду даешь — не слушать. Работаешь… «Барракуда», «Файрфлай», два «Авенджера». Это то, что мне по пленкам фотопулеметов подтвердили. За один бой. Если кто и повалился еще, то на группу записали, но это уже вряд ли, как я сейчас понимаю. А вообще, — Олег поднял голову, но ни тон, ни выражение его лица не изменились, — до сих пор неизвестно окончательно, сколько мы там наколотили. Англичане засекретили результаты того боя вусмерть. Мы только по своим и видели: одно пустое место за столом, другое, третье…

Олег снова сунул царапающую снег палку в костер, и она зашипела, выплеснув в прозрачный воздух столбик белого пара. Он был подполковником в тридцать один год — в военной авиации это не такая уж редкость, но в полковом сейфе лежала принадлежащая ему «Золотая Звезда», а любой нормальный военный, открыв рот, смотрел на невероятный для «вэвээсника», выдающий его с головой орден Ушакова на груди. Однако при всем этом Олег Лисицын понимал, что тот поход изменил его навсегда. Он никогда не сможет стать прежним. И не хочет. Молодежь молчала, сидя вокруг него. Кто-то глядел в угасающий огонь, кто-то вздыхал своим собственным мыслям или воспоминаниям. Потом, пережив паузу, ребята начали негромко переговариваться. В воздухе висело какое-то странное чувство, и на опустившего в плечи голову подполковника почему-то не смотрел ни один человек. Они все были боевыми летчиками, и на почти каждого сидящего здесь пацана или молодого мужика, как он прекрасно знал, приходились сотни часов налета на реактивных боевых машинах. А также как минимум по три десятка боевых вылетов во враждебном, не прощающем ошибок небе, а то и воздушных боев. У многих на счету имелись сбитые, и по всем законам войны они давно уже были «стариками» — бывалыми, опытными, умелыми и уверенными в себе пилотами, которых им так не хватало на фронте в сорок втором и сорок третьем… И все же он опять подумал, что эти ребята принадлежат к совершенно другому поколению. Пять лет разницы — ерунда, как лишний просвет на погонах, если не понимать и не осознавать такое нутром, как осознает это он.

Он не сказал ребятам всего, как не мог сказать это до конца самому себе. У него, у закаленного и злого бойца, тряслись пальцы, когда он вспоминал некоторые детали того боя и случившегося за ним, дошедшие уже позже, потом. Гибель в этом бою однофамильца, второго Лисицына, как будто выбила из Олега кусок души. Они никогда не были особо близкими друзьями, но это неожиданно, непонятно даже для него самого воспринялось так, будто его навечно оставшийся 23-летним старший брат второй раз сгорел в своем «МиГе» — и теперь уже на его глазах. А ведь то, как сбили немногословного, вечно улыбающегося одними глазами капитана, пилота отмеченного косым белым кольцом «Яка» их 5-й эскадрильи, с нарисованной на борту карикатурной фигуркой шахматного коня, не видел тогда действительно никто.

Страшным было даже не количество опустевших к концу этого чудовищного дня мест в столовой летного состава. Самым страшным, как Олег понял позже, было то, что кто-то из них еще вполне мог быть жив, по крайней мере, несколько часов. Но разворачивать для поисков не вернувшихся считавшую к этому дню каждую тонну мазута эскадру было бы самоубийством, как самоубийством было бы выпускать в воздух уцелевшие «КОРы», хотя бы теоретически способные сесть на воду гидросамолеты «Советского Союза» и «Кронштадта». Ожидая второй волны англичан, в ангаре «Чапаева» с отчаянной скоростью перевооружали и заправляли истребители, вокруг наверняка еще шныряли последние недобитые ими одиночки, которых сторожила барражирующая на последних каплях горючего сборная восьмерка Кожедуба и Султана. Операторы последнего работоспособного радиолокатора эскадры вели одновременно десятки целей, и еще больше усложнять причудливую желто-коричневую картину их примитивных разверток означало бы поставить под удар все достигнутое. Достигнутое такой страшной ценой, что она, эта цена, не оставляла выбора.

Тех из не вернувшихся на родную палубу пилотов-истребителей «Чапаева», кому удалось сесть на воду или пережить прыжок с парашютом, не искали. Их имена навсегда остались неизвестными среди имен тех, кто умер еще в небе или при ударе о волны, спрессованные в бетон скоростью падающих машин. И каждый из уцелевших понимал, что он мог быть среди них. Каждый боевой летчик, попавший в авиагруппу первого советского авианосца, пережил за годы войны многие десятки смертей товарищей, погибавших на его глазах или просто не возвратившихся из боевых вылетов. В большинстве случаев летчики воспринимали это почти спокойно: иначе было просто не выдержать. Но смерть в бесконечном море — сначала от холода, а потом от жажды — сторожившая каждого из них за несколькими сантиметрами бортовой брони хрупкого авианосца или за выкрашенным синим и черным цветами дюралем фюзеляжа палубного «Яка», была все же другой. Такой, что не думать о ней было невозможно даже многие годы спустя. Никогда не завидуйте красивой форме военных моряков. Мало есть на свете таких страшных смертей, какие достаются им…

Утром на подполковника посматривали с разных сторон, мелкими, прячущимися взглядами. В летной столовой было по-обычному шумно, офицеры переговаривались и шутили, работая вилками и запивая завтрак или кофе или, для любителей, местным чаем. Кормили в Китае отлично, в том числе не только летчиков, но и технический персонал — для некоторых это служило достаточным основанием остаться даже на «второй срок». Олег подумал, что, судя по всему, с откровенностью он вчера все же чуть-чуть переборщил, пусть даже оставив три четверти собственных мыслей при себе. Возможно, ограничься он общими словами о том, как было зябко и тошнотно в раскачивающемся стальном ящике, наискось ползущем через океан, это их удовлетворило бы, и все остальные подробности были лишними. С другой стороны — это были его боевые товарищи, пусть и нового поколения. Вряд ли признание в том, как старшему лейтенанту Лисицыну было страшно в том походе, способно будет поколебать их уважение к нему — на этой общей для них войне оно будет формироваться совершенно другими факторами.

— Еще, пожалуйста? — спросил Олега наклонившийся над его столиком знакомый солдат. Полтора года назад, по рассказам летчиков, воевавших в Корее до них, подавальщицами в столовых (например, у авторот и прожекторных частей) работали девушки-китаянки в чистеньких бежевых фартучках, но после пары «аморалок» их, к сожалению, убрали навсегда. Байки это или нет, он не знал, но в авиачастях такого не было и не могло быть в любом случае — режим секретности всегда важнее физиологии.

— Нет, спасибо, — ответил Олег, закрывая чашку рукой, и парень ушел. За столиком подполковник остался один — комэски почему-то ушли, едва-едва запихав в рот утренний обильный завтрак и не оставшись на почти уже ритуальное двадцатиминутное чаепитие с разговорами. Было очень вкусно, а отсутствие аппетита из-за нервов — это личное дело каждого, и поваров волновать не должно. Предлагаемый желающим зеленый чай Олегу, в отличие от многих, нравился, и солдат это уже знал, но каким окажется сегодняшний день, было еще неизвестно, и почти наверняка ему придется провести несколько часов между штабом и комнатами предполетного инструктажа. Местный чай почему-то регулярно пробивал Олега на туалет «по-маленькому» — и будет лучше, если по крайней мере утром, в самое горячее время, его ничто не будет отвлекать.

Жалко все-таки, что здесь нет местных девушек — пусть хотя бы отдохнуть глазами. Многие из тех китаянок, которых он видел в Ляодуне и в двухнедельном отпуске в санатории «Улумбей», действительно были весьма милыми. Не очень красивыми, но вполне приятными. С другой стороны, можно было предположить, что те немногие из них, с кем он там сумел перекинуться хотя бы парой общих слов, как сравнительно неплохо понимающие русский язык имели приказ слушать все, о чем говорят советские летчики. С этим ничего не поделаешь: к такому надо относиться с пониманием, поскольку совершенно ничего страшного в этом нет. Но в отпуске на них хотя бы посмотреть можно было… Олег улыбнулся своему отражению в чашке еще раз и допил остатки уже почти остывшего чая. Теперь пора было идти.

Пройдя через столовую офицеров наземного персонала, он столкнулся взглядами с несколькими знакомыми инженерами и обменялся с ними кивками, одновременно отрицательно покачав головой на общий немой вопрос. То, будут ли сегодня боевые вылеты с фактической работой, он не знал — это зависело уже только от противника. Но напряжение висело в воздухе на протяжении всех последних дней, и этот, только что начавшийся, исключением не являлся. На часах было шесть с небольшим утра, и еще до полудня можно было ожидать чего угодно — от стандартных тычков отдельных групп штурмовиков в их растянутую до целлофановой толщины зону прикрытия до налета одной полусотни «Сверхкрепостей» и второй — «Тандерджетов» под прикрытием полутора сотен «Сейбров» на что-нибудь стратегически важное, вроде гидроэлектростанций или железнодорожных мостов через Ялуцзян.

Последний дневной вылет «В-29» в зону ответственности 64-го ИАКа состоялся немногим более года назад, но помнить о такой возможности приходилось постоянно, и сегодняшний день ничем от прочих в этом отношении не отличался. В последние недели американцы, после долгого перерыва, снова начали применять бомбардировщики днем — группами по три — шесть машин, под мощнейшим эшелонированным и прекрасно организованным прикрытием. Действовали они пока что исключительно по ближайшим к линии фронта целям, до которых, с другой стороны, вполне дотягивались менее уязвимые в воздушном бою и более скоростные маловысотные машины, вплоть до палубных «Корсаров» с авианосцев. Это было странно, как странной была и их загрузка: одиночные крупнокалиберные бомбы у одних машин и россыпь среднекалиберных, высыпаемых куда попало, у других.

Советским летчикам запрещалось пересекать линию Пхеньян — Гензан, а китайцам и корейцам перехватить звенья ударных машин в этом месяце пока не удавалось, хотя состоялось уже несколько боев с прикрывающими их истребителями. Даже просто прорваться к бомбардировщикам ни у тех, ни у других не вышло ни разу, а в чисто истребительных боях с ВВС НОАК и КНА американцы имели заметное преимущество. Все это вместе взятое у любого нормального летчика, уже успевшего проникнуться реалиями и стандартами этой войны, вызывало сложную смесь настороженности и интереса. Чего в этой смеси было больше — прямо зависело от того, приходится ли ему по долгу службы совершать боевые вылеты или сидеть за маховиками зениток.

— Ну что? Не выспался?

Командир полка распрямился от карты и улыбнулся, увидев задумчивое лицо Олега.

— Да нет, ничего такого. Просто сердце давит. Наверняка что-то сегодня до нас долетит… Новости есть какие? Разведка, то-се?

— Э-э… Да нет, в общем-то. Ребята интересную вырезку принесли, из газеты. Там наши соседи упоминаются: я бы решил, что это 14-я ИАД китайцев, хотя кто его знает, что там на самом деле… Вон, взгляни.

— Ну… — пожал плечами Олег. Это было именно то, о чем он думал с утра — но в том, что вырезка из какой-то советской газеты может заменить отсутствующие как понятие отчеты о боевой работе «соседей», он весьма сильно сомневался. Все же, взяв из рук командира полка блеклую бумажку, подполковник присел в углу штабной комнаты и включил настольную лампу, надеясь получить от чтения хоть какую-то пользу. Отчеты о том, насколько успешно действуют «соседи», то есть китайские и корейские авиадивизии, в полках получали только при осуществлении совместных боевых вылетов. Например, когда советские истребители обеспечивали прикрытие китайцев, пытающихся действовать по американским бомбардировщикам, либо когда бои велись в общих боевых порядках. А такого не случалось уже весьма давно. «Братская», являвшаяся их прямым соседом 14-я авиадивизия китайцев до сих пор воевала частью своих сил на устаревших за последние годы «МиГ-15», и у любого нормального военного вызывала своей деятельностью искреннее уважение. В отличие от большинства других, эта дивизия воевала активно, и даже, по мере сил, агрессивно, что в истребителях всегда высоко ценили. Учитывая значительную разницу в количестве самолетов, которые участвующие в конфликте стороны могли поднять в небо, это было бы здорово, — если бы заявленное ее летчиками число побед вызывало чуть меньше сомнений.

Судя по газетной статье, которая даже не давала никакой конкретной даты, некая авиадивизия ВВС КНДР (между строчек читалось — НОАК) время от времени все же проводила воздушные бои. В статье таких было описано аж два, и оба звеньями. Пропуская мимо глаз художественные красивости, Олег быстро дошел до сути, то есть до того, что один из них закончился безрезультатно, а во втором был потерян один истребитель и один пилот. Тело заместителя командира звена летчика-истребителя Джа-И Ксиао, погибшего смертью храбрых в боях с интервентами, было обнаружено местными жителями в районе деревни Пу, в ста метрах от останков разбившегося самолета — судя по всему, не хватило высоты на полное раскрытие купола парашютной системы. Ну и всякие стандартные уже формулировки о личных клятвах мести врагу, которую дали летчики его звена, о вечной памяти в сердцах братьев по оружию, и так далее, — в это можно было уже не вчитываться.

В том же бою китайцы заявили уничтоженным один «Тандерджет», но Олег только покачал головой: судя по тому, что в бесполезной статье не нашлось никаких сведений о прочих находках местных жителей, подбитый американец (если летчику Ксиао и его друзьям действительно удалось в кого-то попасть) сумел уйти домой. Дочитав, Олег мысленно сплюнул и отложил бумажку в сторону — может, кого-то другого развлечет…

Все утро не происходило совершенно ничего. Штабисты полка, читающие содержимое спущенных из штаба дивизии многочисленных папок с разведсводками и инструкциями, прислушивались к радио и к самим себе несколько часов подряд. Ничего. Это становилось просто опасным.

— Иван, Юра, Олег!..

Командир полка положил трубку аппарата спецсвязи, в которую он последние несколько минут односложно бурчал, и оглядел поднявших на него глаза товарищей.

— В дивизии сказали, что радиообмен «наших» станций американцев упал втрое.

Ни одному из бывших в комнате, вплоть до исполняющего обязанности адъютанта полка старшего лейтенанта, даже не пришло в голову сказать что-нибудь вроде «К чему бы это?» — слишком уже хорошо все они знали этот признак. Затишье перед бурей. Предстоит что-то тяжелое.

— Пойду поднимать ребят, — негромко произнес командир находящейся в «готовности № 3» эскадрильи и вышел за дверь. Его проводили помрачневшими взглядами и задвигались сами, наконец-то найдя себе занятия. Олег не был исключением и почти с облегчением сосредоточился на проработке метеосхем в применении к тем направлениям, на которых полку могла предстоять сегодня работа. В феврале погода на севере Корейского полуострова была, мягко говоря, «интересной», а сложный холмисто-гористый рельеф, обилие весьма полноводных рек с прилагающимися долинами вкупе с близостью моря приводили иногда к таким причудливым извращениям погоды, что работы по ее прогнозированию приходилось проводить чуть ли не по отдельности для каждого квадрата среднемасштабной карты. Должности «летающего метеоролога» в дивизии пока не ввели, поэтому уточнение спускаемых сверху прогнозов погоды по собственным данным было в интересах каждого воюющего полка.

Телефоны в штабной комнате звонили все чаще и чаще, и минут через тридцать Олег, захватив несколько бумаг, предпочел уйти в соседнюю комнату. В коридоре штабного домика стояли, покуривая, несколько пилотов «Поповской», то есть 2-й, эскадрильи их полка.

— Товарищ подполковник, — обратился к нему один из командиров звеньев, фамилия которого на какое-то мгновение позорно вылетела у Олега из головы, оставив только позывной: «92». — Я понимаю, что вы нам все равно ничего не расскажете, но намекните хотя бы, пожалуйста — что, будет что-то?

Два других летчика уставились на штурмана полка буквально с собачьим выражением в глазах. Собаки тоже бывают весьма разные, но эти ребята смотрели так, как смотрит перед дракой хорошо натренированная овчарка. Вторая эскадрилья стояла в самом хвосте сегодняшнего списка очередности готовностей, и хотя для них ее уже вот-вот должны были поднять по крайней мере на одну ступень, ребята явно ничего не боялись. Максимум — проявляли разумный уровень предбоевого мандража, способный только помочь, до предела обострив реакцию и заранее «прокачав» по сухожилиям мышечные рефлексы.

— Черт его знает, ребята, — честно ответил Олег, наконец-то вспомнивший вылетевшую из головы фамилию: Шляпин. — Ничего конкретного пока нет, но такое ощущение, что скоро будет.

Летчики этого звена были одеты точно так же, как и большинство пилотов корпуса: в штаны и меховые либо кожаные куртки, одеваемые зимой на свитера, а летом прямо на футболки. Некоторые покупали кожанки (за собственные, между прочим, деньги), но сейчас для них был не сезон. В полку, откуда Олег пришел, зимой в полет надевали добротные меховые комбинезоны монгольской выделки поверх двухслойного шерстяного белья, но в Китае были свои правила.

— Настроение как? — спросил Олег, продолжая разглядывать ребят.

— Нормальное, товарищ подполковник, — твердо ответил командир звена, поддержанный спокойными и уверенными кивками подчиненных: своего ведомого Сотина, одного из двух лейтенантов полка, и Емельяна Карчевского, ведущего второй пары. Интересно, где их четвертый?

— Это хорошо, что нормальное. Карты обновили?

— Так точно.

— Тогда за мной. Вам, я гляжу, делать нечего, так я вас сейчас погоняю.

Олег все-таки не выдержал и улыбнулся, пусть и отвернувшись уже, и прислушиваясь, как ребята топают за ним по узкому коридору. Попавшийся навстречу капитан из БАТО[11] посторонился и дал им пройти, снова зашагав по своим неотложным делам куда-то в сторону штабистов.

Выделенный под управление их полка дом был некрупным, и до нужной комнаты они дошли за какие-то два десятка шагов, она была на том же втором этаже. В этот момент за спиной свистнули, и обернувшийся Олег увидел, как Шляпин, который «92», машет рукой еще одному парню, пускающему клубы папиросного дыма в форточку. Парень улыбнулся извиняющейся улыбкой, посерьезнел и щелчком выкинул окурок за окно. Это Олегу не понравилось, но он смолчал, — делов-то… По крайней мере, это звено собралось целиком.

В учебной комнате уже было человек пять или шесть, при звуке открывающейся двери они дружно подняли глаза на штурмана полка и остальных вошедших. Большинство занималось не подготовкой к возможному вылету, а своими собственными делами. В частности, сидевший спиной к двери капитан Марков из той же 3-й эскадрильи наливал себе в чашку чай из украшенного ярко-синими цветочками пузатого фарфорового чайника. Обернулся он уже после того, как все вскочили, при этом продолжал держать чашку и чайник в руках.

— Вольно, — скомандовал Олег и повторил свой последний вопрос: — Как настроение?

Настроение у летчиков было боевое и ожидающее. Это хорошо, но пока остальные их товарищи мерзли в худосочной китайской «фанзе» непосредственно у взлетно-посадочной полосы, находясь, как и положено, «у машин», эта эскадрилья могла так и «перегореть» в невысокой готовности. Чтобы не допустить подобного сбоя (который, как Олег прекрасно знал, всерьез грозит стоить эскадрилье нескольких жизней), подполковник Лисицын принял командный вид и рассадил всех, кто попался ему под руку, по стульям. Рассудив, что это полезно в любом случае, он устроил импровизированный, пусть и неформальный зачет по последним изменениям в расположении зенитных средств в районе их аэродрома, а также на всю глубину зоны ответственности корпуса. Это помогло — уже через считанные минуты летчики думали не о тех «Сейбрах», с которым им, возможно, предстояло схватиться через несколько часов, а о том, что ответить подполковнику на его очередные вопросы, чтобы он не изменил своего мнения об уровне штурманской и тактической подготовки эскадрильи.

— По сообщению разведотдела со ссылкой на ОВА[12], — громко сказал Олег, оглядывая лица пилотов, — результативность зенитных артиллерийских засад за последние две-три недели значительно снизилась.

Китайские товарищи, как вы знаете, в основном несут потери от реактивных штурмовиков, которые активно работают по наземным целям, а южнее — и от «Мустангов». С точки зрения зенитчиков «Тандерджеты» — это цели высокоскоростные, маневренные и обладающие на редкость высокой боевой мощью. Что такое зенитная засада — вы знаете. Но мне хотелось бы уяснить, насколько вы способны под такие засады не подставиться сами, если нервный наводчик примет вас за американцев. Старший лейтенант Карчевский?

— Я.

— Укажите на большой карте расположение среднекалиберных зенитных батарей в районе к югу от Аньдуна по состоянию на прошлую неделю.

Старший лейтенант, напомнивший Олегу лицом и фигурой снова помолодевшего Николая Шутта, а характером — его собственного когда-то старшего, а теперь уже навсегда младшего брата, начал толково показывать, сопровождая ответ комментариями о том, насколько, по его мнению, та или иная позиция опасна с точки зрения летчика, по самолету которого способна вести огонь.

Сейчас в состав корпуса входила 35-я зенитная артиллерийская дивизия, только с месяц назад сменившая 28-ю, и ее командиры устраивались на новом месте, налаживая взаимодействие с «соседями» — китайцами и корейцами, тоже регулярно меняющими расположение своих батарей. Это было и хорошо и плохо одновременно. Хорошо — потому что офицеры дивизии проявляли заметную агрессивность, стремясь заработать себе все то, что начальство разных рангов будет всю их оставшуюся жизнь связывать с количеством сбитых вражеских самолетов, записанных на их батареи и дивизионы: звездочки на грудь, звездочки на погоны, шанс на Академию и так далее. Не последнюю роль играл и собственно боевой азарт — как и в других подразделениях корпуса, большинство офицеров из старшего командного состава 35-й были фронтовиками, и многие из них имели, за что поквитаться с американцами и англичанами после почти девятилетнего перерыва, потраченного на освоение новой техники.

Самолеты у врагов тоже, впрочем, были новые — и вот это было плохо. Война в Корее уже не первый год шла самая настоящая, воевали в ней профессионалы, и советские зенитчики гибли под ударами «Тандерджетов», «Сейбров», «Шутинг Старов» и «Метеоров», точно так же, как гибли зенитчики-корейцы и китайские добровольцы. Гибли солдаты-срочники из поколения, на шесть-семь лет опоздавшего на войну, выкосившую их отцов, дядек и старших братьев, — шоферы, прожектористы, техники и просто рядовые стрелки, призванные обеспечивать работу корпуса, целиком живущего для одной цели: хоть чуть-чуть заслонить собой кусочек корейского неба. Тремя дивизиями и одним не имеющей собственной техники полком днем, и еще одним полком — ночью.

Кивая старшему лейтенанту в такт его словам и своим мыслям, Олег не сразу осознал, что тот закончил показ. Он позволил парню сесть на свое место и поставил ему лучшую оценку, которую подполковник Лисицын мог себе позволить, учитывая собственные педагогические принципы, то есть «Толково». Наверняка мама в своей школе сейчас икнула, прикрыв рот рукой и вспомнив своего единственного теперь, так и не ставшего учителем сына. «Не все еще потеряно, мама, — сказал он себе. — Крупнокалиберная пуля в любую из конечностей — и на работу мы каждый день будем ходить вместе. Или ты будешь меня возить…»

Со злостью невидимо сплюнув на уколовшую его дурацкую, непонятно откуда пришедшую мысль, Олег продолжил занятие. Опросив еще пару человек, он перевел его в русло общего обсуждения той же самой темы: как не попасть под удар родных зенитчиков, учитывая, что об очередном изменении позиций батарей кто-то всегда может забыть сообщить.

— Вторая эскадрилья! — неожиданно рявкнул динамик в углу под потолком. Все остановились на полуслове, и только что всеобщий гомон оборвался разом. — Принять «готовность номер два»!

Летчики повскакивали, на ходу заправляя свитера, застегивая куртки и складывая листы проработанных с подполковником карт. Поднялся и сам Олег. Он пропустил летчиков в дверь перед собой, а затем свернул в другую сторону коридора — обратно к штабным комнатам. Уже перед самой нужной ему дверью он задержался у подоконника и посмотрел вниз. До противоположного конца ВПП вполне можно было за несколько минут добежать и на своих двоих, но машина с работающим мотором уже ожидала под дверью штаба, и Олег увидел, как стоящий у ее кузова молодой шофер откозырял выскочившим из дверей истребителям — явно излишне в данной ситуации, но искренне и чуть ли не трепетно.

— Товарищ подполковник, «этот самый» в эфир вышел! — сообщил ему капитан, сидящий у занимавшей половину стола рации, которую обслуживал ушастый сержант. — Все уже на КП, и товарищ комполка просил вас сразу туда идти, как вернетесь.

— «Соседи» уже взлетели? — спросил Олег капитана. Он поймал себя на том, что неосознанно начал делать те же самые движения, которые несколько минут назад подметил у спешащих на аэродром летчиков, и заставил кисти своих рук успокоиться. В отличие от них, на Олеге был обычный китайский, горчичного цвета френч, и оглаживать его каждые двадцать секунд было глупо.

— Взлетают, товарищ подполковник. Мне кажется, что в любую минуту может начаться.

Это был уже прямой намек, и Олег, поблагодарив офицера кивком, торопливо пошел к лестнице, ведущей в бункер.

Под многозначительным словосочетанием «этот самый», употребленным связистом в присутствии своего ушастого солдата, понимался совершенно уникальный участник этой войны, лица которого до сих пор не видел ни один человек из знающих его как «Первого четырехпалого». «Первый четырехпалый» — это было устоявшееся за последние два года в узком кругу старших офицеров корпуса прозвище неизвестного американского радиста. Он работал в каком-то из штабов и почти наверняка имел отношение к авиации. Американские военные радиокоды уровней выше батальонного расколоть за последние десять лет не удалось ни разу, и то, что могли означать двух-трехминутные передачи этого радиста, морзянкой улетающие в эфир один или два раза в неделю, не знал никто. Конечно, это могло быть нечто совершенно неважное — но как раз те самые два года назад кто-то догадливый в корпусном разведотделе сумел соотнести нерегулярные передачи одной из сотен работающих в глубине вражеской территории раций с тем, что через час или полтора 5-я и 20-я воздушные армии США проводили совместные боевые операции как минимум среднего по объему задействованных сил и средств масштаба. Исключений из этого правила почти не отмечалось: если операции были чисто тактическими, то есть проводились авиацией флота или морской пехоты США, армейскими легкомоторными разведчиками или геликоптерами, либо же не превосходили по своим масштабам каждодневной боевой работы — рация «четырехпалого» обычно молчала.

Морзянка постепенно отходила в прошлое, а в условиях позиционной войны пользоваться эфиром для общения между штабами и, скажем, аэродромами вообще было несколько странно. К тому же в случаях, когда район работы таинственной рации удавалось вычислить качественно проведенной пеленгацией, она каждый раз давала разные результаты: передатчик, судя по всему, был кочующим. Все это было до такой степени странно, что давало основания предположить, будто таким образом дает о себе знать какой-то весьма осведомленный и невероятно везучий разведчик-инициативник. Понятно, что на самом деле такого не бывает — но, тем не менее, появления в эфире неизвестного американца, южно-корейца или представителя какой-то из иных армий, с достойным лучшего применения энтузиазмом убивающих друг друга в районе многострадальной 38-й параллели, продолжались более или менее регулярно.

Забавное русскоязычное прозвище неизвестного радиста возникло примерно в то же время, когда его выходы в эфир начали использовать для повышения эффективности фактической работы сначала подразделений авиакорпуса, а потом и всей объединенной воздушной армии генерала Лю Чжина. Оно объяснялось не очень обычным, странно смазанным почерком работы радиста на ключе. Скорость передачи у него была превосходная, но что-то в его стиле имелось такое, что заставляло профессиональных связистов в недоумении поджимать губы. Оставшийся неизвестным (и, как ни странно, одновременно с этим прославившийся) советский офицер предположил, что радист четырехпалый, и это определение неожиданно прилипло к неизвестному.

Рация у него все это время была не слишком мощная, особенно учитывая лежащие рядом Восточно-Корейские горы, но и ее передачи в большинстве случаев успешно перехватывались по крайней мере кораблями советской эскадры, ходящими по бесконечным квадратам в восьмидесяти — ста милях от Инчхона. Ни что это за рация, ни какое значение ее передачи имеют, радисты «Советского Союза» и сменившей его с декабря «Москвы» понятия не имели — но все твердо знали, что сам факт выхода «четырехпалого» в эфир должен быть доведен до сведения штаба 64-го ИАК немедленно и с максимальным уровнем защиты содержащейся в передаче информации от декодирования.

Позднее похожий стиль работы был отмечен еще у одного радиста. Этот выходил в эфир раз в пять-шесть реже, и никакого смысла в самих фактах его передач пока не выявили, но на всякий случай несколько занимающихся радиоразведкой офицеров отслеживали и его работу тоже. Некоторые надеялись, что через год-другой это может оказаться хоть в чем-то полезным. Предположение о том, что «четырехпалые» могут быть учеником и учителем, либо же двумя учениками одного и того же ставившего им руку инструктора, не было подкреплено уже совершенно ничем, но и разделение их на «первого» и «второго» прилипло тоже — так было удобнее.

— Ну что? — нетерпеливо спросил подполковник Лисицын, закрыв за собой дверь в бункер. Шифровальщик штаба полка, сидящий прямо напротив входа, поднял на него глаза и снова погрузился в свои бумаги, даже не подумав лишнюю секунду отвлечься на человека, не представляющего непосредственной угрозы для содержимого его блокнотов.

— Ловят, — сообщил командир полка, указав Олегу на свободный стул.

Он имел в виду тоже совершенно устоявшееся уже тактическое понятие: отдельные эскадрильи и звенья американских истребителей формировали «заслон» вдоль Ялуцзяна, в то время как другие готовились блокировать аэродромы перед подходом собственно ударных машин. Иногда американцы доразведывали цели непосредственно перед массированным авианалетом, в котором должны были принять участие уже полные авиакрылья. Иногда — работали малыми группами в попытках вступить в бой с малоопытными летчиками, которые никогда не посмеют связываться с сотней «Сейбров», идущих в нескольких эшелонах, растянутых объемным ромбом спереди и сверху над нагруженными бомбами и баками с напалмом штурмовиками, а год-полтора назад — и «Сверхкрепостями».

Китайские и корейские летчики не оставались в долгу и время от времени с переменным успехом пытались реализовать локальное численное превосходство. Пилоты звеньев американских «охотников» были отличными бойцами и за нечастые успехи эскадрильи НОАК и КНА платили дорогой ценой, но бои над зоной ПВО между Анджу и Ялуцзяном продолжались, позволяя наращивать боевой счет и тем, и другим.

Олег сел и выложил карту на колени, прислушиваясь к голосам из динамика. Через минуту он понял, что занимается не тем, и пересел к наиболее свободному от бумаг столу. Следуя координатам, передаваемым не отрывающим от уха «дивизионную» трубку офицером, два планшетиста вели прокладку на поставленной вертикально мутной плексигласовой плите с грубо нанесенными на ней гуашью контурами городов и пунктирами рек под царапинами координатной сетки. Это было красиво и одновременно страшновато: каждая пунктирная линия на ней обозначала группу вражеских или своих самолетов, тянущих свои курсы навстречу друг другу. Такая же прокладка одновременно и независимо велась другой парой операторов на рабочем столе, во всю свою ширину застеленном крупномасштабной картой севера Кореи.

— Район «Огурец», групповая цель курсом триста десять, высота девять — девять с половиной тысяч.

Высовывая от напряжения язык, солдат поставил отметку, оказавшуюся достаточно далеко от других. Эта цель, похоже, была новой.

— ВПУ номер один, малоразмерная цель в квадрате сто девятнадцать/девятнадцать: курс также триста десять, скорость триста, высота не определена.

— Запроси подтверждение скорости.

Командир полка насторожился, и одновременно с ним замерли почти все из находившихся в бункере. Настолько низкая скорость могла означать только одно — бомбардировщики. Пока они находились еще по другую сторону фронта, но курс был явно нацелен «вверх», к территории КНДР. Странно, что цель при этом была малоразмерной, но следующие десять минут почти наверняка принесут новую информацию по этому контакту. Как вариант — это могли быть «Сейбры», маскирующиеся под штурмовики, такие случаи тоже уже бывали.

— Та же цель в квадрате сто двадцать/девятнадцать, курс подтвержден, скорость подтверждена. Высота девять с половиной тысяч. Отмечена вторая малоразмерная цель, параметры цели те же, удаление тысяча — тысяча двести метров к югу от первой.

Под взглядами офицеров планшетист поставил очередной значок и соединил последние две отметки сплошной перемычкой, направленной куда-то в сторону Дану.

— Район «Слон», групповая цель курсом триста, высота девять тысяч… Еще цель, курс тот же, высота та же… ВПУ номер один: третья цель! Квадрат сто девятнадцать/девятнадцать, курс триста, скорость четыреста тридцать, высота пока не определена. Курс первой группы меняется на двести, курс второй неизменен.

— Командир, — Олег поднялся со своего места. — Я иду одеваться. Мне это не нравится. Я такого еще не видел: чтобы бомбардировщики разворачивались в десяти километрах от линии фронта! При том, что перед ними идет расчистка.

— Вторая эскадрилья, готовность номер один! — скомандовал майор вместо ответа, и подполковник Разоренов глухо, вполголоса, ретранслировал его приказание дежурному по аэродрому. Эта команда означала, что летчики эскадрильи должны были занять свои места в кабинах в готовности выруливать на ВПП. Бывалый истребитель, Марченко не собирался распылять силы, что Олег молчаливо одобрил.

Он дожидался ответа на свой вопрос. Ждать пришлось, пока командир полка не закончил двухминутный разговор с дивизией.

— Давай, — одобрил он, оторвавшись наконец от трубки. — Дуй к полосе и будь на подхвате. От телефона не отходи. Как обычно, в общем.

Кивнув, стоящий уже у двери Олег засунул свою сложенную и разглаженную по складкам карту в нагрудный карман и торопливо вышел из бункера. Переодевание заняло у него минуты три или четыре — дело было нехитрое. Тонкая хлопчатобумажная футболка светло-серого, «волчьего» цвета приятно покалывала вспотевшую кожу, поднимая тонус. Куртка тоже пахла каким-то звериным запахом: смесью ароматов грубого «мужского» меха и хорошо выделанной кожи. Если какой-то буржуй когда-нибудь придумает делать одеколон с таким запахом, он наверняка озолотится — всякие тыловые крысы будут лить его на себя ведрами, лишь бы чуть-чуть приблизится к тем ощущениям, которые испытывает летчик-истребитель, готовясь к вылету.

Сдергивая с полки свой шлемофон, Олег попрыгал на месте, прислушиваясь к собственному телу. Все было нормально, если не считать того, что чистая и сухая ткань начала пропитываться потом почти сразу же. Ничего, на улице высохнет, сегодня холодновато. Схватив телефонную трубку и пощелкав рычагом, вызывая оператора; он соединился с КП и спросил о новостях. По словам ответившего ему замкомандира, целей в небе были уже десятки: американцы явно затевали что-то серьезное.

— Судя по тому, что там творится, китайцы уже наверняка кого-то потеряли, — сказал ему подполковник напряженным голосом. Если генерал Ли Минь Хан не спит, то он уже поднял готовность по «второй линии» и своим, и корейцам. Наши «соседи» в воздухе целиком, но у них пока не началось. Минут десять еще, я думаю. Может, пятнадцать.

Посмотрев на часы, Олег кинул трубку и выскочил из комнаты, даже не озаботившись прикрыть за собой дверь. Машина уже ждала его внизу; едва увидев, что он сел, молодой шофер рванул с места, помчавшись по рулежке. Поглядывая то на часы, то в окно, Олег любую минуту ожидал увидеть и услышать взлетающие истребители полка, но до аэродрома они успели добраться раньше. Хотя где-то к югу в небе уже наверняка шли отдельные стычки, 535-й ИАП подняли не на прямой перехват, а на барраж, это само по себе свидетельствовало о сложности и неясности обстановки.

Множественные малоразмерные группы целей, радикально меняющие курс, но сдвигающиеся в общем направлении к северу… Гм-м… Два года назад, скорее всего, это оказались бы отдельные группы истребителей, прикрывающие тяжело нагруженные бомбардировщики. Но к февралю 1953 года подобная тактика уже устарела — полнокровную дивизию из хорошо обученных и жаждущих подраться пилотов на «МиГ-15» или «МиГ-15бис» остановить достаточно сложно. Хоть одна эскадрилья, да прорвется к «Сверхкрепостям» (если это действительно снова они) и переведет нервную эстетику истребительного боя во что-то вроде посещения разъяренным бегемотом магазинчика с датским фарфором. Сколь просто это сделать «МиГам», американцев в свое время немало шокировало, и поскольку в недостатке логики их пока никто упрекнуть не мог, то значит, дело в чем-то другом.

Еще раз отзвонившись из домика, где летчики до самой последней минуты укрывались от ветра и холода, Олег налил себе из чайника холодного крепкого чая с плавающими лоскутками каких-то завяленных цветочков — пахучих и вяжущих язык. Кивнув принявшему у него трубку дежурному, он сел на стул у окна и принялся ждать. Первая четверка истребителей полка уже стояла в «кармане ожидания» в конце полосы, остальные выстроились на магистральной рулежной дорожке. Поскольку видимость была хорошая, то можно было разглядеть, как высоко над их полем совершает плавные и широкие развороты превращенная расстоянием в темно-серых мошек десятка: звенья какого-то из полков 133-й ИАД, базирующейся на аэродромы «второй линии», прикрывали их взлет.

Так прошло еще три или четыре минуты. Допив чай, Олег поставил украшенную простым орнаментом из веточек и листков чашку на стол и в первый раз за день подумал о доме. В отличие от большинства молодых летчиков, он давно был семейным человеком. Еще в ноябре 44-го, раскачиваясь в нутре идущего через океан авианосца, старший лейтенант Лисицын поклялся себе, что если уцелеет, то заведет семью и столько детей, сколько сможет — за себя и за всех своих ребят, которые не дожили до будущего счастья. Так оно и случилось: немедленно после Победы он написал прочувствованное и полное желания письмо той девушке, с которой познакомился, когда их переучивали на палубников. Девушке, оставившей на его сердце больше зарубок, чем слетанное звено «Корсаров», и которую он до сих пор не называл невестой даже мысленно.

Ответила она не колеблясь. Письмо, подписанное свежеиспеченным Героем Советского Союза гвардии капитаном ВВС ВМФ Лисицыным, было переправлено командованию зенитной артиллерийской дивизии, куда входила ее батарея, и сыграло нужную роль. Понесшая чудовищные людские потери страна нуждалась в свежей крови настолько сильно, что рапорт рядовой Елисеевой об ускорении ее демобилизации в связи с необходимостью выйти замуж за готовящегося к отправке в действующую армию офицера вызвал не смех, как случилось бы год назад, а полное понимание. Немедленно после ее демобилизации они с Олегом и поженились. Это было в январе 1945-го — их как раз собирались отправлять на Дальний Восток, куда шли и шли эшелоны. Начиналась война с Японией, продлившаяся, как и два конфликта тридцатых, не слишком долго. Перед отправкой они с Тамарой успели урвать две недели с какой-то мелочью, и когда он вернулся, она уже ждала ребенка. Вспоминая об этих днях, Олег до сих пор не переставал улыбаться, а теперь-то у него было уже двое, поскольку данные себе обещания они исполняли с тем же энтузиазмом и искренностью, с какими делали все остальное: воевали, жили, любили.

— Товарищ!..

Не дав радисту закончить обращение, Олег выхватил у него телефонную трубку.

— Полку — общий взлет!

В окне взвыло и заревело — в пронизанном редкими снежинками матово-белом небе повисла дымная зеленая ракета, и, когда сигнал продублировали по радио, три десятка истребителей начали запускать двигатели.

Как и в предшествующие дни, Олег остался на земле, провожая взглядом попарно, с интервалами в пятнадцать — двадцать секунд, срывающиеся с бетона взлетной полосы «МиГи». Самолеты из первых двух эскадрилий (точнее, 1-й и 3-й) взлетели плотной группой, в течение каких-то считанных минут; командир 2-й предпочел задержаться со взлетом, пока из «малых» рулежек, ведущих к полосе от капониров, не вырулили последние машины его второго звена.

В очередной раз за день Олег удовлетворенно кивнул. Комэск Попов, пусть и заставший лишь самый последний год войны в так ни разу и не вступившем в бой авиаполку ПВО, прикрывавшем какой-то важный тыловой объект, был при всем этом опытным командиром и не допускал мелких просчетов, способных дать противнику лишнее преимущество. Отставшей эскадрилье будет проще «срезать угол», догоняя полк в сравнительно компактном и сразу готовом к бою строю, чем рисковать встретить какую-нибудь незамеченную группу «Сейбров» в виде готовой к употреблению растянутой «колбасы»…

Над аэродромом снова хрипло взрычали двигатели машин, прошедших на небольшой высоте. Прощаются уходящие ребята из 133-й? Олег выскочил из домика, морщась от лезущих в веки снежинок, посмотрел в небо из-под сложенной «дощечкой» ладони. Вдалеке над холмами разворачивалась четверка истребителей. Почти одновременно они блеснули остеклением кабин, и на мгновение ему показалось, что это чужаки, но уже секунд через двадцать он опознал «МиГи». Что бы это могло быть?

Самолеты звена пошли на посадку не поодиночке, как обычно было принято, а парами, в тесном строю — пилотаж пилоты показали отличный. Прищуриваясь, Олег сумел прочитать трехзначные бортовые номера, выписанные под каждой кабиной рублеными красными цифрами: «662», «623», «330», «359». Камуфляж у первых двух машин был серо-зеленый, чуть более темного оттенка, чем в их собственном полку. Значит, звено управления. Это откуда-то вернулось в Аньдун командование дивизии.

— Товарищ подполковник…

Высунувшийся из домика связист передал ему сообщение руководителя полетов. Придерживая воротник комбинезона под подбородком, Олег побежал по скользким бетонным плитам к остановившимся в трехстах метрах истребителям, к которым уже подъезжали автоцистерны.

Воюющий летчик-истребитель — это готовый спортсмен. Триста метров Олег, в своем не самом уже молодом возрасте, пробежал секунд за сорок, и даже не слишком запыхался.

— Ага, — поприветствовал его сидящий на нижней ступени приставной алюминиевой лесенки тяжеловесный плотный летчик. — Товарищ Ли Си Цын?

— Так точно, товарищ полковник, подполковник Лисицын, начальник штурманской службы…

— Да я узнал, узнал, не тянись. Ты готов?

Где-то в глубине души вопрос застал Олега врасплох: он был готов подменить любого из летчиков полка, но этого не потребовалось — полк взлетел совершенно нормально, как на учениях. То, что ему предложит лететь комдив, было все-таки неожиданно: раньше такого не случалось. Да и на чем?

— Вот на этой, — в ответ на его заданный глазами вопрос Гроховецкий ткнул «662-ю» в борт. — Ну где, черт побери, машина? Долго я здесь стоять буду?

Машина уже подъезжала — та самая штабная легковушка, в которой на аэродром приехал Олег. Внутри он увидел машущего рукой заместителя командира.

— Пока дозаправляют, знакомься с ребятами. Все боевые, не подведут. Я подзабыл, у тебя сколько сбитых, подполковник?

— Двадцать четыре.

— Угу. А в Корее сколько?

— Пока ни одного.

— А чего так?

Если бы спросивший был хотя бы равного Олегу звания, он с чувством сообщил бы ему, что подобный вопрос решается просто: попробуй сбей сам.

— Летаю мало, — ответил он вместо этого.

— Вот и лети, раз «мало». Задача тебе простая и обычная: прикрытие аэродрома. Может, добавишь. Я за тобой послежу.

Полковник уже полез в машину, но обернулся и, по-доброму улыбнувшись, добавил:

— Не обижайся!

Это помогло — обида на несправедливость угасла, не начавшись. Если комдив прямо в начале чего-то крупного улетел с Апьдуна ради каких-то своих дел, а потом едва успел вернуться — это его командирское решение, наверняка имеющее под собой достаточно веские основания. И то, что на истребителе летал, и с хорошим эскортом — тоже понятно: полковнику почти наверняка хочется жить не меньше, чем любому другому человеку. А летать он явно умеет: это Олег прекрасно знал еще до того, как увидел, как он заходит на посадку.

Олег обернулся к стоящим вокруг него летчикам эскорта и оторопел: ему показалось, что только что на его глазах залезший в машину командир дивизии каким-то невероятным образом раздвоился и все время этого разговора стоял за его спиной. Потом он сообразил, что дело гораздо проще — то есть просто один из прилетевших летчиков невероятно похож на полковника. Следующая промелькнувшая мысль была о том, что полковник не должен был разговаривать с ним в столь легкомысленном тоне в присутствии пусть даже временных подчиненных. Эту мысль Олег отбросил тоже, вздохнув и выругавшись одновременно: десять лет назад он о таком даже и не задумался бы. Возраст, что ли?

Заложив руки за пояс, он покачался на носках, молча осматривая суету техников вокруг остывающих машин.

— Ну, давайте знакомиться, — наконец сказал он. — Подполковник Лисицын, штурман 913-го.

— Майор Скребо, начальник воздушно-стрелковой службы 32-й ИАД. — Это был тот самый невысокий и здоровенный мужик, который напомнил Олегу комдива. Фамилия была знакомой, и сейчас он видел, что лицами они не слишком похожи — просто показалось.

— Старший лейтенант Тимофеев, 224-й ИАП.

Понятно. Раз 224-й, значит Гроховецкий летал на аэродром Дапу, где отдельно от двух других базировался третий полк дивизии.

— Старший лейтенант Федоренко, 224-й ИАП.

— Хм… Не Георгиевич по отчеству?

— Никак нет, товарищ подполковник. Просто однофамилец.

Полковник Федоренко был командиром их авиадивизии с момента ее формирования в 1943-м, прошел с ней Японскую, и если бы у него был сын-летчик, то парень наверняка служил бы именно тут — но это, в конце концов, всего лишь самая простая славянская фамилия, как и у него самого.

— Звено слетанное?

— Так точно. Не первый раз с комдивом.

— Кто его ведомый?

— Я, товарищ подполковник.

Это был первый из старлеев, Тимофеев, — высокий широкоплечий парень, типичный уроженец русского Севера.

— Бои, сбитые есть?

— Пятнадцать боевых вылетов в составе 224-го полка, товарищ подполковник. Бои есть. Сбитых пока нет.

Слово «пока» Олегу понравилось — вместе с внешним видом парня и интонациями его голоса оно окончательно убедило его, повидавшего с сотню таких лейтенантов, что старлей уверен в себе. Это было именно то, что ему нужно было услышать до вылета, если он не собирался провести его с непрерывно вывернутой в сторону ведомого шеей. Понравились ему и остальные двое, ответившие на его вопросы односложно и твердо.

— Готово! — проорали сверху. Подняв голову, Олег увидел, как техники сноровисто отсоединяют шланги от горловины топливных баков первого из истребителей. Необычайно остро, как бывает только на морозе, запахло керосином.

— Ладно, ребята. — Он по очереди посмотрел каждому в глаза и окончательно остался доволен тем, что там увидел. С этими ребятами можно было идти в бой, особенно с майором — таким же, как он сам, «чужаком» в дивизии, бывалым фронтовиком ПВО. Из тех, кто вволю подрался с любителями чужого неба за годы той войны и с успехом продолжал делать это и теперь.

— Сейчас мы подключимся к сети и узнаем, что там, наверху, происходит. Пятнадцать минут назад через фронт прошло полторы сотни машин. На корейцев, как вы знаете, надежды мало, но будем надеяться, что китайцы выложатся как мужики и хоть немного их проредят — или хотя бы просто измотают. В любом случае, нас без работы не оставят. Насколько нужны эти мосты, вы знаете. Если сюда действительно идут бомбардировщики, дойти к переправам через Ялуцзян, к Гисю и Сингисю[13] не должен ни один. Всем понятно?

Вслух летчики не отозвались, только кивнули, и это его устроило тоже. Да и сказанные подполковником слова тоже не были новыми. Переправы, по которым в Корею шел поток военных грузов, их корпус и входящие в состав ОВА китайские дивизии защищали, не щадя себя — в какой-то степени, эти переправы значили больше, чем многие другие стратегические объекты.

— По машинам!

Полузадушенно шурша шинами по бетону, автоцистерны отползли в стороны, на ходу выстраиваясь в короткую колонну. Подбежавший техник, а за ним трое других, откозыряв, доложились о готовности.

— Товарищ подполковник, самолет к вылету готов!

Олег узнал Кириченко, техника машины Костенко, оставшегося в полку.

— Товарищ майор, самолет к вылету готов!..

— Товарищ старший лейтенант…

— Оружие? — переспросил Олег того техника, который отрапортовал ему, хотя знал, что с пустыми патронными ящиками полковник не полетел бы ни за что.

— В норме.

— Угу…

— Ни пуха, товарищ подполковник.

— К черту, — грубо ответил Олег, уже карабкаясь по лесенке. Устроившись в кабине, он первым делом воткнул пуповины ларингофона и кислородной маски в гнездо располагающегося слева общего пульта, дождался отзывов своей тройки и только после этого начал тщательно регулировать привязные ремни катапультного кресла.

— Тридцать пятый, — вновь вжав кнопку, сказал он свой новый позывной. — Готовность номер один исполнена.

Олег был в полку новичком, и хотя своего «личного» «МиГа» он пока не имел, сквозной позывной «35» присвоили ему с первого же дня.

— Тридцать пятый, — отозвался руководитель полетов. — Я — «Вышка». Выруливайте на вэ-пэ-пэ. Ждите команды на взлет. Подтвердите, как поняли?

— «Вышка», вас понял. Выруливаю на полосу, ожидаю команды на взлет.

Почему-то Олегу хотелось кого-нибудь обматерить: грубо, не сдерживаясь. Прислушиваясь к себе, он понял, что ему страшно. Летчики корпуса воевали в Корее очень по-разному, тем более в начале 1953 года, когда затяжная война окончательно перестала быть нужной всем ее участникам. Еще не освоившись в дивизии полностью, он уже заметил, что воюют в Корее только те истребители, кто считает это необходимым, а остальные, которых было не так уж мало, боевую деятельность только имитируют. Кто-то из пилотов (таких в 32-й ИАДе было несколько) не сумел реализовать себя в Отечественную и теперь пытался доказать и себе, и другим, что он, просидевший с 1943-го и до начала войны с Японией в училищах или запасных полках, или просто далеко от войны, является истребителем совершенно не хуже прочих. Немало таких было и среди молодежи, расценивающей эту войну как отличную возможность показать, чего они стоят. Другие честно считали, что если страна затратила на их боевую подготовку такие огромные средства и сочла нужным отправить их сюда, в Китай («для защиты государственных интересов Советского Союза на дальних подступах» — как говорилось в соответствующем приказе командующего Оперативной группой советских ВВС в Китае генерала Красовского), то надо просто хорошо делать свою работу. То есть — сбивать вражеские самолеты.

Были и искренние сторонники «боевой дружбы» с Кореей, но иногда можно было заметить, что таких людей не слишком любили. Как и весь 64-й ИАК, полк воевал: время от времени его летчики сбивали или подбивали вражеские машины, иногда теряя свои, но ощущение, что летчики-корейцы дерутся совершенно не так, как должны бы при защите своей страны, не оставляло многих. Отсюда и прагматизм в боевой деятельности, радикально отличающийся от того, что Олег видел на той войне. При прочих равных условиях «МиГ» по скороподъемности превосходил почти всех возможных противников, поэтому уйти на высоту и совершенно честно сообщить, что противник не принял боя — такое некоторые летчики тоже практиковали и считали вполне нормальным. Кроме того, в зоне, которую прикрывал корпус, американцы, бывшие их основным противником, почти всегда вели себя очень осторожно. Быть сбитым здесь, вплотную к Китаю, — это для них конец, геликоптеры с поисково-спасательными группами сюда не доберутся. А противник — он ведь тоже не дурак, имеет на это те же самые причины и не меньше других стремится остаться в живых, хотя бы до следующей войны.

В то, что война в Корее — это прямое продолжение Халхин-Гола и Отечественной, верили далеко не все. Поэтому у многих советских летчиков одной из причин драться с очень большой оглядкой было и наличие в Порт-Артуре кладбища погибших бойцов их корпуса — куда корпус провожал то одного, то другого из воюющих здесь ребят. Слава богу, их полк не потерял пока ни одного человека, и счет все еще был в их пользу, но войны без потерь не существует: рано или поздно кто-то из них или разобьется, или будет сбит. Американцами, англичанами, австралийцами — у каждого из которых тоже наверняка найдутся свои причины вступать в бой или не вступать. Увы, нет предела человеческой глупости, совершаемой с самыми лучшими намерениями…

Чуть-чуть подрабатывая тормозами, Олег вырулил свою машину в начало полосы, за ним выкатились три остальных истребителя в зимнем камуфляже. Глупо, но он жалел, что не видел, как «МиГи» выглядели здесь в начале войны: серебро с красным на снегу — наверное, это было действительно, без шуток, красиво. Как и корейские опознавательные знаки на фюзеляже и нижней поверхности крыла: красная звезда на белом фоне, вписанная в красное и синее кольца. К ним даже ему почти не пришлось привыкать — настолько они были похожи на то, с чем подполковник сроднился за годы службы.

— «Вышка», я тридцать пятый, прошу обстановку, — сказал он через несколько минут ожидания.

— Тридцать пятый, ждите.

Олег решил, что звук в наушниках можно сделать потише, и пошевелил ручку настройки.

— Звено тридцать пятого, доложите готовность к взлету.

Ведомый и вторая пара доложились и продолжали стоять на полосе в ожидании. По подсчетам Олега, бои должны были идти уже по крайней мере над Анджу, и ему не нравилось, что они до сих пор стоят на полосе, расходуя топливо работающими двигателями, но не взлетая. Стоящий на «МиГ-15бис» «ВК-1С» своими 2700 килограммами тяги даже в холостом режиме расходовал не так уж и мало, а в бою может иметь значение каждый десяток литров керосина.

— Тридцать пятый, — снова прорезался голос дежурного. — Пятнадцатый ведет воздушный бой на удалении до двадцати километров к северу от Сукчхона…

Он почему-то замолчал, и у Олега дрогнуло сердце, — это был позывной только одной эскадрильи. Старую машину командира 1-й эскадрильи капитана Бабича «Сейбры» сбили в один день со старшим лейтенантом Смирновым из 2-й, а до этого еще один его «МиГ» списали после посадки «на брюхо»: старлей из 3-й проявил немалую смелость, не став катапультироваться после выработки топлива. Но позывной Бабича, как и «двадцать третий» Попова, не прозвучал. Где две остальные эскадрильи? Почему 3-я осталась одна?

— Звену тридцать пятого, взлет…

Разогнав двигатель до взлетного режима и наслаждаясь мощью истребителя, легко оторвавшегося от клубящейся снегом полосы, Олег счастливо оскалился. Итак, все заняты делом, и оказавшемуся под рукой «мало летающему» подполковнику приказали подняться в воздух на прикрытие посадки взлетевших раньше машин 535-го ИАПа — а потом, может быть, и своих. Это было несложно — или, по крайней мере, предполагалось таким. Затем, через сколько-то десятков минут кому-нибудь отдадут приказ прикрыть и их собственную посадку — и так будет до самого заката. Прикрытие, как сказал комдив, — это задача «простая и обычная». Но нужная, потому что…

— Тридцать пятый, выше, выше!.. — вдруг заорал не своим голосом дежурный. — Четверка «Сейбров» — разгоняется курсом точно на вас. Шестнадцать километров строго к востоку, высота девять тысяч! Восемь с половиной тысяч!.. «Шестнадцать и строго к востоку. Значит, это устье Ялу-цзяна, — подумал Олег, продолжая разгонять свой «МиГ» по прямой. — То есть взлет увидел кто-то из висевших там. С той стороны минимум две батареи, но высота для них слишком большая, не поможет. А разворачиваться и садиться — уже поздно. Не успеть».

— Шесть «Сейбров»… Восемь… Змейка, эшелонированы по высоте.

Олег даже не мог ничего сказать, хотя информация о том, далеко ли уже ушли прикрывавшие их «соседи», могла оказаться решающим фактором. Приказав сбрасывать баки, он зарычал, с трудом сдерживая себя, чтобы не тянуть ручку двумя руками. Машина поднималась все выше и выше, но скорость все равно росла слишком медленно для того, чтобы выйти из-под удара. Выбрав секунду, он обернулся влево. Тимофеев висел там, как привязанный, вторая пара шла на сотню метров ниже и на триста позади. Третьей у Олега не было. Советские истребительные полки дрались сейчас звеньями, состоящими из шестерок (то есть четверки с «парой свободного маневра»), но у него было не полнокровное звено, а эскорт полковника.

Хвойно-седая земля продолжала проваливаться все ниже косой двухмерной плитой. Интересно, успеют ли они проскочить, учитывая, что для разогнавшихся до тысячи километров в час «Сейбров» шестнадцать километров — это меньше, чем на минуту полета?

«Скажем, увидели сам взлет, секунд 15 я взял на разгон и отрыв, 5 секунд шасси, — считал Олег. — Скороподъемность эталонного «МиГ-15бис» у земли — 50 м/с. У серийных где-то 46–47. Когда они пошли вниз, мы были уже на тысяче с лишним. Если успеваем, то едва-едва. Видят ли уже они нас?»

— Тридцать пятый, принять курс двести.

То, что руководитель полетов еще работает, было хорошо. Во-первых, он жив — то есть по аэродрому с самого начала бить не собирались. Следовательно, это еще не начало большой войны, а обычная атака «охотников» на зависшие над полосой взлетающие или садящиеся «МиГи». В этот раз — на них.

— Тридцать пятый, «Сейбры» в твоей задней полусфере, удаление четыре тысячи.

В задней. Значит, не промахнулись. И это при том, что их звено уже развернули на встречно-пересекающийся курс под весьма острым к ним углом. Возможно, американцы разделились. Или задумывали так с самого начала. Ловили комдива? Или ловили его звено на земле? Глупость, конечно, потому что таких подробностей никакой шпион знать не мог: комдив прилетел тогда, когда «Сейбры» уже давно были в воздухе. Да и не было пока настоящих штурмовых ударов по Аньдуну — разбираемые на сувениры расплющенные пули от крупнокалиберных авиационных пулеметов американцев имели обычно вполне объяснимое происхождение: промахи по машинам, уже находящимся в воздухе.

— Сколько их? — переспросил Олег, хотя уже и сам мог бы ответить на этот вопрос: видимость была отличная.

— Восемь. Видите их?

— Да…

Высота была 4500, и Олег продолжал тянуть звено вверх, но до сих пор имеющие преимущество по высоте американские истребители продолжали сближение, медленно выбирая сотни метров из разделяющей их дистанции. Раскрашены они были, насколько можно разглядеть, широкими желтыми полосами — похожие, с их тонким черным кантом на фюзеляже и консолях, на дореволюционные штандарты. Олегу показалось, что в кабине остро пахнет подмышечным потом, но через кислородную маску он этого на самом деле почувствовать не мог: значит, просто мерещилось от волнения. Если бы «Сейбры» были ранних модификаций, они бы уже начали отставать, но похоже, они из новых — про такие считалось, что при одинаковой заполненности баков они почти не уступают «МиГам» в скороподъемности. Считалось, что таких в Корее уже немало, хотя по поводу этого говорили разное. Горизонтальная маневренность — вопрос сложный, но в ней у «Сейбров», видимо, превосходства все-таки не было, именно поэтому они всегда атаковали с пикирования, а немедленно после атаки, чем бы она ни завершилась, снова набирали высоту.

Сейчас Олег вел свою четверку по прямой и вверх, но… Баки почти полные, поскольку они только что взлетели. Так драться тяжело, но если американцы шли с ПТБ[14] и сбросили их над заливом, уже переходя в пикирование, то внутренние баки у них тоже почти полные, за вычетом, может, ста — двухсот литров. А это значит, что они проигрывают «МиГам» и по тяго-вооруженности, и по нагрузке на крыло. Может, попробовать?

Олег крутил головой изо всех сил — из остального больше всего ему не нравилось то, что американцы неторопливо поднимаются вместе с ним, все еще сохраняя превосходство в тысячу метров высоты или около того, но не форсируя начало боя и не уходя. Их было вдвое больше, и они совершенно не боялись его звена. Это были явно не новички. Впрочем, подполковник Лисицын не мог припомнить, чтобы ему хоть раз в жизни приходилось сталкиваться в бою с новичками.

— Тридцать пятый, ваше решение? — спросил молчащий уже почти минуту голос в наушниках.

— Прошу помощи, — хриплым голосом произнес Олег. Он знал, что ему никто не поставит в укор такие слова: с этими ведомыми он взлетел впервые, не представляя даже, как их зовут по именам. Знал он и то, что ему ответят.

— Помощи не будет. Все заняты. Держитесь. Уходите вверх.

Похоже, это было глупостью с самого начала. Времена оборонительных кругов давно прошли. «Держаться» в бою истребители могут, только нападая. «МиГи» в глубине своей территории, а американцам еще нужно возвращаться домой. Кроме того, они не знают и не могут знать, что на помощь его четверке с Догушаня или Ляояна сейчас не взлетает корейская или китайская истребительная авиадивизия в полном составе. И при этом они все еще не торопятся начинать бой. Почему-то. Знают ли американцы, что столкнулись с советскими летчиками? Почему они не начинают?

Ходили смутные слухи, что «Сейбры» могут работать в смешанных по типам группах, обеспечивая боевые испытания новой техники. Может, это как раз такой случай? Ладно, не успели атаковать с ходу, имея еще значимое преимущество в высоте, но почему не уходят сейчас? Решили рискнуть, надеясь на численное преимущество?

Еще пятьсот метров высоты, и они пробили тонкий слой облаков. Потом еще пятьсот. Преимущество американцев в высоте уже почти кончилось. Теперь высота была чуть больше 8000 метров: выше превосходство «МиГов» в скороподъемности станет еще более явным, ниже — шансы повысятся у «Сейбров». К этому моменту их разделяло где-то полторы тысячи метров: огонь открывать рано, но — тоже «почти»… На майора можно положиться, так ведь? Ну?

— Я тридцать пятый, вас понял.

Вторая пара всплыла на его высоту за какие-то секунды. Они сделали пятисекундную паузу в наборе высоты, и скорость «МиГов» быстро приблизилась к «трем нулям» — 900, затем 950, затем 1000 километров в час. При таких условиях на равной высоте «МиГ» вполне может уйти по прямой с набором высоты и скорости. Всего-то — разомкнуть строй и продолжать подъем вверх, строго выдерживая курс, стараясь вывести американцев в район, прикрытый зенитками. Пусть они молятся, чтобы их не сняли, когда они начнут пикировать, если что-то пойдет для них не так. Но у него есть поставленная комдивом задача, он привязан к объекту прикрытия… И он не может показать никому, что боится… Высота уже почти 9000. Ну что, дальше вверх? Или рискнуть? Да или нет?

Олег проверил подсветку прицела. Все было нормально. Пальцы в тесно обхватывающих кожу перчатках не тряслись, только потели. Впрочем, это, как обычно, было неважно.

— Тридцать пятый, принимаю бой, — сказал он, вжав кнопку ларингофона. Тройка, как и положено, ответила — голосами, в которых он совершенно не уловил интонаций.

Теперь можно начинать.

Сделав элегантные полуперевороты, четыре «МиГ-15бис» устремились к поднимающимся за ними уже почти вплотную «Сейбрам»: отворачивать и уходить в пикирование те так и не стали.

Тактически это, возможно, было не так уж выгодно — логичнее было бы попытаться потянуть время еще пару минут и подняться повыше, по крайней мере до 12 тысяч метров. Но подниматься Олегу не хотелось: двое из летчиков были молодыми, но соотношение «два к одному» — это, в конце концов, не так уж плохо, если ты знаешь, что делаешь. За себя он был уверен — летать и драться он мог бы поучить многих. Плохо было то, что ни лица, ни фамилии молодых старлеев не значили для него почти ничего и предугадать их поведение в бою он не мог. А еще хуже то, что американцы в учителе не нуждались — одного взгляда на то, как лихо они перестроилась, элегантно выйдя из-под его туповатого первого удара, подполковнику хватило, чтобы осознать: эти ребята так просто их не выпустят. Преимущество «МиГов» на такой высоте — против численного преимущества. Ну-ну…

Избегнув атаки, «Сейбры» разделились на два звена, сразу выстроив в каждом «лесенку» эшелонов с превышением друг над другом в километр с лишним. Выведший свою четверку из пикирования между верхним и средним звеньями, Олег встал в правый вираж, и это, к его радости, оказалось удачным решением — нижнее по высоте звено дало вверх, и неминуемо обстреляло бы их, сохраняй они прежний курс. Теперь же американцы потеряли накопленную скорость и должны были разгоняться заново, а «Сейбрам» это не просто. Верхнее же звено повторило их собственные эволюции, с большим креном уйдя в вираж, выводящий их на встречный курс. Таким образом, размен вышел как минимум равноценный, а то и проигрышный — если учитывать хотя бы просто количественное соотношение выцеливающих друг друга машин в пределах каких-то нескольких тысяч метров.

Бой длился уже почти две минуты, а они все еще были живы. Косая петля, восходящая спираль, боевой разворот, виражи — с их радиусом по 2500 метров. Американцы умело комбинировали вертикальные и горизонтальные фигуры пилотажа, и то виражили, то вздергивали себя вверх, а то и ныряли вниз, умело и даже талантливо выматывая своих противников все сильнее с каждой минутой. Наибольшее внимание они явно уделяли тому, чтобы всегда сохранять «угрозу сверху», не дав «МиГам» просто стать в вираж с выпущенными тормозными щитками — в ожидании, что первым ошибется кто-то из врагов. Да, при одинаковой тяге двигателей «Сейбр» в полтора раза тяжелее, но численное преимущество есть численное преимущество — всякий раз, разогнавшись после очередного боевого разворота, подполковник обнаруживал, что «Сейбры» все так же эшелонированы по высоте, и по крайней мере одна пара уже находится почти прямо над ними. Сам же он по мере сил старался удерживать темп и всем своим безумным поведением демонстрировать, что горючего у него пока много, а случиться за следующие минуты может все что угодно. Для примера — вот сейчас он разогреется как следует и всех посбивает к чертовой матери. На пяти километрах высоты «МиГ-15бис» мог за один боевой разворот набрать около 3000 метров, и хотя выше, конечно, меньше, но «Сейбрам» все равно такое и не снилось. И все равно: уверенные в себе, не хотели выходить из боя они, — а он, привязанный задачей к Аньдуну и зная, что в любую минуту могут вернуться для посадки эскадрильи «соседей», точно так же не собирался уходить сам.

Скрипя зубами с такой силой, что отслаивались чешуйки эмали, ощущая, как от перегрузок одна за другой лопаются мелкие подкожные вены на ногах, Олег держал и держал бой всем своим опытом выжившего уже почти в сотне воздушных схваток бойца. Полностью используя возможности машины, экономно расходуя энергию и «МиГа», и себя самого, он продолжал драться. Это могло звучать дико — скажи он такое вслух, но сначала через одну, а потом и через следующую минуту пилотажа на предсрывных режимах, на выворачивающих суставы нагрузках, он ощутил, как к нему приходит сперва окончательная уверенность в себе, а потом — и в тех, кто дрался рядом. Идущий за левым плечом ведомый на глазах превращался в Мишку на его «Яке» — тот тоже был молодой и веселый. Майора Олег припомнить не мог, но и этот типаж был ему знаком. В динамиках шлемофонов не было слышно ни одного лишнего слова, кроме хриплых отрывочных команд и докладов, но большего и не требовалось — настрой ребят он ощущал и так. С самого начала боя он сумел открыть огонь только один раз — когда метрах в шестистах поперек прицела мелькнул чужой перекошенный силуэт. Новый прицел АСП-3НМ давал возможность достаточно точно работать до восьмисот, но только теоретически. На больших перегрузках сетка «уходила», поэтому в начале маневренной фазы боя Олег поставил его на «Непод.», надеясь подобраться к кому-нибудь из врагов на сто — двести метров. Лишнего везения не случилось — снаряды двух коротко рыкнувших 23-миллиметровых пушек прошли далеко в стороне от крутанувшего бочку «Сейбра», мгновенно провалившегося вниз.

— Тридцать пятый, крути вправо!

Вправо он и дал, навалившись на ручку управления так, что металл едва не согнуло. Воздух в кабине кисло и горячо пах сгоревшим порохом — и это опять, скорее всего, лишь казалось. Проскочившая навстречу и чуть выше чужая пара чуть ли не колыхнула его машину потоком воздуха. Прицелиться, благодаря его довороту, они не успели — ни в него, ни, хочется надеяться, в ведомого. А вот вторая пара его звена шарахнула по врагам со всех стволов. Мимо, конечно, при такой-то скорости сближения — но красиво. 37-миллиметровый снаряд в центроплан — это почти пополам. Если повезет попасть. Не повезло.

Потом им не повезло еще раз — и уже гораздо хуже. Устав ждать над заливом своей очереди, третье звено «Сейбров» вышло прямо в их растянутую на 5–6 километров «карусель» — вероятно, решив поучаствовать в общении. Судя по точности отлично скоординированного выхода, этих навели их собственные товарищи, понемногу начавшие раздражаться. Выходит, американцев было не восемь, а двенадцать, а радиотехнические станции их проспали: с земли его предупредили всего за десяток километров.

Повертев головой, Олег ощерился и едва не зарычал с подвыванием, как любил раньше. Дюжина «Сейбров» — это половина американской истребительной эскадрильи, которая в норме состояла из 25 машин. Сколько четырехсамолетных звеньев из какого числа разных эскадрилий вылетело на блокирование Аньдуна, Мяогоу, Догушаня — бог весть. Но в то, что даже всему их корпусу вместе взятому удастся сбить всю остальную истребительную авиацию американцев за один день, Олег не верил. Значит — остальные американцы чем-то заняты. Возможно, как раз им, но он об этом пока не знает. Не знал этого и руководитель полетов, по-прежнему пытавшийся ориентировать подполковника в окружающем теми словами, что прорывались через шум крови в ушах. Огонь американцев становился все более точным, а на реактивных машинах 500–1000 лишних метров высоты — это какие-то секунды. Но эти секунды все еще были в пользу «МиГов», по-прежнему живших за счет технического превосходства, разменянного на соотношение сил. Пока их так и держали, не давая уйти выше без риска, но больше десяти минут подобный бой длиться не может — кто-то должен захотеть выйти из него первым. И уже именно поэтому, надеясь, что такое решение навсегда излечит его от сжавшегося где-то в глубине души страха, подполковник Лисицын продолжал драться, не собираясь становиться этим первым.

Отражание показаний приборов в его глазах смазывается — «МиГ» потряхивает от первых, неопасных еще срывов на крыле. Это сигнал, предупреждение машины о том, что угол атаки близок к критическому: еще немного — и начнется штопор. За майора Олег перестал беспокоиться окончательно, это явно был летчик не хуже его и не хуже американцев. Но вот то, что настолько уверенно и слаженно продолжают действовать и оба старших лейтенанта, просто вызывало у него восхищение. Очередные трассы американцев проходят мимо широким колышущимся веером: сам он не стал бы стрелять с такой дистанции даже из пушек. Вероятно, он им окончательно надоел.

— Тридцать пятый, тридцать пятый, выходите из боя… Вверх, вверх!

И сидящий где-то внизу майор надоел ему тоже. Поднимайся в небо, если ты такой умный. Поучаствуй в веселье. Олег увидел, как два «Сейбра» едва не столкнулись в воздухе, торопясь развернуться в хвосте у его второй пары, и едва не захохотал злобным голосом, не отрывая взгляд от прицела. Нет, далеко… Все равно не попасть.

В этот момент его самолет звонко стукнуло. Задели? Олег навалился на ручку всем телом, с облегчением осознав, что в воздухе он пока держится. И тут в ста метрах перед ним снизу вверх выскочил желто-черно-серебряный «Сейбр». Взвыв от обиды, подполковник буквально извернулся в кабине всем телом, пытаясь довернуть вправо свой до сих пор разворачивающийся в другую сторону самолет, когда входящий уже в переворот американец взорвался. Не весь, конечно — это уже мозг достроил обрывочную картинку первой секунды до чего-то, много раз уже виденного — но обломки из него полетели в разные стороны, а топливо из повалившегося на бок «Сейбра» хлынуло серым водопадом. Второй американец, то ли ведомый подбитого, то ли ведущий, мелькнул где-то далеко, на самой-самой периферии зрения, и именно тогда Олег наконец-то выдернул свое звено вверх, за магическую границу, куда они не выходили еще ни разу за сегодняшний день. Почти с наслаждением, задыхаясь от счастья, он увидел, как валящийся «Сейбр» выкидывает из себя тело пилота, и только тогда четверка «МиГов» с огромным, безнадежно выводящим из строя авиагоризонт креном, вонзилась в белое от солнечного света, свободное, чистое небо.

Когда они сели, из кабин не сумел вылезти ни один из четверых. Летчики так и сидели, остывая вместе с двигателями своих истребителей, уже зарулив в капониры со стенками, сложенными из набитых песком джутовых мешков — пока техники и остальные летчики полка не начали бить ладонями по плексигласовым пакетам их фонарей. Звено не вышло из боя до получения прямого приказа командира полка: это была высшая честь истребителя, и каждый из них постарался запомнить этот день в первую очередь тем, что в нем было хорошего, то есть победой.

Уже стоя на земле, у левой консоли усталого «МиГа», подполковник Лисицын, придерживая ладонью лезущие на лоб и стянувшиеся в ком от ссохшегося пота пряди волос, посмотрел на пулевые пробоины в левой плоскости — метра на полтора от сопряжения консоли с фюзеляжем. Пробоин было три, и легли они в пространстве размером с тарелку — неожиданно элегантным равносторонним треугольником. Если бы поврежденная машина была бы чьей-то другой, он, возможно, даже подумал бы, что это красиво. Сейчас — разумеется, нет. Не считая трех или четырех потерянных килограммов веса, а также инвалидности, настигшей через сорок лет после конца этой войны двоих из четверых участвовавших в этом бою советских летчиков, а также того, что открыть вечером выданную им на стол бутылку коньяка летчики так и не смогли, это повреждение оказалось единственным, чем впервые поднявшееся с Олегом в воздух чужое звено заплатило за свои и его жизни.

Случившаяся в районе аэродрома Аньдун стычка стала одной из нескольких десятков воздушных схваток средней интенсивности и минимального военного значения, произошедших за этот день. Поймать едва взлетевшие либо садящиеся с пустыми баками эскадрильи американцам на их поле не удалось, как не удалось это и прочим ударным группам, имевшим сходные задачи — так что эта часть плана не сработала. В остальном же воздушное сражение 5 февраля 1953 года прошло вполне обычно, отличаясь от многих других только почти полным задействованием всех наличных сил Объединенной Воздушной Армии — по мнению ее штаба, сумевших максимальным усилием и немалыми жертвами не допустить прицельного удара стратегических бомбардировщиков по железнодорожным мостам и электростанциям.

Как обычно, роль 64-го ИАКа в этом успехе, даже по сводному месячному отчету ОВА, не была отражена ничем, кроме нескольких цифр. То же, что роль бомбардировщиков в этой операции американских ВВС была отвлекающей, было осознано далеко не сразу. Фактически свою настоящую роль — выманить на масштабное воздушное сражение все боеспособные истребительные части ОВА — несколько микроскопических, на одно звено, групп «Сверхкрепостей» сыграли отлично. Ни один из бомбардировщиков сбит не был, а три десятка боев, принятых непосредственным прикрытием «Крепостей», группами расчистки, свободной охоты и выделенными для блокирования отдельных аэродромов звеньями и эскадрильями, оказались в итоге достаточно результативными.

Три звена 334-й эскадрильи 4-го истребительного авиакрыла ВВС США, вступившие 5 февраля в схватку с превосходящими силами ВВС НОАК над аэродромом Аньдун, потеряли в тяжелом и продолжительном десятиминутном бою один «F-86 Сейбр» и одного пилота — вероятно, попавшего в плен (что так никогда и не было подтверждено северокорейской стороной). Несмотря на то, что на самом деле ни 913-й ИАП, ни какая-либо другая часть 64-го ИАКа или ОВА не понесла в этот день в районе Аньдуна никаких потерь, оставшиеся в живых пилоты американской эскадрильи заявили, что им удалось уничтожить в воздухе пять «МиГов». Шестая заявленная победа была отклонена командованием после тщательного сопоставления отчетов летчиков с материалами объективного контроля. Таким образом, соотношение потерь и побед в этом конкретном бою составило пять к одному — что было ровно в два раза хуже, чем считающееся обычным для войны в Корее десять к одному в пользу авиации США. Случившееся было объяснено тем, что американские летчики столкнулись с пилотами, явно превосходящими по своей боевой подготовке обычные части китайцев и корейцев — по слухам, в Корее действовали и советские летчики. Тем не менее, пять якобы сбитых истребителей «МиГ-15» и соотнесенный после открытия советских архивов с именем старшего лейтенанта А.Л. Тимофеева потерянный «Сейбр» были навечно запечатлены в отчетах прославленной эскадрильи и навсегда остались доказательством того, что эта война не была простой ни для кого.

Узел 3.2 13 — 18 февраля 1953 года

Всего через две недели после своего прибытия на войну рядовой 38-го пехотного полка 2-й пехотной дивизии Мэтью С. Спрюс уже настолько походил на нормального солдата, что это могло бы порадовать уже не только дядьку Абрахама, но даже тренировавшего их роту сержанта из Форт-Левиса — не останься тот дома. «Большим Белым Мужчиной», снайпером из роты «Е» оказался худенький смуглый паренек, в котором явно имелась немалая доля крови выходцев из французских североафриканских колоний. После недели интенсивных занятий с ним, укладываемых в промежутки между теми занятиями по стрелковой и тактической подготовке, в которых он обязан был принимать участие как рядовой 1-го взвода, Мэтью начал понемногу понимать, что от него в дальнейшем потребуется. К середине последней недели января Большой впервые взял его с собой вторым номером, и хотя этот выход остался полностью безрезультатным, с тех пор они выходили в снайперские засады уже трижды.

Во второй из этих выходов Мэтью впервые сумел поймать в свой прицел коммуниста, но первый номер их пары даже не дал ему подумать о том, чтобы выстрелить самому. Немедленно после того, как Большой ярдов с шестисот влепил пулю в голову вражескому солдату, перебегающему по облюбованному ими в качестве цели дну недостаточно глубокого участка траншеи у подножия занятой северокорейцами высоты, по ним начали садить из минометов. Меткость огня коммунистов оказалась не слишком высокой, но мины ложились вокруг с такой частотой, что вырваться из-под огня пара Большого сумела только с помощью южнокорейцев. Поняв, что американские снайперы обнаружены или по крайней мере вычислены, командир батальона армии Республики Корея прикрыл их огнем взвода своих собственных минометов настолько плотно, что минометчики рисоедов-северян вынуждены были перенести свой огонь на их огневые точки.

Под визг проносящихся над головами мин Мэтью и Большой, которого на самом деле звали Стивен, задыхаясь, подползли к передовой траншее, куда и были втянуты нервно пригибающимися солдатами в серой от инея форме. Оглянувшись назад, на заработавший откуда-то из-под холма станковый пулемет, они, не сговариваясь, побежали по траншее дальше, в глубь батальонного узла обороны. Мины продолжали ложиться за спиной и по бокам, и хотя стреляли уже явно не по ним, Мэтью Спрюс продолжал прыгать за старшим товарищем едва ли не зажмурив глаза, настолько ему было плохо от противного воя и писка, похожих на звуки, которые способна издавать больная бронхитом рожающая кошка.

То, что всего-то одного далеко отлетевшего при взрыве осколка вполне хватит, чтобы пройти на два — три дюйма в глубь его молодого и здорового тела, Мэтью понимал очень хорошо. Именно поэтому он впервые поднял взгляд от сапог и прыгающего черного пятна оклеенной потертой изолентой пятки приклада Стивенова «Спрингфилда» лишь после того, как они, несколько раз меняя направление движения, пробежали ярдов четыреста.

— Поздравляю с крещением! — нервно засмеялся Большой, стараясь отдышаться. Мэтью искренне и даже с удовольствием перекрестился, чувствуя, как мелко подрагивают его руки. Стыдно ему не стало ни на минуту — понимание того, что бояться можно сколько угодно, в свое удовольствие, лишь только делай свое дело, было теперь вколочено в него четко и навсегда.

Начиная с третьей своей засады, Мэтью впервые начал «делать» сам. Под «делать» Стивен понимал конкретную и простую вещь — прицельную стрельбу по живой силе противника. Вообще, за эти дни, особенно после того как они оба поползали и побегали под огнем коммунистов и Большой, то есть Стивен, начал принимать его более всерьез — снайпер роты «Е» научил бывшего пенсильванского фермера такому количеству новых слов и выражений, что при попытках употреблять их к месту у того начала путаться голова. «Лу-лу», например, означало «отличный», к чему бы это ни относилось — к выбранной Мэтью по его указанию позиции, предназначенной для обстрела определенного микроскопического участка позади первой линии траншей противника, или к самостоятельно пришитому им к своей форме «маленькому» шеврону рядового «образца 1948», официально уже упраздненному, но почему-то модному в их полку.

Другое выражение, которое Стивен употреблял настолько регулярно, что оно запомнилось само собой, было «Quien sabe?» — в значении «А кто его знает?». Со своей широкой искренней улыбкой и летящими шагами легкоатлета-спринтера, снайпер Стивен был в глубине души то ли искренним фаталистом, то ли просто флегматиком — и это обращенное то к окружающим, то к самому себе выражение звучало из его уст по любому поводу, который он мог найти. Судя по всему, оно здорово помогало ему жить.

Первый на этой войне выстрел рядового Мэтью С. Спрюса по врагу был произведен в 9 часов 10 минут утра 13 февраля 1953 года. Заняв тщательно выбранную им с вечера позицию еще в полной темноте, снайперская пара провела в широком и изначально мелком окопе свыше четырех часов, замерзнув от ночного холода и неподвижности до предела человеческого терпения. В служивший ранее пулеметным гнездом окоп (точнее, в самый край его бруствера) когда-то попал среднекалиберный снаряд — вероятнее всего, от танковой пушки — и вспученный закаменевший холмик выброшенной земли, наполовину сползшей в окоп, послужил отличным укрытием от взгляда вражеского снайпера или наблюдателя.

Ярдах в двухстах в сторону стоял одинокий остов сожженного в ходе последнего наступления китайцев танка, уже потерявшего под копотью и инеем вообще любое подобие окраски. Вытащить его с нейтральной полосы не сумели ни коммунисты, ни южнокорейцы, за две или три недели оставившие вокруг него по десятку тел бойцов разведгрупп, отчаянно резавшихся друг с другом в ночной темноте. В итоге произведенный где-то на заводах Советского Союза «Т-34–85» так и остался «ничейным», служа ориентиром для наблюдателей и репером для минометчиков и артиллеристов. Любой нормальный снайпер должен был стараться держаться от такой отлично пристрелянной цели подальше, и то, что Мэтью сумел дойти до этого своим собственным умом, окончательно уверило его в себе. Все-таки даже импровизированного снайпера можно подготовить достаточно быстро, если он будет воспринимать свою задачу всерьез.

Пропитанный холодом приклад его винтовки уверенно ударил в плечо, когда Мэтью нажал на спуск. Пулеметчик коммунистов мелькнул в амбразуре занесенного снегом дота всего на пару секунд, но Мэтью ждал появления того в этой точке уже достаточно долго и своего шанса не упустил. Теплая сдвоенная куртка смягчила удар, но отдача от мощного «Спрингфилдского» патрона 30–06» все равно была достаточно сильной, и винтовку бросило в сторону, вырвав запрокидывающееся пятно плоского азиатского лица из линз прицела. Прицел у «М1903Л4» был явно слабый, 2,2-кратный, но это компенсировалось широким полем зрения, и Мэтью самокритично подумал, что ему, как новоиспеченному снайперу, предстоит еще много тренироваться, прежде чем мишень перестанет уходить за границы видимости при каждом его «рабочем» выстреле.

— Сделал, — подтвердил наблюдавший за его выстрелом Стивен секунд через тридцать, когда оба они уже лежали лицами друг ко другу, вжимаясь в брошенные на дно окопа стеганные «ромбиком» серо-синие ватные куртки южнокорейской армии, используемые хотя бы для какой-то защиты от холода земли, вытягивающей из тел всякое тепло.

— Чисто сделал. Правки не потребовалось. Лу-лу.

Несколько минут они ждали того же раздирающего уши визга падающих на их головы мин, которым коммунисты отреагировали на проявление их жизнедеятельности в прошлый раз, а то и струи огня из этого же двухамбразурного дота, теперь все обошлось. Через два часа, когда Стивен и Мэтью тихонько выползли из лежки и аккуратно, по несколько дюймов за движение, проползли до ожидающего их ответвления старой траншеи, охраняемого давно ожидающей их тройкой южнокорейских пехотинцев, они смогли поговорить уже нормально.

— Ты сам не увидел, как я понимаю? — уточнил Большой, — но я успел поймать картинку. Ты в лицо попал — лучше и я бы не выстрелил. Молодец.

Смущенный рядовой пожал плечами, потрогав не подведший его прицел задубевшим пальцем, и с чувством вздохнул.

— Совершенно верно, — подтвердил Стивен. — С тебя причитается. И еще кое-что…

Подышав на пальцы, он засунул руку глубоко под одежду и, покопавшись там, вытянул на свет новенькую нашивку, представляющую собой оформленную в виде щита эмблему их 2-й пехотной дивизии, «Голову Индейца», выполненную яркими шелковыми нитками, — предел мечтаний любого новобранца.

— Заслужил, — со значением в голосе сказал Стивен. — Пришей крепко, носи с честью и все такое. Вечером я напишу рапорт с подтверждением убитого, и ты передашь его своему командиру. В общем, тому и.о., который у вас там командует. Впрочем, зачем вечером? Прямо сейчас и напишу, все равно на сегодня у нас здесь все. Теперь ты сам по себе будешь. Выберешь себе второго номера, как я говорил, и будешь учить его, как можешь.

— Слушай, Стивен, — озвучил Мэтью с большим опозданием пришедшую к нему в голову мысль. — А где твой второй номер? Ты про него не рассказывал ничего. Ты что, один работаешь?

Снайпер роты «Е» усмехнулся нехорошей, мрачной улыбкой.

— Снайперы поодиночке не работают. Если, конечно, не охотятся на старину Ким Сун Чу[15], по шею закопавшись в снег позади его личного утепленного сортира в Пхеньяне.

Я — не исключение, но мой второй номер за три дня до твоего появления наступил на такую дрянь, которая размозжила ему половину костей в ступне. «APMS» — ты знаешь, что это такое?

— Как? — переспросил Мэтью, не разобрав.

— Эй-пи-эм-эс, — раздельно, по буквам произнес тот еще раз. — Не знаешь? Мой старший братец наступил на такую в самом начале контрнаступления в Германии в ноябре сорок четвертого. Русским, как ты знаешь, задницу тогда надрали капитально, но он инвалидом так и остался, — будет теперь хромать всю оставшуюся жизнь: остатки пятки ему просто набок выкрутило. Поскольку таких раненых было немало, то им рассказали, что это за штука. Меньше двух унций взрывчатки, корпус по форме и виду — как коробочка из-под табака, красится в цвет местности. Взрыватель самый примитивный, нажимного действия. Если сапог хороший, да с парой крепких носков, то стопу не оторвет, но пальцы и пятку — в клочья, — а это все, ты уже не боец.

— Почему русская мина? — спросил Мэтью, не поняв всего сказанного до конца.

— Ну, здесь, наверное, не русская. Китайская или местная, — таких наделать в любом гараже можно, дело нехитрое. Но принцип тот же. Так что смотри под ноги все то время, пока не смотришь по сторонам. А по сторонам смотреть надо всегда. Понял теперь?

— Да, — соврал Мэтью, окончательно запутавшись. Стивен с усмешкой кивнул и отвернулся, задумавшись о чем-то своем. Мэтью вспомнил, что тот снайпер их роты, чье место он занял, тоже подорвался на старой китайской мине, и по описанию — похоже на брата Большого и его же второго номера. Но поскольку он так и не понял, что бы это могло значить, то промолчал.

Разглядывающие американцев корейские солдаты негромко переговаривались между собой, поглядывая на них с выражением, которое оба снайпера, не сговариваясь, определили про себя как иронию. На большинстве из них были такие же стеганые куртки, какие они использовали в качестве подстилок. Насколько Мэтью выучил, у китайцев и северокорейцев они отличались и цветом, и фасоном, и он изо всех сил старался запомнить, как именно подобные такие куртки должны выглядеть у «своих», чтобы не перепутать, когда стреляешь.

То, во что одет тот коммунист, которого он, скорее всего, убил, открывший личный снайперский счет рядовой Спрюс просто не имел шанса разглядеть, поэтому в ожидании следующей возможности сделать это ему пришлось провести несколько дней. За это время он, с равнодушного разрешения командира взвода, подобрал себе в помощники рядового Закария Спринга из очередной прибывшей команды новобранцев, сразу же получившего прозвище «смоляные пятки»[16].

Несмотря на новоприобретенную уверенность, в глубине души Мэтью все еще чувствовал себя страшновато и неуютно, поэтому возможность поговорить с кем-то, кто жил хотя бы приблизительно в его краях и так же занимался фермерством, значила для него очень много. Опытного же солдата он брать себе в помощники не решился, поскольку ему продолжало казаться, что ветераны взвода относятся к нему все с той же иронией, что и в самый первый день после его прибытия в часть.

На следующий день после того как Большой белый человек признал его готовым «делать» самостоятельно, он попытался, с одобрения и.о. комроты, устроить первую полностью самостоятельную снайперскую засаду — надеясь подловить «кочующий пулемет» коммунистов, уже не одну неделю портящий жизнь корейскому батальону, занимающему раздолбанные артиллерией позиции непосредственно перед участком их роты. Это было 14 февраля, но единственным, чем этот день отложился у него в памяти, стал жуткий, редкий даже для суровой дальневосточной зимы ветер, который дул почти точно с севера большую часть ночи и дня. Этот ветер не только не дал Мэтью Спрюсу возможность как следует вести наблюдение, но и вызвал у него не проходивший потом несколько дней тяжелый конъюктивит от протиснувшихся под веки ледяных крупинок.

Через несколько дней он решил попытаться снова. Командир одной из корейских рот, с яркой треугольной нашивкой 3-й дивизии армии РК на плече и со знаками различия капитана в виде наложенных на узкий золотой галун трех брусочков серебряного цвета, как выяснилось, запомнил американца еще с «первой попытки», и когда Мэтью, стесняясь, начал ненужно долго объяснять цель своего второго появления на его позициях, сразу его оборвал.

Как оказалось, капитан, фамилия которого была Куми, неплохо говорил по-английски. Хотя практики у него наверняка было достаточно, но он то ли скучал, то ли решил зачем-то поиграть в либеральность и братство по оружию, начав многословно рассказывать мрачно и настороженно слушающим его американцам о том, насколько ему этот пулемет надоел.

— Понимаете, с год назад коммунисты открывали огонь только тогда, когда наступали сами или когда их атаковали мы. Почти без исключений, понимаете, да? А сейчас… Я никогда не видел у них столько патронов — а я воюю почти два года. Сейчас они открывают огонь каждый раз, когда наши пулеметы прогревают ме-ха-ни-ку.

Последнее слово он выговорил по слогам, но чисто и со зримым удовольствием от своего успеха.

— Потерь от одного крупнокалиберного у нас не так уж много, этого я не скажу. Но этот пулеметчик у них действительно хороший, в таком стиле он действует несколько недель, и наши солдаты и пулеметчики уже устали. Я правильно сказал?

Приняв чашку чая от прибывшего солдатика, весящего максимум фунтов сто десять — как Мэтью весил лет пять или шесть назад, — капитан даже не подумал угостить замерзших уже просто на пути к нему американцев. Вместо этого он продолжил свой не слишком интересный рассказ о том, что китайцы не просто катают свой «ДШК» с одной позиции на другую чуть ли не посередине нейтральной полосы, а бегают и ползают налегке — причем так быстро, что их ни разу не удалось подстрелить, а затем подтягивают пулемет к себе на длинном тросе.

— Патронов они много с собой не таскают, — доверительно сообщил он. — Отстреляют ленту, даже не целиком, по какой-то мо-мен-таль-ной цели, и тут же уходят. Пока запрос открыть по ним огонь проходит через наш минометный взвод, они уже далеко. После того ветреного дня, когда у тебя не получилось его дождаться, — капитан указал дымящейся чашкой на Мэтью и с демонстративной грустью покачал головой, — они сумели поймать рабочую команду моей роты, когда она углубляла гнездо авианаводчика. Из этого гнезда едва ли не самый лучший обзор в западную и северо-западную сторону на всем нашем холмике. Это было примерно в четыре утра, но китайцы одновременно подвесили над гнездом штук пять осветительных ракет — знаете, таких розово-белых — и этот пулемет открыл огонь ярдов с четырехсот, из воронки от вашей бомбы. Эта воронка якобы была заминирована нами едва ли не с Рождества — значит, они сняли мины то ли в начале ночи, то ли еще раньше, и заранее притащили туда свой пулемет. Помимо нескольких тяжелораненых, у меня четверо убитых — одним махом. Этому Ир-тьюиг Санг-са[17] Чу, — он пощелкал пальцами, подыскивая перевод, но только махнул рукой, — шею разорвало едва ли не пополам.

Его младшего брата забрызгало с головы до ног, он уже три дня ничего не делает, только плачет. Я же говорю, устали люди.

— Это точно китайцы? — зачем-то спросил его Мэтью, даже сидя переминавший свои поставленные под лавку ноги так, чтобы вес все время переходил с одной на другую — попытка авансом согреться за предстоящее пребывание на позиции.

— Точно, — кивнул капитан и, поднявшись со своего табурета, полез куда-то в шкаф. — Вот, возьмите, — он протянул им по шоколадному брусочку «Херши». — Светает где-то минут через тридцать или сорок, и к этому времени вы должны быть в своей лежке. Мои люди там посмотрели как следует, никаких сюрпризов нет. В 0750[18] мой пулемет на левом фланге проведет несколько раз очередями по позициям коммунистов, затем замолчит. Минут через пятнадцать или двадцать после этого, то есть в 0805 или 0810, этот же пулемет откроет огонь с новой точки, ярдах в ста от первой. К этому времени и вы, и те китайцы должны быть уже готовы. Постарайтесь хотя бы задеть одного-двух солдат из его расчета — лучше всего, конечно, самого пулеметчика. Удачи, в общем.

Корейский капитан поднялся, сменив приветливое выражение лица на сурово-мужественное. Двое американских рядовых, к его удовлетворению, сами догадались откозырять и выйти из его блиндажа.

— Да-а… — протянул старший в их паре рядовой Спрюс, разглядывая плиточку шоколада в руке. — А я до этого думал почему-то, что это мы должны корейцев шоколадом кормить.

— Ну, нашему лейтенанту вообще такое в голову не пришло, — не согласился каролинец. — А в подобный холод всегда полезно похрустеть чем-то таким…

Подняв на него глаза, Мэтью едва не засмеялся внезапно пришедшей в голову мысли. Но сохранив порадовавшее его самого спокойствие, он выставил шоколадку перед собой и несложным движением кисти ободрал с нее бумажную обертку, аккуратно зажав ее между пальцами. Под взглядом напарника он сделал то же самое и с фольговой «бандеролькой», отпустив ее на волю ветра, тут же забравшего бумажку с собой, после чего кривовато обмотал «Херши» обратно в бумагу и засунул плиточку в нагрудный карман. Приоткрывший от удивления рот Закарий секунд десять постоял, наклонив голову вперед, прежде чем сделан абсолютно то же самое с благоговением человека, на которого снизошла чужая мудрость.

— Это чтобы не шуршала? — восхищенно спросил он все так же уверенно-спокойного Мэтью.

— В основном — чтобы не блеснула, когда мы начнем ее есть, — сообщил тот, уже даже не радуясь своей впечатлившей новобранца сообразительности — настолько его захватила мысль о том, не специально ли корейский капитан сделал такой богатый подарок уходящим в засаду снайперам…

Подошедшие к блиндажу командира роты вице-сержант с рядовым, объяснившись жестами, проводили их к передовой траншее. Затем Мэтью с Заком провели несколько минут, просчитывая подходы к лежке и рассматривая местность перед собой в неверном колеблющемся свете ракет, медленно раскачивающихся под порывами ветра. Понаблюдав в свое удовольствие и не заметив ничего необычного на поле, изрытом воронками и полуоплывшими от разрывов, наполовину занесенными снегом старыми ходами сообщения (всего ярдов десять или пятнадцать не доходившими до запланированной ими точки), они, переглянувшись напоследок, легли животами на бруствер и поползли вперед.

Потратив сотню извивающихся движений, чередуемых с бегом на четвереньках в чуть заметных низинах, они достигли оказавшейся пустой и нетронутой лежки. Стараясь не слишком громко шипеть, выгребая из-за пазух набившийся туда через вороты курток снег, оба застыли на месте. Только теперь они сделали то, что должны были сделать сразу, как только добрались до места, — то есть начали внимательно прислушиваться к окружающему миру. Было вроде бы тихо, но через минуту или две невдалеке приглушенно стукнуло чем-то тупым — то ли но камню, то ли по бревну. Едва слышный звук тут же увяз в косо падающих с неба снежинках.

«Туда», — молча указал Мэтью в направлении, противоположном к источнику невнятного звука. Сам он выложил на бруствер винтовку, ствол которой был обмотан серым хлопчатобумажным чехлом, и для проверки приложился к оптическому прицелу. Было еще, разумеется, слишком темно — но если им действительно повезло оказаться рядом с пулеметом, то как только он заработает по проявившим себя в 0805 (или даже сразу в 0750) южнокорейцам, у него появится шанс уложить весь его расчет за какой-то десяток секунд. Это, возможно, впечатлит корейцев до такой степени, что весь оставшийся срок этой войны ему можно будет просидеть в блиндаже с капитаном, чавкая американскими шоколадками и храбро позвякивая какой-нибудь положенной за такой подвиг медалью.

Или все наоборот, и им как раз не повезло? Если они услышали этот звук настолько легко, всего за какие-то минуту или две вслушивания в темноту после десяти минут пыхтения по шею в снегу, то его источник, вероятно, находится достаточно близко — ярдах в двухстах, скажем, а то и в ста пятидесяти. Вполне можно предположить, что даже если утверждение корейского капитана о том, что лишние патроны китайцы с собой не таскают, есть чистая правда — даже тогда в расчет «ДШК» наверняка будет входить человека четыре. Трое из них непременно будут с личным оружием, а при том, что солдаты они наверняка бывалые, это, скорее всего, будут автоматы. На полутораста ярдах даже один пулемет не даст им высунуться из окопа ни на миллиметр, а уж с тремя автоматами… Забросают гранатами?..

Или это сразу засада именно на них, неопытную снайперскую пару? Поставив напарника наблюдать, чтобы никто не подполз к ним со спины, Мэтью поступил так, как научил его «Большой». Но надежды у него было не слишком много — даже на себя, не то что на новичка, прибывшего на фронт позже него самого. Если бы он попросил вторым номером опытного солдата, ему, наверное, все же не отказали бы, и тогда на душе было хотя бы чуточку спокойнее. А неловкость можно и перетерпеть — не развалился бы. А вот теперь приходится бояться, делая перед новичком суровый и уверенный вид, чтобы не боялся хотя бы он…

«А-а-ра!» — неожиданно закричали откуда-то со стороны траншей коммунистов. «А-а-рра!» — и потом что-то неразборчивое по-корейски, с переливами гласных. Голос был громкий и уверенный, на морозе, в ночной темноте это резануло по нервам сильнее, чем ожидаемая им почти немедленно пулеметная очередь, которая так и не пришла.

— Сколько? — спросил Мэтью напарника, даже не затруднившись указать себе на запястье — вопрос должен был быть понятен и так.

— Еще две минуты. С какими-то секундами, — ответил тот после паузы. У Зака имелись подаренные ему на прощанье старшим братом, привезенные с «той» войны, трофейные немецкие часы со светящимися стрелками, включая секундную, и поскольку у Мэтью таковых не было, то следить за временем предстояло напарнику. Сверять часы с корейцами они не стали (хотя такая возможность, наверное, была), но и приблизительного расчета готовности вполне хватало. Честно говоря, сверять часы Мэтью просто не пришло в голову, но теперь он приказал себе запомнить, что в следующий раз такое стоит сделать, хотя бы даже затем, чтобы просто выглядеть чуточку умнее и опытнее, чем на самом деле.

Зачем и кому коммунисты кричали и что их крики могли означать, он так и не понял, но задумываться над этим все равно не собирался. Как раз сейчас расчет станкового пулемета корейцев отсчитывает последние десятки секунд перед тем, как открыть огонь по вражеским позициям, стегая их огнем справа налево и обратно в ожидании ответных трасс, способных дать ему ориентир для прицеливания. Готовясь к тому, что китайцы перехитрили корейского капитана и их пулемет откроет огонь немедленно после того, как корейцы обнаружат себя, он приготовил винтовку к стрельбе.

Про себя называющий себя снайпером только в первые минуты после пробуждения, когда то, что он на войне, а не дома, уже вспомнилось, но то, кто он такой на самом деле — еще нет, рядовой Спрюс сделал все, как его учили: тщательно и небыстро. За его спиной Закарий похрустывал снегом, выминая своим собственным телом ямки под тазом и локтями и пытаясь устроиться как можно более комфортно к тому моменту, когда ему, возможно, придется стрелять в приподнявшиеся над воронкой тени пришедших по их душу китайских разведчиков с зажатыми в зубах ножами. Стараясь не думать об этом и просто выжидая нужное время, Мэтью приложился к прикладу, но продолжал, приподняв голову, смотреть поверх прицела в ожидании первой очереди.

Она все равно пришла неожиданно, со стороны траншей корейской роты, светящимся пунктиром обмахнув узкий, градусов на сорок, сектор горизонта перед собой.

«Трр-ра! Трр-ра!» — узнаваемо и бодро вскрикивал пулемет. Казалось, что мороз совершенно не повлиял на его интонации — как на голос того коммуниста, который кричал что-то непонятное минут десять назад. Мэтью каждую секунду ожидал, что китайский «ДШК» ответит из какой-нибудь ямы или воронки ярдах в двухстах, откуда ему тогда послышался неосторожный звук, но те, кто мог там быть, смолчали, а в даже здорово уже посветлевших сумерках в маломощный «М84»[19] впереди невозможно было разглядеть ничего, кроме сугробов и комьев грунта, вывернутых из земли взрывами мин.

Как капитан их и предупредил, корейский пулемет замолчал, дав несколько бесцельных длинных очередей. Сейчас его расчет должен был, обмирая от страха, менять позицию, чтобы открыть огонь снова. Если китайцы действительно готовы еще с ночи, то этот момент для них идеальный — иначе его не назовешь. Если они подвесят над этим участком нейтральной полосы несколько ракет с разных сторон, то обнаружить перебегающих солдат с весящими десятки фунтов частями пулемета на спинах им не составит большого труда, а на такой дистанции лучшей цели для такой чудовищной машины, как русский «ДШК», и не придумаешь. Впрочем, Мэтью осознавал, что даже этот, так свободно всплывший в его голове образ, был пока что чистой теорией — как стреляет «ДШК», он не видел пока ни разу в жизни. И более того, видеть искренне не желал.

Ему показалось, что прошло уже много времени — но и коммунисты, и корейский пулемет продолжали хранить молчание. Зак пыхтел за спиной, волнуясь и боясь. Боялся и он сам. Больше всего на свете Мэтью Сирюсу хотелось дать сейчас отбой, уползти назад в траншеи корейской роты, оттуда дотопать милю с четвертью до их собственного ротного опорного пункта, доложиться мастер-сержанту и «Хорьку», то есть рядовому первого класса Джексону, об очередной безуспешной засаде и наконец-то отогреться в блиндаже. Последнего ему хотелось даже больше, чем спать.

Старослужащие — из тех, кто всегда стремится позубоскалить, — будут смеяться над его с трудом унимаемой дрожью и нескладностью; пенсильванец в очередной раз выскажется в том смысле, что он не «щеголеватый», а сходный с еловым бревном[20], хоть и назван в честь центральной улицы Филадельфии. Но все это было ерундой и легко можно было пережить. Мэтью очень надеялся, что коммунисты так и не откроют огонь, и через десять — двадцать минут ожидания можно будет с чистой совестью уползти, сохранив позицию для следующего раза, быть может, более удачного. Не вышло.

Не требовалось смотреть на еле различимый уже циферблат на запястье, чтобы понять — корейцы не уложились в отведенное им капитаном время, но их пулемет снова заплевался очередями, выкидывая светящиеся желтоватые струи куда-то в середину поднимающегося из снежного поля холма. Неопытный солдат, Мэтью от неожиданности вздрогнул, но не отвел взгляда от уходящей вперед линии, тянущейся от ствола его винтовки. Китайский пулемет он увидел в тот самый момент, когда тот дал первую длинную очередь. А потом — и второй, открывший огонь всего на десяток секунд позже: они были почти состворены. Оба пулемета коммунистов были разнесены ярдов на двести друг от друга, и то, что их вдруг оказалось два, поразило Мэтью до такой степени, что он потратил еще почти целую секунду, прежде чем понял, что нужно делать.

Именно за эту истраченную без пользы секунду коммунисты задавили своими длинными, пересекающимися под острым углом трассами пулемет корейцев. И немедленно после этого — опять же до того, как он успел хотя бы даже прицелиться в сгрудившуюся вокруг темного квадратика щитка группку людей ярдах в трехстах, из траншей коммунистов поднялась человеческая волна.

Сам не поняв, что кричит, Мэтью выстрелил в кого-то из расчета продолжавшего вести огонь пулемета и приподнялся на четвереньки, не собираясь оставаться в выдвинутой на нейтральную полосу «лежке», грозящей оказаться прямо на пути бегущих китайских или северокорейских солдат. Упавший рядом Закарий торопливо шарил рукой по своей винтовке. Охнув, он повернул к старшему голову, чтобы что-то спросить или сказать, и тут стрельба вспыхнула уже и сзади, и справа.

Как Мэтью и ожидал, услышанный им на исходе ночи звук оказался человеческого происхождения. В другое время его это порадовало бы, но сейчас он просто воспринял стрельбу, раздавшуюся из оказавшегося на том месте замаскированного капонира, как сам собой разумеющийся, не имеющий к нему никакого отношения факт: группка корейцев, приникнув к своему оружию, поливала огнем бегущие фигуры. Это была группа в составе семи или восьми человек, явно из разведроты южнокорейского полка. Разведчики то ли собирались взять пулеметчиков в плен, то ли готовились к чему-то еще, но явно не к тому, что случилось.

Почти все южнокорейцы, вжатые с свой капонир перенесенным на них огнем двух крупнокалиберных пулеметов, имели автоматическое оружие. Это дало Мэтью и Закарий целые секунды. Выстрелив по разу в сторону атакующих и уже не тратя время на перезарядку своих бесполезных в данной ситуации винтовок, они бросились бежать, не потеряв на этот раз ни мгновения. Несколько пуль ударили в плотный снег с разных сторон, но солдаты даже не обратили на это внимания, едва способные слышать собственное срывающееся дыхание и захлебывающийся лай последних автоматов остатков корейского разведвзвода в полутора сотнях ярдов в стороне и за спиной.

— Давай! — успел крикнуть Мэтью, с усилием выдирая одну ногу за другой из попавшейся им по дороге нанесенной ветром снежной полосы едва ли не фут глубиной. Он чувствовал, как горячий обжигающий пот льется по коже, не успевая впитаться даже в нижнюю рубаху. — Давай!

В шаге позади Зак всхрипнул, изнемогая. Полуобернувшись, здоровый восемнадцатилетний фермер, до сих пор помнящий больше названий сортов кукурузного зерна, чем имелось наплечных шевронов во всем его взводе, ухватил товарища за плечо и потащил вперед — к узкой щели хода сообщения. Все это как будто происходило с кем-то другим, и даже сам факт того, что они все-таки успели, не вызвал у рядового Мэтью Снрюса совершенно никакого удивления. Однако шок от всего произошедшего и происходящего все же оказался настолько сильным, что многое снайпер поначалу не отметил. К примеру, того, что напарник совершенно не собирается ему помогать и не переставляет ноги даже на относительно твердой почве, по которой бежать бы и бежать, Мэтью не замечал еще несколько полных секунд.

Многие вещи на войне идут гладко лишь до того момента, когда в отлично разработанные планы не вмешивается не ведающий о них противник. Еще с темноты находящаяся в готовности в передовых траншеях рота одного из батальонов 22-го полка армии Республики Корея ждала нескольких последовательных событий: повторного открытия огня пулеметом-приманкой, выстрела американского снайпера и удара разведгруппы, приданной им на сегодняшний день штабом дивизии. После того, как американцы, возможно, выведут из строя самого пулеметчика, разведгруппа должна была до последнего человека перебить расчет измучившего весь батальон «кочующего пулемета».

Отход разведгруппы и американских снайперов их пехотная рота неполного состава должна была прикрыть огнем. Для этого же ее командир капитан Куми приготовил полувзвод 81-мм минометов, способный отсечь пехоту коммунистов, если те решатся на дневную вылазку, пытаясь выручить своих. Если бы этого не случилось, то он был готов потратить четыре десятка мин просто для того, чтобы показать северным предателям и их китайским друзьям, кто хозяин на этом участке корейской земли. Но потом оказалось, что вражеских пулеметов было два, снайперы с ними ничего сделать не смогли, а его собственный драгоценный пулемет коммунисты задавили в считанные секунды. Их начавшаяся немедленно после этого атака оказалась для него неожиданной, но люди были готовы к бою и взводы открыли огонь даже без приказа: большинство солдат и младших командиров роты воевали не первый месяц (а многие — и не первый год) и что надо делать, они знали отлично.

То, что коммунисты атаковали утром, а не в самом начале ночи, было для них весьма нехарактерно. Да и силы их были совсем не такими, чтобы сбить с позиций батальон или хотя бы одну его роту. Пехотная атака коммунистов хотя бы без пары поддерживающих ее танков или тяжелых самоходных орудий и даже без артиллерийской подготовки тоже смотрелась как что-то ненормальное, особенно к 1953 году. И хотя их выдвинутые вперед пулеметы немедленно и намертво прижали разведчиков и часть стрелков к земле, огонь его собственных средств, включая мгновенно забросавших нейтральную полосу минами минометов, оказался настолько действенным, насколько это вообще было возможно.

Вражеская атака захлебнулась почти сразу, пехота противника залегла в полусотне метров от своих окопов и тут же начала понемногу отползать назад, оставляя на прошиваемой пулями, изрытой воронками земле буро-серые пятна неподвижных или с трудом шевелящихся тел. Только после этого где-то в глубине позиций противника раздалось занудное мяуканье русских среднекалиберных минометов, и с десяток уже их мин врезались в землю среди занимаемых бойцами его роты траншей, вздымая фонтаны из щебня и смерзшегося снега. Плотный огневой налет длился меньше полуминуты и прекратился почти немедленно после того, как капитан шагнул в сторону изготовленной к передаче рации, намереваясь связаться со штабом батальона и просить передать его требования об авиаударе по проявившей себя вражеской батарее — для артиллерийского огня цель не подходила, потому что о том, где точно она находится, он не имел понятия. Отдельные выстрелы и короткие автоматные очереди продолжали звучать с обеих сторон, но наметанным слухом капитан без труда определил, что на этом бой, собственно, уже и закончился.

Больше всего это было похоже даже не на бой, а на разведку боем. Насколько он мог предположить — в достаточной степени успешную. С некоторым стыдом капитан Куми осознал, что разволновался от самого факта вражеской атаки на его позиции гораздо больше, чем это было нужно. Подобрать подходящие формулировки для сегодняшнего доклада в штабе батальона труда не составило. «Сосредоточенным ружейно-пулеметным и минометным огнем отразили атаку превосходящих сил», «Противник в беспорядке отошел на удерживаемые им позиции, оставив на поле боя до 30 убитых» (это если считать не слишком тщательно) — и так далее. Рапорт сегодня же уйдет наверх, в штаб их прославленной 3-й дивизии, а потом и 2-го корпуса, влившись в общую статистику «боев местного значения». Но в рапорт обязательно включат и те, другие формулировки, о которых капитану даже не хотелось пока думать. Бездарно потерянный им пулемет. Убитые и раненые солдаты, каждый из которых мог быть его земляком или дальним родственником. Растерзанная группа разведбатальона дивизии, и так едва успевшая оправиться от потерь, понесенных в январских боях. И хотя многие будут понимать, что сам капитан, опытный и спокойный офицер, ни в чем, собственно, не виноват, все равно это запомнят ему надолго.

Пройдя, пригибаясь, по траншее и обменявшись несколькими словами со своими остывающими после боя солдатами, возбужденно смеющимися или жадно курящими, но продолжавшими держать пальцы на спусковых крючках винтовок, капитан Куми подсчитывал потери. Бледный солдат-новобранец, легко раненный в руку, — трясет целой рукой и не переставая рассказывает участливо сгрудившимся вокруг него товарищам о том, что он подумал и почувствовал, когда его толкнуло, тут же стало больно и наконец-то совсем не страшно. Вице-капрал с наполовину оторванным двойным белым шевроном баюкает разодранное плечо. Кровь сочится между пальцами, но он молчит, и только желваки ходят под кожей осунувшегося лица. Ну что, это все? Подбежавшие одновременно командиры взводов подтвердили: да, рота на этот раз отделалась легко. Одного из взводных не было — сказали, уполз вперед. Впрочем, это он видел и сам, этого взводного было не трудно узнать по тому, что его каска была выкрашена не в обычный серо-стальной, а в ярко-черный цвет: дурацкая, но живучая мода молодых офицеров.

Капитан то и дело переносил взгляд вперед, за бруствер передовой траншеи, дно которой было завалено сейчас стрелянными гильзами из-под винтовочных патронов, ярко блестящими в размешанной десятками пар ног и снова замерзшей за ночь грязи. Разбросанные огнем тела мертвых врагов бросались в глаза — надо будет сообщить в батальон, пусть сегодня же пришлют кого-нибудь с фотокамерой, чтобы на его роту зачли 20–25 убитых. За следующую ночь коммунисты почти наверняка всех их вытащат, чтобы похоронить — со своими митингами на братских могилах и клятвами отомстить за пролитую кровь… Это никогда не кончится…

Куми отвел глаза и тут же увидел, как несколько добровольцев вытаскивают из выбранного им с вечера для засады на вражеский пулемет свежевыкопанного С-образного окопа тела разведчиков дивизии. Как минимум трое из них были еще живы — все попятнанные пулями, в изодранных куртках. Удивительно, насколько живуч человек. И именно на войне не перестаешь этому удивляться. Как и тому, насколько он всегда хочет жить.

Капитан остановился у разветвления траншеи, где несколько его солдат молча стояли над рыдающим американцем, держащим на коленях голову своего убитого товарища. Вытащил его сам? Если да, то это будет самое полезное, что он сделал за этот бой, но и оно достойно уважения.

— Ты промахнулся? — спросил американского стрелка капитан Куми, войдя в общий круг. Солдаты все также молча посторонились. Назвать американца снайпером капитан про себя не пожелал — что такое снайпер, он знал достаточно хорошо, чтобы не титуловать этим словом бойца, просто получившего лишние две-три недели стрелковой подготовки. Не умеющего маскироваться, не умеющего хитрить и обманывать, не способного совладать со своими нервами. Плачущих солдат он видел не раз — обычно как раз плачущих над телами убитых друзей или родственников. Ничего особенного в этом никто из людей, действительно повидавших жизнь во всех ее отвратительных проявлениях, обычно не находил. Но поведение американца вызвало у капитана глухое раздражение и чуть ли не брезгливость, быстро выдавившее из него то чувство уважения, которое вызвал храбрый поступок солдата. Да, вытащить на себе под огнем умирающего напарника — это было неплохо. Таким мог гордиться даже кореец. Но вот если бы он еще и не промахнулся, весь ход боя мог бы сложиться совсем по-другому. Впрочем, чего уж спихивать вину на новобранца: даже нормальный снайпер под прицельным огнем — это труп. А выстрелить со стороны, не обнаруживая себя, у того не получилось. Вот и все.

Подошедший санитар присел рядом на корточки, спокойно отодвинул в сторону рыдающего солдата и начал расстегивать куртку на теле убитого. Входного отверстия на груди он не обнаружил и перевернул труп на живот. Бойцы с любопытством подались вперед и с пониманием кивнули, увидев двойную дыру на пояснице мертвеца. Учитывая то, что американцы бежали со всех ног (в данных обстоятельствах — поступок совершенно правильный), это были, скорее, пули из какой-то неприцельной очереди, наискосок секущей пространство между двумя траншеями, нежели проявление чьей-то меткости. Ничего интересного.

Капитан на мгновение задумался о том, почему санитар явился сюда. Наверное, он уже закончил все с ранеными, хотя и до странности быстро. Американец так и не ответил на вопрос, и капитан, пожав плечами и с трудом заставив себя сохранить спокойное выражение лица, повернулся и пошел в блиндаж, в течение последних месяцев служивший его роте пунктом сбора раненых до их эвакуации в тыл. Соотношение убитых в этом бою было где-то три к одному в их пользу, и это непосредственная заслуга его самого и его солдат — в первую очередь минометчиков. Но вообще-то… От начала истории с этим ненормальным пулеметом и до самого последнего момента капитана не оставляло ощущение, что здесь что-то не так. Даже само существование «кочующего пулемета» было на этой войне чем-то ненормальным, почти парадоксальным. Бывает «кочующий миномет», подчиняемый непосредственно командиру роты и работающий исключительно по указанным им «местным» целям — скажем, по внезапно проявившей себя огневой точке противника. В какой-то степени, пусть это и смешно звучит, но такой миномет выполняет функции танка непосредственной поддержки пехоты. Бывает также «кочующее отдельное зенитное орудие» или «зенитная установка» — во всяком случае теоретически, согласно преподававшемуся у них в училище курсу тактики. У коммунистов такие наверняка есть, и свою роль — усложнять жизнь штурмовикам союзников — они вполне могут играть. Но вот пулемет… Вот это уже было странно, как и вообще понятие пулемета, выдвигаемого вперед, в глубь нейтральной полосы вне непосредственной поддержки начавшейся уже атаки. Возможно, эффективен он потому, что действует почти исключительно ночью или на рассвете. Но все равно, без конкретной цели, вроде получившегося сегодня у коммунистов выманивания под свой огонь целой разведгруппы, даже само существование такого «кочующего пулемета» окупаться наносимыми его огнем потерями не может — он обречен с самого момента своего появления. И все же он существует и действует. Почему?

Последние, совершенно уже равнодушные выстрелы затихли, и над этим участком фронта стало сравнительно тихо. Тяжелораненых разведчиков бегом потащили на батальонный медицинский пункт — там два хороших хирурга, они помогут. Кроме того, рядом союзники, а на их медиков всегда можно рассчитывать. Подумав, капитан выделил троих солдат, чтобы они помогли продолжающему шмыгать носом нескладному длинному американцу унести тело его напарника туда, куда его нужно было доставить. На прощанье Куми все же заставил себя сказать мальчишке несколько сочувственных слов, явно пропущенных потрясенным новобранцем мимо ушей, и отдал ему сложенную пополам записку для первого лейтенанта, исполнявшего обязанности командира американской роты. Этого офицера капитан сравнительно неплохо знал по полудюжине стычек и боев, в которых их ротам приходилось поддерживать друг друга в течение последних шести месяцев, и поэтому сильно врать не стал, несколькими короткими фразами обрисовав случившееся. Это будет лучше, чем если лейтенант получит многократно искаженную информацию по официальным каналам, с задержкой на сутки или двое.

«Проявил себя храбрым воином, вынес из боя смертельно раненного товарища» — написал он про поведение американского стрелка. Про его неудачу он писать не стал — не стоило это того. Было еще темновато, «секрет» наверняка обнаружили, пулеметы лупили так, что парню было трудно поднять голову, не то что произвести действительно прицельный выстрел. Растерялся, промахнулся. Бывает.

«Сожалею о смерти солдата союзнической армии, — написал он дальше. — Вы можете быть уверены, что его гибель в бою не была напрасной и она будет вечно почитаться народом Республики Корея как святая жертва во имя нашей свободы».

Капитан действительно написал то что думает. То, что другие страны прислали им своих бойцов, рискующих жизнью ради выживания их маленькой страны, не могущей ничем отплатить за бескорыстную помощь, не уставало его поражать и поддерживало веру в необходимость продолжения их кровавой гражданской войны с прежним или даже еще большим ожесточением. Кроме того, будет очень плохо, если после этой потери американцы ослабят прочную до сегодняшнего дня связь с их батальоном на «низовом» уровне, обеспечиваемую хорошими отношениями младших офицеров.

Американец ушел, вцепившись в рукоять носилок, а капитан все продолжал стоять, слушая что-то нервно и многословно рассказывавшего второго лейтенанта, командира одного из своих взводов, и одновременно разглядывая мрачное поле из-под руки. Почему-то опасение перед повторной атакой в течение ближайшего дня куда-то делось. А вот страх перед тем, что может случиться завтра, не делся никуда. Все же что-то было во всем происходящем ненормальное. Что-то на них надвигалось.

Узел 4 19 — 20 февраля 1953 года

Генерал-лейтенант Разуваев находился в Москве больше недели, что было неправдоподобно большим сроком, учитывая его обязанности в Корее. Все это время он провел в гонке за пониманием происходящего, не давшей ему ни единого момента передышки. За эти дни, переходя из состояния глубокой задумчивости в состояние граничащего с паникой страха перед надвигающимся, а уже оттуда — в робкий оптимизм, снова в страх и снова в задумчивость, генерал потерял около пяти килограммов веса и приобрел не проходящий блекло-серый цвет лица.

— Тогда тоже был февраль, правда? — сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать — и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.

— Правда, — медленно ответил он после короткой паузы. — Самое начало февраля. Восемь лет назад. Тоже холодно было.

— Я помню, — согласился капитан. Они снова замолчали, глотая воздух и чувствуя, как кожа утепленных мехом курток съеживается от ледяных сквозняков, гуляющих по салону натужно тянущегося в ночное небо транспортника.

Оба сейчас думали об одном и том же: о войне с Японией в феврале — марте 1945 года. Генерал покосился на адъютанта, сидящего с непроницаемо-доброжелательным лицом. Летать не боялся ни тот, ни другой, и это не походило на нервное желание слышать свой собственный голос, заглушая им страх. То, что о «второй русско-японской» размышлял сам генерал, было совершенно логичным — слишком много было общего между февралем 1945-го и февралем 1953-го, хотя бы в международно-дипломатическом, если не в военном отношении. И поскольку сотни из прочитанных им за последние месяцы, недели и дни документов давали совершенно четкие аналогии, то проецировать на происходящее сейчас события восьмилетней давности генерал имел полное право. Но не капитан же! Почему он подумал именно об этом и почему задал вопрос так верно?

Широко ухмыльнувшись, генерал Разуваев покачал головой. Вероятно, адъютант здорово изучил своего начальника за эти годы. Значит, его пора менять. Взять какого-нибудь старшего лейтенанта из фронтовиков, зависшего из-за недостатка образования между должностями командира роты и начальника штаба батальона. Лучше всего — пехотинца или танкиста. Впрочем, артиллериста тоже можно. А этого — отправить учиться, как было обещано и ему, и себе. Ладно, успеется…

Отвернувшись к кругляшу стынущего ледяной коркой иллюминатора и глядя в серую колышущуюся муть облаков, генерал из упрямства решил не продолжать разговор, снова углубившись в свои мрачные мысли. Тогда, к началу января 1945 года, отношения сторон, глядящих друг на друга через замотанную колючей проволокой черту, наискосок пересекающую разрушенную почти до основания Европу, начали приобретать хоть какие-то признаки устойчивости. Советские, американские, британские и французские дивизии, едва пополненные и переформированные после столкновения между недавними союзниками за право владеть Центральной Европой, стояли друг напротив друга — ощерившись, как две своры профессионально выдрессированных псов, опытных и беспощадных в драке. Выстрелы по обе стороны покрывшейся минными полями и противотанковыми надолбами разделительной полосы звучали то и дело: какое-то номинальное сопротивление обеим сторонам оказывали остатки недобитых германских «оборотней». Время от времени тут и там ловили прячущихся в подвалах и каменоломнях и отстреливающихся до последнего гестаповцев и офицеров СС из охраны многочисленных концлагерей — этим была прямая дорога на виселицу вне зависимости от того, в чьей зоне оккупации они оказались.

Достаточно часто стреляли и одни в других: изорванные войной нервы фронтовиков с трудом выдерживали напряжение ожидания удара врагов, мирно прогуливающихся сейчас перед их глазами. Изредка на «ту сторону» ходили разведгруппы — вытаскивать конкретных людей, имеющих отношение к германским атомным проектам, к производству боевых ракет и реактивных самолетов, к финансам и промышленности. Резали чужих часовых, добывая бумаги и документы, проливающие свет на то, что случилось в течение последних месяцев, — компрометирующие врага и обеляющие себя. Устраивали отдельные диверсии на коммуникациях, также неизменно сваливаемые на немецких недобитков. Время от времени в воздухе закипали нешуточные воздушные бои, только чудом обходящиеся без стрельбы, — в отличие от фронтовиков-пехотинцев, истребителям бывало достаточно обозначить воздушную победу почти что в стиле, когда-то применяемом североамериканскими индейцами — дотронувшись до плеча врага и произнеся «Ку». Наверное, это было бы смешно, не будь все настолько серьезно. Оправившиеся от пережитого, едва приглушившие в себе память о только что чудом остановленной войне, вновь доведенные до полного списочного состава армии, дивизии, корпуса и бригады недавних противников замерли в напряженном ожидании команды. Довооруженные новейшими образцами техники и стрелкового оружия, почти на сто процентов состоящие из обстрелянных солдат и имеющий огромный боевой опыт офицеров, это были лучшие армии в истории человечества.

Команды атаковать друг друга так и не были отданы: обеим сторонам хватило того, что они получили и потеряли в ходе этой войны, чтобы не рисковать потерять все. Но одновременно все сильнее разгорался пылающий очаг Дальневосточья. Тянущейся уже годы беспощадной, мало знакомой советским людям войны, где американцы и англичане давили многодневными бомбардировками с моря и воздуха и ударами ничего не боящейся морской пехоты один остров за другим, подбираясь ближе и ближе к Японской империи.

В конце января стало окончательно ясно, что Советский Союз желает получить свою долю и здесь. К этому времени непрерывный поток людей, техники, вооружения и грузов, текущий по магистралям страны последние годы только на запад, двигался уже в обратном направлении — на восток, напитывая приграничные гарнизоны и зоны рассредоточения рычанием тысяч моторов и шепотом десятков тысяч голосов одетых в серые шинели бойцов, то и дело поглядывающих в стороны установленных на столбах репродукторов.

Перебрасывались отдельные эскадрильи и целые авиационные армии, перебрасывались сотни артиллерийских и минометных батарей, подвозились многие десятки тысяч тонн боеприпасов для них. На Дальний Восток ушли две танковые армии из шести — не так уж и много по европейским меркам. Но за рычагами танков и самоходных орудий, за штурвалами пикировщиков и бронированных штурмовиков сидели люди, только что сокрушившие непобедимую всего два — три года назад армию — германскую, что перед этим в считанные годы скрутила в бараний рог всех, кто пытался противостоять ей, не будучи отгорожен десятками или тысячами морских миль водного пространства.

И уже после того эти самые люди смогли жутким ударом оглушить новоприобретенных врагов, почему-то решивших, что произошедшее есть всего лишь случайность, уверовавших в тот же нелепый тезис, что Советский Союз — колосс на глиняных ногах, ждущий лишь одного действительно сильного толчка. Люди в серых шинелях и промасленных комбинезонах, в истертых ватниках и выбеленных потом старых гимнастерках, не сомневавшиеся, что принадлежат к мощнейшей сухопутной армии мира, и желающие только одного — последней победы, чтобы закончить наконец-то эту проклятую войну и вернуться к разоренным и снесенным ее ураганом домам.

Шансов у японцев не было. Жалости к ним тоже не было ни у кого. Два кровавых конфликта конца тридцатых, только однозначность результатов которых и заставила Японию удержаться от удара в спину захлебывающейся кровью стране в самые тяжелые для нее дни, помнили слишком многие. Сидя в ложке привинченного к полу самолетного сиденья, генерал Разуваев вспоминал и то, насколько сильно поведение японской армии на оккупированных землях ближайших южных соседей, Китая и Кореи, напоминало ему и многим другим поведение немцев, финнов и венгров на советской земле. Доказательств тому тоже хватало.

Даже после предъявленного японцам официального ультиматума с требованием немедленно вывести войска с территории Китая, Кореи и Южного Сахалина Советский Союз продолжал готовиться к этой короткой войне долго и тщательно, не жалея ни времени, ни ресурсов. Такая возможность появилась у него в первый и пока единственный раз, и упускать ее никто не собирался. Японцы на ультиматум не отреагировали — то ли надеясь, что противоречия между их врагами, только-только переставшими убивать друг друга, перерастут в новую войну, то ли просто цепляясь за остатки гордости. Потом товарищ Сталин произнес свое ставшее за считанные недели знаменитым на весь мир слово «Можно» — и война началась. Простая и жуткая, как рев мотора атакующего «Ила», заходящего в пике на сжавшегося в окопе напуганного вражеского пехотинца.

Здесь не было даже никакой особенной политики — чрезвычайному и полномочному послу Японской империи в Советском Союзе были вручены соответствующие ноты: «В связи с отказом японского правительства выполнить законные требования…», а посланники нескольких западных государств получили не слишком формально составленные уведомления о вступлении Советского Союза в войну с целью освобождения оккупированных государств Восточной Азии. Все остальное, что Сталин хотел сказать, он сказал ударами фугасных авиабомб, в рассветных сумерках перепахивающих взлетные полосы чужих аэродромов, визгом ложащихся на блиндажи вражеских укрепрайонов снарядов из первых залпов реактивных «катюш» и «андрюш» и рассекающими карты ударами танковых корпусов…

— Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?

Оказавшийся рядом полковник-танкист оторвал генерала от размышлений. Подняв голову, тот посмотрел на новоиспеченного советника с неудовольствием, но быстро смягчился. Лететь им было далеко и долго, в салоне «Ли-2» вместе с ним и капитаном находилось еще человек десять офицеров-советников, летящих в Китай и Корею: или на замену, или же принимать новые должности — инструкторов, инспекторов, технических специалистов. И все то время, пока он размышлял и предавался воспоминаниям, они ждали, пока он поднимет глаза и столкнется взглядом хотя бы с кем-то из них.

— Что?

— Не хотите, товарищ генерал-лейтенант?

Ну, это было уже совсем понятно. Офицеры в ранге от инженер — старшего лейтенанта и до полковника, мерзли в своих регланах и шинелях, но не решились открыть без его разрешения ни единой бутылки. А в самолете, между тем, было действительно холодно.

— Что у вас, полковник?

— Коньяк, товарищ генерал-лейтенант.

— Я вижу, что не чай. Армянский?

— Да.

— Наливайте. И остальным тоже можно.

В фюзеляже ревущего и свистящего транспортника стало оживленнее — отправляющиеся на войну офицеры советской армии задвигались и заговорили. Только теперь генерал осознал, что все это время они молчали, чтобы не мешать ему.

— Адъютанту моему тоже налейте, — потребовал он, пряча за напускной грубостью тона желание понимающе улыбнуться полковнику в лицо.

— Да, товарищ генерал-лейтенант, конечно.

— Не люблю пить с незнакомцами, — генерал Разуваев взял в одну руку короткий граненый стакан из чьего-то багажного запаса, а в другую — сунутую в нее кем-то так называемую «гусарскую» закуску к коньяку: криво отрезанный ломтик лимона, засунутый между двумя кусочками сыра. — Вы представлялись?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант…

— Напомните.

— Полковник Сильянов.

— В Китай?

— Так точно. На должность…

— Не надо, — оборвал его генерал, поморщившись от того, что будущий военный советник собирается назвать свое назначение при тех, кому это слышать незачем, даже если они свои. — Я вспомнил. Вы с 4-го Украинского?

Полковник-танкист подтвердил, назвав несколько хорошо знакомых Разуваеву фамилий генералов, под командованием которых он воевал и служил. Они чокнулись «за удачу» и выпили. Большинство летящих с ними последовали их примеру немедленно. Несколько человек спало, и это генерала тоже порадовало, — молодежь никогда не меняется. Он в их возрасте тоже был таким. — Пары часов в тени под кустом, с подложенным под голову планшетом тогда вполне хватало, чтобы восстановить силы после изнурительных многочасовых марш-бросков с бойцами или не менее изнурительных занятий и зачетов по общевойсковым дисциплинам в летних лагерях.

Убедившись, что возложенная на него остальными офицерами задача выполнена с честью, и поняв, что его общество генерала не развлекает, полковник произнес еще несколько подходящих ко случаю фраз и исчез. Допив коньяк одним длинным глотком, сунув опустевший стакан в воздух и ощутив, как тепло растекается по ногам, главный военный советник опять задумался — о том же самом. Перебирая языком во рту кусочек пахучей, пропитавшейся коньяком лимонной корочки, он вернулся к размышлениям об общих чертах и различиях обстановки, складывавшейся в феврале 1945-го и в феврале этого года.

Различия, конечно, тоже были. Тогда, восемь лет назад, они раскатали японцев в блин, растерзав их подавляющей мощью огневого и воздушного превосходства, с невиданной еще в Азии эффектностью и эффективностью раздавив ослабленную регулярными отправками пополнений и офицерских кадров другим фронтам, но все еще мощную, почти миллионную Квантунскую группировку японцев. Примерно на подобное же рассчитывал Пэн Дэ-хуай, когда опрокинул ползущий на север, к Ялуцзяну фронт двумястами тысячами своих «китайских народных добровольцев».

Тогда, в сорок пятом, за какие-то считанные недели маршалы Малиновский, Мерецков и генерал армии Пуркаев, давя все на своем пути, прошли через замерзшие степи и горы вместе со всеми своими танками и артиллерией и вышли к побережью на фронте шириной в сотни километров. Десяток или полтора потерянных в воздушных боях «Аэрокобр» и «Яков», сотня выбывших из строя (в основном из-за подрывах на минах) танков, несколько погибших от артиллерийского огня или на минах заграждения катеров и десантных барж — и после безоговорочного успеха проводимых один за другим, без пауз, воздушных и морских десантов с высадками в Юки, Расин, Сейсин, Торо, Маока, Отомари, Порт-Артур, Дайрен[21], осуществляющий общее руководство операцией Василевский начал поглядывать на Хоккайдо с таким намеком во взгляде, что у японцев наконец-то не выдержали нервы.

Может, это оказалось и к лучшему — Верховный Главнокомандующий очень серьезно воспринял то, как японцы дрались за Южный Сахалин[22], а становиться первым, кто высадится на острова собственно японской метрополии, наверное, в глубине души не хотелось и ему.

Американцы, англичане и даже западные голландцы продолжали освобождать свои острова и колонии, никак не реагируя на попытки японцев изобрести какое-нибудь оружие или философскую теорию, которые если не переломили бы ход войны, то хотя бы отодвинули неизбежный конец. Более того, бывшие «союзники» наверняка надеялись, что Советский Союз совершит ошибку, ввязавшись в планируемые ими пока только в качестве тактических упражнений грандиозные десантные операции на собственно японские острова — со всегда существующим риском потерпеть поражение. И даже в случае успеха — попасть в буквально рабскую зависимость от контролирующих Восточное и Охотское моря оперативных соединений американского и британского флотов, способных при малейшем обострении политической ситуации отрезать и так перерастянутые магистрали снабжения простой морской блокадой.

Но Сталин ошибки не совершил, и предложение Советского Союза о заключении перемирия при условии удовлетворения его законных требований было теперь принято японцами практически без колебаний: никакая оскорбленная гордость не имела значения, когда речь шла о выживании избранной небом нации перед угрозой вторжения не знающих жалости варваров. «Волосатых варваров», как говорили в Азии.

Почему американцы не помешали их десантным операциям тогда, в сорок пятом? Тихоокеанский флот, Северная Тихоокеанская флотилия — все это было им то, что называется, «на один зуб», давая адмиралам и экипажам боевых кораблей США больше возможность отличиться, чем подвергая их могущественные оперативные соединения хоть сколько-нибудь заметному риску. Действительно надеялись на то, что Василевский и Юмашев[23] увязнут в десантах на Вакканай, Кусиро и Муроран, теряя высадочные средства и обученную морскую пехоту?

Или на самом деле не решились начать новую войну через два — три месяца после окончания предыдущей с таким результатом, который они едва только начинали осознавать — причем в этот раз на не имевшем для Советского Союза почти никакого военного значения театре? Конечно, не имевшем, тогда — сейчас-то дело совсем другое… То есть не решаясь на это по совершенно ясным и логичным причинам. Что, надо признать, всегда было их сильной стороной.

Да, логика — оружие мощное, и надо двигаться именно от этого, просто продумывая один за другим шаг многоходовых военных, политических и военно-политических комбинаций. Глядишь, и то, что он сможет предугадать, окажется хоть сколько-нибудь похоже на то, что случится через месяц, два или три. Тогда будет уже весна…

— Весна была, — неожиданно громко сказали где-то за спиной, и генерал, хлопнув от удивления губами, грузно развернулся на своем сиденье. — …как раз начало апреля. Все цветет и пахнет. Гречиха поднимается — знаешь, какой от нее дух?

— Нет, даже не видел никогда. Я с севера и на севере воевал, в родных краях. У нас не растет…

Разговаривающие не повышали голосов, и то, что он их услышал, генерала и поразило, и позабавило: иди речь о каком-то другом времени года, он пропустил бы эти негромкие слова мимо ушей. Он верил в совпадения — да и случившееся было просто мелочью. Но все-таки Разуваев задержался взглядом на скорчившихся, локтями в колени, фигурах двух достаточно молодых еще офицеров — дожидаясь, когда те почувствуют его взгляд и поднимут глаза.

— Дух такой, что сердце захватывает. И красота — глаз не отвести. И по этой красоте — траками. «Крш-ш-ш… Крш-ш-ш…»

Незнакомый офицер негромко, но вполне узнаваемо изобразил звук, который мог издавать немецкий танковый двигатель, работающий на максимальных оборотах, и только до сих пор плавающий по телу горячий коньяк удержал генерал-лейтенанта от того, чтобы не передернуть плечами. Слишком уж похоже вышло у рассказчика.

— Семьсот метров, потом пятьсот… Два десятка «четверок»[24] и пара штурмовых орудий, цепью, с пехотой — ну, ты помнишь, как они ходили.

— Помню, — глухо подтвердил второй офицер, и генерал сам кивнул. Он тоже помнил.

— Наводчик аж скулит в панораму, до чего у него руки чешутся. Расчет согнулся на карачках, кто молится, кто матерится тихонько. Один парень у меня был, лет семнадцати всего, не больше, — обнимает свой снаряд и плачет, ей-богу: «сомнут, сомнут»… Но с места не двигается: как все, так и он. А я стою оцепеневший, с трубкой в руке, и на гречиху смотрю — какая она красивая. Хотя и мне ясно, что сомнут, чего уж там…

— Отбились? — так же глухо, тусклым голосом поинтересовался второй, и рассказчик мотнул головой, так и не приподняв ее и продолжая глядеть куда-то перед собой и одновременно — вовнутрь себя.

— Нет. Смяли. Мы выстрела четыре всего дали, когда нас накрыло. Расчет в клочья, ноги — в клочья. Справа и слева орудия еще раза по два или три выстрелили, и все. Ну, попали куда-то, что-то горит, и тут «Четверка» влезает на нашу огневую и сечет пулеметами всех, кто еще был живой. Минуту он на нас истратил и дальше пошел. Я один на огневой жив остался, и как немцы пробежали через нас, так даже пулю на меня не стали расходовать. За что им спасибо, конечно. — Говоривший осекся и закашлялся. Генерал, только-только приспособившийся вычленять его голос из рычания самолетных двигателей и неслышного бубнения десятка других голосов, почти перестал что-то слышать.

— …двадцать минут — и все кончено. Ни одна собака не ушла, — различил он через десяток секунд. — Все, кто нас давил, все там и остались. Полковнику Героя дали — заслуженно, конечно. Может, ты помнишь ту историю — громко ведь было.

Генерал-лейтенант Разуваев даже не затруднился прислушаться к ответу. Вряд ли это было настолько громко, чтобы услышать о произошедшей несложной истории на другом фронте. Понятное, обычное на войне дело: пустили врагу кровь хорошо поставленным ударом в лоб, дали передавить выставленные на прямую наводку пушки одной или двух противотанковых батарей и приданных им пехотинцев, а когда немцы пошли вперед, поймали их в «огневой мешок», задействовав сразу все, что заботливо приготовил им ИПТАП[25] или даже противотанковая бригада того безымянного полковника.

Обычное, как было уже сказано, дело. И даже двадцать танков — это по меркам той войны не так уж много. Если их на самом деле было не десять. Хотя, может, и двадцать — чего уж теперь преувеличивать, когда столько лет прошло…

Так и не став дожидаться, когда незнакомый офицер-артиллерист поднимет на него свои глаза, главный военный советник при Корейской Народной Армии попытался сконцентрироваться на своих прежних мыслях, но они почему-то ускользали, не давая даже сформулировать задачу перед самим собой. Помучавшись с минуту или две, Разуваев разозлился и на себя, и на отвлекших его офицеров. Он удержался от того, чтобы не обернуться и не сорвать на них злость только из-за возникшего у него внезапно странного ощущения, что упустил что-то важное. Машинально огладив себя по карманам шинели, генерал-лейтенант склонил голову набок, прислушиваясь к неясным и вызывающим неудобство ощущениям. Что-то только что сказанное? Почему?

Двое сидящих сзади обменивались какими-то маловразумительными, обрывочными комментариями о эвакогоспиталях, перевязках и восстановительных отпусках — судя по тому, что перечисляли они их во множественном числе, битыми волками явно были оба.

— Повезло, что весной… — снова сказал сзади тот же артиллерист. — Кто летом воевал, из тех у нас почти никого не осталось. Знаешь же, как оно бывает. Да и вообще, в противотанковых лучше или ранней весной воевать, или поздней осенью. Чтобы грязи побольше и дождей. Тогда танкам двигаться тяжелее и хоть как-то можно угадать, куда они пойдут и куда повернут.

«Весна», — подумал генерал-лейтенант про себя. Что-то в этом все же было. Атомное оружие как средство пробить линию фронта окажется в Корее малоэффективным. Точнее — эффективным не до такой степени, чтобы окупить использование драгоценных, до сих пор считанных зарядов не в Европе, и не по территории Советского Союза, а по укрепрайоиам корейских коммунистов, заполненным плохо вооруженными и одетыми, но не собирающимися сдаваться или отступать крестьянами-добровольцами, замотанными обрывками трофейной колючей проволоки и усыпанными почти ничего не стоящими самодельными минами.

Значит, вероятнее химическое: это и дешево, и достаточно эффективно в условиях горного ландшафта. За исключением нескольких тысяч переданных им противогазов, средств защиты от химического оружия ни у северокорейцев, ни у китайских добровольцев до сих пор практически нет. Американцы об этом прекрасно осведомлены, поскольку применяли некоторые разновидности химического оружия уже несколько десятков раз — хотя всегда лишь в микроскопических масштабах.

Впрочем, было и одно исключение: май 1951 года, город Нампхо, почти 1400 пораженных… И это не пропаганда — нескольких погибших и пострадавших от «Кларка II» и «Кларка I», то есть дифенилцианарсина и дифенилхлорарсина, генерал видел собственными глазами, и увиденное отлично запомнилось ему — на всю жизнь. Более того, за последний год, а в особенности последние полгода, американские, британские и лисынмановские войска буквально накачиваются офицерами, специалистами, оборудованием и техникой, имеющими отношение к химзащите. Излишне, на его взгляд, многочисленные батальоны химических минометов армии США теперь переформированы в батальоны тяжелых пехотных минометов — это вроде бы аргумент «против». Но если разведка КНА не врет, то их не только вывели из подчинения химического корпуса, но и перевооружили — или по крайней мере начали перевооружать. Новый американский 107-миллиметровый миномет «М30» явно лучше устаревшего уже «М2»: он способен вести огонь точнее, дальше, и вообще является отличным оружием непосредственной огневой поддержки пехоты. И, между прочим, способным использовать химические боеприпасы, кои у американцев имеются в изобилии.

Если же снова вернуться к переформированию и перевооружению американских химических частей в Корее, то все это случилось какие-то считанные месяцы назад. Значит, следующий виток войны все-таки будет химическим? Но как совершенно верно подсказал ему тот сидящий позади капитан, иссеченный осколками снарядов давно сожженных и переплавленных германских танков, до весны еще достаточно далеко, а в зимнее время, тем более в такие суровые зимы, какие бывают в Корее, химическое оружие даже в «зимней рецептуре» не слишком-то эффективно, если сравнивать с теплым сезоном.

Правда, здесь была уже чистая органическая химия, в которой генерал никогда особо не разбирался, предпочитая полагаться на слова специалистов. Но в Пхеньяне у него был кто-то, кто разбирался в химии и боевых отравляющих веществах… Какой-то майор или подполковник медицинской службы — эдакий Добрыня Никитич, выше его на полголовы, с плечами, с трудом помещавшимися в ремни портупеи, и с забавной такой еврейской или польской фамилией. Кто-то из команды полковника Крылова[26] — Гдынский или Гдынковский, кажется. Значит, это вопрос к нему.

С кряхтением засунув руку под отворот шинели, генерал выудил из теплого кармана блокнот и карандаш, криво записав на чистой странице: «Гдынковский — вызвать сразу». Размышляя, он начал рисовать на свободной части листка примитивную карикатуру на создавшуюся ситуацию: условный американский президент взвешивает на весах атомный заряд. Хотя с логикой у главвоенсоветника все было в порядке, но его мысли раз за разом сводились к одному и тому же. Покрывая фон рисунка кривоватыми вопросительными знаками, генерал Разуваев продолжал думать о том, что на роль третьего после Хиросимы и Кокуры города, подходящего как мишень для американской атомной (все равно — урановой или плутониевой) бомбы, Пхеньян подходит отлично. У него подходящая застройка, в нем до сих пор, даже после всех бомбардировок и обстрелов, осталось что-то из промышленных предприятий и учреждений важного оборонного значения. В нем, в конце концов, все еще живет немало людей — а уничтожение гражданского населения в порядке истребления мобилизационных и трудовых ресурсов, да и просто как средство морального подавления воли корейских товарищей к борьбе, с самого начала было одной из приоритетных задач вражеской авиации.

Значит — да, Пхеньян как «Город № 3». Но вот определиться хотя бы с мишенью № 4 генерал уже затруднился. Узел Аньдун-Синыйчжу с его неуязвимым до сих пор железнодорожным мостом или Супундон со стратегической гидроэлектростанцией и карбидным заводом, в не слишком успешных атаках на которые американцы потеряли уже столько машин и пилотов, что 8–10 лет назад их хватило бы снести с лица земли четверть Венгрии или Польши? Вроде бы «да», но все равно — получается слишком дорого. И опять «все равно» напрашиваются Шанхай и Владивосток. А за ними Пекин, Уланхад, Санчахе и Хабаровск. А потом война опять перекидывается в Европу, обломки сотни американских «Сверхкрепостей» устилают секторы ПВО страны, но атомные грибы встают над теми городами, до которых удается дотянуться, и…

Генералу хотелось перекреститься, но в самолете, где на него непрерывно исподтишка смотрели по крайней мере несколько знающих его офицеров, это было невозможно. Еще ему хотелось выругаться и сплюнуть, но и это также было лишним. То, что сотни квадратных километров между Нампхо, Гензаном и Шэньяном зальют ипритом, люизитом и фосгеном, он был готов принять не колеблясь — как бы страшно это ни было. Лишь бы не Москва и не Ленинград. Лишь бы не Самара и не Баку. За гарантию безопасности родной страны, хоть за минимальную, пусть даже за счет любых союзников и друзей, главный военный советник отдал бы дьяволу любую ногу по «выше колена», а то и обе — не колеблясь. Но гарантии того, что эта война не разрастется в очередную полновесную мировую бойню, никто ему дать не мог. Поэтому сдавать американцам корейских и китайских товарищей был нельзя: они — это форпост тех же Москвы и Ленинграда, вынесенный далеко на юго-восток, защищающий их своими телами и телами собственных детей. Этого нельзя забывать.

— Вам что-нибудь нужно, товарищ генерал-лейтенант? — очень вовремя спросил адъютант.

— Да, — не раздумывая, ответил он. — Еще коньяку. Может, тогда усну.

На это надежды было мало. Как и на то, что Пэн Дэ-хуай сумеет сохранить в строю хотя бы четверть личного состава, когда минометы переформированных американских химбатальонов начнут работать по его переднему краю удушающими ОВ. Фосген тяжелее воздуха. От него не спрятаться в траншеях, галереях и туннелях, которые так умело строят и используют корейские и китайские товарищи, а имеющихся в наличии фильтрующих и изолирующих противогазов на всех не хватит. Если такая война начнется, она будет проиграна сразу и безоговорочно, а разрешение дальневосточной ситуации столь радикальным образом — это чрезвычайно соблазнительно с точки зрения вопроса, кто будет следующим.

— Извините, товарищ генерал-лейтенант, — снова отвлек его адъютант смущенным голосом. — Тот коньяк танкисты допили. Будете дагестанский?

— Давай, — стараясь не раздражаться, генерал взял стакан в руку и выхлебал его в четыре коротких глотка, морщась и мотая головой.

Он снова забыл фамилию медика, здорово понимающего в химическом оружии, и потратил еще секунду, чтобы вытащить ее из того слоя памяти, что был заполнен обрывками вкинутых в него всего-то минут пять назад мыслей. «Гдынковский» — записал он на той же страничке отрывного, почему-то называвшегося у них «марктвеновским» блокнота. И дальше: «Пахнет ли гнилое сено зимой?»[27]

От написанного генералу самому стало смешно, и он зачеркнул строчку широким косым крестом, откинувшись на сиденье так, что меховой воротник сбился в валик и уперся ему в шею.

Все-таки коньяк, французский он был, армянский или дагестанский, давал о себе знать. Уже в полусонном-полупьяном состоянии Разуваев вспомнил еще об одной важной детали, вывезенной им из Москвы, с рабочей встречи с маршалом Василевским[28], проведенной в один из последних дней, до предела заполненных десятками других встреч в отделах штабов и управлений, работающих на восточное направление.

Московская спецкоманда, высланная в его распоряжение «россыпью», несколькими группами по два — три человека, залегендированных под наиболее ходовые должности: специалисты, техники, инструкторы. Каждый в отдельности — обычный военный советник невысокого ранга, с опытом одной-двух-трех войн и пограничных конфликтов по своей прямой военной специальности. Но все они, насколько ему известно, были подготовлены и для выполнения специальных разведывательно-диверсионных операций. То, что спецкоманду отослали якобы в подчинение главного военного советника, но при этом еще до того, как его самого об этом известили, вызвало у генерал-лейтенанта Разуваева удивление. Но он достаточно быстро убедил себя в том, что так и надо.

У авиакорпуса тоже имелась своя собственная разведка — и не силовая, а инструментальная, как и должно быть на такой войне, какую они ведут. То, что ему дали некий «теневой» разведвзвод без четко очерченных функций, в принципе, не имело пока практически никакого значения. Просто потому, что группа разведчиков-подрывников или мастеров резьбы по живому (пусть даже действительно мастеров своего дела, что генерал вполне мог допустить) была в Корее совершенно бесполезна — с самого начала войны на «ту» сторону фронта не перешел ни один гражданин Союза Советских Социалистических Республик. Более того, по его собственному приказу в течение последних двух с половиной лет, а конкретнее — с 15 сентября 1950 года, ни один из советских военнослужащих не имел права находиться в действующих частях. Прежде всего — чтобы не приближаться к линии боевого соприкосновения и не дать тем самым ни малейшей возможности обвинить СССР в противостоянии «мировому сообществу» в лице войск ООН.

Учитывая, что истребители и зенитчики дрались ежедневно, и обычно с максимальным напряжением сил, это выглядело почти ханжеством. Сейчас кое-что уже менялось (исключением стал, например, флот), но тут дело в принципе. Главное — не дать разрастись войне. Впрочем, в истории с этой спецкомандой было настолько много невнятного и просто странного, что генерал вполне мог допустить, что ей могли поставить и вполне конкретную цель, которую Василевский или даже Сам просто не сочли нужным сообщить ему. «Пока», — сказал он себе успокаивающе. Это тоже не имело значения. Москва или не Москва, но в его зоне ответственности, на территории КНДР, ни один советский человек не мог без разрешения главного военного советника сделать ничего такого, что выходило бы за его прямые служебные обязанности — будь это техническое обслуживание самолетов, атака на строй терзающих тыловые города вражеских бомбардировщиков или радиоразведка.

Как любой прошедший Великую Отечественную офицер-фронтовик, генерал-лейтенант Разуваев относился к разведке и к спецоперациям (и особенно к связанным с ними людям) с почтением, переходящим едва ли не в пиетет. Но такая разведка и такие сиецоперации должны были быть логичны и понятны. А главное — просты. Ворочающемуся в теплом коконе прогревшегося наконец-то меха генералу вспомнился 1946 год, когда он побывал в Демократической Голландии на какой-то полузабытой уже армейской конференции, где стал почти случайным свидетелем возвращения разведгруппы из рейда. Отряд боевых пловцов Дважды Краснознаменного Балтийского флота, не разделенного еще надвое, был переброшен (кажется, из Лиепаи) в маневренную военно-морскую базу Росток, а оттуда — в передовую военно-морскую базу «какой-то-там-Виг». Через два дня группа вернулась на издырявленном пулями трофейном немецком «шнелльботе» — без единого офицера на мостике, но все же не потеряв безвозвратно ни одного человека, а вдобавок вытащив с «той стороны» замотанного до состояния мумии двухметрового немца или голландца с глазами человека, абсолютного не верящего в происходящее. Что они делали эти два дня и кто был этот немец, генерал Разуваев так никогда и не узнал, да и не собирался спрашивать — себе дороже. Но зрелище возвращающихся из рейда диверсантов, одного за другим выносящих на берег своих тяжелораненых, неожиданно поразило его тогда именно своей простотой.

Генерал уже почти спал, но мелькающие под прикрытыми веками образы и обрывки мыслей были настолько мелкими, что практически не требовали напряжения. Если развед-операция планируется слишком сложной, то она обречена. Более того, она была обречена уже тогда, когда ей придавалось слишком большое значение на самом верху. Так ничего не вышло у спецгруппы генерал-лейтенанта Благовещенского, присланной ему с «Большой Земли» в самом начале войны, специально для охоты на целый и невредимый «Сейбр». И это при том, что прибывшие истребители, насколько он знал, были действительно отлично подготовлены, прекрасно разбирались, что надо делать, и не сомневались в успехе. Действительно, делов-то: зажать американский истребитель в «клещи», провести его к своему аэродрому и посадить практически насильно, получив в неповрежденном состоянии современнейший истребитель врага, пригодный для изучения и сравнительных испытаний. Дравшиеся с этими самыми «Сейбрами» с самого начала, с первого боя 17 декабря 1950-го еще года, строевые летчики первого состава их «особого» 64-го авиакорпуса были на сто процентов уверены, что у «спецов» не выйдет ровно ничего. Но это не произвело тогда ни на кого никакого впечатления. Американца должны были взять так, как были взяты несколько десятков немецких истребителей и бомбардировщиков за годы давно минувшей Великой Отечественной войны… А такая уверенность слишком опасна. Пилоты истребителей 5-й воздушной армии ВВС США оказались далеко не мальчиками, и в первых же боях с «Сейбрами» группа понесла настолько тяжелые потери, что реализм перевесил — как-то сразу проявившись в их понимании и ситуации, и собственных возможностей. «Летающий» командир спецгруппы полковник Дзюбенко погиб, разбившись при посадке на поврежденном, насколько было известно, самолете, и на этом история группы практически завершилась. Уцелевшие летчики вернулись в Союз, зная об этой войне и об американских истребителях гораздо больше того, что знали несколькими неделями раньше. А целый «Сейбр» (сначала один, потом другой) добыли боевые летчики 64-го ИАКа. Нормальные фронтовики, делавшие свою обычную солдатскую работу — так, как ее положено делать, если хочешь, чтобы тебя уважали.

Моторы тяжело нагруженного транспортника гудели в темноте за иллюминаторами ровно и успокаивающе. Снова сказав себе, что засыпает, и снова не сумев провалиться в желанное забытье, генерал подумал, что пакет с документами по работе с армейской спецкомандой, не имеющей даже четкого индекса или названия, должен ждать его прибытия в Пхеньяне. И это при том, что все ее бойцы служат в Корее уже не первую неделю, делая то, что составляет их ненужные среди своих, но зачем-то все же заданные и исполняемые легенды. Ну и пусть делают. Интересно, летит ли с ним в этом же самолете какой-нибудь подполковник или полковник, назначенный руководить планируемой операцией… или операциями? Или он уже там, среди вылизанных поземкой предгорий и стынущих в ожидании весны равнин Корейского полуострова, ждущего тепла для того, чтобы запах гниющего сена и гниющих фруктов на сутки или двое проплыл через блиндажи, просачиваясь в туннели и колодцы, пока его не перебьет запах разлагающихся в зловонных ямах тел…

Напоследок генерал подумал и о том, что каким бы ни был тот приказ, который московские тыловики отдадут новой спецкоманде, все равно вся судьба этой операции, при всей ее микроскопичности, будет зависеть только от него. И почти наверняка она будет связана с тем, о чем он не мог забыть все последние дни, — с применением химического оружия в значимых для фронта масштабах.

Довольный собственной догадливостью, генерал наконец-то уснул. Во сне он улыбался, но искоса поглядевший на эту улыбку майор-артиллерист, вставший со своего места, чтобы размять израненные многие годы назад и все чаще напоминающие о себе закоченевшие ноги, содрогнулся от застарелой боли. Он слишком хорошо помнил, в каких ситуациях фронтовики улыбаются так, что хочется закричать.

Узел 4.1 21 февраля 1953 года

Воздушный бой редко бывает легким. Не был он легким и в этот раз — ни для кого, даже для американцев, и так-то сразу же получивших двукратный перевес.

Все началось, по меркам летчиков, сравнительно поздно, но все же утром. В 8 часов 20 минут 21 февраля звено одного из полков 14-й истребительной авиадивизии китайских народных добровольцев в составе 6 истребителей «МиГ-15бис» поднялось на перехват одиночного авиаразведчика интервентов. Сначала предполагалось, что разведчиком является «RF-80» — скоростная реактивная машина, созданная на базе устаревшего в первый же год войны истребителя «Шутинг Стар». Но к 8:33 разведчик был достоверно опознан оказавшимся прямо по ходу его маршрута наземным «постом оповещения» как «RF-86». Наблюдатель был опытный, и ему можно было верить. Кроме того, этот вариант выглядел более естественным. Поршневые машины-разведчики, вроде регулярно работавших в прифронтовой полосе «RB-26» и «RF-51», китайские и корейские летчики уже научились неплохо перехватывать. И хотя с реактивными самолетами справиться значительно сложнее, шансов уцелеть при встрече с «МиГами» у «RF-80» тоже было немного.

Впрочем, командир китайского авиаполка, возбужденный появлением потенциально доступного его «весовой категории» противника, не сомневался, что если радиометристам удастся точно навести его звено, то с одним «Сейбром» они справятся совершенно без проблем. В короткой боевой истории дивизии имелось уже несколько подобных эпизодов, отмеченных теперь рядом обгоревших табличек, содранных с обломков вражеских машин и прибитых ко входу в столовую ее штаба. Несколько смущало, что этот разведчик идет без прикрытия в светлое время суток, но в последние недели американцы почему-то поступали так все чаще и чаще. Насколько Тьюан-чанг[29] Чжу знал, интерпретировать такое поведение штаб Объединенной воздушной армии пока не мог, но выгоды от подобной странности и для их дивизии, и для остальных пока оказалось действительно немного. Несмотря на отлично, по общему мнению, организованную сеть постов ВНОС[30], а также все большее насыщение системы фронтовой и объектовой ПВО современными радарными системами и техниками и операторами, подготовленными советскими инструкторами, сложный рельеф местности и высокое качество тактической и летной подготовки пилотов противника приводили к тому, что перехватывать и сбивать разведчиков удавалось пока не так часто, как это теоретически можно было ожидать. И все же, это был хороший шанс.

— Кии-Ии… Кии-Ии…

Командир звена, опытный боевой летчик, имевший «за ремнем» уже с полдюжины воздушных боев с самолетами агрессоров и две победы «в группе», общался с ведомыми и с командным бункером полка короткими отточенными фразами. Нескладный, худой и угловатый северянин с сильной примесью уйгурской крови, он преображался в воздухе, превращаясь в уверенного в себе и своей машине бойца, разговаривающего с врагами на том языке, которым с ними положено разговаривать, защищая небо братского народа: языком пороха и стали. Напыщенно, но точно…

— Товарищ командир полка Чжу, — сказал сзади солдат-телефонист. — Полковой радиолокатор принял разведчика. Курс тот же, высота одиннадцать тысяч.

— Что соседние посты? — поинтересовался командир полка, наморщив лоб. Ему не надо был смотреть на карту, чтобы представить положение вражеского самолета в корейском небе. Этот участок пространства он знал не хуже, чем оставшийся далеко за спиной родительский дом, сожженный японскими оккупантами и теперь заново отстроенный с его помощью.

— Ничего.

Разведчик, похоже, набирал высоту. В этом не было ничего странного, но удивляло постоянство курса. Можно было вспомнить, что они отучили врагов по пять минут летать неизменными курсами уже давно, когда в воздухе появились способные догнать почти кого угодно советские «МиГи». Но командир полка просто пожал плечами. Если американцу надоело жить — это его собственная проблема. При желании можно было наскоро придумать легенду о том, что летчика, возможно, обвинили в трусости, и теперь он стремится доказать, что не боится пилотов китайских и корейских ВВС. Или он на самом деле храбрец и уверен, что перехватить его сложно. В любом случае, он сильно рискует: шестерка новых «МиГов» — это очень много. Хотя… Сколько стоит самолето-вылет полного звена реактивных истребителей в их условиях, командир полка вполне себе представлял.

Разведчика обнаружила радиолокационная станция, по поводу которой в дивизии ходили упорные слухи о том, что ее обслуживают советские товарищи — настолько эффективно она работала. Сбоев, разумеется, хватало и на ней, но вот с полгода назад станция поставила рекорд обнаружения одиночной низколетящей цели, не побитый во всей армии до сих пор. На четырех тысячах метров она могла взять разведчика, даже такого малоразмерного, как «RE-86», километров с семидесяти — разумеется, лишь в тех секторах, которые не были затенены склонами соседних сопок. Но сейчас полк «принял» цель, и теперь многое зависело от подготовки персонала их собственной радиолокационной станции — а им предстояло еще много учиться, чтобы хотя бы приблизительно дорасти до уровня «соседей».

— Кии-Ии…

Командир полка подумал, что старший летчик придирается к своему ведомому, второму номеру звена. Этого пилота он тоже хорошо знал и относился к нему с большим уважением. Но что-то в его поведении командиру звена сегодня не нравилось, заставляя нервничать и повторять позывной ведомого раз за разом. В воздухе уже находились «МиГ-15» их полка, но у них должно было быть не так много топлива, поэтому Чжу и отдал приказ о взлете «МиГ-15бис». Летчикам полка были отчаянно нужны летные часы — и в первую очередь часы пилотажа на наиболее современном истребителе из всех, состоящих на вооружении ВВС НОАК. В итоге боевой вылет со сравнительно невысоким риском, даже вне зависимости от того, удастся ли сбить разведчика, окупался уже сам собой. Не удастся в этот раз — удастся в следующий, когда враг уже точно не будет уклоняться от боя.

— Товарищ командир полка Чжу, пост ВНОС № 9 сообщает, что принял условный сигнал со стороны деревни Миа.

— Хорошо, — отозвался Чжу, покосившись на второго связиста, непрерывно обменивающегося короткими репликами с телефонистом продолжающей успешно вести американца радарной станции. Американец вошел в инверсионный слой, и его должно было быть отлично видно. Теперь планшетист вел прокладку, и молодой штабист в ранге командира взвода, во френче, разорванном по спине наискосок и аккуратно зашитом не слишком подошедшими по цвету нитками, склонялся над плексигласовой плитой, чернильным карандашом быстро вписывая эшелоны разведчика и рвущегося к нему звена перехватчиков напротив индексов радиометрических ориентиров, отстоящих друг от друга на считанные километры.

А потом все кончилось. Разведчик поднялся еще выше, тянущийся за ним след растаял, а через минуту его потеряли из виду и с земли. Как раз в этот момент полковая РЛС засбоила в очередной раз, и к тому моменту, когда ее операторы снова увидели «RF», он, как оказалось, уже поменял курс, и звено перехватчиков с ним разминулось. Сам же он то ли увидел их в инверсионном слое самостоятельно, то ли получил наводку с какого-то из находящихся в Западно-Корейском заливе боевых кораблей интервентов, но к тому моменту, когда комполка восстановил ориентировку своего звена, разведчик уже уходил на максимальной скорости на юго-восток.

Несколько минут перехватчики продолжали преследование. Единственным обнадеживающим моментом было то, что вскоре американец довернул чуть восточнее, — это позволило чуть сократить разделяющее их расстояние. Но все же этого оказалось мало, догнать облегченный скоростной «RF-86» не удалось, и вскоре командир полка вынужден был констатировать, что на этот раз у них не вышло ничего. Погоня на максимальной скорости по маршруту, напоминавшему вытянутую с севера на юг дугу, слишком быстро съедала запасы топлива, поэтому он разрешил своим срезать курс, пройдя над заливом. Это оказалось ошибкой.

Запретов на пересечение береговой черты либо определенных линий на картах китайским и корейским авиачастям не ставилось, но риск выхода из-под «зонтика» прикрытия советских истребителей был определяющим: исключая легкие ночные бомбардировщики, к линии фронта и даже просто к прифронтовым объектам машины вылетали настолько редко, что это каждый раз считалось событием.

За годы своей службы командир полка Чжу сталкивался с добровольцами «северного соседа» не один раз — и в воздухе, и на земле — и знал, на что можно было рассчитывать, когда чувствуешь в кабине идущего тебе на помощь истребителя русского или украинца. Узнаваемый, по его мнению, почерк советских пилотов бывший деревенский кузнец провинции Хэбэй, за шестнадцать лет почти беспрерывной войны выросший от рядового пилота до командира полка реактивных истребителей, по мере сил пытался перенять и сам. То, что ему это уже неплохо удается, он слышал не один раз и даже начинал подумывать, что это может быть и правдой. Но сегодня он был на земле и мог только ждать. Примитивный, полкового уровня, «стол боевого управления» заменял ему АСП — тот автоматический стрелковый прицел, который ставили на поставляемые в Китай и Корею «МиГи». Уже расслабившись, командир полка размышлял о том, что пошедший наперерез наглому разведчику командир звена тоже имел в своих рефлексах что-то такое, что могло со стороны заставить принять его за выпускника знаменитой Качи[31], Алма-Атинского или Оренбургского летных училищ, хотя у того, в отличие от Тъюан-чанг Чжу, это было врожденное: такому приходилось лишь по-хорошему завидовать… И как раз в этот момент все и произошло.

Полковой радиолокатор опять отключился на минуту или полторы, но планшетист вел прекратившее набор высоты звено «МиГов» «по счислению»: тому оставались считанные минуты до береговой черты. Командир звена уже перестроил свою шестерку в широко растянутый по фронту пеленг, и командир полка, услышав краткую, не потребовавшую повторения команду в динамике, одобрил решение своего офицера утвердительным кивком. И в этот момент солдат-радист прокричал сзади слова, даже не понятые в первую секунду командиром полка.

Парень был хунанец, и когда он волновался, его было не слишком легко понять. Поэтому Чжу сначала просто не поверил услышанному, а потом было уже поздно. Впрочем, поздно было с самого начала. Две группы американских истребителей — одну за другой — обнаружила уже чужая радиолокационная станция. Они шли почти перпендикулярно к его самолетам. Как комментировал обливающийся потом хунаньский мальчишка-рядовой с прижатой к уху телефонной трубкой, связывающей его с оператором станции «соседей», скорость выдавала в них «Сейбры».

Всего несколько минут назад этих самолетов не было, а почему и как такое могло случиться, гадать было некогда. Хотя чего там… Это было больно признавать, но командир полка Чжу, как профессионал, вполне осознавай, что радарные системы врагов по эффективной дальности превосходят те, которые производятся в Советском Союзе. Более того, и операторами на них тоже служат опытные профессионалы, продавшиеся капиталистам за пригоршню отнятых у бедняков долларов или фунтов, но при этом отлично знающие свое дело и демонстрирующие это при каждом удобном случае в надежде на очередную порцию кровавых денег. Если его звено отслеживали настолько точно, расставив ловушку с умением опытного охотника, то можно объяснить, почему американские истребители сразу получили такое преимущество — в первую очередь по высоте. А разменяв высоту и топливо на разгон, теперь они рвались вперед, с каждым десятком секунд приближаясь к его уже разворачивающимся и пытающимся уйти выше истребителям. Впрочем, вполне могло быть, что это совпадение и патрулирующие над заливом звенья американцев обнаружили перехватчиков самостоятельно — возможно, даже визуально.

Командир полка, сам уже рычащий команды в обтертую до желтизны прикрывающую микрофон пластину выносной трубки радиостанции и при этом короткими движениями свободной руки сигнализирующий помощнику и связистам, что ему от них надо, вдруг понял, что все эти последние фразы были сказаны в его мозгу кем-то другим, причем все — за какие-то одну или две секунды. На фоне всего происходящего голова думала сама по себе, рваными обрывками формулировок, цепляющихся друг задруга без всякого порядка. Минута — и было обнаружено еще и третье звено американцев, подходящее с другого направления и чуть отставшее от первых двух. Шестерка погнавшихся за разведчиком «МиГ-15бис» была еще цела, она пыталась оторваться от врагов, но ее судьбу все равно уже можно было считать решенной — противник имел слишком большое преимущество в высоте. Если полку очень сильно повезет, то командир звена со своим достаточно опытным уже ведомым с позывным «Кии-Ар», то есть «7–2», сумеет уцелеть в первой атаке и повредить или даже сбить хотя бы одного врага, прежде чем придет их время. В конце концов, американские истребители сделаны из такого же металла, что и китайские, и одного, двух или трех снарядов авиапушек достаточно, чтобы превратить их в пылающее нагромождение рваных алюминиевых листов обшивки и растерзанной механики — такое командир полка тоже видел, и не один раз. Но все равно — исход прямого боя в подобном соотношении предрешен одним только числом. А значит, надо спасать тех, кого можно.

Фактически, дерущееся в безнадежном меньшинстве звено составляло сейчас основную силу всей авиадивизии. 14-ю ИАД начали перевооружать на модифицированные «МиГ-15бис» летом 1952 года, и к февралю 1953 их дефицит стал менее острым. Но полностью освоивших новые машины нилотов в дивизии, считавшейся малоопытной и не слишком выдающейся по боевой подготовке, имелось еще слишком мало. После жестоких новогодних боев за контроль над несколькими сотнями кубических километров воздушного пространства над переправами, гидроэлектростанциями и коммуникациями КНА и КНД в дивизии оставалось почти три десятка «МиГ-15бис», но как раз сейчас заметная их часть была слишком далеко. Одна пара находилась в воздухе, прикрывая аэродром Догушань, однако командир авиаполка, лучшие летчики которого уже в ближайшую минуту должны были вступить в мгновенную и жестокую схватку, не колеблясь ни секунды, приказал ей садиться. Ему было совершенно ясно, что бой проигран с самого начала, и именно поэтому лишняя пара «МиГов», даже если бы ей хватило топлива, ничего не способна в нем изменить. Столкнуться в воздушном бою с «МиГ-15», который пилотирует недавний курсант, — именно так представляет себе рай любой американский, английский или австралийский летчик-истребитель.

Просто для того, чтобы что-то сделать, он передал сверхсрочное сообщение о происходящем и «наверх», в дивизию, и в релейный центр Объединенной воздушной армии, хотя надеялся, что там сами отслеживают все «напрямую», предупрежденные постами воздушного наблюдения и персоналом обнаруживших «Сейбры» радиотехнических станций. В воюющей уже почти три года стране до сих пор не хватало нормальных средств связи, и в сочетании с гиперцентрализованностью любой организационной структуры это приводило к тому, что многие даже не самые важные вопросы решались только при личном общении начальства и подчиненных. Но система ПВО все же была до какой-то степени исключением, и за последние полгода с их накалом воздушных боев в отношении связи и организации было сделано настолько много, что это не могло не впечатлять.

— Ориентировочно, двенадцать, — подтвердил он в трубку, когда ему перезвонили с КП.

С момента его собственного сообщения прошло всего секунд тридцать, и это означало, что командный пункт ОВА замкнулся сейчас именно на него. Возможно, это могло дать его ребятам хоть какой-то шанс.

— Двенадцать истребителей. Предполагаю «F-86». Да, по скорости.

Юный комвзвода подсунул ему под глаза лист сероватой бумаги с простой пиктограммой: перекрещивающееся скошенное «X», уложенное набок. Командир полка поднял глаза, и планшетист кивнул ему, проведя в воздухе рукой. Матовый истертый планшет стоял вертикально, а с того места, где находился командир полка Чжу, видно было плохо, но длины провода не хватало, чтобы подойти поближе. Хотя пиктограмма все объясняла и так: радиолокационные отметки слились. Американцы догнали его звено.

— Есть ли какая-то надежда на помощь? — спросил он, даже не задумываясь над тем, с кем он сейчас говорит. Перезвонивший ему штабной работник не представился, для этого не было ни одного лишнего мгновения, а его голос оказался совершенно незнакомым и звучал невнятно. Кореец?

Ответ был дан не сразу: офицер из ОВА, кем бы он ни был, ретранслировал его вопрос кому-то другому и теперь дожидался ответа оттуда. Каждая секунда промедления могла означать для любого из его ребят конец. Впрочем, ни одна секунда, ни три, ни десять, ничего уже не решат — если ему сейчас и ответят «да», пройдут еще долгие минуты, прежде чем даже находящиеся в воздухе истребители братских дивизий смогут прийти на помощь, чтобы хотя бы попытаться отпугнуть врага своим числом.

Надежды на такое на самом деле почти не имелось: слишком уж неправдоподобным было сочетание таких нечастых на их войне факторов, как наличие в воздухе краснозвездных истребителей с полным или почти полным запасом топлива в пределах досягаемости и уже «под потолком», с необходимым запасом высоты. В противном случае, начав взлетать, они сами попадали под удар разогнавшихся до максимума «охотников» в тот момент, когда из-за малой скорости едва-едва могли маневрировать. Исход такого боя, за редкими исключениями, был достаточно однозначен. После атаки американцы обычно немедленно уходили в облака и обратно в Залив, а после этого снова спокойно набирали высоту и, в зависимости от остатка топлива, возвращались домой или продолжали патрулирование в ожидании следующей возможности.

— Да! — сказали наконец в трубку; даже не сказали, а не то прокричали, не то выплюнули. — Тяните бой к востоку, изо всех сил тяните! Помощь будет.

— Ии! Ии! — тут же выкрикнул комполка сам в поданную связистом вторую трубку, даже не заботясь о том, что его крик услышит и гнусавый штабист. — Тяните бой к востоку! Держитесь!

В наушнике рычало и трещало статикой и голосами. Звено отчаянно дралось за свои жизни: как могло и умело. Американцы не прощают ошибок — замыкающий истребитель звена, ведомый третьей пары, обязанной прикрывать ведущую пару сверху и слева, был подбит в первой же атаке. Теперь он едва справлялся с управлением, с трудом удерживая свой поврежденный истребитель от срыва при каждом резком перекладе рулей. Дымные трассы уже несколько раз проходили почти вплотную к его фюзеляжу, но полученное при завязке боя попадание, обернувшееся рваной, вывернутой наизнанку дырой в плоскости, каким-то чудом оставалось пока единственным. Пока. Определив для себя степень риска как приемлемую, враги зажали их сверху. В этот раз они не собирались уходить, не пополнив свой боевой счет.

— Эскадрилья подходит с востока… Один из полков 32-й ИАД… Оповещение зенитчиков сектора о «входных воротах» будет обеспечено… — Голос в телефонной трубке выдавай куски жизненной информации с длинными паузами между фразами, будто говоривший считывал ее с ленты телетайпа.

— Ориентировочное время подхода — две или три минуты…

Это было здорово. Две или три минуты — это просто отлично, это почти чудо. Даже если тот незнакомый офицер с КП оказался слишком оптимистичен и американцы не позволят его летчикам оттянуть проекцию реактивной собачьей свалки к северу, подальше от линии фронта, эти минуты, быть может, сможет пережить хоть кто-то из них.

«Эскадрилья», — подумал командир полка, дотягиваясь рукавом до истекающего потом лба, стараясь при этом не столкнуть зажатые в руках трубки рации и телефона. Он стиснул зубы, чтобы не застонать от напряжения в ожидании того, когда крики и команды в эфире сменятся на вой горящего, падающего со своим самолетом летчика — любого из знакомых ему по имени уже не один месяц.

32-я ИАД. Это было и хорошо, и плохо одновременно. Хотя на фоне всего произошедшего и происходящего — наверное, всё же просто хорошо. Сейчас в Корее воевали семь истребительных авиадивизий на «МиГ-15» и «МиГ-15бис», включая трех «соседей»: 2-ю, 14-ю и 18-ю. Рядом базировались остатки 20-й бомбардировочной — эта летала на «Ту-2». Но прозвучавший в эфире номер «32» четко обозначал советских добровольцев: это была одна из трех их истребительных авиадивизий: 32-й, 216-й и действующей с аэродромов второй линии 133-й. Подходящая авиаэскадрилья могла принадлежать 535-му, 913-му или, если он ничего не напутал, 224-му истребительным авиаполкам, полностью оснащенным самолетами «МиГ-15бис». Скорее всего, какому-то из двух первых, базирующихся несколько ближе, на Аньдун.

Как эта дивизия может работать, знал каждый офицер ВВС, имеющий по своему рангу доступ к информации ОВА. Или предполагал — хотя бы по тому, что в прикрываемой ею зоне на каждую пораженную наземную цель американцы тратили втрое или вчетверо больше самолето-вылетов, чем «в норме», — в первую очередь на прикрытие каждой ударной машины несколькими собственными истребителями. Если кореец честно сообщил ему реальное положение дел, то это что-то новое. Туда, в небо над заливом, где крутился сейчас бешеный клубок истребительного воздушного боя, советские пилоты заходили пока считанные разы — в первую очередь потому, что им это было запрещено.


Как было уже сказано, бой оказался не из легких даже для американцев, которых было двенадцать против шести. Наличие сравнительно неплохо развернутой радарной сети все же позволило красным в самый последний момент обнаружить противника. Поэтому выбить половину звена их истребителей в первом же заходе не удалось.

Более того, класс подготовки попавшихся им китайских пилотов оказался достаточно неплохим. Уйти вверх «МиГам» не дали, но они раз за разом выкручивались из прицелов, то и дело пытаясь контратаковать. Или, во всяком случае, демонстрируя готовность к контратаке тем положением, которое они стремились занять по отношению к отдельным американским звеньям и парам в клокочущем смутными следами трехмерном пространстве над какими-то безымянными корейскими островками и песчаными банками. Повредив в самом начале боя один из китайских «МиГов», а затем и второй, американские летчики все же были достаточно уверены в себе, чтобы не форсировать бой. Пилотаж на таких перегрузках выматывал людей сильнее, чем может вымотать борца-тяжеловеса бой с десятком крокодилов в наполненном глицерином бассейне. А то, что азиаты физически значительно слабее европейцев и хуже переносят продолжительную тяжелую нагрузку, апофеозом которой и является современный воздушный бой, было известно уже давно — собственно, с тех времен, когда «Летающие тигры»[32] дрались над Китаем против японцев.

Кроме того, их противников, как было известно, сейчас гораздо хуже кормили, и это просто не могло не сказываться. И вдобавок, у них не было противоперегрузочных костюмов.

Мучительно пытаясь загнать мечущуюся косыми зигзагами и почти состворенную сейчас пару врагов в прицельную марку радиодальномерного прицела, командир того звена американской эскадрильи, которое тоже было принято называть «красным», выжимал из своей машины все возможное, стараясь подобраться поближе, чтобы пройтись по врагам хотя бы одной хорошо нацеленной очередью из шести своих крупнокалиберных пулеметов. Промахнувшись в первой атаке и потратив время на то, чтобы прикрыть некстати подставившуюся вторую «красную» пару, первая настолько отстала от рвущихся к северу китаез, что упустила свой шанс. За это время кто-то добрался до «МиГов» вместо них, и один из китайцев наконец-то начал «парить». Тонкая, почти незаметная струйка керосина тянулась за шатающейся теперь из одной стороны в другую серебряной машиной слабым пунктиром, отмечая его эволюции в небе. За время своих туров в Корею командир звена уже видел, как по-разному могут гибнуть реактивные машины, и сомнений у него почти не оставалось — этому истребителю скоро конец. Первому.

Вторую машину невезучего звена истребительного авиаполка китайских добровольцев американцы сбили через 30 или 40 секунд — к этому времени двигатель первого поврежденного «МиГа» окончательно сдох, и летчик катапультировался, надеясь спасти свою жизнь. Но численное превосходство американцев в воздухе к этому времени было уже полностью подавляющим, и выходящая из очередной атаки пара «Сейбров» расстреляла летчика в воздухе: если в подобных ситуациях позволять уцелеть хорошим пилотам врага, то война станет совсем уж бесполезной. Оставшаяся четверка китайских машин окончательно потеряла инициативу, была рассечена на две далеко отделенные друг от друга пары и дралась уже просто из гордости и ненависти, смешанных со злобой, — шансов вытянуть бой еще хотя бы несколько минут у них уже практически не было.


— Когда? Ну когда? — буквально выл командир полка Чжу в микрофон рации. В бункере было тоскливо и холодно. Командир гибнущего звена уже практически перестал командовать боем, и теперь в динамике не было слышно ничего, кроме отдельных обращенных к ведомому слов, прорывающихся сквозь его сорванное дыхание в те секунды, когда он вжимал кнопку передачи. Это было хуже всего. Чжу уже перестал верить в помощь сам — наземные посты наблюдения, над которыми последние минуты шел затянувшийся бой, непрерывно транслировали ему информацию, и вообразить происходящее опытному летчику не составляло труда. В общем, это был конец.

Командир полка поднялся бы в воздух и сам, но это с самого начало было бессмысленно. Считанные пары «МиГов», вводимые в такой бой разрозненно, не решат ничего, даже если не думать о том времени, которое они затратят, чтобы дойти от Догушаня до залива. Чжу не был трусом, он был просто реалистом. Именно поэтому после нескольких оставшихся безответными вопросов, обращенных к КП ОВА, он замолчал, сжав зубы и глядя в пол.

— Дивизия! — вдруг заорал сбоку радист. Еще не поняв, что он имеет в виду, комполка бросился ко второй рации, игравшей сейчас вспомогательную роль. Солдат, отчаянно жестикулируя, сунул истертую трубку ему в руки. На связи был какой-то неназвавшийся и неузнанный штабист их 14-й истребительной авиадивизии, и слова, произнесенные им, заставили потерявшего уже последние капли надежды командира полка снова взвыть — но на этот раз совсем иначе.

Слушая скороговорку дивизионного штабиста, он одновременно криком и топотом ног заставил молодого офицера со своим солдатом добиться приемлемого качества приема на выданной ему частоте. На ней молчали, но шум несущей волны и сдавленное дыхание не дозволяли сделать ошибку. Двадцать секунд, потом еще двадцать…

— Трид-цатъ-пятъ! — прокричал динамик. — Ат-така!

Последнее слово командир полка сначала не понял, но потом какой-то теплый толчок из глубины лет одним мягким ударом вернул ему воспоминание: 1937 год, небо над Маньчжурией, он, молодой пилот, из последних сил отбивается со своим ведущим от наседающих японских бипланов, когда появившиеся советские «Чайки» буквально вырывают его из зубов врага, а потом на земле подбитый и выпрыгнувший русский летчик, сверкая зубами на закопченном лице, показывает руками, как он стрелял и как стреляли в него, и все повторяет и повторяет это самое слово.

— Шесть-дясят-четыре! Атака!

И тут же, в ту же секунду:

— Двадцать-четыре! Ат-така!..

Потом снова незнакомые слова — короткие и резкие, идущие одно за другим, будто раздирая закрывающую воронку динамика тонкую черную ткань. Числительных он не понял, но то, что два других позывных прозвучали немедленно после первого, он воспринял совершенно однозначно: пришедших им на помощь советских машин было по крайней мере два звена, то есть действительно полная или почти полная эскадрилья.

Против американской неполной этого было мало, но с живой еще его четверкой, быть может, сохранившей хоть какие-то резервы топлива и остатки боеприпасов, им, может, и повезет переломить ход боя. Таким образом, то, что он посадил прикрывающую Догушань пару «МиГов», становилось ошибкой, но жалеть о ней было, во-первых, поздно, а во-вторых — все равно бессмысленно. Подпрыгивая от возбуждения, колотя кулаком по трещащему деревянному столу, чтобы его слова доходили быстрее, командир авиаполка умолял своих ребят держаться и делать то, что могут. Не желая воспринимать ничего другого, их обращенные друг к другу полуслоги-полустоны, отрезанные ларингофонами от грохота пушечной стрельбы и рева работающих на максимальной тяге реактивных двигателей, он интерпретировал именно как то, что они дерутся. Дерутся, как только способны, и выходить из боя не собираются — даже не мысля о том, чтобы бросить советских братьев в бою, способном стать неравным теперь уже для них. Одновременно командир полка умолял снова прорезавшуюся дивизию и косноязычного корейца с КП ОВА дать ему в небо хотя бы еще одно-единственное звено — хотя бы просто надавить на нервы американцев своим появлением, сломив их волю к продолжению боя. А если очень повезет, сбить кого-нибудь из тех, кого сумеют повредить истребители советской 32-й ИАД с незнакомыми ему позывными. Если, конечно, повезет им…

После нескольких чудовищных лет плена командир китайского полка сравнительно неплохо знал японский. И, прервав свои команды и просьбы, чтобы вслушаться в кипящий радиообмен, он вдруг замер, услышав знакомые слова. «Простой» — вдруг произнесли в эфире по-японски.

«Простой». Акцент был грубый, но слово оказалось вполне узнаваемо, хотя произнесший его голос был искажен болью. Потом послышалось несколько повелительных отрывочных команд, произнесенных другим голосом — злым и сильным. Если он не перепутал, то это был тот же, кто первым из русских дал позывной в эфир на их волне. Потом прозвучало почему-то слово «среда», тоже на японском, потом названия еще нескольких дней недели, произносимые по слогам и вперемешку с неразборчивыми словами на русском, но также достаточно внятные.

Растерявшись и не понимая смысла происходящего, он продолжал вылавливать из эфира отдельные японские слова, одновременно вслушиваясь в доклады планшетиста, ведущего обозначаемый теперь одним узким, перечеркнутым косым овалом символ текущего воздушного боя все ближе и ближе к берегу — на восток-северо-восток. Обозначение было достаточно условным: бой полутора — двух десятков реактивных истребителей может занимать пространство 20 на 20 километров, помноженное на 6–7 километров в высоту: с 7–8 до 12–14. По отрывочным докладам, текущим с разных сторон, было ясно, что пока напряженность боя не снизилась. Двое сбитых американцев, один за другим — это было просто здорово, это более чем окупило жизни его погибших ребят. Один «МиГ» поврежден и тянет вверх. Кто именно — никто сказать не мог. Снова наполняющие эфир крики на русском, понятные лишь не нуждающимися ни в каком переводе интонациями. Злоба, боль и ненависть — как и у его собственных ребят, для большинства из которых знакомые ему с детства языки были родными.

— Ка-нец… — снова раздельно и четко сказали в эфире по-японски. — Все, ка-а-нец…

Перевести это можно было почти как угодно, «кан» само по себе означало и холод, и мысль, и понятие «великодушный», в то время как «етцу» — и понятие «радоваться», и «проверка». С другой стороны, он мог понять неправильно, и это было «ка-нецу», — и тоже сочетание «огонь», «цветок», «красочный», невеста или молодая жена, — и «горячка», «жар», «безумие»… Все это промелькнуло в голове командиpa полка Чжу за какую-то секунду, смазанными понятиями, странными в подобной ситуации, но все равно успевшими отпечататься в памяти, когда раздавшийся в эфире многоголосый вопль, лишь на секунду или две отставший от почти такого же вопля офицера ОВА, связанного с КП полка невидимой пуповиной радиочастоты, объяснил ему почти все. Не просто смерть в воздухе — воздушный таран. Тот русский, что горел, настигаемый американской парой, успел развернуться и принял своего противника в лоб.

Ухватившись рукой за свое сдавленное нехваткой воздуха горло, коммунист Чжу вознес короткую, искреннюю и молчаливую молитву Будде, поручая ему душу неизвестного храбреца, забравшего с собой на небо еще одного врага. Подняв через полминуты голову, он убедился в том, что американцам хватило. Судя по совпадающим докладам радиометристов, их девятка выдралась из боя и сейчас уходила почти строго на юг. По крайней мере один «Сейбр» оставлял за собой явственный дымный след, но советские летчики уходящих благоразумно не преследовали. Разумеется, на подобное безумие, как раз в классическом значении японского корня «нецу», не пошли и уцелевшие летчики его собственного полка — наверняка измотанные до такой степени, что авария на посадке могла стать для них вполне реальной. Более того, если это случится, то никого не удивит. Пилоты второго поколения боевых реактивных машин много и тяжело бились даже вдалеке от фронта, и их полк исключением не был никогда, а уж с повреждениями и после такого боя… В то же время, если разобьется американец, тянущий поврежденную машину к своему родному аэродрому, значит, такова его судьба — об этом они уже никогда не узнают. Но до линии фронта еще больше полусотни километров, и на каждом их десятке «разогревшийся» наконец-то КП ОВА имеет по крайней мере теоретический шанс навести на отходящего противника очередное звено перехватчиков — в первую очередь из состава работающего с Мяогоу элитного 10-го истребительного авиаполка ВВС НOAK, не раз кусавшего интервентов до крови. Помимо этого, есть и СЗА[33].

Вспомнив о той батарее 85-миллиметровок, которая сейчас стоит в засаде на острове Кадо, командир полка Чжу хищно улыбнулся. «Возможно, вас ждет здесь немало интересного, — подумал он, припомнив последние изменения диспозиции зениток. — Если бы вы знали, куда лезете, вы бы пошли западнее».

— Кии-Ии… — почти нежно позвал он. В эфире стояла тишина. Точнее, в нем много и сложно говорили, забивая частоту скороговоркой какой-то вклинившейся станции, на заднем фоне поднимался и опадал вой не слишком удачно подстроенной волны глушения, работающей откуда-то с юга, но ведущий звена молчал. Молчали и все его пилоты, как бы их ни вызывали, перечисляя позывные один за другим.

— Товарищ командир… — Боец у рации опять не договорил уставную формулу, передав трубку. На этот раз это был «вечный» руководитель полетов — бывший командир одной из его эскадрилий, год как списанный с летсостава «непригодным к летной работе» и до сих пор передвигающийся с большим трудом. Каждую ночь, думая, что его никто не слышит, кричащий от боли в ступнях ампутированных чуть ниже колен ног из своего стоящего на отшибе домика…

— Садятся, — сразу сказал тот, не утруждая себя формальностями. Они слишком долго воевали вместе, чтобы обращать на такое внимание. — Четверо.

— Четверо? — переспросил Чжу, все понимая, но еще не веря.

— Все четверо, — еще раз сказал бывший комэск. — И еще девятка ходит «змейкой» на трех тысячах, стережет. Это «Драконы»?

«Драконами» у них иногда называли тот самый 10-й ИАП. — Наверное, это было единственное до сих пор уцелевшее и изредка еще вспоминаемое прозвище, оставшееся от давней попытки какого-то сентиментального штабного умника присвоить отдельным частям имена собственные, набранные из сказок и героических эпосов населяющих Поднебесную народов. Управляющий полетами явно не понимал произошедшее до конца.

— Нет, — коротко ответил Чжу. Он отсоединился, отдав трубку связисту, и замер в ожидании перед командиром взвода с его разорванной и криво зашитой спиной, склонившейся сейчас над пощелкивающей под пальцами рацией. Судя по прокладке, американцы уже вышли из его зоны ответственности, а их отлично сработавший разведчик так и не появился во второй раз, уйдя куда-то в сторону. Бой, таким образом, можно было считать уже почти законченным, но для этого требовалось убедиться, что живыми на его поле сядут все, кто сумел уцелеть в небе.

Всклокоченный парень поднял голову, почувствовав его взгляд, и кивнул. Не тратя больше слов, командир полка взглядом и парой жестов показал, что именно сейчас требуется, и торопливо вышел из душного, пропитанного кислым запахом пота помещения, захлопнув за собой тяжелую подпружиненную дверь.

Свою роль полк на сегодня уже отыграл, а ожидаемые комментарии и возможные приказы командования дивизии и даже самой ОВА вполне подождут. Там знают, что за исключением тех, кто садится или уже сел, боеспособных истребителей у него уже почти не осталось. Так что даже если в направлении мостов или ГЭС сейчас пойдет вторая волна, и на этот раз ударных машин, противопоставить им будет практически нечего. Более того, именно и непосредственно на поле и нужно решать, что можно сделать дальше, если такое все-таки случится, а урвать на это десяток минут ему никто сейчас не запретит. Посадить в спешно перевооружаемые и дозаправляемые машины молодежь, любых зеленых сопляков, налетавших 10–20 часов на «пятнадцатом» и «пятнадцатом бис»? Можно и так — если разрешит дивизия и если машины выживших и вернувшихся не получили никаких повреждений. Сейчас будет видно.

Снаружи оказалось холодно. Сидя в помещении штабного домика, легко можно было забыть, что на улице зима, и сейчас командир полка зябко запахнулся в кожаную куртку, которую носил по привычке, на память о том, что он тоже боевой летчик. Было где-то между пятью и восемью ниже нуля по Цельсию: утренний прогноз уже успел вылететь из головы. Впрочем, он и не был никогда настолько точным, чтобы определять разницу в сортах присадок к смазочным материалам, выбираемых для очередного вылета. Впрочем, последнее было не его работой.

— Сели, — подсказал сжимающий автомат боец, пританцовывающий у калитки, что обозначала проход в магистральном ходу сообщения, ведущем к единственной взлетно-посадочной полосе их не слишком хорошо оборудованного аэродрома. Подсказал сам, без вопроса. Любому сейчас должно было быть ясно, зачем через одну — две минуты после завершающей серии многоголосого воя русских «ВК»[34] за спиной, «на поле», то есть к капонирам, почти бегом спешит командир полка.

Не дожидаясь, пока рядовой захлопнет за его спиной связанную из обрезков колючей проволоки калитку в хлипком заграждении, Чжу, по-прежнему придерживая рукой норовящий распахнуться воротник, добежал до ВПП и на мгновение приостановился. Испускавшая серо-бурые клубы дымовая шашка, зажженная в конце полосы, уже почти догорела, и ее вялый хвост вился сейчас почти что наивными колечками, отделяемыми друг от друга порывами морозного ветра. Все севшие машины уже успели вырулить с полосы — на его глазах за выложенной из мешков двухметровой стенкой крайнего в ряду капонира исчезла самая последняя, с выписанным яркими красками трехзначным номером на фюзеляже. Разобрать номер не сумел: и от волнения, и от холодного ветра, заставляющего глаза слезиться. Командир полка в последний раз поглядел на серое блеклое небо, где таял звук двигателей уходящих «МиГов». Кто из его летчиков остался жив? Кто погиб из тех советских пилотов, которые выручили его ребят? Сумеют ли остальные добраться до дома без помех, будет ли кому прикрыть их посадку? Он не знал и не мог знать, сколько у них оставалось топлива, но сделать тоже ничего не мог. Разве что попытаться узнать их имена ближе к вечеру.

Торопясь, он побежал по узкой дорожке между первыми в ряду, пустыми сейчас капонирами.

— Товарищ командир… — потянулся навстречу кто-то из младших командиров-техников со смутно знакомым лицом.

— После, после… — отмахнулся он. — Где все?

— В капонире номер восемь истребитель старшего летчика И-Мина. Машины товарища Ки нет, — возможно, он перепутал капонир и закатил его в третий или четвертый? Мне сбегать узнать?

— Ерунда, — опять махнул рукой командир полка. Он уже бежал к тускло освещенному солнцем самолету, вокруг которого копошились люди, но боец трусил рядом с ним, мешая, продолжая о чем-то говорить — убедительным тоном, но без всякого смысла. Приостановившись на мгновение (парень тут же затормозил рядом и принял стойку «смирно»), Чжу рявкнул на него так, что вокруг прокатилось короткое, быстро умершее эхо. После этого боец наконец-то отстал, и оставшиеся полтора десятка метров до шасси остывающего самолета он пробежал уже не отвлекаясь ни на что, кроме бледного, изможденного лица своего летчика, которого сейчас ласково придерживал за плечи вооруженец из обслуживающей эту машину команды.

— И-Мин! — Подбежав, комполка порывисто обнял молодого пилота и за какое-то мгновение четко осознал, до чего же тому трудно держаться на ногах. — И-Мин, сейчас! Сюда!

Вдвоем с вооруженцем, прямо посреди правой щеки которого глубоко отпечатались жирные масляные следы от чего-то тяжелого, они буквально волоком дотащили парня до установленной вдоль сложенной из мешков стенки грубо сколоченной скамьи, рухнув на нее все втроем — лишь бы не расцеплять захват папьцев сразу и не уронить обвисшее на руках тело.

— Что? Ранен? — торопливо спросил Чжу, быстро оглядывая измятую меховую куртку пилота, расстегнутую сейчас почти до самого низа, с половинками воротника, свисающими в стороны как перебитые птичьи крылья.

— Ки сбили, — бесцветным голосом ответил летчик, не отреагировав на его вопрос.

Командир полка покачал головой, глядя на тяжелые тени, залегшие вокруг глаз старшего летчика, командира третьей пары звена. Значит, сбит был его ведомый. Кто еще?

Это И-Мин почти наверняка знал, но чем пробиваться через его оглушенность, проще было узнать самому. Повернувшись и обнаружив за спиной того самого надоедливого техника, которому явно было нечего делать, командир полка перепоручил его заботам измотанного летчика и побежал дальше, по перекрытому сверху досками проходу между рядами мешков, ведущему в сторону соседнего капонира, где мог находиться сейчас кто-то другой из его ребят, знающий о сбитом. Кого где можно было найти, он пока представлял с трудом. Все перепуталось, здесь аэродромщик был совершенно прав.

В третьем и четвертом капонирах действительно оказались обе машины второй пары дравшегося звена, а в глубине соседнего, отстоящего от них метров всего на 20–30, стоял «МиГ-15», на котором проводились регламентные работы. Три истребителя рядом друг с другом — это было, разумеется, слишком много и явно опасно. Но выбора не оставалось: непрерывными атаками американцы пресекали любые попытки расширить аэродромную сеть за пределы Манчжурии, в то время как сам Догушань они пока специально не атаковали. Грунт в данной местности был достаточно тяжелым, и выкопать хотя бы один туннель, способный принять один-два истребителя, под непрерывными бомбежками и штурмовками было невозможно. Именно это стало одной из многих причин, по которым ни один из аэродромов, в течение последних лет непрерывно строившихся и восстанавливаемых на территории собственно КНДР и вдобавок пригодных для базирования «МиГов», не представлял никакой практической пользы. Одна-единственная попытка посадить эскадрилью «МиГов» к югу от Амноккана[35], на аэродром Синыйджу, провалилась с треском. Несмотря на концентрацию зенитных средств и аэродромный узел Аньдун в пределах прямой видимости, «Сейбры» уничтожили ее прямо на земле.

Кроме того, ни один туннель не выдержит взрыва пятитонной бомбы с временной задержкой на взрывателе, сброшенной ориентируемым по лучам приводных радиостанций одиночным «В-29» в облачную февральскую ночь куда-нибудь в район аэродрома. Такой бомбардировщик был бы в любом случае недосягаем ни для «ночников», ни для зенитчиков, поэтому обычные капониры с грунтовыми отвалами, либо сложенные, как было заведено здесь, из набитых песком мешков, были в этом отношении ничем не хуже других методов защиты.

— Целы? Молодцы! — прокричал Чжу своим летчикам, цепляющимся друг за друга, но, во всяком случае, стоящим на собственных ногах. Говорить с ними, обнимать их, убеждать их, что они герои, у командира полка не было времени. Поэтому он просто помахал в воздухе сжатым кулаком и побежал дальше, протискиваясь мимо разложенных на жестяных листах замасленных железяк и обломков, пробираясь к торцу капонира. Как раз в этот момент оттуда появился сразу узнанный им командир звена, ушедшего всего сорока минутами ранее в погоню за разведчиком, оказавшимся приманкой. Летчика явственно шатало, но он не потерял ни одной секунды, властно отодвинув пару стоящих у него на пути аэродромщиков или ремонтников и протиснувшись к товарищам.

Они обнялись все трое; потом, через минуту или две, подошел и четвертый. Командира полка плохо держали ноги, и ему пришлось прислоняться к грубой рогоже выложенных один на другой мешков, чтобы удержаться на ногах. Только через несколько минут он сумел наконец-то придать себе необходимое выражение лица, увидев которое, бездельники принялись за ту работу, ради которой им позволяли наслаждаться относительным комфортом службы в ВВС вместо куда более подходящих жерновов передовой. Этому в значительной степени посодействовало и появление старшего авиаинженера полка, серо-желтого от непрерывно мучающей его язвы. Всего год назад он потерял под американской бомбежкой младшего брата и непрерывно пребывал в поисках предмета, на который можно было выплеснуть бурлящую внутри злобу. Но во всяком случае, теперь можно быть уверенным, что вышедшие из боя самолеты будут обследованы с дотошностью копающегося в треснувшем древесном стволе дятла. После многочисленных услуг, которые их остывающим телам окажут суетящиеся вокруг люди, по крайней мере те истребители, что избегли серьезных повреждений, будут готовы к следующему вылету. К следующей попытке. Стрелки часов показывали еще только около десяти. Было всего лишь начало дня.

Советские летчики прибыли к шести с лишним вечера, когда этот неправдоподобно длинный день вытянул из командира полка все оставшиеся силы. Еще утром, едва покончив с самыми необходимыми делами, он плотно засел у телефона — но даже просто выяснить в штабе ОВА, какой именно полк советской 32-й ИАД их выручил, заняло больше полутора часов. Самые элементарные вопросы вызывали удивленно-подозрительную реакцию, и огромного труда стоило убедить штабиста, ни разу в жизни, наверное, не поднимавшегося в небо в боевой машине, что смысл его интереса достаточно прост. Командир полка Чжу, как и его летчики, желали сделать хоть что-нибудь, чтобы советские летчики-истребители действительно поверили в их благодарность — и за сегодняшний день, и за все остальные дни и ночи этой страшной войны. Четверым из его ребят они спасли жизнь в небе. И, вероятно, ему самому тоже — на земле. Чжу не без оснований полагал, что за тяжелейшие потери, едва не понесенные его полком в течение одного этого дня, его могли бы и расстрелять — такие случаи тоже бывали. Так что желание угостить советских друзей скромным ужином, напоить их гаоляновым самогоном и имевшейся у него русской же водкой было совершенно искренним.

Когда ему сообщили, что русские согласились и потребовали готовности к принятию самолета, Чжу растерялся буквально на минуту: большинство указаний было отдано заранее, и теперь не хватало только переводчика. Все же, вспомнив звучавшую в эфире японскую речь и решив, что на первое время сумеет как-нибудь объясниться сам, он торопливо выбежал из штабного домика. Самолет уже садился — в воздухе висел тонкий узнаваемый гул реактивного двигателя: в этом не было ничего необычного, потому что большинство аэродромов их аэроузла располагались всего в 50–60 километрах друг от друга. Торопясь, комполка Чжу побежал к обсыпанной снежной крошкой полосе аэродрома: от штаба до нее было метров четыреста, полуприкрытых тенью полого поднимающегося вверх склона. Бежал он полусогнувшись, пытаясь добавить себе скорости. Грунт в районе Догушаня — смесь камня и глины, бежать по такому скользко, поэтому на привычном маршруте была сделана дорожка из горбыльных досок, трещавших теперь под его быстрыми шагами. Несколько минут бега, два не слишком резких изгиба, и впереди оказался очередной капонир, на который и указал кто-то из оказавшихся рядом техников. Обежав его и выскочив с противоположной стороны, Чжу застыл, разглядывая камуфлированное тело советского истребителя, вдруг появившееся прямо перед ним.

Это был двухместный «МиГ-15 УТИ»[36], такие вспомогательные машины входили в состав авиадивизий, но не числились в боевом составе. Опознавательные знаки ВВС КНДР, но бортовой номер не трехзначный, как он предполагал, а четырехзначный, цифры ярко-красные. «Потайные» головки заклепок на носовой части фюзеляжа вытерты до белого блеска, да и вообще машина явно заслуженная, много летавшая. Но все равно — сияет.

Летчики стояли тут же, оба высокие, крепкие, в куртках чуть более темного оттенка, чем были у летного состава его полка. На вынырнувшего из входа в капонир китайца средних лет они не обратили никакого внимания, как и на цепочку из пяти-шести других китайцев, полукругом стоящих вокруг их машины. Пока Чжу раздумывал, что делать, колеблясь между желанием обнять «северных братьев» и сомнениями в том, как он сможет объяснить им свои чувства, откуда-то со стороны входа в туннель, откуда тянуло холодным ветром, выбежал командир его первого звена: тот самый летчик, которого они спасли, — вместе с теми из его звена, кому было суждено дождаться их подхода в небе над заливом.

Поняв, что больше раздумывать незачем, командир полка сам шагнул вперед: к этому времени летчики уже вовсю жали друг другу руки и обменивались хлопками по плечам и какими-то словами. Ну да, конечно, северянин был то ли из Инчуна, то ли из Хеганга — в любом случае, он должен был вырасти в окружении русских железнодорожников и бежавших после поражения белого движения контрреволюционеров: наверняка у него была возможность нахвататься по крайней мере отдельных русских слов.

— Товалишъ — с удовольствием произнес сам комполка Чжу, подойдя к летчикам вплотную. На лице командира звена мелькнула боль — глубокая, намертво въевшаяся в поры шершавой обветренной кожи. Если вторая пара осталась целой, то он потерял сегодня своего ведомого. Эти два летчика, называемые по радио «7–1» и «7–2», воевали вместе уже давно, были чуть ли не лучшей слетанной парой во всей дивизии, и командир полка мог только представлять, как ему сейчас тяжело.

Оба советских летчика обернулись к нему, и Чжу на мгновение удивился, увидев, что младший из них был азиатом, с широким круглым лицом и крупными скулами. Ни на ханьца, ни на корейца он все же не походил — скорее на узбека или даже киргиза. Как и старший из советских летчиков, он вскинул руку к виску в военном приветствии. Командира полка чуть укололо, что его порыв обнять, так же широко улыбаясь похлопать по плечам, понят не был. Но несложным усилием он эту мысль отмел: наверняка советские истребители как-то поняли его ранг — в конце концов, он действительно был старше обоих.

Более высокий летчик, тот, который не азиат, а европеец, произнес достаточно продолжительную фразу, и хотя он наверняка специально старался говорить слова раздельно, а комзвена рядом напрягался лицом, явно стараясь что-то понять, сам Чжу уловил только смутно знакомое еще из эфира «Три-дцатъ-пятъ. Ли-Си-Цгяи».

— Ли-Си-Цыи! — радостно повторил комполка, и советский летчик кивнул, после чего указал пальцем на своего друга и произнес еще несколько уже совсем непонятных слов.

— Ли-Си-Цын-хана? Ли-Си-Цын-иль? — спросил Чжу, и на этот раз его поняли оба, чуть улыбнувшись и кивнув. Летчик из Советской Азии гулко и просто ткнул себя кулаком в грудь, показывая, что он тоже был в том бою. Затем азиат что-то нечленораздельно сказал, и командиру китайского полка опять послышалось японское слово для какого-то из дней педели. Какого именно — это он уже уловить не смог, слишком плохим было у советского летчика произношение.

— «Суббота»? — сказал он с сомнением. — Вы говорите по-японски?

Оживившиеся летчики захохотали, и один за другими, утвердительно кивая, повторили: «Суббота», «Суббота», — каждый раз делая ударение на последний слог. Мысленно пожав плечами, комполка с основанным на опыте пониманием и сочувствием сказал себе, что и в этом тоже ни чего-то очень страшного, ни чего-то особо необычного нет. Из воздушного боя подобного накала очень многие выходят немножко сумасшедшими, смеющимися любой ерунде, а этот бой был всего-то утром. Он видал такое: обычно это быстро проходит, если отвлечься и отдохнуть.

Кое-как объясняясь жестами и отдельными словами на искаженном корейском, по поводу которых командир полка каждый раз сомневался, вкладывают ли в них одно и то же значение и те, и другие, он уговорил советских летчиков пойти за ними. Чжу не слишком понимал выражение на их лицах, и вряд ли ему было бы легче, пойми он их чувства.

Удовлетворение от выигранного «по очкам» или хотя бы сведенного вничью тяжелейшего воздушного боя, удовлетворение от встречи с союзниками, ради которых они рисковали и жертвовали собой в этой далекой от дома войне, даже дружеские улыбки и рукопожатия — пусть и вполне искренние — для Олега Лисицына все это шло вторым или третьим планом после боли и горя. Самую первую потерю только что сформированный 64-й истребительный авиакорпус понес давно — в начале декабря 1950 года, когда гвардии старший лейтенант Румянцев из 29-го ГВИАПа погиб во врезавшемся в землю «МиГе»: от перегрузок деформировались рули высоты. А еще раньше, в ноябре, до формирования корпуса капитан Грачев из 139-го ГВИАПа 28-й ИАД был сбит палубной «Пантерой». Потом были другие потери — небоевые, боевые. Дивизии и полки, армейцы и ВВС 5-го ВМФ, бывшего КТОФ… Все они, как и многие другие, платили за бесценный опыт жизнями своих летчиков. Так что нельзя сказать, что они не были привычны к смерти. В конце концов, слишком много в действующих в Корее авиачастях было и настоящих фронтовиков. Но каждая такая потеря вызывала особое, глубокое, редко возникавшее в годы той, ушедшей назад войны, чувство беспощадного и неизбывного горя. Чувство почти физической боли.

Растирая на ходу ноющие колени и даже не пытаясь делать это незаметно, штурман 913-го истребительного авиаполка 32-й ИАД подполковник Лисицын шел за убежавшим было минут на десять или пятнадцать, а потом снова вернувшимся здоровяком-китайцем, стараясь не завыть в голос, — так ему было тоскливо. А ведь уже, казалось, прошло. Утром они все-таки дотянули до Аньдуна, хотя ведомый сообщил о боевом повреждении своей машины еще в воздухе. В конце концов, «МиГ» удивительно живуч, и уязвимых места в нем всего два: сам летчик и располагающийся прямо под жаровой трубой двигателя топливный бак № 2. Если из него уже выработано топливо, то взрыв паров керосина при попадании в бак может вызвать деформацию фюзеляжа, что иногда приводит к заклиниванию тяг рулей. Других уязвимых мест в самолете удивительно мало, поэтому если «МиГ» падает, то обычно падает почти сразу. Бывали случаи, что тяжело поврежденные, издырявленные сотней пуль истребители тянули по сто — сто двадцать километров, поскольку сесть на чужой, то есть китайский или корейский аэродром, всегда было значительным событием: посадка на незнакомом поле — неизбежный дополнительный риск. Гробились даже на своем аэродроме, знакомом до последнего столбика и последней будки для хранения «трехсильных» снегоуборочных лопат, — и гробились страшно, навсегда, насовсем. Но ведомый пока держался, а даже для поврежденного «МиГа» домой шестьдесят километров по прямой — это немного, поэтому он решил вернуться.

Это решение оказалось правильным — в итоге истребитель старшего лейтенанта оказался поврежден не так уж и сильно. В левой плоскости зияла некрупная дыра — сюда вошли несколько пуль из крупнокалиберных пулеметов одного из американцев. В правом борту, в нижней части фюзеляжа — серия вытянутых вмятин, также переходящих в пробоины: часть попаданий оказалась касательными. Повезло, что не были повреждены близко расположенные трубки гидравлической системы управления выпуском и уборкой шасси, хотя в последнем случае можно было бы обойтись аварийным пневматическим выпуском. В конце концов, даже если не поможет и он, или если шасси не встанут на замки, то на каждом аэродроме вдоль бетонной ВПП идет грунтовая полоса для посадки «на брюхо». Конечно, такая посадка тоже огромный риск. В конце концов, насколько Олег знал, из девяти потерянных к сегодняшнему дню машин, две полк потерял именно на аварийных посадках — одну 28 декабря прошлого года, а вторую 27 января, уже в Аньдуне; это была именно та машина на которой садился Удовиков. Старлею, его ведомому, повезло, но… Сегодня полк потерял первого из своих летчиков.

День был слишком тяжелым для него, оставшегося живым и вернувшегося в Аньдун с девятью «МиГами» вместо десяти. Рапорты командиру полка, начальнику штаба дивизии, объясняющие все произошедшее. Отдельные рапорты — о ходе боя, о гибели капитана, не справившегося с поврежденным самолетом и столкнувшегося в воздухе с «Сейбром», рапорты в спецчасть… Гибель… Хоронить летчика будут в Порт-Артуре, если вдруг найдется, что хоронить. Все остальное — ерунда. Пославший их в бой за береговую черту приказ командира полка и дивизии наверняка прикроет его от любых «официальных» проблем лучше любого щита. Направив эскадрилью из десяти «МиГов» на двенадцать современнейших истребителей одной из наиболее серьезно подготовленных американских эскадрилий, рвавших китайцев даже первой линии как Тузик тряпку, командование корпуса должно было представлять возможные последствия — все они воюют далеко не первый месяц. Потерять только одного при таком раскладе вовсе даже не так плохо. И это не считая тех, кого могли потерять китайцы, которых от полного разгрома спасло лишь своевременное появление их десятки.

Кому-то, наверное, такое соотношение могло показаться даже хорошим. На бумаге же оно должно выглядеть просто отлично. Погибшего звали капитан Гришенчук. Виктор Лукьянович Гришенчук. Украинец. Позывной «48», бортовой номер — «413». Ему было 29 лет.


Олега совершенно не волновало, куда они идут. Судя по поведению летчиков принявшей их части, идущий рядом крепкий мужик средних лет был старшим офицером — значит, он должен знать, что делать. Они шли так несколько минут — сначала между капонирами, потом просто через снежное поле, потом опять начались капониры. Ведомый хмыкнул, и, обернувшись на него, Олег мрачно кивнул на понимающий и больной взгляд, качнул в воздухе кулаком, из которого на мгновение высунулись два пальца, символизирующие пару. «Ничего, все нормально».

Прихрамывая на ходу от боли в продолжающих ныть и жаловаться ногах, он в конце концов не выдержал молчания и попытался выяснить у идущего вплотную к нему китайца, принятого им за командира полка, сколько потеряли его люди. Но тот импровизированных жестов то ли не понял, то ли не захотел понять.

— Владлен, ты хоть что-то понимаешь, о чем они говорят? — вконец отчаявшись, спросил он ведомого.

— Извините, товарищ подполковник. Не понял ничего.

— Разговорник учил? — строго вопросил Олег. Сам он вполне осознавал, что предложенный им к зазубриванию в корпусе русско-корейский разговорник сам почти проигнорировал — благо звание подобные вольности уже позволяло.

— Виноват… Хаигуньмар-ыль коньбухамнида[37]

Это тоже было понятно. Как раз эту фразу он знал и сам, но на ней все и заканчивалось. Знать чужой язык, а тем более язык союзников, конечно, очень полезно — однако еще в 1950-м обнаружилось, что попытки использовать хотя бы даже в учебном бою корейский язык (призванные в дополнение к опознавательным знаками ВВС КНДР убедить супостата в «местном» происхождении корпуса) заканчивались у всех максимум смехом. Отлично подготовленные летчики, не забывшие еще курсантскую зубрежку и успешно сдавшие все зачеты по требованиям маскировки радиообмена, немедленно теряли любую возможность говорить на корейском при первом же взгляде на чужой самолет в своем прицеле. Либо — при виде его за своим плечом. Это стало ясно уже в Ляодуне[38] в 1950-м, и самое позднее к весне 1951 года от этой практики отказались полностью.

Единственное, что Олег вынес из убогого, усеченного к нынешней зиме языкового курса — это то, что цифру «1» в применении к своему позывному выбирать надо все же из китайского ряда[39], произнося ее как «Иль».

Применять по отношению к себе обычное корейское «Хана» ему не хотелось совсем. «Лисицын — хана» — такое, по его мнению, в эфире звучало бы вовсе не смешно. Все же, если не считать китайские и корейские числительные позывные, которые учили «на всякий случай» (вероятно, чтобы при необходимости иметь возможность торговаться), советские летчики пользовались в воздухе исключительно русским языком. В горячие моменты он привычно и неизбежно переходил в безудержный мат — вроде того, которым так изобильно воспользовался при знакомстве все тот же офицер-китаец. То ли он пытался их впечатлить, то ли они просто не поняли друг друга, но матерная ругань с вопросительным тоном произносимой приставкой «нихон-го?»[40], зачем-то добавляемой китайцем к каждому третьему слову, выглядела по меньшей мере странно.

Пройдя мимо последнего пустого капонира, они вышли на летное поле, на котором только редкий пунктир камешков обозначал границы рулежек. Аэродром Догушань, редкая по своей глубине дыра, из которой, тем не менее, регулярно поднимались в воздух китайские истребители, нет-нет, да отщипывающие кусочки от почти ежедневно лезущих через линию фронта американских и, реже, британских эскадрилий.

— Смотрите, — показал ведомый.

В десятке метров от входа в очередной капонир, где укрывался одетый в заиндевевшие маскировочные сети «МиГ», располагалась очерченная такими же камешками фигура, залитая битумом или гудроном, занесенным сейчас полосками смерзшегося снега. Фигура изображала кисть человеческой руки, сложенную в несложный оскорбительный жест: привет тому авиаразведчику, которому повезет сюда долететь. Китаец проследил направление взгляда подполковника и широко, от всей души улыбнулся. Олег с огромным трудом удержал в себе потребность так же широко размахнуться и тоже «от всей души» врезать ему по скалящейся улыбке. Он отвернулся, и в памяти немедленно всплыли последние минуты погибшего летчика, каким он его запомнил на земле, перед самым рядовым вылетом, когда начальник штурманской службы полка заменил второй день температурившего командира 2-й эскадрильи, известного в полку под оригинальным прозвищем «Хромой». Как Олегу рассказали, сначала прозвище звучало как «Хромой Кентавр», но его сократили в односложное буквально на второй день, а почему именно оно возникло, к февралю уже не помнил никто: с ногами у капитана все было совершенно нормально.

Сегодня Олег заработал себе 25-й «личный» сбитый. Свой первый в Корее — и при этом не устаревший поршневой разведчик или штурмовик, а великолепный «Сейбр». Некоторые считали, что сбить «Мустанг» тяжелее. Возможно, это так и было, потому что и их, и «Тандерджеты» сбивали реже, но основная боевая работа полка заключалась именно в борьбе с истребителями противника. Предполагалось, что это позволит китайцам и корейцам действовать по ударным машинам, но взаимодействие оставляло желать лучшего, и результативность китайских и особенно корейских истребительных авиачастей никогда не была особо высокой.

Интересно, что по крайней мере в их дивизии настроение в отношении воздушной войны над Кореей было достаточно бодрое, если не сказать «оптимистичное». Боевой счет держался в их пользу: до сегодняшнего дня 913-му официально засчитали 15 сбитых — все без исключения «Сейбры», притом не считая подбитых. Правда, две победы были записаны на его предшественника Костенко, уже ушедшего в дивизию, но это ничего не значило. В полку явно собрались хорошие летчики, а в отношении нескольких из них, в том числе капитана Федорца и старшего лейтенанта Александрова из 1-й эскадрильи, Олег с высоты своего опыта мог предсказать, что они высоко поднимутся. Его собственная сегодняшняя победа «размочила», между прочим, официальный боевой счет 2-й эскадрильи, но если бы только вернуть сегодняшнее утро, с какой бы радостью временно исполняющий обязанности ее командира штурман полка, страдающий от редкого появления своего имени в боевом расписании и отсутствия сбитых с момента прибытия в Маньчжурию, отдал бы его обратно…

Ведущий их за собой офицер снова произнес что-то длинное и бессмысленное, и Олег даже оглянулся но сторонам, не зная, обращены ли эти слова к нему, все равно ничего не понимающему, или к кому-то другому — скажем, к бредущим рядом и чуть позади летчикам-китайцам, поглядывающим на них и негромко переговаривающимся между собой. Угу, еще одна местная достопримечательность — хвостовое оперение «Инвейдера», аккуратно воткнутое в склон холма. Устанавливавшие его бойцы явно наслаждались собственным чувством юмора. Хотя фюзеляж сбитого наверняка этими же самыми летчиками бомбардировщика бы отрезан всего на метр от оперения, пристроен он был так, чтобы создавать впечатление, будто все остальное вбито в холм одним могучим ударом. Практическая шутка — черная, но от этого не менее доходчивая. Фактически Олег и согласился прилететь на вечер к «соседям» только для того, чтобы отвлечься, так что можно порадоваться, что они стараются вовсю — но все равно помогало это ему плохо.

С бетонки летного поля, полуокруженного грядой холмов, они свернули вбок, и вскоре протоптанная в снегу тропинка, прорезавшая сдвоенный ряд увешанной ржавыми жестянками колючей проволоки, превратилась в неглубокий ход сообщения. Его обмерзшие стенки доходили едва до плеч, но ширина оказалась порядочная — так, чтобы без помех могли разойтись два человека. Идти пришлось настолько долго, что Олег начал в конце концов отвлекаться от своих горестных мыслей, пытаясь понять, что вообще происходит. По его подсчетам, прошли они километра два. Ход сообщения за это время многократно разветвлялся, а потом просто сошел на нет. Еще несколько минут по почти пустому пространству, постепенно перетекающему один отрог холма за другим, — и впереди показалось то, что Олег сначала принял за какой-то невероятный, торчащий из земли исполинский прыщ. Только метров с десяти он разглядел, что это двухамбразурный дот необычной формы, отлично замаскированный и с закрытыми стальными ставнями амбразурами — потому-то, собственно, он и не опознал его сразу.

— Ого, — не удержавшись, произнес он в ту минуту, когда они огибали дот. Ведомый, так же выворачивая голову, согласно кивнул. Общевойсковая подготовка у летчиков была, разумеется, самая примитивная — но то, как удачно эта точка расположена и укрыта, впечатлило обоих.

К тому моменту, когда группка китайцев и они с ведомым обошли дот по внушительному кругу и снова нырнули в разветвлявшуюся за его тыльной стороной систему траншей, советские летчики уже перестали чему было удивляться и со спокойными выражениями лиц последовали туда, куда им указывали. Короткий ряд шалашей — высоких, но самых примитивных, как рисуют в детских книжках. Если бы обещанный чай обнаружился именно здесь, они бы тоже не слишком удивились, но потом начались обычные глинобитные китайские домики. В один из них, у входа в который раскачивался под порывами ветра бесполезный на свету фонарь в литой красной рубашке, их и завели. Ведомый, приостановившись, прежде чем шагнуть на дощатую лестницу, пожал плечами, спокойно оглядываясь по сторонам.

— Я только не понимаю, почему нас на машине не могли довезти? — сказал он в пространство.

— Из экономии топлива, — буркнул Олег. — И для моциона. Пошли уж.

Ведомым у Олега в последние дни был молодой летчик до сих пор не с очень характерным для Советского Узбекистана именем Владлен — и вообще чуть ли не первый чистокровный узбек, которого он встретил на этой войне. Ему говорили, что в двух других полках 32-й ИЛД полно не только кавказцев (в одном лишь 913-м имелось двое осетин), но и узбеков, однако он был здесь пока слишком мало, чтобы познакомиться со всеми. Летчиком Владлен был отличным, бывалым и исключительно везучим — в этом Олег уже не раз имел случай убедиться. А сегодняшний день репутацию старшего лейтенанта (не успевшего, разумеется, застать «ту» войну) только подтвердил.

На самом деле помещения, в которых жили китайские летчики, оказались не так уж и далеко от аэродрома. Вероятно, это было логично — жить в стороне, в не привлекающих лишнего внимания убогих домишках-пятистенках. Дополнительная безопасность, какой бы она ни была, того стоила. В конце концов, к началу 1950-х годов прежняя ситуация несколько изменилась, и подготовка пилота современного истребителя стала обходиться значительно дороже, чем сам этот истребитель. Подобный подход раньше был применим только к особым летным специальностям: ночники, палубники, «всепогодники», обученные к полетам в «слепых» условиях, пилоты арктической авиации. Сейчас дело обстояло несколько иначе, и подполковник Лисицын понимал, что здесь это вполне оправдано: на этой войне воевали исключительно профессионалы. Именно из-за этого любой домик в пределах первого километра от взлетной полосы и рулежек аэродрома Догушань будет для врага целью гораздо более привлекательной, чем даже капониры с истребителями, в которые еще надо попасть. А так… В двухстах километрах дальше от линии фронта стремление к комфорту и полноценному отдыху наверняка перевесило бы, но здесь все было верно. Так и надо.

В конце концов, достаточно неплохо можно было устроиться и тут. Обшитые досочками стены, бязевые занавески, простые и бесхитростные карандашные и акварельные рисунки, прилепленные к стенам кусочками засохшего мякиша или чем-то подобным. Нормально. Взяв в руки пылающую жаром чашку, протянутую одним из ребят-китайцев, Олег все-таки не выдержал и улыбнулся, пусть и грустно. Чай перед вылетами, чай после вылетов — нормальная такая война. Дома в дополнению к обычному роскошному ужину был бы коньяк, но времена действительно изменились, и теперь пилоты реактивных машин алкоголь на войне не пьют — слишком уж это, оказывается, влияет на возможность результативно работать.

— Видели «По-2», товарищ подполковник? — спросил Владлен, качающий в руках собственную чашку.

— Да, видел, конечно… — Этот самолет, в отличие от других, стоял на поле ничем не укрытый — то ли собирался в вылет, то ли на самом деле был просто габаритным макетом, точнее он не разглядел. В любом случае мысль о том, чтобы в 1953 году, в прямом соседстве с сотнями «Сейбрджетов» и «Тандерджетов» подняться в воздух на фанерно-перкалевом биплане, вызвала у Олега оторопь, поэтому он прошел мимо самолета не повернув головы. Забавно, но в теории он знал, что не прав — эффективно бороться с ночными «По-2» американцы так и не научились. Но вот все-таки…

— Думаешь, не справятся до завтра с твоей машиной?

— Может, и справятся, — почти равнодушно пожал плечами узбек. — Но только все равно дивизионного инженера нужно в полк вызывать, без этого Сам даже раздумывать не будет, давать разрешение на боевую эксплуатацию, или нет.

— Разбирать?..

Оба помолчали, думая. Доставлять поврежденный истребитель в тыл, возможно, придется: его повреждения все-таки оказались серьезными. А для этого нужно, чтобы он мог выдержать перегон. Теоретически, можно разобрать и вывезти его в «крате», огромном ящике, способном войти в железнодорожный вагон, но…

— Может, и обойдется, — предположил парень, отхлебнув чай с таким звуком, что Олег поморщился.

— Может, и так, если инженеры согласятся, — кивнул он, проглотив остаток все равно прозвучавшей в его голове фразы, чтобы не обидеть молодого. — Чего гадать? Все равно несколько дней ремонта минимум. Найдется уж, на чем тебе летать, было бы желание…

«Соседи» переговаривались всё более свободно и громко, так же бросая на них частые взгляды, в которых улавливалось сложное смешение чувств: от почтения до настороженности. Самый молодой из летчиков поднялся, поднес к ним чайник, долил. Очередная серия кивков, неловких улыбок, невнятных, не складывающихся в слова звуков. Худосочная дверь неожиданно распахнулась, и в нее буквально ворвалась группа людей в таких же бурых неопрятных куртках, какие были на пришедших с ними летчиках. Увидев двоих советских пилотов, они застыли на месте и начали переглядываться и смущенно улыбаться — совершенно как школьники, пришедшие в класс и заставшие там незнакомого взрослого человека. Сын учительницы, Олег такое видал не раз и что делать, знал.

— Ли-Си-Цын, — четко произнес он, поднявшись и стукнув себя кулаком в район сердца. — Сет-Тасот.

Владлен, вставший, как и положено, рядом, эхом назвал свой позывной. «Товарищ подполковник, ну куда же их командир делся?» — спросил он после этого.

Китайцы загомонили, представляясь: вроде бы это были летчики соседнего полка той же 14-й ИАД ВВС НОАК. Им явно хотелось пообщаться — и с редкими гостями-союзниками, и со своими. Последнее было написано на их лицах настолько отчетливо, что Олег просто махнул им рукой: «Давайте». Сначала один, а затем несколько других из пришедших, кивнув, последовали его совету. Осталось двое, в которых долг гостеприимства на минуту перевесил стремление узнать, как было в этом бою, в который ушли шестеро, а вернулись четыре. Но не имея возможности общаться, чувствовали они себя настолько неловко, что, один за другим пробурчав что-то извинительное, тоже утянулись в угол. Дравшиеся рядом с ними истребители этого полка, включая того высокого скуластого пилота, которого Олег запомнил с самого первого момента на земле, показывали руками, — что с ними было. Уж это-то в переводе не нуждалось точно. То и дело, они указывали на Олега с Владленом, и каждый раз все окружающие их дружно вздыхали и вздрагивали, оборачиваясь и провожая взглядами движения их ладоней.

Так продолжалось довольно долго: уцелевшим в бою парням явно хотелось выговориться. Постепенно происходящее начало вызывать у Олега некоторое раздражение. В конце концов, их пригласили на ужин и изъявление благодарностей. Если они не могут найти никого, говорящего по-русски, то уж накормить их все-таки было можно. Можно только представить, о чем говорят в родном 913-м. Штурман полка, старая «Собака», повел эскадрилью да и потерял летчика в первом же бою. И сам теперь пропал — празднует, вероятно… Молча выругавшись, Олег отставил в сторону надоевшую ему чашку и решительно встал. Владлен, молодец все-таки, сам встал тут же, не потеряв ни секунды.

— Где ваш командир? — спросил подполковник по-русски приостановивших обмен возбужденными восклицаниями и снова обернувшихся к ним китайских летчиков. — Понимаете? Чанг?

Черт, ему было даже не похлопать себя по тому месту, где располагается погон: в китайской армии знаки различия отсутствуют принципиально. Максимум, чем командир полка или дивизии может отличаться от рядового, — это ткань, из которой будет пошит его френч, да еще иногда красная повязка на рукаве. Встретивший их сначала в том туннеле китаец был староват для строевого летчика, да и держался он по-командирски — но как объяснить, что именно он им нужен?

Китайцы быстро и негромко сказали друг другу несколько слов, и ближайший из них снова улыбнулся и потянулся к чайнику. Олег чуть не взвыл от злости. Такое впечатление, что чай на этой войне расходуется в больших объемах, чем керосин. Нет, ему это надоело. Глупо было ожидать, что здесь найдется человек, знающий или русский, или по крайней мере немецкий — но это уже не его проблема. Он шагнул к двери, и летчики пригласившего их полка замахали руками, что-то возбужденно ему втолковывая. Обиделись, мол, уговаривают остаться. Ладно, еще минуту.

Шатаясь из одного угла имевшей всего два окна комнаты в другой, злясь на себя и на эту чертову войну, за считанные минуты забравшую еще несколько жизней молодых, веселых, смелых ребят, подполковник остановился у единственного, насколько он мог видеть, в этой комнате плаката, изображающего новейший советский бомбардировщик «Ил-28» во всех трех проекциях. Склонив голову набок и поглядев на короткий ряд свисающих неравномерными вертикальными столбцами иероглифов, явно дающих какие-то технические или количественные характеристики (обозначающие семерку и десятку простые крестообразные «Кии» и «Шии» сразу бросились в глаза даже ему), Олег застыл, размышляя. Конечно, в паре мест к работе художника можно было придраться, но в целом пропорции были соблюдены весьма неплохо. Плакат был явно не самодельный, а типографский, но при этом по его нижнему краю тянулась длинная, в два ряда цепочка написанных от руки цифр — уже «нормальных», арабских, и очень похожих на расчет радиуса действия с боевой нагрузкой 2 и 3 тонны. Эти цифры он узнал прежде всего по тому, что они были показаны как «2000» и «3000» и даже обведены. Возникал вопрос: почему этот плакат настолько важен, что он является единственным в этой комнате — комнате отдыха, как он понял? Да, китайцам вроде бы передают «Ил-28», и сколько-то у них наверняка уже есть. Более того, на аэродромах советского Дальневосточья их становится все больше и больше. Так что, наверное, логично, что китайские пилоты зазубривают их силуэты. Но все равно — тревожно.

Олег вспомнил подготовку «первой», названной потом «Золотой», авиагруппы «Чапаева» летом 1944-го. В тот раз вовремя полученная рядовыми летчиками информация о поступлении в войска наглядных пособий для опознания самолетов тогда еще союзников и о том, какие прозвища они используют для идентификации советских самолетов, позволила им уяснить или хотя бы просто предположить — для чего именно их готовят. Пожалуй, о замеченной детали стоит рассказать по крайней мере командиру их полка — весьма неглупому мужику и вдобавок хорошему летчику, что гармонично в нем сочеталось. В полку его, кажется, не любили, но почему именно, Олег до сих пор не разобрался. Что-то такое может во всем этом быть… Можно вспомнить, что ударная авиация северокорейцев — точнее, те разрозненные группки переданных им выведенных из консервации быстро устаревающих советских машин, которые они пытались использовать в начале войны, была сметена американскими и британскими истребителями быстро и почти без потерь. Отдельные уцелевшие еще «Ил-10» (в общей сложности то ли шесть, то ли восемь пригодных к боевой эксплуатации машин на весь фронт) время от времени демонстрировали какую-то активность в воздухе, те же «По-2» летали по ночам над вражескими траншеями, как и десять лет назад, шарахаясь от ночных «Скайнайтов» и «Тигровых Кошек»[41]. Время от времени «По-2» добивались и чего-то серьезного — так, что черный нефтяной дым стоял в небе по нескольку дней. Решатся ли китайцы поднять в воздух свои новые бомбардировщики? Если думать, умно наморщив лоб, то в голову сразу придет, что их применение почти официально переведет войну из чисто оборонительной во что-то новое. Атаковать порты, железнодорожные узлы, крупные мосты, корабли в море — все это будет совершенно правильно с военной точки зрения. Но при этом станет именно тем, чем занимаются сами интервенты, и поэтому немедленно вызовет противодействие — в первую очередь политическое.

Пока на тех аэродромах, где базировались части советского 64-го истребительного авиакорпуса, не было ничего, что можно было бы применить для атаки вражеских наземных целей или кораблей. Ни единой бомбы, ни единой ракеты, ни подвесных систем для применения фосфора или горючих смесей. Только оборонительное оружие, только снаряды к авиапушкам: одной «Н-37Д» и паре «НР-23» или «НС-23КМ», стоящих на их машинах. Задача — прикрытие промышленных и административных стратегических объектов на территории юго-восточного Китая на мукденском направлении, переправ и коммуникаций войск КНА и КНД на территории КНДР до рубежа Пхеньян — Гензан. Если в войну вступят советские или китайские бомбардировщики, даже с расположенных за Ялуцзяном аэродромов, вроде того же Аньдуна, Мяогоу или Дапу, способные достичь большей части японской метрополии — островов Хонсю, Сикоку и Кусю, то… «Ил-28» — это сейчас, наверное, единственный ударный самолет в регионе, способный выбить американские и британские оперативные соединения в Желтом и в большей части Восточного моря. К чему такое может привести? Ну?

Жизнь, со всеми ее непростыми поворотами, научила подполковника ВВС Лисицына немножко разбираться в том, что может сделать скоростной и тяжело вооруженный ударный самолет с напичканным боеприпасами, горюче-смазочными материалами и человеческими телами боевым кораблем. Но не учитывать способность американских и британских корабельных соединений выбить до трети атакующих машин одной лишь зенитной артиллерией тоже нельзя. Более того, в непосредственной близости к берегам Кореи в море у американцев сейчас находится 9 или даже 10 авианосцев, под завязку набитых реактивными «Бэньши», «Пантерами», да вдобавок и новыми модификациями поршневых «Корсаров». А помимо них есть еще и англичане. Но все равно это реально. Один только риск попасть под удар реактивных «Илов» отожмет большую часть кораблей интервентов за островную гряду Сакисима — Окинава — Токара — и для этого не нужна даже фактическая результативная атака с каким-нибудь «Ньюкаслом», переломленным пополам 500-килограммовыми бронебойными авиабомбами где-нибудь под Анма-до или Уи-до; достаточно будет простой демонстрации. А после этого снабжать войска, ведущие активные боевые действия, американцам станет значительно сложнее.

«Более того, — Олег сунул руки в карманы и, бросив последний взгляд на неожиданный здесь плакат, начал ходить между стеной и застеленным газетами столом. — Если строящиеся с утра до вечера авиабазы на полученных Советским Союзом от Японии по мирному договору 1945 года Южно-Курильских островах и юге Сахалина войдут в строй, с них можно будет успешно работать по северной теперь половине Хоккайдо. И, разумеется, по всему Хонсю. Но это…»

Остановившись, он подумал, что даже сама мысль о том, что Советский Союз может быть прямо втянут в эту войну, тоже не была нова. Уже совсем не первый год эта мысль приходила в голову всякому, кто осознавал, что война людей, населяющих северную и южную половины Корейского полуострова, окончательно зашла в тупик. Но как именно это может случиться, предсказать было достаточно сложно — скорее всего именно потому, что такого кошмара не желает ни одна сторона. И при всем при этом появление над полем боя сделанных в Советском Союзе реактивных бомбардировщиков вполне способно такой сценарий вызвать. Коммунистический Китай связывают с Советским Союзом официально оформленные союзнические отношения, и только это удерживает империалистические державы от того, чтобы вновь превратить Поднебесную в то, чем она была последнюю сотню лет — рыхлое, разъедаемое коррупцией изнутри и агрессивными соседями снаружи огромное и пассивное тело, гниющее заживо.

Сейчас китайцы совсем другие, чем сто или даже пятьдесят лет назад, подумалось Олегу, когда он взглянул на коллег-пилотов, с усталыми и напряженно-серьезными скуластыми лицами снова обсуждающих перипетии прошедшего боя. Эти не слишком отличаются от него и его ребят. Более того, они дерутся жестче и злее, потому что дерутся за страну, с которой их связывает кровное родство. За свою страну они станут драться так, как дрались за Советскую Украину, Россию, Белоруссию и Прибалтику советские люди. Им не хватает только опыта — лишних десятков и сотен часов налета на учебных и боевых машинах, которые есть сейчас у летчиков советских полков. Но это дело наживное, если им повезет в нескольких последующих боях.

Может ли быть такое, что Китай играет в свою собственную игру на поле реального корейского и потенциального дальневосточного театра военных действий? Не на тактическом уровне, то есть обучая свои войска и кадры при помощи советских советников, получая если не новейшую, то во всяком случае вполне современную технику и копируя те военно-производственные технологии, до которых им в мирное время добраться было бы не просто. Нет, в больших, в стратегических масштабах? Как минимум просчитывая возможности, плюсы и минусы втягивания Советского Союза в войну в своих собственных интересах? Будет ли в такой войне хоть что-нибудь, кроме минусов для самого коммунистического Китая? И для нас?

Олег покачал головой, с недоумением посмотрев на непонятно откуда взявшуюся чашку с чаем в своей руке. Все равно он не понимал ни в большой политике, ни в оперативном искусстве почти ничего, что выходило бы за границы, очерченные должностью штурмана истребительного авиаполка и старшим офицерским званием, полученным им за воздушные победы и удачливость. Переговоры о мире, почти без перерыва ведущиеся в задрипанном Пханмунчжоме[42] и далеком Нью-Йорке, сорвутся в очередной раз — почему-то отчетливо подумал подполковник ВВС СССР Олег Иванович Лисицын. Республику Корея и Ли Сын Мана не устроит потеря северных территорий, расцениваемых как однозначно собственных. США и отчаянно цепляющуюся за остатки своего статуса Британию тоже совершенно не устроит стабилизация обстановки с окончательным превращением КНДР в очередное коммунистическое государство с многомиллионным населением. А Китай не согласится с утратой только что приобретенного статуса государства, которое уже просто своей военной силой, десятками обстрелянных стрелковых и авиационных дивизий может заставить с собой считаться — в том числе и тех, кому такая перспектива не нравится.

А советские летчики будут продолжать гибнуть на этой войне, и останки тех, кто не сгорит в своих машинах еще в небе, навсегда останутся на маленьком кладбище в когда-то китайском, потом русском, а потом снова китайском Порт-Артуре — в Люй-Шуне. Так ведь?

— Товарищ подполковник, — позвал Владлен.

Олег поднял голову. Оказывается, его ждали уже все, включая того самого китайца, которого он про себя счел командиром этого полка — или, по крайней мере, одним из старших офицеров. Появился он незаметно и теперь стоял, разглядывая лица советских летчиков с таким выражением на спокойно-усталом, мрачном лице, которое, если бы не цвет кожи и не выдающиеся скулы, могло бы быть лицом самого Олега, постаревшего еще лет на пятнадцать. Да. Пора было идти.

Узел 5.0 22 февраля 1953 года

Если глядеть на календарь, то прошло еще сравнительно немного времени с того момента, как Алексей Вдовый, капитан-лейтенант советского флота и военный советник при флагманском минере ВМФ КНДР, прибыл на театр военных действий. Но этот срок, казалось, растянулся на многие месяцы — так много в нем было событий.

Нет, рутины, разумеется, тоже хватало — ее всегда хватает на войне, если ты не героический разведчик в тылу врага, как бывает в кино, а обычный офицер не очень высокого ранга, делающий свое дело. Рутиной были бесконечные разговоры с собственно флаг-минером о минах заграждения, минных защитниках и торпедах, которые поставляются в Корею либо планируются к поставке, а если не поставляются и не планируются, то почему это возмутительное обстоятельство имеет место и как с ним бороться. Последнее, в значении «вы нам должны!», звучало в речах корейца раз от разу все отчетливее.

Были короткие, по два — три часа, занятия с молодыми флотскими офицерами и старшинами — опять же по технике установки мин заграждения разных типов. Велись они, естественно, через переводчика. Работа с самими минами и с теми бумагами, которыми каждая доставленная в Корею мина была, условно говоря, обернута в три слоя. Инспекции тех сборищ сараев и пропахших рыбой и водорослями пакгаузов, которые только в воображении корейцев могли сойти за военно-морские базы — и ведь действительно ими являлись, давая пристанище разнокалиберной коллекции вооруженных шхун, немногочисленных торпедных и артиллерийских катеров и минных заградителей.

Каждую ночь несколько таких корабликов выходило в море с грузом мин, устанавливая оборонительные заграждения. Пробираясь между островами и островками, в изобилии разбросанными по омывающему Корейский полуостров с запада Корейскому же заливу, — в Желтое море. Обычно — с небольшой группой разведчиков или диверсантов, готовых к высадке на какой-нибудь каменистый безлюдный пляж. Иногда такой пляж неожиданно оказывался вовсе не безлюдным — береговая оборона у лисынмановцев была налажена, надо признать, великолепно. Тогда высадившиеся бойцы гибли в неравных боях, каждый раз пытаясь продать свои жизни подороже и почти каждый раз все равно не имея такой возможности из-за подавляющего огневого превосходства вражеских гарнизонов.

Все это Алексей видел как бы со стороны. Приказ запрещал ему подвергать себя малейшему риску попасть в плен, и каждый раз, когда шхуна или кунгас, загруженные мрачными, злыми, готовыми на все моряками и бойцами армии Народной Кореи отваливали от причала, он оставался на берегу — ждать результата, ждать, что они придут домой. Или не придут.

Хотя южнокорейский флот был почти такой же фикцией, как и флот КНДР, в море господствовали американские и британские боевые корабли, и время от времени можно было видеть, как темнота вдали прерывается блеклыми загоризонтными вспышками, окрашенными в бело-желтые цвета: кто-то по кому-то ведет огонь…

— Товарищ военсоветник, мы почти приехали.

Переводчик Ли разбудил Алексея несколькими короткими и несильными ударами по лицу: почему-то молодой китаец считал, что это нормально. Приподнявшись, капитан-лейтенант сразу же посмотрел на часы. Их стрелки, как и малюсенькие точки, нанесенные напротив каждой цифры, были тронуты люминесцентной смесью, содержащей толику радия, и светились в темноте нежно-желтым цветом. Была половина четвертого.

Кряхтя, Алексей поворочался в груде шинелей, прислушиваясь к натужному реву ползущего в гору грузовика. После двух дней в Пхеньяне флаг-минер сейчас опять мчался на восточное побережье, где уже однажды осмотренный им новый минный заградитель готовился к своему первому боевому походу. За последние четыре дня британская палубная авиация в лице старых знакомых «Файрфлаев-V» нанесла два последовательных удара по военно-морской базе Аньдун в заливе Тонг-йошон, где минзаг находился совсем недавно, и наверняка кому-то из разумных офицеров в штабе ВМФ КНДР это здорово не понравилось. Еще до первого налета минный заградитель со сложным корейским названием, которое Алексей до сих пор не смог заставить себя запомнить целиком, был переведен южнее, к Йонгдьжину. Фактически это было совсем рядом с линией фронта, и тот факт, что авиаразведка интервентов до сих пор не обнаружила корабль, можно было объяснить разве что везением. Ну, и отличной маскировкой, обеспечивать которую корейские товарищи научились так, что дали бы фору и балтийцам с черноморцами в их самые тяжелые годы.

Все, кто имел доступ к выкладкам данных о пролетах вражеских самолетов через линию фронта (пусть даже через третьи-четвертые руки), соглашались с тем, что количество самолето-вылетов американских и английских воздушных разведчиков, включая сюда и флотские, за последние месяцы увеличилось слишком уж резко. Вдобавок за тот же период времени, считая где-то с середины декабря, значительно повысилась и доля боевых машин, задействованных на выполнение разведывательных миссий. Как и многое другое, чему интервенты после нескольких крупных провалов в начале войны начали придавать серьезное значение, авиаразведка у них получалась теперь достаточно результативной. И хотя каждый истребитель, штурмовик или бомбардировщик, отправленный в вылет с панорамной фотокамерой вместо ракетно-бомбовой нагрузки, снижал тем самым непосредственное давление на войска, промышленность и гражданское население, вражеские авиаудары постепенно становились все болезненней и точнее. Многие соглашались с тем, что это не к добру.

Грузовик гудел и рычал, всеми своими лошадиными силами протестуя против движения в гору. Флаг-минер, разумеется, сидел в кабине, но Алексей не слишком ему завидовал — в кузове, среди шинелей и мягкого барахла непонятного назначения, оказалось неожиданно уютно и даже тепло. Почти упираясь в него боком, лежал адъютант флаг-минера, находящийся в разъездах настолько часто, что даже его лицо вспоминалось Алексею как вечно озабоченное не проходящей усталостью. Напротив снова прилег переводчик, а сбоку от него, чуть ли не обнимая какой-то обшитый мешковиной немаркированный ящик, с присвистом, перекрывающим даже шум ветра над закрывающим половину кузова дырявым брезентом, спал юный матросик лет шестнадцати. Что-то он такое важное вез в тот же Йонгдьжин, что ему позволили ехать с ними.

— Зачем разбудил? — ворчливо спросил Алексей у переводчика Ли. — Едем еще и едем…

— Вы же сами просили, — возразил тот, на удивление ровным, давно проснувшимся голосом — будто и не трясся всю ночь рядом, отбивая бока, ощущая тычки булыжников и ухабов в самую селезенку.

Вздохнув, Алексей мучительно попытался не закрыть глаза снова. Он заставил себя сесть и тут же сморщился от боли в спине. Нет, такое передвижение, конечно, здоровья не прибавляет — но, как говорится, лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Учитывая то, что моряки понимали под понятием «ходить», и то, что творилось в ближайших морях, пословица эта приобретала новый, достаточно интересный смысл.

— Тхонгхон проезжали ночью, где-то с час назад, — сообщил зачем-то Ли. — Вы не видели?

Алексей, которого передернуло нервным смешком от слова «ночью», покачал головой и, поняв, что Ли его все равно не видит, коротко отозвался:

— Нет. Я спал крепко.

Боец, обнимающий свой ящик с секретами, что-то со всхлипом произнес во сне по-корейски. Машину подбросило на очередном ухабе, и всех резко мотнуло вбок, но водитель выровнял траекторию движения, и спящие даже не слишком побеспокоились. Судя по тому, что Алексей действительно просил разбудить его за полчаса до прибытия, до ВМБ Йонгдьжин оставалось буквально чуть-чуть. Он не был уверен, спал Ли в итоге хоть сколько-то или воспринял его простую просьбу слишком серьезно, но это, в конце концов, его не слишком волновало. Ли имел ранг командира взвода и для любой нормальной войны был уже достаточно взрослым человеком, чтобы заботиться о себе самому. То, что ближайшие часов двадцать ему придется почти непрерывно переводить с корейского и на корейский, обеспечивая инструктаж военным советником командира и офицеров минного заградителя, он прекрасно знал. То, что перевод — это на самом деле тяжелейшая работа, для самого комвзвода Ли тоже новостью не является. Значит, пусть будет готов работать. Никаких скидок на «не выспался» или «проголодался» Алексей не припоминал — ни в те времена, когда он сам был в возрасте этого Ли, ни когда он был еще на несколько лет младше и впервые в жизни ловил визиром взблески залпов вражеской береговой батареи, управляя огнем чешских 140-миллиметровок своей канонерки.

— Вот, — Ли ткнул рукой за борт машины, в что-то, чего Алексей все равно не мог видеть из-за тента. — Опять бомбили. Что здесь можно бомбить? Здесь три раза все уже давно сгорело: каких-то пятьдесят — шестьдесят километров до фронта…

— Понятно…

— Все население разбежалось давно. Все равно ни сеять, ни убирать, ни рыбу ловить. Здесь уже несколько раз фронт туда-сюда перекатывался. Если кто на север не успел уйти, того лисынмановцы мобилизовали, а то и просто убили на месте. Тут кошмар, что творилось тогда, — никакой жалости ни у кого не было. Девушек, женщин, стариков — все равно. Или угнали, или застрелили, или закололи пиками. Все, мол, ради того, чтобы спасти их от коммунистов. «Ах, ты не хочешь спасаться от коммунистов? Значит, ты сам коммунист!» — и пикой живого человека в бок.

Последние слова он произнес с такой горечью, что Алексей вздрогнул. Самым страшным в сказанном было даже не само содержание — то, что южнокорейцы и интервенты творили на захваченных территориях, было ему достаточно хорошо известно: политическая работа в войсках КНА, не исключая и флот, была налажена почти образцово. Кое о чем Алексей читал еще до отправки, в советских газетах, да и слепым он тоже пока не стал. Самым жутким, до мурашек, до зябкого передергивания в плечах, ему показались не слова, а тон. В первую очередь именно потому, что Ли, чистокровный китаец с севера, говорил на русском так, что ему уже можно было преподавать в школе где-нибудь далеко от Москвы: в Иркутске или Оренбурге. Акцент в его речи все еще чувствовался, но уже не мешал улавливать интонации — с ним Алексей свыкся настолько, что почти не замечал. Не зная, что можно ответить на сказанное, и испытывая растерянность именно потому, что не мог подобрать нужных слов, Алексей просто промолчал. Замолчал и молодой офицер, глядя куда-то перед собой. Так, в молчании, они и доехали до того местечка, которое на картах называлось Йонгдьжин.

Не имевший при себе ни изданных в Советском Союзе карт, ни весящего многие килограммы и оттого не захваченного с собой на новое место службы Морского атласа, опытный штурман капитал-лейтенант Вдовый в глубине души сильно сомневался в том, как правильно пишется это название, — как и многие другие наименования городков, бухт, островков и заливов. Карты здесь имелись или корейские, перепечатанные с британских, но со всеми названиями и служебными надписями в местном алфавите, или трофейные, оставшиеся со Второй мировой японские. С ними было не легче. Третий вариант являлся самым паршивым по качеству — это были снова английские, но изобилующие неточностями и грязные от скопившихся на них за много лет работы многочисленных пометок. Единственное, что спасало, — на этих картах (несколько листов вразбивку) по крайней мере был латинский шрифт.

Адресованный в Морской генеральный штаб рапорт остался без ответа, и в итоге каждое неудобочитаемое название Алексею приходилось по нескольку раз переспрашивать, сводить его с английской карты на корейскую, еще и еще раз перепроверять у замученного этой работой Ли точность привязки — и только после этого начинать такое название как-то употреблять. Причем все вышеописанное нисколько не гарантировало, что он мог написать то же слово на русском языке так, как оно должно было писаться. Поэтому в те дни, когда чувство долга и оторванные от сна два часа времени заставляли военного советника писать отчеты «наверх» — главному военному советнику СССР в КНДР генерал-лейтенанту В. Н. Разуваеву и в «тот дом», то есть в Морской генеральный штаб, он мучительно раздражался, готовясь к позору, который последует за прочтением его ляпов разбирающимися в корейской географии людьми.

Йонгдьжин, по местной классификации, — передовая военно-морская база, оказался именно таким, каким уже проникшийся местными реалиями военный советник Вдовый ожидал его увидеть. Несколько пирсов, несколько сараев с имеющим какое-то отношение к морю неприглядно выглядящим барахлом, полуобгоревшие руины — и руины, обгоревшие полностью: со стенами, торчащими из засыпанной снегом и пеплом земли. В общем, так в начале 1953 года выглядела почти любая корейская рыбацкая деревня на сотню километров к северу от замершей — в ожидании следующего наступления врага — линии фронта.

— Доброе утро, товарищ! — поздоровался флагманский минер. Алексей вежливо ответил; Ли, улыбаясь, перевел. Говоря отвлеченно, он был благодарен воспитанности корейца, сумевшего запомнить словосочетание на чужом языке и снисходящего до того, чтобы употребить это выражение к месту: то есть поздравить зависимого от него офицера с наступлением замечательного нового дня, сулящего, возможно, много радостей. Например, детонацию торпедного погреба того самого британского легкого авианосца, который был то ли английским «Глори», то ли австралийским «Геркулесом» и который вдруг сдуру подошел в пределы прямой видимости от берега.

К поднимавшему «Файрфлаи» и «Си Фьюри» для удара по «другому Аньдуну» авианосцу Алексей имел особые счеты — из-за таких, как он, ему не удалось выспаться в месте, где могло найтись хоть какое-то подобие комфорта. Увы, хотя он растер себе веки зябнущими ладонями, а затем с минуту или две всматривался в едва начавший сереть горизонт Восточно-Корейского залива, непосредственно переходящего в Восточное море, ничего там не взрывалось, и даже, наверное, не собиралось. Оставалось вздохнуть и заняться делом.

На часах было двадцать минут пятого. К этому моменту несколько офицеров, наверняка ожидавших их прибытия еще с вечера, уже выбежали из приземистого домика, что стоял вплотную к выставленным на распорки гигантским лохмам рыболовных сетей и более всего напоминал положенный набок гроб. Офицеры построились в короткую шеренгу. Можно было догадаться, что флаг-минер — птица редкого полета в такой дыре, особенно принимая во внимание тот факт, что в любой момент со стороны пустынного моря и уже подбирающегося к горизонту солнца могут выскользнуть стремительные тени заходящих в атаку палубных штурмовиков, «Скайрейдеров» или «Корсаров». Или любых других машин, загруженных 4,5–5-дюймовыми ракетными снарядами и начиненными пирогелем мелкими бомбами, отлично подходящими для работы по остаткам местных строений и по полуразвалившимся рыбачьим лодкам разного размера, полторы дюжины которых блестели на берегу ледяной коркой, покрывавшей их днища. На приколе стоит пара обшарпанных шхун — им тоже достанется. А встретить гостей будет, как обычно, нечем. Кроме, пожалуй, легкого стрелкового оружия, наверняка имеющегося у местного отряда береговой обороны, да тех самых двух 45-мм пушек и одного «ДШК», что стояли на минзаге.

Стоя за левым плечом беседующего с моряками флаг-минера, Алексей покосился на часового, с выражением безграничной преданности на глуповатом лице замершего у входа в домик, наверняка являющийся штабом базы. Немедленно по прибытии грузовика с начальством доложив начальнику караула, часовой обеспечил себя от любых возможных неприятностей на ближайший час, а возможный налет вражеских штурмовиков его не волновал: он был вооружен и явно готов умереть за Родину тем способом, который ему укажет вышестоящее начальство.

Вздохнув над глупой и вздорной мыслью, залезшей в голову не иначе как с недосыпа, Алексей постарался размять мерзнущие щеки изнутри языком — так, чтобы это не было заметно со стороны. То, что часовой был вооружен не карабином, а автоматом — потертым «ППШ-41» с дырчатым кожухом ствола и классическим барабанным магазином, указывало на то, что фронт близко. И наверняка здесь вполне серьезно относятся к возможности высадки вражеского десанта. Ясно, что от пары дивизий морской пехоты, которые американцы могут высадить вообще куда угодно почти в любую секунду, никакой автомат не спасет, но от лисынмановских диверсантов это уже лучше, чем проверенный и отстрелянный «Тип 54», который Алексей непрерывно держал в сдвинутой на поясницу кобуре.

Флагманский минер разговаривал с офицерами еще минут десять, то повышая, то понижая голос, звучащий едва ли не с птичьими переливами, и время от времени делая широкие жесты кистями рук в черных нитяных перчатках. Эти минуты Алексей провел, спокойно раскачиваясь на носках ботинок. В такой ситуации, как и в десятках других подобных, ничего сделать было нельзя. Он капитан-лейтенант, а флаг-минер имеет статус, подходящий по своей значимости к советскому капитану первого ранга. Отсюда и возможность держать людей на морозе тогда, когда ему хочется подышать свежим воздухом, вместо того, чтобы пройти в штабной домик и вести беседу там.

Взгляд обернувшегося флагманского минера корейского флота Алексей встретил так же спокойно — в душе ничего не екнуло от ощущения, что тот сумел прочесть его последнюю мысль. А ведь пару лет назад такое бы точно случилось… Опыт, называется. А может, и возраст.

Кореец спросил что-то прямо у него, во фразе мелькнуло знакомое «До Вы». Ли тут же перевел и так почти понятное: «Замерзли, товарищ Вдовый»?

— Да, — спокойно согласился Алексей. — Немного.

Сказанное ничего не изменило, потому что снова отвернувшийся флаг-минер сказал своим офицерам еще несколько длинных фраз. Лишь после этого он снова развернулся и уже официально представил им советского военного советника при своей особе.

Командира минного заградителя Алексей уже один раз видел. От большинства других корейцев-мужчин он отличался хорошими, густыми усами щеточкой вкупе с узким костлявым лицом, делавшими его похожим не то на генерала Панфилова, как он выглядел на портретах, не то на адмирала Трибуца, не то просто на всклокоченного калана.

— До Вы… До Вы… — повторил флаг-минер еще несколько раз, когда офицеры пожимали ему, двигающемуся вдоль короткого строя, руки. Исправлять Алексей не стал: бесполезно, все равно не произнесут. «Вань-Ю Ша», — вспомнил он забавного украинца, встреченного в Пекине, и, не сдержавшись, улыбнулся следующему офицеру — молодому и маленькому ростом, едва достающему ему до плеча. Приняв улыбку на свой счет, тот сам разулыбался — приятно, по-хорошему.

— Большое спасибо, что помогаете нам, товарищ, — честно перевел Ли. Алексей кивнул, и дожидавшийся, похоже, только этого флагманский минер сразу указал рукой вперед — туда, где виднелся очередной покосившийся щитовой сарай с крышей, сколоченной из вкривь и вкось наброшенных на балки горбылин. Бесшумно вздохнув, Алексей двинулся за остальными: усатым командиром минзага, чему-то ухмылявшимися офицерами и своим «подопечным» (или «опекаемым») по советничьей службе — корейским флаг-минером, за последние недели все же неплохо поднатаскавшимся в советских системах морских мин.

Только тогда, когда они подошли к сараю метров на десять, Алексей наконец-то сообразил, чему так радостно ухмылялись ловившие его взгляд корейцы. Мельком ему подумалось, что это замаскированная водяная мельница — хотя что мельнице делать на берегу, куда в этих местах не впадает ни одной речушки шире метра? Лишь вторая его мысль оказалась правильной, и он в восхищении развел руками.

Даже стараясь создавать у всех окружающих такое впечатление о себе, которое совпало бы с его страшноватым лицом и впечатляющим послужным списком, в глубине души капитан-лейтенант Вдовый оставался пока максимум лейтенантом. По сути, лишь наличием быстро устаревающего на флоте боевого опыта он отличался от того мальчишки, каким был совсем не так давно. Только что он решил, что именно возраст наконец-то помог ему научиться разбираться в окружающем — и вот теперь, прекрасно понимая, что противоречит сам себе, Алексей не сумел сдержаться, горячо и с удовольствием поздравив корейских товарищей с блестящим достижением.

Было еще достаточно темно, но все равно сооружение впечатляло. Сочетанием корявых досок, крашеного тряпья и того, что для корабля был даже прорыт недлинный канал, на этой базе добились почти невозможного, сумев не просто укрыть достаточно крупный по местным меркам корабль от вражеской авиаразведки, но и вообще сделать его практически невидимым. Похоже, что новый минзаг, вовремя переведенный из базы Аньдун, подальше от слишком пристального внимания вражеской авиации, сможет продержаться здесь достаточно долго. Конечно, если его не засечет вражеский шпион, принявший обличье бедного крестьянина-корейца из соседней деревни или искалеченного на фронте бойца. И то, и другое здесь время от времени случалось и ничьего удивления, увы, не вызывало: в гражданской войне, тем более с таким количеством перебежчиков что с одной, что с другой стороны, на время влезть в шкуру врага вовсе не трудно.

— Да… — в восхищении протянул Алексей, дойдя до стенки «сарая» и потрогав заледенелые доски рукой. В оставленную крупным сучком дырку на него изнутри посмотрел чей-то настороженный глаз, и это добило капитан-лейтенанта окончательно: позабыв про напускную серьезность и репутацию невозмутимого северянина, он захохотал. Одновременно две доски разошлись в стороны, образовав проход, и выглянувший матрос поманил его и остальных внутрь. Продолжая смеяться, Алексей шагнул вперед, только в самую последнюю секунду вспомнив про флаг-минера и пропустив уже было удивившееся начальство перед собой. Оказалось, декоративный камуфляж снаружи был не единственным, о чем корейцы догадались позаботиться. На корабле, как показал ему командир минзага, ногой отодвинувший грубо сплетенный из лозняка мат, обнаружился еще и искажающий. Контрастные зигзаги широких полос светлой и темной краски шли поперек палубы, как сыплющийся с неба дождь, — это удалось разглядеть даже в почти полной темноте.

— Ну, это уже лишнее, — покачал Алексей головой, оглядываясь в поисках переводчика. Того не было видно, а жесты здесь оказались почти бесполезны из-за той же темноты, да и из-за тесноты тоже, поэтому замечание пропало без толку.

Флаг-минер осмотрел и ощупал корабль, будто видел его в первый раз — хотя ничего нового, кроме собственно окраски и маскировки, на нем не появилось. Больше всего заградитель был похож на что-то среднее между американским «YMS» или уменьшенным раза в полтора «Рэвеном», и отечественным тральщиком типа «Фугас». А скорее — на старый, времен Первой мировой войны, балтийский минзаг «Мста». Пушек не прибавилось, пулеметов тоже. Отбиться от корейского сторожевого катера, потопить попавшуюся по пути шаланду или попытаться хотя бы отпугнуть полуавтоматическими «сорокапятками» вражеский штурмовик, если тот будет не реактивный, а поршневой, — на это его хватило бы. Но мины все же были важнее.

Прослужив не один год на «тяжелом-дробь-линейном» крейсере «Кронштадт», повидав и линкоры, и новые «Москву» со «Сталинградом», капитан-лейтенант Вдовый не потерял способности радоваться хорошо построенному кораблику в том случае, если он построен к месту. Понятно, что экономика коммунистических Китая и Кореи вскладчину вполне вытянет постройку нескольких эсминцев, но вот промышленность — уже нет. Кроме того, для них не окажется обученных команд, их нечем будет прикрывать от бомбежек, поскольку морская авиация у тех и у других отсутствует, а зениток не хватает и не будет хватать никогда. И тогда приходит время «москитного флота» — вот такого, как эта плавединица.

— Ну, посмотрим, как у тебя получится! — вслух сказал он и снова засмеялся, услышав, как случайно оказавшийся позади Ли коротко перевел его слова.

К шести часам утра новейший минный заградитель ВМС КНА был уже почти полностью загружен минами. Процедура погрузки лишь мельком напомнила Алексею тяжелые минуты — как он ждал не вернувшийся «Вымпел № 4», который загружали при нем. Слишком уж привычным это было. Мины, мины… В начале войны американский флот терял по одной плавединице — боевому кораблю или транспортному судну — на каждые 15 вытраленных мин. Сейчас это соотношение упало почти до нуля. Скорее всего, именно это и послужило причиной введения той советничьей должности, которую ему повезло занять. Но такое состояние дел категорически не устраивало ни его, ни корейцев.

Матросы и пехотинцы, то немузыкально ухая и вскрикивая, то исполняя местный аналог «Дубинушки», с натугой протаскивали тяжелые якорные тележки с шарами мин по палубе выведенного из канала корабля, на мачте которого подрагивал под ударами несущихся снежинок соответствующий его опасному грузу красный флаг. В заданное время все же уложиться не удалось — но, во-первых, в этом флаг-минер был виноват сам (именно из-за желания заслужить его одобрение погрузка не началась вовремя), а во-вторых, Алексею все равно понравилось, как в Йонгдьжине организованы работы. Десять минут здесь не играли никакой роли, разве что могли вызвать его критическое высказывание, за коим последует клятвенное обещание «Работать, как положено коммунистам, работать еще лучше». И в конце концов, это была всего лишь тренировка.

— Спроси у товарища флагманского минера и у остальных, когда был последний подрыв? — спросил Алексей, провожая взглядом командира корабля, карабкающегося по скоб-трапу на рубочную надстройку, чтобы не попасть под ноги облепившего очередного мину полувзвода. Корейцы орали какую-то кричалку уже настолько лихо и душевно, что чайки со стороны моря начали стаями подниматься в воздух.

— Что? — не понял Ли.

— Подрыв. Когда кто-нибудь подрывается на мине — такой же, как эта.

Переводчик повернулся и, приподняв подбородок, начал произносить многосложную фразу — перекладывая, видимо, вопрос на свои слова. Корейский офицер переспросил его о чем-то почти с такой же интонацией, как сам Ли переспросил Алексея, и тот в очередной раз вспомнил, что переводчик не кореец, а китаец. Как бы хорошо он ни знал языки, у него наверняка должны быть какие-то свои трудности.

— Неизвестно, товарищ военсоветник, — наконец отозвался Ли после короткого обмена уже отдельными словами. — Вон тот товарищ говорит, что неделю назад в районе недавно обновленного заграждения «Апсом-малый» постом наблюдения береговой обороны ночью были отмечены взрывы и вспышки. Но он добавил, что это ничего не значит: интервенты могли вести траление бомбометанием или просто расстреливать плавающие мины.

— Верно. А обломков на берег не выкидывало? Спасательных жилетов? Гидросамолеты не летали над морем больше обычного? «Маринеры», старые «Каталины», британские «Сандерлэнды»? Геликоптеры?

— Нет, — перевел Ли после очередного обмена неразборчивыми словами. — Ничего не видели.

— Тогда мимо, — вздохнул Алексей. Он не особо рассчитывал, что ему скажут что-нибудь и хорошее, и правдивое одновременно, но человеку свойственно надеяться. — Как запланировано? Десять минут… отдыха, и разгрузка?

Ему хотелось сказать «десять минут перекура», но по понятным причинам он вовремя заменил слово.

— Двадцать, — попросил местный офицер и еще показал на пальцах, дважды сжав и разжав ладони. — Очень тяжело.

Просительный тон Алексею понравился: офицер явно пытался завоевать его расположение.

— Хорошо, — согласился он. — Я не возражаю, если товарищ флагманский минер не против.

«Ухайдаканные», как это называется, тяжкой физической работой бойцы просто попадали, где стояли. Большинство — прямо вокруг мин. Сумерки постепенно становились все светлее и светлее, и Алексей посмотрел в небо, опять мгновенно поменяв настроение с удовлетворенного на настороженное и сам этому удивившись. Не дай бог, принесет разведчика не вовремя, а тут мин полная палуба.

Расчеты установленных на заградителе зенитных полуавтоматов и «ДШК» находились в полной готовности, в касках; один из офицеров стоял на баке, расставив ноги и водя по горизонту биноклем. Можно было предполагать, что и другие огневые средства этой пародии на военно-морскую базу находятся в полной боевой готовности. Разумеется, на многое они не способны, но расслабляться в любом случае вредно. Случалось, реактивные самолеты сбивали и из крупнокалиберных зенитных пулеметов. А иногда — даже из полуавтоматических одноствольных установок, вроде тех же устаревших «сорока-пяток», наверняка списанных с советских кораблей.

«Десять минут уже прошли, — сказал Алексей сам себе, нервно поглядев на часы. — А мы все сидим и отдыхаем. Опасненько…» Переступив с ноги на ногу и с неудовольствием покосившись на беседующих о чем-то корейских офицеров, он снова начал разглядывать матросов минного заградителя и бойцов охраны базы. Кстати говоря, переводчик Ли в минуту откровенности признался ему, почему так не любит употреблять нормальное в общем-то слово «солдат». Тот самый учитель русского, который был то ли белогвардейцем, то ли железнодорожником, научил его неплохо. И не только русскому, но и истории. Иначе командира взвода Хао Мао-ли не оскорбляло бы применение слова «солдат» по отношению к его боевым товарищам. «Солдаты сражаются за сольдо, за итальянские деньги. Или за американские, — объяснил он Алексею, как будто тот этого не знал. — А бойцы идут в бой за Родину. За свою страну. Или как мы, добровольцы, — чтобы помочь своим братьям-корейцам. Вы же помогали полякам и остальным?»

Алексей хмыкнул про себя, облокачиваясь на леерную стойку и с интересом глядя на здоровенного рыжего матроса. Тот повесил шапку прямо на свинцовый колпак, закрывающий взрыватель мины, и теперь бурно, с присвистом, сопел во сне. И полякам помогали, и датчанам, и голландцам, и чехам. Всем, кого мы освободили, кладя свои жизни. Брат Гошка — за поляков, отец, друзья, соседи, одноклассники — за всех остальных скопом. А потом вдруг неожиданно оказалось, что они тоже все сплошь участники движений Сопротивления. Что-то у них странное такое было сопротивление всю войну, пока мы не пришли. Братья-чехи немцам самоходки клепали, спин не разгибая. Танковый полк «Вест-ланд» — голландцы, 11-й и 23-й панцергренадерские — тоже голландцы, 48-й и 49-й пехотные полки вермахта — обратно, голландцы. «Нордланд», «Генерал Сейфардт», «Де Рюйтер» (хоть бы Де Рюйтера постеснялись, суки, — адмирал же в гробу перевернулся!) — куда ни плюнь на фронте, всюду за немцев или голландцы воевали, или венгры, или румыны. Не-ет, югославы — честнее: единственные в Европе, кроме нас, кто завоевал себе право плюнуть в просвет Бранденбургских ворот и не обслюнявиться при этом с головы до ног. Маршал Тито, конечно, тот еще сухарь моченый, но то, что пишут в газетах — ерунда. Никакой он не враг. Вот здесь — да, здесь враги, это четко и ясно. А там… Большая война покажет, кто на самом деле друг, а кто враг, приспосабливающийся под маской друга. Но пока ничего вроде. Живем мирно. Посмотрим.


Разобравшиеся «по минам» корейцы дождались своего сигнала и, буйно взревев на разные голоса, начали вытаскивать их обратно на берег — к грузовикам, что должны были отвезти опасные шары куда-то в подземные хранилища. Такие, которые были способны выдержать попадание даже самой тяжелой бомбы, применявшейся американской авиацией по обычным целям. Тяжелая авиабомба, 16-дюймовый снаряд находящегося где-то поблизости «Миссури» или даже 8-дюймовка какого-нибудь из их тяжелых крейсеров могут, пожалуй, добраться и до каземата, но для этого нужно точно знать, где тот находится. А это уже забота местной контрразведки и предмет бдительности каждого отдельного бойца.

Впрочем, с точки зрения капитан-лейтенанта, боевая стрельба «Миссури» или даже «Лос-Анджелеса», если пересчитывать на износ орудий, стоимость каждого залпа, стоимость топлива и так далее, — стоила во много раз больше всей этой «передовой военно-морской базы». Включая мины, минзаг и всех, кто здесь живет и дышит. Так что такую попытку можно было бы едва ли не приветствовать. «Едва ли», — потому что скопищем сараев интервенты на этой войне никогда бы не ограничились. Приди сюда «Миссури», «Толедо» или даже британский «Ньюкасл» с его девятью шестидюймовками — и прибрежного поселка Йонгдьжин больше не будет. Его снесут и сожгут до основания, вместе с мирными жителями, не захотевшими сбегать от наступления коммунистов и уже из-за одного этого виновными скопом, со всеми детьми и неспособными двигаться стариками. Такое здесь уже бывало. И нужно быть «свежим», сравнительно новым на этой войне человеком, каким был Алексей, чтобы относиться к такой возможности не с точки зрения военной необходимости и логики боевых действий, а как нормальный и психически полноценный человек, то есть с ужасом.

Мины сходили с палубы одна за другой. На каждую наваливалось человек пятнадцать, и уже через несколько секунд она начинала двигаться по рельсам, потом по доскам. Мины были отличные, те же почти новые «КБ», с какими он работал в Соганге, но на самом деле еще лучше — с противопараванным прибором «Чайка» образца 1942 года. Произведены они были, разумеется, в Советском Союзе, и можно было только догадываться, какой ценой доставлены практически вплотную к линии фронта. Скорее всего — путем сложной работы советских, китайских, а потом и корейских пароходов и барж, по цепочке перегружающих друг на друга мины и весь остальной военный груз в паршиво оборудованных, малолюдных портах.

Именно поэтому здесь не подходила «АМД» — с момента обсуждения этого вопроса с флаг-минером мнение военсоветника не поменялось, чему весьма способствовало «встраивание» в местные реалии. Ясное дело, гальваноударный взрыватель мины «КБ» хуже, чем неконтактный индукционный или акустико-индукционный, ставящийся на более современные типы мин. Но слишком «АМД» тяжела, а 230 килограммов взрывчатки «КБ» — это тоже хорошо, 283-метровый минреп — идеально для тех глубин, на которых они собираются их ставить, а «Чайка» — это вообще отлично.

Когда корейцы закончили разгрузку, снова не уложившись в норматив, но все равно в очень приличном темпе, Алексей полюбовался, как кораблик под «самыми малыми» оборотами дизеля вводят в мини-канал, и за 15 минут он снова превращается в нечто убогое и непрезентабельное. Маты, сетки, щиты, доски — все это ничего или почти ничего не стоило, а работало здорово.

К этому времени первый луч солнца выглянул было из-за горизонта и тут же опять спрятался в низкие серые облака, из которых сыпало и сыпало редкими мерзлыми снежинками.

— Молодцы, — с удовольствием сказал он подошедшему к нему и остальным командиру корабля, уставшему так, что казалось, каждую загруженную и затем выгруженную обратно мину он волоком тащил на себе.

Кореец не обратил на его слова вообще никакого внимания. Просто не повернул головы, пройдя мимо Алексея к флаг-минеру, и это слегка покоробило. Все же пришлось смолчать. То, что он не знает корейского, — его собственная вина, а у командира корабля, через двенадцать часов уходящего в первый боевой поход, всегда достаточно собственных мыслей, чтобы еще обращать внимание на постороннего все-таки офицера.

Впрочем, уже к середине дня командир минзага начал вести себя с военным советником совершенно иначе. Этому немало способствовало и то, что вдобавок к непосредственной штабной работе (многочасовому выверению планов минной постановки, со всеми расчетами, бумагами, формами и картами) оба провели грязную и холодную работу с липким на морозе железом — и в первую очередь именно с минами. Каждую Алексей тщательно осмотрел, особое внимание обращая на состояние якорных тележек — весившие больше тонны (и даже больше английской тонны)[43] мины подверглись за время транспортировки такому количеству разных нагрузок, что случиться с механикой их тележек могло все, что угодно. А заклинившая на рельсовой дорожке в момент постановки мина — это сорванная боевая задача, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Что Алексею особенно понравилось — командир минзага вместе с младшим офицером своего корабля, имя которого, разумеется, тут же забылось, полностью и подряд проверили все те мины, которые он уже осмотрел сам. Лебедки, на которых были накручены минрепы (такие же смычки тросов и цепей, какие он видел и в Соганге), блокировались механизмом, «думатель» которого был замкнут на удерживающий пружину крупный кусок сахара. Можно было догадаться, как корейцам и китайцам хотелось отколупнуть кусочек, но сахарные блоки сияли буро-коричневыми хрустящими гранями, на которых не было заметно ни одного скола. Не сделали этого даже матросы, у которых для такого мародерства были все возможности.

В морской воде, когда мина уйдет на дно, сахар размокнет, высвободив пружину, удерживающую блокировку лебедки. Тогда под тягой всплывающего поплавка мины ее минреп начнет разматываться, остановив метровый рогатый шар на такой глубине, чтобы его не увидели с поверхности в самую ясную погоду и не смогли задеть плавающие туда-сюда рыбачьи лодки и шаланды. Но при том любое судно с осадкой, достаточно большой, чтобы коснуться одного из выведенных на корпус контактных взрывателей, и при этом способное своей массой и скоростью смять защитный колпак, вызовет взрыв у своего борта почти четверти тонны взрывчатки. 230 килограммов — это на море чрезвычайно много: такого хватает, чтобы оторвать нос или корму эсминцу. Местные аналоги немецких и японских БДБ[44], активно применяемые для перевозки войск и грузов во время десантных и разведывательно-диверсионных операций, таким взрывом перерубает пополам. А «Морской охотник» вообще разрывает на части. На это было бы интересно посмотреть…

К часу дня, когда они наконец-то закончили с минами, все трое отдали бы месяц жизни за пару часов сна или хотя бы кусок мыла. С подволока бункера сыпались земляные крошки, путающиеся в волосах, глаза слезились от мелких частичек пыли, лезущих под веки, и от мерцающего света слабых переносных ламп, вытянутых откуда-то из глубины галереи на пуповине разнокалиберных проводов.

— Ли, переведи ему, — попросил Алексей удивительно вовремя появившегося китайца-переводчика. — Почему не вырыли просто глубокую, крытую траншею рядом? Замаскировали бы, и все…

Опять обидный обмен непонятными словами, и только через минуту приходит ответ: «Не стоит. Даже на сотню метров все равно грузовики нужны, а рядом — опасно».

Поразмыслив, Алексей вынужден был согласиться с корейцами. Учитывая активность вражеской авиации, даже временное хранение мин вплотную к кораблю было действительно рискованно, а на лишнюю сотню метров их руками не протащишь. Значит, все равно требуются те же самые погрузочно-разгрузочные операции, которые были наиболее выматывающей частью всей работы. И которые предстояли им уже вечером.

Под землей это в глаза не бросалось, а к требованиям желудка Алексей привык относиться с презрительной неприязнью, но сейчас уже оказалась середина дня. До выхода оставалось еще часов восемь. Вроде бы все обстояло нормально, но что-то его тревожило. Прислушавшись к себе и не сумев связать странное ощущение с осознанием того, что выход в море в этих водах опасен сам но себе, он разозлился и по второму разу полез в пачку формуляров на мины, и так-то аккуратно проверенных.

Корейские офицеры, быстро, но уже тепло попрощавшись, ушли на свой корабль — копаться в дизеле и механизмах зениток. Наверное, пешком — грузовики после завершения разгрузки перегнали куда-то совсем уж далеко, чтобы не демаскировать склад. Помаячив, ушел и переводчик. Сам Алексей, со стоном хватаясь за поясницу, вылез из галереи на божий свет почти сразу же после него — бумаги можно было просматривать и наверху. Грязные пальцы, черно-рыжие от мазков застывшей на холоде смазки, оставляли на листах грубые жирные разводы, но это уже не имело никакого значения. Этим бумагам жить осталось недолго. Самим минам, скорее всего, тоже — если он ошибся в своем недавнем споре с флагманским минером по поводу района, где их предстоит ставить. А если корейские моряки ошибутся в технике постановки или если их просто угораздит наткнуться в темноте на патрульный корабль или самолет с радаром, то недолго осталось жить и им…

Оставив мины на попечение мерзнущего в ватнике часового и вернувшись за двадцать минут неспешного шага к штабному домику, Алексей уловил здесь некоторую растерянность — сначала в лице моряка-корейца, что-то быстро попытавшегося объяснить ему широкими жестами ладоней, а затем и в том, как повел себя флаг-минер. Обычно его одутловатое лицо имело либо нормальное спокойное выражение, либо демонстрировало окружающим понятие «Я — начальник, попрошу этого не забывать». Сильных эмоций на нем Алексей до сих пор явно не встречал. Теперь же он едва не подпрыгивал на месте то ли от злости, то ли от возбуждения, изгибал брови то в одну сторону, то в другую, а при виде своего советника, устало входящего в комнату, даже притопнул ногой.

— Хао! — громко заорал он. По коридору пронесся топот, и переводчик Ли, явно находившийся где-то рядом, протиснулся в дверь за спиной Алексея. Уже зная, что употребление имени среди китайцев ограничено обычно кругом семьи и наиболее близкими друзьями, капитан-лейтенант моргнул, не зная, что может быть причиной подобной фамильярности. Вопросов же он задавать не стал — понятно, что на него и без того вывалят, что там у них случилось. Поймали шпиона, в днище минзага обнаружилась течь через плохо проклепанные листы обшивки — да мало ли что? Интересно только, почему флаг-минер так возбудился, будто это военсоветник в чем-то виноват?

— Туда! Туда!

Комвзвода Ли, выслушав корейца, сам пришел в возбуждение и буквально закудахтал, хватая удивленного советника за рукав шинели. «Куда — туда?» — захотелось спросить Алексею, но представив, как все это прозвучит, он едва не засмеялся.

В коридоре стоял еще один кореец, с любопытным и одновременно суровым лицом. Дождавшись, пока китайский переводчик, советник и флаг-минер пройдут мимо, он пристроился им в кильватер. Все меньше понимая, что происходит, и начиная предполагать совсем уж большие неприятности, Алексей вошел в дверь, на которую ему показали. Это была очередная комната, увешанная патриотическими плакатами на корейском языке и профильными схемами боевых кораблей интервентов.

— Ага! — сказал поднявшийся из-за стола с какими-то мисками и чашками крепко сбитый мускулистый китаец. — Пришел, да?

Второй, сидящий наискосок, через угол стола, от первого, ничего не сказал, но оторвался от еды, внимательно и цепко поглядев на вошедших. В груди у Алексея екнуло. За ним? За что?

— Товарищ военный советник, — высунулся из-за спины Ли. — Вот, товарищи прибыли, а никто не знает ничего. И я ничего не знаю! А вы…

— Так, так, тихо! — скомандовал Алексей, за какую-то секунду начавший понимать происходящее. Первое впечатление обмануло его — вставший, когда они вошли, явно не был китайцем. Уже хотя бы потому, что говорил он как москвич. — Не мельтеши!

Это слово переводчик мог и не знать, но интонация до него явно дошла. Ли замолчал на полуслове.

— Кто такие? — спросил Алексей сразу обоих непонятных людей — и сидящего, и стоящего, обводя их взглядом в попытке ухватить какую-нибудь важную деталь.

— Э-э…

Первый, тот, что по-хамски спросил его «Пришел?», как-то смешался и ответил уже другим тоном:

— Инженер — старший лейтенант Петров.

Второй с сожалением отодвинул миску от себя и поднялся, вытягивая руки по швам:

— Старший лейтенант Зая.

Изумленный Алексей приподнял брови. Ничего себе фамилия! На «заю» старший лейтенант не был похож совершенно. Скорее уж на росомаху — одного из самых впечатляющих хищников, водящихся в тех краях, где они с братом росли. Это или разведка, или все же МГБ… Но тогда непонятно присутствие инженера, что бы это ни означало.

— Я капитан-лейтенант Вдовый, советник при ВМФ КНА, — сказал Алексей, не отрывая взгляд от лица старшего лейтенанта Заи. — Предъявите документы немедленно.

Тот помедлил секунду, но полез в нагрудный карман. Форма у обоих была китайская, как и у самого Алексея, и уже одно это несколько успокаивало. Его товарищ повторил движение еще секундой позже.

— Да у нас проверяли уже, товарищ капитан-лейтенант, — миролюбиво пробурчал он.

Отвечать тут было незачем, поэтому Алексей сконцентрировался на том, чтобы припомнить слухи о возможных вербовках чужими разведками, о которых ему так много говорили перед отправкой. И вспомнить о проверочных «псевдовербовках», с которыми он сталкивался еще в Польше. Документы вроде бы были самые настоящие: «Всем военнослужащим, и гражданам Союза Советских Социалистических Республик… Оказывать всяческое содействие… При исполнении служебного задания… Имеют право на мобилизацию сил милиции. Имеют право останавливать скорые поезда». Прочитав две последние фразы, Алексей поднял голову и посмотрел на земляков с уже новым чувством — как на пришельцев с какой-то другой, новой планеты. Подписаны бумаги были Г.М. Маленковым, председателем Совета министров СССР. Прочие документы были попроще, в основном на корейском и китайском, — это он оставил уже на совести Ли и остальных. И вдобавок ко всему — «одноразовые» нестандартные офицерские книжки без указаний предшествующих мест службы и прочих отметок, но с фотографиями, именами, а также почему-то размерами обмундирования и группами крови по Янскому[45], вынесенными на третью страницу. Действительно, старшему лейтенанту повезло именоваться Заей, а у того, который Петров, имя-отчество были то ли эвенкские, то ли ханты-мансийские — этого, привыкший к северным и сибирским именам еще в Бурятии, Алексей все же не понял.

— Все это совершенно замечательно, товарищ инженер-старший лейтенант и товарищ старший лейтенант, — произнес он, возвращая стопочку документов. — Но я прошу помнить, что я выше вас по званию и больше не должен слышать фамильярного обращения на «ты». Пока не разрешу сам. Вам понятно?

— Это не на «ты», товарищ капитан-лейтенант, — очень мягко сказал тот, который был русским. — Это было обращение к товарищу переводчику. Виноваты.

Смутившись, Алексей подумал, что зеркальных случаев становится что-то слишком много для одного дня. То ли судьба над ним сегодня издевается особенно изощренно, то ли что-то еще, но всего лишь минут пять назад он думал о «своем» флагманском минере, как о человеке, иногда чересчур зримо упивающемся своей высокой должностью. А теперь вроде бы как и он сам поступил почти так же.

— Хорошо, — сказал он спокойным и ровным все же тоном. — Нам, вероятно, нужно поговорить. Товарищ Ли, — Алексей повернулся к переводчику и все еще стоящим за спиной и по сторонам офицерам, ждущим, чем закончится его разговор. — Пожалуйста, попросите обеспечить нам возможность поговорить наедине. И обед мне тоже, пожалуйста.

Мисочки со стола пахли так оглушающе пряно, что неевший с вечера прошлого дня ничего, кроме двухсотграммового комка традиционной сухой рисовой каши, Алексей удерживал готовое прорваться из живота обильное бурчание, лишь с трудом напрягая мышцы пресса.

Выслушав перевод его просьбы, корейцы ушли — топоча и оглядываясь. На лице флаг-минера читалась растерянность, остальные лица отличались от него ненамного. Сам Алексей подумал, что его жизнь приучила к неожиданностям и просто непонятным событиям гораздо лучше. Он мог припомнить десятки самых странных историй, про которые можно было с уверенностью сказать, что ни их начала, ни их продолжения ему не узнать никогда в жизни. К тому, что этот случай может оказаться одним из таких, он был полностью готов. Поняв, что прямой опасности для него, похоже, не наблюдается, капитан-лейтенант предпочел отнестись к происходящему так, как это принято среди фронтовиков, то есть по-философски.

Дверь захлопнулась. Алексей продолжал молчать, как молчали и оба старших лейтенанта, не прикасаясь более к еде и ровно, спокойно разглядывая его. Через пару минут этого молчания в дверь коротко стукнули ногой, и тут же в нее протиснулся молоденький парнишка с квадратным подносом: миски, чашки, пузатый фарфоровый чайник с облаком пахнущего сушеными травами пара.

— Ну, все, — сказал тот из прибывших, кто был «Заей», когда дверь закрылась снова. — Пожалуйста, не обижайтесь на нас, товарищ капитан-лейтенант. Мы здесь сами по себе и к вам никакого отношения иметь не будем. Более того, мы здесь на самом деле случайно. Корейские товарищи напугались совершенно напрасно, нам нужно пять или шесть часов, после этого мы скорее всего вернемся тем же путем, каким приехали. У нас грузовик. Разве что…

Зая на мгновение задумался, проведя взглядом по углам. За это время в голове военного советника сформировался четкий вопрос: «Вернемся куда?» — и тут же сам собой угас, как бесполезный и даже вредный. Надо будет — скажут сами. А не надо будет им — так, значит, и ему тем более.

— Разве что проводник нужен, пожалуй. На самые ближайшие окрестности. Вы бы подошли, пожалуй, — задумчиво закончил он, противореча своей минутной давности фразе, но не смутившись по этому поводу ни на копейку. Дело ему было явно важнее.

— Вынужден вас огорчить, — сухо сказал Алексей. — Я прибыл в Ионгдьжин сегодня ночью. И большую часть дня провел под землей. Показать окрестности могу разве что по самому минимуму: максимум в пределах базы — это где-то триста на пятьсот метров.

— База, значит…

Тот, которого Алексей определил про себя как сибиряка, хмыкнул, и он сам не удержался и кивнул, улыбнувшись одними глазами. Это ощутимо разрядило обстановку. Все трое принялись за еду, перебрасываясь малозначащими фразами. Советские военные специалисты, пребывание которых в этом месте, почти что вплотную к линии фронта, было слишком необычно, ничего лишнего о себе не рассказали, но и с вопросами не лезли. Возможно, они заранее знали, кто такой капитан-лейтенант Вдовый. А может, и нет — бардак в корейских штабах и в советской военной миссии был еще тот (что на войне является абсолютной нормой, удивительным было бы как раз противоположное), а пребывание советских советников к югу от линии Пхеньян — Гензан всегда обеспечивалось максимумом секретности.

— Когда вы закончите, я попрошу своего переводчика найти вам пару проводников, — сказал Алексей, активно работая челюстями. Рис остывал быстро, а остывший он превращался в липкую безвкусную массу, единственным достоинством которой было содержащееся в нем некоторое количество полезных веществ, способных служить топливом для его алчущего тела.

— Пару не надо, — тут же отозвался сибиряк Петров. Ел он так же быстро и жадно; это заставляло предположить, что в Азии инженер — старший лейтенант не новичок. — Одного будет вполне достаточно. Но и переводчика вашего, товарищ капитан-лейтенант, мы тоже заберем, можно?

«Оказывать всяческое содействие», — вспомнилось Алексею, и он утвердительно кивнул. Есть старшие лейтенанты Петров и Зая закончили почти сразу же после этих слов, быстро выхлебали оставшуюся половину своего чайника и встали, просто оставив посуду на столе перед собой. Аналогично поступил и он сам. Это было неприятно, но надо было спешить. Вышли они из комнаты все вместе. В дальнем углу короткого коридора стоял комвзвода Ли, евший что-то прямо стоя. Его пришлось прервать. Выслушав задачу, он тут же зачем-то задумался.

— Прямо спроси у моряков, — приказал ему Алексей. — Ты все равно здесь не знаешь никого.

Тот, сообразив, убежал, оставив недоеденный обед на полу. Зная местные нормы питания военнослужащих, Алексей понимал, что это уже само по себе было почти подвигом, и на мгновение задал себе вопрос: осознают ли то же самое старшие лейтенанты. Все же их прибытие было весьма странным, хотя появиться они могли здесь по самым прозаическим причинам, вроде первичной рекогносцировки местности под давно напрашивающееся строительство УРа[46]. Неожиданным разве что было слишком позднее для топографических работ время — уже через несколько часов должно было начать темнеть. И вообще…

Не додумав все равно никуда не ведущую мысль и коротко попрощавшись в спину уже уходящих за переводчиком Ли советских военных, он поспешил в импровизированный штабной кабинет — доделывать остатки необходимой на сегодня работы. Точнее, всю работу он уже завершил, и оставалось только подумать над перечитанными в очередной раз сводками, перепроверить расчеты времени и расстояния. Это тоже было важно. Собственно, такая работа и входила в прямые служебные обязанности военного советника Вдового, поэтому его слишком позднее появление в рабочей комнате вызвало заметное неудовольствие флагманского минера. Постаравшись не обращать внимание на его почти зримо излучаемую злость, Алексей уселся за свободный край стола, застеленного картами и документами, и пододвинул к себе ближайшую папку — свою тщательно собираемую коллекцию сводок и обрывочных данных по действующим в заливе и Восточном море корабельным соединениям флота агрессоров. Без переводчика он все равно не мог сейчас многого сделать, поэтому сконцентрировался на том, что было написано на русском языке: его собственным кривым подчерком, аккуратными круглыми буковками Ли или вообще машинописью. Последняя часть бумаг была спущена «сверху» и являлась, по мнению Алексея, одновременно и наиболее достоверной, и наиболее быстро устаревающей частью всей имеющейся у него информации.

Списков американских авианосцев было сразу два: в одном перечислялись «Вэлли Фордж», «Эссекс», «Кирсардж», «Орискани», «Филиппин Си» и легкий «Батаан»; в другом — те же, плюс тяжелый «Принстон» и два эскортных: «Байроко» и «Бэдэнг Стрэйт». Название последнего стояло по соседству с таким жирным вопросительным знаком, что его можно было на время откинуть в сторону. Скорее всего, кто-то неправильно прочитал почерк работы корабельного радиста, и теперь эта информация, как не нашедшая подтверждения, постепенно сходила из сводок на нет. Кроме того, имелись один или два британских. В любом случае, их разбивки по оперативным группам не давалось.

Зная привычки американцев, можно было предположить, что эскортные авианосцы с «Корсарами» они используют для прикрытия прибрежных конвоев от нет-нет, да поднимающихся в воздух ударных самолетов корейских коммунистов — вроде старых «Ил-10М» и даже «Ту-2», пара-тройка которых еще вполне могла здесь сохраниться. В «ту», старую, войну примерно в этих же краях они регулярно объединяли два тяжелых и один легкий флотский авианосец в единую оперативную группу, но если сводки не врут, то из последних сейчас у них на театре лишь один. Шесть или семь тяжелых и один легкий. Кошмар… «Пантеры», «Скайрейдеры», «Бэньши» и «Корсары». А потом снова «Пантеры», опять «Скайрейдеры» и еще раз «Корсары». Плюс на каждом по группе геликоптеров, осуществляющих поисково-спасательные операции над сушей и над морем, эвакуацию раненых и обеспечивающих все остальное, что американцы называют «логистикой» — обеспечение снабжения своих носителей всем, что позволяет им действовать максимально эффективно.

Даже если всю эту мощь разделить ровно на две половины, любого из их оперативных соединений (даже не считая водоплавающую мелочь разных сателлитов) с лихвой, с перекрытием во многие десятки раз хватит на все, что им могут противопоставить корейцы и китайцы. Более того, этого хватит и на советские 5-й и 7-й флоты, как бы их не усиливали в ближайшие месяцы. Любая попытка десантной операции силами больше одного батальона — и американцы пришлют еще один авианосец из тех, что у них имеется. Любая попытка усилить истребительную авиацию несколькими авиадивизиями, пусть способными еще больше осложнить действия противника по военным объектам и городам, — и они пришлют сразу два, по одному на каждое из двух побережий Корейского полуострова. «Боксер» и «Лейте», «Мидуэй» или второй по счету «Лексингтон».

Подняв от бумаг усталые глаза, Алексей вспомнил, что «Принстон»-первый, наследник которого так портил им сейчас жизнь, был потоплен примерно в те дни, когда он имел возможность увидеть авианосец в бою, причем советский. Пусть даже легкий, который теоретически на один зуб тяжелому. Что советская эскадра с легким «Чапаевым» тогда, в 1944-м, вывернулась лишь чудом — это никому не надо было объяснять, кроме разве газетчикам, уверенным, что так оно и должно было произойти. Но свою задачу они выполнили. Выполнят они ее и теперь, несмотря на то, сколько здесь у американцев и англичан линкоров, авианосцев, крейсеров и эсминцев. Или, по крайней мере, будут выполнять до тех пор, пока на воде останется хотя бы одна шхуна, способная взять на борт пару доставленных из Советского Союза «Крабов». Либо торпедный катер, на деревянных бортах которого выцарапаны инициалы нескольких поколений его командиров. Приятно, что корейцы думают так же. В море, в конце концов, идти пока им. Всех врагов не убьешь, но стремиться к этому надо.

Высказав про себя этот удивительно четкий афоризм и от удивления сморщив губы, Алексей переключился на проверку расчетов командира минзага — то ли в третий раз, то ли уже в четвертый, но после перерыва, давшего отдохнуть мозгам. Для удобства советского товарища корейский офицер писал разборчиво, четким почерком отличника. С его мрачным усатым лицом такой почерк не вязался настолько, что захотелось хмыкнуть.

— Топливо приняли уже? — спросил он, не отрываясь на этот раз от бумаг, и только после возникшей паузы сообразил, что спросил по-русски. Привычка всегда иметь рядом переводчика приучила Алексея к тому, что его слова доходят до собеседников как бы сами собой, причем немедленно. Теперь надо было как-то выпутываться. Единственной компенсацией за сделанную глупость стало то, что в глазах корейца мелькнула искорка улыбки — чуть ли не первой, которую Алексей увидел за все эти недели. Это было здорово. Подумав, он нарисовал на покрытой неровными столбцами арабских цифр серой разлинованной бумажке схематическое изображение ребристой бочки и пририсовал рядом сдвоенный вопросительный знак, передвинув ее соседу по столу. Тот с секунду вглядывался в рисунок, кивнул и пририсовал рядом восклицательный, двинув бумажку обратно и снова погрузившись в свои расчеты. Этого Алексей и ждал. Потратив еще пять минут на сверку по нескольким разномасштабным картам отметок глубин на том участке моря, который уже через несколько часов минзаг должен был начать засеивать минами, он поднялся, кивнул сидящим и вышел за дверь.

Оставшись без переводчика, к которому привык относиться несколько снисходительно, капитан-лейтенант неожиданно почувствовал себя не слишком безопасно. В чужой стране, сравнительно недалеко от той перекопанной траншеями и воронками полосы земли, где идут бои… Оглядевшись по сторонам на крыльце и в сотый раз посмотрев на циферблат наручных часов, сдвинутых по давней штурманской привычке на тыльную сторону запястья, Алексей обогнул стоящего как истукан часового у входа в штабной домик и пошел в сторону того канала, где стоял замаскированный под сараюшку корабль. Уже издалека он увидел там копошение матросов, кто-то неразборчиво и злобно говорил, явно ругаясь на родном языке, громко стучало железом по железу.

— Эй! — позвали сбоку. — Это самое!.. Товарищ капитан-лейтенант!

Пораженный, он обернулся. Разумеется, это был единственный, кто мог его здесь так позвать, — тот самый непонятный ему офицер с широким грубым лицом азиата и русской фамилий Петров. Такие фамилии действительно распространены в Сибири: русские Ивановы и Петровы женятся на местных уроженках уже лет двести.

— Извините, товарищ капитан-лейтенант, — сказал, подбежав, инженер — старший лейтенант. — Извините за «это».

Я не был уверен, что это вы итётте.

Слово «идёте» он сказал с таким непередаваемо провинциальным российским говором, что если бы в том была нужда, вот таким образом можно было проверить, не является ли он шпионом, изучавшим русский язык хоть в эмигрантском, но все же зарубежье.

— Нам снова поговорить надо, всем троим, — продолжил старлей. — Старший лейтенант Зая минут через десять придет. Есть возможность найти нам какое-нибудь такое место, где точно никого рядом не будет?

— Есть, — не колеблясь, подтвердил Алексей. — Вон тот холм видите? Там есть такая дыра в земле…

Он слишком поздно подумал, что близко к минам подводить этих двоих все же не надо. Да и оставаться наедине с этой парой ему почему-то не хотелось: слишком уж явным и острым было исходившее от них чувство физической опасности. Но при всех своих недостатках капитан-лейтенант Вдовый, заслуживший риском, кровью и болью четыре ордена (включая польский «Виртути Милитари» за боевое траление уже в послевоенные годы), никогда не был трусом.

— Это каземат. Хранилище, — объяснил он, возможно, не понятное сухопутчику слово. — У входа стоит часовой, ни слова не знающий по-русски, кроме «товарищ». Это устроит?

— Часовой… — не слишком с большим удовольствием протянул старший лейтенант, заставив Алексея дернуть мышцами бедра, проверяя тяжесть пистолета в кобуре. Кнопку на морозе легко может заесть, но переложить «54» в карман сейчас не было возможности. Да и бесполезно это. У него появилось ощущение, что этот сибиряк, если захочет, выбьет из него дух за какую-то секунду — независимо от того, будет у капитан-лейтенанта Вдового пистолет или нет.

— Договорились. Только я прошу вас пойти тутта вперед, еще раз убедиться, что там действительно никого нет, и дать нам отмашку. Минут десять, или уже даже меньше… — Он кинул быстрый взгляд на свои часы, — вам придется подождать. Я буду дожидаться его здесь. Значит там, да?

Он даже не уточнил кого — «его», настолько это было ясно. Не переводчика же.

— Хорошо, — снова кивнул Алексей. — Там, через десять минут.

Твердо намереваясь поступить именно так, как попросил его старлей (то есть проверить, нет ли в хранилище кого-нибудь лишнего, и если есть, то выгнать его к чертовой матери), Алексей на ходу раздумывал над очередной непонятной оговоркой сибиряка. Говорить «идёти» и «здеся» — это в краях, где он рос, было совершенно нормально, особенно если ты «в гимназиях не обучался». А вот «тутта» — это было уже или что-то прибалтийское или карело-финское, не сочетавшееся с остальным. Но в обоих старлеях было вообще немало странного, начиная от самого факта их появления. В частности, оба они были староваты для воинских званий, указанных в документах. Это, конечно, ничего не значило, поскольку, во-первых, эти звания вполне могли отставать от действительности на звездочку-другую, а во-вторых, существуют и выслужившиеся за войну до однопросветных погон рядовые. Последних случаев Алексей знал десятки — бывало, сержанты дослуживались и до полковников. Личная храбрость, хваткий ум, хладнокровие — всему этому человек учится в основном не в военных училищах, а в средних классах школы, когда впервые попадает в обстоятельства, когда подобные качества могут иметь значение. Так что… К примеру, по статуту ордена Славы награжденный всеми тремя его степенями рядовой автоматически получает звание сержанта, сержант становится старшиной, а старшина — младшим лейтенантом. Иногда могли присвоить офицерское звание и бойцу, заменившему выбитого из строя командира. Может, они как раз из таких.

Решив, что принятая версия не хуже большинства других и вполне может оказаться правдивой, Алексей уже повеселее зашагал по натоптанной за этот день достаточно заметной тропке в покрывавшем землю инее. Его внимание привлекли петляющий сдвоенный след от протекторов грузовика и почти сразу же влившийся в него еще один. Это было плохо. На такие следы, упирающиеся в ограниченный неприметным холмиком тупик, может обратить внимание любой опытный воздушный разведчик. Или разведчик, ходящий по земле.

Глупо предполагать, будто его мысль могла что-то стронуть в небе, но ощущение у Алексея было именно такое. Сквозь хруст снега пробился звук, сначала похожий на ровное сипение, какое издает плотно закрытый чайник, выпускающий первую, тонкую еще струйку пара. Потом небо родило тихий рокот. Остановившись как вкопанный на половине шага, Алексей начал шарить взглядом по облакам.

Вражеская авиация не беспокоила целый день — странно, что к вечеру кто-то решил их навестить. В появление здесь самолета с красными звездами Алексей не поверил ни на секунду — слишком редко доводилось ему видеть «соколов Дэ-хуая», и всегда, без исключений, много севернее. Значит, враг: американец или англичанин. Или даже кореец-лисынмановец, что было, пожалуй, хуже. Самолет американской флотской или армейской авиации мог быть в первую очередь разведчиком; появление в воздухе авиации корейских «республиканцев» почти наверняка означало штурмовой удар: у них имелась по крайней мере одна эскадрилья «Мустангов».

Звук, впрочем, был реактивный. В любом случае, ожидать теперь можно было почти всего, и Алексей снова тронулся с места, ускоряя шаг. До хранилища он дошел быстро, присоединившись к часовому, стоящему перед его внешней дверью, в два слоя обитой кровельным железом. Часовой крутил головой как заведенный, выискивая источник звука в просветах облаков. Погода была не слишком летная, но такая зимой здесь бывает каждый второй день. Да и не такая уж это помеха для хорошего пилота…

— Там! — показал Алексей рукой на участок неба, где, как ему показалось, заметил движение. То ли невидимый самолет набирал высоту, то ли его пилот играл с режимами работы двигателя, но звук пульсировал, как зубная боль. Слово «там» кореец, разумеется, не понял, но жест был вполне ясным, и солдат закивал. Алексей указал ему на дверь, и парень закивал снова, понимая все и без слов. Прибывшего с начальством советского военного советника за сутки здесь узнал в лицо уже, наверное, каждый боец маленького гарнизона. А на случай, если бы не узнали, в нагрудном кармане у Алексея лежала примерно такая же по смыслу бумага, какую ему показали новоявленные земляки, разве что значительно попроще. Без права останавливать скорые поезда усилием воли, подписанная не Председателем Совета министров СССР, а командующим ВМФ КНДР в чине, соответствующем аж вице-адмиральскому. Для маленькой Кореи, особенно учитывая убогое состояние ее военно-морских сил, это было настолько много, что любой ее военнослужащий в ранге до старшего капитана просто обязан был впадать при виде этой подписи в благоговейный ступор.

Пока предъявлять бесценную бумагу Алексею не приходилось (хотя иногда очень хотелось), не пришлось и на этот раз. Непрерывно оглядывающийся через плечо на небо боец отпер несложный навесной замок, вызвавший бы смех у любого представителя расплодившейся послевоенной шпаны, и зажег свет. В лампочке было максимум свечей 25 или даже 20. Но и это было здорово — в противном случае капитан-лейтенанту пришлось бы пользоваться фонариком, питание к которому и так уже садилось, а нового, не подключая флаг-минера или по крайней мере его адъютанта, достать было негде.

Пройдя через сравнительно короткий тамбур, вряд ли способный сильно ослабить ударную волну взорвавшейся у входа в хранилище авиабомбы, случись вдруг такая неприятность, Алексей приоткрыл вторую, уже не запертую дверь. Прислушиваясь к звукам, теоретически могущим донестись и сюда, он заглянул внутрь помещения. Мины, конечно, никуда не делись. До начала сбора людей на их погрузку оставалось еще около двух часов, и увенчанные рожками взрывателей шарообразные тела, пупырчатые от неровно положенной на чугун краски, лежали на своих тележках, никем не потревоженные. Сейчас в каземате было тихо и пусто, но можно было догадаться, какой здесь будет стоять крик, когда мины одну за другой потащат к выходу — грузить на подошедшие машины.

Сняв со стоящего вплотную к стенке туннеля крупного дощатого ящика стопку бумаг, Алексей небрежно зажал ее в руке. Это были уже проработанные технические формуляры, — почти на каждом остались грязные отпечатки его пальцев.

Вернувшись ко входу, он осторожно приоткрыл дверь и выглянул в тамбур. Никого. Поколебавшись, он все же достал из кобуры выданный ему в Пекине «Тип 54», мягко и осторожно поставив его на боевой взвод. Так же осторожно Алексей переложил мгновенно заледенивший его ладонь пистолет в правый карман шинели. Подумав, сунул в левый единственную свою запасную обойму. Произведенные действия вызвали у него сложное чувство — странную смесь удовлетворения и некоторой неловкости или даже смущения. Но он ничего не стал менять, лишь аккуратно закнопил кобуру — так, чтобы отсутствие в ней полагающегося офицеру оружия не слишком бросалось в глаза.

— Санг-ви? — сказал он часовому, все еще стоящему за наружной дверью. — Санг-ви?

Произношение у него наверняка хромало, но слово «капитан» было настолько несложным, что кореец уж точно обязан был его понять. Правильнее было бы сказать «лейтенант», но и Зая, и Петров были старшими — таких званий в корейской армии не имелось, в то время, как «капитан» как раз и соответствовал советскому старшему лейтенанту.

— Ие[47]! — сказал кореец, показывая рукой. То ли сам догадался, кто ему нужен, то ли действительно понял. «Земляки» как раз подходили к хранилищу, пусть и не с той стороны, откуда их можно было ожидать, а откуда-то сбоку, из-под холма. Так и держащий в левой руке стопку грязных формуляров Алексей молча кивнул обоим и выдал каждому по такой бумажке. Дал несколько секунд взглянуть на нее и только затем спокойно скомандовал: «За мной», — снова открыв дверь, ведущую в туннель с минами.

Как он и предполагал, часовой не сказал ни слова, спокойно пропустив старших лейтенантов внутрь. Однако вторая часть запланированного развития ситуации просто не состоялась. Вопреки тому, что Алексей проговорил про себя, «земляки» не стали спрашивать его о назначении выданным им на глазах у часового бесполезных бумажек, формально объяснявших их присутствие здесь. Если, конечно, глядеть со стороны… Вспоминая, как его вызвали пообщаться с приехавшими по-русски и с какой готовностью оставили их наедине, можно было предположить, что подобный оборот дел корейцы и предполагают. Любая игра союзников за спиной хозяев вряд ли могла обрадовать последних, но к советским военным советникам и инструкторам в этой стране относились с таким пиететом, что пока происходящее не перерастет во что-то совершенно неуместное, на это будут смотреть сквозь пальцы. В любом случае, офицеры оказались весьма догадливыми.

— Самолет улетел? — спросил их Алексей, когда дверь закрылась.

— А черт его знает, — честно ответил сибиряк. — Рычит что-то над облаками, попукивает. Одиночка, похоже.

— Значит, разведчик, — вынужден был заключить Алексей. — Это плохо.

— Да уж чего тут хорошего, — подтвердил второй из офицеров, Зая. В разговоре возникла некоторая пауза. Ощущая приятную тяжесть в кармане шинели, Алексей ждал, будут ли его резать или все же сначала объяснят, зачем все это было нужно. Но старшие лейтенанты не торопились.

— Ладно, чего уж там, — сказал наконец Петров с северным именем. Он то ли был в этой паре за старшего, то ли старательно играл такую роль, но говорил явно больше своего совсем уж молчаливого товарища. — Вы, товарищ капитан-лейтенант, не первый здесь месяц, как мы понимаем…

— Второй, — подтвердил Алексей, не отрываясь следя боковым зрением за руками стоящего в тени старлея с не подходящей ему фамилией Зая. Вторым этот его месяц в Корее можно было считать разве что по календарю, но услышать такое все же оказалось приятно: судя по всему, со стороны он выглядел уже совершенно приспособившимся к местным непростым условиям и что называется «вписавшимся в коллектив».

— Ну, второй, — кивнул Петров. — Поэтому мы больше не будем разводить здесь кружок драматического искусства и просто объясним вам, что нам надо. Идет?

— Договорились.

Найти другое слово Алексей неожиданно затруднился. Сказанное получилось для него все же неожиданным — такого поворота он не предполагал. Хотя, конечно, «что нам надо» вовсе не подразумевает, что его сейчас посвятят во все тонкости готовящейся тайной операции но выкрадыванию адмирала Бриско[48] из его любимого борделя в Йокохаме.

— Тогда вот что: Нам требуется что-нибудь типа торпедного катера, но их нет ни одного. Но, может, здесь есть что-то, что за него сойдет?

— Нет.

Ответ был коротким, потому что Алексей ждал продолжения. Впрочем, он был совершенно точным, без двояких толкований.

— Хм-м…

Казалось, сибиряк не знал, что говорить. Нехорошее чувство опасности, совсем было исчезнувшее, вернулось еще более острым, чем раньше. Что это, такая расплата за прошлое?

— Да вы успокойтесь, товарищ капитан-лейтенант, — мягко попросил так и стоящий без движения старший лейтенант Зая. — Мы действительно офицеры Советской Армии. Мы действительно здесь по делу. Не надо так надрывно думать о своем пистолете.

Едва не охнув вслух, Алексей переводил взгляд с одного офицера на другого, не зная, что делать. Прыгать куда-нибудь в сторону и стрелять, пока не закончатся патроны в обойме? Что сменить ее на запасную ему уже не дадут, было совершенно ясно.

— Ну а что-нибудь другое, быстроходное и сравнительно вместительное? — старший лейтенант Зая, казалось, совершенно не чувствовал его напряжения. Или не придавал ему значения. Голос его был почти ласковым, не будь он мужским — так, наверное, может разговаривать дядька с племянником или старший брат с младшим. И это при том, что им было примерно равное число лет.

— Нет, — с трудом ответил Алексей. — Ничего такого здесь не имеется. Разве что в Гензане или уже в самом Кимчеке.

— Кимчек — это Сонгчжын, да? — склонил голову Зая. — Тогда уж сразу о Наджыне надо думать или уже о Владивостоке. Я понимаю, что вопрос дурацкий, но торпедный катер — это условно. Вряд ли кто-то из наших советников лучше вас знает, что здесь может плавать с какой скоростью.

— Ходить, — машинально и неожиданно для самого себя поправил Алексей. — На море ходят, а не плавают.

— Ну да. Ходить, верно. Я военюрист, видите ли, — мне не часто приходится заниматься амфибийными операциями.

Для военюриста он неплохо разбирался в военно-морской терминологии. Хотя и это не запрещается. В принципе, структуру войск за последние десять лет перетасовывали уже столько раз, что любой юрист в звании старшего лейтенанта пару лет вполне мог покомандовать нормальным стрелковым взводом.

— Если вы объясните, товарищи, что конкретно вам нужно, я, возможно, смогу вам лучше помочь.

— Так мы уже объяснили, — удивился Зая. — Катер. Быстроходный и сравнительно вместительный. А если не катер — то что-то, что сможет его заменить.

Это была уже сказка про белого бычка. Пойди Алексей «на третий круг», ответь им, что здесь такого нет и сроду не было, они наверняка оставят его в покое, но чувство долга все же победило. Какими бы эти два офицера ни были, они явно занимались делом, и поэтому помочь им если не на практике, то хотя бы советом было прямой обязанностью Алексея как обладающего здесь некоторым влиянием и хоть каким-то опытом.

— Есть минный заградитель, — мрачно признался он. — Совершенно новый и большой… по местным меркам. Шестьсот пятьдесят тонн. Быстроходным я бы его не назвал, но…

— Ну я же говорил, что вы что-нибудь придумаете! — подошел ближе Петров. — Пока никакого заградителя здесь нет. Он что, придет ближе к ночи? С севера, как я понимаю? Или с операции? Это его вы здесь ждете?

Алексей не выдержал, хмыкнул. И на старуху бывает проруха. Это приятно.

— Вы его просто не заметили, — ровным голосом сказал он. — А местные товарищи не затруднились вам его показать. Но если вы подождете еще пару часов, — он демонстративно поглядел на циферблат, — то увидите, как его грузят. Займет это часа полтора. Потом… Я, кстати, не просто так спрашивал, улетел ли самолет. Он наверняка ищет именно корабль.

— Так. Еще раз. Сначала… — уже другим тоном сказал старший лейтенант Зая. — Шестьсот пятьдесят тонн, — это довольно много, насколько я понимаю? Я так и думал. То есть слишком много, пожалуй. Слишком заметно. А скорость?

— Скорость, как я уже говорил, подкачала, — признался Алексей. — Сам я его на ходу еще не видел, но на одном «вулкановском» дизеле, в полном грузу… Если он выдаст, скажем, семь узлов, я буду очень доволен.

— А без груза? — быстро спросил «военюрист». Слово «узел» он понял без лишних объяснений, значит, действительно не такой уж и новичок в «амфибийных операциях».

— Без груза, вероятно, на узел больше. Четырнадцать мин заграждения, по английской тонне с мелочью каждая — это сравнительно немного, конечно, но мне так уж кажется.

— Кажется… — эхом повторил Петров самому себе. Про неспроста упомянутую «английскую тонну» опять никто не переспросил. Что бы это значило? Они действительно собираются в морской десант?

— Сравнительно неплохое вооружение, — без очередного наводящего вопроса дополнил Алексей описание посудины, составляющей гордость ВМФ Народно-Демократической Кореи. — По местным меркам, конечно.

— А вы к каким меркам привыкли, товарищ капитан-лейтенант? — будничным для разнообразия голосом поинтересовался старший лейтенант Зая.

— А я к двенадцати дюймам, — честно сообщил Алексей, прежде чем успел задуматься, а стоит ли отвечать на этот вопрос.

— Которые старые или которые новые?

Это уже было «минус очко», потому что те офицеры, которым повезло попасть в штатное расписание новых, точнее совсем уж новейших «Москвы» и «Сталинграда», не променяли бы их ни на какой Пхеньян, не то что Соганг с Йонгдьжином.

— Старые, значит. Вероятно, «Кронштадт»… Угу…

Имеющий в кармане документ, подписанный Председателем Совета министров СССР, старший лейтенант мазнул внимательным и задумчивым взглядом по кривому и длинному шраму на щеке капитан-лейтенанта Вдового. И только теперь Алексей сумел наконец-то вспомнить, кого именно ему так мучительно напоминали эти двое и кто был последним, задавшим ему почти точно так же сформулированный вопрос.

Узел 5.1 23 — 25 февраля 1953 года

— Вы, девочки, слишком много себе позволяете, — надрываясь, орал второй лейтенант, с брезгливостью оглядывая короткий строй солдат своего взвода. — Вы, наверное, думаете, что я идиот?

— Да!.. — сдавленно-тихо, но совершенно четко произнесли позади Мэтью, и он едва сдержался, чтобы не прыснуть. Голос был не просто знакомый, — он не сомневался, что прекрасно знает его обладателя. «Хорек» Джексон, бывший сержант первого класса и реальный, по общему мнению, командир взвода. Не то что этот напыщенный придурок.

— Думаете? — надрывался лейтенант во всю мощь своих легких. — Ну признавайтесь, а?

«А ведь сейчас признается кто-нибудь, — сказал себе Мэтью, дрожа от едва сдерживаемого истерического смеха. — Наверняка ведь сейчас кто-нибудь заорет «Да, сэр!». Вот это будет номер!»

Лейтенант коротко повернулся и уперся взглядом сначала в кого-то на левом фланге строя, а потом, неожиданно, прямо в него. Желание захохотать стало при этом почти непреодолимым, а борьба с ним настолько мучительной, что снайпер роты «Д» Мэтью Спрюс ощутил, что от переживаний может обмочиться. Это ощущение помогло, и он сумел сохранить совершенно бесстрастный и бодрый, по уставу положенный рядовому вид. Даже несмотря на буравящие его глаза, удивительно напоминавшие глаза свиньи в момент опороса, Лейтенант был настолько удовлетворен тем, что делал в настоящий момент, то есть реализацией возможности орать, не сдерживая себя, что не заметил как стоящий перед ним рядовой из всех сил напрягает мышцы бедер. А потом он уже перевел взгляд на кого-то другого.

Орал командир взвода еще минут пять, просто «добивая» сегодняшнюю норму крика и топанья ногами. Это было одно из двух основных состояний командира 1-го взвода. Вчерашний и позавчерашний дни он провел во втором своем состоянии, то есть в равнодушно-презрительном разглядывании окружающей обстановки, очевидно, сопровождавшемся размышлениями о том, как ему не повезло попасть в эту забитую дерьмом дыру — то есть на линию фронта в задрипанной Корее.

По мнению лейтенанта, с которым солдаты всей роты всегда имели массу возможностей познакомиться, в Корейской войне были и положительные стороны. В частности, она давала ему возможность заработать необходимый для всей дальнейшей карьеры ценз командования подразделением в боевых условиях. Увы, это ему приходилось делать не в Пусане или, скажем, в Усане, со всем прилагающимся к этому околовоенным комфортом и околовоенной же свободой, а там, где нет женщин и качественного сервиса, но зато полно вонючих косоглазых макак и набитых дерьмом бездельников, вроде солдат его взвода. То, что в нескольких километрах к северу чистит оружие перед началом возможного в любую минуту наступления еще полтора миллиона косоглазых макак, но уже одетых в шапки с красными звездами, а также минометные обстрелы и регулярное появления «Ночных Чарли»[49] — все это было уже дополнением к той мерзости, что вывалила на него несправедливая жизнь.

— Какого черта! — выдал он последний на сегодня залп брани. — Ну какого черта! Ну на хрена!

Речь шла о том, что кто-то из солдат взвода (кто именно — осталось неизвестным, по крайней мере, для самого Мэтью) попался на глаза аж командиру полка, прибывшему без предупреждения и в сопровождении всего лишь адъютанта и шофера осматривать запасной ротный опорный пункт. То ли находясь в хорошем настроении, то ли действительно решив все заранее и теперь отыскивая подходящий повод, командир полка спросил у солдата: а как у них в роте, и конкретно в их взводе, с противохимической подготовкой?

Стоящий по стойке «смирно» рядовой доложил полковнику, что рота «Д» является, несомненно, лучшей по боевой подготовке во всем славном 38-м пехотном полку, что, как известно, испытали на себе и боши, и «русски», и рисоеды, а 1-й взвод — это вообще нечто невиданное на поле боя, но вот как раз с противохимической подготовкой у них в роте и во взводе хреново.

Посмеиваясь, полковник сказал: «Я так и думал» — и потрепал парня по плечу, побродил минут десять по пустым траншеям, заглянул в пару блиндажей и землянок, и уехал. Теперь результат этого разговора дошел до командира роты, и поскольку словосочетание «1-й взвод» прозвучало, то командир этого взвода был отмусолен за болтливые языки своих солдат в первую очередь. Разумеется, солдатам досталось во вторую. Впрочем, солдаты — люди чрезвычайно умные, и никто из них не возражал. Лейтенант орал бы в любом случае — встреться полковник с кем-то из его взвода, задай он этот вопрос в штабной роте соседнего батальона или вообще промолчи. Но теперь им всем предстояли дополнительные занятия по противохимической подготовке, а это всегда лучше, чем холод патрулей, углубление траншей шанцевым инструментом или стрелковая подготовка на продуваемом всеми ветрами стрельбище, до которого приходилось добираться бегом и почти всегда «с полной выкладкой».

Занятия назначили уже на следующий день, то есть на 24 февраля. Поскольку взвод был первым, то ему и предстояло узнать, чего такого нового от них хотят. Больших трудностей не ожидалось: к уровню тех знаний рядового и сержантского состава обычных пехотных дивизий армии США, что не имели прямого отношения к исполнению норм субординации и уходу за оружием, начальство обычно относилось снисходительно. К примеру, солдату совершенно незачем уметь читать карту, если он не разведчик и не парашютист. Можно было предположить, что если у этого солдата есть хранящийся в ротной каптерке исправный противогаз и что он умеет его надевать в установленные нормативами сроки, то это должно считаться вполне достаточным.

Так оно, собственно, и оказалось. Неожиданное развлечение обсуждалось всеми, и многие вслух благодарили безвестного героя, позволившего им на время покинуть опостылевший лабиринт траншей и ходов сообщения — их маленький узелок во фронте обороны Кореи от коммунистов. Поскольку на запланированные занятия взводам предстояло ходить в расположение даже не просто штабной роты батальона, а самого штаба полка, подъем был объявлен на полчаса раньше обычного. Но и это не испортило общего настроения. Караульная служба, возложенная на солдат взвода, была на сегодняшний день передана 2-му и 3-му взводам. Это стало совсем уж замечательным дополнением ко всему остальному, и хотя в самые ближайшие дни 1-й взвод должен был точно так же подменять два других, его уходящие в ближний тыл солдаты были довольны. Выстроившись в короткую колонну по два, они свистели и улюлюкали в адрес остающихся. В полку их ждали развлечения и еда, наверняка лучшая, чем та дрянь, которой их кормили в окопах.

— Слушай, если бы я знал, кто был тот парень, я поставил бы ему пиво, вот ей-богу! — заявил переполняемый чувствами Мак-Найт шагающему рядом Мэтью, когда они топали по заледеневшей, хрустящей под их шагами дороге. Это восклицание заставило снайпера подумать, что за последние две недели филадельфиец, поначалу глядевший на него с нескрываемым превосходством и пользовавшийся любыми поводами для насмешек, постепенно превратился в совершенно нормального парня, и едва ли не в приятеля. Все-таки они были земляками, а в полку, львиная доля которого состояла из уроженцев Западного побережья, это значило немало. Более того, Мак-Найт начал превращаться и в нормального солдата. Это выражалось во всем — в том, как он двигался, как держал оружие. Но при этом Мэтью Спрюс прекрасно помнил, что этот солдат, в отличие от него, еще не разу не был в бою. Все это могло быть напускным.

— Откуда у тебя пиво? — спросил он, додумав свою мысль до конца только тогда, когда топающий рядом парень уже отвлекся и не ожидал возможного ответа, настолько был возбужден.

— А? Да нет, это я так. Будет же когда-нибудь? Может быть, даже сегодня будет.

— Может, и будет, — равнодушно согласился Мэтью — просто чтобы что-то сказать. Уйти хотя бы на пару миль подальше от линии фронта было для него гораздо большим удовольствием, чем получить призрачный шанс на бутылку дрянного пива, которое бог знает сколько везли с родных берегов.

— Будешь? — Мак-Найт протянул ему пачку «Пэлл-Мэлл», и он, кивнув, взял одну сигарету. Дядька Абрахам рассказывал, что в его время пачка «Пэлл-Мэлл» была темно-зеленой, сейчас же она стала яркой, бело-красной. «Все портится, — говорил по этому поводу дядька. — Дождемся, что эти придурки и табак запретят». И отец с ним сочувственно соглашался, хотя сам не курил. Только здесь, на другой половине земного шара, упомянувший это в каком-то разговоре Мэтью узнал, что дело было проще. В начале той еще, Второй «Большой войны», в стране отчаянно не хватало зеленых пигментов, которые шли на окраску снарядных ящиков, тканей, а также самолетов и танков. Так их не хватало до самого конца, до самого разгрома русских, а потом японцев, — поэтому было не до сигарет. А затем все привыкли. Отправляя сына в армию, отец сунул ему под нос огромный мозолистый кулак, всегда вызывавший у того дрожь, это наверняка относилось и к курению тоже. Но сейчас отца здесь не было, поэтому Спрюс-младший курил с наслаждением, выпуская смешанный с паром дыхания дым в холодный воздух и щурясь от удовольствия, доставляемого уже тем фактом, что он идет вместе со всеми, с тяжелым «Спрингфилдом» на плече и подсумками, оттянутыми весом носимого запаса патронов. С такой винтовкой мог ходить его дед, хотя в Первую мировую, до сих пор называемую в их краях просто «Большой войной», тот отсиделся дома. С такой мог ходить и его отец, если бы попал в Европу или на тихоокеанские острова вместо непыльной стационерной службы почти рядом с домом, в Абердине, в должности механика при десятках проходящих через полигон танков.

Так, болтая и дымя, кашляя и сплевывая на снег, 1-й взвод роты «Д» дошел до крупного холма, на котором располагался штаб их полка и все паразитирующие на нем службы — медики, связисты и так далее. Здесь же стояла танковая рота полка, ополовиненная в последнем наступлении, но только сейчас доведенная до «по-корейски» облегченного штатного состава. Несколько рядовых, в жизни не видевших настоящего танка вблизи, остановились, открыв рты, потрясенные зрелищем чудовищной, забронированной с носа до кормы машины. Танк рычал двигателем и испускал крупные клубы вонючего дыма, стоя в окружении полудесятка человек в грязных стеганых куртках без всяких знаков различия — то ли механиков, то ли вообще самих танкистов. Несмотря на то, что в базовых лагерях их много учили бороться с танками, в основном это была теория. А вот конкретно этот танк казался неуязвимым.

— Господи, какая тварь божья… — в потрясении произнес Мэтью и, не выдержав, перекрестился. Он не ожидал, что «живой», взревывающий двигателем танк настолько страшен вблизи, даже стоящий на месте. Воровато оглянувшись, снайпер подошел поближе. Ребята его взвода продолжали шагать, пусть и провожая его, остановившегося, глазами, но окрика не было, и он позволил себе еще секунду.

— Господи, — снова сказал он. — Как это в него…

На бронированном лбу танка, на косом броневом листе, защищающем то ли двигатель, то ли трансмиссию (насколько Мэтью помнил выветрившиеся уже у него из памяти инструктажи многомесячной давности) было как будто пригоршней брошено горохом: там и сям металл густо покрывали пулевые ссадины. Многие пули глубоко, по полдюйма или даже больше, вбились а сталь, и уже это само по себе было страшно.

— Зачем же в танк из винтовок стрелять? — спросил он сам себя вслух.

— Из пулеметов, — поправили сзади. Это был Хорек, подошедший неслышно и как-то очень уж быстро. — Или из того и другого вместе взятого.

— Зачем? — снова спросил Мэтью. — Это же бесполезно. Ведь пуля… Она же танк не пробьет…

— Сынок, — нехорошо улыбнувшись, произнес рядовой первого класса. — Когда на тебя едет танк, ты будешь стрелять в него из всего, что у тебя есть, и кидаться всем, что есть под рукой. Даже жидким дерьмом… А дерьма будет много… — Последнюю фразу он произнес неожиданно задумчиво. — Ладно, пошли.

Бросив последний взгляд на прошедший бог знает какие бои танк, Мэтью двинулся за бывшим взводным сержантом, размышляя о том, что отношение того к нему тоже явно изменилось к лучшему. Сперва Джексон новичков просто не замечал, потом игнорировал их совсем уж демонстративно. Но вот стоило Мэтью подтвердить делом, что он снайпер, то есть сначала просто начать ходить со своей винтовкой к корейцам, куда не ходил более ни один из них, а потом принести в роту документы на подтверждение двух убитых, — и все стало иначе.

Думать об этом было приятно, но получалось такое плохо. Каждый раз, когда Мэтью размышлял о том, что становится все больше похож на настоящего опытного солдата, перед его глазами вставал образ умирающего северокаролинца Закария Спринга с развороченной пулями поясницей.

Даже не умирающего, уже мертвого, но все еще теплого и даже пытающегося дышать. Зак был первым убитым, которого Мэтью видел в жизни, и это резко отличалось от просто умерших от старости или болезни, либо погибших по нелепой случайности людей — таких-то ему видать приходилось. Убитых им самим он вблизи не видал, да кроме того, они и не были людьми. Просто враги. Коммунисты, мечтающие завоевать всю Землю и начавшие с Кореи.

К тому моменту, когда Джексон и Спрюс бегом догнали уже строящийся перед флагштоком взвод, счастливо умудрившись остаться незамеченными треплющимся с кем-то лейтенантом, выяснилось, что занятия по противохимической подготовке решили совместить с какими-то другими. Вместе это должно было занять почти полдня, а значит, надежды на настоящий, человеческий обед в дополнение к завтраку вполне могли оправдаться.

Занятие (или лекцию) пришлось ждать в не слишком теплом, но все равно удивительно комфортном и отлично освещенном настоящим электричеством одноэтажном дощатом доме, построенном для нужд служб, обеспечивающих боевую деятельность полка. В дополнение к еще не начавшейся лекции, какой-то зачуханный очкастый солдат притащил целую кипу ярких красочных плакатов, которую выложил на единственный в помещении стол. Испуганно глядя на развалившихся на стульях фронтовиков, он, оглядываясь, ушел, но, не дожидаясь этого, несколько человек, включая самого Мэтью, подошли посмотреть. Любопытство победило желание насладиться тем редким моментом, когда комфорт уже есть, а способные испортить его офицеры еще не пришли.

В общем, они не прогадали. На верхнем же плакате из рыхлой стопки была изображена шикарная женщина в облегающем тело открытом и коротком красном платье, машущая рукой улыбающемуся лопоухому солдатику с вещмешком в руке, выходящему из пыльного автобуса. Солдат был маленький и блеклый, женщина — пышная и яркая, ее изображение занимало две трети плаката, низ которого был занят крупной надписью «С возвращением, Джонни!». Надпись, в принципе, можно было оторвать. Джексон не колебался ни секунды: быстро и аккуратно он сложил плакат вчетверо и засунул себе под куртку. Ни один солдат взвода не возразил — все перебирали оставшиеся плакаты. Ко всеобщему разочарованию, они оказались гораздо скучнее: захлебывающийся моряк на фоне тонущего сухогруза со словами «Кто-то разболтал!», вылетающими прямо из заливаемого водой рта, счастливые строительные рабочие, сколачивающие скелет дома и машущие обвешанному медалями армейскому лейтенантику, стоящему с чемоданчиком в руке, и так далее. Были скучные данные по минометам. Были опознавательные таблицы по «Твари», — советскому пикировщику, ни разу за последний год не появлявшемуся над позициями дивизии. В последнем была целая куча бесполезных цифр — 3,300 фунтов бомбовой нагрузки, потолок в 23,000 футов, боевой радиус в 400 морских миль.

— Идиоты, — с чувством ругнулся Мак-Найт, дошедший до конца стопки плакатов и не нашедший больше ничего интересного. Он кивнул на страшноватый «Кто-то разболтал!» и тот самый рисунок со старым винтовым бомбардировщиком. — Нам прислали плакаты, предназначенные для флота. Кто же здесь измеряет что-то в морских милях?

— А какая разница-то? — сказали сбоку. — Наши асы давно всех посбивали. Я слышал, они сбивают по 20 или 25 китайцев за каждого своего.

— Да, я тоже слышал, — Мэтью кивнул, собираясь рассказать, как перед отправкой из Форт-Левиса им чуть не каждый раз, когда они ходили в кино, показывали кинохронику про летчиков. Но кто-то сказал что-то еще, ему ответили, и в итоге оказалось, что он потерял нечастую возможность рассказать другим хоть что-то интересное. Потому что потом в комнату вошел офицер.

Все вскочили, возникла секундная неразбериха, офицер с минуту поиграл в строгость, потом успокоился, подошел к столу и быстро перебрал плакаты.

— Ты, ты и ты, — скомандовал он. — Развесить вот эти по стенам.

Выбрав, на взгляд Мэтью, несколько плакатов просто наугад, он начал рассказывать про то, как хорошо им будет, когда они вернутся домой. «Можно подумать, что нас здесь что-то держит…» — прошептал Мак-Найт ему на ухо, и снайпер в очередной раз восхитился тем, как быстро его товарищ может найти подходящее слово. Минут десять офицер мусолил одно и то же, потом, войдя в раж, начал поносить коммунистов.

— Мы им здорово надрали задницы в Европе, ребята! Если бы не мы, коммунисты дошли бы до самой Испании! Вы слишком молодые, а я вот отлично помню, как это происходило. Я был тогда таким же солдатом, как вы сейчас! Каждый раз, когда они поднимались из своих грязных ям, мы били их по носу — а когда бьешь коммуняк по носу, они здорово быстро умнеют!

«Врет», — подумал рядовой Спрюс, с интересом разглядывая короткий ряд наградных ленточек на груди размахивающего руками офицера. Во-первых, он выглядел слишком молодым, чтобы быть солдатом в 1944 году, а во-вторых, легко узнаваемой зелено-коричневой полосатой ленточки «Европейского театра военных операций» у него не было. Тихоокеанско-азиатской, впрочем, не было тоже, а никакую другую Мэтью не узнал.

Офицер разглагольствовал еще, но Мэтью уже перестал его слушать. Уперев подбородок в грудь, он просто отдыхал. «Священное право!..», «Благодарная нация…» — долетали до него обрывки бессмысленных фраз. «Неизменное превосходство!..», «Несомненный скорый перелом в ходе войны, которого мы все так ждем!» Восклицательных знаков в его речи было столько, что это становилось даже противно.

— Мы им еще покажем, да, ребята!? — выкрикнул напоследок уже совсем впавший в экзальтацию офицер, подпрыгивая на месте и указывая почему-то на плакат с уязвимыми для пехотного противотанкового оружия местами русской тяжелой самоходки «ИСУ-122». Он явно ожидал то ли рева восторга, то ли чего-то такого же в этом роде, но получил в ответ лишь негромкое утвердительное мычание, которое должно было обозначать, что с ним полностью и целиком согласны все.

Вдохновив, таким образом, солдат, вытирающий пот офицер трогательно распрощался со всеми за руку, похлопал нескольких человек по плечу и вышел, пыхтя и отдуваясь. Заняло это «занятие» в итоге минут тридцать, и зачем оно было нужно, никто не понял.

— Ну вообще… Чего это он? — с недоумением спросил кто-то, когда дверь захлопнулась и шаги за ней стихли.

— Перепил, наверное, — предположил Мэтью, счастливый, что может сказать к месту хоть что-то.

— Вряд ли. Скорее, ему за это просто платят, — поморщившись, возразил Джексон. Это просто «Умный Алек»[50], ребята. Это называется «быть офицером». Он вернется домой с медалью за Корею и станет рассказывать девкам, как косил коммунистов из пулемета слева-направо и обратно. А они всё бежали и бежали, а он всё стрелял и стрелял… А если отступал, так исключительно от презрения к врагу. Прямо как тогда в Европе.

— Чего?

Джексона явно не поняли сразу несколько человек, и Мэтью порадовался, что он не один такой.

— Да ничего, — махнул рукой тот. — Просто когда я слышу про разгром орд русских варваров-азиатов, которых наша славная дивизия вместе с верными братьями по оружию отбросила от границ Свободной Франции… Тошнит уже от этого. Еще живы тысячи людей, которые видели своими глазами этот «разгром», но все равно, одно и то же каждый раз.

— Саймон, — спросил кто-то напряженным голосом, — а ты что, там был?

Мэтью даже не помнил, что «Хорька» Джексона на самом деле звали Саймоном, хотя ему уже точно кто-то об этом говорил. Слишком уж не подходило к нему это имя. Он с интересом поглядел на бывшего сержанта, но прежде чем тот ответил, машинально кивнуло сразу несколько человек — все самые опытные солдаты взвода, «старый пот»[51], как у них говорили.

— Вы не видели меня в тылу, сынки, — немного печально произнес Джексон. — Где-нибудь в баре с тем же пивом и в хорошо отглаженной выходной форме. А то бы не задавали таких глупых вопросов и не верили бы так подобным… мудакам.

— О чем это он? — нагнулся Мэтью к соседу. Мак-Найт, повернувшись к нему, постучал себя по лбу, потом понял, что это не поможет, и погладил себе пальцем по груди, будто цеплял что-то. Подумав с минуту, Мэтью кивнул — все-таки из нескольких недель теоретических занятий в учебном лагере он что-то запомнил. «Медаль военнопленного?» Если Хорек действительно был в русском плену, это может объяснить, почему он говорит о них в таком тоне. Более того, это может объяснить и ту его странную фразу, произнесенную у испятнанного пулями танка.

В комнату заглянул их лейтенант, но даже увидев своих солдат бездельничающими, отнесся к этому совершенно равнодушно, будто так и должно было быть. Буркнув что-то нечленораздельное, он снова убрался — наверняка у него было о чем поговорить в полковом штабе. Генеральский сынок, он и вырос в таком же, только дома. Потом наконец-то пришел обещанный полковником химик — высокий, худой и жилистый мужик тридцати с небольшим лет, с жесткими светлыми волосами, даже зимой имевшими выгоревший оттенок, и, глазами чуть навыкате, будто он непрерывно чему-то удивлялся. Сдвоенные серебряные пластинки на петлицах обозначали его как капитана. Сверкали они как ртутные — то ли капитан был щеголем, то ли только недавно получил это звание. А может, и то, и другое вместе.

Несмотря на эту деталь, офицером капитан оказался самым настоящим. Несколькими четкими короткими фразами, сказанными уверенным, хорошо поставленным голосом, он за полминуты добился того, что расслабившиеся солдаты почувствовали в нем настоящего строевого командира — со всеми прямыми последствиями этого понимания. То, что капитан действительно был химиком (он немедленно доказал это, с ходу заставив их повторить за ним вызвавшие смех слова «метилфосфоновая кислота»), было подсознательно воспринято как недоразумение. Такие люди не сидят в забитых книгами тесных комнатах и не смотрят на сосуды, заполненные булькающими синими и желтыми жидкостями.

Такие водят в атаки роты. Или определяют, в каком направлении должен наступать батальон.

— «Джи-Би», или зарин, равно как и «Джи-Ди», или зоман — говорил капитан, вольготно развалившись на стуле, — есть совершенно замечательные продукты современной химической науки. Их придумали немцы, а они дураками не были никогда, и химики у них были отличные. Здесь, в Корее, если вы собираетесь наступать, то сколько бы ни длилась артиллерийская и авиационная подготовка, как бы эффективна она ни была, но когда вы поднимаетесь в атаку, враг все равно стреляет в вас из не подавленных этой подготовкой пушек и минометов. Он стреляет в вас из пулеметов и винтовок. Да, танки двигаются в ваших боевых порядках, и танкисты расстреливают огневые точки, но все равно несущегося в вашем направлении летающего дерьма всегда хватает, чтобы за какие-то минут двадцать выпустить кишки одному-другому батальону корейцев, «кэтьюсам»[52] или же вам самим. Когда вы подходите поближе, ко всему этому присоединяются автоматы и все прочее дерьмо. Я верно говорю? Ничего не перепутал?

Интонации у капитана были те же самые, что использовал выступавший до него. Тем разительнее были отличия в реакции слушавших. Впрочем, дожидаться ответа капитан не собирался.

— Враг сидит в туннелях и ямах, которые умело выкопал совершенно в невероятном количестве, пока вы там ковыряли в носу, ожидая, что война закончится сама собой и вас отправят домой. Но вот если использовать зарин… — продолжил капитан, и голос его приобрел странный, непонятный оттенок, будто кроме них он говорил еще с кем-то невидимым. — Я говорю, если вдруг кто-то его использует, вы знаете, что произойдет? Нет? Я так почему-то и думал…

Он помолчал несколько секунд, то ли собираясь с мыслями, то ли дожидаясь, что кто-то все же возразит. За это время ни один человек не издал ни звука и не шелохнулся.

— Я не собираюсь рассказывать о том, как его производят или хранят, — продолжил капитан. Теперь он говорил спокойно и даже неторопливо: — Это даже у нас является заботой специально обученных людей, к каковым вы, слава богу, не относитесь. И я уже не говорю о противнике. Доставляют его уже проще: в артиллерийских снарядах и минах, в авиабомбах, выливным методом со специально оборудованных самолетов. В любом случае, на позициях рвутся снаряды или мины, и вперемешку с кислым тротиловым дымом по земле ползет эдакий прозрачно-красноватый, знаете ли, туман… А потом люди начинают умирать. Противогазы почти не помогают — зарин, как и любой нормальный фосфорорганический яд, сравнительно неплохо впитывается через кожу и уж совсем хорошо впитывается через раневую поверхность. Сначала человек просто чувствует, что что-то не то. Так чувствует себя крыса, когда ее травят стрихнином. Она замирает на открытом пространстве и задумывается — это очень похоже. Потом ощущаешь резкое головокружение, и вдруг начинает литься пот. Ручьями, как будто ты в турецкой бане или где-то еще. Начинает тошнить, руки тяжелеют до такой степени, что их нельзя поднять, а потом они начинают как будто жить своей собственной жизнью — ты ими уже не управляешь. Если полученная доза составляет больше одной десятой грамма… Черт, это такая малая часть унции, что местный москит гадит больше… Тогда легкие начинают разрываться от рези.

— Воздуха! — вдруг заорал капитан посреди фразы, произносимой спокойным и ровным голосом, — так, что несколько солдат дернулось. — Человек хочет воздуха, хочет дышать, но он не может об этом крикнуть, — продолжил химик уже спокойно. — Он пытается показать жестами, царапая себе горло, но это бесполезно, потому что люди падают вокруг него и катаются по земле, и их рвет, выворачивая наизнанку. Потом человека начинает дергать — он чувствует дикую боль, чудовищную жару, страшный, непереносимый холод — все вместе и одновременно. Уже почти ничего не соображая, он бьется в нарастающих по амплитуде судорогах… Не поняли? Судороги становятся все сильнее, пока яд не доходит до мозга. Тогда сознание выключается окончательно и сердце перестает биться. Все это вместе, от самого начала до самого конца, занимает меньше тридцати секунд.

— Dixi, — непонятно закончил капитан после короткой паузы. Наступила тишина, все сидели, боясь пошевелиться, чтобы он не сказал еще чего-нибудь.

— Вы спросите, откуда я все это знаю, — произнес он в пространство. — А я все это видел. Именно поэтому я сейчас отвечу на вопрос, который вы мне так и не задали. Почему мы не выиграем эту войну, пустив «Джи-Би» или же некоторые другие совершенно замечательные вещи на врага, при попытках атаковать которого столько молодых американских парней разрывает на части пулеметным огнем?.. Разумеется, исключительно из гуманизма. Это раз. У коммунистов, вкопавшихся в землю перед вашими траншеями, не хватает ни жратвы, ни патронов, и им сроду не произвести ничего сложнее автоматической винтовки. Что уж говорить о такой сравнительно технологичной вещи, как современный противогаз. Поэтому если мы пустим газы, они все или почти все сдохнут в страшных мучениях за те тридцать секунд, о которых я вам только что говорил. Рассказать это заняло дольше. Зарин распадается чрезвычайно быстро, но и этого хватает. Через сравнительно короткий промежуток времени через зараженный участок уже можно вести наступление — естественно, при соблюдении некоторых разумных предосторожностей.

Капитан подышал, отвернувшись к плакату с изображением русской самоходки, и некоторое время его с интересом разгадывал, склонив голову к плечу.

— Но как я сказал, мы гуманисты, — вдруг начал он снова. Получилось это неожиданно, но капитан опять замолчал почти на полную секунду. Выглядело такое страшно: почти не дышащий Мэтью Спрюс, обстрелянный уже солдат с двумя подтвержденными убитыми на своем счету, дрожал и мерз. Слово «гуманист» он слышал второй раз в жизни, и хотя его значение прекрасно знал, в прошлый, единственный раз, когда оно при нем прозвучало вслух, это было «Гуманистам не место в XX веке!».

— Мы гуманисты, — произнес капитан-химик. — И мы соблюдаем соглашения, которые подписали, когда нашими врагами были люди, отлично, как я уже сказал, разбирающиеся в химии. Именно по этой главной причине мы не задушим их всех газом, даже если это будет альтернативой тому, что вы опять попретесь в атаку под огонь пулеметов и минометов. Вот ты! Капитан указал вытянутым пальцем на Мак-Найта, и тот, содрогнувшись, вскочил на ноги.

— Ты! Тебе нравится ходить в атаку?

— Сэр… Я не ходил еще ни разу, сэр. Я только недавно прибыл. Меньше месяца назад, сэр.

— Понятно. Еще одни мягкие лапки.[53] Садись, умник. Тебя еще рано о чем-то спрашивать. Но дело не в этом. Если не считать того, что мы не будем травить газом бедных рисоедов, а будем разве что жечь их напалмом, пирогелем, белым фосфором и термитом, а также забрасывать совершенно обычными фугасными бомбами из-за своей, как я уже сказал, высокой гуманности, — есть и вторая, и тоже важная причина, по которой мы не можем и не будем этого делать. Она, чтобы вам совсем уж не было скучно, состоит из двух частей. Первая — при любой попытке применить любой, хотя бы самый неэффективный отравляющий газ в реальных боевых условиях, половина вас, девочек, потравится им наравне с коммунистами. Почему? Да потому, что вы будете блевать в свои маски при виде того, что происходит вокруг вас. Исключений я не могу припомнить, а я, девочки, прибыл не из швейцарского пансиона. Признаюсь, когда я впервые увидал, как выглядит человечек, надышавшийся метилфосфонов, — и я вас еще заставлю снова повторить за мной это слово, — так вот, я блевал так, что все содержимое кишечника, до самого его низа, вышло из меня через рот. Пусть вас это утешает, если вам удастся дожить до возможности нажраться в ближайшем отпуске в Йокохаме, Кита-Кюсю или прямо на Гавайях. И вторая часть той же самой второй причины, про которую вы могли уже позабыть…

Капитан сделал паузу, разглядывая сидящих. «Какого черта?» — проорали в коридоре, где-то хлопнула дверь и застучали шаги. «Нет, объясни мне, ну какого черта?! Лейтенант! Эббот!» Потом снова последовали ругательства. У кого-то явно было плохое настроение. В дверь просунулось разъяренное лицо, мелькнули серебряные подполковничьи листики на петлицах, все дружно повскакивали с мест, и лицо исчезло. Мэтью, которого от произошедшей мелочи еще больше бросило в дрожь, мельком подумал, что это странно, но капитан не поднялся со стула и вообще не удостоил разъяренного подполковника даже инстинктивным жестом приветствия. Не вытянулся, принимая положенный в присутствии офицера полевого ранга[54] вид, не сказал ему ни слова. Между капитаном и подполковником — почти пропасть, больше, чем между рядовым первого класса и сержантом того же первого класса, и такого не должно было быть — по крайней мере сам Мэтью ни разу с подобным не сталкивался с момента своего прибытия на призывной пункт в Вильмингтоне. Непонятно это…

— Вторая часть этой причины, девочки, — снова повторил ту же фразу химик, когда ругательства и шаги в коридоре затихли. — Это то, что в таком случае коммунисты вполне могут применить газы и сами. Отравляющие газы — это оружие бедных, а производство полусотни летальных доз, которых хватит на половину вашего задрипанного взвода, будет стоить меньше пары противогазов или одной винтовки. Поняли?

— Сэр! — неожиданно для всех поднял руку Хорек. — Я не понял, сэр!

— Да, сынок?

Так же неожиданно для всех капитан, кажется, обрадовался. Возможно, ему польстило, что рядовой настолько буквально воспринимает каждое его слово, хотя сложно представить, как рядовой может польстить капитану.

— Почему полусотни на половину взвода, когда нас всего двадцать пять человек?

— А это потому, что химические соединения разлагаются быстро. Зарин, к примеру, запаха почти не имеет, а зоман не имеет его совсем — да и цвета тоже. Но те из вас, кто окажется достаточно догадливым и поймет, что происходит, а также будет достаточно быстро бежать, имеет шанс отделаться инвалидностью, парой лет в больнице с медсестрами и уходом, а также почетной пенсией и прочими дарами признательности благодарного народа. Но летальная доза — а это слово, кто не знает, означает «смертельная» — вещь достаточно условная. В воздухе она может присутствовать, но вам может повезти, и вы ее не получите. Ладно. Теперь вам, наверное, ясно, что слушать меня нужно внимательно, поэтому запоминайте основные понятия того, что делать и как выжить, когда коммунисты поймут, что терять им нечего. Итак…

Дальнейшую пару часов рядовой Спрюс запомнил с трудом. Он находился в каком-то оглушении, не понимая, что происходит и зачем им это все говорят. У них не было тетрадей или блокнотов, чтобы попытаться хотя бы записать сказанное, да и авторучек или карандашей было тоже всего три или четыре штуки на весь взвод. У самого Мэтью карандаш был, но многие считали, что если не надо писать письмо, то он ни к чему. В памяти отложились разве что отдельные куски из произносимого капитаном непрекращающегося монолога — иногда достаточно большие, иногда маленькие, на две-три фразы.

— Импровизированный противоипритный костюм сделать сравнительно просто: мелко строгаешь ножом несколько кусков дешевого мыла в растительное масло, перемешиваешь и пропитываешь этой дрянью самую плотную и непродуваемую куртку или робу, какая найдется. Такая может держать иприт минут двадцать, если повезет… Когда течет снаряженная ипритом авиационная пятисотфунтовая бомба, ее скатывают в траншею и выжигают керосином. Сто двадцать пять галлонов керосина на пятисотфунтовую бомбу — и это при том, что иприта в ней вовсе не пятьсот фунтов по весу, а втрое меньше…

Ни один из произносимых капитаном терминов Мэтью не запомнил. У него создалось такое впечатление, что и говорил капитан вовсе не с ними. Сам с собой. Он перестал задавать вопросы, почти перестал менять интонации голоса и совсем перестал интересоваться, все ли они поняли. Сумев осторожно поглядеть по сторонам, Мэтью убедился, что и остальные тоже почти ничего не понимают, а просто сидят, изображая на лицах внимание и ровно глядя в пространство перед собой, иногда слегка кивая. Демонстрируя, будто стараются глубже воспринять очередное сказанное сумасшедшим капитаном слово. То, что это сумасшедший, Мэтью понял часу к третьему непрерывной лекции. Ему не было страшно — рядом находились два с половиной десятка знакомых солдат, у каждого из которых между колен или прислоненным к стулу стояло оружие. У большинства это были автоматические винтовки, у него самого — старая, тяжелая, но надежная снайперка. Но в то же время дышать в одной комнате с этим человеком неожиданно оказалось тяжело.

В итоге взвод освободил от психа их же собственный командир, вдруг осознавший, что никто так и не позаботился о том, что солдат надо кормить. При его появлении капитан прервал так и не прекращающийся рассказ о боевых отравляющих веществах, особенностях их индивидуального и комбинированного применения и методах защиты и дезактивации. Он посмотрел на вошедшего и поприветствовавшего его олуха[55] с отсутствующим выражением на лице и просто замолчал, оборвав себя на полуслове и ничем не проявив, что видит лейтенанта. Тот, вытянувшись, простоял еще с полминуты, прежде чем нашел в себе силы объяснить, что ему надо.

— Если вы не закончили, то я зайду позже, — немедленно присовокупил он к своей фразе, но капитан неторопливо покачал головой и, все так же не меняя позы и глядя куда-то вперед, пробормотал:

— Нет… Хватит с них.

— Взвод! — скомандовал лейтенант. Уже стоящие с оружием «к ноге» солдаты сделали равнение на командира. Явно пришедший в себя капитан — блеск из его глаз вдруг исчез — за считанные секунды снова превратился в нормального, уверенного в себе офицера. Попрощавшись с солдатами какой-то простой шуткой, напомнив им, что успех войны зависит от стойкости и подготовки каждого из них, и простыми словами выразив уверенность в победном исходе, он кивнул лейтенанту и ушел, ступая тяжело и твердо — как любой человек, долго сидевший или стоявший в одной и той же позе.

Командир взвода посторонился, приоткрыв ему дверь, и тут же занялся делом. То ли на него благотворно повлияло нахождение в штабе, то ли он просто очень торопился поразвлечься, пока его не услали обратно, но обед взводу был организован очень быстро. Правда, кормежка в итоге оказалась почти такой же гнусной, как и «дома», на обжитых позициях — разве что порошковое картофельное пюре оказалось не пересоленным, а неожиданно и необъяснимо переперченным, но на это никто уже не обратил внимания. Говорить никому почему-то не хотелось, и ели солдаты молча, только изредка обмениваясь равнодушными малозначащими замечаниями по поводу еды.

После обеда лейтенант куда-то пропал, и солдаты болтались без дела минут сорок, пока он наконец не появился. Демонстрируя заботу, командир взвода попытался порадовать их тем, что больше никаких занятий не предвидится, предложил подождать его еще немного и снова исчез. Переглянувшись, человек десять из взвода почти синхронно потянулись в карманы за сигаретами. Джексон, пожав плечами, достал из-за надорванного сверху наплечного шеврона (голова индейца на фоне белой звезды, вписанной в черный щит) единственную на весь взвод зажигалку — дорогую «Зиппо», украшенную эмалевой ленточкой «Бронзовой Звезды».

— Удивительно, да? — сказан он Мэтью, когда тот наклонился над его сложенными «домиком» ладонями со своей сигаретой.

— Да, — сразу ответил снайпер, даже не удивившись, что Хорек заговорил именно с ним. Почему-то сегодня это показалось ему совершенно нормальным.

— Не снял нормативы по одеванию противогаза на себя и раненого. Не показал ни одного плаката по теме. Не заставил сдавать никакого зачета или хоть ответить на пару вопросов по сказанному. Чтобы проверить — действительно мы слушали или балду валяли?

— Заметил, как он говорил? — спросил Мэтью вместо ответа на эти все равно не обращенные ни к кому вопросы.

— Еще бы.

Несколько человек, прислушивающихся к их разговору, молча кивнули: все без исключения сверху-вниз. Догадливым был не один он — произошедшее действительно запомнили почти все.

Остаток этого дня прошел без каких-либо новых происшествий; во всяком случае, без чего-то, что не укладывалось бы в местное понятие нормы. Лейтенант появился еще минут через тридцать, очень довольный. Бездельничанье солдат уже начало обращать на себя неодобрительное внимание проходящих мимо офицеров — в штабе полка их неожиданно оказалось больше, чем имелось в паре находившихся на позиции батальонов, поэтому нехорошее оценивающее внимание, повисшее в воздухе, было взаимным. Построив своих солдат, лейтенант приказал двигаться. Взвод вернулся назад той же дорогой, причем последние две мили командир заставил их бежать, и даже побежал рядом. Возможно, лейтенант просто замерз и пытался таким образом согреться, но некоторые пришли к выводу, что он выслуживается перед командиром батальона и командиром своей роты, могущими увидеть их бегущий в полном порядке и в отличном темпе взвод со своих холмов.

«Дома» солдаты взвода не слишком распространялись о произошедшем. У всех осталось ощущение, будто их обманули, а ведь еще Марк Твен отлично описал, что чувствует человек, когда у него есть возможность быть обманутым не одному.

— Еда хреновая, стоило столько о ней разговаривать, а занятия… Ну, сами увидите, — буркнул Мэтью подошедшему к нему уже от кого-то другого солдату из 2-го взвода, располагавшегося в блиндаже всего ярдах в двухстах от их собственного. — Дай поспать, будь человеком, ладно?

На следующий день, пользуясь относительной свободой, которую ему давала должность снайпера роты, а вдобавок заручившись разрешением ее командира и прилагающимся к этому документом, Мэтью в одиночку снова проделал весь путь до штаба полка. Там он провел четыре с лишним часа в оружейной мастерской, отлаживая механику винтовки вдвоем с замасленным оружейным мастером. Мастер отличался удивительно тихим для его профессии голосом и огромными пышными усами, вызывавшими воспоминания о портретах времен Американо-испанской и Американо-мексиканской войн прошлого века. Поразмышляв, Мэтью решил ни о чем не спрашивать у людей, находящихся близко к штабу, а вместо этого понаблюдать самому — не слишком напряженная работа, которой утруждал себя оружейник, вполне такое позволяла.

К его удивлению, 2-й взвод их роты вышел с занятий где-то уже в час после полудня, и в весьма хорошем настроении. Комвзвода быстро обеспечил им обед, потом солдаты провели около двух часов в клубе, где им организовали внеочередной киносеанс, а потом построились, собираясь возвращаться обратно. К этому моменту Мэтью, козырнув лейтенанту, пристроился сюда же. Бежал взвод всю дорогу, но груза на солдатах имелось немного, и они преодолели дистанцию, ни разу не замедлив темпа, а остатка сил после финиша хватило бы, чтобы немедленно вступить в бой. Именно так и полагалось бегать пехотинцам.

— Ну… Сначала минут сорок какой-то придурок брызгался слюной, уговаривая нас лучше защищать вынесенные за море рубежи обороны родной Америки от коммунистической угрозы, — рассказал ему знакомый рядовой, с удовольствием затягиваясь дармовой сигаретой. — А потом еще часа полтора такой худой высокий химик рассказывал всякие тонкости про противогазы и про то, как узнать, зарин по тебе применяют или зоман. Ну и так далее. Мне показалось — интересно. Еда, это вы верно рассказали, — такая же паршивая, как и здесь. Зато кино было, и я такую медсестру у штаба видел — едва ходил потом, согнувшись. Вот и все. А что, у вас разве что-то иначе было?

— Ну, не то чтобы иначе… — пожал плечами Мэтью. — Если медсестру не считать.

— Да, это мне повезло, — засмеялся солдат. — Блондинка! Я и говорю — все лучше, чем сидеть в блиндаже и учить «кэтьюс» английскому языку: будто им делать больше нечего.

Обменявшись еще несколькими фразами с разговорчивым и веселым от пережитого впечатления рядовым, Мэтью ушел к себе и остаток дня провел, пытаясь уснуть. С четырех часов утра следующего дня, то есть 25 февраля, он вместе со своим новым «вторым номером» был уже на передовых позициях хорошо к этому времени знакомого ему батальона корейской 3-й дивизии. С помощью четверых корейских солдат, по крайней мере один из которых мог довольно сносно объясняться на английском языке, они подобрали подходящее место на нейтральной полосе, ярдах в 60 перед передовой траншеей, и обустроили там подходящую лежку.

Корейцы уползли всего минут за 20 или 25 до рассвета, когда Мэтью уже начал нервничать от того шума, который они производили. У коммунистов тоже есть уши, а в морозном воздухе звук разносится как в тумане. Саданут из миномета на источник подозрительного шороха или подползут тихонько и забросают гранатами — вот и вся засада будет.

По словам корейского капитана, тот «кочующий пулемет», на который он малоуспешно охотился в прошлый раз, переместился левее и работал сейчас по стыку двух батальонов их полка, так что это перестало быть его прямой заботой. Как Мэтью уже понимал, корейцы тогда использовали их с Заком «втемную». Нравиться это не могло, но делать нечего — война, как известно, это вообще сплошное огорчение, а уж рядовому на ней от заката до рассвета и наоборот приходится делать почти исключительно то, что ему приказывают.

Поглаживая покрытую инеем винтовку, Мэтью пролежал в выстланной старыми тряпками яме около пяти часов, дожидаясь того китайского или северокорейского командира, который, по словам вытребовавшего его из роты капитана, уже два рассвета подряд блестел стеклами бинокля или стереотрубы как раз на этом участке располагавшихся перед ними траншей коммунистов. Отрывался от новенького, с боем добытого у оружейника монокуляра он только для того, чтобы оглянуться на нового «второго», прикрывающего его спину и также ведущего наблюдение.

Мак-Найт, уговоривший земляка забрать его к себе новым «вторым номером» на замену убитого где-то здесь же Зака, занимался делом, глядя вокруг и нервно сжимая свой автомат. Офицер коммунистов так и не появился, но, как и было договорено, к 11 часам, с опозданием всего на десять минут против оговоренного, корейцы приданного капитану Куми полувзвода минометов положили серию из десятка 81-мм мин на их передовую траншею, напугав наблюдателей и заставив их нырнуть поглубже. Американцы заранее запрятали свои тряпки подальше от чужого соблазна в выкопанную ножами ямку. Теперь, воспользовавшись моментом, они одним рывком достигли обратного ската маленького холмика ярдах в тридцати сзади, как раз на полдороги между лежкой и позициями их роты. Под прикрытием тени бугорка они пару минут передохнули и, поскольку вражеские огневые средства так и не заработали, то после еще одного рывка уже оказались в безопасности.

Пять часов почти на голой земле в такое время года в Корее — это почти гарантированная пневмония, если вовремя не принять соответствующие меры. Поэтому корейский капитан, лично подошедший их встретить (то ли из благодарности за старое, то ли в надежде на будущие плоды «боевого братства»), отвел обоих в свой жарко натопленный блиндаж и накачал сначала горячим чаем, а потом и кисловатым, резко пахнущим вином, какое делали в этих краях. Таким образом, хотя полсуток было потеряно бездарно, снайперская пара внакладе не осталась. Прожит еще один день. Ни одного врага не убито, но зато живы сами — а такому любой нормальный солдат радуется искренне и всерьез.

Пронизывающий ветер легко выдул тот алкоголь, который имелся в слабом вине, и в расположение роты «Д» они вернулись уже снова совершенно трезвыми. Позавтракав готовым рационом и отправив новоиспеченного «второго номера» отдыхать, Мэтью забросил на всякий случай заново вычищенную винтовку на плечо и отправился в тот блиндаж, где должен был бы находиться личный состав 3-го взвода — не уйди он утром в полк за тем же, за чем туда два предшествовавших дня ходили 1-й и 2-й. Взвод еще не вернулся, и в блиндаже снайпер обнаружил только скучающего стафф-сержанта с перебинтованной по колено ногой без ботинка, лениво разглядывающего толстый, ярко иллюстрированный журнал. На развороте журнала одетый в черное эсэсовец с «люгером» в руке срывал остатки нижнего белья с отбивающейся и пытающейся прикрываться руками пышной блондинки. Впрочем, в углу этого же разворота была нарисована распахивающаяся дверь, в которую врывался не замеченный еще нацистом мускулистый атлет с тянущимися поперек груди в нескольких направлениях кровавыми полосами. Судя по всему, блондинку сейчас должны были спасти.

— Нет, позже зайди, — посоветовал ему, зевая, то ли выздоравливающий после легкого ранения, то ли мучающийся с неудачно вскочившим чирьем сержант. Мэтью кивнул и вышел, честно собираясь отдохнуть — на что имел полное право.

Вечером ему снова предстояло идти в снайперскую засаду, но он так и не смог уснуть, с полтора часа просто проворочавшись в своей койке. Недостаток воображения приводил к тому, что если уж ему западала в голову какая-нибудь важная или кажущаяся важной мысль, выбить ее оттуда или просто забыть удавалось с очень большим трудом.

Еще через полчаса он вернулся в тот же блиндаж. Во избежание лишних вопросов от могущих повстречаться офицеров, на этот раз Мэтью взял с собой Мак-Найта, теоретически тренируемого им в качестве «второго». В блиндаже было так же безлюдно, но все тот же скучающий сержант сообщил, что вернувшийся взвод не задержался «дома» ни на минуту. Журнал он разглядывал уже другой, хотя и похожий: на этот раз на его открытой странице одежду с девушки (тоже блондинки) срывали сверкающие зубами мексиканцы: история, наверное, была об обороне Техаса.

— На стрельбище ушли, — сообщил сержант, с интересом глядя на ротного снайпера, о котором ходили разные слухи. В частности, поговаривали, что этот рядовой гораздо умнее, чем кажется с первого взгляда, поэтому в разговоре с ним нужно держать ухо востро.

— Ладно, — махнул Мэтью рукой. — Я так, пару вопросов хотел задать. Завтра, может быть…

Сказав это, он тут же о сказанном пожалел. Плохая примета — так легкомысленно строить планы. Если в очередной лежке в сотне ярдов от помощи он получит пулю из пулемета вовремя обнаружившего его опытного расчета коммунистов, то его тело успеет окоченеть еще до того, как первый добравшийся до него корейский республиканец сумеет вбить ему шейный жетон между передними зубами. И тут же, словно в насмешку над собой, Мэтью подумал и о том, что и просто думать так вечером перед «этим» — тоже примета определенно плохая.

Злой, огрызающийся на любое слово «второго номера», так, что тот скоро замолчал совсем, он вернулся в блиндаж 1-го взвода. Половина взвода находилась в караулах, но в блиндаже было уже людно, солдаты переговаривались и занимались своими безобидными делами: играли или штопали. Не обратив на себя никакого внимания, Мэтью забрался в свою койку и, проворочавшись еще минут сорок, все же умудрился заставить себя заснуть.

Проснувшись, он так не понял, стоило ли столько стараться, потому что чувствовал себя точно таким же усталым и злым. С трудом растирая ладонями не желающие открываться до конца веки, он снял с прибитого над койкой крюка висящую на ремне винтовку и пару подсумков с откалиброванными и проверенными патронами. Личное оружие солдат взвода стояло в пирамиде у входа, но «Спрингфилд» он старался туда не ставить — риск, что, пока он спит, кто-то возьмет его винтовку на пару часов пострелять по консервным банкам, не перевешивал того неудобства, которое испытываешь, ощущая сколько-то там фунтов железа над головой. Растолкав напарника и дождавшись, пока тот проснется как следует, Мэтью внимательно его осмотрел, после чего они направились к офицеру, исполняющему обязанности командира роты. Тому самому, который сколько-то дней назад не пожалел времени лично проверить, как новобранец стреляет.

И.о. командира, которому только неповоротливость военной бюрократии не давала наконец-то стать капитаном, размещался с комфортом — в отлично выстроенном блиндаже с уложенным на совесть перекрытием. Примерно за месяц до того, как рядовой Спрюс и его соседи по тренировочному лагерю прибыли в это отвратительное место, один из упавших в расположение роты снарядов 122-миллиметровой китайской гаубицы угодил точно в этот самый командирский блиндаж. Невероятно, но сложенный из нескольких рядов толстых еловых бревен и слоев мерзлого щебня накат выдержал. Посмотреть на такое чудо приходили со всего батальона, и, хотя трехфутовую дыру в венчающем блиндаж холме зарыли, кое-какие следы было видно до сих пор.

Представившись и объяснив причину прихода и без того все понявшему часовому, они после окрика вошли внутрь. В блиндаже действительно было здорово: стены обшиты брезентом, в углу стоял крупный трофейный радиоприемник, к которому первый лейтенант все мечтал достать где-нибудь питание, а на столе находился недоеденный ужин — тоже явно получше того, чем питались они.

— А, снайперы… — констатировал он. — Рядовой Спрюс и рядовой… Как тебя там…

Он даже не стал имитировать вопрос — просто произнес все предложение ровным голосом, уверенный, что солдат поймет и так.

— Мак-Найт, сэр!

— Очень хорошо, Мак-Найт. Тебя Спрюс учит?

— Да, сэр!

Голос у Мак-Найта был какой-то странный, и Мэтью поймал себя на том, что не удосужился спросить, откуда родом его родители — не прямо ли из Шотландии или хотя бы из Канады. Понятно, что во всем 38-м полку восемь человек из десяти назовут штат Вашингтон, а то, что этот парень из крупнейшего города его родного штата, он знал прекрасно, но все равно — следует, наверное, быть внимательнее к тому, от кого может зависеть целостность твоей задницы. Причем в самом прямом смысле этого избитого выражения: большую часть времени «второй номер» снайперской пары занимался именно тем, что прикрывал своего «первого номера» — ведением наблюдения, а если требуется, то и огнем «Гаранда».

Лейтенант достал из планшета карту и вместе с Мэтью уточнил, где именно они собираются работать на сегодняшнем закате. Закат во многом был даже лучше, чем рассвет. Низко стоящее солнце могло выдать вражеского наблюдателя или даже офицера бликом оптики, но, описав за день полукруг, оно высвечивало слишком много теней для того, чтобы обнаружить снайпера. Кроме того, в удивительно быстро наступавшей здесь ночной тьме можно было без особых помех переместиться туда, куда это требовалось. Лучше всего — назад или в сторону, к своим. Но если боевой задачей на вечер стояло наблюдение, то иногда лучше было двигаться вперед — куда-нибудь на удобную фланкирующую позицию, с которой появлялся шанс произвести качественный прицельный выстрел следующим утром.

Все было, в общем, как обычно. Окончательно убедившись, что задачу рядовые поняли, и. о. командира роты отпустил их с богом и вернулся к своему ужину. Спрюс и Мак-Найт откозыряли («Не козыряйте мне, — здесь вокруг полно чертовых снайперов!» — ухмыляясь, произнес лейтенант классическую в американской армии шутку), вышли из блиндажа и вскоре уже топали за своей вечерней порцией консервированной говядины с вонючим от излишка соуса горохом или приторно-противным ямсом — на выбор.

Чашка того, что в армии почему-то приказывают считать кофе, — и в животах у них хотя бы немного потеплело. До того времени, когда следовало покинуть расположение части, оставалось еще немного, и Мэтью, поборовшись с собой, вынужден был признать, что нервы у него слишком уж расшалились, как у какого-нибудь городского «резинового носка»[56] Поэтому он не смог удержаться и зашел в блиндаж 3-го взвода в третий раз за день. Взвод уже вернулся, и только это помогло ему не обратить на себя слишком много внимания. Найдя подходящего по рангу и внешности солдата, снайпер заговорил с ним о проведенном дне. К его удовлетворению, уже через пару фраз выяснилось, что никакого впечатления на этого конкретного рядового занятие про противохимической обороне не произвело.

— Обычное дело — оттарабанил, буркнул что-то вроде: «Всегда нужно точно помнить свой размер противогаза», и все, свободны. Минут тридцать, — и гуляйте, ребята. Мол, мы свою часть войны честно отработали, теперь снова ваша очередь. Уроды… И этот урод такой же, как все они.

— Да разве урод? — удивился Мэтью, убирая обратно в карман полупустую уже с утра сигаретную пачку. — Мне показалось, что нормальный такой мужик, крепкий. Как из наших краев.

— А на рожу косой, — мотнул рукой его собеседник, казалось, едва удержавшийся, чтобы не сплюнуть на пол. — Один вид, что мышцы из-под формы торчат и белые лохмы в разные стороны. Говорит — в пол смотрит, лишь бы закончить поскорее. Впрочем, он сказал, что пойдет по батальонам, а четвертого — это через неделю, или вроде того — будет как раз у нас во втором, смотреть все на местности. Не знаю, что он уж там насмотрит в штабе, так что лучше бы действительно к нам сюда пришел — все какое развлечение…

— А агитацию у вас проводили? — поинтересовался Мэтью уже напоследок, вставая.

— Ну, это да, — согласился солдат. — Этого у них не отнимешь. «Мы им покажем, они еще пожалеют» — и так далее, на полчаса с лишним. У этого энтузиазм так и пер, — плакаты с гвоздя сбросил, прыгает, кулаком трясет. Посмотрел бы я на него здесь, после недельки в окопах и на горохе.

— А что здесь? — пожал Мэтью плечами, уже собираясь уходить, но не зная, как можно вежливо закончить разговор, чтобы не обидеть приятного парня. — Здесь тоже люди живут, так ведь? Посмотри хотя бы на нашего взводного.

— Это ты еще войны не видел, — загадочно усмехнулся тот. — Вот подождем еще с недельку, посмотрим, что коммунисты придумают новенького для нашего развлечения.

Мэтью только пожал плечами, кивнув напоследок и выйдя наружу, на воздух. С двумя успешными снайперскими засадами на личном счету, он полагал, что войну все-таки уже немного видел, так что этот рядовой из самого некомплектного в роте, и при этом самого боевого в ней 3-го взвода, был не слишком прав. Но химик и точно был каким-то повернутым. В течение трех дней так круто изменить начальный энтузиазм на полное презрение к солдатам-землякам, честно, между прочим, исполнившим приказ полковника об углублении своих убогих знаний о газах, противогазах и всем таком прочем, — это все же ненормально.

«Дыру в противогазной коробке можно залепить прожеванным хлебным мякишем», — вспомнил он бурную жестикуляцию капитана. Кто тебе будет жевать мякиш, когда ты будешь задыхаться от нехватки чистого воздуха, объяснено не было, но об этом можно было и догадаться: сам, наверное. Нет, этот капитан точно или перевоевал, или с самого начала был психом. В некоторых случаях таким на войне было самое место, но сейчас Мэтью с удовлетворением подумал, что это даже хорошо, что он тыловик. Во всяком случае, от него не зависит ничья жизнь.

Перед выходом снайпер роты «Д» рядовой Спрюс тщательно проверил и подогнал всю немудреную амуницию и таким же тщательным образом проверил своего напарника. От раздавшегося не вовремя звяканья или, скажем, от оборвавшегося на бегу ремешка их жизни могли укоротиться самым радикальным образом, поэтому в эту ставшую уже почти ритуальной процедуру Мэтью вложил все свое старание. Напоследок он похлопал себя рукой по одному из нагрудных карманов теплой и пока еще греющей куртки. Завернутый в целлофан, там лежал закаменевший уже кусок масла, проложенный между двумя галетами: самая отличная еда на морозе. За последние сутки все же несколько потеплело, но до таянья снегов со всей накопившейся в них за зиму дрянью было еще далековато, так что можно предположить, что намерзнуться он еще успеет.

— Готов? — спросил он «второго», прыгая на месте.

— Да.

— Тогда пошли.

Проходящая мимо по ходу сообщения короткая цепочка солдат приостановилась, чтобы пропустить их, несколько человек пожелали удачи или просто что-то сказали — он не вслушивался. «Снайперы, — произнес кто-то сзади. — Пошли охотиться. Я бы не хотел». Вот это Мэтью уже услышал, но все равно не обернулся.

Пройдя около полумили по изгибающемуся то влево, то вправо ходу сообщения, они вылезли на утоптанный снежный пятачок, от которого расходились грязноватые тропинки. Одна из стрелок указывала на синюю цифру «3», вписанную в подчеркнутый треугольник — на этот раз им было туда. Высоко в небе выли и стонали двигатели — на север шла волна ночных бомбардировщиков. Судя по звуку — старые поршневые машины: или «Инвейдеры», или что-то из флотских палубников. Бесшумно проплыла длинная светящаяся очередь — позиции корейцев были уже близко.

— Стой! Четыре!

Сказано было с сильным акцентом, но достаточно понятно.

— Девять! — отозвался Мэтью, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Да, — тут же отозвались спереди. Пароль был простым, какой и следует заводить, когда имеешь дело с союзниками, говорящими на языке, настолько сильно отличающемся от английского. Ежедневно меняющаяся для всего участка фронта цифра, спускаемая по караулам и «секретам» — сегодня это было «5». Часовой называет любое число, пришедшее ему на ум, и к нему следует прибавить соответствующую цифру. Если получается неправильно, то он не говорит «Да», а стреляет. Переспрашивать в этих краях нельзя.

Подойдя на пять ярдов ближе, Мэтью с напарником разглядели корейца в неверном свете качающихся где-то впереди осветительных ракет. Явно бывалый солдат, он хладнокровно подпустил их почти вплотную — так, чтобы они не сумели шарахнуться в сторону после оклика. Страдай американец заиканием — и кореец срезал бы их обоих одной длинной очередью.

— Аньёнь![57]— с иронией сказали сбоку. Второй. Пост был, разумеется, парный, и часового прикрывали с самого начала.

Не зная, как надо ответить, американцы просто покивали и прошли дальше. Наличие снайперской винтовки отлично объясняло их появление здесь, и никаких дополнительных расспросов не требовалось. К туркам или колумбийцам, возможно, отнеслись бы иначе, но 2-я пехотная дивизия американцев сражалась в Корее с августа 1950 года, и ее узнаваемая эмблема значила многое, кто бы ее ни носил — собственно американцы, бойцы KATUSA, французы из воюющего в составе дивизии «Battalion de Соree» или добровольцы Западной Голландии.

— Видал? — поинтересовался Мак-Найт, когда они миновали охраняющий тылы корейского батальона пост. Такой вопрос ответа не требовал, поэтому Мэтью раздраженно пожал плечами. Видал, конечно, не слепой же он. Все-таки тот солдат из 3-го взвода был в чем-то прав: настоящей войны он пока так и не видел. Такой, чтобы снаряды рвались от горизонта до горизонта, над головой крутились в беспощадной схватке эскадрильи реактивных истребителей, а колючую проволоку над вражескими позициями рвали цепи «Шерманов», «Паттонов» и «Першингов» с белыми звездами на бортах. В общем, чтобы все как в иллюстрированных журналах — яркое и впечатляющее.

Считая, что воюют, на самом деле они стоят сейчас во втором эшелоне, дожидаясь, когда 3-я дивизия РК будет обескровлена окончательно. И вокруг только снег и замерзшая грязь, а танки стоят глубоко в тылу, грязные от текущего масла и испятнанные пулями, а увидеть в небе летящий самолет — событие, которое перевариваешь в час караула. Вражеских самолетов Мэтью не видел до сих пор, несмотря на обещание давно воюющих здесь солдат взвода. Не то чтобы это его огорчало, но все-таки война была в итоге совсем не такая, какой он представлял ее раньше. И даже гибель Закария Спринга в бою за невзрачный клочок земли между двумя рядами траншей — корейских и с той, и с другой стороны — не меняла в этом ничего.

Пройдя еще один пост, снайперы добрались до собственно тыловой стороны передовых позиций. Стемнело уже почти полностью, и лишь в северной части горизонта смутным силуэтом виднелась черная пирамида крупного многоамбразурного дота, известного в их батальоне под труднообъяснимым названием «Дробь-точка». Он контролировал почти четыре квадратных мили пространства, и коммунисты регулярно предпринимали попытки что-нибудь с ним сделать. Снаряды их артиллерии даже 4,8-дюймового (то есть 122-миллиметрового) калибра пробивали армированный бетон стен только при наиболее удачных попаданиях, а поскольку американская авиация жгла все, что было по размерам больше мотоцикла, то за несколько более или менее точных огневых налетов, сопровождающихся разрушениями и гибелью людей, коммунистам пришлось дорого заплатить: здесь им приходилось непросто.

Шестиорудийная гаубичная батарея корейской дивизии тоже не оставалась в стороне, и пространство на несколько миль вокруг было давно изрыто долго неоплывающими воронками от ее 105-мм снарядов. Все это вместе взятое привело к тому, что в январе обе стороны положили вокруг дота по полнокровному полку, не считая разнообразной боевой техники, и с тех пор старались ограничиваться взводами и отделениями. Наиболее регулярными были попытки вражеских саперов, несколько раз за последний месяц в самые гнусные, безлунные и облачные ночи пытавшихся проделать проходы в многосложных минных полях, чтобы подтащить к амбразурам с полсотни фунтов гексогена. Это пресекалось плотными минными заграждениями, на которых регулярно кто-то подрывался, а также огнем прикрывавших мины и проволочные заграждения пулеметов.

Однако вчерашней ночью кто-то сумел продвинуться достаточно далеко: прозвучавший на рассвете взрыв открыл в спирали Бруно широкий проход. Хотя между ней и дотом имелись и мины, и еще два ряда проволоки, можно было не сомневаться, что сегодня коммунисты попробуют развить успех. Наказать саперов врага за наглость и профессионализм было решено едва ли не командованием корпуса, и для этого привлекались весьма значительные по масштабам фронтового затишья силы. Кому-то пришло в голову, что, наряду с прочими мерами, упоминание организации снайперского огня будет неплохо смотреться в отсылаемых в столицу отчетах об успехе. А поскольку собственных снайперов 3-я дивизия южнокорейской армии по штату не имела, их взяли у соседей.

За два часа до полуночи рядовые армии США Спрюс и Мак-Найт, опять в сопровождении нескольких корейских бойцов, заняли назначенную им позицию. Это была очередная воронка от тяжелого снаряда, вокруг которой на вывороченную землю нанесло такое количество снега, что если вдруг сойти с ума, то можно было устроить катание если не на санках, то по крайней мере на собственных задницах.

Указав американцам сектор, в котором ожидалось появление врага, и убедившись в том, что они вполне понимают обстановку и спать до начала предстоящего боя не собираются, корейский вице-капрал ободряюще похлопал обоих по плечам и уполз вслед за остальными своими солдатами.

Осмотревшись в воронке, устроившись в ней по возможности поудобнее и начав приглядываться к окружающему пейзажу, приобретшему обычный контрастный черно-желто-белый цвет ночи над центральной полосой, Мэтью вынужден был согласиться с тем, что корейцы подобрали ему очень пристойную позицию. До ближайших окопов «своих» было всего ничего, один хороший бросок, впереди и по бокам имела место сплошная проволока и мины-мины-мины, а асимметричность воронки приводила к тому, что она «открывалась» не вверх, а под тупым углом к условной линии, проводимой между тем же дотом и ближайшим участком передовой траншеи коммунистов. Стрелять ночью — бесполезно, по крайней мере столь малоопытному стрелку, как он. Но можно было предполагать, что все начнется утром — или на самом рассвете, или в течение последнего часа перед ним. Тогда будет много искусственного света, а грохот наступит такой, что несколько выстрелов из винтовки не заметит вообще никто. В идеале выстрел будет вообще один, этого вполне достаточно.

Пощупав галеты в нагрудном кармане и решив, что ночь впереди еще длинная, Мэтью вздохнул и поерзал на земле, забросанной на этот раз еловым лапником, стараясь, чтобы ее твердые комья не слишком впивались в его бедра. Достав монокуляр из кармашка утепленных штанов (несмотря на неудобства, он хранил его здесь, чтобы прибор не стащили и чтобы он не обмерз), Мэтью пристроился у импровизированного бруствера и начал наблюдать. Впереди была темнота — глухая, непроницаемая. Вероятно, корейцы сделали паузу между запуском осветительных ракет несколько более длинной, нежели обычно, чтобы не спугнуть врага. Где-то там ползут сейчас косоглазые саперы с мешками взрывчатки на спине и прикрывающие их разведчики с «рыгающими пушками»[58]. Режут проволоку, протискиваются под ней, стараясь не задеть ржавые консервные банки. Триста ярдов такого пути займут у них всю ночь, пусть даже с гандикапом в виде вчерашнего прохода. А к утру будет уже видно, кто оказался более везуч в этот конкретный раз.

Сзади булькнуло, будто Мак-Найт лежа харкнул в сторону. Дурак, кто же так шумит в снайперской засаде, пусть даже за много часов до реальной работы? Злобно ощерившись и собираясь высказать идиоту свистящим, не слышным уже за несколько ярдов шепотом все то, что о нем думает, Мэтью развернулся — и тогда огромное, оказавшееся невыносимо тяжелым тело метнулось к нему от того места, где лежал «второй номер», мгновенно придавив к земле целиком. В ужасе Мэтью дернулся в сторону, но тяжесть тут же усилилась многократно. Рывок рукой — и тут же жуткий, до сияющих искр в глазах, удар в переносицу. Мотнув головой, стараясь разогнать плывущую перед глазами разноцветную муть, он рванулся еще раз, пытаясь опереться на согнутые ноги, оттолкнуть, укусить, просто хотя бы крикнуть что-нибудь, когда его ударили второй раз — еще тяжелее.

«Меня убили, — вошла в голову совершенно четко оформленная мысль, — дико ясная среди воя и рычания бьющейся и бурлящей в теле крови. — Мама, за что меня? Мама!..»

Потом стало окончательно темно.

Узел 5.2 26 — 27 февраля 1953 года

Штурман 913-го ИАПа 32-й Краснознаменной ИАД 64-го ИАКа, Герой Советского Союза и кавалер достаточно большого количества орденов и медалей подполковник ВВС СССР Олег Иванович Лисицын сидел за тактическим столом в штабе полка, обхватив голову руками, и раскачивался, тихонько и жалобно подвывая от тоски. В голову не лезло ничего. Вчера и сегодня погода в районе аэродромов, на которых базировался корпус, была настолько паршивой, что летной работы не велось. Завтра ожидалась то же самое, а с вероятностью процентов в восемьдесят — и послезавтра тоже.

В то же время всего на 100–120 километров южнее американцы летали практически в свое удовольствие и делали, что хотели, — здесь такое бывает. А чего может хотеть летчик американского самолета над территорией Корейской Народно-Демократической Республики в 1953 году? Разумеется, он может хотеть убить еще несколько корейцев — без различия, пусть это солдаты в форме, со знаками различия и каким-никаким оружием, либо же просто крестьяне. И в том, и в другом случае, по мнению американцев, это успешно приближает день, когда правительство Ким Ир Сена падет. Как предполагается, либо в результате военного поражения, либо свергнутое собственным народом, уставшим от лишений и жертв в братоубийственной войне.

То, что ни Советский Союз, ни Китайская Народная Республика, все явственнее превращающаяся в государство «первой лиги» Дальневосточного региона и вообще всей Азии, этого не позволят, отметало первый вариант развития событий. А то, что корейский народ не пойдет на предательство национальных интересов ради сиюминутного прекращения состояния войны, — отметало второй. Но в обоих случаях, чтобы это понимать с такой же ясностью, с какой понимал он, нужно было быть именно либо русским, либо китайцем. Причем не просто русским или китайцем, а именно человеком, воюющим здесь, в Корее, среди корейцев.

К сожалению, похоже на то, что все это было вчера. И позавчера. И дальше — считая от того дня, когда «товарищу Ли Си Цыну» стало совершенно ясно, что эту войну американцы, со всеми своими европейскими и азиатскими прихлебателями, выиграть не смогут. Проиграть — тоже: единственный шанс, который был у Пэн Дэ-хуая, тот уже использовал, и больше ему смять вражеский фронт не удастся, как ни пополняй войска техникой и пехотой. Получался вроде бы четкий и устраивающий сразу несколько сторон пат, но похоже, что теперь в невероятную по своей сложности шахматную партию, ведущуюся на доске Корейского полуострова и всего пространства от Свердловска до Мидуэя, добавляются сразу несколько новых параметров. Не фигур, не пешек — эта война переваривала новые типы самолетов, танков, стрелкового оружия и боеприпасов, не слишком это замечая. Дело было в другом.

Выдав особенно тоскливый перелив негромкого воя, Олег напил себе еще порцию граммов на сто и выпил — равнодушно, не зажмурившись, как воду. Перелететь на другой аэродром, чуть южнее? Рискуя повторить то, что случилось на Синыйджу? Майор передал такое предложение в дивизию три дня назад, и ко вчерашнему дню оно добралось до Москвы. В норме, как это бывало уже десятки раз, штаб ВВС в Москве должен был молчать неделю, а потом ответить отказом или просто сослаться на свой же приказ от такого-то числа, категорически запрещающий советским истребителям вступать в бой южнее соответствующей линии, пересекать береговую черту и что-то там еще.

Но сегодня Москва лаконично ответила корпусу — и то, как она ответила, лично для него было неожиданным и страшноватым. Страшноватеньким. Не-е-рвненьким таким… Олег выдвинул нижнюю челюсть вперед и изобразил, как воет волк в феврале, выманивая из села глупую собаку, которую забыл привязать нерадивый, пьяный или тоже просто глупый хозяин. Сначала было две потери подряд, а потом погода, не давшая полку отомстить за товарищей сразу же, пока летчикам плевать на риск и хочется только боя и вражеской крови — как на Руси сроду положено поступать в среде профессиональных воинов. А теперь это.

Трудно сложившийся бой 21 февраля он вспоминал каждый день и едва ли не каждый час. Даже просто само возвращение «домой», от района боя к Аньдуну, было довольно сложным, но прошло оно без единой неприятности. Еще одно способное перехватить их на посадке звено американских «охотников» так и не появилось, прошляпив свой шанс — ну и слава богу. Потом были успешная посадка, и встреча с друзьями и командованием дивизии, не побрезговавшим узнать подробности боя из первых рук.

Комдив-32 полковник Гроховецкий, тезка командира полка по имени и отчеству, знал о подполковнике Лисицыне больше, чем тот предполагал, и гибель летчика ставить ему в вину не собирался. Три сбитых «Сейбра», включая тот, с которым столкнулся доложивший о повреждении катапультной системы пилот, а также сбитый самим подполковником — против одного самолета и одного пилота, вполне подходили под определение «удачного боя». Плюс один поврежденный американец, «обмененный» на одного поврежденного своего. Добрался ли враг до дома, сбили ли его по дороге зенитчики, упал ли он сам, выработав топливо из прошитых осколками баков, или же разбился на посадке — бог его весть. А свой — здесь, рядом, его тут же потащили в ремонтную мастерскую, и старший инженер полка уже к позднему вечеру, когда Олег с Владленом, очень задумчивые, вернулись на «УТИ» из Догушаня, официально заключил, что поврежденный истребитель однозначно может быть восстановлен в местных условиях силами техсостава полка.

Утром следующего дня к ним прилетел и старший инженер дивизии. Внимательно понаблюдав, как техники потрошат групповой ремкомплект, готовясь к замене консоли, и ставят заплатки на фюзеляж, он согласился, что ПАРМ[59] тут не нужен: товарищи справятся сами. Могло быть, разумеется, и хуже — даже уцелевший и благополучно приземлившийся «МиГ» в ряде случаев требовал перегона на один из тыловых аэродромов, где им смогла бы заняться авиационно-техническая дивизия корпуса. Самолет вообще могли списать как непригодный к дальнейшей эксплуатации, пополнив таким образом список потерь 913-го ИАПа. В последнем случае его разобрали бы на узлы и на каждый выписали бы свое собственное заключение. Или же просто отправили бы в Союз или Китай: в училища, где юные курсанты осваивают пилотаж, не требующий от конструкции машины таких нагрузок, каких от нее требует настоящий воздушный бой.

А потом, на следующий день, погиб еще один пилот. Погиб не в бою, а на своем аэродроме, не справившись с управлением на посадке. Пробег у «МиГ-15бис» — 700–750 метров, но гробанулся старший лейтенант на первой же сотне. При касании его повело в сторону, и было видно, как он с трудом выровнял машину, вильнув по ВПП широким смазанным зигзагом. Потом его повело в другую сторону, левое колесо шасси, уйдя за бетон, чиркнуло по отсыпке. И все — в следующую секунду «МиГ» швырнуло вбок и вверх, перевернуло, ломая крыло с грохотом и стоном, отчетливо слышным с двух километров, и протащило по сцементированному доломитом и льдом гравию. «Санитарка» примчалась через минуту, в нее набились все, кто сумел прорваться к дверям, но было поздно. Остекление фонаря кабины, способное удержать пулю винтовочного калибра, вдавило и вмяло внутрь, и молодому летчику, так и оставшемуся в кресле с руками, вцепившимися в ручку управления, стесало почти половину головы. Посадка совершалась парой, и ведущий старшего лейтенанта, самолет которого коснулся полосы на секунду раньше, на десяток метров впереди и на совершенно такой же посадочной скорости, узнал о произошедшем только из вопля руководителя полетов в наушниках.

Эта потеря была небоевая, ни один американский ас не записал уничтоженный «МиГ» на свой счет, но от этого было не легче. Еще несколькими днями спустя, 25 февраля, 535-й полк «соседей» потерял сразу две машины, сбитых «Сейбрами», — оба летчика, включая подполковника Акимова и старшего лейтенанта по фамилии Заболотный, сумели катапультироваться. В результате сначала командующий 32-й ИАД, в состав которой входил полк, а затем и сам командующий 64-м ИАК генерал-лейтенант авиации Слюсарев «выразили озабоченность» по поводу состояния дел с летной подготовкой в полках, базирующихся на аэродром Аньдун.

Было понятно, что случившееся есть просто совпадение, но к мнению вышестоящего начальства легкомысленно относиться не положено по уставу, поэтому дел хватило всем. Сам Олег, например, провел следующие дни в обнимку с методическим планом штурманской подготовки и переклеенными вдоль и поперек учебными картами. Но последовавший затем приказ о получении нового типа самолетов… Никто не знал, что это может означать, но на войне такое случается регулярно.

Можно было представить себе, в каком мыле находятся сейчас штабы дивизии, корпуса, а то и всей воздушной армии. Перегон из тыла страны в Китай тридцати истребителей «МиГ-15Сбис» тремя отдельными группами необходимо было обеспечить таким огромным количеством деталей и мелочей, что Олег искренне радовался, что он не «чистый» штабист. Уведомление и инструктаж зенитных, технических, автотранспортных и медицинских подразделений, увязывание с корейскими и китайскими товарищами плана усиления противодиверсионного прикрытия их аэродрома, сотня разнообразных прочих действий такого же типа осуществлялись сейчас «там», выше их.

Отдельно обеспечивалась передача «высвободившейся» техники полка 781-му ИАПу ВВС 5-го ВМФ, летный состав которого находился в Китае без собственных самолетов и должен был подменять в вылетах летчиков полков 216-й ИАД. Такая схема уже отрабатывалась 578-м полком, с августа 1952 года по январь 1953-го входившим в состав 133-й ИАД именно «без техники». Часть машин 23-й, 24-й и 27-й серий завода «№ 153» были не новые, успевшие повоевать еще в 97-й ИАД, но так тоже было принято.

Продлиться все это должно было еще долго, как минимум половину недели. А поскольку из-за все той же нелетной погоды на рядовых летчиков полка нагрузка в эти дни была нулевая, то многие бездельничали. Стыдно признаться, но такое было заразно, и вместо того, чтобы зазубривать наименования многочисленных корейских речек и речушек, как было запланировано им себе на сегодняшний вечер, или хотя бы устроить внеплановый зачет по знанию местности молодым летчикам, он, штурман полка, позволил себе расслабиться уже часа на три. Причем в одиночку.

— Разрешите, товарищ подполковник? — просунулась в дверь солдатская голова в китайской форменной ушанке с козырьком.

— Разрешаю, — свободно ответил он, даже не стараясь прикрыть бутылку. В конце концов, вечер был поздний, полетов завтра не будет, а летчикам алкоголь полагается по всем нормам питания.

— Я напомнить хотел, товарищ подполковник. Майор Скребо просил сказать, когда вы освободитесь…

— А-а! — Олег обрадовался и замахал солдату рукой. — Отлично! Молодец! Проводи его сюда, пулей!

— Есть пулей…

Дверь захлопнулась, и шаги простучали по коридору. Олег засмеялся и тут же нахмурился. Все-таки немного он уже опьяцел. Этого солдата подполковник в лицо не помнил — слишком много здесь таких было, молодых и коротко стриженных: но то, как быстро он побежал исполнять его приказание, пусть и изданное настолько развязным топом, было хорошим признаком. Пожалуй, в полку его все еще уважали. Потерять в бою одного из подчиненных — дело в авиации настолько привычное, что каждый опытный командир или видел такое со стороны, или испытывал сам. В 42-м, 43-м, 44-м годах они вообще почти не переживали, если сбитым оказывался не такой товарищ или друг, что легче, кажется, умереть самому. Сбили одного лейтенанта — придет другой, и возможно, он будет лучше. Эскадрилья потеряла сразу двоих — плохо, конечно, и ребят жалко, но зато я сам поджег «Мессер» одной длинной очередью аж с двухсот метров — такое получилось первый раз, и это следует отметить… И память погибших в этот день тоже отмечали, тут же, вместе, одним и единственным стаканом. Потому что назавтра нагрузка на уцелевших возрастала еще больше.

Вот так было — и все принимали это как должное, потому что война была такая, что если переживать из-за каждого погибшего так, как они переживают сейчас, то за месяц боев твой разум просто разорвет на части невыносимым напряжением от окружающей, пропитывающей тебя, смерти. Сейчас же — все иначе.

Олег налил себе еще, сделал небольшой глоток и задумался, где взять еще один стакан. В том, что майор Скребо не откажется с ним выпить, он не сомневался. То, что завтрашний день был для полка га-ран-ти-ро-ванно нелетным, было настолько здорово, что такое само по себе требовало давно назревавшей необходимости в алкоголе. Из выдаваемого офицерам по летной норме у многих скопились довольно впечатляющие запасы. Некоторые «подкармливали» технический состав: инженеров, вооруженцев и техников, обеспечивавших надежность твоего самолета в бою, но все равно у каждого в рундуке или тумбочке стояли по две-три непочатые бутылки с коньяком или водкой. Кому дома рассказать — не поверят.

— Разрешите?

Это был уже майор. За две недели, прошедшие с момента их знакомства, он осунулся и больше не производил того впечатления физической мощи, какое было раньше. Но все равно — крепок мужик.

— Заходи, Николай Ильич, гостем будешь. Садись со мной, не обижай.

Олег действительно обрадовался майору и с улыбкой на лице встал, пожимая ему руку. Один совместный бой уже сам по себе здорово их сблизил, а когда генерал Слюсарев приказал командованию дивизии помочь полку опытными кадрами, «ВСС дивизии»[60], как для экономии времени именовали его должность, оказался первым, кого к ним откомандировали. С Олегом они настолько сошлись, что у подполковника часто возникало ложное, не имеющее никакого отношения к действительности впечатление, что они когда-то были близко знакомы и едва ли не воевали вместе. Он дважды переспрашивал майора о боевом пути, который тому достался, но нет — ПВО есть ПВО. Если не считать последнего месяца той войны, с фронтовыми летчиками «оборонщики» пересекались разве что в небе Ленинграда, Грозного или Мурманска.

Майором Скребо ходил, наверное, самый последний месяц, дожидаясь давно заслуженную им вторую звездочку на двухпросветный погон, по возрасту он был старше лишь ненамного, а поскольку разница в звании среди воюющих летчиков большого значения не имела, то они безоговорочно воспринимали друг друга ровней. Сам же Олег вполне осознавал, что своим высоким званием он был обязан только везению в нескольких последних боях Второй мировой войны, твердо задавших темп его военной карьере. К тридцати трем годам он мог быть полковником — не так уж много, если вспомнить, что легенда корпуса, почти не воевавший в Отечественную Пепеляев[61], был полковником уже в тридцать два, но все равно неплохо. Если не собьют…

Майор сел, шаркнув стулом по дощатому полу и опершись на него всей спиной — с удовлетворенным стоном и выражением, которое Олег безошибочно перевел как «ну наконец-то!». Мысль о том, что надо бы добыть второй стакан — или в «кубрике», как с его подачи называли сейчас в полку комнату отдыха, или где-то еще, — осталась недодуманной, поэтому Олег просто пододвинул ему свой. Майор выпил не колеблясь, едва хватанув воздуха в качестве закуски.

— Тяжело? — спросил у него Олег, когда Скребо отдышался.

— Да нормально, — вздохнул тот. — Бывало потяжелее.

— Что думаешь про то дело с «Илами»?

Майор пожал плечами. Историю со слишком уж многозначительным плакатом, увиденным Олегом в гостях у китайцев, он уже успел рассказать многим — помимо прямой передачи информации в соответствующую службу корпуса, офицеры которой пользовались репутацией людей, все схватывающих на лету. Самого майора эта история не впечатлила — мало ли, что расчеты ударов проводились с Японией в качестве цели. Это он постарался Олегу объяснить.

— Мы сами рассчитываем, как кого бить, но ты подумай — это же ничего не значит! Как по-твоему, лежит в каком-нибудь сейфе в Москве жутко детальный план по воссоединению Голландии?

— В смысле?

Мысли подполковника были самыми радужными, в настоящую секунду он просто испытывая удовольствие от комфорта и беседы, поэтому подобный перевод темы был для него слишком уж внезапным.

— В смысле — скажем, как с Финляндией было. Организовать в Москве или даже в Амстердаме второе правительство Западной Голландии, скажем, во главе с председателем Коммунистической партии Нидерландов мадам Джорин Катариной Ван ден Бург, и немедленно признать его законность. После чего по просьбе этого самого правительства и в исполнение воли голландского народа ввести войска в собственно Западную Голландию, точнее — в Юго-Западную. Что там у них пока стонет под пятой капиталистов — Зеландия, Брабант, Лимбург?..

— И что? — Олег все еще не понимал, да и вообще, странный разговор получался.

— Да ничего, это просто пример. Я полагаю, что таких планов в Генеральном Штабе лежит штук триста — для каждой страны в Европе, на Дальнем и на Ближнем Востоке. Но это не значит ни-че-го. Знаешь почему?

— Потому что в Западной Голландии стоят американские и британские оккупационные войска? — предположил Олег наудачу. Его занимало, как бы отнять у Николая Ильича до сих пор находящийся в его руке пустой стакан так, чтобы он не обиделся.

— Ну вот! — обрадовался майор. — Конечно! Но при этом те, кому это положено по должности, наверняка станут рассчитывать, сколько Ильюшиных, Туполевых и Микоянов с Гуревичами нужно и можно будет задействовать, если вдруг это потребуется, и сколько им нужно будет горючего и боеприпасов, учитывая естественную убыль и все такое… Вот и китайцы так же — тем более, что молодым летчикам такие упражнения вообще полезны, в первую очередь как раз с точки зрения штурманской подготовки. Тебе никогда не приходило в голову давать своим задания из области бомбардировочной авиации?

— Да регулярно! — пришлось кивнуть подполковнику. — Противодействовать бомбардировщикам-то нам приходится чуть не каждый третий летный день. Это американцы здесь с истребителями сражаются — с нашими, в основном, да время от времени с китайскими… Но ты, наверное, прав, — дать им, что ли, вводную «прикрытие бомбардировщиков» и заставить посчитать для них расход топлива и радиусы действия с разной нагрузкой?.. Хм-м…

Олег замолчал, чувствуя, что начинает понимать. Можно было сослаться на то, что в авиации ПВО, откуда Николай происходил, их как раз и «затачивают» почти исключительно под борьбу со вражеской бомбардировочной авиацией да с разведчиками, поэтому они и мыслят так своеобразно. Но все равно — мог бы догадаться раньше.

— Ты прав, — сказал он наконец. — Наверное, китайские ребята именно таким образом и упражнялись. Ну и молодцы, соответственно. А ты — философ.

— Да, мне уже говорили, — посмеялся майор. — И что философ, и что стратег. А я просто думать люблю. Во мне, наверное, хороший штабист выродился — в хватание за рукоятку двумя руками, и вот так вот: «дру-ду-ду-ду-ду!!!», — Николай наклонился вперед всем телом, выразил лицом злорадную свирепость и очень похоже изобразил стрельбу из авиационной пушки.

— Давай… Думатель…

Они чокнулись: один стаканом с плещущейся на дне водкой, другой сжатым кулаком — на удачу.

— Чтобы не было войны!

— Ну ты даешь! — майор хохотнул так, что водка едва не выплеснулась ему на руку. — А мы здесь чего делаем? Кур гоняем?

— Ну да, конечно. Это я так… — Олег покачал головой, удивляясь сам себе. Хотел было объяснить, что именно он имел в виду, и не стал, — только скрежетнул зубами и едва подавил в себе порыв снова выдать воющий волчий перелив. За годы мира жена почти совсем отучила его от этой привычки, чтобы он не пугал детей — но сейчас, на войне, она появилась снова, как-то сама по себе.

Впрочем, привычки и самые настоящие суеверия среди воюющих он видал такие, что своя собственная была среди них мелочью. В том числе можно было вспомнить и те суеверия, которые встречались среди самых убежденных коммунистов полка, к которым Олег себя не относил. Например, у командира одной из эскадрильи «соседей», 535-го ИАПа, коллекционирующего «для музея» наглядную агитацию, которую базирующимся на Аньдун полкам исправно поставляло Главное политическое управление КНА и культурно-просветительное управление фронта. Почти наверняка майор был прав. Но слово «почти» никогда не было любимым словом сына учительницы.

Утро следующего дня начальник воздушно-стрелковой службы 32-й дивизии майор Скребо и начальник штурманской службы одного из полков этой дивизии подполковник Лисицын провели, отпиваясь чаем. Чай был гнусный — в нем имелось слишком много травяных примесей, чтобы он мог нравиться нормальному русскому человеку, когда тому столь нехорошо. Но им просто лень было идти за каким-то другим. Странно, что распитая на двоих неполная бутылка водки могла так сильно подействовать на крепких и абсолютно здоровых мужиков, но оба с чистым сердцем списали это на непривычный климат. Ругать еду, которой кормили в полковой офицерской столовой, не поднималась рука: нормы у летного и технического состава были большие, то, что в них входило, сто раз проверили и просчитали на предмет калорийности и питательности. И вообще, кормили в Китае гораздо вкуснее, чем в Союзе.

Теперь, допивая очередные чашки пахнущего мокрой соломой буро-зеленоватого напитка, Олег и майор Скребо уже сидели, перелистывая необходимые бумаги. Погода, как и ожидалось, была совершенно нелетная, и поскольку летному составу, отменив построение, объявили «день отдыха», то рядовые летчики еще отсыпались. Самим же командирам игнорировать работу было уже нельзя: слишком многое предстояло сделать.

— Чай не водка, много не выпьешь, — философски заметил Николай Скребо, переворачивая листок, густо исписанный фиолетовой копирочной машинописью в один пробел. — Ты посчитал уже, сколько к востоку от берега наш радиус получается, со всеми резервами?

— Посчитал. Сорок ровно.

Олег кивнул, этот вопрос занимал его самого. Полку, перевооружаемому на «МиГ-15Сбис», то есть истребитель сопровождения с резко увеличенным радиусом полета, предстояло теперь действовать не просто южнее проклятой линии Пхеньян — Гензан, но практически вплотную к линии фронта. И вдобавок на самой ее восточной оконечности, подозрительно близко к той самой береговой черте, которую им до сих пор также было запрещено пересекать.

Он мог только гадать, какую роль в подобном сыграл его военно-морской опыт. Скорее всего — никакого, если вспомнить, что за третий год войны через их корпус в свою очередь прошли уже несколько «настоящих» истребительных авиаполков флотских ВВС — «Техасцы», если пользоваться стареющим, быстро выродившимся на этой войне прозвищем тихоокеанцев. Как и Дважды Краснознаменный Балтийский флот, Краснознаменный Тихоокеанский был разделен в 1946-м на два: 5-й и 7-й, и у каждого имелись свои полки, которые надо было учить. К этому решению «Шпица»[62] относились весьма по-разному — в основном резко неодобрительно, но Олег твердо верил, что Вождь ошибки сделать не мог: через год, через два не понятая еще никем правота этого радикального решения обязательно скажется.

Уйдя с флота, Олег несколько отстал от жизни и не вполне понимал, как организована сейчас морская авиация. Но два «засветившихся» в Корее полка ВВС ВМФ он знал точно: уже ушедший 578-й и меньше недели как прибывший на аэродромы «первой линии» Мяогоу и Дапу 781-й ИАП. Последнему они и отдавали свои машины, что также наверняка вызвало немало сложностей — требовалась переброска техсостава, обслуживающего персонала, аэродромной техники и так далее. Но это уже дело флотских ВВС.

При желании можно было поразмышлять и о том, что, пользуясь прикрытием двух полков реактивных истребителей, один-другой полк новейших ракетоносцев «Ту-4К», что бы ни говорили о реальной эффективности ракет в качестве противокорабельного оружия, сможет утопить почти что угодно. И даже если создание большого количества специализированных ракетоносцев было ошибкой, сам факт их существования, то есть то, что новые «Ту» проходят над Красной площадью на парадах в честь Первого мая, делает военную ситуацию для агрессоров сегодняшнего и завтрашнего дня еще сложнее.

Самому Олегу, большому любителю в одиночестве перетасовывать на листке бумаги возможные комбинации выявленных разведками эскадрилий в американских 5-й и 20-й воздушных армиях, а также авиагруппах их авианосцев, крейсирующих у берегов Кореи, было крайне мало известно о реальном положении дел. Выписанный на хвосте тактический индекс «D» — это или «Корсары», или «Скайрейдеры» с «Орискани», а «М» или «А» — это «Пантеры» с «Эссекса», а также наверняка с полдюжины других эскадрилий. И что? Это все обрывки информации, хотя и интересные. Но при этом он очень мало знает о том, какие еще авианосцы могут ударить по их приближенному теперь к побережью аэродрому. Можно только надеяться, что это знают и просчитывают те, кому положено.

Точно так же и сами интервенты вряд ли точно знают, какое количество современных ударных самолетов Советский Союз сможет поднять в воздух в случае разрастания конфликта. А такое положение дел само по себе является для них отличным сдерживающим фактором. Американцы никогда не пойдут на прямой удар по Китаю, будучи уверены, что в таком случае Сталин не будет колебаться ни единой секунды. И в этом они, надо сказать, правы на все сто. Что будет с Дальним Востоком и конкретно с КНДР — вопрос непростой и, как говорится, открытый. Но в Европе, как и десять лет назад, сухопутным войскам Советской Армии противостоять не может ничто. Обе Голландии будут объединены в считанные дни, за этим придет очередь пары других стран, и к тому моменту, когда война перерастет в атомную (что тоже совершенно не вызывает сомнений), бои будут вестись уже не под Миддельбургом, а где-нибудь хотя бы под Марселем. Или каким-нибудь другим городом на букву «М».

— Ты закончил?

Майор поднялся со своего места и теперь разминал поясницу, изгибаясь торсом вперед и назад. Все-таки он был несколько тяжеловат для своего роста, и при таких нагрузках это давало о себе знать.

— Да какое там… — махнул рукой Олег. — Так, сижу, рассуждаю про себя.

— Опять про то же?

У него заняло почти секунду понять, что майор имеет в виду их вчерашний разговор. Поняв это, подполковник отрицательно покачал головой.

— Нет. Уже про другое. Про то, что, учитывая новый район боевой работы, ребят надо будет готовить к более частым встречам с палубниками — что английскими, что американскими.

— Это твоя специальность, насколько я помню, — к месту заметил ПВОшник. — Сколько там у тебя?

— Да хватает вроде, — вынужден был признать Олег. — И «Барракуда», и «Файрфлай», и «Авенджеры», и «Хеллкеты», и даже «Корсар» вроде. Забавно, что столько типов из этой коллекции все еще летают, да?

— Забавно, — согласился майор. — Но про «Барракуды» ты зря, они уже сошли. Убогая была машина. Не машина, а угребище, едва ли не хуже «Хэмпденов»[63]1, будто не англичане делали. А «Хеллкеты» здесь только едва появились, и то как-то странно, — и тоже сразу пропали[64]. В воздушном бою мы бы из них винегрет сделали, а как штурмовик «Корсар» явно лучше, вот и… А-а… — Он махнул рукой. — Что я тебе все это рассказываю, нашел благодарного слушателя, учу папу…

Он не договорил, но понятно было и так, и Олег благосклонно хмыкнул. Майор Скребо был в доску свой, и в отсутствие молодежи в пределах прямой видимости ему можно было позволить почти все, что угодно.

— Ладно, я пошел, — заключил майор. — Сколько там у нас времени, девять почти? Часов в десять встретимся в штабе, а там видно будет.

— Погоди, — задержал Олег уходящего. — Я спросить хотел, а что в дивизии известно: будут остальные полки перевооружать?

— Знаешь, я сам хотел бы это знать…

Майор развел руками и сделал такое движение мышцами лица, будто с очень большим трудом удерживался, чтобы не выругаться в четыре колена.

— Про другие полки, кроме девятьсот тринадцатого, в приказе не было ничего. Но что нас будут, — это правильно: теперь мы на две с половиной тысячи можем летать, прямо отсюда. Шансов перелететь куда-нибудь под Чангдо и нормально оттуда работать у нас практически нет, как ты знаешь. Так что то, что Москва опять не разрешила Марченко проявить инициативу, — это тоже правильно. Растягивать дивизию ни в коем случае нельзя. Мы же друг друга прикрываем: взлеты, посадки, выход из боя… Мы ведь как переплетенные пальцы: все вместе, как сжатый кулак, а один оторванный полк — почти готовая мишень. На китайских ребят у меня мало надежды. За пару дней и их бы пожгли, и вас… Хотя китайцы, конечно, хоро-ошие ребята, боевые. Мне несколько человек из их летчиков повезло узнать — так они мне настолько свою старую команду напомнили, я чуть не прослезился, ей-богу.

— Да, — сразу кивнул Олег. — Мне тоже. Один полковник был на том поле, куда мы с Владленом летали двадцать первого: как он матом ругался! Такие колена! И так по матери, и эдак! Главное, по-русски ни бельмеса, только «товарищ» да «атака», а матом кроет сверху донизу. Молодец… Но я к чему: в общем, если узнаешь что-то про соседей или про другие дивизии — скажи мне сразу, ладно? Даже в обход командования. Это может быть важнее, чем кажется.

— Все теории строишь, — покачал майор головой. — Ну да это дело твое. Я и сам люблю поумничать, только у меня слишком уж много совпадает.

— И что сейчас? — стараясь не дрогнуть голосом, спросил неожиданно екнувший где-то внутри то ли селезенкой, толи чем-то другим Олег. — Будет война?

В этот раз ему совершенно не понадобилось что-либо объяснять: майор Скребо все понял и так.

— Не будет, — твердо ответил он, помолчав. — Я думаю, что не будет.

Помолчав еще с несколько секунд, подполковник и майор просто отвели друг от друга взгляды. Затем Николай поднялся и ушел по своим делам, а Олег, несколько успокоенный его уверенностью, занялся настоящим делом: сведением «простынь» по боевому радиусу «МиГов» сопровождения с 600-литровыми подвесными баками при работе с аэродромов Аньдун, Мукден-Восточный, Аньшань и Куаньдань. Если командование дивизии примет решение передислоцировать их на сколько-то десятков километров, даже предварительные подсчеты могут сэкономить ему немало времени.

Считается, что принятое первым решение, даже чисто интуитивное, является наиболее верным, но Олег в математику верил. Наверное, это семейное, и маму бы порадовало, по вряд ли ей была бы интересна привязка к местным ориентирам расчетов времени боевого патрулирования реактивного истребителя «МиГ-15Сбис», взлетевшего с полными баками с любой из имеющейся в округе полос длиной 750 метров и выше, с запасом топлива на 10 минут воздушного боя. Хотя 10 минут — это уже вообще не бой, это готовое списывание по причине дальнейшей непригодности к летной работе, а то и по инвалидности.

Только теперь Олег понимал, что тогда, пятого числа, он вел себя как сумасшедший. Никакое желание пересилить себя, справиться со страхом ради будущих боев, не стоило того, что он принял неравный бой в таких условиях, когда мог уйти. Нормальный бой в век реактивных самолетов — это «ударил и убежал», или «Бум-зум», как говорят американцы, англичане и даже, кажется, немцы. Наверное, маме был бы чуть-чуть интереснее его несостоявшийся пока рассказ, если бы она представила, что используемый в расчетах самолет — это не какое-то абстрактное понятие, а весящая несколько тонн конструкция из стали, электрических проводов, каучука и керосина, заключенная в оболочку из мягкого, непрочного алюминиевого сплава. И с ее последним сыном, сидящим в кабине — вцепившись руками в ручку управления и вжавшись в подголовник с прикованным к «АСП-3НМ» взглядом в попытках выделить какой-нибудь флотский «Скайрейдер», который, в свою очередь, стремится сжечь заводик, сроду не производивший ничего сложнее керосиновых ламп, а теперь снаряжающий ручные гранаты и противотанковые мины. Сжечь вместе с рабочими, разумеется, потому что абсолютно все, имеющие хоть какое-то отношение к оборонной промышленности в Корее, работают в две двенадцатичасовые смены, а бросать работу при объявлении воздушной тревоги здесь никому в голову не придет.

Расчеты были самыми приблизительными — как говорится, «на два лаптя в любую сторону», но полезность их при том являлась несомненной, поэтому Олег продолжал работать, пока не увидел, что летчики уже ходят вокруг, занимаясь своими собственными делами. Взглянув на часы, он с удивлением понял, что 10 часов уже минуло, и, таким образом, назначенную встречу с майором Скребо в штабе он пропустил. Проблема была небольшая, потому что тот, кажется, сказал не «в 10 часов», а «часов в 10», а это во всех родах войск подразумевает совсем иное. Но все равно требовалось идти — хотя бы просто для того, чтобы узнать новости.

Новостей действительно оказалась целая куча: большинство их касалось перевооружения с «МиГ-15бис» на «МиГ-15Сбис», за какие-то сутки принявшего из абсолютного, невозможного хаоса хоть какие-то черты ситуации, являющейся сложной и до сих пор требующей массы человеческого труда, но уже вполне разрешимой. Так, собственно, и бывает в армии, и авиация здесь не исключение. Олег, к примеру, искренне полагал, что и войну с немцами советские люди выиграли не из-за лучшей своей организованности (этому было еще учиться и учиться, хотя подвижки к лучшему явно имелись), а из-за того, что благодаря своему характеру и привычкам меньше страдали от неизбежного на войне бардака почти во всем.

Еще одна новость Олега удивила: судя по словам осетина, командир полка собирался улетать в Ляншуй, на некрупный аэродром в ста с лишним километрах к северо-востоку от Аньдуна, на который, если он не путал, не базировался никто, кроме китайцев.

— Сказал, что у «малых соседей» одолжил «По-2», на нем и в такую погоду вполне можно добраться, — объяснил ему «ВСС полка», официально именовавшийся «помощником командира полка по тактике воздушного боя и воздушной стрельбе». Это был отличный боевой летчик, которым Олег искренне любовался: с такого только плакаты «Защитим родное небо!» писать. Лицо твердое и сдержанно-мужественное, рост высокий, плечи как у кузнеца. Само по себе это, разумеется, не значило ничего — мужественные лица он видал и у трусов, и у бездарностей, но у капитана оно полностью гармонировало с внутренним содержанием: он действительно был храбрым человеком, имел четыре лично сбитых в Отечественную и один уже здесь, в Корее, не считая по крайней мере еще одного подбитым.

— А почему не наш разъездной «Як-12»? Не УТИ «МиГ-15»?

— «Воздух понюхать». Говорит, давно не летал по-человечески.

Олег не ответил, только пожал одним плечом.

— Аслан, — поинтересовался он, с секунду поразмышляв, — а кто с ним летит?

— Я не знаю, — легкомысленно отозвался тот. — По-моему, он один собрался. А что?

— Да мне бы карты проверить. — Засмеялись они одновременно — обоим было совершенно ясно, что этот повод не подойдет. Шутка про выверку карт таким способом была далеко не новой; осуществлялась эта выверка, при необходимости, совсем иначе. Управление и дивизии, и корпуса базировалось здесь же, на Аньдун, в штабах подполковнику вполне могло найтись дело, но тогда отдохнуть не удастся. В первую очередь штурману Лисицыну предстояло готовить летчиков к работе в совершенно новом для них районе, и уж это ВСС полка прекрасно знал.

Выходит, ничего не поделаешь…

Олег отошел в глубь штабной комнаты. Сидящие здесь Скребо и еще один майор, начштаба 781-го ИАПа, отвлекшись на секунду от негромкого разговора, поприветствовали подполковника как положено — не небрежными жестами, а вставанием с мест в ожидании его отмашки. Дружба дружбой, но в присутствии посторонних ни один из майоров не имел права забывать про устав.

Подозвав капитана и добыв от него хранящиеся в полковом сейфе необходимые бумаги, Олег сел за свой стол и углубился в работу. Сам опытный пилот, в воздухе он без труда мог найти любой из ближайших аэродромов, даже не будь рядом настолько хороших ориентиров, как изгиб реки и десяток достаточно крупных сопок, своими шестистами метрами едва-едва не дотягивающих до местного обозначения «сан», то есть «гора». Но поскольку его выпуск был военным, то теоретические дисциплины, в том числе и навигация, в училище усекались по самый корень. Иногда это сказывалось, и сегодняшняя работа могла стать одним из таких случаев. Это Олега раздражало, но не сильно: практики штурманской работы за последние несколько лет ему хватило выше головы, а усидчивостью его ни бог, ни родители не обидели. Лишняя пара часов напряжения и терпимая головная боль потом — вполне приемлемая плата за то, что никто так и не узнает, что штурман полка Герой Советского Союза Лисицын испытывает хоть малейшие трудности с исполнением своих непосредственных служебных обязанностей.

— А, Олег Иваныч! И товарищи майоры здесь! Ну, это вообще здорово! — В комнату вошел командир полка и все сразу поднялись со своих мест. Единственным исключением остался радист, который сидел к остальным спиной, согнувшись над мощной полковой рацией, связывающей их с командованием дивизии, корпуса и армии. Пекин рация брала без труда, а вот Москву уже нет, но чем занимался радист, сказать в любом случае было невозможно — его голову украшали наушники такого размера, что из-за спины они казались отвисшими щеками. Из-за них-то он и не услышал грохота отодвигаемых стульев.

— Здравствуйте, товарищ командир.

Олег шагнул навстречу и пожал протянутую руку.

— Отсыпались сегодня?

Тон вопроса был нормальный, спокойный даже, но в случае утвердительного ответа этот вопрос подразумевал такие неприятности, что Олег сразу порадовался, что инспектор дивизии видел его с самого утра.

— Никак нет, товарищ командир, работал.

На майора Скребо Олег без дополнительного вопроса ссылаться не стал — это выглядело бы некрасиво. Захочет — спросит сам. Но это вряд ли. Было бы стыдно, если бы командир полка не верил собственному подчиненному.

— Это правильно. Полетите со мной?

«Ого! — подумал Олег. — Капитан за меня похлопотал? С чего бы это? Или совпало?»

— Аэродром смотреть, товарищ командир? — вместо этого спросил он вслух.

— Это еще бабушка надвое… — отмахнулся тот. — На самом-то деле вряд ли. А если и прикажут, то по-настоящему на такой аэродром сперва полетит командир БАТО. Точнее, не полетит, а поедет, я бы ему биплан не доверил — он здесь один такой заслуженный. Я биплан имею в виду…

Большинство находящихся в комнате людей улыбнулось; исключением был Николай, который местных шуток не знал. Командир батальона аэродромно-технического обслуживания был одним из самых старых офицеров во всей, наверное, дивизии: он воевал еще в Финскую, а потом продолжил воевать так лихо, что помимо двух орденов успел заработать еще и медаль «Партизану Отечественной войны». Имея такую крученую судьбу, что хватило бы на троих асов, этот человек мог при необходимости построить пригодную к использованию взлетно-посадочную полосу почти из чего угодно, и решение командира полка Олег принял без колебаний: командиру БАТО здесь доверяли безраздельно.

— Это запасная площадка для перегонщиков, на всякий случай, — объяснил комполка. — Площадок будет несколько, но эта та, которая дальше всего отнесена на восток, в сторону от нашего узла. Скажем, подлетают новые «МиГи», а нас штурмовать собираются какие-нибудь злыдни, и Мяо-гоу тоже. Вот на такое «мало ли».

— В Ляншуй, — на этот раз не спрашивая, а констатируя, сказал Олег. — Отказываться глупо, товарищ командир. Если возьмете в заднюю кабину, так полечу.

— Не боишься?

Такой вопрос ответа не требовал, задан он был для проформы, чтобы показать командирскую заботу. Гробануться в такую погоду вполне можно было и на поликарповском биплане, причем едва ли не скорее, чем на пятитонной реактивной машине. Да и некоторое количество всепогодных перехватчиков у агрессоров имелось, им тоже вполне можно было попасться на обед.

— Тогда собирайся, — не дожидаясь реакции на свое замечание, комполка взглянул на часы. — Через… минут через сорок полетим.

Командир ушел. Проверив часы, Олег по-быстрому закончил с самыми насущными расчетами, а потом немного поработал уже просто с совокупностью документов, постаравшись запомнить самые ключевые цифры — на случай, если их понадобится использовать в ходе общения с командованием дивизии. Зачем-то он все-таки командиру был там нужен, иначе тот не взял бы его в такое горячее время.

Закончив вовремя — так, чтобы успеть еще быстро переодеться в чистое, вымыть свои кирпичного цвета сапоги и встретить командира уже у машины, подполковник сдал бумаги обратно в сейф, попрощался с остающимися и побежал к себе. Натягивая на френч теплую меховую куртку, необходимую для полета в открытой кабине в столь мерзкую погоду, что стояла последние дни, Олег прислушался к себе. Никаких особенных предчувствий у него не имелось, и это было хорошо — хотя решение лететь не на «Яке», а на принадлежащем китайцам «По-2», принятое командиром полка из ностальгических побуждений, ему смутно не нравилось.

Уже когда они добрались до летного поля, приняли доклад механика и надевали парашюты, подполковник, прошедший, наверное, все, что может вывалить война на боевого летчика, украдкой плюнул под колесо самолета. Даже если такое кто и заметил, то внимания не обратил: ну, сплюнул человек и сплюнул. Некоторые под колесо вообще мочились и вполне серьезно рассказывали, что это не раз их спасало. Но Олег был уверен, что до такого он не дойдет.

Старый биплан, обтянутый сияющим от снежных искр перкалем, стоял на колодках, от которых тянулись змеи тросов. Оружия на нем, разумеется, не было: ничего из того, что его стопятнадцатисильный мотор мог поднять в воздух, не представляло угрозы для любого более или менее современного истребителя из водившихся у супостата. Можно было с некоторой долей уверенности предположить, что все они рыщут дальше к югу, да к тому же воздуха над Кореей и югом Китая много, а самолетов в нем сравнительно мало. Но все равно — любой подобный перелет зависел уже не только от теории вероятностей, но и в значительной степени просто от везения. «А уж в этом, — подумал молодой подполковник, — я пока могу дать фору кому угодно».

Прогретый двигатель маленького самолета ровно тянул свою песню, негромкую на фоне шума ветра в ушах. Биплан трясло и качало в воздухе, пока они набирали высоту. Облачный слой был непробиваем, но управляющий самолетом командир полка и не собирался в него лезть. Едва поднявшись выше гладких местных горок и холмиков, он потянул на северо-восток. Ветер дул справа-спереди, иногда меняясь на почти встречный, тогда и без того-то небольшая скорость их самолетика падала еще больше. Сидящий в задней кабине Олег услышал, как майор орет от радости, работая педалями в попытках использовать отдельные «пропуски» в порывах налетающего на них ветра для продвижения вперед.

Сам испытывающий понятное только настоящему пилоту счастье от происходящего, он постучал руками по бортам фюзеляжа, потом заорал в гофрированную трубку переговорного устройства, соединяющего обе кабины. Командир обернулся, махнув на мгновение левой рукой, оскалился из-под закрывающих половину лица очков, обшитых рыжим кошачьим мехом — и Олег понял, что тот или поет, или просто хохочет. Это было здорово! Взмахнув рукой в ответ, подполковник Лисицын, наконец-то полностью расслабившийся, отстранившийся от боли и переживаний последней недели, туже затянул ремни и сполз в глубь кабины, устроившись чуть пониже. Это правда, что в воздухе может произойти все, что угодно. Но все равно — сегодня был хороший день. Сегодня он мог не бояться совершенно ничего.

Узел 6.0 27 февраля — 1 марта 1953 года

Мы уничтожим все порты или города для того, чтобы достичь наших мирных целей.

Г. Трумэн, президент США.

27 января 1952 года.


Генерал как раз заканчивал разговаривать с подполковником медицинской службы, фамилия которого оказалась не Гдынский и не Гдынковский, как записал он себе еще в летящем из Москвы самолете, а просто Гдынов. Звали его Сергеем Сергеевичем, но русским он все же явно не был: больно выдающиеся имел нос и глаза. И того и другого на лице химика было удивительно много, но прочие детали его фигуры — от «сорок пятого растоптанного» размера ступни до мускулов, распирающих швы пошитого в Поднебесной френча — совершенно отбивали желание над этим шутить. В том случае, если такое желание не исчезало само собой от факта наличия на подполковнике пусть только подразумевавшихся (при китайской военной форме) узких, но все же двухпросветных погон[65].

Теперь, хотя сам разговор уже закончился, Разуваев не торопился отпускать вызванного им офицера, стараясь припомнить, что еще хотел у него спросить, — уверенный, что не забудет, но все равно забывший это. Записной книжкой генералу приходилось пользоваться все чаще: верный признак того, что несмотря на нестарый по военным меркам возраст, он все же не молодеет.

— Удивили вы меня, Сергей Сергеевич, — медленно и раздельно произнес Разуваев. — Не то чтобы я вам не доверял, но это противоречит тому, чему меня учили примерно в вашем возрасте.

Подполковник смолчал. Он продолжал бы молчать и дальше, держа руки по швам, но генерал поднял на него внимательный взгляд:

— Еще раз, пусть в третий. Повторите мне.

— Пара зарин — зоман, — повторил подполковник тоном, в котором только полный параноик мог выловить мельчайшие нотки раздражения. — По английской классификации «GB» и «GD» — это действительно в какой-то мере исключения. Это наиболее перспективные на сегодняшний момент ОВ[66] в арсеналах врага… из всех, пригодных к фактическому применению. Из числа известных нам, разумеется. Поэтому я сравнительно хорошо о них осведомлен. В частности, о них известно, что их стойкость зимой значительно выше, чем летом. В разы. Летом, в теплую погоду, она составляет несколько часов, зимой — несколько суток. Причем у зомана стойкость несколько выше, чем у зарина, — пропорционально в обоих случаях, то есть и летом, и зимой.

Химик говорил уверенно, делая после каждого предложения короткие паузы, дающие возможность генералу продумать отдельные куски информации. Он понимал, что едва ли не впервые в жизни может повлиять на решения, которые будут приниматься через недели и месяцы, и старался формулировать мысли наиболее четко.

— Значит, то, что сейчас зима, не является в отношении применения химоружия таким уж недостатком…

— Не является, товарищ генерал-лейтенант, — подтвердил Гдынов. — Это вопрос баланса. Иностранные противогазы, в отличие от отечественных, не обеспечивают зимой защиту от аэрозолей. Да и иприт даже в зимней рецептуре дешевле фосфорорганических ОВ. Но если решение о применении ОВ будет принято, то на нас кинут все: общеядовитые, фосфорорганические, «синий крест» и так далее.

Заметив то, что генерал его вроде бы не понял, подполковник поторопился объяснить подробнее. Говорил он еще минут пять, уже не останавливаясь. Затем последовало еще несколько вопросов, но генерал Разуваев поглядел на часы и возникший из доклада разговор, снова перешедший было в доклад, угас как-то сам собой.

«Ну-ну, — сказал генерал себе, когда адъютант закрыл за химиком дверь. — Век живи, век учись». Хорошо, что он, не доверяя себе, догадался вызвать того, кто неплохо понимает хотя бы что-то, происходящее здесь. И может строить предположения, расходящиеся с его собственными.

Странно и неожиданно, но в скорую химическую войну подполковник медицинской службы Гдынов, являвшийся несомненным энтузиастом ОВ, не верил. По его мнению, те случаи применения американцами «Кларка I» и «Кларка II», которые главвоенсоветник видел собственными глазами, не означали ничего. «Дифенилцианарсин и хлорарсин, — сказал по этому поводу медик, — это, конечно, ОВ, говоря официальным языком. Но сами по себе слабоватые. Именно что «синий крест», вредители противогазов. Ни одного случая применения в комбинации с ними действительно серьезных ядов, например фосгена и дифосгена, которые, собственно, отлично ложатся в эту комбинацию, я… не припомню».

Не припомнит он… Рассказ подполковника о том, как хлебнувшие одного из способных пройти через противогазный фильтр «кларков» люди срывают с себя резиновые маски, был слишком красочным и доходчивым, чтобы его можно было легко забыть. «В принципе, человека можно и простой ключевой водой так накачать, что он умрет в корчах, — добавил медик. — Так что если бы американцы дошли до адамсита, я бы первый забил тревогу. Но пока… Но пока они на краю остановились. И не думаю, что пойдут дальше. Не стоит того Корея».

С некоторыми рассуждениями подполковника, явно весьма неглупого человека, можно было согласиться, особенно если этого так хотелось. Генералу не понравилось, что американцы переформируют и перевооружают свои батальоны химических минометов, он доложил об этом товарищу Сталину, и в результате корейцам и китайским добровольцам стали поставлять современные приборы химической разведки: «ПХР-46» вместо устаревших «ПХР-40». А война здесь идет страшная: драка за впаянную в проклятую 38-ю параллель линию фронта ведется насмерть обеими сторонами, а через нейтральную полосу разведчики обеих сторон то и дело тащат захваченных во вражеских траншеях пленных — со всем, что у тех нашлось.

Можно догадаться, какие мысли придут в голову американским и британским генералам, когда им положат на стол этот самый «ПХР-46» — с теми индикаторами, которых в нем не было раньше: на табун, хлорацетофенон, бромбензилцанид, на тот же адамсит, который Гдынов так любит, что поминает его каждые пять минут… Почти наверняка они воспримут такое как сигнал «мы все делаем правильно». И еще — «вовремя». И в этом их вполне можно понять: всего за два десятка лет Советский Союз превратился из большой далекой страны, где много людей в буденовках и с винтовками, в одно из мощнейших государств мира, способное выставить на поле боя армады лучших в мире танков, сегодня практически не имеющих себе равных, поднять в небо сотни отличных современных истребителей и так далее. Такого противника, даже потенциального, следует бояться — если не понимать нутром того, как русские люди устали от ужасной войны на истребление. Уже ушедшей в прошлое, но еще не забытой, и вряд ли способной забыться хоть когда-либо.

Может, этот страх и удержит врагов от новой войны — и тогда на него надо работать, культивировать его. А может, и наоборот — со страхом и уважением, внушаемым десятками строящихся крейсеров и новыми типами вводимых в строй боевых реактивных самолетов можно слегка перестараться, и тогда любая мелочь заставит врагов сорваться. Скажем, когда — и если — они узнают о появлении в Корее новой армейской лаборатории AJI-3, предназначенной для химической, санитарно-химической и ветеринарно-химической разведки, то этот рядовой в общем-то факт отлично ляжет в канву усиленно формируемой теории «Русские вот-вот на нас нападут!». А раз так, то они как раз могут «пойти дальше» — просто чтобы упредить. Глупый пример, но как пример вполне сойдет. А найти другие будет слишком уж просто…

Вздохнув, генерал обвел взглядом объемистые папки с документами, лежащие на столе. В них были сотни самых разнообразных деталей, каждая из которых могла иметь самое прямое отношение к развитию военной и политической ситуации в регионе. К тому, разрастется эта война дальше, или нет. Возьмем, например, все большее увеличение доли истребителя «F2H Бэньши» в общем объеме палубной авиации США, работающей по целям на территории КНДР. И даже не только собственно палубной, но и авиации морской пехоты. В основном — варианты «F2H-2P», плюс некоторое количество «2N/2B», отличных высотных разведчиков с панорамными камерами. Пару таких удалось сбить. «И что?» — скажет по этому поводу любой случайно встреченный на улице Москвы или даже Пхеньяна человек. А вот то… «Бэньши», при том, что он выглядит как выкидыш нормального истребителя, в варианте «2В» способен нести 750-килограммовую атомную бомбу «Тип 7» или 1470-килограммовую бомбу «Тип 8». А таких бомб у американцев уже почти хватит на все, что расположено восточнее Урала и представляет собой хоть какое-то военное значение.

Для удара по Корее, а также прибрежным городам и авиабазам советского и китайского Дальнего Востока «Бэньши» подойдут лучше всего: перехватить их будет значительно труднее, чем «Сверхкрепости», а малый боевой радиус в Корее не важен — тут вся линия фронта — 225 километров но прямой. Значит, при малейшем подозрении на начало надо сразу бить по авианосцам, топить их, прежде чем палубники успеют подняться в воздух. Топить все.

И уже не говоря о том, что это само по себе практически невозможно, топить авианосцы придется бомбардировщиками «Ил-28», на которые, по докладам разведки, и делают основную ставку китайцы. Больше пока нечем. Или заставить Москаленко с его эскадрой умереть, разменяв себя и свои корабли на одну оперативную группу американцев из одного-двух тяжелых флотских авианосцев. Ту, что окажется рядом… Но в любом случае для этого нужно решение Москвы, а для его принятия и донесения до исполнителей может уже не хватить времени. И вот это не изменить уже ничем.

— Разведка… — произнес генерал вслух, с яростью, тоской и злобой глядя на плохо оштукатуренную стену своего кабинета. — Мне нужна разведка… Как?

Вопрос не был обращен ни к кому. У него имелось достаточно мощностей инструментальной разведки, плюс доступ к результатам разведки силовой, чтобы получить такое количество фактов, которое он не сможет переварить, даже обходясь совсем без сна. Химическое оружие, атомное оружие, замеченные у противника типы боевых и военно-транспортных самолетов и вертолетов, количество отмеченных пересечений ими линии фронта, обнаруженные вражеские корабли и транспорты — то ли с десантом, то ли нет… Все это было или здесь, на его столе в посольском кабинете, или в сейфах советской военной миссии, или уже на пути в Москву. Или уже там, в Дальневосточном управлении Генерального Штаба, либо же на столе у Самого. «Сталин наверняка сможет разобраться со всем этим, — с надеждой подумал генерал Разуваев. — Раньше это ему удавалось всегда. Ну, может быть, кроме одного-единственного раза…»

И тут же, не давая себе почувствовать облегчение, он подумал о том, как сильно товарищ Сталин сдал за последнее время. Его фотографии в газетах не изменились ни на черточку, но они ничего не значили — улыбающийся строгий генералиссимус на портретах, один из которых висел прямо над его головой (генерал не удержался и посмотрел), не имели абсолютно ничего общего со старым, усталым человеком, один взгляд которого заставлял боевого, много чего прошедшего генерал-лейтенанта вытягиваться по стойке «смирно». В военной ситуации, в том, что из происходящего важно, а что шелуха, мог бы разобраться опальный ныне Жуков. Но и его нет. Помощи просить не у кого, как обычно и случается.

— Разведка… — снова сказал генерал. — Капитан!

Ничего не произошло, и это разозлило его еще больше.

Только после второго его окрика дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели появилась голова адъютанта.

— Что — перевод? — потребовал от него главвоенсоветник.

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант, не знаю.

— Почему?

Выражение на лице капитана появилось такое, что генерал чуть не взорвался от злости и только с очень большим трудом подавил в себе желание заорать.

— Узнать, — приказал он, и капитан исчез, даже не ответив «Есть». Пора менять его, пора. Засиделся он в подручных, ему бы роту, он бы был на своем месте. Или учиться, как он собирался поступить раньше. Если оба до этого доживут.

Через минуту адъютант появился снова, догадавшись сначала стукнуть в дверь. Переводчики еще работали, как работали они непрерывно, посменно, круглые сутки, оглашая комнаты стуканьем пишущих машинок и невнятным бормотанием на местных языках и диалектах. Но часть документа была уже готова, и они предложили на выбор: взять несколько готовых страниц или подождать всего целиком — что может занять еще до получаса.

Переводили офицеры его личной бригады военпереводчиков, «с листа», но независимая проверка перевода была обязательна всегда. Плюс их сдерживала машинопись. Если бы выписать из Союза с десяток девчонок-стенографисток или машинисток, это ускорило бы работу чуть ли не вдвое, но представить здесь женщину из дома было невозможно, а взять местных, пусть даже знающих русский язык и машинопись, было так же невозможно — хотя и по совершенно другим причинам.

— Давай, — приказал генерал, решив, что к тому времени, как он переварит начало документа, переводчики вполне могут успеть. Еще через две минуты в руки ему легло несколько едва ли не теплых желтоватых листков. Он выругался было, увидев синий шрифт, поскольку ненавидел пачкать руки копирочными копиями, но сразу же понял, что ошибся — просто это была синяя лента.

О существовании этого документа ему доложили с утра. Это был выкраденный или захваченный какой-то удачливой разведгруппой корейских коммунистов приказ командира одного из саперных батальонов лисынмановцев кому-то из своих подчиненных. Приказ был длинный — страниц на пять или шесть. Даже не приказ — инструкция с упоминанием сразу нескольких видов инженерной техники: колейных понтонно-мостовых парков, плавающих транспортеров и так далее.

И что? Проглотив текст одним махом, генерал почувствовал разочарование. Тьфу-ты… Лейтенант-разведчик, посаженный им работать с корейскими товарищами, докладывая утром информацию за предшествующий день, особо отметил этот документ — как, возможно, имеющий отношение к наступательным планам интервентов. И поскольку генерал только об этом сейчас и думал, то ждал перевода уже не первый час. И вот такая ерунда… Дурак-лейтенант или не знал о чем говорить, или просто недопонял. Сам посол Союза Советских Социалистических Республик в КНДР говорил на корейском еще хуже лейтенанта, но ему было простительно. В этом же случае предстояло разбираться… будто у него есть на это слишком много времени.

И ведь главное — так бывает почти всегда. Если заранее высоко оцениваешь что-то неизвестное, то получаешь в итоге или разочарование, или прямой щелчок судьбы по носу. Какой-нибудь майор или подполковник в Москве, работающий на Главное инженерное управление армии, уписался бы от радости при виде такого документа, а здесь он бесполезен. Ни сведений о том, сколько этих понтонов и транспортеров у корейцев есть, ни подробностей, как американцы производят передачу техники их частям. Только некоторое количество характеристик и многочисленные призывы беречь технику. Бред.

Генерал быстро проглядел остальные листы, принесенные вновь появившимся капитаном. Да, невозможность обработать и интерпретировать быстро разрастающийся ком в основном малополезной информации — это как раз то, что, в конце концов, губит любого прогнозиста… Разуваев поднял голову и обнаружил перед собой так и не ушедшего адъютанта.

— Что? — спросил он, стараясь не раздражаться хотя бы в том случае, когда для этого нет прямого повода.

Капитан замялся, и генерал заставил себя потерпеть еще мгновение. Это оказалось правильным, верным решением, потому что капитан произнес невероятные, невозможные в его устах слова: «Pon rep»[67]

— Повтори, — потребовал главвоенсоветник.

Pon rep.

Повисла секундная пауза. Генерал Разуваев переваривал известие о том, что московская спецгруппа наконец-то выходит с ним на связь, одновременно пытаясь понять, имеет ли его адъютант непосредственное отношение к ней, или просто ретранслирует условный сигнал, определенный заранее, еще в Москве.

— Товарищ генерал-лейтенант, там двое старших лейтенантов у входа. Они потребовали передать вам эти слова — сказали, что вы поймете.

— Да, я понял, — генерал нервно передернул плечами. Ожидавший его возвращения в Пхеньян документ не содержал почти ничего конкретного, и за последнюю неделю Разуваев несколькими разными путями пытался выяснить, что это за спецгруппа, о которой ему сообщили, и кто может входить в ее состав. Излишним любопытством, выходящим за рамки обеспечения собственной разумной безопасности, генерал не страдал, поэтому не слишком разочаровался неудачей. Но вот, кажется, все и определилось само. Хорошо это или плохо, покажет время. А пока следует делать то, что ему приказали люди, имеющие на это право по рангу и должности. Причем делать на совесть — что бы от него ни потребовалось. Иначе он жить не привык.

— Зови, — приказал он ждущему капитану и повернулся к столу, начав быстро завязывать папки тесемками и перекладывать лежащие россыпью бумаги лицевой стороной вниз. Сформировавшаяся в годы войны привычка профессионального штабиста никогда не давала сбоев: штабные документы генерал хранил как зеницу ока, поскольку хорошо представлял, сколько и чего они будут стоить, если на этот раз везучим окажется разведчик не Ким Ир Сена или Мао, а лисынмановец. А по лицу их, между прочим, не различишь.

— Разрешите? — стукнули в дверь. От входа в здание посольства (неприметное, но вмещающее столько советских офицеров, что их хватило бы укомплектовать штаты стрелкового батальона) до кабинета была всего минута ходьбы: этаж здесь имелся только один.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!

И второй тоже: «Здравия желаю, товарищ…»

Да, не близнецы, конечно. Один русак, второй азиат, — кажется, узбек. Представились: «старший лейтенант Зая и инженер — старший лейтенант Петров». Наверняка сперва корейцы, а потом и охрана проверили офицеров сверху донизу, но генерал потребовал подтверждающий их полномочия документ. Документ старшие лейтенанты предъявили. Он был серьезным, причем настолько серьезным, что нетрудно было усомниться в том, точно ли они указали свои звания. На «малиновые петлицы» непохожи — скорее всего действительно армейцы. Но в Москве было сказано, что через сигнал «Pon rep» связываться с ним будет собственно командир группы, коему потребуется оказывать содействие. И что, это будет один из старших лейтенантов? То есть это действительно просто разведвзвод?

В проходной комнате за открытой настежь дверью было человек восемь — капитан уже успел поднять «в ружье» весь «внутренний» штат его личной охраны. Любое событие, выходящее за привычные уже рамки налета вражеской авиации на расположенные в их секторе ПВО заводы и плотины, вызывало у капитана паранойю. Осуждать его за такое не стоило — вражеские диверсанты работали так, что у них можно было кое-чему поучиться даже нашим.

— Кто из вас командир спецгруппы? — прямо спросил главвоенсоветник, закончив искать неточности в документах и отослав адъютанта за дверь.

— Я, товарищ генерал-лейтенант.

Угу, Зая, который не азиат. Почему-то генерал такого ответа не ожидал: этот лейтенант выглядел значительно более тихим и незаметным. Впрочем, в разведке такое может и на самом деле быть плюсом. Сидит такой «тихий зая» в уголочке, под кусточком, все его игнорируют, а он тихонечко так собирает развединформацию. А потом вскакивает, диким голосом орет: «Хальт!» И в ту секунду, когда все застывают, открывает огонь из чего-нибудь скорострельного…

Разглядывая лейтенантов, генерал Разуваев некоторое время молчал. Потом чувство долга победило: по своим полномочиям эти двое якобы младших офицеров были практически равны ему, а возможно, в чем-то и превосходили.

Поэтому их можно было считать ровней по рангу. Ничего, при желании можно было припомнить и другие подобные случаи.

— Садитесь.

Сам он сел, не дожидаясь, пока лейтенанты поблагодарят. Плевал он на это. Слово «ну?» он все-таки не произнес, но почувствовать его наверняка было несложно, поэтому тот старлей, который назвался фамилией Зая, начал говорить. Говорил настолько интересные и неожиданные вещи, что генерал заслушался, изумленный происходящим. Фактически это был подарок судьбы в чистом виде: чтобы со стороны неожиданно пришел кто-то, добровольно пожелавший тебе помочь в сложный момент, — такого в своей карьере генерал не припоминал. Это как если бы ему при формировании подвижной группы для удара на Симферополь дали бы не один 19-й танковый корпус, а два. Тогда бы ему хватило сил преследовать отходящих немцев, даже отвлекаясь на те развороты, на которые он растратил свои бригады.

Наверное, не так уж сложно догадаться, о чем он думает последние недели — учитывая, что на столе лежит неубранная, легко узнаваемая штампованная алюминиевая коробочка из-под незапотевающих пленок к очкам противогазных масок, только-только доставленная в Корею с очередной партией грузов. Но все равно совпадение было редкое.

Понравилось ему и то, что свои слова разведчики подтвердили еще одним документом — причем не в пример интереснее того, который разочаровал его час назад. Генералу даже не хотелось раздумывать, откуда они его взяли. Протокол допроса военнопленного, перевод с фотокопии аутентичного на первый взгляд документа на чосонгыль[68].

Американец, из 38-го полка 2-й пехотной дивизии I корпуса Восьмой, разумеется, армии США; рядовой, стрелок. Обычный такой солдатик, но рассказавший на допросе интересные вещи. Можно себе представить, как именно его допрашивали, когда он ляпнул первое слово на интересующую сейчас столь многих людей тему.

Интересно, как на это вышли офицеры спецгруппы? Неужели у них (или даже у Москвы) есть своя резидентура здесь, в войсковой разведке КНА?

— На него очень глубокое впечатление произвел захват, товарищ генерал-лейтенант, — сказал азиат, увидев, что Разуваев закончил читать перевод. — Разведчики у него на глазах закололи его напарника. Могли бы обоих взять, но предпочли не рисковать — и так на редкость тяжелый поиск был. Но в итоге получилось верно.

— Вы там были? — с изумлением спросил генерал. Если советские военнослужащие принимают участие хоть в каких-нибудь действиях, подвергающих их риску попасть в плен, значит, Москва ведет совсем уж опасную и страшную игру. Хотя то, что они все же пришли к нему, в эту картину не укладывается.

— Нет, товарищ генерал-лейтенант, — помотал головой командир спецгруппы, а за ним и елдаш[69].

— Но я присутствовал при втором допросе этого пленного. Задавал, так сказать, наводящие вопросы.

— Так…

Выждав с секунду, разведчик продолжил. Слушая его, генерал смотрел в пол, размышляя. Информацию, полученную при допросе пленного, ничего особенного из себя не представляющего новобранца-стрелка, можно было интерпретировать по-разному. Американские части понемногу пополняются, в том числе и собственно американскими военнослужащими. Учитывая, какое количество корейцев и европейцев служит в американских частях согласно разнообразным договоренностям, деталь это полезная, — хотя и совершенно не новая. Гораздо интереснее было то, что американцы, похоже, не слишком серьезно занимались подготовкой к ведению боевых действий в условиях полномасштабной химической войны — иначе бы они обучали своих людей совсем иначе.

— Рядовой был абсолютно убежден, что это проформа или даже просто повод, — сказал по этому поводу старший лейтенант. — Сам же я не думаю, что проводивший у них инструктаж капитан даже собирался их чему-то обучать. Скорее, ему нужно было или выговориться, или вообще просто посмотреть на то, что собой представляют солдаты-фронтовики. Как они будут реагировать и действовать, если такое оружие все же будет применено при той подготовке, которая у них имеется.

— Как его допрашивали? — поинтересовался генерал. — Я имею в виду того пленного.

Старший лейтенант Зая пожал плечами.

— Нормально допрашивали, товарищ генерал-лейтенант.

Как еще могли корейцы его допрашивать, если они половину полковой разведроты за неделю положили, вместе с саперами? Они на этого пленного и внимания-то особо не обратили, поэтому уже отправлять собирались, когда мы примчались. Хорошо, нам протокол передали непосредственно из…

Он все же смолчал, просто проглотив соответствовавшее слово, и это послужило для Разуваева окончательным доказательством того, что войсковая разведка имеет источники в штабах КНА, о которых ему не известно совершенно ничего.

— Он весь в синяках был, но живой, во всяком случае. Калечить его не стали — да и били, скорее, просто от злости. Они пытались какого-нибудь сапера изловить — и тогда бы с него живого кожу сняли, лишь бы узнать, как обойти те проклятые мины перед дотом. Там, знаете, такие усиленные проволочные заборы, спирали в два ряда и в два яруса, и проволочная сеть на пять рядов кольев. А вокруг все мины, мины, мины, — сначала полмины на ярд, потом одна, потом…

— Я знаю, — отмахнулся генерал. — И про мины знаю, и даже про «чертов дот» тоже. Без полка 122-миллиметровых самоходок или хотя бы пары 180-миллиметровых морских пушек на железнодорожных транспортерах его нипочем не взять. А поскольку их и нет, то я не думаю, что его когда-нибудь возьмут. Тем более в лоб.

— Да, конечно, вот я и говорю. Не стоил он того, этот парень. Побили от злости — и на второй день уже в лагерь собрались отправлять. Но допрос сняли качественно, можно сказать, талантливо. В первый же момент, как дотащили до штаба батальона, пока он только трясся и оглядывался на бугая, который его приволок. Сел такой сбоку и начал при нем кровь с ножа стирать…

Оба хмыкнули одновременно, причем мрачно. Попасть в плен в любом случае приятного мало, а уж в такой войне, какая идет здесь… Пытки в разведке всегда применяли не поморщившись — тем более, если ты имел дурость начать рассказывать что-то интересное. Или наоборот, не начать.

— В общем, если бы нужно было охарактеризовать этого сумасшедшего американского химика, то я бы назвал его «тем самым человеком, который нам нужен». Мы сейчас мучительно пытаемся выяснить, кто он такой, и кое-какие наметки уже есть, но тут уже от нас мало что зависит. Новое лицо в полку, высокий, просто высочайший уровень профессиональной подготовки. И при этом наплевательское отношение к своим обязанностям — по крайней мере, к «внешним», тем, что обеспечивают его легенду. Впрочем, когда пленному как следует дали по ребрам, он добавил, что это несомненно строевой офицер. Потому мы и заинтересовались так этим человеком, — объяснил разведчик. — Пулеметы-то с минометами нас не так волнуют, извините.

— Ладно, — махнул рукой генерал. — Если вы полагаете, что он такой уж интересный, работайте. Вы пришли просить помощи — просите. Своего у меня ничего нет — вон, капитан за дверью топчется, второй раз уже, наверное, свой наградной «парабеллум» проверяет. Но мое слово значит много, и я могу обеспечить вам хоть роту из любой дивизии КНА на выбор. Если нужна рота из состава КНД — просите того, кто обеспечивает соответствующий участок работы. Уверен, что вы знаете, о ком я говорю, и что у вас есть соответствующие полномочия, пароли и пропуска и туда…

— Полномочия есть. Но роту — это мало, — твердо возразил разведчик. — Даже разведроту — тоже мало. По словам пленного, химик собирается посетить расположение его подразделения через считанные дни, а с момента его пленения прошло уже свыше полутора суток. У нас нет его портрета, и максимум, на что мы можем рассчитывать, — это более или менее полное описание внешности этого капитана. Я не думаю, что оно станет полнее, если снять пленному несколько ногтей, но ни у меня, ни у корейских товарищей рука не дрогнет.

— Не сомневаюсь, — буркнул генерал. — Так что вам нужно? Батальон? Разведбат объединенного партизанского полка?

— Это хорошая мысль.

Неожиданно эти слова произнес не командир группы, а уже долго молчавший второй старший лейтенант.

— Но дело не только в этом. Нужно многое.

В принципе, у него не попросили ничего невозможного. Авиационное прикрытие, которое Москва начала уже обеспечивать и сама. То, что ради задачи, поставленной одному взводу, собираются перевооружить (или «довооружить»?) по крайней мере один истребительный авиаполк — уже одно это говорило о важности происходящего.

Использование боевого корабля для эксфильтрации группы и ее результата. Корейского, разумеется, потому что своих в его распоряжении не было: у «эскадры Желтого моря» и обоих советских Тихоокеанских флотов имелись свои собственные командующие. К тому же задействование боевого корабля под советским военно-морским флагом могло иметь такие последствия, о которых не хотелось даже думать, — пример «Пластуна» был страшным исключением[70].

Автотранспорт, горючее для него, усиление частей береговой обороны в необходимом районе. Все это, повторяясь, можно было назвать возможным. Но перечисленное требовало огромного объема работы, всю сложность которой явно не понимали старшие лейтенанты, и уж совершенно точно не понимала Москва.

Да, обеспечить перевооружение 535-го ИАПа, кажется, несколько ослабленного потерями в последние недели и с тех пор не пополненного, он сумеет. Получив приказ свыше, генерал начал заниматься этим еще до того, как ему стало ясно, для чего это, собственно, надо. Хотя все же это не так ясно и теперь, и даже изложенная ему наконец-то причина может оказаться ненастоящей. Но дело делается, и в ближайшие дни полку перегонят истребители, даже название типа которых главвоеисоветник еще не запомнил, и полк начнет работать.

Обеспечить усиленное зенитное прикрытие и аэродрома, и базы, с которой будет выходить за разведгруппой найденный старшим лейтенантом корабль, тоже было в его силах: в подчинении командования 64-го ИАКа находилась 35-я зенитная артиллерийская дивизия. Значит, зенитчики будут прикрывать новый аэродром и военно-морскую базу, какой бы заштатной деревушкой она ни оказалась, а в светлое время суток истребители прикроют (в том числе и от авиаразведчиков) и базу, и разведгруппу…

И как же это будет происходить? Как полк, пусть даже самых отличных истребителей, сможет прикрыть отход после захвата пленного? Одна пара «Скайрейдеров» или «Инвейдеров», десятками перепахивающих линию фронта с утра и до вечера, — и от взвода знающих цель этого поиска разведчиков не останется ничего, кроме кучи пепла: человек, накрытый напалмом, сгорает целиком.

От этих мыслей генерала прохватил озноб. Ему все больше и больше казалось, что сказанное разведчиками не имеет никакого отношения к реальности. Бредят или они, или тот, кто дал им задание прийти с этим бредом к нему. Скажем, для проверки. Может такое быть?

— Я не понимаю, — сказал он, перебив старшего лейтенанта на полуслове. — Предположим, все будет, как вы предполагаете. Корейские товарищи производят разведку боем, вклиниваются в боевые порядки лисынмановцев и американцев. Чего им это будет стоить, я знаю, наверное, лучше вас: даже просто для того, чтобы ворваться в их передовую траншею, они положат половину личного состава полка. Двадцать — тридцать минут артподготовки, позволившей бы избежать таких потерь, потребуют расхода боеприпасов, который нечем будет восполнить, — а каждый доставленный к линии фронта снаряд стоит, как чистое золото. И это даже если не вспоминать о том, что для этой самой артподготовки нужно сосредоточить артиллерию, которой мало и которая тоже на вес золота.

За двадцать минут этой самой артподготовки американцы устроят такую контрбатарейную борьбу, что это будет стоить корейцам половины артиллерии, — и это, опять же, минимум. Они успеют нанести авиаудар — да, даже при том, что этот участок мы попытаемся прикрыть всем, что у нас есть. Ерунда выходит! — повысил он голос, выставив в воздух кулак. — Расход боеприпасов, применение артиллерии — все это здесь планируется месяцы! Многие месяцы! Где вы собираетесь взять артиллерию? Самоходки? Ну ладно. В дивизии южнокорейской армии, которую вы собираетесь атаковать, имеется по штату 284 пулемета, 174 миномета калибром от 60 до 107 миллиметров, 36 пушек и гаубиц. И все из этого богатства, что окажется на участке наступления, будет задействовано для удара по атакующим. Знаете, что это означает?

— Знаю, — спокойно ответил выслушавший все это старлей. — Знаю, товарищ генерал. Мне приходилось такое видеть. Это я, видите ли, успел.

— Вот это я понимаю, — поднял генерал ладонь. — Я вполне понимаю, что это не ваше дело. Вас в той атаке не будет, как вы сказали. Я не сомневаюсь в вашей личной храбрости, дело не в этом. Я также совершенно не сомневаюсь, что разведка боем, и даже наступление тактического, полкового характера, предпринятое с ограниченными целями, пусть и без поддержки артиллерии, имеет некоторые шансы на успех. Оно будет стоить корейцам нескольких батальонов, но и это тоже не ваше дело, учитывая то, какой у вас план. Но… Хотите знать, что именно «но»? Или об этом в Москве приказано не беспокоиться? Этого американца могут убить в ходе атаки — вне зависимости от того, будет проводиться артподготовка или нет. Если он не пехотный офицер, а штабист или вообще тыловик-аналитик, присланный прямо из Вашингтона, как вы предположили, то при первых же признаках начала наступления сил КНА и КНД он не ляжет за пулемет, а прямым ходом побежит назад, в тыл — и правильно, между прочим, поступит. Две трети, три четверти мер, которые вы предлагаете, предназначены для того, чтобы не дать американцам отбить пленного обратно, когда вы его заполучите. Но при этом… Откуда, ну откуда у вас такая уверенность, что его удастся взять, в конце-то концов? Ведь ни слова этот пленный не сказал о том, что тот капитан полезет в передовую траншею, подставлять голову под минометный огонь. А для того, чтобы уверенно пройти позиции южнокорейцев, даже не отвлекаясь на закрепление, на додавливание их опорных пунктов, а потом добраться до «белого тела» американцев — нужен, извините, минимум усиленный полк. Причем если не закрепляться, то первая же серьезная контратака его опрокинет и сомнет. Огневых средств у американцев столько, что вам такое и не снилось. Вы готовы отдать полк этих ребят, — генерал показал рукой в сторону, — наших братьев-коммунистов, ради попытки все это проверить на деле? И потом… — Генерал приостановился, подбирая подходящие слова, не подобрал и только махнул рукой. — Потом все равно это не складывается, извините. Пленного взяли 25-го ночью, допросили вы его когда, — уже вчера, 26-го, так? И вчера же с утра, по местному времени, пришел приказ о подготовке к перевооружению конкретного авиаполка на новую для них технику. Такого не бывает, и конкретно этого тоже не может быть. Я не требую ваши разведывательные тайны, но я не смогу эффективно помочь вам, если вы хладнокровно и последовательно вешаете мне лапшу на эти самые…

Он показал, и все трое обменялись холодными взглядами. Все они были советскими офицерами, находящимися в чужой, пусть и союзной стране. Погон не было ни на одном из них, и только это, вероятно, давало такую свободу, чтобы старшие лейтенанты смели глядеть подобным образом на генерал-лейтенанта. Но все же, когда Разуваев поднялся со своего места, разведчики вскочили и вытянулись. Это был рефлекс, срабатывающий всегда — вне зависимости от того, какие полномочия дает хранящаяся в нагрудном кармане китайского френча бумага.

— Перевооружение истребительного авиаполка будет проведено в срок, — сухо произнес генерал. — Зенитные дивизионы будут сняты со своих основных позиций и направлены на аэродром Аньдун и в передовую военно-морскую базу Йонгдьжин. По батарее СЗА в каждую точку, еще две батареи МЗА на аэродром, и одна — в ПВМБ. Прожекторная техника, связь — все это будет обеспечено. В район, вплотную примыкающий к «чертову доту» будет временно перенесен вспомогательный пункт управления ОВА — требование об этом я передам генералу Чжень сегодня же. Во все три точки будут также направлены подвижные группы радиолокационного обеспечения, с техникой: «П», «Лиды», «СЦР», «СОН» — то есть и для истребителей, и для зенитчиков. Что я еще могу сделать для успеха операции?

— Вы можете подсказать нам, как провести ее так, чтобы не погубить дело.

Голос старшего лейтенанта Зая, кем бы он на самом деле ни был, оказался неожиданно ровным. Взгляд — тоже. Это генералу понравилось. Войсковых разведчиков, как людей, добровольно ползущих из глубокого и надежного окопа куда-то во вражеский тыл, через проволоку и минные поля, Разуваев более чем уважал — он перед ними почти преклонялся и никогда не жалел им ни попущений, ни наград. Ценил он и другую категорию разведчиков, о которых, впрочем, мог судить разве что по книгам и кинофильмам. Одетый в форму американского армейского офицера актер с золочеными кленовыми листиками в петлицах раз за разом стреляет в рушащуюся под тяжелыми ударами дверь, крича в телефонную трубку: «Десятого! Они ударят десятого!», а потом подносит пистолет к виску и спокойно улыбается ворвавшимся, — мальчишки со всего Минска ходили на эту картину такими толпами, что не будь он командующим округом, посмотреть бы ее не удалось никогда. За добытую техническую документацию к английскому реактивному «Нин II», скопированному на новый «МиГ» как «РД-45Ф», он лично обнял бы каждого разведчика-нелегала, сняв с себя все ордена и раздав им. Но кто такие были эти, не похожие ни на тех, ни на других…

И опять вспомнилась навсегда врезавшаяся в память картина, как на берег с испятнанного пулями шнелльбота сносили раненых. Будет ли это так же?

— Вам приходило в голову использовать геликоптер? — спросил он лейтенантов.

— Нет, — честно ответил старший из них. — Нам даже летать на таких не приходилось.

— Мне тоже, — пожал плечами генерал. — Более того, если бы вы ответили «да», я бы просто умыл руки. Если Москва готова пойти и на это, то никакой прочий риск уже не имеет значения. В такой ситуации уже неважно, останься я здесь или встань в одну цепь с китайскими добровольцами, вами, и вон, моим капитаном. Мне приходилось видеть «Ка-10М», и какую-то братухинскую[71] машину без названия, но и та и другая — это так, игрушки. Вам бы американский «Пясецкий-XVII» или новый «Сикорский-55»[72]. Вот бы чем лучше занялись, — угнали бы один такой, вас бы с головы до ног орденами увешали; А-а, что я… — Генерал повернулся к разведчикам боком и постоял так с полминуты, думая.

— Ничего в голову не приходит, — честно признался он. — Только в лоб. На фронте относительное затишье, так что если всю 20-ю армию на тот участок бросить, она наверняка своего добьется. Что скажете? Может, одного 68-го, скажем, армейского корпуса вам хватит? Или тоже много?

Ни иронии, ни издевки в голосе генерала не было ни на копейку. Он действительно не знал, что делать. Времена, когда он мог отметить на карте точку и этого было достаточно, чтобы привести в движение массу пехоты и танков, давно прошли. Теперь за каждый залп «Катюш», за каждый батальон, который понадобится Москве, он, военный советник, будет вынужден просить. К тому же он ничего не сможет объяснить — все те подробности, которые Петров и Зая ему выдали, он заработал своим рангом. Ни один кореец или китаец не должен знать, для чего именно ему вдруг требуется полк чуть ли не в личную собственность, — иначе Риджуэй и Пэк Сун Еп[73] узнают об их задаче раньше, чем большинство командиров рот.

Но ни в одной армии так не делается, извините, — времена Чингизидов также давно минули. К тому же, если вспомнить, что разведчики не собирались идти в атаку в первых рядах, то бойцы атакующих подразделений будут просто стрелять во всех, кто встретится им по пути и будет обмундирован и вооружен лучше, чем они. Отдать приказ не трогать американских капитанов? А если его за эти дни произвели в майоры или, наоборот, разжаловали в первые лейтенанты?

Устав испытывать напряжение, от последней мысли генерал улыбнулся, и ждавшие его слов лейтенанты машинально приняли положение «вольно».

— Никакого наступления не будет, — четко и раздельно произнес он. — Не будет ни гвардейских стрелковых полков КНА[74], ни реактивной артиллерии, ни тяжелой бомбардировочной авиации.

Учитывая то, что 913-й полк уже должен был начать перевооружение, я разрешаю его задействовать; мои обещания о прикрытии зенитной артиллерией военно-морской базы также остаются в силе. Но наступления в стиле Финской ради попытки захватить одного конкретного человека в плен не будет — это безумие, причем безумие бесполезное. Не говоря уже о том, что за оставшиеся дни ни КНД, ни КНА ничего подобного организовать не сумеют, добиться успеха подобным образом не удастся в принципе: необходимый вам секретоноситель или избегнет плена, или его убьют в той бойне, которая будет иметь место. Кроме того, вы сами сказали, что точная дата его пребывания на передовых позициях их второй линии обороны пленному неизвестна, а в удачу и везение в бою я последние двенадцать лет не слишком верю. Поэтому я принимаю следующее решение…

Набрав в легкие воздуха и впервые за эту долгую минуту опустив взгляд из верхней половины стены напротив него, с висящим на ней портретом читающего «Правду» Ленина, генерал Разуваев посмотрел на командира присланной в Корею из дома спецразведгруппы и на его товарища — то ли узбека, то ли очень светлокожего бурята:

— Это должен быть обычный разведпоиск, силами одной разведгруппы. Максимум — взвода. Усиление вы получите, какое требуется: отвлекающий удар силами роты-батальона соседей, прикрытие артиллерией — все будет. Но на «ту сторону» пойдут столько человек, сколько нужно, чтобы остаться незаметными, перебить тех американцев или лисынмановцев, которые будут находиться рядом с ним, и вытащить химика обратно целым и пригодным к потрошению вживую.

Возможно, у небольшой группы шансов будет даже больше. В конце концов, у корейских товарищей прекрасная войсковая разведка, у них сотни отлично подготовленных бойцов, занимавшихся партизанской войной в этих же краях еще при японцах. Чужую форму они носят не стесняясь, а данные, полученные при допросах того пленного стрелка, можно использовать для проработки хорошего подхода. Марш в противогазах, — высказал он неожиданно пришедшую ему в голову идею. — Учитывая то, что капитан, по его же собственной легенде, прибудет проверять состояние их готовности к нашей химической атаке, это может иметь успех.

Генерал засмеялся. Приняв единственно возможное в сложившейся обстановке решение и приказав себе быть готовым отвечать за него так, как это будет сочтено необходимым Сталиным, он почувствовал себя гораздо свободнее. «Deus… non prodere… как там дальше, Sus non edere…» В общем, «Бог не выдаст, свинья не съест».

— Представьте себе, все обсуждают этого химика, как он их сейчас начнет проверять, лейтенанты на сержантов орут, сержанты на рядовых, все клянут начальство, и тут к ним марширует небольшая группа людей в форме, так сказать, Тэ-Хан Мин-Гук Юк-Кунх[75] и в противогазных масках, а сбоку офицер, тоже в маске, отмашку дает: «Иль, и, сам…» А что? Неплохо, по-моему.

— Неплохо, — мрачно согласился командир спецгруппы. — Психическая атака. Матросы на зебрах. Спасибо, товарищ генерал-лейтенант.

— Не за что, — с удовольствием кивнул он. — Сколько у вас еще времени есть? День-два? За это время можно чуть ли не туннель прорыть к штабу 38-го полка американцев, если делом заниматься. Вы ведь по военной специальности войсковой разведчик, товарищ старший лейтенант? В ту войну где-нибудь батальонного или полкового уровня, да? Я так и думал, почему-то. Я никого не хочу обидеть, но давайте быть реалистами, ладно?

— Конечно, товарищ генерал-лейтенант.

Разведчики уже явно собирались прощаться. Похоже, они здорово разозлились, но тут главвоенсоветник ничего поделать не мог: будь у него взятая откуда-то с неба, ничего не стоящая дивизия, укомплектованная китайцами или корейцами, он бы с радостью ее им отдал, но поскольку дивизии не имелось, то оставалось делать именно то, что оставалось. То есть быть реалистом и готовить нормальный разведпоиск, со всеми его плюсами и минусами.

Генерал Разуваев совершенно не лукавил, когда заявил, что у небольшой, мобильной и скрытной группы гораздо больше шансов на успех, чем у укомплектованного полка Корейской Народной Армии, атакующего в полный рост и с полной самоотверженностью, как это умеют делать корейские коммунисты. Вряд ли старший лейтенант и даже инженер — старший лейтенант имели хорошее военное образование — не лейтенантское это дело. Но вот ему, как генералу, в голову пришел отлично подошедший пример, пусть и из морской истории.

Воздушную составляющую битвы за Лейте в октябре 1944 года японцы, как известно, проиграли было вчистую, понеся чудовищные потери, но так и не добившись почти ничего серьезного. Единственным исключением стал легкий авианосец «Принстон», легко и уверенно потопленный одиночным пикировщиком японцев. Как говорят, он просто затесался в мешанину пронизывающих облака в разных направлениях групп американских самолетов и точно вложил единственную 250-килограммовую бомбу в забитую заправленными самолетами полетную палубу авианосца. Еще говорят, что пилотировал тот пикировщик генерал-майор — но не будучи ни летчиком, ни моряком, генерал Разуваев не был уверен, правда это или нет. В любом случае, когда через полчаса на пылающем «Принстоне» взорвались погреба, силой взрыва перебило почти половину экипажа еще и на пытавшемся тушить его пожары легком крейсере[76]. Так что — да, хорошо подготовленным и способным действовать хладнокровно одиночкам иногда везет по-крупному, и даже там, где ничего не добились сотни полных энтузиазма новобранцев.

— Я еще раз напоминаю, вы можете рассчитывать на любые силы и средства, находящиеся в моем распоряжении. Как и на то, что я способен достаточно заметно повлиять на принятие решения командиром 64-го истребительного авиакорпуса и на командующего КНА генерала Джу Янг Кана. Если понадобится, я пойду и выше — но только в том случае, если вы представите мне нормальный, логичный план действий, требующий чего-то выполнимого. А не то, что вы…

Он не договорил, не видя в этом нужды. Распрощавшимся с ним по-уставному разведчикам все было ясно и так: наверняка они не были дураками, на такой-то службе. И скорее всего, как окончательно решил для себя генерал, дело было действительно сложнее, чем они сочли нужным ему сообщить. Получалось, что не зная полной картины, он не имел возможности принять точное решение и этим, возможно, обрекал разведчиков на провал, но другого выбора, кроме как отменить их бредовый план, он не видел. Нетрудно догадаться, что, не получив требуемого результата, Москва и лично товарищ Сталин вполне закономерно обвинят его в саботаже. Подписанная Председателем Совета министров СССР бумага «Оказывать всяческое содействие» будет его смертным приговором. Но и здесь ничего не поделаешь тоже. Совсем. Изменять решение было нельзя — по крайней мере, пока не откроются новые обстоятельства, диктующие новые же варианты действий. В конце концов, не стали бы же в Москве закручивать такую гигантскую по охвату операцию ради одного вражеского офицера, даже имя которого неизвестно никому, включая и того пленного стрелка-американца.

Значит — и это тоже было логично, — в качестве объекта захвата этот химик просто подвернулся им под руку, как и было рассказано. Но на капитане свет клином не сошелся, будет и другой капитан, майор, первый лейтенант, в попытках вытащить которого какой-нибудь заслуженный десантно-диверсионный отряд КНА, с порядковым номером, подбирающимся к девятистам, потеряет половину бойцов. Опять потеряет и опять пополнится худенькими семнадцати — восемнадцатилетними пацанами, вроде тех, которые десять — одиннадцать лет назад своими жизнями удержали немецкие танки в российских и украинских степях, не пропустив их к горам Кавказа, к великим русским городам, дав следующему поколению солдат возможность повернуть войну вспять и гнать ее на запад, где еще так многим из них отвела черту жестокая фронтовая судьба. И эти бойцы тоже за считанные недели станут ветеранами — те из них, кто уцелеет. Уж в этом отношении ничего нового война в Корее не открыла…

После ухода разведчиков генерал-лейтенант снова остался в одиночестве в кабинете, единственной особенностью которого, по местным понятиям, были сразу два портрета на стенах: и Ленина, и Сталина. У генералов-корейцев, в рабочих кабинетах которых Разуваеву приходилось бывать, обычно висел только один — Ленина. У китайцев иногда еще и председателя Мао, но реже. Вздохнув, он подошел к письменному столу, начав перекладывать бумаги обратно лицевой стороной вверх. Интересно, куда лейтенанты направились? Очень может быть, что именно к генерал-лейтенанту Котову-Легонькову, главному советском военному советнику при штабе КНД, а до этого, много лет назад, начальнику оперативного управления 2-го Белорусского фронта у маршала Рокоссовского. До него лейтенанты будут добираться сутки, и скорее всего, он скажет им то же самое, что они услышали здесь, в его кабинете.

Котова генерал Разуваев ценил чрезвычайно высоко, ставя его по чисто военному оперативному таланту значительно выше себя. Решение Сталина заменить генерал-лейтенантом Котовым-Легоньковым предыдущего главвоенсоветника при КНД, генерал-полковника авиации Красовского, бывшего одновременно и командующим оперативной группой советских ВВС в КНР, он принял не только безоговорочно, как положено принимать приказы Вождя, но и с удовлетворением. Котов — человек умнейший и смелый и не станет рисковать своими драгоценными резервами ради какой-то дурновато попахивающей истории.

Очень уж все это вместе взятое походит на какую-то сложную провокацию или политическую игру. На такие Иосиф Виссарионович большой мастер, но от них все равно всегда лучше держаться в стороне, даже рискуя вызвать неудовольствие своей пассивностью. Да, дескать, такой я тупой солдафон — пришли ко мне, генерал-лейтенанту, два старших лейтенанта со злыми плавными движениями и глазами опытных убийц и начали требовать, чтобы я заставил корейских товарищей вести наступление в никуда, в пустоту, растрачивая при этом не только силы, технику, боеприпасы и топливо, но и то доверие, ту веру в «северных братьев», в советских людей, в их опыт и правдивость, которую корейцы испытывают. А это гораздо важнее, чем один пленный, будь он химик-огнеметчик или химик-пиротехник. Ну чем они могли доказать, что он действительно важен? Ничем, товарищ Сталин. А я в общевойсковых частях всю жизнь, от командира взвода до командира подвижной группы и советника при Чосон Ин-Мин Куй, — всей Корейской Народной Армии, товарищ Сталин. Я лучше старших лейтенантов знаю, как надо вести наступление!

Высказав себе все это, генерал Разуваев несколько успокоился. «Провокация». Что-то такое правильное было в этом слове. Или не совсем правильное, но близкое по смыслу. Над этим стоит подумать. Такая война, которая ведется на Корейском полуострове сейчас, после того, как линия фронта несколько раз перепрыгнула через 38-ю параллель: на юг, на север, и опять на юг, и снова на север, — такая война не выгодна никому. Корейцам обеих Корей: и Южной, и народно-демократической, — потому, что они гибнут на ней. Советскому Союзу — тоже нет, потому что большинство русских, советских людей искренне, всей душой ненавидят войну — очень уж тяжело и страшно она им каждый раз обходится. Советские люди воюют в Корее, потому что это их долг, потому что это нужно их стране.

Следует признать, что и военнослужащие из «войск ООН», какой бы на самом деле ширмой ни являлось это название, тоже воюют за то, что они понимают под долгом. Итальянские и скандинавские врачи, в том числе и из нейтральной Швеции, и из дружественной Советскому Союзу Норвегии, колумбийские моряки и эфиопские гвардейские стрелки — все они находятся на неправильной стороне фронта не потому, что все без исключения есть выродки и беспринципные наемники мирового капитала, а потому, что они неправильно понимают, ради чего ведется эта война.

То, что война может быть выгодна Соединенным Штатам в качестве прикрытия для многократного наращивания военной, в том числе и военно-морской мощи, это одна сторона медали. Другая — это то, насколько корейская бойня неожиданно оказалась выгодна Японии. Сожженной до руин, потерявшей в процентном отношении почти столько же людей, сколько советская Белоруссия, сдавшейся только после урановой и плутониевой бомб, взорванных над ее городами. Ненавидимой по всему миру и до зубной боли, до кровавой пелены в глазах — почти во всех странах, которым не повезло быть ее соседями в пик расцвета японской мощи в конце 1930-х — начале 1940-х годов. В Сингапуре, Малайе, на Формозе[77], в Корее северной и Корее южной — всюду, где «отметились» японская армия и флот, правительства и народы с ненавистью и негодованием наблюдают то, как Япония богатеет на этой войне.

Машинально подойдя к окну и равнодушно разглядывая узор изморози на стекле, генерал Разуваев с некоторым неудовольствием подумал о том, что последняя фраза получилась у него очень уж «правильной», газетной, что ли. Но в то же время она была совершенно точной. Согласно мирному договору 1951 года, Япония восстанавливалась в правах суверенного государства, с исключениями для территорий островов Окинава и Рюкю. Но еще к 1949 году общее количество служащих ее «полицейских сил» превысило 200 тысяч человек. А в июле 1950-го, через две недели после начала войны в Корее, «ниспосланного Богом счастья», по выражению одного дальновидного японского политика, но прямому требованию и при прямом содействии США началось прямое и стремительное возрождение японской военной мощи — организуемой, оснащаемой, управляемой американцами. К 1953 году то, что послевоенная конституция Японии декларировала отсутствие вооруженных сил[78], было почти официально объявлено «ошибкой», но одно это не было бы так опасно.

Валовой национальный продукт Японии увеличился на 50 процентов за одно лишь второе полугодие 1950 года, то есть за первые полгода с начала этой войны. К 1952 году в Японии был достигнут довоенный уровень жизни — и это при том, что немалая часть населения Советского Союза и европейских стран до сих пор живет в бараках, сколоченных из обломков разбитых бомбами досок. Насколько было известно, к этому времени тот же валовой национальный продукт составил в Японии 200 % от уровня 1949 года — показатель, о котором оставалось только мечтать советской промышленности, при всех ее достижениях и трудовых победах вернувшихся домой с войны, уцелевших в ней мужчин.

За последние годы — за считанные годы — Япония из государства, низведенного до уровня африканских колоний, вновь возвысилась в промышленную державу с растущей как на дрожжах индустриальной мощью, с верфями, закладывающими один сухогруз и танкер за другим, с экономикой, ежегодно накачиваемой сотнями миллионов идущих на военные заказы долларов. Кому такое может нравиться — кроме, понятно, японцев?

Две сильнейшие политические партии Японии, либеральная и демократическая, поддерживают войну в Корее с энтузиазмом, сделавшим бы честь футбольным болельщикам — да и самой «Партии свободы», то есть либеральной партии Ли Сын Мана тоже. Но на самом деле такой невиданный рост японского экономического и военного потенциала, пусть и необходимый как вынужденная мера, не может нравиться даже самим американцам, которые организовали совершенно новые финансовые модели межгосударственных отношений, — лишь бы еще больше ускорить этот процесс, лишь бы обойти собственную военную бюрократию. За годы этой войны работающие на войну японские компании получили миллиарды полновесных долларов, — это и позволило снова набухнуть, как вулканическим прыщам, таким именам, как «Мицуи», «Мицубиси», «Сумимото». С военной точки зрения все это имело самый прямой смысл: произведенные в Японии боеприпасы доставляются на театр военных действий морем, на японских же судах, при том, что спускаемый на воду японскими судоверфями тоннаж уже уверенно перевалил за 20 процентов от общемирового. Но каждый полученный ими доллар — это доллар, переложенный из карманов собственно американских военно-индустриальных и финансовых магнатов и корпораций: Дюпона, Мартина, Локхида — всех, чьи имена склоняют в советских газетах как вполне употребимые в печати синонимы гнусных ругательств. Недовольство «неправильной» войной растет даже в самих США, и постоянно растущий список убитых и искалеченных на другой половине Земли американских военнослужащих почти не имеет к этому отношения. «Такая» война не нужна и им тоже — и именно в эту точку нужно бить всеми методами: разведкой, политикой, дипломатией.

Понимает ли это Сталин? На этот вопрос генерал Разуваев мог ответить совершенно определенно: Сталин понимает это не хуже, а скорее всего и значительно лучше, чем он сам — дипломат по должности, уже два с половиной года занимающий пост посла СССР в КНДР, научившийся разбираться в хитросплетении политических нитей, но все равно еще оценивающий большую часть известных ему деталей с точки зрения военного.

Делает ли Москва что-нибудь, чтобы данный фактор наконец-то стал настолько значимым, чтобы в совокупности со всем остальным перевести переговоры между воюющими сторонами из простого обмена угрозами и ультиматумами в плоскость хоть какого-нибудь компромисса? Да, почти наверняка. Но вот в том, является ли появление в Корее спецразведгруппы признаком того, что политику и войну в Кремле начали смешивать в нужной пропорции, он все же не был уверен. В конце концов, даже то, что инженер-лейтенант с русской фамилией Петров был азиатом, не значило ничего. Таких он видал и раньше — забывших свое настоящее имя беспризорников, приемышей, детей, потерявших родителей в революцию, в Гражданскую войну, в голод 1920-х и начала 1930-х годов. Из таких, кстати, действительно получаются отличные разведчики — и войсковые, и нелегалы. Они обязаны стране всем и готовы ради нее на все, как мамелюки старой Оттоманской империи. Они умеют выживать и принимать любые правила, не ломаясь при этом, не теряя способности оставаться бойцами. Его адъютант, кстати говоря, тоже как раз из таких.

— Сергей! — проорал генерал, подойдя к двери и толкнув ее ногой. Капитан появился через секунду, за ним из угла приемной тенью поднялись двое сержантов с автоматами на коленях: судя по всему, капитан пока не расценил уровень опасности как вернувшийся к норме.

— Сергей, — позвал генерал уже нормальным голосом. — Зайди.

Когда дверь закрылась, они встретились глазами.

— Тоскуешь? — поинтересовался Разуваев.

Адъютант ничего не ответил, только вздохнул — едва заметно. Не знай генерал, что он так сделает, — и не увидел бы.

— А напрасно. Судя по всему, становится веселее. Главное — это чтобы не слишком весело. Машина ждет?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, ждет.

Машина, много лет назад привезенная из Союза на железнодорожной платформе, до улыбки знакомая еще с фронтовых лет «M1», ждала приказов посла и главвоенсоветника не просто с утра до вечера, а круглые сутки. Случалось, что эти самые круглые сутки генерал-лейтенанту приходилось проводить на ее заднем сиденье, мотаясь между разделенными сотней километров разбитых грунтовых дорог штабами. Шофер и адъютант снова и снова менялись местами, фары «эмки», до половины заклеенные сверху черной бумагой от оберток фотопластинок, выхватывали из темноты очередной шлагбаум с замерзшим часовым в куцем ватничке — а потом шли очередные часы работы с командирами корейских подразделений: генералами, старшими полковниками, полковниками…

Сейчас, когда в Пхеньяне начинали происходить интересные события и когда в любую минуту делу могло понадобиться, чтобы он к ним подключился, генерал Разуваев не собирался уезжать далеко от посольского квартала. Но нужный ему человек находился недалеко, полтора или два часа езды в одну сторону, и на это можно было пойти — для того же дела.

— Едем в Намьянг, — приказал он капитану. — Сколько сейчас, семь? К полуночи вернемся. Обеспечь связь, предупреди пункт назначения, обеспечь охрану по полной форме. Все, как обычно, в общем, только быстрее.

Проведя всегда выделяемый на подготовку охраны десяток минут в разговоре со штабом 32-й ИАД по спецсвязи, генерал-лейтенант открыл собственный сейф, стоящий в углу кабинета на коротких, оформленных под лапы грифонов ножках. Сейф был еще девятнадцатого века, большой, английский, оставшийся от какой-то респектабельной торговой компании, размещавшейся в этом здании до японской оккупации. Бережливые японцы утилизировали полезный предмет, и когда их армия капитулировала, он почти напрямую достался первому советскому военному коменданту Пхеньяна, а после образования в 1948 году КНДР — и послу.

Заперев часть бумаг в сейф, генерал вынул с нижней полки маленький немецкий «Вальтер» и запасную обойму к нему, небрежно рассовав все по карманам. Забрав со стола оставшиеся бумаги и сунув (просто чтобы не слишком бросалась в глаза) коробочку из-под незапотевающих противогазных пленок под крышку изображающего китайскую пагоду бронзового чернильного прибора, известного тем, что им пользовались при принятии японской капитуляции, он покинул кабинет. Проследив, чтобы вернувшийся со двора капитан обошелся с бумагами так, как они того заслуживают, Разуваев кивнул стоящему «руки по швам» дежурному и вышел на улицу.

«Эмка» стояла у подъезда — если так можно было назвать главный выход из мелковатого для такого количества посольских и военных служб здания. Пространство до самой ограды было обсажено прозрачными сейчас кустами, на которых летом изобильно росли бесполезные в питании, но хорошо помогающие от жажды сизовато-красные ягоды. Прямо перед выездом с территории посольства, уткнувшись тупорылой мордой в закрытые ворота, стоял мощный крытый «ЗИС» с полувзводом «внешней» охраны. Двигатель его уже работал, выбрасывая в наступившие сумерки медленно расплывающиеся клубы пара и копоти. Еще один, меньшей грузоподъемности, автомобиль стоял вплотную за его машиной, — в нем, помимо нескольких охранников, главвоенсоветника сопровождали переводчики. За воротами стояла машина с корейскими военными, один из которых махал то ли капитану, то ли самому генералу рукой: «Мы готовы, можно ехать».

Всего охраны у генерал-лейтенанта было столько, что этого должно было хватить на нормальную диверсионную группу, даже дав ей право первого выстрела. Разумеется, это ничуть не гарантировало того, что на полдороге между Пхеньяном и Намьянгом ему не прошибет голову вовремя выпущенная умелым стрелком пуля. Выехав за ограду неприкосновенной территории советского посольства, генерал в качестве советника при вооруженных силах находящегося в состоянии войны государства автоматически превращался в совершенно легитимную цель, а редчайший в КНДР легковой автомобиль с несколькими машинами сопровождения спереди и сзади делал его просто лакомой мишенью для любого достаточно смелого врага, добравшегося из-за линии фронта до той дороги, по которой он сию минуту проезжает. На этой войне в генерала уже стреляли несколько раз — и каждый раз мимо. Но лишь попавший в цель выстрел считается снайперским, поэтому возможно, что все у него было еще впереди.

Хотя… Пули на этой войне он опасался все же несколько меньше, чем опалы по возвращении домой. Раскачиваясь в теплом нутре комфортной «полковничьей» машины, глядя на бритый затылок немолодого опытного водителя, генерал-лейтенант Разуваев размышлял «о вечном» — о том, сколько знакомых ему генералов и офицеров, вытащивших на себе чудовищную войну, были смещены со своих постов вскоре после Победы. И не по сокращениям армии, последовавшим сначала в середине 1945-го, а потом еще раз — в середине 1946-го, когда большинству имеющих значение для мировой политики стран вполне хватало собственных проблем и бед, чтобы серьезно угрожать началом новой войны, а… Да по необъяснимым в общем-то причинам. Жуков в армии, Кузнецов и Галлер на флоте, Новиков и Шахурин в авиации, несколько других известных фамилий. Большинство из них, кроме разве что вице-адмирала Галлера, были живы, некоторые были на свободе, а другие даже занимали какие-то посты, но все это навевало нехорошие мысли. В последний год Вождь как будто снова начал «чистить» партийный и военный аппараты — и пусть значительно мягче, чем раньше, но все равно риск попасть под его непредсказуемый удар всегда был слишком реальным, чтобы о нем забывать.

На XIX съезде партии, материалы которого миллионы советских людей читали с замиранием сердца, под критику Сталина попали Молотов и Микоян — вернейшие, надежнейшие люди, каждый из которых сделал для страны больше, чем десяток таких генералов, как он, вместе взятых. Делавших только то, что требовала от них страна, и никогда не подводивших ни ее, ни самого товарища Сталина. Не то что он, в ходе операции по освобождению Крыма упустивший свой шанс встать вровень если не с Жуковым и Баграмяном, то хотя бы с Батовым и Поповым, и рискующий потерпеть поражение и сейчас. Собственно, уже потерпевший — учитывая, что назначение он получил в ноябре 1950-го, в самый канун наступлений армий КНА и КНД на Пхеньян и Хамхын, когда после их удара, почти советского по мощи, размаху и темпу, судьба войны казалась почти решенной. Но потом все повернулось вспять…


Фронтовые дороги не меняются — они всегда одинаковы, где бы они ни пролегали. Дорога от Пхеньяна до Намьянга не была исключением — такая же разбитая техникой, такая же ей забитая. Особенно сейчас, когда стемнело уже окончательно и можно было не опасаться никого, кроме вражеских «ночников». Но это была уже почти мелочь, не стоящая особого беспокойства: на Мяогоу базировался советский 258-й ночной истребительный авиаполк, на Аньшань, Аньдун и пару других аэродромов — несколько отдельных ночных истребительных эскадрилий, как советских, так и союзиичьих. Ночные налеты американских бомбардировщиков, включая «Сверхкрепости», не прекращались, но основной их целью были серьезные объекты, вроде плотин, железнодорожных мостов и крупных заводов, над которыми их с переменным успехом и отлавливали «Лавочкины» и «МиГи». Все это вместе взятое давало достаточно хорошие шансы на то, что их участок тянущейся на юг, разбитой на звенья колонны разномастных автомобилей американцы проигнорируют.

Так оно и случилось: какой-то час с четвертью езды — и вокруг замелькали остовы обгоревших полуразрушенных и разрушенных до основания домов, отмечающих начало нового населенного пункта. Проехав бывший город насквозь, грузовики охраны и втиснутая между ними «эмка» свернули на одну из пересекавших накатанный путь дорог, и трясти начало еще сильнее.

— Стой! — вдруг заорал адъютант генерала, сильно наклонившись вперед. Вцепившийся в рулевое колесо взмокший от пота старшина-шофер тут же уперся ногой в педаль тормоза. Передний грузовик застыл, наполовину развернувшись поперек узкой дороги. Их мотнуло, и автомобиль окончательно остановился, не дотянувшись бампером до кормы грузовика примерно на метр.

Вжав голову в плечи и терзанув истертые шестерни коробки передач, шофер тут же дал задний ход — не быстро, чтобы не въехать в так же пятящиеся машины сзади. Спереди из крытого кузова уже выпрыгивали бойцы с оружием в руках, часть из них мгновенно исчезла в темноте справа и слева от дороги, остальные в неподвижности остановились в луче идущего откуда-то спереди света. Собственные фары их машины шофер погасил почти немедленно, точно так же поступили грузовики позади. Генералу захотелось властно, как он привык делать, приказать капитану выйти и разобраться, по он смолчал — и старшина, и капитан знают свое дело отлично, и мешать им не стоит.

Кроме того, все действия охраны пока были совершенно правильными, — у него возникло ощущение, что все эти слитные, синхронные манипуляции были отработаны или, по крайней мере, заранее обговорены. Столкнувшись с чем-то, не видимым ему, грузовик закрыл машину главвоенсоветника своей тушей, основная часть группы охраны изготовилась к огневому бою, в то время как остальные остались с ним — как возможная «следующая порция».

Через минуту толкотня впереди стала неразличимой в темноте, лишь немного разбавляемой желтым блеклым светом нескольких фар, просвечивающих через морозный парок. Это было даже красиво. Потом спереди трижды мигнули красным фонариком, и капитан отчетливо выпустил воздух из груди. Похоже, он действительно напрягся. Повернувшись к генералу и получив от него согласный кивок, адъютант шепнул «давай!», и шофер аккуратно тронулся вперед.

Грузовик уже подвинулся, освобождая место высоким угловатым теням, с единственной яркой фарой, горящей как глаз похмельного циклопа на каждой машине. Сначала генералу показалось, что это «ИСы»[79], но он понял свою ошибку почти сразу же, не обнаружив знакомых черт в массивном силуэте. Тяжелые самоходки «ИСУ-122», известные тем, что являлись едва ли не единственными самоходными артиллерийскими установками Отечественной войны, к которым так и не прилипло никакого прозвища. Действительно похожие на «ИС-2» в темноте и с недосыпу и имеющие с ним массу общего с технической точки зрения. Двигалась передняя машина осторожно, стараясь не задеть бронированным бортом уступивший им дорогу, но оставивший на ней левые скаты «ЗИС».

— Стой, — не удержавшись, потребовал генерал. Старшина остановил машину немедленно, и Разуваев вышел, тяжело натужившись, чтобы справиться с неудобно сбившейся под ним на сиденье шинелью. Оставив дверцу открытой, генерал прошел точно на середину дороги, приземистый и массивный в гротескном свете танковой фары. Из открытого люка ему, надсаживаясь, что-то прокричала неразличимая фигура, но он продолжал стоять. Сзади уже подбегали корейцы: переводить, стрелять — что прикажут.

Самоходка остановилась, не заглушив дизель, но умерив обороты. Вонючий солярный дым, окутавший на мгновение ее траки, дополз до колен генерала, заставив того хмыкнуть. Он любил этот запах.

— Твою мать! — донеслось сверху среди неразборчивых звуков, перебиваемых рычанием мощного двигателя в каких-то трех — четырех метрах.

— Сам «твою мать!», — во весь голос заорал генерал. — А ну, слезай!

То ли самоходчик услышал его натренированный командами голос, то ли прочел слова по губам, но он на несколько секунд исчез и тут же появился снова с комплектом сигнальных флажков. Вроде бы было слишком темно, чтобы пользоваться классической связью танкистов эффективно, но короткое движение его рук — и вслед за головной машиной двигатели начали вразнобой глушить все остальные. Лязг металла, стук, хрип каких-то механизмов внутри бронированных зверюг — и машины начали гасить фары. Кто бы ни командовал этим подразделением, он явно с почтением относился к способностям пилотов американских ночных ударных самолетов.

Теперь стало совсем ничего не различить более чем в нескольких метрах, но самоходки все равно угадывались: пахло от них так же оглушительно. Высокая, крепко сложенная фигура со стуком спрыгнула с брони и остановилась перед генералом, белея пятном лица, черты которого едва можно было различить в свете единственной включенной пары автомобильных фар. Адъютант шумно дышал справа, но неизвестный самоходчик молчал. Впрочем, сомнений у генерала уже не оставалось.

— Я генерал-лейтенант Разуваев, — представился он. — Назовите себя и свою часть.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант. Майор Чапчаков, военный советник при командире отдельного танко-самоходного полка резерва Главного командования Корейской Народной Армии. Батареи полка, согласно приказу, следуют к назначенному рубежу.

— Вольно, майор. Где командир?

— В концевой машине, товарищ генерал-лейтенант. Марш тяжелый, он хотел лично обеспечить…

— Я понял.

— Позвать?

— Да.

Не тратя больше слов, майор засунул кончики двух грязных до черноты пальцев между передними зубами и оглушительно свистнул. Откуда-то с хвоста колонны донесся ответный резкий свист, и майор, не оборачиваясь, проорал: «Командира!» Секунд через двадцать послышался топот ног по мерзлой земле, и вскоре из темноты выскочил такой же высокий и крепкий, как советник, командир полка — кореец средних лет, с грубо очерченным лицом, испорченным идущими по нему вкривь и вкось ожоговыми рубцами. Увидев генеральскую свиту, он затормозил, встал, как положено, и представился — сзади излишне перевели.

— Кому вы свистели, майор? — спросил генерал, снова переводя взгляд на советника.

— Там… — он неуверенно показал рукой в направлении короткой колонны самоходок и бросил фразу, не закончив.

— Позовите.

Майор свистнул еще раз и, когда ответили, проорал: «Ко мне!», как какой-то собаке. Опять пауза, потом нарастающий топот и треск сминающегося под сапогами тонкого ледяного наста. Второй европеец, и тоже явно славянин. Генерал не помнил, чтобы на полк могло приходиться по два советника, но в последние месяцы, в преддверие планируемого весеннего наступления, Главное командование КНА переформировывало бронетанковые части, в том числе и немногочисленные танко-самоходные полки РГК. Поэтому новшества могли появиться всякие.

— Фамилия?

— Чапчаков, — ответил второй самоходчик, тоже на мгновение задержавшись. Не поверив, генерал приподнял брови в вопросе, и стоящий перед ним офицер торопливо добавил: — Капитан Чапчаков.

— Братья?

Генерал действительно был удивлен и теперь даже не пытался этого скрывать. Всех советников, которые, меняясь (в отличие от него), третий год проходили через ведущую активные боевые действия армию братского государства, знать было невозможно. Более того, даже большинства их личных дел он не видел, полагаясь на тех подчиненных, для которых эта часть работы являлась главной. Но пропустить такое было странно: повторение нетривиальных фамилий должно было запомниться хоть кому-то.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

Майор был старшим, конечно; по его оценке — лет на шесть. Но все равно странно.

— Какова ваша должность здесь? — резко, отрывисто спросил он и опять отметил, что спрошенный им офицер ответил не сразу, словно подбирая слова.

— Военный советник при командире второй батареи.

— Я главный военный советник при КНА, — устало сказал генерал. — Никаких советских военных советников при командирах батарей здесь нет и быть не может. Еще есть советские военнослужащие в полку?

— Так точно.

На этот раз майор ответил совсем уж с убитым видом, будто его давили. Нарваться посреди Кореи, в нормальном тыловом марше, на неприятности в виде слишком осведомленного генерал-лейтенанта — это для него было, наверное, немного неожиданным.

— Кто?

Было странно, что майор не ответил сразу же, сам, когда вопрос был задан прямо и недвусмысленно.

— Старший сержант Ибрагимов. Инструктор-механик. Следует с тыловой колонной полка, — они должны быть километрах в пятнадцати позади.

— Ну что ж, понятно, — генерал удовлетворенно кивнул. Сомнений у него не осталось уже никаких, неясно было только, является ли и этот марш, передислокация драгоценнейшего полка тяжелых самоходок, прямо исполненной «советниками» инициативой Москвы, или он все же «настоящий».

— Товарищ полковник, — обратился он к корейцу на грубоватом, но понятном мунхвао[80], пусть и с заметной примесью северо-западного диалекта, оставшейся в его речи от самого первого учителя. — Ваши приказы, пожалуйста.

Тот молча достал из кармана потертой планшетки несколько желтоватых листков, подал. Адъютант сбоку включил электрический фонарик, осветив рубленый корейский машинописный шрифт. На взгляд генерала, и текст, и форма приказа были аутентичными; более того, он узнал подпись командующего армией, которому был переподчинен сейчас полк. Маршрут тоже был указан, и та точка, в которой они сейчас находились, соответствовала предписанной.

— Хорошо. Где танковый батальон?

Насколько он уловил, в приказе не было ни слова о «раздельном следовании», хотя настолько далеко от линии фронта, где шансов вступить в бой с ходу имелось не так много, в этом тоже не имелось ничего необычного. Просто придирка. Генерал уже понимал, что зря задерживает полк, подвергая его риску утром быть обнаруженным на марше, за чем незамедлительно последует удар с воздуха.

— Он проследовал этим же маршрутом на полчаса ранее, товарищ главный военный советник. У батальона опытный командир. С ними же, десантом на броне, осуществляет движение большая часть мотострелков.

— Хорошо. Продолжайте движение. Желаю удачи. Вы постойте, майор.

Дождавшись, пока откозырявший командир полка не исчезнет в темноте и за ним не последует капитан-«советник», генерал Разуваев коротким жестом показал адъютанту, чтобы тот включил фонарик снова.

— Хорошо, — снова сказал он, вглядевшись в черты лица майора Чапчакова. — Вы умело управляетесь с корейцами. Давно здесь?

— Меньше месяца, товарищ генерал-лейтенант.

«Вот-вот, — с удовлетворением сказал генерал про себя. — Что-то больно много непростых советников прибыло сюда за последний месяц».

— Самоходчик, танкист?

— Самоходчик.

— Хорошо, — снова повторил он. — Вы тоже можете следовать, и успеха вам в вашем деле. Я подумал, что это странно, что майором и капитаном командует старший лейтенант, но то что вы оба самоходчики, это вполне объясняет. Еще раз — удачи.

Уже уходя, генерал Разуваев не удержался и поглядел на выражение лица майора. Увиденное вполне его удовлетворило. Итак, он был прав. Москва играет в свою собственную игру на его поле, и ни одной настоящей фигуры, кроме Сталина, в ней на самом деле нет, одни пешки. И он сам — вовсе не исключение.

Узел 6.1 2 марта 1953 года

«Третья группа в составе 10 истребителей «МиГ-15Сбис» совершила посадку на аэродроме Аньдун и принята 913-м истребительным авиационным полком к 11 часам 00 минутам 2 марта».

Это формальная фраза, появившаяся в журнале боевых действий, занесенная в нее твердой рукой командира полка, не значила почти ничего. Если использовать нормальные мерки, то полк почти не был боеспособен. Даже небо над ВВП прикрывали «МиГи» 535-го полка, которому (за исключением его «ночной» 1-й авиаэскадрильи) это задание было поставлено командованием дивизии как приоритетная боевая задача. Все 30 машин прибыли в течение нескольких часов, тремя группами. Руководителем полетов на Аньдун был сегодня подполковник из штаба 32-й ИАД, и к тому моменту, когда благополучно приземлился последний самолет, его френч можно было выжимать от пота.

— Все… — сам утирающий лицо, штурман полка устало потянулся. С начала дня он занимался возложенной на него командиром полка частью передачи техники, а теперь ее приемом от перегонщиков. Еще до рассвета летчики из 781-го ИАПа прибыли автоколонной, чтобы забрать заслуженные «МиГи» с выцветшими и многократно подкрашенными бортовыми номерами, каждый из которых что-то говорил отвоевавшим на них не один месяц летчикам 913-го. Новые машины имели номера синего цвета — тоже трехзначные, все вразбивку, без четко прослеживаемой системы. Впрочем, особого значения это не имело — позывные у летчиков в любом случае должны были остаться старые: летчик старший лейтенант Александров и техник Слободков — «шестьдясят девятый», летчик старший лейтенант Асеев и техник Урвачёв — «пятьдесят седьмой», и так далее по алфавитному списку. Иначе не успеет кто-то среагировать в воздухе на указание ведущего (или наоборот, предупреждение ведомого) — и все, конец.

Подойдя к окошку фанзы, подполковник Лисицын увидел, как отъезжает от взлетно-посадочной полосы обязательная на любом, самом убогом взлетном поле санитарная машина. В Аньдуне сейчас было шумно и весело. Прямо в торце ближайшей к нему ВПП заканчивала вкапываться в мерзлый каменистый грунт прибывшая вечером предшествовавшего дня и уже полностью развернутая батарея 85-мм зениток с советскими расчетами. Всего-то четыре пушки из 12 с лишним тысяч, имевшихся у Советского Союза к этому моменту, и из около 300 находящихся в зоне боевых действий, — но оказавшиеся в нужном месте и в нужное время, в дополнение к тем, что уже защищали авиабазу. Образуя с вытянутыми в виде перекошенной подковы позициями батареи почти геометрически точный равнобедренный треугольник, развернутый чуть наискосок от оси ВПП, располагались две новые батареи МЗА — обе с установками калибра 37-мм. Солдаты их расчетов активно работали киркомотыгами и кайлами, зарываясь в землю, среди желтовато-серых фигур мелькали неотличимые, одетые в такие же матерчатые куртки китайские бойцы. Командир отдельного зенитного дивизиона, которого Олег видел мельком уже раза три, и каждый раз — бегущего, заставил работать всех.

— Что думаешь? — спросил он стоящего рядом Владлена, напряженно посматривая в небо.

— Зря они это. Могли бы на пару тысяч еще выше подняться, да?..

Потерев нехорошо ноющий живот, Олег с неудовольствием поморщился. Он был не вполне согласен с молодым пилотом, но все равно испытывал неприятную тревогу. На высоте около 5 тысяч метров барражировала четверка «МиГов» из состава авиаполка «соседей» — кого именно, он не знал. Четверка — это на такой дистанции от Корейского залива почти ничто. Да, она способна отогнать, а то и сбить излишне самоуверенного разведчика, но она же явно привлечет к себе внимание всех остальных, наверняка заметивших клубы снега, поднятые двигателями последней из трех крупных групп садящихся самолетов. До залива, куда истребители авиакорпуса не имели права залетать, отсюда было настолько близко, что в изобилии имеющиеся у американцев радары кораблей радиолокационного дозора почти наверняка следили за «МиГами» с самого момента их появления. Вычислить же их «привязку» к Аньдуну не составляло труда, просто арифметически сведя в одну точку все их лениво-плавные перемещения в небе. Кроме того, по крайней мере несколько раз в кабинах сбитых «Сейбров» находили бинокли, и догадаться об их роли было достаточно несложно.

Высота у самолетов прикрытия пока была достаточно обычная для подобной работы, но в любом случае кому-нибудь уже наверняка пришла в голову мысль: «А что это все может означать? А чем это таким новеньким китайская авиация занялась?»

— Пошли.

В стоянии на одном месте и разглядывании неторопливого купания серебристых черточек в солнечных лучах все равно не было ничего полезного. До «готовности № 3» не довели даже 1-ю эскадрилью полка, но и летчики всех остальных эскадрилий, которым пока можно было отдыхать в пределах минуты бега от своих машин, были там же, где почти все остальные и куда торопливым шагом шел сейчас он с ведомым. Десятки людей копошились сейчас у новых истребителей, беззащитно-робких на земле, трогательно уязвимых под камуфляжными сетями. Олегу захотелось грубо выругаться, и поскольку стесняться было некого, то сдерживать он себя не стал.

— Знаешь, что самое гнусное? — спросил он. — Мы ведь сами хотели туда, ближе к линии фронта. Сначала из Аньшаня в Аньдун, в «первую линию» корпуса, потом вообще на юг, к черту на рога. Не все, может, но многие. Хотели воевать нормально, добивать подранков, драться, как положено на настоящей войне, — а тут… Кроме самого того, что в баках под брюхом стало топлива на лишнюю тысячу километров пути, ничего пока не изменилось. Ладно, сегодня первый день, но к вечеру уже можно будет взлететь на четверть часа, хотя бы на «обжатие на валежку», каждому на своем конкретном самолете. Чтобы почувствовать… А насчет «драться», так завтра нам, может, уже туда, а разрешающего приказа нет. Как нельзя было гоняться за тем, кем хочется, так и…

Он махнул рукой, не договорив. Владлен был свой и должен был понимать его не хуже любого другого летчика. Большинство повоевавших в Корее советских истребителей хотя бы раз сами выводили в соответствующей графе привычную формулу: «Ушел со снижением в сторону моря», — ничего не значащую, и вызывающую то насмешку, то сочувствие. Дымя и даже горя, вражеские бомбардировщики, истребители, штурмовики и разведчики уползали на юг и в залив. И наверняка многие из подбитых ими вражеских машин или падали немедленно за горизонтом, или списывались после аварийных посадок и «несовместимых с дальнейшей боевой эксплуатацией» повреждений, но имеющиеся машины, погибшие подобным образом, если и засчитывались, то не на личный счет, а на счет полка. Более того, из докладов политотдела корпуса было известно, что самими американцами такие потери не учитывались как боевые. Собственно, это и позволяло противнику с кристально чистой совестью заявлять, что соотношение потерь «Сейбров» к «МиГам» составляет не то 1:10, не то аж 1:14. Действительно, если издырявленный самолет рухнул, не дотянув сотню ярдов до периметра родной авиабазы, и пехотинцы растащили его обломки на ценные сувениры — разве это потеря? С точки зрения американцев — конечно, нет… Учитывая, что за сбитый «Сейбр» советским летчикам платили по 1500 рублей, — это было возмутительным.

За спиной взвыло, свистнуло, и в небе повисла на глазах сносимая в сторону порывами ветра рваная дуга — «ракета черного дыма». Через мгновение в воздухе возник суровый глухой рокот, и на фоне склона холма появился едва различимый серый силуэт. А потом и второй — гладкий, зализанный так, что на него было приятно смотреть. Старый, верный, надежный «Ли», которому в Корее даже не стали придумывать никакого нового прозвища, настолько удачно к нему подошло его собственное имя.

Первый из транспортников зашел на посадку с ходу, едва подкорректировав свой курс, второй ушел на дополнительный круг. Даже при том, что едва ли не половина появляющихся на этой широте самолетов были гарантированно вражескими, благодаря вовремя данному сигналу зенитчики не дернулись. Эскортировавшее транспортные машины звено поднялось выше — тысяч на семь, где устроило маленькую карусель с поднявшейся туда же давнишней четверкой. Молчаливая, без приглушенного расстоянием и искажаемого ветром пушечного лая дуэль длилась максимум секунд тридцать: один из нападавших обозначил победу, лихо покачав блеснувшими на солнце крыльями, и негустой клубок кувыркающихся машин распался. Молодцы.

— Молодцы! — в ту же секунду сказал сбоку так же неотрывно глядящий в небо Владлен. — Могут, когда хотят. Неплохой пилотаж у ребят.

— Неплохой, — подтвердил Олег, не нашедший, к чему придраться. Завершив учебный бой, командир китайской (так ему почему-то показалось) шестерки немедленно перестроился в плотную трехмерную «змейку» и снова поднял свои машины повыше. Только после этого давно дежурившая пара полого пошла вниз и на северо-запад — домой.

— И организовано неплохо.

— Да, — опять вынужден был согласиться он.

С посадкой второго транспортника у них прибавилось тех людей, без которых современные истребители не сумеют действовать так, как заложено в их тактико-технических данных конструкторами, сумевшими создать нечто на границе таланта и настоящей гениальности — «МиГ-15». По конструкции «15Сбис» не отличался от «15бис» ничем, кроме дополнительного кислородного баллона и усиленных замков под подвеску 600-литровых топливных баков, вдвое больших по размеру, чем стандартные, но и это значило весьма много. Многие еще помнили переход с 260-литровых на 300-литровые, с улучшенной аэродинамикой. И хотя летчикам было проще, вдогонку собственно новым машинам Саратовский завод прислал нескольких техников: помогать техсоставу полка и дивизии хотя бы по минимуму «довести» устаревшие уже, потрепанные машины выпуска 1951 года. Не было времени ставить тормозные щитки увеличенной площади, звуковую сигнализацию на облучение радиодальномерами, не было времени менять прицелы на новые «АСП-ЗНМ» и совсем уже не было времени «МиГи» красить. «Срочно». «Привести полк в боеспособное состояние в течение этого же дня». «Находиться в готовности к исполнению спецзадания». Делалось только самое ключевое, а под этим понималась разве что установка новых радиостанций. Это не должно было занять много времени.

Приостановившись у магистральной рулежки, Олег наблюдал, как начали разгружать отрулившие в дальний угол аэродрома транспортники: основная их загрузка состояла из 600-литровых подвесных топливных баков, которые требовались из расчета по два в день на самолет. В Китае был специальный завод, снабжающий 64-й ИАК подвесными баками, но те были на 300 литров. Наверное, в чреве «Ли» был и какой-нибудь другой «попутный груз», а может, они прибыли еще и за летчиками-перегонщиками — этого он просто не знал. Теперь, наверное, на душе станет немного полегче, но все равно… Летной инструкции, расписывающей особенности пилотирования, было недостаточно, чтобы полностью уверенно чувствовать себя за штурвалом специальной модификации «МиГа» — для этого каждому летчику нужно было подниматься в воздух самому, и Олег искренне недоумевал, почему Марченко не понимает, что это даже важнее, чем радиостанции. С топливом и боеприпасами проблем не было: в отличие от истребителей сопровождения времен Отечественной, знакомых Олегу еще по «Чапаеву», то есть «Як-9Д» и «ДД», на «МиГ-15Сбис» устанавливалось то же самое вооружение, что и на «стандартных» машинах всех серий и всех заводов: «№ 1» это был, «№ 153» или какой-то еще. Нудельмановская 37-миллиметровая «Н-37Д» способна сожрать за бой все 40 снарядов, две 23-миллиметровые «НС-23» (опять же обозначавшие «МиГи» как машины старого выпуска) — по 80, но снарядов к ним в Аньдуне было более чем достаточно. Топливо и боеприпасы, смазочные материалы, запчасти и продовольствие гнали в корпус по железной дороге почти непрерывным потоком.

«МиГ» мог нести и 200 кг бомбовой нагрузки, но в Корее советские истребители выполняли только оборонительные функции, и в этом их аэродром исключением не был: ни одной даже «практической» бомбы в виде цементного мешка с ушками под бомбодержатели Олег здесь ни разу не увидел. Одной заботой меньше — можно только представить, как затрясло бы его и всех остальных, если бы вдруг в Аньдун вместе с новой техникой прибыли бы также и авиабомбы. Но и без того его трясло неслабо. Как в сорок втором, когда он был молодым и зеленым.

Герой Советского Союза подполковник Лисицын выпятил вперед нижнюю челюсть и напряг мышцы брюшного пресса, стараясь не застонать вслух от явно нарастающего и уже откровенно болезненного бурления в животе. Ему было стыдно, но Владлен стоял рядом. Видеть его позорное волнение он не должен был — это исключалось абсолютно. Приходилось терпеть.

— Что, товарищ подполковник? — спросил старший лейтенант.

— В воздух бы, самому попробовать, — произнес он вслух. — Нам же завтра, может, лететь… Вот тебе и «хорошо организовано». Не дай бог…

Олег поглядел на часы. Еще час, может быть, два — и все новые машины будут подготовлены ко взлету. Полк комплектовался но штату «15/39». Тридцать боевых самолетов: в двух эскадрильях по 10, в одной 8, и 2 — в управлении полка. Бывало меньше, когда полки несли потери или несколько машин забирали в резерв 64-го ИАКа, но последнее случалось не слишком часто. Та эскадрилья, которая получит восемь «МиГов», будет наверняка 2-я, то есть его. В первую очередь потому, что она хуже двух других по результативности. 1-я эскадрилья, например, имела уже восемь сбитых «Сейбров», а 3-я — пять, включая «того самого» «Хеллера», которого сам потерявший уже две машины старший лейтенант Карпов сбил прямо над их полем. Но единственный, первый в полку погибший был из 2-й, и это ему запомнят, наверное, навсегда… В этот раз Олег застонал уже почти совсем вслух, на самой границе слышимости, и это заставило его мотнуть головой в попытке избавиться от наваждения. Топливо и боеприпасы есть — значит, полеты будут, надо лишь немного подождать. Но это было неожиданно и всерьез тяжело. Такого он от себя не ожидал. Нервы. Хорошая, пришедшаяся к месту пьянка с майором из штаба дивизии позволила сбросить напряжение на какие-то дни, но эти дни уже прошли, и теперь надо было что-то придумывать. Взлететь и нарываться на драку, что ли…

— Товарищ!.. — позвали его сзади. Вовремя, а то кто знает, до чего бы он додумался. — Товарищ подполковник!

Это был посыльный из штаба полка, молодой и скуластый солдат — то ли земляк Владлена, то ли вообще кто-то из его дальних родственников. Но по-русски он говорил чисто.

— Товарищ командир полка приказал вам явиться к нему в штаб как можно быстрее!

Правильно. «Командир полка» — это абсолютно верное именование, вне зависимости от того, майором он является или полковником. Самому Олегу до этого еще далеко, поэтому когда солдат-посыльный подбежит к кому-то из его ребят, то он употребит на выбор или «подполковник», или «штурман полка» — и в обоих случаях это будет правильным. Ну что же, ситуация, похоже, прогревается.

Кивнув снова побежавшему куда-то солдату в том значении, что «понял» — и, пожав плечами на выражение лица Владлена, Олег быстро зашагал к штабу. Последние двадцать минут они двое были единственными людьми в пределах прямой видимости, не занимающимися конкретным и полезным делом, поэтому Олега порадовал сам факт того, что его зачем-то позвали, оборвав неприятное состояние, грозящее перейти в бесшумную, незаметную для окружающих истерику. По сторонам взлетной полосы активно долбили шанцевым инструментом мерзлую землю, волокли окрашенные в темно-зеленый цвет маркированные ящики с боеприпасами, растягивали вантами маскировочные сетки, обильно украшенные серыми, белыми и бурыми «хвостами» нашитых на веревочную основу тряпок — в общем, полк жил.

— Что там, Аслан? — спросил Олег капитана-«ВСС», снова вбежав в штаб и обметая ноги от снега веником. Тот показал, что вопрос услышал, но не ответил — бежал куда-то. Штаб тоже понемногу оживал после утреннего напряжения, чередующегося с гонкой, — это было видно, что называется, «невооруженным глазом». На полу валялся случайно сорванный кем-то на бегу плакат с «наглядной агитацией», за дверями вразнобой стучали и скрежетали каретками не то две, не то сразу три пишущие машинки, вдалеке глухо разносился чей-то неразборчивый ор. Наверняка командира, потому что он имел некоторую склонность кричать — да и вообще это плохо выводилось у многих фронтовиков.

Большая часть штабных была уже здесь, в комнатах, двери в которые Олег, от усталости запутавшись в расположении помещений, открывал одну за другой.

— Олег! — крикнули из одной двери, уже когда он ее захлопывал, но он не ответил, как капитан тремя минутами ранее. Потом.

Командир полка находился в самой, наверное, дальней комнате, в правом крыле не такого все же большого дома, в котором в 1950 году разместили штаб первого из прибывших сюда полков. Это тоже было опасно — отдельно стоящий дом в каком-то километре от взлетной полосы просто напрашивался как бы на случайный точечный удар, за которым наверняка последовали бы очередные демонстративные извинения. Даже у китайцев в Догушане об этом подумали лучше. Но местность в районе аэродрома была сравнительно плоская, и имеющиеся вокруг невысокие холмы никаких преимуществ не давали — разве что обращали на себя чуть меньше внимания.

— Пришли, — констатировал майор, когда Олег произнес положенные по уставу слова. — Садитесь, давайте, я сейчас.

Он уже остывал, краска сходила с лица, приобретающего нормальный здоровый розово-бурый цвет много времени проводящего на морозе человека. Орать он прекратил явно перед самым появлением штурмана своего полка. Только поблагодарив и сев, Олег посмотрел еще на одного человека, находящегося в той же комнате — он явно и был мишенью командира. Форма китайская, как и у всех, с красной лентой, повязанной на рукаве — импровизированный знак различия командира, обычно армейского. Китайские летчики, насколько Олег видел за время пребывания «в гостях», такое не носили. Но черты лица не оставляли сомнения в славянском происхождении офицера — можно было даже предположить, откуда он был: средняя полоса России, глубинка. В мирное время обладателя такого простого лица не задумываясь назвали бы «работягой», но сейчас Олег усомнился. В руках сидящий комкал головной убор, который было принято называть «фуражка Мао», и поэтому можно было заметить, что он здорово лысеет, несмотря на молодость. Было ему года тридцать три или тридцать четыре, а может, еще и меньше, и с отчетливым удовлетворением Олег понял, что опять уверен — в «ту» войну этот «китаец» воевал тоже.

— Полюбуйтесь, — с издевкой произнес командир полка после того, как перешаркивание ножек стула по полу закончилось. — Давненько я не видел такого.

Голос его был уже ровным — командовать майору в его жизни приходилось столько, что короткое упражнение голосовых связок утомить его не могло.

На этот раз и Олег, и незнакомец посмотрели друг на друга одновременно. Потом комполка буркнул: «Герой Советского Союза подполковник Лисицын» — то есть представил подчиненного. Незнакомый офицер представился сам, назвавшись старшим лейтенантом. Настроение у него явно было плохое, а последовавший обмен репликами Олега насторожил больше, чем все остальное вместе взятое из произошедшего за последние несколько суток — с момента доведения до них приказа о перевооружении на «15Сбис».

Старший лейтенант в разговоре с майором не просто не испытывал никакой робости. Как раз в этом ничего необычного не было, но он еще и не проявлял ни малейшей осторожности — или хотя бы нормального стремления соблюдать субординацию, неизбежную при разнице в один просвет и две звезды на подразумевавшихся погонах. В среде летчиков подобное случалось, но как Олег помнил, в основном тогда, когда изодранный боями и безвозвратными потерями полнокровный с месяц назад полк превращался в сводную эскадрилью половинного состава. Кроме того, этот человек явно летчиком не был.

— Я скажу вам честно, — в очередной раз повысил голос снова начинающий злиться майор, после нескольких прыгающих от одного к другому фраз. — Ваши бумаги с полномочиями — это замечательно. То, что вы рассказали про задачу моего полка и выдали мне таблицу с расписанием для нас, — тоже. Более того, если рассматривать то и другое вместе, то ситуация наконец-то начинает хоть как-то отличаться от того борделя на гастролях в сумасшедшем доме, в который, если глядеть со стороны, превратилась наша нормальная боевая работа. Но пока я не получу конкретного, детального приказа, полк по вашей указке работать не будет.

— Вы, пожалуйста, подумайте, что говорите, товарищ майор, — хриплым, глухим голосом произнес старший лейтенант после паузы в несколько секунд. Олега передернуло от висящего в воздухе напряжения. Он не понимал, зачем комполка позвал его, — разве что как бессловесного свидетеля этого разговора, понимаемого им максимум на треть.

— Вчера вечером я был в Пхеньяне. Через шесть — семь часов я должен быть на дальнем побережье, разговаривать с моряками, у которых своя задача и к которой вы тоже, как я уже рассказал, прямо относитесь. Если вы думаете, что эту ночь я спал, то весьма сильно ошибаетесь. Кроме того, мне так почему-то кажется, что и следующую ночь я проведу примерно так же, как несколько последних, — в грузовике, обняв бочку из-под смазочного масла. У меня осталось минут десять на этот разговор, а затем мне пора ехать. Как командир части рангом выше батальона, вы — да, имеете право затребовать такой приказ. Но штаб корпуса — здесь, рядом. До него можно дойти пешком, и там вам все подтвердят. Это вы наверняка сами понимаете. А ожидание письменного, — офицер произнес это слово с ненавистью, — именно письменного приказа, исходящего от более высоких инстанций, может занять более чем данные вам сутки, и это вы тоже знаете не хуже меня. Отсюда… — офицер наконец поднялся и неожиданно оказался достаточно высокого роста, до сего момента Олег этого не замечал. — Отсюда я расцениваю ваше требование как попытку сорвать выполнение задания. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Для вас и для нас.

— А не надо, — предложил комполка. — Не надо. Олег, ну объясни ты ему!

Окончательно перестав воспринимать разговор как что-то реальное, машинально поднявшись, чтобы оказаться вровень со вставшим, он сумел только показать жестом, что не понимает, но этого хватило.

— Я сам объясню, — сказал «китаец», фамилию которого Олег как-то до сих пор не услышал. — Наверное, сделать это нужно было с самого начала, но, повторюсь, у меня весьма мало времени. Я обеспечиваю операцию разведгруппы, уходящей завтрашним вечером в поиск. Зачем — этого вам знать не следует, а мои слова здесь, как я вижу, малополезны. На судьбу этой войны результат разведпоиска повлияет вряд ли, но если он пройдет удачно, то может повлиять на результат следующей. Устроит вас такое объяснение? Нет, конечно.

На последний вопрос он ответил сам, даже не затруднившись встретиться ни с Олегом, ни с командиром полка глазами.

— Штурман полка нужен не мне, товарищ майор, — сказал он в пространство перед собой, ни к кому не повернувшись и уже надевая смятую «фуражку» на голову. — Он нужен вам. Потому что мое требование, которое бумаги и предварительная команда из вашей же дивизии обязывают вас выполнить и поэтому расцениваемое как боевая задача, — не-об-суж-да-ет-ся. Обсуждаться вами и дивизией может только то, как лучше выполнить эту задачу. Сколько поднимать в воздух машин, как координировать ваши действия с авиаполками соседей, кто именно пойдет в первый вылет, а кто останется для наращивания усилий. В этом вы понимаете все, а я — почти ничего. Потому как я хожу, бегаю и ползаю по земле, и самолеты в большинстве вижу только тогда, когда они начинают меня и моих ребят в эту землю закапывать. И вот чтобы этого не произошло — нужны вы. Все, товарищ майор и товарищ подполковник.

Офицер резким жестом поправил сползшую почти к локтю красную повязку и мягко крутанул одновременно и шеей, и кистями рук, щелкнув хрящами.

— Все, мне пора. Ваши приказы, ваши люди, ваше топливо и ваши боеприпасы — это забота не моя, не моего уровня.

Начиная с завтрашнего утра прикрытие моряков должно осуществляться с самого утра, с того момента, как только вы сумеете поднять в воздух хотя бы полное звено. И быть оно должно настоящим и эффективным, профанация меня не устроит. По этому поводу до вас уже что-то доводили, верно?.. Очень хорошо. Удар по тем точкам, которые я вам указал, должен быть нанесен четвертого, минута в минуту по тому времени, которое вам передано и которое вы пообещали запомнить. Если удара не будет, найдутся люди, которые захотят спросить у вас «почему?», вне зависимости от того, получите вы к этому времени вожделенный письменный приказ или нет. Меня среди них не будет, но вот это уже вас пусть не беспокоит. Потому как это уже не станет беспокоить меня. Серьезно.

Кивнув, офицер вышел, резко прикрыв дверь.

— Видал? — несколько растерянно и громко спросил командир полка еще до того, как шаги за дверью стихли. Через несколько секунд во дворе взревел мощный мотор, и оба посмотрели в окно, в котором не было видно ничего.

— Дела-а…

Командир покрутил головой, словно поражаясь тому, что услышал. Олег старался не дышать, чтобы не дать ему повода сорваться.

— Ладно, в главном он, наверное, все-таки прав, — сказал майор после недолгого молчания, в течение которого он о чем-то напряженно размышлял, кусая губы и морщась. — Прикрыть ту базу мы сможем, это более или менее просто. Но вот удар… Он поглядел на молча стоящего перед ним подполковника и неожиданно взмахнул тяжелым, крепко сжатым кулаком.

— Это первый раз за войну, понимаешь? Первый! Впервые в Корее советские летчики нанесут удар по наземным целям!

В глазах, в памяти начавшего воевать в 1942 году бывшего младшего лейтенанта встала картинка: грузовики на узкой дороге, где они уязвимы так, как не уязвима никакая другая цель. Сектор газа назад до половины, шипение и шелестение воздуха, сопровождающее выпуск щитков, заход, осуществляемый диагонально к дороге, под острым углом. Послушный легкий истребитель выравнивается буквально на секунду, но этого хватает — короткая черточка сдвоенной трассы «ШКАСов»[81] пронизывает несущуюся серую коробку грузовика (почему-то они всегда несутся во весь опор, будто грузовик может обогнать самолет), и — яркая вспышка, дым, и кувыркание разбрасывающей вокруг себя обломки машины, вильнувшей в сторону и зарывшейся в кювет на полном ходу. Такое он видел больше чем один раз, и каждый раз это было удовольствием…

— Почему не корейцы? — быстро спросил Олег.

— Корейцы тоже, не беспокойся, — отмахнулся комполка. — Их удар будет настоящим, это у нас… — он поискал слово и, не найдя, повторил то, которое только что употребил ушедший старший лейтенант-разведчик с полномочиями по крайней мере генерал-лейтенанта, а то и генерал-полковника: «профанация».

— Нам даже задача попасть куда-то не ставится, — пояснил он после очередной заполненной размышлениями паузы. — Подавить какую-нибудь батарею, сжечь пару машин (на этих словах Олег вздрогнул). Ничего этого нет. Просто «нанести штурмовой удар» по передовым позициям лисынмановцев в четко обозначенной точке и в точно указанное время. И тут же отойти. Высоту, слава богу, не указали — и на том спасибо. Понимаешь, что это означает?

— Приманка, — этот ответ Олег мог дать без колебаний.

— Молодец, — кивнул майор. — Ты из наших самый бывалый, я так и знал, что ты сразу поймешь. Прикрытие моряков — ладно… Но это…

Он замолчал снова, и Олег пожал плечами. На то она и есть, офицерская субординация. Майоры, подполковники и полковники подчиняются приказам, отданным им генералами, пусть и доведенными до них через посыльного, в каком бы звании он ни был. Генералы — маршалам. Маршалы — главным маршалам родов войск или маршалам Советского Союза. А маршалы Советского Союза — Самому. У моряков своя, особенная иерархия, но вершина пирамиды у них та же — Сталин. Можно было без колебаний предсказать, что и их случай, при всей его уникальности, исключением не является.

— Ладно, — снова повторил командир. — Я решаю так: когда наступит время, прикрывать военно-морскую базу и какие там будут корабли в море, — пойдут… твои.

Он все-таки сбился, переходя на «ты», хотя это не было впервые.

— На штурмовой удар пойдет первая авиаэскадрилья, поведу сам. Командир второй все еще нехорош, и я так думаю, что его пора отправлять или в Китай, или вообще во Владик — похоже на малярию. Причем необычная какая-то, я такой не видел еще. В общем, вторую авиаэскадрилыо поведешь ты. Хорошо поведешь, понял?

— Да. Вы уверены, товарищ командир, про первую?.. Может, лучше мне?

— Знаешь, Олег, — вздохнул комполка. Он запнулся и поводил губами, не решаясь сказать сразу то, что едва не вырвалось у него из губ само. — Вот если заглянуть в полковой сейф, что я делаю по десять раз на дню, то там по соседству с твоей «Золотой Звездой» и всем остальным лежит мой орден.

Корейский — и первый в нашем полку, между прочим, «За самоотверженную работу по оказанию помощи КНА в ее борьбе с американо-английскими интервентами и беззаветную отдачу энергии и способностей общему делу обеспечения мира и безопасности народов». Во, вызубрил! За «работу», понимаешь, но не за сбитых, не за удары по врагу. Я честно отвоевал Отечественную, — то немногое, что пришлось на мою долю.

Никогда не прятался за чужие спины, не обижал своих. Тогда я летал не меньше других, на то я и был комэска. А что не сбил никого — так ни я сам и никто другой мне это в упрек не ставили. Не всем быть такими талантами, как ты, с твоей коллекцией. И не стесняйся, это уже кокетство.

— Я и не стесняюсь.

— И правильно. Я тебе завидую, но по-хорошему. И благодарен тебе, как каждый нормальный человек в нашей кровью умывшейся стране… Может, у кого-то, кого ты завалил, и мой братишка был записан…

— Может, и мой тоже. Старший. С сорок первого. А твоего?..

— Моего с сорок второго нет… Ты уже тогда воевал, а меня все держали инструктором в запасном. Я — рапорт, а его — в корзину, и так раз тридцать. Но потом уж я отыгрался, за все, как мог… И за братика, и за мамку…

Тугой, неподвижной воздушной пробкой у Олега перехватило горло. Командира их полка он знал уже немалый срок, но никогда еще не слышал от него ничего, сказанного с таким глубоким, не смытым временем горем. «Братика», «мамку». Как почти у каждого советского человека, у него страшно проредило семью. Бомбежками, обстрелами, голодом и «лагерями смерти» для семей комсостава — всем тем, что составляет понятие «война XX века». Его дернуло шагнуть вперед, дотронуться до плеча, поделиться своим собственным, но он сдержался. Мужчине это не стыдно, но подошедший бы для такого момент прошел за секунду. Распрямившись и шумно сглотнув, майор вновь превратился в того, за кого его принимали: в уверенного в себе, хищного, умелого и злого воздушного бойца и отличного командира. В «рекса», если говорить по-русски.

— Давай, — коротко скомандовал майор, указывая Олегу на стул и вытягивая из лежащего на столешнице планшета стопку уже неплохо проработанных карт. Из нагрудного кармана френча он вынул картонный прямоугольник размером с половинку открытого письма[82], посмотрел сам и протянул своему штурману.

— Здесь все, и координаты, и время. Я пойду проведаю наших, у тебя есть минут пятнадцать или даже двадцать. И завтра — весь день. Когда вернусь, доложишь свои соображения по тому, как ты будешь действовать в качестве комэска-два. Мало полка для такого, мало, и машины старые… Но кто нам дивизию даст? А тридцать машин — это неплохо все-таки, хотя тридцать девять было бы лучше…

На последнюю фразу Олег уже сумел улыбнуться. Насколько он знал, в Корее воевали полки и по десятку машин, если вспоминать китайцев и корейцев. Сведенные потерями в ничто, они оставляли свою технику «соседям» и переформировывались в ожидании новой. Или расформировывались совсем — как произошло с полками 2-й и 18-й истребительных авиадивизий китайских ВВС. Техники, истребителей, непрерывным, но тонким потоком собираемых на аэродромах «второй линии», хватало не всем союзным частям. А боеготовых пилотов не хватало совсем, хотя почти полностью укомплектованные советскими инструкторами авиашколы в Китае гнали и гнали в Корею ускоренные военные выпуски[83]. Но именно по этой причине они, советские летчики-истребители, здесь и находились.

Командир полка вышел из комнаты — с ее положенным по штату сейфом, картой на стене и часовым у двери. Олег уселся поудобнее и разложил документы перед собой на столе, явно бывшем когда-то ученической партой. Карты разных масштабов, с обозначенными на них позициями многочисленных зенитных батарей, схемы, список летного состава полка — каждая маленькая деталь, каждая отметка или фамилия имела колоссальное значение, способная сказаться на успехе предстоящих боев, но предугадать их ход было невозможно. Олег делал что мог — кадровый советский офицер, живущий свою вторую войну, он знал, что это никогда не будет оправданием, в том числе и для него самого. Профиль местности, метеопрогнозы, зазубренные до мелочей и все равно бесполезные, учитывая то, как быстро здесь меняется погода: за двадцать минут все это невозможно было продумать даже самым пунктирным аллюром, но он постарался.

Командир пришел с некоторым опозданием против обещанного — через полчаса. За ним последовал начштаба, потом еще несколько офицеров. Непрерывно переходя из командирской комнаты в собственно «штабную», руководство полка глухо обсуждало план действий, готовя к предстоящей через полсуток операции все то, что зависело от него. То и дело в коридоре звучал торопливый топот, потом за окном раздавались хрипение и свист очередной взлетающей ракеты, и через несколько минут — натужный свист двигателей «МиГов», взлетающих или идущих на посадку.

За четыре последующих часа полк начал приводить себя в порядок, выпуская пары летчиков в воздух и давая им хотя бы немного почувствовать на проходах у земли поведение новых машин, проверить их склонность к самопроизвольному кренению — это и называлось «Обжатием на валёжку». К началу 1953 года даже «МиГ-15бис» уже фактически устарел: советские заводы прекращали его выпуск, переходя на серийное производство истребителей новых типов. Фронтовые, воюющие «МиГ-15бис» были хорошо доведены (особенно в их 32-й ИАД, где имелось много машин поздних серий), но на проведших больше года где-то далеко на западе истребителях сопровождения устарело уже слишком многое. На части «С15бис» — видимо, на тех, которые были выпущены в самом конце 1951-го — стояли уже новые радиоответчики, но на остальных их не было, а это опять означало риск. «МиГи» сопровождения были медленными и тяжелыми на разгоне, но только за счет этого могли долететь до намеченной цели и вернуться назад.

Слово «спецзадание» определяло все, и первый истребитель из полученных полком поднялся в воздух со сравнительно незначительным опозданием против намеченного. Осложнений в облетах не было, потому что на высоте 5–6 тысяч метров над Аньдуном непрерывно висело истребительное прикрытие из машин братских полков, количество которых варьировалось от 4 до 6. Все-таки эти критические часы здорово успокоили многих. Да, времени все равно не хватало, но после месяцев войны новичков в полку уже не оставалось, и как пилотировать «МиГ-15» знали все. Теперь полк мог защитить хотя бы сам себя.

— От нас потребовали нанести штурмовой удар хотя бы одной полной эскадрильей, — произнес командир полка, когда планы и схемы начали принимать какие-то черты необходимого порядка и логики. — Но насколько известно, самолеты из смешанной авиадивизии корейцев бьют по тем же позициям за десять минут до нас, и бьют как положено — бомбами. Если мы нанесем удар одним звеном, — что это может нам дать?

Чуть ли не синхронно все или пожали плечами, или поморщились.

— После авиаудара корейцев, как бы быстро они ни ушли назад, звенья из истребительного заслона американцев, несомненно, потянутся к этой точке со всех сторон. В результате мы можем попасть под их удар. Задача всех перебить и все сжечь нам не ставится — и слава богу. Перекладывая «ценные указания» всяких пехотных умников на человеческий язык, нам нужно продемонстрировать лисынмановцам и поддерживающим их американцам что-то вроде: «Смотрите! «МиГи» наносят удар! Господи, да что же это творится, а?» По паре очередей из всего оружия даже одним звеном — это почти сотня двадцати трех- и тридцатисемимиллиметровых снарядов, рвущихся там и сям. А поскольку народ здесь к этому непривычный, то этого точно хватит, чтобы человек десять жидко обосралось, а все остальные закрыли головы руками и начали названивать своим авианаводчикам с известием о том, что вся ОВА третий час их утюжит. Так что четверка или восьмерка, или все двенадцать — никакой разницы нет. Два звена, поопытнее, оставить в верхнем эшелоне — прикрывать. Так?

Все помолчали. Ничем не отличаясь от остальных, Олег припомнил, что на флоте «высказывание мнений» обычно начинали с офицера, самого младшего по званию из присутствующих, чтобы на него не давил авторитет обладателей крупных звезд. Или не начинали вообще, а просто отдавали приказы, а потом контролировали их исполнение. В авиации бывало по-всякому, видал он и таких командиров, которые на любое возражение реагировали злобой и стремлением немедленно унизить посмевшего поднять голову умника — а то и покончить с ним, назначив его в такой вылет, из которого не возвращаются. Классические «сцуки-командиры», уверенные, что если бы не повальная убогость их подчиненных, они бы за неделю взяли Берлин, Брюссель и Сеул (в зависимости от года, в котором им повезло выкарабкаться наверх) — такие действительно существовали в некотором, отличном от нуля, количестве, чего уж там. И легенд о них хватало во всех родах войск. Но командир их полка, к счастью, на таких похож не был. Агрессивности Марченко не хватало, скорее наоборот, майор отличался некоторой пассивностью — но в то же время он действительно, без скидок, был умным и опытным летчиком. Идеальным местом для такого было бы тыловое авиаучилище. Но в этот бой он пойдет сам.

— Знаете, товарищ командир, — не переставая морщиться, высказался один из штабных., — Я бы согласился, если бы не понимал задачу чуточку иначе. Четыре заходящих на штурмовку «МиГа» корейцев не напугают так, как напугают их двенадцать. А если еще одна эскадрилья будет висеть у них над душой, в том самом верхнем эшелоне, то это уже достаточное прикрытие для того, чтобы ни один «Сейбр» даже не подумал о том, чтобы стукнуть по штурмующей окопы первой эскадрилье с ходу. Даже по одной, по две очереди, но каждой машиной ударной группы — вот что нам нужно. Были бы бомбы — и разговор велся бы в других терминах, но и так мы вполне можем наделать шума. Это мое мнение.

— Хорошо, — кивнул майор. — Кто еще выскажется? Голосовать не будем, извините, мы не на партсобрании.

— Я против, — сказал еще один офицер. — Боезапас «Нудельманки» — это сорок снарядов. А штурмовка — это длинные очереди. И заклинить может, да и просто две трети боезапаса уложить в землю — это бред. Просто подумайте: «МиГи» на линии фронта… Да ведь это уже будет шоком, стреляем мы там в кого-то или не стреляем… Американцы могут не дать первой эскадрилье возможность вернуться, приземлиться, пополнить боезапас и запас топлива, а затем взлететь снова — да и в любом случае это часы. А они слишком для этого умелые и шустрые ребята, — с этим, я полагаю, согласятся все.

Большинство летчиков кивнуло или просто обозначило на лицах то, что думало. Уверенность, что ход войны в целом идет благоприятно, и в том, что счет воздушных побед «в их пользу», — это одно, но никаких иллюзий по поводу превосходства над американскими истребителями при том соотношении сил, которое имелось в Корее с самого начала и до сегодняшнего дня включительно, не питал ни один советский пилот, хоть раз поднимавшийся в корейское небо.

Олег также высказался против, хотя видел плюсы и в том варианте действий, и в другом. Как имевший опыт прикрытия штурмовиков, он мог без труда представить себе, во что может вылиться воздушный бой в том случае, если 1-я будет подниматься снизу уже с пустыми или даже полупустыми снарядными ящиками. Но дело есть дело — тон побывавшего у них разведчика произвел на него достаточно сильное впечатление, чтобы согласиться перевести инициативу в своевольничанье. Причем своеволыничанье, ставящее под сомнение исполнение четко поставленной им ограниченной задачи — какую бы роль она на самом деле ни играла в планах разведчиков, поддерживаемых на самом верху и уже от одного этого значащих больше, чем риск для полка.

Высказалось еще несколько человек, кто-то за один вариант, кто-то (таких было меньше) — за другой, то есть за дробление ударной группы. Выслушав всех и сделав несколько дельных замечаний, комполка заявил, что его не переубедили, но из уважения к товарищам он пойдет на компромисс. Удар будет нанесен не совсем так, как было предложено с самого начала, но и не так, как предлагают они, а одним звеном эскадрильи Бабича плюс парой «звена управления», то есть всего шестеркой. Ведущим пары штабного звена пойдет он, ведомым — ВСС полка. Командир ударного звена 1-й эскадрильи — капитан Федорец; ведущим третьей пары пойдет заместитель командира эскадрильи капитан Хойцев.

— Второе звено группы прикрытия поведет… — комполка поискал глазами, остановился на секунду на Олеге и тут же, вспомнив, перевел взгляд дальше.

— Товарищ майор, — поднял голову долго до этого молчавший майор Скребо. — Может, мне?

— Нет, — комполка отрицательно покачал головой. — Второе звено поведет его командир, старший лейтенант Александров. Он отличный летчик, я не сомневаюсь в нем ни на секунду.

— Да я тоже не сомневаюсь, — пожал плечами майор, — но…

Командир полка смерил его тяжелым взглядом: настаивая на своем, Николай Скребо заходил чуточку слишком далеко. Тот этот взгляд интерпретировал совершенно правильно, поэтому опустил глаза и замолчал.

— Вот так, — завершил «обсуждение» Марченко. — Значит, решено.

Как любой нормальный мужчина, он испытывал удовлетворение от того, что способен внимательно и заинтересованно выслушать всех и поступить после этого именно так, как сочтет нужным. Такая возможность предоставлялась не слишком часто даже в авиации, но тактические вопросы полкового уровня были в его компетенции, и если отдаваемые им приказы не являлись «преступными», как невнятно обобщалось в Уставе, оспорить их можно было только после исполнения.

К вечеру этого же длинного дня очередной прибывший из штаба корпуса офицер передал адресованные майору пакеты — опоздавшие на полдня письменные приказы, подписанные начальником штаба всего 64-го истребительного авиакорпуса. «Оказывать всемерную помощь», «приложить все усилия для успешного выполнения» и так далее. Второй комплект подобных же расплывчатых, ничего конкретного не содержащих приказов был подписан командиром 32-й ИАД Гроховецким. Третий — для разнообразия состоящий всего из одного наполовину чистого листа, — главным военным советником СССР при КНА генерал-лейтенантом В.Н. Разуваевым, то есть тем, кто по должности был выше даже самого командующего корпусом, находящегося точно в таком же воинском звании.

Никакого практического значения эти приказы не имели, но корпусной штабист, опять в ранге майора, провел в полку свыше часа, весьма внимательно присматриваясь к тому, как летчики всех трех эскадрилий готовятся к предстоящим утром и в последующий день вылетам, работая с документами и тактическими схемами. Кивнув вышедшим проводить его Скребо и ВСС полка, майор счел нужным «выразить удовлетворение» увиденным и пожелал полку удачи с таким намеком в голосе, что вернувшийся с мороза Аслан уверенно высказался верхушке комсостава в том смысле, что если завтра над линией фронта их не встретит 51-е авиакрыло ВВС США в полном составе, то это его удивит до самых пальцев ног.

Отупев от разговоров и обсуждений, да и от всего остального тоже, Олег машинально посмотрел вниз. Это вызвало у Аслана такой приступ хохота, от которого он не мог отойти минут пять, пока не выпил, лязгая зубами, пару стаканов воды из графина с обколотой крышкой, исполняющего роль груза на стопке уже проработанных им мелкомасштабных карт местности. Нервы. Он волновался и сам, но сам себя уговаривал, что ничего необычного не происходит, волнение нужно себе простить, а не переживать по его поводу. Хвастаться стальными, несгибаемыми нервами — перед кем? Те, кто идет в бой вместе с ним, и те, кто остается на земле в качестве «запасных игроков», в той роли, которая отводилась ему всего несколько недель назад, — те понимают все. А те, кто понимать не собираются, — перед ними выпендриваться незачем, они того не стоят.

Продолжая работать, продолжая делать то, что понимается под обязанностями штурмана истребительного авиаполка и действующего командира авиаэскадрильи, Олег смотрел вокруг, на людей. Кто-то разговаривал сам с собой, не зная, что на него смотрят. Двое старших лейтенантов из его восьмерки, которым предстояло прикрывать военно-морскую базу Йонгдьжин и отход в нее корейского сторожевика, разложили перед собой на столах половину его коллекции карт восточного побережья Корейского полуострова. Карты покрывали все пространство от острова Майянг и аж до Улчина, и теперь офицеры методично проверяли друг у друга основные ориентиры на всех 300 с лишним километрах береговой черты. У одного из них почти не было голоса, и Олег подумал, что если парень не справится с собой, то в завтрашнем вылете ему может прийтись тяжело.

Командир 1-й эскадрильи, идущий в первый послезавтрашний вылет на прикрытие штурмового удара и уже сейчас нервничающий от этого значительно более нормального, натаскивал своих ребят из третьего звена по тактике атаки наземных целей. Увы, как подавляющее большинство старших командиров в дивизии, он не был фронтовиком в значении «воевал в Отечественную», а «разгрома милитаристской Японии» в этом отношении было мало. Как это делается, он знал неплохо, но к сожалению, в основном лишь в теории.

— Главное — не торопитесь, — услышал Олег. — Ни один наземный объект никуда от самолета деться не может. Пушка под землю не зароется, а грузовик в Пусан[84] не уедет. Танк вам не сжечь, а пехота… Это уже не ваша забота. Из «МиГ-15» по пехоте поливать — это, я бы сказал, неуважение к техническому ресурсу.

Кто-то из молодых, переоценивающих свои снайперские способности, возразил, но комэск сравнял его с землей несколькими уверенными фразами, и Олег подумал, что майор зря не берет его самого в этот вылет — пусть даже собственным ведомым. Если ты никогда в жизни не стрелял по чему-нибудь, что стоит на земле, то это может быть непросто, а уж тем более в зимних утренних сумерках. С другой стороны, если им действительно не ставится задача во что-то попасть, то это неважно.

В любом случае, подождав, пока комэск закончит внушение, он подошел поближе и выдал несколько основанных на собственном богатом опыте указаний о том, когда именно пора прерывать заход.

— Если ты думаешь «Ну хоть еще секундочку!» — значит, выводить уже и поздно, — как можно более сурово заметил он тому старлею, который считал себя очень метким. — А если бы ты знал, сколько я видел воткнувшихся в землю на проезде, и что от них остается, ты бы так лицо не морщил сейчас на мои слова. Нам и ты нужен, и твоя машина: завтра каждый истребитель будет на счету. Имей это в виду, когда будешь трястись от восторга, полосуя двадцатитрехмиллиметровками какую-нибудь драндулетину. Понял?

— Да все я понял, товарищ подполковник… — начал было парень, но Олег резко оборвал его — при зримом, между прочим, одобрении комэска.

— Не «да все я понял», а «так точно!». Повторить!

— Так точно, товарищ подполковник, — уже совершенно другим тоном ответил старлей. На его возможную обиду Олегу было наплевать — он не для того столько лет учился на крови и смертях своих боевых товарищей, чтобы забыть все это ради самоуважения одного зеленого пилота.

— Нам в училище преподавали тактику штурмовых ударов. На полигоне мы тоже много работали — и при учебе, и в запасном полку, и в нашем уже. Я хорошо стреляю!

— Да, я знаю, — не моргнув глазом, соврал Олег. — Но стрельба по земляному кругу с меловым крестиком или по солярной бочке на холме — это полигон. Бочка не стреляет в тебя, а завтра в вас будет палить все, что имеет ствол длиннее пистолетного. Это страшно, а если кто-то тебе говорил обратное — так это он тебя обманул. Поэтому не вывести машину вовремя из-за растерянности или, наоборот, азарта — проще простого. Да и защищен «МиГ», ты знаешь, как… Конечно, он живуч, но… У моей бабки в деревне курятник был лучше бронирован. В общем, чтобы я послезавтра не увидел тебя горящим, изволь все сказанное мной и своим комэском осознать и запомнить. Теперь понял?

— Так точно, — не ошибся старлей на этот раз.

— Тогда молодцом. Сказанное относится и ко всем остальным присутствующим…

Встав, Олег оглядел немногочисленных летчиков эскадрильи. Выглядели они не очень. Напряженно выглядели. Выпить бы всем по сто коньяка — и спать до утра. Но нельзя. Рука дрогнет в бою — и «аллес капут», как говорили у них десять лет назад. Значит, со своими нервами надо справляться самим.

С летчиками подполковник провел еще почти четверть часа — рассказывая, объясняя, внушая. Это, возможно, было многовато, но остановиться он не мог: во-первых, от этого становилось легче самому, а во-вторых, не потрать он эти минуты на бесполезные на взгляд стороннего человека фразы о том, какие они на самом деле хорошо подготовленные, обстрелянные, умелые воздушные бойцы — явно лучше многих, кто может завтра пересечься с ними в воздухе над побережьем и линией фронта, — не сделай Олег этого, он потом корил бы себя за все паршивое, что могло произойти.

А произойти могло всякое: как любой реалист, подполковник Лисицын знал это отлично. Полк в полном составе мог сгореть еще на земле — на этом самом поле, находящемся на суверенной территории Китайской Народной Республики, в полусотне километров от настоящей, «официальной» войны. Да и в сотнях километров от нее может случиться что угодно. Американцы наносят штурмовой удар прямо по советской территории, по аэродрому Сухая Речка под Владивостоком, где базируется 821-й ИАП, и потом очень извиняются за произошедшее, и даже наказывают летчиков «за самоуправство». Палубные «Пантеры» с авианосца «Орискани» атакуют звено «МиГ-15бис» из 781-го ИАПа 5-го ВМФ с советскими опознавательными знаками над нейтральными водами, там же, в районе Владивостока[85] — и позднее просто заявляется: «Было сочтено, что они могли представлять угрозу». Трое погибших…

У ребят не было никаких шансов, потому что они не считали, что находятся на войне. А вот здесь, в Аньдуне, таких иллюзий нет, здесь это помнят всегда. В том числе и потому, что уже не раз дрались за небо над собственным аэродромом. И знают, что маскировочные сети — плохая защита от пуль американских крупнокалиберных пулеметов, — оружия отличного во всех отношениях, кроме собственно того, что оно стреляет в тебя.

Потом был ужин — более вкусный, чем обычно, потому что готовили его, уже зная, что полк начинает боевую операцию, не сравнимую со всем, что было раньше. Сидя за столом рядом со своими, на обычном месте между двумя капитанами 2-й эскадрильи: Потаповым и Баклановым, Олег ковырял в тарелке без всякого удовольствия. Можно было не сомневаться, что блюда проверили и фельдшер, и военврач, и командир полка, потому что отрава в еде была еще одним способом выбить полк из строя до взлета. В «ту» войну, да и после нее, летчики не раз гибли от диверсий — между прочим, именно поэтому личному составу дислоцирующихся в Прибалтике, Венгрии и Польше частей строго воспрещалось покупать продукты с рук у местного населения. Олег помнил нашумевшую историю с гибелью в 1945 году, кажется, в Лиепае, группы летчиков-штурмовиков (включая по крайней мере одного Героя Советского Союза), купивших на рынке копченых миног. Но в Прибалтике подобный приказ отменили уже в 1949-м, а в Польше он вроде бы действует и до сих пор…

Здесь же, в Китае, несмотря на хваленые азиатские традиции, нравы были несколько попроще. Тут, скорее, можно было опасаться брошенной в окно гранаты, нежели цианида в гречневой каше со свининой. Но все равно — береженого бог бережет, и если полковой доктор до сих пор жив, значит, он знает свое дело. А то, что еда не лезет в горло, не волнует абсолютно никого — чтобы не отключиться на перегрузках, летчики должны в любом случае питать свое тело углеводами и белками. Это как топливо. Оно может быть разным: сначала бензин, теперь керосин (а бывали самолеты, летавшие и на дизелях). Но у людей свое топливо, и как бы тебе ни было паршиво, чтобы взлететь, надо заставить себя проглатывать одну ложку за другой.

Потом, после позднего ужина, опять были карты, затем снова штаб. И снова «потом» — 2-я эскадрилья, уже прошедшая предварительный инструктаж и «накачку» вместе с остальными, но все равно ставшая объектом его очередного словесного поноса. Понимая, что перебарщивает с разговорами, Олег с трудом заставил себя прекратить нотации и распустил летчиков спать.

Это был приказ. Подъем назначен на 4 часа утра, а невыспавшийся летчик-реактивщик — это почти готовый покойник, поэтому долгих разговоров после отбоя не было. Улегшись в длинной, на 12 комфортных коек комнате, окна которой были глухо оклеены тканью, и выключив единственную имеющуюся тут лампу, летчики почти мгновенно заснули. Послушав с минуту их разнокалиберный молодецкий храп, Олег поднялся с поставленного у двери невысокого табурета, на который на минуту присел, чуть сам не заснув, и осторожно вышел.

— Ну что твои? — спросил он Виктора Семёнова, комэска-3, до сих пор сидящего над картами с карандашом в зубах. Это был единственный комэск в полку, имевший звание майора.

— Ничего… — блеклым голосом отозвался тот. — Готовы, вроде. Но настроение у всех скачет. То «Всех на тряпки порвем. Где вы, суки?!», а то «Что-то мне грудь давит…». Как новички, ей-богу.

— Не новички, — подтвердил Олег. — Но мои почти так же. Ладно. Небо покажет.

— Да, — кивнул комэск. — Это так. Всегда так было, и всегда будет…

— Еще раз пройдемся? — предложил ему Олег, кивнув на разложенную карту, наискосок прочерченную твердыми карандашными линиями — план на завтра и на то же четвертое число. Положенные набок незавершенные восьмерки обозначали зоны барражирования — как над Йонгдьжином, так и в море в двух десятках километров от него. В последнем случае это была условность: с какой бы черепашьей скоростью ни полз корейский сторожевик, фотография которого заставила бывшего морского летчика и кавалера ордена Ушакова 2-й степени брезгливо сморщиться, он не будет стоять на месте. Отсюда — вычерченные азимуты на несколько непрерывно работающих радиомаяков становились почти бесполезны.

— Спасибо, — согласился капитан. — Надо, наверное. Минут десять или пятнадцать — и все, ладно?

Через двадцать минут пришел командир полка — довольный, злой, со щеками, пылающими от мороза: проверял охрану аэродрома. Помня, что новые самолеты могут привлечь внимание слишком многих — в том числе и базирующихся на это же поле китайцев, майор выгнал к самолетам всех бойцов ИАС[86] и БАТО, кто не был занят собственно техническим обслуживанием истребителей и летного поля.

Вдобавок к караулам зенитчиков он создал достаточно плотный внутренний периметр противодиверсионной обороны. «Большой», то есть внешний, был в Аньдуне постоянным, его основу составляли китайские бойцы, — но в последние дни их усилили еще и дополнительно. Командир пополнения, явившись представиться утром, произвел весьма благоприятное впечатление на всех, кроме военпереводчика. У китайского офицера, невысокого крепыша с неожиданно ярко-рыжим цветом волос, не хватало половины передних зубов, выбитых то ли пулей, то ли ударом вражеского приклада, и переводить его речь было тому, наверное, не в радость.

— Спать, — приказал командир полка всем офицерам, кто еще работал, пытаясь доделать никогда не кончающиеся мелочи, относящиеся к висящему над всеми завтрашнему дню. — Всем спать, подъем отменен не будет. Кто знает, когда завтра уснем, ребята…

Олег едва не сплюнул на пол, раздосадованный оговоркой командира. Майор Скребо, стоящий за его правым плечом со сложенной картой в руках, владел собой чуть хуже и поэтому грязно и с чувством выругался, отгоняя неудачу. Примерно также, только пооднообразнее, ругался командир китайского авиаполка — явно старавшийся, чтобы они с Владленом чувствовали себя, как дома.

Похоже, спать не хотелось никому, но это значения не имело. Сон — это тоже вид топлива для людей.

Ни один нормальный боевой летчик не бреется утром. В умывальной душевой комнаты, где горячая вода имелась круглосуточно, у висящего на стене надтреснутого зеркала столкнулись сразу трое майоров, включая командира 3-й эскадрильи, а также подполковник Лисицын.

— Удачи нам всем, — негромко произнес Олег, оказавшийся последним в очереди. Глядя в зеркало, он провел по тщательно выбритому лицу мокрой пятерней и с чувством стряхнул холодные капли на пол, в сторону.

Ну, вот и все на сегодня. Перед тем как войти в затемненную комнату, наполненную дыханием нескольких спящих мужчин, Олег посмотрел на часы. Стрелки показывали без одной минуты полночь.

Узел 6.2 2 — 3 марта 1953 года

День был паршивым с самого начала. Дело было даже не в жестоком осте, гнавшем по морю тяжелые волны, украшенные пенными гребешками, — ходившего в Атлантику моряка ветром не удивишь. Дело было в том поганом предчувствии, которое мучило Алексея с самого утра. Поставленные командованием задачи не подлежали обсуждению, но вот почему корейцы не способны защитить свой единственный на этом побережье минный заградитель специальной постройки от способного угробить его похода, не имеющего отношения к прямому назначению корабля, он искренне не понимал.

Флаг-минер обладал достаточно высоким рангом, чтобы выйти на командующего ВМФ KНA напрямую — в конце концов, флот у КНДР был настолько микроскопическим, что каждую лохань требовалось беречь, как зеницу ока, но ничего не произошло. Флагманский минер, благосклонно напутствовав военсоветника Вдового, укатил в Пхеньян на второй день после успешной операции — то есть похода, закончившегося благополучным возвращением минзага в Йонгдьжин. Алексей и переводчик Ли остались, и состоявшаяся в ночь с 24 на 25 февраля следующая оборонительная минная постановка прошла так же без сучка, без задоринки. Результатом этих двух боевых выходов стало 28 выставленных на коммуникациях мин, причем командир минзага ни капли не сомневался, что драгоценные «КБ» были выставлены им в нужных точках и с абсолютно верными установками глубин.

К утру 26 февраля пришедшая в Йонгдьжин баржа доставила первую порцию давно обещанных минных защитников, и в третий боевой поход «Кёнсан-Намдо» (это название советский военсоветник все-таки сумел заставить себя запомнить) взял их все. Алексей надеялся, что походы, каждый из которых стоил ему, остававшемуся на берегу, года жизни, имеют какой-то смысл, что американцы и лисынмановцы теряют на выставленных минах баржи, что появившиеся в этих водах минные защитники осложняют их траление — но точно ничего известно не было. Увы, в минной войне это нормально.

В столовой ВМБ Йонгдьжин, такой же совместной для комсостава и матросов, как и поразившая в свое время его воображение столовая в Нампхо, висел красочный плакат «Гибель тральщика интервентов» с крупным блоком текста. Изнывая от напряжения в ожидании возвращения «Кёнсан-Намдо» из третьего похода, Алексей заставил Ли перевести ему текст с начала и до конца и остался разочарованным. В тексте было слишком много деталей для того, чтобы он был правдой: в то, что на «Магпи» (как изображенный тральщик назывался, судя по названию, жирно выписанному на его пылающем борту латинским шрифтом) американцы могли потерять почти две трети экипажа, он почему-то не слишком поверил. Плакат был старым, а на заре этой войны корейцы не слишком утруждали себя доказательствами: присвоение в 1950 году первого в корейском флоте звания Героя Корейской Народно-Демократической Республики командиру отряда «морских охотников», якобы потопивших в одном бою аж два американских эсминца, широко освещавшееся в советских газетах, не вызвала на советском флоте ничего, кроме усмешек. Чем может «морской охотник» потопить или даже повредить эсминец? Передовой марксистско-ленинской философей? Беззаветной преданностью делу освобождения юга страны от иноземных захватчиков и их приспешников, предателей-лисынмановцев? Этого, к сожалению, мало — а то бы дно вокруг корейских берегов давно стало бы звенящим от обилия мертвых стальных остовов вражеских кораблей.

— Товарищ военный советник…

Угу, это товарищ Ли. После того, как Алексей утром огрызнулся на него несколько раз подряд, переводчик разумно куда-то делся и появился только к середине дня, когда капитан-лейтенант советских ВМФ Вдовый был по локоть вымазан неотмываемой с кожи зимней оружейной смазкой и уже почти дословно понимал, что ему говорит такой же измазанный матрос-кореец, с которым они на двоих перебирали механику 45-миллиметрового полуавтомата. В качестве зенитной пушки этот полуавтомат, представляющий собой развитие танкового орудия, был полным убожеством. В советском флоте он, за редкими исключениями, вроде старых и учебных подводных лодок, вооруженных ледоколов и нескольких не выведенных еще из состава флота импровизированных сторожевиков, уже повсеместно снимался с кораблей, но для Кореи он был почти неплох.

Произведенная где-то в промежутке между 1935-м (до этого полуавтоматики на установке не было) и 1947 годом (когда он превратился из «21-К» в «21-КМ», отличающуюся рядом характерных деталей) 45-миллиметровка была Алексею отлично знакома. Во всяком случае, такая установка достаточно проста и надежна в эксплуатации, и к ней было полно снарядов: не нужных уже в таких количествах Советской Армии и потому потоком идущих в Корею. Практическая скорострельность пушки большой роли не играла: двух имеющихся на минзаге установок вполне хватало отпугнуть какой-нибудь патрульный катер, а попасть из них в атакующий самолет в любом случае можно было только случайно. Алексей искренне предпочел бы еще один спаренный «ДШК» вдобавок к имеющейся одноствольной установке — но дареному коню в зубы не смотрят ни на Руси, ни в Корее.

— Явился! — демонстративно радостно поприветствовал он переводчика. — Это замечательно. Что делает товарищ Чен?

— Товарищ флагманский минер находится в Пхеньяне.

Если Ли и пытался изобразить ответную иронию, то это у него не получилось. А может, он просто иронии и не понял — хотя то, что флаг-минер находится в 350 километрах от места, где вот-вот будут гробить лучший боевой корабль флота с достаточно опытным уже экипажем, должно было касаться его в первую очередь.

— Ладно, — махнул Алексей грязной ладонью, едва сдерживаясь, чтобы не потереть лицо, стянутая ветром кожа которого отчаянно чесалась. — Переведи этому парню, что пора заканчивать, я уже замерз как собака.

Китаец с полминуты помолчал, переваривая идиому, потом, глядя в небо, произнес неожиданно длинную фразу на корейском. Матрос, выслушав, захихикал, а потом, как ребенок, изобразил собачий лай.

— Bo-во, — подтвердил Алексей. — Половину кожи оставили на железе. Давай, заканчиваем.

Отогрев пальцы дыханием, он помог матросу закончить сборку, не обращая внимания на мнущеюся позади и явно тоже мерзнущего переводчика. Вытирая руки давно намасленной и плохо мнущейся на морозе ветошью, оба улыбнулись друг другу. Сзади подошел командир минзага, в своей вечной ушанке с вырезанной из монетки медной звездочкой по центру.

— Большое спасибо, товарищ, — перевел Ли. — На испытаниях из этой пушки дважды были… осечки.

Последнее слово переводчик произнес с некоторым сомнением, но Алексей кивнул, и тот тоже кивнул в ответ, успокоенный. Грамматика в прозвучавшей фразе несколько хромала, но поскольку смысл все равно был понятен, то обращать на это внимание Алексей не стал, хотя Ли обычно такое только приветствовал. Немножко пообсуждав поведение полуавтомата и выдав обоим корейцам несколько полученных еще в училище советов по его боевому применению, капитан-лейтенант замерз окончательно; и окончание разговора пришлось скомкать. Алексею показалось, что Ли тайком ухмыльнулся, но мерзнущий в Корее русский человек — это действительно было забавно, поэтому он не обиделся.

К четырем часам дня, потратив целых двадцать минут на достаточно скромный обед, вкуса которого он просто не осознал, Алексей вернулся к «сараю», под который был замаскирован минзаг. Итак, минной постановки сегодня ночью не будет. Это, разумеется, плохо. Будет отдых. Возможно, какая-то полезная черта в происходящем есть, потому что если там, где мины ставили уже трижды, за последнюю неделю кто-то подорвался, или хотя бы если новые минные банки обнаружены противником при профилактическом тралении, несколько последующих дней каждый задрипанный сторожевик будет смотреть в оба в надежде обнаружить наглый минный заградитель.

«Эх, эсминец бы сюда», с завистью подумал Алексей, с болью разглядывая убогий «Кёнсан Намдо». Название было смешным: наверняка корейские моряки испытывали острое удовольствие, назвав свой корабль в честь одной из самых южных провинций будущей Объединенной Кореи — оккупированной сейчас врагом, но все равно считающейся своей, родной землей. Надо признать, такие мелочи им всегда хорошо удавались. Но, как всегда, этого было маловато, чтобы победить.

Подняв голову, Алексей посмотрел в море. Море было не то, другое, но выглядело оно точно так же, как море, омывающее западное побережье полуострова, где держались советские корабли. «Москва» — красивейший, великолепно вооруженный и быстроходный линейный крейсер, а с ним два легких крейсера и еще несколько боевых единиц. Как «Москва» бронирована, Алексей точно не знал, но предполагал, что не меньше, чем его родной «Кронштадт». Служить на «Москве» было бы здорово — под защитой брони и могучих корабельных орудий, в окружении своих, советских людей, под командой самого Москаленко, держащего на линейном крейсере вице-адмиральский флаг. Но эскадра была далеко, и ей почти наверняка не было никакого дела до судьбы советского капитан-лейтенанта, «советующего» корейцам, как обслуживать мины заграждения, как правильно устанавливать их на вражеских коммуникациях и у собственных берегов, как не попасть в объектив вражеского авиаразведчика или в прицел штурмовика или бомбардировщика, а также все остальное, что относится к его профессиональным обязанностям. И даже свыше того — от проводимых через переводчика политинформаций среди матросов и бойцов подразделений береговой обороны и до помощи с переборкой узлов сделанной на расположенном где-то в глубине Союза «заводе № 8» 45-мм морской пушки.

Каждый снаряд пушки весил 1 килограмм 450 граммов. Взрывчатки в нем было 360 граммов, и при удачном попадании на самолет этого хватало с запасом, но почти любой ходящий по морю корабль, хотя бы третьего ранга, мог «поглотить» несколько сотен таких снарядов без большого для себя вреда. Именно поэтому боезапас для обеих установок составлял без малого тысячу штук. При практической скорострельности, составляющей хотя бы половину от «табличной», этого хватало на вполне приличный бой. Буде в сам минный заградитель никто стрелять не станет, поскольку он-то и от пары попаданий снарядов имеющихся у врагов калибров может утонуть, почти не булькнув…

Одна 100-миллиметровка сразу перевела бы минзаг в другую весовую категорию, но Алексей сомневался, есть ли пушки такого калибра хоть на каком-то из кораблей северокорейского флота. Впрочем, для той задачи, которая минзагу предстояла, пушки вообще были не слишком полезны. Важнее ему были бы несколько лишних узлов скорости, но опять же — ничего более быстроходного Алексей на этом побережье не видел. В Нампхо он предложил бы разведчикам торпедный катер — но во-первых, он сам не знал, в каком состоянии находится его двигатель, а во-вторых, одного катера было явно мало, их требовалось по крайней мере два.

Появившийся вчера в Йонгдьжине на какой-то час разведчик по фамилии Зая, обсуждая подробности, счел нужным сообщить ему, что принять на борт потребуется около 20 человек десанта. Катеру такого типа, который он увидел в Нампхо, столько не вынести. Даже если они и поместятся на палубе вповалку, то на оружие и боеприпасы просто не хватит места. Кроме того, боеспособность самого катера в таком случае упадет даже не до нуля, а еще ниже — а это при любом осложнении ситуации может иметь только один исход.

Принятое сначала решение было предварительным, и Алексей надеялся, что разведчики найдут для своей цели что-нибудь получше. Но снова прибывший в Йонгдьжин через несколько дней инженер — старший лейтенант Петров подтвердил, что к исполнению назначен план, предложенный им с самого начала. Значит, все же минзаг. «Кёнсан-Намдо».

Повторив это слово еще несколько раз, чтобы довести его произношение до уровня, хотя бы приблизительно понятного потенциальному собеседнику, Алексей продолжал машинально заниматься делом: в данную минуту — сортировкой патронов к «сорокапяткам». Осечки на стрельбах могли иметь самые разные причины, и дефекты отдельных унитаров вполне к ним относились, поэтому при малейших признаках того, что с патроном что-то не так, Алексей без колебаний откладывал его в сторону, в полуразвалившийся дощатый ящик, где уже лежало десятка полтора тускло сияющих консервированных сгустков смерти.

Матросы беспрекословно вытаскивали из погреба все новые и новые ящики, украшенные жирными черными штемпелями с мало что говорящими неспециалисту аббревиатурами — в дополнение к такому же малополезному номеру завода и году изготовления; Последним был 1945-й — замечательный по всем признакам год. Каждый проверенный военсоветником ящик матросы укладывали как следует и снова утаскивали вниз — на место.

Пришедший через пару часов, практически к концу работы, и вздумавший проверить его офицер-кореец что-то с большим неодобрением попытался втолковать советнику, потрясая забракованным патроном и произнося отдельные (для понятности), отрывистые слова. Посмотрев на него с иронией, усталый и удовлетворенный Алексей указал рукой на обмотанную сейчас брезентовым чехлом тумбу с пушкой, потом ткнул в патрон и изобразил пальцами правой руки неприличный жест, обозначающий на юге его родной страны понятие «кастрат». Жест, видимо, оказался международным, потому что офицер, на секунду застывший, заулыбался, закивал и положил чуть тронутый по капсюлю ржавчинкой патрон обратно в дефектный ящик.

— Эх, мне бы с вами, — обращаясь к корейскому офицеру произнес Алексей. Тот, разумеется, не понял, разведя руками, и закрутил головой в поисках переводчика, который обычно был где-то рядом с русским. Но Ли рядом не оказалось, а военсоветник только махнул рукой и поднялся, растирая багрово-серые от холода ладони.

— Ничего ты не понимаешь, — сказал он уже не корейцу, а самому себе, хотя стоял лицом к человеку, снова выразившему всем своим видом непонимание. — Хотя тебе и не надо. У тебя война не ради удовольствия от войны — видел я таких людей массу, и часто они были как раз иа своем месте. И не для продвижения по командной лестнице — вряд ли ты куда-то продвинешься. Не ради политики больших стран — тебе на нее так же, наверное, наплевать, как и мне. Ты защищаешь свой дом. Так ведь?

Кореец ответил что-то но, разумеется, на собственном языке. Впрочем, у Алексея создалось такое впечатление, будто тот его понял. Зачем он, капитан-лейтенант советского ВМФ, находится в чужой стране, самому Алексею было совершенио понятно. Но «война ради войны»… За последнюю неделю его первый, самый искренний энтузиазм, готовность, если надо, пожертвовать собой, угасли. Теперь он просто служил, как профессиональный военный моряк — недосыпая, питаясь черт-те как и черт знает чем, пачкаясь тавотом, обдирая руки и обмораживая лицо. Все это Алексей делал беспрекословно и даже с явным удовлетворением, но это было не то удовольствие, которое радовало «по-настоящему». Удовлетворение от того, что он знает свое дело и действительно может помочь людям, которые на него рассчитывают, — да. Удовлетворение от собственного профессионализма, причем востребованного, это здорово. Но как и во многих других областях человеческой деятельности, военные специальности тоже могут быть «благодарными» и «неблагодарными». Корейские моряки, несомненно, начали питать к советнику «До Вы» то уважение, на которое он мог рассчитывать, как человек, рисующий собой в чужой стране и притом способный с закрытыми глазами разоружить взрыватель любой мины, которая могла здесь найтись. Исключением не был даже сам товарищ флагманский минер ВМФ — при всей его флегматичной вальяжности, присущей минимум адмиралу, получившему под старость должность начальника какого-нибудь второразрядного военного училища.

Как опытный штурман, он тоже оказался полностью на своем месте, а задачи на обеспечение скрытности минных постановок, с их каторжными расчетами, были интереснейшими до такой степени, что иногда бывало трудно дышать: от любой малейшей ошибки здесь зависела жизнь нескольких десятков человек. Но результата своей работы Алексей не видел — не вспыхивало по ночам над морем зарево от горящих танкеров, не тыкались в берег разодранные капковые жилеты с наименованиями вражеских судов. Специальность минера была «неблагодарной».

Хотя… Ничего нового тут не было. На флоте (и надводном, и подводном) вообще преобладают подобные специальности. Экипаж «Кронштадта» в его знаменитом атлантическом походе составил более 1200 человек, но то, как тонут истерзанные их снарядами вражеские крейсера, как величественно-неторопливо погружается в воду горящий авианосец, как разрыв точно попавшего с полутора сотен кабельтовых[87] шестидюймового осколочно-фугасного снаряда сметает надстройки рассекающего океан эсминца, разворачивающего на них свои торпедные аппараты, — все это видели максимум десятки моряков. Кроме того, далеко не каждый из них остался в живых…

Оглаживая щеку рукой, Алексей вспомнил госпиталь ВМФ в Мурманске. Там они вели как раз такие ни к чему не обязывающие разговоры — о том, кто что видел, что знает и думает о происходившем и происходящем с ними всеми. Поводов к этому в ноябре-декабре 1944 года более чем хватало. Палата младших офицеров, где умирал старший лейтенант Вдовый, была переполнена, и в ней непрерывно шумели голоса: обсуждали корабли, командиров, адмиралов и летчиков. И врагов. Один только «Кронштадт» потерял к концу похода едва ли не полсотни человек убитыми и умершими от ран, почти столько же было раненых. Другим кораблям эскадры досталось меньше, но досталось и им — особенно в последнем бою.

В их госпитале не было ни одного человека с «Чапаева», почти немедленно после Победы превратившегося, как и два других корабля, в Краснознаменный. Но раненный в живот, умерший к середине декабря лейтенант с «Советского Союза» подтвердил, что в артиллерийской дуэли британцы потрепали их довольно серьезно. В 1949 году, в одной из циркулирующих по штабам документов флотской разведки бумаг с грифом «секретно», Алексей встретил раскладку цифр потерь по кораблям обеих сторон, сошедшихся в том жутком бою, когда две эскадры хлестали одна в другую разнобоем залпов с десятка миль, ориентируясь по абстрактным пятнам засветок на экранах радаров и пытаясь углядеть в полумраке арктических сумерек вспышки вражеских выстрелов для того, чтобы выстрелить самим. Четыре 14-дюймовых бронебойных снаряда с «Герцога Йоркского» и двух его мателотов, попавшие в советский линкор, не погубили его, но потери на советском корабле оказались втрое выше самого «Герцога», в который попало 4 ответных снаряда с «Союза». 8-дюймовки «Норфолка», 6-дюймовки легких крейсеров, 5? — дюймовки противоминного калибра линкоров, мелочь эсминцев, — все это прошлось по советским кораблям на совесть. Сам Алексей, не слишком в те недели отличавшийся от мертвого, был отличным этому подтверждением.

Но победа в морском бою — она победа и есть, даже если достается настолько тяжелой ценой. Адмирал, приколовший орден Красного Знамени к подушке лежащего без сознания, изуродованного старшего лейтенанта с линейного крейсера, не дрогнув лицом, выслушал деловито зачитываемое ему из-за спины представление: «Проявил высокое мужество», «обеспечил», «продемонстрировал», — все, что написал об одном из своих штурманов командир корабля, капитан первого ранга Иван Москаленко, — один из немногих переживших этот поход старших офицеров «Кронштадта».

Эти слова Алексею пересказали позже, а если адмирал и сказал ему что-то при награждении от себя, то никакого значения для старлея, из последних сил цепляющегося за жизнь, это не имело — за потопленный авианосец и крейсера, за дошедшие до родных берегов корабли эскадры в любом случае наградили почти всех, кто уцелел. Вот такие у них были масштабы тогда, океанские. Не то что здесь.

Размышляя над всем этим сейчас, в марте 1953 года, Алексей почему-то все более и более живо вспоминал ту, прошлую свою войну — когда советские люди дрались за выживание своей страны, и он был одним среди многих. Легко чувствовать себя ответственным за судьбу страны, когда главный калибр — 12 дюймов, вспомогательный — 6, а вокруг тысяча таких же, как ты. Тогда и вся жизнь, и война были совершенно другими — ярче, живее и страшнее во много раз.

Нет, в Корее и особенно в Китае число советских военных советников тоже считали на тысячи, а учитывая, что обычный срок советничьей службы составлял здесь год или чуть больше, за время войны через Корею прошло столько офицеров среднего звена, что их хватило бы на полнокровную армию, но все равно… Это было одиночество, и вместе с плохим предчувствием и усталостью оно все более гнуло к земле, накладывая гяжелую печать на обезображенное шрамом лицо капитан-лейтенанта. Ему все чаще и чаще хотелось сорваться, потому что ощущение знания будущего — невозвращение минного заградителя из назначенного похода по вывозу десантников или диверсантов, исчезновение из его жизни молодого командира «Кёнсан-Намдо» и тех моряков, с которыми они превратили эту удивительную лохань в нечто действительно боеспособное, приносящее пользу на войне, все это давило на Алексея в последние дни так, что он серьезно опасался за себя.

Но еще раз «все равно» — если расценивать Корею как плату за возвращение в океан, то он готов был пойти на это без колебаний, и предстоящая гибель миизага, при всей ее трагичности, была здееь достаточно приемлемой ценой.


К шести с четвертью часам вечера в передовую военно-морскую базу Йонгдьжин вошла автоколонна. Было еще сравнительно светло, и в просвет между маскировочными щитами «сарая» видно происходящее было отлично. Не веря своим глазам, Алексей наблюдал, как головные грузовики разворачиваются на пятачке перед штабным домиком, а из пространства между двумя холмами по разбитой дороге идут и идут другие.

— Эй! — негромко позвал он матроса-корейца. Матрос обернулся. На его лице можно было прочитать такое же удивление и даже изумление, которое Алексей испытывал сам. Не зная, как сказать по корейски то, что требовалось, он просто указал на баковую пушку. Артиллерист понял все мгновенно — на флоте вообще обычно служат сообразительные люди. Крикнув вниз что-то непонятное, он несколькими точными, натренированными движениями ободрал с брезентового чехла орудийной установки эавязки. Вдвоем с Алексеем они содрали c пушки чехол, серой бесформенной массой осевший вниз, на палубу. Сэади к ним подбежали несколько человек: один что-то спросил на ходу, матрос ответил, и кто-то из пришедших тут же втиснулся на сиденье вертикального наводчика. С неуместным треском и стуком распахнулась крышка ящика из кранцев первого выстрела.

— Взрыватель контактный, — срывающимся голосом скомандовал Алексей. Команду напарника не поняли дословно, но, что надо делать, матросы догадались и сами. Снизу, из трюма, уже волокли другие ящики. Секторы обстрела ютовой установки были полностью затенены маскировкой, но из работающих на минзаге матросов быстро и сам собой, без какого-либо участия военсоветника, сформировался неполный расчет баковой.

Стрелять изнутри «сарая», только издалека, сверху способного хоть как-то обмануть нападающих, — бред. Первый же выстрел — и их разнесут и щепки. Десять градусов вправо и столько же влево — это весь их сектор. Стуча зубами, Алексей глядел, как вооруженные люди вбегают в штаб. Сейчас. Сейчас там начнут стрелять. Почему колонну пропустили, не подняв тревоги? Где прикрытие, где тот батальон береговой обороны, который должен не допустить высадки десанта, осуществлять противодиверсионную оборону? Он единственный офицер на корабле — и что это значит, было ему совершенно ясно. Теперь, в любую секунду готовой начаться скоротечной и полностью предопределенной по своим результатам схватке, вся ответственность лежит на нем.

«ДШК»! «ДШК» на надстройке! Обругав себя за глупость и постыдную растерянность, Алексей бросился вверх по трапу. Сообразив, один из матросов бросился за ним. Расчет 45-мм установки сократился еще больше, но это уже не важно. Один подносчик справится, поскольку мотопехота даст им время на 10, максимум 15, беглых выстрелов, — можно было видеть, что соскакивающих с грузовиков людей в серой форме становится все больше. Стрельбы все еще не было; судя по всему, захваченные врасплох моряки не сумели оказать вообще никакого сопротивления. Так же вдвоем, Алексей с матросом сорвали брезент с вороненого тела крупнокалиберного пулемета, выдернули заглушку из конуса пламегасителя.

— Я сам! — крикнул он, увидев, что матрос, стиснув зубы, берется за рукоятки. Как стрелять из «ДШК», Алексей знал отлично, — память о катерных годах. Лязгнула коробка с лентой, которую матрос, чертыхаясь и обдирая руки, подсоединил за какие-то секунды. Неразъемная лента на 50 патронов — это две, максимум три, приличные очереди. Потом все: действуя вдвоем, сменить ленту они уже не успеют.

Поводив плечами в разные стороны, Алексей поудобнее устроил плечевые упоры и изготовил пулемет к стрельбе. С 500 метров отечественные патроны калибра 12,7-мм, снаряженные бронебойными пулями «Б-30», берут 16-миллиметровый лист, две трети дюйма стали. Какую ленту зарядил матрос-кореец, он не знал, но большого значения это не имело: попаданием вообще любой пули, выпущенной из «ДШК» с такой дистанции, человека пробивает насквозь.

— Тасот… — хрипло считал вставший на одно колено матрос, не отрываясь, глядящий туда же, куда и он. — Ёсот…

Грузовиков в секторе обстрела становилось все больше. Можно было догадаться, что по сторонам их найдется еще несколько. Возможно рота, а то и две: не удивительно, что они смяли охранение.

— Ильгоп… Ёдоль…

— Прекрати, — задыхаясь, попросил он матроса. «Ну что, Алексей Степанович? Ты ждал настоящей войны? Вот она и явилась. Смотри, не подавись».

Солдаты двигались уверенно, кто-то их организовал, и под флагштоком с измерзшим красно-сине-белым флагом КНДР появилось подобие строя, в который Алексей и уперся центральным кольцом своего прицела. Построились явно не все, да и держался строй недолго. Секунд двадцать — и он снова рассыпался. Минута — и часть грузовиков, вновь заведя двигатели, начала отъезжать в сторону, левее. Куда — не было видно из-под досок. Потом из штабного домика начали, уже не так торопясь, выходить вошедшие туда сначала, причем их было больше. Ведут пленных? Прищурившись, Алексей попытался разглядеть, но поднятых рук не увидел. Его окликнули снизу-сбоку, он обернулся и мотнул головой, глядя на ожидающих его команды матросов у «сорокапятки».

Открывать огонь было рано. Один из матросов сказал что-то в полный голос, распрямляясь. Быстрый взгляд назад, к цели — да, строй уже исчез, теперь в секторе обстрела «ДШК» был всего один грузовик, причем с прицепленной сзади пушкой. Человек пять облепили ее с нескольких сторон и что-то делали, остальные направились в их сторону. Алексей ощутил замешательство. Теперь он уже не был уверен, что правильно понял произошедшее. В словах матроса, продолжающего обмениваться с товарищами короткими, так же в полный голос фразами, ему послышалось «инмингун», что-то относящееся к «вооруженным силам», причем именно в приложении к КНДР, но он не был убежден, что услышал правильно.

— Ли! — внезапно узнал он. Один из идущих к минзагу был похож на него фигурой. Ну?

В ожидании Алексей поводил стволом пулемета вверх-вниз. Двигался пулемет с прикрепленной к нему сейчас коробкой ленты без всяких помех, да и баланс был хороший. До идущих оставалось метров двести — даже сравнительно малоталантливый пулеметчик, вроде него, на такой дистанции, пожалуй, не промахнется. Неужели Ли предал?

Секунды бежали по жилам, щекочущие, злые и торопливые, как тараканы. Метрах уже в ста от идущих Алексей окончательно убедился в том, что один из них — комвзвода Ли, его переводчик. Еще один, кажется, был моряком из Йонгдьжина, командиром номерной вооруженной шхуны, используемой в качестве сторожевика, но в последнем он уверен все же не был. Корейцы говорили уже не стесняясь, и Алексей медленно распрямил полусогнутые ноги, чуть приподняв ствол пулемета. Покрытый слоем ледяного пота указательный палец скользнул по спуску, и на мгновение он испугался, что «ДШК» выдаст очередь, но его давление было настолько слабым, что пулемет смолчал.

— Товарищ военный советник! — заорал Ли снаружи по-русски. — Товарищ Вдовый!

Подошедшие остановились, явно разглядывая силуэт минзага под искажающим камуфляжем — крашеными щитами и фестонами маскировочных сетей. Интересно, видят ли они нацеленные в их сторону стволы? Пожалуй, нет, иначе бы не стояли в таких вольных позах. Небо начало темнеть, и внутри каркаса «сарая» все было уже совсем в тени.

— Товарищ военный советник!

Пожав плечами и чувствуя на себе взгляды матросов, Алексей аккуратно отпустил пулемет. Плечевые упоры качнулись и замерли в сантиметре от его тела. Постояв несколько секунд без движения, разглядывая стоящих и ждущих его, он решился и начал спускаться вниз.

Интересно, что обо всем этом подумали матросы минзага? Военный советник струсил, перестраховался? Увидел колонну с пушками и тут же начал изображать из себя спартанца при Фермопилах, стоя у пулемета с мужественным выражением на лице? Наверное, все это можно было интерпретировать и так. Но знать наверняка, десант это все-таки или нет, было невозможно, поэтому он и изготовился к бою.

Морщась от неловкости и быстро перебирая руками по короткому ряду скоб, Алексей отчетливо подумал, что посмеяться над этим, пожалуй, все же можно, но вот осудить — уже нет. В конце концов, он не бросился в лес или в туннель с минами — прятаться, а что состорожничал, — ну так на то он и иностранный военный советник со сравнительно небольшим корейским опытом, не настолько хорошо опознающий цвета и пошив военной формы.

— Товарищ военный советник, — в третий раз повторил комвзвода Ли, когда Алексей вышел на свет. Товарищ командир батареи узнал, что вы здесь, и просил…

Не дожидаясь окончания фразы, Алексей перевел взгляд на незнакомого парня лет двадцати пяти среднего роста, с уверенным, спокойным лицом. Русский. Или белорус. Свой, к общем. Форма, разумеется, китайская, как и у него самого.

— Командир первого огневого взвода старший лейтенант Смирнов, — представился парень.

— Военный советник капитан-лейтенант Вдовый, — ответил он, вернув крепкое пожатие. Мгновение Алексей боролся с собой, не испытывая желания смотреть в глаза человеку, и которою минуту назад собирался стрелять из такого чудовищного средства убийства, как крупнокалиберный пулемет, но сумел заставить себя это сделать — и посмотрел.

«Знает», — отметил он про себя, но выражения лица не изменил. Дело есть дело, и на такой войне слишком осторожным быть нельзя. Заори вдруг Ли что-нибудь не вовремя, кинься он бежать — и Алексей не колеблясь положил бы всех, кто пришел вместе с ним, одной длинной очередью, После чего перенес бы огонь дальше — туда, где прибывшие солдаты уже активно чем-то занимались. Но поскольку нервы у него оказались достаточно крепкие, то все обошлось. И слава богу. На войне бывает много случайностей, чтобы удивляться тому, что расцениваешь своих в подобной ситуации в качестве возможной цели. Бывает.

— Зенитчики? Или подвижная береговая батарея?

Алексей не был уверен, поскольку пушки разглядел не очень. Впрочем, ствольной артиллерии и людей для береговой обороны было чуть многовато, — разве что грузовики набиты боеприпасами.

— Так точно, зенитчики.

— Восемьдесят пять?

— Да, восемьдесят пять. Плюс «МЗА» сзади, батарея тридцатисемимиллиметровок.

— Ого! С удовольствием сказал Алексей. — Это с чего нам такая радость?

— Это вам виднее, товарищ капитан-лейтенант, — логично ответил парень. — Товарищ комбат просил подойти. Переводчик сказал, что вы здесь.

— Здесь, — подтвердил Алексей, искоса посмотрев на идущего рядом с непроницаемым лицом Ли. — Правильно сказал. Комбат тоже… наш?

— Да.

Старшему лейтенанту ничего не потребовалось объяснять: «наш» означало именно то, что Алексей и предположил «во вторую очередь», когда стало понятно, что это все-таки не враги. Быть настолько полнокровными и моторизованными на северной половине Корейского полуострова из зенитчиков могли быть только «свои», «наши» — то есть зенитные части из состава советского авиакорпуса.

Теперь парень быстро шел вперед, без нужды указывая и так понятное направление, а вот офицер-кореец остался позади, с минзагом. Там же почему-то остался и еще один незнакомый человек в китайском обмундировании, которого он сначала принял за второго русского из тех же зенитчиков. За несколько минут они дошли до разворачивающихся в пределах базы батарей, при этом Алексея поразила не столько активность проводимых работ (солдаты вгрызались в грунт как бешеные), как то, сколько здесь было советских солдат.

Распоряжался работами высокий майор, лицом удивительно напоминающий оголодавшего крокодила. Интересно, что «здоровенным» его назвать было нельзя, майор был скорее худ для своего роста, но лицо у него было интересное. Злое, жестокое, уверенное — как у старшего лейтенанта, но с печатью многолетнего и разнообразного боевого опыта. И хорошего, и плохого — это тоже определялось сразу и безошибочно. С таким лицом надо служить в МГБ, тогда враги народа будут признаваться в преступлениях, не доводя дело до бумажной волокиты. Как вариант — сажать майора в угол при допросах и приказывать ему, чтобы в нужные моменты говорил «Гы-ы!..» — и этого уже хватит. Все же, при таком нетривиальном выражении, намертво запечатленном на его лице, майор явно был умен и выглядел профессиональным, опытным бойцом. Таким Алексей доверял сразу.

— Я располагаю свои средства так, чтобы в первую очередь прикрыть причалы и ваш сторожевик, — сказал майор советнику после представлений и рукопожатия, с явным нетерпением глядя, как солдаты долбят землю в указанных им точках, вкапывая зенитки. Становилось все темнее.

— Но вы сами понимаете, с двумя батареями в наши дни особо не разбежишься. Какие огневые средства есть собственно в базе, я уже узнавал — практически никаких. Так?

— Так, — вынужден был согласиться Алексей. — Пара «21-К» и один пулеметный ствол на том корабле, который вы назвали «сторожевиком». На самом деле это минный заградитель, но разница небольшая. Там и сям есть несколько разнотипных пулеметов. На одной из шхун стоит японский двадцатипятимиллиметровый зенитный автомат, одностволка, разумеется. Тип «девяносто шесть», приходилось такой видеть?

— Да, — коротко ответил майор и тут же, мотнув плечом, переключился с Алексея на какого-то сержанта, выдав порцию довольно однообразного мата. Он нервничал. Колонна опоздала на несколько часов, не попавшись вражеским самолетам, но упустив при этом остаток светового дня, и батареи были сейчас уязвимы для удара с воздуха не намного меньше, чем на марше. Сделать предстояло еще массу вещей — от собственно земляных работ до выкладывания сети связи и всего прочего, о чем Алексей имел не особо большое представление. Поэтому можно было догадаться, что со сном у зенитчиков сегодня сложится не слишком.

— Вас что, не предупредили, что мы прибудем? — спросил майор, откричавшись и снова повернувшись к нему.

— Нет.

Алексей мог бы добавить, что это и послужило причиной того, что он встретил земляков с руками на рукоятках крупнокалиберного пулемета и с изготовленной к стрельбе «сорокапяткой» под боком — а об этом майор рано или поздно узнает. Но, разумеется, он смолчал. Соскучившись по «нормальному», не переводному русскому языку, капитан-лейтенант был бы рад поговорить о чем угодно, но случай был не тот. Излишняя говорливость заставила бы майора отнестись к нему иначе.

— Почему, как предполагаешь?

Переход на «ты» произошел сам собой, как и должно было быть. Китайская военная форма не предполагала наличия погон, а ватная куртка, в которую был одет командир зенитчиков, была самой нормальной — в таких ходят и рядовые. Это помогало.

— Азия, — с чувством высказал простое объяснение Алексей. — Корейцы, китайцы, русские. Я здесь сейчас почти сам по себе. Делаю что могу. Захотели, сочли, что я им нужен — и я начал служить. Советовать. Не сочли — жду приказа от начальства. Дел хватает, но сейчас, в последние дни, уровня в основном лейтенантского. В такие дни, как сегодня, пара старлеев меня бы заменила. Завтра — не знаю. Будет видно.

— Завтра… — странным, напряженным тоном протянул майор. — Завтра. С утра может начаться, как по-твоему?

— Не знаю. Авиаразведки с их стороны не было давно. Может, и появится какой-нибудь любопытный летун, а потом пойдет обычный сценарий: эту базу, если так можно выразиться, жгут с достойным лучшего применении упорством, регулярно. Раз в месяц или чуть чаще, насколько я знаю. Так, для профилактики. И знаешь, майор, по моему вас сюда зря прислали. Я сам-то вздрагиваю по ночам: приплывут, выкрадут, предъявят наконец-то советского пленного в Женеве. Сплю с пистолетом под подушкой, корейский учу, рис ем так, что глаза уже косеют. Скоро сойду если не за китайца, то во всяком случае за киргиза. А тут вы — сотня с лишним советских ребят. Сложно предположить, во что это выльется, если американцы или «юги» атакуют нас завтра. А хотя бы один усиленный батальон морской пехоты сделает из нас котлету. Видели вы местную береговую оборону?

— Видел, подтвердил майор, который, как оказалось, не потерял нить разгонора, хотя вроде бы прослушал половину монолога Алексея в попытках разглядеть из-под руки происходящее в пятистах — шестистах метрах к северу, где местность начинала полого подниматься и где копошение и лязг шанцевого инструмента были особенно густыми. — Не здесь, но видел. Масса энтузиазма, чистая и беззаветная любовь к Родине и недостаток огневых средств и боеприпасов. Но выучка неплохая. Здесь так же?

— Именно.

Снова возникла пауза, потому что подбежавший младший офицер потребовал от майора что-то быстро решать с корейцами — те, похоже, выдыхаются и требуют сделать перерыв для своих людей.

— Кап-лей!? — обернулся к Алексею майор. Ты здесь все знаешь. Давай, это в твоих интересах.

Логичное «между прочим» не прозвучало, и, оборвав фразу, майор тут же отвернулся обратно к своему лейтенанту, дрожащему то ли от холода, то ли от возбуждения, то ли и от того и другого вместе взятого. В том, что военсоветник, впервые и случайно встреченный им меньше часа назад, рысью побежит исполнять его указание, майор явно не сомневался. И правильно делал — мысль поступить иначе Алексею в голову не пришла.

Следующие два часа опять отложились в памяти капитан-лейтенанта плохо. Странно, но с возрастом подобное случалось у него все чаще и чаще вне зависимости от того, обусловлено это было рутинностью происходящего, которое незачем и запоминать, или, наоборот, чрезмерной запутанностью ситуации. Куда-то он все это время бегал, уговаривал и почти угрожал каким-то полузнакомым офицерам — в основном корейцам, но иногда почему-то русским. Рядом почти всё время был переводчик Ли, и разговор велся «в два голоса», а под конец у Алексея создалось четкое впечатление, что переводчик использует гораздо больше слов, чем требуется, помогая ему своим собственным воинским званием и авторитетом. Потом снова был заградитель, на котором еще копошилось несколько человек, а за ним — снова какие-то разговоры с майором и командиром батареи 37-миллиметровок, до хрипоты спорящих о приоритетности секторов обстрела и то и дело апеллирующих к нему и командиру базы Йонгдьжин, неведомо как оказавшемуся рядом, в темноте. К 10 часам вечера все наиболее необходимые земляные работы, равно как и работы на минном заградителе, были закончены, а к 23:50 был закончен и вечерний штабной «проигрыш» предстоящего похода с моряками — на картах, дотягивающихся своей южной кромкой аж до Самчока. До собственно выхода в море оставались почти cутки, и командир заградителя, снова приобретшего вид непрезентабельного сарая, принял полностью одобренное Алексеем решение использовать это время для «большого» техобслуживания двигателя.

Двигателем на минзаге был немецкий подлодочный дизель, мощный и надежный — один из сотен, вывезенных с заводов и сборочных стапелей поверженной Германии, имевшей к окончанию боевых действий в Европе несколько сотен недостроенных субмарин. В большинстве своем они были превращены в металлолом или просто утоплены по «дополнительному протоколу» ко «второй», более полной, редакции мирного договора 1944 года, «переподписанной» в апреле 1945-го — то есть не так далеко по времени после четкого и однозначного окончании очередной (и последней, на данный момент) советско-японской войны.

То, что германские субмарины, находящиеся в наиболее высокой степени готовности по корпусу и основным механизмам, вводились в то же время в строй, а захваченные в базах на севере Германии — осваивались, не волновало якобы никого. «Сохранить лицо» — отличный термин, который Алексей выучил здесь, в Азии, от немало уже чему научившего его командира взвода Ли, и термин этот идеально подходил для данного случая.

Представительные, состоящие из офицеров высокого ранга, комиссии прибывали в очередную военно-морскую базу; англичане, американцы и французы спускались по скоб-трапу в очередной пустой корпус, проверяя, как заложены в него глубинные бомбы, потом ржавеющий огурец несостоявшейся подводной лодки буксировали куда-нибудь на десяток миль от берега и топили, давая фотографам возможность запечатлеть для отчетов поднявшийся из моря глухой холм подводного взрыва, сопровождающийся некрупным воздушным пузырем. То, что в том же порту могли стоять полдесятка германских миноносцев и тральщиков под советскими военно-морскими флагами, переименованных и перекрашенных, но сохранивших свои легкоузнаваемые уверенно-хищные пропорции, в этом случае игнорировалось.

Причина такого была ясна и прозрачна: обострять ради мелочей отношения со страной, обладающей на данный момент мощнейшей сухопутной армией в мире, было чревато последствиями и невыгодно. А кроме того, даже сам по себе британский флот, вернувший из Тихого океана все свои крупные корабли, превосходил все четыре советских флота настолько, что пара крейсеров и дюжина лишних эсминцев и миноносцев, введенных в строй в качестве наследства от Кригсмарине, не стоили обострения обстановки. В любом случае германские корабли имели не столь значительную боевую ценность, чтобы изменить баланс сил. В большинстве своем они использовались как учебные, и в любом случае — с минимальным техническим обслуживанием. Износив свои механизмы за несколько лет и подготовив за это время тысячи моряков для строящихся линкоров второго поколения, для линейных крейсеров, десятков вводимых в строй «шестьдесят восьмерок» и новых эсминцев, «немцы» начали один за другим выводиться из состава флота, отправляясь, как выражаются моряки, «на иголки». Кто-то из них, как, например, недостроенный авианосец, был потоплен как корабль-цель, кто-то превращен в плавказарму или блокшив — в пропорции, вполне обычной и для собственно советских кораблей. Но к 1953 году за исключением пары десятков современных субмарин наиболее поздних германских серий, также постепенно вытесняемых массово вступающими в строй советскими лодками удачного 613-го проекта, по поводу которого на флоте не прекращался чередуемый с осторожной критикой восторженный вой, «трофеев» уже почти не осталось.

— Ну и хрен ли… — равнодушно произнес Алексей, глядя в темный потолок своей комнаты. Светящиеся стрелки старых, тоже «трофейных» часов показывали четверть двенадцатого. Спать, несмотря на усталость, не хотелось совершенно — отсюда и лезли в голову всякие малополезные мысли. Размышления о судьбе остатков германского и румынского флотов, равно как и финского, полученного по мирному договору в счет репараций, можно еще считать допустимыми. Хуже были мысли о бабах, как всякому здоровому и не старому еще мужику, приходившие ему в голову в таком количестве, что сон сбивался окончательно.

Пытаясь заставить себя думать только о кораблях, минах, зенитчиках, до сих пор ведущих земляные работы, и о предстоящем походе заградителя, Алексей проворочался так еще минут двадцать. Утром подъем ожидался обычный — в 6 часов, а накопившаяся усталость требовала сна, но его так и не было. В комнате было совершенно темно. Боязнь американских «ночников» и почтение к их способностям приводили к тому, что светомаскировка в КНА, да вообще во всей КНДР и даже на юге Китая, соблюдалась не хуже, а то и лучше, чем в Москве 1941-го. От этого было еще тяжелее. Море шумело и гудело далеко за закрытыми ставнями, но его обычно успокаивающий шум в этот раз помогал плохо.

Поворочавшись еще, Алексей мысленно плюнул и поднялся. Электричество в доме было: база имела сравнительно развитую электросеть. Накинув еще в темноте повешенный на спинку стула китель и с трудом различая во мраке даже рукава своей исподней рубахи, он долго шарил по стене, пытаясь отыскать выключатель. Наконец щелкнуло, и под потолком разгорелась висящая без всякого абажура неяркая двадцатисвечовая лампочка. Пожав плечами и так и не вдев руки в рукава, он вернулся к кровати и вынул свой пистолет из-под плоской, набитой то ли песком, то ли мелкими камешками, подушки. Присев на стул и выложив тяжелую аккуратную машинку на расстеленный газетный лист, покрытый рядами аккуратных столбцов на корейском, он выщелкнул обойму, проверил, нацелив ствол в дальний угол, нет ли случайно патрона в патроннике, и приступил к разборке. Масленка оказалась далеко, но лезть за ней в чемодан было лень, а последний раз смазывал он пистолет сутки назад, поэтому сейчас Алексей перебрал его «всухую» — просто чтобы отвлечься. Знакомое, привычное дело не требовало никакого напряжения: просто чуть-чуть внимательности и аккуратности. Вся процедура заняла три минуты или чуть больше — на этом работа закончилась.

Тупо глядя на снова собранный «Тип 54», лежащий на газетном листе как милитаристский натюрморт, Алексей задумался, что еще можно сделать. От усталости он был как пьяный, но это почему-то не помогло. Так ничего и не придумав, он просидел в той же позе еще минуты две, когда дверь распахнулась и в освещенную комнату вошел майор-зенитчик, несущий на плече обвисший тюфяк. Оглядев все вокруг и только мельком кивнув моряку, майор бросил тюфяк в угол, посмотрел на наручные часы, снял ватник, растянутый синий свитер и грязные сапоги и тут же рухнул. Погасить свет он не потребовал, только небрежно прикрыл голову рукой и полуотвернулся. Устал он явно так, что ему было все равно. Испытывая неловкость, Алексей вщелкнул обойму на место, убедился, что сделанная где-то в Пекине или Шанхае копия «ТТ» не находится на боевом взводе, и щелкнул выключателем, погрузив комнату в темноту. На ощупь он двинулся в тот угол, где стояла его кровать, наткнулся, больно ударившись голенью, на табурет, столкнул его с дороги, загремев и чертыхнувшись, и только нащупав невысокую койку, сунул пистолет на его законное место — под сплющенную подушку.

Когда он лег, «панцирная», как такую было принято называть, матрасная сетка заскрипела и защелкала, заставив его еще раз выругаться про себя. Уже лежа, накрывшись почти не удерживающим тепло тонким и колючим одеялом, Алексей с отвращением подумал, что теперь даже ворочатся будет нельзя — придется просто лежать с открытыми глазами, дожидаясь рассвета, который принесет возможность реабилитироваться перед земляками за свое дурацкое стояние у пулемета.

Немедленно после того, как эта мысль мелькнула у нею и голове, он и уснул. И проснулся, судя по ощущениям, так же почти немедленно.

— Тревога! — проорал солдат, буквально подпрыгивающий посередине комнаты, трясущий чье-то лежащее в углу тело. Тут же в комнату ворвался Ли с портупеей в руках.

— Товарищ военный советник!..

Увидев, что Алексей уже вскочил и торопливо напяливает куртку, Ли заткнулся и потратил секунду, чтобы опоясаться и отладить положение кобуры на своем поясе. Солдат уже куда то исчез, и майор-зенитчик, дико оглядываясь, торопливо одевался. Они столкнулись с Алексеем взглядами, и тот поразился, как он мог его не узнать. Спросонья, но все равно. Крокодилье выражение на лице майора за ночь никуда не делось.

— Ну что, допрыгались? — оскалившись, высказался зенитчик. — А я вечера как чувствовал. Развернули все-таки, не понадеялись на армию!

Алексей не понял, но переспрашивать было некогда. Едва не столкнувшись плечами в дверях, они вылетели из комнаты. Ли бежал впереди, пытаясь что-то невнятно орать на ходу, но во рту у переводчика-китайца было как горячей кашей набито, и капитан-лейтенант не понял ни слова. Несколько прыжков по ступеням — и вот уже двор, утоптанная, выметенная от снега площадка перед флагштоком. Только тут, поняв, что темнота едва-едва «стронулась», Алексей сообразил взглянуть на часы. Было 6 часов без четверти. Для подъема рано, для нормального рассвета тоже. «Ночники»? Для них поздно.

— Сколько?! — проорал кто-то в темноте.

— Минут десять! — ответил высокий, злой голос. Принадлежать он мог мальчишке-подростку, но поскольку таковых в батареях точно не было, то скорее всего это был все же как минимум восемнадцатилетний боец.

Застыв на месте, не зная, что делать, Алексей едва не оказался сбит с ног бегущим человеком, обе руки которого были заняты ящиками. Захлопнув рот, он побежал за темной фигурой, шарахавшейся то влево, то вправо. Кто-то позади сообразил, что забыли сделать, и шум топота множества ног, стук и лязг железа, и неразборчивые фразы, долетавшие из темноты, вскоре были перекрыты ревуном, заведшим свою однообразную жуткую песню. «Воздушная тревога». Прогресс добрался до ПВМБ Йонгдьжин. С год назад здесь, наверное, колотили по рельсу.

— Это явно не «По-2». Это разведчик, — неожиданно спокойно сказали за спиной. Алексей обернулся. Майор, конечно. Собранный, улыбающийся. Он явно чувствовал себя находящимся в нужное время и в нужном месте.

— Разведчик, — повторил он, когда Алексей кивнул. — Для «ночников»-бомбардировщиков, на мой взгляд, поздно, для нормальных штурмовиков — рано. А вот ему в самый раз. Стрелять я не буду. Может, и обойдется. Радиометристы утверждают, что это не налет. Если ни одна скотина не помигает ему фонариком, то…

Договаривать зенитчик не стал — к нему подбежал кто-то из офицеров, и он, выслушав доклад, сорвался с места, не уделив моряку ни одной секундой больше. Ревун, выполнив свою роль, заткнулся, и все еще забитые его гулом уши на мгновение кольнуло от боли. Постояв еще секунду в надежде, что к нему откуда-нибудь сзади подбежит комвзвода Ли, Алексей решился и побежал к темно-серому пятну замаскированного минзага.

Земля здесь была белая от снега — нападало за ночь. Вокруг все так же шумело топотом и приглушенными голосами. Потом стало можно расслышать шум ползущего где-то в темном небе авиадвигателя. Наклонив голову и сдвинув шапку на затылок, он попытался определить, один двигатель работает или два, но так и не сумел — слишком было высоко. Во всяком случае, звук был «нормальный», от винтового, или, как стало модно говорить, «поршневого» самолета. Это было уже хорошо. Окликнутый напряженными голосами обоих охраняющих минный заградитель часовых, Алексей, добежав до «сарая», остановился как вкопанный. Пароль на сегодняшний день он не догадался узнать — обычно его меняли после утреннего построения.

— Инмин![88] — не очень уверенно крикнул он. — Йе? — Этот пароль был вчерашним. Шести часов еще не было, но он не знал, что могло прийти в голову напряженным часовым, которым, с отдельно рассматриваемой точки зрения устава караульной службы, не могло нравиться такое обилие незнакомых вооруженных людей вокруг.

Один из часовых что-то ответил, и Алексею показалось, что и отзыв тоже вчерашний. Обмирая, он снова побежал вперед, и уже метрах в десяти от закрывающих борт минзага щитов увидел направленный ему в лицо автоматный ствол.

— Аньёнь… — сказал Алексей, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Аньёнь-хасимника?

В окончании сотни раз уже слышанного, но все равно плохо запомнившегося корейского «здравствуйте» он уже не был уверен, но часовой, наверное, понял. Кроме того, он его узнал.

— Не. Маннасо панкаосыманида[89], — отозвался кореец, опуская ствол автомата, оказавшегося новеньким «ППШ», и даже, кажется, улыбнувшись.

— Не, — подтвердил Алексей, не понявший в ответе ничего, кроме этого слова. «Да». Похоже, не запутался: «да» по-корейски — это в том числе и «не». «Йе», впрочем, тоже.

За спиной раздался топот, за ним последовал обмен паролем и отзывом. Подбежали матросы с минзага, и его командир, которого легко было узнать даже в темноте по его неизменной шапке с «ушами», торчащими вбок и вверх. Ли так и не было, и, мучаясь от безъязыкости, Алексей наблюдал, как сноровисто матросы готовят корабль к бою.

Три огневые точки — это немало, но демаскировать корабль ради того, чтобы ввести их в дело, корейцы не стали, и это решение командира он одобрил без раздумий. Забравшись внутрь «сарая», матросы расчехлили установки, но вместо того чтобы растаскивать шиты в стороны, начали готовиться к борьбе с пожаром. Даже почти без помощи зрения действовали они слаженно и целенаправленно. Алексей не сумел заметить ни одной ошибки. Ему самому работы не осталось, и он просто стоял, то наблюдая за движениями корейских ребят, то поглядывая вверх, где продолжал гудеть и подвывать чужой самолет.

Постепенно начало стихать. Это относилось вообще ко всему — и к шуму, производимому людьми, и к тому шуму, который создавался работой одного, или нескольких двигателей в небе. Остыв от беготни и не зная, что делать, Алексей продолжал стоять, глядя вверх. Матросы начали осторожно переговариваться, звякнуло в темноте что-то железное — и лишь зто наконец-то сняло с происходящего занесу «нереальности», наличие которой он ощущал с того момента, когда проснулся. В детстве, лет до тринадцати, у Алексея такое случалось достаточно часто: проснувшись или засыпая, он, бывало, с недоумением смотрел на свои руки, не осознавая — его они или чьи-то чужие. Всё — и его тело, и любые находящиеся и комнате предметы — вдруг становилось непропорциональным, ненастоящим. За несколько минут это обычно проходило, а с возрастом он испытывал подобное все реже и реже, хотя до сих пор раз в несколько лет все еще вспоминал о том, что подобное с ним случается. Сейчас как раз был такой случай — неожиданный и, как всегда, вызывающий резкую слабость.

— Уфф… — тихонько выдохнул он воздух спусти несколько секунд, когда яркое ощущение поблекло и постепенно исчезло совсем. В следующее мгновение стало светло. Огромная, невозможно-белая вспышка окутала сразу все вокруг, пронизывая небо и людей своим сиянием. Она была абсолютно бесшумной.

Мир качнулся в сторону, заворачиваясь в невиданную трехмерную спираль. Закрыв голову руками, изо всех сил в ужасе зажмуривая глаза, каждое мгновение ожидая того, как подошедшая ударная волна разорвет его на части, Алексей упал на землю, вбился в нее, извиваясь червяком, стараясь заползти хоть куда-то. Свет все длился и длился, и даже спиной он чувствовал, как его источник сдвигается всторону, вбок. Еще через секунду он начал слышать — голоса, крики. Свет продолжался, но грохота взрыва не было.

«Господи, — сказал он себе, продолжая лежать, но рискнув приоткрыть один глаз, чтобы проверить, точно ли он еще жив. — Это была не бомба. Не атомная».

Алексей полежал еще немного и поднялся с земли только тогда, когда свет «люстры» понемногу начал угасать.

— Да-а… — пораженно сказал он вслух. В этот раз его бы совершенно не удивило, если бы над ним начали смеяться, но все были заняты тем же самым: или отряхивались, или просто переговаривались, провожая взглядами медленно относимый ветром в сторону моря круглый парашют с бомбой — еще продолжающей светиться, но гораздо менее ярко.

Оставалось только развести руками; новый день начинался весело. Но, слава богу, гораздо менее весело, чем он начался бы, окажись бомба урановой. А ведь было похоже. Причём мысль о том, что тратить на крохотный поселок атомный заряд никто никогда не станет, ему тогда и в голову не пришла! Человек — существо отчаянно эгоцентричное, и мысль о том, что атомную бомбу могут сбросить, чтобы убить лично его, казалась в ту секунду совершенно логичной. Нo пронесло…

— Видали? — спросил вернувшийся через несколько минут к позициям батарей Алексей первого попавшегося офицера-зенитчика. Этот был незнакомым, но никакой роли это не играло, — во всяком случае, он наверняка говорил по-русски.

— Да видал, конечно. Обычное дело, — не очень любезно буркнул тот. — А что? А-а… — Он понял и кивнул. — Это вы, товарищ капитан-лейтенант… Что, так и не ложились?

— Ложился, — пожал плечами Алексей, ощутив короткий укол сомнения: перепутал он в темноте, или это действительно тот старший лейтенант Смирнов, который командовал первым огневым взводом «восьмидесятипяток». — Потом вскочил, как тревогу объявили. Что кто было, в итоге?

— Разведчики, — спокойно пояснил старший лейтенант. — Две штуки. «RB-26», скорее всего: и высота для них нормальная, и по звуку было похоже. Один сбросил «вспышку», второй сфотографировал. Вы улыбнуться успели?

— Что? — не понял Алексей. Шутка дошла до него через секунду, и он засмеялся неровным, прыгающим смехом. Его все еще трясло. — Нет, не успел, пытался в землю зарыться.

— Это всегда успеется…

Полностью согласившись с последним замечанием наблюдательного зенитчика, Алексей отошел в сторону, к группке переговаривающихся людей. Они замолчали при его приближении — скорее всего, приняли за корейца. Ли здесь не было, и, безуспешно поискав его несколько минут, капитан-лейтенант мысленно махнул рукой — сейчас ничего переводить не требовалось. Побродив туда-сюда в ожидании церемонии «подъема», потратив время на бритье и умывание (из мутного зеркала, покрытого пятнами отвалившейся с обратной стороны амальгамы, на Алексея взглянуло мрачное бледное лицо язвенника) и с удовлетворением убедившись, что судя по построению, с дисциплиной у зенитчиков все нормально, военсоветник «До Вы» вернулся к минзагу.

К тому моменту, когда солнце приподнялось над укрытым низкими облаками морем, на корабле уже вовсю работали. Командир «Кёнсан-Намдо» стоял на коленях над световым люком, решетка которого была снята и уложена рядом. Судя по интонации, подавал вниз советы. Обернувшись на подошедшего Алексея с переводчиком, командир вскочил на ноги, высказал несколько подходящих к ситуации приветствий и уселся обратно.

Внизу человек шесть аккуратно поднимали на руках снятую крышку двигателя, еще столько же стояло в ожидании своей очереди работать. Присев на корточки рядом с офицером, не перестававшим что-то говорить высоким, хорошо артикулированным голосом, военсоветник тоже приготовился наблюдать. По крайней мере, это лучше, чем просто шататься и ничего не делать до момента, когда командир минзага освободится и можно будет вернуться к разговору о числе членов экипажа, которые не нужны будут в сегодняшнем походе без минной постановки и поэтому могут остаться на берегу.

Через несколько минут, когда колени затекли, что-то заставило Алексея обернуться. Света под крышей «сарая» становилось все больше, да и глаза привыкли, но ему почему-то показалось, что дело не в происходящем внутри. Матросы все так же сосредоточенно и слаженно работали, подбадриваемые советами и указаниями своего командира, судя по вспыхивающим смешкам, то и дело подпускавшего в свою речь какие-то местные шуточки. Звучали голоса, в которых он не различал ничего, кроме бодрости и энтузиазма. Но что-то было неправильно. Покосившись на корейского офицера, Алексей поднялся на ноги, несколько раз хлопнув себя ладонями по коленям. На него никто не обратил внимания, поэтому, постояв и подумав, он вспрыгнул на сходню, перекинутую с невысокого борта, и прошел по ней, раскачиваясь и низко пригнувшись, чтобы не задеть удерживающую один из щитов балку.

Снаружи было так же холодно и ветрено. С момента побудки, который им устроили вражеские разведчики, направление ветра радикально изменилось: теперь он снова дул с оста. Как кадровый морской офицер, сравнительно неплохо разбирающийся в прикладной метеорологии и всех тех радостях, которые она способна доставить, Алексей предположил, что это признак надвигающегося ухудшения погоды. Такое было бы неплохо. В плохую погоду меньше вражеских самолетов сможет подняться в воздух, а некоторое количество патрульной мелочи типа катеров или тендеров, которых у лисынмановцев пруд пруди, будет просто вынуждено укрыться в базах. Крупные же корабли при действительно серьезном ухудшении погоды могут отойти мористее, — навигация в корейских водах никогда не отличалась простотой. Скажем, в сравнительно свежем разведдонесении сообщалось о столкновении двух американских эсминцев, включая по крайней мере один «Флетчер»[90], — и наверняка не от избытка хорошей видимости.

О неумении управлять кораблем или о недостатке практики у американских командиров из действующих у корейских берегов оперативных соединений мог бы подумать только глупец, но этот инцидент действительно давал надежду, что некоторое время они будут с повышенной осторожностью относиться к погоде. В общем, если повезет, то у минного заградителя, названного в честь оккупированной крагами корейской провинции, действительно улучшатся шансы остаться необнаруженным. Чуть-чуть. Если он не ошибся.

Ветром Алексею в лицо бросило невесомые брызги, сорванные с гребня какой-то разбившейся о камни волны, С удовольствием вдохнув холодный влажный воздух и поморщившись от брызг, он оглядел горизонт и оцепенел Выдавить из себя ветер заняло секунду, набрать воздух для крика — еще половину, а к тому моменту, когда ой, прыгая со сходен на землю, заорал «Воздух!», в базе уже взревела сирена.

— Ли-и-и! — дико, изо всех сил прокричал Алексей в просвет позади. Переводчик выскочил на свет почти сразу же после его крика, но к этому моменту он уже обернулся обратно, не способный оторвать взгляд от происходящего.

Со стороны моря, с пологим снижением, на Йонгдьжин шли самолеты. Много, несколькими волнами, сильно эшелонированными по высоте. Серо-багровый шар солнца тускло просвечивал из-за туч почти прямо за ними — если бы не затенявшие его облака, Алексей увидел бы атакующих еще позже. И он был не первым — батареи открыли огонь почти одновременно с его криком, и теперь в атакующих порядках вражеских машин густо рвались снаряды.

— A! — потрясенно выкрикнул Алексой, так же оцепенело стоя перед «сараем». Ведущий иа «сарая» короткий канал, покрытый коркой насквозь мокрого льда, наверное, мог навести на мысль, что здесь кроется эллинг.

Один из выпущенных за последние секунды 85-миллиметровых зенитных снарядов взорвался прямо над кабиной головного штурмовика, и тот мгновенно рухнул в дикий, ломающий конструкцию штопор. Тут же самолет вонзился в воду, подняв навстречу короткому дымному следу водяной столб.

Это было невероятно: таких попаданий не бывает. Среди пикирующих самолетов мелькали трассы снарядов зенитных автоматов, в базе сейчас стреляло все, что могло. С момента обнаружения атакующих самолетов прошли считанные секунды. Только сейчас Алексей опознал машины в первой волне: «Скайрейдеры», известные на этой войне под полудюжиной разных прозвищ, включал переведенное с английского и запавшее ему в память «Способные собачки»[91]. Во второй волне, отстающей от первой всего на какие-то несколько сотен метров, шли легко узнаваемые «Корсары» — синхронность выходящих в атаку машин была потрясающей. Мелькнула мысль о том, что подобная последовательность ненормальна, и тут же смазалась, потому что Алексей сообразил, что по скорости даже полностью нагруженные «Корсары» не только не уступают «Скайрейдерам», но и превосходят их раза в полтора. Эта случайно вспомнившаяся деталь едва ли не обрадовала капитан-лейтенанта, уже лежащего на земле рядом с орущим что-то невнятное переводчиком. По крайней мере, он был еще способен думать. На его глазах что-то (вероятнее всего 37-мм снаряд одного из непрерывно плюющихся в небо зенитных автоматов) попало в основание крыла одного из «Корсаров». Брызнули щепки, разваливающийся самолет выпустил короткую вспышку черного дыма и нырнул вниз. Упал он в полутора сотнях метров от самого берега — к этому моменту американские штурмовики уже пускали ракеты. Десять, двадцать, сто… Сосчитать их было невозможно: каждый «AD» нес полную дюжину 5-дюймовых ракетных снарядов, и почти все они были запущены одновременно — за какие-то секунды. «Корсары» дополнили удар собственными ракетами, вырывающимися из-под их крыльев как огненные пальцы, тянущиеся прямо тебе в лицо. И так же синхронно пилот каждого из продолжавших полого пикировать штурмовиков открыл огонь из бортового оружия.

Это был ад. Если у смерти может существовать какая-то доступная человеческому восприятию аллегория, то здесь была именно она. Прошло примерно полминуты с момента начала налета. Сбрасывая бомбовую нагрузку, штурмовики прошли над взрывающейся, горящей базой, в которой уже не могло остаться почти ничего живого, победно развернулись на высоте в несколько сотен метров, и тут откуда-то из-за завесы дыма и пламени ударила замолчавшая было вместе со всеми другими одна-единственная установка. Оглушенный, не сомневающийся, что уже мертв, и дожидающийся только последнего, завершающего налет удара в свое тело, чтобы наконец умереть, Алексей потрясенно глядел, как уворачиваются от ее трасс с каждой секундой увеличивающие дистанцию штурмовики, — и на этом все кончилось. Трещал огонь, дико, пронзительно кричали раненые и умирающие люди, выли моторы палубных самолетов врага, широкими плавными зигзагами уходящих в сторону моря. Вслед им отправилось еще несколько трасс, но они уже не значили ничего. Бой завершился.

Найти в себе силы подняться Алексей сумел не сразу. Сначала он просто лежал на земле, с равнодушным интересом разглядывая торчащий рядом крупный дымящийся осколок, вошедший в ледяную землю с такой силой, что в нескольких местах его расщепило вдоль, образовав сложное подобие вытянутой в длину и перекошенной буквы «Ж». Потом он перевел взгляд дальше и некоторое время смотрел на пожары. Лишь несколько секунд спустя капитан-лейтенант все же приподнялся на четвереньки.

— Вы живы, товарищ советник? — глухо спросил у него переводчик, цвет лица которого не особо отличался от цвета тех участков земли, что еще не были занесены копотью и засыпаны осколками.

Алексей не ответил. Приподнявшись, он с недоумением взглянул на небо. Круговерть продолжалась. На выходящие из атаки штурмовики, блеснув полированным плексигласом фонарей, спикировало несколько буро-серых машин. Расстояние было уже слишком большим, чтобы различить опознавательные знаки, но происходящее стало абсолютно ясным после того, как еще один «Скайрейдер» развалился в воздухе.

— Третий! Да! — ахнул позади Ли, пораженный точно так же, как и сам Алексей. Это был первый раз, когда они видели в небе Кореи «свои» самолеты, вступившие в бой.

Воздух был наполнен журчанием и треском — скорострельные авиационные пушки работали мерно и четко, будто кто-то рвал один гигантский лист коленкора за другим. Почти к удовлетворению Алексея, заранее решившего, что такое везение не может продолжаться до самого конца, «МиГи» сумели произвести только один хороший заход — и единственным сбитым «AD» все ограничилось. Сразу же после этого в карусель мелькающих серых и сизо-черных пятен, крутившуюся уже в миле от береговой черты, сверху вонзилось несколько таких же блеклых стрел. Много — по крайней мере десятка полтора, но мелькали они настолько «густо», что счет мог быть лишь приблизительным. Шума стало еще больше, но дистанция продолжала увеличиваться, и вскоре Алексей уже не смог различать отдельные машины. Бой из достаточно однозначного «истребители против штурмовиков» стал еще более сложным, и во что он выльется, предсказать, глядя с земли, было нереально. Но все же ему показалось, что особого накала там уже не было: «МиГи» уходили вверх.

Только теперь, вспомнив об окружающем и растерянно озираясь, Алексей снова увидел пылающие строения, остатки нескольких сараев и домов, полыхающие так, будто они были просушены изнутри, лежащие тут и там неподвижные людские тела. Сзади натужно охнули, и, обернувшись к замаскированному минному заградителю, он увидел, как несколько согнувшихся матросов вытаскивают из-под разбросанных и разодранных сеток что-то длинное. Человека. Тот не кричал, только отбивался — неловко, будто был пьян. Шатаясь, Алексей бросился им навстречу. Из-под крыши «сарая», откуда он вышел за какой-то десяток секунд до начала вражеского авианалета — наверное, кожей почувствовав какую-то вибрацию воздуха, но все еще не осознав ее как угрозу — из-под этой крыши, составленной из нескольких брошенных на слеги щитов, сейчас тянулся легкий, но заметный дымок.

На его глазах матросы выволокли и бросили на землю мертвеца — слишком непочтительно и грубо по отношению к своему товарищу, но это было уже неважно. Тот человек, который оглушенному и еще не до конца осознавшему случившееся Алексею показался пьяным или больным, был командиром «Кёнсан-Намдо», и осознание этого факта буквально сбило его с ног. Рухнув на колени у тела умирающего, отстранив машинальным жестом чью-то мешавшую руку, советник силой отвел руки корейского офицера вверх: тот силился закрыть зияющую рану.

Бессмысленно. Это был, вероятно, 20-миллиметровый снаряд или его чрезвычайно крупный осколок: рана была диаметром сантиметров в пять. Располагалась она в самой нижней части груди фактически на ТОМ месте, где должен был быть мечевидный отросток, и немного выше. Жить с такой раной невозможно в принципе: жизненно важные органы находятся здесь почти прямо под кожей и хрупкими костями, от которых теперь осталось только булькающее черным месиво. Но офицер почему-то жил. Секунда, еще одна. Алексею показалось, что тот снова пытается его оттолкнуть, он перевел взгляд на лицо еще живого, но уже все равно мертвого человека, и только теперь заметил, какие у него невероятно светлые, серые глаза. С потрясением он подумал, что до сих пор такие не встречал ни разу: ни у мужчин, ни даже у женщин.

Кореец что-то бессильно прошипел — кровь лилась у него изо рта, и поддерживавший его за плечи командир извода Ли что-то буквально крикнул в бледное, искаженное непереносимой болью лицо (подсознательно, почти телепатически, Алексей перевел это как «что?»). В следующую секунду моряк выгнулся, забился в продолжающих удерживать его руках. Еще секунда. Две. Три. Командир минзага хрипел и бился, кровь продолжала пульсировать в его ране, выталкивая из тела склизкие пузыри разодранных легких.

Все. Дернувшись еще раз, он застыл и вытянулся, сразу потяжелев раза в полтора. Агония кончилась. Аккуратно, ласково опустив бессильно обвисшую в его ладони руку корейца на дымящуюся, оттаявшую землю, Алексей медленно поднялся с колен на ноги. Он был весь перепачкан ало-черной кровью из разодранных сосудов умершего офицера: в крови были и брюки, и бушлат, и ладони. Кровь уже застыла на морозе, сворачиваясь и стягивая кожу, но успевая просочиться под ткань и стекая под ее складками, и от этого становилось еще холоднее.

— Трое, — ровным голосом сказал сбоку Ли. Алексей кивнул: тела двух других убитых уже укладывали рядом с телом их командира, создавая какое-то подобие порядка. Стоящий на отшибе, в стороне от основной совокупности строений передовой военно-морской базы Ионгдьжин, сарай выглядел настолько убого, что тратить на него бомбу или бак с напалмом американцы не стали — в этом отношении маскировка выполнила свою роль почти идеально. Но при этом кто-то от души прошелся по нему очередью… По счастью, рассмотреть цель получше либо выполнить второй заход у атаковавших возможности не было: выдающаяся, почти невероятная меткость зенитчиков да плюс внезапно атаковавшие истребители — взятое вместе, это заставило штурмовики удовлетвориться разрушениями, причиненными в первом заходе. А его самого по себе было более чем достаточно.

Еще минут десять Алексей провел на палубе минного заградителя, испятнанной кровавыми пятнами и сияюще-белыми выбоинами от осколков, каждую из которых окружал венчик торчащих в разные стороны щепок. Убедившись, что отдельные очаги возгорания не представили опасности для корабля и его экипажа, советник почти бегом направился к тому, что еще с полчаса назад было пусть примитивной по средствам, но достаточно исправно функционирующей военно-морской базой.

Одним из первых, кого он встретил, был тот самый старший лейтенант Смирнов, командовавший взводом «восмидесятипяток». Старлей был закопчен как арап, рукав его ватника глубоко разорван вдоль, но он широко и счастливо улыбался, время от времени издавая смешок: про себя, но отчетливо слышимый и собеседником.

«Свихнулся», — без колебаний понял Алексей, видеть ему такое в жизни уже приходилось. Старший лейтенант тоже узнал его, замотал головой и притопнул ногой в нервном движении — будто взбрыкнул.

— Видал? — возбужденным голосом спросил он. — Видел, как первый «Скайрейдер» снесло? Третьим залпом! Как черти работали!

Он еще раз топнул ногой.

— Да, я видел, — осторожно согласился с ним Алексей, заставивший себя не обратить внимания на то, что старший лейтенант без разрешения обратился к нему на «ты». — Потери большие?

— Да ерунда, — отмахнулся парень. — Пара раненых… один, правда, серьезно, но наверняка выживет: крупные сосуды целы, а мясо — дело наживное. А у вас там как?

Помолчав, капитан-лейтенант принял информацию с некоторым сомнением и вынужден был ответить, что у него трое убитых.

— Раненых не считали еще, — добавил Алексей, немного помолчав и продолжая изучать лицо командира огневого взвода зенитной батареи. Тот продолжал подпрыгивать на одном месте, перебирать ногами и вообще вести себя как первоклассник, уже давно желающий в туалет, но все равно неспособный оторваться от чего-то интересного.

— Санитар! — заорали сбоку. — Санитар, мать твою!

Бросив последний взгляд на покрытого копотью старлея, Алексей потрусил на крик. Бежать пришлось сквозь дым, и метров через десять он почти перестал что-либо видеть. Выскочив из тени горящего дома, он наткнулся на группку людей: вперемешку русских и корейцев. Не обращая никакого внимания на треск огня, они работали в бешеном темпе, растаскивая руками еще один полуразрушенный дом. Расшвыривая расщепленные доски, здоровенный белобрысый парень лет двадцати, превращенный золой и потеками крови на щеке в татуированного негра, добрался до лежащего среди обломков тела и выдернул его наверх буквально одной рукой. Прижав человека к себе, он сделал несколько осторожных шагов назад и передал тело принявшим его людям, тут же снова шагнув вперед. Вновь согнувшись над обломками, он отчаянно работал, двигая руками как автомат. Рукав ватника парня неожиданно вспыхнул — огня и искр вокруг вполне хватало, чтобы удивляться такому, — но боец, почти не повернув головы, только несколько раз хлопнул по рукаву свободной ладонью. Коротко ругнувшись и не глядя больше на рукав, он продолжил швырять доски назад.

Все это, считая от того момента, когда Алексей выбежал из дыма, заняло меньше минуты. Еще одно тело парень оставил без внимания. Этот человек был явно мертв — у него не хватало обеих оторванных по локти рук. Кашляя от дыма, зенитчик перешагнул через убитого и резким движением откинул вперед разломанный остов стола. Согнувшись вдвое, он неожиданно плавно распрямился и развернулся на месте, еще раз внимательно оглядев все вокруг.

— Все? — спросил кто-то рядом с Алексеем.

Не ответивший парень шагнул через обломки, оступился, но удержал равновесие и выбрался из разрушенного дома несколькими аккуратными прыжками, балансируя левой рукой. Правую он продолжал прижимать к себе. Молодой матрос рядом что-то произнес по-корейски. Ли, чтобы перевести, рядом не было, но Алексей понял и так.

— Вот такие они мы… — сказали опять рядом, с той же стороны, но уже по-русски. Этот голос он узнал — сам майор, командир зенитчиков. — Сомневаюсь я, моряк, что эти ребята нас когда-нибудь победят. Вот потому вот…

Так и не позаботившись оглянуться, Алексей, не отрываясь, глядел, как громадная, исцарапанная, грязная, покрытая волдырями свежих ожогов ладонь зенитчика гладит несчастного, обожженного кота, не сумевшего выбраться из обломков своего внезапно вспыхнувшего дома. В Азии считается, что кошка приносит в дом счастье и благополучие; а в сельскохозяйственной стране, какой является Корея, иметь в доме мышелова — просто необходимость. Капитан-лейтенант Вдовый, видавший за первую и вторую из своих войн столько смертей, что хватило бы на среднего размера поселок, вроде того же Нижнеангарска, и в том числе глядевший на собственную смерть почти в упор, с болью и ужасом смотрел сейчас на кота, пережившего и дом, и хозяина. Почему-то это тронуло его значительно сильнее, чем вид мертвого человека, так и лежащего среди тлеющих обломков всего-то в нескольких шагах от него. Осознав это и ужаснувшись, он сбросил оцепенение и сам запрыгал через обломки, на место того мускулистого зенитчика. Ухватив убитого за ворот, он волоком вытащил его из останков дома, оттащил подальше (здесь ему кто-то уже помог) и уложил рядом с другими телами.

— Ну что? — сказал тот же майор, когда моряк разогнулся, не отрывая на этот раз взгляда от мертвых лиц, искаженных застывшей на них болью. У самого майора было такое же лицо — разве что живое, меняющееся. — Цел ваш корабль?

— Цел… — равнодушно ответил Алексей. Что делать теперь, когда мертвы уже двое из ключевых офицеров, знающих во всех тонкостях детали предстоящего похода, он пока не очень представлял. Тело командира военно-морской базы подтащили сюда же, в короткую, на несколько метров, цепочку. Низкорослый молодой матрос, поймав его взгляд, развел руками.

— Товарищ майор, — машинально, не слишком даже осознавая, что говорит, произнес Алексей, обернувшись. — А что, у вас правда потерь нет?

— Ну как нет… — сморщился зенитчик. Ветер раздувал пожар, и лицо у него было такое же закопченное, как и у других, разве что пересеченное сравнительно светлой полосой от рукава. — Человек восемь на обе батареи, включая минимум двоих тяжелых. А то и троих. Я уже затребовал транспорт — если повезет, так довезут. Местного фельдшера убило, как мне сказали, а наши санитары — это так…

— Я неправильно выразился, — снова спросил Алексей, равнодушно дослушав. — Я про безвозвратные.

— А безвозвратных нет. Пока.

Майор передернул плечами, будто от холода, и на мгновение стал похож на своего нервного взводного.

— Мы успели врыться в землю, так что одни кончики стволов торчали. Причем пока ты спал, капитан, были подготовлены и вторые позиции. Помнишь ту «фотовспышку» на исходе ночи? Вот когда нас тут сфотографировали, ты что делать пошел?

— Я… На корабль…

— Ну, это дело твое. Корабль — это тебе и карты, как говорится… — майор не закончил фразу целиком, снова утирая рукавом мокрое от пота лицо. Они отошли еще дальше от горящих домов, но воздух был наполнен жаром и гарью, заставляющей непрерывно откашливаться. — А мои батареи были передислоцированы немедленно, как только разведчики ушли проявлять свои пленки. Час им лету, скажем. Полчаса на проявку и одновременно на подготовку следующего вылета: причем произведенного не ими, а палубниками — молодцы, правда? Такой организации нам учиться и учиться еще. Но, в общем, к тому моменту, когда окончательно рассвело, мои орлы уже сидели в гнездах с ладонями на маховиках. И хотя радар на такой высоте подхода оказался слепым, но не прошляпили все-таки. Я, капитан, знаешь ли, Отечественную от звонка до звонка — меня уже ничем не удивишь. А тебя будто не бомбили никогда, такой ты весь потерянный…

— Корейцев побило, — машинально объяснил Алексей. — И что теперь делать — можно только смутно так… предполагать… Штаб — в клочья. Не так много, наверное, и у них в итоге погибло, но офицеров сразу несколько, а на войне это…

Объяснять не было нужно, и майор понимающе кивнул. Офицер на войне — это совсем не то что офицер в тылу. После того, как выяснилось, что минный заградитель уцелел, это могло действительно быть главным результатом авианалета — вполне стоящего американцам по крайней мере одного из неожиданно потерянных ими штурмовиков. Хотя — еще раз подумалось, что ни такой меткости стрельбы, ни такого количества сбитых за какие-то секунды быть на самом деле не может.

У корейских моряков был (или по крайней мере должен где-то быть) еще один строевой офицер — тот самый командир шхуны, с которым он столкнулся вчера, но в способности последнего выйти в море в качестве командира «Намдо» в предстоящем походе Алексей очень сильно сомневался. Шхуна, кстати говоря, горела тоже — точнее, то, что от нее оставалось на поверхности; с места, где они стояли, это было отлично видно. Разбитая надстройка ушла в воду почти целиком, и по ней, по кресту пылающей мачты, плясали буйные рыже-черные языки бесшумного на таком расстоянии, пламени.

— Связь у вас, говорите, осталась? — спросил Алексей после нескольких секунд молчания, позволивших ему собраться с мыслями. Так бомбили его действительно первый раз, и это сказывалось до сих пор.

— Да.

— Мне она нужна, — сообщил он, не прося, информируя. — Товарищ майор, вы, вероятно, понимаете, что если вас прислали в эту дыру, то дело не просто в том, чтобы попытаться защитить пару плавединиц и байд. С этим вы справились — пока. Если этот налет не случайный — а я думаю, что это именно так, — то через несколько часов нас будут или бомбить снова, или даже обстреливать. А одного-двух эсминцев, между прочим, вполне хватит, чтобы окончательно…

На этом месте он остановился и еще раз посмотрел на творящееся вокруг. Судя по тому, что ему рассказывали корейцы, настолько сильному удару база еще не подвергалась. Возможно, американцы будут удовлетворены.

— В любом случае, решать что-то необходимо. И решать прямо сейчас, — закончил он. — Хочется верить, что это еще не поздно. Мне нужна действенная связь, товарищ майор.

Выводите меня «наверх», на Пхеньян. Мне нужен капитан первого ранга Гришанов. Или даже генерал-лейтенант Разуваев. Пожалуйста. У нас немного времени.

Узел 7.0 Ночь с 3 на 4 марта 1953 года

Они ползли по снегу, одетые в грязно-белые маскировочные халаты. Белыми были капюшоны, в белое были выкрашены обрезиненные оголовки ботинок, белыми (или, скорее, светло-серыми) были удобные для стрельбы двупалые полурукавицы-полуперчатки, оставляющие свободными большой и указательный пальцы. Белым было и само оружие, обмотанное широкими марлевыми бинтами. У каждого из ползущих имелся советский автомат: «ППШ-41» или «ППШ-43». У большинства — с современными рожковыми магазинами на 35 патронов, у остальных — со старыми барабанными на 71. У нескольких в дополнение к автоматическому оружию были пистолеты, причем у двоих — малокалиберные пукалки из арсеналов старой китайской армии, где из легкого стрелкового оружия можно было найти все, что угодно. У всех без исключения имелись ножи: от штатного советского «ножа разведчика образца 1940 года» до местных самоделок по вкусу. Всего людей было одиннадцать — две боевые пятерки и командир.

Разведгруппа была чуточку больше, чем могло считаться необходимым для обеспечения скрытности, и гораздо меньше того, что было нужно для выполнения поставленной задачи хоть со сколь-нибудь значимой вероятностью. В целом же, как и в большинстве подобных боевых рейдов «туда», с самого начала этой операции войсковые разведчики совершенно ясно осознавали: шансы даже просто остаться в живых у них исчезающе малы. Как всегда.

Имелись у разведгруппы и плюсы — в первую очередь то, что новичком в разведке не был ни один из бесшумно извивающихся по земле людей. Почти половина бойцов имела боевой опыт лет в десять и больше, остальные — от двух до восьми. К последним относились те, кто застал лишь самый конец еще той, Второй мировой, войны. Все они без исключения знали два — три корейских и южнокитайских диалекта, а многие и по пять — семь более или менее разнящихся друг от друга языков: в Азии это не такая уж редкость. Крови же в них было намешано столько, что определить национальную принадлежность разведгруппы «в целом» с первого взгляда затруднился бы и знаток.

Ползли молча — как и должны перемещаться разведчики, пересекающие линию фронта. Почти бесшумно — не звякала ни одна железяка, не скрипела кожа обтянутых гетрами ботинок, разве что чуть поскрипывал наст, проминаемый тяжестью тел. И долго. Снег, сорванный с поверхности земли их мягкими равномерными движениями, поднимался в воздух невидимыми в темноте искрами, забиваясь в ноздри и вызывая желание чихнуть. Это могло показаться смешным, если бы не было так страшно.

— П!..

Машинальный предупредительный жест головного группы, оторвавшегося от остальных метров на пятнадцать, в любом случае не мог быть замечен в темноте. Но едва долетевшего до остальных короткого, мгновенно проглоченного воздухом тупого звука хватило: остальные десять человек тут же уткнулись лицами в снег, грея себя собственным, отражающимся сейчас от земли дыханием. Несколько секунд все лежали неподвижно, потом, после разрешающего сигнала — почти неслышного «всхрапывания», какое может издать и ночная птица, люди снова осторожно двинулись вперед.

Всего лишь около часа назад село солнце — по обычным меркам этот час был невозможно ранним для перехода линии фронта. Но для сегодняшнего дня он подходил едва ли не лучше, чем другие. Под конец ночи часовые наиболее утомлены, но это несложное правило знают все, поэтому к 5–6 часам утра ракеты будут висеть над нейтральной полосой почти непрерывно. Еще чаще чем сейчас.

Снова остановка — головному опять что-то показалось. Потом впереди и справа взлетела целая гроздь осветительных ракет: белая, зеленая, потом еще одна белая. Все вжались в снег — привычно, но… К такому все равно невозможно привыкнуть по-настоящему. Устланные снежными озерцами воронки, разбросавшие вокруг себя горки грунта, покачивали тенями, шарахающимися влево и вправо — в зависимости от того, куда относило порывами ветра медленно опускающиеся ракеты. В сложном переплетении беспорядочно движущихся теней с трудом можно было разглядеть чуждое промороженной равнине движение смазанных серо-белых фигур, сливающихся с землей. Но там, в южнокорейских окопах, тоже сидят не мамины мальчики. Каждую секунду ночь может превратиться в день, причем в такой, который без труда станет последним для каждого из них, таких опытных, так хорошо вооруженных. Каждую секунду ползущий впереди разведчик может задеть растяжку противопехотной мины. Тогда сработавший вышибной заряд поднимет ее в воздух на метр-полтора, и пространство вокруг на долю секунды переполнится несущимися с неуловимой глазом скоростью стальными стерженьками, любого из которых хватит, чтобы пробить лежащего человека насквозь. Каждую секунду пулеметчику далеко впереди может что-то послышаться, тогда он прошьет длинной очередью пространство перед собой — в нем вполне можешь оказаться и ты. Это тоже было уже «обычно», такое ощущение каждый из ползущих переживал далеко не в первый раз. Но привыкнуть к нему все так же было нельзя. Совсем.

Через 40 минут разведгруппа добралась до первого ориентира — микроскопической ложбины, отличавшейся от окружающего ее пространства понижением рельефа всего на какую-то пару метров. При свете дня и в мирное время это не имело бы почти никакого значения, но на войне и ночью такое место было драгоценностью, способной укрыть разведчиков, во-первых, от опасности, а во-вторых, еще и от сильного восточного ветра, несущего но насту снежные крупинки и забирающегося в самые глубокие щели между слоями одежды.

— Темп, товарищи, темп… — прошептал командир разведгруппы своим бойцам, когда все непроизвольно замерли, распластавшись на дне ложбины и пытаясь использовать для отдыха хотя бы секунду неподвижности. Это был только самый первый отрезок предстоящего им этой ночью пути, но усталость уже сказывалась.

— Нельзя отдыхать, некогда. Днем будем отдыхать…

Разведчики, находящиеся рядом с командиром, послушались беспрекословно. Остальные, расположившиеся в ложбине, имевшей вид вытянутого вперед неровного эллипса с командиром в фокусе, не услышали ничего, но поступили точно так же, как и первые: то есть поднялись и начали движение вперед.

Снег скапливался на дне углубления, способного лет так через десять превратиться в настоящий овраг, местами он оказался почти по колено и передвигаться здесь было тяжело. На некоторых же участках земля обнажалась, очищенная прихотью ветра, и тогда излишняя белизна маскхалатов бросалась в глаза. Люди передвигались согнувшись, а время от времени, когда это было удобнее, и на четвереньках. Никого такое не смешило, поскольку смеяться менее чем в двух сотнях метров в другую сторону от вражеских траншей не могло прийти в голову ни одному человеку, полагающему себя психически здоровым.

Темп — это было хорошее слово. Во всяком случае, подходящее. Чуть изогнутая к западу ложбина тянулась на полтораста метров — то расстояние, которое хорошо подготовленный солдат должен пробегать секунд за двадцать пять. Разведгруппа прошла ее за три — четыре минуты, и командир счел, что этот темп является просто отличным. Дальше пошло хуже. Следующие метров триста опять пришлось ползти. То с одной, то с другой стороны звучали одиночные выстрелы винтовок, а вдобавок к этому лисынмаповцы время от времени выдавали «дежурные», ни в кого особо не нацеленные пулеметные очереди, пересекающее темное небо наискосок.

— Темп… — произнес он еще раз через десяток минут, задыхаясь от усилий. Это было важно. В рейде за линию фронта, подобном сегодняшнему, против разведчиков играло все: в первую очередь мешающий двигаться снег, а так же обилие боеприпасов и неограниченное количество осветительных ракет, которыми располагали занимавшие передовые траншеи части 3-й южнокорейской дивизии — измотанной и обескровленной, но обладающей отлично подготовленным личным составом и наиболее, наверное, опытными боевыми командирами младшего и среднего звена во всей армии Республики Корея. Конечно, если не считать спецподразделений — вроде их собственного.

На руку разведчикам были разве что паршивая погода и сильный ветер, заставляющий вражеских наблюдателей и часовых больше защищать глаза, чем смотреть вперед, и не дающий им возможности слушать. Но этого было мало, а темпа все равно не хватало. Почти непрерывно, с короткими пропусками на ранения, воевавший с 1937-го по 1945-й, и затем с 1950 года и по сегодняшний день, командир разведгруппы, как и большинство его бойцов, совершенно четко осознавал, что если группа не сумеет выйти на нужную точку к рассвету — им всем конец. И это еще полбеды. В отличие от рядовых разведчиков, он был осведомлен о задаче группы и значении их успеха настолько полно, насколько это было безопасно для дела. Собой и своими ребятами, многие из которых были ему дороже родных братьев, командир разведчиков пожертвовал бы абсолютно без колебаний, но… Само по себе это задачу не выполнит. Они должны дойти до цели, сделать то, ради чего их послали, и пройти хотя бы полпути назад — и вот только после этого можно будет умереть с чувством исполненного долга. Удовлетворенно и спокойно, как умирают солдаты, уже убившие врагов за себя и за тех, кому не повезло, и тем самым искупившие свой долг перед страной.

— Темп, ребята…

Он уже не приказывал — почти просил. Ночь сливалась в одну безликую темную массу, прерываемую обычными здесь деталями — качающимися в небе разноцветными осветительными ракетами, плывущими в вышине пулеметными трассами и совершенно не связанными с ними звуками очередей и отдельными выстрелами слева и справа. Впереди было тихо. Сравнительно. Даже обострившийся до предела слух, одно из главных достоинств хорошего разведчика, будь он увешан оружием хоть с головы до ног, помогал сейчас не слишком: несколько часов движения — безостановочного и почти на пределе возможной скорости — забивали его пульсирующей гонкой крови в сосудах. А кроме того, был и ветер.

К полуночи командир разведгруппы осознал, что если он немедленно не даст себе отдохнуть, то сию минуту умрет — на месте и сразу. Но поскольку такая мысль приходила ему в голову и раньше, то он ее спокойно проигнорировал и продолжал ползти.

— Пак, — позвал командира боец-ханец, догнавший его несколькими уверенными движениями тела минут через пять после того, как эта мысль пришла в голову во второй раз. — Ты убиваешь ребят. Нам нужен привал. Я понимаю, что надо спешить, пока ночь такая темная и ветреная, но мы все равно не успеем, если выдохнемся сейчас. Ты знаешь, я никогда бы не сказал такое, но уже пора.

Они оба застыли на половине движения, чуть приподняв головы и опираясь на предплечья, как смотрят по сторонам ящерицы. Мгновения почти полной неподвижности были потрачены обоими на то, чтобы перевести дыхание, и хотя от этого командиру разведчиков стало на мгновение стыдно перед собой, заставить себя не наслаждаться этим он не сумел.

— Хорошо, — сказал он через секунду, стараясь, чтобы голос прозвучал ровнее. — Десять минут. Или столько, сколько нужно будет, чтобы перевалить вон туда…

Он показал движением пальца, и боец сморщился. До очередной ложбины (видно ее не было, но оба знали, где она находится) ползком было значительно больше десяти минут. Но решение командира, и так проявившего уважение к старому боевому товарищу выслушиванием его совета или просьбы, в разведке почти свято и обсуждаться не должно.

«Вперед», — прошел по цепочке давно установленный, простой жест. Некоторые даже не успели заметить эту короткую остановку, поглощенные исключительно тем, чтобы продолжать ползти, задыхаясь, тратя очередные крохи сил. Метры расстояния, в каждый из которых вкладывалась воля и боль, ложились под локти и бедра и исчезали позади. Изредка каждый из разведчиков на мгновение замирал, пытаясь прислушаться к окружающему, но все звучало так, как и должно: шум скачущей в ушах крови, сорванное дыхание, редкие, приглушенные расстоянием выстрелы с разных сторон — далекие и безопасные.

Когда они наконец-то добрались до очередной промежуточной точки отсчета, облегчение испытали все. Тот боец, кто в эти минуты находился в головном дозоре, тщательно проверил подозрительно мягкую, манящую поверхность нетронутого снега импровизированным щупом — вытянутой на длину руки малой саперной лопаткой, одной из двух, которую командир особой сводной разведроты, второй год действующей по «заказам» начальника разведуправления КНА генерала Ли Сан Чо, всегда заставлял иметь в группе подобного размера. Мин под снегом не оказалось, и один за другим разведчики с бесшумными, едва сдерживаемыми стонами облегчения сползли в ложбину, растягиваясь по ее длине и располагаясь так, чтобы ноги оказывались выше уровня головы. Головной и боковые дозоры, все одиночные, уползли в темноту, и после этого всякое движение прекратилось. В свете очередной — висящей почти точно над головами лежащих — осветительной ракеты, имевшей на этот раз какой-то нестандартный фиолетовый оттенок, было видно, как поднимаются вверх клубы пара. Даже не только ото ртов — вообще от тел.

Лежа так же, как и все остальные, и даже с большим наслаждением, потому что он был старше других, командир разведгруппы тае-ви[92] Пак Хен Ю одновременно занимался тем, что входило в компетенцию командира и за что он имел право на некоторое количество металла на погонах и форму, сшитую из лучшего материала, чем у остальных. Он думал. Задача на ночь у группы имелась четкая: добраться до конкретной точки за то время, которое в армии принято формально именовать «темное время суток». И не погибнуть за эти длинные часы в бессмысленной и наверняка безнадежной перестрелке с тревожными группами лисынмановцев и американских интервентов. В ближнем бою, в рукопашной, десять его бойцов способны справиться и со взводом, но ближнего боя враги постараются избежать даже ночью. А огневая мощь врага такова, что десять автоматов не сыграют особой роли: их просто задавят.

Забавно, но целью, до которой они обязаны добраться к утру (старший капитан на всякий случай поглядел на тускло светящиеся стрелки наручных часов и убедился, что группа все-таки более или менее укладывается в график движения), является то самое место, где стреляют много и регулярно: стрельбище, принадлежащее полку американской армии, против которого они работают, — 38-пехотному полку 2-й дивизии, той самой, которая «Дивизия воинов», с юмористическим и гордым официальным девизом «Вторая ни за кем».

Зная американцев, можно было предположить, что свой фольклор есть и у каждого из составляющих дивизию полков: то есть 9-го, 23-го и 38-го пехотных — равно как и у четырех входящих в ее состав артиллерийских и одного зенитно-артиллерийского дивизионов, танкового и саперного батальонов и прочей мелочи. Но все подобные тонкости знать было уже невозможно[93]. Можно было гордиться хотя бы тем, что разведке КНА известны имена большинства ее старших офицеров. И старший капитан гордился: такое действительно многое значит.

Стрельбище — отличное место для дневки во вражеском тылу. Его не охраняют, потому что через него ежедневно проходит сотня человек с оружием, а «мирного населения», по мнению оккупантов, в Корее не существует. Оно или эвакуировано, или подлежит уничтожению как мобилизационный ресурс противоборствующей стороны. Стрелковые упражнения в американской пехоте проводятся активно — боеприпасов и времени для этого хватает, и такому можно только позавидовать. Но при этом, с учетом того, что пуля из винтовки сохраняет убойную силу на дистанции несколько километров, на «рабочей» стороне стрельбища, в сторону которой ведется огонь по мишеням, не должно быть никого.

Командир разведгруппы не имел ни малейшего представления, чего стоило добыть точный план расположения полкового стрельбища американцев. Скорее всего, здесь работала агентурная разведка, поскольку для войсковой это было несколько «глубоковато», а авиаразведка, хотя и существующая до сих пор как военно-теоретическое понятие, имела мало шансов. В любом случае, схема была подробная и вроде бы точная. Выходило, что если закопаться в отмеченную на ней оплывшую траншею, расположенную в одном километре и двухстах метрах от огневого рубежа (достаточно далеко, чтобы не бросаться в глаза устанавливающим или осматривающим мишени врагам, и при этом достаточно близко, чтобы находиться под прикрытием регулярно производимых стрельб), то есть некоторые шансы дожить до 10 часов утра 4-го. А тогда, если все пойдет по плану, врагам может быть уже не до упражнений.

Но это — если забыть, что на войне «по плану» бывает настолько редко, что каждый отдельный случай можно записывать в учебник. Куда чаще при малейшем соприкосновении самых точно разработанных планов с действительностью возникает бардак, удивительно напоминающий что-то такое, что однажды в присутствии старшего капитана Пак Хен Ю советский военный советник при штабе КНА метко назвал «бредовым видением в воспаленном мозгу пьяного диабетика». Будучи переведено дословно, это определение навсегда запомнилось всем присутствовавшим при разговоре — и особенно потому, что приведено оно было удивительно к месту.

— Время, ребята, — скомандовал старший капитан тем, кто лежал рядом с ним. Для полноценного или даже хотя бы минимального отдыха этих минут, разумеется, было мало. Пульс только-только пришел в норму, и резь в освобождающихся от излишней крови мышцах стала разве что едва переносимой. Но времени не хватало: несколько километров — это огромное расстояние, если его надо пройти в тылу врага.

— Пошли… Айо — головным, смени молодого. Ли-старший — замыкающим. Пора.

Остальным, кто был дальше и не мог слышать его шепота, команда была выдана жестом — простым и доступным, как корейский алфавит. Дождавшись, пока менявший находившегося в головном дозоре бойца сержант, согнувшись, уйдет вперед, старший капитан Ю махнул рукой еще раз, выдавая «исполнительный» приказ. Разведчики, уже поднявшиеся к этому времени на ноги, осторожно двинулись вперед. Короткая цепочка одетых в белое людей семенила по пробитой уже несколькими парами ног тропке, наклоняясь все больше и больше.

Когда ложбина окончательно сошла на нет, они снова легли на землю и поползли — один за другим. Это требовало таких усилий, что усталость, едва отступившая, навалилась почти сразу. Час, потом еще один. Дважды группа упиралась в необозначенные на их картах проволочные заграждения, и хотя советский «нож разведчика» позволял их быстро преодолевать, опасение нарваться на противопехотную мину или столкнуться с какими-либо мерами сигнализации оба раза привело к тому, что бойцам группы приходилось аккуратно, каждую секунду готовясь прикрывать друг друга, отползать назад в поисках обходного пути. Один раз вновь сменившийся в головном дозоре разведчик почти уткнулся в мину, вывернутую из земли и торчащую почти ребром; но мина оказалась противотанковая, и он просто указал на нее остальным, даже не собираясь тратить время на вывинчивание хотя бы одного из взрывателей. Кто знает, насколько тот успел проржаветь…

Между тремя и четырьмя часами ночи группа едва не погибла. Боец Ли-старший, в очередной раз поменявший свое положение в строю на соответствующее тыловому дозору, неожиданно решил, будто что-то слышит. Это был один из тех участков местности, где можно было не ползти, а бежать — и то, что он услышал хоть что-то, задыхаясь под тяжестью собственного тела и навьюченного на него оружия, было почти чудом.

Сначала Ли-старший бесшумно, не звякнув ни одной железкой, рухнул на землю, а потом так же поступили все остальные, сумевшие заметить его отчаянную, обращенную вперед жестикуляцию, или даже просто почувствовавшие его вздох. Через несколько секунд тела разведчиков были уже неразличимы на занесенной снегом земле, там и сям покрытой темными контрастными пятнами торчащих из-под снега веток. Только через две-три секунды стало ясно, что Ли-старшему не показалось: все-таки опыт — это великое дело. Мимо шел патруль лисынмановцев — три человека, двигающиеся короткой слитной цепочкой, негромко переговаривались между собой, посмеиваясь чему-то. Это было их ошибкой — в дозоре двигаться положено молча.

— Да все мы знаем… — донесся до лежащих бессмысленный отрывок какого-то разговора. — Такая война… Если не мы, то коммунисты всю страну себе заберут: будем на собраниях сидеть целыми днями… Проклятая война… Проклятые коммунисты…

Старший капитан Ю осторожно, чтобы не стукнуть локтем о землю, вытянул из поясного кармана маскхалата пистолет. Южнокорейцы двигались «наискосок», под острым углом к их курсу, но всегда была вероятность, что они кого-то заметят. Три человека, ничего не ожидающие в нескольких километрах от линии фронта, не представляют угрозы сами по себе. Скорее всего, это двое караульных и разводящий, и они идут менять какой-то секрет или наблюдательный пост. Чуть что — и его ребята изрешетят их в несколько автоматных стволов. Но вспышки и звук перестрелки, как бы быстро она ни закончилась, приведут к тому, что через какой-то десяток минут их группу начнут активно убивать.

Попытаться снять бесшумно? Старший капитан накрыл пистолет телом и как можно более мягко, стараясь избегнуть громкого щелчка затворной рамы, дослал патрон в патронник. Малокалиберным пистолетом можно хотя бы попытаться сработать тихо, но и в этом случае исход окажется тем же: исчезновение караула можно интерпретировать лишь одним способом, а искать диверсантов начнут задолго до того момента, когда они смогут приступить к выполнению своей задачи. Лишь тогда можно будет почти не обращать внимания на то, что твориться вокруг.

— Когда же нас по домам пустят, к детям да женам… — в последний раз пожаловался уже совершенно исчезнувший в темноте вражеский солдат на родном языке большей части разведчиков группы. Можно было без особого труда узнать даже диалект — что-то северо-восточное, из района Капсана или Хапсу. Значит, или перебежчик, или насильственно мобилизованный. Ребят оттуда, из горных поселений, с удовольствием берут в разведку — они всегда отличаются выносливостью. Таких всегда тяжело убивать.

«К женам и детям, — повторил командир группы про себя, когда враги ушли, так и не заметив лежащих всего в нескольких метрах от них разведчиков. — Больно молод для жен и детей. Но, может, и правду сказал, — и тогда им будет хороший урок. Предателям — одна дорога».

Вперившись взглядом в ту сторону, где растаяли темные силуэты, старший капитан продолжал лежать, все еще сжимая в руке пистолет, направленный в спины врагов. Вроде бы пронесло, но лучше потерпеть холод лишнюю минуту, чем рисковать, что тот же северянин или кто-то из его товарищей услышит шорох поднимающихся тел сквозь стук собственных ботинок по снегу. За то, что их с такого расстояния увидят, Пак Хен Ю уже не беспокоился — ночь шла на убыль, но было еще достаточно темно.

«Вперед», — подал он команду в очередной раз, теперь уже не издав ни шепота. Очень осторожно поднявшись, разведчики несколько десятков метров шли медленно, переставляя ноги одну задругой, чтобы лишний раз не скрипнул снег. Согнувшись так, что со стороны его фигура должна было напоминать иероглиф «Мей», старший капитан продолжал прислушиваться. И только когда за всю следующую минуту ничего не случилось, он подал сигнал переходить на бег. В этот раз бежали сравнительно неторопливо, больше слушая и глядя по сторонам, чем заботясь о секундах. Хотя выражений лиц в темноте было не различить, а ни одного слова никто не произнес, было ясно, что произошедшее впечатлило всех.

Еще час. Еще тридцать минут, и еще десять. Ни одного привала разведчики больше не сделали. Единственное, что позволяло им хотя бы условно отдохнуть, — это «ориеитационные» паузы, которые регулярно приходилось осуществлять. Ориентирование ночью — это само по себе непросто, а когда оно производится в пространстве, густо пронизанном ухищрениями военных инженеров сразу нескольких схлестнувшихся армий, то превращается в сложнейшую задачу. Решению такой задачи нельзя научиться в классе, на теоретических занятиях. Такое приходит только с опытом.

То, что карта была сравнительно неплохой пятисотметровкой предвоенного выпуска и датировала последнее обновление январем 1950 года, помогало слабо: за три года войны она устарела. Останавливаясь, чтобы внимательно послушать окружающее и тщательно осмотреть ближайшее пространство перед собой (это было второй, а скорее и первой важнейшей задачей таких остановок после собственно контроля за направлением движения), командир группы почти вслепую наносил на карту замеченные объекты: изорванные, неохраняемые участки проволочных заборов, абсолютно новый, судя по ровно отбитым краям, противотанковый ров, тянущийся почти точно с запада на восток. У рва они потеряли еще десять с лишним минут, потому что подходы ко рвам и эскарпам было принято защищать противопехотными минами, подготовленными для вражеских саперов. Пока несколько выдвинувшихся вперед бойцов щупали землю, старший капитан в очередной раз согнулся над наброшенной сверху плащ-палаткой, такой же серой, как и все вокруг. В свете слабенького фонарика он тыкал карандашом в карту, мучительно пытаясь справиться с дрожанием рук. Перчатку снимать, а потом снова надевать было некогда, и карандаш то и дело выпадал из неловких пальцев, заставляя старшего капитана внутренне рычать от злости.

Потом, уже менее чем в километре от обозначенного на схеме периметра американского стрельбища, группа пересекла линию «драконьих зубов» — противотанковых надолбов, которые здесь оказались не стандартными железобетонными пирамидами, а длинными обрубками гранита, вкопанными в землю стоймя. Это было необычно, но останавливать группу он не стал — оставался последний отрезок пути, и хорошо, что тут можно было уже бежать. Ночной мороз схватил выпавший несколько дней назад снег так крепко, что если не приглядываться, то их следы можно было и не заметить.

— Все, — выдохнул Пак Хен Ю. — Точка.

Задыхаясь, разведчики остановились. Пара ребят помоложе просто согнулись пополам, упираясь ладонями в собственные колени и изо всех сил пытаясь сдержать кашель, остальные ощетинились стволами, вглядываясь и вслушиваясь в окружающее. Темнота была еще почти полная — даже более полная, чем на линии фронта, потому что запускать в небо осветительные ракеты тут не приходило в голову никому. «Точка» — это был угол, образованный двумя линиями забора из колючки, натянутой, видимо, давно. Часть столбов покосилась, некоторые из нитей проволоки обвисли. Ориентир был абсолютно верно указан на имеющейся у разведчиков схеме, и это обнадеживало. Более того — то, что Пак сумел так точно вывести к нему группу после стольких километров зигзагообразного пути мимо вражеских позиций, могло само по себе служить предметом профессиональной гордости. И если не служило — то лишь потому, что эта гордость не имела здесь никакого значения.

— Давай…

Несколько человек легли на смерзшийся снег и лежали так несколько секунд, внимательно вглядываясь в землю под проволокой. После короткой паузы два разведчика почти синхронными движениями вынули саперные лопатки из чехлов. Дальше было уже почти просто: примитивный забор не представлял собой значительного препятствия, и вскоре, один за другим, разведчики протиснулись под оттянутой кверху колючей проволокой. Кто-то из замыкающих сдавленно зашипел, располосовав себе шею ржавым металлическим острием, но через минуту или две все были уже внутри периметра. Условного, конечно (поскольку забор, насколько было известно, являлся не сплошным), но имеющего важный смысл в значении «не надо сюда ходить», обращенном к возможным лишним глазам.

Еще десять — пятнадцать минут осторожного бега, чередуемого с остановками: смотреть и слушать. Близко к огневому рубежу Ю подводить своих людей не стал — если американцы не совсем расслаблены фронтовым затишьем, то они оставят караул сторожить собственно маты, деревяшки и картонные мишени, чтобы их не заминировал какой-нибудь догадливый и достаточно смелый энтузиаст минной войны. Таких здесь хватало с обеих сторон фронта. В итоге, пройдя достаточно глубоко внутрь не имеющего особых ориентиров пустыря, разведчики развернулись в цепь. Выглядело это жутко: в темноте не было видно ничего, кроме нескольких ближайших бойцов — привидений в маскхалатах, обтянутые тесемками капюшоны которых почти сливались с белизной их лиц. Окажись на их пути человек постарше и послабее нервами — и ему был бы почти гарантирован сердечный приступ. Цепь разведчиков перемещалась быстро, целеустремленно и абсолютно бесшумно. Выражение у всех на лицах было одно и то же: мрачная уверенность. Усталости тоже хватало, до изнеможения, но удовлетворения было больше.

Правофланговый остановился и поднял сжатый кулак на уровень головы. За считанные мгновения сигнал пробежал по цепочке, и старший капитан короткими взмахами ладони сдвинул направление движения вправо. Подавший сигнал боец остался на месте, опустившись на одно колено, и цепь «закрутилась» в его сторону.

— Интервал… — вынужден был скомандовать командир разведгруппы, увидев, что бойцы слишком уж скучились. Одновременно он мог видеть но крайней мере троих, а чувствовать — так вообще всех. Добравшись до остановившегося, настороженно глядящего но сторонам парня, он удовлетворенно кивнул. Это была не траншея, а капонир: старый, оплывший, но еще достаточно глубокий. Командир взглянул на часы, едва мерцающие стрелками в темноте. Чтобы разглядеть их положение, ему пришлось наклоняться, но разогнулся он уже совершенно довольный. Итак, они «уложились в норматив», то есть добрались до заданной точки за время, не так уж сильно отличающееся от запланированного. И живые до сих пор. Ну что ж… Старший капитан Ю покрутил головой. Ничего более подходящего, чем этот капонир, он рядом пока не увидел. Траншея была бы лучше, но в общем сойдет и такое. Попытаться разве что…

Заставив себя отнестись к этой проблеме чуть легче, чем этого хотелось, он отдал приказание нескольким бойцам осуществить поиск подходящих укрытий в радиусе сотни метров, после чего немедленно возвращаться. Оставив двоих в капонире, сам старший капитан небыстро побежал по расширяющейся спирали — пригнувшись, держа автомат под локтем и не только глядя но сторонам и под ноги, но и буквально нюхая воздух. Пахло железом, пахло вонючим холодным потом, сухим снегом и древесиной. Если бы не запах пота, пропитавший фуфайку, ватник и даже, кажется, маскхалат, о присутствии людей не говорило бы, наверное, ничего. Нормально.

Впереди мелькнула тень, но руки остались на месте, и темп бега старший капитан Ю не изменил. Это был свой, возвращающийся, как и приказано, к капониру. Не обменявшись ни одним словом, они разминулись в темноте, а после еще одного витка командир повернул назад и сам.

Капонир был мелким, тесным даже для девяти человек: двое еще не вернулись. Подумав, командир группы выдвинул одиночные дозоры на 15–20 метров на все четыре стороны, с приказом найти место поудобнее и слушать, что происходит вокруг. По снегу расстелили две плащ-палатки, и бойцы, укладывая «ППШ» под бок, начали устраиваться поудобнее, вытягивая гудящие ноги. Было еще темно, но до первых признаков рассвета оставались считанные десятки минут, поэтому старший капитан приказал принимать пищу.

Еды каждый нес с собой положенный суточный запас — большего все равно нельзя было унести, учитывая скорость, с какой они двигались. Смерзшиеся в ком галеты, таблетки масла в нарезанной кружочками вощеной бумаге, шоколад. «Победа», — машинально произнес про себя Пак Хен Ю. Даже не прочитал — букв было еще не разглядеть — просто вспомнил по форме изломанной за пазухой плитки. Шоколад был вкусным до такой степени, что ему стало даже стыдно. Мало кто из детей в этой надрывающейся в страшной войне стране знал вкус шоколада, разве что помнил с довоенных времен. Теперь его имели право есть только воины — и не все, а только те, кому по нормам положено питание повышенной калорийности. Летчики, в зимнее время — разведчики… Вот, кажется, и все.

Когда они получали боеприпасы и паек, выдававший его молоденький солдатик смотрел такими глазами, что по крайней мере самому командиру группы захотелось отдать плитку ему — парень наверняка не пробовал шоколада уже несколько лет. Но ни он, никто другой из его бойцов так не сделал. И это было правильным поступком: реши кто-то из разведчиков отдать парню лакомство, старший капитан первым дал бы ему резкую отповедь. У мальчишки появится право есть шоколад только тогда, когда он заменит кого-нибудь из выбитых из строя бойцов, уходящих в очередной рейд. И не раньше. Но до чего же вкусно… Это чуть ли не последнее удовольствие, которое еще можно было испытывать, так зачерствев душой. Сладко, без подъема поспать в первый день после возвращения из успешного рейда за линию фронта. Съесть что-нибудь такое, что напомнило бы о мирной жизни, или просто поесть так, чтобы недоеденное осталось в плошке. И при этом — сидя в тепле и безопасности штаба какой-нибудь дивизии, куда генерал Ли Сан Чо несколькими днями ранее прислал их группу. Но все это вместе, или любое по отдельности, должно быть только после удовольствия от победы. Пусть маленькой, пусть почти незначимой для хода войны, но победы — над врагами или над собой.

Через какой-то десяток минут, чуть раньше, чем ожидал командир разведгруппы специального назначения разведуправления КНА старший капитан Пак Хен Ю, начало светать. Дозорные вернулись — риск попасть под случайную пулю или быть замеченным каким-нибудь ретивым офицером интервентов, наблюдающим за стрельбами своих солдат, был слишком реален. Он перевешивал абсолютную, сотнями жизней и смертей вбитую в разведчиков необходимость вести наблюдение непрерывно, вне зависимости от того, находишься ты во вражеском тылу или в своем собственном.

Лежа на промерзшей ткани, чувствуя, как холод пробирает до мозга костей, и стараясь не стучать зубами слишком сильно, чтобы не показывать слабость своим бойцам, старший капитан машинально крутил «перчаточными» пальцами найденную в стенке капонира смятую пулю. Если пользоваться американским и британским измерением, 0,3 дюйма, или «три линии», как говорят советские товарищи. Если говорить так, чтобы тебя поняли корейцы, 7,62 миллиметра. Одновременно он, не отрываясь, глядел на бесшумно ползущую секундную стрелку наручных часов, выглядывающих в узкий просвет между рукавом маскхалата и двупалой перчаткой. Оставалось недолго. Через несколько часов начнется операция, которая может повлиять на ход войны. Если она приблизит ее окончание хотя бы на сутки, это стоит того, чтобы здесь легли все, кто в операции участвует. Разумеется, с обеих сторон, — иначе это будет все же немного обидно.

Узел 7.1 Утро 4 марта 1953 года

Вторая эскадрилья 913-го ИАПа, известная среди своих как «Поповская», по имени бывшего комэска, поднялась в воздух за десять минут до рассвета. Взлет подсветили пущенным вдоль ВПП прожекторным лучом, но все равно он был настолько рискованным, что управление взлетом отняло у штаба полка с десяток лет жизни, если считать на всех вместе. Многие истребители имели опыт ночных полетов, но перерыв после последнего такого опыта был слишком большим, в сочетании с особенностями пилотирования утяжеленного «МиГа», все равно продолжавшего чувствоваться как «чужой», это вызывало у большинства ощущения, приближавшиеся к тем, что описываются словом «мандраж».

Все восемь «МиГ-15Сбис» 2-й эскадрильи несли полностью заполненные 600-литровые подвесные баки — единственный способ добраться до цели с запасом топлива, достаточным и для выполнения задачи, и для возвращения. Вопреки распространенному мнению, «МиГ-15» уступал своим противникам в дальности полета очень незначительно. Проблема была в особенностях театра военных действий, заставлявших «МиГи» набирать высоту сразу же над своими аэродромами, чтобы не подвергнуться атаке висящих над Западно-Корейским заливом «Сейбров». Однако сегодня случай был особый. Командир полка предположил, что потерявшие вчера сразу несколько штурмовиков американцы не успокоятся и нанесут по военно-морской базе повторный удар примерно в то же самое время, поэтому набор высоты осуществлялся «по маршруту». Для дневных перехватчиков при этом было точно так же рано, как для самих советских истребителей. Ночных же, во-первых, существовало значительно меньше, а во-вторых, до широты Гензана эскадрилью сопровождала часть «ночников» из 1-й АЭ 535-го полка, самолеты которой взлетели двадцатью минутами ранее и уже набрали нужную высоту.

Припомнив какие-то старые инструктажи по военно-морской тактике, Олег заметил, что наткнувшимся вчера на «МиГи» американцам теперь безопаснее было бы произвести обстрел с моря — и с этим нельзя было не согласиться. Американские и британские артиллерийские корабли стреляли по всему мало-мальски ценному в пределах досягаемости своих главных калибров, если с берега не оказывалось огневого противодействия (а временами оно оказывалось будь здоров). В итоге за последний год они сконцентрировали усилия флота в основном на прибрежных городах КНДР, методично превращая их в безлюдные пепелища, не представляющие для населения никакой ценности, кроме сентиментальной.

В целом бой 3 марта был расценен как почти удачный: если каждая советская эскадрилья будет сбивать по одному вражескому самолету в день, то такого американцы долго выдержать не смогут. Конечно, если за это не придется платить своими… С последним все, в итоге, сложилось отлично, потерь не было. Но тяжелый и безрезультатный двухминутный бой с истребителями прикрытия настолько вымотал летчиков, что вылет оказался единственным: когда в четырех десятках километров от берега расчетом «П-3А», работающей в метровом диапазоне радиолокационной станцией обнаружения и наведения, была обнаружена идущая в сторону ВМБ Йонгдьжин одиночная, высотная и малоразмерная цель, на перехват было поднято звено уже 3-й эскадрильи. Второе звено поднялось в воздух для прикрытия через пять минут, но боя не случилось. Вражеский радар, вероятно, обнаружил подходящие «МиГи» издалека, и разведчик ушел, так и не показавшись вблизи берега. Опасались ловушки — вроде той, в которой 21 февраля были потеряны летчик и машина, но все обошлось.

Но с другой стороны, поднявшись вчера в воздух, когда американцы были еще на своих палубах, но все равно опоздав с вылетом на пять — десять минут, эскадрилья потеряла даже теоретическую возможность перехватить вражеские штурмовики до удара по прикрываемой ими базе. Хотя все закончилось более или менее благополучно, это послужило командиру полка неплохим уроком и сегодня он не собирался повторять ошибки вчерашнего дня. Собственно, это тоже много о нем говорило.

— «Полсотни второй», — коротко произнес Олег, с напряжением глядя на уплывающую под плоскости и вниз серо-черную землю. — Ближе, ближе. Еще.

Владлен то ли нервничал, то ли слишком устал вчера, то ли просто никак не мог справиться с управлением тяжело нагруженным «МиГ-15Сбис», склонным слишком легко отзываться на работу ручкой. Его машина «плавала», то отставая метров на пятьдесят, то подбираясь почти к самому оперению Олегова «МиГа». Парня здорово потряхивало до самого вечера, но, поглядев на него утром, полковой военврач ничего не сказал. И это при том, что одного из летчиков 3-й эскадрильи он к полету не допустил — на предполетном осмотре кровяное давление лейтенанта с позывным «68» едва не выплеснуло ртуть из столбика, зажатого эбонитово-черным пеналом Рива-Роччи[94]. Нервы.

Сбитый вчера «Скайрейдер» записали на Льва Малеевского, ведомого четвертой пары, — крайнего в линейке машин эскадрильи летчика в звании старшего лейтенанта, ничем особенным до этого момента себя не проявлявшего. Обломки растерзанного попаданиями штурмовика рухнули в воду, но успех атаки старшего лейтенанта видели несколько других летчиков. Этого, разумеется, было мало для подтверждения, но комполка, счастливый, что бой завершился без потерь, сумел связаться с Ионгдьжином и найти там какого-то моряка, говорящего по-русски. Причем выяснилось, что моряк видел падение вражеской машины собственными глазами. Победу, таким образом, засчитали парню официально, и, «размочив» свой счет, он теперь рвался в бой, будучи уверен, что догнать Пепеляева или хотя бы соседа по Аньдунскому аэродрому Карелина[95] для него только вопрос времени. Его не разубеждали.

— «Полсотни второй», да что с тобой?

Владлен прижался к истребителю Олега настолько близко, что тому пришлось дать вверх, легчайшим движением ладони уведя пронизывающий небо «МиГ» от столкновения. По телу подполковника пробежала дрожь. Погибнуть в столкновении с собственным ведомым, пережив все то, что пришлось на его долю, начиная от 1942-го и заканчивая вчерашней каруселью, — это было страшнее, чем просто сгореть, сбитым особенно везучей «Пантерой», вроде вчерашних же.

— Влад!.. Возьми себя в руки!

Не отвлекаясь больше ни на какие мысли, подполковник продолжал внимательно наблюдать за ведомым. Машину Владлена качнуло еще пару раз, после чего он, видимо, справился с собой.

— «Тридцать пятый», у вас… Все нормально? — позвали с земли секунд через десять. Голос диспетчера был напряжен: произошедший обмен репликами там явно не понравился.

— Нормально.

Ответить Олег постарайся спокойным голосом, при этом он, не переставая, оглядывался через плечо — на месте ли гордость Советского Узбекистана, боевой летчик и верный товарищ, внезапно показавший, что то ли и он сделан не из железа, то ли не столь умелый пилот, как Олег считал раньше. К сожалению, это произошло не вовремя. Если командир и начштаба полка не перемудрили с интуицией, сегодня у них будет шанс подраться со штурмовиками, когда те будут нагружены до предела.

«МиГи» продолжали набирать высоту. Как обычно, даже несмотря на подвешенные под ними огромные баки, этот процесс сопровождался совершенно восхитительным ощущением того, что твой собственный желудок уменьшается в размерах до некрупного яблока. Ничего сходного с этим истребителем в отношении скороподъемности Олег до сих пор не встречал. Если они столкнутся с палубниками американцев второй день подряд, те будут к этому уже готовы — а ведь возможно, что только эта неготовность врага им вчера и помогла.

Забавно, как повторяется и перекручивается история. В 1944-м молодой и злой старший лейтенант Лисицын дрался с авианосными «Хеллкетами» над ледяной Атлантикой, отчаянно и навсегда удивляя их именно горизонтальной маневренностью своего выкрашенного в темно-серый и синий «Яка-третьего». Сейчас, спустя восемь с половиной лет, он, возможно, дерется с теми же самыми бойцами, тоже постаревшими и заматеревшими, пересевшими с «Адских кошек»[96] на «Пантеры». Но на этот раз он способен удивить их маневренностью вертикальной — и с достаточно заметным успехом это делает.

Несколько успокоенный, он отвернулся от машины Владлена, сконцентрировавшись на аэронавигации: на такой скорости несколько градусов погрешности за минуты уведут их из нужного «коридора», а учитывая расход топлива, это недопустимо. На земле рассвет только собирался наступать, но с высоты казалось, будто они летят прямо в расплавленный, сплюснутый сверху шар солнца. Свет контрастно выделил вершины наиболее высоких сопок, и они казались сейчас ярко-белыми островами в море туманно-серого полумрака с проплешинами и вкраплениями черного и бурого — в основном лесов и пожарищ. «Остров» по-корейски — «сиом», как остров сам по себе. Но если у него есть название, то это уже не «сиом», а «до» — таких составляющих Олег, как штурман, насмотрелся на картах больше, чем необходимо. Забавно, что «море» по-корейски — «баба». Чуть ли не единственная корейская «баба», которую они здесь увидели, причем тоже впервые с момента прибытия. Ну, теперь пойдет. И море, и все остальное. Сбивший палубный «Скайрейдер» во вчерашнем бою молодой старший лейтенант будет представлен к ордену — такие на этой войне правила, так командование пытается поощрить агрессивность своих летчиков. Но если командующий корпусом пошел на то, чтобы разрешить их полку пересечь береговую черту и даже драться с кем-то именно над морем — это значит очень много. В частности, катапультироваться из подбитых машин они в такой ситуации тоже не имеют права — потому как подобравшим спасшегося летчика почти со стопроцентной вероятностью окажется американский геликоптер или гидросамолет, а не какой-нибудь корейский сампан, желанная цель для любого вражеского воздушного патруля или сторожевика.

Значит… Значит, проигрывать нельзя. Да только когда это было можно?

В 7 часов 40 минут утра 4 марта 1953 года с аэродрома Аньдун был произведен групповой взлет четырнадцати истребителей «МиГ-15Сбис» из состава 1-й эскадрильи и звена управления 913-го ИАПа. Это было не больше, чем решили поднимать на удар позавчера. В ходе обсуждения итогов дня, когда были измусолены последняя разведсводка и ставшие известными задачи корейской авиации, эту деталь плана было решено оставить прежней.

Вторая эскадрилья, уходившая прикрывать корейских моряков, давно растаяла в небе, когда из «кармана ожидания» вырулили машины Марченко и его ведомого. В небе повисла еще одна зеленая ракета, в шлемофонах рявкнуло голосом Разоренова, сегодняшнего руководителя полетов, взвыли двигатели, и в течение следующих минут каждые десять — пятнадцать секунд в небо поднималась очередная пара. Сначала взлетели шесть самолетов ударной группы, за ней — два четырехсамолетных звена группы прикрытия. Эскадрилья Семёнова, назначенная прикрывать последних, осталась на земле в «готовности № 1» — ждать.

Вырабатывая топливо из подвесных баков и продолжая набирать высоту, «МиГи» шли на максимальном режиме двигателей. Полет с 600-литровыми баками не имел ограничений по скорости, она была за 800 километров в час, и вместе с разгоном весь путь до последнего крупного ориентира перед целью, обозначающего начало снижения, занял полчаса. В 8 часов 11 минут утра «МиГи» 1-й эскадрильи сбросили подвесные баки — те, кувыркаясь, сгинули в скользящем внизу тумане. До подхода к линии фронта оставались уже минуты. Разорвав строй из четырнадцати стремительных машин, способных оставить на экранах вражеских радиолокаторов один слитный след, прикрывающая группа снова начала набирать высоту.

Было еще не полностью светло, и видимость затруднялась отдельными полупрозрачными облаками, опустившимися до высоты почти полутора тысяч метров, а также достаточно густым туманом, обычным для этих мест. Туман скапливался в виде отдельных пятен и полос, также затрудняя навигацию, но все же совершенно не делая ее невозможной. С земли эскадрилью и «штабную» пару, лидирующую ее третье звено, вели непрерывно, удерживая на двух разделившихся по вертикали группах самолетов внимание сразу нескольких радарных станций с опытными операторами.

— Отработали ребята, отработали, уходят… — отчетливо прозвучало в наушниках шлемофонов. — Зенитный огонь ожидается слабый. По крайней мере одна автоматическая пушечная установка в две пятьсот — три к юго-западу от точки. «Тринадцатый», осторожнее на выходе, осторожнее…

И через минуту: «Авиации противника в воздухе не наблюдается…» Этого командир идущего в острие строя своей группы и ждал. В 08:13 он увидел далеко впереди и справа мерцающее пятно пожара. Примерно через 20 секунд такое же пятно мелькнуло и впереди-слева, но тут же исчезло. Выход на цель судя по всему был осуществлен абсолютно верно и отличался от запланированного времени лишь на несколько минут. Любой другой исход столь прямолинейного в целях экономии топлива маршрута был бы позорищем и для него, и для штурмана полка, готовившего маршрут, и для летчиков. Поэтому здесь не было даже повода испытать удовлетворение — в отличие от осознания факта, что ранее ночные бомбардировщики из смешанной авиадивизии ВВС КНДР, нанесшие удар десятью минутами раньше, сработали абсолютно точно.

Немедленно после этого все до единой мысли исчезли у майора Марченко из головы — остались одни рефлексы.

— Я «Тринадцатый», начинаем! — выкрикнул он в ларингофон, бросив несколько коротких, напряженных взглядов по сторонам. Радары радарами, но собственным глазам любой из пилотов того поколения всегда доверял как минимум не меньше, и майор исключением до сих пор не был.

— Цель вижу! «Девяносто третий»?

— Я «Девяносто третий», цель вижу!

— «Семьдесят первый», цель вижу!

Это были капитаны Федорец и Хойцев. Больше ничего ждать не было нужно.

— Работаем! — выдул он сквозь зубы, уже переводя свою машину в пикирование с углом тангажа 30 градусов. Курс упирался прямо в цель — темное пятно, располагающееся ровно посередине условной прямой линии, если провести ее между двумя очагами пожаров. За сколько-то там минут до их выхода на цель корейские «По-2», никогда не имевшие проблем с точностью бомбометания, уложили по нескольку мелких зажигательных бомб в свои собственные цели, давая истребителям нужный ориентир. «Целью», насколько было известно, являлось предположительное расположение штаба лисынмановского батальона. После некоторого обсуждения было решено, что даже просто попытка ударить по нему, вне зависимости от того, убьют они кого-то или нет, принесет гораздо больше пользы, чем прочесывание пушечным огнем какого-нибудь большого отрезка траншей. Опять же, если даже забыть о том, что простое появление «МиГов» над линией фронта должно было стать шоком для противника.

Штурмовка в подобных условиях была совершенно необычной задачей для советских реактивных истребителей в Корее. Но это — если забыть об их с Лисицыным предположении о том, что полк, возможно, должен сыграть роль приманки в чем-то, что имеет большее значение, нежели все их возможные потери. Это давало некоторую свободу действий и было если не приятно, то остро. Так, как бывало раньше.

Снизу гроздьями взлетели сигнальные ракеты — сразу с нескольких сторон. Предупрежденные свои войска указывали на цель склонением их пологих дуг, а лисыимановцы, вероятно, пытались обозначить себя, так и не поверив, что стремительно приближающийся строй ревущих реактивных машин — это не свои.

— Ат-така! — взвыл майор, вжимая затянутой в тонкую кожу перчатки левой рукой сначала кнопку «передачи», а затем, уже правой, — располагающиеся на ручке управления тугие кнопки управления огнем авиапушек. «МиГ» отчетливо вздрогнул в воздухе, когда заработали 23-миллиметровки, и буквально ахнул, когда 37-миллиметровка выплюнула свой первый 765-граммовый снаряд.

Угол пикирования был небольшим, поэтому целиться оказалось почти комфортно, однако видимость все еще была не слишком хорошей, а приличной цели так не появилось. После пары коротких, на три — четыре снаряда, очередей из обеих «HP» и нескольких выстрелов из «Н-37Д» (майору вполне хватало опыта, чтобы не увлекаться), ему показалось, что в верхнем углу прицела что-то мелькнуло. Высота по его подсчетам была уже метров 350, поэтому он начал вывод и одновременно открыл огонь из всего оружия, в первой с начала атаки длинной очереди выпустив сразу около двух десятков снарядов. В ту долю секунды, когда неясное пятно ушло под центр светящейся на отражателе сетки, прицел осветился яркой, будто магниевой вспышкой — во что-то он все-таки попал. Дальше майор Марченко ничего не увидел.

Вжавшись в спинку катапультного сиденья, он выводил «МиГ», чувствуя, как послушный его воле двигатель продирает стонущую от напряжения металла машину сквозь дымный воздух, наполненный кисло-сладким запахом пороха.

Земля, закрытая брюхом его истребителя, снова ушла вниз, потом извернулась вбок, когда он заложил вираж, крутя головой — все ли на месте. Справа-сзади, чуть ближе, чем это могло понравиться, висел ведомый: мандраж заставил майора взять себе в качестве «щита» одного из лучших — помощника по тактике воздушного боя и воздушной стрельбе. Вторая пара была еще правее и дальше. Третью пару ударной группы, ведомую капитаном Хойцевым, майор сразу не заметил; он увидел ее только когда выровнял машину, положив ее на такой курс, чтобы помешать обнаруженной корейцами автоматической зенитной установке дать по выходящим из атаки «МиГам» пару прицельных очередей с действенной дистанции. Что эта установка спаренная, можно было догадаться самому — других у американцев здесь вроде бы не было. А при некоторой доле везения такая может сбить кого угодно.

Тройка корейских штурмовиков, насколько он знал, должна была практически одновременно с ними наносить удар на несколько километров глубже линии фронта, что позволяло задействовать на ее дальнее прикрытие продолжающую набирать высоту восьмерку капитана Бабича. Но корейцев майор не увидел — слишком далеко. Несколькими короткими резкими командами он снова собрал эскадрилью в сравнительно компактный строй, именуемый «змейка пар», все так же продолжая подниматься и постепенно плавно доворачивая к северу. В первом заходе он истратил более трети боезапаса к 23-миллиметровкам и, может быть, четверть к 37-миллиметровой пушке. И все это ради чего-то там вспыхнувшего… Возможно, это был полевой сортир штаба батальона — и таким образом боевому духу лисынмановских марионеток нанесен невосполнимый урон, то есть задача выполнена с блеском. Это могло быть и что-то другое, столь же значительное, но в любом случае второй заход бесполезен. В итоге он оказался прав, пойдя лишь на частичный компромисс в отношении того, что ему предлагали с самого начала: удара полной эскадрильей. Шестерки было достаточно. А теперь пора уходить.

— «Первый», я «Тринадцатый», задание выполнено. Как воздушная обстановка? — запросил майор «землю», снова начав напряженно оглядываться. Они уже пересекли линию фронта и сейчас отходили на север, но то, насколько легко все прошло, ему не очень нравилось. Возможно, то, что прикрывающая восьмерка 1-й эскадрильи пошла вместе с ними, было ошибкой. Топлива она потратила меньше, поскольку до сих пор, наверное, вырабатывает его из подвесных баков, но лишние 15 минут в воздухе — это не такая уж большая разница, учитывая радиус действия новых «Сейбров», которые могут уже ждать их над Корейским заливом. Как и то, насколько близко к берегу базируется 913-й ИАП.

— «Тринадцатый», ВПУ вас наблюдает, — отозвались снизу голосом, в котором без труда читалось облегчение. Над линией фронта нижняя граница радиолокационного поля составляла от 4000 до 6000 метров. Все, что ниже — не видно, но они уже были выше. И в то же время облегчение в голосе Разоренова майору не понравилось. Вылет еще далеко не кончился, а рассказов о сбитых при возвращении домой, сбитых уже на посадке он слышал столько, что хватило бы на толстый том.

— Продолжайте полет прежним курсом.

— А я что делаю?.. — буркнул майор про себя. Машинально он понизил голос, хотя стесняться здесь было некогда, — во-первых, если не трогать рацию лишний раз, она работала только на «прием», а во-вторых, в радиусе ближайшей сотни километров он был старшим по званию среди всех советских военнослужащих.

Полет продолжался совершенно обычно, но напряжение не уходило. Внимательно наблюдая за воздухом, время от времени корректируя положение ведомых в строю короткими указаниями и каждые пять минут обмениваясь с «Первым» несколькими словами, он, тем не менее, испытывал неприятное ощущение, что что-то не так. Поскольку в кабине «МиГа» был только он один, выражение на лице майора не могло никого удивить. Лоб, рассеченный глубокой вертикальной морщиной, оскаленные зубы, выглядывающие из-под сведенных гримасой губ, — изображать бесстрастного, всегда уверенного в себе «Рекса» ему здесь было не перед кем.

Ему было страшно. Он слишком давно, более трех недель, не ходил в настоящие боевые вылеты и еще дольше не вступал в воздушный бой, не ждал каждую секунду, что на него спикирует из неба ощетинившийся сполохами ведущих огонь скорострельных авиапулеметов «Сейбр». Но он был слишком горд, чтобы признаться в этом кому-либо, кроме себя самого. Более того, пока майор был моложе, он отлично умел заставлять себя делать то, что было нужно. Великая Отечественная, в которой, не щадя себя, воевали все, кто имел право называть себя мужчинами, а с ними значительная доля женщин, научила его многому. В частности, тому, что твой собственный страх не имеет никакого значения, если ты понимаешь, что делаешь и ради чего борешься с собой.

Майор искренне завидовал бесстрашным людям, понятия не имеющим, что они ощущают. А таких вокруг него было много и тогда, и теперь. Достаточно успешно копируя их поведение, бесстрашию он на самом деле завидовал даже больше, чем собственно летному таланту. Но даже осознавая, что ему никогда не записать в свою летную книжку ту впечатляющую цепочку побед, которая имелась у Лисицына из его собственного полка, Михина из 518-го, Уткина из 535-го[97], самого старого из всех них, — даже понимая это, майор продолжал делать то, что позволяло ему жить в относительном ладу с собственной совестью. Изредка подниматься в небо и вести за собой полк тогда, когда это было особенно нужно, отдавая себе отчет в том, что с каждым разом это становится все тяжелее.

В 8 часов 52 минуты шестерка ударной группы совершила посадку. Два звена группы прикрытия, подойдя к аэродрому с некоторым отставанием, продолжали кружить над Аньдуном еще около десяти минут, после чего также благополучно приземлились. К этому времени севшие первыми машины были уже рассредоточены по капонирам. Когда последняя машина 1-й эскадрильи чиркнула колесами шасси по шероховатой бетонке взлетно-посадочной полосы, техники и вооруженны из состава экипажей и «эскадрильских групп» вовсю работали над уже севшими. Дозаправка топливом, пополнение боекомплектов к пушкам — все необходимое, чтобы истребители могли подняться в воздух снова.

Командир полка каждые десять — двадцать секунд поглядывал на часы и одновременно носком ботинка рисовал на земле схему захода на цель для находящихся «у машин» пилотов 3-й эскадрильи, еще не поднимавшихся сегодня в воздух. Он понимал, что нервничает, но не мог с собой ничего поделать. Подбежал с докладом начальник штаба: машины полка ушли в заслон на восток к Йончхону и к Додуну-Чон-годону, но обещанное непосредственное прикрытие Аньдуна в виде китайских «МиГов» не появилось.

Что это могло означать, комполка пока не знал. Лишь после того, как сначала последняя автоцистерна покинула край аэродромного поля, где находились капониры с вернувшимися истребителями, ему немного полегчало.

— Тихо! — скомандовал он, и переговаривающаяся между собой молодежь замолчала. С секунду комполка прислушивался, потом помотал головой.

— Показалось, — объяснил он глядящим на него летчикам. — Будто рокочет далеко на юге или юго-востоке, как артиллерия. Но просто показалось: все-таки слишком далеко.

— Это триста километров… Думаете, корейцы перешли в наступление? — неуверенно спросил кто-то.

— Вряд ли, — отмахнулся майор. Из того, что сказал ему инженер — старший лейтенант, как он выразился; «обеспечивающий операцию разведгруппы», можно было сделать не так много далеко идущих выводов. Но на действительно крупное наступление, артподготовку к которому можно услышать из располагающегося за 350–400 километров от линии фронта Аньдуна, это не походило. Да и то… Услышать отголоски взрыва атомной бомбы — еще куда ни шло. Скорее всего, корейцы действительно производили какой-то особо важный разведпоиск, и если еще раз «скорее всего», то им действительно требовалось не прикрытие, а отвлечение внимания на себя. Конечно, исключая морскую составляющую этого сумасшедшего плана… Если американцы будут знать, что где-то здесь крутятся «МиГи», то они уже не смогут с такой безнаказанностью утюжить все то, что поднимает голову на линии фронта. Тем не менее, задействование авиаполка таким извращенным образом было весьма необычным. Оставалось лишь гадать, что за задача стоит перед разведгруппой, если для ее выполнения совершается перегон десятков боевых самолетов, причем такого типа, который достаточно редко встречается в Союзе[98] и до последней недели ни разу не появлялся в Китае и Корее. И вдобавок — переброшенные к Мукдену дополнительные зенитки вместе с многочисленными обеспечивающими их службами, от автотранспорта до медиков.

Наверху загудело, затем завыло и через десяток секунд небо наискосок перечеркнуло ракетой, пущенной от домика, из которого управляли полетами — сигнал зенитчикам, что подходят свои. По времени было пора: 2-я эскадрилья, даже с подвесными баками, имела не такой уж большой резерв топлива. И вот сейчас она возвращалась от Йонгдьжина. Командир полка опять с неудовольствием подумал, что вылет полной эскадрильи, пусть даже из восьми машин, — это слишком много для таких хлипких результатов. А ведь это всего лишь утро. Если так будет продолжаться, то к середине дня они не только сожгут пол-эшелона топлива, но и устанут, как ездовые собаки.

— Молодцы, — с чувством сказали за спиной майора, когда последний «МиГ» сел. — Все дома.

Не выдержав, он обернулся. Это был Скребо, ВСС их дивизии. Майор происходил из той же «весовой» и даже возрастной категории, что и сам комполка, и только это удержало Марченко и не дало ему сорваться. Потом он вспомнил, как два дня назад майор сам ругался на его оговорку, и решил не сдерживаться.

— Неплохо, Владимир Андреевич, — признал Скребо, когда Марченко замолчал, ощутив заметное облегчение.

— Лучше не скажешь. Но все равно молодцы. Ну и что, что даром, зато моряков никто не тронул. Прикрытие есть прикрытие — задача считается выполненной. Нам в ПВО за сколько-то десятков таких «безрезультатных» вылетов ордена давали. Пойдем встречать?

Еще раз поглядев на часы, комполка кивнул, обвел суровым взглядом тех, кто мог решиться пойти за ними, и зашагал вслед за майором. Ему опять показалось, что воздух на юге шевелится, отражая рокот работающей артиллерии, но и в этот раз, остановившись на секунду и прислушиваясь изо всех сил, он решил, что ему почудилось. Уши после посадки восьмерки «МиГов» в паре сотен метров от него еще не «отложило», и ничего странного в том не было, но он просто не любил быть настолько неуверенным в мелочах.

Идти пришлось минут десять, и это доставило командиру полка неожиданное удовольствие. Ветер унес удививший его утром туман, теперь воздух был чистым и почти хрустящим от прозрачности. Скрип снега под ногами создавал смутное впечатление чего-то приятного: то ли оставшееся с детства, то ли уже с тридцатых годов, когда командование его училища вдруг полюбило устраивать курсантам многокилометровые, на три — четыре часа бега, лыжные марш-броски со ждущей на финише горячей едой и несложными призами для показавших лучший результат рот. В итоге к отведенной 2-й эскадрилье зоне рассредоточения майор подошел с настроением, радикально отличавшимся от того, какое у пего было час назад.

— Товарищ командир полка…

— Ладно-ладно, Олег, — отмахнулся он от жеста нового комэска, едва дав подполковнику показать намерение отдать приветствие. — Что боя не было, я знаю. Как вообще?

— Вообще — ничего, — пожал плечам Лисицын. — Поначалу мне Владлен не понравился, нервничал, водило его здорово. Лишние шестьсот литров под брюхом — строгий самолет в управлении стал, ручкой мя-ягенько так работать приходилось… Но потом ничего, справился с собой и шел без нареканий. Барражирование без событий, единственная польза — что получше освоились с районом. Я бы предложил первую или третью эскадрилью в тот район отправить на следующую тревогу или в плановый вылет на шестнадцать часов. Лучше первую, она там не была еще… Но это вам решать, товарищ командир. Как вы сходили?

— Хорошо, — с удовольствием сказал майор то, что думал. — Сожгли командный сортир или что-то другое, столь же ценное. Облили огнем окопы, может, и попали в кого.

Корейцы сработали на редкость качественно — обозначили цель хорошо, как требовалось. И точно по времени. Насколько такое бывает часто, можешь догадаться сам. Более того, даже их штурмовики отработали без проблем — вот это меня окончательно сразило. Штаб ОВА сработал как часы, единственная «ложка дегтя» — это так и не подошедшее прикрытие китайцев на посадку нашей собственной «группы прикрытия». Так мы его и не дождались, и ничего вразумительного по этому поводу не услышали. Но идеально ведь никогда не бывает, и обошлось все же. А корейские ребята — молодцы, всегда бы так.

Они помолчали, а потом почти одновременно расправили плечи и развели локти в упражнениях, разминающих затекшие мышцы спины. Это совпадение насмешило всех троих.

— Вообще у меня такое ощущение, — сказал Марченко, когда все отсмеялись, — что мы воевать научились. Я имею в виду, «мы», коммунисты.

— Научили, — пожал плечами майор Скребо. — Если человека так бить, как нас били в сороковых, то или научишься, или тебе конец. И всей стране вместе с тобой. Естественный отбор — слышали про такое?

— И слышали, и видели, — буркнул Олег. Скребо, не задумавшись ни на мгновение, кивнул — настолько точно это было сказано. Он тоже видел подобное больше, чем хотелось бы.

— Товарищ командир полка, — решил попросить он, воспользовавшись удачным вроде бы моментом. — Я снова ходил разговаривать в штаб дивизии, и мне было сказано, что боевые вылеты в составе 913-го — на ваше усмотрение. Разрешите в следующий вылет вместе с подполковником Лисицыным?

— Хм…

Комполка посмотрел на него, прищурившись: с демонстративным превосходством, смешанным с изрядной долей юмора. В 1920-е годы было такое выражение: «смотреть, как царь на еврея». Получилось похоже.

— Тебе так понравилось драться с ним рядом? — полюбопытствовал он, глядя поверх головы майора Скребо и с интересом ожидая ответа.

— Понравилось, — признался тот. — Не нужно было симулировать плохую радиослышимость, чтобы претендующего на команды бреда не слышать, — а бывает, между прочим.

— Бывает… — протянул командир полка. — Ишь ты… Ты майор, значит, «команды» — это тебе или подполковник, или полковник отдает. Или даже генерал-майор. Хм, кто это у нас из старшего командного состава в родимой 32-й ИАД способен выдавать такой, как ты выразился, «командноподобный» или «претендующий на команды» бред, а? Ну ладно, не обижайся, — добавил он, увидав, что майор нахмурился. — Я тебя на слове не ловлю. Но с Олегом…

Он повернулся к и.о. комэска и смерил его взглядом.

— Что скажешь, ас? Ты вроде бы говорил, твой узбекский герой что-то нервничает, так? После вчерашнего — это неудивительно, разумеется, но я бы предложил взять Николая Ильича, если он вызывается.

— Не ведомым, — быстро отозвался Олег. — Иметь ведомым майора, тем более такого летуна, как Ильич, — это как если водкой цветы поливать: эстетично, но вредно. Владлен не подведет, я в нем уверен. Просто машина у него новая, да и ночью взлетели опять же. Мне и самому не стыдно признаться, знаете ли: после такого перерыва это здорово давит на нервы. Мне так было страшновато. Владлен уже давно не пионер, а усталость не с бухты-барахты накопилась, который бой парень проводит. Когда мы в последний раз Улумбейский «Дом отдыха» организовывали?

— Давно, — признался комполка. — Да только ты сам все знаешь, так что не надо на меня… А-а-а… — он махнул рукой. — Делай, как считаешь нужным, ты офицер и комэска. «Не пущать», когда боевой летчик в бой рвется, — это опозориться на весь корпус. Так что считайте, что я с признательностью согласился.

— Тогда пусть берет третье звено. У него командир послабее.

— Муковкина, что ли? Старшего лейтенанта? Да. Давайте, в общем. Сколько сейчас времени? И какого черта мне все время кажется, что с юга как будто вспухает что-то? Это артиллерия, или я недоспал сегодня?

Все трое прислушались, глядя куда-то в горизонт.

— Кажется, нет… — неуверенно произнес Олег после нескольких секунд молчания. — Не похоже. Да и далековато, чтобы услышать, будь это даже действительно артиллерия.

— Артподготовка, — предположил Скребо. — Сто семь и сто двадцать два миллиметра. Или американские стопятидесятимиллиметровки. Когда много, их и у нас, пожалуй, слышно должно быть. Или…

Командир полка и его штурман одновременно уставились майору в лицо, настолько неожиданно он осекся.

— Или это морские пушки, — и не с юга, а с юго-востока. С моря. Тяжелый крейсер бывает слышно километров за двадцать точно, а то и больше…

— Похоже на то, — настороженно признал Олег. — Я такие пушки слышал «вживую», и больше, чем один раз, — была у меня такая возможность.

Он нехорошо, мрачно усмехнулся и сплюнул себе под ноги.

— В Ленинграде, я слышал, когда линкорную пушку испытывали, так тогда даже объявления в газетах давали, что бы выкидышей не было от неожиданности, такой был звук.

А там тоже были десятки километров. Наших кораблей в Корейском заливе нет, — значит… Но сейчас тихо, верно? Снова тихо? Показалось? Да?

Полк снова был готов к бою уже в 10 утра, но самолеты оставались на земле: радиолокационные посты и выносные посты наблюдения, стянутые линиями проводной и радиосвязи в один узел, завязанный на аэродром Аньдун, молчали. Не было никаких указаний и «сверху», хотя управление дивизии держало своего офицера в полку непрерывно, до самого вечера. Все это время находящиеся в полной готовности летчики ждали команды на взлет. Но она так и не пришла.

О том же, что ни Марченко, ни остальным все же ничего не показалось, стало известно лишь тогда, когда Гроховецкий и его начштаба обсуждали с командиром 913-го ИАПа результаты вылетов и задачи на следующий день. Более полная информация о произошедшем появилась, когда сведения об «инциденте Тынготтон» дошли до Москвы, прошли весь путь, требовавшийся для того, чтобы попасть на вторую полосу «Правды», и вернулись обратно в Китай и Корею — с очередным транспортным самолетом из Иркутска.

О многом не было сказано и там — или было погребено под слоями словесного мусора и обвинений в «целенаправленной провокации». Обстрел американскими крейсерами корейских городков Тынготтон и Юксондон, находящихся в 30 километрах от границы с КНР, обычное уже событие. Таких обстрелов проводилось по нескольку в месяц, и если они не сопровождались попытками артиллерии береговой обороны КНА ответить, о них обычно упоминали только в контексте «обстрелам подвергались столько-то населенных пунктов», с приблизительным (хотя и редко завышенным) числом жертв среди гражданского населения.

Обстрел велся с большой дистанции — глубины в Западно-Корейском заливе не позволяли крупным кораблям подходить к берегу слишком близко. Немногочисленные батареи корейцев молчали — для них подобная дистанция была недостижима, но огонь крейсеров все равно велся не слишком прицельно: корректировать его с воздуха не рискнули. А потом интервенты вдруг оказались не одни…

«Вдруг» — слишком сильное слово, советскую эскадру в любом случае ни на секунду не выпускали из визиров «приписанные» к ней корабли 95-го оперативного соединения. Но сначала линейный крейсер с эскортом появился на экранах радаров завесы эсминцев, прикрывающих крейсера от возможных катерных атак и обнаруживших его еще за десятки миль. А затем подходящую «Москву» опознали и экипажи висящих в воздухе самолетов противолодочной обороны, и пилоты заслона истребителей. Для этого, наверное, все и делалось — обстрел не имеющего никакого военного значения городка в нескольких минутах подлетного времени от маньчжурских аэродромов напрашивался хотя бы на попытку проявления активности, за чем последовала бы схватка истребительных эскадрилий. Это было смело, у одного только 64-го истребительного авиакорпуса имелось около 300 «МиГов». Но корпус не имел права атаковать корабли в море, и даже единственному его полку, имевшему разрешение пересекать береговую черту, было строго определено: где и с какой целью это можно делать. Да и не могли «МиГи» ничего сделать крейсерам…

На аэродроме Далянь бежали к взлетной полосе экипажи поднятого по тревоге полка «Ил-28» — первого боеготового во всех ВВС НOAK; глубоко в тылу войск ООН лихорадочно стучал ключом радист, известный нескольким десяткам советских офицеров как «Первый четырехпалый»; на аэродроме Поханг спешно заправляли топливом скоростные авиаразведчики «F2H-2H Бэньши» Корпуса морской пехоты США, выглядевшие совершенно так же, как выглядят «F2H-2B», способные нести атомные заряды под правым крылом… Это было испытание нервов. Как в штыковом бою, когда люди бегут друг на друга, заранее выбирая — кого. В такой момент, кто первый сочтет себя уже проигравшим, представит себя пробитым вражеским штыком — тот и…

Подошедшая на десяток миль «Москва» развернула на противника башни, и точно так же поступили оба «26-бис», выстроившиеся за ней в короткий кильватер. Дивизион эсминцев 95-го ОС лег на параллельный курс, но крейсера американцев продолжали неторопливо вести огонь по окутавшемуся дымом пожаров городку, двигаясь короткими галсами в узости между песчаными банками. Можно было только представить, как было страшно людям на их мостиках… Два «Флетчера» и три «Гиринга» просчитывали торпедные треугольники, упирающиеся своими вершинами в курсы советских кораблей; тем же самым, но «с противоположным знаком», если так можно выразиться, занимались советские «Встречный», «Верткий», «Вспыльчивый» и «Видный». Москаленко мог приказать дать залп прогревающими зарядами — выжечь орудийную смазку в стволах, но и вспышки холостого выстрела хватило бы, чтобы у кого-то могли не выдержать нервы.

Минуты шли медленно и болезненно, пока «Москва» сокращала дистанцию до такой, когда решающим фактором первых минут возможного боя, до подхода выпущенных торпед, могли стать уже не ее 305-миллиметровые пушки, как было бы на 120–140 кабельтовых, а 180-миллиметровки «Калинина» и «Лазаря Кагановича» — по 9 орудий на каждом. В воздух с развернувшихся за горизонтом авианосцев уже поднялись прикрываемые «Пантерами» «Скайрейдеры», вооруженные бронебойными бомбами, но все могло решиться еще до того, как они доберутся до сцены возможного боя. Первого в разрастающейся, как лесной пожар, цепи схваток за право владеть Дальним Востоком, а за ним — и всем миром. Схваток уже прямых, без посредников в лице Китая и обеих Корей, но с ними вместе, да и со всеми остальными тоже. В стороне от такого пожара не остался бы никто.

Именно это остановило готовые сорваться команды. Так и не развернув орудийные башни в сторону советских кораблей, так и не увеличив хода, два американских крейсера прекратили стрельбу, развернулись и неторопливо двинулись прочь. Пилоты кружащихся в 30 тысячах футов над ними «Сейбров» и подошедших палубных машин, обмирая от напряжения, провожали разошедшиеся с ними контркурсами советские корабли выжидающими взглядами. 1944-й был хорошим уроком: со Сталиным, с русскими нельзя было играть в игры слишком резко — они могли не понять тонкостей.

Долгое время этот эпизод оставался неизвестным, заслоненный последующими событиями. Но похоже, что случившееся было как раз тем моментом, когда мир впервые после 1951 года встал на грань прямого военного столкновения между Советским Союзом и США. Сбиваемые над Курилами и Балтикой «Сверхкрепости», «Нептуны» и «МиГи» — это было другое. В небе, кто сильнее в данную секунду, тот и прав, а дипломаты будут разбираться позже, и то не всегда. Но международное морское право гораздо старше, и оно определяет слишком многое, чтобы потом удалось отделаться извинениями либо встречными обвинениями. То, что выстрелы «Москвы» так и не прозвучали, сыграло немалую роль в том, что мир, каким мы его знаем, не рухнул в пропасть в этот ничем не отличавшийся от других день.

Словосочетание «едва не…» было повторено в «Правде» более десяти раз. И в других газетах, по всему миру — еще сотни раз. «Almost», «Nearly», «Beinahe», «Bijna», «Nassten»…

Потом человечество забыло и об этом тоже.

Узел 7.2 Середина дня 4 марта 1953 года

Разведгруппа старшего капитана КНА Пака Хен Ю изготовилась к выдвижению из заглаженного ветром канонира минут через десять после того, как из пределов видимости исчез последний американский солдат. Начиная с 8 часов утра на стрельбище сменились три взвода, упражнявшихся с вызывающим почтение упорством. Старший капитан наблюдал за ними, лежа на земле и держа на вытянутой руке зеркальце, чуть высунутое за край бруствера. Видно было плохо, но и этого хватало: огневой рубеж располагался почти в 600 метрах от их убежища, и хотя огонь велся в другом направлении, это было даже чересчур близко. Лежа почти без движения, не имея никакой защиты от пробирающегося снизу холода, кроме пары плащ-палаток, разведчики замерзли так, что будь их меньше и будь сейчас ночь, они бы, наверное, уже начали погибать от холода. Даже при не слишком отличающейся от нуля температуре для этого иногда хватает нескольких часов — но вместе они все-таки хоть как-то согревали друг друга.

— Ну что?.. — спросил старшего капитана его заместитель в звании просто капитана, пристроившийся рядом с час назад и занимающийся тем же самым. — Ушли вроде, а?

— Да, похоже. Заметил, что эти стреляли почти вдвое меньше по времени? Не 40 и 50 минут, а 22–23. А потом быстро ушли, даже убежали. Всем взводом, и не проверив мишени, как два первых взвода.

Заместитель командира не ответил, поскольку если бы вопрос не был обращен к самому себе, он мог быть расценен как попытка обидеть. В разведке капитан воевал с тринадцатилетнего возраста, и чем воюет разведчик, знал не хуже самого Ю. «Солдат всегда должен думать. Солдат умом должен воевать», — говорила подходящая к случаю цитата из великой книги «Страх и Бесстрашие», вышедшей год назад и распространяемой среди китайских добровольцев и тех корейцев, которые умели читать по-китайски. Книгу заучивали наизусть — настолько она была точна и полезна всем до единого бойцам, от рядового до старшего офицера. «Тяжело в учении, легко в бою», «рассчитай и бей» — многие роты принимали подобные выражения в качестве девизов, настолько они подходили к тому, что требовала от них война.

— Десять минут, — произнес старший капитан. — Ребята готовы?

Он даже не обернулся посмотреть, поскольку знал, что приказ, отданный им в тот момент, когда американцы прекратили огонь, выполнен. Шея затекла, холод заставлял тело кричать, но Ю продолжал лежать, только иногда мягко поворачивая зеркальце из стороны в сторону. Солнце находилось с той стороны, куда были обращены его ноги, поэтому предательского взблеска можно было не опасаться.

— Еще минуту, — предупредил он, опустил ноющую, промерзшую как палка руку и покосился на капитана, взглядом показав ему, что делать. Собраться самому было недолго: откатиться в сторону, дав разведчикам убрать плащ-палатку, похрустеть суставами, осторожно покрутить шеей — как положено, сначала вперед-назад и в стороны, и только потом кругом в одну сторону, и в другую. Сочтя себя готовым, командир разведгруппы специального назначения подобрал из заботливо выкопанной в снегу ниши автомат, сел на корточки и, с трудом сдержав стон боли, тщательно пристроил его за спиной. Снова пододвинувшись к своему заместителю, он перевернулся на спину и, выудив из внутреннего кармана уже упрятанное туда зеркальце, взглянул в него напоследок. Вокруг стояла полная тишина, только где-то вдали чуть гуще обычного бухало разрывами и сухо постукивало выстрелами. «Нервничают», — сказал он сам себе, и тут же всем остальным, вслух:

— За мной…

Плавным движением выбравшись за невысокий снежный холмик, он, не торопясь, побежал. Не оборачиваясь, старший капитан чувствовал, как один за другим разведчики последовали его примеру, на ходу выстраиваясь в ровную цепочку, как гусеница текущую через заснеженное поле. Сзади кто-то тихонько вскрикнул, не сдержавшись. Бежать было больно — отчаянно, до судорог. Именно поэтому слышался позорный для разведчиков топот. Лишь метров через полтораста мышцы чуть согрелись, притупив остроту боли, и движение стало более бесшумным. Еще через триста метров Ю решился чуть увеличить темп.

Когда бежишь по чужой территории, дело отнюдь не в скорости, точнее — не только в ней. Нормальное движение человеческих тел, каким бы быстрым оно ни было, может совершенно не привлечь к себе внимания, если оно плавное. Бег резкими рывками: то быстрее, то медленнее, в этом отношении гораздо опаснее. Странно было так поступать: в основном ползти ночью и бежать днем; но так распорядилась обстановка, поэтому стесняться тут было нечего.

«Вправо двадцать», — указал он на бегу, и группа перестроилась «все вдруг», выгадав замыкающим то усилие, которое не было потрачено на сэкономленные метры. Мимо проплыл разбитый остов дома — мертвого, с торчащей из развалин печной трубой. Это была их страна, сожженная врагом, но от этого не переставшая быть родной, красивой даже теперь. За домом вниз уходила неглубокая ложбина, русло замерзшего ручья. Напитанная влагой почва смерзлась в камень, а снег в основном улавливали начавшие мелькать по сторонам деревья, поэтому бежать было достаточно легко. Более того, по крайней мере сам старший капитан Ю согрелся.

Бег — отличное времяпровождение для тех, кто понимает. Если бы не война, он бы вообще был в радость, а так — просто вызывал легкое чувство удовольствия. К сожалению, смешанное с напряженным предчувствием предстоящего боя, это удовольствие не имело никакого смысла. В последний для многих день жизни лучше делать что-то другое: быть с родителями, с детьми, с женами — разговаривать, целовать, любить. Но у многих разведчиков, бегущих сейчас за своим командиром через местность, когда-то известную, как община Конкчон провинции Канвондо, не было уже никого, кроме немногих боевых друзей, умудрившихся прожить достаточно долго, чтобы стать какой-то заменой семье.

Старший капитан Ю был ханьцем по матери и корейцем по отцу. Его мать была убита в 1941 году, когда японскому солдату захотелось проверить, хорошо ли у него наточен штык. Шестилетнего младшего брата закололи тогда же — за то, что не промолчал, глядя в землю, как мог бы сделать, будь он взрослее хотя бы на пару лет. Старшая сестра, жившая в Корее, была единственной в семье, кроме него, кто пережил оккупацию — ее застрелили уже после того, как японцы официально капитулировали. Тогда они не уходили с юга полуострова еще нескольких месяцев, убивая выборочно и почти безнаказанно до самого октября, когда власть наконец-то была передана американской военной администрации. И в первую очередь убивая тех, кто слишком громко радовался тому, что скоро они, проигравшие войну, уйдут…

Узнав об этом с опозданием на несколько лет, будущий разведчик, признанный герой партизанской войны в Маньчжурии, не колеблясь проголосовал за образование КНДР. Арестованный за это полицейским управлением провинции Чхунгчхон-Букто[99] и отработавший полтора года в трудовых лагерях, он бежал туда же — на север.

И у других были родственники — родители, дети, жены или просто друзья, погибшие в сороковых и в пятидесятых, под ударами штыков и под напалмом, сгинувшие в лагерях и просто растоптанные, раздавленные неостановимым катком войны. Поэтому они все и были здесь. Сделать что можно, чтобы попытаться не допустить распространения этой войны еще дальше на север.

— Вперед… — старший капитан взвинтил темп еще больше, ускорившись сам и потратив слово на то, чтобы донести до разведчиков важность команды. Последний американский взвод слишком задержал их на стрельбище, и теперь потерянные десятки минут нужно было наверстывать, поскольку резерв времени уже исчерпан.

«Еще вправо двадцать», — сделал он очередной жест. Воздух со свистом входил в мерно работающие легкие; напитанные согревшейся кровью мышцы ровно и мощно толкали его вперед. Пак Хен Ю не сомневался, что, несмотря на свой возраст, он вполне мог бы претендовать на призовое место во всеармейском первенстве по офицерскому пятиборью[100], и особенно в беге и стрельбе, найдись вдруг возможность для соревнований во время войны. Фехтовать он, впрочем, тоже умел неплохо: этому в КНА учили на совесть.

Головного дозора у группы в настоящий момент не было — таким дозором служил он сам, оторвавшись от своих, судя по звуку, метров на пятнадцать. Молодежи, наверное, было нелегко, но еще одна отличная фраза из той же книги говорила: «Жалеть — значит не жалеть». Это был тот самый принцип, которым старший капитан руководствовался, еще будучи командиром отделения в партизанском отряде, режущим линии связи в надежде навести на засаду отправившихся чинить обрыв японских связистов. Впрочем, с американцами такого не получалось ни разу — они давно перешли на рации.

«Стой!» — Ю поднял свободную от оружия руку вверх, и почти тут же рухнул на землю, ящерицей сразу сдвинувшись вбок на полтора — два метра. Такого требовал безусловный рефлекс: уйти из прицела человека, видевшего, где ты залег. Это случилось после двадцати — тридцати минут бега в максимальном темпе — на такое он решился, зная, что может вынести человек перед самым началом боя. Теперь у группы была минута в запасе, и он потратил ее, чтобы внимательно осмотреть открывшуюся прогалину между двумя сходящимися отрогами сопок. Согласно данным разведки (глупая формулировка для разведчика, но к «истинной» войсковой разведке Ю себя и свою группу все же не относил), здесь находились укрепленные позиции одной из батарей самоходного зенитного дивизиона автоматического оружия 2-й пехотной дивизии США. В укомплектованной но штату батарее могло быть по 12 и даже 16 установок зенитных автоматических пушек. Впрочем, иногда их было 8, и еще столько же составляли установки крупнокалиберных зенитных пулеметов. В целом же такая батарея могла превосходить по суммарной огневой мощи иной батальон. Отлично подходящие для обороны, батареи и дивизионы самоходных зениток зарывались в землю в ближайшем тылу американских дивизий, еще более усиливая их боевую устойчивость. Одна из этих батарей и должна была находиться здесь, прямо на наиболее удобном маршруте из ведущих к цели — штабу 2-го батальона 38-го пехотного полка. Можно было догадаться, через что пришлось пройти пленному американцу из этого полка еще до того, как старшему капитану с заместителем позволили задавать ему вопросы лично, если парень отвечал на все, ни разу не заколебавшись в раздумьях — отвечать или нет. Разве что запнулся пару раз, и то больше из-за того, что ему было тяжело говорить разбитыми и распухшими губами. В любом случае сейчас в прогалине было пусто: после двух предполагавшихся планом ударов штурмовой авиации по передовому рубежу обороны лисынмановцев и появления корейского авиаразведчика, не пересекшего линию фронта, но несколько раз прошедшего вплотную к атакованному авиацией участку, в ожидании третьего налета американцы послали зенитчиков вперед — заниматься своим прямым делом. До позиций батареи было метров 800 — все же для глаз немного далековато. Старший капитан протянул назад руку, и боец из первой пятерки, отличавшийся большей выносливостью, чем другие, вложил в нее бинокль, который все это время беспрекословно тащил на себе в дополнение к остальной экипировке. Кинув прищуренный взгляд на солнце, командир разведгруппы, стараясь не торопиться, внимательно осмотрел оставленные позиции. Ну, разумеется — самоходная зенитная артиллерия есть самоходная, но какие-то люди остались сворачивать то «хозяйство», каким любое подразделение обрастает по самую шею, стоит ему постоять на одном месте хотя бы месяц. А тем более, если война у них не слишком напряженная — вот как у этих зенитчиков. Ничего, сейчас они это исправят.

Обведя взглядом своих разведчиков, старший капитан Ю спокойным движением поднялся в полный рост, одновременно поудобнее устраивая автомат за спиной. Усмехнувшись, он просто шагнул вперед. После секундной паузы за ним шагнул его заместитель, командир первой пятерки, потом, поодиночке или парами, остальные его бойцы. Образовав не очень впечатляющее подобие строя «колонны по двое», они пошли прямо на оставленные американскими зенитчиками позиции, в которых время от времени мелькали фигурки нескольких человек, занимающихся какими-то своими делами.

Двигались разведчики достаточно быстро, но если глядеть со стороны, то их движение выглядело расслабленно спокойным. По крайней мере, они на это надеялись, потому что сохранить подходящие к моменту уверенно-доброжелательные выражения лиц усталых солдат удалось вовсе не всем. На 750–800 метрах, и даже на 400–300, это не имело значения — с такой дистанции лиц без оптики не разглядеть. Большим был риск, что кто-то из наверняка уже заметивших их солдат противника может углядеть нештатное для лисынмановской армии оружие. Разумеется, «ППШ» встречались и у южнокорейской армии, почти полностью снаряженной и вооруженной американцами, и у самих американцев и их союзников. Трофейные советские автоматы, будь они даже сделаны в Китае или в КНДР, несмотря на их большой вес, ценили за надежность и активно применяли.

У продолжающих двигаться в неровном строю разведчиков автоматы висели за спиной, — но все равно скоро происходящее станет слишком уж подозрительным. Они появились со стороны запасного РОПа[101] одного из батальонов РК, и даже не того, в чью сторону должны были уйти зенитчики, а соседнего, принадлежащего другому полку, но… Маскхалаты сэкономили им метров двести, и теперь скорее мешали, чем помогали вводить в заблуждение. Хотя опять же они вполне могли быть и у южнокорейцев, и у других национальных частей, вроде британских. Все остальное зависело только от удачи и наглости одной стороны — и того, как поставлена караульно-постовая служба у другой.

Какой-то американец остановился прямо посреди накатанной дороги, перегороженной рогаткой с колючей проволокой, и посмотрел на них из-под руки. До него оставалось метров сто пятьдесят. Для рывка — безнадежно далеко. Дорога скользкая и неровная, а в прифронтовой полосе оружие носят с собой даже кашевары. Можно было не сомневаться, что американцы догадались оставить здесь хотя бы пару легких пулеметов, а значит, если заорать «Ура!» и броситься вперед — им всем конец. Поэтому старший капитан Ю продолжая поддерживать такой же темп движения — едва-едва подходящий под понятие быстрой или даже просто целеустремленной ходьбы.

Командир разведчиков вовсе не был железным. У него всё выло и кричало внутри, когда он продолжал переставлять ноги: «одна, вторая», и снова «одна и вторая», и еще много раз то же самое. Американец что-то крикнул, и Ю вежливо помахал ему рукой. Никакого оружия у него в пределах досягаемости ладоней не имелось, и это должно быть прекрасно видно издалека, потому что оставалось еще метров сорок. У американца оружие было — как и у второго, появившегося рядом с первым. У одного «Гаранд», у второго — «М2», отличный автоматический карабин. Так же продолжая стоять у рогатки, они обменялись какими-то фразами — за расстоянием было не различить даже интонацию.

— Я командир разведывательной группы специального назначения! — крикнул старший капитан по-корейски, увидев, что первый американец наконец-то взялся за оружие нормально. — Сдавайтесь по-хорошему, иначе всех к дьяволу перебьем!

Сзади нервно рассмеялись. Группа двигалась настолько уверенно, а голос корейца был таким властным, что второй американский солдат явно растерялся, взявшись за козлы. На первого же бессмысленная для него фраза на чужом языке не произвела никакого впечатления: он брезгливо оскалился и уверенно прицелился старшему капитану в лицо. Сзади него, на пригорке метровой высоты, закрывающем обзор на внутреннюю часть образованного капонирами и блиндажами овала, появился еще один — длинный, как каланча, с винтовкой в опущенной руке. Оставалось метров пять. Отверстие ствола «Гаранда» выглядело, как туннель на тот свет.

— Ты что, с ума сошел? — возмущенно спросил Ю американца также на корейском. — В живого человека оружием тыкать?

— Куда лезешь, придурок! — заорал тот в ответ на английском, с хорошим южным акцентом. — Жить надоело? Чего тебе надо здесь?

Козлы с колючкой так и остались на месте, закрывая проход по дороге — но какая разница, если через пару метров в каждую сторону были просветы шириной метра в полтора… Хотелось надеяться, что там нет мин. Последние три шага старший капитан прошел уже медленнее, кряхтя и доставая серо-желтый листок из нагрудного кармана маскхалата — жест, не вызвавший лишних подозрений.

— Что ты мне суешь, дубина?

Высокий и крепкий, этот солдат даже не стал вглядываться в корейский текст листовки, озаглавленной «Клятва бойцов-коммунистов» и перед самым выходом врученной разведчикам спецгруппы офицером из Главного политуправления армии. Американцу было наплевать, что там написано, потому что корейцев, из-за которых приходилось торчать в этой дыре, он без стеснения презирал и никого никуда пускать не собирался. Пусть обходят. Но уверенный, что они послушаются, как происходило уже не раз, и убежденный в том, что это или «КЭТЬЮСА», или солдаты соседнего батальона, стрелять он все же не стал. И вот это было его ошибкой. Мягко выдвинувшийся из-за спины разведчика старшина из первой пятерки, имеющий глуповатое, грустно-усталое лицо крестьянина-батрака, но обладавший цепкий умом математика и почти идеальным хладнокровием в бою, уже держал в руке пистолет. Малокалиберный, легкий, но обладающий удовлетворительным останавливающим действием на дистанциях, которые принято было называть «в упор».

Старший капитан еще продолжал поднимать руку с листовкой к лицу американца, когда старшина один за другим произвел два выстрела. Паузы почти не последовало, довернуть ствол на новую цель заняло у разведчика долю секунды. Два следующих выстрела, сбивших с ног солдата с карабином, прозвучали почти тут же. Выстрелы были негромкими, «простыми». Револьверы с прибором «Брамит»[102] и специальными патронами под него работают еще тише, но у таких есть свои недостатки, поэтому Ю предпочитал действовать малокалиберками: в арсеналах Поднебесной, закупавшей в свое время оружие у всех подряд, имелся большой выбор подобных малополезных в строевых частях игрушек, и патронов к ним хватало.

Разведчики рванулись вперед: Ю и первая пятерка в правый проход, вторая — в левый. Мин здесь быть не должно — слишком близко от территории, которая должна считаться «своей» для солдат батареи. Высокий солдат на пригорке, заоравший в попытке поднять тревогу, выстрелил, и по нему одновременно дали очереди сразу трое. На бегу, оскальзываясь, но метко — солдата развернуло на месте и швырнуло вбок. Автоматы давно были сняты с предохранителей у всех — риск дать случайный выстрел, упав или споткнувшись, разведчики считали менее значимым, чем не успеть включиться в обмен огнем, когда придет момент. А в разведке этот момент обычно приходит неожиданно…

За секунды пролетев проходы в проволочном заграждении и мгновенно развернувшись в цепь, пятерки взяли подъем в лоб, ворвались на позиции батареи, нос к носу столкнувшись с бегущими им навстречу врагами. Огонь обе стороны открыли одновременно, но в «рабочей», способной вести прицельную стрельбу линии у разведчиков было по крайней мере столько же человек, и опыта ближнего боя у них было не в пример больше. «ППШ» залились своим узнаваемым лаем, который иногда называли «блюющим», и через три-четыре секунды все было уже почти кончено. Несколько врагов бросили оружие и подняли руки — их застрелили немедленно. Впереди, среди капониров, мелькнули спины двоих или троих вовремя понявших, как надо себя вести при внезапном нападении, когда шансов организовать отпор почти нет. Эти поступили так, как им подсказали догадливость или опыт. Одного сняли удачной очередью, уронившей его на землю в прыжке, второй — или остальные, сколько их там было, пропали.

— Все?

Старший капитан потратил еще секунду, озираясь на своих.

— Вперед! За мной.

Теперь счет шел на секунды: до штаба американского батальона было около двух километров, и оттуда наверняка слышали выстрелы. За спиной снова рванувшихся вперед разведчиков находилось стрельбище, и враги наверняка привыкли к доносящимся с этой стороны звукам, но расстояние было слишком мало — опытное ухо способно отличить на такой дистанции «ППШ» от автоматической винтовки Браунинга. Окажись вражеская позиция пустой или с парой квартирьеров — их бы кончили без шума, но теперь развитие ситуации зависело лишь от того, сумеют ли сбежавшие, ловить которых в лабиринте капониров, блиндажей и прочих инженерных сооружений было некогда, связаться со штабом 2-го батальона напрямую или через дивизию. От того, есть ли у них средства радиосвязи, и остался ли в живых кто-то, умеющий ими пользоваться, есть ли у сбежавших ракетница и заранее определенные для всего полка сигналы.

Разведчики, снова вытянувшиеся в неровную растянутую цепочку, успели пробежать метров двести, когда сзади раздался одиночный винтовочный выстрел: громкий, звонкий в морозном, чистом воздухе. Бежавший в середине цепочки разведчик с фамилией Ойо, прославившийся в свое время тем, что единственный сумел вернуться из неудачного диверсионного рейда на остров Син-До, переплыв пролив на надутой пузырем гимнастерке, повалился на землю, не издав ни единого звука. Бегущие следом перепрыгнули через его тело, не замедлившись ни на мгновение. Стрелок сзади перешел на автоматический огонь, расстреляв магазин за несколько секунд. Еще одного разведчика из замыкающих сбило с ног, бросив вперед: меткость огня единственного стреляющего по ним ствола для такой дистанции была потрясающей. Двадцатипятилетний лейтенант, на которого боец упал, повалился вместе с ним. Ему было достаточного одного взгляда на товарища, чтобы понять, что задерживаться незачем — винтовочная пуля, попадая в торс, вообще оставляет не слишком много раненых. Вскочив, он снова рванулся вперед.

Норматив 7-го класса школы — пробежать 2 километра за 10 минут; норматив хорошо подготовленного бойца — за 6, причем без оружия. Разведчики их класса подготовки, неся на себе оружие, а иногда даже взрывчатку, могли «выбежать» такую дистанцию за 5 минут и 30–40 секунд. Точный огонь в спину, на который невозможно было ответить, увеличил этот показатель еще по крайней мере секунд на пять, а то и больше: тратить время на зигзаги никто даже не собирался, и те мгновения, которые стрелок потратил на перезарядку оружия, оказались решающими.

К стрелку, снова опустошившему магазин за несколько секунд, присоединился еще по крайней мере один ствол, но больше ни одной пули в разведчиков не попало. Мерно работая ногами, старший капитан Ю даже не оглядывался на упавших: потери имели сейчас гораздо меньшее значение, чем секунды. Развернуть и прикончить единственного оказавшегося среди тыловиков опытного солдата было реально, даже рискуя потерять еще нескольких своих, но тогда с выполнением задачи можно было распрощаться. А пока у них еще оставался хоть какой-то шанс.

Секунды стоят на войне невероятно много. За одну — две секунды может решиться судьба боя, и судьба отдельных людей укладывалась в этот отрезок времени столько раз, сколько было необходимо, чтобы насытить его имеющими значение событиями. Иной солдат не успевает даже увидеть врага, прежде чем его убивают, а другие и убивают, не видя, потому что в век нарезного стрелкового оружия, минометов и дальнобойной артиллерии это не столь обязательно. Разведчики мчались к своей цели, как мчится снаряд, выпущенный уверенным наводчиком из выкаченной на прямую наводку пушки. Его можно остановить броней, но не удержать, стреляя из винтовок. Парный пост, охранявший очередную рогатку колючкой, перекрывавшую въезд на территорию штаба, открыл огонь по бегущим, без колебаний разменяв свои жизни на нескольких свалившихся под пулями корейцев. Но было уже поздно. Разведчики ворвались в блиндажи, работая огнем, нарываясь на встречные выстрелы, но вычищая помещения один за другим. Гранатами они не пользовались, и это давало американцам сравнительно неплохие шансы — но на штаб батальона положен всего один взвод охраны, и этот взвод был смят в самом начале схватки.

Забежав в многообещающий, судя по размерам, блиндаж, один из разведчиков (тот, что носил за командиром бинокль) дико вскрикнул, получив две пули в упор. На дистанции в пару метров пистолет удобнее винтовки, а застрелившие его офицеры, уже вполне осознав происходящее снаружи по беспорядочной стрельбе и крикам на нескольких языках, теперь держали вход под прицелом. Устроившись в глубине штабного блиндажа и затушив все лампы, кроме выставленной прямо под ступени входа керосиновой, которую едва не сбило скатившееся вниз тело здоровенного корейца в разодранном белом маскхалате, они надеялись продержаться некоторое время.

Полуоткрытая дверь наверху распахнулась, и оба одновременно выстрелили в ее проем, на свет — надеясь, что сейчас раздастся еще один крик и второе тело прогрохочет вниз по ступеням, болтая руками и ногами, как отпущенная кукловодом марионетка. Вместо этого в блиндаж влетела граната. Оба согнулись пополам, пытаясь загородиться столом, чтобы хоть как-то ослабить убойную силу осколков. Это был рефлекс, и именно из-за него офицеры пропустили мелькнувший в полосе света силуэт. Граната не взорвалась, и, подняв головы через три положенные секунды, майор и капитан столкнулись взглядом с высоким мрачно-спокойным мужчиной среднего возраста, глядящим на них поверх прижатого к щеке ложа приклада короткого автомата с дырчатым кожухом ствола.

Нельзя сказать, что кого-то из них «охватило оцепенение». Но время как-то странно размазалось, и за те доли секунды, пока оба пытались поднять руки с оружием и продавить спуск, кореец успел выбрать того, кто ему был нужен. Затем короткая очередь 7,62-миллиметровых пуль расколола череп майора, в буквальном смысле этого слова обезглавив батальон. Следующим неуловимым движением кореец успел поднырнуть под выстрел белобрысого капитана, и тот, падая назад, выстрелил второй раз прямо сквозь стол — вслепую, уже понимая, что ему конец. Врагу было достаточно дать широкую очередь поперек блиндажа — и его, лежащего на спине с пистолетом в вытянутых руках, перерезало бы пополам. Но вместо этого кореец исчез. Кончились патроны?

Капитан еще раз выстрелил в пространство перед собой, тут же переместил ствол на несколько дюймов правее и выстрелил снова. Грохот в тесном помещении был неимоверный, но это было ничто по сравнению со стоящим до сих пор грохотом отзвучавшей секунду назад автоматной очереди. Ну, попал? Освободив левую руку и опершись на нее, капитан приподнялся, выглядывая вперед. Почувствовав движение, американец дернулся, но поза была настолько неудобная, что выстрелить он не успел. Впрочем, вряд ли он успел бы в любом случае: ствол «ППШ» смотрел ему в висок с расстояния в ярд. Слева.

— Капитан Вильям Роберт Вудсон-младший? — уверенно спросил его диверсант. Спросил на английском, что капитана почему-то не удивило ни на секунду.

— Да, — ответил он, не отрывая скошенных влево глаз от лица человека, держащего в руках его жизнь.

— Брось оружие, и у тебя появится шанс остаться в живых.

— Поцелуй меня в зад!

Почему-то решив, что кореец не выстрелит, капитан дернул руку с пистолетом влево, и тут же оглушительная, сияющая в полумраке желтым и белым очередь швырнула его вниз. Осознание того, что он еще жив, заняло примерно секунду: выпущенная в упор короткая очередь русского «ППШ» прошла в нескольких сантиметрах над головой. Кем бы ни был этот враг, на тишину ему было наплевать.

— Не будь дураком, капитан Вудсон. У меня нет выбора: или мы выходим вместе, или я кончаю тебя здесь.

Американец встал прямо и нашел в себе силы взглянуть в лицо врага. Там он увидел смерть, как она выглядит вживую, расхаживая по земле среди людей.

— Я некомбатант. Я медик… — выдавил он.

— Да, разумеется.

Враг кивнул на уроненный на пол блиндажа пистолет и мотнул стволом автомата.

— Согласно конвенции, — сказал капитан, не трогаясь с места, — медики имеют право на ношение и применение оружия для защиты себя и…

— Заткнись. Не будь дураком. Про конвенции расскажешь кому-нибудь другому, убийца. Пошел!

Едва не подавившись слюной, капитан медленно перешагнул через тело убитого майора, через уроненный табурет и двинулся к выходу, держа руки вытянутыми вперед. Он отнюдь не был трусом, более того, он не струсил в бою, пока была надежда отбиться, но сейчас он был действительно напуган — до потрясения. Или не напуган, а… Но более подходящего слова он все же не нашел. Косоглазый здоровяк не просто говорил на хорошем английском: он говорил так, будто знал его с детства, будто вырос на соседней улице. Половины употребленных им слов и выражений не было ни в одном словаре, и более четверти не употреблялось нигде, кроме северной части Восточного побережья США. В значении «не будь дураком» в первый раз коммунист сказал «Chase yourself!», а во второй — уже «Give it air!». Кроме того, в значении «убийца» он употребил слово «Dropper» — «ронятелъ». Это слово употреблялось в среде бандитов — и еще среди членов студенческих братств Плющевой Лиги[103].

Акцент никуда не делся, но слова, от первого «Chase…» и до заключительного «Scat!» — «Пошел!» были теми же, что употребил бы он сам, имей он под прицелом автомата ненавидимого им человека. И еще — если бы он был уверен, что враг его обязательно поймет. То, что коммунист безошибочно назвал его но имени, в сравнении с этим казалось мелочью.

Снаружи стихло. Когда капитан поднялся из блиндажа, также держа руки перед собой, чтобы показать возможно стерегущим снаружи, что он безоружен, выстрелы прекратились. Конвоирующий его диверсант отвлекся в блиндаже дважды — подобрать с пола гранату и дотронуться до убитого парня в располосованном маскхалате. Но броситься вверх по ступеням капитан заставить себя не сумел: прицел чужого автомата жег ему лопатки, как расплавленное олово.

Выйдя наружу в полной готовности к продолжению боя, даже не успев сменить магазин автомата, старший капитан Ю ждал чего угодно. Попытки американца бежать, в ответ на которую он твердо решил прострелить ему локоть. Или того, что бой затих потому что проигран, и он остался единственным живым. Того, что американский химик, посмевший назвать себя «некомбатантом», будет застрелен кем-то из его людей, он не боялся. Фотография капитана, полученная в результате не известной ни ему, ни генералу Ли Сан Чо комбинации разведывательных мероприятий, добралась до них вовремя — за двое суток до начала операции. На ее изучение разведчики потратили не меньше времени, чем на окончательную подгонку обмундирования. Любой из них без колебаний рискнул бы принять пулю собственным телом, чем выстрелил бы в капитана Вудсона, Ph. D., F. F. V.[104], неприцельно.

— Пак! — подбежал к нему «свой» капитан, его заместитель. — Взял? Молодец! Время, время!!! Не стой, уходим!

— Сколько уцелело?

— Половина. Но двое тяжелых, не уйдут.

На плече капитана Квонга расплывалось сдвоенное кровавое пятно, доползшее уже ниже локтя, но себя он к «тяжелым» явно не относил. Двигаться он во всяком случае мог — а учитывая, что раненая рука была левая, то и стрелять тоже. Это было здорово. Выходит, бой все же окончился в их пользу даже «по головам».

— Кто? — спросил он уже на бегу, подгоняя пленного несильными пинками до тех пор, пока тот не принял нужный темп.

— Ким и Мун на моих глазах, остальные кто как. Киму-второму разворотило весь живот, но пока в сознании. И — обе ноги, я перевязал уже — какое-то время протянет. Молодой Сонг уцелел — и я вот. Раненых мы добили — но, может, кто-то отлежался или спрятался. Все.

На бегу старший капитан переваривал выжимку: ни убавить, ни прибавить. Если бы не случайная, в общем-то, гибель двоих разведчиков на проходе через пустые позиции зенитчиков, у них оказалось бы больше шансов. Так — почти нет. Трое, включая одного раненого. «Молодой Сонг» — высокий статный парень с телосложением стайера, непрерывно воюющий третий или четвертый год, но все еще отзывающийся на свое старое прозвище, был вовсе не лучшим из группы. Но он оказался одним из самых везучих, и это хорошо его характеризовало. Выскочив откуда-то сбоку, он неожиданно оказался не один, а толкал перед собой еще одного пленного. Старший капитан даже не спросил ничего: просто вскинул автомат.

— Стой! — успел вскрикнуть парень, в последнюю долю секунды удержав палец командира своим окриком.

— Что?

Говорить было некогда. Капитан был совершенно прав: счет шел на минуты. И при этом в любой момент откуда-нибудь сзади по ним мог полоснуть недобитый раненый, оказавшийся достаточно смелым, чтобы решить, что ему терять нечего. Таких он уже видал — и не уважать этого, как и не принимать в расчет, было нельзя.

— Ты! Скажи ему!

Сонг стукнул в плечо пленного — высокого, сутуловатого рядового первого класса со злыми и грубо-тонкими чертами лица. Того мотнуло вперед, и он едва не налетел боком на автомат старшего капитана.

— Что делает черная кошка Мурка в кухне? — сказал пленный. Сказано было твердо, голосом, соответствующим его лицу. У обладателя такого лица Ю никогда в жизни не рискнул бы купить ничего дороже карандаша. И никогда — повернуться к такому врагу спиной. Если бы не сказанное, капитан убил бы его без раздумий.

— Ты русский? — прямо спросил он пленного по-английски. — Отвечать! Это пароль? Что ты хочешь сказать этим?

— Джексон, рядовой первого класса, 38-й полк. Что делает черная…

— Черт, — повернулся Ю к капитану. — Я даже не полностью понял, что он говорит. Это что, он нас наводил? Кто у нас русский знает?

— Мун знал.

Капитан говорил так же отрывисто: его наверняка мучила боль от полученных минуты назад ран — как такое бывает, они знали оба.

— И еще Ким-второй.

— Да.

Они побежали все вместе: американцы впереди, потом Сонг, грамотно держащий обоих врагов на прицеле, затем оба офицера. Раненые лежали рядом с какой-то сложенной из валунов пирамидкой, почти опираясь спинами друг о друга. Кто-то (наверняка сам капитан Квонг) вплотную подтащил к ним нескольких убитых. Двоих Ю узнал — сначала по испачканным загустевающей уже кровью маскхалатам, а уже потом в лицо. Теперь лейтенант Йо и младший лейтенант Ким, передвигаясь ползком на задницах, опустошали их карманы и подсумки.

— Ким — смотри на этого!

Старшему капитану было некогда проявлять жалость. Ребята были обречены, но такова цена того, чтобы попытаться дать остаткам группы уйти вместе с результатом. Времени на это оставалось все меньше и меньше, но выбора не было.

— На колени! — скомандовал он обоим пленным, сопровождая команду двумя мгновенными ударами носком ботинка по их лодыжкам. — Ты!

— Что делает черная кошка Мурка… — повторил американец ту же свою фразу, из которой Ю понял два — три отдельных слова. — Товарищ, мне нужно… Нужно товарищ Сун!

Ким-второй помолчал, безуспешно пытаясь сдержать страдальческую гримасу. Он находился в сознании только невероятным усилием воли. А если он сумеет купить этим усилием еще минуту или полторы — это уже будет просто чудом. От осознания такого было тяжело дышать, но это не помешало ни ему, ни Сонгу пополнить боезапас за счет собранного ребятами у убитых для своего собственного последнего боя.

— Это не русский, — сказал раненый разведчик на корейском языке, когда американец произнес еще что-то на русском — вроде бы уверенно, но с паузами. — Это бред. Обман. Единственная зацепка — Сун.

— Сун! — снова сказал рядовой Джексон, лицо которого все больше напоминало оскал какого-то небольшого хищного зверя. — Товарищ Сун!

— Если он про Яр Ен Суна, — сказал младший лейтенант, — то может быть настоящим. Но я бы не рисковал. Вас всего трое. Уходите, оставьте его нам.

Старший капитан Ю подумал с секунду.

— Нет, — сказал он, приняв решение. — Нет. Он пойдет с нами. Все. Прощайте, ребята.

— Прощайте, — эхом повторили оба остающихся. — Удачи вам. Передайте…

Они не стали дослушивать, подняв американцев и рванувшись с места в бег. Все, что можно было передать родственникам тех, кто уже погиб, и тех, кто умрет через четверть часа, они знали лучше, чем этого хотелось бы. Такое им приходилось делать не раз.

Двое пленных на троих — это слишком много для необходимого темпа движения, но в словах раненого имелся резон. Яр Ен Сун был личностью весьма известной в разведке КНА. Как и сам товарищ Ким Ир Сен, он являлся строевым командиром РККА, работал в разведотделе Тихоокеанского флота во Владивостоке, и еще в 1937 году был заслан в Пхеньян для подпольной работы. Появление информации по химику, позволившей вместе с результатами допроса пленного из этого батальона подготовить операцию, имеющую хоть как-то отличную от нуля вероятность успеха, а теперь еще и упоминание имени «Сун» — эти две детали вполне складывались вместе. Плохо, но складывались. Именно поэтому Ю решил рискнуть, не убив непонятного американца сразу.

— Квонг, ты как?

На бегу старший капитан приблизился к своему заместителю почти вплотную. Того уже шатало: двойное пулевое ранение, каким бы оно ни было, — это не шутка. Даже если пуля пришлась в руку, кровопотеря, пусть и умеренная, вкупе с болевым шоком могут выбить из строя самого железного человека.

— Пока…

Капитан даже не стал договаривать фразу — таких усилий требовал от него просто бег. Остатки группы, пополненные «результатом» ее работы — секретоносителем и еще одним, потенциально «своим» человеком, двигались вверх по склону сопки — пологому, но отполированному ветром до самой почвы. Каждый шаг стоил раненому неимоверного напряжения, но Ю рассчитывал, что он выдержит хотя бы еще несколько километров. Им нельзя было задерживаться, потому что погоня будет беспощадна не только к ним, но и к себе. Ну, еще минуту?

Нет, такой поблажки судьба не дала. Сзади, уже в нескольких километрах за отрогами наискосок пройденных ими сопок, затрещало и забухало эхом. Можно не сомневаться, что младший лейтенант Ким-второй и лейтенант Йо сделают все, что могут. Некоторое время у них все-таки было, и они могли догадаться заползти в какой-нибудь из блиндажей, обеспечив себе тыл и добыв этим пару лишних минут на обмен огнем. Старший капитан знал своих ребят и был уверен, что возможность их сдачи в плен исключена полностью. А зная американцев — и в том, что рисковать собой, пытаясь взять диверсантов живыми, они не будут.

К тому же то, что капитан-химик и рядовой первого класса исчезли, обнаружится далеко не сразу, а значение этого факта будет осознано лишь через многие часы. Следов они постарались не оставить, и если кто-то из затаившихся недобитков, притворившись мертвым, не отследил направление их отхода (немедленно за изгибом рельефа ставшее весьма приблизительным), то это даст разведчикам дополнительную фору. Собаки зимой работают плохо; более того, рабочих собак и у интервентов, и у лисынмановцев в строевых частях быть не должно, а для полицейской облавы опять же требуется время. Которое они просто обязаны потратить с пользой.

Бой позади продолжался чуть дольше, чем этого можно было ожидать, но все равно — минуты. Ну, вот и все. Или… Через три-четыре секунды сзади гулко и глухо рвануло. Разрыв гранаты вызвал долго ходившее от одной сопки к другой эхо — как будто кто-то из его ребят попрощался вслух. Вот теперь — точно все. Йо и Ким ушли так же, как и жили, — просто и деловито. Будет обидно, если такое не поможет.

Пять человек продолжали бежать, оскальзываясь на камнях. Попытку американского капитана потянуть время, имитируя усталость, Ю пресек жестко и решительно — несильным ударом пониже затылка. Если знать как бить, то такой удар вызывает временный паралич нескольких коротких мышц-разгибателей шеи, что здорово больно и страшно неудобно. Да и просто — страшно.

Еще в прошлый раз заметив, какое впечатление почему-то производит его английский, Ю с чувством обозвал пленного сначала ослиной жопой, а потом и просто дураком, употребив в последнем случае слово, которое, как и многие другие, выучил на слух от инструктора, проработавшего большую часть жизни учителем корейского в старшей школе для мальчиков при американском торговом представительстве в Вонсане. Слово «Goop»[105] при всей его мягкости, заставило химика бросить прикидываться и прибавить так, что это удивило даже Сонга, прыгающего по камням с грацией козла, нагруженного мешками с рисом.

Повидавший всякие уровни подготовки, старший капитан реально и высоко оценивал возможности американца: мужик тот был крепкий и мог бежать быстрее — а значит должен был это делать. Можно было не сомневаться, что он уже думает о побеге, но гораздо сильнее разведчика сейчас волновало то, о чем думает второй американец, который Джексон. На рядового, пусть даже первого класса, он не походил совершенно, для этого пленный был слишком староват и слишком по ощущению опасен — и это было той маленькой деталью, которая окончательно убедила корейца в том, что убивать его прямо сейчас не стоит. Последнее успеется при любом, даже самом плохом раскладе. Советские товарищи, помогавшие им с подготовкой рейда и его обеспечением, тоже не были особо похожи на «капитанов», как пересчитывался принятый в КНА третий офицерский чин Советской Армии. И тоже были опасны — это Ю, человек, выживший в таких переделках, какие и в страшном сне не приснятся пи одному фронтовому корреспонденту, любящему писать «про разведчиков», определил сразу, как рыба, всей поверхностью кожи.

— Все, Пак… Кажется, я готов.

Подскочив к товарищу, старший капитан, не говоря лишних слов, снял с того автомат и сразу закинул его себе за спину. Аналогичным образом он поступил и с подсумком, в котором оказалось аж два полных дисковых магазина к «ППШ». Если капитан Квонг сказал «готов» — значит, ему действительно совсем невмоготу, но пологий склон очередной сопки настолько не подходил для того, чтобы его оставлять, что полезнее было продолжать тащить его даже на себе самом. И придется, возможно. Сколько получится — или сколько потребуется.

— Даже не надейся, — буркнул он американцу, уловив его брошенный многозначительный взгляд. Через секунду он сообразил, что сказал это по-корейски, и перевел. Тот сделал вид, что не расслышал, но это уже его проблемы. Убивать этого американца было, разумеется, пока нельзя. Его требовалось допросить — а для этого необходимо время, хотя бы минут пятнадцать — двадцать. И безопасность, которую можно назвать хотя бы относительной.

Пожалуй, на нервы химика давил второй американец, который должен быть ему непонятен еще больше, чем самим разведчикам. В информационной сводке на объект операции — капитана медицинской службы армии США Вильяма Роберта Вудсона-младшего, было много весьма интересного и чрезвычайно полезного. Можно было только догадываться, каких усилий и каких денег советской резидентуре стоило добыть эти сведения, имея как отправную точку лишь несколько смутных деталей о кадровых перестановках в перевооружающихся и переформируемых химических подразделениях американской армии в Корее, а также протокол последнего допроса пленного, давшего более или менее точный словесный и психологический портрет химика. Наверняка имелось и что-то еще, чего уходящим во вражеский тыл разведчикам знать было не положено — но итогом разведмероприятий было появление столь интересного документа, что у старшего капитана чесались руки допросить американца так, как он умел это делать. Причем допросить самому при любом развитии ситуации — кроме разве что накрытия их 155-миллиметровым осколочно-фугасным снарядом с радиолокационным взрывателем, настроенным на разрыв в десятке метров над землей.

Одна из богатейших в Вирджинии семей, частная католическая школа, затем Йельский университет. Выпуск 1941 года, почти целиком отправленный в авиашколы и военные училища, но Вудсон призыву то ли не подлежал, то ли уже тогда как многообещающий во всех отношениях молодой человек стал объектом внимания соответствующих государственных служб. Бакалавр, магистр, доктор философии в 1948 году. Тема исследования закрыта — Библиотека Конгресса вместо положенной «пергаментной» копии получает листок с несколькими подписями. Почему-то с конца 1948 года и по 1951 год включительно — Университет Дрексела в Филадельфии, штат Пенсильвания. Намек на электронные счетно-вычислительные устройства? Но тогда почему, если все остальное — это химия, химия и химия? Боевые отравляющие вещества. Разработка. Испытания. Обнаружена датированная 1950 годом подпись «первого лейтенанта В. Вудсона-мл.» под счетом за стадо свиней в 150 голов — значит, к этому времени он уже полностью находился в системе. На свиньях испытывают и стрелковое оружие, но тогда важен не их возраст, а только вес. Здесь же возраст обреченных хрюшек указан с точностью до недель. Что это может означать — вопрос компетенции отнюдь не младшего офицера военной разведки, пусть даже он относится к ее элите, к единственной (насколько старший капитан мог знать) боеготовой спецгруппе разведуправления КНА. Как обычно, уничтоженной почти целиком, по нее еще продолжающей выполнять поставленную задачу: захватить секретоносителя и доставить его к точке, откуда будет произведена эксфильтрация.

Между прочим, эта точка находилась на пятнадцать с лишним километров юго-юго-восточнее той, где был произведен захват. Учитывая то, что линию фронта в районе проведения операции к этому моменту пересечь невозможно уже совсем, идея двигаться на такое расстояние смотрелась ярко и оригинально. А принимая во внимание то, что сейчас стоит белый день, а впереди имеет место «район повышенной сложности» и по рельефу местности, и по ожидаемому противодействию, это выглядело очередным нетривиальным способом самоубийства.

Впрочем, авиации противника в воздухе пока не видно, разве что на большой высоте трижды прошли в сторону фронта группы истребителей или штурмовиков, тип которых старший капитан не сумел опознать. Возможно, разработанный генералом Чо в сотрудничестве с советским «старшим лейтенантом» с труднопроизносимой фамилией план продолжал действовать, и над линией Койджин — Тэйджуджём сейчас идут воздушные бои, отвлекающие все внимание американских авианаводчиков. Пока.

«В случае затруднения или повышенного риска эксфильтрации, — вспомнил старший капитан Ю, — разрешается самостоятельно допросить секретоносителя по указанным в разделе «2» вопросам, используя все необходимые меры к получению достоверных данных. При возможности, расширить список обязательных вопросов по собственному усмотрению, в зависимости от открывшихся обстоятельств. При полной невозможности эксфильтрации в заданные сроки — уничтожить секретоносителя после допроса, принесшего удовлетворительный результат, после чего любой ценой обеспечить доведение полученной развединформации до командования КНА. В случае гибели радиста, либо при выходе из строя или захвате противником рации, пытаться связаться с действующей в горно-лесном массиве Щёрак-сан сводной партизанской группой, представляющей собой остатки разгромленного карательными частями в декабре 1952 года отряда имени товарища Кан Те Ки, слитого с остатками разведгруппы 1-й пограничной бригады КНА. Код и пароль для выхода на связь с рации партизанской группы… В случае невозможности обеспечения продолжительной работы рации — код для извещения о варианте развития военной ситуации (по показаниям секретоносителя), обозначенного в спецсводке разведотдела КНА как «Мегиддо»… Код для обозначения предполагаемых временных рамок ситуации «Мегиддо»… Код для использования в случае, если в результате допроса с применением, всех необходимых для получения достоверных данных мер подобное развитие военной ситуации определяется как абсолютно неизбежное…»

Группа из пяти дошедших почти до предела усталости мужчин, страшных нечеловеческими оскалами на осунувшихся лицах, продолжала бежать по склонам становящихся все более высокими сопок, занесенных снегом и кое-где заросших жестким кустрником. До выхода в район, откуда их в 2:30–2:50 следующих суток должен подобрать боевой корабль, оставалось еще слишком далеко. По расчетам — около 9 часов бега по горам и снегу..

Узел 7.3 Ночь с 4 на 5 марта 1953 года

— Вы звали, товарищ командир?..

— Да.

Алексей, напряженно обводящий биноклем глухо-черный горизонт, оторвался от окуляров и с неудовольствием поглядел на светлое круглое пятно — лицо своего переводчика. — Вы так замерзли, товарищ Ли? — спросил он после секунды молчания. В эту конкретную минуту ему переводить ничего не требовалось, но то, что Ли ушел вниз, было неправильно — в любой момент счет мог пойти на секунды. Это он и объяснил — не слишком стесняясь в выражениях и не особо заботясь об интонациях.

— Да… Замерз… — устало и даже, пожалуй, равнодушно ответил переводчик. Голос молодого офицера Алексею не понравился. Совсем. Неужели Ли на самом деле трус? В Ионгдьжине, под налетом вражеской авиации, так ему не показалось — но там это были мгновения, а поход боевого корабля — часы и часы ожидания чего-то неизвестного. Такое может вынести не каждый.

— И страшно… — в тон китайцу дополнил он.

— Да, — подтвердил тот опять, даже не задумавшись. И не постыдившись. — Идет год Змеи…

— Что?

На этот раз Ли промолчал и Алексей снова поднял бинокль, наклонившись вперед и опираясь грудью о поручни мостика. Полы куртки били его по бедрам, распахиваемые ветром, и холод действительно пробирал до самых костей. Для того чтобы легко расходящийся над водой звук был тише, минный заградитель шел по обжигающе-холодному морю на таких оборотах дизеля, которые ненамного уступали понятию «полный ход», но все равно — опасность, что их именно услышат, была едва ли не сильнее, чем все остальное.

К полуночи они прошли траверз скалы Сонман — первой из двух; той, которую погибший командир минзага упорно называл Тэбави. Вторую «скалу Сонман» британская карта отмечала как остров — хотя разница была небольшая: на гладком, отполированном ветром каменном лбу все равно не жило и не росло ничего, кроме нескольких кривых сосен, неизвестно как зацепившихся за него корнями. Того, что там обнаружится замаскированная батарея, способная продырявить «Кёнсан-Намдо» даже просто крупным осколком одного из своих снарядов, Алексей не опасался с самого начала, и когда полночь ушла назад, порадовался за свое спокойствие хотя бы по этому поводу.

Куда больше он думал о миноносцах и катерах, ждущих его впереди, в ночной тьме. Корабль, переданный особым приказом комфлота КНДР и главвоенсоветника ВМФ под его временное командование, капитан-лейтенант Вдовый вел по двадцатиметровой изобате. Это было основной рабочей глубиной вражеских транспортов малого тоннажа, доставлявших людей и грузы к «языку» линии фронта, вытянувшемуся на север вдоль побережья: на несколько километров западнее береговой черты. Хотелось надеяться, что подобная наглость поможет им быть принятыми за своих, но одновременно она повышала шанс быть обнаруженным артиллерийским катером южнокорейцев или даже сразу американцев. Погода, вопреки его надеждам, ухудшилась не настолько, чтобы заставить укрыться в гаванях хотя бы даже водоплавающую мелочь ОВР [106].

— Я как-то не подумал, что вы сразу такое прикажете… А товарищ капитан сказал… — продолжал бубнить что-то свое Ли. Алексей косо взглянул в его сторону, но в темноте это не возымело никакого эффекта, поэтому он просто сморщился и продолжил вести наблюдение. Сейчас они были где-то на милю севернее траверза «Сондонджилли», или Сондонджин-ни, как опять же говорили местные. Если забыть о том простом факте, что вообще все Восточное море контролировалось флотом США, то это были уже окончательно «враждебные воды». Примерно на половине расстояния между Пховеджин-ни и Сондонджин-ни достаточно условная в этом месте линия фронта уходила в море — и хотя морская война полным ходом шла севернее, это не могло не чувствоваться.

— Да и весь этот год… который…

— Слушайте, командир взвода Ли, — громким шепотом обратился к переводчику Алексей. Он не хотел, чтобы кто-то из матросов слышал его грубость второй раз подряд, а ближайший сигнальщик, также шаривший биноклем по горизонту, абсолютно черному с восточной, и иногда мелькающему дальними проблесками с западной стороны, находился в каком-то метре. — Вы слишком много говорите. Какой еще год? Что за бред?

— Плохой год… Год Змеи…

Алексея снова поразило, как китаец это сказал. Парня действительно трясло — и если видно это не было, то чувствовалось отлично.

— Это китайское… Хотя и в Корее тоже принято… А вы разве не знаете?

— Нет, — был вынужден ответить он. — Это какая-то сказка?

— Не совсем, товарищ командир… Но вам, наверное, можно думать и так. А я уже давно знаю, что…

«Дубина, — подумал Алексей в очередной раз, когда Ли снова трагически замолчал. — В театре тебе работать. Пожарным».

— Меня убьют в год Змеи, товарищ военсоветник. Товарищ командир… Или сейчас, или через двенадцать лет. Но скорее сейчас. Я бы все равно не боялся, но море…

Стиснув зубы, Алексей разглядывал второй раз подряд мелькнувший далеко впереди и справа проблеск. Цвет у него был блекло-оранжевый — ни на ходовые огни, ни на маломощный сигнальный прожектор не похоже. Поисковый? Тоже не подходит — ни по интенсивности, ни по цвету. Вспышки выстрелов? Звука он не расслышал, но мощный дизельный двигатель в глубине корабля издавал такое уверенно-рокочущее «бу-бу-бу», что можно было прослушать и морскую шестидюймовку, не то что какую-нибудь сухопутную мелочь вроде ведущего беспокоящий огонь миномета. Двигатель его корабля. Своего — и настоящего. Не катера, а минного заградителя. Сумел, значит, дожить до такого.

— Вы, товарищ командир взвода Ли, напрасно… — Алексей хотел сказать «порете чушь», но вовремя поймал себя на мысли, что такая идиома для китайца — перебор, поэтому закончил проще: — Говорите ерунду.

— Да не то что ерунду, товарищ командир… Я коммунист… Но в такое я верю. Когда мой старший брат уходил в партизанский отряд, один старик из нашей деревни сказал ему, как и когда он погибнет — чтобы он не боялся заранее. Брат поблагодарил его, попрощался со всеми нами и ушел.

— И что? — спросил Алексей, помимо собственной воли.

— Потом, уже после войны с гоминдановцами… — спокойным голосом, в котором однако читалось нешуточное напряжение, продолжил переводчик. — В общем, вернулся кто-то из его отряда и рассказал нам, что все так и случилось. Брат воевал, как и обещал — не боясь ничего. А потом погиб. Старик сказал ему и месяц тоже, а мне, когда я уходил добровольцем — только год по нашему календарю. Хотя… На самом деле он был не очень уверен, — Шуй-Сы или Му-Сы… То есть этот будет год Змеи или следующий. Он сказал, что ему почему-то трудно различить вкус, настолько это будет трудное время.

— Вкус?

— Ну, это трудно перевести… — Ли помолчал. — Вкус, цвет, — это… Ведь не может же каждые двенадцать лет быть одно и то же. Поэтому по большому циклу считают — будет это год «воды» или «дерева». Или еще он может быть «металлическим», но это считается хорошо… В общем…

— Как ребенок, честное слово.

Алексей даже не подумал усмехнуться, хотя переводчик этого видеть все равно не мог. Хороший парень. Жалко, если он настолько остро предчувствует свою смерть. Подобно многим всерьез воевавшим людям его поколения, как такое бывает, Алексей знал. Даже на флоте, на катерах и надводных кораблях, на которых лейтенанту, потом старшему лейтенанту, а потом капитан-лейтенанту А.С. Вдовому приходилось воевать, он мог, при желании, припомнить пять-шесть случаев, когда похожие слова говорили люди, которые совершенно точно не были ни трусами, ни даже просто верующими. У человека в руке неожиданно разваливается на части любимый, подаренный умершим уже отцом помазок, он бледнеет лицом, перестает разговаривать с людьми, — и на следующий день единственная попавшая в отчаянно маневрирующий катер пулеметная очередь, выпущенная шальным «Мессершмиттом» приходится точно в рубку. У офицера с полной грудью наград вдруг «не идет в горло» стакан водки, и через день или два везучий экипаж не возвращается из боевого похода. Да. Такое бывает.

— Год змеи, год бегемота, год бешеного тюленя, мать его! — с раздражением сказал он. — Шуй-Сы, Му-Сы… Ну как дети! Штаны на лямках, пистолет на веревочке! Ты лучше наблюдение веди, если тебе заняться нечем. Матрос! Как тебя там, Хыкто! Ли, переведи ему! Второй раз в его секторе белым мигает. Какого черта он не смотрит никуда? Вынесет нас к маяку Коджиндындэ, или прямо к самому Охотындэ, или вообще на контркурс какому-нибудь «Толедо» — будете потом очень сильно удивляться, почему так получилось! Перестань ныть и займись делом — веди себя как…

Алексей осекся, осознав сгущение тени градусов на пятнадцать левее их курса — на пределе видимости, но уже в «его» секторе. Накаркал…

— Право руля, — быстро скомандовал он. Ли, прервавший скороговорку перевода, тут же отрепетовал команду.

Длинные, невероятно длинные секунды — и минный заградитель начал мягко катиться вправо. Давать полный ход Алексей не стал — больше одного узла это им не прибавит, а дизель при этом может взреветь буквально по-буйволиному, так что их услышат с мили.

— Так держать. Орудия на левый борт! К бою!

Снизу-спереди и, уже неслышимо, далеко позади зажужжало. Команда была передана по расчетам за секунды, и теперь матросы изо всех сил раскручивали маховики горизонтальной наводки, разворачивая тяжелые для ручного привода пушки.

Кистью левой руки Алексей вцепился в ветроотбойный козырек: никакой другой защиты на «Кёнсаи-Намдо» не имелось. Правой он продолжал удерживать бинокль, изо всех сил вглядываясь в размазанный морок силуэта. Если это миноносец, то им конец. Короткое получилось командование. И вооружение на минзаге почти такое же, какое было на «Тумане» и «Пассате» — североморских сторожевиках, каждый из которых принял свой неравный бой с германскими эсминцами, навсегда объяснив даже презирающим наш флот адмиралам «Кригсмарине», чего стоит честь советского моряка. К тому времени, когда в океан вышли «Советский Союз» с «Кронштадтом», распространенное мнение о том, что экипажи кораблей Советского Военно-Морского флота коллективно обгадятся от благоговения при виде британского или американского флага над какой-нибудь выведенной в войну из «специального резерва» лоханью в тысячу тонн, устарело окончательно. Но все равно, право драться на равных потребовалось вырывать с боем, за него пришлось платить. Поэтому Алексей Вдовый, капитан-лейтенант ВМФ СССР, не чувствующий над собой даже родного флага, не задумался ни на секунду. Если ему суждено сейчас сдохнуть растерзанным осколками пятидюймовой универсалки безвестного американского эсминца вместе со своим новым, прихотью судьбы доставшимся ему под командование кораблем — то, значит, так тому и быть. Надо держать марку. Ну?

— Еще право, — негромким, ровным и злым голосом скомандовал он секунд через сорок. Видно было все так же плохо, но ему показалось, что если это и эсминец (что вряд ли — по длине силуэт был маловат), то он обращен к минзагу раковиной, разворачиваясь от них. — Еще… Еще чуть… Так держать…

Сейчас они расходились с неизвестным врагом левыми бортами. Минута, две — и ничего разглядеть в темноте будет уже невозможно. Есть ли у противника радар? Если он не стишком ошибся и это действительно не особо крупный корабль, то радара на нем может не быть. Но даже самый задрипанный сторожевик справится с ними в артиллерийской дуэли, и даже у самого тихоходного скорость будет выше раза в два.

Еще минута. Силуэт исчез в темноте, слитый с ней и с морем, перечеркнутым поперечными нитками тонких пенных гребней. Наблюдение за кормовыми секторами обычно ведется менее внимательно, но… «Сейчас, — напряженно продолжал думать Алексей. — Вот сейчас он врубит прожектор и начнет шарить лучом по морю. Бояться ему нечего: самолеты здесь не летают. Или летают?».

Поразмышляв, он признался самому себе, что понятия не имеет, способно ли обещанное авиаприкрытие на что-то такое, что заставило бы врагов самих шарахаться от любой тени. Скажем, на всякий случай не пользоваться радаром, чтобы не дать противнику запеленговать себя по его излучению. Не включать боевое освещение без крайней нужды, чтобы не спикировал из темноты бомбардировщик с убранными до минимума оборотами — даже самый маленький и старый, вроде «По-2». Три — четыре пятидесятикилограммовые бомбы вполне способны нанести любому сторожевику повреждения, мало совместимые с продолжением боевой службы в ближайший месяц. И в любом случае, даже просто опасение «как бы чего ни случилось» может послужить достаточно значимым фактором. В их ситуации — едва ли не решающим.

— Отбой… Ложимся на прежний курс, — приказал Алексей через несколько минут, когда отсутствие каких-либо событий начало понемногу убеждать его, что на этот раз обошлось. Даже десять минут на шести узлах — это морская миля, а подходить здесь слишком близко к берегу он не собирался. Слишком опасно: какой бы слабый ни был у северокорейцев флот, но к тому, что посреди ночи в десятке-другом миль от линии фронта к берегу может подойти моторная шхуна со взводом десантников, лисынмановцы должны были уже привыкнуть — со всеми вытекающими из этого последствиями. Могли здесь быть и необозначенные на картах мели, и даже мины — хотя и Алексей, и в свое время флаг-минер все же предполагали, что последние враги должны ставить ближе к берегу. Основными «потребителями моря» в прибрежных водах Корейского полуострова все же являлись 7-й флот США и британский Дальневосточный флот, а риск потери или повреждения боевого корабля на собственных минных заграждениях наверняка не окупался для них подрывом какой-нибудь шаланды или пары сампанов.

— Право руля…

Матрос-впередсмотрящий, не отрываясь от бинокля, указал рукой на что-то впереди, и хотя сам Алексей ничего не заметил, колебаться он не стал. «Кёнсан-Намдо» вновь отклонился от генерального курса и опять вернулся на него через семь — восемь минут — когда опасность, какой бы она там ни была, прошла мимо борта.

Настроение Алексея ухудшалось стремительно. Они шли прямо в пасть медведю. Да, это предполагалось сразу, но ощущать такое было жутковато. С полчаса назад, сам не боясь почти ничего, он мысленно обругал молодого Ли за его разболтанные как у московской искусствоведки нервы. Было бы неприятно, если бы сейчас это обернулось лицемерием. Ухмыльнувшись, капитан-лейтенант вползвука крепко и с чувством выругался, как это может человек, полтора десятка лет отслуживший на флоте. Еще Джек Лондон писал, что такое помогает. Похоже, в этих делах он вполне понимал: на душе полегчало. Ощущение трепыхающейся в желудке бабочки не делось никуда, но переносить его стало легче.

Критически прислушиваясь к себе, Алексей убедился, что истерика на мостике, с бросанием бинокля под ноги и требованием немедленного разворота на обратный курс, ему пока не грозит. Это было важнее всего, потому что времени на борьбу с собой не имелось. Он понятия не имел, ждут ли его в условленной точке десантники, расходуя последние патроны на наседающих врагов — впереди пока было темно и достаточно тихо. Но понемногу свежеющая погода и два совершенных маневра уклонения сыграли свою роль: они выбились из графика.

У острова Чодо он взял мористее, пытаясь укрыться от глаз наверняка имеющегося там наблюдательного поста. Здесь им пришлось уклоняться в третий раз. Опять что-то темное, чужеродное, с выкрашенным под цвет моря низким хищным силуэтом скользнуло поперек их курса на границе видимости и кануло в темноту, провожаемое прицелами двух «сорокапяток» и «ДШК» — пулемета превосходного, но увы, практически бесполезного в бою с чем-либо крупнее лодки-тузика.

К 2:40 ночи они ушли на 15–16 кабельтовых за мыс Чочжиндан. Как раз тогда, до рези в глазах вглядываясь в едва выдающиеся над водой очертания далекого берега, Алексей решил, что им пора. Рельеф местности на этом участке побережья был достаточно сложным, но при всем обилии скал и оврагов, по-настоящему крупных, способных служить ориентирами высот здесь почти не было. На карте, вызубренной им в ходе подготовки погибшего потом корейского офицера, одна из имеющихся высоток была обозначена отметкой «338», другая — «214». Именно последнюю он сейчас и пытался опознать.

Примерно здесь же, чуть южнее, располагался перевал с идеально запомнившимся ему названием Ссуккогэ. К пляжу, насколько он мог предположить, удобнее было спускаться чуть севернее, но место казалось хорошим: слегка укрытое от ветра и воли, и вдобавок сравнительно далеко отстоящее от ближайшего населенного пункта, подразумевающего полноценный гарнизон — порта Тэджин. Сама же «точка» располагалась ровно посередине между рыбачьими поселками Чоджилли с севера и Монгуми с юга. Поселков Алексей, как ни старался, разглядеть не сумел, но расстояние казалось пока слишком большим, чтобы даже привыкший к темноте глаз мог разглядеть наверняка имеющиеся там дефекты светомаскировки.

В том, что погрешность определения места не может составлять более трех — четырех кабельтовых, он был более или менее уверен. А поскольку обе высоты располагались на своих местах, напоминая вместе сильно сплющенный сверху Арарат, то скорее всего она получилась и того меньше. Учитывая полное отсутствие достоверных навигационных ориентиров, затянутое тучами, беззвездное небо и имевшие место радикальные перемены курса, это выходило сравнительно неплохо.

— Ли, переведи, — тихо произнес он. — Ход малый. Право руля. Артиллерийским расчетам — к бою.

Китаец перевел — так же шепотом. Шум снятого с недостроенной немецкой «семерки» дизеля начал затихать: механик снизил обороты. Несколькими короткими командами Алексей откорректировал курс, и минный заградитель начал буквально красться к берегу. Они опаздывали уже на четверть часа по сравнению с «верхней границей» расчетного времени, но если он всполошит врагов своим лихим прибытием, легче от этого не будет никому.

— Чуть левее… Еще… Так держать!

Глубины здесь были ничего: сначала 33–34 метра, потом резко падение до 20, и почти тут же до 10. Судя по английской карте, примерно в этом месте дно на 20-футовой изобате менялось от «скалистого» на обычное к югу песчано-ракушечное, но на других картах такой точности не было. В любом случае проверять дно не было времени — приходилось надеяться на глаза и опыт. В конце концов, берега Балтийского моря, где он ходил на катерах и канонерке, не так уж сильно отличались и отличаются от берегов Восточного (которое «оно же Японское»). И там, и тут ошибка стоила невозможно, недопустимо дорого.

— Самый малый, — потребовал Алексей, когда до берега оставалось кабельтова три. — Минимальные обороты! Расчетам бакового орудия и пулемета приготовиться! Огонь без команды не открывать! Не открывать без команды!

Комвзвода Ли переводил — по его волнующемуся, но уже полиостью нормальному голосу Алексей определил, что с собой тот справился вполне.

— Шлюпочной команде приготовиться. Ждать. Еще ждать…

На берегу было темно и тихо. Где эти чертовы поселки? Он вел минзаг не вполне перпендикулярно к берегу, а подходя немного с юга — почему-то Алексею казалось, что это вызовет меньше подозрений, если их обнаружат. В таком случае можно будет хотя бы попытаться подавить прожектора огнем… Возможно, это было ошибкой. Высота «214» находилась чуть правее, но определить свое положение относительно нее с нужной точностью не получилось — прежде всего потому, что высота располагалась едва ли не в миле от берега. Если он промахнулся, их вынесет прямо к Монгуми — а это всего 9–10 километров от линии фронта, если считать по прямой, по сопкам. Местное население, не уничтоженное карателями и не бежавшее, почти наверняка выселено. Там может найтись разве что береговой пост со страдающими бессонницей наблюдателями — «coastwatchers», как говорят американцы.

— Сигнальщику: открыть фонарь в сторону берега. Ратьером: «333-Ходо-ЗЗЗ». Передавать медленно!

Сигнальный фонарь на коротком крыле мостика скрежетнул, когда матрос перекинул рукоятки, открывающие заслонку. Свободно ориентируемый и по горизонтали, и по вертикали, его свет должен быть вполне различим с берега. Если знать, куда наводить.

Пауза. Такая длинная, что чувствуется, как сердце пропускает удары. Вот сейчас на берегу откроется прожектор, ослепляя наводчиков, и у бортов встанут столбы от падений снарядов первого, пристрелочного залпа. Вот сейчас…

— Справа двадцать!!!

И матрос-сигнальщик, и сам Ли буквально подпрыгнули, когда впереди-справа тускло мелькнуло желтым.

— Повторить передачу!

Сигнальный фонарь застучал снова, выдавая короткую цепочку точек и тире. В ответ на берегу, там же, на кабельтов или полтора правее точки, которую Алексей определил для себя как «прямое попадание», на этот раз уже четко покачали ярким световым пятном фонаря. Потом фонарь замигал.

— Читай, — приказал он сигнальщику, и сам впился в огонек усиленным биноклем взглядом.

— «555-Пэгандан-555»…

— «…555», — закончил Алексей одновременно с сигнальщиком. — Без ошибок. Стоп машина! Ял на воду! Быстро!

Пароль был хороший. С тройки на пятерку, потому что четверка — это в Корее «несчастливая» цифра. Настолько несчастливая, что она даже не употребляется в нумерации воинских частей. «Ходо» — это корейское наименование полуострова Нахимова, прикрывающего бухту Сонджонман. Мыс Пэгапдан — это мыс Тыртова в 5–6 милях к северу от нее. Если у разведчиков не выпытали пароль и отзыв, отрезая или отстреливая им пальцы но одному, шансы на успех операции несколько выросли.

— Товарищ командир, ял на воде…

Подбежавший матросик лет семнадцати вытянулся перед ним в струнку. То, что сказал он это по-корейски, дождавшись перевода, было неважно, — дисциплина в северокорейском флоте была такая, до какой далеко было даже, наверное, Краснознаменному Черноморскому.

— Самый малый вперед, — приказал Алексей через полминуты, когда, по его мнению, шлюпочный старшина должен был отвести ял от борта. Постепенно доведя обороты двигателя до «малого хода», он повел минзаг вдоль берега, попеременно внимательно глядя на него и вперед. Гребцам было больше работы, но если это даст хоть копеечное снижение уровня риска для корабля, это того стоило. Старший лейтенант Зая (который якобы военюрист) сказал, что принять нужно будет около 20 человек десанта. Ялу, с его двумя парами весел, это на 5 или даже на 6 рейсов: а такое может занять часа полтора. Это паршиво, но ни одного другого плавсредства у него не было, если не считать спасжилетов. Возможно, следует приказать, чтобы во втором рейсе разведчики, уложив в ял только оружие, держались рукой за борта, а ял их буксировал. Хотя весла… За корму разве что пару человек. И сменять гребцов, — вот это уже правильная мысль.

— Младший лейтенант, — приказал он единственному офицеру из оставшихся в команде «Кёнсан-Намдо» моряков-корейцев. — Сформируйте несколько сменных гребных команд для яла. Меняйте их после каждого рейса. Вам понятно?

— Понятно, товарищ командир, — четко перевел Ли ответ корейца, сам удовлетворенно кивнув: идея показалась здравой и ему.

Поджав губы, Алексей снова провел биноклем по берегу. Там не было видно ни одного огонька, и это было плохо. Без ориентира ял может плыть вдоль берега, пока не уткнется в какой-нибудь мыс, или даже вообще крутиться на месте. К счастью, кто-то из разведчиков догадался и сам, послав сигналом фонаря цифру «5» — простой намек.

На корабле ждали. Скорость минного заградителя была едва достаточной, чтобы он слушался руля, но корабль все же медленно смещался к северу, выгадывая гребцам какую-нибудь сотню метров. Когда Алексей решил, что уже пора, он отдал короткую команду, и матрос-сигнальщик пару раз мигнул светом. Через десять минут после этого младший лейтенант что-то выкрикнул с юта. Ему ответили, и через еще несколько минут окончательно выдохшиеся гребцы подвели ял к борту. Трапа на «Кёнсан-Намдо» не было, вместо него имелся крепкий трос с вывязанными на нем через каждые 10–15 сантиметров мусингами[107]. В темноте возникла какая-то неясная суета, и нервничающий от задержки Алексей неожиданно поймал себя на том, что неосознанно вслушивается в скрип ручных лебедок: ял поднимали на борт.

— Средний вперед, — сразу скомандовал он и только после этого приказал: — Ли, быстро туда, узнай, что за ерунда? Почему младший лейтенант решил оставить остальных десантников?

— Право руля, — скомандовал он через минуту, когда переводчик вернулся. — Прямо руль. Так держать! — И только после этого: — Ну? Что?

— Приняты четыре человека, товарищ командир.

Ли запыхался, лица не было видно во мраке — только сероватое пятно, но глаза блестели.

— Это все? — на всякий случай спросил Алексей, помолчав. Переводчик не ответил, но по его движению можно было понять, что он кивнул. Вот так оно и происходит, на войне. Уходили двадцать, а вернулись четверо…

— Старшину гребной команды ко мне. И командира десантников.

— Есть!

Азиат-переводчик снова растворился в темноте. Корабль набрал ход, и Алексей позволил себе еще раз взглянуть на часы. Плохо. Даже всего с одним рейсом яла на берег и обратно они провозились слишком долго: теперь на сумерки и светлое время суток приходился чересчур большой участок пути. Да и без этого риск того, что их поймают в море, возрастает с каждым часом.

— Товарищ… — крепкий, высокий матрос в сдвинутой на лоб ушанке вскарабкался по короткому трапу на невысокий мостик. Второе слово Алесей не разобрал, но это наверняка было «командир», произнесенное по-корейски.

— Спросите, как его фамилия, товарищ Ли, — попросил он.

— Матрос Нхо, товарищ командир. Он только что сказал.

— Я не уловил, — признался Алексей. — Передайте матросу Нхо, что я объявляю благодарность гребцам.

Матросу перевели, и он о чем-то с волнением начал рассказывать. Можно было без труда представить, как ему было страшно грести к чужому черному берегу, откуда в любой момент могли ударить пулеметы. Установленных сигналов он не знал, и поэтому мог только верить в то, что командир корабля и сигнальщик не ошиблись и что это не ловушка. Насколько такие моменты бывают страшными, Алексей сам прекрасно помнил: в сорок первом — сорок втором ему не раз приходилось высаживать и забирать разведгруппы. Хорошо, что без помех прошел хотя бы этот этап. Лишь бы не сорвалось и дальше.

— Матрос Нхо говорит, что для него было высокой честью, что ему было поручено выполнение столь важной… Он говорит, что он клянется и впредь не жалеть ни сил, ни, если понадобится, и самой жизни, если Родина…

На этом месте Алексей уже прекратил вслушиваться, просто кивая в такт словам переводчика и цепко, жадно разглядывая высокую сухощавую фигуру, поднявшуюся на мостик с опозданием в минуту. «Командир десантников», — как приказал он Ли, которому незачем было знать даже такие самые общие детали происходящего, известные ему. Вероятно, сам командир разведгруппы.

— Лишних с мостика, — сказал он, когда матрос закончил. — Ли, переведи сигнальщику, что если я еще раз увижу, что он косит глазом на происходящее, вместо того, чтобы вести наблюдение, я сниму его с вахты и поставлю на замену другого… сигнальщика. Того, кому хочется прожить хотя бы до конца этого похода. Спроси, ясно ли ему?

Явно испугавшийся угрозы матрос передал, что ему все ясно. Алексей даже не повернулся. Темнота все еще была непроницаемой, но ему показалось, что офицер-разведчик воспринял случившийся эпизод с удовлетворением. Поняв, что командир корабля ждет, сухощавый представился. Голос у него оказался настолько немолодой, что это казалось даже странным — но, возможно, это была просто усталость.

— Тяжело было? — без нужды спросил у него Алексей.

— Очень, — признался тот. — Тяжелый бой. Большие потери.

— Раненые есть?

На корабле подобного ранга не полагается не то чтобы врач, но даже фельдшер; максимум — санинструктор или «боевой санитар». Но перевязочные материалы имелись и могли понадобиться. Опять же — это был вопрос по старой памяти.

— Нет, — сухо ответил разведчик. Это слово Алексей узнал. — Все раненые остались… там.

— Ли, — он снова обернулся к переводчику. — Организуй разведчикам чай. И еду, какая есть. Сам разберись.

Разведчик произнес какую-то сложную фразу, и Алексей решил, что он благодарит, но это оказалось что-то совсем другое.

— Один из пленных американцев пытается доказать, что он русский, — сказал Ли. Голос у него был удивленный — и это было вялое отражение того удивления, которое испытал капитан-лейтенант ВМФ СССР, почему-то уверенный в том, что является единственным советским гражданином на сотню ближайших миль. — Товарищ старший капитан просит вас с ним поговорить.

Алексею показалось интересным, что Ли не сказал «вас и меня». Это было даже более интересно, чем если бы дело просто ограничилось тем, что русский — и вдруг пленный. Впрочем, стоило припомнить «кажется», и становилось чуточку легче, но все равно напряжение ситуации чувствовалось кожей.

Опять прижав успевшую остыть латунь бинокля к векам, Алексей снова попытался разглядеть впереди хоть что-нибудь, но лежащее перед «Кёнсан-Намдо» пространство было непроглядно, призрачно-черным — как мокрый диабаз. Море казалось пустынным, но это ничего не значило: с полдюжины сторожевиков могло ждать их сразу за границей видимости. Стоило минзагу отойти чуть мористее, и ветер ударил по-настоящему, раскачивая и швыряя маленький корабль из стороны в сторону. Выходит, он все же не ошибся с прогнозом на эту ночь. Пускай желудок подбрасывает к самому подбородку — это даже хорошо, потому что отвлекает от страха. Пусть половина наверняка малопривычной к такому шторму команды «травит» в шпигаты — лишь бы волны и ветер сыграли свою роль, отогнав от них хотя бы часть врагов. Лишь бы не пришлось раз за разом уклоняться от бесшумно скользящих теней, теряя и теряя мили и десятки минут.

Алексей приказал увеличить обороты, потому что волны замедляли движение неглубоко сидящего в воде корабля — с усилением ветра, воющего в снастях, шум дизеля уже не играл такой роли в риске быть обнаруженными.

Сзади начали что-то орать, и, разобрав английскую речь, Алексей волей-неволей отвлекся от наблюдения. Потом послышался звук удара. Полуобернувшись и с удовлетворением увидев, что сигнальщик даже не подумал оторвать бинокль от глаз, он подождал секунд тридцать. На мостик взобрался тот же старший капитан Ю, командир уничтоженной, но все же чего-то добившейся разведгруппы. За шиворот он тащил не слишком высокого человека, извивающегося в попытках сохранить равновесие на раскачивающейся палубе. Руки у пленного были связаны за спиной.

— Вот, — перевел Ли. — Это тот самый русский.

Народу на мостике образовалось уже чересчур много, сигнальщик наверняка устал не меньше его самого, а смену ему и замену себе поставить было уже некуда. «Несколько минут, — пообещал себе Алексей. — Потом прогоню».

— Ну?

Выпрямившись, связанный человек оказался не таким уж невысоким. Он помотал головой и произнес грамматически правильную, но бессмысленную фразу о кошке Мурке на кухне. Только из-за отсутствия света никто не увидел глупо-изумленного выражения на лице командира корабля — оно бы ему не пошло. Как и положено делать, когда не знаешь, что сказать, Алексей помолчал. Это оказалось правильным. Пленный начал пороть такую чушь, что осталось только махнуть рукой, обрывая его. Отдельные, ничего не значащие слова на русском, в основном исковерканные. Единственное, что прозвучало достаточно связно — это «я работаю хорошо».

— Старший капитан Ю просит вас спросить у него, кто такой товарищ Сун, — предложил Ли.

Пленный оглянулся на корейца и грустно сказал что-то про «сегодня» — остальное Алексею разобрать не удалось.

— Ладно, — сказал он, немного подумав. — Что ты не русский, это видно невооруженным глазом. Из какого лагеря?

На этот раз американец смолчал. Его было жалко.

— Похоже, это бывший военнопленный, — не дождавшись членораздельного ответа, объяснил Алексей разведчику и Ли. — Когда-то нахватался слов, да только позабыл с тех пор половину. Пленных американцев и британцев репатриировали по договору сорок пятого года — в августе, кажется. Но можно примерно догадаться, зачем он придумал сказать эту глупость про кошку…

Следующая секунда показала, что он был совершенно прав. Едва дослушав перевод, разведчик равнодушно пожал плечами и неуловимо легким движением извлек откуда-то из воздуха пистолет. «ППШ» висел у него за спиной, но старший капитан, видимо, решил сэкономить время.

— Стой! — дико заорал Алексей, рывком перемещаясь так, чтобы втиснуться на линию огня. Получилось это непроизвольно — зачем он делает такую глупость, он не думал ни секунды.

Кореец остановился, держа пистолет направленным куда-то в его сторону. Как Алексею с перепугу показалось — прямо в его голову. Странно, но несмотря на никуда не девшуюся темноту, все происходящее он воспринимал четко, до деталей. Наверняка разведчик мог выстрелить и в темноте, но стрелять он все же не стал, постояв мгновение без движения и затем чуть приподняв ствол вверх.

— Не надо, товарищ старший капитан. Я запрещаю.

Переварив короткий, уложившийся в одну фразу перевод опять не сумевшего сохранить бесстрастность Ли, тот спросил:

— Почему «запрещаете»?

— Потому что я командир корабля — четко объяснил Алексей. — Старший капитан, — это звание, насколько я помню, примерно равное моему. Но даже будь вы старший полковник или вообще генерал — все равно, выше меня по званию на моем корабле никого быть не может. Командир корабля в боевом походе обладает абсолютной властью. Ли, скажи, что я говорю это не для того, чтобы как-то обидеть его, а чтобы объяснить. Этого пленного расстрелять могу я — но не он. А я такого делать не собираюсь. Все ясно?

Командир разведчиков помолчал, потом посмотрел прямо на Алексея: тот увидел, как блеснули его глаза. Произнеся какую-то длинную фразу, на треть состоящую из неудобоваримых азиатских суффиксов, кореец козырнул, четко повернулся через левое плечо и исчез в темноте: только застучали о ступени трапа подошвы ботинок.

— Моя разведгруппа погибла в боях, прорываясь к цели и захватывая пленных. Со мной вышел только один боец. Еще одного, последнего, я оставил на полпути к месту, откуда вы нас должны были забрать. Он был тяжело ранен и не мог держать требовавшийся темп бега. Это был мой лучший, старый друг, мой заместитель. Один, раненый, с идущей по нашему следу погоней — он обречен. И скорее всего — уже мертв…

Ли замолчал, всасывая воздух и пытаясь вспомнить каждое сказанное ему слово. Алексей стоял, не шевелясь.

— Его звали капитан Квонг. Я тащил его сколько мог и дотащил бы, будь пленный один… Но их было двое: один был готов бежать при первом же подходящем случае, а второй был, возможно, русским. Мне пришлось выбирать.

Это было все. Дальше можно было додумать самому — в том числе и то, что старший капитан не сказал. Что они опоздали. Возможно, будь у разведчиков те тридцать — сорок минут, которые «Кёнсан-Намдо» под его командованием потратил на борьбу с волнами, на уклонение от потенциально смертельных теней вокруг, на все остальное — и оставленный разведчик сумел бы выдержать напряжение бега. Или чуть менее уставший командир сумел бы дотащить его на своей спине. Сорок минут — это очень много…

Машинально проведя рукой по изуродованному лицу (привычка, от которой Алексей никак не мог заставить себя избавиться), военный советник молча покачал головой. Он не мог чувствовать себя виноватым, потому что виноват не был, но разведчика можно было понять. Неизвестность — это иногда хуже, чем если бы его друг просто погиб у него на глазах. И что же это за задача, которая могла заставить его сделать такой выбор?.. Скорее всего, этого он не узнает никогда. Ничего страшного здесь нет, потому что даже одно то, что советскому военному советнику дали возможность выйти в боевой поход к вражескому побережью, через враждебное море — лишь бы не сорвать выполнение этой задачи, лишь бы не свести к нулю и так-то призрачные шансы на успех… Неглупому человеку такого хватало, чтобы не стремиться слишком много думать. Американец, стоящий в двух метрах от него, тяжело дыша — первый американец, которого он встретил в жизни — оказался не ключом, а балластом. Значит, второй. Тот, который «был готов бежать при первом подходящем случае». А этот, значит, оказался не готов… На это ему ума хватило — как, впрочем, и на то, чтобы принять единственно верную линию поведения, давшую ему хоть какую-то возможность прожить еще несколько часов. А если повезет, то и вообще уцелеть. Видимо, русский плен неплохо способствует развитию навыков выживания — да и ума, наверное, тоже.

Алексей полагал, что таких людей грех убивать без прямой и острой необходимости, иначе это будет слишком уже большое насилие над человеческой природой. То, что ему в свое время, много лет назад, пришлось собственными руками убить человека, похожего в чем-то на этого, стоящего рядом, он переваривал потом несколько лет. За это время он с успехом загнал произошедшее в дальние подвалы памяти, но так и не решил для себя окончательно — был ли этот поступок правильным. Теперь же, с недоумением пытаясь понять свой поступок пятиминутной давности, Алексей осознал, что и то, и другое связано между собой. Это было неожиданно, и это заставило его внимательнее посмотреть на нечеткий силуэт криво опирающегося на поручень врага.

— Ли, ты еще здесь? — спросил он через минуту.

— Здесь, товарищ командир.

Разумеется, Ли не был столь неосторожен, чтобы оставить его наедине с пленным, будь тот связан хоть цепями. Сигнальщик в расчет не шел — сейчас он был демонстративно глух, живя только горизонтом. Он мог и не успеть среагировать, кинься связанный американец на командира с намерением прокусить ему горло.

— Правильно… Вызови кого-то из матросов покрепче. Не развязывая, суньте этого… куда-нибудь. В канатный ящик, что ли… Понял?

Он отвернулся и не повернулся назад даже тогда, когда за спиной по-русски отчетливо сказали «Спасибо». Шаги нескольких человек, ругань вполголоса, потом, уже дальше — глухой шлепок сорвавшегося с трапа тела и сразу за этим — отчетливый звук удара. Это тоже не имело значения — корейцам не за что было жалеть вражеского солдата, будь его жизнь хоть три раза искуплением за прошлое советского военсоветника.

Прошлое, о котором не знал уже ни один живущий на земле человек, но которое, тем не менее, никуда не делось. Сын красного командира, Алексей Вдовый, был убежденным атеистом, более того, он был членом Партии, но сейчас что-то заставило его осознать, что странным поступком он купил себе у судьбы время — пусть хотя бы на гнутый медяк. От этого ему стало немножко легче ждать.


Минный заградитель «Кёнсан-Намдо», боевая единица военно-морского флота Корейской Народно-Демократической Республики, прожил еще несколько часов. Эти часы его экипаж и те люди, которые оказались на борту корабля из-за стечения обстоятельств, из-за сведения нитей их судеб в один узел, в одну точку, медленно перемещающуюся вдоль восточного побережья полыхающего Корейского полуострова, провели по-разному. Капитан-лейтенант Вдовый, не уходивший с мостика, вел корабль так, как подсказывало ему чутье — почти вплотную к тем глубинам, которые только самый легкомысленный курсант мог обозначить как просто «опасные». Риск налететь на глубоко выдающийся в море подводный мыс или на необозначенную на карте скалу он счел значащим меньше, чем возможность затеряться среди хаоса засветок на экранах вражеских радаров, если двигаться ближе к берегу.

Сменившийся к 5 часам утра сигнальщик, беспрекословно освободив мостик, ушел на ют, и вместо того, чтобы попытаться дать глазам отдохнуть, продолжал вести наблюдение в самовольно выбранном секторе — от этого было немного легче ждать уже ему. Младший лейтенант-кореец, не сумев уговорить русского передать ему вахту хотя бы на полчаса или час, теперь стоял рядом с командиром корабля, щурясь от ветра, от ожидания удара в корпус и того скрежета, которым будет сопровождаться их отсроченная смерть. Каждые пятнадцать минут он уходил вниз — слушать дизель, от надежности работы которого зависело сейчас почти все.

Под палубой, в помещении, похожем размерами и формой на склепанный из стали гроб на четыре — пять человек, старший капитан Корейской Народной Армии Пак Хен Ю, не мигая, разглядывал капитана медицинской службы армии США Вильяма Роберта Вудсона-младшего, сидящего напротив него на железном табурете со стянутыми за спиной руками. Тот, второй американец, уже перестал его интересовать — более того, о нем ему не хотелось даже думать. Сейчас, сию минуту, ему хотелось совершенно другого. Борьба настолько отчетливо выражалась на лице разведчика, что капитан-химик неосознанно отодвигался все дальше и дальше. Только когда ножки табурета скрежетнули по выкрашенной бурым палубе, оба пришли в себя и столкнулись глазами.

— Я пленный… — без нужды напомнил американец, не отрываясь от глядящего на него страшного человека. Тут же он пожалел, что сказал это, но произнесенные слова не засунешь обратно в глотку, как бы этого ни хотелось.

— Да, — странным тоном подтвердил кореец, придвигаясь еще ближе. Дюйма на два или на три — но в пропитавшем воздух уже почти осязаемом напряжении чувствовалось и это. — Да, я знаю…

Медленно и осторожно кореец вытянул правую руку вперед и улыбнулся деревянным лицом. Так улыбается открытая могила на Арлингтонском кладбище, с приготовившимся к исполнению службы капелланом у изголовья, ждущим только кивка распорядителя. У капитана перехватило горло, как будто ему уже надавили на трахею, и он забился, выворачивая плечи. Кореец улыбнулся еще раз — так же деревянно и незначимо, одними губами, но не выражением глаз, как забытое чудовище из детских страхов. Потом он отодвинулся назад.

Минута, две. Корабль раскачивало, где-то за спиной уверенно и гулко стучал дизель, шум которого пробивался через непрерывное, смешанное шуршание волн о борт, только если специально прислушиваться. Капитану не было так страшно еще никогда в жизни. То, что он пленный, не значило здесь ничего. Он достаточно много видел и в этой жизни, и на этой войне, чтобы осознавать это со всей очевидностью. Враги целенаправленно пришли за ним, быстро и полностью разгромив штаб пехотного батальона, куда он прибыл утром и о чем не мог знать никто, кроме его ближайшего окружения. Офицер со специальными полномочиями — такая позиция давала достаточно привилегий, чтобы не рисковать без нужды. Но долг добросовестного офицера, да и любопытство, в конце концов, перевесили нормальный страх нормального человека перед тем, что может случиться, если слишком приблизиться к той условной линии, где одни люди целенаправленно убивают других людей.

Ему оставалась всего неделя, предварительное заключение было отправлено на Окинаву 1 марта, и оттуда почти немедленно было доставлено в Вашингтон — Ачесону[108].

Ответа не было и быть не могло, связь была односторонняя, но вера в собственную значимость для хода истории да вдобавок добросовестность заставили капитана продолжать работу, собирая информацию по крошкам, по мельчайшим деталькам, складывая ее в сложную многомерную мозаику. Получается, это его и сгубило. А ведь знак был… К моменту, когда он появился в батальоне, было уже известно, что коммунисты нанесли эффективный штурмовой удар но «соседям» — корейскому батальону, занимающему позиции всего в нескольких милях впереди и к западу. Это было настолько необычным, что он мог, должен был догадаться, что нужно немедленно возвращаться назад. Но… здесь уже играло роль нечто мужское, не подчиняющееся рассудку. Оно заставило капитана просто пожать плечами и остаться в штабе батальона — разговаривать с его командиром, хладнокровно убитым через несколько часов вот этим самым человеком, сидящим напротив. Заставило обсуждать детали и гадать, насколько спокойным он выглядит со стороны.

В конце концов, вражеский удар, даже при том что его нанесли не только «Ночные Чарли», но и несколько «Илов», и даже «МиГи», при всей его важности для потерявших десяток или пусть даже полтора десятка бойцов «правильных» корейцев, вполне мог быть просто ответом на вчерашний обстрел «Рочестером» и сопровождавшими его эсминцами ряда целей в прибрежной зоне на линии фронта. Он не обязан был иметь какое-то собственное значение. А этот обстрел, в свою очередь, был ответом на что-то другое — и так далее, вниз по спирали времени, до самого 25 июня 1950 года, когда войска коммунистов перешли границу, за считанные недели и месяцы подмяв под себя почти всю страну. Снаряды «Рочестера», убившие сколько-то там людей и разрушившие неизвестное число блиндажей и туннелей, были ответом в том числе и на это.

— Интересно, да? — неожиданно спросил капитана кореец. Тот вздрогнул, не сумев сохранить самообладание — настолько вдруг умудрился отвлечься от происходящего.

Загипнотизировал его, что ли, этот рисоед? Почему вдруг такое случилось?

— Да не очень, — сравнительно лениво ответил (или постарался ответить) химик. — Когда там светает: через час, через полтора? Вчерашний крейсер где-то здесь рядом… Утопит вас, как…

Разведчик улыбнулся почти нежно. Если у американца было намерение заставить его броситься на мостик с паническим сообщением, заработав себе минуту-другую на возможность потрудиться над узлом, то это он зря. Советский офицер, командующий кораблем, произвел на старшего капитана достаточно серьезное впечатление — в первую очередь тем, что корабль пришел за ними целым, точно в назначенный участок занятого врагом побережья, и даже сумел их принять на борт, исключив тупиковый вариант действий — с малоперспективной возможностью пробраться к зажатым в горах партизанам и вполне реальной гибелью в безнадежных попытках отбиться от погони. Бывалый это был офицер — злой и уверенный в себе. В самую меру, чтобы не искать врага в поисках приключений и возможности подраться, добывая бессмертную славу. Вместо этого он явно предпочитал тихо выполнить свою задачу и остаться в живых, чтобы пойти выполнять следующую. Это был подход разведчика — такого, каким был сам старший капитан и большинство его погибших за последние несколько лет друзей.

— Ну, тогда мы все вместе умрем, не снимая ботинок[109], — ответил он, небрежно махнув расслабленной кистью руки, — так, что американец дернулся, машинально пытаясь уклониться от удара. — А ты что, ждал чего-то другого? А? Чего ты здесь ждал, умник? Расскажи мне про достижения мировой органической химии, давай! Расскажешь?..

— Пошел в жопу, — спокойно ответил американец.

— Ага! — согласился старший капитан Ю и выбросил вперед правую руку: длинным, хищным, неуловимым глазом движением. Так бьет змея. Это был не кулак, но покрытые ороговевшими корками костяшки межфаланговых суставов его правой руки не намного уступали кастету. Американца швырнуло назад, табурет рухнул, и он с громким стуком ударился о палубу всем телом, буквально взвыв. Наверное, это было больно.

— Ай-ай-ай? — удивился Ю. — Плечи болят? Или нос? И как же это я посмел-то, а? Тебя, небось, и не били-то никогда толком, правда?

Здесь он попал в точку. Вильям Роберт, как любой нормальный мальчишка-подросток и молодой человек, выросший в нормальном обществе тридцатых — сороковых годов, дрался многие десятки раз — при самых разных обстоятельствах. Более того, в университете он не на шутку увлекся греко-римской борьбой, находя удовольствие в попытках сделать с противником то, что требуется для признания судьями его победы — чего бы тот при этом ни хотел сам. Это было весьма похоже на собственно жизнь среди людей. Но так, чтобы связанного, неспособного ни защитить себя, ни уклониться от летящего в лицо удара, — так его не били никогда в жизни.

— Сволочь! — прокричал он, задыхаясь от боли, ворочаясь на мерзком, холодном железе палубы в попытках приподняться.

— Да, — подтвердил кореец еще раз. Уверенно, не обидевшись и не разозлившись. Затем ударил в бок — ногой, обутой в ботинок, как и было обещано. Напомнил:

— Химия… Расскажи мне про нее… Ты же так ее любишь? Всех солдат в полку затрахал ей, пока выговорился. Тебя сумасшедшим считают, ты знаешь?

Капитан молчал, тяжело дыша, пытаясь вывернуть руки. Вывих? Наверное… Правое плечо почти наверняка…

— Зря… — посоветовал разведчик, присев рядом и даже не глядя. Попытаться вскочить на ноги одним рывком, лягнуть ногой? Безнадежно… В тело пленного вплывало оцепенение: этот человек был сильнее его в разы, даже если бы он не был связан и так сильно измучен. Если его не удалось застрелить вдвоем с майором, там и тогда, когда у них был хоть какой-то шанс отбиться, уцелеть… Теперь — все…

И одновременно — в него входил страх. С капитаном армейской медицинской службы Вудсоном-младшим, единственным на земле, могли сделать все, что угодно, и ни его неприятие этого, ни какие-то бредовые конвенции, никогда не имевшие никакого значения для тех, кому надо, — ничто из этого не могло его защитить. Никак. Возможно, ему стоит сказать хоть что-то. Возможно, это в общих интересах? Хотя бы частично?..

Корейский разведчик наклонился над лицом распластанного на палубе пленного. На их языке — «секретоносителя». Он снова улыбнулся, наблюдая за сменой выражений на лице Вудсона-младшего. Увидев эту улыбку — худшее из всего того, что он видел за последние сутки, — капитан-химик впервые закричал.

Остальное было делом техники. И опыта.

Узел 8.0 5 марта 1953 года

— Кто…

Алексей, задыхаясь и пошатываясь, поднялся на ноги, выплевывая горькую холодную воду.

— Кто?.. — сумел спросить он вслух.

Вопрос был глупый — глаза у него уцелели, и он все прекрасно видел и так. Глупым он был и потому, что рядом теперь не было ни одного человека, который мог бы его понять. Человек десять вылезало из воды рядом с ним: далеко впереди, вплотную впереди, сбоку. Несколько, по крайней мере трое, еще плыли, один отстал, безнадежно и бесцельно молотя руками. Не задумавшись, Алексей повернулся и потрусил обратно в воду. Разогнался, хотя сил не оставалось уже совсем, ударился о воду всем телом, погреб вперед. Сзади что-то кричали спасшиеся, и хотя все это было на корейском, смысл был совершенно понятен и по одним интонациям: «Вернись, жить надоело?» На это он не обращай внимания — жить ему не то чтобы надоело, но и на самом деле не хотелось. Дважды он прекращал грести и приподнимался по плечи из ледяной воды — посмотреть, сколько осталось. Голова тонущего матроса уже уходила под воду, обессилевшими руками он едва цеплялся за поверхность, понимая, что всё, когда успевший в последний момент Алексей подхватил его под плечи.

— Тихо!.. — прохрипел он бьющемуся, мешающему ему парню, не дававшему даже взяться за него так, как это следовало делать. — Тихо же!..

Сцепившись, они ушли под воду оба, и вынырнуть он умудрился пусть и с очень большим трудом, но так парня и не отпустив. Вода лезла в рот, горькая, мерзкая до тошноты. Несколько гребков одной рукой, позволивших им продвинуться метра на два или три, потом их накрыло опять. Вынырнув снова, Алексей сумел все же немного приспособиться и, стараясь не думать о том, что ноги может свести, начал работать свободной рукой размереннее, экономя каждую кроху сил. Он надеялся, что они двигаются в более или менее нужном направлении, но возможности проверить это уже не было: отпусти он матроса хотя бы на секунду — и тот без всплеска ушел бы вниз, на невидимое дно.

Через бесконечное число гребков кто-то ухватил парня с другой стороны. Сил не оставалось даже для того, чтобы просто посмотреть, кто это, и поэтому Алексей просто продолжал загребать рукой и время от времени взбрыкивать ногами — лишь бы производить хотя бы какую-то иллюзию движения. Потом, выбравшись на мелководье и почувствовав опору под коленями, он пытался просто лечь и лежать, но их всех уже вытаскивали на берег.

Камни, валуны, выброшенный морем мусор, грязная пенная полоса перемешанного с дрянью соляра — это было то, что переживший так многих капитан-лейтенант Вдовый увидел под ногами, когда его выволакивали вверх — сначала по пляжу, потом дальше по откосу. Итак, это все. Он потерял свой корабль…

«Кёнсан-Намдо» был потоплен в течение первых же тридцати минут после рассвета. Дважды уклонившись от сливающихся с морем силуэтов впереди, с трудом выдавая шесть с половиной узлов против волны и ветра, и каждую минуту рискуя перегреть дизель, они продвигались к северу, отвоевывая у пространства одну милю за другой. Большого выбора у них не было: в 6:40 утра Алексей лично и на его взгляд безошибочно опознал второй их контакт как британский сторожевик типа «Бей», то есть «залив». Такой корабль, если бы его командир решил прославиться, мог справиться с корейским минзагом даже путем абордажа — команды на нем имелось более 150 человек. Ну, а четыре четырехдюймовки «Залива» делали все еще более однозначным.

К искреннему изумлению Алексея, беспрекословно уважающего десятилетиями и веками нарабатываемый профессионализм британских моряков, сторожевик их не заметил. Кто бы возражал, конечно, но это его удивило. Потом была некоторая пауза. Безымянный мыс на половине расстояния между Чочжинданом и Хыкто несколько прикрыл их от ветра, и на какое-то время ему даже показалось, что они проскочат. Примерно тогда же начало светать. Командир разведчиков, старший капитан КНА, ободравший с себя остатки маскхалата, поднялся на мостик и некоторое время стоял там, не произнося ни слова. Вид у него был усталый и по-кошачьи удовлетворенный, как бы это странно ни выглядело. И еще — опустошенный и немного изумленный, какой у мужчин бывает в совершенно иных ситуациях, не имеющих ничего общего с тем, что их окружало.

— Сколько до линии фронта? — спросил разведчик через переводчика.

— Где-то здесь — указал Алексей влево и вперед, подумав почти с минуту, что заставило корейца посмотреть на него пристальнее. Считать ему ничего не было нужно, но он не знал, как можно такое сказать. В светлое время суток… Теоретически, если не мечтать о везении, это был конец. Не успели.

Минзаг ковылял вперед. Весь последний час Алексей менял кабельтовы продвижения к северу на смещение мористее, и теперь берег представлял собой туманную полосу, в которой только с большим трудом можно было различить шапки сопок. Они были где-то на траверзе «высоты 194», между Сонхёлли и Пховеджилли — похоже, что поднимающаяся над обрывом обращенная к ним острой гранью горка ею и была. Скорее всего, они ближе к последнему из двух этих сохранивших разве что названия поселков, а может, даже и еще севернее: снос был такой, что определится по счислению лучше не смог бы никто.

Потом сигнальщик на правом крыле мостика выкрикнул что-то, сгибаясь и наклоняясь вперед, в неосознанном и бесполезном стремлении выгадать с десяток сантиметров в сторону цели.

— Справа сорок, — перевел Ли. Сделал он это с запозданием, Алексей видел уже и сам. — Высота два, курс… ноль.

Летающая лодка парила над самым горизонтом, иногда полностью исчезая из виду. С моря поднимался туман, еще не рассеянный солнечными лучами. Холод был такой, что развеяться ему будет непросто, но времени в любом случае оставалось немного. Это наверняка был патруль, и хотя тип самолета различить с такого расстояния было сложно, это, пожалуй, был не британский «Сандерленд», а американский РВМ «Маринер» — тип «5», «2S», «5S» или «5S2». Все эти модели активно работали в Корее в интересах американского флота, и как их можно различить, Алексей понятия не имел. Но бомбового вооружения, кажется, какие-то из них не несли.

— Заметил… — выдохнул переводчик. Зрение у него, судя по всему, было хорошее, и бинокль не понадобился. «Маринер» лег на крыло, меняя курс, и одновременно начал набирать высоту. В нем сидели явно не новички: возможно, кто-то из экипажа этого патрульного гидросамолета охотился еще за германскими субмаринами в сороковых и, что нужно делать при обнаружении неопознанного надводного корабля, эти ребята наверняка знали.

— Не стрелять! — без нужды приказал Алексей. Голос чуть не сорвался, но этого ни он, и никто другой не заметили — все смотрели на приближающийся самолет. За считанные минуты поднявшись с высоты в две сотни метров на тысячу с лишним, «Маринер» заложил хороший плавный вираж. Наверняка на его борту обсуждали, что бы это могло быть — боевой корабль, идущий курсом на норд на рассвете, — в паршивую, но все же летную погоду. Сколько времени их радисту понадобится, чтобы связаться с оперативным дежурным? Минута? Две — три? У «Маринера» шесть крупнокалиберных пулеметов, но сам он их атаковать не будет — не для того эти пулеметы на нем стоят. Наведет на них ближайший сторожевик или эсминец… Либо, из патриотизма, пару палубных штурмовиков. Если бы хотя бы звено «МиГов»…

— Младший лейтенант! — позвал Алексей. — Приказываю установить связь с Ионгдьжином. Зашифровать и передать следующее…

Он помолчал с секунду. Смысла в радиомолчании уже не было: американцам наверняка все было уже ясно. Подбор формулировок — тоже ерунда, разве что всплыло слово «результат», которым кореец почему-то обозначил второго своего пленного.

— Минный заградитель «Кёнсан-Намдо» — штабу, — просто сказал он. — На траверзе сопки Кучхондон обнаружен вражеским патрульным самолетом. В ближайшее время ожидаю атаки надводных или воздушных сил. Имею на борту разведгруппу и результат. Срочно прошу авиационной поддержки… Все.

Младший лейтенант убежал вниз, шифровать и передавать. Алексей машинально проводил его взглядом. Где базируются те «МиГи», которые дрались над базой, он не знал — не его это было дело. Но если их аэродром не слишком далеко и «МиГи» готовы к вылету, то они могут даже успеть. Возможно, им удастся отогнать тех, кто придет топить так удачно подвернувшийся минный заградитель. Поднявшийся еще выше «Маринер» ходит неторопливыми кругами, как ястреб. Наверняка их фотографируют: и для отчетов, и просто для памяти. Сколько, интересно, еще осталось времени?

Корабль готовился к бою. Матросы вытаскивали из погребов ящики с выстрелами к 45-миллиметровым пушкам — те самые, которые он сортировал сколько-то там дней назад. Вряд ли им удастся расстрелять такое количество боеприпасов, но лишними они не будут.

— Кто на пулемете? — спросил Алексей, оборачиваясь. Младший лейтенант назвал какие-то имена, тут же вылетевшие у него из головы.

— Передай расчету «ДШК», что основная надежда у меня на них, — потребовал он. — Как дизель?

Дизель пока держался. «Намдо» рвал волны своим тупым носом, каждую минуту приближаясь к цели. Впрочем, а толку-то… Море американцы контролируют от Пусана и до Хыннама включительно. Дальше к северу они не сунутся: 5-й ВМФ, при всей его малочисленности, не будет рассусоливать — незваный гость в чужих прибрежных водах не может не думать о том, что хотя бы теоретически имеет шанс получить в борт всем, что найдется в запасе у советских моряков. А чтобы гарантированно справиться с эскадрой 5-го ВМФ, одного эсминца или пары бомбардировщиков будет уже точно недостаточно. В Желтом море, в Западно-Корейском заливе он рискнул бы повернуть на «Москву» с ее эскортом в надежде, что те хотя бы подберут уцелевших — согласно международному морскому праву претензий к такому быть не должно. Но до своих в любом случае слишком далеко… Ход уже дан полный, к берегу он повернул, но и этот шанс — ускользающе мал. Рядом линия фронта, берег может оказаться чужим, а попасть под огонь береговой или даже просто полевой батареи, а то и выставленных на прямую наводку танков — удовольствие тоже не особо великое.

— Вот они…

Ли даже не затруднился перевести — просто сказал от себя. Расчеты, не дожидаясь команды, разворачивали установки на правый борт. Высоко в небе по широкой красивой дуге к ним шло звено. Штурмовики, пожалуй… Винтовые «Скайрейдеры», скорость небольшая, загружены по самую завязку. Прикрытия не видно — пара «МиГов» сделала бы их за минуту. Смотрят…

— К бою, — скомандовал Алексей почти шепотом. Времени с момента их обнаружения прошло слишком мало, чтобы успеть подготовить палубные машины к вылету. Значит, они были уже в воздухе, и их просто перенацелили. Пятнадцать, даже десять сэкономленных минут — это в их положении бездна. «Маринер» все так же кружился сверху, наводя и наблюдая: как у любого приличного морского разведчика сороковых годов, радиус действия у него был за две с лишним тысячи километров. Он все еще продолжал набирать высоту, так что теперь стрелять по нему было бесполезно. Ну что ж, значит, его пилоты вовремя почувствовали его настроение.

— Товарищ командир… — тихо перевел Ли слова корейского офицера. — Корабль к бою готов…

Младший лейтенант встал рядом, почти касаясь Алексея плечом. Его зримо трясло. Штурмовики аккуратно обошли «Кёнсан-Намдо» и развернулись с небрежным грубоватым изяществом. «Да, пожалуй, такое нельзя сказать ни про что другое, кроме самолетов», — подумалось Алексею, и он с неожиданным любопытством прислушался к фразе, которая прозвучала в его мозгу, кажется, даже сама по себе.

Разумеется, вопрос о том, открывать ли огонь, не стоял. Никаких иллюзий относительно их национальной принадлежности у пилотов «Скайрейдеров» и «Маринера» не имелось — в этом на корабле никто не сомневался. Поэтому рассчитывать на то, что их не станут атаковать, было глупо. Разумеется, станут. Единственное, что пока в их пользу — это погода. Сильный порывистый ветер способен заметно ухудшить качество стрельбы и бомбометания штурмовиков, но это не так важно, потому что отбиться от целого звена у минзага не выйдет в любом случае. Зенитная мощь их раскачивающегося кораблика, с его нестабилизированными установками и полным отсутствием любых приборов управления зенитным огнем, не слишком отличалась от нуля. Однако американцы почему-то медлили.

— Как дизель? — снова спросил он, не оборачиваясь. Через десяток секунд сзади ответили, что в норме.

— Добавить еще оборотов, — приказал Алексей. «Скайрейдеры» описали еще один полукруг. Сначала он думал, что они пытаются занять наиболее выгодное положение относительно солнца, но потом понял, что нет. Они просто играли.

— Как кошки с мышкой, — с ненавистью сказал он вслух. — Ли, ты слышишь меня?

Ли слышал. Глаза у него были совершенно прозрачные, в них стояло такое… «Год Змеи», — вспомнил капитан-лейтенант. Да, подобного выражения глаз он не видел давно.

— Спроси у младшего лейтенанта, есть ли у него какие-нибудь предложения? — произнес Алексей. Не то, чтобы ему было интересно, что может сказать этот шевелящий губами лейтенантик, но это поможет отвлечься обоим: и Ли, и корейцу. Хотя бы чуть-чуть — в их ситуации и это полезно. Впрочем, какая там разница…

— Приготовиться, — скомандовал он через минуту, когда звено как будто на мгновение застыло в небе. Солнце было почти позади, потому что минзаг полным ходом шел на восток, к берегу, но американцев это, наверное, не устраивало. Они неторопливо довернули еще и произвели несложное перестроение — в растянутый правый пеленг. Молодцы, ничего не скажешь… Курсом на раковину цели, теперь баковый полуавтомат закрыт от них надстройкой. Изменить курс? Нет, потому что это подставит им борт. Значит, нельзя.

Штурмовики опять качнулись в небе, добиваясь одним им доступного идеала ровности строя.

— Приготовиться! — снова заорал Алексей, на этот раз уже в полный голос. После шепота последних минут с собой пришлось бороться, но ему было не привыкать. — По самолетам противника!..

«Скайрейдеры» чуть приподнялись налету, меняя угол атаки, как приподнимается вставший на цыпочки танцор, и ринулись вниз. Ну, вот и все…

— Огонь! — взревел он, и корейский офицер отрепетовал команду, даже не дожидаясь перевода. «Сорокапятка» на корме выплюнула свой первый снаряд и пошла бить и бить — так часто, как расчет успевал втискивать выстрелы в камору.

Пикирующий штурмовик, особенно такой тяжелый, покрывает за секунду метров двести или двести пятьдесят, а то и больше. А брать упреждение по трассеру предыдущего снаряда в кольцевом прицеле — это метод даже не сороковых годов, а начала-середины тридцатых. Но ни один нормальный пилот на трассы среднекалиберной зенитной пушки не полезет, пока у него есть хоть какой-то выбор. У этих выбор есть, а поскольку все люди разные и война идет не у пляжей Гудзона, то скорее всего хотя бы один из них задумается: стоит ли пикировать дальше с таким победоносным видом?

Заработал «ДШК», выдав длинную очередь, потом еще и еще: просто для красоты. И для шума, конечно. Ну? Влево или вправо?

Все эти размышления длились секунду или две. Бинокль был уже не нужен — анфас штурмовиков был идеальным, разрастаясь в размерах с каждым мгновением. Алексею показалось, что пилот той машины, которая была «правой» по отношению к ним, чуть «вспух» в строю, и он тут же скомандовал поворот вправо, на него. Это едва-едва уменьшит угол, под которым корабль подставляет борт остальным атакующим, но нервничающий пилот наверняка менее опытен — он может промахнуться. Будь это «звездный налет», такое имело бы еще меньше смысла; и капитан-лейтенант был почти удивлен, что американцы именно так и не поступили. Скорее всего, минный заградитель не выглядел настолько грозно, чтобы враги сочли нужным провести на него атаку по всем правилам.

— Так держать!

Команда практически бесполезная — за оставшиеся секунды тихоходный корабль не уйдет далеко от того курса, который враги определили для себя в своих прицелах. Полностью нагруженный «Скайрейдер» несет 2700 килограммов: больше этого из палубных самолетов не поднимает ни один.

— Сброс! Руль лево на борт!!!

Бомбы — маленькие черные капельки, похожие на перезревшие сливы, оторвались от всех четырех штурмовиков почти одновременно и повисли рядом с ними. Через растянутую в невозможный резиновый жгут долю секунды пилоты начали выводить свои машины, даже не открыв огонь из бортового оружия, не выпустив ракеты. Бомбы падали, падали, падали прямо на них. Стофунтовки? Или Двухсотпятидесятки? Им хватит одной такой…

Взрыв! Описать его невозможно, его надо видеть, чувствовать рядом с собой. Корабль тряхнуло и подбросило, когда в 30–40 метрах на правой скуле встали два чудовищных водяных столба. Остальные бомбы легли левее и по корме, — то ли удался их примитивный маневр уклонения, то ли просто повезло. Совокупный гидродинамический удар ухнул по корпусу как огромный молот, вышибая заклепки, вминая в шпангоуты листы мягкой судостроительной стали. Взвыли осколки, дико взвизгнуло пробиваемое ими железо, повалились на палубу несколько человек спереди и сбоку. Крупный осколок подрубил ноги стоящему рядом с Алексеем матросу-сигнальщику, и тот рухнул как сноп. Из артерий выплеснуло черным — толчок, другой, и кровь угасла. Упавший матрос даже не всхлипнул — его убила еще боль. Когда такой осколок попадает в тело, он пробивает его насквозь, добираясь до того, что удерживает человеческую жизнь. Этот мог достаться кому угодно из стоящих здесь….

— Право на борт!

Вытирая с лица жесткие, горькие брызги морской воды, Алексей хотел сказать: «Самый полный!» — но они и так держали его. Больше нагружать дизель было некуда. Столбы опали, превратившись в бурлящие пенные холмы, какие остаются от взрывов глубинных бомб на значительной глубине, когда мощи заряда уже не хватает, чтобы вытолкнуть воду наружу. Штурмовики разворачивались — гораздо более резко, чем минуту назад. Оба зенитных полуавтомата и «ДШК» продолжали бить по ним буквально взахлеб. Трассы скользили выше, ниже, по сторонам, даже прямо сквозь строй самолетов, но ни одна не попала, не уткнулась в цель. Это было бы чудо — и именно поэтому его не случилось. За чудо пока сошло и то, что они выдержали первый заход.

— «ДШК» — дробь! — приказал он, но Ли не понял, и пришлось тратить еще секунды, чтобы объяснить. Ствол крупнокалиберного пулемета наверняка уже перегрелся, но менять его было некогда, следующий заход мог начаться уже через секунды. Алексей предположил, что заложившие очередной вираж на безопасной для себя высоте «Скайрейдеры» не торопятся потому, что их пилоты обмениваются комментариями и впечатлениями, но это была просто догадка.

— Ли, — снова позвал Алексей. — Передай на рацию, что мы ведем бой, что пока живы…

О сказанном он тут же пожалел: штурмовики опять ринулись вниз, в пологом пикировании расходясь парами влево и вправо. Одна пара, скорее всего, станет бомбить как в первый раз, с диагонального ракурса, а вторая будет заходить в борт.

— Будет заходить в борт! — прокричал Алексей в полный голос. — Огонь! Баковый автомат развернуть влево! Огонь!

«ДШК» на надстройке снова взвыл своим дурным голосом, выплевывая стальную струю. Младший лейтенант-кореец рядом тоже что-то кричал, раскручивая над головой руку; вставший на замену убитого сигнальщик непрерывно тянул какую-то скороговорку, все равно недоступную пониманию военсоветника. Руль опять положили «право на борт», и нос минзага начал медленно отворачивать от приблизившегося берега.

— Ну же! Давай!

Алексей буквально выл, глядя, как снаряды плюющейся беглым огнем пушки проходят мимо — маленькие, похожие на всплывающие в небо маковые зернышки. Воображение подсказывало ему: вот сейчас 45-миллиметровый снаряд попадет в какую-нибудь из черных хищных машин, и они получат еще одну передышку, а потом, может быть, подойдут «МиГи»! Он скомандовал «Прямо руль», увидел, как крылья «Скайрейдеров» окутались белым, и в тот же момент что-то сбило его с ног, повалив на палубу. Не понимая, что его придавливает, почему ему не подняться, он уже лежа почувствовал, как корабль одно за другим получил два попадания.

Грохот, вой — это было, это было то, чем это сопровождалось. Палуба буквально изогнулась — он почувствовал это всей спиной, одновременно увидев, как серое небо перечеркнули летящие обломки. И только потом перегруженные барабанные перепонки «пробило» — и Алексей стал слышать еще и людей.

Отпихнув от себя безвольное тело Ли, он, шатаясь, сумел подняться на одно колено. Ветроотбойный козырек был вскрыт грубо, наискосок, вывернутый так, как можно вывернуть консервную банку. Вскочив на обе ноги, Алексей понял, что и все остальное на его корабле выглядело почти так же. «Тонем», — отчетливо подумал он. На этот раз были не бомбы. Ракетные снаряды, 127-миллиметровки — скорее всего обычные, осколочно-фугасные. Два их попало или три?

— Ли! — позвал он и только тогда вдруг неожиданно и четко понял произошедшее. Младшего лейтенанта-моряка видно не было совсем, но тел вокруг хватало. Посмотреть второй раз на тех, кто уцелел из расчета баковой зенитки, Алексею пришлось себя заставлять. Бойня. Прошлись 20-миллиметровками, разумеется. Сколько американские авиапушки дают выстрелов в секунду, он точно не помнил, но судя по открывшейся картине — больше чем нужно… И теперь разворачиваются снова, что тоже понятно и предсказуемо.

Поразительно, но «ДШК» за спиной все еще стрелял. Посмотрев назад, а потом снова на вражеские самолеты, Алексей вспомнил о переводчике и снова наклонился к нему. Он ощущал себя странно — похоже на временное сумасшествие, как будто все происходит не с ним, а с кем-то другим, а он управляет своим телом только «для порядка», по привычке.

Китайский офицер что-то невнятно сказал, но советник ничего разобрать не смог, потому что тот лежал боком, лицом от него. Подсунув и так-то перепачканные кровью ладони под плечи переводчика, Алексей с усилием перевернул его на спину — так, как только что лежал сам, но тот неожиданно начал хрипеть и биться. Испугавшись, капитан-лейтенант вернул тело Ли в прежнее положение и только теперь догадался посмотреть, куда и как именно того ранило. Дотронуться до изодранной спины было страшно — из прорех шинели текла дымящаяся на холоде живая кровь, свисали какие-то тряпичные клочья: то ли исполосованное сукно, то ли… Кровь была алая — легкие.

— Я хотел… — неожиданно сказал Ли по-русски. — Я так и хотел…

Голос был тихий, полный ничем уже не сдерживаемой боли. Чудо, что он еще говорил.

— Что, Хао? Что?

Понять — перегнувшемуся вперед, наклонившемуся над его лицом Алексею это почему-то показалось чрезвычайно важным. Этот парень спас ему жизнь, то ли сообразив, то ли почувствовав в последнюю секунду, как это все будет. Закрыл собой от осколков, выкосивших почти всех на палубе и на мостике. В Отечественную за такое давали Героя… да и здесь, в Корее, давали.

— Что? Что?!

— Тогда, в январе, помните?..

Ли произнес еще несколько бессвязных слов и снова открыл закатившиеся глаза. Изо рта у него негусто текло смешанной со слюной кровью, сразу скатывающейся вниз, по щеке, и ниже, по плечу.

— Когда в самый первый день… Или во второй… В Нампхо… Вы обняли матроса-моториста… Мы тогда и знакомы не были почти, но я…

Он снова замолчал. Алексей решил, что Хао уже умер, но тот закончил прервавшуюся фразу, пусть и таким невнятным голосом, что разобрать его стоило больший усилий.

— Я тогда, в ту секунду поклялся… Что если мне выпадет… судьбой… закрыть вас… я…

Можно было только догадываться, чего стоило ему заставить себя говорить на чужом языке в последние минуты своей жизни. И все же он сказал «вас». Еще несколько бессвязных слов — и все. Его бессменный переводчик несколько раз подряд сильно дернулся всем телом и просто перестал дышать. Глаза его омертвели за какую-то секунду. Самого момента Алексей почти не уловил, потому что как раз в это время американские штурмовики сработали по ним третий раз, наконец-то окончательно подавив их последнюю огневую точку — «ДШК».

На этот раз в корабль попала только одна ракета, остальные подняли высокие и тонкие водяные столбы, как разросшиеся до габаритов сосен карандаши. Попадание ухнуло в корпус почти потерявшего ход минзага, кренящегося на левый борт и заметно оседающего на корму. Осколки снова провыли на все голоса, заглушив треск огня и людские крики.

Открыв рот, стараясь прийти в себя, но неспособный это сделать из-за какого-то странного, смешанного с растерянностью остекленения, Алексей поднялся наконец на ноги. Они дрожали, с трудом выдерживая его вес. Взбежавший на мостик незнакомый кореец в грязно-серой куртке с крупными нагрудными карманами ухватил его за плечо, резко и отрывисто что-то говоря, но советник даже не сразу это осознал. Кореец бросил только один взгляд на лежащих, понял, дернул сильнее, и тут же развернулся, просто потащив командира корабля за собой. Это до какой-то степени помогло Алексею прийти в себя. Задержавшись на трапе и с силой выдрав рукав из руки продолжающего его стаскивать парня, он посмотрел туда, где был берег. Кабельтовых пять, может быть, шесть. Теоретически можно попытаться доплыть. На дворе март, вода ледяная — это не слишком-то похоже на впечатление о Корее как о стране тропиков и вечного лета, какое он вынес из детства, но теперь уже все равно. Кто-то, может, и выплывет.

Штурмовики с ревом прошли над головой: торжествующе, победно. Так ходят на параде. На палубе стоял стон — плохо различимый, даже если прислушиваться. Почему-то на секунду Алексей изумился тому, насколько сияюще-яркой и при этом пятнистой выглядит палуба, но потом сообразил, что так и должно быть, если каждую вторую доску выдрать из настила, расщепить вдоль, сломать в нескольких местах и бросить куда попало среди обломков железа и неподвижных человеческих тел.

Кореец опять сказал что-то грубо и резко. Подбежавший молодой парень без головного убора обменялся с ним несколькими словами и исчез куда-то, как растворился в воздухе. Этого Алексей тоже не понял и удивился. Потом на месте пропавшего появился тот старший капитан-разведчик, которого звали как-то особенно необычно для уха русского человека. Рядом с ним был еще один незнакомый тип со злыми, пронзительными глазами, затравленно озирающийся вокруг. На голову его почему-то была нахлобучена ушанка.

— Туда… — показал разведчик рукой. — Там Давай.

Почему-то «давай», — это было то русское слово, которое давалось корейцам лучше всего, и Алексей согласно кивнул. Минный заградитель осел в воду так, что кормовой срез уже почти касался воды. Крен при этом выправился — скорее всего, это случилось потому, что на таком маленьком корабле почти не имелось продольных переборок. Никакой особой борьбы за живучесть не велось, да и не могло вестись.

Алексей понял, что уже с полминуты смотрит, как старший капитан короткими, скупыми движениями привязывает себя к тому, второму человеку. Тот зло выругался, содрал с себя шапку и неожиданно оказался светловолосым, да и вообще явно не азиатом. На славянина он похож не был — скорее скандинав или англичанин. Так, значит, это и есть тот второй пленный, про которого было сказано «результат»? Старший капитан Ю не колеблясь с размаху ударил пленного в зубы, наклонился и точным движением нахлобучил шапку обратно.

— Волосы закрыть? — машинально спросил Алексей самого себя, вслух. Он до сих пор был как пьяный — судя повсему, его здорово оглушило.

Кореец не ответил. Подняв голову и проводив взглядом опять проревевшие над головой штурмовики, он подергал за соединившую его с пленным сдвоенную веревку, ухватил того за плечи и перешагнул через борт. Всплеска почти не было — вода была уже рядом, но крик раздался двойной — так человек кричит, когда его ошпаривают кипятком.

— Со-ви! — проорал Алексей, надеясь, что младший лейтенант отзовется откуда-нибудь. Того не было, по несколько человек, находившихся на палубе, обернулись на него. Случилась одна из тех малообъяснимых секунд, когда все молча застывают и смотрят друг на друга. Сам он в оцепенении глядел на ползущего среди обломков и вставших дыбом расщеплеиных досок матроса, придерживающего левой рукой собственный живот, трясущийся при каждом его движении. Палуба тоже дрожала: то, как истерзанный, пробитый насквозь кораблик погружается, чувствовалось слишком отчетливо, чтобы это игнорировать.

— Покинуть корабль! — во всю мощь глотки скомандовал Алексей. Он, командир корабля, единственный имел право на эту команду. Никто не мог его понять, никто здесь не знал русского, но корейцы, лихорадочно вдевая руки в сдергиваемые ими с крючьев спасжилеты, делали все, как нужно. Кто-то сунул ему в руки тонкую папку — корабельный журнал, кодовые таблицы, еще какие-то бумаги, и Алексей, проверив, что все правильно, начал плотно, крест-накрест, обматывать ее ремешком бинокля. Закончив и сильно размахнувшись, швырнул в воду, указал рукой — и матросы начали прыгать за борт один за другим.

Нос «Кёнсан-Намдо» начал заваливаться вправо: площади свободных поверхностей внутри корпуса перераспределились как-то ненормально и уходящий в воду корабль начало переворачивать. Раненый закричал — дико, пронзительно. Он не мог даже встать, потому что текущая кровью рана на животе расходилась, выпуская из своего зияющего зева кишечные петли и обрывки сальника.

Капитан покидает судно последним? Может быть — когда имеет такую возможность. Прыгая за борт, Алексей знал, что он последний из тех, кто имеет хотя бы долю шанса добраться до берега. Исключением был, может быть, тот запертый в канатном ящике в нутре задирающегося кверху носа корабля ненормальный пленный, который так хотел жить, если он был еще жив. Но о нем Алексей не вспомнил.

Вода оказалась настолько холодной, что он не сумел даже крикнуть, когда нагрудник и бешено работающие ноги вытолкнули его наверх. Воздух зажало в горле, как тисками, и обжигающий холод начал вливаться внутрь сразу со всех сторон. Сзади, с корабля, кричали. Кричали и спереди. Метрах в трех, совсем рядом, бился и пытался выпрыгнуть из воды совсем молодой матрос. Лет ему было максимум восемнадцать, а то и меньше, но сменяющие одна другую судороги превращали его лицо в лицо сорокалетнего. Собрав волю в кулак и не дав себе думать о том, как судорога может схватить и его, Алексей сделал несколько сильных гребков сначала в сторону, а потом уже к берегу. Погибающий мог ухватиться за него, и тогда его не сбросишь уже ничем.

Сзади загремело и затрещало — так громко, что он услышал и обернулся в перерыве между двумя гребками. «Кёнсан-Намдо» встал вертикально, из воды торчала максимум четверть длины его корпуса, по рубку. Баковая зенитная установка, так и развернутая на левый борт, отчетливо виднелась на фоне неба, как что-то удивительно, невозможно чужое. Можно было не бояться взрыва котлов — их заменял давно сорванный с фундамента дизель, но начавший уходить вниз минзаг мог затянуть спасающихся за собой, и Алексей продолжал грести, изо всех сил работая руками и ногами. Кроль не кроль, брасс не брасс — то по-собачьи, то как-то еще, он мучительно пытался отдалиться от погибающего корабля. Обернулся он еще только один раз и даже почему-то не удивился тому, что последние несколько метров носовой оконечности еще были видны. На его глазах, уже опрокидываясь «на себя», нос минзага ушел под воду со звуком, неожиданно похожим на усиленный в десятки раз всхлип. На поверхности забурлило — и это было все. Корабля не стало. Снова начав работать руками, Алексей поймал отвлеченную, чужую мысль о том, что именно так могла выглядеть гибель «Кронштадта» в сорок четвертом, сумей какой-нибудь из эсминцев — сначала американских, а потом английских — добиться хотя бы пары торпедных попаданий. Тогда бы им было уже не выкарабкаться. «От судьбы не уйдешь», как говорила его бабушка. «Кому суждено быть повешенным, — тот не утонет». А ему, наверное, наоборот…

Потом, уже через минуту, все мысли окончательно вылетели у него из головы. Осталась одна: «Двигаться». И еще «Жить!» Хороший пловец, Алексей рычал от злобы, раз за разом выбрасывая руки вперед и так же раз за разом отталкиваясь ногами от тянущей его вниз воды. Все происходящее вокруг было уже не просто «чужим», ненастоящим — оно окончательно превратилось в ирреальную мозаику, собранную из отдельных картинок, как чужое отражение во вдребезги разбившемся зеркале. Парень-азиат, уцепившийся обеими руками за какой-то деревянный обломок, не более трети метра длиной, запрокидывает глаза и хрипит в попытках ухватить воздух судорожно открытым ртом. Глаза белые, из одних белков. Ревущий «Скайрейдер» проходит в двух сотнях метров над головами спасающихся, с треском дает несколько длинных, хорошо нацеленных очередей, и вода вокруг вскипает. Вниз не нырнуть — и потому, что набитый пробковой крошкой нагрудник держит на поверхности живых, и потому, что это бесполезно, — нормальный человек не может нырнуть так глубоко, чтобы спастись от снарядов автоматических авиапушек. Кроме того, смерть в метре под водой может быть еще хуже.

Заход этого штурмовика оказался единственным — остальные пилоты либо не сочли нужным добивать тонущих, либо решили проявить гуманизм — а может, и просто побрезговали. Алексей ни разу не посмотрел вверх, но откуда-то понял, что тот ушел за остальными, делающими очередной круг. Если не слишком вдумываться в смысл слов, всплывающих в его мозгу, можно было даже решить, что в этом им повезло.

Алексей чувствовал, что его сердце останавливается, пропуская все больше и больше ударов. Каждый такой пропуск вызывал мгновенное почернение в глазах, и под конец он не видел уже почти ничего. Пытаясь контролировать себя, он глядел по сторонам и вперед, стараясь не слишком уклоняться от более или менее верного направления, но силы иссякали слишком уж быстро: он боялся, что не доплывет. Еще одна картинка: мертвое тело, цепляющееся за воду окостеневшими пальцами разведенных в стороны рук, — это было последнее, что он запомнил. Потом зрение отключилось почти совсем, сведясь к какому-то круглому серому окошку в пространстве, похожему на прижатый к борту блокшива иллюминатор. Видеть он начал только тогда, когда почувствовал, что ноги наконец-то коснулись дна.

Его тащили куда-то вверх, под руки, с двух сторон. Помотав головой и выплюнув скопившуюся во рту горькую слюну, Алексей начал выдираться. Прошло уже, наверное, несколько минут с того момента, когда он добрался до берега второй раз, но помутившееся сознание не обнаруживало памяти о них. Как-то это все было… связано — вот, наверное, правильное слово. В свой первый день на этой войне он обнял незнакомого матроса-корейца, неожиданно и необъяснимо тронувшего его своей искренностью — и два месяца спустя оказалось, что это толкнуло давно все определившего для себя военного переводчика командира взвода Хао Мао-ли закрыть его собой от осколков вражеского ракетного снаряда. Потом военный советник Вдовый вытащил захлебывающегося в ледяной воде моряка — и моряки вытащили с пляжа его, неспособного не только двигаться, но и даже просто соображать. Сколько их всего спаслось? Десять человек? Или двенадцать? Считается, что корабль гибнет, когда теряет убитыми и ранеными до трети своего экипажа. Впрочем, это условность: есть масса случаев, когда корабли тонули с минимальными потерями среди экипажа; и наоборот, когда корабль или катер приходил на базу, заваленный телами убитых. На Балтийском флоте ходила легенда о том, что в 1941-м, пока немцы еще не перекрыли море противолодочными рубежами, пройти которые было невозможно в принципе, одну из поврежденных бомбежкой подводных лодок привели в Кронштадт уцелевшие матросы — ни одного офицера на ней не осталось.

С «Кёнсан-Намдо» спаслись немногие, но это можно было и предсказать: под таким огнем, в февральском море, в полумиле от берега… Хорошо еще, что американцы, за исключением одного, не стали их добивать, когда исход их неравного боя был уже виден, как говорится, невооруженным глазом — подумал он снова. А бывает, между прочим, по-всякому. Но — оказались людьми. Военным летчикам легче понять и принять произошедшее, они каждый день ходят лицом к лицу со смертью, и большинство из них не испытывают удовольствия от «сверхплановых» проявлений войны. Хотя еще раз — «всякое бывает»…

Теперь Алексей бежал уже сам, хотя корейские ребята страховали его с двух сторон: советника все еще явственно пошатывало. Одежда промокла насквозь, поделать тут было нечего. Одна надежда — что на войне не болеют. Сзади и с боков стреляли: непонятно кто и непонятно в кого. Машинально проведя рукой по боку, Алексей с изумлением осознал, что кобура на месте, и, не поверив, посмотрел. Это движение на бегу стоило ему потери равновесия, и подпрыгнувшая рывком мерзлая земля ударила его по плечу настолько сильно, что он почти перекувырнулся. Его тут же подхватили, потащили опять — вперед и вперед, куда бы это ни было. Дико, что он не догадался выбросить пистолет тогда же, когда выбрасывал привязываемый к секретным документам бинокль, — «ТТ», пусть он даже называется как-то иначе, весит много. Он мог бы утонуть — и так бы и ушел на дно с бесполезным грузом на поясе. Там, где затонул минный заградитель, глубина была около сорока метров: ему бы хватило, как многим другим из его команды.

Появившийся рядом незнакомый кореец в одной рубахе начал что-то возбужденно выговаривать. Понять его было в любом случае невозможно, но Алексей честно попытался. Что-то об армии, если он правильно разобрал раза три прозвучавший корень «гун». Успели ли они уйти за линию фронта? Если да, то это почти хорошо, но тогда стрельба позади была бы хотя бы чуточку подальше.

— Ю! — позвал он в пространство. — Тае-ви Ю!

Они бежали, и за следующие две — три минуты звуки выстрелов вроде бы приблизились. Оттуда же, сзади. Солнца не было видно из-за туч, но горизонт над правым плечом имел нежно-вишневый цвет, как бывает на рассвете в этих краях. Значит, восток был там, и кто-то, кто вел уцелевших, стремился на север. Логика для второго класса начальной школы, но она ничем не отличалась от той, которая подошла бы для строевого офицера ВМФ. В принципе, линия фронта вполне определилась уже в 1951 году, когда начался «Четвертый этап войны», как его было принято официально именовать. С тех пор она регулярно переползала на несколько километров или даже сотен метров то в одну сторону, то в другую, но в их положении и это может оказаться решающим. Два километра — десять минут хода для их корабля. Как глупо, что их не хватило… Хотя кто знает? Окажись они этой ночью на несколько кабельтовых впереди своего фактического графика движения, и расстрелянный в скоротечной и безнадежной артиллерийской дуэли «Намдо» был бы уже записан на чей-нибудь боевой счет, а сам он, пробитый осколком насквозь, превращался бы в часть пищевой цепочки. Сейчас же он по крайней мере жив.

Часы встали, залитые водой, и сколько они бежали, Алексей сказать не мог. По ощущениям — вечность. Молодой матрос справа, давно начавший хрипеть в полный голос, задыхаясь и на ходу царапая собственную шею, вдруг закричал и повалился на вытоптанный снег, скрючившись, сгибаясь и разгибаясь в безмолвных, уже автоматических, движениях. Над ним нагнулся кто-то из бегущих позади, но это заняло у него секунду. Обернувшийся на ходу, сбавивший на несколько мгновений темп Алексей увидел, как тот прижал пальцы к шее упавшего. На его лице не отразилось ничего, но, сократив расстояние и поймав взгляд советского офицера, бегущий объяснил произошедшее всего двумя жестами: ударом кулаком в грудь и резким перечеркиванием своего горла. Это было доступно.

Алексею уже не было холодно. Пожалуй, при таком темпе бега за несколько часов одежда могла высохнуть и целиком, но пока прогрелся только ее самый внутренний слой. В ботинках уже не хлюпало: вода или выдавилась наружу, или впиталась в кожу. Сдать первым могло что угодно — от ботинок и готовой уже лопнуть кожи ступней до собственно сердца, как у того матроса, которому было лет на пятнадцать меньше, чем ему самому. Изо рта толчками выбивался пар, ноги раз за разом толкали его вперед. Потом бегущие впереди вдруг шарахнулись назад, навстречу ему, — и тут же переменили направление, устремившись влево. Выстрелы стали чаще и разрозненнее; более того, спереди донесся отчетливый сдвоенный звук разрыва.

— Ю! — снова прокричал Алексей, задыхаясь от рези в горле.

Разведчика-корейца он увидел почти сразу же после этого. Из-за сложного перестроения, последовавшего в последнюю минуту, тот оказался практически рядом, все еще связанный с пленным.

— Ю!

Только теперь кореец его услышал, но не стал тратить не сил, ни времени, чтобы выяснить, что от него хотят. Отведя левую руку назад и волоча за собой согнувшегося на бегу американца, он мчался ровно и мощно, как будто ему ничего не мешало. Под правой рукой у разведчика был «ППШ» — единственное оружие, которое Алексей увидел у бегущих, если исключить свой собственный «54»: хлебнувший воды, но чудом, вопреки его собственной воле, уцелевший. Второго разведчика не было видно, хотя это явно он стащил советника с мостика, когда третий заход штурмовиков поставил точку в короткой карьере минного заградителя. Почему все-таки для этой операции не нашли торпедный катер? «Десантников» оказалось не двадцать, а всего двое, а нужный пленный так вообще один. Даже устаревший глиссирующий катер, из тех, что передавались китайцам, мог вывезти всех и уйти за остаток ночи так далеко за линию фронта, что там можно было хоть выброситься на берег — лишь бы сохранить непонятный «результат» рейда. Стоил ли этот результат гибели такого количества людей? Это было не просто неизвестным — Алексей осознавал, что ответ на этот вопрос он может не узнать вообще никогда. Впрочем, и это его устраивало, если бы на него где-то там, далеко, ответили: «Да».

Состоящая из измученных, шатающихся от усталости людей группа бежала вперед — теперь больше на северо-восток, чем прямо на север. Растягиваясь на бегу, они все более отрывались друг от друга, пока наконец цепочка не «растворилась» совсем. Несколько человек вообще куда-то делись — просто пропав из виду. Того, как они упали или свернули в стороны, Алексей не видел, но вот все-таки… Он мотал головой на бегу, стремясь разогнать опасное оцепенение, затрагивающее пока один только мозг, но явно способное разлиться и на все тело. Тогда — все…

Поясница отдавалась болью при каждом ударе ног о поверхность земли, но холод действительно ушел. Хотелось надеяться, что если он продержится еще час, кореец выведет куда-нибудь, где можно будет или переодеться, или хотя бы раздеться догола и высохнуть у огня. Это будет здорово!

Почерпнув силы от возникшего в его воображении образа пламени, разведенного в очаге низкой фанзы, целиком скрывающейся в тени сопок, Алексей прибавил ходу, рванувшись вперед еще быстрее. Это его и спасло. Пришедшая откуда-то сзади длинная очередь вспорола снег за его спиной, мимоходом свалив высокого матроса, бегущего с такой страшной гримасой на лице, которая могла бы заставить заплакать ребенка. Это был второй из тех, кто вытащил советского военсоветника наверх с пляжа, куда они выкарабкались. Уже падая, убитый, но все еще живой, он надеялся, что офицер вернется, поможет ему встать, но тот только обернулся и тут же исчез в сгустившейся темноте.


— Туда… — выдал старший капитан Ю одно из немногих знакомых ему русских слов. На бегу он поднял одной рукой автомат и дал короткую неприцельную очередь в сторону стрелявшего по ним — хотя бы просто напугать. Пленный американец дернул разведчика назад, и от неожиданности Ю едва не поскользнулся, тут же развернувшись и направив на того ствол. Нет, это была не попытка побега — пленный просто рухнул, то ли от невыносимой уже усталости, то ли споткнувшись, и теперь пытался встать.

Переодетый в корейскую форму, с завязанными под подбородком тесемками шапки, американец не мог рассчитывать на то, что его немедленно опознают, как своего, и пытался убраться из-под огня точно так же, как и все остальные. Хвост их растянутой цепочки уже отсекли огнем, и, потратив секунду на то, чтобы дать пленному встать на ноги, старший капитан Ю почти равнодушно смотрел, как несколько матросов из экипажа потопленного вражескими штурмовиками корабля, отставшие от других на полсотни метров, мечутся, пытаясь спастись от полосующих землю очередей. Пули взбивали слежавшийся снег, как хорошая хозяйка взбивает подушку: одна за другой темные фигуры валились на снег. Ни у одного из них не было оружия, но когда такое останавливало кого-то на этой войне?

Советский офицер, которому заминка окончательно позволила догнать разведчика, бежал сейчас рядом. Прыгая через сугробы в своих куцых флотских ботиночках, он придерживал на боку кобуру, но даже не пытался достать из нее полностью бесполезный на такой дистанции огневого боя пистолет. И то, и другое добавляло к нему уважения, пусть и не слишком осознанного. Несколько десятков таких прыжков, не обращая ни малейшего внимания на снежные фонтанчики, поднимающиеся вокруг, на очередное кувыркнувшееся под ноги тело — и они проскочили, уйдя под защиту гребня далеко, на километр с лишним тянущегося от ближайшего холма. Пока можно быть довольным и этим, а там будет видно.

Ломающие отлично разработанный план обстоятельства, проявляясь одно за другим, превращали их операцию во что-то, лишь незначительно отличающееся от понятия «фарс», но они же делали ее более реальной, более укладывающейся в представления о том, что должно происходить на войне. Разгром штаба вражеского батальона — даже одно это само по себе окупало все произошедшее с ними: с самого начала и до самого конца. Однако то, что у него не было ни одной лишней минуты, чтобы распихать по карманам даже лежащие на виду документы со стола убитого им майора, лишало успех большей части смысла… Верно? Да, если забыть то, что сказал ему пленный, когда понял, что шутки кончались совсем. Сказанное снова перевернуло все с ног на голову. Или наоборот, с головы на ноги: смотря как такое воспринимать. Именно после этого, после долгих лет перетекающих одна в другую войн и не намного отличающегося от них мирного времени, старший капитан КНА Пак Хен Ю впервые осознал, что он наконец-то полностью готов умереть. Он целиком, до конца и навсегда, выполнил долг перед страной за себя и за своих ребят. Оставалась формальность — довести драгоценное знание до тех, кто способен обратить его на пользу КНДР. Будет ли это на пользу союзникам — китайским и советским товарищам — это решать уже не ему. Но скорее всего да, потому что и на войне, и в политике важнее и ценнее знания нет ничего. Тем более — такого…

Успел ли русский передать сообщение о том, что корабль гибнет? Вероятно, успел. «МиГи» не пришли его прикрывать, но уж это удивительно не было: от их аэродромов до восточной оконечности линии фронта минимум полчаса лета — все определилось гораздо раньше. Встреть их лисынмановцы на пляже пулеметным огнем, там бы все и закончилось, но им удалось уйти до прибытия первых грузовиков с солдатами. Русский, что бы там ни казалось, сработал умело, почти добившись успеха. До нейтральной полосы они недотянули, наверное, километра два. Это та зона, докуда давно уже не дотягивается ответственность стреляющего во все, что двигается, режущего друг друга ночами, зарытого в землю боевого охранения; но при том — все же слишком близко для дислокации основных сил полкового звена, иначе бы оно несло слишком большие потери от беспокоящего огня даже среднекалиберных минометов.

Происходящее так и называется: «Война передовых охранений» — пусть подобного термина и нет ни в одном учебнике или наставлении. Но гораздо более неожиданным и опасным стало то, что их немедленно начали загонять. Группка обессиленных, почти безоружных людей, бегущих в надежде проскочить между двумя опорными пунктами врага, шарахающихся из одной стороны в другую, — это была насмешка над тем, что представляли собой погибший корабль и его собственная разведгруппа всего какие-то сутки назад. Но у него был пленный, который знал — и это меняло все.

Узел 8.1 Середина дня 5 марта 1953 года

У мертвой змеи не остается яда.

Старая поговорка.


— Ты знаешь, я не сомневался. Почти с самого начала не сомневался…

Военный советник при флагманском минере ВМФ КНА капитан-лейтенант ВМФ СССР Вдовый, хрипло дыша, сидел на снегу, привалившись к ледяной броне всей спиной, и наслаждался. Он был среди своих. Теперь, как бы все ни закончилось, все будет хорошо.

— А несколько дней назад как вспомнил вас троих, так с тех пор вообще минуты считал, когда же вы появитесь…

— Погоди.

Майор высунулся из-под прикрытия, и тут же в десятке сантиметров от его щеки в сталь со звоном ударила пуля.

— Хороший стрелок, — спокойным голосом отметил он, тихонько опускаясь назад, вниз. — Подождем еще минуту, ладно?

— Я не тороплюсь, — со смешком отозвался Алексей, вызвав ответные улыбки у всех, в том числе корейцев, явно ни слова не понимавших по-русски — за компанию. Из экипажа самоходки уцелело аж трое, из десанта — двое, включая татарина. Помимо них рядом оказались командир корейской разведгруппы с пленным и советский «инженер — старший лейтенант» из разведки. Остальные были незнакомыми.

С час назад семь или восемь человек, включая самого Алексея, сумели если не прорваться, то просочиться в какой-то залитый зеленовато-синей наледью овраг, выведший их почти на километр вперед. Слово «отстреливались» не подходило — автомат разведчика огрызался уже совсем редко, а капитан-лейтенант не стрелял, потому что не видел, в кого — так что они просто бежали. Потом, в какую-то из пауз, старший капитан вынул из набедренного кармана два алюминиевых цилиндра бесствольных ракетниц, прижал их ногой к широкому валуну, и через секунду в небо ушли два сияющих белых шара сигнальных ракет.

Алексей, уже потерявший какую-либо надежду, думал к этому времени только о том, что в плен ему попадать нельзя ни при каком раскладе. Даже выстрел в собственное, и без того имеющее не слишком правильные черты, лицо не изуродовал бы его до неузнаваемости, но другого выхода Алексей не видел: попытки объяснить корейцу, что от него потребуется, когда для этого придет время, провалились. Тот не только ничего не понимал, но и не пытался — слишком много сил отнимал у них всех бег.

Четверть часа спустя, когда их осталось всего пятеро, впереди неожиданно начался самый настоящий бой — со стрельбой из всех видов оружия, криками и обильно поднявшимся вверх дымом. Столкнувшись с группой бойцов с сине-красными флажками на штыках и буквально прикрываясь их телами от пуль, летящих, как казалось Алексею, со всех сторон, они пробежали еще метров двести. Потом все вокруг как-то почти одновременно куда-то исчезли, и не зная, что делать, он пополз дальше один, чудом сумев наткнуться в какой-то воронке на уже раненного к тому времени старшего капитана Ю с пленным американцем и на неожиданно знакомое лицо — старшего лейтенанта Петрова, с которым они пересеклись в Йонгдьжине.

«Интересные пошли времена», — подумал тогда Алексей, не слишком даже уверенный, что он не бредит, контуженый и лежащий под каким-нибудь высохшим кустом с залитыми кровью и ничего не видящими глазами. Да, времена начались странные — если советские военные инструкторы при КНА появились на поле боя, да еще с оружием в руках. Впрочем, придраться к такому было сложно: теоретически к этому моменту они были уже на «своей» стороне линии фронта, и если бы не смешавшиеся в одну кучу из-за чередования атак и контратак остатки подразделений, ни один лисынмановец не имел бы ни малейшего шанса получить пулю, выпущенную человеком, родившимся на три тысячи километров севернее.

Сейчас, после того как две последовавшие почти без паузы атаки были отбиты, а он был все так же жив, Алексей испытывал почти счастье, поэтому и скалился, делясь своим удовольствием с миром. Разведчик-кореец, тоже до сих пор живой, гладил ладонью целой руки ободранную до крови щеку. Это была не рана, а просто глубокая ссадина, хотя болеть такое должно было здорово. Но и он улыбнулся тоже — будто понял. Неподвижно лежащий у него под боком пленный, на которого поглядывали все, моргал так часто, будто собирался плакать. Руки у него были снова связаны за спиной, поперек коленей лежали ноги старшего капитана. По мнению Алексея, смысл этого был в том, что разведчик не собирался давать тому ни малейшего шанса вскочить и броситься под пулю.

— Эй! Балтиец!..

Младший брат майора, капитан, позвал его, сложив ладони рупором. Алексей обернулся, помахав рукой. Вторую самоходку подбили всего метрах в тридцати от командирской, и из ее экипажа не выскочил никто. Третью, в которой находился «второй Чапчаков», — еще дальше, почти в сотне метров: чтобы докричаться туда, требовалось приложить немалые усилия. Четвертая «ИСУ-122», сумевшая вывернуться и сжечь оба разделавших их «Паттона», ушла назад, и хотя мощный дизельный двигатель время от времени взрыкивал где-то невдалеке, видно ее не было, только слышно. Наверное, это и к лучшему: шум двигателя и взлязгивание гусеничных траков хорошо слышали те, кто по ним стрелял, — и это должно было охладить их пыл.

Были и другие детали, ложащиеся в ту же колею: скажем, чуть дальше впереди чадил легкий полугусеничный бронетранспортер «МЗА1», в который попало в самом начале, когда бой еще не вышел из категории «встречного»; вокруг него валялось несколько тел, разбросанных взрывом. Горький черный дым горящих американских машин сейчас сносило прямо на них, и это было здорово — он отлично маскировал уцелевших и тот маневр, на который они рассчитывали.

— Чего?! — проорал Алексей, вновь закрутив ладонью над головой. Капитан ответил что-то, но слов было не разобрать: слишком уж далеко, да и шумно тоже. Ударившая в подбитую самоходку пуля снова со звоном выбила четкую, долго висящую в воздухе ноту — такую, что хотелось ковыряться в ухе, пытаясь от нее избавиться. Потом снова стал слышен редкий треск винтовочных выстрелов невдалеке да резкий, узнаваемый, рокочущий вой «ДШК» рядом. Крупнокалиберный пулемет, установленный на самоходке Леонида, играл сейчас на поле боя такую роль, какую может играть дворовый хулиган, оказавшийся на вечеринке гимназисток. Пока его не задавят, никто не имел ни малейшего шанса высунуться и добить уцелевших..

К сожалению, местность здесь не слишком подходила для танковых боев (что и было продемонстрировано полчаса назад), а сектор огня единственного действующего пулемета оказался весьма ограничен. Пока он не подпускал к подбитым машинам проявляющих разумную осторожность солдат врага, у них имелись хорошие шансы удержать позицию по крайней мере до темноты. К сожалению, несколько спрятавшихся среди елок умелых пехотинцев с автоматическими винтовками не позволяли им сделать ничего больше этого: двое убитых из остатков выручившей их роты лежали тут же, в метре или двух от стального остова, упершегося в пространство 122-миллиметровой пушкой. Это был пат. Сначала он их устраивал, теперь — нет.

— Прошла минута-то… — заметил Муса, поглядывая на майора с таким прищуром, который можно было бы назвать нарочитым, не будь он у него почти постоянным. Татарину, типы выражения лица которого Алексей отлично запомнил еще с поезда, явно было не смешно. — Может, я рискну, товарищ майор?

— Не терпится тебе? — отмахнулся тот. — Сиди, не высовывайся. Вот сейчас нам…

Борис не договорил: в небе повис раздирающий уши рев. Все пригнулись, ожидая удара, вспышки объемного пламени, — всего того, чем сопровождается пролет вражеского самолета на такой малой высоте. Но скользнувшие над головами штурмовики исчезли, не сбросив ничего, и сидящие переглянулись, разгибаясь.

— Не пришли, значит, «МиГи», — сказал Алексей в пространство. Его все еще трясло от пережитого недавно напряжения, но пробирающий уже до костей холод от брони помогал: возбуждение понемногу уходило. — Может, оно и к лучшему, конечно… Проще себя чувствовать можно… А то меня последние несколько недель и дней не оставляло впечатление, что вот-вот судьба войны решится, а тут… Как из пушки по воробьям. Корабль мой утонул, от всего экипажа три или четыре матроса уцелело, разведгруппа вон корейская — в клочья. Контратаки туда, контратаки сюда, воронки от мин по всему полю… А все ради одного пленного. И старший капитан такой довольный сидит, будто кот, сметаны наевшийся. А сидит он, между прочим, у подбитой самоходки, которая с миллион рублей, наверное, стоит. Товарищ Петров, ну скажите вы мне, ради бога — какого черта все это было?

Азиат с русской фамилией потянулся. Лицо его каждый раз вызывало у Алексея муку — эвенк он, якут, якут с русским, или это вообще не сибирская кровь, а действительно азиатская… Автомат, в котором советник не без напряжения узнал «ППС-43», лежал у него на коленях, но чтобы разведчик стрелял, он пока не видел. Даже когда их зажали перекрестным огнем и каждую минуту можно было ожидать, что ревущая цепь набегающих на них лисынмановских солдат ворвется в полуосыпавшуюся траншею, старший лейтенант продолжал наблюдать, командовать — только не стрелять.

Подошедшие в последний момент самоходки расстреляли атакующих с большой дистанции, позволив Ю с его пленным, Алексею и еще полудюжине человек откатиться назад, но предчувствие победы оказалось ошибочным: сначала их накрыл откуда-то взявшийся станковый пулемет, пусть и быстро уничтоженный, а потом появились «Паттоны» с бронетранспортерами, в скоротечном встречном бою с самоходками разменявшие себя на них. А теперь их, кажется, обошли.

— Знаете, товарищ капитан-лейтенант, — отозвался старший лейтенант Петров. — Если бы вы не были старше меня по званию, я бы сказал вам: «Не нойте». Ну просто чтобы вы прекратили задавать глупые вопросы, по крайней мере, пока мы не выберемся… Говорит вам что-нибудь слово… — Он неожиданно замолчал, придвинулся ближе, согнувшись, и пальцем вывел на вытертом снегу слово «ЗАРИН».

— А? — глупо переспросил Алексей, вытягивающий шею, чтобы лучше разглядеть надпись. — Да говорит, конечно, что я, совсем, что ли… Хотя…

Он подумал, неожиданно потеряв уверенность в правильности первой своей мысли. Вряд ли инженер — старший лейтенант имел в виду Станюковича и графа Толстого — но что тогда?

— Вице-адмирал Зарин, — Аполлинарий Александрович, да?

Герой первой обороны Севастополя, но он тогда был капитаном первого ранга… Командовал артиллерией всей Северной стороны… Именно он, кажется, и предложил затопить корабли в проливе, да? Или это не тот Зарин, а который уже Сергей Аполлинариевич? Который в 1893-м разбил «Витязь» у полуострова Нахимова… И это ведь рядом совсем, да? Тот?..

За секунду в голове Алексея пронеслось что-то смазанное, из подростковых книг — про затонувшие сокровища, которые ищут сотни лет и находят в результате головокружительных операций. Образ мелькнул и пропал: последнюю фразу Алексей произнес уже менее уверенно — в том числе и потому, что разведчик захихикал, утирая рукой грязное лицо. Кроме того, его поразило выражение на лице пленного, вдруг дернувшегося так, что Ю хлопнул его ладонью по глазам, как хлопают комара.

— Ладно, — сказал разведчик, отсмеявшись. — Считайте, что вы не угадали. И, может, оно и к лучшему, как вы и сказали.

Но то, что с вашей стороны это выглядит — я имею в виду все вместе взятое — как стрельба «из пушки по воробьям» — просто здорово. Так оно и должно казаться до самой последней минуты. А лучше и вообще до упора… Дело совсем не в этом…

Откуда здесь, вплотную к линии фронта, взялся советский разведчик из «тех самых», «инженер — старший лейтенант» объяснил ему буквально в двух словах, когда нашел для этого секунду. Старший его команды, что бы она на самом деле собой ни представляла, ждал возвращения минного заградителя в Ионгдьжине, как было предусмотрено планом. Но еще по крайней мере несколько человек с полномочиями, позволяющими поднять в безнадежную атаку как минимум роту, ждали условного сигнала вдоль всего «восточного выступа» — очень надеясь, что этот сигнал не придет. То, что «Кёнсан-Намдо» может быть потоплен, похоже, расценивалось как вполне вероятное событие. Подумав, Алексей решил, что это весьма и весьма серьезно характеризует проводимую операцию и качество ее подготовки, какую бы скрытую цель операция ни имела.

Продолжить разговор им не дали: спереди-справа застучало, потом взревело разрывами. Втянув голову в плечи, они ждали. Двадцать секунд — и густо, почти без перерыва следующие друг за другом разрывы угасли. Старший капитан подал какую-то команду, и майор Чапчаков, имя которого Алексей на секунду забыл, проорал: «Встать! За мной!» Сам он задержался всего-то на мгновение, потому что, оглянувшись, запнулся взглядом за пулеметчика, бившего звонкими, длинными очередями с рубки самоходки младшего из двух братьев. «А он как же?» — подумал Алексей, и за эту секунду все уже рванулись вперед и вверх.

— Вперед!

Нетерпеливая, рваная команда, пришедшая спереди, была уже лишней: испугавшись того, что свои могут принять его за труса, он бросился за удаляющимися спинами, скачущими и качающимися уже далеко впереди. Страх собственной трусости напугал Алексея гораздо больше свистящих вокруг пуль. Кто-то рухнул почти ему под ноги, хрипя и катаясь по снегу, но он, все равно не способный ничего сделать, не обратил на это внимания. Пистолет — статусное оружие офицера, бесполезное в пехотном бою, — оказался у него в руке, и чтобы прогнать свой страх, Алексей дважды выстрелил вперед, в широкий просвет между спинами, откуда мельтешило далекими вспышками.

Продолжая бежать, крича что-то неразборчивое, с радостью видя, что сумел нагнать своих, он встроился в редкую цепь, короткой командой советского майора и корейского старшего капитана развернутую влево. В памяти опять мелькнуло что-то узнаваемое, из детства, когда отец был молодым и живым, а убитый в сорок третьем Гошка подсаживал его на дерево, чтобы брату было видно: полуэскадрон разворачивается на полном скаку, вытягивая нитку самых лихих всадников параллельно цели их вытянутых вперед клинков. Караколь?

Он не успел додумать, как такое может называться в пехоте, — цепь вломилась в кустарник, пробивая его телами. Шапку рвануло крупной веткой, едва не оборвав завязки, справа кто-то ахнул, и обернувшийся на этот раз Алексей увидел, как всплескивает руками молодой боец-азиат, чем-то вдруг неуловимо напомнивший ему погибшего Хао Ли. Прыгнув к нему и подхватив падающего, он продрался вперед — и его дождались, приняли обвисающее на руках тело, сунули в руки оружие.

— Давай! — крикнул ему по-русски кто-то знакомый, но не узнанный; перед глазами мелькнуло совершенно белое лицо пленного, искаженное дикой гримасой, и все снова побежали вперед. Потом была опять остановка, на минуту, не больше — перевести дух, пока кто-то, кто ими командовал, осматривался, стоя в полный рост. Еще рывок — и уцелевшие наконец-то врываются в осыпавшиеся окопы и тут же ложатся.

— Молодец, — понял Алексей слово, сказанное в ту секунду, когда он снова получил возможность слышать. Это оказался Петров — странный человек, похожий лицом и голосом на представителя едва ли не половины народов Советского Союза, смешанных вместе в нем одном.

— И автомат подобрал, и помог даже кому-то — я видел. И вообще молодец, я не ожидал…

Он исчез куда-то из поля зрения, не договорив, но сил не было даже просто на то, чтобы повернуть голову. Потом все-таки пришлось, потому что появилось ощущение, которому Алексей даже не сразу поверил. Поглядев сначала вбок, чтобы никого не было рядом, он свел руки вместе, с усилием подложив их под себя, чтобы суметь перевернуться. Автомат зацепился за что-то ремнем, и с отпущенной ветки сорвался снег, обсыпав его лицо. Это помогло удержать на нем такое выражение, какое не привлекло бы к себе лишнего внимания. Ой, мама, что же это… Согнув ноги, Алексей уткнулся подбородком себе в грудь, зажмурив глаза. Как же это вышло? Ведь он же не трус! Вспомнив, как он бежал, стреляя, как стоял на палубе погибающего корабля, с ненавистью глядя на разворачивающиеся штурмовики и туго обматывая ремешком чужого бинокля папку с документами, которые в подобных случаях положено уничтожать, он снова помотал головой. Нет, этого не должно быть. Но случилось… Господи, ну почему же?

Спереди что-то закричали по-корейски, потом то же самое повторили ближе, справа. Ему показалось, что это были голоса обоих разведчиков: Ю и Петрова, удивительно хорошо подошедших друг ко другу. Как же он сможет теперь встать… Разве что застрелиться прямо здесь — вот и весь выход.

— Приготовиться к движению! Полуминутная готовность! — передал откуда-то сзади молодой голос. Капитан, «младшой», как звал его майор, Борис. Вставать придется при нем.

— Пошли!..

Команда была неуставная, но о том, остался ли среди них хотя бы один «настоящий» пехотинец, Алексей не имел понятия. Каждый имел свою воинскую специальность, а пехотинцами, знающими, как положено вести общевойсковой бой на отходе, не были даже Ибрагимов с Чапчаковым-старшим. Или были?

Поднявшись, Алексей сделал отчаянное усилие, чтобы не посмотреть вниз. Это сработало: обогнавший его Ленька даже не покосился, и когда он перешел на бег, заняв свое место в формируемом строю, никому в голову не пришло разглядывать, как советский военсоветник подволакивает ноги, стараясь, чтобы моча вытекла из брючин как можно быстрее, за первые же шаги. Никому не было до этого дела — потому что вид у высокого крепкого мужика со злыми, плотно сжатыми губами и с «ППШ-43» в руках был достаточно серьезным даже для того, кто не видел его в деле в течение последних полусуток. Большее внимание мог привлечь клок ваты, вырванный пулей из его шапки и теперь болтающийся возле уха, но и в этом в конце концов тоже не было ничего особенного.

На бегу Алексей постарался приблизиться ближе к корейскому старшему капитану. Почему-то ему показалось, что этого человека пули обходят. Это было нелогично, но на войне суеверия воспринимаются всеми как нормальная часть жизни. Сам же старший капитан Ю, забросивший пустой автомат за спину и теперь бежавший с винтовкой, подобранной у убитого, обернулся на него только раз. Болезненно-напряженное выражение на лице советского военсоветника не удивило его ни на секунду. Это был моряк, и даже само то, что он сумел выжить в беге по ближайшим вражеским тылам, в десятке уложившихся в последние часы скоротечных огневых стычек с флангами цепей вражеских «загонщиков», от которых на ощупь ищущий оптимальный маршрут разведчик сумел увернуться лишь самым настоящим чудом, выгадав себе и оставшимся нужные для получения хотя бы какого-то шанса десятки минут… Все это характеризовало моряка более чем хорошо. Смерть Молодого Сонга, исчерпавшего свой немалый предел везения на этой войне и не вышедшего из воды после гибели корабля, тронула старшего капитана больше, чем это должно было случиться. Молодой Сонг или попал под единственный заход вздумавшего пострелять по беззащитным плывущим людям штурмовика, или просто захлебнулся в ледяной воде. Последний боец группы, равной которой у него не было еще ни разу, погибший в тот момент, когда впервые становится виден конец этой войны — пусть не победой, пусть перемирием, но хоть какой-то, — сейчас он стоял у старшего капитана перед глазами, звал его за собой. Глупо, но бегущий сзади и сбоку русский, со свежим, не промерзшим еще крупным мокрым пятном, стекшим вниз из промежности, и при этом с автоматом в руке, внушал старшему капитану уверенность в том, что все в итоге окончится более или менее благополучно. То, как он сейчас выглядит — это на самом деле не имеющая никакого значения ерунда. Такой не подведет и не остановится. В бою на суше толку от него, может, будет и не много, но в том, что он не поднимет руки, можно было быть уверенным.

— Я вот еще чего не понимаю… — сказал ему русский, когда все они рухнули в очередной раз, накрытые прицельным огнем с неожиданно большой дистанции. Секунду заняло определить, откуда приходят пули, звонко щелкающие в ветви и стволы деревьев, осыпая с них смороженный в крупу снег. Потом Ю сделал майору знак рукой: «Лежи, лучше переждать».

— Откуда здесь «ИСУ» оказались-то? Ведь мы где угодно выйти могли?

Прислушивающийся к перестрелке позади разведчик покосился на него с удивлением — из сказанного он понял разве что слово «мы».

— Чосон, — намекнул он русскому, — Чосон Ин-Мин Кун. Чосон маль. Чосоно. Ури маль[110].

Здесь старший капитан уже ухмыльнулся. Он мог привести еще пару синонимов, но до моряка уже дошло, и он заметно смутился. Забылся от всего пережитого. Немудрено, конечно — но эта заставило его едва ли не покраснеть, поерзав на земле еще больше, лишь бы не было видно случившееся с ним. Это мелочь, разумеется — на войне старший капитан Ю видел такое не раз, но никакого языка не хватит, чтобы это объяснить.

Коротким свистом он подозвал к себе советского разведчика, выручившего их в самый тяжелый момент, когда их зажали окончательно и старший капитан уже определялся, не пора ли кончать «химика» и умирать так, как это давно было решено. Разведчик двинулся к нему почти сразу же, довольный, быстрый, не преминув потратить еще секунду, чтобы оскалиться в лицо уже полностью сломленного пленного, дернувшегося в явственном ожидании удара. Жестом ладони кореец указал нетривиальному представителю «инженерных войск» на моряка; разведчик подполз, и они обменялись несколькими словами. Вникать в разговор русских Ю даже не пытался, хотя в очередной раз поразился тому, насколько важное значение Москва придала успеху этой операции, рискнув сразу несколькими своими людьми: разведчиком, моряком, артиллеристами.

Только теперь, когда пленный сказал ему все, стало ясно, что подобное решение было абсолютно верным. Но ведь еще сутки назад даже этого не мог с уверенностью знать никто! И тогда, и еще раньше подобная операция могла показаться — а некоторым, вероятно, и показалась — либо излишним риском, либо прямым подрывом позиции коммунистических сил в сложившейся обстановке. Пока политическая игра по схеме «Американский империализм расширяет сферу своего влияния, не считаясь ни с чем» шла правильным ходом, ситуация была настолько ясна, что отдельные доказательства отлично в нее укладывались. Регулярные и каждый раз якобы случайные атаки в районе китайских Аньдунского или Мукденского аэроузлов, и даже по советским аэродромам… Сбитые над китайской территорией «Сейбры» — последний случай, даже со взятым в плен американским летчиком, имел место уже в январе[111]. Он вызвал в ООН очередной скандал, по времени пришедшийся так удачно, что генерал Ли Сан Чо сказал по этому поводу: «Идеально». И так далее: десятки эпизодов, сотни неопровержимых документов — обычные вооружения, примененные по заведомо гражданским целям и целям на территории сопредельных государств, включая Советский Союз, бактериологическое оружие — по КНДР и Китаю. Химическое оружие.

И в то же время американцы хоть и подозревают, но до сих пор еще не имеют возможности доказать, что Советский Союз впрямую помогает своим изнемогающим в неравной борьбе стратегическим союзникам. Пленки с записями радиопереговоров летчиков значат мало: советские инструкторы учат китайцев еще с конца 1930-х годов. Попади кто-то из советских военнослужащих в плен, и все поменялось бы радикально: картина происходящего усложнилась бы многократно, опять отодвинув и так-то держащуюся на волоске надежду на заключение давно нужного всем перемирия — отсрочив ее на месяцы или даже годы, за которые будут убиты очередные сотни тысяч людей. Но все же Сталин, Разуваев и Котов-Легоньков пошли на этот риск, и можно только догадываться, какие выгоды получит от этого их страна. Ему, офицеру разведуправления КНА, хватит и того, что есть. Того, что он узнал, подержавшись за подбородок пленного и выдав ему несколько нечасто встречающихся в употреблении английских слов: настолько это было важным. Теперь — только бы дожить.

Стрельба вроде бы затихала, и старший капитан Ю отдал очередную команду. То, что им до сих пор не удалось оторваться от преследования так, чтобы не получить в спину американского капитана пусть даже случайную шальную пулю, ему чрезвычайно не нравилось. Впереди было тихо, но и это выглядело как-то странно. Уставы КНА и тактические наставления КНД предусматривали, что при вынужденном отступлении поочередно оставляемые заслоны должны держаться на своих позициях до последней возможности, давая время основным силам подразделений отойти на следующий из заранее подготовленных оборонительных рубежей. В то, что вломившиеся в позиции частей коммунистов враги могут идти вперед беспрепятственно, старший капитан не верил. Это было попросту невозможно — сзади стреляли до сих пор. Неужели растративший людей и боеприпасы на то, чтобы дать остаткам возвращающейся разведгруппы пройти линию фронта, командующий данным участком обороны одновременно позволил контратаковавшему врагу ворваться в его окопы, как говорится, на своих плечах? Разумеется, это было просто предположение, основанное в первую очередь на грохоте и треске позади: опытному уху они могли сказать очень многое. На самом деле все могло быть еще проще — лисынмановцы оказались готовы к неожиданностям лучше, чем этого хотелось бы, и превосходство в огневых средствах позволило им добиться успеха. В пользу этого предположения говорило и появление на поле боя вражеской бронетехники, успешно парировавшей действия драгоценной батареи тяжелых самоходных орудий из состава распотрошенного вдоль линии фронта танко-самоходного полка РГК, их главного козыря.

Зная цену даже малого успеха на этой войне, американцы и лисынмановцы наверняка будут развивать его, не считаясь с потерями, бросая в микроскопический прорыв все, что у них найдется под рукой. Можно без большого труда представить себе, что даже если все началось с атаки сравнительно полнокровного батальона южнокорейской армии, усиленного парой американских танков и несколькими бронемашинами, то уже через три — четыре часа за несколько квадратных километров корейской земли станут насмерть драться уже целые полки. И опять все упрется во время, только в него… Застать врасплох здесь уже никто никого не сможет, и все превратится в запутанную мясорубку, состоящую из артиллерийского и минометного огня, а также действий пехоты и отдельных бронеединиц, способных продержаться в огне достаточно долго, чтобы успеть окупить свою постройку. Сверху на все это будут наложены десятки вылетов вражеской штурмовой и бомбардировочной авиации — и их будет тем больше, чем выше окажется накал боя на земле. Потом откуда-нибудь с моря подойдут несколько эсминцев — ну и так далее.

Командиры частей корейских коммунистов и китайских народных добровольцев станут изо всех сил тянуть время до ночи, пытаясь сохранить хоть какой-то порядок, позволивший им хотя бы попытаться восстановить положение к утру. Это тоже было почти привычно, и очень, очень знакомо. Подобная война шла здесь не первый год. А он, везучий разведчик, был сейчас обращен к ней спиной, вытаскивая за собой не только того самого человека, ради которого за последние часы умерли десятки людей, но и людей, бесполезных для чего-либо, превышающего по своему значению автоматную и винтовочную трескотню позади — последних живых еще моряков и уцелевших ребят из экипажей самоходок.

— Воздух!

Это слово, произнесенное на чужом языке, старший капитан не понял, но через секунду услышал и сам. Не останавливаясь, он указал вправо стволом японской винтовки, известной как «Удлиненная, образца «99»», и все тут же ускорили бег, стараясь добраться до примитивного укрытия до того, как их безнаказанно расстреляют с воздуха. Пленный замешкался — то ли отупев от сочетания непрекращающейся физической и психической нагрузки, то ли действительно пытаясь выразить таким образом свой протест в отношении происходящего. За это кореец без малейшего почтения влепил ему по загривку ладонью свободной руки.

Ревущие тени скользнули над головой, ощущаясь всем телом, всеми рецепторами кожи, как чудовищная, невыносимая опасность. «Тандерджеты»? Ему даже не надо было поднимать голову, чтобы опознать самолеты как вражеские — настолько узнаваемым был звук работы их реактивных двигателей. Сбросят или нет? Ю даже не стал падать на землю, пытаясь закрыть пленного собой — настолько это было бесполезно. Ему хотелось верить, что группка пеших людей, удаляющихся от поля боя и ничего не несущих на себе, не станет для вражеских пилотов таким соблазном, что заставит их израсходовать боевую нагрузку. В конце концов, в считанных секундах полета отсюда они могли найти гораздо более важные цели — в том числе и ту самую самоходку, которая сожгла оба вражеских «Паттона». Цела ли она еще? Очень может быть, что да, потому что живучесть советской «ИСУ-122» в создавшихся условиях, то есть в роли тяжелого самоходного орудия непосредственной поддержки пехоты, может быть весьма высока. Тянуть вперед, на «прямую наводку», ствольную артиллерию американцы и южнокорейцы не будут, поскольку должны знать, чем такое обычно заканчивается. Состоящими на вооружении их частей реактивными противотанковыми ружьями взять ее будет непросто, а стрелять по одиночной, хорошо бронированной цели из-за горизонта, поданным корректировки — пусть попробуют. Так что остается только авиация. Впрочем, командир «ИСУ» уже проявил себя как достаточно хладнокровный и умелый офицер, поэтому он наверняка догадался не геройствовать, а немедленно после выполнения своей главной задачи уходить в тыл, спасая свою золотую, по меркам этой войны, машину. Все рухнули в идущую вдоль узкой дороги канаву и начали расползаться. Прищурившись, старший капитан смотрел вверх. Достоверно определить тип машин он не смог: слишком уж высоко, но по звуку — точно реактивные. Впрочем, неизвестно, лучше это или хуже, потому что винтовые бомбардировщики и штурмовики берут столько бомбовой нагрузки, сколько не унести ни одному реактивному самолету — если не считать советский «Ил-28», которого в этих краях пока не водится.

— Дальше, еще дальше!

Русский разведчик, внешне почти ничем не отличимый от нормального ханьца или корейца, крикнув что-то своим, рухнул рядом — и опять взрыкнул на попытавшегося посмотреть на него пленного, придавленного рукой старшего капитана.

— Мы что, ждать будем? — спросил он по-корейски. — Слушай, Пак, мне здорово не нравится, как за нами идут. Мы уже на полпути к Гензану должны быть, а все через плечо оглядываемся: догоняют нас или нет…

— Погоди, — попросил его Ю, внимательно глядя на разворачивающиеся самолеты. Неужели удар по десятку прикидывающихся пехотинцами людей покажется их пилотам настолько важным, чтобы заставить потратить на уничтожение последних боеприпасы и, главное, высоту? «МиГ-15бис» набирает 3000 метров за один боевой разворот, поэтому растратив так дешево запас высоты, американцы рискуют попасть под их атаку сверху. Другое дело, что у линии фронта «МиГов» до сих пор практически не бывало — это и позволяло авиации интервентов делать все, что хочется. Но сейчас ситуация была особая. Во-первых, вчера утром «МиГи» должны были нанести штурмовой удар неподалеку. Это могло заставить врага осторожничать, а возможно, и вообще прекратить полеты ударных самолетов в этом районе на несколько дней. А во-вторых, «МиГи» и сейчас должны были находиться где-то рядом.

— Не знаю, что им нужно. Может, мне кажется, но по-моему они уходят… — заметил старший капитан Ю после нескольких долгих секунд. — И это правильно. Ты их опознал?

— Не уверен, — отозвался Петров, так же внимательно глядя вверх. — Может быть, «Бэньши», а может быть, даже «Старфайры»[112]. В любом случае что-то сравнительно небольшое.

— Возможно, — согласился тот. — Нам большой разницы нет. Вперед!..

Корейский разведчик приподнялся на ноги и уже взмахнул рукой, чтобы указать направление движения, когда в воздухе повис вой. Совсем другой, чем вой реактивных двигателей, он застал его врасплох, на середине движения, и хотя старший капитан Ю успел выкрикнуть приказ, сам он лечь уже не успел. Взорвавшаяся в десяти шагах мина шаркнула по нему осколками, и почти сразу же несколько разрывов поднялось вокруг залегших, вжавшихся в засыпанную снегом канаву людей, с визгом полосуя небо и снег кусками паршивого сталистого чугуна, из какого льют или штампуют по литью корпус мин.

К этому моменту он уже лежал на снегу, ощупывая себя. «Живой», — это было первое слово, которое старший капитан Ю сумел произнести. Три или четыре осколка прошлись по нему касательно, вспоров кожу и мышцы. Еще один, раскаленный собственным движением, пробил утепленную куртку и завяз в теле чуть повыше паховых связок: воя от боли и ненависти, разведчик выдернул его срывающимися пальцами и отбросил далеко в сторону. Это заняло секунду.

— Пак!

Не обратив внимания на ящерицей подползшего к нему «военинженера» Петрова, старший капитан перекувырнулся на земле и накрыл собой американца — по счастью, не успевшего встать на ноги по команде. Сверху навалился русский, и они лежали втроем, вздрагивая, когда близкий разрыв осыпал их комьями вывернутой из-под снега промерзшей земли, каждый момент ожидая, что какая-нибудь из мин ляжет точно в их кучу, разметав и исковеркав всех троих.

Привыкнуть к этому было невозможно, поэтому старший капитан Ю просто ждал, зная, что конец приходит всему. Потом огневой налет угас — сразу, как будто ветром задуло пламя в костре.

— Живые?

Кто-то подбежал, наклонился, потрогал. Найдя силы, Ю приподнялся, взглянув сначала на пленного (по ругательствам было ясно, что тот жив и даже цел) и только потом на спросившего. Это оказался командир корабля, вывезшего их «с той стороны». Как его там, «товарищ До Вы». Вид у товарища был непростой: лицо абсолютно белое, меловое, но сам он при этом совершенно уверенный и едва ли не счастливый. Так, во всяком случае, старшему капитану показалось, хотя делать выводы из выражения лица европейцев — занятие малопродуктивное. Правая рука моряка висла как плеть, левой, закинув автомат за спину стволом вниз, он зажимал разодранное плечо. Потом подбежал еще один — коренастый, широкоплечий, не такой уже молодой мужик лет по крайней мере тридцати двух или тридцати трех. Он тоже был из Советского Союза и тоже похож на азиата, хотя и поменьше ростом, чем инженер — старший лейтенант. Откуда он взялся, Ю вспомнить не сумел, хотя попытался. Вроде бы выпрыгнул из командирской самоходки, а может быть, и нет. Раны выли и кричали о себе, и хотя усилия воли пока вполне хватало на то, чтобы не дать боли подавить контроль над собственным телом, думать при этом было все-таки тяжело.

— «Катюша», — быстро и внятно сказал этот человек. — Надо уходить, это или авиакорректировщик над нами, или…

Первое слово старший капитан понял: песня «Катюша» была настолько популярна в войсках, что некоторые пытались петь ее даже на русском. Кроме того, он знал, что так называют и установки реактивной артиллерии, поставляемые им из СССР. Применение их практически сошло на нет еще в 1952 году, но название осталось.

— Почему «Катюша»? — переспросил кто-то из остальных советских офицеров, а дальше разведчик не слушал, его подхватили и потащили сразу несколько рук.

Поредевшая сводная группа, оставив позади убитых, продвинулась еще метров на триста, прежде чем наткнуться на пикет. Объяснять ничего не было нужно: вид бегущих с юга на север людей, половина которых была ранена, говорил сам за себя. Именно поэтому старший в пикете боец, имеющий знаки различия ефрейтора КНА, остановил их всех и уложил в снег, не дав им сказать ни единого слова. Замаскирован пост был здорово, а двое из трех находящихся на нем бойцов имели автоматическое оружие, поэтому старший капитан сначала подчинился, убедился, что всем остальным хватило ума поступить так же, и только потом начал думать о том, чтобы объяснять, кто они такие и почему отходят, вместо того чтобы драться вместе с остальными там, где грохочет и рявкает.

Лишь когда ефрейтор расположил своих бойцов так, как это положено делать в подобных ситуациях, и разрешил ему говорить, старший капитан Ю, приподняв голову, попросил разрешения предъявить имеющиеся документы. Через минуту они были уже снова на ногах, пользуясь возможностью перебинтоваться чуть лучше, а бумаги русских товарищей («Всем военнослужащим и гражданским лицам… Оказывать всяческое содействие… Задача, имеющая важнейшее значение в деле обороны страны…» — прочитал он в очередной раз) окончательно решили вопрос. Пользуясь тем, что теперь его статус офицера сомнений не вызывал, Ю отдал приказ, подчиняющий ему ефрейтора и двух его бойцов. Временно войдя в состав официально все еще существующей разведгруппы специального назначения разведуправления КНА, трое бойцов выглядели на фоне остальных, как чистые, свежие тыловые крысы — но поскольку таковых в километре от линии огня не водилось, то старший капитан решил, что это приобретение может стать первым признаком того, что им вновь начинает везти.

— «Катюша», — это не то, что вы спросили, товарищ капитан-лейтенант, — на бегу объяснял Алексею Муса. На самом деле он вовсе не желал тратить силы на какой-то рассказ, но бегущий с выпяченный вперед челюстью моряк выглядел плохо. Отвлечь его стоило, хотя бы просто для того, чтобы не тащить на себе. Раненых и так было несколько человек, и хотя от ранений в ноги судьба их пока хранила, скорость передвижения упала почти на треть.

— Это с Ленинградского фронта, насколько я помню… У нас так называли, когда несколько минометов ведут беглый огонь по точечной цели… А не расползись мы — всех бы накрыло к такой-то матери… Расстояние большое, рассеяние должно было быть будь здоров — это нас и выручило, наверное…

Муса споткнулся и полетел на землю кубарем, едва не сбив с ног самого Алексея. Тот, неожиданно для самого себя, сумел ловко подпрыгнуть, удержавшись на ногах и даже почти не сбившись с темпа, хотя и здорово получил по лопатке собственным автоматом. Случившееся привело его в некоторое изумление, потому что по виду ран и обилию вытекшей из него за первую минуту крови можно было догадаться, что обе достаточно тяжелые. «Верхнее» ранение, пришедшееся в «чашечку» закрывающей плечевой сустав мышцы, о названии которой он не имел понятия, было слепым. При каждом лишнем движении засевший там кусок железа как будто резко и неожиданно дергался, вызывая мгновенное, длящееся буквально долю секунды, потемнение в глазах. Второй осколок пришелся почти прямо в локоть и наверняка перебил или «надрубил» хотя бы какие-то из сухожилий, а то и саму кость, потому что руку странным образом перекрутило, и приняв однажды полусогнутое положение, она уже не могла ни согнуться, ни разогнуться полностью.

Самое странное, что это почти не было больно. Девять лет назад, получив первое в своей жизни ранение, Алексей полагал, что примерно знает, как должно быть, когда в тебя — живого, теплого, дышащего — вдруг попадает осколок. Оказалось — нет. Выкладываясь в беге полностью, он продолжал прислушиваться к себе, стараясь не упустить того состояния изумления, которое его так удивило, и радуясь ему. Бегущий рядом коренастый татарин, похожий на вырядившегося в портупею монгольского нойона из кинокартины «Александр Невский», продолжал что-то зачем-то бубнить, отрывками выдавая какие-то неважные сведения о себе, о том, как он воевал в Отечественную, и так далее.

— На Ленинградском вообще по-своему говорили… — хрипел он, снова подстроившись в бег и успевая даже поглядывать вокруг: выбирая тропу почище, они оттянулись на пять-шесть метров вбок от остальных, и теперь превратились во что-то вроде флангового дозора. Если точнее, то в пародию на него, как самокритично подумал Алексей.

— …Слышали когда-нибудь выражение такое… товарищ капитан-лейтенант… «Пойти на стержень»? — Муса снова пытался чего-то добиться от него своими разговорами, но отвечать ему Алексей все равно не собирался, на это требовалось слишком много сил.

— Такое у нас только, наверное, и говорили, но долго… До самого конца войны… Значило «к начарту». До сих пор — как кто-нибудь еще скажет такое, — так сразу видно: о, ленинградец! Был такой позывной, долго держался…

Сбоку вдруг зашумели, закопошились, и, уловив это боковым зрением, Алексей в растерянности остановился. Там поднимали рухнувшего на бегу всем телом корейца — того самого, которого он принял на борт своего корабля, легшего спустя несколько часов на дно. Американец стоял рядом с остальными, разве что не двигался при этом, но на его лице неожиданно ярко сверкнули глаза. Ждет возможности? Не говоря ни слова, Алексей указал на него так же застывшему рядом Мусе, и тот сразу прыгнул вперед, заранее отсекая пленного от пути отхода. Тому наверняка было ясно, что стрелять в него на поражение не станут, а быстрее его сейчас вряд ли мог кто-то бегать. У смелого человека в такой ситуации вполне мог быть шанс.

— Not an earthly, cove[113].. — неожиданно спокойным, сильным голосом произнес татарин по-английски, и Алексей щелкнул в удивлении языком: лицо у него сейчас было, вероятно, глупое, какое бывает у любого мужчины, понявшего, что его обманули. Старший сержант с самого первого момента их знакомства создавал впечатление о себе, как о человеке не слишком образованном, и если умном, то лишь в бытовом смысле этого слова — этаком хватком мужике, действительно похожем на бывалого прораба. Значит, он много умнее, чем кажется даже при близком знакомстве, — как и положено, наверное, притворяться разведчику.

Группа перестроилась, сам Алексей оказался теперь впереди, Муса с незнакомым корейским солдатом бежали в десятке метров за ним, подгоняя перед собой вновь демонстративно «потухшего» пленного, а братья Чапчаковы и остальные считанные пехотинцы и самоходчики, двигались уже дальше за ними, таща на себе старшего капитана. Через несколько минут тот, однако, пришел в сознание и сумел бежать дальше сам.

Это было неожиданно и произвело на Алексея серьезное впечатление — прежде всего потому, что самому ему двигаться становилось все тяжелее. Раны так и не болели (во всяком случае, почти не болели), но переставлять ноги, развивая хотя бы ту скорость, которую принято назвать «трусцой», было все труднее и труднее.

Почему раны не убивают его болью, как происходило в тот, в прошлый раз? Многое из случившегося осенью 1944-го он давно забыл, но как раз это запомнилось на всю жизнь. То, что может быть и иначе, казалось странным и страшным. Перебит нерв? Если да, то это значит, что он уже не просто урод, но еще и калека. В прошедшем чудовищную войну Советском Союзе такое, ясное дело, не удивит, а с одной рукой и двумя ногами нестарому еще мужику вполне можно будет жить дальше, но вот о ведущей к адмиральским звездам карьере надо будет, вероятно, забыть. Он не одноногий адмирал Исаков и не истребитель Маресьев — капитан-лейтенанта с одной действующей рукой спишут максимум в военкомы. Черт с ними, конечно, со звездами, но потерять из-за всего случившегося шанс на свой собственный эсминец — до чего же это обидно… Убитые позади и вокруг, захлебывающиеся в ледяной, останавливающей дыхание воде восемнадцатилетние пацаны, даже обгоревший кот на пожарище — да, он понимал, что все это было гораздо, несравнимо более важным, но обида все равно осталась. Это было глупо и даже стыдно, но что уж чувствовалось: справиться с собой оказалось неожиданно тяжело.

«Воздух!» — опять дико заорали сзади, уже снова на русском. Алексей повалился в снег как бежал: лицом вперед. Через секунду его нагнали топочущие шаги — Муса с корейцем и оглядывающимся пленным промчались мимо. Пришлось вскакивать, шипя от приступа головокружения и злобы на себя: выходит, опять спраздновал труса! Понятно, что если падать так на каждое появление в воздухе вражеского самолета, то никуда не добежишь. Значит — это в последний раз.

— Давай, Лешка…

Это оказался Борис, старший из двух братьев. Он помог подняться, но тут же, как только Алексей твердо утвердился на ногах, отпустил руку. Потом вдруг рядом оказался «сапер», потом — корейский ефрейтор, за ним еще кто-то. Следующие пять или шесть минут почему-то полностью выпали из памяти, и только позже Алексей сумел с большим трудом вспомнить, что куда-то бежал за опять качающимися впереди спинами, причем так, что не отстал ни на метр. Потом — тоже неожиданно, без всякого перехода — они все оказались лежащими на земле, развернутыми даже не в цепь, а в какой-то неправильный клин, обращенной тупым углом к северу.

— Пулеметчик крайний слева! — кричал незнакомый голос. — Леня, руби его!.. Руби, он нас всех убьет!

Стучали автоматы, громко и резко хлопали винтовки. Очнувшись, Алексей, в очередной раз до крови укусив себя за губу, извернулся всем телом, вытянув «ППШ» из-за спины. Есть ли в магазине патроны, он не знал, поскольку автомат был чужой, попавший к нему в тот момент, когда он, не слишком соображая, волок на себе куда-то потом девшегося парня-корейца. Возможно, уже убитого, но от этого было не легче. Мучаясь и мысленно вопя от вновь пришедшей боли и страха, изо всех сил прижимая тяжелый автомат к земле пальцами раненой руки, он взвел затвор, дослав патрон. На предохранитель Алексею пришлось наваливаться уже всем телом, и как раз в этот момент прямо в снег перед его лицом глухо стукнула пуля. Брызгами ледяной крошки его ударило так, что Алексей не удержался и вскрикнул, и следующие секунды потратил не на то, чтобы стрелять, а чтобы попытаться протереть лицо той же раненой рукой. Впрочем, криков вокруг хватало и так: да и стрельбы тоже. Одна из винтовок била над самым ухом, но справа: повернуться туда сразу он просто не сумел — да и незачем было, в общем-то.

— Хорошо! — неожиданно твердым, командирским голосом сказали слева и спереди ненормальное в творящемся вокруг хаосе слово. Все еще плохо соображая, Алексей помотал головой, выдувая пузыри изо рта, как делают дети и собаки, когда пытаются вытряхнуть залившуюся в уши воду. Это помогло, он стал видеть.

— Отходим. Пока не очухались… Минута у нас есть…

Вперед! Перебежками!

Так ничего и не поняв, но не забыв подобрать автомат, Алексей сделал то же самое, что и другие: то есть вскочил на ноги и побежал вперед. По ним, кажется, стреляли, потому что один раз пуля с громким звоном ударила в ствол дерева, мимо которого он пробегал. Через три десятка шагов он сообразил, что по крайней мере один человек остался, и хотел вернуться, но оказавшийся рядом инженер — старший лейтенант с силой ухватил его за здоровое плечо.

— Не глупи, капитан, — грубо потребовал он. Алексей отметил про себя, что на общевойсковой эквивалент его флотского звания разведчик сбился впервые, но и понимание этого пришло будто со стороны, как чужое.

— Там уже не поможешь, а нам его не утащить: ни тебе, ни мне. У нас другое дело. Вперед!

Их снова захватило движение, и они, разведчик и строевой офицер ВМФ, побежали рядом — так, как могли. В стороне, почти в полусотне метров справа, встало несколько некрупных разрывов, и Петров выругался, но ни одному не пришло в голову укрыться. Два, три буйных белых куста расцвело уже ближе, но они продолжали бежать, и все сместилось назад.

— Шестидесятимиллиметровки, — крикнул разведчик на ходу: то ли Алексею, то ли, скорее, кому-то другому, поскольку для него это не имело никакого значения. — Дальше двухкилометров они не бьют, значит…

Он кричал что-то еще, но уже совсем чужое, и Алексей окончательно перестал понимать слова странного военинженера. Несколько позже, где-то через минуту, до него дошло, что тот кричит по-корейски, и это его здорово успокоило. Он, похоже, оставался единственным среди всех, кто не знал чужого языка, но теперь жалеть о таком было не просто поздно, но уже и бессмысленно. Раньше надо было думать — хотя куда там…

Второй раз их нагнали на подходе к какому-то оврагу, сверху донизу заваленному нарубленными в виде длинных жердей тонкими стволами деревьев. На засеке опять не было ни одного человека, что Алексей воспринял уже совершенно равнодушно. Еще более спокойно он отметил, что и Петров, и шатающийся корейский старший капитан явно испугались. Или не испугались, а… Что-то в этом роде. Подбирать слова ему было неудобно, поэтому Алексей остановился на этом. В несколько пар рук все начали срывать колючую проволоку, закрывающую проход, и как раз в этот момент их достали огнем. Пули с глухим стуком ложились вокруг, пели и выли на однообразные голоса. Молодой парень-азиат, который был, кажется, десантником с самоходки Бориса, вдруг покачнулся и упал, не издав ни единого звука, кроме стука падающего тела. Стрельба позади была уже настолько громкой, что и это осталось почти неслышным.

— Муса! — скомандовал разведчик. Одного слова хватило, татарин коротким движением перевернул убитого, снял с него винтовку и подсумок и в несколько прыжков взбежал на какой-то микроскопический холмик в десятке метров. Оттуда, наверное, был лучший обзор, и вскоре с вершины послышались редкие, раздельные выстрелы. «Паршиво», — сказал про себя Петров, когда проволоку, раздирая руки, развели в разные стороны. Слова были тихие, но Алексей услышал — он был рядом.

— Здесь должен был находиться хотя бы взвод, — объяснил «сапер» на его такое же негромкое «Что?». — Их за нами не так много, отбились бы, может… Паршиво…

Один за другим люди начали протискиваться в проход. За какие-то секунды обмундирование, а за ним и кожа, были исполосованы в клочья торчащими с разных сторон обрывками, но Алексей пытался разве что прикрыть раненую руку и не вскрикнул, даже когда ему располосовало колючкой подбородок.

— Ибрагимов! Муса!

Винтовка молчала, и отходивший последним Борис круто развернулся. Алексей рванулся было за ним, но тот уже выскочил обратно, а сам он запутался и буквально зарычал от злобы, понимая, что не успевает. С трудом выставив перед собой автомат и закрываясь им, как щитом, он все же двинулся за майором. Весь завал был не шире трех — четырех метров, но все это заняло столько времени, что Борис уже вернулся. Увидев, что тот тащит второй автомат, Алексей сразу понял все: для этого ему даже не понадобилось глядеть на помертвевшее лицо самоходчика. Они не обменялись ни единым словом, для этого уже не было времени — не сдерживаемые уже ничем враги должны были покрыть разделяющее их расстояние за минуты. Потом в образованной сложным переплетением составляющих завал жердей нише они увидели старшего капитана Ю, тоже двигающегося навстречу. Оба разведчика обменялись короткими взглядами, и, похоже, вполне друг друга поняли. Кореец принял переданный ему «ППШ», зацепил скобой за пояс полный магазин и улыбнулся Алексею одними глазами, спокойными и ледяными. Тот даже не нашелся, что сказать, потому что ни одно из знакомых ему корейских слов вроде бы не подходило, но потом вспомнил: «Гамса… хамнида…»[114].

Они выдрались наружу — там их уже ждали, помогли вскарабкаться по крутому склону — под конец уже совсем за руки.

— Ибрагимов? — коротко спросил Петров. Борис отрицательно покачал головой и только увидев взгляд Алексея добавил:

— Наповал. Точно в глаз, одной пулей. Он и не почувствовал…

— Муса спас нам с Лешкой жизнь в сорок четвертом, — добавил он, когда услышал морской загиб, которым Алексей попытался выразить себя, облегчить свою боль. Они снова уже бежали. — Да и потом пару раз тоже. Я расплатился как мог, но… Мы через такие… прошли… Мирное время, мать его… Господи, как же хочется мира…

За засекой снова оказалась пустота, хотя дважды на первой же сотне метров они наткнулись на убитых. Во второй раз это точно была работа авиации, потому что из глубокой, полуметровой выбоины между разбитыми остовами двух догорающих на узкой рокаде грузовиков и разбросанными вокруг них телами торчало оперение неразорвавшейся авиационной ракеты калибром в пять дюймов — наверное, такой же, как и те, что прикончили «Кёнсан-Намдо». Будь Алексею полегче, он наверняка обратил бы большее внимание на то, что происходит вокруг, но сейчас он был слишком сконцентрирован на собственных усилиях и на тех звуках боя, которые доносились сзади, чтобы размышлять о том, почему за передовой полосой не оказалось резервов, техники, занятых рубежей второго эшелона: всего того, что является нормой позиционной войны. Правильным ответом было бы то, что от передовых позиций они не ушли еще и на полтора километра, если считать по прямой, но в это Алексей точно бы не поверил. Бегущий уже из последних сил, он был твердо уверен, что со всеми остановками они продвинулись как минимум километров на пять — шесть, а то и больше.

Минута, потом еще одна минута такого же задыхающегося бега, и стрельба позади оборвалась, после целой серии глухих, узнаваемых хлопков.

— Всё с Ю, — мертвым, сорванным голосом произнес разведчик. — Забросали гранатами. Вечная… память… Настоящий был мужик…

Они наткнулись еще на один след войны: разбитые полузасыпанные капониры и пара разодранных палаток с красными крестами — скорее всего БМП, батальонный медицинский пункт, потому что медперсонала для полкового было маловато. Здесь по крайней мере нашлись живые. Задержавшись лишь для того, чтобы стащить стонущих людей в один и тот же капонир, поцелее других, и накинув на одного из раненых медицинскую сумку, Петров повел группу дальше.

Бегом их передвижение можно было назвать уже разве что условно — скорее это было ковыляние, но оставить позади хотя бы кого-то из собственных раненых или прикрытие было невозможно. Присутствие развернутого и изготовленного к приему раненых батальоного медпункта указывало на то, что они находятся уже вплотную к своим, а рисковать ввязаться в безнадежный огневой бой с превосходящими силами врага, у которого вдобавок имелась по крайней мере пара носимых легких минометов, означало прямое самоубийство. Наверняка фронтовые части еще держались, потому что на серьезное наступление лисынмановцев и наемников ООН это похоже не было: скорее всего, просто вырвалась вперед в попытке вбить клин во вражескую оборону усиленная боевая группа пехоты. И это, наверное, были все же не американцы, а южнокорейцы — так сказал Петров, разглядевший у кого-то из бегущих ярко-черную каску. Да и вообще, будь это в самом деле подготовленное наступление, у противника имелась бы такая поддержка авиации, дальнобойной артиллерии и танков, что неба не было бы видно из-за дыма и огня…

Но именно в момент, когда они взбегали на очередной холмик и когда эта мысль сформировалась в голове капитан-лейтенанта Вдового впервые за все прошедшее с проклятого пляжа время, именно тогда их и накрыло.

Алексею показалось, будто время замедлилось до такой степени, что он сумел увидеть разлетающиеся осколки. На самом деле его сбило с ног, перевернуло, протащило по земле, и мелькающие пятна перед глазами не имели никакого реального происхождения: это была просто выведенная сознанием на сетчатку боль. Скользнувшая над головой четверка «Тандерджетов», сбросивших на них серию мелких осколочных бомб, даже не стала производить второй заход — настолько все было ясно и так. С высоты, на той скорости, на которой самолеты ходят над чужой территорией, невозможно разглядеть ни красные кресты на медицинских палатках, ни то, остался ли кто-то жив после атаки на пехоту, но в целом ее результативность оценивается обычно достаточно правильно.

Поднявшись на разъезжающиеся ноги и посмотрев вслед уходящим, вновь набирающим высоту самолетам, Алексей огляделся вокруг. «Все», понял он через секунду. Конец всему. Пленный американец, ради которого они столько всего вытерпели, лежал совсем рядом, едва не касаясь рукой щиколотки военсоветника. Инженер — старший лейтенант вытянулся поперек его ног: значит, пытался прикрыть. Ему разорвало живот, но он был еще жив и даже в сознании. Глядя в пространство прямо перед собой, он одновременно шарил руками вокруг, будто старался что-то найти. Несколькими метрами дальше какой-то из корейцев, плача, баюкал разбитое, вывернутое наизнанку через вспоротую брючину колено. Майор-самоходчик лежал чуть дальше, привалившись спиной к перерубленному на метровой высоте дереву, над ним склонился его младший брат, пытаясь перевязать в клочья иссеченные ноги парой индпакетов. Алексей толкнулся вперед — помочь, но его так сильно качнуло, что он был вынужден сесть.

— Леша…

Сначала он даже не понял, кто его зовет — такое впечатление производил вид тела американца. Выходит, все было зря… Замах на рубль, удар на копейку… Столько всего готовилось неделями; погибли десятки людей, а единственный, минимальный результат их бесполезной смерти теперь тоже — кончен…

— Леша…

Это оказался Петров. Дышать он еще мог, и голос был достаточно звучный, чтобы его услышал не только Алексей, но и подбежавший Леонид. Последний потратил секунду: посмотрел на убитых, на них, живых, коротко сказал про брата: «В ноги» — и тут же вернулся.

— Леша, послушай…

Алексей уже смотрел в сторону, стараясь отключиться от звучавшего. Вдалеке, метрах по крайней мере в четырехстах, показались бегущие фигуры. Надежда на то, что это свои, идущие наконец-то им на помощь, исчезла почти тут же, даже не успев быть осознанной до конца, потому что первые пули проныли высоко над головой — на такой дистанции при автоматической стрельбе здорово кидает вверх даже винтовочный ствол.

— Ни хрена… — сказал он умирающему, ложась и разгребая снег здоровой рукой. Он открыл огонь первым, через секунду к его автомату, плюющемуся редкими, микроскопическими очередями, присоединился еще один, потом несколько винтовок. Залегший рядом с Алексеем молодой кореец, которому явно хотелось чувствовать плечо хотя бы одного товарища, стрелял быстро и азартно, регулярно вскрикивая. Сзади и с другой стороны от него тоже кричали, но уже иначе — мучительно, с поперхиванием и кашлем. Наверняка кому-то угодило в легкие…

Первую атаку они отбили сравнительно легко. В этом не было ничего странного, потому что вражеская пехота наверняка давно ожидала серьезного сопротивления — такого, чтобы было ясно, что пора закапываться в землю и ждать помощи, которая придет, поможет им закрепиться на выигранном километре земли и позволит удержать его от неизбежных контратак. Потом была вторая атака, которую Алексей не запомнил уже совсем — разве что осознал, что она имела место. Разведчик что-то говорил рядом, потом подполз Леонид и сказал, что брат все еще жив, но без сознания, а сержанта Парка убило.

— Тот ефрейтор говорит чего-то, — почти равнодушно передал он Петрову, — А я меньше половины понял. Займись, пока можешь. Бориса не унести, его тронешь — и кровь сразу ручьем… Так что лучше здесь…

Он снова исчез, и появившийся ефрейтор несколько минут о чем-то переговаривался с разведчиком на беглом корейском. Алексей разобрал «гахха-и»[115] и поморщился, стараясь утереть стянутое ветром и усталостью в морщинистую маску закопченное лицо при помощи такого же грязного и неприятного снега, который приходилось искать между насыпанных в беспорядке гильз.

— Слушай боевой приказ, — разведчик попытался повысить голос и напрягся, стараясь приподняться на локтях.

— Да пошел ты… — спокойно ответил он, разглядывая, как вдали перебегают фигуры. Далековато. С его руками не достать, а патронов остались такие крохи, что странно даже, что они еще есть. Отсоединив последний магазин, Алексей проверил: да, патрон в окошке ярко светился желтым. И пистолет пока есть. Так что живем пока.

— Да послушай меня!

— Не буду. — Отвечать ему не хотелось: слишком мало в этом было смысла. Все было кончено.

— Послушай же… Время ведь уходит! Леня не уйдет, потому что… А, все ты понимаешь… Идиоты, кто их сюда взял, двух сразу?… Но не знали же, что так обернется — с тобой просто выбора не было, а мы и близко не должны были подходить к фронту, если бы все сошло нормально… Слушай — мне конец, но мы с ребятами сколько-то минут вам купим — уходи! Там был Пак Ю… Сейчас наша очередь.

— Да я уже ответил.

Приподняв голову, Алексей смотрел на то, как самоходчики держат друг друга за руки. Леонид что-то говорил, но это было слишком далеко и тихо, поэтому разобрать ничего было нельзя. Что он может говорить в их последние минуты? Никто и никогда этого не узнает… В карманах документы советского военсоветника, две или три бумажки на корейском и русском. Надо будет их изорвать и закопать в снег, — да и об остальных позаботиться, включая того же разведчика.

— Время! — крикнул Петров, — Время! Лешка, да не будь же дураком, уходи!

— Ни хрена, — снова сумел достаточно спокойно ответить Алексей, одной рукой, морщась от боли, вновь подсоединяя к автомату объемистый магазин. Барабанный, в полном должен был быть 71 патрон. — Ни хрена. Я тоже ранен, мне не уйти далеко. Потянем время пока. Или вместе отобьемся, или…

— Да не будет никакого «или», болван! Нас убьют сейчас! Это последняя атака! Да, ты сам ранен, но не в ноги! Уходи, кто-то из нас должен дойти! Ты что, не понял еще? Ты не понял, для чего это все было?

Он кивнул на изодранное тело пленного, лежащее с неестественно вывернутыми руками и ногами. Шапку сорвало с его головы, обнажив жесткие, спутанные волосы, торчащие неопрятными космами, но лицо мертвеца оказалось неожиданно спокойным и умиротворенным.

— Это капитан из четыреста первого технического отряда химической разведки… Прикомандированный к химическому отделу Главного командования вооруженных сил США в Дальневосточной зоне… Официально, по документам. Там знают… На самом деле — он полевой эксперт едва ли не самого Комитета, а то и консультант Государственного секретаря, понимаешь? Он был в Корее для того, чтобы дать последнее, окончательное заключение перед перемирием: могут ли войска ООН чего-нибудь добиться здесь химическим оружием или нет. Войны не будет, идиот! Он же все рассказал — лишь бы выжить! У нас нет рации, а эти — разведчик показал на двух корейских солдат, бешенными, едва уловимыми движениями пальцев снаряжающих магазины своих автоматов из распотрошенной коробки. — Эти не знают ни английского, ни русского, вообще ничего не знают. Этого уже никто нашим не расскажет, если ты не дойдешь! Понял, наконец?..

Разведчик уже почти кричал, крепкие белые зубы выпирали из-под его почерневших от ветра и мороза, покрытых трещинами губ.

— «Войны не будет»? — растерянно переспросил Алексей, дико посмотрев на «инженера — старшего лейтенанта», как будто тот был человеком из другого мира. — Как не будет? А это что?

Он ткнул рукой назад, на изорванное воронками снежное поле, покрытое редкими пятнами тел.

— Это, здесь, — это что, не война?

Алексей задохнулся, не способный даже скомандовать себе набрать воздуха в грудь. Разведчик, бледный, осунувшийся за какие-то минуты еще больше, застонал, — то ли от боли, то ли от того, что его посмели не понять сразу, а скорее и от того, и от другого вместе.

— Это война кончена, — с трудом ответил он. — Мы здесь не значим ничего… Пусть сто танков еще сгорят, пусть все вокруг полягут — она все равно закончена. Химической войны не будет!.. Через месяц-другой переговоры начнутся снова, и… Неужели тебе этого мало?

Близкий разрыв одиночной мины заставил их всех вжаться в землю, и когда Алексей поднял голову, он увидел, как изо рта разведчика потекла кровь.

— Все… — сказал тот. — Все, некогда больше. Запоминай конкретно, слово в слово. Если ты не дойдешь, это значит, что все было зря, а другого шанса может вообще не быть или ждать его придется еще месяцы. А информация нужна сейчас: ее ждут и в Москве, и в Пекине, и в Пхеньяне… Главное: в Москве.

Он сделал паузу, хватая воздух ртом. Зубы уже не были белыми — их измазало кровью.

— По словам погибшего командира спецразведгруппы КНА, произведшего первичный допрос пленного, мнение о практической бесполезности полномасштабного применения химического оружия по войскам КНА, КНД и Советской Армии в Дальневосточном регионе в интересах… в интересах скорейшего окончания войны в Корее… было сформировано в Вашингтоне еще до прибытия того в войска… Заключение капитана было отправлено несколько дней назад и полностью совпало с предварительными оценками. По его словам, боевая эффективность боевых отравляющих веществ в конкретных сложившихся условиях будет сравнительно невысока при любом варианте их применения. В любых сочетаниях и в любых масштабах она не может оказаться способной окупить отрицательные аспекты воздействия… на собственные и союзные войска… А поскольку, как капитан считал, корейские и китайские части являются ухудшенным подобием советских, то… Он заключил, что при применении по советским частям ОВ будут еще менее эффективными… И главное… Их общее мнение — это, что с нами нельзя воевать.

Сзади, совсем близко, простучала первая очередь. Алексей обернулся, уверенный, что началась та самая последняя атака, но это оказался Леонид, пытающийся достать огнем какого-то пехотинца, сумевшего отлежаться среди убитых и теперь зигзагами бегущего через поле, к своим. Дав две короткие очереди и оба раза промахнувшись, самоходчик перестал тратить патроны на одиночку и снова склонился над братом. Было ясно, что он не уйдет.

— Меня слушай, — слабо дернул Алексея за рукав разведчик. Он пытался вытолкнуть уже мешающую ему говорить кровь языком, но получалось у него плохо. — Это война будет закончена, потому что США не сумели добиться в ней решительного успеха, а ничто другое их не устраивает… По словам того же пленного: «Вас же все боятся…» Они боятся, понимаешь… Противоречий с союзниками все больше, очередной миллион мертвых корейских крестьян, даже если все они будут уроженцами городов и деревень, расположенных к северу от 38-й параллели, ничего к военной ситуации уже не добавит, не изменит ее ничем… А Советский Союз…

— Эй! — Алексей наклонился к самому лицу Петрова, потому что тот говорил все невнятнее. — Эй! Что пленный? Почему «боятся»?

— Он так сказал.

Кровь, негусто текущая изо рта разведчика, вдруг пошла пузырями. Тот провел по ней ладонью, и даже не взглянув на нее, вытер руку о снег.

— Мне это тоже… показалось… Капитан сказал, в частности: «Идиоты, подумайте, почему Аляска до сих пор не штат США? Вас же боятся все. Получивший атомную бомбу Советский Союз с коммунистическим Китаем — это неостановимо… Поэтому когда вы нападете на нас, Аляску нельзя иметь как полноправный штат. Потому что иначе за нее нужно воевать сразу и в полную силу, а так можно получить отсрочку…».

Инженер — старший лейтенант закашлялся, выплюнув почерневший сгусток.

— Это ерунда, конечно. Политика. Что капитанишка, даже из вашингтонских паркетных мальчиков, может знать о политике?.. Никто его там не спросит об этом, все решат сами… Но заключение о невозможности добиться масштабного военного успеха в Корее при помощи химического оружия принято окончательно, и ничего важнее этого сейчас быть не может. Химической войны не будет… Это все… Дойди, передай нашим… Генерал-лейтенанту Разуваеву в Пхеньян… Найди майора Заю в Ионгдьжине, скажи ему…

Петров запрокинул голову, дважды резко дернувшись всем телом. Дыхание его прервалось, но через секунду он снова всхлипнул, с усилием втянув в себя воздух.

— Все, Леша…

Появившийся сзади, ухвативший Алексея за плечо Леонид был бледен и страшен, как вышедшая к людям смерть.

— Все, не дожидайся. Иди.

— А вы?

Капитан оскалился — злой, страшный, не похожий на того веселого молодого офицера-фронтовика, с которым они встретились в поезде «Москва — Пекин». Потеряв свою батарею в первом же реальном бою на этой войне, теряя старшего брата, умирающего на продавленном насте на острие неожиданного вражеского удара, он все уже решил для себя.

— Пошел!

Капитан даже не стал отвечать, — все и так можно было прочесть на его лице. Слово тоже было не новое: за последние часы Алексей уже слышал его несколько раз.

— Автомат?

— Да.

Весь диалог состоял уже из отдельных слов. — Теперь Алексей чувствовал, что отсчет времени до начала атаки действительно идет на секунды. Не колеблясь, он оставил свой автомат Леониду. «ППШ» тяжел, одной левой рукой из него не постреляешь, а почти полный, возможно, магазин сможет купить ребятам пару лишних минут жизни. «Тип 54» в кобуре, пол-обоймы — это все, что он оставил себе. Этим можно воспользоваться и левой рукой, и хотя толку от такого немного, он успеет застрелиться, если его догонят и будут брать. Трех — четырех оставшихся патронов хватит и на то, чтобы попрощаться с миром, и на то, чтобы не оставить своего лица в памяти врагов.

Вспомнился ветеран-старшина в Пекине, давший ему лишнюю коробку пистолетных патронов — растраченных в упражнениях, с остатками, утонувшими вместе с его кораблем. Такое было почти смешно и вызвало бы недоумение, случись это с кем-нибудь другим. Судьба офицера в ранге капитан-лейтенанта ВМФ все же не должна решаться пистолетом.

— Прощайте, ребята…

Алексей, мучаясь, потратил еще секунду, дожидаясь хотя бы ответного кивка от Леонида. Петров был уже мертв, редко спускающиеся с белого неба снежинки лежали на его глазах, не заставляя закрыть замершие веки. Зая, как он сказал, был майором, — можно было догадаться, что и этот разведчик являлся не простым сапером. Но из каких же он был краев? Почему-то ответить себе на этот вопрос показалось Алексею настолько важным, что он застыл, вглядываясь в неподвижное мертвое лицо.

— Калмык, — просто сказал капитан сзади. — Последний, наверное, офицер-калмык во всем Управлении. Когда в сорок третьем его отозвали с фронта и отправили в проверочно-фильтрационный лагерь, он сбежал и дошел до самого Ворошилова, чтобы ему снова позволили воевать… Только год назад он рассказал мне это, до этого молчал… Не жди, Леша. Беги. Ты все уже знаешь.

Кивнув остающимся, Алексей сделал короткий жест своему «эскорту» — парню-корейцу с лицом никогда и ничего не прощающего человека, и тот бросился вперед, указывая дорогу и готовясь, если надо, прокладывать ее огнем автомата. Второй остался, не удостоив их ни единым взглядом: ему тоже все было уже ясно.

Дальше был только бег. Совпадение это было, или нет, но когда серое пятно обметенного ветром холма островком исчезло позади, стрельба раздалась почти сразу же: суматошная, неровная. Алексей бежал, и слезы, непозволительные взрослому человеку, но все равно невидимые никому, замерзали у него на лице. Приглушенный ветром вой, редкие разрывы мин, рвущиеся голоса захлебывающихся автоматов — все это пропало сзади, как будто в какой-то другой жизни. Потерянные на холме минуты могли значить смерть, но он все равно не жалел, — это было, наверное, последнее, что у него оставалось от гордости. «Войны не будет».

Боль в правой руке так и не стала невыносимой, но рука онемела и странным образом превратилась во впаянный в тело кусок льда. Онемение понемногу распространялось выше и шире и через пять минут бега дошло до шеи. Это тоже было уже знакомо. Продолжая бежать, Алексей почувствовал, как кровь снова потекла из локтя. Повернуть голову он теперь не мог, и ему пришлось поворачиваться всем корпусом, чтобы проследить, как срываются в снег черные капли. Несколько метров — и в снегу остается частица его. Еще несколько — и еще одна. «Войны не будет».

Пистолет на правом боку начал перевешивать тело, мешая бежать, но даже выбросить его уже не было возможности: он лежал в кобуре, и достать его стало бы слишком большим усилием. Поэтому Алексей продолжал бежать, прокусив собственные губы, чтобы отвлечься болью от желания упасть и отдохнуть. Над головой скользнули невидимые крылатые тени, и капитан-лейтенант Вдовый, несколько долгих шагов собираясь с силами, чтобы посмотреть вверх, но так и не сумев это сделать, подумал о том, что «МиГи» все-таки пришли.

Солдат-кореец уже тащил его на себе, подставив свои широкие плечи под его руку, громко и зло произнося что-то на своем родном языке, так непохожем на русский, а Алексею все еще казалось, что он продолжает бежать и ему понемногу становится все легче и легче, пока он совсем не перестал тратить усилия. «Кап» — падает в снег черная капля. «Кап». В снегу образовывается выбоина, и можно видеть, как пятнышко уплывает вниз, под растворенный ее теплом наст. Проводив ее взглядом, Алексей впервые за долгое время осознал, что снег уже не такой, каким он был все эти месяцы. Кажется, действительно наступает весна. «Кап». Еще минута, еще несколько шагов. Вес тела уже не чувствуется совсем, голова чистая и ясная, как оно и должно быть весной в той жизни, когда нет войны и смерти. Боли тоже нет, она ушла вместе с остатками страха, вытесненная горем и верой. «Войны… не будет».

Узел 8.2 5 марта 1953 года Последние часы дня

Генерал-лейтенант Разуваев молчал уже не первый час. Единственным человеком, с которым он за это время обменялся хотя бы несколькими словами, был прикрепленный к нему офицер правительственной связи. Еще одно слово он сказал собственному адъютанту, когда тот принес помеченную «молнией» шифровку из ПВМБ на восточном побережье. Оттуда, куда должен был вернуться тот минзаг, который пришлось выпустить к вражеским берегам под командованием советского офицера: иначе сорвалось бы все, что готовилось так долго. Это было слово «спасибо», но оно не значило в устах генерала ничего: результаты операции по захвату какого-то особенного американца — головокружительной по замыслу, так и не доведенной до него в деталях, и в любом случае малополезной, уложились в одну страницу убористого текста.

Понятно, что шифрованной радиосвязью больше не скажешь, а ЗАС, засекречивающей аппаратуры связи, в Йонгдьжине нет, — но и так все в основном было ясно. Генерал полагал, что эта операция слишком сложна и масштабна, чтобы оказаться настоящей — слишком много было задействовано разнообразных сил ради того, чтобы все это окупилось подобным результатом. Скорее всего, она служила для отвлечением внимания отчего-то другого: его внимания, внимания разведки КНА, разведки НОАК, а может, и контрразведок армии Южной Кореи и США. Хотя… Следовало признать, что результат у этой операции, при всей ее ненормальности, все же был. Неделю назад главный военный советник СССР при КНА прыгал бы от радости, тихонько, чтобы никто не услышал, орал бы от восторга, писал бы один наградной лист за другим: на погибших, на живых… Сейчас — нет. Это было важно, но… поздно. Сегодня, 5 марта, судьба этой войны, судьба мира запнулась в ожидании. Что будет дальше, не знал никто.

На столе у главвоенсоветника и посла стоял мощный ламповый приемник, из его затянутых выцветшим атласом динамиков лилась суровая, страшная музыка. Последний бюллетень был почти час назад, но, как и раньше, десятки минут между сообщениями, с их информацией, ожидаемой с тоской и ужасом, были заполнены пустотой: музыкой, ничего не значащими словами и снова молчанием, шорохом и музыкой.

В Москве было почти два часа дня, и он надеялся, что очередное сообщение будет передано уже скоро. Несколько часов назад в утреннем московском бюллетене впервые с начала болезни товарища Сталина прозвучали слова о том, что у него началась рвота кровью, было отмечено снижение пульса и кровяного давления. Немедленно после этого Разуваев вызвал к себе посольского врача, чтобы тот был рядом и мог дать объяснения, если потребуется, но пока это не было нужно. Передаваемые за подписью десятка профессоров и академиков, включая министра здравоохранения СССР Третьякова и шапочно знакомого Разуваеву начальника Лечсанупра Кремля Куперина, бюллетени были вполне понятны.

— Разрешите?

Капитан осторожно стукнул в дверь костяшками пальцев и, увидев разрешение в мрачном взгляде генерал-лейтенанта, подошел, протягивая очередные листки. Это был, наверное, десятый раз за день, и это было единственным, что хоть как-то напоминало обычную работу. Один из листков был не первой уже вариацией вчерашнего: «Немедленно привести все силы в состояние полной боевой готовности… Не поддаваться на провокации… Быть готовым отразить любые попытки враждебных сил… Не допустить случаев растерянности и паники…»

Москва начала слать такие документы по округам и диппредставительствам с той минуты, когда состояние товарища Сталина впервые ухудшилось до такого, что уже нельзя было не думать о том, чем это может закончиться. Последнюю ночь в их посольстве не спал почти никто. Людям все равно незачем было куда-то уходить, потому что семьи дипломатов и военных были отправлены из Пхеньяна на Родину после первых же серьезных бомбежек начала июля 1950-го.

Ожидать действительно можно было всякого — в этом Москва была совершенно права. Именно поэтому Разуваев и отдал соответствующий приказ. От него здесь не зависело ничего: даже охрану здания и территории советского посольства осуществляли люди, для которых это было профессией — как для него когда-то было профессией управлять войсками. Теперь ему оставалось только ждать и надеяться — но и надежды становилось все меньше. Даже при том, что за все сутки 4 марта содержащаяся в бюллетенях информация была достаточно однообразной, она в то же время оставалась плохой. Теперь же она стала еще хуже. Сталину было слишком много лет, и он слишком плохо выглядел в их последнюю встречу… Этой болезни он не переживет…

Что будет со всеми ними, что будет со страной, с Советским Союзом? С Кореей? С миром? Сталин — не имеющий ни жалости, ни слабостей механизм. Он прошел по судьбам миллионов людей как людоед из средневековых кошмаров, залив кровью и свою собственную страну, и ее врагов. В эту страшную эпоху у государства не было и не могло быть иного выбора, кроме Иосифа Джугашвили, ставшего известным миру под заменившим ему фамилию революционным псевдонимом «Сталин». Иначе бывшую Российскую империю сожрали бы соседи, давясь, чавкая от жадности и боязни не успеть, рыча друг на друга. Сваленный болезнью, умирающий Сталин оставлял за собой пустоту, которую мало кто сможет заполнить. Берия? Опальный Жуков, взявший на себя руководство каким-нибудь «советом маршалов», по греческому образцу? Ничем до сих пор не проявивший себя Председатель Совета министров Маленков? Кто?

Также не открывая рта, генерал мрачно и грязно выругался и только теперь поднял со стола второй листок. Краткое сообщение, подписанное начальником штаба 32-й ИАД, достаточно формально извещающее о событиях утра сегодняшнего дня. Это был не настоящий рапорт — настоящий должен был быть еще позже вечером: за полночь, а то и дальше. Этот — был просто символом того, что и этот аспект спецоперации тоже находится на «особом контроле» главвоенсоветника.


5 марта 1953 г.

Аэродром Аньдун.


1). В 08:30 были подняты в воздух 6 истребителей «МиГ-15Сбис» с задачей авиационного прикрытия корабля ВМФ КНДР в районе ПВМБ Йонгдьжин. Летчики: п/п-к Лисицын, м-р Скребо, к-н Бакланов, к-н Потапов, ст. л-т Сабир, ст. л-т Малеевский; ведущий группы — врио командира 2-й АЭ п/п-к Лисицын. При взлете группа была атакована восемью истребителями «Ф-86». В результате атаки получил тяжелые повреждения «МиГ-15Сбис» врио командира 2-й АЭ п/п-к Лисицына. При посадке поврежденного самолета на грунтовую полосу отказала тормозная система, в результате чего самолет выкатился за пределы полосы и скапотировал. Летчик тяжелоранен и получил ожоги. После атаки «МиГ— 15Сбис» п/п-ка Лисицына «Ф-86» от дальнейшего боя уклонились и с набором высоты ушли в сторону Западно-Корейского залива.


2). В период 09:25–10:50 8 самолетов «МиГ— 15Сбис» вылетали с задачей авиационного прикрытия участка линии фронта в районе «Чертов дот» (район деревни Гуш). Летчики: к-н Бабич, к-н Хойцев, к-н Федорец, ст. л-т Александров, ст. л-т Асеев, ст. л-т Авсарагов, ст. л-т Тюрин, л-т Демьянов; ведущий группы — командир 1-й АЭ к-н Бабич. В 09:55 на высоте 8500 м было встречено до 9 самолетов «Ф-86», которые от боя уклонились…


«Всё?» — спросил себя генерал. Кажется, да. Задача полком выполнена не была, но причину можно назвать объективной: их атаковали на взлете, еще не разогнавшихся. Значит, в очередной раз не постеснявшиеся войти в воздушное пространство Китая американцы своего не упустили. Случается по-всякому, но в этот раз им повезло. Фамилию Скребо генерал тоже, кажется, уже слышал раньше, и если летчики решили не искушать судьбу… Сегодня можно было подумать о том, что это, пожалуй, было верным. И, в конце концов, уже не имело почти никакого значения. В получении информации о происходящем Пхеньян сейчас отставал от Москвы на многие часы — даже при том, что разница установочного времени была в его пользу. Наверняка ни по радио, ни по правительственной связи им не передавали всего, что знали там, а значит, на самом-то деле они отставали еще больше. И почти наверняка о происходящем в Москве почти ничего не знали ни в штабе ИАК, ни, тем более, в полках. Хотя это, может быть, и к лучшему.

Да, вот еще: «На момент подписания данного рапорта (17 часов 25 минут), Герой Советского Союза п/п-к Лисицын находится в госпитале 64-го ИАК…» Герой Советского Союза… Это плохой знак. Таких людей надо было беречь, но это редко удавалось: у многих имелись свои причины идти в бой — еще с той, прошлой войны. Некоторые не закрыли свой счет до сих пор. И здесь тоже ничего нельзя было сделать…

Радио зашипело, прервав тягучую музыку шорохом несущей волны и сипом помех. Генерал покосился на ручку настройки, но трогать ее не стал. Москва находится за многие тысячи километров от них: либо по КВЖД, либо через Свердловск и Уссурийск, через станцию Гродеково на границе СССР и КНР, а потом по китайской территории до Мукдена и Чэн-Дэ эшелоны с людьми и военными материалами идут неделями. Связь ВЧ позволяет связаться почти мгновенно, но в сегодняшней обстановке она все равно полезна лишь настолько, насколько откровенны друг с другом те, кто разговаривает по ней.

Через минуту ожидания шипение исчезло… Снова началась музыка. Стараясь отвлечься, генерал пролистал остальные бумаги — те, которые отложил в сторону раньше, едва их просмотрев. Обстрел вражескими боевыми кораблями позиций артиллерийских батарей КНА в районе гавани Гензана. Помимо эсминцев в обстреле участвовал американский линейный корабль типа «Айова», предположительно «Миссури». Учитывая его 16-дюймовый главный калибр, от корейцев потребовалось, наверное, немалое мужество, для того чтобы вести ответный огонь. Береговыми батареями были якобы накрыты и линкор, и один из эсминцев, но о попаданиях не сообщается… Очередной авианалет на ГЭС «Чо-сен-1»: удар наносился значительным количеством палубных штурмовиков. Налет оказался на редкость тяжелым: в документе сообщалось о количестве убитых и раненых, о полученных попаданиях и повреждениях, в том числе и машинного зала.

Обычные детали войны, такими был наполнен каждый день. Бои местного значения по всему фронту, атаки и контратаки в районе к северо-востоку от «чертова дота», силами до полка с подразделениями усиления с каждой стороны. Сегодня накал боев особенно силен, поскольку была задействована даже бронетехника. Там, в том районе, и выходили, кажется, разведчики. Корейцы перемудрили со своим планом выманить силы врага на импровизированный для тех встречный бой, и положение, вопреки плану, не удалось восстановить до сих пор. Все же из состоявшегося телефонного разговора главвоенсоветник заключил: командующий уверен, что к ночи все нормализуется. Бойцы КНА понемногу отжимали вклинившуюся пехоту врага к прежним позициям. По показаниям пленного им противостояли подразделения 3-й дивизии РК. Впрочем, это было известно и раньше — Чуть позже, когда дышать уже становилось тяжело от замешанного на напряжении ожидания, по радио все же начали передавать очередной бюллетень: с теми же фамилиями в конце, с такими же призывами теснее сомкнуть ряды и сплотиться вокруг ЦК и Советского Правительства. Узнаваемый голос диктора сообщил, что врачами делается все возможное для спасения жизни Вождя.

Слушая, Разуваев неотрывно смотрел на установленный в углу комнаты аппарат, но правительственная связь молчала. «Нарушение кровообращения в венечных сосудах сердца с образованием очаговых поражений сердечной мышцы…» — было сказано в бюллетене. Эту фразу генерал не понял, и ему пришлось все-таки разговаривать с людьми: кто-то должен был объяснить ему, что означает «венечных». Посольский врач немногословно, боясь вызвать вспышку его раздражения, объяснил и тут же снова исчез где-то за стеной: на первом этаже офицеры охраны слушали свой собственный приемник.

Генерал-лейтенант снова взял в руки те два документа, которые несколькими днями ранее счел бы важнейшими: сообщение о гибели минного заградителя в ходе обеспечения спецоперации, и с ним — сумбурное, написанное под диктовку тяжелораненого капитан-лейтенанта сообщение о гибели всех корейских разведчиков и большей части экипажа корабля. И о гибели пленного, ради которого Москвой столько всего было накручено… Ерунда это все было — как он и говорил «старшему лейтенанту» с редкой для русского человека фамилией Зая. Если пленного такой важности удалось взять, его надо было как следует допросить на месте, сразу же, чтобы сообщенные им сведения не сводились к такому…

«Войны не будет», — прочитал он выделенное. Да, пожалуй одна эта фраза все же стоила всех жертв вчерашнего дня, по всей длине линии фронта и по обе стороны от нее: с людьми, гибнущими под ударами вражеских самолетов и под обстрелом «Миссури», с умирающими от ран в госпиталях… Со всеми ими вместе. И даже с ним самим — если бы так распорядилась судьба. Жалко, что добытая столькими смертями информация устарела так быстро. Какая-то надежда еще, наверное, была, но если товарищ Сталин не… не переживет… этот долгий день или день за ним, мир пойдет по другому, неизвестному еще пути.

Вашингтон, Лондон — люди во враждебных Советскому Союзу правительствах могут попытаться рискнуть способным переломить ход войны атомным ударом по Пхеньяну, реваншем в Европе, но генерал-лейтенанту хотелось верить, что этого не произойдет, что разум все-таки победит, позволив удержать завоеванное такой огромной кровью равновесие. На этой войне не заканчивается жизнь. И даже со смертью Сталина жизнь не может закончиться.

Немолодой уже человек, глядящий в прошлое с высоты прожитого и увиденного, он мог позволить себе верить, что жизнь вообще никогда не заканчивается. Она продолжается всегда.

Загрузка...