Варшавский вокзал

Григорий Злотин

Варшавский вокзал

"Я зачитался, я читал давно

Я вглядывался в строки, как в морщины

Задумчивости, и часы подряд

Стояло время..."

"За книгой" ("Der Lesende" Рильке,

перевод Пастернака)

К своему путешествию я готовился заранее, и это неспроста. Если Вы не бывали у нас, то, скорее всего, даже не подозреваете о том, что весной в наших краях поезда ходят, как им заблагорассудится. Железнодорожная колея уже в апреле, а в теплый год -- и в марте, начинает непредсказуемо вилять. То и дело она выходит из предписанных ей берегов. Почему? Быть может, она норовит сбежать из-под неусыпного надзора Министерства путей сообщения, чтобы вволю порезвиться на наших еще не просохших ингерманландских полях? словно далекая желтая река, которая в дни вешнего паводка каждый раз заново созидает свое русло, врезаясь в мягкий, податливый лесс. Особенно для молодых горожан поездка за город по весне представляет собой целое искусство.

Итак, знать наперед, какие именно виды мелькнут в окне моего вагона, было бы мудрено. Поэтому маршрут пришлось составлять более или менее наугад. Тем сильней было мое желанье сделать все на совесть. К счастью, мне не чинили в этом никаких препятствий. Месяцами я пропадал в библиотеках, штудируя толстейшие путеводители, читал рассказы бывалых путешественников, восстанавливал по древним летописям полузабытые тропы первопроходцев, открывших наш суровый край. Карту железных дорог, показывавшую местность с точностью до сажени, я держал при себе день и ночь: в конце концов, я истер ее до дыр и выучил наизусть. Всех, кто когда-либо уезжал из города по железной дороге, я, не стесняясь приличиями, допрашивал с пристрастием и их подробные ответы заносил в особую тетрадь. Если бы меня разбудили глубокой ночью, я бы, не задумываясь, выпалил вытверженные назубок названия и координаты самых маленьких полустанков всех окрестных губерний.

Нет, эти годы были, право же, потрачены не впустую. Сколько работы, сколько полезных сведений! без них молодому путнику нипочем не обойтись в дороге. Весь прошлый год, например, я изучал таблицы, составленные опытными чиновниками-путейцами: в этих таблицах были тщательно собраны данные обо всех известных станциях, через которые, вильнув, проходила в тот год наша капризная железная дорога. Просмотрев отчеты за все сто пятьдесят лет, можно было с некоторой надеждой предсказать, какая даль откроется в этот раз за свистком паровоза. А сколько еще можно было бы сделать! Понаслышке мне стало недавно известно, что кое-кто из моих сверстников, томимый, как и я, неутолимой жаждой странствий, нанимал аэроплан и летал над самой насыпью, чтобы хотя бы приблизительно узнать, где она будет в те дни, когда настанет черед купить себе билет.

Но годы берут свое, и все приготовления когда-нибудь кончаются. Вот и мне тоже пора отправляться в путь-дорогу. Самое легкое -- добраться до вокзала. Это и вправду проще простого. Покуда молодые недоучки борются с коварным трамваем, который в отместку завозит их куда-нибудь в Пески или на Острова, я не спеша, со знанием дела беру извозчика, и через какие-нибудь четверть часа уже еду по набережной Обводного канала в виду хорошо знакомого желтого здания с башенкой. Да, усердным книгочеям плоды их усилий нипочем не дадут попасть впросак.

Я на вокзале. В прошлом веке у главного входа стояла очень милая часовенка. Теперь, в полном соответствии с духом времени, на ее месте возвышается любимая публикой скульптура: исполинский золотой телец без головы. А в остальном за сто лет Варшавский вокзал мало переменился: строгий чиновник с петлицами, как встарь, выдает мне билет, и отойдя в сторонку, я сажусь на лавочку в ожидании поезда. На дворе весна, поэтому нельзя сказать в точности, когда подадут состав. Пока же стрелки на башенных часах показывают полдень, и я раскрываю книгу, чтобы еще один, последний раз повторить уже выученный вдоль и поперек, но странным образом полюбившийся мне перечень прошлогодних станций.

Мой дорогой друг, я знаю, что и Вы тоже любите читать. В часы вокзального переполоха, среди грубой толчеи, пудовых мешков, колючих шинелей, птичьих клеток и бездомных псов, среди грязных метлахских плиток, изломанных зонтиков, мелкого бумажного сора, шарканья стертых подошв, вида забрызганных подолов и кожаных саквояжей на кривых коротких лапках, среди пьяных воплей из буфета, хлопанья голубиных крыльев, лязганья чемоданных язычков, влажных газетных листов, сутолоки, спешки -- среди сего среди иного такого скучного пустого люблю когда чиста страница и ею ею заслониться от предотъездной суеты нырнуть в наивные мечты о дальних станциях о воле о паровозе в чистом поле когда развеет белый дым в тумане утром молодым... -и далее без остановок. Не все ли равно, о чем сказанье? Какое дело мне до того, что за письмена глядят из перебираемых нетерпеливыми пальцами строк? Хорошо уж и то, что время за книгой пролетает, как единый миг, и скоро, чаю, уже скоро надутый от важности путеец в нелепой красной шапке сорванным тенорком возвестит посадку в предназначенное судьбою купе.

Но вот и кончилась моя книга. Удивительно, как быстро, как неумолимо истончается и сходит на нет то, что завлекало и держало в медовом плену! а каким упоительно долгим, каким сливочно-вязким казалось поначалу это обещанное: словно сон свободы, словно сладкий и темный колодезь... Но на поверку одно лишь постылое ожидание тянется и безотрадно тянется, слегка заворачивая влево, до самого горизонта, точно как бесконечный и бесстыдно грохочущий товарный состав, для поездки на котором -- и без того нежеланной -- твой билет первого класса наверняка не подойдет.

Я закрыл книгу, встал со скамейки и глянул на башенные часы. Стрелки показывали полдень. Неужели я присел только на мгновение? Любители спешки, где вы? куда вы все разбежались? Вокруг царила странная тишина, которая на вокзале случается разве в те крайне редкие дни, когда его закрывают по случаю отбытия высочайшего поезда. Однако, поблизости не было ни жандармов, ни оцепления из гвардейских офицеров. В недоумении я прошел через полуоткрытые задние двери туда, где начинались платформы, семафоры, пути... Перрон был совершенно пуст, и только смятый нумер "Ведомостей", шелестя, приплясывал в порывах неласкового ветра. Подойдя, я наступил на газету и наклонился, чтобы разглядеть первый лист. Под незнакомым заглавием стояла дата. "Первое марта," -- пролепетал я внезапно похолодевшими, серыми губами, "Первое марта..." Сердце мое упало, а по спине пополз предательский озноб. "Пер... Не может быть..."

Я вышел на улицу. Там, как ни в чем ни бывало, продолжалось обычное для этого времени коловращение делового дня: гремели какие-то фуры, со звоном проносились трамваи, прохожие с пустыми запыленными лицами катили ручные тележки, волокли тряпичные узлы... Невзрачного вида мужичок в мышином мундирчике, по всему -- полицейский, странно скособочившись, шагал ко мне навстречу. "Что Вам здесь нужно?" -- спросил он меня без малейшей попытки показаться учтивым. Моя растерянность была так велика, что я и не подумал возмутиться. "Я ждал поезда, но зачитался и, верно, опоздал," -- только и смог вымолвить я, "не знаете ли Вы, когда придет следующий?" -- "Да Вы что, пьяны или с луны свалились?" -- раздраженно ответил полицейский, "вокзал уже больше года, как закрыт. Музей делать будут вместо вокзала. Газеты читать надо!" -- продолжал он с нараставшим недовольством. В полном смятении я взмолился: "Простите меня, господин полицейский, я вовсе не пьян, со мной что-то случилось. Я, кажется отстал от своего поезда... Не скажете ли Вы мне, какое сегодня число?" -- вдруг спохватился я, видя, что он, махнув рукой, пошел было прочь. Но вместо ответа полицейский в негодовании только указал на стену вокзала, где на фанерной доске был наклеен свежий номер газеты, и, качая головой, отправился восвояси.

Я подошел к доске и проверил дату. Со дня, выставленного на моем билете, прошло тридцать лет.

LA, AD II-MMII