Варяги и Русь
Александр Лавров Рюриковичи
Часть первая
В дали веков
Вступление
Маленькое судно, нанятое апостолом Андреем, медленно поднималось вверх по реке.
Теперь, когда они отплыли от широкой, ревущей воды, впадающей в море, течение стало слабее, подул попутный ветер, и уже второй день плыли под парусом.
Ученики столпились на носу судна, ловили рыбу, а апостол сидел в тени паруса и смотрел на низкие, заросшие кустарником берега.
К вечеру, пройдя едва видимые под водой песчаные островки, судно остановилось у высоких холмов.
Гребцы стали разводить на берегу костер, чтобы приготовить ужин, ученики поставили палатку, принесли тюки с запасами и едой. Но все так устали, что не было сил даже приготовить ужин — поели только вяленой рыбы и сухих лепешек из грубой просяной муки.
Утром, проснувшись, ученики не увидели Андрея возле костра.
Андрея они нашли на вершине холма. Он был так сосредоточен, что ученики, поняв, что Андрей молится, стояли кучкой поодаль и долго не подходили.
Наконец апостол, обернувшись, увидел учеников и подозвал их.
— Видите эти горы? — спросил он и показал рукой на несколько холмов, заросших мелким кустарником.
Прямо под ними текла река, а другой берег, низкий и плоский, был так ровен, что ученики невольно засмотрелись на него.
— Великий город будет здесь, — сказал апостол. — Здесь воссияет Божия благодать, здесь будет воздвигнуто множество церквей. Отсюда будет просвещена крещением эта страна…
I
Род старейшины Володислава исстари жил на левом берегу Ильменя, вблизи Перыни-холма, где стоял, возвышаясь над озером и сушей, идол грозного славянского бога Перуна громовержца…
Могуч и богат был род Володиславов. Немногие роды приильменские сравняются с ним в могуществе, богатстве и многолюдий. Не только богат и могуч, но и самостоятелен род Володиславов. Ни от кого-то не зависит он. Даже к пятинам Новгорода не приписан, а на что тот усилился после того, как перенесли его со старого городища на левый берег да стали в него съезжаться и весь и меря, и кривичи, и мужи торговые из далекой Скандинавии, направляясь из-за бурного моря славянского — Нево[1] по великому пути своему в далекую Византию.
Родовой старейшина Володислав никого не боится, а с ним никого не страшатся и его родичи.
Вот и теперь поет, играет молодежь, собравшись на лугу за селением. Даже старики выползли погреться на солнышке.
Володислав сидел среди стариков. Степенно, серьезно вел он беседу, поглядывая на веселящуюся молодежь, где вместе с другими водили хоровод и его дети.
— Слышал ты, — сказал седой с выветрившимся лицом старик, — есть из Новгорода вести, да такие, что призадуматься приходится.
— О Гостомысле?
— О нем, о посаднике новгородском…
— Больно мудрит он да солеварам с Варяжки мирволит… — нахмурился Володислав. — Как бы от этих солеваров беды всему Приильменью не было… Большую они силу забирают…
— Много их за море уходит, да немало и остается.
Гостомысл с ними такую силу заберет, что весь Ильмень должен Новгороду будет кланяться…
— И то уже слухи идут об этом… Беда с нашими варягами да и только!
Ильменские славяне называли варягами выходцев из разных славянских родов, поселившихся на берегах впадающей в Ильмень речки Варяжки и занимавшихся там солеварением. Многие из них уходили за Нево к скандинавам и поступали в дружины викингов.
Долго еще продолжался разговор между стариками.
С особенным почтением слушали древнего, высохшего старика.
Это был Радбор, самый старый в роду Володиславовом. Никто не знал, сколько ему лет. Все, даже старики, помнили его седым и согбенным.
Несмотря на годы, память Радбора сохранилась прекрасно. Он помнил старину и любил рассказывать про нее. Как только выдавался теплый денек, выходил Радбор на солнышко погреться, а вокруг собирались родичи, знавшие, что Радбор всегда расскажет про старину.
Когда к беседе присоединился Радбор, спор шел о могуществе славян.
— Сколько нас по лицу земли рассеялось! — горячился старик Витимир. — Разве по одному только Ильменю сидят роды наши? Куда ни пойди от моря Варяжского[2] до Сурожского[3] и до Хвалынского[4], везде однородцы наши есть, всюду речь славянская слышится, везде одним богам кланяются.
— Верно говорит! Много нас, сильны мы, — послышались одобрительные восклицания.
— Что и говорить! Вот наши города хотя бы взять! Чем не велик наш Новгород? Во всех странах, за всеми морями известен! А Киев?
— Да одни ли Киев да Новгород в славянщине? А Изборск у кривичей, а Смоленск… Сильнее-то народа славянского и нет нигде!
— Сильны мы, сильны! Что и говорить! — раздался слабый дрожащий голос. — А всякий нас и обидит, и под ногу, коли захочет, положить может.
Это говорил Радбор.
Все повернулись к нему.
— Что же, отец? — послышались вопросы, — скажи нам почему это так?
— Да, отец, объясни нам, научи нас, многое ты на своем веку видал, мудрость твоя известна всему Ильменю, так поведай нам, почему ты говоришь, что при всей силе нашей слабы мы и всякий, кто ни захочет, покорить нас может?
— Нас вот на Ильмене никто не покорял…
— Так на то вы и ильменские!.. Сюда на Ильмень и птица не всякая залетает, и зверь не всякий заходит, кто же вас сюда в полон брать придет!.. Разбежитесь по лесам и нет вас… А вон кто посильнее, придут и заберут всех, и данью обложат всех вас, все роды…
— Так мы прогоним их!
— Что ж, что прогоните! Сегодня прогнали, а завтра они опять придут и опять завладеют вами… А потому, что слабы вы, даже и на Ильмене, как все остальные…
Радбор, видимо, устал, он остановился, чтобы перевести дыхание.
— Вот, живем мы, а как, в самом деле, живем-то? — снова заговорил он. — Правда, много нас на земле живет, и все мы на одном языке говорим и одним богам кланяемся, а только беда наша в том, что нет согласия между нами. Не живут в мире не только племена, но и роды даже… Всегда между нами вражда. Древляне с окольными — поляне, что по Днепру живут, обижают, вятичи на радимичей идут, дряговичи кривичей воюют и всегда где-нибудь кровь льется… И какая кровь? Братская! Ведь и древляне, и поляне, и суличи, и вятичи, и радимичи, и дулебы, и бужане, и полочане, и дряговичи, и лутичи, и мы, ильменские, — все родные братья, все от одного корня происходим, а вот от раздоров этих наших и беды на нас разные.
Старик снова остановился.
Его слушали с вниманием, правдивость его слов была очевидна.
— Какие же беды, отец? — послышался вопрос.
— Вот хотя бы с дулебами…
— Что с дулебами? Расскажи!..
— Давно уже это было, а память об этом все еще свежа…
— Расскажи, расскажи, отец, что случилось с дулебами, мы послушаем да поучимся… Опыт разуму учит!
— Слушайте, если знать хотите… Жили дулебы у истоков своего Немана, жили тихо, смирно, по зверя в леса ходили, рыбу ловили, никого не трогали, только их самих иногда древляне обижали… Братья-то Кий, Щек и Хорив только что с Дуная пришли и на днепровских горах у полян сели. Никто и подумать не мог тогда, что будет здесь город великий и нашему Новгороду равный. Это он уже потом так вырос…
— А расскажи, отец, как Киев-город строился? — спросил кто-то.
— Киев-то? Да много слышал я о Киеве разного — чему и верить, не знаю… Каждый о Киеве по-своему толкует.
— А вот ты сейчас нам сказал, что братья с Дуная пришли.
— Говорили мне так, когда я был в землях Полянских. Пришли три брата из далеких стран, что за Дунаем лежат, пришли они с дружиной сильной и осели на высотах приднепровских, благо поляне их добром пустили и боем на них не пошли… А осели они потому здесь, чтобы с людей торговых, которые в Византию ходили, дань собирать. Место-то там удобное! В обе стороны с гор далеко видно кто на Днепре появится, а снизу, если кто пойдет, так пороги там… иначе как волоком и идти нельзя. Так и начали жить на высотах днепровских три брата с сестрой своей Лыбедью, а по их старшего брата имени и городок Киевом прозван был.
— А городок-то как возник?
— Известно как! Братья ведь не одни пришли — была с ними и дружина. Как осели они, сейчас к ним и от полян кое-кто присоседился… Вот и городок.
— А по другому, как рассказывают о его основании?
— По другому-то? А говорят, будто Кий, брат из трех старший, перевозчиком через реку был. Перевозил через реку, с одного берега на другой — около этого и кормился, а народу тут переходило много, так много, что братьям и не справиться было. Люди задерживались, подолгу оставались тут, ну, чтоб время не терять, кто товары при себе имел, за торг принялся, а тут мужи свейские, что из варяг в греки шли, тоже приставать начали, меняться тем, что у кого было, и пришлось осесть у ворот днепровских, осели и зажили, сперва селенье устроилось, а потом и город огородили…
— Ты бы, отец, про дулебов-то нам досказал, — напомнил один из слушателей старику.
— Да, про дулебов! Вот ведь они, бедные, какую беду вынесли…
— Какую, отец? — заинтересовались все.
— Пришли к ним мужи обрские, пришли с оружием и стали воевать дулебов; те народ мирный, не ратный, не могли против них силы выставить, и победили их обры. А были они телом великие и умом гордые.
— Что же, данью обложили их обры?
— Данью одной, это ничего еще было бы… Не в первый раз племенам славянским дань платить. А стали обры всячески надругаться над ними… Вот тут и пострадали роды дулебские!
— Мучили их обры?
— И это бывало… А больше всего надругались. Вместо коней и волов они были у них!
Лица слушателей побледнели, глаза засверкали. Ведь дулебы, как бы далеко они ни жили от Ильменя, все-таки были братьями им… Ссорясь и воюя между собой, славяне никогда этого не забывали…
— Как куда нужно поехать обрину, — продолжал свой рассказ старый Радбор, — сейчас приказывает он запрячь в телегу не волов и не коней, а жен славянских, садится и едет!
— А мужики дулебские, что же?
— Слабы они были… Где им одним против обров пойти, а древляне, соседние, по своим лесам рассеялись. Поди лови их там…
— Как же избавились они от обрского ига?
— Сами боги на помощь им пришли… Пошла ходить по обрам болезнь страшная, все умирали, и дулебов много погибло, но они все-таки остались, а обры так и перемерли, так что в земле дулебской ни одного обрина не осталось!
— И теперь в землях днепровских говорят, — заметил внимательно слушавший рассказ Володислав, — «погиб, как обры»!
— Это про тех, кто рода после себя не оставил, — добавил Радбор.
Некоторое время весь круг молчал.
— Вот к чему ведут несогласие и раздоры, — заговорил опять старик, — восстанет в землях славянских род на род, и не станет правды, а тут враг близко, с родами славянскими делает что хочет! А они все спорят между собой, кровь свою льют!
— Как же быть-то?
— Выбрать князя, чтобы всеми делами верховодил и на врага водил и от врагов со своими дружинами оборонял… Да чтобы не было ни вятичей, ни радимичей, ни полян, ни древлян, а были бы одни славяне… Вот тогда мы и сильны будем. Не найдется врага, который бы одолел нас! Сами всех сокрушим, как вода из прорвавшейся плотины все затопим, и не погибнет славянство во веки веков!
— Прав старик, прав! — раздались голоса.
II
Красив лицом, и статен единственный сын Володислава, молодой Вадим — красивее его, пожалуй, и во всем Приильменье нет. Только не такого сына хотелось бы иметь Володиславу. Нельзя сказать, чтобы Вадим трусом был, нет, а только он какой-то странный выдался.
С малых лет в нем вероломство замечалось. Обмануть хоть бы и друга, насмеяться над ним, худое ему без всякой причины сделать, на все это Вадим как никто способен был.
И вечно он в каком-то беспокойстве находился…
Чего-то постоянно боялся старейшинский сын, чего-то искал все и не находил…
Так и теперь. Веселится молодёжь, смеется, поет, хороводы водит, а Вадим грустный и задумчивый сидит поодаль и, не обращая ни на что внимания, смотрит бесцельно вдаль…
Побаивался Вадим ночи, которая должна была последовать за этим днем. Многого для себя ждал он от нее. Задумал он узнать свое будущее и тихонько от своих домашних решил отправиться в дремучий Приильменский лес к Малу, которого все в Приильменье считали кудесником…
Путь предстоял далекий и трудный. Нужно было проскакать на коне по едва заметным лесным тропинкам чуть не половину Ильменя, чтобы добраться до того леса, где жил старый Мал.
Но старый кудесник не ко всякому выходил на зов. К нему ездили многие — и из приильменских родов и из Новгорода, но чаще всего возвращались ни с чем. Мал порой не откликался на зов, а те, кто пробовал искать его, только блуждали напрасно по лесу, и были случаи, что даже пропадали, не находя выхода…
К нему-то и собрался Вадим.
Едва только стемнело, он потихоньку вывел за околицу заседланного коня и, даже не простившись с матерью Богумилой, не замеченный никем, уехал.
После коротких сумерек на лес спустилась ночная тьма. Все на Ильмене уснуло. Вадима пугала мертвая тишина. Его конь осторожно пробирался по узкой, едва заметной тропинке, Вадим бросил поводья, заботясь только о том, чтобы не удариться головой о ветви.
Лес становился все гуще, все мрачнее… «Похоже, я сбился с дороги, — подумал Вадим. — Именно здесь должна стоять его избушка…»
Блеснувшая на небе зарница на мгновение осветила мрачную прогалину, на которой остановился Вадим. Высокие столетние сосны поднимали кверху свои зеленые кроны. Вадим ясно различил три сосны, одиноко стоящие среди прогалины.
— Здесь, здесь, вот и сосны, о которых мне говорили, — радостно проговорил он и быстро соскочил с коня.
Привязав скакуна к толстому суку, Вадим вышел на середину прогалины и закричал:
— Мал, старый Мал, Мал! Проснись и выйди ко мне; я здесь, у трех сосен, я жду тебя; ты мне нужен, Мал, ты знаешь волю богов, я пришел к тебе узнать ее… Ты должен мне поведать ее! Выйди, Мал!
Но никто не ответил Вадиму. Только могучее эхо далеко разнесло его крик.
— Мал, выйди! — крикнул еще громче Вадим. Ему стало казаться, что его обманули, сказав, что здесь, в этой лесной глуши, живет кудесник Мал — выходец из стран болгарских. Мало кто его видел, но те, кому приходилось видеть его, уходили с полной уверенностью, что Мал — любимец богов и не уступит и самому перынскому жрецу Велемиру.
Долго он еще звал Мала, но лес по-прежнему оставался безмолвным. Даже разбуженные криками Вадима птицы, привыкнув к ним, замолкли и перестали летать среди ночной тьмы.
Вадим, не слыша ни малейшего отклика на свои призывы, пришел в отчаяние.
Начинало уже светать. Сквозь листву деревьев видно было, как заалел небосклон, послышалось щебетание первых птиц, подул холодный легкий ветерок, этот вестник наступающего утра.
Вадим, постояв в раздумье, решил было уже отправиться назад.
— Мал, выйди! — еще раз крикнул он.
И вдруг росший по окраинам лесной прогалины кустарник раздвинулся и появилось какое-то существо, мало походившее на человека.
Длинные космы седых жидких волос спускались по плечам почти до самой земли. Лица под высокой, с острым верхом, шапкой не было почти видно. Только одни глаза светились в глубине.
Это и был Мал — болгарский кудесник.
Увидя его, Вадим испугался. Появление этого существа, которого он незадолго перед тем так страстно желал видеть, наполняло теперь душу его ужасом. Он весь дрожал, а Мал подходил к нему все ближе и ближе.
— Добро пожаловать, княжич! — прохрипел кудесник. — Заждался ты меня, да ничего, другие и еще дольше ждут старого Мала… Только для тебя одного вышел я так скоро… Знаю я, как рвется на части твое молодое сердце, знаю, чего ждешь ты от меня, все знаю… Не утаишь ты от меня ни одной думушки своей сокровенной… Что же стоишь? Чего дрожишь как лист древесный? На смерть идти не боишься, а тут тебя человек обыкновенный пугает… Эх, эх! Не такие молодцы на родине моей в славном Ателе-городе…
Мал смотрел на перепутанного Вадима и громко хохотал.
— Кто ты, страшный старик, скажи? — воскликнул юноша.
— Кто я? А зачем это тебе знать, гордый старейшинский сын: сам ты должен был знать это, прежде чем вызывать меня… Да, впрочем, скажу тебе… Далеко-далеко отсюда, на большой реке у моря Хвалынского, стоит славный Атель[5]; чтобы попасть в него, через много племен пройти нужно. Болгары, узы, печенеги путь смельчаку преграждать будут, и, если только не родился он под звездой счастливой, забелеют его кости в степях печенежских… Оттуда и я родом. Ханам хазарским я верным слугой был и в их земле постиг премудрость кудесническую. Все постиг я, да дорого мне встало это… видишь теперь какой я? А ведь когда-то и мой стан был так же прям, как и твой, и мое сердце билось любовью к красным девицам. Ох, давно, давно это было. Согнулся стан мой, крепости нет в руках моих, ноги не держат, без клюки ходить не могу я. Умер я телом, в прах, в тлен превратился, зато духом живу… Умерло тело — проснулся дух. Все я постиг на белом свете, все знаю: и ход светил мне известен, и тайна жизни и смерти. Умею и думы читать чужие, и знаю, чье сердце зачем бьется. Знаю, зачем ты пришел ко мне. Хочешь, скажу, что ждет тебя в грядущем?
Вадим с волнением слушал отрывистую речь кудесника.
Ему казалось, что какая-то невидимая сила приковывает его к месту.
— Хочешь? — повторил тот, пристально смотря своими маленькими сверкающими глазками на юношу.
— Скажи, — тихо проговорил Вадим не в силах оторвать взгляда от страшного старика.
Мал залился смехом, от которого задрожало все его старое тело.
— Так пойдем же, пойдем ко мне, — схватил он за руку юношу, — пойдем. Узнай, что ждет тебя в тумане грядущего. Узнай, и помни, того, что увидишь, не избежать тебе. Рано или поздно исполнится оно над тобою.
Он потащил Вадима куда-то.
Кустарник отделял эту прогалину, на которой происходил разговор Вадима с кудесником, от другой поляны. На ней, под низко нависшими ветвями елей и сосен, стояла лачуга Мала. Ни дверей, ни окон в ней не было. Низкое, узкое отверстие вело внутрь. Даже Мал должен быть согнуться, чтобы пройти через него, а высокому Вадиму пришлось пробираться ползком.
Удушливый запах каких-то трав стоял в лачуге. Вадим чуть не задохнулся. Мал заметил это.
— Не прогневайся, сын старейшинский, — сказал он, — убоги мои палаты, но ты сам, незваный, пришел в них.
Он раздул едва тлевший в очаге уголек.
Вспыхнуло пламя, и тут только Вадим мог разглядеть странное жилище. Со всех стен глядели на него человеческие черепа.
В углу сидел черный как смоль слепой ворон.
Пол лачуги кишел ужами и ящерицами. Вадим едва мог преодолеть в себе чувство гадливости. Взглянув на Мала, он удивился: перед ним был теперь не дряхлый, согбенный старик — стан кудесника выпрямился, клюка валялась у порога. Он казался помолодевшим.
— Ты хотел знать свое будущее, я покажу тебе его, только не страшись, — проговорил он.
У Вадима друг закружилась голова от внезапно распространившегося по лачуге одуряющего запаха какой-то травы. Огонь в костре вспыхнул, потом повалил густой дым, который потянулся по потолку, и не находя себе выхода, наполнил всю лачугу. Он окутал кудесника и Вадима. Слепой ворон отчаянно захлопал крыльями, мечась из угла в угол.
Юноше показалось, что земляной пол уходит у него из-под ног и он проваливается в какую-то бездну. Он взмахнул руками, как бы ища точки опоры и почувствовал, что ухватился за чью-то горячую руку.
— Смотри, — раздался голос старого кудесника.
Точно упала завеса пред Вадимом, и ему предстала страшная картина.
Обширное поле было устлано трупами.
Видны были ильменские ратники: некоторые только ранены; другие вздрагивают в предсмертной агонии, корчатся в страшных муках, а над полем реют хищные птицы. Вдали видно зарево разгорающегося пожара…
Вадим узнал это покрытое трупами поле, эти остатки сгоревшего селения.
Это его родные места!..
Вот и бесконечная гладь Ильменя сверкает вдали…
Но кто же выжег цветущее селение Володислава, кто усеял это поле трупами?
— Старик, старик, покажи мне виновника этого, — крепко сжимая руку Мала, прошептал Вадим.
— Погоди, сейчас увидишь, — отвечал кудесник, — смотри внимательно…
Густой клуб дыма застлал поле, покрытое трупами, и остатки сгоревшего селения.
Когда дым рассеялся, перед Вадимом предстало новое видение.
То же поле, но только с другой стороны. Зарева пожара не видно, тела убитых навалены здесь друг на друга. Видит Вадим, что здесь не все еще умерли, есть и живые, и вот один человек с широкой зияющей раной в груди, приподнялся и мутным взглядом обвел все вокруг и застонал, умоляя о помощи.
Вадим вгляделся в него и вдруг в этом несчастном он узнал самого себя!..
Еще напряженнее стал вглядываться юноша в эту рисовавшуюся в дыму картину, и вдруг послышался отдаленный звон оружия. Он видел, как беспомощный двойник его тоже повернулся, прислушиваясь…
По полю шли несколько закованных с ног до головы в латы людей.
Такое вооружение Вадим видел и раньше и узнал в вооруженных людях грозных норманнов. Один из них, тот, что шел впереди, высокий, рослый и, судя по тому почтению, с которым относились к нему остальные, — их начальник, откинул забрало, и Вадим узнал в нем своего заклятого врага, Избора.
— Вот виновник всего, и твоей гибели, — раздался шепот Мала.
— Так не уйдет он от меня! — воскликнул обезумевший юноша и, вырвавшись из рук кудесника, кинулся на своего врага.
Дым разом охватил его, и он без чувств рухнул на пол.
Очнулся Вадим уже на свежем воздухе. Солнце ярко сияло на небе, посылая с поднебесной выси свои золотые лучи на лесную прогалину.
Легкий ветерок пробегал по деревьям, разнося повсюду утреннюю прохладу.
Юноша поднял голову, она была тяжела и нестерпимо болела, в висках шумело, в глазах ходили зеленые круги…
— Что со мной? Где я? — прошептал Вадим.
Неподалеку от него стоял, опершись на клюку, кудесник Мал.
— О! — простонал Вадим, — зачем, зачем ты, кудесник, показал мне все эта?
—. Ты сам пожелал, сам и вини себя, — коротко ответил Мал.
— И неужели же я кончу так, как видел в дыму?
— Такова воля богов!
— Нет, нет. Я не за тем к тебе приехал, ты должен заговорить мне нож на моего врага! Исполнил ли ты это?
— Увы, нет…
— Жалкий старик! — закричал Вадим, — презренный обманщик… Как ты смел ослушаться меня?..
— Я повинуюсь только высшей воле, человеческая же для меня ничто, — спокойно сказал Мал, — ты мне приказывать не можешь!..
— Так я заставлю тебя…
— Попробуй!
Вадим, побледнев от бешенства, кинулся было к старику, но вдруг точно какая-то неведомая сила оттолкнула его назад. Мал стоял спокойный и недвижимый; только взгляд его проницательных глаз был устремлен на Вадима. В этом взгляде было что-то такое, что невольно заставило Вадима остановиться и в бессилии опустить руки…
— Что же ты, гордый старейшинский сын, не заставляешь старого Мала выполнять твои приказания? — сказал кудесник. — Чего ты испугался? начинай… видишь, здесь никого нет, кроме нас двоих… Ты можешь быть уверен, что за смерть старого Мала отомстить будет некому.
— Прости! — сделав над собой усилие, вымолвил Вадим.
— Теперь ты чувствуешь, что не все в воле человека и не везде поможет сила… Знай же, есть и нечто другое, более могущественное, чем сила богатырей… Это таинственная сила, немногие владеют ею…
— Отец, отец, молю тебя, исполни, что я прошу, — упал Вадим на колени перед Малом, — заговори мне нож, я видел свое будущее и уверен, что если я уничтожу врага, то не погибну…
Мал отрицательно покачал головой.
— Я уже сказал тебе, юноша, что есть иная, таинственная сила, против которой невозможно человеку бороться… Избранники ее, силой судьбы, всегда останутся невредимы… ничто не может повредить им. Твой враг принадлежит к числу их… напрасно я пытался исполнить твою просьбу, нет, мои чары бессильны… Я не могу заговорить твой нож на Избора, его бережет сама судьба!
— Ну ладно! — воскликнул Вадим. — Я и без заговоров сумею обойтись! Напрасно я послушал лживых советов и обратился к тебе, лживый старик, ничему из твоих предсказаний не верю я, слышишь, не верю, и ты, может быть, скоро услышишь, что твой избранник судьбы будет лежать бездыханным у моих ног.
Он быстро вскочил на коня и, бросив злой взгляд на Мала, умчался.
Лихой конь быстро вынес Вадима из чащи и, почувствовав, что всадник бросил повод, помчался вперед по едва заметной тропинке.
Вадим совсем не замечал, куда несет его конь. В сердце его кипела злоба.
Конь мчался во весь опор. Среди деревьев показался просвет. Еще несколько мгновений, и Вадим выехал из лесной чащи. Юноша огляделся вокруг. Позади шумел дремучий лес, а впереди, совсем близко, расстилалась гладь озера.
Ильмень был спокоен. Только изредка всплескивались на его покрытой рябью поверхности зеленые гребешки.
Вадим с испугом оглядывался вокруг, тропа была потеряна, эта сторона была совсем незнакома ему.
Вадим чувствовал, что силы его совсем оставили. Голова кружилась, в висках стучало, он едва держался на ногах. Вдруг Вадим покачнулся и упал на расстилавшийся у его ног зеленый ковер.
Когда Вадим пришел в себя, он услышал голоса, раздавшиеся совсем близко. Слышались смех, бряцание оружия, лай собак.
«Где это я?» — подумал Вадим и попробовал открыть глаза. Но веки его были необыкновенно тяжелы.
— Лежи, лежи, — послышался грубый мужской голос, — отлеживайся…
— Да не голоден ли он? — раздался другой голос.
— А, вот встанет, тогда и накормим.
Вадим все же с усилием открыл глаза.
— Пить, — прошептал он чуть слышно.
Чьи-то руки тотчас же протянули ему ковш, полный холодной чистой воды.
— Где я? — прошептал Вадим, приподнимаясь.
С удивлением огляделся он вокруг. Впереди расстилалась неоглядная ширь Ильменя. Вокруг суетились люди. Все они были молоды и сильны. Одежды их были потрепаны, лица загорелые, но зато у каждого было оружие, какое и в Новгороде являлось редкостью. Тяжелые секиры, мечи, луки с полными стрел колчанами.
Вадим заметил, что находится на отлогом берегу неширокой быстрой речки. На песке разложены были рыболовные снасти, далее у шалашей дымились костры, что-то варилось в огромных котлах.
«Да где же это я? Неужели на Варяжке?» — подумал Вадим.
Ему было известно, что здесь недолюбливали его род.
— А мы думали было, что ты и не отдышешься, — громко смеясь, проговорил рослый варяг, принимая из рук Вадима ковш. — Пласт-пластом лежал…
— Кабы остался там, так на самом деле не отдышался бы, — подтвердил другой, — благодари Перуна, что мы отдохнуть задумали там на бережку! — Он указал рукой в ту сторону, где чернел дремучий лес, в глубине которого жил болгарский кудесник.
— Ты как попал-то туда? Не из здешних ведь сам! К нашему Малу колдовать ездил?
— Нет, просто в лесу заблудился, — сказал Вадим.
— А то много новгородских к Малу ездят! А ты тоже из Новгорода?
— Нет! Я не новгородский!
— Так из какого же рода?
— Из Володиславова!
Лишь только он сказал это, как среди окружавших его молодцов послышались недружелюбные восклицания.
— Из Володиславова? — покачал головой говоривший с Вадимом варяг. — Не любят нас в этом роду, сильно не любят, что только мы им такое сделали? Так бы нас, кажется, со света и сжили бы ваши…
— Не знаю я… я ничего, — пролепетал перепугавшийся Вадим, — мне вы не мешаете…
— А уж кабы знали мы, что он из Володиславовых, так и подбирать бы не стали, — сказал один из варягов.
— Мы здесь живем мирно, — продолжал тот варяг, который завел разговор с Вадимом, — ловим рыбу, зверя бьем, а что мы ушли из родов наших; так до этого никому дела нет… Мы все сами по себе… Здесь поживем, соберется ватага, и уйдем за Нево, к северным людям, вот у вас и покойно будет…
— Добрые люди, окажите милость, — перебил его Вадим, — не держите меня здесь, перевезите через Ильмень к родичам!
— Нет, и не проси об этом, — послышались голоса, — вон какие тучи над Ильменем собираются, гроза будет…
Вадим в отчаяньи снова опустился на землю. Из дому он ушел тайком и понимал, какой переполох может произвести в доме отца его исчезновение.
— Так неужели никого не найдется среди вас, кто бы перевез меня? — кликнул он, оглядывая мрачные лица варягов.
— Если тебе угодно, княжич, я могу услужить тебе, — раздался вдруг звучный голос.
— Избор! — удивился увидев его, Вадим.
— Да, я, княжич, неужели ты боишься мне довериться?
— Нет, нет, я готов идти с тобой! — радостно воскликнул Вадим. — Пойдем… я готов…
— Ведь это сын Володислава! — произнес один из варягов, — оставь его, Избор, не стоит он того, чтобы ты ради него не щадил своей жизни. Гляди, какие тучи на небе…
— Ничего, я знаю Ильмень! — возразил ему Избор, — я не боюсь грозы!.. — Он сам спешил на тот берег Ильменя, в надежде повидать свою возлюбленную…
III
Необъятной водной гладью раскинулся среди низких берегов старый Ильмень. С середины его зоркий глаз еще кое-как заметит далеко-далеко на горизонте тоненькую черточку — берег, но с берега ничего не видно. Плещут только мутные валы с зеленоватыми гребешками: неспокойней Ильменя и озера, пожалуй, нет… Залег он в низкие свои берега, среди лесов, залег и волнуется день и ночь, пока суровый мороз не наложит на него свои ледяные оковы.
А как подойдет весна-красна — тут уже никому не справиться с Ильменем молодцом. Разбушуется он, разбурлится, переломает рыхлый лед и снова встанет грозный, величавый, могучий…
Страшен Ильмень в бурю. Нет у него почти берегов. Нечему защитить его от ветра. Весь он как на ладони. Ветру раздолье.
И ветер гуляет…
Налетит — разом зеленоватыми гребешками вся поверхность старика Ильменя покроется, валы, один другого выше, так и вздымаются и брызжут пеной, со дна песок, трава поднимаются, потому что неглубок Ильмень, и волны со дна его легко песок поднимают и на поверхность выносят.
Горе неопытному, что в бурю рискнет на озеро выйти. Не миновать ему гибели. Закрутят его валы грозные, опрокинут утлое суденышко, захлещут водой — нет спасения…
Вот и теперь нависли над Ильменем тучи черные, грозовые, низко, низко совсем плывут они по небу. Солнце скрылось. Все кругом тихо, зловеще тихо. Даже Ильмень притих. Только все больше и больше зеленоватых гребешков на его поверхности… Зеленеет старик от злости, что ли?..
Но что это за едва заметная точка среди озера? Уж не челнок ли спешит к берегу до бури добраться? Так и есть… Двое смельчаков на нем… Это Вадим и варяг Избор…
Они с тревогой посматривали на покрывшееся тучами небо.
— Не уйти до бури, — произнес Вадим, сидевший на корме челнока, — сейчас поднимется ветер…
— Почем знать, Вадим, — отозвался Избор, — теперь и до берега недалеко, как-нибудь да доберемся…
— Нет, Избор, смотри…
Как раз в эту минуту налетел ветер. Ильмень как будто только этого и ждал. Сразу один другого выше заходили по нему валы, догоняя друг друга. Налетевший шквал на минуту рассеял было тучи, но потом они снова сомкнулись — и стало над озером еще мрачнее и темнее, и вдруг со всей своей страшной силой заревела буря… Один выше другого вздымались валы. Челнок то взлетает на самый гребень, то опять опускается в бездну…
Несмотря на эту страшную минуту, зло глядит на Избора старейшинский сын. Он как будто позабыл о грозящей опасности и только и думает о своем враге… Помнит он предсказание Мала…
— Князь Вадим! — радостно вдруг воскликнул Избор, — гляди, берег близко!
— Где? — спросил, поднимаясь с сиденья на корме, Вадим.
Действительно, совсем близко виднелся окутанный туманом берег. Слышен был шум деревьев в дубраве на его берегу.
— Слава Перуну! — воскликнул Избор и вдруг громко закричал: — Держись!
Не успел Вадим ухватиться за борт, как громадный вал поднял челнок ударил в него… Опрокинутый челнок несся далеко впереди к берегу. Он был пуст…
На берегу Ильменя, недалеко от того места, где из него вытекает Волхов, на много-много верст кругом раскинулась заповедная роща. Вековые могучие дубы, прямые, как стрелы, сосны, раскидистые ели росли в ней. Свято хранят свои тайны служители Перуна, не допустят они сюда, в эту рощу, грозному богу посвященную, ни родового князя, ни воина, ни простого человека.
Нет никому доступа в заповедную рощу — лютая смерть ждет ослушника, кто бы ни был он. Грозен Перун, требует он крови человеческой, и горе тому роду или племени, которое жрецов не послушает и намеченную жертву не выдаст.
У самого истока Волхова, на высоком холме стоит идол грозного бога. Он сделан из дерева грубо, неуклюже, и подобия человеческого не узнать в нем, а чтут его все славяне приильменские, свято чтут — высшим из богов его считают и за всякое свое прегрешение кары тяжкой от него ждут. Когда появился этот истукан на холме, никто не помнит. А жрецы Перуна молчат, ни одним словом не обмолвятся, только для жертвоприношений время от времени созывают они народ славянский и перед истуканом приносят свои кровавые жертвы.
Но Перун велик и ужасен только для славян. Только они почитают своего грозного бога, страшатся проникнуть в заповедную рощу.
В самой глубине рощи, на берегу бурного Ильменя, в чаще, куда даже и жрецы Перуна не заходят, поселился человек… Лесные великаны сплелись своими могучими ветвями над его шалашом.
Немолод с виду этот одинокий обитатель заповедной рощи. Высок он ростом, широк в плечах, лицо его покрыто глубокими шрамами, длинные седые усы свешиваются на богатырскую грудь, а серые глаза смотрят весело и задорно.
Лишь только над Ильменем разразилась буря, он вышел из своего шалаша. Мрачно и тихо в лесу. Где-то грохочут, далеко-далеко, несмолкаемые раскаты грома, разрывает покрытое черными тучами небо молния, воет без устали ветер, а здесь же все спокойно. Птицы только смолкли да попрятались, а лесные великаны при каждом новом порыве ветра лишь слегка покачивают своими зелеными макушками, не пропуская вниз капель ливня.
Вышел старик из своего убежища и, пробравшись сквозь чащу кустарника, выбрался на берег разбушевавшегося озера.
Стоит он и смотрит на покрытую пенящимися волнами водную даль. С наслаждением вдыхает он сырой воздух, прислушивается к раскатам грома, смотрит на прорезывающую тучи молнию.
— Войте ветры, грохочи грозный Тор, старый норманн не раз лицом к лицу встречался с вами, — воскликнул он, — много видел я вас на своем веку и не на такой жалкой лужице, а в грозном, могучем море… Сколько раз я с моими воинами ходил в набеги — знает меч норманнский и далекая Британия… Короли франков дрожат перед нами… Нет никого равного по силе и храбрости сынам светлого Одина… Сама смерть для них не страшна… Ждет их светлая Валгалла, убежище храбрых…
Старик скрестил руки и, глядя на разбушевавшееся озеро, снова заговорил:
— Думал ли старый Рулав, что ему, храброму воину, придется на склоне своих дней скрываться в земле этих трусливых, шума битвы не слыхавших народов? Видно, недостоин я светлой Валгаллы, видно, прогневал Одина… Но нет, я спас свою жизнь не для того, чтобы умереть здесь, в этой лесной глуши! Нет, старый Рулав услышит еще шум кровавой битвы, услышит победный клич товарищей, много еще врагов уложит его секира, надо только выбраться из этих проклятых мест… — Старый норманн погрузился в глубокую думу.
Вдруг он приподнял голову и устремил свой взгляд на озеро.
Отчаянный человеческий крик, слившийся с ревом бури, коротко прозвучал и тотчас же смолк, заглушенный воем ветра.
Рулав отошел назад и спрятался в прибрежном кустарнике.
Прошло немного времени; норманн, не покидая своего укрытия, продолжал следить за озером. С шумом обрушился и покатился по прибрежному песку один, другой, третий вал, оставив на отмели два человеческих тела.
«Э-э, да я, кажется, знаю этих молодчиков», — подумал Рулав.
Он вышел из своего укрытия и, осторожно ступая, по мокрому песку, подошел к лежавшим без движения юношам.
— Вот как обнялись, — бормотал он. — Избор этого молодца держит так, что и живому не удержать…
Налетевший пенистый вал заставил старого норманна отступить назад.
— Что же с ними делать, — рассуждал Рулав. — Опять в озеро пустить, что ли… Ведь если здесь их тела найдут, то и до моего шалаша доберутся… Мне тогда несдобровать… Ищут эти проклятые жрецы меня… Старого норманна в жертву Перуну принести хотели, да нет, не из тех я… Родился свободным и в Валгаллу не рабом войду!.. Ну, довольно, однако! — воскликнул Рулав. — Ступайте, откуда пришли, пусть Ильмень вынесет вас в другое место, где найдут вас ваши родичи, а здесь вы мне только мешаете.
Он поднял было Избора, но в то же мгновение опустил его на песок.
Из губ юноши вырвался слабый стон, ресницы пошевелились.
— Жив, — проговорил норманн, — он жив… Нет, не решусь я поднять руку на беззащитного. Но как же быть? Оставить их тут — тогда они могут выдать меня, ну да будь, что будет… Из-за Вадима я стараться не стал бы… Знаю я их, этих старейшинских сыновей… Если бы он был один, не задумался бы я его назад в озеро спихнуть, Избора жалко…
Рулав оттащил от берега обоих юношей и положил их на такое место, куда не достигали волны.
Потом он поспешно скрылся в кустарнике.
Разразившаяся внезапно буря так же внезапно и стихла.
Ветер перестал завывать, разорванные тучи уплыли вдаль, выглянуло солнышко и залило ярким, веселым светом и успокоившееся озеро, и прибрежный кустарник заповедной рощи.
Роща вдруг оживилась и наполнилась звуками. Затрещали в воздухе стрекозы, защебетали выпорхнувшие из густой листвы птицы, дятел принялся за свою бесконечную работу, все ожило; только два тела, оттащенные Рулавом от кромки берега, по-прежнему были неподвижны.
Всем телом вздрогнул вдруг Избор и открыл глаза… Как кружится голова, какая тяжесть во всем теле… Жив, слава Перуну!
Взгляд Избора остановился на безжизненном теле товарища. Старейшинский сын доверился ему, не побоялся вместе с ним пуститься в челноке по бурному озеру, и теперь он мертв… Что скажет его род? Что скажет отец Вадима? Никто не поверит, что Избор сделал все, что мог, чтобы спасти Вадима, что он, захлебываясь мутной водой, нырнул вслед за опускавшимся на дно Вадимом, поймал его, лишившегося уже чувств, под волнами, крепко-крепко схватил и не выпустил из своих могучих объятий даже тогда, когда и сам потерял сознание…
Никто не поверит этому…
Но, может быть, он еще жив? Может быть, он так же только потерял сознание и еще можно его вернуть к жизни?..
Эта мысль ободрила Избора. Он быстро вскочил на ноги, наклонился над Вадимом и приник к его груди. Прошло несколько томительных минут. Как ни чуток был Избор, как ни привык он различать каждый шорох, биения сердца все-таки не было слышно…
Что про него подумают, что скажут про него, когда он вернется один и сообщит роду Владислава страшную весть о гибели единственного сына старейшины? Как будет убиваться его старуха мать!.. Да и никто не поверит, что он, спасшись сам, не мог спасти товарища, которого вызвался перевезти через озеро…
Неужели на всю жизнь оставаться опозоренным?
И как только решился, зная седой, грозный Ильмень, пуститься в плавание перед бурей?..
Избор с болью взглянул на распростертое тело старейшинского сына. Он уже не сомневался, что Вадим мертв.
Он огляделся вокруг. Да никак он в заповедной роще, в роще, посвященной громовержцу Перуну! Так и есть… Ведь каждому, кто в эту священную рощу ступит, смерть грозит. Горе дерзкому! Ничья нога по священному лесу ступать не должна, иначе разгневается грозный бог и нашлет страшные бедствия на все племена славянские. Потому так строго и охраняют служители Перуна священную рощу.
Знает Избор, что у норманнов не Перун вовсе, а Один. Он куда могущественнее славянского бога. А вот еще рассказывали: есть народы, которые в неведомого Бога веруют. Сходил на землю Единый Сын этого неведомого Бога. Он совсем не то, что Перун или Один, заповедал любить всех. А как это сделать? Нельзя этого совсем… Меня обидели, и я за это отомстить должен; на мести весь свет держится; дай-ка только обидчикам волю, житья от них не будет, кто сильнее, тот и прав. А тот Единый Сын неведомого Бога обидчикам прощать велел, убить себя Сам дал злым людям, и когда Его эти злые убивали, Свою смерть им простил.
Добрый Он, кроткий, говорят, был, никого никогда не обидел. Одним словом Своим мертвых воскрешал; славянский Перун этого сделать не может.
Разве попросить Его, чтобы он теперь в беде помог? Про воскресших по Его слову мертвых верные люди сказывали. Быть может, Он Избору и окажет милость Свою.
— Единый Сын неведомого Бога! — воскликнул Избор, опускаясь около тела Вадима на колени, — я слышал о Тебе, Ты был добр и милостив, окажи теперь милость Свою бедному варягу. Говорят, что Ты велел прощать обиды врагам своим; обещаю Тебе простить зло врагу моему заклятому, сделай только, чтобы Вадим, сын старейшины, воскрес!
В благоговейном ожидании поник молодой варяг головою. Он ждал чуда и в то же время сомневался в нем.
Вдруг он выпрямился, глаза его широко раскрылись от изумления, он глядел на Вадима и не верил. Молодой варяг ясно слышал, как забилось сердце старейшинского сына.
Вадим долго еще не приходил в себя, но теперь Избор был счастлив, бесконечно счастлив. Он мог смело явиться в селение, мог смело глядеть всем в глаза.
«Слава Тебе, Сын неведомого Бога! — думал он, с восторгом глядя на небо. — Я знаю теперь, что Ты сильнее, милостивее нашего Перуна, и если бы я был тогда, когда Тебя убивали злые люди, я бы сумел заступиться за Тебя».
Потом он принялся что было силы растирать закоченевшее тело Вадима. Труды его увенчались успехом. Вадим скоро открыл глаза. Однако он был настолько слаб, что идти еще не мог.
— Придется переночевать здесь, куда же тебе идти? — заметил Избор, передав ему все подробности их чудесного спасения из бездны бушующего Ильменя.
Вадим слушал его рассеянно; казалось, рассказ Избора его нисколько не тронул. Он даже позабыл поблагодарить его за свое спасение. Только последние слова Избора расшевелили его.
— Как, здесь оставаться?! — воскликнул он.
— А что же?
— Но ведь ты знаешь, какое это место?
— Знаю, да только жрецы Перуна здесь нас не найдут, ты поправишься, и мы благополучно выберемся отсюда.
— Нет, нет, этого нельзя, никак нельзя.
— Да почему же, ведь я же тебе говорю, что мы спрячемся так, что никто нас не увидит здесь.
— Да ты знаешь ли, почему это место так строго охраняется? Знаешь ли, почему этот лес считается заповедным?
— Нет, не знаю. А почему?
— Этот лес — жилище страшного волхва…
— Я что-то слыхал про него, — задумчиво произнес Избор.
— Много-много лет тому назад, еще мой покойный дед совсем мальчиком был… он мне о волхве и рассказывал, поселился в этом лесу волхв, разные чудеса он делал: и зверем лесным, и птицей обертывался; колдовал, а потом всех, кого в лесу ни находил, пожирал… В бурю на самой легкой ладье на Ильмень спускался, и все, кого он в бурю на Ильмене заставал, его добычей делались… Много страху на окрестные роды он нагнал — все его боялись и в реку из Ильменя идти не смели… Вот и поставили наши жрецы кумира Перуна на холм; с тех пор волхв удалился от истока реки и поселился где-то здесь…
— Что же, он и теперь жив? — перебил Вадима Избор.
— Говорят, и теперь… Многие, особенно в бурю, на озере его видели, а иногда около этого места, над лесом, заметен дым… сидит, верно, проклятый, и ждет.
— Так ты его боишься?
— Я ничего не боюсь… Страх мне неизвестен, — хвастливо сказал Вадим, — только я здесь не останусь.
— Твое дело! Но как же мы выберемся отсюда?
— Придумай, как. Ты эти места лучше меня знаешь… Только бы поскорее уйти отсюда…
— Но ты совсем идти не можешь!
— Нет, я пойду, я ничего, — попробовал было приподняться Вадим, но тотчас же опустился на траву.
— Вот видишь, куда же ты пойдешь? — сказал Избор, — останемся здесь до вечера, а волхва ты не бойся… Его страшиться не надо, и он, и Перун бессильны, они простые деревянные истуканы и ничего больше!
— Что ты говоришь! — с ужасом воскликнул Вадим, — ты перестал верить в могущество Перуна!..
— По правде признаться, не перестал, а перестаю… вот с тобой я убедился, что все наши боги — ничто перед тем Богом, в которого веруют некоторые народы…
— Что же это за Бог?
— Великий Бог! — с убеждением произнес Избор и рассказал Вадиму все, что ему было известно о Едином неведомом Боге, рассказал ему и о своем обращении к Нему, и о чуде, которое, по его мнению, совершил этот Бог, воскресив Вадима…
Старейшинский сын слушал рассказ Избора, но отец его так близко стоял к жрецам Перуна и Вадиму, так часто приходилось беседовать с ними, что ко всем рассказам о иных верованиях, кроме верования в Перуна, он относился с большим недоброжелательством.
— Э, полно! — отозвался он на слова своего товарища, — зачем нам искать другого бога, когда у нас есть свой, мы должны поклоняться тому, чему поклонялись отцы наши… Лучше подумай, как нам выбраться отсюда, мне во что бы то ни стало надо быть дома…
Вдруг взгляд Избора упал на мокрый песок, где ясно отпечатались человеческие следы.
— Гляди-ка, князь, это что такое? Мы здесь не одни, кажется, — показал он следы Вадиму.
Тот взглянул на следы и задрожал.
— Мы пропали! — воскликнул он с испугом, — никто не смеет, кроме жрецов, ступить сюда… Эти следы оставил не кто иной, как страшный волхв…
— Волхв? — переспросил, побледнев, Избор. — Ты так думаешь, княже? Но откуда же взялся он? Ведь о нем сколько уже лет ничего в наших краях не слышно…
— Ничего не значит! Он живет в этом лесу, это говорил мне старый Велемир, жрец Перуна… Да и кому же боле здесь быть, как не ему, этому страшному волхву… Надо бежать, бежать…
Забыв о своей слабости, Вадим вскочил на ноги.
— Веди, веди меня из этого проклятого леса, — закричал он Избору, тоже заметно взволнованному и испуганному, — это ты нарочно завел меня сюда, проклятый варяг… Ты хочешь во что бы то ни стало погубить меня.
Избор с нескрываемым изумлением посмотрел на старейшинского сына.
— Что ты, Вадим? Зачем мне желать твоей гибели? На что мне нужна твоя жизнь?.. Я погибал вместе с тобой и в страшную смертную минуту не оставил тебя… подумай сам…
— Ты должен стать виновником моей гибели! Так нет же! Не ты меня, а я тебя сотру с лица земли…
Пришла очередь удивляться Избору. Он слушал бессвязную речь Вадима и не сразу понял его. Он недолюбливал Вадима за гордость, за заносчивость, но никогда его не считал неблагодарным или вероломным.
— Ты не веришь Перуну, ты преступаешь его заветы, потому ты и не побоялся ступить в это страшное место, — задыхаясь от волнения, говорил Вадим, — ты послушный раб страшного волхва, — потому-то ты и не страшишься его… ты завел меня сюда, чтобы отдать ему на растерзание… Нет, не удастся тебе это, презренный варяг… Умри прежде сам.
И прежде чем Избор успел что-либо сделать, Вадим выхватил нож и как зверь бросился к нему…
Молодой варяг инстинктивно вытянул вперед обе руки, но не успел защититься, и Вадим с яростным криком вонзил нож в его грудь.
Как подкошенный рухнул Избор на траву…
Вадим, вытащив нож из раны, поднял руку, чтобы поразить еще раз своего соперника.
— Умри, умри! — говорил он, — кто теперь погубит меня?..
Он уже хотел ударить еще раз, как вдруг дико вскрикнул…
Прямо на него, озаренная яркими лучами заходившего солнца, двигалась фантастическая человеческая фигура, казалось, что две змеи выходят из губ странной фигуры, что глаза ее блещут, как раскаленные уголья, а распростертые руки готовы задушить его.
— Волхв, перынский волхв! — в ужасе воскликнул Вадим и, выпустив из рук нож, бросился бежать…
IV
Вадим долго бежал без оглядки… Ему казалось, что страшный волхв гонится за ним по пятам.
Ветви деревьев задевали Вадима, и ему чудилось, что чьи-то цепкие руки хватают его… Ветер шелестел листвой, и в этом шелесте слышались голоса, и весь лес казался наполненным этими голосами.
Вадим бежал все дальше и дальше, хвоя елей колола его лицо, но он не чувствовал боли.
Наконец, юноша как подкошенный рухнул на траву, ожидая, что страшный волхв настигнет его.
Вдруг ему послышались невдалеке голоса, они раздавались все ближе и ближе…
— Вот и трава здесь помята… сучья на елях поломаны, — услышал Вадим совсем рядом чей-то голос.
— Значит, я не ошибся…
— Ищите, все ищите, обойдите всю рощу из края в край, — различил Вадим старческий голос, который в одно и то же время заставил и задрожать его и обрадовал, — найдите ослушника велений нашего бога и приведите его к нам… Мы посмотрим, кто этот дерзкий, осмелившийся нарушить заветы Перуна… Ступайте, ищите…
Прошло несколько томительных, показавшихся необыкновенно долгими Вадиму минут. Он глубже забился в траву в надежде, что люди, голоса которых он слышал, пройдут мимо, не заметив его.
По голосам Вадим узнал служителей Перуна, а распоряжавшийся поисками старик был верховным жрецом Велемиром.
Юноша знал, что его ждет, и потому голоса жрецов перепугали его не менее, чем преследование страшного волхва. Как ни дружен с его семьей Велемир, как ни уважает его отца, старейшину, все-таки он не преступит заветов и жестоко накажет ослушника.
Вдруг Вадим услышал совсем близко-близко от себя шорох. Кто-то остановился рядом с ним, и Вадим почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча.
— Кто бы то ни был, приказываю тебе встать, — услышал он над собой голос Велемира, — покажи лицо свое и дай увидеть того, кто осмелился нарушить волю Перуна и попрать дерзкой ногой священную рощу…
— Велемир, прости! — воскликнул юноша, приподнимаясь с земли.
Перед ним стоял высокий седой старец. На груди его, скрытой под-белыми, как зимний снег, одеждами, покоилась длинная седая борода. Лицо его, покрытое множеством морщин, было нахмурено. Глаза грозно смотрели из-под густых, нависших седых бровей.
Стар, очень стар был Велемир, верховный жрец Перуна — грозного божества приильменских славян! Сколько весен он встретил, сколько зим пережил! Старики приильменских родов совсем детьми еще были, а Велемир служил уже Перуну-громовержцу.
Когда он был молод и был ли он когда-либо молод — никто не знал. Ильменским славянам казалось даже, что он и появился на свет Божий седым и старым.
Про него ходили в родах чудные рассказы. Говорили, что Перун все делает по слову его, ни в чем не ослушивается грозный бог своего любимого служителя. Захочет Велемир, и нашлет Перун на роды славянские бедствия тяжелые: голод, смерть лютую, и ничто от них, кроме просьб Велемира, народ не избавит. Оттого и боятся, и уважают верховного жреца Перуна все роды славянские…
Теперь этот грозный старец гневно стоял перед перепуганным старейшинским сыном, не смевшим поднять глаз.
Несколько мгновений старец, казалось, не узнавал юноши.
— Вадим, сын старейшины, уважаемого всеми ильменскими родами Володислава! — воскликнул он, — так это ты осмелился, дерзкий, вступить в это священное место?
— Выслушай, отец, умоляю тебя, — убитым голосом произнес Вадим, — я скажу тебе всю правду…
— Нечего мне слушать… Сейчас я созову всех верных Перуну, и мы поступим с тобой, как приказывает закон… Ты осмелился нарушить завет, и грех твой падает на твою голову.
Старик поднес было руки ко рту, но Вадим схватил его за край одежды и проговорил умоляющим голосом.
— Не зови, отец, дай мне сказать тебе правду, при других я не скажу… Помедли… ты всегда успеешь осудить меня!..
— Ну говори, — согласился, наконец, Велемир, — горе тебе, если ты солжешь… Перун покарает и тебя, и весь род твой. Говори скорей, пока не пришли сюда служители Перуна.
— Я с варягом Избором переплывал озеро, — начал торопливый рассказ Вадим, — ты знаешь, отец, какая разразилась буря, мы выбивались из сил, борясь с волнами… Вдруг огромный вал опрокинул наш челн и затем выбросил нас на песчаную отмель у этого берега.
— Если это было так, то вы и должны были оставаться на ней, а не забираться сюда, где скрыты сокровенные тайны божества…
— Я так и поступил, отец…
— Однако ты здесь… Где же этот дерзкий варяг?
— Выслушай дальше… Собравшись с силами, я хотел сделать так, как говоришь ты, хотел даже устроить плот, чтобы перебраться на нем по Ильменю в другое место, но этот Избор… знаешь ли, он отказался от Перуна, он не верит более в его силу, в его могущество и долго мне говорил о каком-то другом неведомом Боге…
— Отступник!.. Смерть его ждет за это преступление, — с гневом воскликнул Велемир, — где он; где? Горе тебе, если ты его осмелишься укрыть.
— Он уже наказан за свое отступничество… В тот миг, когда он произносил хулы на великого Перуна, вдруг явился из чащи страшный перынский волхв, о котором ты столько раз нам рассказывал…
— Волхв, ты говоришь? — с видимым недоверием произнес жрец, — ты сам его видел?
— Да, отец, сам… страшен он на вид… Ростом он не меньше молодой сосны… все тело его обросло густыми волосами, вместо глаз у него раскаленные угли, и из уст вились змеи… Он с воплем кинулся на нас…
— И что же? — спросил Велемир.
— Он схватил на моих глазах отступника Избора и разорвал его на несколько частей… Я в страхе бежал сюда, пока не упал на этом месте. Теперь тебе известно все, суди меня.
Вадим замолчал, с тревогой глядя на жреца, тот стоял, с видимым смущением ударяя о землю своим жезлом…
— Волхв, волхв, — повторял он, — кто же это может быть?
И затем спохватившись, что сказал слишком многое, он взглянул на Вадима и произнес:
— Если правда все, что ты говоришь, Перун помилует тебя… Если тебе удалось избегнуть страшного волхва, ты достоин жизни… Но горе тебе, если это не подтвердится… Где ты видел перынского волхва?
— Пусть идут по оставленным мною следам, и придут слуги Перуна на то страшное место!
В это время вокруг них стали собираться младшие жрецы, с удивлением глядевшие на знакомого им старейшинского сына.
Велемир заставил Вадима повторить свой рассказ.
— Пойдемте же туда и посмотрим, прав ли этот юноша, — сказал жрец, когда Вадим кончил свой рассказ. — Веди нас.
Они вскоре достигли той отмели, на которую выбросила буря двух юношей.
— Вот, вот, глядите, тут что-то есть! — раздались в толпе жрецов восклицания.
Велемир жестом остановил их и подошел сам к тому месту, где на песке что-то валялось.
— Это одежда Избора! — воскликнул Вадим.
На песке были видны отпечатки ног, кое-где они были пропитаны кровью, трава кругом была помята, одежда Избора также была вся в крови.
— Нет более сомнения, — воскликнул жрец, — этот юноша прав, страшный перынский волхв снова появился в наших местах!
Он приказал осмотреть прибрежный кустарник — там никого не было.
Ничто в лесу не выдавало присутствия человека…
V
Весть о том, что в Перынской роще снова появился страшный волхв, быстро пронеслась по всем родам, жившим на берегах Ильменя.
И вот теперь этот страшный волхв снова появился… Уж не грозит ли родам славянским какая беда?
Весть о появлении волхва разнесли повсюду перынские жрецы.
— Пойдите и возвестите всем родам славянским о том, как наказывает наш Перун отступников, — приказал им Велемир. — Усомнился Избор в его силе, в его могуществе, и вот как он грозно покарал его… Так будет и со всяким, и пусть память об этом не изгладится вовеки… Пойдите и передайте повсюду рассказ Вадима, бывшего свидетелем этого.
И жрецы разошлись по всему прибрежью Ильменя, передавая рассказ старейшинского сына.
В род, где старейшинствовал Володислав, отец Вадима, Велемир решил отправиться вместе с юношей.
— Только уважение к твоему отцу избавляет тебя от наказания за дерзость, — объявил старый жрец Вадиму, — но ты должен принести очистительные жертвы.
Юноша с почтением приложился к его высохшей руке и удалился во внутренние покои, отведенные ему Велемиром для отдыха.
Старый жрец Велемир между тем бодрствовал.
«Что это все может значить, — думал он, расхаживая по светелке, — какого волхва мог видеть Вадим? Правда, жил когда-то в этих местах дерзкий разбойник, грабил он всех без разбору, кто только из Ильменя в Волхов спускался, да ведь это когда было? Я уже давно своим годам счет потерял, а этого разбойника мой дед, тоже жрец Перуна, своими руками убил… И с тех пор о нем ничего не слышно… Это ведь мы его в кудесники да волхвы произвели, чтобы нам победу Перуна над ним прославить, а на самом деле он простой человек был, ни больше ни меньше. Так кого же это Вадим там видел и кто этого солевара убил? Уж не сам ли Вадим? Ведь он на это способен. Надо узнать все подробно».
Велемир призвал нескольких жрецов и приказал самым тщательным образом обыскать еще раз весь лес.
«Хорошо еще, что Вадим такую сказку придумал, а то бы мне да и всем нам плохо было бы… Володислав — старейшина богатый, вся Перынь чуть ли не одними его жертвами держится… Как казнить его сына? Ведь он всех нас сокрушить мог… Весь род его слепо ему повинуется, и Перынь разнесли бы, если бы он приказал только… А не казнить Вадима нельзя было бы, если бы он такого рассказа не придумал… Тогда другие бы роды поднялись и тоже нам не лучше было бы… Слава нашего Перуна пошатнулась бы, а вместе с тем и нам, жрецам, нечего было бы делать… И Избора жаль… все-таки он Гостомыслу племянник, и хотя не велик человек, посадник буйного Новгорода, а все-таки и с ним ссориться нельзя, и у него свои приверженцы есть… Впрочем, с Избором все уже кончено… Жалей не жалей, а его к жизни не вернешь… Кто с ним так покончил, все равно, Вадим ли, или тот, кого он за волхва принял, все равно теперь надо подумать, как Гостомыслу горестную весть сообщить».
Велемир приказал уведомить новгородского посадника о несчастий с его племянником.
Весть о гибели Избора, однако, опередила посланного. Когда он явился в Новгород, там все уже знали о случившемся.
Знал об этом и Гостомысл.
Он любил Избора, но был настолько умен, что не дал посланному заметить волновавших его чувств.
Тот передавал рассказ о гибели Избора и о чудесном спасении Вадима от ужасного вновь появившегося в Перынском лесу, свирепого волхва, украшая его подробностями, отчасти внушенными ему Велемиром, отчасти и выдуманными во время дороги от Перынского холма до Новгорода. Фантазия у посланца была богатая, и он так разошелся, что Избор уже оказался прямо так-таки поглощенным на глазах служителей Перуна свирепым волхвом… Гостомысл сразу не поверил тому, что сообщили ему о гибели его племянника.
— Это все жрецы с Перыни народ мутят, — сказал он, выслушав известие, — ну какой там в самом деле волхв появиться мог, просто они схватили Избора, и, если я не поспешу к нему на помощь, они убьют его!
Он приказал подавать ладью и, быстро собравшись, выехал из Новгорода вверх по Волхову, в то место, где близ истока на высоком холме стоял идол Перуна.
Наступала уже ночь, когда он добрался до Перыни. Здесь он к большой досаде своей узнал, что жрец Велемир вместе с Вадимом и несколькими жрецами уехали в Володиславов род.
Гостомысл стал расспрашивать служителей и рабов Велемира о своем племяннике. Все они в один голос подтвердили ему рассказ, которому он было не поверил.
Один из младших жрецов, знавший хорошо Избора, сказал ему, что узнал окровавленную одежду его племянника. Рассказ передавали с такими подробностями, что в гибели Избора сомнения быть не могло…
Гостомысл, опечаленный, вышел из жилья жрецов, направляясь к пристани, где ждала его ладья.
Двое жрецов провожали новгородского старейшину.
Оба они глубоко сочувствовали ему.
Вдруг в нескольких шагах от ладьи какой-то человек подошел к Гостомыслу. Гостомысл отшатнулся было, но подошедший быстро прошептал что-то, заставившее старейшину вздрогнуть. Сопровождавшие его жрецы заметили человека около старейшины и, думая, что ему грозит опасность, кинулись на помощь. Но когда они подбежали, человек этот уже исчез.
В род Володиславов известие обо всем происшедшем с Вадимом пришло прежде, чем юноша успел вернуться под родимый кров. Слова жреца, явившегося сюда по приказанию Велемира, произвели смятение. Из всех хижин высыпали люди. Мужчины, которые не были на озере или на охоте, побросали чинить невода, готовить стрелы и толпой собрались около хором Володислава, куда прошел посланный Велемира. Женщины сбежались сюда еще раньше, обсуждая на разные лады произошедшее.
Тем временем в хоромах жрец, перед которым уже поставлено было обильное угощение, рассказывал обо всем матери Вадима. Сам старый Володислав, серьезный и важный, сидел на гладко оструганной лавке, второй раз слушая с большим вниманием жреца.
Богумила, мать Вадима, плакала от изумления.
— Один он, один из семерых остался, — говорила она сквозь слезы, — шестерых уже нет, одного медведь заломал, двух злые люди загубили, трое без вести пропали, он только, соколик мой, надежда моя, остался.
— Надо благодарить Перуна, — важно ответил жрец, — это он совершил чудо, защитив твоего сына от свирепого волхва.
— Его только, его, батюшку, благодарить приходится. Он Вадима моего милого от смерти неминучей избавил. Да что же ты, Володислав, проси служителя Перуна откушать нашего угощения.
— Только откуда этот волхв появиться мог, — высказал свое мнение Володислав, — никто о нем не слыхивал.
— Как не слыхали? — удивился жрец, — сколько раз тебе наш отец, Велемир, об нем говорил.
— Так ведь он говорил о том, что было…
— А то, что было, и вперед быть может, — авторитетно заявил жрец, — но что это за шум под окном?
Действительно, собравшаяся у хором Володислава толпа требовала, чтобы жрец Перуна вышел и повторил снова свой рассказ.
— Родичи собрались, тебя зовут, — пояснил жрецу Володислав.
Тот с видимым неудовольствием выбрался из-за уставленного яствами стола и пошел на крыльцо.
— Говори, — раздались сотни голосов, — что случилось, как появился волхв, где наш Вадим?
Жрец откашлялся и начал рассказывать. Говорил он медленно, растягивая слова, но все слушали затаив дыхание.
— А отступника Избора в мелкие клочья изорвал волхв, вот и одежду его всю в крови, — говорил жрец, — только всего и нашли мы на том месте, куда нас Володиславов сын, Вадим, привел.
— Да, может, им привиделось! — послышался возглас.
— Эй, замолчи, — строго сказал жрец, — не смей произносить хулы на Перуна. Вот если бы отец Велемир услыхал!.. Ох, последние дни наступают, слабеет вера, падает, а вместе с, ней и народ погибает.
Никто не обратил особенного внимания на эти слова.
Вся молодежь в роду Володислава была на стороне Избора.
Старики же и пожилые были взволнованы новостью появления перынского волхва.
Все они чувствовали какую-то ложь, понимали, что рассказ о гибели Избора далек от истины, но высказать этого не решались. Велемир все-таки был сила. Но как бы то ни было, Избора жалели.
Вдруг толпа заволновалась, все обернулись по направлению к лесу и напряженно глядели туда.
На опушке один за другим показалось несколько Всадников.
— Кто-то едет к нам, — произнес старейшина Володислав, тоже обративший внимание на группу подъезжавших всадников.
— А я скажу тебе кто, — подал голос примолкший было жрец, — едет к тебе, княже, отец Велемир, служители Перуна с ним и среди них сын твой, Вадим. Встретить готовься гостей дорогих.
— Сын, Вадим, ненаглядный мой! — воскликнула Богумила и кинулась с крыльца навстречу всадникам.
С глубоким почтением расступился народ пред старым жрецом Перуна в то время, как обрадованная мать со слезами радости на глазах обнимала сына.
— Привет вам, — важно и степенно проговорил Велемир, когда с помощью нескольких жрецов ему удалось сойти с коня, — привет и радость, старейшина славянский, дому твоему, и вы радуйтесь.
Он простер над благоговейно склонившей головы толпой руки.
— Милость великого Перуна посетила этот род! — воскликнул Велемир, — до сих пор никто не выходил целым из заповедной рощи, но, если Вадиму удалось покинуть ее невредимым, стало быть, он угоден богам! Нечестивец же, бывший с ним, погиб, потому что осмелился произнести хулы на Перуна… Да будет так со всяким, кто осмеливается нарушать заветы старины… Разойдитесь же мирно по домам и помните, что всякий будет наказан так же, как Избор…
Теперь Вадим мог быть совершенно спокоен. Сам верховный жрец Перуна признал его невиновность, и никто не осмелился бы после этого назвать его ослушником богов…
С этого времени Вадим почувствовал себя совершенно спокойным. Он был вполне уверен в гибели Избора, хотя в то же самое время никак не мог понять, что такое видел он в заповедном лесу.
Но это скоро перестало занимать его. Мало-помалу он начал забывать об Изборе; угрызения совести не мучили Вадима.
Варяжка между тем готовилась опустеть.
Удальцы с ее берегов собирались в дальний путь. В Новгороде у Гостомысла были скандинавские гости — купцы, возвращавшиеся из Византии в страну холодных фиордов, и славянские варяги уходили с ними.
Сам Гостомысл содействовал их уходу. Он даже помог им собрать ладьи и дал оружие, без которого был бы немыслим дальний поход.
Это было уже не первое плавание удальцов с Ильменя за Нево, и поэтому ни в Новгороде, ни в приильменских родах никто особенно не интересовался уходящими.
В назначенный день драхи скандинавов подняли паруса и стали один за другим отваливать от берега. Ладьи варягов ждали уже их, чтобы следовать за ними.
Из какого-то странного любопытства Вадим поехал в Новгород посмотреть на проводы.
Вот ладьи и драхи подняли паруса, убрали весла и быстро пошли вперед.
Когда первая ладья с варягами проходила мимо, Вадим невольно вскрикнул: среди ильменских варягов юн увидал того, кого считал уже мертвым — Избора…
Он кинулся было к лодке, чтобы нагнать уходящих, но ладьи шли так быстро, что об этом и думать было нечего…
«Неужели Избор жив? — думал Вадим, — ведь это я его видел на первой ладье…»
Ужас объял старейшинского сына.
Да, это действительно был Избор. Вадим не ошибался…
Он был бледен, лицо его осунулось, под глазами были видны темные круги, но все-таки он был жив…
Старый Рулав, оттащив тела обоих юношей от отмели, где их захлестнули бы волны, спрятался в кустарнике. Любопытство подстрекнуло старого норманна посмотреть, что будет с юношами, когда они очнутся и увидят себя в роще Перынского холма. Рулав рассуждал так: «Вот не суждено погибнуть этим молодцам и не погибли… Орудием же их спасения Один выбрал меня. Я оказал им немалую услугу, стало быть, со временем когда-нибудь и они мне окажут… Почем знать, на что они мне могут пригодиться? Этот Вадим может укрыть меня от жрецов, а с Избором можно набрать дружину из его товарищей и вместе с ними уплыть к берегам родной Скандинавии. Судьбы Одина неисповедимы… Может быть, он и послал мне сегодня такой случай, чтобы я воспользовался им».
Размышляя так, старик внимательно наблюдал за всем происходившим на берегу.
Он видел, как очнулся Избор и с каким вниманием ухаживал он за Вадимом.
«Славный мальчик! — думал норманн, — в рядах наших дружин он был бы храбрым воином, а здесь его никто и замечать не хочет!»
Рулав заметил, как горевал Избор и довольно отчетливо расслышал его смиренную просьбу к Единому Сыну неведомого Бога…
«Гм! Ведь и я про этого Бога не раз слыхал… Это Бог христиан! — рассуждал сам с собою старик. — Ну, что же? Он хороший, милостивый; только вот не понимаю, как это Он призывает любить своих врагов? Я знаю, что многие христиане так именно и поступают… Помню одного.;. Забрел он к нам в наши родные фиорды, долго и кротко говорил он нам, и хорошо так говорил, а мы, собравшись вокруг, слушали… И так хорошо говорил нам тогда этот христианин, что многие прослезились, когда он начал рассказывать про мучения на кресте их Бога… После просил нас уверовать в него… Только зачем нам это, когда у нас есть и Один, и громящий Жар, и злобный Локки, и светлый Бальдер… С ними мы родились, с ними и умереть должны! Жаль только, что наш друид — не доглядели мы — убил этого христианина, а то бы мы еще послушали его в часы отдыха…»
Заметив, что Вадим кинулся с ножом на своего спасителя, Рулав, позабыв об осторожности, кинулся на помощь, но было уже поздно — нож Вадима поразил молодого варяга…
Норманн с криком выскочил из своего укрытия.
Он-то и показался Вадиму страшным перынским волхвом.
Его длинные усы представились двумя змеями, а изорванная шкура козы, наброшенная на плечи, придала ему так перепугавший старейшинского сына необычный вид…
Рулав, кинувшись к Избору, прежде всего постарался остановить кровотечение.
— Это ничего, пустяки! Старый Рулав знает толк в ранах и всегда сумеет отличить рану, за которой следует смерть, от пустой царапины… Нож неглубоко вонзился… Пустяки! Все пройдет, только бы кровь унять…
Ему действительно скоро удалось остановить кровотечение и даже положить повязку на рану.
«Теперь самое главное, как его укрыть и самому укрыться, — подумал Рулав, — этот негодник поднимет тревогу, и мы попадем в руки жрецов…»
Оглядевшись вокруг, старик увидел прибитый волнами к берегу челнок — тот самый, на котором переплывали Ильмень Вадим и Избор.
Быстро перевернув опрокинувшийся челнок, Рулав отлил из него воду, а потом со всею осторожностью, на какую он только был способен, перенес и уложил на днище все еще не пришедшего в себя Избора.
Затем он поспешно отплыл, правя к истоку Волхова. Здесь он пристал у правого безлюдного берега, желая дождаться темноты.
Между тем Избор пришел в себя.
— Рулав! — воскликнул Избор, узнавая старика.
— Конечно, он!.. Будь мне благодарен… Только пока лежи спокойно… молчи, а там придумаем, что нам делать… Не шевелись, а то еще опять руда пойдет…
— Но что случилось?
Рулав рассказал Избору все происшедшее.
— За какого-то там вашего волхва меня этот негодник принял, — сообщил он в конце своего рассказа, — где только укрыться нам?
— Свези меня в Новгород, к Гостомыслу, — чуть слышно прошептал Избор, — у него теперь гости из вашей Скандинавии…
— Клянусь Тором, — крикнул Рулав, — ты это хорошо придумал, мой милый мальчик! У Гостомысла мы будем в полной безопасности, а если там еще есть мои земляки, так нам все ваше Приильменье не страшно.
Лишь только стемнело, он перевез Избора в Новгород, сообщил о всем случившемся Гостомыслу, а тот укрыл раненого в своих хоромах.
Здесь и Избор, и Рулав в самом деле были в полной безопасности.
Никто, даже сам Велемир, не осмелился бы, несмотря на всю свою власть над приильменскими славянами, искать беглецов в посадничьем доме, где они, кроме того, были под охраною сильной дружины.
В самом деле, отряд норманнов возвращался по великому пути из далекой Византии в свои холодные фиорды и остановился отдохнуть у гостеприимного новгородского посадника.
Во главе норманнов стояли старые друзья Рулава — Стемид, Фарлаф, Инглот.
Радостна была встреча старых друзей! Сперва Рулав и Стемид всеми силами старались сохранить равнодушную важность, но это не удалось им и в конце концов старики, как молодые пылкие влюбленные, кинулись друг другу в объятия.
На радостях даже о Велемире оба позабыли.
Только когда прошли первые восторги, на голову старого жреца посыпались проклятия.
Нечего говорить, что и остальные дружинники вместе со Стемидом радовались возвращению Рулава, которого все давно уже считали погибшим.
Лишь Гостомысл был озабочен во время этого всеобщего ликования.
Новгородский посадник понимал, что жрец Перуна ради сохранения одного только своего достоинства должен, потребовать казни Избора как оскорбителя грозного божества, что рано или поздно о спасении Избора станет всем известно.
Всей душой любил новгородский посадник своего племянника, родственное чувство заставляло искать способ его спасения. Гостомысл нашел его: «И чего лучше! Норманны скоро уходят… Старый Биорн, конунг Сингтуны, всегда был моим другом. Он не откажется приютить Избора!» — промелькнуло в голове Гостомысла.
Прежде всего он сообщил свою идею Стемиду, и тот пришел в восторг, когда услышал предложение Гостомысла.
— Клянусь Тором, твой Избор скоро прославит у нас свое имя! — воскликнул он. — Медлить нечего! Двух его братьев оставь пока у себя, подрастут — присылай и их в Сингтуну, а Избор, как только немного поправится, пусть идет с нами!
Избор был согласен с предложением дяди.
Вместе с Избором уходили и его друзья с варягами…
VI
Ветер благоприятствовал смелой ватаге приильменских варягов, направлявшейся к холодным берегам Скандинавии.
Ладьи у них были легкие, ветер попутный, так что и на вёсла редко приходилось садиться…
Еще не оправившийся от раны Избор находился на ладье Стемида.
Старый Рулав, как самая заботливая нянька, ухаживал за юношей. Полюбил он Избора, души в нем просто не чаял, словно сын родной стал юноша старику…
Одинок был старый норманн — никого у него не было на белом свете, а может ли сердце человека без привязанности? Вспомнил Рулав себя в юности и невольно подумал:
«Вот ведь и я такой же когда-то был! Не хочется умирать, когда жизнь только еще расцветает. Жаль его!»
И теперь старый норманн ревниво поглядывал на Стемида, когда юноша, грустно улыбаясь, разговаривал с тем. Но ревность сейчас же проходила, как только Рулав вспоминал о всем происшедшем в заветной роще. Раскаты его хохота гулко разносились по пустынным берегам Волхова, когда он представлял Велемира, когда тот узнает, что его жертва ускользнула от него…
Когда Избор несколько оправился, страшную клятву произнес он, обращаясь к своей оставленной родине.
— Всего ты меня лишила! — воскликнул он. — Не матерью ты мне была, а злою мачехой… Сама прогоняешь ты меня от себя… Так клянусь я вернуться, если только жив останусь. Клянусь из края в край пройти по тебе с огнем и мечом, и вспомнишь ты тогда отвергнутого сына. Отомщу я тебе, и будут плач и мольбы, да поздно! Пока не натешусь вдоволь, не опущу меча своего… Не изгнанником вернусь к тебе, а господином…
— Мсти! Месть — сладкий дар богов, — поддержал Рулав.
— Да, я отомщу! — произнес в ответ Избор и угрюмо замолчал.
Отъехав уже довольно далеко от Новгорода, ватага выходцев из Приильменья сделала привал. Ладьи были причалены к берегу, люди сошли с них и прежде всего решили выбрать себе предводителя.
Спору и крику было немного. Вождь у славянских выходцев был давно уже намечен. Почти в один голос все пожелали, чтобы «верховодил» общий любимец Избор.
Избор долго отказывался от этой чести, но просьбы были так упорны, что в конце концов он согласился…
На самой маленькой ладье идет он по Волхову во главе своих товарищей. Далеко впереди белеют паруса драхов, на которых были скандинавы. Только Рулав остался с Избором, решив никогда более не разлучаться с ним. Весел старый норманн. Скоро-скоро и дорогая родина и милые фиорды — весел так, что даже запел сагу про героя фиордов Олофа Тригвасана:
Войне от колыбели
Я жизнь обрек свою,
Мне стрелы в детстве пели,
Когда я спал, «баю!».
Веселость Рулава заразительно действовала на всех. Не было на славянских ладьях грустных, задумчивых лиц, несмотря на то, что эти люди шли в далекую чужую страну искать неведомого счастья.
Даже Избор, чем ближе подходил к Нево, становился все менее и менее мрачным.
Он с большим интересом слушал рассказы Рулава о тех местах, мимо которых проходили ладьи.
— А вот тут в земле славянской был посланец христианского Бога. — Показал Избору Рулав на правый берег Волхова.
— Христианский Бог, — вспомнил свою мольбу юноша, — он всемогущ!
Драхи скандинавов давно уже скрылись из виду, когда ладьи славянских выходцев только еще подходили к волховским порогам.
Издалека еще донесся до их слуха неясный гул; течение становилось все быстрее и быстрее; идти по реке стало опасно.
В то время волховские пороги были совершенно непроходимы. Даже скандинавы, искусные в мореплавании, не рисковали пускаться через них на своих судах.
Ладьи пристали к берегу; на совете решено было пройти пороги «волоком», то есть перетащить легкие суда по берегу. Начать «волок», однако, не пришлось. Наступала ночь. Волей-неволей приходилось заночевать на берегу.
Запылали костры.
Около одного из них расположился Избор, безучастно смотревший, как хлопотал над приготовлением ужина его друг Рулав.
— Знаешь что? — сказал Избору старый Рулав. — Здесь в лесу есть избушка, пойдем туда!
— Зачем?
— Там живет прорицательница, и никто из проходящих здесь не минует ее. Все заходят узнать свое будущее…
Избор, уступая просьбам Рулава, пошел.
Действительно, как и говорил старик, у опушки леса приютилась ветхая хижина.
— Зачем пожаловали? — встретила их вопросом ее обитательница, — Или будущее свое узнать хотите?
— Именно, грядущее узнать, — и за себя, и за Избора отвечал норманн.
— Многих молодцов я видала здесь, и все туда, за Нево, идут… Мало только кто возвращается, — сказала старуха, — и тебя я видела, — обратилась она к Рулаву, — что же, исполнилось то, что я тебе предсказала?
— А ты помнишь, что предсказала?
— Стара и слаба я стала, да и многим из вас я уже ворожила, где же все запомнить!
— Так я тебе напомню! Ты, матушка, предсказала мне, что я умру от дружеской руки, хотя и на поле брани, но не в битве… ты говорила, что меня поразит ближайший и любимейший мой друг!
— Так, так, — закивала головой старуха, — теперь вспоминаю я… Еще отговаривала я тебя ходить в земли славянские.
— Да. Ты предсказала мне, что умру я от руки друга славянина… А видишь, я жив и невредим возвращаюсь обратно… Там же, — кивнул в сторону Ильменя Рулав, — друзей славян не было… Были и остались одни враги. Видишь, не всегда ты верно гадаешь. Целым и невредимым стою я пред тобою. Не сбылось твое предсказание!
Старуха взглянула на Рулава и покачала своей головой.
— Не сбылось мое предсказание, стало быть, сбудется…
— Ты вот товарищу моему погадай! — попросил Рулав.
— Хорошо, — согласилась старуха..
Она подошла к Избору, взяла его за руку и устремила на него свой проницательный взгляд.
Юноше стало жутко под этим пристальным взглядом, он чувствовал, что какая-то непостижимая сила не дает ему опустить глаз.
Наконец старуха отошла от него и, взяв углей, кинула их в костер, разложенный на земляном полу.
Костер разом вспыхнул, яркое пламя озарило хижину. Багровый сноп взвился к отверстию в потолке, и вслед за тем все окутал густой дым.
Пламя озаряло фигуру прорицательницы, застывшей над костром. Она смотрела на пламя, лицо ее принимало то страдальческое, то радостное выражение…
Наконец дым рассеялся.
— Видела, все видела! — прошептала она и подошла к Избору. Старуха опустила свои костлявые руки ему на плечи, и он стал прислушиваться к ее отрывистому шепоту: — Видела я в дыму будущего страну великую. Много городов в ней крепких и сильных. Богата и могуча эта страна, славнее всех она, сильнее всех она между остальными странами мира… и все населяющие ее города и веси довольны и счастливы!..
Старуха сняла свои руки с плеч Избора и, выпрямившись, громко воскликнула:
— Великое будущее у тебя, юноша! Такого никогда еще ни у кого не было и не будет! Слава, почести, власть ждут. Ты будешь повелителем той огромной страны, которую я видела… Солнце никогда не будет заходить в твоих владениях, и из рода в род будет увеличиваться твоя страна. Сотни лет будут править ею твои потомки, а имя твое перейдет в память всех во веки веков!.. — И она низко-низко поклонилась Избору.
— Когда же это будет, матушка? — спросил юноша.
— Когда ты будешь соколом! — ответила старуха.
Вступление
Маленькое судно, нанятое апостолом Андреем, медленно поднималось вверх по реке.
Теперь, когда они отплыли от широкой, ревущей воды, впадающей в море, течение стало слабее, подул попутный ветер, и уже второй день плыли под парусом.
Ученики столпились на носу судна, ловили рыбу, а апостол сидел в тени паруса и смотрел на низкие, заросшие кустарником берега.
К вечеру, пройдя едва видимые под водой песчаные островки, судно остановилось у высоких холмов.
Гребцы стали разводить на берегу костер, чтобы приготовить ужин, ученики поставили палатку, принесли тюки с запасами и едой. Но все так устали, что не было сил даже приготовить ужин — поели только вяленой рыбы и сухих лепешек из грубой просяной муки.
Утром, проснувшись, ученики не увидели Андрея возле костра.
Андрея они нашли на вершине холма. Он был так сосредоточен, что ученики, поняв, что Андрей молится, стояли кучкой поодаль и долго не подходили.
Наконец апостол, обернувшись, увидел учеников и подозвал их.
— Видите эти горы? — спросил он и показал рукой на несколько холмов, заросших мелким кустарником.
Прямо под ними текла река, а другой берег, низкий и плоский, был так ровен, что ученики невольно засмотрелись на него.
— Великий город будет здесь, — сказал апостол. — Здесь воссияет Божия благодать, здесь будет воздвигнуто множество церквей. Отсюда будет просвещена крещением эта страна…
I
Род старейшины Володислава исстари жил на левом берегу Ильменя, вблизи Перыни-холма, где стоял, возвышаясь над озером и сушей, идол грозного славянского бога Перуна громовержца…
Могуч и богат был род Володиславов. Немногие роды приильменские сравняются с ним в могуществе, богатстве и многолюдий. Не только богат и могуч, но и самостоятелен род Володиславов. Ни от кого-то не зависит он. Даже к пятинам Новгорода не приписан, а на что тот усилился после того, как перенесли его со старого городища на левый берег да стали в него съезжаться и весь и меря, и кривичи, и мужи торговые из далекой Скандинавии, направляясь из-за бурного моря славянского — Нево[1] по великому пути своему в далекую Византию.
Родовой старейшина Володислав никого не боится, а с ним никого не страшатся и его родичи.
Вот и теперь поет, играет молодежь, собравшись на лугу за селением. Даже старики выползли погреться на солнышке.
Володислав сидел среди стариков. Степенно, серьезно вел он беседу, поглядывая на веселящуюся молодежь, где вместе с другими водили хоровод и его дети.
— Слышал ты, — сказал седой с выветрившимся лицом старик, — есть из Новгорода вести, да такие, что призадуматься приходится.
— О Гостомысле?
— О нем, о посаднике новгородском…
— Больно мудрит он да солеварам с Варяжки мирволит… — нахмурился Володислав. — Как бы от этих солеваров беды всему Приильменью не было… Большую они силу забирают…
— Много их за море уходит, да немало и остается.
Гостомысл с ними такую силу заберет, что весь Ильмень должен Новгороду будет кланяться…
— И то уже слухи идут об этом… Беда с нашими варягами да и только!
Ильменские славяне называли варягами выходцев из разных славянских родов, поселившихся на берегах впадающей в Ильмень речки Варяжки и занимавшихся там солеварением. Многие из них уходили за Нево к скандинавам и поступали в дружины викингов.
Долго еще продолжался разговор между стариками.
С особенным почтением слушали древнего, высохшего старика.
Это был Радбор, самый старый в роду Володиславовом. Никто не знал, сколько ему лет. Все, даже старики, помнили его седым и согбенным.
Несмотря на годы, память Радбора сохранилась прекрасно. Он помнил старину и любил рассказывать про нее. Как только выдавался теплый денек, выходил Радбор на солнышко погреться, а вокруг собирались родичи, знавшие, что Радбор всегда расскажет про старину.
Когда к беседе присоединился Радбор, спор шел о могуществе славян.
— Сколько нас по лицу земли рассеялось! — горячился старик Витимир. — Разве по одному только Ильменю сидят роды наши? Куда ни пойди от моря Варяжского[2] до Сурожского[3] и до Хвалынского[4], везде однородцы наши есть, всюду речь славянская слышится, везде одним богам кланяются.
— Верно говорит! Много нас, сильны мы, — послышались одобрительные восклицания.
— Что и говорить! Вот наши города хотя бы взять! Чем не велик наш Новгород? Во всех странах, за всеми морями известен! А Киев?
— Да одни ли Киев да Новгород в славянщине? А Изборск у кривичей, а Смоленск… Сильнее-то народа славянского и нет нигде!
— Сильны мы, сильны! Что и говорить! — раздался слабый дрожащий голос. — А всякий нас и обидит, и под ногу, коли захочет, положить может.
Это говорил Радбор.
Все повернулись к нему.
— Что же, отец? — послышались вопросы, — скажи нам почему это так?
— Да, отец, объясни нам, научи нас, многое ты на своем веку видал, мудрость твоя известна всему Ильменю, так поведай нам, почему ты говоришь, что при всей силе нашей слабы мы и всякий, кто ни захочет, покорить нас может?
— Нас вот на Ильмене никто не покорял…
— Так на то вы и ильменские!.. Сюда на Ильмень и птица не всякая залетает, и зверь не всякий заходит, кто же вас сюда в полон брать придет!.. Разбежитесь по лесам и нет вас… А вон кто посильнее, придут и заберут всех, и данью обложат всех вас, все роды…
— Так мы прогоним их!
— Что ж, что прогоните! Сегодня прогнали, а завтра они опять придут и опять завладеют вами… А потому, что слабы вы, даже и на Ильмене, как все остальные…
Радбор, видимо, устал, он остановился, чтобы перевести дыхание.
— Вот, живем мы, а как, в самом деле, живем-то? — снова заговорил он. — Правда, много нас на земле живет, и все мы на одном языке говорим и одним богам кланяемся, а только беда наша в том, что нет согласия между нами. Не живут в мире не только племена, но и роды даже… Всегда между нами вражда. Древляне с окольными — поляне, что по Днепру живут, обижают, вятичи на радимичей идут, дряговичи кривичей воюют и всегда где-нибудь кровь льется… И какая кровь? Братская! Ведь и древляне, и поляне, и суличи, и вятичи, и радимичи, и дулебы, и бужане, и полочане, и дряговичи, и лутичи, и мы, ильменские, — все родные братья, все от одного корня происходим, а вот от раздоров этих наших и беды на нас разные.
Старик снова остановился.
Его слушали с вниманием, правдивость его слов была очевидна.
— Какие же беды, отец? — послышался вопрос.
— Вот хотя бы с дулебами…
— Что с дулебами? Расскажи!..
— Давно уже это было, а память об этом все еще свежа…
— Расскажи, расскажи, отец, что случилось с дулебами, мы послушаем да поучимся… Опыт разуму учит!
— Слушайте, если знать хотите… Жили дулебы у истоков своего Немана, жили тихо, смирно, по зверя в леса ходили, рыбу ловили, никого не трогали, только их самих иногда древляне обижали… Братья-то Кий, Щек и Хорив только что с Дуная пришли и на днепровских горах у полян сели. Никто и подумать не мог тогда, что будет здесь город великий и нашему Новгороду равный. Это он уже потом так вырос…
— А расскажи, отец, как Киев-город строился? — спросил кто-то.
— Киев-то? Да много слышал я о Киеве разного — чему и верить, не знаю… Каждый о Киеве по-своему толкует.
— А вот ты сейчас нам сказал, что братья с Дуная пришли.
— Говорили мне так, когда я был в землях Полянских. Пришли три брата из далеких стран, что за Дунаем лежат, пришли они с дружиной сильной и осели на высотах приднепровских, благо поляне их добром пустили и боем на них не пошли… А осели они потому здесь, чтобы с людей торговых, которые в Византию ходили, дань собирать. Место-то там удобное! В обе стороны с гор далеко видно кто на Днепре появится, а снизу, если кто пойдет, так пороги там… иначе как волоком и идти нельзя. Так и начали жить на высотах днепровских три брата с сестрой своей Лыбедью, а по их старшего брата имени и городок Киевом прозван был.
— А городок-то как возник?
— Известно как! Братья ведь не одни пришли — была с ними и дружина. Как осели они, сейчас к ним и от полян кое-кто присоседился… Вот и городок.
— А по другому, как рассказывают о его основании?
— По другому-то? А говорят, будто Кий, брат из трех старший, перевозчиком через реку был. Перевозил через реку, с одного берега на другой — около этого и кормился, а народу тут переходило много, так много, что братьям и не справиться было. Люди задерживались, подолгу оставались тут, ну, чтоб время не терять, кто товары при себе имел, за торг принялся, а тут мужи свейские, что из варяг в греки шли, тоже приставать начали, меняться тем, что у кого было, и пришлось осесть у ворот днепровских, осели и зажили, сперва селенье устроилось, а потом и город огородили…
— Ты бы, отец, про дулебов-то нам досказал, — напомнил один из слушателей старику.
— Да, про дулебов! Вот ведь они, бедные, какую беду вынесли…
— Какую, отец? — заинтересовались все.
— Пришли к ним мужи обрские, пришли с оружием и стали воевать дулебов; те народ мирный, не ратный, не могли против них силы выставить, и победили их обры. А были они телом великие и умом гордые.
— Что же, данью обложили их обры?
— Данью одной, это ничего еще было бы… Не в первый раз племенам славянским дань платить. А стали обры всячески надругаться над ними… Вот тут и пострадали роды дулебские!
— Мучили их обры?
— И это бывало… А больше всего надругались. Вместо коней и волов они были у них!
Лица слушателей побледнели, глаза засверкали. Ведь дулебы, как бы далеко они ни жили от Ильменя, все-таки были братьями им… Ссорясь и воюя между собой, славяне никогда этого не забывали…
— Как куда нужно поехать обрину, — продолжал свой рассказ старый Радбор, — сейчас приказывает он запрячь в телегу не волов и не коней, а жен славянских, садится и едет!
— А мужики дулебские, что же?
— Слабы они были… Где им одним против обров пойти, а древляне, соседние, по своим лесам рассеялись. Поди лови их там…
— Как же избавились они от обрского ига?
— Сами боги на помощь им пришли… Пошла ходить по обрам болезнь страшная, все умирали, и дулебов много погибло, но они все-таки остались, а обры так и перемерли, так что в земле дулебской ни одного обрина не осталось!
— И теперь в землях днепровских говорят, — заметил внимательно слушавший рассказ Володислав, — «погиб, как обры»!
— Это про тех, кто рода после себя не оставил, — добавил Радбор.
Некоторое время весь круг молчал.
— Вот к чему ведут несогласие и раздоры, — заговорил опять старик, — восстанет в землях славянских род на род, и не станет правды, а тут враг близко, с родами славянскими делает что хочет! А они все спорят между собой, кровь свою льют!
— Как же быть-то?
— Выбрать князя, чтобы всеми делами верховодил и на врага водил и от врагов со своими дружинами оборонял… Да чтобы не было ни вятичей, ни радимичей, ни полян, ни древлян, а были бы одни славяне… Вот тогда мы и сильны будем. Не найдется врага, который бы одолел нас! Сами всех сокрушим, как вода из прорвавшейся плотины все затопим, и не погибнет славянство во веки веков!
— Прав старик, прав! — раздались голоса.
II
Красив лицом, и статен единственный сын Володислава, молодой Вадим — красивее его, пожалуй, и во всем Приильменье нет. Только не такого сына хотелось бы иметь Володиславу. Нельзя сказать, чтобы Вадим трусом был, нет, а только он какой-то странный выдался.
С малых лет в нем вероломство замечалось. Обмануть хоть бы и друга, насмеяться над ним, худое ему без всякой причины сделать, на все это Вадим как никто способен был.
И вечно он в каком-то беспокойстве находился…
Чего-то постоянно боялся старейшинский сын, чего-то искал все и не находил…
Так и теперь. Веселится молодёжь, смеется, поет, хороводы водит, а Вадим грустный и задумчивый сидит поодаль и, не обращая ни на что внимания, смотрит бесцельно вдаль…
Побаивался Вадим ночи, которая должна была последовать за этим днем. Многого для себя ждал он от нее. Задумал он узнать свое будущее и тихонько от своих домашних решил отправиться в дремучий Приильменский лес к Малу, которого все в Приильменье считали кудесником…
Путь предстоял далекий и трудный. Нужно было проскакать на коне по едва заметным лесным тропинкам чуть не половину Ильменя, чтобы добраться до того леса, где жил старый Мал.
Но старый кудесник не ко всякому выходил на зов. К нему ездили многие — и из приильменских родов и из Новгорода, но чаще всего возвращались ни с чем. Мал порой не откликался на зов, а те, кто пробовал искать его, только блуждали напрасно по лесу, и были случаи, что даже пропадали, не находя выхода…
К нему-то и собрался Вадим.
Едва только стемнело, он потихоньку вывел за околицу заседланного коня и, даже не простившись с матерью Богумилой, не замеченный никем, уехал.
После коротких сумерек на лес спустилась ночная тьма. Все на Ильмене уснуло. Вадима пугала мертвая тишина. Его конь осторожно пробирался по узкой, едва заметной тропинке, Вадим бросил поводья, заботясь только о том, чтобы не удариться головой о ветви.
Лес становился все гуще, все мрачнее… «Похоже, я сбился с дороги, — подумал Вадим. — Именно здесь должна стоять его избушка…»
Блеснувшая на небе зарница на мгновение осветила мрачную прогалину, на которой остановился Вадим. Высокие столетние сосны поднимали кверху свои зеленые кроны. Вадим ясно различил три сосны, одиноко стоящие среди прогалины.
— Здесь, здесь, вот и сосны, о которых мне говорили, — радостно проговорил он и быстро соскочил с коня.
Привязав скакуна к толстому суку, Вадим вышел на середину прогалины и закричал:
— Мал, старый Мал, Мал! Проснись и выйди ко мне; я здесь, у трех сосен, я жду тебя; ты мне нужен, Мал, ты знаешь волю богов, я пришел к тебе узнать ее… Ты должен мне поведать ее! Выйди, Мал!
Но никто не ответил Вадиму. Только могучее эхо далеко разнесло его крик.
— Мал, выйди! — крикнул еще громче Вадим. Ему стало казаться, что его обманули, сказав, что здесь, в этой лесной глуши, живет кудесник Мал — выходец из стран болгарских. Мало кто его видел, но те, кому приходилось видеть его, уходили с полной уверенностью, что Мал — любимец богов и не уступит и самому перынскому жрецу Велемиру.
Долго он еще звал Мала, но лес по-прежнему оставался безмолвным. Даже разбуженные криками Вадима птицы, привыкнув к ним, замолкли и перестали летать среди ночной тьмы.
Вадим, не слыша ни малейшего отклика на свои призывы, пришел в отчаяние.
Начинало уже светать. Сквозь листву деревьев видно было, как заалел небосклон, послышалось щебетание первых птиц, подул холодный легкий ветерок, этот вестник наступающего утра.
Вадим, постояв в раздумье, решил было уже отправиться назад.
— Мал, выйди! — еще раз крикнул он.
И вдруг росший по окраинам лесной прогалины кустарник раздвинулся и появилось какое-то существо, мало походившее на человека.
Длинные космы седых жидких волос спускались по плечам почти до самой земли. Лица под высокой, с острым верхом, шапкой не было почти видно. Только одни глаза светились в глубине.
Это и был Мал — болгарский кудесник.
Увидя его, Вадим испугался. Появление этого существа, которого он незадолго перед тем так страстно желал видеть, наполняло теперь душу его ужасом. Он весь дрожал, а Мал подходил к нему все ближе и ближе.
— Добро пожаловать, княжич! — прохрипел кудесник. — Заждался ты меня, да ничего, другие и еще дольше ждут старого Мала… Только для тебя одного вышел я так скоро… Знаю я, как рвется на части твое молодое сердце, знаю, чего ждешь ты от меня, все знаю… Не утаишь ты от меня ни одной думушки своей сокровенной… Что же стоишь? Чего дрожишь как лист древесный? На смерть идти не боишься, а тут тебя человек обыкновенный пугает… Эх, эх! Не такие молодцы на родине моей в славном Ателе-городе…
Мал смотрел на перепутанного Вадима и громко хохотал.
— Кто ты, страшный старик, скажи? — воскликнул юноша.
— Кто я? А зачем это тебе знать, гордый старейшинский сын: сам ты должен был знать это, прежде чем вызывать меня… Да, впрочем, скажу тебе… Далеко-далеко отсюда, на большой реке у моря Хвалынского, стоит славный Атель[5]; чтобы попасть в него, через много племен пройти нужно. Болгары, узы, печенеги путь смельчаку преграждать будут, и, если только не родился он под звездой счастливой, забелеют его кости в степях печенежских… Оттуда и я родом. Ханам хазарским я верным слугой был и в их земле постиг премудрость кудесническую. Все постиг я, да дорого мне встало это… видишь теперь какой я? А ведь когда-то и мой стан был так же прям, как и твой, и мое сердце билось любовью к красным девицам. Ох, давно, давно это было. Согнулся стан мой, крепости нет в руках моих, ноги не держат, без клюки ходить не могу я. Умер я телом, в прах, в тлен превратился, зато духом живу… Умерло тело — проснулся дух. Все я постиг на белом свете, все знаю: и ход светил мне известен, и тайна жизни и смерти. Умею и думы читать чужие, и знаю, чье сердце зачем бьется. Знаю, зачем ты пришел ко мне. Хочешь, скажу, что ждет тебя в грядущем?
Вадим с волнением слушал отрывистую речь кудесника.
Ему казалось, что какая-то невидимая сила приковывает его к месту.
— Хочешь? — повторил тот, пристально смотря своими маленькими сверкающими глазками на юношу.
— Скажи, — тихо проговорил Вадим не в силах оторвать взгляда от страшного старика.
Мал залился смехом, от которого задрожало все его старое тело.
— Так пойдем же, пойдем ко мне, — схватил он за руку юношу, — пойдем. Узнай, что ждет тебя в тумане грядущего. Узнай, и помни, того, что увидишь, не избежать тебе. Рано или поздно исполнится оно над тобою.
Он потащил Вадима куда-то.
Кустарник отделял эту прогалину, на которой происходил разговор Вадима с кудесником, от другой поляны. На ней, под низко нависшими ветвями елей и сосен, стояла лачуга Мала. Ни дверей, ни окон в ней не было. Низкое, узкое отверстие вело внутрь. Даже Мал должен быть согнуться, чтобы пройти через него, а высокому Вадиму пришлось пробираться ползком.
Удушливый запах каких-то трав стоял в лачуге. Вадим чуть не задохнулся. Мал заметил это.
— Не прогневайся, сын старейшинский, — сказал он, — убоги мои палаты, но ты сам, незваный, пришел в них.
Он раздул едва тлевший в очаге уголек.
Вспыхнуло пламя, и тут только Вадим мог разглядеть странное жилище. Со всех стен глядели на него человеческие черепа.
В углу сидел черный как смоль слепой ворон.
Пол лачуги кишел ужами и ящерицами. Вадим едва мог преодолеть в себе чувство гадливости. Взглянув на Мала, он удивился: перед ним был теперь не дряхлый, согбенный старик — стан кудесника выпрямился, клюка валялась у порога. Он казался помолодевшим.
— Ты хотел знать свое будущее, я покажу тебе его, только не страшись, — проговорил он.
У Вадима друг закружилась голова от внезапно распространившегося по лачуге одуряющего запаха какой-то травы. Огонь в костре вспыхнул, потом повалил густой дым, который потянулся по потолку, и не находя себе выхода, наполнил всю лачугу. Он окутал кудесника и Вадима. Слепой ворон отчаянно захлопал крыльями, мечась из угла в угол.
Юноше показалось, что земляной пол уходит у него из-под ног и он проваливается в какую-то бездну. Он взмахнул руками, как бы ища точки опоры и почувствовал, что ухватился за чью-то горячую руку.
— Смотри, — раздался голос старого кудесника.
Точно упала завеса пред Вадимом, и ему предстала страшная картина.
Обширное поле было устлано трупами.
Видны были ильменские ратники: некоторые только ранены; другие вздрагивают в предсмертной агонии, корчатся в страшных муках, а над полем реют хищные птицы. Вдали видно зарево разгорающегося пожара…
Вадим узнал это покрытое трупами поле, эти остатки сгоревшего селения.
Это его родные места!..
Вот и бесконечная гладь Ильменя сверкает вдали…
Но кто же выжег цветущее селение Володислава, кто усеял это поле трупами?
— Старик, старик, покажи мне виновника этого, — крепко сжимая руку Мала, прошептал Вадим.
— Погоди, сейчас увидишь, — отвечал кудесник, — смотри внимательно…
Густой клуб дыма застлал поле, покрытое трупами, и остатки сгоревшего селения.
Когда дым рассеялся, перед Вадимом предстало новое видение.
То же поле, но только с другой стороны. Зарева пожара не видно, тела убитых навалены здесь друг на друга. Видит Вадим, что здесь не все еще умерли, есть и живые, и вот один человек с широкой зияющей раной в груди, приподнялся и мутным взглядом обвел все вокруг и застонал, умоляя о помощи.
Вадим вгляделся в него и вдруг в этом несчастном он узнал самого себя!..
Еще напряженнее стал вглядываться юноша в эту рисовавшуюся в дыму картину, и вдруг послышался отдаленный звон оружия. Он видел, как беспомощный двойник его тоже повернулся, прислушиваясь…
По полю шли несколько закованных с ног до головы в латы людей.
Такое вооружение Вадим видел и раньше и узнал в вооруженных людях грозных норманнов. Один из них, тот, что шел впереди, высокий, рослый и, судя по тому почтению, с которым относились к нему остальные, — их начальник, откинул забрало, и Вадим узнал в нем своего заклятого врага, Избора.
— Вот виновник всего, и твоей гибели, — раздался шепот Мала.
— Так не уйдет он от меня! — воскликнул обезумевший юноша и, вырвавшись из рук кудесника, кинулся на своего врага.
Дым разом охватил его, и он без чувств рухнул на пол.
Очнулся Вадим уже на свежем воздухе. Солнце ярко сияло на небе, посылая с поднебесной выси свои золотые лучи на лесную прогалину.
Легкий ветерок пробегал по деревьям, разнося повсюду утреннюю прохладу.
Юноша поднял голову, она была тяжела и нестерпимо болела, в висках шумело, в глазах ходили зеленые круги…
— Что со мной? Где я? — прошептал Вадим.
Неподалеку от него стоял, опершись на клюку, кудесник Мал.
— О! — простонал Вадим, — зачем, зачем ты, кудесник, показал мне все эта?
—. Ты сам пожелал, сам и вини себя, — коротко ответил Мал.
— И неужели же я кончу так, как видел в дыму?
— Такова воля богов!
— Нет, нет. Я не за тем к тебе приехал, ты должен заговорить мне нож на моего врага! Исполнил ли ты это?
— Увы, нет…
— Жалкий старик! — закричал Вадим, — презренный обманщик… Как ты смел ослушаться меня?..
— Я повинуюсь только высшей воле, человеческая же для меня ничто, — спокойно сказал Мал, — ты мне приказывать не можешь!..
— Так я заставлю тебя…
— Попробуй!
Вадим, побледнев от бешенства, кинулся было к старику, но вдруг точно какая-то неведомая сила оттолкнула его назад. Мал стоял спокойный и недвижимый; только взгляд его проницательных глаз был устремлен на Вадима. В этом взгляде было что-то такое, что невольно заставило Вадима остановиться и в бессилии опустить руки…
— Что же ты, гордый старейшинский сын, не заставляешь старого Мала выполнять твои приказания? — сказал кудесник. — Чего ты испугался? начинай… видишь, здесь никого нет, кроме нас двоих… Ты можешь быть уверен, что за смерть старого Мала отомстить будет некому.
— Прости! — сделав над собой усилие, вымолвил Вадим.
— Теперь ты чувствуешь, что не все в воле человека и не везде поможет сила… Знай же, есть и нечто другое, более могущественное, чем сила богатырей… Это таинственная сила, немногие владеют ею…
— Отец, отец, молю тебя, исполни, что я прошу, — упал Вадим на колени перед Малом, — заговори мне нож, я видел свое будущее и уверен, что если я уничтожу врага, то не погибну…
Мал отрицательно покачал головой.
— Я уже сказал тебе, юноша, что есть иная, таинственная сила, против которой невозможно человеку бороться… Избранники ее, силой судьбы, всегда останутся невредимы… ничто не может повредить им. Твой враг принадлежит к числу их… напрасно я пытался исполнить твою просьбу, нет, мои чары бессильны… Я не могу заговорить твой нож на Избора, его бережет сама судьба!
— Ну ладно! — воскликнул Вадим. — Я и без заговоров сумею обойтись! Напрасно я послушал лживых советов и обратился к тебе, лживый старик, ничему из твоих предсказаний не верю я, слышишь, не верю, и ты, может быть, скоро услышишь, что твой избранник судьбы будет лежать бездыханным у моих ног.
Он быстро вскочил на коня и, бросив злой взгляд на Мала, умчался.
Лихой конь быстро вынес Вадима из чащи и, почувствовав, что всадник бросил повод, помчался вперед по едва заметной тропинке.
Вадим совсем не замечал, куда несет его конь. В сердце его кипела злоба.
Конь мчался во весь опор. Среди деревьев показался просвет. Еще несколько мгновений, и Вадим выехал из лесной чащи. Юноша огляделся вокруг. Позади шумел дремучий лес, а впереди, совсем близко, расстилалась гладь озера.
Ильмень был спокоен. Только изредка всплескивались на его покрытой рябью поверхности зеленые гребешки.
Вадим с испугом оглядывался вокруг, тропа была потеряна, эта сторона была совсем незнакома ему.
Вадим чувствовал, что силы его совсем оставили. Голова кружилась, в висках стучало, он едва держался на ногах. Вдруг Вадим покачнулся и упал на расстилавшийся у его ног зеленый ковер.
Когда Вадим пришел в себя, он услышал голоса, раздавшиеся совсем близко. Слышались смех, бряцание оружия, лай собак.
«Где это я?» — подумал Вадим и попробовал открыть глаза. Но веки его были необыкновенно тяжелы.
— Лежи, лежи, — послышался грубый мужской голос, — отлеживайся…
— Да не голоден ли он? — раздался другой голос.
— А, вот встанет, тогда и накормим.
Вадим все же с усилием открыл глаза.
— Пить, — прошептал он чуть слышно.
Чьи-то руки тотчас же протянули ему ковш, полный холодной чистой воды.
— Где я? — прошептал Вадим, приподнимаясь.
С удивлением огляделся он вокруг. Впереди расстилалась неоглядная ширь Ильменя. Вокруг суетились люди. Все они были молоды и сильны. Одежды их были потрепаны, лица загорелые, но зато у каждого было оружие, какое и в Новгороде являлось редкостью. Тяжелые секиры, мечи, луки с полными стрел колчанами.
Вадим заметил, что находится на отлогом берегу неширокой быстрой речки. На песке разложены были рыболовные снасти, далее у шалашей дымились костры, что-то варилось в огромных котлах.
«Да где же это я? Неужели на Варяжке?» — подумал Вадим.
Ему было известно, что здесь недолюбливали его род.
— А мы думали было, что ты и не отдышешься, — громко смеясь, проговорил рослый варяг, принимая из рук Вадима ковш. — Пласт-пластом лежал…
— Кабы остался там, так на самом деле не отдышался бы, — подтвердил другой, — благодари Перуна, что мы отдохнуть задумали там на бережку! — Он указал рукой в ту сторону, где чернел дремучий лес, в глубине которого жил болгарский кудесник.
— Ты как попал-то туда? Не из здешних ведь сам! К нашему Малу колдовать ездил?
— Нет, просто в лесу заблудился, — сказал Вадим.
— А то много новгородских к Малу ездят! А ты тоже из Новгорода?
— Нет! Я не новгородский!
— Так из какого же рода?
— Из Володиславова!
Лишь только он сказал это, как среди окружавших его молодцов послышались недружелюбные восклицания.
— Из Володиславова? — покачал головой говоривший с Вадимом варяг. — Не любят нас в этом роду, сильно не любят, что только мы им такое сделали? Так бы нас, кажется, со света и сжили бы ваши…
— Не знаю я… я ничего, — пролепетал перепугавшийся Вадим, — мне вы не мешаете…
— А уж кабы знали мы, что он из Володиславовых, так и подбирать бы не стали, — сказал один из варягов.
— Мы здесь живем мирно, — продолжал тот варяг, который завел разговор с Вадимом, — ловим рыбу, зверя бьем, а что мы ушли из родов наших; так до этого никому дела нет… Мы все сами по себе… Здесь поживем, соберется ватага, и уйдем за Нево, к северным людям, вот у вас и покойно будет…
— Добрые люди, окажите милость, — перебил его Вадим, — не держите меня здесь, перевезите через Ильмень к родичам!
— Нет, и не проси об этом, — послышались голоса, — вон какие тучи над Ильменем собираются, гроза будет…
Вадим в отчаяньи снова опустился на землю. Из дому он ушел тайком и понимал, какой переполох может произвести в доме отца его исчезновение.
— Так неужели никого не найдется среди вас, кто бы перевез меня? — кликнул он, оглядывая мрачные лица варягов.
— Если тебе угодно, княжич, я могу услужить тебе, — раздался вдруг звучный голос.
— Избор! — удивился увидев его, Вадим.
— Да, я, княжич, неужели ты боишься мне довериться?
— Нет, нет, я готов идти с тобой! — радостно воскликнул Вадим. — Пойдем… я готов…
— Ведь это сын Володислава! — произнес один из варягов, — оставь его, Избор, не стоит он того, чтобы ты ради него не щадил своей жизни. Гляди, какие тучи на небе…
— Ничего, я знаю Ильмень! — возразил ему Избор, — я не боюсь грозы!.. — Он сам спешил на тот берег Ильменя, в надежде повидать свою возлюбленную…
III
Необъятной водной гладью раскинулся среди низких берегов старый Ильмень. С середины его зоркий глаз еще кое-как заметит далеко-далеко на горизонте тоненькую черточку — берег, но с берега ничего не видно. Плещут только мутные валы с зеленоватыми гребешками: неспокойней Ильменя и озера, пожалуй, нет… Залег он в низкие свои берега, среди лесов, залег и волнуется день и ночь, пока суровый мороз не наложит на него свои ледяные оковы.
А как подойдет весна-красна — тут уже никому не справиться с Ильменем молодцом. Разбушуется он, разбурлится, переломает рыхлый лед и снова встанет грозный, величавый, могучий…
Страшен Ильмень в бурю. Нет у него почти берегов. Нечему защитить его от ветра. Весь он как на ладони. Ветру раздолье.
И ветер гуляет…
Налетит — разом зеленоватыми гребешками вся поверхность старика Ильменя покроется, валы, один другого выше, так и вздымаются и брызжут пеной, со дна песок, трава поднимаются, потому что неглубок Ильмень, и волны со дна его легко песок поднимают и на поверхность выносят.
Горе неопытному, что в бурю рискнет на озеро выйти. Не миновать ему гибели. Закрутят его валы грозные, опрокинут утлое суденышко, захлещут водой — нет спасения…
Вот и теперь нависли над Ильменем тучи черные, грозовые, низко, низко совсем плывут они по небу. Солнце скрылось. Все кругом тихо, зловеще тихо. Даже Ильмень притих. Только все больше и больше зеленоватых гребешков на его поверхности… Зеленеет старик от злости, что ли?..
Но что это за едва заметная точка среди озера? Уж не челнок ли спешит к берегу до бури добраться? Так и есть… Двое смельчаков на нем… Это Вадим и варяг Избор…
Они с тревогой посматривали на покрывшееся тучами небо.
— Не уйти до бури, — произнес Вадим, сидевший на корме челнока, — сейчас поднимется ветер…
— Почем знать, Вадим, — отозвался Избор, — теперь и до берега недалеко, как-нибудь да доберемся…
— Нет, Избор, смотри…
Как раз в эту минуту налетел ветер. Ильмень как будто только этого и ждал. Сразу один другого выше заходили по нему валы, догоняя друг друга. Налетевший шквал на минуту рассеял было тучи, но потом они снова сомкнулись — и стало над озером еще мрачнее и темнее, и вдруг со всей своей страшной силой заревела буря… Один выше другого вздымались валы. Челнок то взлетает на самый гребень, то опять опускается в бездну…
Несмотря на эту страшную минуту, зло глядит на Избора старейшинский сын. Он как будто позабыл о грозящей опасности и только и думает о своем враге… Помнит он предсказание Мала…
— Князь Вадим! — радостно вдруг воскликнул Избор, — гляди, берег близко!
— Где? — спросил, поднимаясь с сиденья на корме, Вадим.
Действительно, совсем близко виднелся окутанный туманом берег. Слышен был шум деревьев в дубраве на его берегу.
— Слава Перуну! — воскликнул Избор и вдруг громко закричал: — Держись!
Не успел Вадим ухватиться за борт, как громадный вал поднял челнок ударил в него… Опрокинутый челнок несся далеко впереди к берегу. Он был пуст…
На берегу Ильменя, недалеко от того места, где из него вытекает Волхов, на много-много верст кругом раскинулась заповедная роща. Вековые могучие дубы, прямые, как стрелы, сосны, раскидистые ели росли в ней. Свято хранят свои тайны служители Перуна, не допустят они сюда, в эту рощу, грозному богу посвященную, ни родового князя, ни воина, ни простого человека.
Нет никому доступа в заповедную рощу — лютая смерть ждет ослушника, кто бы ни был он. Грозен Перун, требует он крови человеческой, и горе тому роду или племени, которое жрецов не послушает и намеченную жертву не выдаст.
У самого истока Волхова, на высоком холме стоит идол грозного бога. Он сделан из дерева грубо, неуклюже, и подобия человеческого не узнать в нем, а чтут его все славяне приильменские, свято чтут — высшим из богов его считают и за всякое свое прегрешение кары тяжкой от него ждут. Когда появился этот истукан на холме, никто не помнит. А жрецы Перуна молчат, ни одним словом не обмолвятся, только для жертвоприношений время от времени созывают они народ славянский и перед истуканом приносят свои кровавые жертвы.
Но Перун велик и ужасен только для славян. Только они почитают своего грозного бога, страшатся проникнуть в заповедную рощу.
В самой глубине рощи, на берегу бурного Ильменя, в чаще, куда даже и жрецы Перуна не заходят, поселился человек… Лесные великаны сплелись своими могучими ветвями над его шалашом.
Немолод с виду этот одинокий обитатель заповедной рощи. Высок он ростом, широк в плечах, лицо его покрыто глубокими шрамами, длинные седые усы свешиваются на богатырскую грудь, а серые глаза смотрят весело и задорно.
Лишь только над Ильменем разразилась буря, он вышел из своего шалаша. Мрачно и тихо в лесу. Где-то грохочут, далеко-далеко, несмолкаемые раскаты грома, разрывает покрытое черными тучами небо молния, воет без устали ветер, а здесь же все спокойно. Птицы только смолкли да попрятались, а лесные великаны при каждом новом порыве ветра лишь слегка покачивают своими зелеными макушками, не пропуская вниз капель ливня.
Вышел старик из своего убежища и, пробравшись сквозь чащу кустарника, выбрался на берег разбушевавшегося озера.
Стоит он и смотрит на покрытую пенящимися волнами водную даль. С наслаждением вдыхает он сырой воздух, прислушивается к раскатам грома, смотрит на прорезывающую тучи молнию.
— Войте ветры, грохочи грозный Тор, старый норманн не раз лицом к лицу встречался с вами, — воскликнул он, — много видел я вас на своем веку и не на такой жалкой лужице, а в грозном, могучем море… Сколько раз я с моими воинами ходил в набеги — знает меч норманнский и далекая Британия… Короли франков дрожат перед нами… Нет никого равного по силе и храбрости сынам светлого Одина… Сама смерть для них не страшна… Ждет их светлая Валгалла, убежище храбрых…
Старик скрестил руки и, глядя на разбушевавшееся озеро, снова заговорил:
— Думал ли старый Рулав, что ему, храброму воину, придется на склоне своих дней скрываться в земле этих трусливых, шума битвы не слыхавших народов? Видно, недостоин я светлой Валгаллы, видно, прогневал Одина… Но нет, я спас свою жизнь не для того, чтобы умереть здесь, в этой лесной глуши! Нет, старый Рулав услышит еще шум кровавой битвы, услышит победный клич товарищей, много еще врагов уложит его секира, надо только выбраться из этих проклятых мест… — Старый норманн погрузился в глубокую думу.
Вдруг он приподнял голову и устремил свой взгляд на озеро.
Отчаянный человеческий крик, слившийся с ревом бури, коротко прозвучал и тотчас же смолк, заглушенный воем ветра.
Рулав отошел назад и спрятался в прибрежном кустарнике.
Прошло немного времени; норманн, не покидая своего укрытия, продолжал следить за озером. С шумом обрушился и покатился по прибрежному песку один, другой, третий вал, оставив на отмели два человеческих тела.
«Э-э, да я, кажется, знаю этих молодчиков», — подумал Рулав.
Он вышел из своего укрытия и, осторожно ступая, по мокрому песку, подошел к лежавшим без движения юношам.
— Вот как обнялись, — бормотал он. — Избор этого молодца держит так, что и живому не удержать…
Налетевший пенистый вал заставил старого норманна отступить назад.
— Что же с ними делать, — рассуждал Рулав. — Опять в озеро пустить, что ли… Ведь если здесь их тела найдут, то и до моего шалаша доберутся… Мне тогда несдобровать… Ищут эти проклятые жрецы меня… Старого норманна в жертву Перуну принести хотели, да нет, не из тех я… Родился свободным и в Валгаллу не рабом войду!.. Ну, довольно, однако! — воскликнул Рулав. — Ступайте, откуда пришли, пусть Ильмень вынесет вас в другое место, где найдут вас ваши родичи, а здесь вы мне только мешаете.
Он поднял было Избора, но в то же мгновение опустил его на песок.
Из губ юноши вырвался слабый стон, ресницы пошевелились.
— Жив, — проговорил норманн, — он жив… Нет, не решусь я поднять руку на беззащитного. Но как же быть? Оставить их тут — тогда они могут выдать меня, ну да будь, что будет… Из-за Вадима я стараться не стал бы… Знаю я их, этих старейшинских сыновей… Если бы он был один, не задумался бы я его назад в озеро спихнуть, Избора жалко…
Рулав оттащил от берега обоих юношей и положил их на такое место, куда не достигали волны.
Потом он поспешно скрылся в кустарнике.
Разразившаяся внезапно буря так же внезапно и стихла.
Ветер перестал завывать, разорванные тучи уплыли вдаль, выглянуло солнышко и залило ярким, веселым светом и успокоившееся озеро, и прибрежный кустарник заповедной рощи.
Роща вдруг оживилась и наполнилась звуками. Затрещали в воздухе стрекозы, защебетали выпорхнувшие из густой листвы птицы, дятел принялся за свою бесконечную работу, все ожило; только два тела, оттащенные Рулавом от кромки берега, по-прежнему были неподвижны.
Всем телом вздрогнул вдруг Избор и открыл глаза… Как кружится голова, какая тяжесть во всем теле… Жив, слава Перуну!
Взгляд Избора остановился на безжизненном теле товарища. Старейшинский сын доверился ему, не побоялся вместе с ним пуститься в челноке по бурному озеру, и теперь он мертв… Что скажет его род? Что скажет отец Вадима? Никто не поверит, что Избор сделал все, что мог, чтобы спасти Вадима, что он, захлебываясь мутной водой, нырнул вслед за опускавшимся на дно Вадимом, поймал его, лишившегося уже чувств, под волнами, крепко-крепко схватил и не выпустил из своих могучих объятий даже тогда, когда и сам потерял сознание…
Никто не поверит этому…
Но, может быть, он еще жив? Может быть, он так же только потерял сознание и еще можно его вернуть к жизни?..
Эта мысль ободрила Избора. Он быстро вскочил на ноги, наклонился над Вадимом и приник к его груди. Прошло несколько томительных минут. Как ни чуток был Избор, как ни привык он различать каждый шорох, биения сердца все-таки не было слышно…
Что про него подумают, что скажут про него, когда он вернется один и сообщит роду Владислава страшную весть о гибели единственного сына старейшины? Как будет убиваться его старуха мать!.. Да и никто не поверит, что он, спасшись сам, не мог спасти товарища, которого вызвался перевезти через озеро…
Неужели на всю жизнь оставаться опозоренным?
И как только решился, зная седой, грозный Ильмень, пуститься в плавание перед бурей?..
Избор с болью взглянул на распростертое тело старейшинского сына. Он уже не сомневался, что Вадим мертв.
Он огляделся вокруг. Да никак он в заповедной роще, в роще, посвященной громовержцу Перуну! Так и есть… Ведь каждому, кто в эту священную рощу ступит, смерть грозит. Горе дерзкому! Ничья нога по священному лесу ступать не должна, иначе разгневается грозный бог и нашлет страшные бедствия на все племена славянские. Потому так строго и охраняют служители Перуна священную рощу.
Знает Избор, что у норманнов не Перун вовсе, а Один. Он куда могущественнее славянского бога. А вот еще рассказывали: есть народы, которые в неведомого Бога веруют. Сходил на землю Единый Сын этого неведомого Бога. Он совсем не то, что Перун или Один, заповедал любить всех. А как это сделать? Нельзя этого совсем… Меня обидели, и я за это отомстить должен; на мести весь свет держится; дай-ка только обидчикам волю, житья от них не будет, кто сильнее, тот и прав. А тот Единый Сын неведомого Бога обидчикам прощать велел, убить себя Сам дал злым людям, и когда Его эти злые убивали, Свою смерть им простил.
Добрый Он, кроткий, говорят, был, никого никогда не обидел. Одним словом Своим мертвых воскрешал; славянский Перун этого сделать не может.
Разве попросить Его, чтобы он теперь в беде помог? Про воскресших по Его слову мертвых верные люди сказывали. Быть может, Он Избору и окажет милость Свою.
— Единый Сын неведомого Бога! — воскликнул Избор, опускаясь около тела Вадима на колени, — я слышал о Тебе, Ты был добр и милостив, окажи теперь милость Свою бедному варягу. Говорят, что Ты велел прощать обиды врагам своим; обещаю Тебе простить зло врагу моему заклятому, сделай только, чтобы Вадим, сын старейшины, воскрес!
В благоговейном ожидании поник молодой варяг головою. Он ждал чуда и в то же время сомневался в нем.
Вдруг он выпрямился, глаза его широко раскрылись от изумления, он глядел на Вадима и не верил. Молодой варяг ясно слышал, как забилось сердце старейшинского сына.
Вадим долго еще не приходил в себя, но теперь Избор был счастлив, бесконечно счастлив. Он мог смело явиться в селение, мог смело глядеть всем в глаза.
«Слава Тебе, Сын неведомого Бога! — думал он, с восторгом глядя на небо. — Я знаю теперь, что Ты сильнее, милостивее нашего Перуна, и если бы я был тогда, когда Тебя убивали злые люди, я бы сумел заступиться за Тебя».
Потом он принялся что было силы растирать закоченевшее тело Вадима. Труды его увенчались успехом. Вадим скоро открыл глаза. Однако он был настолько слаб, что идти еще не мог.
— Придется переночевать здесь, куда же тебе идти? — заметил Избор, передав ему все подробности их чудесного спасения из бездны бушующего Ильменя.
Вадим слушал его рассеянно; казалось, рассказ Избора его нисколько не тронул. Он даже позабыл поблагодарить его за свое спасение. Только последние слова Избора расшевелили его.
— Как, здесь оставаться?! — воскликнул он.
— А что же?
— Но ведь ты знаешь, какое это место?
— Знаю, да только жрецы Перуна здесь нас не найдут, ты поправишься, и мы благополучно выберемся отсюда.
— Нет, нет, этого нельзя, никак нельзя.
— Да почему же, ведь я же тебе говорю, что мы спрячемся так, что никто нас не увидит здесь.
— Да ты знаешь ли, почему это место так строго охраняется? Знаешь ли, почему этот лес считается заповедным?
— Нет, не знаю. А почему?
— Этот лес — жилище страшного волхва…
— Я что-то слыхал про него, — задумчиво произнес Избор.
— Много-много лет тому назад, еще мой покойный дед совсем мальчиком был… он мне о волхве и рассказывал, поселился в этом лесу волхв, разные чудеса он делал: и зверем лесным, и птицей обертывался; колдовал, а потом всех, кого в лесу ни находил, пожирал… В бурю на самой легкой ладье на Ильмень спускался, и все, кого он в бурю на Ильмене заставал, его добычей делались… Много страху на окрестные роды он нагнал — все его боялись и в реку из Ильменя идти не смели… Вот и поставили наши жрецы кумира Перуна на холм; с тех пор волхв удалился от истока реки и поселился где-то здесь…
— Что же, он и теперь жив? — перебил Вадима Избор.
— Говорят, и теперь… Многие, особенно в бурю, на озере его видели, а иногда около этого места, над лесом, заметен дым… сидит, верно, проклятый, и ждет.
— Так ты его боишься?
— Я ничего не боюсь… Страх мне неизвестен, — хвастливо сказал Вадим, — только я здесь не останусь.
— Твое дело! Но как же мы выберемся отсюда?
— Придумай, как. Ты эти места лучше меня знаешь… Только бы поскорее уйти отсюда…
— Но ты совсем идти не можешь!
— Нет, я пойду, я ничего, — попробовал было приподняться Вадим, но тотчас же опустился на траву.
— Вот видишь, куда же ты пойдешь? — сказал Избор, — останемся здесь до вечера, а волхва ты не бойся… Его страшиться не надо, и он, и Перун бессильны, они простые деревянные истуканы и ничего больше!
— Что ты говоришь! — с ужасом воскликнул Вадим, — ты перестал верить в могущество Перуна!..
— По правде признаться, не перестал, а перестаю… вот с тобой я убедился, что все наши боги — ничто перед тем Богом, в которого веруют некоторые народы…
— Что же это за Бог?
— Великий Бог! — с убеждением произнес Избор и рассказал Вадиму все, что ему было известно о Едином неведомом Боге, рассказал ему и о своем обращении к Нему, и о чуде, которое, по его мнению, совершил этот Бог, воскресив Вадима…
Старейшинский сын слушал рассказ Избора, но отец его так близко стоял к жрецам Перуна и Вадиму, так часто приходилось беседовать с ними, что ко всем рассказам о иных верованиях, кроме верования в Перуна, он относился с большим недоброжелательством.
— Э, полно! — отозвался он на слова своего товарища, — зачем нам искать другого бога, когда у нас есть свой, мы должны поклоняться тому, чему поклонялись отцы наши… Лучше подумай, как нам выбраться отсюда, мне во что бы то ни стало надо быть дома…
Вдруг взгляд Избора упал на мокрый песок, где ясно отпечатались человеческие следы.
— Гляди-ка, князь, это что такое? Мы здесь не одни, кажется, — показал он следы Вадиму.
Тот взглянул на следы и задрожал.
— Мы пропали! — воскликнул он с испугом, — никто не смеет, кроме жрецов, ступить сюда… Эти следы оставил не кто иной, как страшный волхв…
— Волхв? — переспросил, побледнев, Избор. — Ты так думаешь, княже? Но откуда же взялся он? Ведь о нем сколько уже лет ничего в наших краях не слышно…
— Ничего не значит! Он живет в этом лесу, это говорил мне старый Велемир, жрец Перуна… Да и кому же боле здесь быть, как не ему, этому страшному волхву… Надо бежать, бежать…
Забыв о своей слабости, Вадим вскочил на ноги.
— Веди, веди меня из этого проклятого леса, — закричал он Избору, тоже заметно взволнованному и испуганному, — это ты нарочно завел меня сюда, проклятый варяг… Ты хочешь во что бы то ни стало погубить меня.
Избор с нескрываемым изумлением посмотрел на старейшинского сына.
— Что ты, Вадим? Зачем мне желать твоей гибели? На что мне нужна твоя жизнь?.. Я погибал вместе с тобой и в страшную смертную минуту не оставил тебя… подумай сам…
— Ты должен стать виновником моей гибели! Так нет же! Не ты меня, а я тебя сотру с лица земли…
Пришла очередь удивляться Избору. Он слушал бессвязную речь Вадима и не сразу понял его. Он недолюбливал Вадима за гордость, за заносчивость, но никогда его не считал неблагодарным или вероломным.
— Ты не веришь Перуну, ты преступаешь его заветы, потому ты и не побоялся ступить в это страшное место, — задыхаясь от волнения, говорил Вадим, — ты послушный раб страшного волхва, — потому-то ты и не страшишься его… ты завел меня сюда, чтобы отдать ему на растерзание… Нет, не удастся тебе это, презренный варяг… Умри прежде сам.
И прежде чем Избор успел что-либо сделать, Вадим выхватил нож и как зверь бросился к нему…
Молодой варяг инстинктивно вытянул вперед обе руки, но не успел защититься, и Вадим с яростным криком вонзил нож в его грудь.
Как подкошенный рухнул Избор на траву…
Вадим, вытащив нож из раны, поднял руку, чтобы поразить еще раз своего соперника.
— Умри, умри! — говорил он, — кто теперь погубит меня?..
Он уже хотел ударить еще раз, как вдруг дико вскрикнул…
Прямо на него, озаренная яркими лучами заходившего солнца, двигалась фантастическая человеческая фигура, казалось, что две змеи выходят из губ странной фигуры, что глаза ее блещут, как раскаленные уголья, а распростертые руки готовы задушить его.
— Волхв, перынский волхв! — в ужасе воскликнул Вадим и, выпустив из рук нож, бросился бежать…
IV
Вадим долго бежал без оглядки… Ему казалось, что страшный волхв гонится за ним по пятам.
Ветви деревьев задевали Вадима, и ему чудилось, что чьи-то цепкие руки хватают его… Ветер шелестел листвой, и в этом шелесте слышались голоса, и весь лес казался наполненным этими голосами.
Вадим бежал все дальше и дальше, хвоя елей колола его лицо, но он не чувствовал боли.
Наконец, юноша как подкошенный рухнул на траву, ожидая, что страшный волхв настигнет его.
Вдруг ему послышались невдалеке голоса, они раздавались все ближе и ближе…
— Вот и трава здесь помята… сучья на елях поломаны, — услышал Вадим совсем рядом чей-то голос.
— Значит, я не ошибся…
— Ищите, все ищите, обойдите всю рощу из края в край, — различил Вадим старческий голос, который в одно и то же время заставил и задрожать его и обрадовал, — найдите ослушника велений нашего бога и приведите его к нам… Мы посмотрим, кто этот дерзкий, осмелившийся нарушить заветы Перуна… Ступайте, ищите…
Прошло несколько томительных, показавшихся необыкновенно долгими Вадиму минут. Он глубже забился в траву в надежде, что люди, голоса которых он слышал, пройдут мимо, не заметив его.
По голосам Вадим узнал служителей Перуна, а распоряжавшийся поисками старик был верховным жрецом Велемиром.
Юноша знал, что его ждет, и потому голоса жрецов перепугали его не менее, чем преследование страшного волхва. Как ни дружен с его семьей Велемир, как ни уважает его отца, старейшину, все-таки он не преступит заветов и жестоко накажет ослушника.
Вдруг Вадим услышал совсем близко-близко от себя шорох. Кто-то остановился рядом с ним, и Вадим почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча.
— Кто бы то ни был, приказываю тебе встать, — услышал он над собой голос Велемира, — покажи лицо свое и дай увидеть того, кто осмелился нарушить волю Перуна и попрать дерзкой ногой священную рощу…
— Велемир, прости! — воскликнул юноша, приподнимаясь с земли.
Перед ним стоял высокий седой старец. На груди его, скрытой под-белыми, как зимний снег, одеждами, покоилась длинная седая борода. Лицо его, покрытое множеством морщин, было нахмурено. Глаза грозно смотрели из-под густых, нависших седых бровей.
Стар, очень стар был Велемир, верховный жрец Перуна — грозного божества приильменских славян! Сколько весен он встретил, сколько зим пережил! Старики приильменских родов совсем детьми еще были, а Велемир служил уже Перуну-громовержцу.
Когда он был молод и был ли он когда-либо молод — никто не знал. Ильменским славянам казалось даже, что он и появился на свет Божий седым и старым.
Про него ходили в родах чудные рассказы. Говорили, что Перун все делает по слову его, ни в чем не ослушивается грозный бог своего любимого служителя. Захочет Велемир, и нашлет Перун на роды славянские бедствия тяжелые: голод, смерть лютую, и ничто от них, кроме просьб Велемира, народ не избавит. Оттого и боятся, и уважают верховного жреца Перуна все роды славянские…
Теперь этот грозный старец гневно стоял перед перепуганным старейшинским сыном, не смевшим поднять глаз.
Несколько мгновений старец, казалось, не узнавал юноши.
— Вадим, сын старейшины, уважаемого всеми ильменскими родами Володислава! — воскликнул он, — так это ты осмелился, дерзкий, вступить в это священное место?
— Выслушай, отец, умоляю тебя, — убитым голосом произнес Вадим, — я скажу тебе всю правду…
— Нечего мне слушать… Сейчас я созову всех верных Перуну, и мы поступим с тобой, как приказывает закон… Ты осмелился нарушить завет, и грех твой падает на твою голову.
Старик поднес было руки ко рту, но Вадим схватил его за край одежды и проговорил умоляющим голосом.
— Не зови, отец, дай мне сказать тебе правду, при других я не скажу… Помедли… ты всегда успеешь осудить меня!..
— Ну говори, — согласился, наконец, Велемир, — горе тебе, если ты солжешь… Перун покарает и тебя, и весь род твой. Говори скорей, пока не пришли сюда служители Перуна.
— Я с варягом Избором переплывал озеро, — начал торопливый рассказ Вадим, — ты знаешь, отец, какая разразилась буря, мы выбивались из сил, борясь с волнами… Вдруг огромный вал опрокинул наш челн и затем выбросил нас на песчаную отмель у этого берега.
— Если это было так, то вы и должны были оставаться на ней, а не забираться сюда, где скрыты сокровенные тайны божества…
— Я так и поступил, отец…
— Однако ты здесь… Где же этот дерзкий варяг?
— Выслушай дальше… Собравшись с силами, я хотел сделать так, как говоришь ты, хотел даже устроить плот, чтобы перебраться на нем по Ильменю в другое место, но этот Избор… знаешь ли, он отказался от Перуна, он не верит более в его силу, в его могущество и долго мне говорил о каком-то другом неведомом Боге…
— Отступник!.. Смерть его ждет за это преступление, — с гневом воскликнул Велемир, — где он; где? Горе тебе, если ты его осмелишься укрыть.
— Он уже наказан за свое отступничество… В тот миг, когда он произносил хулы на великого Перуна, вдруг явился из чащи страшный перынский волхв, о котором ты столько раз нам рассказывал…
— Волхв, ты говоришь? — с видимым недоверием произнес жрец, — ты сам его видел?
— Да, отец, сам… страшен он на вид… Ростом он не меньше молодой сосны… все тело его обросло густыми волосами, вместо глаз у него раскаленные угли, и из уст вились змеи… Он с воплем кинулся на нас…
— И что же? — спросил Велемир.
— Он схватил на моих глазах отступника Избора и разорвал его на несколько частей… Я в страхе бежал сюда, пока не упал на этом месте. Теперь тебе известно все, суди меня.
Вадим замолчал, с тревогой глядя на жреца, тот стоял, с видимым смущением ударяя о землю своим жезлом…
— Волхв, волхв, — повторял он, — кто же это может быть?
И затем спохватившись, что сказал слишком многое, он взглянул на Вадима и произнес:
— Если правда все, что ты говоришь, Перун помилует тебя… Если тебе удалось избегнуть страшного волхва, ты достоин жизни… Но горе тебе, если это не подтвердится… Где ты видел перынского волхва?
— Пусть идут по оставленным мною следам, и придут слуги Перуна на то страшное место!
В это время вокруг них стали собираться младшие жрецы, с удивлением глядевшие на знакомого им старейшинского сына.
Велемир заставил Вадима повторить свой рассказ.
— Пойдемте же туда и посмотрим, прав ли этот юноша, — сказал жрец, когда Вадим кончил свой рассказ. — Веди нас.
Они вскоре достигли той отмели, на которую выбросила буря двух юношей.
— Вот, вот, глядите, тут что-то есть! — раздались в толпе жрецов восклицания.
Велемир жестом остановил их и подошел сам к тому месту, где на песке что-то валялось.
— Это одежда Избора! — воскликнул Вадим.
На песке были видны отпечатки ног, кое-где они были пропитаны кровью, трава кругом была помята, одежда Избора также была вся в крови.
— Нет более сомнения, — воскликнул жрец, — этот юноша прав, страшный перынский волхв снова появился в наших местах!
Он приказал осмотреть прибрежный кустарник — там никого не было.
Ничто в лесу не выдавало присутствия человека…
V
Весть о том, что в Перынской роще снова появился страшный волхв, быстро пронеслась по всем родам, жившим на берегах Ильменя.
И вот теперь этот страшный волхв снова появился… Уж не грозит ли родам славянским какая беда?
Весть о появлении волхва разнесли повсюду перынские жрецы.
— Пойдите и возвестите всем родам славянским о том, как наказывает наш Перун отступников, — приказал им Велемир. — Усомнился Избор в его силе, в его могуществе, и вот как он грозно покарал его… Так будет и со всяким, и пусть память об этом не изгладится вовеки… Пойдите и передайте повсюду рассказ Вадима, бывшего свидетелем этого.
И жрецы разошлись по всему прибрежью Ильменя, передавая рассказ старейшинского сына.
В род, где старейшинствовал Володислав, отец Вадима, Велемир решил отправиться вместе с юношей.
— Только уважение к твоему отцу избавляет тебя от наказания за дерзость, — объявил старый жрец Вадиму, — но ты должен принести очистительные жертвы.
Юноша с почтением приложился к его высохшей руке и удалился во внутренние покои, отведенные ему Велемиром для отдыха.
Старый жрец Велемир между тем бодрствовал.
«Что это все может значить, — думал он, расхаживая по светелке, — какого волхва мог видеть Вадим? Правда, жил когда-то в этих местах дерзкий разбойник, грабил он всех без разбору, кто только из Ильменя в Волхов спускался, да ведь это когда было? Я уже давно своим годам счет потерял, а этого разбойника мой дед, тоже жрец Перуна, своими руками убил… И с тех пор о нем ничего не слышно… Это ведь мы его в кудесники да волхвы произвели, чтобы нам победу Перуна над ним прославить, а на самом деле он простой человек был, ни больше ни меньше. Так кого же это Вадим там видел и кто этого солевара убил? Уж не сам ли Вадим? Ведь он на это способен. Надо узнать все подробно».
Велемир призвал нескольких жрецов и приказал самым тщательным образом обыскать еще раз весь лес.
«Хорошо еще, что Вадим такую сказку придумал, а то бы мне да и всем нам плохо было бы… Володислав — старейшина богатый, вся Перынь чуть ли не одними его жертвами держится… Как казнить его сына? Ведь он всех нас сокрушить мог… Весь род его слепо ему повинуется, и Перынь разнесли бы, если бы он приказал только… А не казнить Вадима нельзя было бы, если бы он такого рассказа не придумал… Тогда другие бы роды поднялись и тоже нам не лучше было бы… Слава нашего Перуна пошатнулась бы, а вместе с тем и нам, жрецам, нечего было бы делать… И Избора жаль… все-таки он Гостомыслу племянник, и хотя не велик человек, посадник буйного Новгорода, а все-таки и с ним ссориться нельзя, и у него свои приверженцы есть… Впрочем, с Избором все уже кончено… Жалей не жалей, а его к жизни не вернешь… Кто с ним так покончил, все равно, Вадим ли, или тот, кого он за волхва принял, все равно теперь надо подумать, как Гостомыслу горестную весть сообщить».
Велемир приказал уведомить новгородского посадника о несчастий с его племянником.
Весть о гибели Избора, однако, опередила посланного. Когда он явился в Новгород, там все уже знали о случившемся.
Знал об этом и Гостомысл.
Он любил Избора, но был настолько умен, что не дал посланному заметить волновавших его чувств.
Тот передавал рассказ о гибели Избора и о чудесном спасении Вадима от ужасного вновь появившегося в Перынском лесу, свирепого волхва, украшая его подробностями, отчасти внушенными ему Велемиром, отчасти и выдуманными во время дороги от Перынского холма до Новгорода. Фантазия у посланца была богатая, и он так разошелся, что Избор уже оказался прямо так-таки поглощенным на глазах служителей Перуна свирепым волхвом… Гостомысл сразу не поверил тому, что сообщили ему о гибели его племянника.
— Это все жрецы с Перыни народ мутят, — сказал он, выслушав известие, — ну какой там в самом деле волхв появиться мог, просто они схватили Избора, и, если я не поспешу к нему на помощь, они убьют его!
Он приказал подавать ладью и, быстро собравшись, выехал из Новгорода вверх по Волхову, в то место, где близ истока на высоком холме стоял идол Перуна.
Наступала уже ночь, когда он добрался до Перыни. Здесь он к большой досаде своей узнал, что жрец Велемир вместе с Вадимом и несколькими жрецами уехали в Володиславов род.
Гостомысл стал расспрашивать служителей и рабов Велемира о своем племяннике. Все они в один голос подтвердили ему рассказ, которому он было не поверил.
Один из младших жрецов, знавший хорошо Избора, сказал ему, что узнал окровавленную одежду его племянника. Рассказ передавали с такими подробностями, что в гибели Избора сомнения быть не могло…
Гостомысл, опечаленный, вышел из жилья жрецов, направляясь к пристани, где ждала его ладья.
Двое жрецов провожали новгородского старейшину.
Оба они глубоко сочувствовали ему.
Вдруг в нескольких шагах от ладьи какой-то человек подошел к Гостомыслу. Гостомысл отшатнулся было, но подошедший быстро прошептал что-то, заставившее старейшину вздрогнуть. Сопровождавшие его жрецы заметили человека около старейшины и, думая, что ему грозит опасность, кинулись на помощь. Но когда они подбежали, человек этот уже исчез.
В род Володиславов известие обо всем происшедшем с Вадимом пришло прежде, чем юноша успел вернуться под родимый кров. Слова жреца, явившегося сюда по приказанию Велемира, произвели смятение. Из всех хижин высыпали люди. Мужчины, которые не были на озере или на охоте, побросали чинить невода, готовить стрелы и толпой собрались около хором Володислава, куда прошел посланный Велемира. Женщины сбежались сюда еще раньше, обсуждая на разные лады произошедшее.
Тем временем в хоромах жрец, перед которым уже поставлено было обильное угощение, рассказывал обо всем матери Вадима. Сам старый Володислав, серьезный и важный, сидел на гладко оструганной лавке, второй раз слушая с большим вниманием жреца.
Богумила, мать Вадима, плакала от изумления.
— Один он, один из семерых остался, — говорила она сквозь слезы, — шестерых уже нет, одного медведь заломал, двух злые люди загубили, трое без вести пропали, он только, соколик мой, надежда моя, остался.
— Надо благодарить Перуна, — важно ответил жрец, — это он совершил чудо, защитив твоего сына от свирепого волхва.
— Его только, его, батюшку, благодарить приходится. Он Вадима моего милого от смерти неминучей избавил. Да что же ты, Володислав, проси служителя Перуна откушать нашего угощения.
— Только откуда этот волхв появиться мог, — высказал свое мнение Володислав, — никто о нем не слыхивал.
— Как не слыхали? — удивился жрец, — сколько раз тебе наш отец, Велемир, об нем говорил.
— Так ведь он говорил о том, что было…
— А то, что было, и вперед быть может, — авторитетно заявил жрец, — но что это за шум под окном?
Действительно, собравшаяся у хором Володислава толпа требовала, чтобы жрец Перуна вышел и повторил снова свой рассказ.
— Родичи собрались, тебя зовут, — пояснил жрецу Володислав.
Тот с видимым неудовольствием выбрался из-за уставленного яствами стола и пошел на крыльцо.
— Говори, — раздались сотни голосов, — что случилось, как появился волхв, где наш Вадим?
Жрец откашлялся и начал рассказывать. Говорил он медленно, растягивая слова, но все слушали затаив дыхание.
— А отступника Избора в мелкие клочья изорвал волхв, вот и одежду его всю в крови, — говорил жрец, — только всего и нашли мы на том месте, куда нас Володиславов сын, Вадим, привел.
— Да, может, им привиделось! — послышался возглас.
— Эй, замолчи, — строго сказал жрец, — не смей произносить хулы на Перуна. Вот если бы отец Велемир услыхал!.. Ох, последние дни наступают, слабеет вера, падает, а вместе с, ней и народ погибает.
Никто не обратил особенного внимания на эти слова.
Вся молодежь в роду Володислава была на стороне Избора.
Старики же и пожилые были взволнованы новостью появления перынского волхва.
Все они чувствовали какую-то ложь, понимали, что рассказ о гибели Избора далек от истины, но высказать этого не решались. Велемир все-таки был сила. Но как бы то ни было, Избора жалели.
Вдруг толпа заволновалась, все обернулись по направлению к лесу и напряженно глядели туда.
На опушке один за другим показалось несколько Всадников.
— Кто-то едет к нам, — произнес старейшина Володислав, тоже обративший внимание на группу подъезжавших всадников.
— А я скажу тебе кто, — подал голос примолкший было жрец, — едет к тебе, княже, отец Велемир, служители Перуна с ним и среди них сын твой, Вадим. Встретить готовься гостей дорогих.
— Сын, Вадим, ненаглядный мой! — воскликнула Богумила и кинулась с крыльца навстречу всадникам.
С глубоким почтением расступился народ пред старым жрецом Перуна в то время, как обрадованная мать со слезами радости на глазах обнимала сына.
— Привет вам, — важно и степенно проговорил Велемир, когда с помощью нескольких жрецов ему удалось сойти с коня, — привет и радость, старейшина славянский, дому твоему, и вы радуйтесь.
Он простер над благоговейно склонившей головы толпой руки.
— Милость великого Перуна посетила этот род! — воскликнул Велемир, — до сих пор никто не выходил целым из заповедной рощи, но, если Вадиму удалось покинуть ее невредимым, стало быть, он угоден богам! Нечестивец же, бывший с ним, погиб, потому что осмелился произнести хулы на Перуна… Да будет так со всяким, кто осмеливается нарушать заветы старины… Разойдитесь же мирно по домам и помните, что всякий будет наказан так же, как Избор…
Теперь Вадим мог быть совершенно спокоен. Сам верховный жрец Перуна признал его невиновность, и никто не осмелился бы после этого назвать его ослушником богов…
С этого времени Вадим почувствовал себя совершенно спокойным. Он был вполне уверен в гибели Избора, хотя в то же самое время никак не мог понять, что такое видел он в заповедном лесу.
Но это скоро перестало занимать его. Мало-помалу он начал забывать об Изборе; угрызения совести не мучили Вадима.
Варяжка между тем готовилась опустеть.
Удальцы с ее берегов собирались в дальний путь. В Новгороде у Гостомысла были скандинавские гости — купцы, возвращавшиеся из Византии в страну холодных фиордов, и славянские варяги уходили с ними.
Сам Гостомысл содействовал их уходу. Он даже помог им собрать ладьи и дал оружие, без которого был бы немыслим дальний поход.
Это было уже не первое плавание удальцов с Ильменя за Нево, и поэтому ни в Новгороде, ни в приильменских родах никто особенно не интересовался уходящими.
В назначенный день драхи скандинавов подняли паруса и стали один за другим отваливать от берега. Ладьи варягов ждали уже их, чтобы следовать за ними.
Из какого-то странного любопытства Вадим поехал в Новгород посмотреть на проводы.
Вот ладьи и драхи подняли паруса, убрали весла и быстро пошли вперед.
Когда первая ладья с варягами проходила мимо, Вадим невольно вскрикнул: среди ильменских варягов юн увидал того, кого считал уже мертвым — Избора…
Он кинулся было к лодке, чтобы нагнать уходящих, но ладьи шли так быстро, что об этом и думать было нечего…
«Неужели Избор жив? — думал Вадим, — ведь это я его видел на первой ладье…»
Ужас объял старейшинского сына.
Да, это действительно был Избор. Вадим не ошибался…
Он был бледен, лицо его осунулось, под глазами были видны темные круги, но все-таки он был жив…
Старый Рулав, оттащив тела обоих юношей от отмели, где их захлестнули бы волны, спрятался в кустарнике. Любопытство подстрекнуло старого норманна посмотреть, что будет с юношами, когда они очнутся и увидят себя в роще Перынского холма. Рулав рассуждал так: «Вот не суждено погибнуть этим молодцам и не погибли… Орудием же их спасения Один выбрал меня. Я оказал им немалую услугу, стало быть, со временем когда-нибудь и они мне окажут… Почем знать, на что они мне могут пригодиться? Этот Вадим может укрыть меня от жрецов, а с Избором можно набрать дружину из его товарищей и вместе с ними уплыть к берегам родной Скандинавии. Судьбы Одина неисповедимы… Может быть, он и послал мне сегодня такой случай, чтобы я воспользовался им».
Размышляя так, старик внимательно наблюдал за всем происходившим на берегу.
Он видел, как очнулся Избор и с каким вниманием ухаживал он за Вадимом.
«Славный мальчик! — думал норманн, — в рядах наших дружин он был бы храбрым воином, а здесь его никто и замечать не хочет!»
Рулав заметил, как горевал Избор и довольно отчетливо расслышал его смиренную просьбу к Единому Сыну неведомого Бога…
«Гм! Ведь и я про этого Бога не раз слыхал… Это Бог христиан! — рассуждал сам с собою старик. — Ну, что же? Он хороший, милостивый; только вот не понимаю, как это Он призывает любить своих врагов? Я знаю, что многие христиане так именно и поступают… Помню одного.;. Забрел он к нам в наши родные фиорды, долго и кротко говорил он нам, и хорошо так говорил, а мы, собравшись вокруг, слушали… И так хорошо говорил нам тогда этот христианин, что многие прослезились, когда он начал рассказывать про мучения на кресте их Бога… После просил нас уверовать в него… Только зачем нам это, когда у нас есть и Один, и громящий Жар, и злобный Локки, и светлый Бальдер… С ними мы родились, с ними и умереть должны! Жаль только, что наш друид — не доглядели мы — убил этого христианина, а то бы мы еще послушали его в часы отдыха…»
Заметив, что Вадим кинулся с ножом на своего спасителя, Рулав, позабыв об осторожности, кинулся на помощь, но было уже поздно — нож Вадима поразил молодого варяга…
Норманн с криком выскочил из своего укрытия.
Он-то и показался Вадиму страшным перынским волхвом.
Его длинные усы представились двумя змеями, а изорванная шкура козы, наброшенная на плечи, придала ему так перепугавший старейшинского сына необычный вид…
Рулав, кинувшись к Избору, прежде всего постарался остановить кровотечение.
— Это ничего, пустяки! Старый Рулав знает толк в ранах и всегда сумеет отличить рану, за которой следует смерть, от пустой царапины… Нож неглубоко вонзился… Пустяки! Все пройдет, только бы кровь унять…
Ему действительно скоро удалось остановить кровотечение и даже положить повязку на рану.
«Теперь самое главное, как его укрыть и самому укрыться, — подумал Рулав, — этот негодник поднимет тревогу, и мы попадем в руки жрецов…»
Оглядевшись вокруг, старик увидел прибитый волнами к берегу челнок — тот самый, на котором переплывали Ильмень Вадим и Избор.
Быстро перевернув опрокинувшийся челнок, Рулав отлил из него воду, а потом со всею осторожностью, на какую он только был способен, перенес и уложил на днище все еще не пришедшего в себя Избора.
Затем он поспешно отплыл, правя к истоку Волхова. Здесь он пристал у правого безлюдного берега, желая дождаться темноты.
Между тем Избор пришел в себя.
— Рулав! — воскликнул Избор, узнавая старика.
— Конечно, он!.. Будь мне благодарен… Только пока лежи спокойно… молчи, а там придумаем, что нам делать… Не шевелись, а то еще опять руда пойдет…
— Но что случилось?
Рулав рассказал Избору все происшедшее.
— За какого-то там вашего волхва меня этот негодник принял, — сообщил он в конце своего рассказа, — где только укрыться нам?
— Свези меня в Новгород, к Гостомыслу, — чуть слышно прошептал Избор, — у него теперь гости из вашей Скандинавии…
— Клянусь Тором, — крикнул Рулав, — ты это хорошо придумал, мой милый мальчик! У Гостомысла мы будем в полной безопасности, а если там еще есть мои земляки, так нам все ваше Приильменье не страшно.
Лишь только стемнело, он перевез Избора в Новгород, сообщил о всем случившемся Гостомыслу, а тот укрыл раненого в своих хоромах.
Здесь и Избор, и Рулав в самом деле были в полной безопасности.
Никто, даже сам Велемир, не осмелился бы, несмотря на всю свою власть над приильменскими славянами, искать беглецов в посадничьем доме, где они, кроме того, были под охраною сильной дружины.
В самом деле, отряд норманнов возвращался по великому пути из далекой Византии в свои холодные фиорды и остановился отдохнуть у гостеприимного новгородского посадника.
Во главе норманнов стояли старые друзья Рулава — Стемид, Фарлаф, Инглот.
Радостна была встреча старых друзей! Сперва Рулав и Стемид всеми силами старались сохранить равнодушную важность, но это не удалось им и в конце концов старики, как молодые пылкие влюбленные, кинулись друг другу в объятия.
На радостях даже о Велемире оба позабыли.
Только когда прошли первые восторги, на голову старого жреца посыпались проклятия.
Нечего говорить, что и остальные дружинники вместе со Стемидом радовались возвращению Рулава, которого все давно уже считали погибшим.
Лишь Гостомысл был озабочен во время этого всеобщего ликования.
Новгородский посадник понимал, что жрец Перуна ради сохранения одного только своего достоинства должен, потребовать казни Избора как оскорбителя грозного божества, что рано или поздно о спасении Избора станет всем известно.
Всей душой любил новгородский посадник своего племянника, родственное чувство заставляло искать способ его спасения. Гостомысл нашел его: «И чего лучше! Норманны скоро уходят… Старый Биорн, конунг Сингтуны, всегда был моим другом. Он не откажется приютить Избора!» — промелькнуло в голове Гостомысла.
Прежде всего он сообщил свою идею Стемиду, и тот пришел в восторг, когда услышал предложение Гостомысла.
— Клянусь Тором, твой Избор скоро прославит у нас свое имя! — воскликнул он. — Медлить нечего! Двух его братьев оставь пока у себя, подрастут — присылай и их в Сингтуну, а Избор, как только немного поправится, пусть идет с нами!
Избор был согласен с предложением дяди.
Вместе с Избором уходили и его друзья с варягами…
VI
Ветер благоприятствовал смелой ватаге приильменских варягов, направлявшейся к холодным берегам Скандинавии.
Ладьи у них были легкие, ветер попутный, так что и на вёсла редко приходилось садиться…
Еще не оправившийся от раны Избор находился на ладье Стемида.
Старый Рулав, как самая заботливая нянька, ухаживал за юношей. Полюбил он Избора, души в нем просто не чаял, словно сын родной стал юноша старику…
Одинок был старый норманн — никого у него не было на белом свете, а может ли сердце человека без привязанности? Вспомнил Рулав себя в юности и невольно подумал:
«Вот ведь и я такой же когда-то был! Не хочется умирать, когда жизнь только еще расцветает. Жаль его!»
И теперь старый норманн ревниво поглядывал на Стемида, когда юноша, грустно улыбаясь, разговаривал с тем. Но ревность сейчас же проходила, как только Рулав вспоминал о всем происшедшем в заветной роще. Раскаты его хохота гулко разносились по пустынным берегам Волхова, когда он представлял Велемира, когда тот узнает, что его жертва ускользнула от него…
Когда Избор несколько оправился, страшную клятву произнес он, обращаясь к своей оставленной родине.
— Всего ты меня лишила! — воскликнул он. — Не матерью ты мне была, а злою мачехой… Сама прогоняешь ты меня от себя… Так клянусь я вернуться, если только жив останусь. Клянусь из края в край пройти по тебе с огнем и мечом, и вспомнишь ты тогда отвергнутого сына. Отомщу я тебе, и будут плач и мольбы, да поздно! Пока не натешусь вдоволь, не опущу меча своего… Не изгнанником вернусь к тебе, а господином…
— Мсти! Месть — сладкий дар богов, — поддержал Рулав.
— Да, я отомщу! — произнес в ответ Избор и угрюмо замолчал.
Отъехав уже довольно далеко от Новгорода, ватага выходцев из Приильменья сделала привал. Ладьи были причалены к берегу, люди сошли с них и прежде всего решили выбрать себе предводителя.
Спору и крику было немного. Вождь у славянских выходцев был давно уже намечен. Почти в один голос все пожелали, чтобы «верховодил» общий любимец Избор.
Избор долго отказывался от этой чести, но просьбы были так упорны, что в конце концов он согласился…
На самой маленькой ладье идет он по Волхову во главе своих товарищей. Далеко впереди белеют паруса драхов, на которых были скандинавы. Только Рулав остался с Избором, решив никогда более не разлучаться с ним. Весел старый норманн. Скоро-скоро и дорогая родина и милые фиорды — весел так, что даже запел сагу про героя фиордов Олофа Тригвасана:
Войне от колыбели
Я жизнь обрек свою,
Мне стрелы в детстве пели,
Когда я спал, «баю!».
Веселость Рулава заразительно действовала на всех. Не было на славянских ладьях грустных, задумчивых лиц, несмотря на то, что эти люди шли в далекую чужую страну искать неведомого счастья.
Даже Избор, чем ближе подходил к Нево, становился все менее и менее мрачным.
Он с большим интересом слушал рассказы Рулава о тех местах, мимо которых проходили ладьи.
— А вот тут в земле славянской был посланец христианского Бога. — Показал Избору Рулав на правый берег Волхова.
— Христианский Бог, — вспомнил свою мольбу юноша, — он всемогущ!
Драхи скандинавов давно уже скрылись из виду, когда ладьи славянских выходцев только еще подходили к волховским порогам.
Издалека еще донесся до их слуха неясный гул; течение становилось все быстрее и быстрее; идти по реке стало опасно.
В то время волховские пороги были совершенно непроходимы. Даже скандинавы, искусные в мореплавании, не рисковали пускаться через них на своих судах.
Ладьи пристали к берегу; на совете решено было пройти пороги «волоком», то есть перетащить легкие суда по берегу. Начать «волок», однако, не пришлось. Наступала ночь. Волей-неволей приходилось заночевать на берегу.
Запылали костры.
Около одного из них расположился Избор, безучастно смотревший, как хлопотал над приготовлением ужина его друг Рулав.
— Знаешь что? — сказал Избору старый Рулав. — Здесь в лесу есть избушка, пойдем туда!
— Зачем?
— Там живет прорицательница, и никто из проходящих здесь не минует ее. Все заходят узнать свое будущее…
Избор, уступая просьбам Рулава, пошел.
Действительно, как и говорил старик, у опушки леса приютилась ветхая хижина.
— Зачем пожаловали? — встретила их вопросом ее обитательница, — Или будущее свое узнать хотите?
— Именно, грядущее узнать, — и за себя, и за Избора отвечал норманн.
— Многих молодцов я видала здесь, и все туда, за Нево, идут… Мало только кто возвращается, — сказала старуха, — и тебя я видела, — обратилась она к Рулаву, — что же, исполнилось то, что я тебе предсказала?
— А ты помнишь, что предсказала?
— Стара и слаба я стала, да и многим из вас я уже ворожила, где же все запомнить!
— Так я тебе напомню! Ты, матушка, предсказала мне, что я умру от дружеской руки, хотя и на поле брани, но не в битве… ты говорила, что меня поразит ближайший и любимейший мой друг!
— Так, так, — закивала головой старуха, — теперь вспоминаю я… Еще отговаривала я тебя ходить в земли славянские.
— Да. Ты предсказала мне, что умру я от руки друга славянина… А видишь, я жив и невредим возвращаюсь обратно… Там же, — кивнул в сторону Ильменя Рулав, — друзей славян не было… Были и остались одни враги. Видишь, не всегда ты верно гадаешь. Целым и невредимым стою я пред тобою. Не сбылось твое предсказание!
Старуха взглянула на Рулава и покачала своей головой.
— Не сбылось мое предсказание, стало быть, сбудется…
— Ты вот товарищу моему погадай! — попросил Рулав.
— Хорошо, — согласилась старуха..
Она подошла к Избору, взяла его за руку и устремила на него свой проницательный взгляд.
Юноше стало жутко под этим пристальным взглядом, он чувствовал, что какая-то непостижимая сила не дает ему опустить глаз.
Наконец старуха отошла от него и, взяв углей, кинула их в костер, разложенный на земляном полу.
Костер разом вспыхнул, яркое пламя озарило хижину. Багровый сноп взвился к отверстию в потолке, и вслед за тем все окутал густой дым.
Пламя озаряло фигуру прорицательницы, застывшей над костром. Она смотрела на пламя, лицо ее принимало то страдальческое, то радостное выражение…
Наконец дым рассеялся.
— Видела, все видела! — прошептала она и подошла к Избору. Старуха опустила свои костлявые руки ему на плечи, и он стал прислушиваться к ее отрывистому шепоту: — Видела я в дыму будущего страну великую. Много городов в ней крепких и сильных. Богата и могуча эта страна, славнее всех она, сильнее всех она между остальными странами мира… и все населяющие ее города и веси довольны и счастливы!..
Старуха сняла свои руки с плеч Избора и, выпрямившись, громко воскликнула:
— Великое будущее у тебя, юноша! Такого никогда еще ни у кого не было и не будет! Слава, почести, власть ждут. Ты будешь повелителем той огромной страны, которую я видела… Солнце никогда не будет заходить в твоих владениях, и из рода в род будет увеличиваться твоя страна. Сотни лет будут править ею твои потомки, а имя твое перейдет в память всех во веки веков!.. — И она низко-низко поклонилась Избору.
— Когда же это будет, матушка? — спросил юноша.
— Когда ты будешь соколом! — ответила старуха.
Часть вторая
Варяги
I
Приильменских славян постигла беда: точно волны морские по песчаной отмели разлились дружины скандинавские по земле славянской. Запылали ярким полымем селения. Где проходили скандинавы, там уже и следа жизни не оставалось — все стирали они с лица земли… Много было среди скандинавских дружин славянских варягов, шедших теперь с огнем и мечем на родину свою. Знали они ее леса и дубравы и по таким дебрям, где, казалось, не было проходу ни конному, ни пешему, теперь проходили целые отряды. Напрасно прятались в леса жители выжженных селений, напрасно закапывали они в землю все свои богатства — все находили скандинавы. Гневу богов приписывали славяне успехи чужеземцев, не подозревая, что главная причина этих успехов заключалась в тех славянских выходцах, прекрасно знавших Приильменье, которые шли вместе со скандинавами, да еще в розни, что царила на Ильмене, не только между отдельными племенами, но даже и родами.
Ни один старшина с берегов Ильменя не хотел покориться другому, каждый хотел быть старшим; не было и тени согласия, и последствием этого были постоянные поражения. Норманнские дружины были хорошо организованы, да и вооружение у скандинавов было гораздо лучше славянского.
Было и еще одно обстоятельство, которое способствовало успеху набега варягов: вел их не кто иной, как Избор.
На берегу Ильменя никто и не вспоминал о нем… Да и кто бы мог подумать, что во главе варяжских дружин стоит изгнанник, отвергнутый родиной…
Избор не терял в Скандинавии даром времени. В Упсале он радушно был принят королем Биорком и скоро сумел показать себя таким храбрецом, что его имя с уважением стало произноситься в фиордах. Мало того, выходцы из славянщины, поселившиеся на полуострове Рослангене и называвшиеся варяго-россами, признали его своим вождем. Избор стал по положению своему равным всем конунгам Скандинавии, а когда престарелый Биорк выдал за него дочь свою Эфанду, многие думали, что он будет наследником конунга.
Но не того жаждал Избор.
Он не забыл своей клятвы и лишь только упрочил свое положение, поднял норманнов и варягов в поход на Приильменье.
Быстро достигли победоносные варяжские дружины Ильменя. Пал под их натиском Новгород. Овладев им, рассыпались варяги по берегам великого озера, грабя прибрежные селения и выжигая их.
Вадим, ставший после смерти отца старейшиной, храбро защищался, но не смог долго держаться под натиском северных дружин.
День быстро близился к вечеру. Красные облака стояли на небе. Густой дым столбом поднимался над тем местом, где еще так недавно было цветущее селение наследника Володислава… С горстью последних защитников бьется против варягов Вадим. Отчаянная храбрость его вызывает удивление врагов. Спасения нет и быть не может — нечего и дорожить собою. Но силы оставляют Вадима… Смутно, словно сквозь дымку тумана, видит Вадим, как взмахнул тяжелой палицей над его головой гигант варяг… Тупая боль разлилась от головы по всему телу… Вадим зашатался и с глухим стоном рухнул на груду мертвых тел.
И в этот последний свой миг он услышал победный клич врагов и как один из них говорит:
— Здесь, конунг, лежит последний из сопротивлявшихся нам славян… Вот он!
Вадим приоткрывает, на мгновение глаза и видит, что варяг наклоняется, чтобы взглянуть на него, и узнает Набора..
— Мал, ты был прав! — чуть слышно шепчет Вадим.
Избор тоже узнал Вадима… Грустный, печальный возвратился он в свой шатер…
— Вот и исполнил я клятву! — произносит он. — Ужасна месть отвергнувшей меня родине, но отчего так тяжело на сердце?..
Имя его прославляется скальдами. У него новое отечество, у него в Скандинавии семья. С ним вместе в походе брат его жены Олоф, конунг Урманский, один из храбрейших викингов Скандинавии, здесь его братья Сигур и Триар, которых послал к нему Гостомысл, как только они подросли.
Он видит свою родную страну в море огня, родная кровь — кровь его братьев — льется рекой… Он привел сюда толпы свирепых чужеземцев, он пролил потоки родной крови… все это он, он…
Угрызения совести жестоко мучили Избора…
А кругом гремели победные кличи норманнов, торжествовавших свою победу над Приильменьем…
Вдруг под сень шатра с веселым смехом вбежал Олоф Урманский.
— Поздравляю, поздравляю тебя, наш славный вождь! — громко воскликнул он. — Теперь, когда наши храбрецы сломили отчаянное сопротивление последних славянских дружин, славу твою скальды разнесут по всему миру…
Тревожные думы не мучили Олофа. Ведь он чужеземец в этой несчастной стране. Ее беды ему совершенно чужды. Победа доставила ему только славу… Чего же более желать удалому викингу!..
— Перестань грустить, вождь, — говорил он, обнимая Избора, — я сообщу тебе весть, которая наполнит радостью твое сердце…
— Весть? Какую? — спросил Избор, грустно улыбаясь.
— Ты не раз говорил в фиордах, что хочешь переменить свое имя. Так вот теперь и это твое желание исполнилось!
— Нет, Олоф, не говори так, не терзай моего сердца… Если я и приобрел новое имя, то это имя полно позора, это имя предателя…
Олоф с изумлением смотрел на своего друга.
— Не могу понять, почему ты считаешь себя предателем… — пробормотал он.
— Разве не я привел вас на ту землю, которая была моей родиной?
— Ах, вот что! Ну, забудь об этом… Кто знает, может быть, для блага этой страны привели нас сюда светлые Ассы… Храбр твой народ, но дик он… Но хватит об этом.
Хочешь знать, как зовут тебя побежденные, как произносится среди них твое имя? Рюрик!
— Что? — воскликнул Избор, — Рюрик… Не может быть!
— Да, да, — подтвердил Олоф. — «Ваш вождь хищным соколом налетел на Ильмень», — говорят пленные. Вот тебе и новое имя! Доволен ли ты, вождь?
— Рюрик… сокол… ведунья… — словно в забытье шептал Избор. — Неужели исполняется предсказание? Я стал соколом…
— Ты непременно должен принять это имя! — сказал Олоф, — помни, что ты добыл его на полях битв, что сами побеждённые так называют тебя…
— Так и будет! — пылко воскликнул предводитель варягов, — все кончено! Велика и всесильна воля богов!.. Нет более на белом свете Избора! Я Рюрик! Так и зови меня, Олоф, так пусть отныне зовут меня всё мои храбрые товарищи.
Преобразившийся, с пылающим лицом вышел он, сопровождаемый Олофом, из шатра…
— Да здравствует наш храбрый Рюрик! — пронесся вокруг восторженный крик.
Не за одной добычей пришли варяги на Ильмень. Они смотрели на приильменские земли как на начало своего великого пути «из варяг в греки» и полагали, что если начало этого пути будет в их руках, то и выход в Понт Эвксинский, Черное или Русское море будет также свободен для них, а стало быть, Византия со всеми ее сказочными богатствами также будет для них всегда доступна.
Таким образом, пришельцы старались укрепиться на Волхове и на Ильмене.
Но и между варягами, в особенности между варягами славянского происхождения, царила рознь, такая же, как и между славянами. Все Приильменье было во власти варяжских дружин, но варяги не заботились об упрочении власти, а спешили пойти скорее на далекую Византию. Но многих тянуло и домой, в дорогие сердцу шхеры и фиорды Скандинавии…
Только Рюрик если и не был против этого, то все-таки думал иначе.
— Нельзя нам выпустить из рук то, что мы приобрели мечом, — говорил он, посоветовавшись с другими начальниками, дружин. — Подумайте сами: из Нево по Волхову идут наши ладьи в далекую Византию, а если мы оставим эту страну, не удержав ее в руках своих, то окрепнут роды славянские и не будут пропускать наших дружин за Ильмень…
— Правда, правда, — послышались голоса.
— Пусть некоторые из нас с дружинами останутся в землях приильменских, одни в Новгороде, другие по Ильменю, а третьи пусть сбирают дань с племен окрестных. Обложим мы племена и роды славянские данью тяжелой, чтобы знали, что есть над ними власть и не осмеливались бы выйти у нас из повиновения…
Так и было решено.
Впрочем, Рюрик поступил так по совету новгородского посадника Гостомысла.
«Пусть узнают, каково ярмо иноплеменника, — думал посадник, — прижмут их варяги, поймут тогда, что сила в крепкой власти, которая все в порядке держала бы, от врагов защищала и суд правый творила».
— Я знаю своих удальцов, — предупредил Гостомысла Рюрик, — не утерпят они, будут двойную да тройную дань собирать, затяготят они роды славянские…
Гостомысл в ответ хитро улыбался.
— К их же пользе это будет, — говорил он.
Лишь только главные силы скандинавов ушли с Ильменя, оставшиеся вожди дружин почувствовали себя полными хозяевами покоренной страны.
— Гостомысл! Ты раскаиваешься теперь в том, что просил меня наложить дань на славян? — спрашивал Рюрик.
— Нет, раскаиваться не в чем… Каждая беда хорошая наука для будущего. Пусть усилится еще более ярмо рабства над ними и тогда… тогда я, может быть, умру, достигнув для своего народа того, о чем мечтал всю жизнь…
Тяжело и постыдно было для не знавших над собой ничьего господства славян иго чужеземцев…
Гнет варягов становился все тяжелее и тяжелее… Изнывали под ним славяне… Все больше и больше выбирали с них дани пришельцы, били смертным боем непокорных, не разбирая при этом ни правых, ни виноватых.
И вот зашумела, заволновалась, наконец, вся страна приильменская. Поднялась, как один человек, зазвенели мечи, огласили ее стоны раненых и умирающих, осветило зарево пожаров…
Горе врагам…
Как ни отчаянно храбры были пришельцы, но мало их было, не по силам им было противиться пробудившемуся народу славянскому…
Гонят пришельцев славяне из всех мест и местечек, где осели они, жгут их крепостцы, в полон никого не берут — всем чужеземцам одно наказание — лютая смерть…
Недолго продолжался неравный бой. Варяги толпами побежали за Нево.
А оттуда им помощи никакой не могли дать.
Рюрик, возвратившись к своей Эфанде, недолго оставался под родной кровлей…
Не любили засиживаться дома скандинавские мужи. Сладки чары любви, отрадна прелесть домашнего очага, но едва прозвучал по фиордам призывный рог, со всех сторон стали собираться люди…
Конунг Старвард созывал дружины для набега на страну пиктов, где царствовал Этельред, его давнишний противник.
Как ни хотелось Рюрику побыть с молодой женой, не мог он отказаться от участия в набеге.
Поднял он свои варяго-росские дружины, покинул Эфанду и во главе своих воинов явился к Старварду…
Ни слезинки не проронила Эфанда, провожая супруга в поход, но если бы кто мог заглянуть в ее сердце, то увидел бы, что оно разрывалось на части от горя… Скандинавские женщины умели владеть собою, и Эфанда ничем не выдала своей печали.
Только когда скрылись на горизонте белые паруса отплывших драхов, тяжело вздохнула она и на ее голубых, как весеннее небо, глазах, заблестели слезинки…
II
Освободился народ славянский от чужеземного ига, но горький опыт не научил его ничему, и лишь только на Ильмене не осталось ни одного варяга, все там пошло по-старому.
Снова начались раздоры… Даже Новгорода перестали бояться роды славянские.
— Что нам Новгород! — толковали на Ильмене, — засел на истоке и важничает…
— Не таких видали! На что уж грозны варяги, и тех не испугались, а то — Новгород!
— Эх, сложил Вадим буйную голову… Будь он с нами, показали бы мы себя Новгороду!..
Когда более благоразумные спрашивали крикунов, чем им так досадил Новгород, те с важностью отвечали:
— Не по старине живет! Больно богатеет… Это он на Ильмень и варягов-то приманил!
С удивлением смотрели на приильменцев наезжавшие по торговым делам в Новгород кривичи и люди из веси и мери. Они, стряхнув с себя чужеземное иго, не ссорились между собой и жили тихо и покойно.
— Из-за чего у вас на Ильмене такие пошли раздоры? — спрашивали они у новгородских мужей.
— Побыли с варягами, — отвечали те, — посмотрели на них да от них озорству и научились… Что теперь и делать — не знаем…
— Страшные дела на Ильмене творятся… Стыдно молвить: при варягах куда лучше да и спокойнее жилось…
— Да, если так пойдет, — слышалось другое мнение, — снова придут к нам варяги или какие-нибудь другие чужеземцы; верьте слову, голыми руками нас перехватают…
Никого, кроме своих, на беспредельных пространствах земли славянской не было, не с кем было силой помериться, и вот, за недостатком чужих, роды бились друг с другом.
Наконец, мало показалось им приильменья. Стали нападать на соседних кривичей, весь, мерю да чудь. Те, как могли, отражали эти нападения… Кровь лилась рекой.
Но так не могло долго продолжаться…
После долгих советов между собой отправились в Новгород старейшины от кривичей, веси, мери. К ним присоединились и дреговичи.
Не суда, не управы отправились искать они; знали все, что и Новгород бессилен. Если не ратной силы, так совета ждали они от новгородцев.
Издавна так уже повелось. Так и теперь, в последний раз, решили поступить соседние племена.
Узнав, за каким делом пришли в Новгород послы кривичей, веси и мери, явились туда и старейшины приильменских родов.
Почти все они были почтенные старцы, явно видевшие, к каким печальным последствиям ведут постоянные раздоры родичей. Но что они могли поделать с буйной, вышедшей из повиновения молодежью?..
Новгород, несмотря на свое бессилие, в их глазах пользовался прежним влиянием, да, кроме того, в нем жил еще тот, кого уважали все без исключения приильменские и соседние с ними славяне — старец Гостомысл.
Недовольны были новгородцы своим посадником и давно уже зрело среди них недовольство. Им казалось, что умный посадник слишком много забрал себе воли, когда еще не был так дряхл, соединил власть в одних своих руках. Не в их обычаях было лишиться каких бы то ни было своих прав. Мужи новгородские отлично сознавали значение Новгорода в северном славянском союзе, знали, что Новгород всегда служил центром торговым для всех окрестных племен, знали, наконец, что далеко-далеко за морями все представление о славянстве заключалось в одном только Новгороде…
А тут вдруг один человек, поставленный ими, как им казалось, замышлял захватить власть, присвоить себе одному славу, которая составляла их гордость.
— Нет! не бывать этому! Пусть лучше Гостомысл погибнет, чем вся вольность новгородская! — кричали на вечах.
Пока были варяги, за Гостомысла держались крепко, но как только прогнали пришельцев, Гостомысла ссадили с посадничества якобы «за ветхостью»…
Но он не потерял прежнего уважения и прежней любви. Он был единственным человеком, от кого собравшиеся на вече представители племен могли ждать мудрого совета.
Вечевой колокол в Новгороде громко и мерно звонил, созывая всех новгородцев на площадь в Детинце.
Уже в то время Новгород отличался от других городов и селений славянских. В нем были улицы, и он был разделен на пять «концов».
Управлялся Новгород посадником, выбиравшимся на вечевом собрании из наиболее почетных и уважаемых граждан.
После посадника самыми важными людьми в городе были управлявшие «концами» «старосты городового конца», из которых каждый имел своих помощников — под старост, или «уличных старост», наблюдавших за порядком.
К каждому из новгородских концов была приписана еще пятина — часть окрестной земли. Пятина управлялась своими старостами, но они были подчинены старостам городовых концов, отдававшими отчет в своих действиях только посаднику да вечу.
При посаднике, старосте конца и старосте пятины были советы из наиболее уважаемых мужей. Все дела в этих советах решались после всестороннего рассмотрения большинством голосов. Пятинный совет, обсудив дело, представлял его на решение «малому вечу», или сходке, после этого дело переходило к старосте городового конца, а если оно касалось общих выгод, то через посадника шло на «большое вече», право участия в котором имели все свободные новгородцы.
Мир, война, казнь свободного гражданина, его изгнание, новые налоги, обязанности службы — все это решалось вечем.
Высшим сословием в народе были «мужи степенные», занимавшие обыкновенно важные должности. Посадник избирался вечем из числа мужей. Кто хотя раз был посадником Новгорода, тот уже на всю свою жизнь получал титул старшего посадника, тогда как находившийся в должности посадник назывался степенным.
На всех славянских вечах устраивалось посредине площади возвышение. На первой ступени помещались старосты, на следующей, выше старосты, совет посадника, состоявший из степенных бояр, и, наконец, на самой высшей ступени, или степени, сидел сам посадник, управляя порядком собрания.
Степенные бояре, уже удалившиеся от дел правления, назывались старшими боярами.
Богатые земледельцы, купцы и вообще все те, что теперь носят название зажиточных, в те времена назывались «житыми людьми», а народ разделялся на мужей и людей, или «людинов».
Мужами назывались люди свободные, имевшие свою недвижимую собственность, участки земли. Людины были тоже свободные, но недвижимой собственности у них не было, и они, платя подать или оброк, а иногда, выполняя при мужах ту или другую работу, жили на землях последних.
По древним законам, славянин не мог быть рабом славянина. Однако славянские племена редко жили между собой дружно. Между ними происходили постоянные распри. Племя нападало на племя, победители уводили с собой побежденных, заставляя их обрабатывать землю, выполнять тяжелые работы. Но все-таки эти пленные не были рабами. По истечении какого-то времени им давали свободу, во время же плена они пользовались правом с односемейными своего хозяина. Эти пленники получали название «черных» людей, которых впоследствии стали называть смердами.
Смерды были вполне свободное сословие. Они имели право переходить от одного хозяина к другому, однако права участия в общественных делах не имели, точно так же, как не имели права занимать какие-либо общественные должности.
Наконец, было еще одно свободное сословие — огнищане. К нему относились все свободные граждане, жившие в своих хижинах на чужой земле.
Под звуки вечевого колокола сошлись старейшины и весь народ новгородский на площадь.
Раздался обычный перед началом каждого веча крик глашатая:
— Слушайте вы, мужи новгородские, и вы, людины, сюда собравшиеся! Слушайте — и распри свои забудьте… Посадник со степенными боярами идут сюда дела решать вместе с вами…
Действительно, среди толпы со стороны хором, стоявших за стенам Детинца, произошло движение. Толпа разом сдвинулась, расступаясь перед рослыми воинами, открывавшими шествие посадника на вече.
Дружина, сопровождавшая важнейших людей союза, была невелика. Не более шести-семи пар хорошо вооруженных воинов шло впереди, молодцевато опираясь на высокие копья.
За дружинниками шли старосты всех концов Новгорода. Они были разодеты по-праздничному. На каждом из них поверх легкой тканой рубашки накинуты были богатые парчовые кафтаны, привезенные из далекой Византии. Концевые старосты имели важный вид и свысока оглядывали расступавшуюся перед ними толпу.
Далее в толпе старшин и степенных бояр шел сменивший Гостомысла посадник, казавшийся растерянным.
Все поглядывали в молчании на шествие, словно ожидая увидать еще кого-то…
Но не вышел на тоскливый звон вечевого колокола тот, кого давно уже привык видеть Новгород. Совсем одряхлел Гостомысл, тлеет еще искра жизни в его разрушившемся теле, но силы уже оставили его…
Теперь его не было видно на вечевом помосте, и вече без него было не вече.
Прежде речью мудрой, советом разумным помогал посадник своим согражданам, а теперь кто их из беды вызволит, кто доброе слово им скажет?..
При всеобщем смущении началось вече.
— Мужи новгородские и людины, — начал старейшина одного из сильнейших соседних племен — кривичей, — от лица всех родов наших держу я речь к вам: нельзя жить так, как живем мы!.. Посмотрите, что творится на Ильмене!.. Восстал род на род, не стало правды!..
— Верно! — раздались крики, — пропала правда с Ильменя!
— Совсем житья не стало… При варягах куда лучше жилось… Все управу знали у кого искать…
— Так вот, вы и рассудите, как быть нам? — продолжал кривич, — пока вы там у себя на Ильмене спорили да ссорились, да кровью родною землю свою поливали, ничего не говорили мы, а вот теперь и нам от вас терпеть приходится… Не дают нам покойной жизни ваши буяны… Приходят с мечом и огнем в нашу землю, терпения не стало совсем…
— И мы также, и мы! — подхватили старейшины веси, мери и дреговичей. — К вам управы пришли искать… Уймите вы своих на Ильмене.
Мужи новгородские смущенно молчали, не зная, что отвечать на эти вполне справедливые укоры.
— Почтенные старейшины, что и сказать вам, не ведаем мы, — потупив глаза, заговорил заменивший Гостомысла посадник из степенных бояр… — Стыдно нам, ой как стыдно, а что поделать с нашей вольницей — не знаем. Слабы мы после варяжского нашествия, сами видите; когда гнали мы варягов, полегли наши силы ратные на поле бранном, вот теперь никто и знать не хочет господина великого Новгорода.
— Большое спасибо вам за слово это, за признание честное! — сказал старейшина кривичей. — Не потаили вы от нас правды, хотя и горька она, вот и мы теперь вам тоже скажем, что решено у нас на нашем вече… Тоже правдиво скажем. Хотите ли выслушать нас?
— Говори! говори! слушаем!.. — раздалось со всех сторон.
— Решили мы сами от вашей вольницы обороняться, решили разорить гнезда разбойничьи на Ильмене и прямо говорю: идем на вас войною.
— Мы к кривичам пристанем! — выступил посланец мери. — Скажи своим: и меря вместе с кривичами на Ильмень идет!
Выступил старшина дреговичей.
— Правду сказал посланец кривичей, — заговорил он, — и нам, дреговичам, не остается ничего другого делать, как взяться за меч и всем вместе идти на вас войною! Знайте же это…
— Война так война! Бой так бой! — закричали более молодые и горячие из собравшихся на вече. — Ишь чем пугать вздумали. Не таких видали… Варягов — и тех прогнали! А варяги не чета вам! Суньтесь только — всех повырежем…
— Не без нас вы и с варягами справились! — возразил кривич, — а вот что я скажу вам, если отвернется от нас ратное счастье, порешили мы обратиться за помощью к ханам хозарским…
Как громом поразила эта весть новгородцев…
— Опять польется кровь славянская! — с горем воскликнули бояре. — Прогневали, видно, Перуна мы, ослепляет он нас! Брат на брата смертным боем идет и чужаков на брата ведет… Страшное дело!
Вдруг в толпе произошло какое-то движение, раздался ропот, многие обнажили головы.
— Что случилось, кто там? — послышалось с вечевого помоста.
— Гостомысл! Гостомысл! — пробежало по вечу.
Действительно, Гостомысл захотел присутствовать на этом последнем в его жизни вече… Дряхлый старец не мог уже идти сам. Ноги давно уже не держали его ветхого тела, он приказал принести его на носилках…
Длинные седые волосы его развевались, руки беспомощно повисли, лицо приняло землистый оттенок, только глаза по-прежнему сияли юношеским блеском.
Окружавшая вечевой помост толпа с почтением расступилась, пропуская носилки.
Носилки с Гостомысл ом поставили на площадку вечевого помоста у самого колокола.
Сразу затихло все кругом.
— Знаю я, что собрались вы толковать о важных делах, — заговорил Гостомысл, — как степенный муж новгородский и посадник старший, пришел и я принять участие в вече… Поведайте мне, о чем говорите…
Гостомыслу передали слова кривичей, передали также и о желании соседних племен примкнуть к ним и вместе идти войною на приильменцев и Новгород.
— Не страшны нам они. Что кривичи? Что меря и остальные? — говорили Гостомыслу. — Они грозят нам хозарскими ханами; не бывать этого… Мы истребим их до единого, не оставим даже и на племя.
Гостомысл в ответ на эти слова покачал головой.
— Слушайте, мужи новгородские, скажу вам правдивое слово. Слушайте вы, старейшины кривичей, и мери, и веси, и дреговичей, всех вас касается это дело. Побьете вы, мужи новгородские и старейшины ильменские, всех их, — кивнул Гостомысл в сторону старейшин соседних племен, — что же из этого? Вспомните, какую кровь вы прольете? Свою же. И кривичи, и другие те же славяне. А разве мало в Новгороде семей, где матери, жены у соседей взяты, разве мало дев приильменских к соседям ушло? Вспомните вы и подумайте, что вы затеяли.
Гробовая тишина стояла кругом.
— Напитается братской кровью славянская земля, — продолжал Гостомысл, — так легче ли будет? Всякий чужеземец, как вот варяги, придет и захватит нас, в рабов обратит.
— Так что же делать? — раздались голоса. — Как поступить, как? Не стало меж нами правды!
— И не будет ее во век, если сами вы не образумитесь. Знаю я, восстал на Ильмене род на род. Не виню я старейшин ни в чем, каждый из них себе и своему роду добра и правды ищет, да в том-то и дело, что у каждого из нас правда своя. Один думает так, а другой — по-другому. И никогда на Ильмене кровь и раздоры не прекратятся, если только во всей земле славянской не будет одной только правды, правды, равной для всех.
— Где же нам искать ее, скажи, Гостомысл? Справедливо ты говоришь, что нужно нам одну только правду, только где она? — заговорили кругом.
— Где? Слушайте, скажу я вам сейчас. Между кем идут раздоры у нас? Между родами. А родича если родич обидит, у кого он правды и суда ищет? У старейшины. И знаю я, что находит он свою правду! Родич на родича смертным боем не идет, а род на род чуть что с мечом поднимается. Отчего так? Оттого все, что не у кого родам в их несогласиях между собой правды искать. Не к кому за судом скорым и милостивым обратиться. Что с семьею бывает без хозяина? Брат с братом враждовать начинает, если старшего не остается, так и у нас на Ильмене. Вот подумайте над моими словами да догадайтесь сами, что мы должны делать.
— Старейшину над старейшинами надо поставить, чтобы суд творил и обидчиков наказывал! — закричало несколько голосов.
— Верно, верно, Гостомысл прав! — раздалось со всех сторон.
— Выберем сейчас же старейшину над старейшинами, пусть он судит нас! — крикнули с нижней ступени.
— Постойте, — остановил их Гостомысл. — Дослушайте, мужи и старейшины. Выберем мы старейшину над старейшинами, и думаете вы, что прекратятся раздоры? Нет, никогда этого не будет, все по-прежнему пойдет. Будет ли кто слушаться выбранного вами же мужа, будет ли кто исполнять его решения? В споре всегда одна сторона недовольна, а кто ее принудит выполнить, что старейшина верховный присудит? Никто… вот и будет недовольных уже две стороны. Одна за то, что ее принудили, а другая за то, что принужденного не исполнили; опять раздоры, опять несогласия… опять кровь польется.
— Так как же нам быть, Гостомысл? Вразуми, научи нас… Мы верим твоей мудрости, скажи, как быть?
Гостомысл приподнялся на носилках.
— Не старейшину надо нам, а князя, слышите, — князя, который бы правил нами, не спрашивая, чего мы хотим и что по-нашему правда, который бы силой заставлял виновников выполнять присужденное, который бы со своей дружиной нас от врагов оборонял, в обиду не давал. Вот что нам надо.
Гостомысл замолчал. Несколько минут и вече хранило гробовое молчание.
— Что же, мужи, прав наш посадник, — заговорили некоторые, — нужен нам всем один князь.
— Вспомним варягов, и не князья они были, а хорошо при них жилось нам! — воскликнул старейшина кривичей. — Знали, где на злого человека управу найти.
— Верно, справедливо! Князя, выберем князя! — заволновалось вече. — Пусть он нами правит, только кого вот?
Все с надеждой обратились к Гостомыслу.
— Кого выбрать? — заговорил он. — Да кого же? Родовые старейшины все здесь равные… выберете одного, другой обидится, не захочет повиноваться ему, да и еще нельзя нам своего выбрать… сейчас же он свой род на первое место поставит и другие роды угнетать начнет. Стерпят ли они? Опять несогласия да раздоры пойдут. Так?
— Так, так! Кто же своему не друг!
— Вот если нельзя своего выбрать, выберите чужого.
— Как чужого? Что ты говоришь, старик, ты из ума выжил! — послышались крики.
— Долго вы меня слушали, дослушайте до конца, — не обращая внимания на шум, продолжал Гостомысл. — Добра вы ищете, добра себе хотите, так слушайте же, где оно! Сами вы решили, что нужен нам князь, только при его единой воле прекратятся раздоры… Сами же вы сознались, что своего князя нельзя выбрать потому, что не будет к нему от родов славянских должного почтения и уважения… Сказал я вам, что нужно избрать чужого… Так вот, есть у меня такой чужой, который в то же время и свой, для всех нас…
— Слушайте, слушайте, что говорит Гостомысл, — послышалось кругом.
Народ столпился еще теснее около помоста, воцарилась тишина.
— Есть за морем, в той стране, откуда приходили не раз к нам гости норманнские, племя россов; оно состоит из выходцев с нашего родного Ильменя, и есть в этом племени три брата витязя, Рюрик, Сигур и Триар; подите к ним, умоляйте их, чтобы пришли они княжить и владеть землями славянскими, творить в них суд милостивый и правый, виновных наказывать, от врагов защищать… Согласятся они, придут к вам — благо всему народу славянскому… — Старик на мгновение остановился и затем продолжал: — Пусть и людей своих возьмут они с собой, не чужие нам россы, Ильмень им родиной был. Вот где добро для всех славянских родов, вот где и правда великая… Послушайте меня, приведите к себе братьев, мир и согласие воцарятся между вами…
Гостомысл умолк и, тяжко дыша, в изнеможении опустился на носилки.
Невообразимый шум поднялся на вече.
— Как, призвать россов, варягов? Давно ли мы сами их прогнали? — кричали одни.
— С варягами лучше жилось, порядок был, — отвечали другие, — что же, что тогда прогнали? Теперь сами зовем…
Вече шумело, но многим, очень многим пришелся по сердцу совет Гостомысла.
— Князя нужно, а призвать чужого — своим не обидно, да и какие нам варяги чужие? Сами от нас счастья искать ушли!..
Такое мнение преобладало…
Наконец, после долгого горячего спора, едва не дошедшего до рукопашной, решение было принято…
Вече согласилась с Гостомыслом… Призвание князей из-за моря, от варягов-россов, решено было окончательно…
— Гостомысл, Гостомысл, — наклонились к нему старейшины, — слышишь ли: народ славянский последует твоему совету!
Гостомысл открыл глаза, радостная улыбка озарила его лицо.
III
А между тем тот, имя которого у всех было на Ильмене на устах, ничего не знал об этом и даже предполагал идти в новый поход на славян…
Когда конунг Старвард прошел с огнем и мечом по стране пиктов, тут же задуман был новый поход на франков… Мало добычи было у викингов, не хотелось им с пустыми руками домой возвращаться, вот и решили они навестить богатых франков…
Весело режут волны морские легкие драхи, паруса полны ветром.
Впереди всех идет драх Рюрика. Радостно на сердце у Рюрика. Идет он добывать славу и лучшие друзья с ним… Вот драх его названого брата, урманского конунга Олофа, с ним и братья Рюрика — Сигур и Триар, там драх названых братьев ярлов Освальда и Деара, а рядом с ним его неразлучный спутник Рулав, с лицом, покрытым бесчисленными шрамами — следами битв…
Неожиданно разразившаяся буря раскидала легкие драхи, и Рюрику удалось высадиться в устье Секван[6] только с небольшим отрядом, к которому потом примкнул маленький отряд ярлов Освальда и Деара.
Викингам жалко было разбитых кораблей, но их вождь весело ободрял товарищей.
— Путь к отступлению отрезан, — говорил Рюрик, — чтобы попасть на родину, мы должны достать новые суда. И мы достанем их, и нагрузим богатой добычей.
— Мало нас! — замечали более осторожные.
— Как мало? Разве варяги считали когда-нибудь своих врагов?.. Тут есть город, и мы, взяв его, укрепимся в нем…
— Так пойдем туда, и все добро будет нашим, — раздались голоса.
Между тем весть о высадке викингов разнеслась уже по всему побережью. На прибрежных высотах запылали костры. Население окрестных деревень торопливо покидало свои жилища.
Около полудня дружина Рюрика вышла на опушку леса, и перед викингами неприступной твердыней оказался укрепленный замок.
Вокруг него, у самого подножия скал, раскинулся утонувший в зелени веселый городок. Он со всех сторон был окружен садами. В центре блестел купол церкви, озаренный яркими лучами полуденного солнца.
В городке, очевидно, знали о времени приближения викингов. Ворота в городской стене были заперты, мост через окружавший их ров поднят, из-за стены доносился протяжный звон — били в набат.
Рюрик оглядел высившуюся перед ним твердыню и пожалел, что не дождался пока соберутся все дружины. Слишком мало было у него воинов для штурма прекрасно укрепленного замка.
Однако медлить было нельзя.
Рюриковы воины были далеки от соображений своего вождя. Перед ними был лакомый кусок — богатая добыча, — следовательно, во что бы то ни стало они должны были завладеть городом. Они знали, что в нем собрались со всех окрестностей жители, снесли сюда свои все богатства и чувствуют себя в полной безопасности за толстыми стенами. Жажда богатой добычи распаляла их.
Рюрик хорошо понимал нетерпение своих дружинников.
— Неравный бой ждет нас, — говорил им Рюрик, — за укрепленной стеной укрылись враги, но что значат стены пред нашей храбростью! Мы возьмем этот замок и сотрем его с лица земли. Все богатства там накоплены для нас, и они должны быть нашими… В бой, друзья! Славная смерть ждет тех, кто должен пасть в сече. Вечную славу разнесут по миру скальды, с гордостью норманнские девы будут вспоминать имена павших храбрецов, светлая Валгалла ждет их. Прочь щиты! Храбрые воины не нуждаются в них… Сами боги защитят тех, кому пожелают сохранить жизнь. Если суждено умереть, то умрем, как следует воинам.
И он первый далеко отбросил от себя щит. Его примеру последовали все остальные. Они были готовы на все, чтобы завладеть богатой добычей.
А заунывный звук набата звучал все сильнее и сильнее…
Вдруг городские ворота распахнулись. Мост опустился. По нему из ворот выехало несколько закованных в железо рыцарей, за ними шли латники; туча стрел зажужжала в воздухе.
Без сомнения в городке заметили малочисленность нападавших, и защитники города рискнули выйти из-за стен. Они не позаботились даже принять меры предосторожности на случай несчастливого для них исхода битвы. Ворота остались открытыми, мост через ров не был поднят. На городских стенах толпились жители, собравшиеся смотреть на битву, как на веселое зрелище.
Рюрик решил воспользоваться легкомыслием врагов. Он тотчас же разделил свою дружину на две части. Одну, большую, он отдал под начальство Рулава и приказал ему ринуться в бой тогда, когда победа будет клониться на сторону неприятеля. С другой, меньшей, частью воинов он бросился на врага.
Защитники города стояли спокойно, ожидая нападения викингов…
С диким, напоминающим рев бури, криком устремились викинги на врагов. Это не был стройный натиск. Как снежная лавина неслись смельчаки на закованных в железо рыцарей, выставивших навстречу свои копья. Жужжали стрелы, звенели мечи. Крики, стоны, звуки рогов — все сливалось между собой.
Франки стойко встретили нападавших. Они знали, что в случае поражения пощады не будет ни им, ни их семьям. Но видя, как мало викингов, они не считали серьезным начинавшегося боя.
Впереди, размахивая своей секирой, бежал Рюрик. Кругом его так и валились с ног люди. Викинги, воодушевленные смелостью своего вождя, не отступая ни на шаг, шли за ним.
Вдруг передние ряды франкских латников расступились и викинги оказались лицом к лицу с отборным отрядом рыцарей.
Сам не замечая того, Рюрик отбился от своих товарищей и был окружен врагами. Несколько копий было направлено уже в него. С усилием взмахнул он своей тяжелой секирой и со всего размаха опустил ее на голову ближайшего рыцаря. Тот опрокинулся назад. Голова его была рассечена надвое вместе с тяжелым шлемом, но в ту же минуту Рюрик почувствовал, как холодная сталь коснулась его груди. Еще миг и она вонзилась бы в него, но вдруг переломленное копье выпало из рук нападавшего воина.
Рюрик увидел около себя испещренное шрамами лицо Рулава.
В тот же самый миг рады франков дрогнули и подались назад. Как ни стойки были защитники городка, а все-таки они не смогли выдержать натиска пришельцев. Да и не много их оставалось на поле брани. Везде виднелись груды тел, стояли на высохшей под лучами солнца земле лужи крови…
Еще один натиск, и франки врассыпную побежали по полю…
Городок остался беззащитным, ворота его были распахнуты…
Рюрик, услыхав победные крики товарищей, пришел в себя.
С победными криками ворвались викинги в город. Одним из первых был на узкой улице несчастного городка ослепленный своим успехом Рюрик. В ожесточении сыпал он своей секирой удары направо и налево. Ненасытная жажда крови овладела им. Он не разбирал куда и на кого падают его удары — женщина или ребенок подвертывались под секиру, — ему было все равно.
Вдруг унылый звук набата раздался совсем близко-близко от него. В тот же момент грустное, протяжное пение донеслось до его слуха. Рюрик невольно поднял голову. Ослепительно яркий свет ударил ему в глаза. Свет этот был настолько резок, что Рюрик невольно прикрыл глаза рукой.
На ступенях церкви, впереди толпы женщин и детей, стоял седой старик в светлой длинной одежде. В одной руке он держал небольшую чашу, другой высоко поднял золотой крест. Лучи солнца горели на нем, отражаясь во все стороны. Фигура Распятого рельефно выделялась. Грустное его лицо как бы с укоризной было обращено в сторону свирепых окровавленных людей, окружавших храм. Прошло несколько мгновений, а Рюрик все еще не мог оторвать глаз от креста. Он стоял, сдерживая рукой напиравших товарищей. Те остановились, видя, что с их вождем творится что-то, не понимая, что с ним случилось.
Лицо старика священника было бесстрастно, только глаза сверкали каким-то вдохновенным нечеловеческим блеском, да губы чуть шевелились, шепча молитву…
«Это Он!.. Он… Распятый Сын неведомого мне Бога!» — пронеслось в голове Рюрика. Рюрик хотел было преодолеть появившееся в нем чувство, приподнял было секиру, чтобы поразить этого слабого, дерзкого старика. Но как раз когда он поднимал секиру, снова блеснул луч солнца и, отразившись на золоте креста, сверкнул прямо ему в лицо, и Рюрик, почувствовав, что рука его не поднимается, сделал шаг назад.
Послышались свирепые крики. Это воины пришли в себя, и их охватило негодование против своего вождя, так позорно, по их мнению, отступившего перед стариком.
— Прочь! — раздались голоса. — Это наша добыча.
Несколько викингов кинулись вперед.
— Убью, кто шаг сделает! — угрожающе закричал Рюрик и взмахнул своей тяжелой секирой.
Он был охвачен внезапным порывом жалости, неизъяснимого сострадания к этой толпе беззащитных женщин и детей.
Толпа воинов, пораженная этим неожиданным поступком вождя, на мгновение остановилась и с изумлением смотрела на него…
Потом викинги ринулись вперед. В тот же миг тяжелая секира Рюрика опустилась. Послышался стон, и чье-то тело тяжело рухнуло на землю.
— Рулава положил, смерть ему! — заревели в толпе. — Изменник, предатель — своих бьет!..
Рюрик увидел около себя ярлов Освальда и Деара. Лица юношей горели восторгом. Они разделяли мнение своего вождя.
— Не с женщинами и не с беспомощными стариками воюем мы, — зазвенели их молодые голоса, — прекратите резню!
— Бегите, бегите! — послышались вдруг тревожные крики. — Рыцари!
Действительно, рыцари успели прийти в себя, построились клином и надвигались на викингов.
Все происшедшее в последние минуты было забыто. Только что грозившие своему вождю смертью викинги снова встали вокруг него, готовясь встретить новую опасность. Закованные в железо защитники городка в грозном молчании подходили все ближе и ближе. На узкой улице завязался ожесточенный бой. Из церкви доносилось пение.
Счастье на этот раз изменило викингам… Не помогли ни храбрость, ни ожесточение, с которыми они защищали свою жизнь. К защитникам городка прибыли подкрепления, и они окружили викингов.
Рюрик бился среди своих товарищей. Он уже не так легко взмахивал своей секирой, все более и более наседали на него враги. Наконец, тяжелый удар меча свалил его с ног. Он рухнул на землю.
Когда Рюрик очнулся, битва уже Кончилась. Потерявшие вождя викинги бросились в беспорядочное бегство. Франки не стали их преследовать. Слишком утомлены они были и ограничились только тем, что пустили вслед беглецам тучу стрел.
В первое мгновение после того, как вернулось к нему сознание, Рюрик не мог дать себе отчета, где он и что с ним. Кругом раздавались стоны раненых. Кто-то наклонился над ним. Рюрик открыл глаза и увидел над собой доброе старческое лицо и горевшие юношеским блеском глаза.
Рюрик узнал его. Это был тот самый священник, который так поразил его своим вдохновенным видом.
— Лежи покойно, сын мой, ты ослабел от потери крови! — услышал Рюрик кроткий голос. — Тебе вредны движения.
Рюрик немного понимал язык франков. Кротость, с которой говорил старик, поразила его.
— Как! Ты ухаживаешь за мной, за мной — твоим врагом?! — с изумлением воскликнул Рюрик. — Ты заботишься о моей жизни, тогда как я приходил убить тебя…
— Господь наш, Иисус Христос, заповедал нам любить своих врагов, — раздался ответ, — а ты теперь не враг мой, а жалкий беспомощный человек, и страдания твои отзываются болью в моем сердце. Дочь моя, — обратился старик к женщине, помогавшей ему ухаживать за ранеными, — принеси этому несчастному воды, я вижу, он мучится жаждой, уста его запеклись.
— Кто ты, старик? — спросил отрывисто Рюрик.
— Я скромный служитель алтаря…
— Ты жрец?
— Если хочешь — да! Я жрец Бога живого, распятого за грехи наши.
— Я слышал про этого Бога, — пробормотал Рюрик. — Он не похож ни на Одина, ни на Перуна. Это Он помог сегодня вам…
— Для Него все одинаковы. Он помогает всем, кто обращается к Нему с верой.
Посланная священником женщина принесла раненому воды. Рюрик жадно приник к чаше и не отрываясь выпил ее до дна.
— Я в плену? — спросил, он.
— Увы, да! Но плен не будет для тебя тяжелым. Ведь мы все обязаны спасением тебе. Если бы ты не остановил своих товарищей, мы все погибли бы под их мечами.
— А мои товарищи?
— Здесь, кроме тебя, еще их несколько человек.
— Старик! Умоляю тебя, отведи меня к ним.
— Ты много потерял крови, сын мой, всякое движение тебе вредно… Твоя жизнь…
— Ах, что моя жизнь! — с отчаянием воскликнул Рюрик и сделал движение, чтобы приподняться. Но силы ему изменили, и он снова тяжело опустился на свое ложе.
— Видишь сам, сын мой, что ты слишком еще слаб! — говорил священник, ласково поддерживая его.
Рюрик уныло молчал. Ему казалось, что эта неудача наложила на него несмываемый ничем позор. Вдруг до него донесся хорошо знакомый ему голос:
— Клянусь Одином, здесь мой Рюрик!
— Рулав, Рулав! — воскликнуть Рюрик и, забывая слабость и боль, поднялся на ноги и, шатаясь пошел туда, откуда слышен был этот голос.
Смутно припоминал он крики: «Рулава положил!» Рюрик понял, что стал убийцей.
— Рулав! Где ты? — с тоскою позвал своего друга Рюрик.
— Сюда, мой конунг, сюда! Спеши ко мне! — отозвался старый норманн, — я вижу, двери Валгаллы уже открыты предо мной… Я хочу умереть на твоих руках!
В углу тускло освещенной комнаты Рюрик увидел своего друга. Рулав лежал на связках соломы. Лицо его было мертвенно бледно. Бесчисленные шрамы еще более выделялись на нем. Он тяжело хрипел.
— Рулав, как это могло случиться! — со слезами в голосе воскликнул Рюрик. — Как у меня поднялась рука на тебя!
— Я сам виноват… Они могли убить тебя. Я кинулся, чтобы защитить тебя, но ты уже опустил секиру… Ты не видел меня… Так суждено.
Голос старика слабел, грудь его высоко вздымалась.
— Прощай, друг, — хрипел Рулав, — прощай, забудь это… Ты будешь спасен… Олоф с твоими братьями не покинут тебя… Будь счастлив и вспоминай старика, любившего тебя, как сына.
— Рулав, Рулав! — шептал Рюрик.
— Ты плачешь, дитя? Зачем? Что эта жизнь? Я умираю счастливым. И там, в Валгалле буду продолжать жизнь… Там ждут меня высшие наслаждения, которые на земле невозможны… Валькирии служат там… Вместе с Ассами я стану пить мед после битв в полях Ассгарда[7], буду есть чудного вепря, и раны мои заживут. Один любит храбрых, и никто не смеет сказать, что старый Рулав был когда-нибудь трусом.
Умирающий закрыл глаза.
— Отойдем, сын мой, — раздался голос священника, — он умирает… Тяжела смерть грешника.
— Смерть тяжела? — вдруг приподнимаясь, воскликнул Рулав. — Ты ошибаешься, старик! Для норманна не страшно умереть!.. Смотри…
Быстрым движением руки сорвал он повязку, хлынула кровь, и Рулав, радостно улыбаясь, запел:
Пора! Иду в чертог Одина,
Я вижу, девы на крыльце!
Скорей встречайте Ассы сына —
Он умер со смехом на лице…
Но закончить песни Рулав не смог. Он упал, тело его содрогнулось несколько раз, на лице его так и осталась радостная улыбка…
IV
Однообразно тянулись для Рюрика дни плена. Одного за другим уводили из темницы его товарищей — уводили, и они больше не возвращались. Какая судьба ждала их за стенами тюрьмы, остававшиеся не знали, но догадывались и с тревогой ожидали решения своей участи. Не смерти боялись они — нет, смерть не страшила этих храбрецов, ужасал их позор рабства.
Наконец в мрачной темнице остались только трое: Рюрик, Освальд и Деар. Они угрюмо ждали своей очереди, но эта очередь не наступала. Вероятно, в городке помнили, что эти трое людей спасли беззащитную толпу и храм. Поэтому их и не трогали. О них даже как будто забыли. Только один старик священник навещал пленников. Он подолгу беседовал с ними о своем Боге, рассказывал им о Его земной жизни, об Его учении. Варяги внимательно слушали эти совершенно новые для них слова любви и всепрощения. Беседы эти производили особенно сильное впечатление на молодых, впечатлительных ярлов.
— Ах, если бы мы только тогда были там, — шептали молодые люди, — мы бы заступились за Него… Мы не позволили бы распять Его…
Однажды священник пришел расстроенный.
— Дети мои, — дрожащим голосом заговорил он, — мы должны расстаться…
— Что же? Мы готовы умереть! — твердо отвечал Рюрик.
— Нет, вы не умрете… Городской совет решил оставить вас заложниками, так как стало известно, что на наш город готовится новое нападение норманнов, поэтому вы будете переведены отсюда в замок и я уже не смогу навещать вас. Я успел уже полюбить вас… Вы мне стали дороги…
— Спасибо, отец, спасибо тебе! — с чувством сказал Рюрик. — И мы полюбили тебя.
— Дети мои, просветитесь светом истины! Креститесь…
— Нет, это невозможно! Этого никогда не будет, — раздался в ответ голос Рюрика, — мы любим твоего Бога, но и своим Одину и Ассам останемся верны.
— Но почему?
— Подумай сам, как бы ты назвал человека, который отказался бы от Иисуса? Разве не стал бы ты его презирать?
Священник опустил голову.
— Придет время, и вы просветитесь, — грустно сказал он.
Но пленных не успели перевести из городской тюрьмы…
У города появился Олоф с Сигурдом и Триаром. Теперь викингов было много. Победа была полная. Ожесточившиеся воины никому не давали пощады, ворвавшись в городок. Везде пылал огонь…
Два дня хозяйничали свирепые викинги. Камня на камне не осталось в городке. С огромной добычей возвратились викинги в свои родимые фиорды. А там уже были получены вести об изгнании варягов из Приильменья.
Узнал об этом Рюрик и, посоветовавшись с королем Биорном, своим тестем, решил объявить новый поход на славян, чтобы захватить и Приднепровье, и весь конец великого пути «из варяг в греки».
Слишком памятна была всем удача первого похода.
Новая гроза собиралась над славянами…
Между тем на Ильмене в Новгороде состоялось уже вече, на котором принят был совет мудрого Гостомысла…
Рюрик почти закончил приготовления к новому походу на славянские земли.
— Ты опять уходишь от меня, мой милый, — говорила Эфанда супругу.
— Мы должны наказать дерзких… Они забылись и пусть понесут за это расплату, — отвечал Рюрик.
— Я не удерживаю тебя… Но знай, что я буду томиться ожиданием; ты еще так недавно вернулся от берегов Британии.
— Мужчина должен вести жизнь воина… Но что это? Посмотри, какие-то ладьи подходят к нашим берегам…
Рюрик и Эфанда находились на крыльце своего дома, с него прекрасно был виден залив. Драхи викингов с убранными парусами мирно стояли в гавани. Подходившие ладьи совсем не походили на драхи викингов: они были неуклюжи и неповоротливы, паруса на них совсем были не похожи на паруса здешних судов.
Сердце Рюрика забилось: он узнал очертания ильменских ладей…
Ладьи наконец пристали к берегу, из них высадились люди.
Рюрик видел, как растерянно оглядывались приезжие среди незнакомой им толпы.
— Посмотри, они идут сюда! — воскликнула Эфанда.
Рюрик терялся в догадках, не зная, как объяснить появление своих соплеменников.
— Рюрик, с Ильменя пришли послы, ищут тебя, — сказал появившийся Олоф, — они говорят, что пришли по важному делу и хотят тебя видеть!
— Пусть войдут, — сказал Рюрик.
Через несколько минут слуги ввели богато одетых послов, почтительно приветствовавших братьев и Олофа.
— Кто вы и что вам нужно? — спросил Рюрик.
— Мы посланники родов, живущих на Ильмене, а с нами вместе старейшины кривичей, веси, мери, чуди и дреговичей, — заговорил старший из послов. — С великим важным делом присланы мы к тебе и твоим братьям, всем народом славянским; пришли мы и не уйдем, пока не согласишься ты исполнить нашей просьбы; хочешь, на коленях будем молить тебя?
— В чем ваша просьба? — спросил Рюрик.
— Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… Восстал на Ильмене род на род, и не стало между нами правды… Придите вы, братья, к нам княжить и владеть нами!..
— Как, что вы говорите? — удивился Рюрик.
— Мы говорим то, что приказал нам сказать тебе весь народ славянский… Отец наш Гостомысл перед смертью взял с нас клятву, что призовем мы тебя и твоих братьев, отдадим тебе и власть и суд, добровольно покоримся тебе, только дай нам правду, прекрати зло и междоусобия между нами. Будь нам всем единым правителем и согласись княжить у нас… Молим тебя!
Послы опустились на колени.
Все бывшие около Рюрика и сам он поражены были их предложением —.так оно было неожиданно.
— Действительно, с важным делом явились вы, мужи славянские, — сказал наконец Рюрик. — Сразу такие дела не решаются… Пойдите в дом мой, отдохните с пути, утолите свой голод и жажду, а потом мы поговорим еще об этом.
Он отпустил послов.
— Привет тебе, конунг славянский! — радостно воскликнул Олоф, обнимая своего названого брата. — Я радуюсь за тебя! Никто из скандинавов не удостаивался подобной чести, все дрожали при одном имени норманнов, а тут нашлись люди, которые сами зовут нас к себе княжить и владеть ими. Еще раз приветствую тебя, славный конунг!
— Погоди, Олоф, я никак не могу собраться с мыслями, не могу прийти в себя, — отвечал Рюрик. — Прежде всего я должен уведомить Биорна.
Старому конунгу было известно, зачем явились к Рюрику послы славян.
Доброй, ласковой улыбкой встретил Он супруга своей любимой дочери.
— Скажу тебе прямо, о мой Рюрик, — заговорил старик, когда вождь варягов попросил его совета, — жаль мне расстаться с тобой и Эфандой, но ты должен принять предложение послов… Как ты ни храбр, как ни славно твое имя, а среди скандинавов ты все-таки чужой, пришелец, вспомни это… Никогда не стать тебе конунгом на суше, а жизнь на море вовсе не благоприятствует семейной жизни. Да и тесно стало в Скандинавии. Все чаще и чаще приходят неурожайные годы, и Ассы не принимают наших жертв… И теперь уже с большим неудовольствием поглядывают на пришельцев. Кто поручится, что не возьмутся они за оружие и не прогонят варяго-россов? Еще вот что. Второй поход готовился на Ильмень для того, чтобы завладеть началом и концом пути в Византию. То, что готовились взять мы мечом, через тебя возьмем мирно, имя твое дважды будет славно и как имя воина, и как имя правителя…
С волнением слушал Рюрик слова старого Биорна.
Он понимал, что они справедливы… Он решил принять предложение славянских послов…
V
С большим нетерпением ожидал весь Ильмень возвращения своих послов из далекой Скандинавии. Что они скажут, какой ответ принесут они. Спасение от неурядиц или еще более ожесточенные междоусобия? Родовые старейшины не выходили из Новгорода, ожидая там возвращения послов.
Новгород тоже волновался, но чувства, вызывавшие в нем эти волнения, были совсем не те, что в родах.
Понимал народ новгородский, что с прибытием единого правителя всех родов приильменских — конец его вольности. Должен будет он подчиниться иной воле, придется каждому в Новгороде склонять свою гордую голову пред властью пришельца…
Однако новгородцы видели, что не смогут они идти против всех, не охладить необычайное воодушевление, охватившее весь народ приильменский.
— Беда нам всем будет! — шушукались в Новгороде притихшие вечевики. — Ведь князь единый не то, что посадник выборный.
— Известное дело не то! Его, коли не люб, не ссадишь…
— Нажили мы на свою голову!
— Да, теперь уже ничего не поделаешь, призвали, так терпи…
Но недовольных все-таки было меньшинство.
Устали и новгородцы от постоянных кровопролитных распрей, да и у всех еще живы были в памяти слова Гостомысла. Он жил в сердцах народа, все наизусть знали его пророческие слова, помнили клятву, произнесенную у одра умирающего и не решались преступить ее…
В томительном ожидании прошло много дней. Неизвестность томила и новгородцев, и старейшин, и даже родичей, то и дело наведывавших в Новгород, ждавших вестей из далекой Скандинавии.
Наконец пришли эти желанные вести.
Громко звонил в Новгороде вечевой колокол, собирая на этот раз не одну новгородскую вольницу, а весь народ приильменский на совет о делах важных, касающихся избрания правителя над своей обширной страной.
Молчаливые, мрачные сошлись вокруг помоста вечевики. Всем казалось, что даже сам колокол звучал каким-то грусть наводящим заунывным звоном, а не прежним веселым, радостным…
После Гостомысла никого не хотели иметь новгородцы своим посадником, по крайней мере до тех пор, пока жива еще память об усопшем мудреце. Поэтому вечевой помост заняли находившиеся в Новгороде старшие и степенные бояре, посланные соседних племен — старейшины родов и концевые и пятинные старосты.
— О чем речь-то пойдет на вече? — послышались вопросы из толпы.
— Если послы вернулись, пусть рассказывают!
— Да, верно, пусть рассказывают, как на самом деле было.
— Мужи и люди новгородские, — громко заговорил старший из бояр. — действительно, пришел посланец от старейшин наших и будет вести речь к вам от имени тех, кого послали вы к варяго-россам.
— Слушаем! Слушаем! — раздалось со всех сторон.
Бояре и старейшины расступились, пропуская вперед величавого старика, одного из бывших в посольстве славян к варяго-росским князьям.
— Слушайте, мужи новгородские и людины, слушайте и запоминайте слова мои, — заговорил он зычным, твердым голосом: — По указанию мудрого посадника Гостомысла и по воле вече, пошли мы за Нево к племени варяго-росскому, к трем князьям, Рюрику, Синеусу и Трувору. Труден наш путь был по бурному Нево и опасным фиордам, но Перун хранил нас от всех бед в пути и напастей. Невредимыми достигли мы стран, откуда не раз приходили к нам «гости», и везде принимали нас с великою честью. Зла не видали мы ни на пути, ни в городах прибрежных, волос не упал с нашей головы!
Вече замерло в ожидании, что скажут дальше послы.
— И нашли мы по слову Гостомысла трех князей варяго-росских. Знаете вы их всех, были они здесь в наших местах, когда войною на нас шли. Нашли мы их и низко-низко поклонились им.
— Ну, зачем же низко! — крикнул один из вечевиков.
— Так повелело нам вече, — возразил ему посланец и продолжал: — Чувства, которые испытали мы тогда, словами нельзя передать. Грозным, могучим, но и милостивым показался нам этот великий воин. Нет у нас на Ильмене таких. Высок он ростом и строен станом. Белы, как первый снег, его одежды и, как солнечный луч, блестит рукоять его меча. Осанка Рюрика величественна, высоко он носит свою голову, и твердая воля видна в его взгляде. Счастлив будет народ приильменский под его рукой, получит он правду свою, и в правах сокрушены будут все виновники бед наших.
— Так говори же, согласились ли братья княжить и владеть нами! — загремело вече.
— Послы умолили Рюрика, он стал нашим князем и скоро будет среди нас со своими дружинами. Готовьтесь, роды ильменские, встретить своего повелителя — князя, носителя правды, защитника угнетенных и грозного судью всех.
Посланец замолчал, молчало и вече. Все были готовы выслушать это известие, все чувствовали, что так и должно быть, но вместе с тем каждому вдруг стало жалко утрачиваемой вольности. До этой минуты каждый и на Ильмене, и в соседних племенах, был сам себе господин и другой воли, кроме своей, и знать не хотел.
Теперь, с призванием князя, все это рушилось. Вечевики понимали, что воля, которой они так гордились, так дорожили, уходит от них. Князь ведь не то, что старейшина, выборный староста или посадник. Он шутить с собой, прекословить себе не позволит, чуть что, прикажет дружине своей расправиться с ослушником. Не послушались добром, силой заставят.
Но это продолжалось недолго. Помянули былую волю, пожалели ее, да поздно уже.
— Слушайте, люди новгородские и приильменские! — зычно закричал посланец, заглушая своим голосом гомон толпы. — Слушайте, что приказывает вам князь ваш, готовьтесь исполнить волю его. Будет отныне защита у вас надежная, если враг нападет на дома ваши, прогонит его княжеская дружина; да только вот что: нужно князю дружину свою, кровь за вас и за пожитки ваши пролить готовую, и поить, и кормить, и оружие давать ей, а потому должны вы от избытков ваших, от мехов, от улова рыбного, от сбора с полей, отделить десятую часть и принести князю вашему. Слушайте и исполняйте это.
— Что же, можно десятую часть отдать, только пусть защищает нас, творит нам суд и милость! — загремело вече.
— Это первый приказ князя вами избранного, а второй таков будет. Приказывает вам Рюрик: его в отличие от всех других князей родовых именовать великим князем, отдавать ему всегда почет и зла на него не мыслить, а кто ослушается, того постигнет гнев его. Пусть на вечные времена будет для вас великий князь наш, что солнце на небе. Как на солнце, глаза не щуря, смотреть вы не можете, так и на князя вашего взоров злых не подымайте. А теперь разойдитесь по домам и весям вашим, расскажите обо всем, что здесь слышали, в родах ваших, готовьтесь встретить великого князя своего с молодой княгиней и на поклон к ним с дарами явиться.
Посланец поклонился вечу и спустился с помоста.
— Что же, это ничего! Не тяжело, если десятую часть только, — говорили вечевики, расходясь в разные стороны.
— Вестимо, ничего! Вот как варяги были, так все целиком отбирали да еще сверх того требовали.
— А насчет того, как величать его, так нам все едино.
— Еще бы! Только бы справедлив да милостив был?
Томительное ожидание закончилось. Все знали теперь, что их ждет впереди, знали и были вполне спокойны за будущее. Да и побаивались они уже теперь этого избранного ими же великого князя. Известно им было, что не один он идет в земли приильменские, что сопровождает его отважная дружина, которая не даст в обиду своего вождя. Тяжел меч норманнский — по опыту знали это на Ильмене, а потому и решили в родах встретить своего избранника с великими почестями.
Весь Ильмень заговорил о Рюрике, об его жене молодой, о братьях его Синеусе и Труворе, но никто, никто не вспоминал, что он когда-то оставил эти места, гонимый и презираемый всеми.
Родовые старейшины только и толковали со своими родичами, что про нового князя; они восхваляли его доблести, его мужество, его красоту…
— Только бы богов он наших не трогал, Перуна не обижал, — толковали в родах.
— Не тронет! Сам ему поклоняться будет!
— То-то! А нет, так мы за своих богов вступимся и опять за море прогоним!
Вспоминали, что, пока он был в земле славянской, не смели обижать народ норманны, и тяготы начались только после того, как ушел Рюрик со своими дружинами за море.
С нетерпением ждали своего владыку ильменские славяне.
Тяжело было покидать Рюрику свою вторую родину.
Эти угрюмые скалы, вечно бушующее море, низко повисшие тучи стали дороги его сердцу.
Все кругом, и Биорн, и его старые соратники, и ярлы, радовались внезапному обороту дела и предсказывали Рюрику блестящее будущее. Для них важно было, что Ильменем будет теперь править свой.
Больше всех восторгался впечатлительный Олоф.
— О мой конунг, — восклицал он, — ты должен торопиться со своим отправлением! Твой народ ждет тебя.
— Мой народ! — грустно улыбался в ответ Рюрик. — Ты не знаешь, Олоф, этого народа… Правда, он добр и храбр, но и свободолюбив… Всякая власть для него то же, что путы никогда не знавшему седока коню…
— Ну, мы сумеем оседлать его, — смеялся Олоф. — Посмотри на своих варягов! Они тебе преданы, каждый готов отдать за тебя жизнь… А ты боишься этих дикарей?
— Я никого не боюсь!
— Верю этому! Знаю, что сердце твое не знает страха, но ты должен спешить туда, на берега Ильменя.
Вместе с Рюриком отправлялся на Ильмень и Олоф, решившийся также покинуть свою угрюмую родину. Синеус и Трувор, как назвали братьев избранника славян послы, шли вместе с ним. Много ярлов, которым тесно было среди гранитных скал своей родины, также примкнули к Рюрику. Освальд и Деар, ставшие после похода на франков неразлучными, были в числе сопровождавших Рюрика ярлов.
Рюрик понимал всю трудность задачи, выполнение которой он на себя принял. Понимал он также, что только страх пред вооруженной силой может содержать в повиновении народ, не знавший ничьей воли, кроме собственной. Поэтому он медлил с отправлением на берега Ильменя, собирая надежную дружину. На варяго-россов, большинство которых составляли выходцы из земель славянских, он вполне мог надеяться. Кровных норманнов Рюрик старался не допускать в свою дружину, понимая, что их постоянно будет тянуть в родимые фиорды, и на Ильмене они всегда будут чувствовать себя чужими…
Были у Рюрика и другие замыслы.
Пусть кругом говорят, что при его посредстве Ильмень войдет в состав Скандинавии, что земли славянские сольются с землями суровых норманнов. Нет, не бывать этому! Если угодно богам было поставить Рюрика во главе могущественного народа, то вовсе не для того, чтобы подчинить этот народ угрюмому северу. Когда удастся Рюрику соединить племена славянские, сплотить их между собой единой властью, единой правдой, тоща этот народ еще поспорит с севером.
Подобные мысли о самостоятельности, о независимости от Скандинавии все больше и больше овладевали Рюриком, и Эфанда с тревогой замечала печать грусти на его лице.
Подолгу беседовал перед отправлением Рюрик со старым Биорном.
— Будь справедлив прежде всего, — говорил тот своему любимцу, — помни: ничто так, как справедливость, не привлекает сердца народа к правителю. Все должны быть равны перед судом твоим: и сильный, и слабый, и богатый, и бедный, и могучий старейшина, и ничтожный родич. Будешь поступать так, приобретешь себе любовь народную… Укрощай гнев свой, вспомни, что поют саги о герое Гарольде Гарфагере, который прежде чем принимать решение, давал всегда успокоиться своему сердцу, — так поступай и ты, но больше всего старайся, чтобы исполнялось каждое твое слово, чтобы каждый твой приговор приводился в исполнение; дай почувствовать подвластным тебе, что есть над ними высшая воля, которой нельзя противиться. Береги свою дружину и, пока не укрепишься в землях славянских, никуда не ходи в походы. Постоянно принимай в дружину свою славянских юношей; пусть они братаются с варягами, чем больше их будет около тебя, тем прочнее укрепишься ты в земле своей!
Рюрик внимательно слушал своего названого отца.
Наконец назначено было отбытие варяго-россов на Ильмень.
Горько было расставаться Эфанде со старым отцом, с родимой страной, где прошло ее детство, где впервые познала она сладкое чувство любви, но тягость разлуки с родиной скрашивалась для Эфанды сознанием того, что не расстанется она больше со своим Рюриком, не уйдет он от нее в опасный поход.
С великими почестями отправил старый Биорн варяго-россов на Ильмень.
Быстро плывут ладьи знакомой уже дорогой через Нево. Сами грозные боги, казалось, покровительствуют избраннику славян. Тихо бурное озеро. Едва заметная рябь покрывает его поверхность, а между тем паруса ладей полны попутного ветра.
Вот темной массой чернеет слева мрачный скалистый остров, покрытый густым лесом. Это Валамо-мо, приют жрецов жестокого крови жаждущего Велеса. Никого не видать на острове, только над прибрежным лесом высоким столбом клубится черный дым — приносят, верно, жрецы мрачному божеству свои жертвы.
Рюриком овладело было желание пристать к этим угрюмым скалам и узнать от жрецов, занимавшихся гаданиями и предсказыванием будущего, что ждет его впереди.
— Милый, зачем нам знать грядущее! — нежно склоняя свою русую голову на плечо супруга, сказала Эфанда, когда Рюрик поделился с ней своим намерением. — Зачем нам пытать богов? Разве наше грядущее не в наших руках? Разве сама судьба не избрала тебе путь, по которому ты должен идти, уверенный в благоволении к тебе небожителей?
— Ты права, Эфанда! — воскликнул Рюрик. — Мы сами властелины своего будущего!
Еще несколько дней пути, и Рюрик со своей дружиной вступил в пределы своей страны — той страны, которую он за много лет тому назад оставил изгнанником.
Не доходя: до ильменских порогов, Рюрик отдал приказание причалить к берегу.
Он понимал важность этого места. Отсюда начинался тяжелый волок. Никто из проходящих со стороны Новгорода или с Нево, не мог миновать его, и Рюрик решил воспользоваться этим. В несколько дней срубил он здесь город, который назвал в честь веселого славянского божества, Ладогой.
Оставив в Ладоге небольшую дружину, Рюрик с остальными пошел к Новгороду.
Волнуется приильменский край, ожидая своего избранника. Пришла наконец весть, о том, когда прибудет великий князь Рюрик в Новгород.
Еще надеялись на Ильмене, что все, может быть, пойдет по-старому, что разговоры все эти так, пустые, поговорят-поговорят да и бросят — не будет никакого князя, не узнает народ приильменский чужой воли…
В пределах земли славянской уже он, плывут ладьи по старому, седому Волхову.
В тот день, когда должен был прибыть Рюрик, Новгород был необыкновенно оживлен. Со всего Ильменя собрались сюда славяне вслед за своими родовыми старейшинами. Кипят концы новгородские; все в праздничных одеждах.
За три дня до прибытия в Новгород Рюрика пришла сюда часть его дружины. Пришла и прежде всего заняла укрепленную часть города. Одни в Новгороде и остались, другие же отправились на островок, где старый город был. Согнали туда людей великое множество, и тотчас же закипела там работа. Быстро «рубили город». Со всех сторон ограда крепкая появилась, внутри ее великолепный шатер был раскинут, и узнал тогда народ приильменский, что будет жить его избранник не в Новгороде, а на старом городище. Здесь он будет править суд свой, отсюда будет и дружины посылать для наказания непокорных.
— И зачем ему на старое городище, когда и в Новгороде хорошо? — удивлялись в народе.
Когда показались паруса ладей, в великое волнение пришел весь народ. Никто не знал, как встречать князя, как величать его. Впрочем, старейшины придумали.
Они на своих ладьях выехали навстречу Рюрику и остановились верстах в двух от Новгорода, вниз по течению Волхова.
Разубранная драгоценными тканями ладья Рюрика тихо скользила по Волхову. Паруса были спущены, шли на веслах. На корме, на самом возвышенном месте ладьи, на троне, разукрашенном причудливой резьбой, одетый в блестящие доспехи, восседал князь рядом со своей супругой.
Взгляд его был строг и добр в то же время, осанка величественна. Позади трона правителя стояли, опершись на копья и секиры, названый брат Рюрика, Олоф, рядом с ним видны были Синеус и Трувор, Аскольд и Дир.
— Привет тебе, князь наш великий! — пронеслось над низкими берегами Волхова. — Привет тебе, здравствуй на многие, многие лета, надежа наша…
Искренно было это приветствие, неподделен был восторг народа. От всей души называл он своего нового вождя «надежей», справедливо ожидая от него незыблемой правды.
Рюрик милостиво кивал головой в ответ на радостные крики народа, заполнившего волховские берега.
Около самого Новгорода ладью Рюрика окружили ладьи со старейшинами всех приильменских родов.
— Бьем тебе челом, князь наш, свободным вечем избранный! — начал старейший по летам. — Пусть хранит тебя Перун на многие лета! От лица всего народа славянского приветствуем мы и тебя, и жену твою! Сделай нам милость: явись на вече, покажи лицо народу твоему и прими от нас смиренные дары наши!..
— Благодарю тебя, старик, — громко проговорил Рюрик, — принимаю за истину я речь твою и верю, что через тебя говорит со мной весь народ… Буду я сейчас на вече вашем и приму дары, вами приготовленные!
Тем временем несколько ладей с вооруженными дружинниками обогнали ладью Рюрика и пристали к пологому берегу Волхова, откуда можно было войти прямо в Новгород. Легко поднялись они в гору, расталкивая толпившийся народ. Сначала это не понравилось новгородцам, но вид закованных в железо варягов успокоил чересчур вспыльчивых…
Наконец наступил самый торжественный миг…
Первый русский князь сошел на ставшую ему снова родную землю.
— Родная страна, — воскликнул он, — приветствую тебя! Снова вступаю я на родимую землю… Не прежним изгнанником прихожу я к тебе, а полновластным властелином твоего народа и верным твоим сыном… О, всемогущие боги! Примите мою клятву, как некогда принимали вы другую… Клянусь возвысить ее на славу векам… и служить буду ей насколько сил моих хватит… Не будет неправды при мне в родах славянских, и засияет в них правда ярче солнца… Горе тем, кто осмелится обидеть тебя, — есть отныне у тебя защитник… — А теперь на вече! — громко сказал Рюрик.
А вокруг, как гул морских волн, неслись восторженные крики:
— Привет тебе, надежа наша, князь наш великий!..
Прибытие князя, его первое появление пред народом, его обращение к вечу — обращение гордое, надменное, какого вечевики и вообразить себе не могли, — произвели сильное впечатление на народ приильменский и в особенности на новгородцев.
Они до последней минуты думали, что князь будет для Новгорода тем же, чем были до тех пор его посадники.
— Да он на вече-то и внимания не обращает, как будто и нет его совсем, — толковали и в самом Новгороде, и в родах.
— Верно, что знать его не хочет!
Но и это вскоре обратилось в пользу Рюрика.
— Одно слово — князь, самодержавный, кого призывали мы и кого нужно было нам. С ним много шутить не будешь! — стали отвечать на замечания о надменности князя пред вечем.
— А на вече-то? Ведь он один на помосте стоял.
— Верно, что один, у самого колокола!
— Наши старейшины на самой нижней ступени сбились и голосу подать не смели…
— Где тут подать! Головой кивнул бы на виновного, и как не бывало его на свете белом!
— На то он и князь самодержавный! Никто ему перечить не смеет!
Этим заканчивались обыкновенно все разговоры о новом князе. Новгородцы, а за ними и остальные ильменские славяне прониклись мыслью о неизбежной покорности единоличной власти, а так как это, по мнению большинства, могло вести только к общему благу, то особого неудовольствия в народе не было…
Но наибольшее впечатление произвел поклон Рюрика собравшимся, а затем и то, что произошло после этого поклона…
В пояс поклонился князь своему народу.
— Роды приильменские, — сказал он, — к вам обращаюсь я со своей речью… Добровольно, без всякого понуждения избрали вы меня своим князем, обещаю я послужить на пользу вам, но знать вы должны, что ни с кем никогда отныне, ни я, ни преемники мои не разделят данной вами же власти… Только единой властью силен будет народ славянский, только в ней одной его могущество, поколебать которое ничто не может… Да исчезнет с приходом моим рознь между вами, и да будете вы все, как один, а один — как все… Сплоченные, будете вы расти и усиливаться на свою славу, во веки веков…
— Что он говорит-то такое, как это все что один?
— Что же, и в родах наших старшего не будет?
— Вот это совсем непорядок! — загалдело вече.
— Хотим жить по-старому, как отцы и деды наши жили!
— Князь над старейшинами только! Пусть их судит, а мы по-прежнему… К нему только на суд идти будем.
— Пусть нас на войну водит да от врагов со своей дружиной обороняет, вот его дело…
— А в роды мы его не пустим!
— Не по нашему — так и ссадим… Не таких выпроваживали.
— Сам Гостомысл нас уважал!..
Вече забурлило… Может быть, это была просто попытка крикунов заявить о себе, как это бывало раньше при посадниках, может быть, и на самом деле вечевикам захотелось показать, что и они не последние спицы в колеснице, что они заставят князя разделить свою власть с вечем.
Рюрик, заслышав угрожающий гул голосов, выпрямился во весь рост, чело его нахмурилось, в глазах засверкал гнев.
Он властно протянул перед собой руку и указал на толпу…
В тот же миг сотня вооруженных дружинников бросились туда, куда указал им вождь. Бряцая оружием, врезались они в толпу. Натиск их был совершенно неожиданным. Вечевики растерялись и пропустили их к тем, кто громче других выкрикивал угрозы князю. В одно мгновение крикуны были перевязаны и подведены к помосту, где их ожидал Рюрик.
Их было около десяти.
— Чего вы хотите? Чего вам надо? — возвысив голос, спросил Рюрик. — Или вы не желаете подчиняться моей власти?
— Ничего, батюшка князь, так мы это, спроста, — нашел в себе силы наконец проговорить один из них.
— Чего им! Известно чего! — загудело вече. — Думают они, что как прежде горланить можно… Теперь ведь князь, а не посадник…
— Так слушайте же вы все! — крикнул Рюрик. Прошлому более нет возврата… Не будет своевольства в земле славянской — не допущу я до этого; сами вы меня выбрали, сами пожелали иметь меня своим князем, так и знайте теперь, что нет в народе славянском другой воли, кроме моей.
— Истинно так, батюшка князь, — снова загудело вече, — и нам всем эти буяны надоели… Они-то всегда и смуту затевали, благо горло у них широкое… Накажи их в пример другим.
— Ишь, сразу смуту затевать начали, — неслось со всех сторон, — поучи их, батюшка князь, поучи, чтобы и вперед не поваживались.
Рюрик снова сделал величественный жест рукой, и вече разом смолкло.
— Слушайте вы!.. Должен наказать я примерно этих людей, но хочу я с милости начать свое правление, чтобы знали прежде всего, что милостив князь ваш. На этот раз отпускаю я этих людей, дарую им жизнь, хотя они заслуживают смерти! Пусть идут они в роды свои и возвестят там о новом князе своем, пусть скажут они, что отныне всякий, осмеливающийся с осуждением выступить против князя своего, лютой смерти будет предан, — а теперь я докончу то, что говорить вам начал… Нет и не будет отныне на Ильмене родов, каждый и все должны одним законом управляться, одной воле покорными быть, а поэтому приказываю я называть все роды, что окрест по ильменским берегам живут, одним именем — Русью… Нет более родов приильменских, есть одна на Ильмене Русь, как есть на Руси одна только правда и милость — моя великокняжеская… Так помните это навсегда…
Вече смущенно молчало. Старики хмуро переглядывались друг с другом. Приказание князя произвело на них удручающее впечатление.
— Что же, Русь так Русь, это все едино, — раздались сперва робкие, неуверенные восклицания.
— А и в самом деле, будем Русью, если так князь наш батюшка хочет!
— Только бы правда одна на Руси была!
— Вестимо, так!
Крики эти были прерваны появлением около помоста нескольких старейшин. Это были почтенные старики, убеленные сединами. Они смотрели на князя гордо и смело.
Рюрик величавым взором глядел на них в ожидании того, какую они речь поведут.
— Как сказал ты, батюшка князь, — заговорил, поклонившись князю в пояс, самый старый из них, — так пусть и будет… Видим мы, что ты действительно пользы желаешь народу славянскому и положишь конец неурядицам нашим. Ты один сумеешь сдержать нашу вольницу, верим мы этому, верим и надеемся, что хорошее будущее ждет народ приильменский, чувствуем и верим мы, что и защитишь ты беззащитных от напастей вражеских, и правого оправишь, и виновного покараешь… А потому и кланяемся мы тебе, клятву даем быть тебе верными, беспрекословными слугами, идти за тобой всюду, куда поведешь ты нас… Сами, своей волей, своим выбором свободным призвали мы тебя, так теперь не от добра же нам добра искать… Что здесь мы говорим, то и в родах наших думают; итак, прими ты привет наш, князь великий, бьем тебе челом; княжи и владей нами со всем родом твоим во веки веков.
Лицо Рюрика прояснилось при этих словах.
— Добро говорите вы, старейшины, — сказал он, — и речь ваша мне приятна, вижу я, что искренни речи ваши, а потому пусть и от меня примет народ мой поклон приветливый…
Князь низко поклонился вечу.
— А теперь пойдем принесем жертвы. Перуну и веселым пиром отпразднуем прибытие мое, — заключил Рюрик.
VI
Сразу же почувствовал народ славянский, что стало легче дышать на Ильмене…
Точно другое солнце взошло над великим озером славянским… Взошло — и озарило все своим благодатным живительным светом…
Князь с супругой своей и ближайшими людьми поселился на старом городище. Здесь быстро срубили крепостцу, обвели весь небольшой остров стенами, а для княжьей семьи и близких людей возвели хоромы.
Всякий, имевший нужду, — будь то простой родич, старейшина или боярин, — свободно допускался к князю, и каждый уходил удовлетворенный, довольный… Для всех находилось у Рюрика и слово ласковое, и взор приветливый.
Были, конечно, на Ильмене и недовольные. Рюрик старался быть по возможности справедливым ко всем; но в споре, в тяжбе одна из сторон даже и вполне справедливым решением оставалась недовольна. Так уже всегда бывает…
Вздумал было какой-то род не подчиниться княжьему приговору по тяжбе, не в его пользу кончившейся. Вздумал и отказался выдать обидчика из числа своих же родичей.
— Что с нами поделает! Мы сами за себя постоять сумеем. Пусть-ка попробует заставить нас! — говорили в непокорном роду.
Посланцы князя были оскорблены, а тут обиженный снова ударил князю челом.
— Коли ты не справишься, за меня не заступишься, так мой род сам управу найдет, — говорил челобитчик.
Положение было затруднительное. Не удовлетворить обиженного — значило снова дать возникнуть на Ильмене разным неурядицам, но Рюрик быстро нашел выход.
Он решил пожертвовать одним непокорным родом, чтобы спасти остальные от ужасов нового междоусобия.
Послан был князем сильный отряд, отданы были приказания наказать, как можно строже, непокорных.
Во главе отряда послан был брат великого князя — Трувор.
Трувор медлить не любил. Как снег на голову явился отряд в непокорное селение; прежде чем родичи успели вооружиться и дать отпор, их хижины уже запылали…
Кое-кто из мужчин кинулся было на дружинников, но тех было много, вооружены они были прекрасно, — и они подавили сопротивление…
Не удалось спастись и тем, кто попытался укрыться в окрестных лесах. Трувор послал за ними погоню. Всех настигли; всех истребили княжеские дружинники, никому они пощады не дали.
Так был приведен в исполнение княжеский приговор.
Этот пример подействовал.
Увидали в родах, как тяжко карает князь непокорных, и никто уже более не осмеливался противиться его приговорам. Поняли родичи, что и в самом деле единая правда воцарилась на Руси, и волей-неволей приходилось ей подчиняться…
Впрочем, все этим были довольны… Ясно увидали все, что и слабому есть на кого надеяться, есть у кого на сильного защиты искать…
Сила на Ильмене перестала быть правом…
Знал обо всех толках и Рюрик, знал и радовался. Понимал он, что доволен им и его правдой народ славянский.
Но, однако, нашлись и недовольные.
Однажды Рюрику сообщили, что к нему идет большое посольство от кривичей, веси, мери и дреговичей.
Слух оказался верным: посольство явилось и принесло князю обильные дары. Рюрик встретил его ласково и милостиво.
— Бьем тебе челом, княже великий! — повели свою речь послы, когда Рюрик допустил их к себе.
— Буду вас слушать, — ответил князь, — смело говорите все, чего ищете, и уверены будьте, что поступлю с вами по справедливости… Неправды ищете — вас покараю, за правдой пришли — за вас заступлюсь.
— Правды ищем мы, княже, твоей правды, за ней и пришли к тебе…
— В чем же ваше дело?
— Слушай нас, князь! От лица племен наших говорим мы с тобой… Забыл ты нас, все с одними ильменцами занят… а не одни они на Руси твоей…
— Знаю, что не одни они… Знаю и о вас… Только чего вы от меня хотите?..
— Когда уговорил новгородцев Гостомысл послать послов к тебе, и наши старейшины вместе с ильменцами клятву тебе давали… и наши старейшины вместе с их старейшинами на поклон к тебе ходили, стало быть, и нам ты князь, а нет у нас твоей единой правды… Прежние смуты творятся в родах наших, а ты далеко от нас, некому виновных покарать, некому и суда между нами творить… Бьем тебе челом, — дай и нам твою правду!..
Рюрик на несколько минут задумался. Не удовлетворить посланцев четырех могучих племен, оставить их без «княжеской правды» было опасно. Если бы эти племена возмутились, они легко увлекли бы за собой еще не вполне успокоившихся ильменцев.
— Вижу теперь, в чем у вас дело, — заговорил наконец князь, — вижу, что и на самом деле вы правды ищете, только вот как быть с вами, не знаю…
— Думай за нас, надежа наша… слезно молим тебя! — кланялись послы.
— Вот я и думаю… Сам бы я к вам пошел, да не могу я жить среди вас… лучше вы ко мне приходите…
— Далеко к тебе, княже, и не посмеем мы беспокоить тебя из-за всякой малости…
— И это верно вы говорите! Согласен с вами… Чувствую я, что должен дать вам правду, но как я вам дам ее, об этом узнаете после… А теперь покуда подите отдохните с дороги и ждите моего решения…
Князь приказал радушно принять и угостить послов, что и было исполнено… Старого меду для послов не жалели. Они опоражнивали кубок за кубком, славя при этом князя.
А пока пировали послы, в советной княжеской собрались вокруг Рюрика: его названый брат Олоф, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир и другие ближние советники. Думали они глубокую думу, как им быть с делом посланцев, какую им правду дать…
— Вот что я тебе скажу, мой Рюрик, — говорил Олоф, — и знаю я, что ты примешь совет мой… Одни ли кривичи, одни ли весь, меря, дреговичи под твоей властью? Вспомни ты, что есть, кроме них, еще и другие племена…
— Я — понимаю, что хочешь сказать ты, мой Олоф, знаю, есть еще поляне, дулебы, древляне, но те не клялись мне в верности — и не ищут моей правды…
— Так надо заставить их искать ее, — пылко воскликнул норманн, — пусть наши ярлы Аскольд и Дир идут к ним и покорят их под власть твою…
— Но лучше ты сам, Олоф! — воскликнул Дир.
— Я — нет! Я останусь с Рюриком, так как дал клятву никогда не разлучаться с ним… А вы, ярлы, такой клятвы не давали… Идите и исполните это важное дело…
Долго говорили о предложении Олофа, и наконец решено было, что пойдут к полянам Аскольд и Дир, займут Киев и объявят все приднепровские славянские племена во власти великого князя русского Рюрика.
Подумали, как дать правду и кривичам с весью, мерью и дреговичами.
На другой день призвал послов к себе Рюрик.
— Исполню я желание ваше, — сказал он им, — дам я вам свою правду! Сами понимаете, нельзя мне самому постоянно быть среди вас, так вот и посылаю я к вам братьев своих Синеуса и Трувора… Синеус пусть сядет в Изборске, а Трувор в Белоозере… И будут они править вами именем моим. Если же ими в чем будете недовольны, тогда мне на них челом ударите…
Послы остались довольны таким ответом князя.
И вскоре с Ильменя отправились две сильных варяжских дружины. Одна из них сопровождала Синеуса и Трувора к кривичам, другая же с Аскольдом и Диром пошла на берега Днепра покорять под власть великого русского князя новые славянские племена.
Однако не все испытания закончились для Приильменья…
Вадим, сын Володислава не умер на поде битвы. Он, обессилев от ран, лишь лишился чувств. Обморок был так силен, что подошедшие к нему варяги приняли его за мертвого.
Когда Вадим очнулся, то увидел себя в хижине болгарского кудесника Мала… Словно малого ребенка, нес он Вадима до берега Ильменя, где у него спрятан был легкий челнок.
Мал, легко управляя веслом, гнал челнок через озеро к дремучему лесу, где ютилась его хижина.
— Зачем я спасаю его? — тихо бормотал старик, — какая сила заставляет меня делать то, что я теперь делаю? На что еще нужна его жизнь высшим существам, управляющим всем в этом мире? Судьба бережет его… Для чего?
Долго был Вадим между жизнью и смертью. Но крепкая натура наконец взяла свое и одолела недуг. Мало-помалу Вадим стал приходить в себя.
Мал без устали ухаживал за ним.
— Вставай, вставай! — говорил он, когда Вадим немного окреп, — собери свои силы, тебе предстоит далекий путь!
— Путь, но куда? Я хочу остаться здесь, старик, я хочу умереть на родимых берегах…
— Нельзя! Здесь жизнь твоя подвергается опасности!
— Какой? Разве не все еще миновало для меня! Разве еще новые удары готовит для меня судьба? Умоляю тебя, скажи мне еще раз, что ждет меня в грядущем? Молю тебя…
Мал усмехнулся и загадочно покачал головой.
— Пожалуй, я могу сказать тебе это! — отвечал он.
— О, скорее, не томи меня!
— Мне не надо даже спрашивать судьбу, чтобы ответить тебе на этот вопрос. Все ясно и так… В грядущем ждет тебя то же самое, что ждет и всех других…
— Но что?
— Смерть!
Ответ был прост, но на Вадима он произвел ужасное впечатление. Со стоном опрокинулся он на свое ложе, бешенство отразилось, на его лице.
— Или ты хочешь-быть вечным? — спросил, заметив его волнение, Мал, — напрасно: на земле все смертно!
— Но скажи мне, неужели я погибну от руки заклятого моего врага?
Старик снова покачал головой.
— Нет, высшие существа не судили тебе этого! Твой враг будет неповинен в твоей смерти!
Вздох облегчения вырвался из груди Вадима.
— О, тогда я не страшусь умереть! — произнес он, — тогда я уверен, что найду случай отплатить врагу за все и насладиться его предсмертными мучениями.
— Не надейся на это! Не забывай, что я уже сказал тебе. Твой враг — любимец судьбы, и судьба свято будет хранить его от всех несчастий. Но хватит говорить об этом… Помни, ты должен уйти отсюда, потому что жизнь твоя здесь не в безопасности…
Едва поправился Вадим и сейчас же ушел на Днепр, где и оставался до тех пор, пока туда не прибыли со своими дружинами Аскольд и Дир…
Опять появились ненавистные враги, и Вадим решил вернуться в Приильменье. Он слышал, что вече призвало из-за моря какого-то Рюрика с двумя братьями на княжение, но кто это был — он и не подозревал.
Пришел он как раз в то время, когда ильменская вольница воспрянула духом… Тяжела показалась вольнице власть княжеская, и вспомнили о Вадиме.
— Эх, когда бы был Вадим! — говорили в родах, — справились бы мы с князем…
— Только Вадим против него и мог бы пойти!
— Немало бы народу за ним последовало!
— Воскресла бы вольность славянская!
Оказавшись в родимых местах, Вадим решил пока никому не объявлять о своем возвращении, а разузнать, кто такой Рюрик, какое положение занял он, как велика его охрана и как можно было бы вести с ним борьбу…
Однажды, одолеваемый мрачными думами, Вадим на легком челноке подплыл к Рюрикову городищу и заметил, что около княжеских хором стояли толпы людей, и по Волхову у берега островка зачалены были челноки и ладьи. Среди них одна особенно выделялась своим роскошным убранством.
— Здесь кого-то ждут? — спросил Вадим у старика, сидевшего на корме лодки, к которой подошел он на своем челноке.
— Князя нашего ждем, — последовал ответ, — в Новгород на вече он отправляется пред отъездом своим к кривичам, так вот мы и собрались приветствовать его.
Вадим остался ждать появления князя. И вот из ворот городка, окруженный отрядом дружинников, выходил тот, кого он считал своим заклятым врагом…
Кровь ударила в голову Вадима…
А Рюрик, не подозревая, что его кровный враг так близко, садился в свою ладью, Плохие вести принесли ему из земли кривичей. Неожиданно умер в Изборске брат его Синеус, и кривичи звали к себе князя, опасаясь, что, оставшись без правителя, они снова станут жертвой своих родовых раздоров…
Рюрик решил не медлить и отправился в путь, объявив о своем отъезде новгородскому вечу.
VII
«Вадим вернулся» — эта весть с быстротой молнии пронеслась по всему Ильменю.
Этого известия было вполне достаточно, чтобы поселить надежду в сердцах недовольных…
— Будет дело мечам! Сумеет он отстоять страну родную! — говорили в приильменских; селениях.
— Много за ним пойдет народу! Храбрый он вождь!
— Свой природный, не чужой!
— Только бы Новгород подался, в родах удальцы найдутся.
— Ладно ли только! Ведь снова польется кровь, — пытались вразумить крикунов более благоразумные.
— Польется в последний раз… Прогоним Рюрика и возьмем себе князем Вадима! Выберем его, как того выбрали.
— И он нам правду даст!
— Да какую еще правду-то, — свою, а не варяжскую…
Заволновался, зашумел Ильмень, зазвенели мечи в родах славянских.
И время для этого было как нельзя более удобное. Князь уехал с дружинами своими к кривичам. Горе нежданно подкралось к Рюрику. Узнал он, что умер почти одновременно с братом Синеусом и другой его брат — Трувор; волей-неволей пришлось князю покинуть Ильмень…
Отправившись в далекий путь, Рюрик совершил ошибку, взяв с собой и своего друга, который бы мог его заменить в его отсутствие, — Олофа.
Во главе оставшейся небольшой дружины был поставлен храбрый, но малоопытный Руар. По его мнению, все было спокойно на Ильмене, опасаться было нечего, а потому Руар с дружиной после отбытия князя повел довольно беспечный образ жизни.
А Вадим между тем делал свое дело.
Один, без дружины, являлся он в роды и повсюду говорил так убедительно, что не только молодежь, но и старики заслушивались.
Заслушивались и вспоминали прежнее…
Как прежде-то жилось привольно! Каждый сам себе старший был и знать ничего не хотел, а теперь вот прислушивайся к тому, что на Рюриковом городище скажут…
Поэтому-то и находили себе отклик и сочувствие в сердцах славянских пылкие речи Вадима.
— Веди нас! Все за тобой пойдем! — слышались восторженные крики.
— Будь нам князем, дай нам правду не варяжскую, а родную, ильменскую!
Вадим, конечно, знал цену этим крикам. Понимал он, что, свергнув одного князя, ильменцы не задумаются прогнать и другого, но какое ему было до этого дело?
А на Рюриковом городище шли беспечные пиры. Руар позабыл, что он не на родных скандинавских берегах, а среди буйного, не успокоенного еще народа.
Эфанда больше сознавала опасность положения, чем беспечный воин. До нее дошли уже слухи, что на Ильмене далеко не все покойно…
— Мутит всех Вадим! Снова на Ильмень вернулся, проклятый! — передавали Эфанде. — Как бы какого греха не вышло, ты бы князю-батюшке весточку послала.
Эфанда помнила рассказы своего супруга, помнила, какую роль играл Вадим в судьбе Рюрика, и поняла, что опасность действительно существует…
Она пробовала говорить Руару, но тот в ответ только рукой махнул…
— Да разве посмеют они? — говорил он в ответ на все доводы княгини, — узнал я их довольно! Трусы они и больше ничего!.. Чуть что — пятерых наших воинов достаточно, чтобы весь Ильмень с лица земли стереть!
Вадим был настолько дерзок, что явился даже в Новгород и ударил в вечевой колокол.
В Новгороде, конечно, знали об его появлении, поняли, зачем он и вече собирает. Горожане были всегда более благоразумны, чем обитатели берегов старого славянского озера, а потому хотя и явились на вече, но явились с опаской, в небольшом количестве.
Самому Новгороду новое правление доставляло такие выгоды, о которых прежде новгородцы мечтать не могли. Прежде всего благодаря сильной дружине Рюрика и прекратившейся неурядице отовсюду стали собираться в Новгород люди торговые. Приходили часто и норманнские гости, теперь уже не опасавшиеся вероломного нападения. Происходивший при этом обмен товаров был очень выгоден новгородцам, а потому они с большим неудовольствием узнали о возвращении Вадима.
Да и, кроме того, новгородцы понимали, что сила все-таки на стороне их князя.
Дружина Рюрика не уменьшилась, а, напротив того, возросла; благоразумных людей, сочувствовавших князю, было много, и люди эти смотрели на затею Вадима как на новую попытку завести распри…
Поэтому и мало собралось новгородцев на собранное Вадимом вече. Пришли только отчаянные крикуны, которым любы были смуты да распри и которым терять было нечего…
Но Вадим появился не один в Новгороде; вместе с ним пришло много его единомышленников, готовых теперь следовать за ним, куда бы он их ни повел.
Все эти люди были очень плохо вооружены, не дисциплинированны, не под силу им была борьба с варяжскими дружинами. Но Вадиму и не нужен был успех, он по-прежнему жаждал только одного — отомстить своему врагу…
Он заговорил с новгородцами так, как прежде говорили с ними с вечевого помоста: вкрадчиво, униженно, с поклонами. Это понравилось, но особого впечатления не произвело… Новгородцы начали уже отвыкать от таких речей и привыкли к другим, более твердым, более решительным.
Среди благоразумных все-таки нашлись и такие, на которых не действовали никакие доводы. Поэтому в Новгороде Вадим все-таки имел некоторый успех. Число его приверженцев увеличивалось. Стоило подняться Новгороду, за ним пошли бы и другие…
На Рюриково городище немедленно пришли вести обо всем происходящем в Новгороде.
Теперь заволновался и беспечный Руар, но было уже поздно…
Рюрик ничего не знал о том, что происходило на Ильмене. Сам он был далек от всяких подозрений и спокойно устраивал дела кривичей, приведенные в беспорядок смертью Синеуса. У веси и мери все было хорошо, и кончина Трувора не вызвала среди них никаких волнений.
Сам Рюрик был очень огорчен кончиной братьев. Теперь у него оставался один Олоф.
Как ни удачно начал свое правление Рюрик, но было нечто, что мучило и тревожило его. Эфанда была бездетна, и в будущем некому было передать начатого великого дела объединения всех славян… Некому, кроме Олофа…
Поэтому-то Рюрик и не хотел отпускать от себя названого своего брата. Молодой норманн знал мысли своего князя и готов был принять на себя трудное дело правления.
Весть о возникшей на Ильмене смуте как громом поразила Рюрика и Олофа.
Эфанда потеряла всякую надежду на благоразумие Руара и решила отправить гонца к своему супругу.
Снова пришлось Рюрику услышать о Вадиме.
— Вадим, Вадим! Опять он на моей дороге! — воскликнул Рюрик, получив известие от Эфанды.
Рюрик и Олоф поспешно собрали дружину. Они даже взяли с собой тех, кто должен был бы оставаться с наместниками князя.
Вадима окружала многочисленная дружина, главным образом молодежь и недовольные князем.
Бывший старейшина ликовал.
Он не сомневался, что теперь выполнит задуманное.
— Прогоним князя, не бывать над нами ничьей воли, кроме нашей! — кричали сторонники бывшего старейшины.
— Пусть Вадим будет нашим князем, его хотим!
Но целью Вадима не был Новгород, а Рюриково городище. Там была Эфанда, ставшая предметом его мечтаний. Никто среди мятежников и не подозревал затаенных мыслей своего вождя. Для всех он являлся поборником прежних вольностей. За ним шли не только те, кому терять было нечего, но и те, кто помнил старый порядок и дорожил им…
Лишь только собралось достаточное количество людей, Вадим решил начать мятеж.
— Чего мы будем ждать, братья, — говорил он, — пойдем и прежде всего разорим гнездо хищного сокола, не оставим там камня на камне, тоща уже легко будет докончить остальное.
— Идем, идем, мы с тобой.
Руар понял теперь, что приходилось уже думать не о том, чтобы подавить восстание, а о том, как бы сохранить свою жизнь и продержался до прибытия дружин с князем во главе.
Рюриково городище было хорошо укрепленной крепостью, и взять ее трудно было, но вольница Вадима была многочисленна и воодушевлена жаждой норманнской крови.
Долго медлить Вадим не любил. Он окружил со всех сторон Рюриково городище. Руар, Эфанда и все варяги были отрезаны от Новгорода, где они могли бы искать защиты.
Новгород не примыкал к мятежникам, но и не шел против их. По крайней мере он и не подумал помочь осажденным. Если бы победителем оказался Вадим, тогда новгородцы перешли бы на его сторону; если же сила оказалась бы на стороне князя, то новгородцы оказались бы ни в чем пред ним невиновны…
Таким образом, осажденным неоткуда было ждать помощи…
Положение их было тяжелое. Съестных припасов было очень мало, и нечего было думать о том, чтобы отсидеться за крепкими стенами городища. Да и осаждающие не ждали. Вадим понимал, что борьба с княжескими дружинами ему не под силу, и торопился кончить дело до прибытия Рюрика.
Темной ночью повел он своих сторонников на приступ. Один за другим падали защитники крепости. С несколькими самыми отчаянными из своих людей ворвался Вадим в княжеские хоромы. Там, окруженная толпой беззащитных женщин и детей, была Эфанда. Она готова была умереть. Смерть не пугала ее. Вадим кинулся к ней, схватил несчастную женщину и выбежал с ней из княжеских хором.
Предчувствие чего-то ужасного не оставляло Рюрика во все время на обратном пути. Как он жалел теперь, что не оставил на Ильмене Олофа.
Совсем уже близко от Новгорода, узнал он о дерзком нападении Вадима на его городище.
Некогда было раздумывать о том: виноваты или не виноваты новгородцы в мятеже.
Появление князя с дружиной привело в ужас мятежников. С громкими криками кинулись они было к Волхову, ища на его волнах себе спасения, но подоспели ладьи с остальной дружиной князя. Никому не было дано пощады, всех истребили ожесточенные дружинники. Как раненый лев, Рюрик искал Эфанду… Искал и не находил…
Наконец от одного из мятежников удалось узнать, что Вадим с лишившейся чувств княгинею на руках переправился через Волховец и на лихом коне умчался по направлению к дремучему бору.
— Он увез ее к Малу, — воскликнул Олоф, — там живет этот проклятый чаровник! Скорей туда.
Рюрик и Олоф вихрем помчались туда, где надеялись найти Эфанду.
Олоф не ошибся. Вадим действительно увез княгиню к Малу. Там он рассчитывал быть в полной безопасности.
Мал как будто ждал его.
— Видишь ты, старик, — сказал ему Вадим, — судьба еще не совсем оставила меня. Победа на моей стороне, и в моих руках то, что заставит моего врага смириться предо мной.
— Да, ты быстро идешь к своему концу!..
— Скажи — к моей мести! — захохотал Вадим и наклонился над Эфандой.
Но та как будто ждала этого и быстро отскочила в сторону.
— Прочь от меня, презренный убийца! — воскликнула она, — погляди, на тебе кровь беззащитных женщин и детей… Будь ты проклят!
— Пусть так! Но все-таки я тобой отомщу врагу…
— Никогда!
Он не успел удержать руки Эфанды, и она ударила кинжалом себя в Грудь.
— Я в самом деле проклят! — дико закричал Вадим, — судьба и тут помешала моей мести… Проклят, проклят! — говорил он. — О боги, я хочу смерти.
— Ты зовешь смерть, сейчас она придет к тебе, — прохрипел над ухом безумца Мал, — слышишь?..
Конский топот раздался совсем близко.
— Что это? — с ужасом спросил Вадим.
— Это орел спешит на помощь к своей орлице, — отвечал Мал. — Готовься, настало твое время, сейчас ты умрешь.
— Да, да, я умру, но умру не от его руки! — исступленно закричал Вадим и, схватив кинжал, которым ранила себя Эфанда, взмахнул им.
В это мгновение двое всадников вихрем влетели на поляну. Это были Рюрик и Олоф.
— Вот она! — закричал Рюрик и, забыв о Вадиме, кинулся к Эфанде.
— А ты не уйдешь теперь от меня, презренный убийца! — бросился с поднятым мечом Олоф на мятежного старейшину.
— Поздно! — крикнул тот и что было силы ударил себя кинжалом — Ты опоздал, проклятый варяг, я умираю не от чужой руки…
— Собаке собачья смерть! — закричал Олоф.
— Все-таки он умер, как храбрый, — возразил Мал, — но вместе с ним кончено и мое дело! Высшие существа связали его судьбу с моей судьбой… Он умер, теперь и я могу отдохнуть. Прощай, Вадим! Воля судьбы свершилась.
Мал наклонился над телом Вадима и нежно поцеловал его. Потом он поднял голову и с радостной улыбкой устремил свой взор на небо.
— Да, да, сладкий миг наступает… И для меня все кончается здесь… Как хороша смерть, как отрадна после стольких лет!.. Все кончено, — прошептал Мал и опустился на землю рядом с Вадимом.
Когда Олоф подошел к ним, оба они уже были мертвы.
Рана Эфанды оказалась неопасной. Молодая княгиня пришла в себя и открыла глаза.
Быстро устроены были носилки, на которые положили раненую, и все тронулись из леса.
Перед уходом Рюрик подошел к телу своего врага и долго-долго вглядывался в него.
— Оба умерли, и пусть они гниют здесь, — сказал Олоф, — пусть их тела станут добычей воронов.
— Нет, Вадим был храбр, — ответил Рюрик и крикнул своим дружинникам: — Зарыть их там, где они лежат…
После смерти Вадима подавить восстание не представляло никакого труда, и спокойствие воцарилось на берегах великого славянского озера…
I
Приильменских славян постигла беда: точно волны морские по песчаной отмели разлились дружины скандинавские по земле славянской. Запылали ярким полымем селения. Где проходили скандинавы, там уже и следа жизни не оставалось — все стирали они с лица земли… Много было среди скандинавских дружин славянских варягов, шедших теперь с огнем и мечем на родину свою. Знали они ее леса и дубравы и по таким дебрям, где, казалось, не было проходу ни конному, ни пешему, теперь проходили целые отряды. Напрасно прятались в леса жители выжженных селений, напрасно закапывали они в землю все свои богатства — все находили скандинавы. Гневу богов приписывали славяне успехи чужеземцев, не подозревая, что главная причина этих успехов заключалась в тех славянских выходцах, прекрасно знавших Приильменье, которые шли вместе со скандинавами, да еще в розни, что царила на Ильмене, не только между отдельными племенами, но даже и родами.
Ни один старшина с берегов Ильменя не хотел покориться другому, каждый хотел быть старшим; не было и тени согласия, и последствием этого были постоянные поражения. Норманнские дружины были хорошо организованы, да и вооружение у скандинавов было гораздо лучше славянского.
Было и еще одно обстоятельство, которое способствовало успеху набега варягов: вел их не кто иной, как Избор.
На берегу Ильменя никто и не вспоминал о нем… Да и кто бы мог подумать, что во главе варяжских дружин стоит изгнанник, отвергнутый родиной…
Избор не терял в Скандинавии даром времени. В Упсале он радушно был принят королем Биорком и скоро сумел показать себя таким храбрецом, что его имя с уважением стало произноситься в фиордах. Мало того, выходцы из славянщины, поселившиеся на полуострове Рослангене и называвшиеся варяго-россами, признали его своим вождем. Избор стал по положению своему равным всем конунгам Скандинавии, а когда престарелый Биорк выдал за него дочь свою Эфанду, многие думали, что он будет наследником конунга.
Но не того жаждал Избор.
Он не забыл своей клятвы и лишь только упрочил свое положение, поднял норманнов и варягов в поход на Приильменье.
Быстро достигли победоносные варяжские дружины Ильменя. Пал под их натиском Новгород. Овладев им, рассыпались варяги по берегам великого озера, грабя прибрежные селения и выжигая их.
Вадим, ставший после смерти отца старейшиной, храбро защищался, но не смог долго держаться под натиском северных дружин.
День быстро близился к вечеру. Красные облака стояли на небе. Густой дым столбом поднимался над тем местом, где еще так недавно было цветущее селение наследника Володислава… С горстью последних защитников бьется против варягов Вадим. Отчаянная храбрость его вызывает удивление врагов. Спасения нет и быть не может — нечего и дорожить собою. Но силы оставляют Вадима… Смутно, словно сквозь дымку тумана, видит Вадим, как взмахнул тяжелой палицей над его головой гигант варяг… Тупая боль разлилась от головы по всему телу… Вадим зашатался и с глухим стоном рухнул на груду мертвых тел.
И в этот последний свой миг он услышал победный клич врагов и как один из них говорит:
— Здесь, конунг, лежит последний из сопротивлявшихся нам славян… Вот он!
Вадим приоткрывает, на мгновение глаза и видит, что варяг наклоняется, чтобы взглянуть на него, и узнает Набора..
— Мал, ты был прав! — чуть слышно шепчет Вадим.
Избор тоже узнал Вадима… Грустный, печальный возвратился он в свой шатер…
— Вот и исполнил я клятву! — произносит он. — Ужасна месть отвергнувшей меня родине, но отчего так тяжело на сердце?..
Имя его прославляется скальдами. У него новое отечество, у него в Скандинавии семья. С ним вместе в походе брат его жены Олоф, конунг Урманский, один из храбрейших викингов Скандинавии, здесь его братья Сигур и Триар, которых послал к нему Гостомысл, как только они подросли.
Он видит свою родную страну в море огня, родная кровь — кровь его братьев — льется рекой… Он привел сюда толпы свирепых чужеземцев, он пролил потоки родной крови… все это он, он…
Угрызения совести жестоко мучили Избора…
А кругом гремели победные кличи норманнов, торжествовавших свою победу над Приильменьем…
Вдруг под сень шатра с веселым смехом вбежал Олоф Урманский.
— Поздравляю, поздравляю тебя, наш славный вождь! — громко воскликнул он. — Теперь, когда наши храбрецы сломили отчаянное сопротивление последних славянских дружин, славу твою скальды разнесут по всему миру…
Тревожные думы не мучили Олофа. Ведь он чужеземец в этой несчастной стране. Ее беды ему совершенно чужды. Победа доставила ему только славу… Чего же более желать удалому викингу!..
— Перестань грустить, вождь, — говорил он, обнимая Избора, — я сообщу тебе весть, которая наполнит радостью твое сердце…
— Весть? Какую? — спросил Избор, грустно улыбаясь.
— Ты не раз говорил в фиордах, что хочешь переменить свое имя. Так вот теперь и это твое желание исполнилось!
— Нет, Олоф, не говори так, не терзай моего сердца… Если я и приобрел новое имя, то это имя полно позора, это имя предателя…
Олоф с изумлением смотрел на своего друга.
— Не могу понять, почему ты считаешь себя предателем… — пробормотал он.
— Разве не я привел вас на ту землю, которая была моей родиной?
— Ах, вот что! Ну, забудь об этом… Кто знает, может быть, для блага этой страны привели нас сюда светлые Ассы… Храбр твой народ, но дик он… Но хватит об этом.
Хочешь знать, как зовут тебя побежденные, как произносится среди них твое имя? Рюрик!
— Что? — воскликнул Избор, — Рюрик… Не может быть!
— Да, да, — подтвердил Олоф. — «Ваш вождь хищным соколом налетел на Ильмень», — говорят пленные. Вот тебе и новое имя! Доволен ли ты, вождь?
— Рюрик… сокол… ведунья… — словно в забытье шептал Избор. — Неужели исполняется предсказание? Я стал соколом…
— Ты непременно должен принять это имя! — сказал Олоф, — помни, что ты добыл его на полях битв, что сами побеждённые так называют тебя…
— Так и будет! — пылко воскликнул предводитель варягов, — все кончено! Велика и всесильна воля богов!.. Нет более на белом свете Избора! Я Рюрик! Так и зови меня, Олоф, так пусть отныне зовут меня всё мои храбрые товарищи.
Преобразившийся, с пылающим лицом вышел он, сопровождаемый Олофом, из шатра…
— Да здравствует наш храбрый Рюрик! — пронесся вокруг восторженный крик.
Не за одной добычей пришли варяги на Ильмень. Они смотрели на приильменские земли как на начало своего великого пути «из варяг в греки» и полагали, что если начало этого пути будет в их руках, то и выход в Понт Эвксинский, Черное или Русское море будет также свободен для них, а стало быть, Византия со всеми ее сказочными богатствами также будет для них всегда доступна.
Таким образом, пришельцы старались укрепиться на Волхове и на Ильмене.
Но и между варягами, в особенности между варягами славянского происхождения, царила рознь, такая же, как и между славянами. Все Приильменье было во власти варяжских дружин, но варяги не заботились об упрочении власти, а спешили пойти скорее на далекую Византию. Но многих тянуло и домой, в дорогие сердцу шхеры и фиорды Скандинавии…
Только Рюрик если и не был против этого, то все-таки думал иначе.
— Нельзя нам выпустить из рук то, что мы приобрели мечом, — говорил он, посоветовавшись с другими начальниками, дружин. — Подумайте сами: из Нево по Волхову идут наши ладьи в далекую Византию, а если мы оставим эту страну, не удержав ее в руках своих, то окрепнут роды славянские и не будут пропускать наших дружин за Ильмень…
— Правда, правда, — послышались голоса.
— Пусть некоторые из нас с дружинами останутся в землях приильменских, одни в Новгороде, другие по Ильменю, а третьи пусть сбирают дань с племен окрестных. Обложим мы племена и роды славянские данью тяжелой, чтобы знали, что есть над ними власть и не осмеливались бы выйти у нас из повиновения…
Так и было решено.
Впрочем, Рюрик поступил так по совету новгородского посадника Гостомысла.
«Пусть узнают, каково ярмо иноплеменника, — думал посадник, — прижмут их варяги, поймут тогда, что сила в крепкой власти, которая все в порядке держала бы, от врагов защищала и суд правый творила».
— Я знаю своих удальцов, — предупредил Гостомысла Рюрик, — не утерпят они, будут двойную да тройную дань собирать, затяготят они роды славянские…
Гостомысл в ответ хитро улыбался.
— К их же пользе это будет, — говорил он.
Лишь только главные силы скандинавов ушли с Ильменя, оставшиеся вожди дружин почувствовали себя полными хозяевами покоренной страны.
— Гостомысл! Ты раскаиваешься теперь в том, что просил меня наложить дань на славян? — спрашивал Рюрик.
— Нет, раскаиваться не в чем… Каждая беда хорошая наука для будущего. Пусть усилится еще более ярмо рабства над ними и тогда… тогда я, может быть, умру, достигнув для своего народа того, о чем мечтал всю жизнь…
Тяжело и постыдно было для не знавших над собой ничьего господства славян иго чужеземцев…
Гнет варягов становился все тяжелее и тяжелее… Изнывали под ним славяне… Все больше и больше выбирали с них дани пришельцы, били смертным боем непокорных, не разбирая при этом ни правых, ни виноватых.
И вот зашумела, заволновалась, наконец, вся страна приильменская. Поднялась, как один человек, зазвенели мечи, огласили ее стоны раненых и умирающих, осветило зарево пожаров…
Горе врагам…
Как ни отчаянно храбры были пришельцы, но мало их было, не по силам им было противиться пробудившемуся народу славянскому…
Гонят пришельцев славяне из всех мест и местечек, где осели они, жгут их крепостцы, в полон никого не берут — всем чужеземцам одно наказание — лютая смерть…
Недолго продолжался неравный бой. Варяги толпами побежали за Нево.
А оттуда им помощи никакой не могли дать.
Рюрик, возвратившись к своей Эфанде, недолго оставался под родной кровлей…
Не любили засиживаться дома скандинавские мужи. Сладки чары любви, отрадна прелесть домашнего очага, но едва прозвучал по фиордам призывный рог, со всех сторон стали собираться люди…
Конунг Старвард созывал дружины для набега на страну пиктов, где царствовал Этельред, его давнишний противник.
Как ни хотелось Рюрику побыть с молодой женой, не мог он отказаться от участия в набеге.
Поднял он свои варяго-росские дружины, покинул Эфанду и во главе своих воинов явился к Старварду…
Ни слезинки не проронила Эфанда, провожая супруга в поход, но если бы кто мог заглянуть в ее сердце, то увидел бы, что оно разрывалось на части от горя… Скандинавские женщины умели владеть собою, и Эфанда ничем не выдала своей печали.
Только когда скрылись на горизонте белые паруса отплывших драхов, тяжело вздохнула она и на ее голубых, как весеннее небо, глазах, заблестели слезинки…
II
Освободился народ славянский от чужеземного ига, но горький опыт не научил его ничему, и лишь только на Ильмене не осталось ни одного варяга, все там пошло по-старому.
Снова начались раздоры… Даже Новгорода перестали бояться роды славянские.
— Что нам Новгород! — толковали на Ильмене, — засел на истоке и важничает…
— Не таких видали! На что уж грозны варяги, и тех не испугались, а то — Новгород!
— Эх, сложил Вадим буйную голову… Будь он с нами, показали бы мы себя Новгороду!..
Когда более благоразумные спрашивали крикунов, чем им так досадил Новгород, те с важностью отвечали:
— Не по старине живет! Больно богатеет… Это он на Ильмень и варягов-то приманил!
С удивлением смотрели на приильменцев наезжавшие по торговым делам в Новгород кривичи и люди из веси и мери. Они, стряхнув с себя чужеземное иго, не ссорились между собой и жили тихо и покойно.
— Из-за чего у вас на Ильмене такие пошли раздоры? — спрашивали они у новгородских мужей.
— Побыли с варягами, — отвечали те, — посмотрели на них да от них озорству и научились… Что теперь и делать — не знаем…
— Страшные дела на Ильмене творятся… Стыдно молвить: при варягах куда лучше да и спокойнее жилось…
— Да, если так пойдет, — слышалось другое мнение, — снова придут к нам варяги или какие-нибудь другие чужеземцы; верьте слову, голыми руками нас перехватают…
Никого, кроме своих, на беспредельных пространствах земли славянской не было, не с кем было силой помериться, и вот, за недостатком чужих, роды бились друг с другом.
Наконец, мало показалось им приильменья. Стали нападать на соседних кривичей, весь, мерю да чудь. Те, как могли, отражали эти нападения… Кровь лилась рекой.
Но так не могло долго продолжаться…
После долгих советов между собой отправились в Новгород старейшины от кривичей, веси, мери. К ним присоединились и дреговичи.
Не суда, не управы отправились искать они; знали все, что и Новгород бессилен. Если не ратной силы, так совета ждали они от новгородцев.
Издавна так уже повелось. Так и теперь, в последний раз, решили поступить соседние племена.
Узнав, за каким делом пришли в Новгород послы кривичей, веси и мери, явились туда и старейшины приильменских родов.
Почти все они были почтенные старцы, явно видевшие, к каким печальным последствиям ведут постоянные раздоры родичей. Но что они могли поделать с буйной, вышедшей из повиновения молодежью?..
Новгород, несмотря на свое бессилие, в их глазах пользовался прежним влиянием, да, кроме того, в нем жил еще тот, кого уважали все без исключения приильменские и соседние с ними славяне — старец Гостомысл.
Недовольны были новгородцы своим посадником и давно уже зрело среди них недовольство. Им казалось, что умный посадник слишком много забрал себе воли, когда еще не был так дряхл, соединил власть в одних своих руках. Не в их обычаях было лишиться каких бы то ни было своих прав. Мужи новгородские отлично сознавали значение Новгорода в северном славянском союзе, знали, что Новгород всегда служил центром торговым для всех окрестных племен, знали, наконец, что далеко-далеко за морями все представление о славянстве заключалось в одном только Новгороде…
А тут вдруг один человек, поставленный ими, как им казалось, замышлял захватить власть, присвоить себе одному славу, которая составляла их гордость.
— Нет! не бывать этому! Пусть лучше Гостомысл погибнет, чем вся вольность новгородская! — кричали на вечах.
Пока были варяги, за Гостомысла держались крепко, но как только прогнали пришельцев, Гостомысла ссадили с посадничества якобы «за ветхостью»…
Но он не потерял прежнего уважения и прежней любви. Он был единственным человеком, от кого собравшиеся на вече представители племен могли ждать мудрого совета.
Вечевой колокол в Новгороде громко и мерно звонил, созывая всех новгородцев на площадь в Детинце.
Уже в то время Новгород отличался от других городов и селений славянских. В нем были улицы, и он был разделен на пять «концов».
Управлялся Новгород посадником, выбиравшимся на вечевом собрании из наиболее почетных и уважаемых граждан.
После посадника самыми важными людьми в городе были управлявшие «концами» «старосты городового конца», из которых каждый имел своих помощников — под старост, или «уличных старост», наблюдавших за порядком.
К каждому из новгородских концов была приписана еще пятина — часть окрестной земли. Пятина управлялась своими старостами, но они были подчинены старостам городовых концов, отдававшими отчет в своих действиях только посаднику да вечу.
При посаднике, старосте конца и старосте пятины были советы из наиболее уважаемых мужей. Все дела в этих советах решались после всестороннего рассмотрения большинством голосов. Пятинный совет, обсудив дело, представлял его на решение «малому вечу», или сходке, после этого дело переходило к старосте городового конца, а если оно касалось общих выгод, то через посадника шло на «большое вече», право участия в котором имели все свободные новгородцы.
Мир, война, казнь свободного гражданина, его изгнание, новые налоги, обязанности службы — все это решалось вечем.
Высшим сословием в народе были «мужи степенные», занимавшие обыкновенно важные должности. Посадник избирался вечем из числа мужей. Кто хотя раз был посадником Новгорода, тот уже на всю свою жизнь получал титул старшего посадника, тогда как находившийся в должности посадник назывался степенным.
На всех славянских вечах устраивалось посредине площади возвышение. На первой ступени помещались старосты, на следующей, выше старосты, совет посадника, состоявший из степенных бояр, и, наконец, на самой высшей ступени, или степени, сидел сам посадник, управляя порядком собрания.
Степенные бояре, уже удалившиеся от дел правления, назывались старшими боярами.
Богатые земледельцы, купцы и вообще все те, что теперь носят название зажиточных, в те времена назывались «житыми людьми», а народ разделялся на мужей и людей, или «людинов».
Мужами назывались люди свободные, имевшие свою недвижимую собственность, участки земли. Людины были тоже свободные, но недвижимой собственности у них не было, и они, платя подать или оброк, а иногда, выполняя при мужах ту или другую работу, жили на землях последних.
По древним законам, славянин не мог быть рабом славянина. Однако славянские племена редко жили между собой дружно. Между ними происходили постоянные распри. Племя нападало на племя, победители уводили с собой побежденных, заставляя их обрабатывать землю, выполнять тяжелые работы. Но все-таки эти пленные не были рабами. По истечении какого-то времени им давали свободу, во время же плена они пользовались правом с односемейными своего хозяина. Эти пленники получали название «черных» людей, которых впоследствии стали называть смердами.
Смерды были вполне свободное сословие. Они имели право переходить от одного хозяина к другому, однако права участия в общественных делах не имели, точно так же, как не имели права занимать какие-либо общественные должности.
Наконец, было еще одно свободное сословие — огнищане. К нему относились все свободные граждане, жившие в своих хижинах на чужой земле.
Под звуки вечевого колокола сошлись старейшины и весь народ новгородский на площадь.
Раздался обычный перед началом каждого веча крик глашатая:
— Слушайте вы, мужи новгородские, и вы, людины, сюда собравшиеся! Слушайте — и распри свои забудьте… Посадник со степенными боярами идут сюда дела решать вместе с вами…
Действительно, среди толпы со стороны хором, стоявших за стенам Детинца, произошло движение. Толпа разом сдвинулась, расступаясь перед рослыми воинами, открывавшими шествие посадника на вече.
Дружина, сопровождавшая важнейших людей союза, была невелика. Не более шести-семи пар хорошо вооруженных воинов шло впереди, молодцевато опираясь на высокие копья.
За дружинниками шли старосты всех концов Новгорода. Они были разодеты по-праздничному. На каждом из них поверх легкой тканой рубашки накинуты были богатые парчовые кафтаны, привезенные из далекой Византии. Концевые старосты имели важный вид и свысока оглядывали расступавшуюся перед ними толпу.
Далее в толпе старшин и степенных бояр шел сменивший Гостомысла посадник, казавшийся растерянным.
Все поглядывали в молчании на шествие, словно ожидая увидать еще кого-то…
Но не вышел на тоскливый звон вечевого колокола тот, кого давно уже привык видеть Новгород. Совсем одряхлел Гостомысл, тлеет еще искра жизни в его разрушившемся теле, но силы уже оставили его…
Теперь его не было видно на вечевом помосте, и вече без него было не вече.
Прежде речью мудрой, советом разумным помогал посадник своим согражданам, а теперь кто их из беды вызволит, кто доброе слово им скажет?..
При всеобщем смущении началось вече.
— Мужи новгородские и людины, — начал старейшина одного из сильнейших соседних племен — кривичей, — от лица всех родов наших держу я речь к вам: нельзя жить так, как живем мы!.. Посмотрите, что творится на Ильмене!.. Восстал род на род, не стало правды!..
— Верно! — раздались крики, — пропала правда с Ильменя!
— Совсем житья не стало… При варягах куда лучше жилось… Все управу знали у кого искать…
— Так вот, вы и рассудите, как быть нам? — продолжал кривич, — пока вы там у себя на Ильмене спорили да ссорились, да кровью родною землю свою поливали, ничего не говорили мы, а вот теперь и нам от вас терпеть приходится… Не дают нам покойной жизни ваши буяны… Приходят с мечом и огнем в нашу землю, терпения не стало совсем…
— И мы также, и мы! — подхватили старейшины веси, мери и дреговичей. — К вам управы пришли искать… Уймите вы своих на Ильмене.
Мужи новгородские смущенно молчали, не зная, что отвечать на эти вполне справедливые укоры.
— Почтенные старейшины, что и сказать вам, не ведаем мы, — потупив глаза, заговорил заменивший Гостомысла посадник из степенных бояр… — Стыдно нам, ой как стыдно, а что поделать с нашей вольницей — не знаем. Слабы мы после варяжского нашествия, сами видите; когда гнали мы варягов, полегли наши силы ратные на поле бранном, вот теперь никто и знать не хочет господина великого Новгорода.
— Большое спасибо вам за слово это, за признание честное! — сказал старейшина кривичей. — Не потаили вы от нас правды, хотя и горька она, вот и мы теперь вам тоже скажем, что решено у нас на нашем вече… Тоже правдиво скажем. Хотите ли выслушать нас?
— Говори! говори! слушаем!.. — раздалось со всех сторон.
— Решили мы сами от вашей вольницы обороняться, решили разорить гнезда разбойничьи на Ильмене и прямо говорю: идем на вас войною.
— Мы к кривичам пристанем! — выступил посланец мери. — Скажи своим: и меря вместе с кривичами на Ильмень идет!
Выступил старшина дреговичей.
— Правду сказал посланец кривичей, — заговорил он, — и нам, дреговичам, не остается ничего другого делать, как взяться за меч и всем вместе идти на вас войною! Знайте же это…
— Война так война! Бой так бой! — закричали более молодые и горячие из собравшихся на вече. — Ишь чем пугать вздумали. Не таких видали… Варягов — и тех прогнали! А варяги не чета вам! Суньтесь только — всех повырежем…
— Не без нас вы и с варягами справились! — возразил кривич, — а вот что я скажу вам, если отвернется от нас ратное счастье, порешили мы обратиться за помощью к ханам хозарским…
Как громом поразила эта весть новгородцев…
— Опять польется кровь славянская! — с горем воскликнули бояре. — Прогневали, видно, Перуна мы, ослепляет он нас! Брат на брата смертным боем идет и чужаков на брата ведет… Страшное дело!
Вдруг в толпе произошло какое-то движение, раздался ропот, многие обнажили головы.
— Что случилось, кто там? — послышалось с вечевого помоста.
— Гостомысл! Гостомысл! — пробежало по вечу.
Действительно, Гостомысл захотел присутствовать на этом последнем в его жизни вече… Дряхлый старец не мог уже идти сам. Ноги давно уже не держали его ветхого тела, он приказал принести его на носилках…
Длинные седые волосы его развевались, руки беспомощно повисли, лицо приняло землистый оттенок, только глаза по-прежнему сияли юношеским блеском.
Окружавшая вечевой помост толпа с почтением расступилась, пропуская носилки.
Носилки с Гостомысл ом поставили на площадку вечевого помоста у самого колокола.
Сразу затихло все кругом.
— Знаю я, что собрались вы толковать о важных делах, — заговорил Гостомысл, — как степенный муж новгородский и посадник старший, пришел и я принять участие в вече… Поведайте мне, о чем говорите…
Гостомыслу передали слова кривичей, передали также и о желании соседних племен примкнуть к ним и вместе идти войною на приильменцев и Новгород.
— Не страшны нам они. Что кривичи? Что меря и остальные? — говорили Гостомыслу. — Они грозят нам хозарскими ханами; не бывать этого… Мы истребим их до единого, не оставим даже и на племя.
Гостомысл в ответ на эти слова покачал головой.
— Слушайте, мужи новгородские, скажу вам правдивое слово. Слушайте вы, старейшины кривичей, и мери, и веси, и дреговичей, всех вас касается это дело. Побьете вы, мужи новгородские и старейшины ильменские, всех их, — кивнул Гостомысл в сторону старейшин соседних племен, — что же из этого? Вспомните, какую кровь вы прольете? Свою же. И кривичи, и другие те же славяне. А разве мало в Новгороде семей, где матери, жены у соседей взяты, разве мало дев приильменских к соседям ушло? Вспомните вы и подумайте, что вы затеяли.
Гробовая тишина стояла кругом.
— Напитается братской кровью славянская земля, — продолжал Гостомысл, — так легче ли будет? Всякий чужеземец, как вот варяги, придет и захватит нас, в рабов обратит.
— Так что же делать? — раздались голоса. — Как поступить, как? Не стало меж нами правды!
— И не будет ее во век, если сами вы не образумитесь. Знаю я, восстал на Ильмене род на род. Не виню я старейшин ни в чем, каждый из них себе и своему роду добра и правды ищет, да в том-то и дело, что у каждого из нас правда своя. Один думает так, а другой — по-другому. И никогда на Ильмене кровь и раздоры не прекратятся, если только во всей земле славянской не будет одной только правды, правды, равной для всех.
— Где же нам искать ее, скажи, Гостомысл? Справедливо ты говоришь, что нужно нам одну только правду, только где она? — заговорили кругом.
— Где? Слушайте, скажу я вам сейчас. Между кем идут раздоры у нас? Между родами. А родича если родич обидит, у кого он правды и суда ищет? У старейшины. И знаю я, что находит он свою правду! Родич на родича смертным боем не идет, а род на род чуть что с мечом поднимается. Отчего так? Оттого все, что не у кого родам в их несогласиях между собой правды искать. Не к кому за судом скорым и милостивым обратиться. Что с семьею бывает без хозяина? Брат с братом враждовать начинает, если старшего не остается, так и у нас на Ильмене. Вот подумайте над моими словами да догадайтесь сами, что мы должны делать.
— Старейшину над старейшинами надо поставить, чтобы суд творил и обидчиков наказывал! — закричало несколько голосов.
— Верно, верно, Гостомысл прав! — раздалось со всех сторон.
— Выберем сейчас же старейшину над старейшинами, пусть он судит нас! — крикнули с нижней ступени.
— Постойте, — остановил их Гостомысл. — Дослушайте, мужи и старейшины. Выберем мы старейшину над старейшинами, и думаете вы, что прекратятся раздоры? Нет, никогда этого не будет, все по-прежнему пойдет. Будет ли кто слушаться выбранного вами же мужа, будет ли кто исполнять его решения? В споре всегда одна сторона недовольна, а кто ее принудит выполнить, что старейшина верховный присудит? Никто… вот и будет недовольных уже две стороны. Одна за то, что ее принудили, а другая за то, что принужденного не исполнили; опять раздоры, опять несогласия… опять кровь польется.
— Так как же нам быть, Гостомысл? Вразуми, научи нас… Мы верим твоей мудрости, скажи, как быть?
Гостомысл приподнялся на носилках.
— Не старейшину надо нам, а князя, слышите, — князя, который бы правил нами, не спрашивая, чего мы хотим и что по-нашему правда, который бы силой заставлял виновников выполнять присужденное, который бы со своей дружиной нас от врагов оборонял, в обиду не давал. Вот что нам надо.
Гостомысл замолчал. Несколько минут и вече хранило гробовое молчание.
— Что же, мужи, прав наш посадник, — заговорили некоторые, — нужен нам всем один князь.
— Вспомним варягов, и не князья они были, а хорошо при них жилось нам! — воскликнул старейшина кривичей. — Знали, где на злого человека управу найти.
— Верно, справедливо! Князя, выберем князя! — заволновалось вече. — Пусть он нами правит, только кого вот?
Все с надеждой обратились к Гостомыслу.
— Кого выбрать? — заговорил он. — Да кого же? Родовые старейшины все здесь равные… выберете одного, другой обидится, не захочет повиноваться ему, да и еще нельзя нам своего выбрать… сейчас же он свой род на первое место поставит и другие роды угнетать начнет. Стерпят ли они? Опять несогласия да раздоры пойдут. Так?
— Так, так! Кто же своему не друг!
— Вот если нельзя своего выбрать, выберите чужого.
— Как чужого? Что ты говоришь, старик, ты из ума выжил! — послышались крики.
— Долго вы меня слушали, дослушайте до конца, — не обращая внимания на шум, продолжал Гостомысл. — Добра вы ищете, добра себе хотите, так слушайте же, где оно! Сами вы решили, что нужен нам князь, только при его единой воле прекратятся раздоры… Сами же вы сознались, что своего князя нельзя выбрать потому, что не будет к нему от родов славянских должного почтения и уважения… Сказал я вам, что нужно избрать чужого… Так вот, есть у меня такой чужой, который в то же время и свой, для всех нас…
— Слушайте, слушайте, что говорит Гостомысл, — послышалось кругом.
Народ столпился еще теснее около помоста, воцарилась тишина.
— Есть за морем, в той стране, откуда приходили не раз к нам гости норманнские, племя россов; оно состоит из выходцев с нашего родного Ильменя, и есть в этом племени три брата витязя, Рюрик, Сигур и Триар; подите к ним, умоляйте их, чтобы пришли они княжить и владеть землями славянскими, творить в них суд милостивый и правый, виновных наказывать, от врагов защищать… Согласятся они, придут к вам — благо всему народу славянскому… — Старик на мгновение остановился и затем продолжал: — Пусть и людей своих возьмут они с собой, не чужие нам россы, Ильмень им родиной был. Вот где добро для всех славянских родов, вот где и правда великая… Послушайте меня, приведите к себе братьев, мир и согласие воцарятся между вами…
Гостомысл умолк и, тяжко дыша, в изнеможении опустился на носилки.
Невообразимый шум поднялся на вече.
— Как, призвать россов, варягов? Давно ли мы сами их прогнали? — кричали одни.
— С варягами лучше жилось, порядок был, — отвечали другие, — что же, что тогда прогнали? Теперь сами зовем…
Вече шумело, но многим, очень многим пришелся по сердцу совет Гостомысла.
— Князя нужно, а призвать чужого — своим не обидно, да и какие нам варяги чужие? Сами от нас счастья искать ушли!..
Такое мнение преобладало…
Наконец, после долгого горячего спора, едва не дошедшего до рукопашной, решение было принято…
Вече согласилась с Гостомыслом… Призвание князей из-за моря, от варягов-россов, решено было окончательно…
— Гостомысл, Гостомысл, — наклонились к нему старейшины, — слышишь ли: народ славянский последует твоему совету!
Гостомысл открыл глаза, радостная улыбка озарила его лицо.
III
А между тем тот, имя которого у всех было на Ильмене на устах, ничего не знал об этом и даже предполагал идти в новый поход на славян…
Когда конунг Старвард прошел с огнем и мечом по стране пиктов, тут же задуман был новый поход на франков… Мало добычи было у викингов, не хотелось им с пустыми руками домой возвращаться, вот и решили они навестить богатых франков…
Весело режут волны морские легкие драхи, паруса полны ветром.
Впереди всех идет драх Рюрика. Радостно на сердце у Рюрика. Идет он добывать славу и лучшие друзья с ним… Вот драх его названого брата, урманского конунга Олофа, с ним и братья Рюрика — Сигур и Триар, там драх названых братьев ярлов Освальда и Деара, а рядом с ним его неразлучный спутник Рулав, с лицом, покрытым бесчисленными шрамами — следами битв…
Неожиданно разразившаяся буря раскидала легкие драхи, и Рюрику удалось высадиться в устье Секван[6] только с небольшим отрядом, к которому потом примкнул маленький отряд ярлов Освальда и Деара.
Викингам жалко было разбитых кораблей, но их вождь весело ободрял товарищей.
— Путь к отступлению отрезан, — говорил Рюрик, — чтобы попасть на родину, мы должны достать новые суда. И мы достанем их, и нагрузим богатой добычей.
— Мало нас! — замечали более осторожные.
— Как мало? Разве варяги считали когда-нибудь своих врагов?.. Тут есть город, и мы, взяв его, укрепимся в нем…
— Так пойдем туда, и все добро будет нашим, — раздались голоса.
Между тем весть о высадке викингов разнеслась уже по всему побережью. На прибрежных высотах запылали костры. Население окрестных деревень торопливо покидало свои жилища.
Около полудня дружина Рюрика вышла на опушку леса, и перед викингами неприступной твердыней оказался укрепленный замок.
Вокруг него, у самого подножия скал, раскинулся утонувший в зелени веселый городок. Он со всех сторон был окружен садами. В центре блестел купол церкви, озаренный яркими лучами полуденного солнца.
В городке, очевидно, знали о времени приближения викингов. Ворота в городской стене были заперты, мост через окружавший их ров поднят, из-за стены доносился протяжный звон — били в набат.
Рюрик оглядел высившуюся перед ним твердыню и пожалел, что не дождался пока соберутся все дружины. Слишком мало было у него воинов для штурма прекрасно укрепленного замка.
Однако медлить было нельзя.
Рюриковы воины были далеки от соображений своего вождя. Перед ними был лакомый кусок — богатая добыча, — следовательно, во что бы то ни стало они должны были завладеть городом. Они знали, что в нем собрались со всех окрестностей жители, снесли сюда свои все богатства и чувствуют себя в полной безопасности за толстыми стенами. Жажда богатой добычи распаляла их.
Рюрик хорошо понимал нетерпение своих дружинников.
— Неравный бой ждет нас, — говорил им Рюрик, — за укрепленной стеной укрылись враги, но что значат стены пред нашей храбростью! Мы возьмем этот замок и сотрем его с лица земли. Все богатства там накоплены для нас, и они должны быть нашими… В бой, друзья! Славная смерть ждет тех, кто должен пасть в сече. Вечную славу разнесут по миру скальды, с гордостью норманнские девы будут вспоминать имена павших храбрецов, светлая Валгалла ждет их. Прочь щиты! Храбрые воины не нуждаются в них… Сами боги защитят тех, кому пожелают сохранить жизнь. Если суждено умереть, то умрем, как следует воинам.
И он первый далеко отбросил от себя щит. Его примеру последовали все остальные. Они были готовы на все, чтобы завладеть богатой добычей.
А заунывный звук набата звучал все сильнее и сильнее…
Вдруг городские ворота распахнулись. Мост опустился. По нему из ворот выехало несколько закованных в железо рыцарей, за ними шли латники; туча стрел зажужжала в воздухе.
Без сомнения в городке заметили малочисленность нападавших, и защитники города рискнули выйти из-за стен. Они не позаботились даже принять меры предосторожности на случай несчастливого для них исхода битвы. Ворота остались открытыми, мост через ров не был поднят. На городских стенах толпились жители, собравшиеся смотреть на битву, как на веселое зрелище.
Рюрик решил воспользоваться легкомыслием врагов. Он тотчас же разделил свою дружину на две части. Одну, большую, он отдал под начальство Рулава и приказал ему ринуться в бой тогда, когда победа будет клониться на сторону неприятеля. С другой, меньшей, частью воинов он бросился на врага.
Защитники города стояли спокойно, ожидая нападения викингов…
С диким, напоминающим рев бури, криком устремились викинги на врагов. Это не был стройный натиск. Как снежная лавина неслись смельчаки на закованных в железо рыцарей, выставивших навстречу свои копья. Жужжали стрелы, звенели мечи. Крики, стоны, звуки рогов — все сливалось между собой.
Франки стойко встретили нападавших. Они знали, что в случае поражения пощады не будет ни им, ни их семьям. Но видя, как мало викингов, они не считали серьезным начинавшегося боя.
Впереди, размахивая своей секирой, бежал Рюрик. Кругом его так и валились с ног люди. Викинги, воодушевленные смелостью своего вождя, не отступая ни на шаг, шли за ним.
Вдруг передние ряды франкских латников расступились и викинги оказались лицом к лицу с отборным отрядом рыцарей.
Сам не замечая того, Рюрик отбился от своих товарищей и был окружен врагами. Несколько копий было направлено уже в него. С усилием взмахнул он своей тяжелой секирой и со всего размаха опустил ее на голову ближайшего рыцаря. Тот опрокинулся назад. Голова его была рассечена надвое вместе с тяжелым шлемом, но в ту же минуту Рюрик почувствовал, как холодная сталь коснулась его груди. Еще миг и она вонзилась бы в него, но вдруг переломленное копье выпало из рук нападавшего воина.
Рюрик увидел около себя испещренное шрамами лицо Рулава.
В тот же самый миг рады франков дрогнули и подались назад. Как ни стойки были защитники городка, а все-таки они не смогли выдержать натиска пришельцев. Да и не много их оставалось на поле брани. Везде виднелись груды тел, стояли на высохшей под лучами солнца земле лужи крови…
Еще один натиск, и франки врассыпную побежали по полю…
Городок остался беззащитным, ворота его были распахнуты…
Рюрик, услыхав победные крики товарищей, пришел в себя.
С победными криками ворвались викинги в город. Одним из первых был на узкой улице несчастного городка ослепленный своим успехом Рюрик. В ожесточении сыпал он своей секирой удары направо и налево. Ненасытная жажда крови овладела им. Он не разбирал куда и на кого падают его удары — женщина или ребенок подвертывались под секиру, — ему было все равно.
Вдруг унылый звук набата раздался совсем близко-близко от него. В тот же момент грустное, протяжное пение донеслось до его слуха. Рюрик невольно поднял голову. Ослепительно яркий свет ударил ему в глаза. Свет этот был настолько резок, что Рюрик невольно прикрыл глаза рукой.
На ступенях церкви, впереди толпы женщин и детей, стоял седой старик в светлой длинной одежде. В одной руке он держал небольшую чашу, другой высоко поднял золотой крест. Лучи солнца горели на нем, отражаясь во все стороны. Фигура Распятого рельефно выделялась. Грустное его лицо как бы с укоризной было обращено в сторону свирепых окровавленных людей, окружавших храм. Прошло несколько мгновений, а Рюрик все еще не мог оторвать глаз от креста. Он стоял, сдерживая рукой напиравших товарищей. Те остановились, видя, что с их вождем творится что-то, не понимая, что с ним случилось.
Лицо старика священника было бесстрастно, только глаза сверкали каким-то вдохновенным нечеловеческим блеском, да губы чуть шевелились, шепча молитву…
«Это Он!.. Он… Распятый Сын неведомого мне Бога!» — пронеслось в голове Рюрика. Рюрик хотел было преодолеть появившееся в нем чувство, приподнял было секиру, чтобы поразить этого слабого, дерзкого старика. Но как раз когда он поднимал секиру, снова блеснул луч солнца и, отразившись на золоте креста, сверкнул прямо ему в лицо, и Рюрик, почувствовав, что рука его не поднимается, сделал шаг назад.
Послышались свирепые крики. Это воины пришли в себя, и их охватило негодование против своего вождя, так позорно, по их мнению, отступившего перед стариком.
— Прочь! — раздались голоса. — Это наша добыча.
Несколько викингов кинулись вперед.
— Убью, кто шаг сделает! — угрожающе закричал Рюрик и взмахнул своей тяжелой секирой.
Он был охвачен внезапным порывом жалости, неизъяснимого сострадания к этой толпе беззащитных женщин и детей.
Толпа воинов, пораженная этим неожиданным поступком вождя, на мгновение остановилась и с изумлением смотрела на него…
Потом викинги ринулись вперед. В тот же миг тяжелая секира Рюрика опустилась. Послышался стон, и чье-то тело тяжело рухнуло на землю.
— Рулава положил, смерть ему! — заревели в толпе. — Изменник, предатель — своих бьет!..
Рюрик увидел около себя ярлов Освальда и Деара. Лица юношей горели восторгом. Они разделяли мнение своего вождя.
— Не с женщинами и не с беспомощными стариками воюем мы, — зазвенели их молодые голоса, — прекратите резню!
— Бегите, бегите! — послышались вдруг тревожные крики. — Рыцари!
Действительно, рыцари успели прийти в себя, построились клином и надвигались на викингов.
Все происшедшее в последние минуты было забыто. Только что грозившие своему вождю смертью викинги снова встали вокруг него, готовясь встретить новую опасность. Закованные в железо защитники городка в грозном молчании подходили все ближе и ближе. На узкой улице завязался ожесточенный бой. Из церкви доносилось пение.
Счастье на этот раз изменило викингам… Не помогли ни храбрость, ни ожесточение, с которыми они защищали свою жизнь. К защитникам городка прибыли подкрепления, и они окружили викингов.
Рюрик бился среди своих товарищей. Он уже не так легко взмахивал своей секирой, все более и более наседали на него враги. Наконец, тяжелый удар меча свалил его с ног. Он рухнул на землю.
Когда Рюрик очнулся, битва уже Кончилась. Потерявшие вождя викинги бросились в беспорядочное бегство. Франки не стали их преследовать. Слишком утомлены они были и ограничились только тем, что пустили вслед беглецам тучу стрел.
В первое мгновение после того, как вернулось к нему сознание, Рюрик не мог дать себе отчета, где он и что с ним. Кругом раздавались стоны раненых. Кто-то наклонился над ним. Рюрик открыл глаза и увидел над собой доброе старческое лицо и горевшие юношеским блеском глаза.
Рюрик узнал его. Это был тот самый священник, который так поразил его своим вдохновенным видом.
— Лежи покойно, сын мой, ты ослабел от потери крови! — услышал Рюрик кроткий голос. — Тебе вредны движения.
Рюрик немного понимал язык франков. Кротость, с которой говорил старик, поразила его.
— Как! Ты ухаживаешь за мной, за мной — твоим врагом?! — с изумлением воскликнул Рюрик. — Ты заботишься о моей жизни, тогда как я приходил убить тебя…
— Господь наш, Иисус Христос, заповедал нам любить своих врагов, — раздался ответ, — а ты теперь не враг мой, а жалкий беспомощный человек, и страдания твои отзываются болью в моем сердце. Дочь моя, — обратился старик к женщине, помогавшей ему ухаживать за ранеными, — принеси этому несчастному воды, я вижу, он мучится жаждой, уста его запеклись.
— Кто ты, старик? — спросил отрывисто Рюрик.
— Я скромный служитель алтаря…
— Ты жрец?
— Если хочешь — да! Я жрец Бога живого, распятого за грехи наши.
— Я слышал про этого Бога, — пробормотал Рюрик. — Он не похож ни на Одина, ни на Перуна. Это Он помог сегодня вам…
— Для Него все одинаковы. Он помогает всем, кто обращается к Нему с верой.
Посланная священником женщина принесла раненому воды. Рюрик жадно приник к чаше и не отрываясь выпил ее до дна.
— Я в плену? — спросил, он.
— Увы, да! Но плен не будет для тебя тяжелым. Ведь мы все обязаны спасением тебе. Если бы ты не остановил своих товарищей, мы все погибли бы под их мечами.
— А мои товарищи?
— Здесь, кроме тебя, еще их несколько человек.
— Старик! Умоляю тебя, отведи меня к ним.
— Ты много потерял крови, сын мой, всякое движение тебе вредно… Твоя жизнь…
— Ах, что моя жизнь! — с отчаянием воскликнул Рюрик и сделал движение, чтобы приподняться. Но силы ему изменили, и он снова тяжело опустился на свое ложе.
— Видишь сам, сын мой, что ты слишком еще слаб! — говорил священник, ласково поддерживая его.
Рюрик уныло молчал. Ему казалось, что эта неудача наложила на него несмываемый ничем позор. Вдруг до него донесся хорошо знакомый ему голос:
— Клянусь Одином, здесь мой Рюрик!
— Рулав, Рулав! — воскликнуть Рюрик и, забывая слабость и боль, поднялся на ноги и, шатаясь пошел туда, откуда слышен был этот голос.
Смутно припоминал он крики: «Рулава положил!» Рюрик понял, что стал убийцей.
— Рулав! Где ты? — с тоскою позвал своего друга Рюрик.
— Сюда, мой конунг, сюда! Спеши ко мне! — отозвался старый норманн, — я вижу, двери Валгаллы уже открыты предо мной… Я хочу умереть на твоих руках!
В углу тускло освещенной комнаты Рюрик увидел своего друга. Рулав лежал на связках соломы. Лицо его было мертвенно бледно. Бесчисленные шрамы еще более выделялись на нем. Он тяжело хрипел.
— Рулав, как это могло случиться! — со слезами в голосе воскликнул Рюрик. — Как у меня поднялась рука на тебя!
— Я сам виноват… Они могли убить тебя. Я кинулся, чтобы защитить тебя, но ты уже опустил секиру… Ты не видел меня… Так суждено.
Голос старика слабел, грудь его высоко вздымалась.
— Прощай, друг, — хрипел Рулав, — прощай, забудь это… Ты будешь спасен… Олоф с твоими братьями не покинут тебя… Будь счастлив и вспоминай старика, любившего тебя, как сына.
— Рулав, Рулав! — шептал Рюрик.
— Ты плачешь, дитя? Зачем? Что эта жизнь? Я умираю счастливым. И там, в Валгалле буду продолжать жизнь… Там ждут меня высшие наслаждения, которые на земле невозможны… Валькирии служат там… Вместе с Ассами я стану пить мед после битв в полях Ассгарда[7], буду есть чудного вепря, и раны мои заживут. Один любит храбрых, и никто не смеет сказать, что старый Рулав был когда-нибудь трусом.
Умирающий закрыл глаза.
— Отойдем, сын мой, — раздался голос священника, — он умирает… Тяжела смерть грешника.
— Смерть тяжела? — вдруг приподнимаясь, воскликнул Рулав. — Ты ошибаешься, старик! Для норманна не страшно умереть!.. Смотри…
Быстрым движением руки сорвал он повязку, хлынула кровь, и Рулав, радостно улыбаясь, запел:
Пора! Иду в чертог Одина,
Я вижу, девы на крыльце!
Скорей встречайте Ассы сына —
Он умер со смехом на лице…
Но закончить песни Рулав не смог. Он упал, тело его содрогнулось несколько раз, на лице его так и осталась радостная улыбка…
IV
Однообразно тянулись для Рюрика дни плена. Одного за другим уводили из темницы его товарищей — уводили, и они больше не возвращались. Какая судьба ждала их за стенами тюрьмы, остававшиеся не знали, но догадывались и с тревогой ожидали решения своей участи. Не смерти боялись они — нет, смерть не страшила этих храбрецов, ужасал их позор рабства.
Наконец в мрачной темнице остались только трое: Рюрик, Освальд и Деар. Они угрюмо ждали своей очереди, но эта очередь не наступала. Вероятно, в городке помнили, что эти трое людей спасли беззащитную толпу и храм. Поэтому их и не трогали. О них даже как будто забыли. Только один старик священник навещал пленников. Он подолгу беседовал с ними о своем Боге, рассказывал им о Его земной жизни, об Его учении. Варяги внимательно слушали эти совершенно новые для них слова любви и всепрощения. Беседы эти производили особенно сильное впечатление на молодых, впечатлительных ярлов.
— Ах, если бы мы только тогда были там, — шептали молодые люди, — мы бы заступились за Него… Мы не позволили бы распять Его…
Однажды священник пришел расстроенный.
— Дети мои, — дрожащим голосом заговорил он, — мы должны расстаться…
— Что же? Мы готовы умереть! — твердо отвечал Рюрик.
— Нет, вы не умрете… Городской совет решил оставить вас заложниками, так как стало известно, что на наш город готовится новое нападение норманнов, поэтому вы будете переведены отсюда в замок и я уже не смогу навещать вас. Я успел уже полюбить вас… Вы мне стали дороги…
— Спасибо, отец, спасибо тебе! — с чувством сказал Рюрик. — И мы полюбили тебя.
— Дети мои, просветитесь светом истины! Креститесь…
— Нет, это невозможно! Этого никогда не будет, — раздался в ответ голос Рюрика, — мы любим твоего Бога, но и своим Одину и Ассам останемся верны.
— Но почему?
— Подумай сам, как бы ты назвал человека, который отказался бы от Иисуса? Разве не стал бы ты его презирать?
Священник опустил голову.
— Придет время, и вы просветитесь, — грустно сказал он.
Но пленных не успели перевести из городской тюрьмы…
У города появился Олоф с Сигурдом и Триаром. Теперь викингов было много. Победа была полная. Ожесточившиеся воины никому не давали пощады, ворвавшись в городок. Везде пылал огонь…
Два дня хозяйничали свирепые викинги. Камня на камне не осталось в городке. С огромной добычей возвратились викинги в свои родимые фиорды. А там уже были получены вести об изгнании варягов из Приильменья.
Узнал об этом Рюрик и, посоветовавшись с королем Биорном, своим тестем, решил объявить новый поход на славян, чтобы захватить и Приднепровье, и весь конец великого пути «из варяг в греки».
Слишком памятна была всем удача первого похода.
Новая гроза собиралась над славянами…
Между тем на Ильмене в Новгороде состоялось уже вече, на котором принят был совет мудрого Гостомысла…
Рюрик почти закончил приготовления к новому походу на славянские земли.
— Ты опять уходишь от меня, мой милый, — говорила Эфанда супругу.
— Мы должны наказать дерзких… Они забылись и пусть понесут за это расплату, — отвечал Рюрик.
— Я не удерживаю тебя… Но знай, что я буду томиться ожиданием; ты еще так недавно вернулся от берегов Британии.
— Мужчина должен вести жизнь воина… Но что это? Посмотри, какие-то ладьи подходят к нашим берегам…
Рюрик и Эфанда находились на крыльце своего дома, с него прекрасно был виден залив. Драхи викингов с убранными парусами мирно стояли в гавани. Подходившие ладьи совсем не походили на драхи викингов: они были неуклюжи и неповоротливы, паруса на них совсем были не похожи на паруса здешних судов.
Сердце Рюрика забилось: он узнал очертания ильменских ладей…
Ладьи наконец пристали к берегу, из них высадились люди.
Рюрик видел, как растерянно оглядывались приезжие среди незнакомой им толпы.
— Посмотри, они идут сюда! — воскликнула Эфанда.
Рюрик терялся в догадках, не зная, как объяснить появление своих соплеменников.
— Рюрик, с Ильменя пришли послы, ищут тебя, — сказал появившийся Олоф, — они говорят, что пришли по важному делу и хотят тебя видеть!
— Пусть войдут, — сказал Рюрик.
Через несколько минут слуги ввели богато одетых послов, почтительно приветствовавших братьев и Олофа.
— Кто вы и что вам нужно? — спросил Рюрик.
— Мы посланники родов, живущих на Ильмене, а с нами вместе старейшины кривичей, веси, мери, чуди и дреговичей, — заговорил старший из послов. — С великим важным делом присланы мы к тебе и твоим братьям, всем народом славянским; пришли мы и не уйдем, пока не согласишься ты исполнить нашей просьбы; хочешь, на коленях будем молить тебя?
— В чем ваша просьба? — спросил Рюрик.
— Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… Восстал на Ильмене род на род, и не стало между нами правды… Придите вы, братья, к нам княжить и владеть нами!..
— Как, что вы говорите? — удивился Рюрик.
— Мы говорим то, что приказал нам сказать тебе весь народ славянский… Отец наш Гостомысл перед смертью взял с нас клятву, что призовем мы тебя и твоих братьев, отдадим тебе и власть и суд, добровольно покоримся тебе, только дай нам правду, прекрати зло и междоусобия между нами. Будь нам всем единым правителем и согласись княжить у нас… Молим тебя!
Послы опустились на колени.
Все бывшие около Рюрика и сам он поражены были их предложением —.так оно было неожиданно.
— Действительно, с важным делом явились вы, мужи славянские, — сказал наконец Рюрик. — Сразу такие дела не решаются… Пойдите в дом мой, отдохните с пути, утолите свой голод и жажду, а потом мы поговорим еще об этом.
Он отпустил послов.
— Привет тебе, конунг славянский! — радостно воскликнул Олоф, обнимая своего названого брата. — Я радуюсь за тебя! Никто из скандинавов не удостаивался подобной чести, все дрожали при одном имени норманнов, а тут нашлись люди, которые сами зовут нас к себе княжить и владеть ими. Еще раз приветствую тебя, славный конунг!
— Погоди, Олоф, я никак не могу собраться с мыслями, не могу прийти в себя, — отвечал Рюрик. — Прежде всего я должен уведомить Биорна.
Старому конунгу было известно, зачем явились к Рюрику послы славян.
Доброй, ласковой улыбкой встретил Он супруга своей любимой дочери.
— Скажу тебе прямо, о мой Рюрик, — заговорил старик, когда вождь варягов попросил его совета, — жаль мне расстаться с тобой и Эфандой, но ты должен принять предложение послов… Как ты ни храбр, как ни славно твое имя, а среди скандинавов ты все-таки чужой, пришелец, вспомни это… Никогда не стать тебе конунгом на суше, а жизнь на море вовсе не благоприятствует семейной жизни. Да и тесно стало в Скандинавии. Все чаще и чаще приходят неурожайные годы, и Ассы не принимают наших жертв… И теперь уже с большим неудовольствием поглядывают на пришельцев. Кто поручится, что не возьмутся они за оружие и не прогонят варяго-россов? Еще вот что. Второй поход готовился на Ильмень для того, чтобы завладеть началом и концом пути в Византию. То, что готовились взять мы мечом, через тебя возьмем мирно, имя твое дважды будет славно и как имя воина, и как имя правителя…
С волнением слушал Рюрик слова старого Биорна.
Он понимал, что они справедливы… Он решил принять предложение славянских послов…
V
С большим нетерпением ожидал весь Ильмень возвращения своих послов из далекой Скандинавии. Что они скажут, какой ответ принесут они. Спасение от неурядиц или еще более ожесточенные междоусобия? Родовые старейшины не выходили из Новгорода, ожидая там возвращения послов.
Новгород тоже волновался, но чувства, вызывавшие в нем эти волнения, были совсем не те, что в родах.
Понимал народ новгородский, что с прибытием единого правителя всех родов приильменских — конец его вольности. Должен будет он подчиниться иной воле, придется каждому в Новгороде склонять свою гордую голову пред властью пришельца…
Однако новгородцы видели, что не смогут они идти против всех, не охладить необычайное воодушевление, охватившее весь народ приильменский.
— Беда нам всем будет! — шушукались в Новгороде притихшие вечевики. — Ведь князь единый не то, что посадник выборный.
— Известное дело не то! Его, коли не люб, не ссадишь…
— Нажили мы на свою голову!
— Да, теперь уже ничего не поделаешь, призвали, так терпи…
Но недовольных все-таки было меньшинство.
Устали и новгородцы от постоянных кровопролитных распрей, да и у всех еще живы были в памяти слова Гостомысла. Он жил в сердцах народа, все наизусть знали его пророческие слова, помнили клятву, произнесенную у одра умирающего и не решались преступить ее…
В томительном ожидании прошло много дней. Неизвестность томила и новгородцев, и старейшин, и даже родичей, то и дело наведывавших в Новгород, ждавших вестей из далекой Скандинавии.
Наконец пришли эти желанные вести.
Громко звонил в Новгороде вечевой колокол, собирая на этот раз не одну новгородскую вольницу, а весь народ приильменский на совет о делах важных, касающихся избрания правителя над своей обширной страной.
Молчаливые, мрачные сошлись вокруг помоста вечевики. Всем казалось, что даже сам колокол звучал каким-то грусть наводящим заунывным звоном, а не прежним веселым, радостным…
После Гостомысла никого не хотели иметь новгородцы своим посадником, по крайней мере до тех пор, пока жива еще память об усопшем мудреце. Поэтому вечевой помост заняли находившиеся в Новгороде старшие и степенные бояре, посланные соседних племен — старейшины родов и концевые и пятинные старосты.
— О чем речь-то пойдет на вече? — послышались вопросы из толпы.
— Если послы вернулись, пусть рассказывают!
— Да, верно, пусть рассказывают, как на самом деле было.
— Мужи и люди новгородские, — громко заговорил старший из бояр. — действительно, пришел посланец от старейшин наших и будет вести речь к вам от имени тех, кого послали вы к варяго-россам.
— Слушаем! Слушаем! — раздалось со всех сторон.
Бояре и старейшины расступились, пропуская вперед величавого старика, одного из бывших в посольстве славян к варяго-росским князьям.
— Слушайте, мужи новгородские и людины, слушайте и запоминайте слова мои, — заговорил он зычным, твердым голосом: — По указанию мудрого посадника Гостомысла и по воле вече, пошли мы за Нево к племени варяго-росскому, к трем князьям, Рюрику, Синеусу и Трувору. Труден наш путь был по бурному Нево и опасным фиордам, но Перун хранил нас от всех бед в пути и напастей. Невредимыми достигли мы стран, откуда не раз приходили к нам «гости», и везде принимали нас с великою честью. Зла не видали мы ни на пути, ни в городах прибрежных, волос не упал с нашей головы!
Вече замерло в ожидании, что скажут дальше послы.
— И нашли мы по слову Гостомысла трех князей варяго-росских. Знаете вы их всех, были они здесь в наших местах, когда войною на нас шли. Нашли мы их и низко-низко поклонились им.
— Ну, зачем же низко! — крикнул один из вечевиков.
— Так повелело нам вече, — возразил ему посланец и продолжал: — Чувства, которые испытали мы тогда, словами нельзя передать. Грозным, могучим, но и милостивым показался нам этот великий воин. Нет у нас на Ильмене таких. Высок он ростом и строен станом. Белы, как первый снег, его одежды и, как солнечный луч, блестит рукоять его меча. Осанка Рюрика величественна, высоко он носит свою голову, и твердая воля видна в его взгляде. Счастлив будет народ приильменский под его рукой, получит он правду свою, и в правах сокрушены будут все виновники бед наших.
— Так говори же, согласились ли братья княжить и владеть нами! — загремело вече.
— Послы умолили Рюрика, он стал нашим князем и скоро будет среди нас со своими дружинами. Готовьтесь, роды ильменские, встретить своего повелителя — князя, носителя правды, защитника угнетенных и грозного судью всех.
Посланец замолчал, молчало и вече. Все были готовы выслушать это известие, все чувствовали, что так и должно быть, но вместе с тем каждому вдруг стало жалко утрачиваемой вольности. До этой минуты каждый и на Ильмене, и в соседних племенах, был сам себе господин и другой воли, кроме своей, и знать не хотел.
Теперь, с призванием князя, все это рушилось. Вечевики понимали, что воля, которой они так гордились, так дорожили, уходит от них. Князь ведь не то, что старейшина, выборный староста или посадник. Он шутить с собой, прекословить себе не позволит, чуть что, прикажет дружине своей расправиться с ослушником. Не послушались добром, силой заставят.
Но это продолжалось недолго. Помянули былую волю, пожалели ее, да поздно уже.
— Слушайте, люди новгородские и приильменские! — зычно закричал посланец, заглушая своим голосом гомон толпы. — Слушайте, что приказывает вам князь ваш, готовьтесь исполнить волю его. Будет отныне защита у вас надежная, если враг нападет на дома ваши, прогонит его княжеская дружина; да только вот что: нужно князю дружину свою, кровь за вас и за пожитки ваши пролить готовую, и поить, и кормить, и оружие давать ей, а потому должны вы от избытков ваших, от мехов, от улова рыбного, от сбора с полей, отделить десятую часть и принести князю вашему. Слушайте и исполняйте это.
— Что же, можно десятую часть отдать, только пусть защищает нас, творит нам суд и милость! — загремело вече.
— Это первый приказ князя вами избранного, а второй таков будет. Приказывает вам Рюрик: его в отличие от всех других князей родовых именовать великим князем, отдавать ему всегда почет и зла на него не мыслить, а кто ослушается, того постигнет гнев его. Пусть на вечные времена будет для вас великий князь наш, что солнце на небе. Как на солнце, глаза не щуря, смотреть вы не можете, так и на князя вашего взоров злых не подымайте. А теперь разойдитесь по домам и весям вашим, расскажите обо всем, что здесь слышали, в родах ваших, готовьтесь встретить великого князя своего с молодой княгиней и на поклон к ним с дарами явиться.
Посланец поклонился вечу и спустился с помоста.
— Что же, это ничего! Не тяжело, если десятую часть только, — говорили вечевики, расходясь в разные стороны.
— Вестимо, ничего! Вот как варяги были, так все целиком отбирали да еще сверх того требовали.
— А насчет того, как величать его, так нам все едино.
— Еще бы! Только бы справедлив да милостив был?
Томительное ожидание закончилось. Все знали теперь, что их ждет впереди, знали и были вполне спокойны за будущее. Да и побаивались они уже теперь этого избранного ими же великого князя. Известно им было, что не один он идет в земли приильменские, что сопровождает его отважная дружина, которая не даст в обиду своего вождя. Тяжел меч норманнский — по опыту знали это на Ильмене, а потому и решили в родах встретить своего избранника с великими почестями.
Весь Ильмень заговорил о Рюрике, об его жене молодой, о братьях его Синеусе и Труворе, но никто, никто не вспоминал, что он когда-то оставил эти места, гонимый и презираемый всеми.
Родовые старейшины только и толковали со своими родичами, что про нового князя; они восхваляли его доблести, его мужество, его красоту…
— Только бы богов он наших не трогал, Перуна не обижал, — толковали в родах.
— Не тронет! Сам ему поклоняться будет!
— То-то! А нет, так мы за своих богов вступимся и опять за море прогоним!
Вспоминали, что, пока он был в земле славянской, не смели обижать народ норманны, и тяготы начались только после того, как ушел Рюрик со своими дружинами за море.
С нетерпением ждали своего владыку ильменские славяне.
Тяжело было покидать Рюрику свою вторую родину.
Эти угрюмые скалы, вечно бушующее море, низко повисшие тучи стали дороги его сердцу.
Все кругом, и Биорн, и его старые соратники, и ярлы, радовались внезапному обороту дела и предсказывали Рюрику блестящее будущее. Для них важно было, что Ильменем будет теперь править свой.
Больше всех восторгался впечатлительный Олоф.
— О мой конунг, — восклицал он, — ты должен торопиться со своим отправлением! Твой народ ждет тебя.
— Мой народ! — грустно улыбался в ответ Рюрик. — Ты не знаешь, Олоф, этого народа… Правда, он добр и храбр, но и свободолюбив… Всякая власть для него то же, что путы никогда не знавшему седока коню…
— Ну, мы сумеем оседлать его, — смеялся Олоф. — Посмотри на своих варягов! Они тебе преданы, каждый готов отдать за тебя жизнь… А ты боишься этих дикарей?
— Я никого не боюсь!
— Верю этому! Знаю, что сердце твое не знает страха, но ты должен спешить туда, на берега Ильменя.
Вместе с Рюриком отправлялся на Ильмень и Олоф, решившийся также покинуть свою угрюмую родину. Синеус и Трувор, как назвали братьев избранника славян послы, шли вместе с ним. Много ярлов, которым тесно было среди гранитных скал своей родины, также примкнули к Рюрику. Освальд и Деар, ставшие после похода на франков неразлучными, были в числе сопровождавших Рюрика ярлов.
Рюрик понимал всю трудность задачи, выполнение которой он на себя принял. Понимал он также, что только страх пред вооруженной силой может содержать в повиновении народ, не знавший ничьей воли, кроме собственной. Поэтому он медлил с отправлением на берега Ильменя, собирая надежную дружину. На варяго-россов, большинство которых составляли выходцы из земель славянских, он вполне мог надеяться. Кровных норманнов Рюрик старался не допускать в свою дружину, понимая, что их постоянно будет тянуть в родимые фиорды, и на Ильмене они всегда будут чувствовать себя чужими…
Были у Рюрика и другие замыслы.
Пусть кругом говорят, что при его посредстве Ильмень войдет в состав Скандинавии, что земли славянские сольются с землями суровых норманнов. Нет, не бывать этому! Если угодно богам было поставить Рюрика во главе могущественного народа, то вовсе не для того, чтобы подчинить этот народ угрюмому северу. Когда удастся Рюрику соединить племена славянские, сплотить их между собой единой властью, единой правдой, тоща этот народ еще поспорит с севером.
Подобные мысли о самостоятельности, о независимости от Скандинавии все больше и больше овладевали Рюриком, и Эфанда с тревогой замечала печать грусти на его лице.
Подолгу беседовал перед отправлением Рюрик со старым Биорном.
— Будь справедлив прежде всего, — говорил тот своему любимцу, — помни: ничто так, как справедливость, не привлекает сердца народа к правителю. Все должны быть равны перед судом твоим: и сильный, и слабый, и богатый, и бедный, и могучий старейшина, и ничтожный родич. Будешь поступать так, приобретешь себе любовь народную… Укрощай гнев свой, вспомни, что поют саги о герое Гарольде Гарфагере, который прежде чем принимать решение, давал всегда успокоиться своему сердцу, — так поступай и ты, но больше всего старайся, чтобы исполнялось каждое твое слово, чтобы каждый твой приговор приводился в исполнение; дай почувствовать подвластным тебе, что есть над ними высшая воля, которой нельзя противиться. Береги свою дружину и, пока не укрепишься в землях славянских, никуда не ходи в походы. Постоянно принимай в дружину свою славянских юношей; пусть они братаются с варягами, чем больше их будет около тебя, тем прочнее укрепишься ты в земле своей!
Рюрик внимательно слушал своего названого отца.
Наконец назначено было отбытие варяго-россов на Ильмень.
Горько было расставаться Эфанде со старым отцом, с родимой страной, где прошло ее детство, где впервые познала она сладкое чувство любви, но тягость разлуки с родиной скрашивалась для Эфанды сознанием того, что не расстанется она больше со своим Рюриком, не уйдет он от нее в опасный поход.
С великими почестями отправил старый Биорн варяго-россов на Ильмень.
Быстро плывут ладьи знакомой уже дорогой через Нево. Сами грозные боги, казалось, покровительствуют избраннику славян. Тихо бурное озеро. Едва заметная рябь покрывает его поверхность, а между тем паруса ладей полны попутного ветра.
Вот темной массой чернеет слева мрачный скалистый остров, покрытый густым лесом. Это Валамо-мо, приют жрецов жестокого крови жаждущего Велеса. Никого не видать на острове, только над прибрежным лесом высоким столбом клубится черный дым — приносят, верно, жрецы мрачному божеству свои жертвы.
Рюриком овладело было желание пристать к этим угрюмым скалам и узнать от жрецов, занимавшихся гаданиями и предсказыванием будущего, что ждет его впереди.
— Милый, зачем нам знать грядущее! — нежно склоняя свою русую голову на плечо супруга, сказала Эфанда, когда Рюрик поделился с ней своим намерением. — Зачем нам пытать богов? Разве наше грядущее не в наших руках? Разве сама судьба не избрала тебе путь, по которому ты должен идти, уверенный в благоволении к тебе небожителей?
— Ты права, Эфанда! — воскликнул Рюрик. — Мы сами властелины своего будущего!
Еще несколько дней пути, и Рюрик со своей дружиной вступил в пределы своей страны — той страны, которую он за много лет тому назад оставил изгнанником.
Не доходя: до ильменских порогов, Рюрик отдал приказание причалить к берегу.
Он понимал важность этого места. Отсюда начинался тяжелый волок. Никто из проходящих со стороны Новгорода или с Нево, не мог миновать его, и Рюрик решил воспользоваться этим. В несколько дней срубил он здесь город, который назвал в честь веселого славянского божества, Ладогой.
Оставив в Ладоге небольшую дружину, Рюрик с остальными пошел к Новгороду.
Волнуется приильменский край, ожидая своего избранника. Пришла наконец весть, о том, когда прибудет великий князь Рюрик в Новгород.
Еще надеялись на Ильмене, что все, может быть, пойдет по-старому, что разговоры все эти так, пустые, поговорят-поговорят да и бросят — не будет никакого князя, не узнает народ приильменский чужой воли…
В пределах земли славянской уже он, плывут ладьи по старому, седому Волхову.
В тот день, когда должен был прибыть Рюрик, Новгород был необыкновенно оживлен. Со всего Ильменя собрались сюда славяне вслед за своими родовыми старейшинами. Кипят концы новгородские; все в праздничных одеждах.
За три дня до прибытия в Новгород Рюрика пришла сюда часть его дружины. Пришла и прежде всего заняла укрепленную часть города. Одни в Новгороде и остались, другие же отправились на островок, где старый город был. Согнали туда людей великое множество, и тотчас же закипела там работа. Быстро «рубили город». Со всех сторон ограда крепкая появилась, внутри ее великолепный шатер был раскинут, и узнал тогда народ приильменский, что будет жить его избранник не в Новгороде, а на старом городище. Здесь он будет править суд свой, отсюда будет и дружины посылать для наказания непокорных.
— И зачем ему на старое городище, когда и в Новгороде хорошо? — удивлялись в народе.
Когда показались паруса ладей, в великое волнение пришел весь народ. Никто не знал, как встречать князя, как величать его. Впрочем, старейшины придумали.
Они на своих ладьях выехали навстречу Рюрику и остановились верстах в двух от Новгорода, вниз по течению Волхова.
Разубранная драгоценными тканями ладья Рюрика тихо скользила по Волхову. Паруса были спущены, шли на веслах. На корме, на самом возвышенном месте ладьи, на троне, разукрашенном причудливой резьбой, одетый в блестящие доспехи, восседал князь рядом со своей супругой.
Взгляд его был строг и добр в то же время, осанка величественна. Позади трона правителя стояли, опершись на копья и секиры, названый брат Рюрика, Олоф, рядом с ним видны были Синеус и Трувор, Аскольд и Дир.
— Привет тебе, князь наш великий! — пронеслось над низкими берегами Волхова. — Привет тебе, здравствуй на многие, многие лета, надежа наша…
Искренно было это приветствие, неподделен был восторг народа. От всей души называл он своего нового вождя «надежей», справедливо ожидая от него незыблемой правды.
Рюрик милостиво кивал головой в ответ на радостные крики народа, заполнившего волховские берега.
Около самого Новгорода ладью Рюрика окружили ладьи со старейшинами всех приильменских родов.
— Бьем тебе челом, князь наш, свободным вечем избранный! — начал старейший по летам. — Пусть хранит тебя Перун на многие лета! От лица всего народа славянского приветствуем мы и тебя, и жену твою! Сделай нам милость: явись на вече, покажи лицо народу твоему и прими от нас смиренные дары наши!..
— Благодарю тебя, старик, — громко проговорил Рюрик, — принимаю за истину я речь твою и верю, что через тебя говорит со мной весь народ… Буду я сейчас на вече вашем и приму дары, вами приготовленные!
Тем временем несколько ладей с вооруженными дружинниками обогнали ладью Рюрика и пристали к пологому берегу Волхова, откуда можно было войти прямо в Новгород. Легко поднялись они в гору, расталкивая толпившийся народ. Сначала это не понравилось новгородцам, но вид закованных в железо варягов успокоил чересчур вспыльчивых…
Наконец наступил самый торжественный миг…
Первый русский князь сошел на ставшую ему снова родную землю.
— Родная страна, — воскликнул он, — приветствую тебя! Снова вступаю я на родимую землю… Не прежним изгнанником прихожу я к тебе, а полновластным властелином твоего народа и верным твоим сыном… О, всемогущие боги! Примите мою клятву, как некогда принимали вы другую… Клянусь возвысить ее на славу векам… и служить буду ей насколько сил моих хватит… Не будет неправды при мне в родах славянских, и засияет в них правда ярче солнца… Горе тем, кто осмелится обидеть тебя, — есть отныне у тебя защитник… — А теперь на вече! — громко сказал Рюрик.
А вокруг, как гул морских волн, неслись восторженные крики:
— Привет тебе, надежа наша, князь наш великий!..
Прибытие князя, его первое появление пред народом, его обращение к вечу — обращение гордое, надменное, какого вечевики и вообразить себе не могли, — произвели сильное впечатление на народ приильменский и в особенности на новгородцев.
Они до последней минуты думали, что князь будет для Новгорода тем же, чем были до тех пор его посадники.
— Да он на вече-то и внимания не обращает, как будто и нет его совсем, — толковали и в самом Новгороде, и в родах.
— Верно, что знать его не хочет!
Но и это вскоре обратилось в пользу Рюрика.
— Одно слово — князь, самодержавный, кого призывали мы и кого нужно было нам. С ним много шутить не будешь! — стали отвечать на замечания о надменности князя пред вечем.
— А на вече-то? Ведь он один на помосте стоял.
— Верно, что один, у самого колокола!
— Наши старейшины на самой нижней ступени сбились и голосу подать не смели…
— Где тут подать! Головой кивнул бы на виновного, и как не бывало его на свете белом!
— На то он и князь самодержавный! Никто ему перечить не смеет!
Этим заканчивались обыкновенно все разговоры о новом князе. Новгородцы, а за ними и остальные ильменские славяне прониклись мыслью о неизбежной покорности единоличной власти, а так как это, по мнению большинства, могло вести только к общему благу, то особого неудовольствия в народе не было…
Но наибольшее впечатление произвел поклон Рюрика собравшимся, а затем и то, что произошло после этого поклона…
В пояс поклонился князь своему народу.
— Роды приильменские, — сказал он, — к вам обращаюсь я со своей речью… Добровольно, без всякого понуждения избрали вы меня своим князем, обещаю я послужить на пользу вам, но знать вы должны, что ни с кем никогда отныне, ни я, ни преемники мои не разделят данной вами же власти… Только единой властью силен будет народ славянский, только в ней одной его могущество, поколебать которое ничто не может… Да исчезнет с приходом моим рознь между вами, и да будете вы все, как один, а один — как все… Сплоченные, будете вы расти и усиливаться на свою славу, во веки веков…
— Что он говорит-то такое, как это все что один?
— Что же, и в родах наших старшего не будет?
— Вот это совсем непорядок! — загалдело вече.
— Хотим жить по-старому, как отцы и деды наши жили!
— Князь над старейшинами только! Пусть их судит, а мы по-прежнему… К нему только на суд идти будем.
— Пусть нас на войну водит да от врагов со своей дружиной обороняет, вот его дело…
— А в роды мы его не пустим!
— Не по нашему — так и ссадим… Не таких выпроваживали.
— Сам Гостомысл нас уважал!..
Вече забурлило… Может быть, это была просто попытка крикунов заявить о себе, как это бывало раньше при посадниках, может быть, и на самом деле вечевикам захотелось показать, что и они не последние спицы в колеснице, что они заставят князя разделить свою власть с вечем.
Рюрик, заслышав угрожающий гул голосов, выпрямился во весь рост, чело его нахмурилось, в глазах засверкал гнев.
Он властно протянул перед собой руку и указал на толпу…
В тот же миг сотня вооруженных дружинников бросились туда, куда указал им вождь. Бряцая оружием, врезались они в толпу. Натиск их был совершенно неожиданным. Вечевики растерялись и пропустили их к тем, кто громче других выкрикивал угрозы князю. В одно мгновение крикуны были перевязаны и подведены к помосту, где их ожидал Рюрик.
Их было около десяти.
— Чего вы хотите? Чего вам надо? — возвысив голос, спросил Рюрик. — Или вы не желаете подчиняться моей власти?
— Ничего, батюшка князь, так мы это, спроста, — нашел в себе силы наконец проговорить один из них.
— Чего им! Известно чего! — загудело вече. — Думают они, что как прежде горланить можно… Теперь ведь князь, а не посадник…
— Так слушайте же вы все! — крикнул Рюрик. Прошлому более нет возврата… Не будет своевольства в земле славянской — не допущу я до этого; сами вы меня выбрали, сами пожелали иметь меня своим князем, так и знайте теперь, что нет в народе славянском другой воли, кроме моей.
— Истинно так, батюшка князь, — снова загудело вече, — и нам всем эти буяны надоели… Они-то всегда и смуту затевали, благо горло у них широкое… Накажи их в пример другим.
— Ишь, сразу смуту затевать начали, — неслось со всех сторон, — поучи их, батюшка князь, поучи, чтобы и вперед не поваживались.
Рюрик снова сделал величественный жест рукой, и вече разом смолкло.
— Слушайте вы!.. Должен наказать я примерно этих людей, но хочу я с милости начать свое правление, чтобы знали прежде всего, что милостив князь ваш. На этот раз отпускаю я этих людей, дарую им жизнь, хотя они заслуживают смерти! Пусть идут они в роды свои и возвестят там о новом князе своем, пусть скажут они, что отныне всякий, осмеливающийся с осуждением выступить против князя своего, лютой смерти будет предан, — а теперь я докончу то, что говорить вам начал… Нет и не будет отныне на Ильмене родов, каждый и все должны одним законом управляться, одной воле покорными быть, а поэтому приказываю я называть все роды, что окрест по ильменским берегам живут, одним именем — Русью… Нет более родов приильменских, есть одна на Ильмене Русь, как есть на Руси одна только правда и милость — моя великокняжеская… Так помните это навсегда…
Вече смущенно молчало. Старики хмуро переглядывались друг с другом. Приказание князя произвело на них удручающее впечатление.
— Что же, Русь так Русь, это все едино, — раздались сперва робкие, неуверенные восклицания.
— А и в самом деле, будем Русью, если так князь наш батюшка хочет!
— Только бы правда одна на Руси была!
— Вестимо, так!
Крики эти были прерваны появлением около помоста нескольких старейшин. Это были почтенные старики, убеленные сединами. Они смотрели на князя гордо и смело.
Рюрик величавым взором глядел на них в ожидании того, какую они речь поведут.
— Как сказал ты, батюшка князь, — заговорил, поклонившись князю в пояс, самый старый из них, — так пусть и будет… Видим мы, что ты действительно пользы желаешь народу славянскому и положишь конец неурядицам нашим. Ты один сумеешь сдержать нашу вольницу, верим мы этому, верим и надеемся, что хорошее будущее ждет народ приильменский, чувствуем и верим мы, что и защитишь ты беззащитных от напастей вражеских, и правого оправишь, и виновного покараешь… А потому и кланяемся мы тебе, клятву даем быть тебе верными, беспрекословными слугами, идти за тобой всюду, куда поведешь ты нас… Сами, своей волей, своим выбором свободным призвали мы тебя, так теперь не от добра же нам добра искать… Что здесь мы говорим, то и в родах наших думают; итак, прими ты привет наш, князь великий, бьем тебе челом; княжи и владей нами со всем родом твоим во веки веков.
Лицо Рюрика прояснилось при этих словах.
— Добро говорите вы, старейшины, — сказал он, — и речь ваша мне приятна, вижу я, что искренни речи ваши, а потому пусть и от меня примет народ мой поклон приветливый…
Князь низко поклонился вечу.
— А теперь пойдем принесем жертвы. Перуну и веселым пиром отпразднуем прибытие мое, — заключил Рюрик.
VI
Сразу же почувствовал народ славянский, что стало легче дышать на Ильмене…
Точно другое солнце взошло над великим озером славянским… Взошло — и озарило все своим благодатным живительным светом…
Князь с супругой своей и ближайшими людьми поселился на старом городище. Здесь быстро срубили крепостцу, обвели весь небольшой остров стенами, а для княжьей семьи и близких людей возвели хоромы.
Всякий, имевший нужду, — будь то простой родич, старейшина или боярин, — свободно допускался к князю, и каждый уходил удовлетворенный, довольный… Для всех находилось у Рюрика и слово ласковое, и взор приветливый.
Были, конечно, на Ильмене и недовольные. Рюрик старался быть по возможности справедливым ко всем; но в споре, в тяжбе одна из сторон даже и вполне справедливым решением оставалась недовольна. Так уже всегда бывает…
Вздумал было какой-то род не подчиниться княжьему приговору по тяжбе, не в его пользу кончившейся. Вздумал и отказался выдать обидчика из числа своих же родичей.
— Что с нами поделает! Мы сами за себя постоять сумеем. Пусть-ка попробует заставить нас! — говорили в непокорном роду.
Посланцы князя были оскорблены, а тут обиженный снова ударил князю челом.
— Коли ты не справишься, за меня не заступишься, так мой род сам управу найдет, — говорил челобитчик.
Положение было затруднительное. Не удовлетворить обиженного — значило снова дать возникнуть на Ильмене разным неурядицам, но Рюрик быстро нашел выход.
Он решил пожертвовать одним непокорным родом, чтобы спасти остальные от ужасов нового междоусобия.
Послан был князем сильный отряд, отданы были приказания наказать, как можно строже, непокорных.
Во главе отряда послан был брат великого князя — Трувор.
Трувор медлить не любил. Как снег на голову явился отряд в непокорное селение; прежде чем родичи успели вооружиться и дать отпор, их хижины уже запылали…
Кое-кто из мужчин кинулся было на дружинников, но тех было много, вооружены они были прекрасно, — и они подавили сопротивление…
Не удалось спастись и тем, кто попытался укрыться в окрестных лесах. Трувор послал за ними погоню. Всех настигли; всех истребили княжеские дружинники, никому они пощады не дали.
Так был приведен в исполнение княжеский приговор.
Этот пример подействовал.
Увидали в родах, как тяжко карает князь непокорных, и никто уже более не осмеливался противиться его приговорам. Поняли родичи, что и в самом деле единая правда воцарилась на Руси, и волей-неволей приходилось ей подчиняться…
Впрочем, все этим были довольны… Ясно увидали все, что и слабому есть на кого надеяться, есть у кого на сильного защиты искать…
Сила на Ильмене перестала быть правом…
Знал обо всех толках и Рюрик, знал и радовался. Понимал он, что доволен им и его правдой народ славянский.
Но, однако, нашлись и недовольные.
Однажды Рюрику сообщили, что к нему идет большое посольство от кривичей, веси, мери и дреговичей.
Слух оказался верным: посольство явилось и принесло князю обильные дары. Рюрик встретил его ласково и милостиво.
— Бьем тебе челом, княже великий! — повели свою речь послы, когда Рюрик допустил их к себе.
— Буду вас слушать, — ответил князь, — смело говорите все, чего ищете, и уверены будьте, что поступлю с вами по справедливости… Неправды ищете — вас покараю, за правдой пришли — за вас заступлюсь.
— Правды ищем мы, княже, твоей правды, за ней и пришли к тебе…
— В чем же ваше дело?
— Слушай нас, князь! От лица племен наших говорим мы с тобой… Забыл ты нас, все с одними ильменцами занят… а не одни они на Руси твоей…
— Знаю, что не одни они… Знаю и о вас… Только чего вы от меня хотите?..
— Когда уговорил новгородцев Гостомысл послать послов к тебе, и наши старейшины вместе с ильменцами клятву тебе давали… и наши старейшины вместе с их старейшинами на поклон к тебе ходили, стало быть, и нам ты князь, а нет у нас твоей единой правды… Прежние смуты творятся в родах наших, а ты далеко от нас, некому виновных покарать, некому и суда между нами творить… Бьем тебе челом, — дай и нам твою правду!..
Рюрик на несколько минут задумался. Не удовлетворить посланцев четырех могучих племен, оставить их без «княжеской правды» было опасно. Если бы эти племена возмутились, они легко увлекли бы за собой еще не вполне успокоившихся ильменцев.
— Вижу теперь, в чем у вас дело, — заговорил наконец князь, — вижу, что и на самом деле вы правды ищете, только вот как быть с вами, не знаю…
— Думай за нас, надежа наша… слезно молим тебя! — кланялись послы.
— Вот я и думаю… Сам бы я к вам пошел, да не могу я жить среди вас… лучше вы ко мне приходите…
— Далеко к тебе, княже, и не посмеем мы беспокоить тебя из-за всякой малости…
— И это верно вы говорите! Согласен с вами… Чувствую я, что должен дать вам правду, но как я вам дам ее, об этом узнаете после… А теперь покуда подите отдохните с дороги и ждите моего решения…
Князь приказал радушно принять и угостить послов, что и было исполнено… Старого меду для послов не жалели. Они опоражнивали кубок за кубком, славя при этом князя.
А пока пировали послы, в советной княжеской собрались вокруг Рюрика: его названый брат Олоф, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир и другие ближние советники. Думали они глубокую думу, как им быть с делом посланцев, какую им правду дать…
— Вот что я тебе скажу, мой Рюрик, — говорил Олоф, — и знаю я, что ты примешь совет мой… Одни ли кривичи, одни ли весь, меря, дреговичи под твоей властью? Вспомни ты, что есть, кроме них, еще и другие племена…
— Я — понимаю, что хочешь сказать ты, мой Олоф, знаю, есть еще поляне, дулебы, древляне, но те не клялись мне в верности — и не ищут моей правды…
— Так надо заставить их искать ее, — пылко воскликнул норманн, — пусть наши ярлы Аскольд и Дир идут к ним и покорят их под власть твою…
— Но лучше ты сам, Олоф! — воскликнул Дир.
— Я — нет! Я останусь с Рюриком, так как дал клятву никогда не разлучаться с ним… А вы, ярлы, такой клятвы не давали… Идите и исполните это важное дело…
Долго говорили о предложении Олофа, и наконец решено было, что пойдут к полянам Аскольд и Дир, займут Киев и объявят все приднепровские славянские племена во власти великого князя русского Рюрика.
Подумали, как дать правду и кривичам с весью, мерью и дреговичами.
На другой день призвал послов к себе Рюрик.
— Исполню я желание ваше, — сказал он им, — дам я вам свою правду! Сами понимаете, нельзя мне самому постоянно быть среди вас, так вот и посылаю я к вам братьев своих Синеуса и Трувора… Синеус пусть сядет в Изборске, а Трувор в Белоозере… И будут они править вами именем моим. Если же ими в чем будете недовольны, тогда мне на них челом ударите…
Послы остались довольны таким ответом князя.
И вскоре с Ильменя отправились две сильных варяжских дружины. Одна из них сопровождала Синеуса и Трувора к кривичам, другая же с Аскольдом и Диром пошла на берега Днепра покорять под власть великого русского князя новые славянские племена.
Однако не все испытания закончились для Приильменья…
Вадим, сын Володислава не умер на поде битвы. Он, обессилев от ран, лишь лишился чувств. Обморок был так силен, что подошедшие к нему варяги приняли его за мертвого.
Когда Вадим очнулся, то увидел себя в хижине болгарского кудесника Мала… Словно малого ребенка, нес он Вадима до берега Ильменя, где у него спрятан был легкий челнок.
Мал, легко управляя веслом, гнал челнок через озеро к дремучему лесу, где ютилась его хижина.
— Зачем я спасаю его? — тихо бормотал старик, — какая сила заставляет меня делать то, что я теперь делаю? На что еще нужна его жизнь высшим существам, управляющим всем в этом мире? Судьба бережет его… Для чего?
Долго был Вадим между жизнью и смертью. Но крепкая натура наконец взяла свое и одолела недуг. Мало-помалу Вадим стал приходить в себя.
Мал без устали ухаживал за ним.
— Вставай, вставай! — говорил он, когда Вадим немного окреп, — собери свои силы, тебе предстоит далекий путь!
— Путь, но куда? Я хочу остаться здесь, старик, я хочу умереть на родимых берегах…
— Нельзя! Здесь жизнь твоя подвергается опасности!
— Какой? Разве не все еще миновало для меня! Разве еще новые удары готовит для меня судьба? Умоляю тебя, скажи мне еще раз, что ждет меня в грядущем? Молю тебя…
Мал усмехнулся и загадочно покачал головой.
— Пожалуй, я могу сказать тебе это! — отвечал он.
— О, скорее, не томи меня!
— Мне не надо даже спрашивать судьбу, чтобы ответить тебе на этот вопрос. Все ясно и так… В грядущем ждет тебя то же самое, что ждет и всех других…
— Но что?
— Смерть!
Ответ был прост, но на Вадима он произвел ужасное впечатление. Со стоном опрокинулся он на свое ложе, бешенство отразилось, на его лице.
— Или ты хочешь-быть вечным? — спросил, заметив его волнение, Мал, — напрасно: на земле все смертно!
— Но скажи мне, неужели я погибну от руки заклятого моего врага?
Старик снова покачал головой.
— Нет, высшие существа не судили тебе этого! Твой враг будет неповинен в твоей смерти!
Вздох облегчения вырвался из груди Вадима.
— О, тогда я не страшусь умереть! — произнес он, — тогда я уверен, что найду случай отплатить врагу за все и насладиться его предсмертными мучениями.
— Не надейся на это! Не забывай, что я уже сказал тебе. Твой враг — любимец судьбы, и судьба свято будет хранить его от всех несчастий. Но хватит говорить об этом… Помни, ты должен уйти отсюда, потому что жизнь твоя здесь не в безопасности…
Едва поправился Вадим и сейчас же ушел на Днепр, где и оставался до тех пор, пока туда не прибыли со своими дружинами Аскольд и Дир…
Опять появились ненавистные враги, и Вадим решил вернуться в Приильменье. Он слышал, что вече призвало из-за моря какого-то Рюрика с двумя братьями на княжение, но кто это был — он и не подозревал.
Пришел он как раз в то время, когда ильменская вольница воспрянула духом… Тяжела показалась вольнице власть княжеская, и вспомнили о Вадиме.
— Эх, когда бы был Вадим! — говорили в родах, — справились бы мы с князем…
— Только Вадим против него и мог бы пойти!
— Немало бы народу за ним последовало!
— Воскресла бы вольность славянская!
Оказавшись в родимых местах, Вадим решил пока никому не объявлять о своем возвращении, а разузнать, кто такой Рюрик, какое положение занял он, как велика его охрана и как можно было бы вести с ним борьбу…
Однажды, одолеваемый мрачными думами, Вадим на легком челноке подплыл к Рюрикову городищу и заметил, что около княжеских хором стояли толпы людей, и по Волхову у берега островка зачалены были челноки и ладьи. Среди них одна особенно выделялась своим роскошным убранством.
— Здесь кого-то ждут? — спросил Вадим у старика, сидевшего на корме лодки, к которой подошел он на своем челноке.
— Князя нашего ждем, — последовал ответ, — в Новгород на вече он отправляется пред отъездом своим к кривичам, так вот мы и собрались приветствовать его.
Вадим остался ждать появления князя. И вот из ворот городка, окруженный отрядом дружинников, выходил тот, кого он считал своим заклятым врагом…
Кровь ударила в голову Вадима…
А Рюрик, не подозревая, что его кровный враг так близко, садился в свою ладью, Плохие вести принесли ему из земли кривичей. Неожиданно умер в Изборске брат его Синеус, и кривичи звали к себе князя, опасаясь, что, оставшись без правителя, они снова станут жертвой своих родовых раздоров…
Рюрик решил не медлить и отправился в путь, объявив о своем отъезде новгородскому вечу.
VII
«Вадим вернулся» — эта весть с быстротой молнии пронеслась по всему Ильменю.
Этого известия было вполне достаточно, чтобы поселить надежду в сердцах недовольных…
— Будет дело мечам! Сумеет он отстоять страну родную! — говорили в приильменских; селениях.
— Много за ним пойдет народу! Храбрый он вождь!
— Свой природный, не чужой!
— Только бы Новгород подался, в родах удальцы найдутся.
— Ладно ли только! Ведь снова польется кровь, — пытались вразумить крикунов более благоразумные.
— Польется в последний раз… Прогоним Рюрика и возьмем себе князем Вадима! Выберем его, как того выбрали.
— И он нам правду даст!
— Да какую еще правду-то, — свою, а не варяжскую…
Заволновался, зашумел Ильмень, зазвенели мечи в родах славянских.
И время для этого было как нельзя более удобное. Князь уехал с дружинами своими к кривичам. Горе нежданно подкралось к Рюрику. Узнал он, что умер почти одновременно с братом Синеусом и другой его брат — Трувор; волей-неволей пришлось князю покинуть Ильмень…
Отправившись в далекий путь, Рюрик совершил ошибку, взяв с собой и своего друга, который бы мог его заменить в его отсутствие, — Олофа.
Во главе оставшейся небольшой дружины был поставлен храбрый, но малоопытный Руар. По его мнению, все было спокойно на Ильмене, опасаться было нечего, а потому Руар с дружиной после отбытия князя повел довольно беспечный образ жизни.
А Вадим между тем делал свое дело.
Один, без дружины, являлся он в роды и повсюду говорил так убедительно, что не только молодежь, но и старики заслушивались.
Заслушивались и вспоминали прежнее…
Как прежде-то жилось привольно! Каждый сам себе старший был и знать ничего не хотел, а теперь вот прислушивайся к тому, что на Рюриковом городище скажут…
Поэтому-то и находили себе отклик и сочувствие в сердцах славянских пылкие речи Вадима.
— Веди нас! Все за тобой пойдем! — слышались восторженные крики.
— Будь нам князем, дай нам правду не варяжскую, а родную, ильменскую!
Вадим, конечно, знал цену этим крикам. Понимал он, что, свергнув одного князя, ильменцы не задумаются прогнать и другого, но какое ему было до этого дело?
А на Рюриковом городище шли беспечные пиры. Руар позабыл, что он не на родных скандинавских берегах, а среди буйного, не успокоенного еще народа.
Эфанда больше сознавала опасность положения, чем беспечный воин. До нее дошли уже слухи, что на Ильмене далеко не все покойно…
— Мутит всех Вадим! Снова на Ильмень вернулся, проклятый! — передавали Эфанде. — Как бы какого греха не вышло, ты бы князю-батюшке весточку послала.
Эфанда помнила рассказы своего супруга, помнила, какую роль играл Вадим в судьбе Рюрика, и поняла, что опасность действительно существует…
Она пробовала говорить Руару, но тот в ответ только рукой махнул…
— Да разве посмеют они? — говорил он в ответ на все доводы княгини, — узнал я их довольно! Трусы они и больше ничего!.. Чуть что — пятерых наших воинов достаточно, чтобы весь Ильмень с лица земли стереть!
Вадим был настолько дерзок, что явился даже в Новгород и ударил в вечевой колокол.
В Новгороде, конечно, знали об его появлении, поняли, зачем он и вече собирает. Горожане были всегда более благоразумны, чем обитатели берегов старого славянского озера, а потому хотя и явились на вече, но явились с опаской, в небольшом количестве.
Самому Новгороду новое правление доставляло такие выгоды, о которых прежде новгородцы мечтать не могли. Прежде всего благодаря сильной дружине Рюрика и прекратившейся неурядице отовсюду стали собираться в Новгород люди торговые. Приходили часто и норманнские гости, теперь уже не опасавшиеся вероломного нападения. Происходивший при этом обмен товаров был очень выгоден новгородцам, а потому они с большим неудовольствием узнали о возвращении Вадима.
Да и, кроме того, новгородцы понимали, что сила все-таки на стороне их князя.
Дружина Рюрика не уменьшилась, а, напротив того, возросла; благоразумных людей, сочувствовавших князю, было много, и люди эти смотрели на затею Вадима как на новую попытку завести распри…
Поэтому и мало собралось новгородцев на собранное Вадимом вече. Пришли только отчаянные крикуны, которым любы были смуты да распри и которым терять было нечего…
Но Вадим появился не один в Новгороде; вместе с ним пришло много его единомышленников, готовых теперь следовать за ним, куда бы он их ни повел.
Все эти люди были очень плохо вооружены, не дисциплинированны, не под силу им была борьба с варяжскими дружинами. Но Вадиму и не нужен был успех, он по-прежнему жаждал только одного — отомстить своему врагу…
Он заговорил с новгородцами так, как прежде говорили с ними с вечевого помоста: вкрадчиво, униженно, с поклонами. Это понравилось, но особого впечатления не произвело… Новгородцы начали уже отвыкать от таких речей и привыкли к другим, более твердым, более решительным.
Среди благоразумных все-таки нашлись и такие, на которых не действовали никакие доводы. Поэтому в Новгороде Вадим все-таки имел некоторый успех. Число его приверженцев увеличивалось. Стоило подняться Новгороду, за ним пошли бы и другие…
На Рюриково городище немедленно пришли вести обо всем происходящем в Новгороде.
Теперь заволновался и беспечный Руар, но было уже поздно…
Рюрик ничего не знал о том, что происходило на Ильмене. Сам он был далек от всяких подозрений и спокойно устраивал дела кривичей, приведенные в беспорядок смертью Синеуса. У веси и мери все было хорошо, и кончина Трувора не вызвала среди них никаких волнений.
Сам Рюрик был очень огорчен кончиной братьев. Теперь у него оставался один Олоф.
Как ни удачно начал свое правление Рюрик, но было нечто, что мучило и тревожило его. Эфанда была бездетна, и в будущем некому было передать начатого великого дела объединения всех славян… Некому, кроме Олофа…
Поэтому-то Рюрик и не хотел отпускать от себя названого своего брата. Молодой норманн знал мысли своего князя и готов был принять на себя трудное дело правления.
Весть о возникшей на Ильмене смуте как громом поразила Рюрика и Олофа.
Эфанда потеряла всякую надежду на благоразумие Руара и решила отправить гонца к своему супругу.
Снова пришлось Рюрику услышать о Вадиме.
— Вадим, Вадим! Опять он на моей дороге! — воскликнул Рюрик, получив известие от Эфанды.
Рюрик и Олоф поспешно собрали дружину. Они даже взяли с собой тех, кто должен был бы оставаться с наместниками князя.
Вадима окружала многочисленная дружина, главным образом молодежь и недовольные князем.
Бывший старейшина ликовал.
Он не сомневался, что теперь выполнит задуманное.
— Прогоним князя, не бывать над нами ничьей воли, кроме нашей! — кричали сторонники бывшего старейшины.
— Пусть Вадим будет нашим князем, его хотим!
Но целью Вадима не был Новгород, а Рюриково городище. Там была Эфанда, ставшая предметом его мечтаний. Никто среди мятежников и не подозревал затаенных мыслей своего вождя. Для всех он являлся поборником прежних вольностей. За ним шли не только те, кому терять было нечего, но и те, кто помнил старый порядок и дорожил им…
Лишь только собралось достаточное количество людей, Вадим решил начать мятеж.
— Чего мы будем ждать, братья, — говорил он, — пойдем и прежде всего разорим гнездо хищного сокола, не оставим там камня на камне, тоща уже легко будет докончить остальное.
— Идем, идем, мы с тобой.
Руар понял теперь, что приходилось уже думать не о том, чтобы подавить восстание, а о том, как бы сохранить свою жизнь и продержался до прибытия дружин с князем во главе.
Рюриково городище было хорошо укрепленной крепостью, и взять ее трудно было, но вольница Вадима была многочисленна и воодушевлена жаждой норманнской крови.
Долго медлить Вадим не любил. Он окружил со всех сторон Рюриково городище. Руар, Эфанда и все варяги были отрезаны от Новгорода, где они могли бы искать защиты.
Новгород не примыкал к мятежникам, но и не шел против их. По крайней мере он и не подумал помочь осажденным. Если бы победителем оказался Вадим, тогда новгородцы перешли бы на его сторону; если же сила оказалась бы на стороне князя, то новгородцы оказались бы ни в чем пред ним невиновны…
Таким образом, осажденным неоткуда было ждать помощи…
Положение их было тяжелое. Съестных припасов было очень мало, и нечего было думать о том, чтобы отсидеться за крепкими стенами городища. Да и осаждающие не ждали. Вадим понимал, что борьба с княжескими дружинами ему не под силу, и торопился кончить дело до прибытия Рюрика.
Темной ночью повел он своих сторонников на приступ. Один за другим падали защитники крепости. С несколькими самыми отчаянными из своих людей ворвался Вадим в княжеские хоромы. Там, окруженная толпой беззащитных женщин и детей, была Эфанда. Она готова была умереть. Смерть не пугала ее. Вадим кинулся к ней, схватил несчастную женщину и выбежал с ней из княжеских хором.
Предчувствие чего-то ужасного не оставляло Рюрика во все время на обратном пути. Как он жалел теперь, что не оставил на Ильмене Олофа.
Совсем уже близко от Новгорода, узнал он о дерзком нападении Вадима на его городище.
Некогда было раздумывать о том: виноваты или не виноваты новгородцы в мятеже.
Появление князя с дружиной привело в ужас мятежников. С громкими криками кинулись они было к Волхову, ища на его волнах себе спасения, но подоспели ладьи с остальной дружиной князя. Никому не было дано пощады, всех истребили ожесточенные дружинники. Как раненый лев, Рюрик искал Эфанду… Искал и не находил…
Наконец от одного из мятежников удалось узнать, что Вадим с лишившейся чувств княгинею на руках переправился через Волховец и на лихом коне умчался по направлению к дремучему бору.
— Он увез ее к Малу, — воскликнул Олоф, — там живет этот проклятый чаровник! Скорей туда.
Рюрик и Олоф вихрем помчались туда, где надеялись найти Эфанду.
Олоф не ошибся. Вадим действительно увез княгиню к Малу. Там он рассчитывал быть в полной безопасности.
Мал как будто ждал его.
— Видишь ты, старик, — сказал ему Вадим, — судьба еще не совсем оставила меня. Победа на моей стороне, и в моих руках то, что заставит моего врага смириться предо мной.
— Да, ты быстро идешь к своему концу!..
— Скажи — к моей мести! — захохотал Вадим и наклонился над Эфандой.
Но та как будто ждала этого и быстро отскочила в сторону.
— Прочь от меня, презренный убийца! — воскликнула она, — погляди, на тебе кровь беззащитных женщин и детей… Будь ты проклят!
— Пусть так! Но все-таки я тобой отомщу врагу…
— Никогда!
Он не успел удержать руки Эфанды, и она ударила кинжалом себя в Грудь.
— Я в самом деле проклят! — дико закричал Вадим, — судьба и тут помешала моей мести… Проклят, проклят! — говорил он. — О боги, я хочу смерти.
— Ты зовешь смерть, сейчас она придет к тебе, — прохрипел над ухом безумца Мал, — слышишь?..
Конский топот раздался совсем близко.
— Что это? — с ужасом спросил Вадим.
— Это орел спешит на помощь к своей орлице, — отвечал Мал. — Готовься, настало твое время, сейчас ты умрешь.
— Да, да, я умру, но умру не от его руки! — исступленно закричал Вадим и, схватив кинжал, которым ранила себя Эфанда, взмахнул им.
В это мгновение двое всадников вихрем влетели на поляну. Это были Рюрик и Олоф.
— Вот она! — закричал Рюрик и, забыв о Вадиме, кинулся к Эфанде.
— А ты не уйдешь теперь от меня, презренный убийца! — бросился с поднятым мечом Олоф на мятежного старейшину.
— Поздно! — крикнул тот и что было силы ударил себя кинжалом — Ты опоздал, проклятый варяг, я умираю не от чужой руки…
— Собаке собачья смерть! — закричал Олоф.
— Все-таки он умер, как храбрый, — возразил Мал, — но вместе с ним кончено и мое дело! Высшие существа связали его судьбу с моей судьбой… Он умер, теперь и я могу отдохнуть. Прощай, Вадим! Воля судьбы свершилась.
Мал наклонился над телом Вадима и нежно поцеловал его. Потом он поднял голову и с радостной улыбкой устремил свой взор на небо.
— Да, да, сладкий миг наступает… И для меня все кончается здесь… Как хороша смерть, как отрадна после стольких лет!.. Все кончено, — прошептал Мал и опустился на землю рядом с Вадимом.
Когда Олоф подошел к ним, оба они уже были мертвы.
Рана Эфанды оказалась неопасной. Молодая княгиня пришла в себя и открыла глаза.
Быстро устроены были носилки, на которые положили раненую, и все тронулись из леса.
Перед уходом Рюрик подошел к телу своего врага и долго-долго вглядывался в него.
— Оба умерли, и пусть они гниют здесь, — сказал Олоф, — пусть их тела станут добычей воронов.
— Нет, Вадим был храбр, — ответил Рюрик и крикнул своим дружинникам: — Зарыть их там, где они лежат…
После смерти Вадима подавить восстание не представляло никакого труда, и спокойствие воцарилось на берегах великого славянского озера…
Часть третья
Днепр и Византия
I
Прошли века после того, как первозванный апостол Христов посетил страны скифские и благословил их с киевских высот. Солнце истины еще не взошло над этими странами, но первые лучи его уже проникли в кромешную тьму язычества, царившего здесь.
В эпоху иконоборства из Византии, при таких гонителях почитателей икон, как Лев V Армянин, Михаил Заика, сын его Феофил, множество византийцев, оставив берега Босфора поселилось на северных берегах Понта Эвксинского и основало там много колоний с великолепными городами. Особенно много было таких колоний в Тавриде на берегах Эвксинского и Сурожского морей и среди них более других известна была Корсунь. Через эту колонию вела торговлю пушным товаром со славянами Византия, здесь же был опорный пункт византийского могущества в землях таинственной Скифии.
Благодаря поселениям византийцев сюда, в дикие скифские степи, проникли первые лучи света, а вместе с этим распространились и христианские истины в том виде, в каком они завещаны миру отцами вселенских соборов.
Поселившись на Таврическом полуострове и в самом устье Днепра, византийцы стали ближайшими соседями печенегов, бродивших в степях на правом берегу Днепра, и хазар, живших по Днепру слева, а выше их по великой южной славянской реке жили кроткие и добродушные поляне. Это была почва вполне способная к восприятию семян истины…
Поляне хотя и были язычниками, но не отличались фанатизмом и, как и вообще все славяне, и северные и южные, не считали своим врагом того, кто не молился вместе с ними Перуну… Они были веротерпимы и чужие верования так же свято уважали, как и свои.
Поэтому-то византийцы, склонные к религиозному аскетизму, часто уходили в необъятные леса поляны и жили там. Многие из них жили в селениях и городах Полянских, имели свои церкви и проповедовали слово Божие, приобретая немало учеников среди кротких обитателей этой страны.
Так засияли первые лучи света Христовой истины на тех высотах, которые благословил Апостол. На том самом месте, где некогда пророчествовал св. Андрей Первозванный и которое благословил, возник город. Это был Киев. «Мать городов русских», как он был назван потом.
В то время киевляне только что освободились из-под власти хозар, покоривших все приднепровские земли. Приднепровские славяне сдались им почти без борьбы и при этом, как рассказывает летопись, дали в виде дани «по мечу с дыма». Когда хозарские мудрецы увидели эту дань, они не могли скрыть своей печали.
— Что с вами? — спрашивал мудрецов хозарский коган.
— Горе нам, — отвечали они, покачивая своими седыми головами, — горе нам! Придет время, и мы будем данниками этих побежденных нами славянских племен.
— Почему?
— Есть этому самый верный признак: их мечи острые с обеих сторон, а наши имеют только одно лезвие.
Может быть, гордый коган и его приближенные только посмеялись над этим предсказанием, но пришло время и стряхнули с себя иго хозарское поляне и дулебы, суличи и северяне, радимичи, вятичи и древляне… помогли им в этом норманнские ярлы Аскольд и Дир, любимцы ильменского великого князя Рюрика, укрепившегося среди северного союза славян и решившего дать и Днепру с его родами свою единую правду.
Аскольд и Дир с дружиной были посланы Рюриком с Ильменя на Днепр в Киев; поручено им было великим князем присоединить южный славянский союз к северному.
Быстро пронесся среди приднёпровских родов слух, что и к ним идут норманны.
— Кто такие? С чем и зачем? — раздавались вопросы, взволновавшие обитателей Приднепровья.
— Зла мы им делать не будем, — говорили повсюду, — так и им нет нужды нам зло делать.
— Встретим с почетом и лаской, как гостей дорогих!
— Сами им навстречу выйдем и поклон отдадим!
Находились и другие.
— Что вы делать хотите — вспомните Ильмень! — говорили они.
— А что Ильмень?
— Да ведь они его кровью и огнем залили весь… Сколько людей погибло!
Но на это возражали:
— Так там сами были виноваты!.. На Ильмене-то буян на буяне. Вот они за зло злом и отплатили! А мы их добром встретим! Даже хорошо, что они сюда идут… Теснить нас стали ханы хозарские, так у варягов против них помощи попросить можно будет. Они люди ратные, к войне привычные, в этом деле могучие, может быть, и прогонять хозар…
Вступив в днепровский край, Аскольд и Дир сразу же изменили свои намерения. Из Новгорода выходили они с тем, чтобы присоединить Днепр к владениям русского князя, но чем дальше они отходили от Ильменя, тем больше менялись их планы.
— У Рюрика там и земли, и народу, и власти много, — говорил Аскольд Диру, — довольно с него!
— Братьев куда поближе да полегче послал, — поддерживал друга Дир, — а нам сюда идти походом велел!
— Так что же нам за охота для него стараться. Лучше постараемся для себя и его не обидим! Он будет конунгом ильменским, а мы станем владеть здешними местами.
— Тесно не будет: земли много! И ему, и нам места хватит.
Так и порешили между собой названые братья. Потому что они, не надеясь особенно на силу оружия — дружина их была невелика, — всеми силами старались привлечь к себе расположение миролюбивых племен добром.
И ярлы не ошиблись!..
На Днепре всюду принимали их как самых дорогих и желанных гостей. Да и сами витязи старались расположить к себе кротких киевлян. Они были добры, ласковы, их владычество скорее было полезно, чем тягостно.
Киевляне видели это.
— Вот вы говорили, — упрекали они противников варягов, — что от них нам ничего, кроме зла, ждать не приходится, что они на нас непременно смертным боем пойдут.
Ничего этого нет! И дома наши не сожжены, и кровь наша не льется.
— Погодите, увидите сами, — отвечали другие, но им уже никто в Приднепровье не верил.
Ярлов и их дружину принимали везде с большим почетом. Повсюду к ним обращались с одной только просьбой — избавить от хозарского ига.
— Здесь мы и останемся, — объявили Аскольд и Дир дружинникам, когда их ладьи подошли к столице Приднепровья. — Близка отсюда нам будет и Византия, и в руках наших будут и пороги все, и волок, а с ними вместе и конец великого пути «из варяг в греки».
Так и остались пришельцы с Севера княжить в Киеве.
Мирно зажили кроткие поляне под властью чуждых им властителей. Хозары были прогнаны. Споры и раздоры в родах затихли. Для всех так же, как на Ильмене, стала единая правда. И бедный, и богатый, и знатный старейшина, и самый захудалый из родичей знали, что в Киеве есть у кого отыскать справедливость.
Киев, как только установился мир и порядок, рос не по дням, а по часам.
Со всех сторон сходился теперь в него народ торговый. И от господина Великого Новгорода приходили сюда с товаром «гости» — гости степенные, важные. Часто появлялись суровые норманны из далекой Скандинавии, а с ними и разные люди приходили: видел теперь Киев и живых, вечно веселых франков, с восторгом рассказывающих про свою Лютецию, и огромных рыжеволосых бриттов, и степенных, невозмутимых тевтонов. Все они появлялись сюда с самыми разнообразными товарами, находя. Киев удобным местом для мены. Бывали в Киеве нередко и гости из таинственной и далекой Биармии. Являлись они туда с великолепными мехами и другими пушными товарами, да такими, что, кроме как от них, здесь, в Киеве, и достать нигде не было возможности. Но более всего понабиралось сюда хитрых, пронырливых византийцев, которые чувствовали, что тут им всегда нажива будет, что можно здесь выбрать самое лучшее из навезенных со всего края товаров. С ними приходили и сухощавые итальянцы, и персы, и люди из только что нарождавшегося тогда царства армянского. Появлялись здесь и черные люди с запасами слоновой кости, золотом, и драгоценными камнями. Страну свою они называли Эфиопией и говорили, что их владыки происходят от мудрого царя израильского Соломона.
Весь этот собиравшийся отовсюду люд был спокоен и за себя, и за свое имущество. Никого и никому, ни варяга, ни славянина, не дали бы в обиду князья киевские Аскольд с Диром.
Переменились князья, совсем переменились с того времени, как храбрые и беспечные, они вместе с Рюриком делали набеги то на землю франков, то на бриттов, то на пиктов, то на страны приильменские.
Так же оба они и отважны и храбры были, как и прежде, только молодость уходила от них, не манил их, как прежде в дни весны их жизни, шум битвы. Чудный край своими красотами заставил растаять лед вокруг скандинавских сердец и забыть чарующую прелесть Валгаллы. Они увлеклись благодатным покоем, отдались ему и жили теперь для счастья тех людей, которые вверили в их руки и свою судьбу, и свое спокойствие.
И киевляне понимали их.
— Ласковее князей наших искать — не найдешь! — говорили в Киеве.
— Что солнце они на небе!
— Вон на Ильмене не так! Там из их роду же князь, а, рассказывают, совсем другой. Забрал ильменцев в ежовые рукавицы и держит их — дохнуть не дает… Вот как!
— Так то на Ильмене!.. Там ежовые рукавицы нужны… Без них не обойдешься.
— Особенно с новгородцами…
— Верно! Ух, эти сорвиголовы! Таких буянов поискать еще.
— Мы вот не то: коли нам хорошо, так и живем мы мирно и смирно…
Так говорили на Днепре.
Но нет на земле полного счастья для людей.
Как ни счастливы были князья киевские Аскольд и Дир, а нет-нет да и защемит тоскою их сердце.
Вспоминалась им прежняя их жизнь… Слышался отдаленный шум битв, звук воинских рогов, звон мечей, стук секир о щиты… Они вспоминали Рулава.
Да, в светлой Валгалле охотится теперь старый воин за чудесным вепрем. Устав от охоты, пирует он в пышном чертоге Одина. Дивной красоты валькирии ласкают его там, а на земле скальды, в своих вдохновенных сагах восхваляя его, хранят в памяти потомства его славное имя…
А их имена никто не вспоминает да и не вспомнит… Скальды не сложат в честь их вдохновенной саги, ни одна мать не назовет их именем своих сыновей… Даже и имена их стали не те… Они забыты, забыты навсегда…
Они — воины старого Биорна… Валгалла не ждет их. Они забыли, что каждый норманн рожден для войны…
И грустно становилось витязям, когда такие мысли приходили к ним…
— Что нам делать? — спрашивали друг друга Аскольд и Дир.
— И дружина скучает… столько молодцев без дела сидят…
— Идем в поход!
— Куда?
В самом деле, куда? Не на Ильмень же! Там ведь свой, там великий Рюрик, там смелый Олоф с храброй дружиной.
— В Биармию идти?
— А где она? Ищи ее — не найдешь…
И все чаще и чаще обоим витязям приходила на память Византия…
II
Не одни князья подумывали о Византии…
Было в княжеской дружине много горячих голов, считавших, что «нет в мире лучше дел войны». Они не роптали на Аскольда и Дира за их бездействие открыто, но между собой в разговорах только и вели речь о близкой Византии…
Всем в Киеве от неезжих гостей прекрасно известно было, что в столице великой империи Востока скопились богатства целого мира, что народ там изнежен и беспечен, что оборона слаба, и потому-то манил к себе, как запретный плод, скучавшую княжескую дружину города св. Константина.
— Не узнать совсем наших конунгов! — говорили старые варяги, — куда их прежняя храбрость делась, совсем другими стали.
— Засиделись на одном месте… Аскольд обабился… Не до того…
— Так других послали бы… есть ведь кого… Мало ли здесь воинов…
— Еще бы! Вот Всеслав, даром что не норманн, а славянин — храбрее льва!
— Уйти бы от них самим.
— Мало нас здесь… Ничего не выйдет…
— И славяне пойдут за нами.
— Ну, те без князей, да Всеслава и шагу одного вперед не сделают.
— Пожалуй что так!
— А следовало бы! Мечи позазубрились, тетивы у луков поразвились…
— Поговорили бы с Аскольдом и с Диром.
— Так они и будут слушать!
— А что же? Хотя они и ярлы, а без нас ничего не значат.
— Да вот пир будет, тогда… Скальда Зигфрида попросим. Он усовестит.
Так и решено было среди варягов завести с князьями речь о набеге на Византию во время пира.
Любили оба витязя попировать время от времени среди своей дружины, именитых киевлян и почетных гостей. Созывались они ради этого случая в княжеские гридницы, уставленные столами, усаживались за них, и начинался пир.
Подавали на стол жареных кабанов, рыбу всякую, птиц, что поставляли к княжьему двору охотники из окрестных дубрав, а крепкий мед и вина фряжские на пиру рекой лились.
Во время пира выходил сначала скандинавский скальд с лютней, а после него славянский баян вещий с гуслями. Начинали они петь своими старческими голосами, каждый про свою старину, и, слушая скальда, забывали князья и тоску свою и горе, переносились в родимую страну, ее фиорды, и тоска как будто отходила от них на мгновение, чтобы потом явиться с новою силою, как только в княжем тереме замолкал шум веселого пира.
Не забывали новые князья и своего киевского народа.
Пока они пировали в гридницах, на теремном двору также шел пир для простого народа. Выкатывались из глубоких подвалов целые бочки крепкого пенного меда. Те пили мед и вино, похваливали да славословили князей своих любимых.
Вот и теперь на пир созваны были норманнские дружинники, знатные киевляне и почетные гости.
В эту пору в Киеве были одни только «гости» византийские. Они и явились на княжеское пиршество. Пятеро их было: Лаврентий Валлос, Ананий из Милета, Флорид Сабин и природные византийцы Алкивиад и Ульпиан.
Каждый из них уже по нескольку: раз бывал на княжеских пирах; они сами старались попадать на пиры, чтобы первыми узнавать все, что делается в княжеских гридницах.
Так и теперь они одними из первых явились на пир в княжеский терем.
Там уже все было готово к приему званых гостей. Кроме византийцев, по гриднице расхаживали несколько норманнских дружинников и славян-варягов, ожидавших появления князей.
— Ну что? — спросил сурового Руара его товарищ Ингелот, — решаемся ли мы напомнить конунгам, что не дело воинов сидеть, сложив руки?
— Я уже говорил тут кое с кем из товарищей… Они поддержат, и ты увидишь, как все это выйдет, — отвечал Руар.
— Самое важное, начать… напомнить… Вот на это кто решится…
— И это решено. Это принял на себя славный Зигфрид.
— Скальд?
— Да, он… Уж он сумеет… Зигфрид также скучает… Охоты да пиры притупили его вдохновение. Как он может воспевать героев, когда они по годам не видят обнаженного меча…
— Так, так… Стемид, ты слышал?
— Слышал, — подошел к ним третий дружинник, — на Византию?
— На Византию! На Византию! — раздались со всех сторон голоса.
Все сразу воодушевились, разговоры стали шумными, лица разгорелись, глаза заискрились.
Византийские гости, тревожно переглядывались.
— Это что, же? — шепнул Валлосу Алкивиад.
— Что? Покричат да перестанут! — пожал тот плечами.
— А если нет?
— Без князей они не пойдут, а те вряд ли решатся когда-либо напасть на нашего величественного Порфирогенета.
— Кто их знает! Вдруг придет в голову что-нибудь этакое этим грубым людям.
— Говорю тебе, что Аскольд и Дир не осмелятся тронуться, а если и эти с ума сойдут, то ведь мы здесь не просто так.
Громкие крики прервали этот разговор купцов. Из внутренних покоев терема показалось торжественное княжеское шествие.
Впереди шли по скандинавскому обычаю пажи, расстилавшие перед князьями богатый ковер; за ними, окруженные самыми близкими людьми из своей дружины, следовали киевские князья Аскольд и Дир. Рядом с ними шел высокий дружинник.
Все варяги, пришедшие с князьями на Днепр, были без бород с длинными, спускавшимися на грудь усами, бритые, с одним только пучком волос, закрученным на затылке. Этот же человек имел черную окладистую бороду и длинные, падавшие на плечи волосы.
Это был славянин Всеслав — любимец Аскольда и Дира, а вместе с тем и Рюрика, ушедший с ярлами на Днепр, чтобы быть поближе к Византии, где томился в плену его сын Изок.
Он, надеясь на освобождение сына, был страстным сторонником похода на Царьград и более чем другие негодовал на бездействие князей.
Князья заняли после обычного поясного поклона всем присутствующим главное «высокое» место за столом. Рядом с ними с одной стороны сели Всеслав, Любомир, Премысл, старейшины киевские, с другой — Руар, Ингелот, Ингвар, Стемид, — начальники варягов.
Аскольд, как старший, предложил присутствующим начать пир.
«Заходили чарочки по столикам». Сначала все молчали, принявшись за яства и запивая их крепким медом. Руар, Ингелот, Ингвар и Стемид, отставив блюда, переглядывались между собой. Потом все трое взглянули на своих князей.
А Аскольд и Дир сидели хмурые. Печать грусти явно лежала на их лицах. Видно, не заглушал их тоски шум пиршества.
— Конунги, скучно вам! — вдруг громко воскликнул Руар. — А вместе с вами скучно и нам. Далеко мы от нашей родины, так хотя бы в память ее не будем изменять ее обычаям.
— Разве вы не довольны пиром? — спросил Аскольд.
— Нет, на столах всего в изобилии, а разве забыл ты, что для норманна пир не в пир, если он не слышит вдохновенной песни скальда про дела и битвы былые?
— Да, пусть-ка споет Зигфрид, прошу тебя, Аскольд, — сказал Дир. — В самом деле, скучаем мы, а это немного напомнит нам покинутую нами далекую родину.
Аскольд, соглашаясь, кивнул головой.
— Зигфрид, Зигфрид! Спой нам, вдохновленный Ассами скальд! — закричали со всех сторон.
Аскольд в последнее время не очень охотно слушал скальда Зигфрида, отдавая предпочтение славянскому певцу.
По знаку обрадованного Дира в гридницу к пирующим введен был седой Зигфрид, скандинавский скальд, любимец светлого Бальдера.
Зигфрид вошел, высоко подняв голову. Его выцветшие от лет глаза на этот раз светились огоньком вдохновения. Таким Зигфрида давно уже не видели. Все при его появлении мгновенно затихли.
— Привет вам, витязи, привет вам, мужи Днепра и Скандинавии! — произнес Зигфрид, останавливаясь напротив князей. — Чего желаете вы от старого певца?
— Спой нам, Зигфрид, — сказал ему Дир.
Скальд тихо засмеялся.
— Спеть вы просите, а о чем? — заговорил он, повышая с каждым словом голос. — Где я почерпну вдохновение для моей песни? Разве слышу я шум битв, звон мечей? Разве вижу я теперь героев, жаждущих пройти через все пять сотен и сорок дверей Асгарда в светлую Валгаллу? Нет. Вместо героев — трусливые бабы, да и то не норманнские, а такие, каких наши воины видели разве только в одной Исландии…
— Молчи, старик! — гневно воскликнул Аскольд. — Тебе позвали петь и пой!
— Ты прав, конунг или князь, — уж не знаю, как теперь и называть тебя, — усмехнулся Зигфрид, — хорошо, я спою, но спою я только тебе да названому твоему брату…
Он с минуту помолчал и потом запел сначала тихо, но затем его старческий голос начал крепнуть и наконец стал таким же звонким, как голос юноши.
О родных скалах родимой Скандинавии пел он; о фиордах, откуда по всем морям, известным и еще неведомым, расходились легкие драхи смелых викингов. Пел он о славе берсекеров, об их отважных походах на бриттов, саксов, франков, вспомнил об Олофе Тригвасоне, мудром смелом Гастингсе, перед которым трепетала Сицилия, потом запел о чертоге Одина — светлой Валгалле, о тех неземных наслаждениях, которые ждут там души павших в бою воинов и вдруг, глядя в упор на Аскольда, запел:
Презренен, кто для сладкой лени
Забыл звон копий и мечей!
Валгаллы светлой, дивной сени
Не жаждет взор его очей.
Пусть он умрет — чертог Одина
Пред ними хоть будет налицо,
Не выйдут боги встретить сына
С веселой песней на крыльцо…
А на земле — клеймо презренья
На память жалкого падет,
И полный всяк пренебреженья
Его лишь трусом назовет!
О боги светлые! К чему же
Ему не прялку дали — меч?
Что толку в трусе подлом — муже,
Забывшем шум и славу сеч!..
— О, замолчи, молю тебя, замолчи, Зигфрид! — прервал скальда, вскакивая, Аскольд. — Ты разрываешь душу мою…
— Почему я должен молчать, славный прежде витязь? — гордо спросил Аскольда Зигфрид. — И с каких это пор норманны прерывают песнь своего скальда, заставляют его умолкнуть, когда светлый Бальдер, певец Ассов, вдохновил его?
— Я знаю, что ты хочешь сказать… Ведь мне все понятно! — проговорил растерявшийся Аскольд. — Все, все вы здесь против меня… Вам не нравится спокойная жизнь, вы стремитесь к кровопролитию и грабежу.
— Подожди, конунг! — перебил его Руар. — Как решаешься ты пред лицом своих дружинников говорить о грабеже? Не к наживе стремимся мы, а к светлой Валгалле, к тому, чтобы в потомстве не были покрыты позором наши имена. Об этом и пел Зигфрид. Вспомни, кто ты! Да разве мы для этого подняли вас обоих на щит, разве для того мы избрали вас своими вождями, чтобы мечи наши ржавели, секиры притуплялись, а щиты покрывала плесень? Нет, нам таких конунгов не нужно… В самом деле они рождены для прялки, а не для меча…
— Но что же вы хотите от нас? — воскликнул Дир, видя, что его друг не в состоянии от гнева и стыда выговорить даже слова.
— Чего мы хотим?
— Да, чего?
— Чтобы вы вели нас!..
— Куда?
— На Византию!
— На Византию, на Византию! Все пойдем! — загремели по гриднице голоса. — Вы должны повести нас, а иначе мы прогоним вас…
— Слышишь? — шепнул Ульпиан Валлосу.
— Да, но мы не допустим этого! — отвечал, улыбаясь, тот.
— Это будет трудно!
— Но не неисполнимо… Поверь мне, как бы они ни храбрились, а без Аскольда и Дира ни в какой поход они не пойдут… Но послушаем, что скажет князь…
— Знаем мы ваши желания, друзья, — несколько дрожащим от волнения голосом заговорил Аскольд, — и готовы исполнить вашу просьбу!
Крики восторга огласили гридницу.
— Только дайте обдумать нам все, — продолжал князь, — и, клянусь Перуном и Одином, и громящим Тором, мы исполним вашу просьбу?
После ухода Аскольда и Дира гридница начала быстро пустеть.
Первыми поспешили уйти византийские гости. Все, что они здесь видели и слышали, было для них так неожиданно, так поразило их, что они боялись теперь за себя больше, чем за родину…
За ними удалилась часть норманнской дружины и киевлян.
В гриднице остались только Руар, Игелот, Стемид, Ингвар, скальд Зигфрид и Всеслав.
— Честь тебе великая, вдохновенный скальд, что ты своей дивной песнью разбудил уснувшие сердца наших ярлов, — говорил Руар, пожимая руку Зигфриду.
— Мною руководил светлый Бальдер — ему честь и хвала! — с улыбкой отвечал тот.
— Но все-таки твоими, а ничьими иными устами говорил он с Аскольдом!
— Долг скальда было сделать то, что сделано мною. Но не будем говорить об этом!.. Итак, ваше желание исполнено, витязи!
— И мое также! Спасибо тебе, норманнский баян! — вдруг сказал Всеслав.
— И твое, славянин? — с удивлением воскликнул Зигфрид.
— Да, и мое!
— Но это не похоже на кроткий нрав ваших людей.
— Может быть! Но не забывайте, что я — славянин только по рождению… Лучшие годы провел я в вашей стране, там я оставил все славянское и вернулся на родину с вами настоящим варягом.
— Это мы знаем, ты всегда был храбрецом.
— Благодарю! Византию же я ненавижу! Ненавижу всеми силами своей души, будь проклята она! И если только боги будут ко мне милостивы, в крови ее детей я утоплю свою ненависть… О, скорее бы поход…
— Ты, Всеслав? Ты ненавидишь Византию? Ты хочешь мстить ей? За что? Что она тебе сделала? — раздался вдруг грустный голос.
Все обернулись. У двери стоял незаметно вошедший в гридницу князь Дир.
— Скажи же, Всеслав, за что ты ненавидишь Византию? — повторил он.
— За что? Ты хочешь знать, княже? — сверкая глазами, воскликнул тот. — Так вот за что! Византийцы у меня отняли сына.
— Это мы знаем…
— Так разве не обязан я найти его? Я для этого хочу пойти на Византию.
— Но Византия велика.
— Все равно! Я найду его, хотя бы для этого мне пришлось пройти всю ее от края до края. — О княже, умоляю тебя, уговори Аскольда повести нас… Клянусь Перуном, я соберу славян, и мы все пойдем за вами.
Дир молчал.
— Что же ты молчишь, княже? — спросил Всеслав. — Или тебя не трогают горе и печаль твоих соратников!
— Оставь, Всеслав, — промолвил Дир, — ведь, ты знаешь, мы оба любим тебя!
— Что мне ваша любовь! — грубо проговорил Всеслав. — Я сам знатнейший из приднепровских старейшин! Если у варягов смелости не хватит и вы будете сидеть сложа руки, я подниму славян и пойду на Византию с ними. Ведь не для пиров да охот не только норманны, но и мы — славяне — избрали вас своими князьями… Эх, если бы был между ними Рюрик.
Дир нахмурился.
— Что же было бы? — с раздражением спросил Дир.
— Быстрым соколом полетел бы он к берегу, кинул бы клич и поняли бы все, что не баба заспанная, а князь у них!
— Молчи, несчастный! — яростно крикнул Дир, хватаясь за меч.
— Зачем молчать? Я говорю, что следует, а ты напрасно за меч хватаешься!.. Прялки он у тебя в руках не стоит!
Схватка была неизбежна, но вдруг раздался громкий голос Аскольда.
— Слушайте! — сказал князь. — Вы все здесь говорите о походе на Византию, но что принесет нам этот поход?
— Потешимся!
— Только! А сколько из нас не вернутся?
— Валгалла ждет храбрых!
— Это так, но что мы выиграем? Зачем нам Византия?
— Олоф бы не так рассуждал, — послышался голос Рулава.
— То Олоф… Он не умеет думать… Нам доверился весь этот край, мы должны оберегать его, а не гнаться за неизвестным…
— Но ты конунг наш!
— Хорошо, что же из этого?
— Ты должен нас вести к славе!
— Вы хотите Византии?
— Да!
— Будь по-вашему! Хотя бы на горе вам!
Едва он произнес эти слова, как все кинулись целовать его, и стены княжеские потрясли громкие крики:
— На Византию! На Византию!
III
Могло показаться необыкновенною дерзостью то, что жалкая кучка варягов, будь она даже подкреплена славянами, осмеливалась думать о нападении на великолепную столицу великой Восточной римской империи, владычествовавшей над полумиром.
Дерзкое намерение киевских варягов имело шансы на успех. Константинополь достиг высшей степени своего великолепия, а вместе с тем и слабости благодаря бесчисленным переворотам, при которых то и дело менялись правители.
Редко кто из императоров занимал престол по праву наследства. Их называли Порфирогенетами, то есть рожденные в порфире.
Таким Порфирогенетом был Михаил III, внук Михаила Заики, сын императора Феофила, сначала страстного гонителя иконопочитания, потом под влиянием своей благочестивой супруги Феодоры и патриарха Мефодия раскаивавшегося в своих еретических заблуждениях.
Его сыну Михаилу народ дал еще одно прозвище — «пьяница». Оно было дано Михаилу за его пристрастие к оргиям.
После отца Михаил остался в четырехлетием возрасте, и управление перешло к матери малолетнего императора, благочестивой императрице Феодоре, при которой был совет из трех высших византийских чиновников с братом Феодоры Вардасом во главе.
Несмотря на постоянные заботы благочестивой Феодоры о воспитании сына, руководство которым было поручено его дяде Вардасу, Михаил оказался человеком совершенно неспособным к правлению, слабохарактерным и развращенным.
Известно, например, что он не раз, подражая Нерону, выступал на ипподроме, к великому смущению Всего народа, простым возничим.
Личного участия в делах управления он почти не принимал, предоставляя его матери и дяде. Управление Феодоры ознаменовалось прежде всего восстановлением иконопочитания, установлен был и праздник Торжества Православия.
В это время сарацины все более и более распространяли свою власть в Сицилии, и византийцы могли удержать в своих руках только восточную часть острова с Таорминой и Сиракузами. Борьба с арабами на восточной границе и морской поход против арабских пиратов, занявших остров Крит, окончились неудачей.
Когда Михаил возмужал, то решил прежде всего избавиться от опеки своей матери. Вскоре после войны с Борисом болгарским, закончившейся мирным договором, Михаил низверг свою мать и, объявив себя новым Нероном, не последовал ему только в одном: Феодора была не убита, а заключена в монастырь, где и окончила свою жизнь. Ее место занял Вардас, к которому и перешло все управление. Вардас был выдающимся политиком своего времени, но низложение им патриарха Игнатия и то гонение, которому он подверг этого великого мужа, причисленного церковью к лику святых, с возведением на его место Фотия, повело к распре с папой Николаем I, имевшей своим последствием разделение церквей. В последовавшей затем борьбе с болгарами Византии посчастливилось. Был заключен почетный мир, и болгарский царь Борис последовал примеру Ростислава моравского, обратившегося к Михаилу с просьбой прислать к нему вероучителей христианства, что и было сделано, после чего он принял крещение. Между тем на Востоке борьба продолжалась. Союзниками магометан были павликиане. Византийский полководец Лев успешно боролся с арабами, но походы самого Михаила всегда оканчивались неудачами. Победы брата Вардаса, однако, обеспечили Византии спокойствие на Востоке. Но вскоре после этого над ней разразилась неожиданная гроза в виде нашествия норманнов, пришедших в Византию из Скифии.
Вступив на престол, Михаил Порфирогенет объявил, что он будет править, «как Нерон», но историк замечает по этому поводу: «Нерон по крайней мере любил музыку и поэзию, Михаил — одних коней и распутство».
Кроме Вардаса и Фотия, одной из самых замечательных личностей в царствование Михаила, был Василий Македонянин.
Македонский пастух, приведенный волею судьбы из гор своей родины в пышную столицу Византии, трон которой он впоследствии занял, вполне оправдал поговорку о необходимости родиться счастливым.
Он смог обратить на себя внимание Михаила и стать его любимцем. Вардас доверял ему и даже любил его, видя талант этого человека.
Василия нередко видели на форуме среди простолюдинов. Он чутко прислушивался к их разговорам, старался узнавать их нужды и очень часто поражал народ разумными распоряжениями, соответствовавшими его желаниям.
Так он прокладывал себе путь к византийскому престолу.
Однажды вечером, когда спал дневной зной, Василий в платье простого византийца отправился на форум Константинополя, желая узнать, что говорит чернь.
Когда он пришел туда, то около колонны Константина увидел толпу народа. Василий протискался вперед и увидел сидевшего у подножия колонны старика, с жаром рассказывавшего что-то своим слушателям.
Старик этот по имени Сила был ходячей летописью Византии. Он был так стар, что даже позабыл год своего рождения, но прекрасно помнил все, что касалось родного ему города.
— Велик и славен город Константина, — говорил старик. — Господь, единый вершитель всех судеб земных, хранит его… Вот слушайте, что расскажу я вам о временах от вас отдаленных, но вместе с тем и близких… Язычество и иконоборство сильно еще было в народе. Великий Константин умер, его слабые сыновья не сумели продолжить его святое дело, и отступник Иулиан встал на защиту язычества, но Галилеянин победил его и Иулиан пал на поле битвы, признав Его… Крест восторжествовал, и народ стал считать себя под его защитой. Но нравы народа развратились, и при восторжествовавшей вере во Христа Новый Рим стал по духу равен старому Риму, и вот всемогущий Господь, чтобы возвратить заблудший народ на путь спасения, послал ему кару… страшную, ужасную кару… развилась в Византии болезнь, неведомая страшная болезнь. Народ умирал, и в каждом доме был покойник. Новый Рим превратился в город мертвых, а те, кто оставался живым, сидели в своих домах, не смея выйти из них.
Старик рассказывал о чуме, не один раз посещавшей Византию и особенно сильной в VI веке.
— Постой, старик! — раздался из толпы голос, — была чума и прошла! Теперь византийцам следует бояться другого бича, пожалуй, не менее ужасного!
Все обернулись к говорившему.
Это был мореход, с суровым, загоревшим от зноя и морских ветров лицом.
— Что ты хочешь этим сказать? — раздались в толпе тревожные вопросы.
— А то, что нам грозит новая беда!.. Я только что вернулся с Днепра из земель славянских, и знайте, что в Киеве варяго-россы, осевшие там, готовят на вас теперь набег!..
Василий увидел, какое впечатление произвели на толпу эти слова. Нужно было расспросить моряка, что затевается там на берегах Днепра, у этих проклятых варяго-россов. До сих пор все было спокойно, никаких слухов о набеге этих варваров не было.
Василий подошел к моряку и, положив ему руку на плечо, спросил:
— Друг, откуда ты знаешь, что Византии грозит беда?
— Знаю! Я недавно оттуда…
— С Днепра?
— Да!
— И что же?
— Там собрались и варяги, и норманны, и славяне… Они требуют от своих князей, чтобы те вели их на Византию.
— И что же Аскольд и Дир?
— Разве они могут что-нибудь сделать! Все теперь в Киеве кричат только одно: «На Византию! На Византию!»
— Так ты думаешь, это серьезно?
— А это уж как кто думает!.. Опасность известная — не опасность: к ней можно всегда приготовиться, а если пренебречь ею и она нагрянет нежданно, каждый должен пенять на себя самого…
— А ты философ! Как твое имя?
— А на что тебе оно?
— Я люблю беседовать с умными людьми!
— Раз так, то ты можешь узнать, меня зовут Андреем из Крита.
— Вот и хорошо, Андрей! Не пойдешь ли ты со мной? Я угощу тебя вином.
— Отчего же? Я свободен!
— Так идем! А вам нечего пугаться. Идите по домам. Бог милостив, и не такие грозы мы видели.
— Это правда! — раздались в толпе восклицания…
Настроение толпы изменилось.
Василий Македонянин, угадав это, поспешил воспользоваться впечатлением, произведенным его словами, и увел моряка.
— Вот что, Андрей! — начал Василий, когда они отошли от форума, — не знаком ли ты с кем-нибудь, кто знал бы больше подробностей?
— Есть у меня такие… Только вряд ли они с тобой будут говорить!..
— Почему?
— Да ведь ты простолюдин…
Василий улыбнулся.
— А что же у тебя за знатные люди такие?
— Хотя бы хозяин мой — Валлос!
— А, знаю, он купец!
— Он, он!
— Так что же ему известно?
— Все!
— Ну уж и все?!
— Он был на пиру у этих киевских князей.
— Но отчего же твой хозяин не явился сразу рассказать, что он видел на Днепре?
— Когда ему! Он спешит поскорее распродать свои товары, а то потом, когда узнают, что готовится набег варваров, покупать не будут!
Македонянин поморщился при этих словах моряка.
Андрей, не замечая задумчивости своего спутника, продолжал болтать.
Василий заметил шедший им навстречу отряд императорской гвардии.
— Вот что, Андрей, — сказал он, — ты говоришь, что твой хозяин Валлос занят теперь своими товарами? Так не возьмешься ли ты сходить к нему и сказать, чтобы он поспешил во дворец императора?
— Во дворец! К императору!
— Да, ты скажи ему, что его немедленно требует к себе Василий по прозванию Македонянин.
В это время проходивший мимо отряд гвардейцев поравнялся с ними.
— Именем императора! — воскликнул Василий.
Начальник отряда узнал его и почтительно склонился перед ним.
— Вот, видите этого человека? — указывая гвардейцам на Андрея, сказал Македонянин, — идите за ним и приведите купца Валлоса, которого он вам покажет, ко мне… Захватите и прибывших с ним с Днепра его товарищей.
— Исполню все по твоему повелению, владыка, — наклоняя голову, ответил солдат.
Андрей изумленно глядел то на солдат, то на своего спутника.
— Да кто же ты такой? — едва придя в себя от изумления, воскликнул он.
Василий улыбнулся.
— Иди, мой друг, и ничего не бойся! Я обещаю тебе, что за свое сообщение ты получишь награду.
Возвратившись во дворец, Василий прошел на половину дяди императора Вардаса, недавно еще полновластного владыки великолепной Византии и всех покорных ей стран.
Но болезнь не боялась того, кто был для Византии большей грозой, чем ее новый «Нерон» — Михаил Порфирогенет. Она приковывала теперь старика к постели.
Больной от души обрадовался приходу своего любимца — Василия.
В ловком Македонянине Вардас видел именно такого человека, какой необходим был для негласной опеки над Михаилом.
Вместе с тем старик был уверен, что Василий не возьмет власть в свои руки, пока будет жив он, и, стало быть, Вардас до конца своих дней останется тем же, чем он был при жизни неограниченным владыкой Византии.
Василий нравился Вардасу и своими личными качествами. Он не был так лукав, коварен, льстив и так труслив, как другие приближенные Порфирогенета. В его речах и суждениях был виден редкий природный ум; меткие замечания его вызывали восторг в старом политике, и он начинал от души желать, чтобы после него власть перешла в руки этого Македонянина.
При появлении Василия лицо больного озарилось довольной улыбкой.
— Будь здоров, могущественнейший! — приветствовал его вошедший.
— Это ты, Василий! Какое уже здоровье, смерть витает надо мной. Что скажешь?
— Есть вести, и даже много вестей, но не скажу, что они были отрадные…
— Ты пугаешь меня…
— Пока еще я ничего не могу сказать точно… Но скажи, могущественный, как ты прикажешь поступить, если Византии будет грозить нападение варваров?
— Каких? Опять алланы? болгары?
— Ты знаешь, мудрейший, что от них не осталось и следа…
— Тогда кто же?
— За морем в Скифии поселились норманны, их называют варяго-россами…
На лице старого Вардаса отразилось сильное волнение.
— Они! — воскликнул он, — вот то, чего я боялся более всего.
— Так ты, мудрейший, имел этих варваров в виду?
— Давно я знаю о них! Что перед ними алланы, болгары, венгры, персы…
— Почему?
— Вот почему!.. Веришь ли ты мне, Василий? Что такое наши враги? Все народы, изведавшие сперва меч и иго римлян, а потом уже наслаждения, которые давал Рим. Они сильны, свободны, могущественны, но в жилах каждого из них уже течет яд Рима… яд наслаждения жизнью. Они уже видели разврат римской жизни, и его прелесть кажется им очаровательною. Она все еще влечет их. В этом их разложение. Они ничтожны, потому что корень их давно уже подточен Римом. Если бы даже франки или аллеманы тронулись на нас, я бы только смеялся… Но теперь я боюсь…
— Но почему же? — переспросил Василий.
— Потому что, имея во главе своей жалкую кучку чужеземных храбрецов, на нас поднимаются славяне… Ты знаешь ли этот народ? Нет? Это девственный народ. Он не знает ни лжи, ни обмана. И врагу, и другу он смело глядит в глаза. Никто не посмеет его ни в чем упрекнуть. Наше счастье, что у этого народа не было единого вождя, появился теперь он — и дрожит Византия…
Вардас замолчал. Молчал и Василий.
Ему Византия не была так близка и родна, но все-таки он теперь страшился близкой грозной опасности.
— Но что же теперь делать?
— Я не знаю, пока мы все-таки не знаем, что угрожает нам, — наконец сказал Вардас. — Ты говоришь, что распорядился привести купцов?
— Да, мудрейший, они уже ожидают здесь.
— Поди же и поговори с этими людьми, принесшими известие, а потом мы решим, как отвратить гнев Божий от нашей родины.
Василий поспешил пойти к ожидавшим его купцам.
Теперь это был уже не тот скромный, простой в обращении человек, который так дружески беседовал на форуме с подгулявшим Андреем. Теперь это был гордый, бесстрастный правитель, правая рука императора, человек, привыкший к беспрекословному повиновению.
Перед купцами был совсем другой человек. Они упали на колени, лишь только Василий появился перед ними в этом роскошном покое.
— Встаньте и слушайте! — внушительно и медленно заговорил Василий, — который здесь из вас Лаврентий Валлос?
— Прости, несравненный, это я! — выступил вперед дрожавший от страха купец.
— Ты?
Василий Македонянин устремил на него свой долгий, испытующий взгляд.
— Ты достоин смерти! — наконец, после молчания, проговорил он.
— Прости, прости, могущественнейший! — залепетал купец, — в чем повинен я?
— Грошовые собственные выгоды ты предпочел благу Византии, твоей родины, — сказал Василий. — Император знает все. Он разгневан. Разве мог он думать, что среди византийцев найдутся подобные негодяи. Вы сейчас же будете казнены. Эй, стража!
Македонянин громко захлопал в ладоши, призывая стражу.
В дверях появилось несколько наемников-норманнов, обнаживших мечи и готовых исполнить все приказания своего властелина.
Купцы, обвиняя друг друга, кинулись на колени, умоляя о пощаде.
— Хорошо, — произнес Василий, — может быть, мне и удастся умолить за вас великого Порфирогенета. Но вы должны исправить свою вину.
— Мы сделаем все, все, уверяем тебя, все, что только можем…
— Не сомневаюсь! Рассказывайте все, что вам известно!
— О чем, могущественный?
— Вы еще спрашиваете? Что делается на Днепре? Да не утаивайте и не болтайте лишнего, иначе вам придется плохо!
— Что ты хочешь знать, великий?
— Император знает, что вы вернулись из стран славянских, а там затевается набег в пределы Византии. Вот вы и должны рассказать об этом. Правда ли, что киевские князья Аскольд и Дир, бывшие до сих пор нашими друзьями, хотят идти на нас войной?
— Да, великий!
— И вы это знаете верно?
— Мы сами были на том пиру, когда варяги потребовали похода.
— И что же князья?
— Они, великий, как ты знаешь, имеют самые миролюбивые намерения. Они против войны, но их только двое, а варягов много; к варягам примкнули и славяне…
Лаврентий Валлос от имени всех остальных передал Василию все, что было известно по поводу затеваемого киевскими варягами набега. Они в рассказе Валлоса чуть не силой заставляли своих миролюбивых князей предпринять этот набег…
— Но каковы эти князья по своему характеру? — спросил Василий Македонянин, выслушав рассказ купца.
— Аскольд и Дир очень кротки, и войне они предпочитают пиры и охоты.
— А другие славяне, что они? Ведь варяги — это пришельцы на Днепре.
— Сами по себе днепровские славяне, в особенности те, которые называют себя полянами, народ миролюбивый…
— Значит, они разделяют мнение этих князей — Аскольда и Дира?
— Если бы все в Киеве были в этом подобны им!
— Вместе с князьями на Днепр пришла буйная норманнская дружина. Эти люди совсем другого характера, чем обитатели Днепра. Они жаждут крови и грабежа, они спят и во сне видят одни набеги, куда и на кого — это им все равно. Вот эта-то дружина, как мы передавали тебе, великолепный, недовольна своими князьями, упрекает их в трусости и требует немедленного похода.
— И что же? Поход уже решен?
— Пока нет.
— Что же останавливает от набега этих дерзких варваров?
— Искреннее миролюбие их князей, как ты, великий, уже слышал.
— Тогда, может быть, все еще обойдется?
— Вряд ли. Аскольд миролюбив, Дир тоже, но они не рискнут идти одни против всех, а славянские старейшины, в особенности те, что находятся в Киеве, готовы следовать за норманнами. За собой они поведут и свои племена.
Василий задумался.
Он видел, что эти дрожащие от ужаса люди говорят правду.
— Скажите, — прервал молчание Македонянин, — вы бывали запросто у этих киевских князей?
— Да, в их палатах быть очень просто. Каждый имеет доступ к ним. Они выходят, беседуют со всеми, кто бы ни обращался к ним со своим делом, даже самым ничтожным.
— Это хорошо… Но пользуются ли они влиянием на свои дружины?
— О чем ты спрашиваешь, несравнимый?
— Я хочу знать, что было бы без них в Киеве?
— Трудно сказать. Вернее всего, пошли бы раздоры.
Больше Василий не стал расспрашивать. Он отдал начальнику стражи приказ держать под строгим присмотром купцов, а сам возвратился к Вардасу.
VI
Вардас с нетерпением ожидал возвращения Василия.
Старый политик, много лет правивший огромным государством, ясно видел, какая серьезная опасность надвигается на Византию.
Этот человек, несмотря на свою безусловную талантливость, несмотря на огромный ум, был сыном своего века, коварным и вероломным.
Пока Василий разговаривал с купцами, у Вардаса составился уже определенный план действий, план ужасный по своему вероломству, но по мнению старого интригана вполне верный для того, чтобы оградить Византию от нападения варяго-россов.
— Что говорят купцы? — спросил он у Василия, когда тот вернулся в его покои.
— Они подтвердили то, что тебе уже известно, всемудрый.
— Итак, гроза надвигается.
— Да!
— И ты не придумал, что могло бы отвратить ее?
— Увы, мудрейший… но я надеюсь, что твоя опытность, ум указали тебе средство…
— Мы ждали этого, — сказал Вардас, — но если это случится теперь, то это будет большим для Византии несчастьем. Мы переживаем очень тяжелое время. Михаил сошел с ума. Все войска находятся на границах Византии, где им приходится бороться с персами. Здесь у нас только разнузданная гвардия, которая хороша, чтобы укрощать разбушевавшуюся чернь на форуме, и ничего не стоит в открытом бою с могучим врагом.
— И прибавь, мудрейший, что у нас нет полководца, который мог бы бороться с варварами, — вставил Василий.
— Я уже говорил тебе, какие это варвары, — сказал Вардас, — это не болгары.
— Что же делать? Нельзя же допустить, чтобы погибла Византия.
— Византия не погибнет, — спокойно сказал Вардас, — до этого еще далеко. Только город св. Константина перенесет ужасное жестокое испытание. Оно и страшно.
— Чем же?
— Оно вызовет волнение в народе. Недовольство Михаилом растет и без того, а кто может знать, куда заведет нас волнение черни?.
— Да, это действительно опасно, — согласился с Вардасом Василий, — и, мудрейший, Византия ждет от тебя спасения…
— Я уже нашел выход.
— Действительно, у нас нет войск для отражения набега. Мы не можем вернуть с границ наши отряды — тогда персам легко будет вторгнуться в наши земли и мы подвергнемся нападению с двух сторон. Но если удержать варяго-россов от набега теперь, то после они встретились бы с вооруженными силами и были бы без труда отброшены.
— Но как это сделать?
— У них только два вождя!
— Знаю — Аскольд и Дир.
Если бы эти вожди умерли от какой-нибудь внезапной болезни или чего-нибудь подобного, россов некому было бы вести в набег…
— Так, так! Ты, может быть, и прав! Но среди норманнов все-таки останутся люди, которые могут заменить Аскольда и Дира.
— Не думаю. Этих князей любят славяне. Ведь они видят в них своих освободителей от хозар. Другие же норманны являются для них простыми воинами. Кроме того, у славян есть и свои именитые мужи, которые имеют более прав на княжение, чем пришельцы. Если не станет Аскольда и Дира, на Днепре среди покорных им племен начнутся волнения. Во всяком случае, опасность набега, может быть, хотя и не будет устранена совершенно, то отдалена на более или менее продолжительное время.
— Ты прав! — воскликнул Македонянин и прибавил: — Я согласен с тобой, но не будем скрывать, что это очень трудное дело.
— Отчего?
— Чья-либо смерть не в нашей воле…
Вардас усмехнулся.
— Видно, что ты не византиец, — произнес он. — Человек смертен, и никто не знает и знать не может откуда приходит смерть… Иногда же ей можно и помочь!..
Вардас совершенно спокойно развивал свой план.
Купцы между тем с замиранием сердца ожидали возвращения Василия.
— Сколько потребуют с нас? — шептались они между собой.
— Только бы не наших голов…
— Но за что же?
— Разве при дворе Михаила спрашивают за что?
Василий снова появился перед ними и обвел их испытующим взглядом.
— Слушайте вы! — заговорил он, складывая на груди руки. — Я уже говорил вам, что умирать человеку все равно где…
— Помилуй, могущественный! — завопили купцы, падая на колени перед ним.
— Встаньте и слушайте! Я передаю вам слово нашего могущественного и великого Порфирогенета, которого вы и тень не достойны лобызать. Вы немедленно отправитесь снова на Днепр, в Киев, и устроите так, чтобы эти варвары приняли вас в своем покое. Там вы поднесете им богатые дары от себя… Вот, что вы должны сделать.
— Великолепный, но нас там ждет смерть! — воскликнул Валлос.
— Умрете ли вы в Киеве, или в Константинополе, не все ли равно? Если же вы не умрете в Киеве, то спасете ваши головы… Может быть, вы родились под счастливой звездой… С вами отправится еще один человек, а чтобы вы не посмели убежать, то на вашем корабле будут моряки с военных судов…
— Мы готовы сделать по слову твоему… — отвечали купцы.
— Не сомневаюсь! — холодно ответил Василий.
Слухи о предстоящем набеге варваров распространились в народе с удивительной быстротой.
Перепуганный Михаил, от которого не сумели скрыть этого известия, поспешил уйти из Константинополя под предлогом необходимости быть с войсками на границах.
На другой же день после того, как Вардас совещался со своим наперсником, рано утром судно херсонских купцов вышло из гавани Константинополя.
Вместе с купцами на корабле был придворный врач Фока.
К Аскольду и Диру вместе с ним по морским волнам неслась сама смерть…
I
Прошли века после того, как первозванный апостол Христов посетил страны скифские и благословил их с киевских высот. Солнце истины еще не взошло над этими странами, но первые лучи его уже проникли в кромешную тьму язычества, царившего здесь.
В эпоху иконоборства из Византии, при таких гонителях почитателей икон, как Лев V Армянин, Михаил Заика, сын его Феофил, множество византийцев, оставив берега Босфора поселилось на северных берегах Понта Эвксинского и основало там много колоний с великолепными городами. Особенно много было таких колоний в Тавриде на берегах Эвксинского и Сурожского морей и среди них более других известна была Корсунь. Через эту колонию вела торговлю пушным товаром со славянами Византия, здесь же был опорный пункт византийского могущества в землях таинственной Скифии.
Благодаря поселениям византийцев сюда, в дикие скифские степи, проникли первые лучи света, а вместе с этим распространились и христианские истины в том виде, в каком они завещаны миру отцами вселенских соборов.
Поселившись на Таврическом полуострове и в самом устье Днепра, византийцы стали ближайшими соседями печенегов, бродивших в степях на правом берегу Днепра, и хазар, живших по Днепру слева, а выше их по великой южной славянской реке жили кроткие и добродушные поляне. Это была почва вполне способная к восприятию семян истины…
Поляне хотя и были язычниками, но не отличались фанатизмом и, как и вообще все славяне, и северные и южные, не считали своим врагом того, кто не молился вместе с ними Перуну… Они были веротерпимы и чужие верования так же свято уважали, как и свои.
Поэтому-то византийцы, склонные к религиозному аскетизму, часто уходили в необъятные леса поляны и жили там. Многие из них жили в селениях и городах Полянских, имели свои церкви и проповедовали слово Божие, приобретая немало учеников среди кротких обитателей этой страны.
Так засияли первые лучи света Христовой истины на тех высотах, которые благословил Апостол. На том самом месте, где некогда пророчествовал св. Андрей Первозванный и которое благословил, возник город. Это был Киев. «Мать городов русских», как он был назван потом.
В то время киевляне только что освободились из-под власти хозар, покоривших все приднепровские земли. Приднепровские славяне сдались им почти без борьбы и при этом, как рассказывает летопись, дали в виде дани «по мечу с дыма». Когда хозарские мудрецы увидели эту дань, они не могли скрыть своей печали.
— Что с вами? — спрашивал мудрецов хозарский коган.
— Горе нам, — отвечали они, покачивая своими седыми головами, — горе нам! Придет время, и мы будем данниками этих побежденных нами славянских племен.
— Почему?
— Есть этому самый верный признак: их мечи острые с обеих сторон, а наши имеют только одно лезвие.
Может быть, гордый коган и его приближенные только посмеялись над этим предсказанием, но пришло время и стряхнули с себя иго хозарское поляне и дулебы, суличи и северяне, радимичи, вятичи и древляне… помогли им в этом норманнские ярлы Аскольд и Дир, любимцы ильменского великого князя Рюрика, укрепившегося среди северного союза славян и решившего дать и Днепру с его родами свою единую правду.
Аскольд и Дир с дружиной были посланы Рюриком с Ильменя на Днепр в Киев; поручено им было великим князем присоединить южный славянский союз к северному.
Быстро пронесся среди приднёпровских родов слух, что и к ним идут норманны.
— Кто такие? С чем и зачем? — раздавались вопросы, взволновавшие обитателей Приднепровья.
— Зла мы им делать не будем, — говорили повсюду, — так и им нет нужды нам зло делать.
— Встретим с почетом и лаской, как гостей дорогих!
— Сами им навстречу выйдем и поклон отдадим!
Находились и другие.
— Что вы делать хотите — вспомните Ильмень! — говорили они.
— А что Ильмень?
— Да ведь они его кровью и огнем залили весь… Сколько людей погибло!
Но на это возражали:
— Так там сами были виноваты!.. На Ильмене-то буян на буяне. Вот они за зло злом и отплатили! А мы их добром встретим! Даже хорошо, что они сюда идут… Теснить нас стали ханы хозарские, так у варягов против них помощи попросить можно будет. Они люди ратные, к войне привычные, в этом деле могучие, может быть, и прогонять хозар…
Вступив в днепровский край, Аскольд и Дир сразу же изменили свои намерения. Из Новгорода выходили они с тем, чтобы присоединить Днепр к владениям русского князя, но чем дальше они отходили от Ильменя, тем больше менялись их планы.
— У Рюрика там и земли, и народу, и власти много, — говорил Аскольд Диру, — довольно с него!
— Братьев куда поближе да полегче послал, — поддерживал друга Дир, — а нам сюда идти походом велел!
— Так что же нам за охота для него стараться. Лучше постараемся для себя и его не обидим! Он будет конунгом ильменским, а мы станем владеть здешними местами.
— Тесно не будет: земли много! И ему, и нам места хватит.
Так и порешили между собой названые братья. Потому что они, не надеясь особенно на силу оружия — дружина их была невелика, — всеми силами старались привлечь к себе расположение миролюбивых племен добром.
И ярлы не ошиблись!..
На Днепре всюду принимали их как самых дорогих и желанных гостей. Да и сами витязи старались расположить к себе кротких киевлян. Они были добры, ласковы, их владычество скорее было полезно, чем тягостно.
Киевляне видели это.
— Вот вы говорили, — упрекали они противников варягов, — что от них нам ничего, кроме зла, ждать не приходится, что они на нас непременно смертным боем пойдут.
Ничего этого нет! И дома наши не сожжены, и кровь наша не льется.
— Погодите, увидите сами, — отвечали другие, но им уже никто в Приднепровье не верил.
Ярлов и их дружину принимали везде с большим почетом. Повсюду к ним обращались с одной только просьбой — избавить от хозарского ига.
— Здесь мы и останемся, — объявили Аскольд и Дир дружинникам, когда их ладьи подошли к столице Приднепровья. — Близка отсюда нам будет и Византия, и в руках наших будут и пороги все, и волок, а с ними вместе и конец великого пути «из варяг в греки».
Так и остались пришельцы с Севера княжить в Киеве.
Мирно зажили кроткие поляне под властью чуждых им властителей. Хозары были прогнаны. Споры и раздоры в родах затихли. Для всех так же, как на Ильмене, стала единая правда. И бедный, и богатый, и знатный старейшина, и самый захудалый из родичей знали, что в Киеве есть у кого отыскать справедливость.
Киев, как только установился мир и порядок, рос не по дням, а по часам.
Со всех сторон сходился теперь в него народ торговый. И от господина Великого Новгорода приходили сюда с товаром «гости» — гости степенные, важные. Часто появлялись суровые норманны из далекой Скандинавии, а с ними и разные люди приходили: видел теперь Киев и живых, вечно веселых франков, с восторгом рассказывающих про свою Лютецию, и огромных рыжеволосых бриттов, и степенных, невозмутимых тевтонов. Все они появлялись сюда с самыми разнообразными товарами, находя. Киев удобным местом для мены. Бывали в Киеве нередко и гости из таинственной и далекой Биармии. Являлись они туда с великолепными мехами и другими пушными товарами, да такими, что, кроме как от них, здесь, в Киеве, и достать нигде не было возможности. Но более всего понабиралось сюда хитрых, пронырливых византийцев, которые чувствовали, что тут им всегда нажива будет, что можно здесь выбрать самое лучшее из навезенных со всего края товаров. С ними приходили и сухощавые итальянцы, и персы, и люди из только что нарождавшегося тогда царства армянского. Появлялись здесь и черные люди с запасами слоновой кости, золотом, и драгоценными камнями. Страну свою они называли Эфиопией и говорили, что их владыки происходят от мудрого царя израильского Соломона.
Весь этот собиравшийся отовсюду люд был спокоен и за себя, и за свое имущество. Никого и никому, ни варяга, ни славянина, не дали бы в обиду князья киевские Аскольд с Диром.
Переменились князья, совсем переменились с того времени, как храбрые и беспечные, они вместе с Рюриком делали набеги то на землю франков, то на бриттов, то на пиктов, то на страны приильменские.
Так же оба они и отважны и храбры были, как и прежде, только молодость уходила от них, не манил их, как прежде в дни весны их жизни, шум битвы. Чудный край своими красотами заставил растаять лед вокруг скандинавских сердец и забыть чарующую прелесть Валгаллы. Они увлеклись благодатным покоем, отдались ему и жили теперь для счастья тех людей, которые вверили в их руки и свою судьбу, и свое спокойствие.
И киевляне понимали их.
— Ласковее князей наших искать — не найдешь! — говорили в Киеве.
— Что солнце они на небе!
— Вон на Ильмене не так! Там из их роду же князь, а, рассказывают, совсем другой. Забрал ильменцев в ежовые рукавицы и держит их — дохнуть не дает… Вот как!
— Так то на Ильмене!.. Там ежовые рукавицы нужны… Без них не обойдешься.
— Особенно с новгородцами…
— Верно! Ух, эти сорвиголовы! Таких буянов поискать еще.
— Мы вот не то: коли нам хорошо, так и живем мы мирно и смирно…
Так говорили на Днепре.
Но нет на земле полного счастья для людей.
Как ни счастливы были князья киевские Аскольд и Дир, а нет-нет да и защемит тоскою их сердце.
Вспоминалась им прежняя их жизнь… Слышался отдаленный шум битв, звук воинских рогов, звон мечей, стук секир о щиты… Они вспоминали Рулава.
Да, в светлой Валгалле охотится теперь старый воин за чудесным вепрем. Устав от охоты, пирует он в пышном чертоге Одина. Дивной красоты валькирии ласкают его там, а на земле скальды, в своих вдохновенных сагах восхваляя его, хранят в памяти потомства его славное имя…
А их имена никто не вспоминает да и не вспомнит… Скальды не сложат в честь их вдохновенной саги, ни одна мать не назовет их именем своих сыновей… Даже и имена их стали не те… Они забыты, забыты навсегда…
Они — воины старого Биорна… Валгалла не ждет их. Они забыли, что каждый норманн рожден для войны…
И грустно становилось витязям, когда такие мысли приходили к ним…
— Что нам делать? — спрашивали друг друга Аскольд и Дир.
— И дружина скучает… столько молодцев без дела сидят…
— Идем в поход!
— Куда?
В самом деле, куда? Не на Ильмень же! Там ведь свой, там великий Рюрик, там смелый Олоф с храброй дружиной.
— В Биармию идти?
— А где она? Ищи ее — не найдешь…
И все чаще и чаще обоим витязям приходила на память Византия…
II
Не одни князья подумывали о Византии…
Было в княжеской дружине много горячих голов, считавших, что «нет в мире лучше дел войны». Они не роптали на Аскольда и Дира за их бездействие открыто, но между собой в разговорах только и вели речь о близкой Византии…
Всем в Киеве от неезжих гостей прекрасно известно было, что в столице великой империи Востока скопились богатства целого мира, что народ там изнежен и беспечен, что оборона слаба, и потому-то манил к себе, как запретный плод, скучавшую княжескую дружину города св. Константина.
— Не узнать совсем наших конунгов! — говорили старые варяги, — куда их прежняя храбрость делась, совсем другими стали.
— Засиделись на одном месте… Аскольд обабился… Не до того…
— Так других послали бы… есть ведь кого… Мало ли здесь воинов…
— Еще бы! Вот Всеслав, даром что не норманн, а славянин — храбрее льва!
— Уйти бы от них самим.
— Мало нас здесь… Ничего не выйдет…
— И славяне пойдут за нами.
— Ну, те без князей, да Всеслава и шагу одного вперед не сделают.
— Пожалуй что так!
— А следовало бы! Мечи позазубрились, тетивы у луков поразвились…
— Поговорили бы с Аскольдом и с Диром.
— Так они и будут слушать!
— А что же? Хотя они и ярлы, а без нас ничего не значат.
— Да вот пир будет, тогда… Скальда Зигфрида попросим. Он усовестит.
Так и решено было среди варягов завести с князьями речь о набеге на Византию во время пира.
Любили оба витязя попировать время от времени среди своей дружины, именитых киевлян и почетных гостей. Созывались они ради этого случая в княжеские гридницы, уставленные столами, усаживались за них, и начинался пир.
Подавали на стол жареных кабанов, рыбу всякую, птиц, что поставляли к княжьему двору охотники из окрестных дубрав, а крепкий мед и вина фряжские на пиру рекой лились.
Во время пира выходил сначала скандинавский скальд с лютней, а после него славянский баян вещий с гуслями. Начинали они петь своими старческими голосами, каждый про свою старину, и, слушая скальда, забывали князья и тоску свою и горе, переносились в родимую страну, ее фиорды, и тоска как будто отходила от них на мгновение, чтобы потом явиться с новою силою, как только в княжем тереме замолкал шум веселого пира.
Не забывали новые князья и своего киевского народа.
Пока они пировали в гридницах, на теремном двору также шел пир для простого народа. Выкатывались из глубоких подвалов целые бочки крепкого пенного меда. Те пили мед и вино, похваливали да славословили князей своих любимых.
Вот и теперь на пир созваны были норманнские дружинники, знатные киевляне и почетные гости.
В эту пору в Киеве были одни только «гости» византийские. Они и явились на княжеское пиршество. Пятеро их было: Лаврентий Валлос, Ананий из Милета, Флорид Сабин и природные византийцы Алкивиад и Ульпиан.
Каждый из них уже по нескольку: раз бывал на княжеских пирах; они сами старались попадать на пиры, чтобы первыми узнавать все, что делается в княжеских гридницах.
Так и теперь они одними из первых явились на пир в княжеский терем.
Там уже все было готово к приему званых гостей. Кроме византийцев, по гриднице расхаживали несколько норманнских дружинников и славян-варягов, ожидавших появления князей.
— Ну что? — спросил сурового Руара его товарищ Ингелот, — решаемся ли мы напомнить конунгам, что не дело воинов сидеть, сложив руки?
— Я уже говорил тут кое с кем из товарищей… Они поддержат, и ты увидишь, как все это выйдет, — отвечал Руар.
— Самое важное, начать… напомнить… Вот на это кто решится…
— И это решено. Это принял на себя славный Зигфрид.
— Скальд?
— Да, он… Уж он сумеет… Зигфрид также скучает… Охоты да пиры притупили его вдохновение. Как он может воспевать героев, когда они по годам не видят обнаженного меча…
— Так, так… Стемид, ты слышал?
— Слышал, — подошел к ним третий дружинник, — на Византию?
— На Византию! На Византию! — раздались со всех сторон голоса.
Все сразу воодушевились, разговоры стали шумными, лица разгорелись, глаза заискрились.
Византийские гости, тревожно переглядывались.
— Это что, же? — шепнул Валлосу Алкивиад.
— Что? Покричат да перестанут! — пожал тот плечами.
— А если нет?
— Без князей они не пойдут, а те вряд ли решатся когда-либо напасть на нашего величественного Порфирогенета.
— Кто их знает! Вдруг придет в голову что-нибудь этакое этим грубым людям.
— Говорю тебе, что Аскольд и Дир не осмелятся тронуться, а если и эти с ума сойдут, то ведь мы здесь не просто так.
Громкие крики прервали этот разговор купцов. Из внутренних покоев терема показалось торжественное княжеское шествие.
Впереди шли по скандинавскому обычаю пажи, расстилавшие перед князьями богатый ковер; за ними, окруженные самыми близкими людьми из своей дружины, следовали киевские князья Аскольд и Дир. Рядом с ними шел высокий дружинник.
Все варяги, пришедшие с князьями на Днепр, были без бород с длинными, спускавшимися на грудь усами, бритые, с одним только пучком волос, закрученным на затылке. Этот же человек имел черную окладистую бороду и длинные, падавшие на плечи волосы.
Это был славянин Всеслав — любимец Аскольда и Дира, а вместе с тем и Рюрика, ушедший с ярлами на Днепр, чтобы быть поближе к Византии, где томился в плену его сын Изок.
Он, надеясь на освобождение сына, был страстным сторонником похода на Царьград и более чем другие негодовал на бездействие князей.
Князья заняли после обычного поясного поклона всем присутствующим главное «высокое» место за столом. Рядом с ними с одной стороны сели Всеслав, Любомир, Премысл, старейшины киевские, с другой — Руар, Ингелот, Ингвар, Стемид, — начальники варягов.
Аскольд, как старший, предложил присутствующим начать пир.
«Заходили чарочки по столикам». Сначала все молчали, принявшись за яства и запивая их крепким медом. Руар, Ингелот, Ингвар и Стемид, отставив блюда, переглядывались между собой. Потом все трое взглянули на своих князей.
А Аскольд и Дир сидели хмурые. Печать грусти явно лежала на их лицах. Видно, не заглушал их тоски шум пиршества.
— Конунги, скучно вам! — вдруг громко воскликнул Руар. — А вместе с вами скучно и нам. Далеко мы от нашей родины, так хотя бы в память ее не будем изменять ее обычаям.
— Разве вы не довольны пиром? — спросил Аскольд.
— Нет, на столах всего в изобилии, а разве забыл ты, что для норманна пир не в пир, если он не слышит вдохновенной песни скальда про дела и битвы былые?
— Да, пусть-ка споет Зигфрид, прошу тебя, Аскольд, — сказал Дир. — В самом деле, скучаем мы, а это немного напомнит нам покинутую нами далекую родину.
Аскольд, соглашаясь, кивнул головой.
— Зигфрид, Зигфрид! Спой нам, вдохновленный Ассами скальд! — закричали со всех сторон.
Аскольд в последнее время не очень охотно слушал скальда Зигфрида, отдавая предпочтение славянскому певцу.
По знаку обрадованного Дира в гридницу к пирующим введен был седой Зигфрид, скандинавский скальд, любимец светлого Бальдера.
Зигфрид вошел, высоко подняв голову. Его выцветшие от лет глаза на этот раз светились огоньком вдохновения. Таким Зигфрида давно уже не видели. Все при его появлении мгновенно затихли.
— Привет вам, витязи, привет вам, мужи Днепра и Скандинавии! — произнес Зигфрид, останавливаясь напротив князей. — Чего желаете вы от старого певца?
— Спой нам, Зигфрид, — сказал ему Дир.
Скальд тихо засмеялся.
— Спеть вы просите, а о чем? — заговорил он, повышая с каждым словом голос. — Где я почерпну вдохновение для моей песни? Разве слышу я шум битв, звон мечей? Разве вижу я теперь героев, жаждущих пройти через все пять сотен и сорок дверей Асгарда в светлую Валгаллу? Нет. Вместо героев — трусливые бабы, да и то не норманнские, а такие, каких наши воины видели разве только в одной Исландии…
— Молчи, старик! — гневно воскликнул Аскольд. — Тебе позвали петь и пой!
— Ты прав, конунг или князь, — уж не знаю, как теперь и называть тебя, — усмехнулся Зигфрид, — хорошо, я спою, но спою я только тебе да названому твоему брату…
Он с минуту помолчал и потом запел сначала тихо, но затем его старческий голос начал крепнуть и наконец стал таким же звонким, как голос юноши.
О родных скалах родимой Скандинавии пел он; о фиордах, откуда по всем морям, известным и еще неведомым, расходились легкие драхи смелых викингов. Пел он о славе берсекеров, об их отважных походах на бриттов, саксов, франков, вспомнил об Олофе Тригвасоне, мудром смелом Гастингсе, перед которым трепетала Сицилия, потом запел о чертоге Одина — светлой Валгалле, о тех неземных наслаждениях, которые ждут там души павших в бою воинов и вдруг, глядя в упор на Аскольда, запел:
Презренен, кто для сладкой лени
Забыл звон копий и мечей!
Валгаллы светлой, дивной сени
Не жаждет взор его очей.
Пусть он умрет — чертог Одина
Пред ними хоть будет налицо,
Не выйдут боги встретить сына
С веселой песней на крыльцо…
А на земле — клеймо презренья
На память жалкого падет,
И полный всяк пренебреженья
Его лишь трусом назовет!
О боги светлые! К чему же
Ему не прялку дали — меч?
Что толку в трусе подлом — муже,
Забывшем шум и славу сеч!..
— О, замолчи, молю тебя, замолчи, Зигфрид! — прервал скальда, вскакивая, Аскольд. — Ты разрываешь душу мою…
— Почему я должен молчать, славный прежде витязь? — гордо спросил Аскольда Зигфрид. — И с каких это пор норманны прерывают песнь своего скальда, заставляют его умолкнуть, когда светлый Бальдер, певец Ассов, вдохновил его?
— Я знаю, что ты хочешь сказать… Ведь мне все понятно! — проговорил растерявшийся Аскольд. — Все, все вы здесь против меня… Вам не нравится спокойная жизнь, вы стремитесь к кровопролитию и грабежу.
— Подожди, конунг! — перебил его Руар. — Как решаешься ты пред лицом своих дружинников говорить о грабеже? Не к наживе стремимся мы, а к светлой Валгалле, к тому, чтобы в потомстве не были покрыты позором наши имена. Об этом и пел Зигфрид. Вспомни, кто ты! Да разве мы для этого подняли вас обоих на щит, разве для того мы избрали вас своими вождями, чтобы мечи наши ржавели, секиры притуплялись, а щиты покрывала плесень? Нет, нам таких конунгов не нужно… В самом деле они рождены для прялки, а не для меча…
— Но что же вы хотите от нас? — воскликнул Дир, видя, что его друг не в состоянии от гнева и стыда выговорить даже слова.
— Чего мы хотим?
— Да, чего?
— Чтобы вы вели нас!..
— Куда?
— На Византию!
— На Византию, на Византию! Все пойдем! — загремели по гриднице голоса. — Вы должны повести нас, а иначе мы прогоним вас…
— Слышишь? — шепнул Ульпиан Валлосу.
— Да, но мы не допустим этого! — отвечал, улыбаясь, тот.
— Это будет трудно!
— Но не неисполнимо… Поверь мне, как бы они ни храбрились, а без Аскольда и Дира ни в какой поход они не пойдут… Но послушаем, что скажет князь…
— Знаем мы ваши желания, друзья, — несколько дрожащим от волнения голосом заговорил Аскольд, — и готовы исполнить вашу просьбу!
Крики восторга огласили гридницу.
— Только дайте обдумать нам все, — продолжал князь, — и, клянусь Перуном и Одином, и громящим Тором, мы исполним вашу просьбу?
После ухода Аскольда и Дира гридница начала быстро пустеть.
Первыми поспешили уйти византийские гости. Все, что они здесь видели и слышали, было для них так неожиданно, так поразило их, что они боялись теперь за себя больше, чем за родину…
За ними удалилась часть норманнской дружины и киевлян.
В гриднице остались только Руар, Игелот, Стемид, Ингвар, скальд Зигфрид и Всеслав.
— Честь тебе великая, вдохновенный скальд, что ты своей дивной песнью разбудил уснувшие сердца наших ярлов, — говорил Руар, пожимая руку Зигфриду.
— Мною руководил светлый Бальдер — ему честь и хвала! — с улыбкой отвечал тот.
— Но все-таки твоими, а ничьими иными устами говорил он с Аскольдом!
— Долг скальда было сделать то, что сделано мною. Но не будем говорить об этом!.. Итак, ваше желание исполнено, витязи!
— И мое также! Спасибо тебе, норманнский баян! — вдруг сказал Всеслав.
— И твое, славянин? — с удивлением воскликнул Зигфрид.
— Да, и мое!
— Но это не похоже на кроткий нрав ваших людей.
— Может быть! Но не забывайте, что я — славянин только по рождению… Лучшие годы провел я в вашей стране, там я оставил все славянское и вернулся на родину с вами настоящим варягом.
— Это мы знаем, ты всегда был храбрецом.
— Благодарю! Византию же я ненавижу! Ненавижу всеми силами своей души, будь проклята она! И если только боги будут ко мне милостивы, в крови ее детей я утоплю свою ненависть… О, скорее бы поход…
— Ты, Всеслав? Ты ненавидишь Византию? Ты хочешь мстить ей? За что? Что она тебе сделала? — раздался вдруг грустный голос.
Все обернулись. У двери стоял незаметно вошедший в гридницу князь Дир.
— Скажи же, Всеслав, за что ты ненавидишь Византию? — повторил он.
— За что? Ты хочешь знать, княже? — сверкая глазами, воскликнул тот. — Так вот за что! Византийцы у меня отняли сына.
— Это мы знаем…
— Так разве не обязан я найти его? Я для этого хочу пойти на Византию.
— Но Византия велика.
— Все равно! Я найду его, хотя бы для этого мне пришлось пройти всю ее от края до края. — О княже, умоляю тебя, уговори Аскольда повести нас… Клянусь Перуном, я соберу славян, и мы все пойдем за вами.
Дир молчал.
— Что же ты молчишь, княже? — спросил Всеслав. — Или тебя не трогают горе и печаль твоих соратников!
— Оставь, Всеслав, — промолвил Дир, — ведь, ты знаешь, мы оба любим тебя!
— Что мне ваша любовь! — грубо проговорил Всеслав. — Я сам знатнейший из приднепровских старейшин! Если у варягов смелости не хватит и вы будете сидеть сложа руки, я подниму славян и пойду на Византию с ними. Ведь не для пиров да охот не только норманны, но и мы — славяне — избрали вас своими князьями… Эх, если бы был между ними Рюрик.
Дир нахмурился.
— Что же было бы? — с раздражением спросил Дир.
— Быстрым соколом полетел бы он к берегу, кинул бы клич и поняли бы все, что не баба заспанная, а князь у них!
— Молчи, несчастный! — яростно крикнул Дир, хватаясь за меч.
— Зачем молчать? Я говорю, что следует, а ты напрасно за меч хватаешься!.. Прялки он у тебя в руках не стоит!
Схватка была неизбежна, но вдруг раздался громкий голос Аскольда.
— Слушайте! — сказал князь. — Вы все здесь говорите о походе на Византию, но что принесет нам этот поход?
— Потешимся!
— Только! А сколько из нас не вернутся?
— Валгалла ждет храбрых!
— Это так, но что мы выиграем? Зачем нам Византия?
— Олоф бы не так рассуждал, — послышался голос Рулава.
— То Олоф… Он не умеет думать… Нам доверился весь этот край, мы должны оберегать его, а не гнаться за неизвестным…
— Но ты конунг наш!
— Хорошо, что же из этого?
— Ты должен нас вести к славе!
— Вы хотите Византии?
— Да!
— Будь по-вашему! Хотя бы на горе вам!
Едва он произнес эти слова, как все кинулись целовать его, и стены княжеские потрясли громкие крики:
— На Византию! На Византию!
III
Могло показаться необыкновенною дерзостью то, что жалкая кучка варягов, будь она даже подкреплена славянами, осмеливалась думать о нападении на великолепную столицу великой Восточной римской империи, владычествовавшей над полумиром.
Дерзкое намерение киевских варягов имело шансы на успех. Константинополь достиг высшей степени своего великолепия, а вместе с тем и слабости благодаря бесчисленным переворотам, при которых то и дело менялись правители.
Редко кто из императоров занимал престол по праву наследства. Их называли Порфирогенетами, то есть рожденные в порфире.
Таким Порфирогенетом был Михаил III, внук Михаила Заики, сын императора Феофила, сначала страстного гонителя иконопочитания, потом под влиянием своей благочестивой супруги Феодоры и патриарха Мефодия раскаивавшегося в своих еретических заблуждениях.
Его сыну Михаилу народ дал еще одно прозвище — «пьяница». Оно было дано Михаилу за его пристрастие к оргиям.
После отца Михаил остался в четырехлетием возрасте, и управление перешло к матери малолетнего императора, благочестивой императрице Феодоре, при которой был совет из трех высших византийских чиновников с братом Феодоры Вардасом во главе.
Несмотря на постоянные заботы благочестивой Феодоры о воспитании сына, руководство которым было поручено его дяде Вардасу, Михаил оказался человеком совершенно неспособным к правлению, слабохарактерным и развращенным.
Известно, например, что он не раз, подражая Нерону, выступал на ипподроме, к великому смущению Всего народа, простым возничим.
Личного участия в делах управления он почти не принимал, предоставляя его матери и дяде. Управление Феодоры ознаменовалось прежде всего восстановлением иконопочитания, установлен был и праздник Торжества Православия.
В это время сарацины все более и более распространяли свою власть в Сицилии, и византийцы могли удержать в своих руках только восточную часть острова с Таорминой и Сиракузами. Борьба с арабами на восточной границе и морской поход против арабских пиратов, занявших остров Крит, окончились неудачей.
Когда Михаил возмужал, то решил прежде всего избавиться от опеки своей матери. Вскоре после войны с Борисом болгарским, закончившейся мирным договором, Михаил низверг свою мать и, объявив себя новым Нероном, не последовал ему только в одном: Феодора была не убита, а заключена в монастырь, где и окончила свою жизнь. Ее место занял Вардас, к которому и перешло все управление. Вардас был выдающимся политиком своего времени, но низложение им патриарха Игнатия и то гонение, которому он подверг этого великого мужа, причисленного церковью к лику святых, с возведением на его место Фотия, повело к распре с папой Николаем I, имевшей своим последствием разделение церквей. В последовавшей затем борьбе с болгарами Византии посчастливилось. Был заключен почетный мир, и болгарский царь Борис последовал примеру Ростислава моравского, обратившегося к Михаилу с просьбой прислать к нему вероучителей христианства, что и было сделано, после чего он принял крещение. Между тем на Востоке борьба продолжалась. Союзниками магометан были павликиане. Византийский полководец Лев успешно боролся с арабами, но походы самого Михаила всегда оканчивались неудачами. Победы брата Вардаса, однако, обеспечили Византии спокойствие на Востоке. Но вскоре после этого над ней разразилась неожиданная гроза в виде нашествия норманнов, пришедших в Византию из Скифии.
Вступив на престол, Михаил Порфирогенет объявил, что он будет править, «как Нерон», но историк замечает по этому поводу: «Нерон по крайней мере любил музыку и поэзию, Михаил — одних коней и распутство».
Кроме Вардаса и Фотия, одной из самых замечательных личностей в царствование Михаила, был Василий Македонянин.
Македонский пастух, приведенный волею судьбы из гор своей родины в пышную столицу Византии, трон которой он впоследствии занял, вполне оправдал поговорку о необходимости родиться счастливым.
Он смог обратить на себя внимание Михаила и стать его любимцем. Вардас доверял ему и даже любил его, видя талант этого человека.
Василия нередко видели на форуме среди простолюдинов. Он чутко прислушивался к их разговорам, старался узнавать их нужды и очень часто поражал народ разумными распоряжениями, соответствовавшими его желаниям.
Так он прокладывал себе путь к византийскому престолу.
Однажды вечером, когда спал дневной зной, Василий в платье простого византийца отправился на форум Константинополя, желая узнать, что говорит чернь.
Когда он пришел туда, то около колонны Константина увидел толпу народа. Василий протискался вперед и увидел сидевшего у подножия колонны старика, с жаром рассказывавшего что-то своим слушателям.
Старик этот по имени Сила был ходячей летописью Византии. Он был так стар, что даже позабыл год своего рождения, но прекрасно помнил все, что касалось родного ему города.
— Велик и славен город Константина, — говорил старик. — Господь, единый вершитель всех судеб земных, хранит его… Вот слушайте, что расскажу я вам о временах от вас отдаленных, но вместе с тем и близких… Язычество и иконоборство сильно еще было в народе. Великий Константин умер, его слабые сыновья не сумели продолжить его святое дело, и отступник Иулиан встал на защиту язычества, но Галилеянин победил его и Иулиан пал на поле битвы, признав Его… Крест восторжествовал, и народ стал считать себя под его защитой. Но нравы народа развратились, и при восторжествовавшей вере во Христа Новый Рим стал по духу равен старому Риму, и вот всемогущий Господь, чтобы возвратить заблудший народ на путь спасения, послал ему кару… страшную, ужасную кару… развилась в Византии болезнь, неведомая страшная болезнь. Народ умирал, и в каждом доме был покойник. Новый Рим превратился в город мертвых, а те, кто оставался живым, сидели в своих домах, не смея выйти из них.
Старик рассказывал о чуме, не один раз посещавшей Византию и особенно сильной в VI веке.
— Постой, старик! — раздался из толпы голос, — была чума и прошла! Теперь византийцам следует бояться другого бича, пожалуй, не менее ужасного!
Все обернулись к говорившему.
Это был мореход, с суровым, загоревшим от зноя и морских ветров лицом.
— Что ты хочешь этим сказать? — раздались в толпе тревожные вопросы.
— А то, что нам грозит новая беда!.. Я только что вернулся с Днепра из земель славянских, и знайте, что в Киеве варяго-россы, осевшие там, готовят на вас теперь набег!..
Василий увидел, какое впечатление произвели на толпу эти слова. Нужно было расспросить моряка, что затевается там на берегах Днепра, у этих проклятых варяго-россов. До сих пор все было спокойно, никаких слухов о набеге этих варваров не было.
Василий подошел к моряку и, положив ему руку на плечо, спросил:
— Друг, откуда ты знаешь, что Византии грозит беда?
— Знаю! Я недавно оттуда…
— С Днепра?
— Да!
— И что же?
— Там собрались и варяги, и норманны, и славяне… Они требуют от своих князей, чтобы те вели их на Византию.
— И что же Аскольд и Дир?
— Разве они могут что-нибудь сделать! Все теперь в Киеве кричат только одно: «На Византию! На Византию!»
— Так ты думаешь, это серьезно?
— А это уж как кто думает!.. Опасность известная — не опасность: к ней можно всегда приготовиться, а если пренебречь ею и она нагрянет нежданно, каждый должен пенять на себя самого…
— А ты философ! Как твое имя?
— А на что тебе оно?
— Я люблю беседовать с умными людьми!
— Раз так, то ты можешь узнать, меня зовут Андреем из Крита.
— Вот и хорошо, Андрей! Не пойдешь ли ты со мной? Я угощу тебя вином.
— Отчего же? Я свободен!
— Так идем! А вам нечего пугаться. Идите по домам. Бог милостив, и не такие грозы мы видели.
— Это правда! — раздались в толпе восклицания…
Настроение толпы изменилось.
Василий Македонянин, угадав это, поспешил воспользоваться впечатлением, произведенным его словами, и увел моряка.
— Вот что, Андрей! — начал Василий, когда они отошли от форума, — не знаком ли ты с кем-нибудь, кто знал бы больше подробностей?
— Есть у меня такие… Только вряд ли они с тобой будут говорить!..
— Почему?
— Да ведь ты простолюдин…
Василий улыбнулся.
— А что же у тебя за знатные люди такие?
— Хотя бы хозяин мой — Валлос!
— А, знаю, он купец!
— Он, он!
— Так что же ему известно?
— Все!
— Ну уж и все?!
— Он был на пиру у этих киевских князей.
— Но отчего же твой хозяин не явился сразу рассказать, что он видел на Днепре?
— Когда ему! Он спешит поскорее распродать свои товары, а то потом, когда узнают, что готовится набег варваров, покупать не будут!
Македонянин поморщился при этих словах моряка.
Андрей, не замечая задумчивости своего спутника, продолжал болтать.
Василий заметил шедший им навстречу отряд императорской гвардии.
— Вот что, Андрей, — сказал он, — ты говоришь, что твой хозяин Валлос занят теперь своими товарами? Так не возьмешься ли ты сходить к нему и сказать, чтобы он поспешил во дворец императора?
— Во дворец! К императору!
— Да, ты скажи ему, что его немедленно требует к себе Василий по прозванию Македонянин.
В это время проходивший мимо отряд гвардейцев поравнялся с ними.
— Именем императора! — воскликнул Василий.
Начальник отряда узнал его и почтительно склонился перед ним.
— Вот, видите этого человека? — указывая гвардейцам на Андрея, сказал Македонянин, — идите за ним и приведите купца Валлоса, которого он вам покажет, ко мне… Захватите и прибывших с ним с Днепра его товарищей.
— Исполню все по твоему повелению, владыка, — наклоняя голову, ответил солдат.
Андрей изумленно глядел то на солдат, то на своего спутника.
— Да кто же ты такой? — едва придя в себя от изумления, воскликнул он.
Василий улыбнулся.
— Иди, мой друг, и ничего не бойся! Я обещаю тебе, что за свое сообщение ты получишь награду.
Возвратившись во дворец, Василий прошел на половину дяди императора Вардаса, недавно еще полновластного владыки великолепной Византии и всех покорных ей стран.
Но болезнь не боялась того, кто был для Византии большей грозой, чем ее новый «Нерон» — Михаил Порфирогенет. Она приковывала теперь старика к постели.
Больной от души обрадовался приходу своего любимца — Василия.
В ловком Македонянине Вардас видел именно такого человека, какой необходим был для негласной опеки над Михаилом.
Вместе с тем старик был уверен, что Василий не возьмет власть в свои руки, пока будет жив он, и, стало быть, Вардас до конца своих дней останется тем же, чем он был при жизни неограниченным владыкой Византии.
Василий нравился Вардасу и своими личными качествами. Он не был так лукав, коварен, льстив и так труслив, как другие приближенные Порфирогенета. В его речах и суждениях был виден редкий природный ум; меткие замечания его вызывали восторг в старом политике, и он начинал от души желать, чтобы после него власть перешла в руки этого Македонянина.
При появлении Василия лицо больного озарилось довольной улыбкой.
— Будь здоров, могущественнейший! — приветствовал его вошедший.
— Это ты, Василий! Какое уже здоровье, смерть витает надо мной. Что скажешь?
— Есть вести, и даже много вестей, но не скажу, что они были отрадные…
— Ты пугаешь меня…
— Пока еще я ничего не могу сказать точно… Но скажи, могущественный, как ты прикажешь поступить, если Византии будет грозить нападение варваров?
— Каких? Опять алланы? болгары?
— Ты знаешь, мудрейший, что от них не осталось и следа…
— Тогда кто же?
— За морем в Скифии поселились норманны, их называют варяго-россами…
На лице старого Вардаса отразилось сильное волнение.
— Они! — воскликнул он, — вот то, чего я боялся более всего.
— Так ты, мудрейший, имел этих варваров в виду?
— Давно я знаю о них! Что перед ними алланы, болгары, венгры, персы…
— Почему?
— Вот почему!.. Веришь ли ты мне, Василий? Что такое наши враги? Все народы, изведавшие сперва меч и иго римлян, а потом уже наслаждения, которые давал Рим. Они сильны, свободны, могущественны, но в жилах каждого из них уже течет яд Рима… яд наслаждения жизнью. Они уже видели разврат римской жизни, и его прелесть кажется им очаровательною. Она все еще влечет их. В этом их разложение. Они ничтожны, потому что корень их давно уже подточен Римом. Если бы даже франки или аллеманы тронулись на нас, я бы только смеялся… Но теперь я боюсь…
— Но почему же? — переспросил Василий.
— Потому что, имея во главе своей жалкую кучку чужеземных храбрецов, на нас поднимаются славяне… Ты знаешь ли этот народ? Нет? Это девственный народ. Он не знает ни лжи, ни обмана. И врагу, и другу он смело глядит в глаза. Никто не посмеет его ни в чем упрекнуть. Наше счастье, что у этого народа не было единого вождя, появился теперь он — и дрожит Византия…
Вардас замолчал. Молчал и Василий.
Ему Византия не была так близка и родна, но все-таки он теперь страшился близкой грозной опасности.
— Но что же теперь делать?
— Я не знаю, пока мы все-таки не знаем, что угрожает нам, — наконец сказал Вардас. — Ты говоришь, что распорядился привести купцов?
— Да, мудрейший, они уже ожидают здесь.
— Поди же и поговори с этими людьми, принесшими известие, а потом мы решим, как отвратить гнев Божий от нашей родины.
Василий поспешил пойти к ожидавшим его купцам.
Теперь это был уже не тот скромный, простой в обращении человек, который так дружески беседовал на форуме с подгулявшим Андреем. Теперь это был гордый, бесстрастный правитель, правая рука императора, человек, привыкший к беспрекословному повиновению.
Перед купцами был совсем другой человек. Они упали на колени, лишь только Василий появился перед ними в этом роскошном покое.
— Встаньте и слушайте! — внушительно и медленно заговорил Василий, — который здесь из вас Лаврентий Валлос?
— Прости, несравненный, это я! — выступил вперед дрожавший от страха купец.
— Ты?
Василий Македонянин устремил на него свой долгий, испытующий взгляд.
— Ты достоин смерти! — наконец, после молчания, проговорил он.
— Прости, прости, могущественнейший! — залепетал купец, — в чем повинен я?
— Грошовые собственные выгоды ты предпочел благу Византии, твоей родины, — сказал Василий. — Император знает все. Он разгневан. Разве мог он думать, что среди византийцев найдутся подобные негодяи. Вы сейчас же будете казнены. Эй, стража!
Македонянин громко захлопал в ладоши, призывая стражу.
В дверях появилось несколько наемников-норманнов, обнаживших мечи и готовых исполнить все приказания своего властелина.
Купцы, обвиняя друг друга, кинулись на колени, умоляя о пощаде.
— Хорошо, — произнес Василий, — может быть, мне и удастся умолить за вас великого Порфирогенета. Но вы должны исправить свою вину.
— Мы сделаем все, все, уверяем тебя, все, что только можем…
— Не сомневаюсь! Рассказывайте все, что вам известно!
— О чем, могущественный?
— Вы еще спрашиваете? Что делается на Днепре? Да не утаивайте и не болтайте лишнего, иначе вам придется плохо!
— Что ты хочешь знать, великий?
— Император знает, что вы вернулись из стран славянских, а там затевается набег в пределы Византии. Вот вы и должны рассказать об этом. Правда ли, что киевские князья Аскольд и Дир, бывшие до сих пор нашими друзьями, хотят идти на нас войной?
— Да, великий!
— И вы это знаете верно?
— Мы сами были на том пиру, когда варяги потребовали похода.
— И что же князья?
— Они, великий, как ты знаешь, имеют самые миролюбивые намерения. Они против войны, но их только двое, а варягов много; к варягам примкнули и славяне…
Лаврентий Валлос от имени всех остальных передал Василию все, что было известно по поводу затеваемого киевскими варягами набега. Они в рассказе Валлоса чуть не силой заставляли своих миролюбивых князей предпринять этот набег…
— Но каковы эти князья по своему характеру? — спросил Василий Македонянин, выслушав рассказ купца.
— Аскольд и Дир очень кротки, и войне они предпочитают пиры и охоты.
— А другие славяне, что они? Ведь варяги — это пришельцы на Днепре.
— Сами по себе днепровские славяне, в особенности те, которые называют себя полянами, народ миролюбивый…
— Значит, они разделяют мнение этих князей — Аскольда и Дира?
— Если бы все в Киеве были в этом подобны им!
— Вместе с князьями на Днепр пришла буйная норманнская дружина. Эти люди совсем другого характера, чем обитатели Днепра. Они жаждут крови и грабежа, они спят и во сне видят одни набеги, куда и на кого — это им все равно. Вот эта-то дружина, как мы передавали тебе, великолепный, недовольна своими князьями, упрекает их в трусости и требует немедленного похода.
— И что же? Поход уже решен?
— Пока нет.
— Что же останавливает от набега этих дерзких варваров?
— Искреннее миролюбие их князей, как ты, великий, уже слышал.
— Тогда, может быть, все еще обойдется?
— Вряд ли. Аскольд миролюбив, Дир тоже, но они не рискнут идти одни против всех, а славянские старейшины, в особенности те, что находятся в Киеве, готовы следовать за норманнами. За собой они поведут и свои племена.
Василий задумался.
Он видел, что эти дрожащие от ужаса люди говорят правду.
— Скажите, — прервал молчание Македонянин, — вы бывали запросто у этих киевских князей?
— Да, в их палатах быть очень просто. Каждый имеет доступ к ним. Они выходят, беседуют со всеми, кто бы ни обращался к ним со своим делом, даже самым ничтожным.
— Это хорошо… Но пользуются ли они влиянием на свои дружины?
— О чем ты спрашиваешь, несравнимый?
— Я хочу знать, что было бы без них в Киеве?
— Трудно сказать. Вернее всего, пошли бы раздоры.
Больше Василий не стал расспрашивать. Он отдал начальнику стражи приказ держать под строгим присмотром купцов, а сам возвратился к Вардасу.
VI
Вардас с нетерпением ожидал возвращения Василия.
Старый политик, много лет правивший огромным государством, ясно видел, какая серьезная опасность надвигается на Византию.
Этот человек, несмотря на свою безусловную талантливость, несмотря на огромный ум, был сыном своего века, коварным и вероломным.
Пока Василий разговаривал с купцами, у Вардаса составился уже определенный план действий, план ужасный по своему вероломству, но по мнению старого интригана вполне верный для того, чтобы оградить Византию от нападения варяго-россов.
— Что говорят купцы? — спросил он у Василия, когда тот вернулся в его покои.
— Они подтвердили то, что тебе уже известно, всемудрый.
— Итак, гроза надвигается.
— Да!
— И ты не придумал, что могло бы отвратить ее?
— Увы, мудрейший… но я надеюсь, что твоя опытность, ум указали тебе средство…
— Мы ждали этого, — сказал Вардас, — но если это случится теперь, то это будет большим для Византии несчастьем. Мы переживаем очень тяжелое время. Михаил сошел с ума. Все войска находятся на границах Византии, где им приходится бороться с персами. Здесь у нас только разнузданная гвардия, которая хороша, чтобы укрощать разбушевавшуюся чернь на форуме, и ничего не стоит в открытом бою с могучим врагом.
— И прибавь, мудрейший, что у нас нет полководца, который мог бы бороться с варварами, — вставил Василий.
— Я уже говорил тебе, какие это варвары, — сказал Вардас, — это не болгары.
— Что же делать? Нельзя же допустить, чтобы погибла Византия.
— Византия не погибнет, — спокойно сказал Вардас, — до этого еще далеко. Только город св. Константина перенесет ужасное жестокое испытание. Оно и страшно.
— Чем же?
— Оно вызовет волнение в народе. Недовольство Михаилом растет и без того, а кто может знать, куда заведет нас волнение черни?.
— Да, это действительно опасно, — согласился с Вардасом Василий, — и, мудрейший, Византия ждет от тебя спасения…
— Я уже нашел выход.
— Действительно, у нас нет войск для отражения набега. Мы не можем вернуть с границ наши отряды — тогда персам легко будет вторгнуться в наши земли и мы подвергнемся нападению с двух сторон. Но если удержать варяго-россов от набега теперь, то после они встретились бы с вооруженными силами и были бы без труда отброшены.
— Но как это сделать?
— У них только два вождя!
— Знаю — Аскольд и Дир.
Если бы эти вожди умерли от какой-нибудь внезапной болезни или чего-нибудь подобного, россов некому было бы вести в набег…
— Так, так! Ты, может быть, и прав! Но среди норманнов все-таки останутся люди, которые могут заменить Аскольда и Дира.
— Не думаю. Этих князей любят славяне. Ведь они видят в них своих освободителей от хозар. Другие же норманны являются для них простыми воинами. Кроме того, у славян есть и свои именитые мужи, которые имеют более прав на княжение, чем пришельцы. Если не станет Аскольда и Дира, на Днепре среди покорных им племен начнутся волнения. Во всяком случае, опасность набега, может быть, хотя и не будет устранена совершенно, то отдалена на более или менее продолжительное время.
— Ты прав! — воскликнул Македонянин и прибавил: — Я согласен с тобой, но не будем скрывать, что это очень трудное дело.
— Отчего?
— Чья-либо смерть не в нашей воле…
Вардас усмехнулся.
— Видно, что ты не византиец, — произнес он. — Человек смертен, и никто не знает и знать не может откуда приходит смерть… Иногда же ей можно и помочь!..
Вардас совершенно спокойно развивал свой план.
Купцы между тем с замиранием сердца ожидали возвращения Василия.
— Сколько потребуют с нас? — шептались они между собой.
— Только бы не наших голов…
— Но за что же?
— Разве при дворе Михаила спрашивают за что?
Василий снова появился перед ними и обвел их испытующим взглядом.
— Слушайте вы! — заговорил он, складывая на груди руки. — Я уже говорил вам, что умирать человеку все равно где…
— Помилуй, могущественный! — завопили купцы, падая на колени перед ним.
— Встаньте и слушайте! Я передаю вам слово нашего могущественного и великого Порфирогенета, которого вы и тень не достойны лобызать. Вы немедленно отправитесь снова на Днепр, в Киев, и устроите так, чтобы эти варвары приняли вас в своем покое. Там вы поднесете им богатые дары от себя… Вот, что вы должны сделать.
— Великолепный, но нас там ждет смерть! — воскликнул Валлос.
— Умрете ли вы в Киеве, или в Константинополе, не все ли равно? Если же вы не умрете в Киеве, то спасете ваши головы… Может быть, вы родились под счастливой звездой… С вами отправится еще один человек, а чтобы вы не посмели убежать, то на вашем корабле будут моряки с военных судов…
— Мы готовы сделать по слову твоему… — отвечали купцы.
— Не сомневаюсь! — холодно ответил Василий.
Слухи о предстоящем набеге варваров распространились в народе с удивительной быстротой.
Перепуганный Михаил, от которого не сумели скрыть этого известия, поспешил уйти из Константинополя под предлогом необходимости быть с войсками на границах.
На другой же день после того, как Вардас совещался со своим наперсником, рано утром судно херсонских купцов вышло из гавани Константинополя.
Вместе с купцами на корабле был придворный врач Фока.
К Аскольду и Диру вместе с ним по морским волнам неслась сама смерть…
Часть четвертая
Чудо Пресвятой Богородицы
I
Аскольд после пира провел целую ночь в размышлениях и принял решение.
Таким возбужденным давно, с самого похода на хозар, никто не видел его, когда на следующее утро он вышел из своих покоев.
Лишь только забрезжило утро, Аскольд уже был на ногах. Дружинники его только еще просыпались, когда перед княжескими хоромами раздались призывные звуки рога.
Встревоженные, не понимая в чем дело, сходились варяги и вожди славян на эти звуки. Дир, только что вернувшийся с охоты, тоже поспешил на крыльцо.
— Что случилось? Зачем нас звали? — раздавалось со всех сторон.
— Товарищи и друзья! — громко сказал Аскольд, когда все собрались. — Не один уже раз вы говорили мне, что хотите идти на Византию; вы упрекали меня, что я не веду вас. Верьте мне, я хотел, чтобы отдохнули вы, но теперь вижу, что все вы готовы для похода: славяне обучились ратному делу и будут сражаться с храбростью истинных сынов Одина. Норманны покажут им достойный пример. Я уверен теперь в удаче. На Византию! Я и Дир поведем вас… Кто будет убит, того ждет светлая Валгалла, оставшиеся в живых возвратятся обремененные добычей… Итак, начинайте сборы, — чем скорей, тем лучше! На Византию!
— На Византию! На Византию! — заревели сотни голосов.
Откуда-то появились щиты, и, по скандинавскому обычаю, названые братья подняты были на них в знак того, что они всей дружиной признаны верховными вождями.
В то же утро начались приготовления к морскому походу. На Днепре было устроено множество пристаней. Около каждой из них нагружались припасами и оружием струги. Повсюду во все роды и племена были посланы гонцы с призывом к набегу. В Киев стекались толпы людей.
Всем известно было, что много пленников и среди них сын Всеслава, старейшины Полянского, томятся в Византии, и поход на столицу ее даже славяне считали своим делом.
Как раз в это время получено было известие, что византийские купцы, миновав пороги, подходят к Киеву.
О прибытии их среди народа шли пересуды.
— Чего это князеньки-то с ними торгуются? — говорили киевляне. — Сами на них набегом идут и сами же их принимают.
— Не гоже как будто это…
— Чего не гоже? Разузнают про их государство все, что надо, — вот и ударят на них…
— Так от них и разузнал!
Прибывшие купцы между тем искренно боялись за свою жизнь. Не будь на их судне византийских воинов, они давно бы уже свернули в сторону. Среди них был врач Фока. Всю дорогу, от Константинополя до устья Днепра, он пробыл в своей каюте. Что он там делал, неизвестно было, но когда они пересели на струги и пошли по Днепру, Фока вдруг обратился к ним с речью.
— Вы знаете, зачем вы посланы, — сказал он. — В самом деле, смерть для каждого человека так или иначе неизбежна, это каждому предопределено судьбой при его рождении. Где умереть, в Византии ли, или на берегах Днепра — это все равно. И там, и тут — смерть…
Он помолчал и потом продолжал:
— Я говорю и о себе также. Отечеству, когда оно в опасности, послужить необходимо. Это долг каждого. Итак, вы поднесете киевским князьям дары и вот эти браслеты; постарайтесь, чтобы они примерили их. Эти варвары очень любят украшать свое тело… Хорошо бы они надели их…
— Тогда что же? — спросил любопытный Ульпиан.
— Тогда Византия спасена!
— А они?
— Они погибли…
— Это будет очень трудно сделать, — пробормотал один из купцов.
— Вы должны суметь сделать это! — тоном, не допускающим возражений, сказал Фока.
Прибыв, купцы не могли понять, чему они обязаны таким гостеприимством в Киеве. Их приняли как самых почетных гостей. Хотя все кругом, по их наблюдениям, готовилось к набегу, князья не подавали виду. Они встретили купцов с прежней своей простотой и обходительностью.
Сами князья обещали навестить их.
Но незадолго до прибытия князей, на струги византийских купцов пришла женщина, закутанная с ног до головы. Даже лицо ее было закрыто. Она интересовалась тем, что происходит в Византии, и подробно расспрашивала прибывших о всех происшествиях последнего времени.
Это была подруга Аскольда, гречанка Зоя.
Купцы были очень удивлены, когда оказалось, что эта женщина знает все тайны двора. Она спрашивала и о подруге Порфирогенета — Ингерине, и о Василии Македонянине, и о Вердасе.
К сожалению, никто не мог удовлетворить ее любопытство. Валлос и его товарищи пробыли слишком мало времени в Константинополе и сами знали очень немногое.
Зато, когда их посетительница ушла, они были поражены словами врача Фоки.
— Клянусь Эскулапом, — сказал тот, — мне этот голос знаком… К сожалению, я не видел ее лица, но голос, голос…
— Ты узнал его? — с испугом спросил Валлос.
— Не могу ручаться, но это голос Зои, знаете, той, что из рабынь стала госпожою, и потом была захвачена варварами во время своей прогулки по Понту.
— Откуда ты это знаешь?
— Я несколько раз лечил Зою… Голос тот же, рост тот же, держит себя эта женщина, как та!
Но в это время показалось шествие князей, направлявшихся из своих палат к ладьям купцов.
Наступила решительная минута…
Участь Византии была в руках купцов…
Аскольд и Дир, сопровождаемые своими дружинниками, спустились к ладьям купцов и приветливо отвечали на их поклоны.
Они не хотели и виду подавать гостям, что готовятся к походу. Зоя убедила Аскольда принять чужестранцев как можно ласковее. По ее мнению, купцов следовало задержать под тем или другим предлогом в Киеве, чтобы они не могли дать в Византию весть о предстоящих событиях.
Князья согласились с нею.
Аскольд теперь с таким же нетерпением ждал похода, с каким прежде откладывал его.
Ни Лаврентий Валлос, ни Ульпиан, ни их остальные товарищи, конечно, и не подозревали о пребывании Зои в Киеве.
Сообщение врача Фоки смутило их. Ведь ее присутствие грозило неудачей их предприятию. Если она узнала Фоку, то, знакомая с обычаями константинопольского двора, сумела бы верно оценить причину его появления здесь.
Но Фока во все время, пока Зоя была у купцов, старался держаться незаметно, да и сама посетительница мало обращала на него внимания.
Когда они увидали приближающихся князей, то поняли, что их темные замыслы не были открыты: или Фока ошибался, или Зоя не узнала его…
Приветливые улыбки князей окончательно их ободрили.
Лаврентий Валлос поспешил во главе своих товарищей навстречу князьям.
— Привет вам, могучие правители великого северного народа! — говорил он. — Ваше посещение — ни с чем несравнимое счастье для нас, ради него мы готовы забыть все ужасы пройденного нами трудного пути среди бесконечных опасностей, туманов, мрака… Да и что нам туман и мрак, когда теперь проглянуло из-за туч ясное солнце!
— Примите и от нас, и от народа нашего также приветствие, — милостиво отвечали Аскольд и Дир.
Обмениваясь приветствиями, князья спустились к ладьям и взошли на них. Здесь им поспешили подать золоченые троны. Аскольд и Дир сели на них, их дружинники разместились около них полукругом. Валлос подал знак, чтобы несли подарки, но Аскольд остановил его.
— Погоди, гость, — сказал он, — прежде чем ты покажешь нам свои товары, мы будем вести речь о делах с тобой и твоими…
— Как ты добр, светило полночных стран! — воскликнул Валлос, хотя его сердце дрогнуло от этих княжеских слов.
«О чем он? — подумал купец. — Уж не открыты ли мы?»
Но он сейчас же ободрился.
Обращение князей было приветливо, взор был полон ласки. Не было ничего такого, что могло бы предвещать грозу.
— Слушаю Тебя, повелитель, — кланяясь, проговорил он, — слушаю и готовлюсь отвечать вам по силе моего немудрого разума…
— Вы из Византии?
— Из града царя Константина…
— Что там говорят о нас?..
Валлос на минуту задумался.
— Позволь мне говорить правду, несравнимый, — сказал наконец он.
— Говори, мы тебя слушаем!
— Вся Византия, от края до края, дрожит от ужаса. Туда уже достигла весть, что твои храбрые россы готовят обнажить меч свой против нее. Трусливые сердца в смятении, даже мужественные потеряли голову и не знают, что делать. Одним словом, ужас царит в Византии, и ваша храбрость тому причиною… Горе моей родине! Разве нам, торговым людям, противостоять могучим барсам Днепра?.. Горе моей родине!
Он закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет.
— Мне жаль тебя, гость, — проговорил Аскольд, — а что же делать?! Ты сам должен понимать, что неизбежного не избежать. Мы идем на Византию и не оставим камня на камне!
— Позволь, великий, последнею милостью твоею воспользоваться нам, бедным людям! — воскликнул Валлос.
— Позволяю!
— Все уже много раз пользовались твоим гостеприимством, много раз ели хлеб-соль за твоим столом, увы, мы погибнем, и более не придется нам видеть твоего светлого лица и лица великого Дира.
— Что же вы хотите?
— Хотим мы, чтобы ты и Дир в память приняли от нас наши скромные дары. Пусть они служат вам воспоминанием о нас…
— Хорошо, мы готовы исполнить ваше желание и, верьте, со своей стороны мы также сумеем отблагодарить вас по-княжески…
Валлос подал знак, чтобы поднесли подарки.
Дары «бедных людей» были, однако, великолепны.
Чего тут только не было! Вся изобретательность пышного Востока, казалось, выплеснулась на подносимые подарки.
Тут были и чудные амулеты, и сверкавшие драгоценными камнями диадемы, и золотые цепи самой тонкой работы, и пурпурные одежды…
Даже Аскольд и Дир не могли скрыть своего восхищения, об их же дружинниках и говорить было нечего.
— Говорил я тебе, конунг, что мы должны идти на Византию, — склонился к Аскольду Руар, — там много таких драгоценностей и все они стали бы давно уже нашими, если бы ты не откладывал своего похода…
— Да, да, — прошептал в ответ Аскольд, не спуская восхищенных глаз с подносимых драгоценностей, — теперь я вижу, что вы были правы, требуя похода…
Купцы заметили, какое впечатление произвели их подарки и старались еще более усилить его, обращая внимание на каждую подносимую ими вещь.
Но вот Валлос сделал знак, и на парчовых подушках принесли два чудных запястья.
Они были из чистого литого золота, усеянные драгоценными камнями. Валлос, поднося эти запястья, повернул их на подушке так, что лучи солнца ударили в них и, отразившись в драгоценных камнях, заиграли на них, переливаясь всеми цветами радуги…
Крик изумления вырвался из груди всех на ладье.
— Позволь просить тебя и Дира, — вкрадчиво проговорил Валлос, — надеть эти запястья, дабы и мы могли полюбоваться их блеском на вас.
Аскольд и Дир взяли запястья. Дир уже раскрыл свое, готовясь украсить им свою руку, но в этот момент Аскольд остановил его.
— Подожди, — сказал он.
Дир удивленно взглянул на него.
— Эти запястья — лучшее, из всего, что мы видели до сих пор; ради них одних стоило бы разорить Византию… Но пусть же их увидит и Зоя…
— Ты хорошо придумал, брат! — воскликнул Дир. — В самом деле, пойдем и покажем Зое.
— Светило с севера! — воскликнул Валлос, — право, мне кажется, что вы должны показаться женщине во всем блеске, чтобы взор ее еще более был прельщен вами.
— Он прав! — воскликнул Дир.
— Нет, брат, прошу тебя, сделаем так, как я говорю, — твердо сказал Аскольд, поднимаясь. — Благодарю вас, гости, за ваши дары. Прошу вас сегодня же на мой честный пир, и там вы получите наши подарки, а пока прощайте!..
Аскольд и Дир поднялись на сходни и, обсуждая между собой великолепие полученных даров, стали подниматься в гору.
— Ну что? — нетерпеливо спросил вынырнувший из трюма Фока.
— Взяли.
— Примерили, надели?..
— Нет!
— Проклятие!.. Если там Зоя…
— Она там… Они называли ее по имени.
— Все погибло! Ей известен этот секрет… — сокрушенно проговорил Фока.
— Поднимай паруса! — в паническом ужасе закричал Валлос, хватаясь за снасти.
И он, и Ульпиан, и все на их ладьях буквально потеряли голову: одни спускали весла на воду, другие развертывали паруса, третьи уже отталкивались шестами от берега. Все были как сумасшедшие…
— Стойте, стойте, что вы делаете? — закричал пришедший в себя Фока. — Ведь вы прежде времени губите самих себя… Что подумают о вашем бегстве?
— Все равно, не подставлять же свои шеи палачам!..
— Может быть, все еще уладится… Может быть, там другая Зоя, не та, которую знаю я… Может быть, эти варвары уже надели мои запястья…
— Все может быть, а вернее всего — смерть.
— Так или иначе, все равно смерть, на то мы и шли…
— Спасение возможно еще, мы на свободе!
— Поздно! Взгляните! — воскликнул Ульпиан и указал рукой на берег.
Оттуда уже спускались к воде княжеские дружинники. Тут были славяне и норманны; видно было, что они очень оживлены. Они не переставая говорили друг с другом. Оружие их бряцало, шишаки сверкали на солнечных лучах, а сами они шли, все ускоряя и ускоряя свой шаг.
— Поздно! — упавшим голосом проговорил Валлос. — Они за нами.
— Тогда покажем этим варварам, как умирают византийцы! — воскликнул Фока.
Один из дружинников, подойдя к ладьям, вдруг заговорил совсем не так, как ожидали купцы.
— Дорогие гости! — кричал он, — князья наши так довольны подарками, что просят вас сейчас же идти в палаты их на пир.
Восхищенные подарками Аскольд и Дир, довольные, пришли в свои палаты.
— Если простые купцы могли привезти нам такие дары, то как же велики богатства самой Византии?.. — восклицал пылкий Дир.
— И все они давно бы могли быть нашими? — добавил Руар.
— Несомненно нашими, — поддержал его Ингелот, — но теперь уже наши князья не будут по крайней мере противиться походу. Они сами видят, что добыча будет большая.
Аскольд ничего не отвечал.
Он был занят одной мыслью.
— Пройдем к Зое, Дир, — сказал он своему брату, едва только они переступили порог палат. — Мы покажем ей все эти великолепные вещи, и она будет рада им, потому что эти дары напомнят ей Византию.
Дир улыбнулся.
— Пойдем покажем ей, — согласился он.
Аскольд, Дир и Всеслав, неся полученные подарки, вошли в покои Зои. Молодая женщина поспешила к ним навстречу с приветливой, ласковой улыбкой, при виде которой так и затрепетало пылкой радостью сердце влюбленного Аскольда:
— Прошу тебя, Зоя, взгляни на приношения гостей наших и сама выбери из них, что тебе понравится.
Он подвел Зою к столу, на котором были разложены подарки. Запястий между ними не было.
Зоя в восхищении смотрела на них. Еще бы! Ведь все эти драгоценности напомнили ей годы, проведенные ею на берегу Босфора, напомнили ту роскошь, к которой она так привыкла. Она вспомнила свой дворец, с его великолепным убранством, вспомнила друзей, и слезы заволокли ей глаза.
— Пошли, Аскольд, за этими купцами, я хочу их видеть, хочу говорить с ними… прошу тебя, пусть их просят великой честью.
Аскольд дал знак Всеславу, и тот поспешно вышел из покоя.
— Что же ты облюбовала, несравненная? — склонился к Зое Аскольд.
— Здесь все хорошо… все… Но выбери ты сам. Что понравится тебе, то будет по сердцу и мне…
— О, ты хочешь так! — воскликнул Аскольд, — тогда прошу тебя закрой глаза и дай мне твою руку.
Дир понял желание своего названого брата.
— А другую мне! — воскликнул он.
Аскольд взглядом поблагодарил его.
— Закрой же, Зоя, глаза! — еще раз сказал он.
Молодая женщина покорно повиновалась. Глаза ее были закрыты руки протянуты братьям.
Почти в одно и то же время, как и Дир, он украсил запястьем руку молодой женщины и закрыл замок.
Зоя вскрикнула при этом, открыла глаза.
— Аскольд, что это? Что ты сделал со мной? Отчего мне больно? — тревожно сказала она.
Взгляд ее упал на украшенные запястьями руки.
Крик ужаса вырвался у нее, она вся побледнела и, не помня себя от страха, стала срывать с рук драгоценности.
— Зоя, Зоя, что с тобой? — воскликнул перепуганный Аскольд.
— Это запястья византийских купцов… — задыхаясь от ужаса, сказала Зоя, — руки, отруби мне скорее руки выше локтя… иначе я умру… бери же меч… Дир, отруби мне руки! Скорей… скорей…
— Что, что с тобой, Зоя? — с испугом восклицали оба витязя.
— Запястья эти отравлены!.. Недаром я видела врача Фоку… Они предназначались для вас… Отрубите мне руки! Яд вошел уже в мою кровь… Я знаю эти запястья! Почему вы не показали мне их, я бы предостерегла вас!.. Один укол смертелен, я получила два укола… Это дары Византии… они предназначались вам…
— Люди! Эй, люди! — не помня себя, заревел Аскольд, бросаясь к дверям, — скорее сюда, скорее на помощь!..
На его зов вбежал Всеслав.
— Что с вами, князья? — воскликнул он, не заметив упавшей на пол Зои.
— Она… она умирает! — крикнул Аскольд.
— Проклятые византийцы отравили ее… — сказал Дир.
— Аскольд, — раздался слабый, чуть слышный голос Зои, — я умираю… Отрава предназначалась не мне, а вам… Византия хотела лишить россов их вождей…
Всеслав замер в ужасе.
Аскольд, увидавший в соседнем покое купцов, кинулся к ним. Норманн схватил Валлоса своими железными руками и потащил к Зое.
— Что ты наделал? — ревел он.
— Я не виноват, я ничего не знаю! — кричал купец, — там врач Фока… может быть, он спасет ее…
Луч надежды на минуту блеснул в глазах витязя…
Аскольд кивнул головой, и Всеслав тотчас же кинулся за Фокой.
Зою между тем подняли и положили на ложе.
Она была мертвенно-бледна, но время от времени на ее щеках проступали ярко-багровые пятна.
— Зоя, слышишь ли ты меня? — склонился над ней Аскольд, — сейчас придет сюда тот, который отравил тебя… Я заставлю его спасти тебя. Ты будешь жить…
— Нет, не утешай себя напрасной надеждой, смерть уже близка… — прошептала молодая женщина.
— Вот он, — раздался голос Всеслава.
Аскольд поднялся от ложа умирающей, Зоя приподнялась на локтях.
Перед ними стоял Фока, холодный, бесстрастный, готовый ко всему.
Зоя узнала его с первого же взгляда.
— Фока, ведь это ты? — спросила она.
— Я, госпожа! — бесстрастно ответил он.
— Ты узнал меня?
— Да! Ты матрона Зоя…
— Можно меня спасти?
Фока пожал плечами.
— Если Бог захочет совершить чудо, для Него все возможно!..
— А ты?
— Я — нет… ты сама знаешь…
— Да, знаю! Скажи, ведь не мне, а им, киевским князьям, предназначались эти запястья?..
— Да… я действовал по приказу Вардаса. Ты сама знаешь, что я не мог ослушаться…
— Еще не скоро я умру?
— Ангел смерти уже около тебя…
Аскольд заревел, как раненый зверь.
— Горе вам! Горе тебе, Византия!.. — кричал он, — и я, я, любивший ее более всего на свете, убил ее сам…
— Подойди ко мне, — раздался голос Зои, — наклонись, я счастлива, что умираю за тебя… Если бы не я, ты погиб бы… так суждено… Я умираю… Отомсти за мою смерть!.. Отомсти не им… они не виноваты… — хрипела Зоя, — отомсти Византии за все ее коварство… Поклянись!
— Клянусь! — крикнул Аскольд. — Я камня на камне не оставлю в этом проклятом гнезде!..
— Благодарю… милый, любимый… Прощай!..
Началась агония. Зоя мучилась недолго… Яд врача Фоки действовал быстро…
Аскольд был страшен. Даже привычные ко всему варяги попятились перед ним…
Яростным, распаленным взглядом посмотрел он на бесстрастно стоявшего перед ним Фоку.
— Разорвать его между деревьями немедленно! — крикнул он.
Ни один мускул не дрогнул на лице византийского врача.
Из соседнего покоя раздались крики купцов, понимавших, что теперь для них все кончено.
— А с теми что прикажешь делать, княже? — дрожащим от бешенства голосом спросил Всеслав.
— Разметать конями по полю!.. Ее похоронить.
— Она была христианка, княже! — раздался спокойный голос Фоки.
— И вы, христиане, убили ее? — крикнул ему Дир.
— Так было суждено… Молю вас, похороните ее по христианскому обряду.
— Берите же его! — закричал вне себя от бешенства Аскольд, — и сейчас же…
Фоку утащили из покоев.
Озлобление против него было страшное. Предательство казалось славянам таким преступлением, за которое не может быть пощады.
Весть о случившемся в княжьих палатах уже успела обойти весь Киев. Толпа народа бежала отовсюду к молодому леску, где уже собрались дружины князей. Фока, по-прежнему спокойный и бесстрастный, приведен был туда же. Он столько раз видел смерть, сам, по приказанию других, совершал преступления, что всегда готов был к своему смертному часу. Но он не знал, что его ждет. Он плохо понимал славянское наречие, и смысл слов Аскольда был ему непонятен. Он даже не понимал, что готовится для него. С любопытством смотрел он, как пригнуты были к земле два стоявших близко друг от друга молодых деревца. Потом его повалили на землю… Фока чувствовал, что его ноги привязывают к нагнутым вершинам деревьев. Державшие верхушки деревьев разом отпустили их… Деревья быстро распрямились. Послышался ужасный крик… Все произошло в одно мгновение. Когда все взглянули вверх, то окровавленная масса, разорванная на две части, качалась между вершинами деревьев…
Издали слышались вопли разметываемых по полю купцов…
II
Прах несчастной Зои был предан земле по христианскому обычаю. На этом настоял Аскольд.
Зоя еще при жизни взяла с него клятву, что если только она умрет в Киеве, то он похоронит ее по обрядам, предписываемым христианством.
Лишь только могильный холм возвысился над ее прахом, звуки рогов возвестили, что князья желают говорить с дружиною и народом.
— Народ киевский и дружина моя храбрая! — сказал Аскольд, когда все собрались к крыльцу его терема. — Уходим мы в путь далекий и опасный. Знаю и теперь уже я, не вернутся назад многие. Но пусть не плачут о них матери и жены. Смерть храбреца — счастье. Пусть утешатся и дети. Они не будут сиротами, если приведет мне судьба возвратиться в Киев, — всех их приму я к себе; если я не вернусь, то сделает это брат мой Дир, а если не вернемся оба, то должен принять к себе сирот тот, кто заменит нас.
— Зачем говоришь так, батюшка князь? — раздались восклицания. — Как это можно, чтобы ты не вернулся!
— Зачем сердце наше понапрасну смущаешь такими речами?
— Не ходи тогда уж лучше, оставайся с нами в Киеве!
— Нет, все готово для похода, и мы пойдем. Византия, никакая сила не спасет тебя от этой грозы! Только ты, киевский народ, поклянись, что останешься нам верным…
— Клянемся! Во веки веков! Пока Клев стоит, будем тебе верными! — кричал народ.
— Как мы забыть тебя можем, благодетеля нашего? Ведь ты от хозар нас избавил.
— Только оставь нам за себя кого-нибудь.
— Для этого я и созвал вас. За меня, пока мы будем в походе, здесь пусть останется Всеслав. Он будет править вами нашим именем, он будет творить над вами суд и милость.
— Князь! Я не останусь здесь, я иду с тобой! — раздался голос Всеслава.
— Молчи! — вдруг засверкав глазами, прикрикнул на своего любимца Аскольд. — Я князь, я приказываю, и ты ослушиваться моей воли не посмеешь!
Впервые видел таким своего князя Всеслав. Он невольно смутился и только смог пробормотать в свое оправдание:
— У меня сын там!
— Я приведу его к тебе… Изока я знаю. Если ему суждено остаться в живых, он будет возвращен тебе, — смягчился Аскольд, — ты же нужен киевскому народу. Кто сумеет лучше тебя управиться с ним и дать ему правду? Ты знаешь народ, знаешь и мои мысли, твое место здесь.
— Я повинуюсь твоей воле, князь, пусть будет как ты пожелаешь, — опустив голову, отвечал Всеслав.
— Благодарю, я этого ожидал от тебя… А теперь, народ киевский, иди к моему столу и пируй в последний раз… Знает разве кто из вас, будет ли он пировать еще раз за моим столом?
Начался в палатах шумный пир, но первое место на нем занимал князь Дир. Аскольда среди пирующих не было. Не до шумного пира ему было, не то лежало у него на сердце. Казалось ему, что Зоя стоит перед ним, протягивает к нему руки и слышится ее молящий голос:
— Отомсти за меня!
Рано утром на другой день, когда головы многих были еще тяжелы после веселого пира, рога князей созвали воинов на берега Днепра к стругам и ладьям.
Аскольд торопился идти в поход. Он надеялся в пылу сечи унять свою гнетущую тоску, забыть Зою…
Все в стругах было приготовлено к отплытию. Снесены были припасы, каждый из отправлявшихся знал, к какому стругу он принадлежит, знал своего начальника и готов был пойти за ним в огонь и в воду. У всех чувствовался избыток сил, и всем предстоявшие битвы казались веселее пиров.
Собралось же всех до десяти тысяч человек.
Никогда еще такой большой рати не поднималось с берегов Днепра.
На первом струге во главе войска шли с отборной дружиной князья.
После жертвы Перуну Аскольд спустился по крутому берегу к своему стругу. Дир был с ним. Следом за князьями шли Руар, Ингелот, Стемид, Ингвар, Родрик — знаменитые скандинавские, воины и, наконец, скальд Зигфрид.
Все были воодушевлены, глаза у всех светились нескрываемой радостью.
Перед тем как вступить на струг, Аскольд крепко обнял Всеслава.
— Береги Киев! — сказал он.
— Хорошо, а ты, княже, не забудь о моем Изоке.
— Клянусь тебе, если он жив, я привезу его в твой объятия.
Но вот на княжеском струге затрубили в рога, взвился парус, и струг медленно отошел от берега и вышел на середину Днепра.
Следом за ним другой, третий, четвертый…
Стругов было так много, что княжеский давно уже скрылся из глаз, а средний только что отчалил от берега. Почти что на закате отошел от Киева последний струг, и оживление на Днепре сменилось мертвой тишиной.
Аскольд, угрюмый и мрачный, сидел на корме своего струга. Он был совершенно безучастен ко всему происходившему вокруг. Как сквозь сон он слышал, как запел скальд Зигфрид:
В поход пошли сыны Одина,
Чертоги светлые их ждут,
Средь сечи павшего, как сына,
Встречает божеский приют.
Смелей, смелей! Отваги полный,
Ведет нас в сечу славный вождь;
Не страшны нам морские волны,
Мы на врага падем, как дождь!
Щиты отбросим мы далеко,
Возьмем секиры, и вперед!..
Там в небесах, хотя высоко,
Валгалла светлая нас ждет.
Не вспомним мы на миг единый
О жалкой жизни на земле,
Умрем мы все, сыны Одина,
С печатью счастья на челе!
Крики восторга с ближайших стругов были ответом на эту песню. Всем было весело, всем было легко и отрадно на душе, только один Аскольд был угрюм и мрачен.
Пороги прошли волоком: Аскольд хотел сохранить людей и свои суда и счел, что лучше потерять больше времени на волок, чем рисковать хотя бы одним стругом…
Вот и устье Днепра.
За ним раскинулась необозримая гладь морская.
Но скоро и она оживилась… Все Черное море у правого берега так и белело парусами легких суденышек.
Гроза надвигалась на Византию…
III
Весть о неудаче, постигшей Фоку и купцов, уже была принесена в Византию…
И вот по всей Византии разнесся слух, что варяги уже в Черном море, уже близко от Константинополя.
Ужас напал и на царедворцев, и на чернь.
Вардас, Македонянин Василий и патриарх Фотий проводили время в постоянных совещаниях: они одни думали за всех и старались защитить Константинополь. Но, увы, возможности для этого почти не было. В Константинополе не было войска, способного бороться с грозным врагом — все оно было на границе Персии.
— Грозные времена наступают, — говорил Вардас, — лучше умереть теперь, чтобы только не видать, как варвары станут неистовствовать в граде царя Константина.
— Ты малодушен, Вардас, — попробовал возразить Василий, — может быть, мы еще успеем получить нужную помощь.
— Откуда? Не с неба ли ее ждать? — ядовито отозвался Вардас.
— Отчего же и не с неба? — удивленно спросил присутствовавший при этом разговоре Фотий.
— Дождешься! — сказал Вардас.
— И ты, христианин, говоришь так! — в ужасе воскликнул патриарх.
Вардас спохватился.
— Прости мне, я не это хотел сказать, Фотий, — совсем другим тоном заговорил он, — я хотел сказать, что в Константинополе мало, по всей вероятности, угодных небесам.
— Тогда со смирением следует преклониться пред этой карой… — сказал патриарх сурово. — Нет! — воскликнул он, простирая руки к небу, — нет, слушайте меня. Не погибнем мы. Пусть никакие силы земные не могут спасти нас от варваров, за нас силы небесные, над нами покров Пресвятой Богородицы!..
Это пророчество было произнесено так искренно, что невольно подействовало на всех успокоительно.
— Верь мне, верьте мне все, — продолжал Фотий заметивший, какое впечатление произвели на слушателей его слова, — что минует эта гроза, не тронув града Константина… Ни один волос не упадет с головы последнего из его жителей, и только к вящей славе небес послужит это нападение варваров!..
В это время в комнату Вардаса вошло еще несколько приближенных, и они все слышали, что сказал патриарх.
Фотий видел это.
— Пойдите, все слышавшие, и возвестите слова мои народу, а я сейчас уйду в свою келью и буду молиться Всеблагому за царственный город, за его обитателей и за в ей) Византию. Может быть, голос смиренного раба Господня достигнет горнего Престола.
Благословив всех присутствующих, Фотий поспешил уйти.
В тот же день об его словах, казавшихся смятенному народу пророческими, заговорил весь Константинополь. На форуме только и речи было, что о пророчестве патриарха. Жителям Константинополя, потерявшим всякую надежду на помощь-земную, стало казаться, что в самом деле силы небесные защитят их от надвигающейся грозы.
Когда наступила ночь, из Константинополя ясно было видно мрачное зарево множества пожаров.
Это дружины Аскольда и Дира выжигали деревни, городки и монастыри на берегу Черного моря…
IV
Варяги действительно были очень близко.
Счастье в этом походе было на их стороне. Нигде и никто не оказал им сопротивления…
Панический ужас охватил всех прибрежных жителей. Грозные завоеватели не останавливались ни перед чем. Они все на своем пути предавали огню и мечу. Это был действительно набег скандинавских викингов.
Все монастыри и селения на прибрежных густо населенных, плодородных островах были выжжены. Какая-то непонятная жажда разрушения овладела подступавшими к Византии воинами. Их струги уже обременены были богатой добычей, но это была только ничтожная часть того, что погибло в огне. Но нападавшие не удовлетворялись ничем, шли на Константинополь, они жаждали превратить его в груды развалин…
На одном из прибрежных островов Черного моря жил в изгнании предшественник Фотия, патриарх Игнатий. Когда Вардас возвел на престол патриарший своего племянника, бывший патриарх был заточен в монастырь. При нападении варягов Игнатий чудом спас свою жизнь.
Казалось, сама природа покровительствовала надвигавшимся на Византию страшным врагам. Плавание по Черному морю было очень удачным для них. Несмотря на то, что была осень и приближался период бурь, флотилия россов не потеряла ни одного струга.
Ни войска, ни флота в Константинополе не было. Порфирогенет, оставив город, проводил время в пирах, забывая, что и его престолу грозит смертельная опасность вместе с его столицей…
— Что же будет? — закричали на форуме. — Неужели нас так и отдадут на жертву этим проклятым варягам?..
— Для них разве веками собирались здесь несметные богатства?
— Для того, что ли, у нас император, чтобы он пьянствовал со своими куртизанками, когда отечеству грозит опасность?..
Возмущение росло. Озлобление охватывало всех. Только имя одного Василия Македонянина вспоминалось без злобы. Он один был угодным толпе. Да и в самом деле, Василий в эти тяжелые дни был вместе с народом. Его видели и на форуме, где он своими убедительными речами подымал упавший дух константинопольцев, его видели в храмах молящимся за спасение города, видели с патриархом — словом, народ все более и более привыкал к мысли, что с таким человеком, как этот Македонянин, никакие грозы не были бы страшны городу царя Константина.
Больной Вардас чувствовал, что этот человек приобретает все большее и большее влияние, и был рад возвышению Василия.
Именем императора он отдал приказ о том, чтобы всюду повиновались Василию, как самому Порфирогенету, и это приказание принято было с большим удовольствием.
На одного только Василия возлагались всеобщие надежды…
И он всеми силами старался оправдать их.
По его приказанию вход в Босфор был закрыт цепями, и таким образом прегражден был непосредственный доступ к Константинополю с моря.
Эта цепь уже дважды спасала столицу Византии от подобной же угрозы. В 707 году к Константинополю подступали арабы, но их флотилия не могла проникнуть за цепь. Затем в 822 году к Константинополю подступал мятежник Фома, и цепь так же преградила доступ в Золотой Рог его судам.
Но тогда в Константинополе было войско, теперь же — одни беззащитные жители.
Оставалось и в самом деле возложить всю надежду на милость Божию…
При первом же известии о походе варяго-россов Василий Македонянин поспешил найти среди пленных Изока, сына Всеслава, о пребывании которого в Константинополе ему было известно.
Найдя юношу, Македонянин не бросил его в темницу, как следовало было бы ожидать, а приблизил его к себе.
Этим он думал привлечь Изока на свою сторону и в случае надобности воспользоваться им как заложником.
Изок полюбил Василия, но как только услышал о походе киевлян, решил бежать к своим.
Он уже готовился привести в исполнение свой план. Уйдя из Константинополя, он предполагал как-нибудь перебраться на другую сторону Босфора, а там, по его мнению, уже легко будет добраться до своих.
Пылкий юноша не думал даже, что ему пришлось бы идти по совсем незнакомой местности, и он был бы убит прежде, чем успел бы скрыться из Константинополя.
Но за Изока была сама судьба.
Во дворце было тайное заседание. Совещались Вардас, Фотий, Василий, великий логофет Византии и еще несколько высших сановников.
Вардас предложил средство, всегда оказывавшееся наиболее действительным в подобных случаях, а именно: откупиться от наступавшего врага…
— Лучше потерять часть, чем все! — говорил он.
Волей-неволей пришлось согласиться с этим и встретиться с варягами; выбрать послов возложено было на Василия Македонянина.
Василий всегда с честью выходил из всевозможных затруднений. На этот раз он не знал, что делать.
Кого послать?
Кто решился бы, рискуя своей жизнью, пойти к жаждущим крови варварам? За все это время Василий прекрасно ознакомился с жителями Константинополя и не видел никого, кто осмелился бы на такой подвиг.
Да и варяги не поверили бы послам, после того, что уже случилось в Киеве.
Вдруг Василия озарила неожиданная мысль. Он нашел, кого послать к приближавшимся варягам…
Он приказал немедленно призвать к себе Изока.
— Что прикажешь, господин? — спросил, явившись к нему, юноша.
— Изок, знаешь ты, что грозит Византии, отвечай мне прямо? — спросил Македонянин юношу, пристально глядя на него.
— Знаю!
— Это твои идут на нас войной…
— Да, я слышал, что киевские князья ведут на Византию свои дружины, и они разорят Византию.
— Ты отвечаешь с прямотой, достойной мужчины и славянина, — сказал Василий. — Но подумай сам, что они найдут здесь?
— Как что? Добыча будет богатая.
— И тебе не жаль будет этого славного города, не жаль будет беззащитных старцев, женщин и детей, которые погибнут под мечами твоих соплеменников?.. Не жаль тебе меня, так любящего тебя?
— Зачем ты это говоришь, господин?.. Сердце славян горит местью…
— За что? Разве византийцы пленили и продали тебя в позорное рабство? Вспомни, это сделали именно те норманны, с которыми идут твои земляки на нас войной…
— Ты прав, господин…
— Благодарю тебя… Так вот, если ты хочешь отплатить мне за добро, исполни мою просьбу!
— Я слушаю тебя.
— Отправься к твоим землякам, уговори их уйти от Константинополя, взяв выкуп.
Глаза юноши засверкали радостью.
— Исполню твое желание, господин.
— Еще раз благодарю тебя, но дай мне клятву, что ты вернешься…
— Клянусь! — пылко воскликнул Изок.
Ни кровопролитие, ни дым пожаров, ни опасности морского пути в утлых суденышках не могли заглушить смертельной тоски Аскольда.
Он кидался в схватки с врагами, не думая об опасности, искал битв и не находил ни на миг успокоения. Наконец князь стал думать, что только тогда придет желанный покой, когда он выполнит свою клятву и разорит Византию…
Этот желанный миг казался ему все более и более близким. Еще два перехода — и он будет у ворот этого проклятого гнезда…
Не дойдя всего один дневной переход до Константинополя, варяги остановились по приказу князя.
Берег, едва только струги были зачалены, осветился бесчисленными огнями костров. Повсюду слышался шум, смех, песни, крики. По всем направлениям были разосланы отряды, чтобы оберегать покой отдыхающей дружины.
Для князей был разбит отдельный шатер, но Дир предпочитал проводить время с дружиной, Аскольд же оставался в шатре со своими неотвязными думами и тоской.
«Близок, близок час мести за тебя, моя ненаглядная, — размышлял он. — Чувствуешь ли ты, что я исполняю свою клятву, чувствуешь ли, что это проклятое гнездо, принесшее тебе смерть, скоро-скоро будет разорено… Камня на камне не оставлю я в нем… Все они погибнут за тебя!»
Какой-то шум и крики, донесшиеся до слуха князя, прервали его думы. Он поднялся на ноги и положил руку на рукоятку меча, готовый обнажить его.
Вдруг входная пола шатра поднялась, и Аскольд увидел сияющее радостью лицо Дира.
— Друг, брат, поверишь ли, кого я веду к тебе? — сказал Дир. — Смотри, смотри, кто это? Вот был бы обрадован Всеслав, если бы он был с нами…
Аскольд вгляделся в приведенного Диром человека, и в первый раз со дня ужасной кончины Зои на лице его появилась улыбка.
— Изок! — воскликнул он.
— Я, князь! — кинулся к нему юноша. — Как я счастлив, что вижу тебя здоровым и невредимым… Я слышал, отца здесь нет?
— Да, он остался в Киеве… Но мы теперь вернемся к нему, как только закончим здесь свое дело…
Лицо Изока омрачилось при этих словах, но ни Аскольд, ни Дир не заметили этого.
Изок забрасывал их вопросами о Киеве, об отце, рассказывал сам. Он спросил и про Зою, которую знал в Константинополе. При этом лицо Аскольда исказилось, как от ужасной боли.
— Ее убили проклятые византийцы, и я пришел отомстить за нее! — грозно воскликнул он.
Изок с удивлением посмотрел на него.
— Я не понимаю тебя, княже! — робко промолвил он.
В ответ на это Дир поспешил рассказать ему все, что произошло на Днепре.
— Так! Это вполне походит на жителей этого проклятого гнезда! — воскликнул он, когда Дир закончил рассказывать, — ты прав, Аскольд! Отомсти за нее Византии, сотри этот город с лица земли. Знайте, что Византия беззащитна: там нет ни воинов, ни флота, она в твоей власти… А теперь прощайте, князья…
— Как прощайте? Ты уходишь?
— Да!
— Куда?
— Туда, к византийцам…
— Зачем? Я не пущу тебя! — воскликнул Аскольд.
Изок грустно улыбнулся.
— Я еще не сказал вам, зачем я пришел сюда и как смог я уйти из столицы Византии… Знайте же, что сами византийцы послали меня к вам предложить богатые дары, чтобы вы отступили от Них… Но я вижу теперь, что так поступить вам, князья, нельзя… Вы явились сюда не столько за добычей, сколько ради мести, а месть священна… Идите же на столицу Византии. Еще переход, и она будет ваша, а меня отпустите…
— Но объясни, зачем ты хочешь возвратиться? — воскликнули Аскольд и Дир.
— Я дал клятву славянина, что вернусь…
— Князь твой разрешает тебя от этой клятвы…
— Нет, не удерживайте меня… Если я останусь, не только мое имя, но и все славянство покроется позором, я сдержу данное мной слово.
— Но тебя замучают, убьют там…
— Стало быть, так суждено мне богами…
— Но подумай, несчастный, что скажет твой отец?..
— Он похвалит меня!.. Всеслав первый же отрекся бы от меня, если бы узнал, что я не сдержал своего слова. Молю вас, князья, не держите меня!.. Я должен спешить… Что будет со мной — то будет, вы же идите и отомстите за Зою и за меня… Прощайте…
Изок на другое же утро был в Константинополе. У него был пропуск от Василия Македонянина, и он беспрепятственно достиг дворца.
Плохие вести принес он с собой. Когда Василий узнал, что поводом к набегу была не жажда грабежа, а месть, он понял, что в этом случае нечего надеяться на пощаду…
Он хотел было заключить Изока в темницу, но и его поразил поступок этого юноши. Потом Василию пришло в голову, что Изок еще может пригодиться. Его знают славяне, и с его помощью, может быть, удастся спасти кого-либо из близких… Василий готов был ко всему и не ждал более спасения Константинополю. Он ласково отпустил Изока, а сам отправился к Вардасу, у которого находился патриарх Фотий.
Там уже знали о возвращении посланца.
— Ну что? — в один голос спросили Вардас и Фотий.
— Нам остается ждать только чуда, предсказанного тобой, великий патриарх! — отвечал Василий.
— Почему же?.. Разве они не хотят брать выкуп?
— Киевские князья пришли не за нашими богатствами…
— Что же им нужно?
— Тут дело идет о мести, и о мести за женщину… Вы помните ту, которая, по нашим известиям, стала жертвой несчастного Фоки? Это матрона Зоя; захваченная варварами, она стала подругой Аскольда. Отравленные запястья убили ее в то время, когда она готовилась стать женою этого киевского правителя, и теперь поход Аскольда является местью за ее гибель.
— Что же делать? — прошептал Вардас.
— Одно только чудо спасет нас!
— И это чудо произойдет! — воскликнул Фотий, — я уверен в этом. Силы небесные защитят нас!
— Молись за нас, великий патриарх!
— И вы молитесь! Помните, что только это одно и остается нам…
В небывалом смущении разошлись сановники, не придумав ничего для спасения своего родного города.
А варяжские дружины с первым лучом солнца начали свой последний переход к Константинополю. Все на стругах были спокойны, все были заранее уверены в удаче. К вечеру крики восторга огласили морские просторы: перед варягами в последних лучах солнца засверкали купола церквей и соборов Константинополя.
Пущенные вперед струги натолкнулись на заграждение у Золотого Рога. Аскольд отправился сам осмотреть цепи и убедился, что и в самом деле ни разбить эти цепи, ни перетащить через них даже легкие суда было совершенно невозможно.
Осматривая заграждение, Аскольд вышел на берег. Когда он возвращался к своему стругу, к нему бросился какой-то старик.
Князь схватился за меч, но, увидев, что все вооружение этого старика состоит из небольшого деревянного креста, успокоился.
«Это какой-нибудь христианский жрец, — подумал он, — верно, хочет просить меня о пощаде своего храма!»
Но тот и не думал ничего просить. Напротив, он сам грозил вождю варягов.
— Почто пришел, безумный? — услышал Аскольд его голос, заставивший вздрогнуть его закаленное сердце. — Почто пришел? Разорять храмы Бога, Который тебя создал, избивать ни в чем не повинных женщин, детей? Или ты думаешь, что Бог попустит это?..
— Никто не помешает мне, старик, — гордо ответил Аскольд. — Если бы не только ваш Бог, но даже сам Один и Тор явились предо мной и встали на защиту этого города, я бы и с ними начал борьбу.
— Замолчи! Ты ли, слабый, ничтожный человек, дерзаешь вступать в борьбу с Божеством? Знай же! Это говорю тебе я, служитель Бога живого: волоса не упадет с головы ребенка, живущего в городе святого царя Константина. Святая Дева защитница всех, ты же будешь посрамлен, и только жалкие остатки твоего войска вернутся на родину!
Аскольд был суеверен, а старик говорил с таким убеждением, что его речь неотразимо подействовала на суеверного норманна.
— Кто может остановить меня? — пробормотал он.
— Силы небесные, им же нет числа!.. Гляди, гляди! вон, на небе — видишь? Святая Дева простирает над городом покров свой!
Какая-то невольная сила повлекла взор Аскольда вверх. К ужасу своему и удивлению, он действительно увидел среди облаков человеческую фигуру с распростертыми вперед руками. Он ясно видел, что женщина в руках держит какую-то одежду, которой, как казалось витязю, она покрывала осажденный город…
V
— Чуда, чуда! — громко говорил сам себе патриарх Фотий, оставшийся один в своих покоях, — да разве можно ждать чуда для города, где на бесчисленное множество нечестивцев не наберется и десятка праведников?.. Чуда для столицы государства, разлагающегося, зараженного всякими пороками?.. Эти люди явились мстителями за все преступления, совершенные Византией… Судьба! Да, эти варяги — мстители…
Патриарху вспомнились слова: «Мне отмщение, и Аз воздам».
— Чудо, чудо! — хрипло повторил он. — Да, На него надежда! Буду молиться о чуде!
Он опустился на колени перед божницей. Фотий с тоской поднял глаза на изображения святых, прямо на него со старинной иконы глянул кроткий лик Богоматери… Патриарх помнил, что это изображение взято из Влахернского храма Пресвятой Богородицы.
Какая-то мысль промелькнула в его голове, но тут в двери его покоя громко постучали.
— Кто смеет беспокоить меня, когда я нахожусь на молитве? — гневно спросил он, — или уже варяги завладели Константинополем, и византийский патриарх — ничто для своей паствы?..
— Прости, великий, — с испугом воскликнул его келейный послушник. — Там пришел человек, который хочет видеть тебя во что бы то ни стало… Он был очень настойчив, грозил нам гневом небес, и мы осмелились побеспокоить тебя…
— Кто это?..
— Он называет себя Андреем… Это, кажется, юродивый.
— Их у нас в городе Константина так много было всегда…
— Беалос!..
— Беалос?
Фотий задумался. Это имя показалось ему знакомым. «Этот юродивый поможет мне ободрить народ», — подумал он и приказал позвать Андрея.
— Пустить его! — приказал он.
Вошел седой, сгорбленный старик с вдохновенными, сиявшими юношеским блеском, глазами; одежда его была вся изорвана, из-под нее виднелись железные вериги, опоясывавшие стан и грудь этого человека. Он был бос, Фотий заметил, что Андрей оставляет за собой кровавый след.
Он не подошел к патриарху под благословение, даже не приветствовал его, а, войдя, хриплым голосом закричал:
— Фотий, Фотий! Чудо, чудо!
Патриарх в изумлении смотрел на него. Он припомнил этого Андрея. Старика действительно называли Беалосом, и он пользовался огромной известностью в Константинополе.
«Такой-то мне и нужен, — подумал Фотий. — Он сумеет воодушевить несчастных, и если им суждено умереть, то они будут умирать жертвами гнева Господня».
— О каком чуде говоришь ты, Андрей? — ласково спросил он.
Но Беалос, прежде чем патриарх успел закончить, уже кричал:
— Пресвятая Пречистая Дева… там, на небе, я Ее видел, видел Ее и вождь варваров… На небе, Фотий!.. Она была видна над Влахернским храмом! Она покрывала своей ризой храм… Чудо! Чудо! Божие видение — божественное чудо!.. Спасение! Варяг Ее видел… я видел… Фотий! Молись!..
«Что он говорит? — спрашивал сам себя патриарх. — Его трудно понять…»
— Иди, Фотий! Иди во Влахерн! — кричал Андрей. — Там риза Святой Девы!
Андрей весь дрожал. На губах его показалась пена, лицо было мертвенно-бледно, грудь высоко вздымалась.
— Когда ты видел Пречистую, Андрей? — ласково спросил юродивого патриарх.
Беалос на мгновение стих, потом снова начал неистовствовать:
— Во Влахерн, Фотий, во Влахерн спеши! Чудо! Милость! Чудо!
— Где же ты видел Пречистую? — повторил патриарх свой вопрос.
— В небе, в небе! Она плыла в облаках и на миг остановилась над Влахерном… Иди, Фотий, во Влахерн! Там спасение… Вождь варваров Ее тоже видел. Он смутился… Во Влахерн, во Влахерн, Фотий!..
Неясный шум, вдруг раздавшийся у входа, прервал юродивого.
Вбежал, расталкивая собравшуюся толпу, один из патриарших телохранителей.
— Патриарх!.. — закричал он, упав на пол почти без чувств, — варяги…
Патриарх побледнел и едва нашел в себе силы спросить:
— Где?
— Там, в заливе…
— Как они могли попасть туда… Залив загражден цепями, доступ в него невозможен…
— Они перетаскивают свои лодки по суше, к вечеру они будут здесь…
Крик ужаса вырвался у всех.
В эту минуту в патриаршие палаты донесся протяжный звон набата. Это подавали тревожный сигнал с церквей, где были колокола.
Все молчали в патриарших покоях, только один Андрей все повторял:
— Чудо! Чудо! — хрипел он, потрясая своею высохшею рукой.
Фотий подошел к окну и растворил его.
Едва брезжил рассвет. Слабый блеск зари уже заметен был на горизонте. Утро обещало быть прекрасным. Последнее утро Византии!
Вдруг Фотий задрожал, лицо его озарилось радостью: он что-то увидел на горизонте. Он обернулся к собравшейся уже бежать из палат толпе.
— Слушайте вы все, — заговорил он, — нет опасности для града Константина!.. Свершится дивное чудо! Святая Дева спасет его от варваров и посрамит их ради славы Своего Предвечного Сына.
— Аминь! — воскликнул в экстазе Андрей.
— Идите все и возвестите народу, что сказал вам патриарх ваш и этот человек Божий… Византия спасена!..
Мало кто спал в эту ночь в Константинополе.
С быстротой молнии весть обо всем, случившемся в палатах патриарха, распространилась по форуму.
Всюду слышен был хриплый голос Андрея:
— Чудо, чудо! Спасение городу Константина! Во Влахерн, во Влахерн!
Патриарх со всем своим клиром, правители со всеми придворными и народом отправились во Влахерн, где хранилась святая риза Небесной Владычицы.
Разом вселилась в народ уверенность в том, что против земного врага на защиту Византии стали сами силы небесные…
Звон колоколов — уже не набат, а торжественный византийский звон — призывал всех верующих в храмы, откуда они могли присоединиться к торжественному шествию во Влахерн.
Еще в далекие времена во Влахерне, на берегу залива, построен был монастырь. При Льве Великом здесь сооружена была церковь во имя Пресвятой Богородицы, куда и положена была риза Пречистой Девы.
По преданию, эта местность названа была по имени Влахерна, княжившего недалеко от Византии еще до Константина Великого. В царствование Льва Македонянина два брата, Гильвий и Кандид, похитили в доме одной старой галилейской еврейки ризу Богоматери и положили ее с особой торжественностью в специально выстроенной для этого императором церкви.
Теперь в эту церковь и направлялся крестный ход во главе с патриархом.
Торжественное шествие вышло из храма святой Софии.
Впереди, в полном патриаршем облачении, шел Фотий с крестом в руках. За ним следовали придворные с эпархом во главе.
Фотий, высоко подняв голову, не спускал глаз с далеких небес.
Всем казалось, что патриарх что-то видит на небе.
Фотий был наблюдателен. Когда, рассеянно слушая юродивого, он подошел к окну, ему показалось, что на безоблачном горизонте видно какое-то чуть заметное пятнышко. Это сказало ему все… Ведь была осень… Над беспокойным Черным морем наступало время бурь… Всякий опытный мореход, увидев это пятнышко на горизонте, поспешил бы укрыться в удобную гавань… Буря, ужасная буря, которая бывает в это время года в этих местах, должна была разразиться с мгновения на мгновение…
Крестный ход с громкими песнопениями шел к Влахерну…
VI
У загражденного цепями входа в бухту Золотого Рога шла оживленная работа.
Аскольд и Дир вспомнили походы викингов на Лютецию[8], когда норманнские воины, поставив на колеса свои драхи и распустив паруса, шли по суше, как по морю.
На колеса, по расчетам князей, струги не стоило ставить, и они решили перетащить их вокруг заграждений волоком.
Но Аскольд, несмотря на то, что торопил приготовления и сам распоряжался волоком судов, чувствовал себя смущенным.
Вчерашнее видение не выходило у него из головы.
Этот старик, вдруг появившийся перед ним и заговоривший с ним, его уверенность в чудесной помощи осажденному варягами городу, наконец, самое видение смущали и лишали обычного присутствия духа киевского князя.
Он рассказал про него Диру, но тот в ответ только пожал плечами.
— Ты слишком тоскуешь по своей Зое, — сказал он ему. — Тебе просто померещилось, вот и все!
— Но уверяю тебя, что я видел это своими глазами…
— Тебе померещилось. Что может спасти Византию! Ничто! Никакая сила! Прежде чем наступит закат, она будет в наших руках…
— Но что означает этот заунывный звон? — спросил Аскольд.
— Это христиане, — засмеялся Руар, — по своему обычаю готовятся к смерти, молясь своему Богу.
— Чувствуют, что никто не спасет их!..
— А их Бог?
— Бог христиан не спасал от нас ни франков, ни саксов, ни пиктов… Он отвернулся от них…
— Все-таки Он велик и могуществен…
— Пусть Он докажет нам это!
— Как?
— А вот пусть спасет Византию! — надменно сказал Руар.
В это время с моря задул шквалистый ветер. Все взглянули на небо. Оно совершенно изменило свой цвет. Прежней синевы как не бывало. Горизонт грозно потемнел. Мрачная, грозная туча, со свинцовым отливом, надвигалась на Византию.
— Пожалуй, будет буря, — спокойно проговорил Руар, — хорошо, что она застает нас здесь, а не в море…
— Да, — согласился с ним Дир, — жаль, что мы не переволокли всех наших стругов, здесь бы им было совсем спокойно…
— Все равно: буря теперь нам не страшна, — сказал Руар.
— Ты думаешь?
— Уверен! Разве мы не в гавани… Посмотри, как усердно работают наши…
Варяги, не обращая внимания на надвигавшуюся бурю, продолжали свое дело… Струг за стругом вытаскивали они на берег и тащили по укатанной дороге к спуску по другую сторону заграждений… Число судов в заливе все увеличивалось..
Варяги так были уверены в своей удаче, что не обращали внимания на то, что делается в осажденном городе.
А между тем во Влахерне весь Константинополь от млада до велика молился пред вратами Богородичной церкви.
Патриарх на глазах всего собравшегося народа, с подобающими песнопениями, вынул из сокровищницы святую ризу. Возложив на голову, патриарх вышел из храма при громком пении хвалебного гимна.
Весь народ, как один человек, пал на колени, лишь только из дверей храма показалось патриаршее шествие.
— Владычица Пресвятая, заступи, спаси и помилуй нас! — взывал народ, с надеждой и умилением обращая взор свой к ветхой одежде, лежавшей на главе патриарха.
А тот твердыми шагами шёл к берегу Золотого Рога. Лицо его, обыкновенно бесстрастное, теперь сияло вдохновенным восторгом. Фотий уверенно шел к воде.
Вот он и все духовенство уже на берегу.
Народ замер в томительном ожидании. Слышны были только отдаленный свист ветра да клокотание воли…
Патриарх снял со своей головы драгоценную одежду, осенил себя крестным знамением и поцеловал край ее.
— Владычица небесная! — громко, во весь голос, произнес он, так что его далеко было слышно среди наступившей тишины. — Владычица небесная! Ты — наше убежище, Ты — наша сила, на Тебя уповаем мы!.. Пречистая, покровом своим огради, спаси и помилуй нас!
— Помилуй нас! — как эхо, повторил за патриархом весь народ.
Раздалось торжественное пение хвалебного гимна Богородице.
Настало мгновение, когда всё на берегу замерли…
Все видели, как Фотий опустил драгоценную одежду на волны Пропондиты.
И как раз в это время совсем близко на волнах залива забелели косые паруса варяжских стругов…
Неужели город святого Константина погибнет?..
Патриарх еще раз опустил святую одежду, и вдруг все в ужасе заметили, как померк дневной свет. Грозная туча покрыла все. Небо потемнело. Среди дня наступила ночь.
Вдруг все стихло. Это была зловещая тишина, длившаяся не дольше мгновения. Налетел с ужасающей силой шквал, другой, третий, залив заревел, засверкала молния… Началась буря, какой не помнили даже старожилы… Легкие варяжские струги, как щепки, подхватывал ветер, кружил в воздухе, бросал на волны, выбрасывал их затем на прибрежные скалы. Среди воя бури, рева ветра слышен был треск разбивавшегося о камни дерева, крики погибающих и торжественное пение ликовавшего народа: — Тебе, Военоначальнице славной, — победная песнь: Ты избавляешь нас от ужасного врага…
I
Аскольд после пира провел целую ночь в размышлениях и принял решение.
Таким возбужденным давно, с самого похода на хозар, никто не видел его, когда на следующее утро он вышел из своих покоев.
Лишь только забрезжило утро, Аскольд уже был на ногах. Дружинники его только еще просыпались, когда перед княжескими хоромами раздались призывные звуки рога.
Встревоженные, не понимая в чем дело, сходились варяги и вожди славян на эти звуки. Дир, только что вернувшийся с охоты, тоже поспешил на крыльцо.
— Что случилось? Зачем нас звали? — раздавалось со всех сторон.
— Товарищи и друзья! — громко сказал Аскольд, когда все собрались. — Не один уже раз вы говорили мне, что хотите идти на Византию; вы упрекали меня, что я не веду вас. Верьте мне, я хотел, чтобы отдохнули вы, но теперь вижу, что все вы готовы для похода: славяне обучились ратному делу и будут сражаться с храбростью истинных сынов Одина. Норманны покажут им достойный пример. Я уверен теперь в удаче. На Византию! Я и Дир поведем вас… Кто будет убит, того ждет светлая Валгалла, оставшиеся в живых возвратятся обремененные добычей… Итак, начинайте сборы, — чем скорей, тем лучше! На Византию!
— На Византию! На Византию! — заревели сотни голосов.
Откуда-то появились щиты, и, по скандинавскому обычаю, названые братья подняты были на них в знак того, что они всей дружиной признаны верховными вождями.
В то же утро начались приготовления к морскому походу. На Днепре было устроено множество пристаней. Около каждой из них нагружались припасами и оружием струги. Повсюду во все роды и племена были посланы гонцы с призывом к набегу. В Киев стекались толпы людей.
Всем известно было, что много пленников и среди них сын Всеслава, старейшины Полянского, томятся в Византии, и поход на столицу ее даже славяне считали своим делом.
Как раз в это время получено было известие, что византийские купцы, миновав пороги, подходят к Киеву.
О прибытии их среди народа шли пересуды.
— Чего это князеньки-то с ними торгуются? — говорили киевляне. — Сами на них набегом идут и сами же их принимают.
— Не гоже как будто это…
— Чего не гоже? Разузнают про их государство все, что надо, — вот и ударят на них…
— Так от них и разузнал!
Прибывшие купцы между тем искренно боялись за свою жизнь. Не будь на их судне византийских воинов, они давно бы уже свернули в сторону. Среди них был врач Фока. Всю дорогу, от Константинополя до устья Днепра, он пробыл в своей каюте. Что он там делал, неизвестно было, но когда они пересели на струги и пошли по Днепру, Фока вдруг обратился к ним с речью.
— Вы знаете, зачем вы посланы, — сказал он. — В самом деле, смерть для каждого человека так или иначе неизбежна, это каждому предопределено судьбой при его рождении. Где умереть, в Византии ли, или на берегах Днепра — это все равно. И там, и тут — смерть…
Он помолчал и потом продолжал:
— Я говорю и о себе также. Отечеству, когда оно в опасности, послужить необходимо. Это долг каждого. Итак, вы поднесете киевским князьям дары и вот эти браслеты; постарайтесь, чтобы они примерили их. Эти варвары очень любят украшать свое тело… Хорошо бы они надели их…
— Тогда что же? — спросил любопытный Ульпиан.
— Тогда Византия спасена!
— А они?
— Они погибли…
— Это будет очень трудно сделать, — пробормотал один из купцов.
— Вы должны суметь сделать это! — тоном, не допускающим возражений, сказал Фока.
Прибыв, купцы не могли понять, чему они обязаны таким гостеприимством в Киеве. Их приняли как самых почетных гостей. Хотя все кругом, по их наблюдениям, готовилось к набегу, князья не подавали виду. Они встретили купцов с прежней своей простотой и обходительностью.
Сами князья обещали навестить их.
Но незадолго до прибытия князей, на струги византийских купцов пришла женщина, закутанная с ног до головы. Даже лицо ее было закрыто. Она интересовалась тем, что происходит в Византии, и подробно расспрашивала прибывших о всех происшествиях последнего времени.
Это была подруга Аскольда, гречанка Зоя.
Купцы были очень удивлены, когда оказалось, что эта женщина знает все тайны двора. Она спрашивала и о подруге Порфирогенета — Ингерине, и о Василии Македонянине, и о Вердасе.
К сожалению, никто не мог удовлетворить ее любопытство. Валлос и его товарищи пробыли слишком мало времени в Константинополе и сами знали очень немногое.
Зато, когда их посетительница ушла, они были поражены словами врача Фоки.
— Клянусь Эскулапом, — сказал тот, — мне этот голос знаком… К сожалению, я не видел ее лица, но голос, голос…
— Ты узнал его? — с испугом спросил Валлос.
— Не могу ручаться, но это голос Зои, знаете, той, что из рабынь стала госпожою, и потом была захвачена варварами во время своей прогулки по Понту.
— Откуда ты это знаешь?
— Я несколько раз лечил Зою… Голос тот же, рост тот же, держит себя эта женщина, как та!
Но в это время показалось шествие князей, направлявшихся из своих палат к ладьям купцов.
Наступила решительная минута…
Участь Византии была в руках купцов…
Аскольд и Дир, сопровождаемые своими дружинниками, спустились к ладьям купцов и приветливо отвечали на их поклоны.
Они не хотели и виду подавать гостям, что готовятся к походу. Зоя убедила Аскольда принять чужестранцев как можно ласковее. По ее мнению, купцов следовало задержать под тем или другим предлогом в Киеве, чтобы они не могли дать в Византию весть о предстоящих событиях.
Князья согласились с нею.
Аскольд теперь с таким же нетерпением ждал похода, с каким прежде откладывал его.
Ни Лаврентий Валлос, ни Ульпиан, ни их остальные товарищи, конечно, и не подозревали о пребывании Зои в Киеве.
Сообщение врача Фоки смутило их. Ведь ее присутствие грозило неудачей их предприятию. Если она узнала Фоку, то, знакомая с обычаями константинопольского двора, сумела бы верно оценить причину его появления здесь.
Но Фока во все время, пока Зоя была у купцов, старался держаться незаметно, да и сама посетительница мало обращала на него внимания.
Когда они увидали приближающихся князей, то поняли, что их темные замыслы не были открыты: или Фока ошибался, или Зоя не узнала его…
Приветливые улыбки князей окончательно их ободрили.
Лаврентий Валлос поспешил во главе своих товарищей навстречу князьям.
— Привет вам, могучие правители великого северного народа! — говорил он. — Ваше посещение — ни с чем несравнимое счастье для нас, ради него мы готовы забыть все ужасы пройденного нами трудного пути среди бесконечных опасностей, туманов, мрака… Да и что нам туман и мрак, когда теперь проглянуло из-за туч ясное солнце!
— Примите и от нас, и от народа нашего также приветствие, — милостиво отвечали Аскольд и Дир.
Обмениваясь приветствиями, князья спустились к ладьям и взошли на них. Здесь им поспешили подать золоченые троны. Аскольд и Дир сели на них, их дружинники разместились около них полукругом. Валлос подал знак, чтобы несли подарки, но Аскольд остановил его.
— Погоди, гость, — сказал он, — прежде чем ты покажешь нам свои товары, мы будем вести речь о делах с тобой и твоими…
— Как ты добр, светило полночных стран! — воскликнул Валлос, хотя его сердце дрогнуло от этих княжеских слов.
«О чем он? — подумал купец. — Уж не открыты ли мы?»
Но он сейчас же ободрился.
Обращение князей было приветливо, взор был полон ласки. Не было ничего такого, что могло бы предвещать грозу.
— Слушаю Тебя, повелитель, — кланяясь, проговорил он, — слушаю и готовлюсь отвечать вам по силе моего немудрого разума…
— Вы из Византии?
— Из града царя Константина…
— Что там говорят о нас?..
Валлос на минуту задумался.
— Позволь мне говорить правду, несравнимый, — сказал наконец он.
— Говори, мы тебя слушаем!
— Вся Византия, от края до края, дрожит от ужаса. Туда уже достигла весть, что твои храбрые россы готовят обнажить меч свой против нее. Трусливые сердца в смятении, даже мужественные потеряли голову и не знают, что делать. Одним словом, ужас царит в Византии, и ваша храбрость тому причиною… Горе моей родине! Разве нам, торговым людям, противостоять могучим барсам Днепра?.. Горе моей родине!
Он закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет.
— Мне жаль тебя, гость, — проговорил Аскольд, — а что же делать?! Ты сам должен понимать, что неизбежного не избежать. Мы идем на Византию и не оставим камня на камне!
— Позволь, великий, последнею милостью твоею воспользоваться нам, бедным людям! — воскликнул Валлос.
— Позволяю!
— Все уже много раз пользовались твоим гостеприимством, много раз ели хлеб-соль за твоим столом, увы, мы погибнем, и более не придется нам видеть твоего светлого лица и лица великого Дира.
— Что же вы хотите?
— Хотим мы, чтобы ты и Дир в память приняли от нас наши скромные дары. Пусть они служат вам воспоминанием о нас…
— Хорошо, мы готовы исполнить ваше желание и, верьте, со своей стороны мы также сумеем отблагодарить вас по-княжески…
Валлос подал знак, чтобы поднесли подарки.
Дары «бедных людей» были, однако, великолепны.
Чего тут только не было! Вся изобретательность пышного Востока, казалось, выплеснулась на подносимые подарки.
Тут были и чудные амулеты, и сверкавшие драгоценными камнями диадемы, и золотые цепи самой тонкой работы, и пурпурные одежды…
Даже Аскольд и Дир не могли скрыть своего восхищения, об их же дружинниках и говорить было нечего.
— Говорил я тебе, конунг, что мы должны идти на Византию, — склонился к Аскольду Руар, — там много таких драгоценностей и все они стали бы давно уже нашими, если бы ты не откладывал своего похода…
— Да, да, — прошептал в ответ Аскольд, не спуская восхищенных глаз с подносимых драгоценностей, — теперь я вижу, что вы были правы, требуя похода…
Купцы заметили, какое впечатление произвели их подарки и старались еще более усилить его, обращая внимание на каждую подносимую ими вещь.
Но вот Валлос сделал знак, и на парчовых подушках принесли два чудных запястья.
Они были из чистого литого золота, усеянные драгоценными камнями. Валлос, поднося эти запястья, повернул их на подушке так, что лучи солнца ударили в них и, отразившись в драгоценных камнях, заиграли на них, переливаясь всеми цветами радуги…
Крик изумления вырвался из груди всех на ладье.
— Позволь просить тебя и Дира, — вкрадчиво проговорил Валлос, — надеть эти запястья, дабы и мы могли полюбоваться их блеском на вас.
Аскольд и Дир взяли запястья. Дир уже раскрыл свое, готовясь украсить им свою руку, но в этот момент Аскольд остановил его.
— Подожди, — сказал он.
Дир удивленно взглянул на него.
— Эти запястья — лучшее, из всего, что мы видели до сих пор; ради них одних стоило бы разорить Византию… Но пусть же их увидит и Зоя…
— Ты хорошо придумал, брат! — воскликнул Дир. — В самом деле, пойдем и покажем Зое.
— Светило с севера! — воскликнул Валлос, — право, мне кажется, что вы должны показаться женщине во всем блеске, чтобы взор ее еще более был прельщен вами.
— Он прав! — воскликнул Дир.
— Нет, брат, прошу тебя, сделаем так, как я говорю, — твердо сказал Аскольд, поднимаясь. — Благодарю вас, гости, за ваши дары. Прошу вас сегодня же на мой честный пир, и там вы получите наши подарки, а пока прощайте!..
Аскольд и Дир поднялись на сходни и, обсуждая между собой великолепие полученных даров, стали подниматься в гору.
— Ну что? — нетерпеливо спросил вынырнувший из трюма Фока.
— Взяли.
— Примерили, надели?..
— Нет!
— Проклятие!.. Если там Зоя…
— Она там… Они называли ее по имени.
— Все погибло! Ей известен этот секрет… — сокрушенно проговорил Фока.
— Поднимай паруса! — в паническом ужасе закричал Валлос, хватаясь за снасти.
И он, и Ульпиан, и все на их ладьях буквально потеряли голову: одни спускали весла на воду, другие развертывали паруса, третьи уже отталкивались шестами от берега. Все были как сумасшедшие…
— Стойте, стойте, что вы делаете? — закричал пришедший в себя Фока. — Ведь вы прежде времени губите самих себя… Что подумают о вашем бегстве?
— Все равно, не подставлять же свои шеи палачам!..
— Может быть, все еще уладится… Может быть, там другая Зоя, не та, которую знаю я… Может быть, эти варвары уже надели мои запястья…
— Все может быть, а вернее всего — смерть.
— Так или иначе, все равно смерть, на то мы и шли…
— Спасение возможно еще, мы на свободе!
— Поздно! Взгляните! — воскликнул Ульпиан и указал рукой на берег.
Оттуда уже спускались к воде княжеские дружинники. Тут были славяне и норманны; видно было, что они очень оживлены. Они не переставая говорили друг с другом. Оружие их бряцало, шишаки сверкали на солнечных лучах, а сами они шли, все ускоряя и ускоряя свой шаг.
— Поздно! — упавшим голосом проговорил Валлос. — Они за нами.
— Тогда покажем этим варварам, как умирают византийцы! — воскликнул Фока.
Один из дружинников, подойдя к ладьям, вдруг заговорил совсем не так, как ожидали купцы.
— Дорогие гости! — кричал он, — князья наши так довольны подарками, что просят вас сейчас же идти в палаты их на пир.
Восхищенные подарками Аскольд и Дир, довольные, пришли в свои палаты.
— Если простые купцы могли привезти нам такие дары, то как же велики богатства самой Византии?.. — восклицал пылкий Дир.
— И все они давно бы могли быть нашими? — добавил Руар.
— Несомненно нашими, — поддержал его Ингелот, — но теперь уже наши князья не будут по крайней мере противиться походу. Они сами видят, что добыча будет большая.
Аскольд ничего не отвечал.
Он был занят одной мыслью.
— Пройдем к Зое, Дир, — сказал он своему брату, едва только они переступили порог палат. — Мы покажем ей все эти великолепные вещи, и она будет рада им, потому что эти дары напомнят ей Византию.
Дир улыбнулся.
— Пойдем покажем ей, — согласился он.
Аскольд, Дир и Всеслав, неся полученные подарки, вошли в покои Зои. Молодая женщина поспешила к ним навстречу с приветливой, ласковой улыбкой, при виде которой так и затрепетало пылкой радостью сердце влюбленного Аскольда:
— Прошу тебя, Зоя, взгляни на приношения гостей наших и сама выбери из них, что тебе понравится.
Он подвел Зою к столу, на котором были разложены подарки. Запястий между ними не было.
Зоя в восхищении смотрела на них. Еще бы! Ведь все эти драгоценности напомнили ей годы, проведенные ею на берегу Босфора, напомнили ту роскошь, к которой она так привыкла. Она вспомнила свой дворец, с его великолепным убранством, вспомнила друзей, и слезы заволокли ей глаза.
— Пошли, Аскольд, за этими купцами, я хочу их видеть, хочу говорить с ними… прошу тебя, пусть их просят великой честью.
Аскольд дал знак Всеславу, и тот поспешно вышел из покоя.
— Что же ты облюбовала, несравненная? — склонился к Зое Аскольд.
— Здесь все хорошо… все… Но выбери ты сам. Что понравится тебе, то будет по сердцу и мне…
— О, ты хочешь так! — воскликнул Аскольд, — тогда прошу тебя закрой глаза и дай мне твою руку.
Дир понял желание своего названого брата.
— А другую мне! — воскликнул он.
Аскольд взглядом поблагодарил его.
— Закрой же, Зоя, глаза! — еще раз сказал он.
Молодая женщина покорно повиновалась. Глаза ее были закрыты руки протянуты братьям.
Почти в одно и то же время, как и Дир, он украсил запястьем руку молодой женщины и закрыл замок.
Зоя вскрикнула при этом, открыла глаза.
— Аскольд, что это? Что ты сделал со мной? Отчего мне больно? — тревожно сказала она.
Взгляд ее упал на украшенные запястьями руки.
Крик ужаса вырвался у нее, она вся побледнела и, не помня себя от страха, стала срывать с рук драгоценности.
— Зоя, Зоя, что с тобой? — воскликнул перепуганный Аскольд.
— Это запястья византийских купцов… — задыхаясь от ужаса, сказала Зоя, — руки, отруби мне скорее руки выше локтя… иначе я умру… бери же меч… Дир, отруби мне руки! Скорей… скорей…
— Что, что с тобой, Зоя? — с испугом восклицали оба витязя.
— Запястья эти отравлены!.. Недаром я видела врача Фоку… Они предназначались для вас… Отрубите мне руки! Яд вошел уже в мою кровь… Я знаю эти запястья! Почему вы не показали мне их, я бы предостерегла вас!.. Один укол смертелен, я получила два укола… Это дары Византии… они предназначались вам…
— Люди! Эй, люди! — не помня себя, заревел Аскольд, бросаясь к дверям, — скорее сюда, скорее на помощь!..
На его зов вбежал Всеслав.
— Что с вами, князья? — воскликнул он, не заметив упавшей на пол Зои.
— Она… она умирает! — крикнул Аскольд.
— Проклятые византийцы отравили ее… — сказал Дир.
— Аскольд, — раздался слабый, чуть слышный голос Зои, — я умираю… Отрава предназначалась не мне, а вам… Византия хотела лишить россов их вождей…
Всеслав замер в ужасе.
Аскольд, увидавший в соседнем покое купцов, кинулся к ним. Норманн схватил Валлоса своими железными руками и потащил к Зое.
— Что ты наделал? — ревел он.
— Я не виноват, я ничего не знаю! — кричал купец, — там врач Фока… может быть, он спасет ее…
Луч надежды на минуту блеснул в глазах витязя…
Аскольд кивнул головой, и Всеслав тотчас же кинулся за Фокой.
Зою между тем подняли и положили на ложе.
Она была мертвенно-бледна, но время от времени на ее щеках проступали ярко-багровые пятна.
— Зоя, слышишь ли ты меня? — склонился над ней Аскольд, — сейчас придет сюда тот, который отравил тебя… Я заставлю его спасти тебя. Ты будешь жить…
— Нет, не утешай себя напрасной надеждой, смерть уже близка… — прошептала молодая женщина.
— Вот он, — раздался голос Всеслава.
Аскольд поднялся от ложа умирающей, Зоя приподнялась на локтях.
Перед ними стоял Фока, холодный, бесстрастный, готовый ко всему.
Зоя узнала его с первого же взгляда.
— Фока, ведь это ты? — спросила она.
— Я, госпожа! — бесстрастно ответил он.
— Ты узнал меня?
— Да! Ты матрона Зоя…
— Можно меня спасти?
Фока пожал плечами.
— Если Бог захочет совершить чудо, для Него все возможно!..
— А ты?
— Я — нет… ты сама знаешь…
— Да, знаю! Скажи, ведь не мне, а им, киевским князьям, предназначались эти запястья?..
— Да… я действовал по приказу Вардаса. Ты сама знаешь, что я не мог ослушаться…
— Еще не скоро я умру?
— Ангел смерти уже около тебя…
Аскольд заревел, как раненый зверь.
— Горе вам! Горе тебе, Византия!.. — кричал он, — и я, я, любивший ее более всего на свете, убил ее сам…
— Подойди ко мне, — раздался голос Зои, — наклонись, я счастлива, что умираю за тебя… Если бы не я, ты погиб бы… так суждено… Я умираю… Отомсти за мою смерть!.. Отомсти не им… они не виноваты… — хрипела Зоя, — отомсти Византии за все ее коварство… Поклянись!
— Клянусь! — крикнул Аскольд. — Я камня на камне не оставлю в этом проклятом гнезде!..
— Благодарю… милый, любимый… Прощай!..
Началась агония. Зоя мучилась недолго… Яд врача Фоки действовал быстро…
Аскольд был страшен. Даже привычные ко всему варяги попятились перед ним…
Яростным, распаленным взглядом посмотрел он на бесстрастно стоявшего перед ним Фоку.
— Разорвать его между деревьями немедленно! — крикнул он.
Ни один мускул не дрогнул на лице византийского врача.
Из соседнего покоя раздались крики купцов, понимавших, что теперь для них все кончено.
— А с теми что прикажешь делать, княже? — дрожащим от бешенства голосом спросил Всеслав.
— Разметать конями по полю!.. Ее похоронить.
— Она была христианка, княже! — раздался спокойный голос Фоки.
— И вы, христиане, убили ее? — крикнул ему Дир.
— Так было суждено… Молю вас, похороните ее по христианскому обряду.
— Берите же его! — закричал вне себя от бешенства Аскольд, — и сейчас же…
Фоку утащили из покоев.
Озлобление против него было страшное. Предательство казалось славянам таким преступлением, за которое не может быть пощады.
Весть о случившемся в княжьих палатах уже успела обойти весь Киев. Толпа народа бежала отовсюду к молодому леску, где уже собрались дружины князей. Фока, по-прежнему спокойный и бесстрастный, приведен был туда же. Он столько раз видел смерть, сам, по приказанию других, совершал преступления, что всегда готов был к своему смертному часу. Но он не знал, что его ждет. Он плохо понимал славянское наречие, и смысл слов Аскольда был ему непонятен. Он даже не понимал, что готовится для него. С любопытством смотрел он, как пригнуты были к земле два стоявших близко друг от друга молодых деревца. Потом его повалили на землю… Фока чувствовал, что его ноги привязывают к нагнутым вершинам деревьев. Державшие верхушки деревьев разом отпустили их… Деревья быстро распрямились. Послышался ужасный крик… Все произошло в одно мгновение. Когда все взглянули вверх, то окровавленная масса, разорванная на две части, качалась между вершинами деревьев…
Издали слышались вопли разметываемых по полю купцов…
II
Прах несчастной Зои был предан земле по христианскому обычаю. На этом настоял Аскольд.
Зоя еще при жизни взяла с него клятву, что если только она умрет в Киеве, то он похоронит ее по обрядам, предписываемым христианством.
Лишь только могильный холм возвысился над ее прахом, звуки рогов возвестили, что князья желают говорить с дружиною и народом.
— Народ киевский и дружина моя храбрая! — сказал Аскольд, когда все собрались к крыльцу его терема. — Уходим мы в путь далекий и опасный. Знаю и теперь уже я, не вернутся назад многие. Но пусть не плачут о них матери и жены. Смерть храбреца — счастье. Пусть утешатся и дети. Они не будут сиротами, если приведет мне судьба возвратиться в Киев, — всех их приму я к себе; если я не вернусь, то сделает это брат мой Дир, а если не вернемся оба, то должен принять к себе сирот тот, кто заменит нас.
— Зачем говоришь так, батюшка князь? — раздались восклицания. — Как это можно, чтобы ты не вернулся!
— Зачем сердце наше понапрасну смущаешь такими речами?
— Не ходи тогда уж лучше, оставайся с нами в Киеве!
— Нет, все готово для похода, и мы пойдем. Византия, никакая сила не спасет тебя от этой грозы! Только ты, киевский народ, поклянись, что останешься нам верным…
— Клянемся! Во веки веков! Пока Клев стоит, будем тебе верными! — кричал народ.
— Как мы забыть тебя можем, благодетеля нашего? Ведь ты от хозар нас избавил.
— Только оставь нам за себя кого-нибудь.
— Для этого я и созвал вас. За меня, пока мы будем в походе, здесь пусть останется Всеслав. Он будет править вами нашим именем, он будет творить над вами суд и милость.
— Князь! Я не останусь здесь, я иду с тобой! — раздался голос Всеслава.
— Молчи! — вдруг засверкав глазами, прикрикнул на своего любимца Аскольд. — Я князь, я приказываю, и ты ослушиваться моей воли не посмеешь!
Впервые видел таким своего князя Всеслав. Он невольно смутился и только смог пробормотать в свое оправдание:
— У меня сын там!
— Я приведу его к тебе… Изока я знаю. Если ему суждено остаться в живых, он будет возвращен тебе, — смягчился Аскольд, — ты же нужен киевскому народу. Кто сумеет лучше тебя управиться с ним и дать ему правду? Ты знаешь народ, знаешь и мои мысли, твое место здесь.
— Я повинуюсь твоей воле, князь, пусть будет как ты пожелаешь, — опустив голову, отвечал Всеслав.
— Благодарю, я этого ожидал от тебя… А теперь, народ киевский, иди к моему столу и пируй в последний раз… Знает разве кто из вас, будет ли он пировать еще раз за моим столом?
Начался в палатах шумный пир, но первое место на нем занимал князь Дир. Аскольда среди пирующих не было. Не до шумного пира ему было, не то лежало у него на сердце. Казалось ему, что Зоя стоит перед ним, протягивает к нему руки и слышится ее молящий голос:
— Отомсти за меня!
Рано утром на другой день, когда головы многих были еще тяжелы после веселого пира, рога князей созвали воинов на берега Днепра к стругам и ладьям.
Аскольд торопился идти в поход. Он надеялся в пылу сечи унять свою гнетущую тоску, забыть Зою…
Все в стругах было приготовлено к отплытию. Снесены были припасы, каждый из отправлявшихся знал, к какому стругу он принадлежит, знал своего начальника и готов был пойти за ним в огонь и в воду. У всех чувствовался избыток сил, и всем предстоявшие битвы казались веселее пиров.
Собралось же всех до десяти тысяч человек.
Никогда еще такой большой рати не поднималось с берегов Днепра.
На первом струге во главе войска шли с отборной дружиной князья.
После жертвы Перуну Аскольд спустился по крутому берегу к своему стругу. Дир был с ним. Следом за князьями шли Руар, Ингелот, Стемид, Ингвар, Родрик — знаменитые скандинавские, воины и, наконец, скальд Зигфрид.
Все были воодушевлены, глаза у всех светились нескрываемой радостью.
Перед тем как вступить на струг, Аскольд крепко обнял Всеслава.
— Береги Киев! — сказал он.
— Хорошо, а ты, княже, не забудь о моем Изоке.
— Клянусь тебе, если он жив, я привезу его в твой объятия.
Но вот на княжеском струге затрубили в рога, взвился парус, и струг медленно отошел от берега и вышел на середину Днепра.
Следом за ним другой, третий, четвертый…
Стругов было так много, что княжеский давно уже скрылся из глаз, а средний только что отчалил от берега. Почти что на закате отошел от Киева последний струг, и оживление на Днепре сменилось мертвой тишиной.
Аскольд, угрюмый и мрачный, сидел на корме своего струга. Он был совершенно безучастен ко всему происходившему вокруг. Как сквозь сон он слышал, как запел скальд Зигфрид:
В поход пошли сыны Одина,
Чертоги светлые их ждут,
Средь сечи павшего, как сына,
Встречает божеский приют.
Смелей, смелей! Отваги полный,
Ведет нас в сечу славный вождь;
Не страшны нам морские волны,
Мы на врага падем, как дождь!
Щиты отбросим мы далеко,
Возьмем секиры, и вперед!..
Там в небесах, хотя высоко,
Валгалла светлая нас ждет.
Не вспомним мы на миг единый
О жалкой жизни на земле,
Умрем мы все, сыны Одина,
С печатью счастья на челе!
Крики восторга с ближайших стругов были ответом на эту песню. Всем было весело, всем было легко и отрадно на душе, только один Аскольд был угрюм и мрачен.
Пороги прошли волоком: Аскольд хотел сохранить людей и свои суда и счел, что лучше потерять больше времени на волок, чем рисковать хотя бы одним стругом…
Вот и устье Днепра.
За ним раскинулась необозримая гладь морская.
Но скоро и она оживилась… Все Черное море у правого берега так и белело парусами легких суденышек.
Гроза надвигалась на Византию…
III
Весть о неудаче, постигшей Фоку и купцов, уже была принесена в Византию…
И вот по всей Византии разнесся слух, что варяги уже в Черном море, уже близко от Константинополя.
Ужас напал и на царедворцев, и на чернь.
Вардас, Македонянин Василий и патриарх Фотий проводили время в постоянных совещаниях: они одни думали за всех и старались защитить Константинополь. Но, увы, возможности для этого почти не было. В Константинополе не было войска, способного бороться с грозным врагом — все оно было на границе Персии.
— Грозные времена наступают, — говорил Вардас, — лучше умереть теперь, чтобы только не видать, как варвары станут неистовствовать в граде царя Константина.
— Ты малодушен, Вардас, — попробовал возразить Василий, — может быть, мы еще успеем получить нужную помощь.
— Откуда? Не с неба ли ее ждать? — ядовито отозвался Вардас.
— Отчего же и не с неба? — удивленно спросил присутствовавший при этом разговоре Фотий.
— Дождешься! — сказал Вардас.
— И ты, христианин, говоришь так! — в ужасе воскликнул патриарх.
Вардас спохватился.
— Прости мне, я не это хотел сказать, Фотий, — совсем другим тоном заговорил он, — я хотел сказать, что в Константинополе мало, по всей вероятности, угодных небесам.
— Тогда со смирением следует преклониться пред этой карой… — сказал патриарх сурово. — Нет! — воскликнул он, простирая руки к небу, — нет, слушайте меня. Не погибнем мы. Пусть никакие силы земные не могут спасти нас от варваров, за нас силы небесные, над нами покров Пресвятой Богородицы!..
Это пророчество было произнесено так искренно, что невольно подействовало на всех успокоительно.
— Верь мне, верьте мне все, — продолжал Фотий заметивший, какое впечатление произвели на слушателей его слова, — что минует эта гроза, не тронув града Константина… Ни один волос не упадет с головы последнего из его жителей, и только к вящей славе небес послужит это нападение варваров!..
В это время в комнату Вардаса вошло еще несколько приближенных, и они все слышали, что сказал патриарх.
Фотий видел это.
— Пойдите, все слышавшие, и возвестите слова мои народу, а я сейчас уйду в свою келью и буду молиться Всеблагому за царственный город, за его обитателей и за в ей) Византию. Может быть, голос смиренного раба Господня достигнет горнего Престола.
Благословив всех присутствующих, Фотий поспешил уйти.
В тот же день об его словах, казавшихся смятенному народу пророческими, заговорил весь Константинополь. На форуме только и речи было, что о пророчестве патриарха. Жителям Константинополя, потерявшим всякую надежду на помощь-земную, стало казаться, что в самом деле силы небесные защитят их от надвигающейся грозы.
Когда наступила ночь, из Константинополя ясно было видно мрачное зарево множества пожаров.
Это дружины Аскольда и Дира выжигали деревни, городки и монастыри на берегу Черного моря…
IV
Варяги действительно были очень близко.
Счастье в этом походе было на их стороне. Нигде и никто не оказал им сопротивления…
Панический ужас охватил всех прибрежных жителей. Грозные завоеватели не останавливались ни перед чем. Они все на своем пути предавали огню и мечу. Это был действительно набег скандинавских викингов.
Все монастыри и селения на прибрежных густо населенных, плодородных островах были выжжены. Какая-то непонятная жажда разрушения овладела подступавшими к Византии воинами. Их струги уже обременены были богатой добычей, но это была только ничтожная часть того, что погибло в огне. Но нападавшие не удовлетворялись ничем, шли на Константинополь, они жаждали превратить его в груды развалин…
На одном из прибрежных островов Черного моря жил в изгнании предшественник Фотия, патриарх Игнатий. Когда Вардас возвел на престол патриарший своего племянника, бывший патриарх был заточен в монастырь. При нападении варягов Игнатий чудом спас свою жизнь.
Казалось, сама природа покровительствовала надвигавшимся на Византию страшным врагам. Плавание по Черному морю было очень удачным для них. Несмотря на то, что была осень и приближался период бурь, флотилия россов не потеряла ни одного струга.
Ни войска, ни флота в Константинополе не было. Порфирогенет, оставив город, проводил время в пирах, забывая, что и его престолу грозит смертельная опасность вместе с его столицей…
— Что же будет? — закричали на форуме. — Неужели нас так и отдадут на жертву этим проклятым варягам?..
— Для них разве веками собирались здесь несметные богатства?
— Для того, что ли, у нас император, чтобы он пьянствовал со своими куртизанками, когда отечеству грозит опасность?..
Возмущение росло. Озлобление охватывало всех. Только имя одного Василия Македонянина вспоминалось без злобы. Он один был угодным толпе. Да и в самом деле, Василий в эти тяжелые дни был вместе с народом. Его видели и на форуме, где он своими убедительными речами подымал упавший дух константинопольцев, его видели в храмах молящимся за спасение города, видели с патриархом — словом, народ все более и более привыкал к мысли, что с таким человеком, как этот Македонянин, никакие грозы не были бы страшны городу царя Константина.
Больной Вардас чувствовал, что этот человек приобретает все большее и большее влияние, и был рад возвышению Василия.
Именем императора он отдал приказ о том, чтобы всюду повиновались Василию, как самому Порфирогенету, и это приказание принято было с большим удовольствием.
На одного только Василия возлагались всеобщие надежды…
И он всеми силами старался оправдать их.
По его приказанию вход в Босфор был закрыт цепями, и таким образом прегражден был непосредственный доступ к Константинополю с моря.
Эта цепь уже дважды спасала столицу Византии от подобной же угрозы. В 707 году к Константинополю подступали арабы, но их флотилия не могла проникнуть за цепь. Затем в 822 году к Константинополю подступал мятежник Фома, и цепь так же преградила доступ в Золотой Рог его судам.
Но тогда в Константинополе было войско, теперь же — одни беззащитные жители.
Оставалось и в самом деле возложить всю надежду на милость Божию…
При первом же известии о походе варяго-россов Василий Македонянин поспешил найти среди пленных Изока, сына Всеслава, о пребывании которого в Константинополе ему было известно.
Найдя юношу, Македонянин не бросил его в темницу, как следовало было бы ожидать, а приблизил его к себе.
Этим он думал привлечь Изока на свою сторону и в случае надобности воспользоваться им как заложником.
Изок полюбил Василия, но как только услышал о походе киевлян, решил бежать к своим.
Он уже готовился привести в исполнение свой план. Уйдя из Константинополя, он предполагал как-нибудь перебраться на другую сторону Босфора, а там, по его мнению, уже легко будет добраться до своих.
Пылкий юноша не думал даже, что ему пришлось бы идти по совсем незнакомой местности, и он был бы убит прежде, чем успел бы скрыться из Константинополя.
Но за Изока была сама судьба.
Во дворце было тайное заседание. Совещались Вардас, Фотий, Василий, великий логофет Византии и еще несколько высших сановников.
Вардас предложил средство, всегда оказывавшееся наиболее действительным в подобных случаях, а именно: откупиться от наступавшего врага…
— Лучше потерять часть, чем все! — говорил он.
Волей-неволей пришлось согласиться с этим и встретиться с варягами; выбрать послов возложено было на Василия Македонянина.
Василий всегда с честью выходил из всевозможных затруднений. На этот раз он не знал, что делать.
Кого послать?
Кто решился бы, рискуя своей жизнью, пойти к жаждущим крови варварам? За все это время Василий прекрасно ознакомился с жителями Константинополя и не видел никого, кто осмелился бы на такой подвиг.
Да и варяги не поверили бы послам, после того, что уже случилось в Киеве.
Вдруг Василия озарила неожиданная мысль. Он нашел, кого послать к приближавшимся варягам…
Он приказал немедленно призвать к себе Изока.
— Что прикажешь, господин? — спросил, явившись к нему, юноша.
— Изок, знаешь ты, что грозит Византии, отвечай мне прямо? — спросил Македонянин юношу, пристально глядя на него.
— Знаю!
— Это твои идут на нас войной…
— Да, я слышал, что киевские князья ведут на Византию свои дружины, и они разорят Византию.
— Ты отвечаешь с прямотой, достойной мужчины и славянина, — сказал Василий. — Но подумай сам, что они найдут здесь?
— Как что? Добыча будет богатая.
— И тебе не жаль будет этого славного города, не жаль будет беззащитных старцев, женщин и детей, которые погибнут под мечами твоих соплеменников?.. Не жаль тебе меня, так любящего тебя?
— Зачем ты это говоришь, господин?.. Сердце славян горит местью…
— За что? Разве византийцы пленили и продали тебя в позорное рабство? Вспомни, это сделали именно те норманны, с которыми идут твои земляки на нас войной…
— Ты прав, господин…
— Благодарю тебя… Так вот, если ты хочешь отплатить мне за добро, исполни мою просьбу!
— Я слушаю тебя.
— Отправься к твоим землякам, уговори их уйти от Константинополя, взяв выкуп.
Глаза юноши засверкали радостью.
— Исполню твое желание, господин.
— Еще раз благодарю тебя, но дай мне клятву, что ты вернешься…
— Клянусь! — пылко воскликнул Изок.
Ни кровопролитие, ни дым пожаров, ни опасности морского пути в утлых суденышках не могли заглушить смертельной тоски Аскольда.
Он кидался в схватки с врагами, не думая об опасности, искал битв и не находил ни на миг успокоения. Наконец князь стал думать, что только тогда придет желанный покой, когда он выполнит свою клятву и разорит Византию…
Этот желанный миг казался ему все более и более близким. Еще два перехода — и он будет у ворот этого проклятого гнезда…
Не дойдя всего один дневной переход до Константинополя, варяги остановились по приказу князя.
Берег, едва только струги были зачалены, осветился бесчисленными огнями костров. Повсюду слышался шум, смех, песни, крики. По всем направлениям были разосланы отряды, чтобы оберегать покой отдыхающей дружины.
Для князей был разбит отдельный шатер, но Дир предпочитал проводить время с дружиной, Аскольд же оставался в шатре со своими неотвязными думами и тоской.
«Близок, близок час мести за тебя, моя ненаглядная, — размышлял он. — Чувствуешь ли ты, что я исполняю свою клятву, чувствуешь ли, что это проклятое гнездо, принесшее тебе смерть, скоро-скоро будет разорено… Камня на камне не оставлю я в нем… Все они погибнут за тебя!»
Какой-то шум и крики, донесшиеся до слуха князя, прервали его думы. Он поднялся на ноги и положил руку на рукоятку меча, готовый обнажить его.
Вдруг входная пола шатра поднялась, и Аскольд увидел сияющее радостью лицо Дира.
— Друг, брат, поверишь ли, кого я веду к тебе? — сказал Дир. — Смотри, смотри, кто это? Вот был бы обрадован Всеслав, если бы он был с нами…
Аскольд вгляделся в приведенного Диром человека, и в первый раз со дня ужасной кончины Зои на лице его появилась улыбка.
— Изок! — воскликнул он.
— Я, князь! — кинулся к нему юноша. — Как я счастлив, что вижу тебя здоровым и невредимым… Я слышал, отца здесь нет?
— Да, он остался в Киеве… Но мы теперь вернемся к нему, как только закончим здесь свое дело…
Лицо Изока омрачилось при этих словах, но ни Аскольд, ни Дир не заметили этого.
Изок забрасывал их вопросами о Киеве, об отце, рассказывал сам. Он спросил и про Зою, которую знал в Константинополе. При этом лицо Аскольда исказилось, как от ужасной боли.
— Ее убили проклятые византийцы, и я пришел отомстить за нее! — грозно воскликнул он.
Изок с удивлением посмотрел на него.
— Я не понимаю тебя, княже! — робко промолвил он.
В ответ на это Дир поспешил рассказать ему все, что произошло на Днепре.
— Так! Это вполне походит на жителей этого проклятого гнезда! — воскликнул он, когда Дир закончил рассказывать, — ты прав, Аскольд! Отомсти за нее Византии, сотри этот город с лица земли. Знайте, что Византия беззащитна: там нет ни воинов, ни флота, она в твоей власти… А теперь прощайте, князья…
— Как прощайте? Ты уходишь?
— Да!
— Куда?
— Туда, к византийцам…
— Зачем? Я не пущу тебя! — воскликнул Аскольд.
Изок грустно улыбнулся.
— Я еще не сказал вам, зачем я пришел сюда и как смог я уйти из столицы Византии… Знайте же, что сами византийцы послали меня к вам предложить богатые дары, чтобы вы отступили от Них… Но я вижу теперь, что так поступить вам, князья, нельзя… Вы явились сюда не столько за добычей, сколько ради мести, а месть священна… Идите же на столицу Византии. Еще переход, и она будет ваша, а меня отпустите…
— Но объясни, зачем ты хочешь возвратиться? — воскликнули Аскольд и Дир.
— Я дал клятву славянина, что вернусь…
— Князь твой разрешает тебя от этой клятвы…
— Нет, не удерживайте меня… Если я останусь, не только мое имя, но и все славянство покроется позором, я сдержу данное мной слово.
— Но тебя замучают, убьют там…
— Стало быть, так суждено мне богами…
— Но подумай, несчастный, что скажет твой отец?..
— Он похвалит меня!.. Всеслав первый же отрекся бы от меня, если бы узнал, что я не сдержал своего слова. Молю вас, князья, не держите меня!.. Я должен спешить… Что будет со мной — то будет, вы же идите и отомстите за Зою и за меня… Прощайте…
Изок на другое же утро был в Константинополе. У него был пропуск от Василия Македонянина, и он беспрепятственно достиг дворца.
Плохие вести принес он с собой. Когда Василий узнал, что поводом к набегу была не жажда грабежа, а месть, он понял, что в этом случае нечего надеяться на пощаду…
Он хотел было заключить Изока в темницу, но и его поразил поступок этого юноши. Потом Василию пришло в голову, что Изок еще может пригодиться. Его знают славяне, и с его помощью, может быть, удастся спасти кого-либо из близких… Василий готов был ко всему и не ждал более спасения Константинополю. Он ласково отпустил Изока, а сам отправился к Вардасу, у которого находился патриарх Фотий.
Там уже знали о возвращении посланца.
— Ну что? — в один голос спросили Вардас и Фотий.
— Нам остается ждать только чуда, предсказанного тобой, великий патриарх! — отвечал Василий.
— Почему же?.. Разве они не хотят брать выкуп?
— Киевские князья пришли не за нашими богатствами…
— Что же им нужно?
— Тут дело идет о мести, и о мести за женщину… Вы помните ту, которая, по нашим известиям, стала жертвой несчастного Фоки? Это матрона Зоя; захваченная варварами, она стала подругой Аскольда. Отравленные запястья убили ее в то время, когда она готовилась стать женою этого киевского правителя, и теперь поход Аскольда является местью за ее гибель.
— Что же делать? — прошептал Вардас.
— Одно только чудо спасет нас!
— И это чудо произойдет! — воскликнул Фотий, — я уверен в этом. Силы небесные защитят нас!
— Молись за нас, великий патриарх!
— И вы молитесь! Помните, что только это одно и остается нам…
В небывалом смущении разошлись сановники, не придумав ничего для спасения своего родного города.
А варяжские дружины с первым лучом солнца начали свой последний переход к Константинополю. Все на стругах были спокойны, все были заранее уверены в удаче. К вечеру крики восторга огласили морские просторы: перед варягами в последних лучах солнца засверкали купола церквей и соборов Константинополя.
Пущенные вперед струги натолкнулись на заграждение у Золотого Рога. Аскольд отправился сам осмотреть цепи и убедился, что и в самом деле ни разбить эти цепи, ни перетащить через них даже легкие суда было совершенно невозможно.
Осматривая заграждение, Аскольд вышел на берег. Когда он возвращался к своему стругу, к нему бросился какой-то старик.
Князь схватился за меч, но, увидев, что все вооружение этого старика состоит из небольшого деревянного креста, успокоился.
«Это какой-нибудь христианский жрец, — подумал он, — верно, хочет просить меня о пощаде своего храма!»
Но тот и не думал ничего просить. Напротив, он сам грозил вождю варягов.
— Почто пришел, безумный? — услышал Аскольд его голос, заставивший вздрогнуть его закаленное сердце. — Почто пришел? Разорять храмы Бога, Который тебя создал, избивать ни в чем не повинных женщин, детей? Или ты думаешь, что Бог попустит это?..
— Никто не помешает мне, старик, — гордо ответил Аскольд. — Если бы не только ваш Бог, но даже сам Один и Тор явились предо мной и встали на защиту этого города, я бы и с ними начал борьбу.
— Замолчи! Ты ли, слабый, ничтожный человек, дерзаешь вступать в борьбу с Божеством? Знай же! Это говорю тебе я, служитель Бога живого: волоса не упадет с головы ребенка, живущего в городе святого царя Константина. Святая Дева защитница всех, ты же будешь посрамлен, и только жалкие остатки твоего войска вернутся на родину!
Аскольд был суеверен, а старик говорил с таким убеждением, что его речь неотразимо подействовала на суеверного норманна.
— Кто может остановить меня? — пробормотал он.
— Силы небесные, им же нет числа!.. Гляди, гляди! вон, на небе — видишь? Святая Дева простирает над городом покров свой!
Какая-то невольная сила повлекла взор Аскольда вверх. К ужасу своему и удивлению, он действительно увидел среди облаков человеческую фигуру с распростертыми вперед руками. Он ясно видел, что женщина в руках держит какую-то одежду, которой, как казалось витязю, она покрывала осажденный город…
V
— Чуда, чуда! — громко говорил сам себе патриарх Фотий, оставшийся один в своих покоях, — да разве можно ждать чуда для города, где на бесчисленное множество нечестивцев не наберется и десятка праведников?.. Чуда для столицы государства, разлагающегося, зараженного всякими пороками?.. Эти люди явились мстителями за все преступления, совершенные Византией… Судьба! Да, эти варяги — мстители…
Патриарху вспомнились слова: «Мне отмщение, и Аз воздам».
— Чудо, чудо! — хрипло повторил он. — Да, На него надежда! Буду молиться о чуде!
Он опустился на колени перед божницей. Фотий с тоской поднял глаза на изображения святых, прямо на него со старинной иконы глянул кроткий лик Богоматери… Патриарх помнил, что это изображение взято из Влахернского храма Пресвятой Богородицы.
Какая-то мысль промелькнула в его голове, но тут в двери его покоя громко постучали.
— Кто смеет беспокоить меня, когда я нахожусь на молитве? — гневно спросил он, — или уже варяги завладели Константинополем, и византийский патриарх — ничто для своей паствы?..
— Прости, великий, — с испугом воскликнул его келейный послушник. — Там пришел человек, который хочет видеть тебя во что бы то ни стало… Он был очень настойчив, грозил нам гневом небес, и мы осмелились побеспокоить тебя…
— Кто это?..
— Он называет себя Андреем… Это, кажется, юродивый.
— Их у нас в городе Константина так много было всегда…
— Беалос!..
— Беалос?
Фотий задумался. Это имя показалось ему знакомым. «Этот юродивый поможет мне ободрить народ», — подумал он и приказал позвать Андрея.
— Пустить его! — приказал он.
Вошел седой, сгорбленный старик с вдохновенными, сиявшими юношеским блеском, глазами; одежда его была вся изорвана, из-под нее виднелись железные вериги, опоясывавшие стан и грудь этого человека. Он был бос, Фотий заметил, что Андрей оставляет за собой кровавый след.
Он не подошел к патриарху под благословение, даже не приветствовал его, а, войдя, хриплым голосом закричал:
— Фотий, Фотий! Чудо, чудо!
Патриарх в изумлении смотрел на него. Он припомнил этого Андрея. Старика действительно называли Беалосом, и он пользовался огромной известностью в Константинополе.
«Такой-то мне и нужен, — подумал Фотий. — Он сумеет воодушевить несчастных, и если им суждено умереть, то они будут умирать жертвами гнева Господня».
— О каком чуде говоришь ты, Андрей? — ласково спросил он.
Но Беалос, прежде чем патриарх успел закончить, уже кричал:
— Пресвятая Пречистая Дева… там, на небе, я Ее видел, видел Ее и вождь варваров… На небе, Фотий!.. Она была видна над Влахернским храмом! Она покрывала своей ризой храм… Чудо! Чудо! Божие видение — божественное чудо!.. Спасение! Варяг Ее видел… я видел… Фотий! Молись!..
«Что он говорит? — спрашивал сам себя патриарх. — Его трудно понять…»
— Иди, Фотий! Иди во Влахерн! — кричал Андрей. — Там риза Святой Девы!
Андрей весь дрожал. На губах его показалась пена, лицо было мертвенно-бледно, грудь высоко вздымалась.
— Когда ты видел Пречистую, Андрей? — ласково спросил юродивого патриарх.
Беалос на мгновение стих, потом снова начал неистовствовать:
— Во Влахерн, Фотий, во Влахерн спеши! Чудо! Милость! Чудо!
— Где же ты видел Пречистую? — повторил патриарх свой вопрос.
— В небе, в небе! Она плыла в облаках и на миг остановилась над Влахерном… Иди, Фотий, во Влахерн! Там спасение… Вождь варваров Ее тоже видел. Он смутился… Во Влахерн, во Влахерн, Фотий!..
Неясный шум, вдруг раздавшийся у входа, прервал юродивого.
Вбежал, расталкивая собравшуюся толпу, один из патриарших телохранителей.
— Патриарх!.. — закричал он, упав на пол почти без чувств, — варяги…
Патриарх побледнел и едва нашел в себе силы спросить:
— Где?
— Там, в заливе…
— Как они могли попасть туда… Залив загражден цепями, доступ в него невозможен…
— Они перетаскивают свои лодки по суше, к вечеру они будут здесь…
Крик ужаса вырвался у всех.
В эту минуту в патриаршие палаты донесся протяжный звон набата. Это подавали тревожный сигнал с церквей, где были колокола.
Все молчали в патриарших покоях, только один Андрей все повторял:
— Чудо! Чудо! — хрипел он, потрясая своею высохшею рукой.
Фотий подошел к окну и растворил его.
Едва брезжил рассвет. Слабый блеск зари уже заметен был на горизонте. Утро обещало быть прекрасным. Последнее утро Византии!
Вдруг Фотий задрожал, лицо его озарилось радостью: он что-то увидел на горизонте. Он обернулся к собравшейся уже бежать из палат толпе.
— Слушайте вы все, — заговорил он, — нет опасности для града Константина!.. Свершится дивное чудо! Святая Дева спасет его от варваров и посрамит их ради славы Своего Предвечного Сына.
— Аминь! — воскликнул в экстазе Андрей.
— Идите все и возвестите народу, что сказал вам патриарх ваш и этот человек Божий… Византия спасена!..
Мало кто спал в эту ночь в Константинополе.
С быстротой молнии весть обо всем, случившемся в палатах патриарха, распространилась по форуму.
Всюду слышен был хриплый голос Андрея:
— Чудо, чудо! Спасение городу Константина! Во Влахерн, во Влахерн!
Патриарх со всем своим клиром, правители со всеми придворными и народом отправились во Влахерн, где хранилась святая риза Небесной Владычицы.
Разом вселилась в народ уверенность в том, что против земного врага на защиту Византии стали сами силы небесные…
Звон колоколов — уже не набат, а торжественный византийский звон — призывал всех верующих в храмы, откуда они могли присоединиться к торжественному шествию во Влахерн.
Еще в далекие времена во Влахерне, на берегу залива, построен был монастырь. При Льве Великом здесь сооружена была церковь во имя Пресвятой Богородицы, куда и положена была риза Пречистой Девы.
По преданию, эта местность названа была по имени Влахерна, княжившего недалеко от Византии еще до Константина Великого. В царствование Льва Македонянина два брата, Гильвий и Кандид, похитили в доме одной старой галилейской еврейки ризу Богоматери и положили ее с особой торжественностью в специально выстроенной для этого императором церкви.
Теперь в эту церковь и направлялся крестный ход во главе с патриархом.
Торжественное шествие вышло из храма святой Софии.
Впереди, в полном патриаршем облачении, шел Фотий с крестом в руках. За ним следовали придворные с эпархом во главе.
Фотий, высоко подняв голову, не спускал глаз с далеких небес.
Всем казалось, что патриарх что-то видит на небе.
Фотий был наблюдателен. Когда, рассеянно слушая юродивого, он подошел к окну, ему показалось, что на безоблачном горизонте видно какое-то чуть заметное пятнышко. Это сказало ему все… Ведь была осень… Над беспокойным Черным морем наступало время бурь… Всякий опытный мореход, увидев это пятнышко на горизонте, поспешил бы укрыться в удобную гавань… Буря, ужасная буря, которая бывает в это время года в этих местах, должна была разразиться с мгновения на мгновение…
Крестный ход с громкими песнопениями шел к Влахерну…
VI
У загражденного цепями входа в бухту Золотого Рога шла оживленная работа.
Аскольд и Дир вспомнили походы викингов на Лютецию[8], когда норманнские воины, поставив на колеса свои драхи и распустив паруса, шли по суше, как по морю.
На колеса, по расчетам князей, струги не стоило ставить, и они решили перетащить их вокруг заграждений волоком.
Но Аскольд, несмотря на то, что торопил приготовления и сам распоряжался волоком судов, чувствовал себя смущенным.
Вчерашнее видение не выходило у него из головы.
Этот старик, вдруг появившийся перед ним и заговоривший с ним, его уверенность в чудесной помощи осажденному варягами городу, наконец, самое видение смущали и лишали обычного присутствия духа киевского князя.
Он рассказал про него Диру, но тот в ответ только пожал плечами.
— Ты слишком тоскуешь по своей Зое, — сказал он ему. — Тебе просто померещилось, вот и все!
— Но уверяю тебя, что я видел это своими глазами…
— Тебе померещилось. Что может спасти Византию! Ничто! Никакая сила! Прежде чем наступит закат, она будет в наших руках…
— Но что означает этот заунывный звон? — спросил Аскольд.
— Это христиане, — засмеялся Руар, — по своему обычаю готовятся к смерти, молясь своему Богу.
— Чувствуют, что никто не спасет их!..
— А их Бог?
— Бог христиан не спасал от нас ни франков, ни саксов, ни пиктов… Он отвернулся от них…
— Все-таки Он велик и могуществен…
— Пусть Он докажет нам это!
— Как?
— А вот пусть спасет Византию! — надменно сказал Руар.
В это время с моря задул шквалистый ветер. Все взглянули на небо. Оно совершенно изменило свой цвет. Прежней синевы как не бывало. Горизонт грозно потемнел. Мрачная, грозная туча, со свинцовым отливом, надвигалась на Византию.
— Пожалуй, будет буря, — спокойно проговорил Руар, — хорошо, что она застает нас здесь, а не в море…
— Да, — согласился с ним Дир, — жаль, что мы не переволокли всех наших стругов, здесь бы им было совсем спокойно…
— Все равно: буря теперь нам не страшна, — сказал Руар.
— Ты думаешь?
— Уверен! Разве мы не в гавани… Посмотри, как усердно работают наши…
Варяги, не обращая внимания на надвигавшуюся бурю, продолжали свое дело… Струг за стругом вытаскивали они на берег и тащили по укатанной дороге к спуску по другую сторону заграждений… Число судов в заливе все увеличивалось..
Варяги так были уверены в своей удаче, что не обращали внимания на то, что делается в осажденном городе.
А между тем во Влахерне весь Константинополь от млада до велика молился пред вратами Богородичной церкви.
Патриарх на глазах всего собравшегося народа, с подобающими песнопениями, вынул из сокровищницы святую ризу. Возложив на голову, патриарх вышел из храма при громком пении хвалебного гимна.
Весь народ, как один человек, пал на колени, лишь только из дверей храма показалось патриаршее шествие.
— Владычица Пресвятая, заступи, спаси и помилуй нас! — взывал народ, с надеждой и умилением обращая взор свой к ветхой одежде, лежавшей на главе патриарха.
А тот твердыми шагами шёл к берегу Золотого Рога. Лицо его, обыкновенно бесстрастное, теперь сияло вдохновенным восторгом. Фотий уверенно шел к воде.
Вот он и все духовенство уже на берегу.
Народ замер в томительном ожидании. Слышны были только отдаленный свист ветра да клокотание воли…
Патриарх снял со своей головы драгоценную одежду, осенил себя крестным знамением и поцеловал край ее.
— Владычица небесная! — громко, во весь голос, произнес он, так что его далеко было слышно среди наступившей тишины. — Владычица небесная! Ты — наше убежище, Ты — наша сила, на Тебя уповаем мы!.. Пречистая, покровом своим огради, спаси и помилуй нас!
— Помилуй нас! — как эхо, повторил за патриархом весь народ.
Раздалось торжественное пение хвалебного гимна Богородице.
Настало мгновение, когда всё на берегу замерли…
Все видели, как Фотий опустил драгоценную одежду на волны Пропондиты.
И как раз в это время совсем близко на волнах залива забелели косые паруса варяжских стругов…
Неужели город святого Константина погибнет?..
Патриарх еще раз опустил святую одежду, и вдруг все в ужасе заметили, как померк дневной свет. Грозная туча покрыла все. Небо потемнело. Среди дня наступила ночь.
Вдруг все стихло. Это была зловещая тишина, длившаяся не дольше мгновения. Налетел с ужасающей силой шквал, другой, третий, залив заревел, засверкала молния… Началась буря, какой не помнили даже старожилы… Легкие варяжские струги, как щепки, подхватывал ветер, кружил в воздухе, бросал на волны, выбрасывал их затем на прибрежные скалы. Среди воя бури, рева ветра слышен был треск разбивавшегося о камни дерева, крики погибающих и торжественное пение ликовавшего народа: — Тебе, Военоначальнице славной, — победная песнь: Ты избавляешь нас от ужасного врага…
Часть пятая
Затихшая гроза
I
Страшная, небывалая по силе буря грохотала, круша и разметывая все, что попадалось на ее пути.
Среди внезапно наступившей тьмы сверкали зигзагами, как огненные змеи, бесчисленные молнии. Раскаты грома оглушали людей.
Было нечто ужасное, несокрушимое в этом, подавлявшем своим величием, страшном явлении природы. Весь Константинополь видел в нем чудо Пресвятой Девы и, хотя буря ревела и бесновалась, все застыли на берегу. Никто не уходил, несмотря на то, что опасность грозила, как константинопольцам, так и несчастным варягам.
Об опасности никто не думал, только восторг наполнял сердца…
То, что творилось в проливе, трудно описать. Когда началась буря, большинство людей было на судах. Славяне, которых среди варягов было большинство, мало были знакомы с морем. Для них эта маленькая тучка на горизонте ничего не значила. Норманны тоже не обратили на нее никакого внимания. Они были так беспечны, что не позаботились даже укрыть свои легкие струги у берега, и налетевший шторм застал их совершенно врасплох. Буря разразилась совершенно неожиданно для варягов. Они слышали рев, видели громадные надвигавшиеся на них валы, чувствовали, что какая-то страшная, неведомая, непреодолимая сила поднимает струги, кидает на прибрежные камни…
Крики отчаяния, проклятия, стоны смешивались с ревом бури.
Константинополь торжествовал.
Всё чувствовали, что опасность теперь миновала…
Патриарх с драгоценной одеждой Пресвятой Девы, духовенство и двор поспешили удалиться во Влахернский храм в самом начале бури.
Во Влахернском храме пережидал бурю Фотий. Эпарх и Василий Македонянин были с ним.
— Святейший! — с восторгом воскликнул Македонянин, обращаясь к Фотию, — это чудо!
— Ты сам это видишь, Василий! — отвечал, кротко улыбаясь, патриарх.
Богослужение длилось до тех пор, пока не начала утихать буря. Снова прояснился небосвод, засияло солнце, залив успокаивался…
— Василий! — сказал Фотий Македонянину, когда рев бури стих, — наша радость безмерна, мы спасены, но не забудем и о друзьях наших, переживающих ужасные мгновения…
— О ком ты говоришь, святейший? — спросил Василий.
— Вспомни Вардаса, он ничего еще не знает о чудесном событии…
— Прости, великий! В волнении я действительно позабыл о нем…
— Так поспеши же к нему и принеси ему это радостное известие…
Вардас действительно ничего не знал о происходившем в эти часы. Он жалобно звал своих людей, врача — никто не откликался на зов больного. Старик прислушивался к реву бури, к грохоту рушившихся построек и приписывал весь этот шум неистовству ворвавшихся в город варягов, ожидая с минуты на минуту их появления.
Мучительные страшные мгновения переживал этот человек. Вардас удивлялся только тому, что окна его палаты не озарены пламенем. Он знал, что варвары при нападении поджигают занятые ими города.
Вдруг раздался шум поспешных шагов.
«Варяги… конец!..» — подумал он и закрыл глаза.
Но вместо страшных варваров в покой старого правителя вбежал Василий, только что вернувшийся из Влахернского храма.
Македонянин был бледен и взволнован.
— Вардас, Вардас! — громко кричал он, — слышишь ли ты меня? Чудо! Чудо!
Услышав знакомый голос, старик открыл глаза.
— Это ты, Василий! — произнес он, — мне казалось, что я уже умер. О каком чуде ты сообщаешь мне?
— Пресвятая Дева спасла Константинополь: страшной бурей, рев которой ты слышишь, суда варваров разбиты, опасности более нет.
— Слава Владычице! — прошептал Вардас. — Но расскажи мне, Василий, все подробно. Я ведь ничего не знаю…
Македонянин рассказал все, что ему было известно.
II
Аскольд и Дир только чудом спаслись от гибели во время постигшего их войско несчастья.
Они находились на суше в то время, когда началась буря. Это их и спасло. Аскольд внезапным порывом ветра был так брошен о землю, что лишился чувств. Заметив это, Дир кинулся ему на помощь, но новый шквал сбил и его. В это время несколько дружинников, забывая об опасности, кинулись на помощь к своим князьям и оттащили их с открытого берега в более защищенное место.
Когда буря стала стихать, едва пришедшие в себя варяги с удивлением увидали странного, одетого в лохмотья человека, бегавшего среди них без всякого страха.
Те из них, которые знали византийское наречие, разобрали слова:
— Велик Бог во святой Троице! Разумейте, грешники! Нет конца Его силе, могуществу, крепости! В морских пучинах потопил Он сонмище нечестивых и теперь на варварах, явившихся ко святому городу, Он доказал свою силу… Слава Ему Единому, Великому, Предвечному…
Этот бесстрашный человек, был юродивый Андрей.
— Слава Тебе, показавшему нам свет! — выкрикивал он, захлебываясь словами. — Слава отныне и во веки веков! Только слепой не увидит совершенного Тобою чуда, только немой не возвестит о нем, только глухой не услышит про него. Слава, слава Тебе, Предвечному! Смотрите, язычники, изумляйтесь и трепещите: Божье видение, божественное чудо свершилось пред вами. Бог явился вам в реве бури, в вихре, в громе, в молнии… Изумляйтесь, и да озарит вас и сердца ваши свет христианской истины…
Прославляя Бога, Андрей остановился пред князьями и восторженно заговорил:
— Вот вождь, чье сердце уже озарено вечным светом!
Божественная Дева явилась ему. Она удостоила его счастья лицезреть Ее и милость Ее над ним.
Дир, заподозривший, что старик задумал недоброе, замахнулся на него мечом.
— Пошел, безумный старик, прочь! — гневно закричал он.
Андрей дико засмеялся в ответ.
— Мечом грозишь? Мечом? — исступленно заговорил он. — А что твой меч! Вот — меч! — поднял он перед Диром крест, который держал в руке. — Он поражает без боли. Это — меч христиан! Им мы победили тьму!
Аскольд в это время пришел в себя и открыл глаза. Взгляд его упал на юродивого. Князь узнал его.
— Этот старик! Этот ужасный вещий старик! — закричал он.
— Успокойся! — Дир помог ему сесть. — О каком старике ты говоришь?
— Вчера… Видение!..
— Ах, да! Ты говорил… Нас постигла беда… Какая буря!
— Это Бог христиан послал на нас.
— Все благоприятствовало нашему походу, и вот теперь, когда мы уже в самой Византии, все рухнуло…
Аскольд с трудом поднялся на ноги.
Братья, поддерживая друг друга, побрели вдоль берега. Везде видны были следы бури.
Лежали разбитые струги и обезображенные ударами о скалы тела.
Увидев своих князей, сходились к ним шатавшиеся от усталости измученные люди.
— Все пропало, княже! — говорили они. — Все погибло! Будь проклята эта буря!
— Немедленно собрать всех наших! — приказал Аскольд. — Где Руар, где Ингвар?
— Увы, княже, на наших глазах они были унесены вместе со стругами…
Аскольд в глубокой печали опустил голову.
— Это Бог христиан!.. — в третий раз прошептал он. — Руар, Ингвар, Стемид, Ингелот больше других настаивали на этом походе!
Звуки княжьего рога созывали оставшихся в живых к князю.
С великой грустью увидали Аскольд и Дир, что от их десятитысячной дружины уцелели лишь жалкие остатки… Из двухсот стругов, ушедших из Киева, осталось не более полусотни…
— Велик Бог христиан! — раздался за их спинами чей-то голос.
Они быстро обернулись. Там стоял Андрей.
— Велик Бог христиан! — повторил он.
Уныние и ужас овладели киевскими князьями. Аскольд и Дир были так поражены всем случившимся, что оставили теперь всякие помышления о нападении на чудесно спасенный Константинополь.
Аскольд даже о клятве своей, данной Всеславу, забыл.
Душа его была смятена. Ведь он и раньше слышал о могуществе Бога христиан, а тут на его глазах этот Бог совершил явное чудо…
В чудесной помощи, оказанной Византии свыше, ни Аскольд, ни Дир не сомневались…
Сердца их были полны благоговейного трепета.
Ко всему этому сумасшедший старик — так называли юродивого Андрея князья — ни на шаг не отступал от Аскольда.
— Видел ты чудо? — кричал он, следуя за ним по пятам. — Убедился ли ты, что велик наш Бог?
— Да, видел и убедился…
— Обратись к нему, уверуй в Него!..
— Он не примет меня: я шел против Него…
— Милостив Он! Нет грешника, который бы по истинному раскаянию прощен Им не был.
Сам не сознавая почему, Аскольд жадно прислушивался к этим словам. В сердце его как будто что-то перевернулось. Он был уже не прежним суровым норманном. Это был совсем другой человек, с другим новым чувством, с другим сердцем, с другой новой верой, с другими совершенно новыми воззрениями…
Прислушивался к словам Андрея и Дир. Он был так же впечатлителен, как и Аскольд, только моложе его и потому меньше вникал в сущность вещей и событий. Но явное чудо небес, спасшее Константинополь, произвело на него неизгладимое впечатление.
К тому же князья узнали, что предшествовало началу бури, что буря началась, лишь только опущена была на воды залива христианская святыня — одежда Святой Матери христианского Бога. Услышав рассказ о погружении ризы Пресвятой Богородицы, они верили в совершившееся чудо.
— Сами небеса за Византию! Нам ли бороться с ней? — говорил Аскольд.
— Да, ты прав, брат! — соглашался Дир. — Мы храбры с людьми, но борьба с незримыми силами не для нас.
— Мы видели, что Бог христиан всесилен: не людям бороться с Ним!
И опять перед ними появился Андрей.
— Обратитесь к Богу невидимому! Просветите сердца ваши! — говорил он.
— Что нужно сделать для этого? — спрашивал Аскольд.
— Креститесь от воды.
— Это значит мы должны навсегда отказаться от всего прежнего?
— Вы тогда перемените кромешную тьму на вечный свет!
— Но мы прежде всего должны познать веру твоего народа.
— Она проста!
— Но чего она требует от людей?
Только того, чтобы они Бога и своего ближнего любили, как самих себя.
— И только?
— Разве этого мало! Прощение врагу, любовь к брату, кто бы он ни был, правда во всем — это такие великие победы над собой, что не всякий способен на них.
Такие разговоры велись часто, и под влиянием их все более и более смягчались сердца норманнов.
— Знаешь ли, брат? — сказал однажды своему другу Аскольд. — Чувствуется мне, что судьба не даром привела нас сюда. Судьба хотела показать нам все величие христианства… Помнишь ли, мы еще с Рюриком слышали про Него в плену от Его жреца, после того как наш Рюрик был побежден видом креста… Да и там невидимый Бог христиан победил нас… Победил Он и здесь… Явно победил…
— Ты прав!.. Его победа очевидна…
— Под Византией теперь нам делать нечего… Если Бог христиан оградил этот город от тьмы храбрецов, то неужели Он не спасет его и во второй раз от остатков нашей дружины?
— Ты прав, брат!
— Я думаю, так неужели мы уйдем, не узнав, что это за Всемогущее Существо, повелевающее стихиями? Нет! Мы непременно должны узнать это учение и, кто знает, может быть, мы и сами обратимся к Богу византийцев, познав Его.
— Но как это сделать?..
— Мы пошлем послов в Византию, объявим, что не хотим войны, а просим мира. Мы осмотрим их храмы и потом позовем жрецов христианского Бога к себе на Днепр: пусть и нам, как византийцам, помогает Этот Всемогущий Бог!
Братья решили отправить к императору послов с мирными предложениями.
III
Хотя в Константинополе все ликовали победу, Вардас, Фотий и Василий понимали, что дело еще не подошло к концу.
— Невозможно быть спокойным, пока варвары остаются здесь! — говорил Вардас. — Кто знает, что будет завтра? Варвары напуганы бурей, а позабудут о ней и нападут на нас…
Вардас был прав.
Варягов Все-Таки оставалось довольно, чтобы попытаться захватить беззащитный город. К тому же уже прошло несколько дней после того, как буря разметала их суда, а они, как будто бы чего-то Дожидаясь, не думали уходить от стен Константинополя.
В это время вернулся в Византию с частью войск, бывших на границе Персии, сам Порфирогенет.
Впрочем, возвращение императора не меняло положения дел. Варяго-россы по-прежнему были страшны Византии.
В становище варягов посланы были разведчики, которые, вернувшись в Константинополь, рассказали, что киевские князья собираются послать посольство к императору Михаилу.
— Они чувствуют себя достаточно сильными! — воскликнул Вардас, когда узнал об этом. — Чудо не произвело на них впечатления.
— Так что же мы должны предпринять по твоему мнению? — спросил у больного правителя Василий Македонянин.
— Прежде всего обезопасить Константинополь от нового нападения, потому что нового чуда вряд ли можно ожидать, даже со стороны так очевидно милостивых к нам небес, — заметил Вардас.
— Ты прав! — воскликнул Василий. — Теперь варяги будут осторожнее и, заметив приближение новой бури, постараются укрыться сами и укрыть свои суда. Но что же нам делать с этими варварами?
— Прежде всего попробовать откупиться от них.
— Но это позор для Византии…
— Э! Что там позор! Лучше дать им немного золота добровольно, чем они сами придут и возьмут его силой…
— Но все-таки, по моему мнению, следует узнать, что они хотят передать нам через своих послов.
Василий Македонянин вскоре узнал это.
Однажды при посещении форума внимание Василия было привлечено громкими радостными восклицаниями толпы, слушавшей кого-то.
Македонянин поспешил, как и всегда, пробраться поближе к рассказчику и сразу узнал в нем хорошо ему теперь известного юродивого Андрея.
— Что говорит Беалос? — спросил Василий у своего соседа.
— Беалос рассказывает о новом чуде, совершенном Пресвятой Богородицей.
— О каком чуде?
— Он часто бывает в становище варваров и вот теперь рассказывает, что сердца их вождей смягчились после той ужасной бури и оба они готовы воспринять свет истины.
— Вот как! — удивился Македонянин.
Он стал внимательно прислушиваться к словам юродивого Андрея.
— Спасение града святого Константина, — хрипло выкрикивал юродивый, — Всемогущий Господь избрал средством, чтобы просвятить сердца, погрязшие во мраке невежества. Аскольд и Дир поражены были этой чудесной бурей. Они чувствуют Бога и посылают к императору своих людей за разрешением познать тайну Всемогущего Божества. Разве это не новое чудо Пресвятой Богородицы?
— Откуда ты это знаешь, Андрей? — спросил Василий Македонянин.
— Это ты, Македонянин? — воскликнул юродивый, обрадованный появлением правителя. — Пойди и возвести императору и патриарху о том, что ты здесь слышал. Сам Бог привел тебя сюда… Сердца варваров смягчились… Если они просветятся светом истины, то и вся их страна примет христианскую веру… а это будет третьим чудом Пресвятой Владычицы Небесной!
Когда в толпе узнали Василия, раздались радостные крики. Все почтительно расступались перед ним, когда он, взяв под руку юродивого старика и приветливо отвечая на поклоны и приветствия, отправился вместе с ним к императорскому дворцу.
— Вот, великолепный, — вводя Андрея в покои Вардаса, проговорил он, — этот уже известный тебе человек говорит чудные вещи. Он рассказывает, что варяги, придя на Византию врагами, уйдут от нее покорными ей детьми.
— Я этого ждал, — с просветлевшей улыбкой отозвался Вардас, — это для их простых детских сердец должно быть прямым последствием совершившегося чуда. Бог хранит нас! Расскажи мне, Божий человек, что ты видел и слышал во вражеском стане?
Андрей рассказал Вардасу обо всем, чему он был свидетелем в стане пришельцев.
В это время в палаты Вардаса прибыл и Фотий.
Андрей приветствовал его земным поклоном и принял его благословение.
Фотий с не меньшим вниманием, чем Вардас, выслушал рассказ юродивого.
— Да, милость Божия над нами! — произнес он, когда Андрей умолк. — Через этих князей и все жители этой страны соединятся с нами.
— И тогда уже над Византией не будет грозы с берегов Днепра!
— Напротив, ее имя будет славно среди варварского народа, — поддержал Василий, — кто знает, может быть, все эти страны признают власть нашего императора…
— Вряд ли! — перебил его Вардас. — Они этого не сделают, но с нас довольно и того, что, став нам единоверными, они прекратят свои нападения на нас. Нам следует не отталкивать их, а встретить с лаской и почетом, поразить их нашим великолепием, показать им наши храмы и еще раз убедить, что сами силы небесные за Византию и народ византийский…
Между тем Аскольд и Дир старались приготовить свои дружины к предстоящему появлению в Константинополе.
Пока они еще не посылали к правителям Византии предложения начать мирные переговоры. День за днем они откладывали свое решение.
Так было до тех пор, пока к ним не явился Андрей.
— Чего вы медлите! — заговорил он. — Или сердца ваши черствы так, что не воспринимают истины?
— Как мы можем идти? — воскликнул Дир. — Нас будут считать врагами!
— Не бойтесь этого! Бог христиан повелевает любить врагов… Идите с миром и просветитесь истиною…
— Хоть бы позвали нас, а то идти незваным непрошеным! — сказал Дир.
— Суета мира влечет вас! Когда вы голодны, дожидаетесь ли вы зова? Теперь голодна душа ваша… Утолите голод ее». Поспешите познать истину… Смиритесь духом и поспешите в храм Бога живого.
— Что же, — сказал Дир, — мы пошлем просьбу пустить нас не как врагов… Может быть, нас и допустят…
— Скорее сделайте это, — убеждал их Андрей, — время идет… Торопитесь!
Аскольд и Дир наконец приняли решение.
Когда киевские князья прислали спросить, будут ли они допущены в Константинополь, их посланные были обласканы, щедро одарены и отпущены не только с разрешением, но с приглашением к киевским князьям посетить столицу Византии…
Совсем не так, как предполагали, вступали Аскольд и Дир в царственный город.
Путь их не освещался заревом пожаров, не слышно было ни стонов, ни криков умирающих, дружинники сопровождали их. Вместо победного их шествие походило на покаянное.
Правители Константинополя, как бы то ни было, все еще побаивались своих полудиких гостей, так еще недавно бывших врагами. Всего только один струг был впущен в Золотой Рог. Кроме того, по условию, все гости должны были явиться без вооружения. Струг их со всех сторон окружали суда с воинами императорской гвардии. Впрочем, Аскольда и Дира убедили, что со стороны императора это является знаком Особенного к ним почета.
Когда струг прибыл к роскошно убранной пристани, князья были встречены Василием Македонянином и духовенством дворцовой церкви святых Апостолов.
— Добро пожаловать, дорогие гости, — приветствовал их Василий, — шли вы на нас с мечом и смертью, но Заступник наш всесильный помог нам, и вот мы, не питая к вам зла, готовимся принять вас, как добрых друзей.
Он поклонился князьям. Те, в свою очередь, отвечали ему низким поклоном.
— Ратное счастье изменчиво, — отвечал Василию Аскольд, — сегодня победил ваш Бог, завтра победим мы.
— Не говори так, вождь! Когда ты в наших храмах увидишь все величие нашего Бога, ты поймешь все безумие твоих слов… Не вам бороться с Ним! Но не будем теперь говорить об этом, пойдем! Наш всемилостивейший император Михаил желает видеть вас.
Он стал между назваными братьями и пошел ко входу в императорский дворец.
С нескрываемым любопытством смотрели варяги на все вокруг. Великолепные, богато украшенные дворцы, сверкающие позолотой куполов храмы, великолепие одежды на встречавших их придворных — все это поражало их.
Но вот они во дворце…
Михаил Порфирогенет встретил киевских князей сидя на высоком троне. Он весь сверкал золотом и драгоценными каменьями.
Когда Василий ввел князей, их поразила вся эта никогда не виданная ими роскошь. Поразила до того, что оба эти простодушные сыны угрюмых фиордов растерялись, как малые дети. Они забыли даже о своем достоинстве.
Оба князя, не отдавая себе отчета, что они делают, в немом изумлении упали перед императором на колени.
При византийском дворе только ослепляли послов блеском императорской особы, но дать возможность приглядеться к императору не входило в планы византийских хитрецов… Они рассчитывали только на первое впечатление, и в отношении тех народов, которые считались варварскими, этот расчет оправдывался…
Трон с императором был мгновенно скрыт от Аскольда и Дира. Василий, наклонясь к Аскольду, прошептал:
— Вы, вожди, удостоились зрить царя земного, теперь удостоитесь видеть храмы Царя небесного.
Варяги с не меньшей торжественностью были уведены из императорского дворца в храм святой Софии.
То, что они увидели там, навсегда осталось потом в их памяти.
— Велик Бог христианский! — воскликнул Аскольд, пораженный всем увиденным.
— Велик! — как эхо, повторили за ним варяги.
А когда откуда-то с выси храма запел незримый хор, не удержался и Дир…
— Так поют только в Валгалле! — в сладком восторге проговорил он.
Потрясенные вышли князья и их спутники из храма святой Софии. Благоговейный восторг овладел всеми.
— Теперь, славные витязи, — услышали они вкрадчивый голос Василия, — после того как вы вкусили пищу духовную, прошу вас в покои императора, где вы найдете пищу для вашего тела.
— Можно ли думать о пире после всего виденного нами здесь! — воскликнул Аскольд.
— Что ты хочешь сказать, витязь?
— Но я боюсь осуждения вашего… Мы, норманны, умеем говорить только то, что думаем!
— Наш Бог запрещает нам осуждение… Он заповедовал нам любовь даже ко врагу.
— Даже ко врагу? — задумчиво проговорил князь. — В наш Один и славянский Перун всегда говорят только о суровой мести.
— Они не боги… Но что ты хотел сказать?
— Я скажу только, что я понял теперь причину этой страшной бури, сокрушившей нас. Нет сомнения, Бог, Которому вы служите, заступился за вас. До сих пор я в этом сомневался, но теперь я верую этому.
— И веруй! Благо тебе будет! После я дам тебе возможность беседовать с первосвященником нашего Бога, и ты из его уст услышишь то, чего жаждет душа твоя.
Князей снова повели во дворец.
Там в одном из самых больших покоев был приготовлен для угощения уставленный самыми утонченными яствами стол.
Перед тем как с таким торжеством и пышностью принять варягов, во дворце состоялось тайное совещание.
На нем некоторыми из придворных был поднят вопрос о том, не лучше ли разом избавиться от варяжских вождей, прибегнуть к излюбленному византийскому средству — яду.
Против этого горячо восстал Вардас, патриарх Фотий и Василий Македонянин.
— Эти люди и так нам не страшны, — говорили они, — а возвратясь на родину, они принесут весть о чуде, и Византия приобретет в них верных слуг, а не врагов, какими они были нам досель.
Мнение это восторжествовало, и князья не были отравлены.
Когда обед был закончен, Василий пригласил князей к себе в палаты.
— Вы встретитесь там кое с кем, и эта встреча доставит вам большую радость, — сказал он.
Проведя князей к себе, Василий оставил их, а сам удалился. Потом в дверях показался Изок.
Князья кинулись к вошедшему.
— Мы думали, что ты погиб! — говорили они, обнимая юношу.
— Нет, византийцы пощадили меня… Этим я обязан Василию.
— Какому?
— Вы его видели… Василий, это тот, который привел вас сюда.
— Не мне ты обязан, юноша, — послышался голос Македонянина, — а самому себе, своему честному сердцу. Зная, что тебя здесь ждет смерть, ты все-таки не решился изменить своей клятве и возвратился, как обещал, обратно… А вы, князья, примите его теперь в свои объятья… Во всем этом действительно виден перст Божий… Смиритесь же перед Ним и уверуйте в Него… Он будет помогать, как помогает Византии…
— Верую! — прошептал чуть слышно Аскольд.
VI
Тотчас же весь этот разговор стал известен Вардасу и патриарху.
— Да, судьбы Божьи неисповедимы! — сказал патриарх Фотий. — Но я вижу еще дальше. Вам известно, что образовались два славянских государства: одно на севере, на озере, которое называется Ильмень, другое — на Днепре. Северные варяго-россы грубы, нрав их неукротим и борьба с ними очень трудна. Их и чудо, подобное совершившемуся на наших глазах, не устрашило бы… Но теперь и они для нас безопасны. Если между Византией и киевскими варягами установится прочная связь, то нам нечего бояться северных. Киевские варяго-россы не допустят своих ильменских соплеменников до нас.
— Ты прав, блаженный! — воскликнул Василий. — Киев прочно будет связан с нами.
— Если только они примут крещение по обрядам нашей церкви.
— Они примут!
— Тем лучше для них.
Патриарх с минуту помолчал, потом заговорил снова:
— Тогда ты действуй в этом направлении, но прежде всего я хочу видеть обоих вождей варваров. Я хочу знать насколько их сердца приготовлены для принятия света и истины…
Свидание с патриархом было подготовлено вскоре Василием.
Когда князья введены были к Фотию, то патриарх был окружен такой пышностью и великолепием, что простодушные норманны поверглись перед ним ниц.
— Встаньте, — сказал им Фотий, — поклоняйтесь Единому Богу, я же недостойный и смиренный служитель Его на земле… Призвал я вас, чтобы говорить с вами. Слышал я уже от многих теперь, что смягчились сердца ваши и желаете вы познать истинную веру в Бога живого… Отвечайте, правда ли это?
— Правда! — твердо отвечал Аскольд.
— Вы радуете меня, и на небесах радость… Посмотрите на небо, которое вело вас к истине: ты, витязь, — обратился патриарх к Аскольду, — был в горе, тоске и отчаянии, ты поддался им и поднял меч на святой город, но небо показало вам свою силу, разметав вас по морским пучинам. Не затем ли оно привело вас сюда к святому городу, чтобы просветить и вразумить вас? И не свершилось ли это? Правду ли я говорю? Отвечайте!
Оба князя ответили утвердительно.
— Я рад тому, что вы сами сознаете это! — продолжал патриарх. — Но если вы познаете истину, то должны утвердиться в ней крещением… Вместе с этим вы должны забыть все ваше прошлое, вы должны вновь родиться и стать другими людьми. Вы должны возлюбить другого, как самого себя, забыть про битвы, про войны и быть готовыми лучше самим умереть, чем пролить кровь брата вашего.
Голос Фотия звучал с необыкновенной торжественностью.
— Отвечайте! Готовы ли креститься вы? — строго спросил патриарх.
— Готовы! — в один голос отвечали князья.
— И не отступите от этого решения?
— Нет!
— Тогда примите мое благословение, и вы будете скоро причтены к Христову стаду, заблудшими овцами которого вы были досель.
Он встал со своего трона и благословил склонившихся перед ним киевских князей.
Но Вардас не намеревался ограничиться одним только крещением киевских князей.
Хотя он видел, что и тот, и другой совершенно изменились под влиянием патриарха, ежедневно наставлявшего их в правилах христианской веры, старый хитрец задумал еще прочнее приковать к Византии обоих ее недавних врагов, приставив к ним преданных людей и людей таких, которые могли бы приобрести на Аскольда и Дира безграничное влияние.
— Когда мне удастся это, я наконец успокоюсь! — говорил он Македонянину.
— Но, несравненный, прости моему неразумию, — недоумевал тот, — я не вижу, как это можно устроить.
Вардас с хитрой улыбкой посмотрел на своего любимца.
— А как бы ты думал, Василий? — спросил он.
— Я уже сказал, что ум мой не находит средства…
— Додумай!
Македонянин пожал плечами.
Право не знаю. Таким человеком мог бы явиться друг, но для того, чтобы завязались узы дружбы, пребывание варваров слишком кратковременно. Кроме же друга, вряд ли кто мог бы иметь на них влияние…
— Так, так! Ты, мой Василий, на верной дороге, — закивал Вардас головой, — ты совершенно справедливо говоришь, что только друг мог бы сдерживать варваров.
— Но где же взять его? Ведь в дружбу войти нельзя насильно или против воли.
— Справедливо, но это касается мужчины, а что ты скажешь о женской дружбе?
Василий улыбнулся.
— Я начинаю понимать тебя, великий! Ты хочешь…
— Женить варваров на наших девушках! — закончил за него Вардас. — Это будут самые прочные цепи, которые прикуют их к престолу нашего Порфирогенета.
— Мудрейший, ты прав, как и всегда, — воскликнул Македонянин, — твой ум всеобъемлющ, и я могу только преклониться перед ним… Ты прав! Ничего прочнее таких цепей не может быть. Но, признаюсь, я опасаюсь одного…
— Чего?
— Будь милостив и выслушай меня, хотя я заранее уверен, что ты найдешь средства избежать затруднений.
— Говори, говори!
— Я боюсь, найдется ли в Византии женщина, которая решилась бы стать женой варвара?
Вардас улыбнулся.
— Ты думаешь, что это будет трудно?
— Да, мудрейший!
— Действительно, это могло бы быть большим для нас затруднением, — заговорил цезарь, — но при желании, я думаю, все возможно… Неужели во всей Византии не найдется девушки, которая решилась бы пожертвовать собой ради пользы своего отечества… Если не найдется женщины, настолько любящей родину, чтобы принести ради этой любви жертву, то Византия может купить ее… Что ты думаешь об этом, Василий?
— Я согласен, что все возможно при желании, но мне приходит в голову еще одно затруднение.
— Какое?
— Как заставить варваров вступить в брак? Ведь насилия тут быть не может. Должна быть любовь, против воли полюбить никого не заставишь… Варвары же не будут рассчитывать, что им выгодно, а что нет. Для них брак по расчету: не существует, они недостаточно просвещены для этого…
Вардас улыбнулся. Очевидно, у него уже был готов ответ.
— Ты как будто бы прав, Василий, — начал он, — в самом деле варвары недостаточно просвещены, чтобы рассчитывать выгоды брачного союза и вступать в него без сердечного влечения, но ты только что подтвердил мои слова, что при желании все возможно. Так?
— Да, я это сказал, мудрейший.
— Так я уверен, что эти слова останутся справедливыми и в этом случае.
— Но как?
— Погоди. Ты говоришь, что у Аскольда была подругой матрона Зоя?
— Да.
— Я ее помню… Помню, как она отправилась в Херсонес и была захвачена варварами. Ты же мне сообщил, что Аскольд очень любил ее?
— Да, ее гибель вызвала этот набег, так счастливо закончившийся для нас благодаря чуду.
— Вот я и думаю: неужели во всей Византии не найдется женщины похожей на эту несчастную Зою?
— Мудрейший! — вскочил со своего места Македонянин. — Тебе нужно только удивляться. Ты велик во всем… Как все теперь ясно, как все складывается хорошо для нас… Ведь я знаю такую девушку, я видал ее здесь, во дворце, и был поражен ее сходством с Зоей.
— Вот видишь! Кто же она?
— Ее зовут Ириной. Это кроткое, милое существо, покорное старшим. Я не думаю, что с ее стороны мы встретим сопротивление нашим планам…
— Ты все-таки узнай и доложи мне… А теперь иди! Недуг телесный ослабил меня, и я должен отдаться покою…
Василий вышел. Он сам прекрасно понимал, что женитьба на византийке свяжет киевских князей гораздо прочнее, чем все договоры, заключенные с ними.
Он немедленно начал приводить план Вардаса в исполнение и прежде всего посетил отца Ирины.
Когда он услышал, с чем явился к нему Василий, то пришел в восторг. Дочь его становилась княгиней могущественной страны, и, кроме того, он мог надеяться, что эта услуга Ирины не будет забыта, пока в силе Вардас и Македонянин и есть надежда на повышение…
Ирина была приглашена к Василию, и тот смог убедиться, что не ошибался: сходство девушки с несчастной Зоей было поразительное.
Он поручил отцу подготовить девушку, а сам с обычною своею находчивостью принялся за Аскольда.
О Дире он не особенно беспокоился, зная, что главным был именно Аскольд!
В течение нескольких дней при каждом свидании хитрый царедворец расспрашивал Аскольда о Зое, об его любви к ней, словом, старался напомнить князю об утрате. Он достиг своего. Его слова разбередили только что успокоившуюся рану. Образ Зои снова появлялся перед Аскольдом, лишь только он закрывал глаза. Но со стороны византийских политиков это была очень опасная игра. Аскольд, припомнив любимую женщину, стал припоминать и свою клятву. Впечатление, произведенное чудесной бурей, сглаживалось. Аскольд начинал хмуриться и даже прервал свои беседы с Фотием.
Но Василий знал, что делать.
В одно из свиданий с князьями он сказал:
— Я достиг высоких почестей, но не чувствую себя счастливым…
— Что так? — спросил Аскольд.
— Увы, у меня нет детей!.. Свои ласки я должен отдавать чужим… Позвольте мне, князья, показать вам ту, которую я предполагал назвать своею дочерью.
Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши. Двери распахнулись, и вошла Ирина.
— Вот! — произнес Македонянин и слегка подтолкнул вперед смущенную, зардевшуюся девушку.
Киевский князь был так поражен, что, увидев ее, воскликнул:
— Зоя!
Он отступил назад, с удивлением глядя то на Василия, то на смущенную девушку.
— Зоя, ты воскресла из мертвых и пришла ко мне! — сказал Аскольд.
— Я не Зоя, я — Ирина, — прошептала та в невольном смущении.
— Ее лицо, ее голос, ее движения… Что это? Новое чудо?.. Скажи мне, византиец, скажи, прошу тебя, как понять это?
— Увы, храбрый витязь, — отвечал, улыбаясь, Василий, — это не Зоя… Но она действительно похожа на нее.
Аскольд даже не слушал его, не помня себя от овладевшего всем его существом волнения. Он краснел, бледнел, не зная, что сказать.
Василий заметил, какое впечатление произвело на киевского князя появление девушки и в душе торжествовал. Все расчеты Вардаса исполнялись…
— Отдай мне ее, византиец, отдай! — весь трепеща, говорил Аскольд. — Дир, посмотри, как она похожа на мою несчастную подругу!..
— Да, и я принял бы ее за Зою! — отвечал удивленный Дир.
— Отдай же мне ее, византиец, вы погубили одну, должны отдать мне эту.
Македонянин отрицательно покачал головой.
— Ты очень спешишь… Такие дела так скоро не делаются.
— Но я умоляю тебя!..
— Что я? У меня есть император, который один только может решить это дело.
— Идем к нему!
— И этого нельзя… Невозможно видеть императора, как только пожелаешь… Он не допустит теперь ни меня, ни тебя пред свое лицо.
— Что же мне делать? — прошептал Аскольд.
— Ждать!
Ирина, зная, что в эти мгновения решается ее судьба пришла на помощь Василию.
— О Василий, — заговорила она, — я чувствую, что ваши речи касаются меня, но смутно понимаю их. Скажи мне, что ему нужно…
— Видишь ли, дорогое мое дитя, — не спеша отвечал Василий, — тут говорят действительно о тебе. Если ты ответишь мне на некоторые мои вопросы искренно, правдиво, как подскажет твое сердце, тогда и я помогу тебе поступить по твоему желанию… Будешь ли ты отвечать мне?
— Буду, спрашивай!
— Сейчас, и вы, князья, слушайте и запомните ее слова, а потом решите сами, что делать.
Он обратился к Ирине:
— Дитя мое, скажи мне, ведь ты искренно веруешь во Христа?
— Верую! — был ответ.
— И не отвергнешь его?
— Никогда!
— Даже если бы это лишило тебя всего счастья, которое суждено тебе на этом свете?
— Даже и тогда!.. Что счастье земное, если нас в будущей жизни нашей ждет счастье небесное!
— Я ожидал таких ответов, дитя мое… Благодарю тебя, но теперь я спрошу тебя вот что: любила ли ты кого?
Личико Ирины вспыхнуло. Всего несколько минут назад она смело ответила бы на этот вопрос отрицанием, но теперь она смутилась. Красивый варяг, которого она уже видела и до этого свидания, нравился ей…
Она молчала.
— Хорошо, ты не отвечай! — заметив ее смущение, сказал Василий. — Но вот что, если бы язычник предложил тебе свою любовь и ты сама полюбила бы его, решилась бы ты стать его женой?
— Да, но только в том случае, если бы он принял святое крещение и заключил бы вечный мир с моей родиной…
— А если нет?
— Я бы умерла, но отказалась от него, как тяжело бы мне ни было.
— Слышишь, князь, — обратился. Македонянин к Аскольду, — а тебе, Ирина, спасибо за твои ответы. Теперь я скажу, что речь действительно шла о тебе. Вот этот человек — он вождь храброго славянского народа — выразил желание взять тебя женой. Правда это, Аскольд?
— Да, правда, — глухо подтвердил слова Македонянина киевский князь.
— Я слышал твой ответ. Этот человек, Ирина, язычник; что же ответить ему?
— Пусть он станет христианином и заключит вечный мир с Византией, и я буду верной ему подругой на всю жизнь.
— Слышишь, князь?
— Слышу!..
— Что скажешь на это ты?
Аскольд пожал плечами.
— Мы решили принять вашу веру, — ответил он.
— А мир, вечный мир с Византией?
Оба князя молчали, переглядываясь друг с другом.
Македонянин заметил это.
— Ирина, удались в свой покой или нет, предложи молодому витязю, — Василий указал на Дира, — пройтись по императорскому саду, мы же здесь поговорим с его братом.
Ирина и Дир вышли, Аскольд и Македонянин остались одни.
— Ты все слышал, князь? — спросил Македонянин.
— Все!
— Ведь не наложницей, а женой хочешь ты взять эту дочь византийского народа?
— Да, женой! — пылко воскликнул Аскольд. Вы отняли у меня Зою и должны мне теперь отдать ее назад… Иначе горе вам!
Василий усмехнулся.
— Ты грозишь? — холодно сказал он. — Твои угрозы смешны мне, а для тебя они пагубны…
— Мой меч со мной…
— Но твои дружины погибли!
Позову Рюрика из Приильменья.
Македонянин нахмурился. Этого Византии следовало бояться больше всего.
— Зови! Но тогда ты не получишь Ирины.
Теперь уже испугался Аскольд.
— Что же мне делать?! — воскликнул он.
— Ты сказал, что слышал, что говорила здесь эта девушка.
— Да, слышал!
— Разве не сказала она, что будет твоей женой только тогда, когда ты заключишь вечный мир с Византией? Сделай это, и я буду просить императора, чтобы он отдал тебе Ирину…
Аскольд задумался.
— Хорошо! Пусть будет по твоему! — воскликнул он. — Я согласен. Хитры вы, византийцы! Но помните: если меня не будет на Днепре, для вас настанут тяжелые времена…
Василий улыбался в ответ.
V
В стане варягов скоро узнали, что задумали князья. Там постоянно был Андрей. Он твердил о свершившемся чуде остаткам княжеской дружины и сумел вселить в сердца суеверных людей такое почтение к невидимому Богу византийцев, что варяги не только не роптали на то, что князья их готовились переменить свою веру, но даже одобряли их, рассчитывая, что Бог христиан будет им таким же защитником, как и византийцам.
— Пусть князья меняют свою веру! — говорили дружинники. — Все равно они не нашему Перуну молились…
Дир к принятию христианства относился с таким же пылом, как и Аскольд.
Князья готовились к принятию христианства под руководством назначенных патриархом Фотием епископов.
Их души уже давно готовы были к восприятию нового учения, и они охотно внимали всему, что говорили им наставники. Многое из этого Аскольд и Дир слышали ранее, еще в то время, когда они ходили с викингами на франков и на саксов. Они часто вспоминали тот случай, когда непобедимый Рюрик был побежден крестом.
Когда Фотию сообщили, что князья достаточно подготовились к принятию святого крещения, он назначил день для совершения таинства.
Сам император был воспреемником у новокрещаемых.
Так, Аскольд и Дир, киевские князья, стали христианами.
Константинополь возликовал.
В императорском дворце дан был даже пир, на котором князья присутствовали с такой же непринужденностью, как на пирах в своем Киеве…
После пира Аскольд заговорил с Македонянином о том, что интересовало теперь его больше всего.
— Вот, Василий, — сказал он ему, — я и брат мой стали теперь христианами.
— Я от всей души искренно могу только радоваться за вас, князья, — было ответом хитрого царедворца, сообразившего, уже о чем пойдет разговор.
— Ты, вероятно, помнишь, о чем мы говорили с тобой? — спросил Аскольд.
— О чем?
— Об Ирине!
— Как же, помню! Я уже был с ходатайством за тебя у великого императора.
— И что же?
— Он дал свое согласие! Ты можешь взять Ирину своей женой.
— Но пойдет ли она за меня?
— А об этом спроси ты, храбрый витязь, ее сам, — усмехнулся Македонянин.
— Когда же я увижу ее?..
— Погоди немного!
Василий вышел.
Киевский князь в великом смущении ждал, что будет. Ему казалось, что он слышит биение собственного сердца…
Наконец он услыхал легкие шаги Ирины.
— Ты… наконец! — прошептал он. — Знаешь ли, я — христианин!
— Знаю это, вождь, и искренно обрадована теперь за тебя…
— А за себя? — тихо, тихо спросил Ирину Аскольд, заглядывая в ее глаза.
— И за себя также, Аскольд! — чуть слышно отвечала она.
Но напрасно Аскольд думал, что все закончено. Вардас и Македонянин со дня на день все откладывали и откладывали свадьбу…
Пока князья были в Константинополе, ни разу не удалось им побывать среди своих. Не раз собирались они в свое становище, но Василий Македонянин под разными предлогами удерживал их.
И князья оставались.
А между тем остатки княжьей дружины уже пришли в себя, опомнились от перенесенного потрясения, впечатление бури сгладилось. Число дружинников увеличилось собравшимися с разных сторон товарищами, спасшимися от гибели.
Пришедшие в себя после погрома варяги почувствовали силу.
— Чего это наших князей-то держат? — кричали в становище.
— В гости позвали, а назад не пускают!
— Мы без князей все равно что без головы! Не знаем, уходить нам или здесь оставаться.
— Здесь — так, пожалуй, с голодухи вспухнешь!
— Так пойдем скорее на Днепр — там хлеба вволю.
— Как пойдем? А князья?
— А чего они там сидят!
— Да, может, их не пускают.
— Так пойдем и вызволим! Вернемся без князей — нам позор во веки веков будет.
— Вызволим! Вызволим!
— И в Византии, как хотим, позабавимся! Душеньку отведем!
Подобные крики становились все громче и громче.
В Константинополе всего этого испугались не на шутку. Все сведения из становища приходили туда немедленно, и, как ни мало было варягов, нападение их могло наделать множество бед.
— Чего вы медлите? — говорил Фотий. — Мы добились своего; эти вожди варягов приняли крещение, ну и пусть их идут обратно к себе.
— А Изок?
— Что он?
— Он упорствует, не хочет принять Христову веру.
— И те варяги, которые в становище, тоже продолжают кланяться своему Перуну, что же из этого?! Ну, держите этого юношу заложником!
Если бы только Фотий знал, что накликает он этим на Византию!
Совет патриарха в виду происходившего в варяжском становище был принят, как спасительный…
Василию Македонянину пришлось вести новые переговоры с князьями.
Он повел дело, как всегда, весьма тонко, заботясь только о выгоде своей страны.
— Князья мои дорогие, — говорил он Аскольду и Диру, когда они, по его мнению, были уже достаточно истомлены неопределенностью своего положения, — князья дорогие! Вот, познали вы Теперь веру Христову, что вы теперь думаете делать?
— В Киев бы! — с тоской ответил Дир.
— Я бы так же думал, вы теперь христиане, зачем оставлять народ ваш во мраке язычества? Вы должны поделиться с ним своим счастьем и просветить его великим светом христианского учения.
— Отпустите нас с миром, и мы пойдем, — сказал Дир.
— Мы не держим вас, но теперь поговорим О деле. Ты, Аскольд, видел сам величие Византии, сам дивился ему, видел, что не только земные, но и небесные силы защищают святой город. Так вот, думаешь ли ты бороться с нею и теперь, когда сам стал христианином? Неужели ты решишься идти на этот город как враг и вести на нас полчища варваров, чтобы разорить этот город и воспользоваться жалкими богатствами, которых у тебя и без того много? Я думаю — нет! А если другие варвары осмелятся пойти с такими же целями или городу святош Константина понадобятся храбрые воины, готовые защитить его, разве не дашь ты нам своих? Ведь этим ты прославишь свое имя. А если соплеменники твои с Ильменя осмелятся пойти на нас войной, неужели ты не преградишь им путь и не ляжешь сам на поле брани, защищая святой город? Скажи, готов исполнить ты все это?
— Исполню! — глухо ответил Аскольд.
— И за народ свой ручаешься?
— И за народ… пока жив!
— Так мы запишем все это и заключим навеки нерушимый договор, который вы оба подкрепите клятвами. Согласны?
— А что я получу за это? — спросил Аскольд.
— Ирину, — с улыбкой сказал Македонянин. — Согласен?
— Да! — отвечал князь.
Лишь только договор был заключен, Аскольда и Дира отпустили в становище их дружины.
Дело было сделано, и они должны были успокоить своим появлением волновавшихся варягов.
Византийские политики всегда рассчитывали свои ходы.
Князья успели как раз вовремя. Терпение варягов истощилось, и они уже решили нагрянуть на Константинополь, чтобы «возвысить» своих князей. Их появление в становище встречено было громкими криками.
— Князья, князья! Слава Перуну! — слышалось со всех сторон.
— А мы уже вас выручать хотели идти!
— Разнесли бы мы это гнездо!
— Уж камня на камне не оставим!
— Говорят, вы крестились?
— Что же, на то ваша воля… Их Бог через вас и нам помогать станет. Уж покажем мы им с Его помощью себя. Вот важно-то будет!
Аскольда и Дира обрадовали эти проявления преданности. Они поняли, что связь между ними и их дружинниками не порвалась.
Аскольд первый заговорил со своей дружиной.
— Товарищи и друзья! — громко начал он. — Действительно и я, и брат мой Дир теперь христиане; отчего бы и вам не познать это учение вместе с нами? В этом учении истина.
Аскольд сделал ошибку, заговорив с дружинниками теми же словами, какими его самого наставляли в вере.
— Нет, нет, — раздались в ответ на речь князя крики, — над собой у вас своя воля, а мы стоим за Перуна, за веселого Леля. Они с нашими отцами были, пусть и с нами останутся, не хотим других, желаем быть по старине.
Аскольд понял, что он не так повел речь.
— Я только предложил, а каждый волен поступать, как желает, — сказал князь, — но вот, что я приказываю вам теперь, собирайтесь, мы скоро, как только окончатся сборы, пойдем домой на Днепр, в наш родной Киев.
— В Киев, в Киев! Домой, домой! — раздалось вокруг князей.
— Пора, княже! — сказал один из старейших дружинников. — Пора! Заждались, чай, нас дома…. Туда, поди, и вести уже о нашем горе дошли! Да это не беда, не люди нас победили ведь… Так нам и домой не стыдно вернуться… Только бы поскорее, княже!
— Верю тебе, старик! Заскучали все вы! — проговорил князь. — Собирайтесь в путь-дорогу.
— А вы князья?
— С вами же! Только вернемся мы не надолго в этот город — не все еще дела закончены.
— Твое дело. А что, нам туда нельзя? Там, говорят, и поживиться есть чем!
— И думать не смейте об этом! — закричал Аскольд. — Мало вам беды! Так еще понадобилось? А если осмелитесь только, не считайте меня и князем своим, уйду от вас и Дир со мной! Идите домой одни, как хотите, князей своих бросив…
— Зачем же? Из послушания твоего не выйдем, что приказываешь — все по-твоему будет! Иди с миром, возвращайся только скорее да веди нас домой…
Князья не долго были в Византии и поспешили вернуться обратно.
Византийские правители щедро одарили и наградили их всех.
Аскольд вез с собою добычу, которая более всего была ему по сердцу, — молодую жену.
Прошло еще несколько дней, и варяги оставили берега, где постигло их несчастье. Из ушедших с ними из Киева скандинавов не было почти никого теперь… Ни Руара, ни Ингвара, ни Ингелота, ни Стемида, ни Родерика… Никого из тех, кого Аскольд и Дир привыкли постоянно видеть около себя и на пирах, и в битвах.
Никто не веселил возвращавшихся песнею; не было и скальда Зигфрида.
Зато вместе с возвращавшимися варягами отправлялись на Днепр византийские священники… Аскольд обещал воздвигнуть на киевских высотах храм во имя Бога живого, в которого он так нежданно уверовал!
Не было среди возвращавшихся и Изока…
Византийцы задержали его как заложника и на все просьбы князей отпустить сына Всеслава отвечали отказом.
VI
Остатки флотилии только еще подходили к устью Днепра, а на его берегах уже было известно, что князья возвращаются.
Плач стоял на Днепре. Не было селения, где бы не оплакивали ушедших и не возвратившихся.
Князей, впрочем, никто не обвинял. Всем было известно, при каких обстоятельствах потерпели они ужасное поражение.
О том, что князья переменили веру, никто на Днепре не говорил. Все считали это их личным делом.
Но плач не прекращался: слишком уж многие не вернулись домой.
Узнал обо всем и Всеслав. Узнал и стал думать глубокую думу: «Вихрем так и разметало… Христианский Бог, говорят, против них пошел. Нет, что ни говори, а с Рюриком или с Олегом ничего подобного не случилось бы… А тут — князья!.. Пировать да к бабам ластиться — на это их станет, а воевать да врагов бить — нет их… Шутка ли — и дружина погибла, и струги потеряли, и сами с пустыми руками возвращаются! Где и когда и у кого это видано и слыхано? Дружину потерять — в ратном деле, мало ли что бывает! Сегодня счастье за одних, завтра за других — так то в честном бою, а тут без всякого боя… Подойти, стать и потерять все… Тоже в фиордах родились, с викингами ходили, а бури заметить и остеречься не могли… Бури! Когда ее в Скандинавии каждый мальчишка носом чуять должен! А потом вдруг свою веру бросили и в чужую ударились. Может, эта вера и хорошая, всех вер лучше, да и вернее всего, что так, коли их Бог Сам помогает: бури посылает, а все же на отцовскую менять ее не следует.
И как менять-то! Потихоньку, одному! Уж если князь признал, что чужая вера лучше своей, так и объявил бы он о том народу, собрал бы его, пошел бы с ним, завоевал бы ее, веру эту, да вместе с народом и принял бы, а так, тайно!»
Всеслав глубоко был возмущен поступком Аскольда.
Однако он с нетерпением ожидал возвращения князей, думая, что они привезут ему любимого сына.
И вот киевский народ высыпал на берег Днепра встречать возвращавшихся князей.
Вот наконец показались паруса стругов. Но как их мало! Столько уходило и столько вернулось!..
Всеслав ждет князей, кипит его сердце, волнуется… На корме княжеского струга он видит Аскольда, с ним Дир, «жрецы» христианского Бога, и больше никого…
— Где же Изок, княже? — весь дрожа от волнения, спрашивает Всеслав.
Аскольд потупился, молчит…
— Он остался в Византии! — поспешил ответить за брата Дир.
— Почему?
— Заложником!
Нахмурился, потемнел Всеслав, но ни слова не сказал более.
И князья ничего не сказали.
В палатах князей, когда Аскольд рассказывал все происшедшее, Всеслав тоже молчал, но когда тот кончил говорить, поднял голову и голосом, в котором слышались и мука, и негодование, спросил:
— Княже, а как же твоя клятва?..
Что мог ответить Всеславу на этот вопрос Аскольд?
Византия осталась неприкосновенной, Изок не был возвращен отцу, клятва, страшная клятва, осталась не исполненной!
«Нет, не князья это, не князья! Даже держаться по-княжески не умеют!» — с тоской подумал Всеслав.
Аскольд продолжал далее свой рассказ о неудачах похода и сделал ошибку. Он подробно описал богатство и великолепие Константинополя и даже, что было всего неосторожнее, поведал о его полной беззащитности.
— Когда же ты поднимаешь новый поход, княже? — спросил Всеслав.
— Больше никогда! — горячо воскликнул в ответ ему Аскольд.
— Как никогда?
— Вечный мир будет теперь между Киевом и Византией!
— Вечный? — с изумлением переспросил князя Всеслав.
— Да!
— Почему?
— Я заключил договор об этом.
— Не спросив народа?
— Я — князь, и мне спрашиваться не у кого! — гордо ответил Аскольд.
— Тогда расскажи мне, в чем твой договор с византийцами?
Аскольд подробно передал содержание договора. Всеслав сразу понял, что означает подобный договор.
— Да что же ты наделал, княже! — воскликнул он.
— Как что? Я тебя не понимаю.
— Киев по этому договору стал рабом Византии и сам ничего не выиграл. Мало того, ты не один Киев продал Византии, ты и Ильмень наш отдал ей… А что ты получил взамен того, что сам дал?..
— Вечный мир, вечный покой…
— А что в них, если закабалена родина… И ты будешь держаться этого договора?
— Как же иначе? Я поклялся в этом.
— Ты был слеп!
— Не тебе меня учить! Еще раз тебе говорю: я князь!
Всеслав только тяжело вздохнул в ответ.
«Не князья, не князья это!» — еще раз подумал он.
Когда Всеслав ушел к себе, тяжело было у него на душе… Изок томится в плену, нового похода не будет. Это очевидно. Договор, позорный для славянства договор заключен. Нет и надежды на то, чтобы, помимо князя, поднять новый поход. Из Скандинавии в Киев никого не осталось, а славяне — за князей. Они не послушают его, Всеслава, не пойдут за ним, как шли за князьями. Кто же тогда выручит из византийского плена Изока, кто вызволит славянство из-под позорного ярма Византии?
Тяжело было на душе Всеслава. Припомнилось ему прошлое, и прежде всего Ильмень. Там ведь княжит Рюрик, этот сокол, перед которым все окрест трепещет… Там с Рюриком и Олег, этот храбрец из храбрецов скандинавских, не останавливавшийся ни перед чем, ни перед какой бы то ни было опасностью. Он бы уже не предал своей земли, не испугался бы бури… Вот у кого нужно просить защиты… Вот кто поможет освободить Изока, смыть пятно позорного договора с Киева! Но ведь прежде Византии они должны будут прийти сюда… Тогда Аскольд и Дир погибнут!.. Ну и что же? Погибнут ведь только они, а не весь народ приднепровский. Договор заключен ими — не будет их, и Киев будет свободен от договора…
До утра не сомкнул глаз Всеслав — все думал и чем дольше думал он, тем все более и более укреплялся в своих мыслях.
На следующий день пришел он к князю, все обдумав.
— Княже! Долго мы жили с тобой, вместе хлеб-соль водили, — сказал он Аскольду, — но теперь прости, не слуга я тебе больше.
— Как, что? — встревожился Аскольд.
— Так, ухожу я, прости…
— Куда же ты идешь?
— Куда ветер подует!.. На все четыре стороны! — уклончиво ответил Всеслав.
VII
В Киев редко приходили вести с великого озера славянского.
Но если бы приходили они чаще, то Аскольд и Дир узнали бы о той тяжелой борьбе, которую пришлось выдержать с ильменскими славянами их бывшему другу…
Рюрик, подавив наконец рознь, стал княжить на Ильмене спокойно. В это время появился на Ильмене Всеслав. Его приняли в княжьих хоромах на Рюриковом городище. Сам князь тотчас же поспешил принять его в свои объятия. Да и как было не принять старого товарища — ведь это был Всеслав, не раз и не два деливший с Рюриком опасности и труды походов. Но более всех обрадован был появлением Всеслава Олег. Он принес ему весточку о тех, кого Олег в глубине души считал изменниками их общему делу. Никак он не мог забыть того, что объявили они князю, которым они были посланы покорить под его власть земли приднепровские, после того как осели там: «Ты будешь конунгом на севере, а мы — на юге, — уведомляли ярлы Рюрика, — и друг другу не помешаем мы, если же понадобится помощь тебе наша, можешь на нас рассчитывать. Готовы мы вступить с тобою в союз; изменниками нас не считай, потому что не давали мы тебе клятвы в верности, и ярлы мы свободные, ни от кого не зависимые». Независимые! А разве он, Олег, конунг Урманский, зависим от кого-нибудь? Он зависим только от уз дружбы и не изменил этим узам. Он предлагал Рюрику пойти и наказать виновных, но тот не пустил его.
— Нет, мой брат, нам и здесь еще слишком много своего дела. А Киев рано или поздно от нас не уйдет — все равно будет наш, как и вся земля славянская. Ярлы нам же еще услугу делают, к Киеву дорогу прокладывают. Нам после них легче будет пройти, потому что они такие же варяги, как и мы. Поэтому-то и оставим их в покое до поры до времени, пусть они там забавляются, будто они новое великое княжество на юге основали… все равно их княжество к нам перейдет. Да и сами ярлы наши Аскольд и Дир совсем не ратные люди. Они к тихой, мирной жизни склонны. Это ты знай!
— Ты прав, как всегда, мой Рюрик! Затаю я до времени думы мои, но потом буду просить я у тебя позволения разделаться с изменниками, — отвечал Олег.
— Придет время, пойдешь и ты на юг!
Увы, все время, пока княжил на Ильмене Рюрик, для Олега было столько дела, что и подумать о новых завоеваниях было некогда, но вот теперь пришел с Днепра Всеслав и нечто невероятное рассказал об Аскольде и Дире.
Олег верить отказывался, чтобы скандинавские ярлы могли так перемениться, но Всеслав приводил подтверждения и не верить было невозможно.
Более всего возмутился Олег тем, что Аскольд не сдержал своей клятвы и не обратил в развалины столицу Византии; при рассказе же о тех богатствах, которые были скоплены в Константинополе, глаза норманна загорелись.
— Клянусь Одином! — воскликнул Олег. — Лишь только управится с делами Рюрик, мы пойдем, Всеслав, на Днепр, и беда тогда изменникам!
Он несколько раз пытался заговорить с Рюриком о Киеве, но тот отвечал только одно:
— Не время еще!
Рюрик полагал, что норманны еще недостаточно укрепились на Ильмене, чтобы начать новые походы.
Всеславу приходилось ждать.
Но вот умер Рюрик. Только тогда народ славянский понял, кого он теряет с его смертью. Был могуч князь, но не смертным бороться со смертью…
Рюрик был погребен, и его наследником стал его сын — младенец Игорь, а за него стал править ильменцами его дядя, мудрый Олег. Теперь он был свободен. Он мог бы сразу пойти на Днепр, но некоторые недовольные правлением Рюрика роды приильменские пробовали возмутиться. Нужно было унять их… Когда же это дело было закончено, Олег, собрав грозную рать, вместе со Всеславом пошел в поход на ничего не подозревавших киевских князей.
В Киеве настали другие времена. Не мог нарадоваться народ приднепровский на своих князей-христиан. Больно уж ласковы да добры они стали. И прежде любили их, а теперь еще пуще любить начали.
— Что солнце на небе — то князья наши! — говорили киевляне.
— Приветливее да ласковее их и не найдешь!
— Где уже найти!
— Не то, что в Приильменьи…
— Ну, там князь — другое дело… Там князь по народу — кремень…
Вернувшись с молодой женой в свой стольный город, принялся Аскольд за устроение своего Приднепровья. Дир во всем помогал ему делом, а молодая княгиня Ирина разумным советом.
Недаром супруга киевского князя и детство, и юность свою провела в императорском дворце Византии, недаром постоянно слышала она о делах правления. Все это, как нельзя более, теперь пригодилось ей.
— Войной иди, когда тебя вызывать будут, — говорила она своему супругу, — а дома у себя — добром да ласковым словом куда больше сделаешь!..
И следовал ее советам Аскольд. Никого он не «примучивал», даже древлян, собирая с них положенную дань. Отдадут добром — ладно, не отдадут — Бог с ними.
И такое отношение ценили во всех племенах и родах Приднепровья. Без «примучивания» мало было родов, за которыми бы недоимки считались. Сами несли, не дожидаясь, когда дружина княжеская пойдет. Легко, стало быть, жилось. И в самом деле легко. Киев рос не по дням, а по часам. Мир с Византией был для него благодетельным. Развивалась торговля. «Гости торговые» теперь из Понта Эвксинского, из славных городов, что под рукою Корсуни города были, из Византии самой, из-под вечно-голубого неба Италии не переводились в Киеве. Прежде их много было, а теперь втрое больше стало. Безбоязненно шли они, уверенные в княжей охране. Аскольд и Дир обо всех и обо всем Заботились. Странноприимные дома для путешествующих устроили, хоромы для заболевающих недугами возвели, по близости от торговой пристани, храмы Бога живого соорудили и столь набожны были, что ни одного богослужения не пропускали, чувствуя себя легко и отрадно в храме.
— Эх, счастливы мы, Дир мой! — говорил Аскольд. — Боюсь я даже…
— Чего?
— За будущее боюсь… Не верится мне все, чтобы такое счастье на земле людям надолго дано было…
Дир усмехался.
— И откуда у тебя только мысли такие являются, брат мой! — говорил он.
— Ах, Дир! Вспомни жизнь нашу прежнюю. Что такое мы были с тобой? В фиордах мы не простые люди были — ярлы. Да для чего мы жили! Помнишь песню Рулава: «Нет в мире лучше дел войны». Неужели мы только для кровавых потех на свет Божий родились? Неужели счастье только в одних боях, грабеже и насилии над беззащитными? А ведь в этом только и проходила жизнь викингов. Вот и теперь сравниваю я жизнь, которую мы с тобой здесь ведем, с прежней жизнью нашей. Так теперь хорошо, так теперь легко и привольно. Не слышишь звона мечей, не слышишь воплей несчастных жертв. Никто не проклинает наше имя, никто с ненавистью не смотрит на нас, все только благословляют нас да глядят нам вслед с любовью… Сердце покойно, душа радуется. Вот и думаю я, тоща мы были бедняками, нищими, а теперь полупили богатство великое… Разве не богатство покой душевный? Его-то и боюсь я потерять. Ведь живем мы и не знаем сегодня вечером, что завтра утром будет. Безоблачно небо, светит с него солнышко, так и льет оно свои лучи благодатные, животворные, вдруг откуда ни возьмись набежит туча черная, скроет и небо ясное, и солнце радостное, потемнеет все, как в ту бурю над Византией, затуманится свет далекий и ударит гром с молнией… Так вот и жизнь наша…
— Все в воле Божией, Аскольд, — утешал его Дир.
— Так это, и с христианским смирением готов я принять все ниспосылаемое мне. Только тяжело терять недавнему бедняку только что полученное богатство…
— Да что тебя страшит?
— Народ наш страшит меня…
— Народ, чем?
— А так, чувствуется, что мы не родные с ним…
— Ну, напрасные страхи, разве тебя не любят в народе киевском!
— Любят-то любят, да все не так, как хотелось бы мне!
— Чего же тебе хотелось бы?
— Видишь ли, и за больными я сам хожу, и бедных людей оделяю щедро, и дань не примучиваю, а все чувствуется, что как на чужого смотрят на меня. Вот Рюрик на Ильмене. Тот сумел своим стать.
— Так он и по крови свой.
— Свой-то свой, а когда вернулся на Ильмень с фиордов, совсем чужаком был. Он ли не железной рукой держит приильменцев. Голову поднять опасаются, а случись что, своего князя не оставят, все как один за него пойдут и с радостью великой костьми лягут, а за нас с тобою, не думаю…
— Но почему же?
— Говорю тебе, чужие мы народу.
— Да как это чужие? Мы ли для него не стараемся?
— Все даром идет, все старания наши. Чужие мы славянам.
— Да в чем ты это видишь?
— Если бы народ своих в нас видел, последовал бы за нами во всем. Бросил бы он Перуна своего и уверовал в Бога Истинного, Которому мы с тобой поклоняемся и Которого чтим…
Прав был Аскольд! Чутким сердцем своим понял он, что и в самом деле нет у них прочной связи, которая приковывает неразрывными узами народ к его главе… Любили, что и говорить, в Киеве и на Днепре Аскольда и Дира, да не было у князей единой с народом верь!.. Была любовь, не было единения, князья и в самом деле оставались чужими своему народу…
— Хороши-то, хороши князеньки наши, — поговаривали в народе, — да только просты больно…
— Как просты?
— Да так… Уж если ты князь, так будь, что солнце на небе: сияй, а близко не подходи… Что ты такое, разглядывать не давай… Как разглядят, что ты такой же, как и все, уважать перестанут…
Напрасно старались князья распространить Христову веру в своем народе. Кое-кто из приближенных последовал их примеру, приняли крещение, но все это были единичные случаи.
Как печалились об этом Аскольд, Ирина и Дир!
— Горе, горе нам! — восклицал иногда Аскольд, — могли ли мы думать, что народ киевский не пойдет за нами!..
— Удивительно, что не понимают они всю суету своих верований, всю лживость своих истуканов-богов! — вторил ему Дир.
Ирина также скорбела душой, чувствуя вместе с супругом и свою отчужденность. Не о том мечтала молодая княгиня, когда, покинув родину, последовала за вождем «варваров» в далекую, неведомую страну. Тогда воображению ее рисовались картины будущей просветительной деятельности. Она мечтала о подвиге, она думала, что ей удастся просветить свётом Христовой истины этот народ.
И вдруг разочарование, горькое разочарование… Часто задумывалась молодая княгиня, как помочь горю? Думала-думала и додумалась: нужно показать язычникам бессилие их истуканов, — только и всего.
Она сказала об этом Аскольду.
— Может быть, ты и права, — ответил ей князь, — но разве, не видали они или по крайней мере не слыхали о чудесной буре, разметавшей наши струги? Увы, это явное чудо мало кого убедило из числа моих дружинников и, как я знаю, никого из них не повело на путь истинный…
— Тогда было совсем другое… Откуда было уразуметь твоим воинам, что это чудо? Для них оно являлось самою обыкновенной бурей.
— Пожалуй, что и так…
— Между тем, — продолжала, воодушевляясь, молодая княгиня, — если бы воочию показать им, что бессилен их Перун, может быть, они уверовали бы!
— Но как это сделать?
— Подумай…
После этого разговора прошло несколько дней.
Шумел стольный Киев, набралось в него видимо-невидимо родичей из всего Приднепровья. Около истукана Перуна тысячи людей стояли, каждый молясь ему по-своему. Был среди них старый жрец Богуслав, собиравший приношения.
Вдруг толпа заволновалась, зашумела, раздались крики:
— Князья!
В самом деле, в княжеском облачении, сопровождаемые немногочисленной свитою, показались среди толпы Аскольд и Дир. Народ почтительно расступился, давая князьям дорогу. Те ласково кланялись на все стороны.
Старый Богуслав остановился на возвышении у подножия Перуна и подозрительно смотрел на приближающихся князей. Ему было известно, как и всем в Киеве, что Аскольд и Дир христиане.
— Почто пришли вы сюда! — закричал он, когда князья приблизились, — разве не отшатнулись вы от Перуна? Разве не другому Богу вы поклоняетесь? Идите же прочь и не мешайте нам.
— Старик, ты дерзок! — воскликнул Аскольд, — разве ты забыл кто мы и кто ты? Народ киевский! Ужели дозволишь ты позорить своих князей…
Подавленный ропот прошел по толпе.
— Оно бы действительно полегче нужно! — раздались восклицания, — ведь князья…
— Князья-то князья, да с чем они пришли…
— А вот узнаем… Князь Аскольд говорить хочет!
Аскольд сказал:
— Народ киевский, мужи, людины и смерды, слушайте. До сих пор не мешали мы вам поклоняться богам вашим, но взгляните, что такое Перун ваш! Не сами ли вы его сделали из дерева, не сами ли вы поставили его на этом месте? Этот бездушный идол — создание рук ваших, и вот вы кланяетесь ему и считаете его богом своим. Помраченные! Безрассудные! Откройте глаза ваши, прозрите и убедитесь в ослеплении своем… Бросьте поклонение обрубку дерева и познайте истину!
Снова заволновалась, снова зашумела толпа. Она раздвинулась и вытолкнула вперед двух стариков.
— Пусть они за всех ответ держат! — кричали в толпе.
Старики в пояс, но с достоинством поклонились князьям.
— Невдомек нам, князеньки, о чем вы речь держите! — сказал один из них. — Скажите нам пояснее, чтобы уразуметь могли мы!
— Полно, старик, не хитри, вы слышали, что сказал я вам, — горячо воскликнул Аскольд, — бросьте Перуна, столкните его с этой горы, и вы убедитесь, что он не спасет себя…
— Может, и так будет, — помолчав, сказал старик, — может, и не спасет себя Перун наш, может, и не Бог он вовсе, а истукан просто!..
— Вот видишь, сами вы сознаете это! — обрадованно сказал князь.
— Погоди, не все мы тебе сказали, — остановил его старик, — перебил ты меня. Опять говорю, может, истукан — Перун, да в том дело, что ему, этому истукану, и отцы наши, и деды, и прадеды кланялись, в горе к нему прибегали и счастливы были. Так нам ли, детям их, отступаться от них, забыть, чему они учили нас! Нет, князья, что дальше там будет — другое дело, а покамест оставьте нас, молитесь своему Богу, а мы будем молиться своему. Будем жить, как жили.
— Я докажу вам бессилие вашего Перуна! — закричал Аскольд, хватаясь за меч. — Эй, дружина моя, ко мне…
Но, увы!.. Только двое-трое дружинников откликнулись на этот призыв…
— Видишь, княже, — заговорил старик, — никто за тобой не идет на такое дело, даже дружинники твои. И не пойдет никто… Позови же ты нас на врагов своих — пойдем все от мала до велика. Умрем за тебя, но Перуна не трогай, он нам отцами и дедами завещан…
Аскольд огляделся вокруг. Толпа молчала, но это было грозное молчание.
— Идите, князья, в свои палаты, — продолжал старик, — творите суд над нами, ведите дружины на врагов. Народ любит вас и будет любить, пока вы не пойдете против него…
Едва князья скрылись из виду, как все заволновались:
— Ишь ведь что задумали: Перуна сбросить, — кричали обиженные киевляне.
— Да как же это можно!
— Не бывать никогда по слову их!
— Кто говорит, христианская вера, может быть, лучше и правильнее, — рассуждали более спокойные, — да мы ее не знаем… Вот если бы знали ее, да подумали, так другое дело…
В то время в Киеве были священники, присланные из Византии, но они ограничивались проповедью слова Божьего в христианских храмах. В храмах же бывали только те, кто принял крещение, да еще торговые люди, наезжавшие в Киев из Византии и побережья Черного моря.
— Что же теперь делать? — спрашивал Дир, — призвать дружины из Византии?
— Никогда! — отвечал Аскольд, — разве можно действовать силой? Нет, силой в таких делах не поможешь. Заставить народ насильно просветиться нельзя. Что же из того, что они примут святое крещение, а в душе останутся язычниками… Нет, нужно поучать их примером своим.
Но лучше бы князья и не пытались говорить с народом и грозить ему свержением истукана Перуна, если не могли сделать этого на самом деле. Они своей неудачей убедили народ в своем бессилии и потеряли в глазах дружинников уважение. Все чаще и чаще раздавались и в дружине, и в народе голоса:
— Нет, не князья это, не князья…
Однако князья не теряли надежды на успех. Они строили христианские храмы, учили народ, народ любил их за их кротость, доброту, ласку, однако не хотел следовать за ними в деле веры.
Об угрозе, надвигавшейся с севера, ни князья, ни киевляне ничего не знали.
Однажды князьям пришли сказать, что у берега Днепра остановилась пришедшая с севера ладья с купцами, и эти гости, которые говорили по-славянски, желали бы, чтобы Аскольд и Дир спустились к ним, посмотрели бы их товары и приняли их дары.
Такие посещения не были редкостью в Киеве. Князья обрадовались, когда узнали о прибытии ладьи.
Не подозревая ничего дурного, Аскольд и Дир в сопровождении всего нескольких слуг спустились к ладье.
Ладья была, как ладья — обыкновенная купеческая, ничего в ней подозрительного не было. Одно только казалось странным, что она пристала в некотором отдалении от пристани, в месте глухом и безлюдном.
Однако князья не обратили на это внимания.
Оба они сгорали нетерпением узнать, что делается на Ильмене, как живет их старый друг и соратник Рюрик.
Но если князья были беспечны, то сопровождавшие их вдруг что-то заподозрили.
— Ох, князья, — шептали Аскольду и Диру их дружинники, — необычная эта ладья.
— Как необычная?
— Таких ладей у заезжих гостей не бывает. Варяжская эта ладья — будто в поход собралась.
— И добра на ней не видать…
Но князья только посмеивались над страхом своих спутников.
— Что вы! — удивлялись они, — мало ли гостей приходило и ничего не бывало, а тут перепугались.
— За вас, князья, страшно…
— За нас не страшитесь! Мы никому зла не делаем, и нам его также никто не будет делать…
Аскольд и Дир хотели уже позвать купцов, как вдруг перед ними появился какой-то человек, у которого из-под одежды видна была кольчуга. Аскольд и Дир ужаснулись. Перед ними стоял Олег.
— Вы князьями себя зовете! — сказал он, — нет, не князья вы и не княжеского роду, а вот вам князь — сын Рюрика…
И он высоко поднял над головой мальчика.
Это было знаком, по которому из ладьи выскочили воины и кинулись на беззащитных киевских князей.
Стоявшие в отдалении струги быстро приблизились на веслах к одинокой ладье.
Засвистели стрелы, вооруженные люди один за другим выскакивали на берег.
Аскольд и Дир не успели опомниться от неожиданности и были убиты.
Перебиты были и все сопровождавшие их.
Олег торжествовал… Он отомстил изменникам, какими считал своих бывших соратников.
Весь великий путь «из варяг в греки» оказался в одних руках — руках крепких, которые не выпускали никогда то, что попадало в них. Конунг Урманский, храбрый Олег-Олоф стал по малолетству племянника единовластным господином всей славянщины.
Олег не помыслил, однако, присваивать себе всецело власть. Он назвал себя только правителем, а единым князем был маленький Игорь.
— Взгляни, Всеслав, — говорил Олег, — взгляни… Вот лежат эти люди, недвижимые и бездыханные, — он указал на тела Аскольда и Дира, — а когда-то они были моими друзьями и боевыми товарищами. Мы делили вместе труды походов, опасности битв, и вот они мертвы…
— Ты жалеешь их? — удивился Всеслав.
— Да… С прошлым каждый человек связан неразрывными цепями… А прошлое у нас было общее.
Всеслав отвернулся.
— И я любил их, — тихо сказал он, — но что же делать? Знать, судьба уготовила им такую участь!
— Я похороню их как князей! — сказал Олег. — Они были благородной крови.
— Они были христиане. Пусть похоронят их жрецы невидимого Бога.
— Хорошо…
Весть о гибели князей уже дошла до Киева. Народ киевский сбегался на берег Днепра, где высадилась дружина Олега, потом пришли иереи из храма св. Николая и унесли тела павших князей…
А коварный Олег в тот же день вступил в Киев и объявил его присоединенным к владениям великого князя Рюрика и его сына Игоря.
Киевляне и не думали сопротивляться.
Олег утвердился в днепровской столице и правил Русью от имени Игоря.
Договор киевлян с Византией был разрушен.
I
Страшная, небывалая по силе буря грохотала, круша и разметывая все, что попадалось на ее пути.
Среди внезапно наступившей тьмы сверкали зигзагами, как огненные змеи, бесчисленные молнии. Раскаты грома оглушали людей.
Было нечто ужасное, несокрушимое в этом, подавлявшем своим величием, страшном явлении природы. Весь Константинополь видел в нем чудо Пресвятой Девы и, хотя буря ревела и бесновалась, все застыли на берегу. Никто не уходил, несмотря на то, что опасность грозила, как константинопольцам, так и несчастным варягам.
Об опасности никто не думал, только восторг наполнял сердца…
То, что творилось в проливе, трудно описать. Когда началась буря, большинство людей было на судах. Славяне, которых среди варягов было большинство, мало были знакомы с морем. Для них эта маленькая тучка на горизонте ничего не значила. Норманны тоже не обратили на нее никакого внимания. Они были так беспечны, что не позаботились даже укрыть свои легкие струги у берега, и налетевший шторм застал их совершенно врасплох. Буря разразилась совершенно неожиданно для варягов. Они слышали рев, видели громадные надвигавшиеся на них валы, чувствовали, что какая-то страшная, неведомая, непреодолимая сила поднимает струги, кидает на прибрежные камни…
Крики отчаяния, проклятия, стоны смешивались с ревом бури.
Константинополь торжествовал.
Всё чувствовали, что опасность теперь миновала…
Патриарх с драгоценной одеждой Пресвятой Девы, духовенство и двор поспешили удалиться во Влахернский храм в самом начале бури.
Во Влахернском храме пережидал бурю Фотий. Эпарх и Василий Македонянин были с ним.
— Святейший! — с восторгом воскликнул Македонянин, обращаясь к Фотию, — это чудо!
— Ты сам это видишь, Василий! — отвечал, кротко улыбаясь, патриарх.
Богослужение длилось до тех пор, пока не начала утихать буря. Снова прояснился небосвод, засияло солнце, залив успокаивался…
— Василий! — сказал Фотий Македонянину, когда рев бури стих, — наша радость безмерна, мы спасены, но не забудем и о друзьях наших, переживающих ужасные мгновения…
— О ком ты говоришь, святейший? — спросил Василий.
— Вспомни Вардаса, он ничего еще не знает о чудесном событии…
— Прости, великий! В волнении я действительно позабыл о нем…
— Так поспеши же к нему и принеси ему это радостное известие…
Вардас действительно ничего не знал о происходившем в эти часы. Он жалобно звал своих людей, врача — никто не откликался на зов больного. Старик прислушивался к реву бури, к грохоту рушившихся построек и приписывал весь этот шум неистовству ворвавшихся в город варягов, ожидая с минуты на минуту их появления.
Мучительные страшные мгновения переживал этот человек. Вардас удивлялся только тому, что окна его палаты не озарены пламенем. Он знал, что варвары при нападении поджигают занятые ими города.
Вдруг раздался шум поспешных шагов.
«Варяги… конец!..» — подумал он и закрыл глаза.
Но вместо страшных варваров в покой старого правителя вбежал Василий, только что вернувшийся из Влахернского храма.
Македонянин был бледен и взволнован.
— Вардас, Вардас! — громко кричал он, — слышишь ли ты меня? Чудо! Чудо!
Услышав знакомый голос, старик открыл глаза.
— Это ты, Василий! — произнес он, — мне казалось, что я уже умер. О каком чуде ты сообщаешь мне?
— Пресвятая Дева спасла Константинополь: страшной бурей, рев которой ты слышишь, суда варваров разбиты, опасности более нет.
— Слава Владычице! — прошептал Вардас. — Но расскажи мне, Василий, все подробно. Я ведь ничего не знаю…
Македонянин рассказал все, что ему было известно.
II
Аскольд и Дир только чудом спаслись от гибели во время постигшего их войско несчастья.
Они находились на суше в то время, когда началась буря. Это их и спасло. Аскольд внезапным порывом ветра был так брошен о землю, что лишился чувств. Заметив это, Дир кинулся ему на помощь, но новый шквал сбил и его. В это время несколько дружинников, забывая об опасности, кинулись на помощь к своим князьям и оттащили их с открытого берега в более защищенное место.
Когда буря стала стихать, едва пришедшие в себя варяги с удивлением увидали странного, одетого в лохмотья человека, бегавшего среди них без всякого страха.
Те из них, которые знали византийское наречие, разобрали слова:
— Велик Бог во святой Троице! Разумейте, грешники! Нет конца Его силе, могуществу, крепости! В морских пучинах потопил Он сонмище нечестивых и теперь на варварах, явившихся ко святому городу, Он доказал свою силу… Слава Ему Единому, Великому, Предвечному…
Этот бесстрашный человек, был юродивый Андрей.
— Слава Тебе, показавшему нам свет! — выкрикивал он, захлебываясь словами. — Слава отныне и во веки веков! Только слепой не увидит совершенного Тобою чуда, только немой не возвестит о нем, только глухой не услышит про него. Слава, слава Тебе, Предвечному! Смотрите, язычники, изумляйтесь и трепещите: Божье видение, божественное чудо свершилось пред вами. Бог явился вам в реве бури, в вихре, в громе, в молнии… Изумляйтесь, и да озарит вас и сердца ваши свет христианской истины…
Прославляя Бога, Андрей остановился пред князьями и восторженно заговорил:
— Вот вождь, чье сердце уже озарено вечным светом!
Божественная Дева явилась ему. Она удостоила его счастья лицезреть Ее и милость Ее над ним.
Дир, заподозривший, что старик задумал недоброе, замахнулся на него мечом.
— Пошел, безумный старик, прочь! — гневно закричал он.
Андрей дико засмеялся в ответ.
— Мечом грозишь? Мечом? — исступленно заговорил он. — А что твой меч! Вот — меч! — поднял он перед Диром крест, который держал в руке. — Он поражает без боли. Это — меч христиан! Им мы победили тьму!
Аскольд в это время пришел в себя и открыл глаза. Взгляд его упал на юродивого. Князь узнал его.
— Этот старик! Этот ужасный вещий старик! — закричал он.
— Успокойся! — Дир помог ему сесть. — О каком старике ты говоришь?
— Вчера… Видение!..
— Ах, да! Ты говорил… Нас постигла беда… Какая буря!
— Это Бог христиан послал на нас.
— Все благоприятствовало нашему походу, и вот теперь, когда мы уже в самой Византии, все рухнуло…
Аскольд с трудом поднялся на ноги.
Братья, поддерживая друг друга, побрели вдоль берега. Везде видны были следы бури.
Лежали разбитые струги и обезображенные ударами о скалы тела.
Увидев своих князей, сходились к ним шатавшиеся от усталости измученные люди.
— Все пропало, княже! — говорили они. — Все погибло! Будь проклята эта буря!
— Немедленно собрать всех наших! — приказал Аскольд. — Где Руар, где Ингвар?
— Увы, княже, на наших глазах они были унесены вместе со стругами…
Аскольд в глубокой печали опустил голову.
— Это Бог христиан!.. — в третий раз прошептал он. — Руар, Ингвар, Стемид, Ингелот больше других настаивали на этом походе!
Звуки княжьего рога созывали оставшихся в живых к князю.
С великой грустью увидали Аскольд и Дир, что от их десятитысячной дружины уцелели лишь жалкие остатки… Из двухсот стругов, ушедших из Киева, осталось не более полусотни…
— Велик Бог христиан! — раздался за их спинами чей-то голос.
Они быстро обернулись. Там стоял Андрей.
— Велик Бог христиан! — повторил он.
Уныние и ужас овладели киевскими князьями. Аскольд и Дир были так поражены всем случившимся, что оставили теперь всякие помышления о нападении на чудесно спасенный Константинополь.
Аскольд даже о клятве своей, данной Всеславу, забыл.
Душа его была смятена. Ведь он и раньше слышал о могуществе Бога христиан, а тут на его глазах этот Бог совершил явное чудо…
В чудесной помощи, оказанной Византии свыше, ни Аскольд, ни Дир не сомневались…
Сердца их были полны благоговейного трепета.
Ко всему этому сумасшедший старик — так называли юродивого Андрея князья — ни на шаг не отступал от Аскольда.
— Видел ты чудо? — кричал он, следуя за ним по пятам. — Убедился ли ты, что велик наш Бог?
— Да, видел и убедился…
— Обратись к нему, уверуй в Него!..
— Он не примет меня: я шел против Него…
— Милостив Он! Нет грешника, который бы по истинному раскаянию прощен Им не был.
Сам не сознавая почему, Аскольд жадно прислушивался к этим словам. В сердце его как будто что-то перевернулось. Он был уже не прежним суровым норманном. Это был совсем другой человек, с другим новым чувством, с другим сердцем, с другой новой верой, с другими совершенно новыми воззрениями…
Прислушивался к словам Андрея и Дир. Он был так же впечатлителен, как и Аскольд, только моложе его и потому меньше вникал в сущность вещей и событий. Но явное чудо небес, спасшее Константинополь, произвело на него неизгладимое впечатление.
К тому же князья узнали, что предшествовало началу бури, что буря началась, лишь только опущена была на воды залива христианская святыня — одежда Святой Матери христианского Бога. Услышав рассказ о погружении ризы Пресвятой Богородицы, они верили в совершившееся чудо.
— Сами небеса за Византию! Нам ли бороться с ней? — говорил Аскольд.
— Да, ты прав, брат! — соглашался Дир. — Мы храбры с людьми, но борьба с незримыми силами не для нас.
— Мы видели, что Бог христиан всесилен: не людям бороться с Ним!
И опять перед ними появился Андрей.
— Обратитесь к Богу невидимому! Просветите сердца ваши! — говорил он.
— Что нужно сделать для этого? — спрашивал Аскольд.
— Креститесь от воды.
— Это значит мы должны навсегда отказаться от всего прежнего?
— Вы тогда перемените кромешную тьму на вечный свет!
— Но мы прежде всего должны познать веру твоего народа.
— Она проста!
— Но чего она требует от людей?
Только того, чтобы они Бога и своего ближнего любили, как самих себя.
— И только?
— Разве этого мало! Прощение врагу, любовь к брату, кто бы он ни был, правда во всем — это такие великие победы над собой, что не всякий способен на них.
Такие разговоры велись часто, и под влиянием их все более и более смягчались сердца норманнов.
— Знаешь ли, брат? — сказал однажды своему другу Аскольд. — Чувствуется мне, что судьба не даром привела нас сюда. Судьба хотела показать нам все величие христианства… Помнишь ли, мы еще с Рюриком слышали про Него в плену от Его жреца, после того как наш Рюрик был побежден видом креста… Да и там невидимый Бог христиан победил нас… Победил Он и здесь… Явно победил…
— Ты прав!.. Его победа очевидна…
— Под Византией теперь нам делать нечего… Если Бог христиан оградил этот город от тьмы храбрецов, то неужели Он не спасет его и во второй раз от остатков нашей дружины?
— Ты прав, брат!
— Я думаю, так неужели мы уйдем, не узнав, что это за Всемогущее Существо, повелевающее стихиями? Нет! Мы непременно должны узнать это учение и, кто знает, может быть, мы и сами обратимся к Богу византийцев, познав Его.
— Но как это сделать?..
— Мы пошлем послов в Византию, объявим, что не хотим войны, а просим мира. Мы осмотрим их храмы и потом позовем жрецов христианского Бога к себе на Днепр: пусть и нам, как византийцам, помогает Этот Всемогущий Бог!
Братья решили отправить к императору послов с мирными предложениями.
III
Хотя в Константинополе все ликовали победу, Вардас, Фотий и Василий понимали, что дело еще не подошло к концу.
— Невозможно быть спокойным, пока варвары остаются здесь! — говорил Вардас. — Кто знает, что будет завтра? Варвары напуганы бурей, а позабудут о ней и нападут на нас…
Вардас был прав.
Варягов Все-Таки оставалось довольно, чтобы попытаться захватить беззащитный город. К тому же уже прошло несколько дней после того, как буря разметала их суда, а они, как будто бы чего-то Дожидаясь, не думали уходить от стен Константинополя.
В это время вернулся в Византию с частью войск, бывших на границе Персии, сам Порфирогенет.
Впрочем, возвращение императора не меняло положения дел. Варяго-россы по-прежнему были страшны Византии.
В становище варягов посланы были разведчики, которые, вернувшись в Константинополь, рассказали, что киевские князья собираются послать посольство к императору Михаилу.
— Они чувствуют себя достаточно сильными! — воскликнул Вардас, когда узнал об этом. — Чудо не произвело на них впечатления.
— Так что же мы должны предпринять по твоему мнению? — спросил у больного правителя Василий Македонянин.
— Прежде всего обезопасить Константинополь от нового нападения, потому что нового чуда вряд ли можно ожидать, даже со стороны так очевидно милостивых к нам небес, — заметил Вардас.
— Ты прав! — воскликнул Василий. — Теперь варяги будут осторожнее и, заметив приближение новой бури, постараются укрыться сами и укрыть свои суда. Но что же нам делать с этими варварами?
— Прежде всего попробовать откупиться от них.
— Но это позор для Византии…
— Э! Что там позор! Лучше дать им немного золота добровольно, чем они сами придут и возьмут его силой…
— Но все-таки, по моему мнению, следует узнать, что они хотят передать нам через своих послов.
Василий Македонянин вскоре узнал это.
Однажды при посещении форума внимание Василия было привлечено громкими радостными восклицаниями толпы, слушавшей кого-то.
Македонянин поспешил, как и всегда, пробраться поближе к рассказчику и сразу узнал в нем хорошо ему теперь известного юродивого Андрея.
— Что говорит Беалос? — спросил Василий у своего соседа.
— Беалос рассказывает о новом чуде, совершенном Пресвятой Богородицей.
— О каком чуде?
— Он часто бывает в становище варваров и вот теперь рассказывает, что сердца их вождей смягчились после той ужасной бури и оба они готовы воспринять свет истины.
— Вот как! — удивился Македонянин.
Он стал внимательно прислушиваться к словам юродивого Андрея.
— Спасение града святого Константина, — хрипло выкрикивал юродивый, — Всемогущий Господь избрал средством, чтобы просвятить сердца, погрязшие во мраке невежества. Аскольд и Дир поражены были этой чудесной бурей. Они чувствуют Бога и посылают к императору своих людей за разрешением познать тайну Всемогущего Божества. Разве это не новое чудо Пресвятой Богородицы?
— Откуда ты это знаешь, Андрей? — спросил Василий Македонянин.
— Это ты, Македонянин? — воскликнул юродивый, обрадованный появлением правителя. — Пойди и возвести императору и патриарху о том, что ты здесь слышал. Сам Бог привел тебя сюда… Сердца варваров смягчились… Если они просветятся светом истины, то и вся их страна примет христианскую веру… а это будет третьим чудом Пресвятой Владычицы Небесной!
Когда в толпе узнали Василия, раздались радостные крики. Все почтительно расступались перед ним, когда он, взяв под руку юродивого старика и приветливо отвечая на поклоны и приветствия, отправился вместе с ним к императорскому дворцу.
— Вот, великолепный, — вводя Андрея в покои Вардаса, проговорил он, — этот уже известный тебе человек говорит чудные вещи. Он рассказывает, что варяги, придя на Византию врагами, уйдут от нее покорными ей детьми.
— Я этого ждал, — с просветлевшей улыбкой отозвался Вардас, — это для их простых детских сердец должно быть прямым последствием совершившегося чуда. Бог хранит нас! Расскажи мне, Божий человек, что ты видел и слышал во вражеском стане?
Андрей рассказал Вардасу обо всем, чему он был свидетелем в стане пришельцев.
В это время в палаты Вардаса прибыл и Фотий.
Андрей приветствовал его земным поклоном и принял его благословение.
Фотий с не меньшим вниманием, чем Вардас, выслушал рассказ юродивого.
— Да, милость Божия над нами! — произнес он, когда Андрей умолк. — Через этих князей и все жители этой страны соединятся с нами.
— И тогда уже над Византией не будет грозы с берегов Днепра!
— Напротив, ее имя будет славно среди варварского народа, — поддержал Василий, — кто знает, может быть, все эти страны признают власть нашего императора…
— Вряд ли! — перебил его Вардас. — Они этого не сделают, но с нас довольно и того, что, став нам единоверными, они прекратят свои нападения на нас. Нам следует не отталкивать их, а встретить с лаской и почетом, поразить их нашим великолепием, показать им наши храмы и еще раз убедить, что сами силы небесные за Византию и народ византийский…
Между тем Аскольд и Дир старались приготовить свои дружины к предстоящему появлению в Константинополе.
Пока они еще не посылали к правителям Византии предложения начать мирные переговоры. День за днем они откладывали свое решение.
Так было до тех пор, пока к ним не явился Андрей.
— Чего вы медлите! — заговорил он. — Или сердца ваши черствы так, что не воспринимают истины?
— Как мы можем идти? — воскликнул Дир. — Нас будут считать врагами!
— Не бойтесь этого! Бог христиан повелевает любить врагов… Идите с миром и просветитесь истиною…
— Хоть бы позвали нас, а то идти незваным непрошеным! — сказал Дир.
— Суета мира влечет вас! Когда вы голодны, дожидаетесь ли вы зова? Теперь голодна душа ваша… Утолите голод ее». Поспешите познать истину… Смиритесь духом и поспешите в храм Бога живого.
— Что же, — сказал Дир, — мы пошлем просьбу пустить нас не как врагов… Может быть, нас и допустят…
— Скорее сделайте это, — убеждал их Андрей, — время идет… Торопитесь!
Аскольд и Дир наконец приняли решение.
Когда киевские князья прислали спросить, будут ли они допущены в Константинополь, их посланные были обласканы, щедро одарены и отпущены не только с разрешением, но с приглашением к киевским князьям посетить столицу Византии…
Совсем не так, как предполагали, вступали Аскольд и Дир в царственный город.
Путь их не освещался заревом пожаров, не слышно было ни стонов, ни криков умирающих, дружинники сопровождали их. Вместо победного их шествие походило на покаянное.
Правители Константинополя, как бы то ни было, все еще побаивались своих полудиких гостей, так еще недавно бывших врагами. Всего только один струг был впущен в Золотой Рог. Кроме того, по условию, все гости должны были явиться без вооружения. Струг их со всех сторон окружали суда с воинами императорской гвардии. Впрочем, Аскольда и Дира убедили, что со стороны императора это является знаком Особенного к ним почета.
Когда струг прибыл к роскошно убранной пристани, князья были встречены Василием Македонянином и духовенством дворцовой церкви святых Апостолов.
— Добро пожаловать, дорогие гости, — приветствовал их Василий, — шли вы на нас с мечом и смертью, но Заступник наш всесильный помог нам, и вот мы, не питая к вам зла, готовимся принять вас, как добрых друзей.
Он поклонился князьям. Те, в свою очередь, отвечали ему низким поклоном.
— Ратное счастье изменчиво, — отвечал Василию Аскольд, — сегодня победил ваш Бог, завтра победим мы.
— Не говори так, вождь! Когда ты в наших храмах увидишь все величие нашего Бога, ты поймешь все безумие твоих слов… Не вам бороться с Ним! Но не будем теперь говорить об этом, пойдем! Наш всемилостивейший император Михаил желает видеть вас.
Он стал между назваными братьями и пошел ко входу в императорский дворец.
С нескрываемым любопытством смотрели варяги на все вокруг. Великолепные, богато украшенные дворцы, сверкающие позолотой куполов храмы, великолепие одежды на встречавших их придворных — все это поражало их.
Но вот они во дворце…
Михаил Порфирогенет встретил киевских князей сидя на высоком троне. Он весь сверкал золотом и драгоценными каменьями.
Когда Василий ввел князей, их поразила вся эта никогда не виданная ими роскошь. Поразила до того, что оба эти простодушные сыны угрюмых фиордов растерялись, как малые дети. Они забыли даже о своем достоинстве.
Оба князя, не отдавая себе отчета, что они делают, в немом изумлении упали перед императором на колени.
При византийском дворе только ослепляли послов блеском императорской особы, но дать возможность приглядеться к императору не входило в планы византийских хитрецов… Они рассчитывали только на первое впечатление, и в отношении тех народов, которые считались варварскими, этот расчет оправдывался…
Трон с императором был мгновенно скрыт от Аскольда и Дира. Василий, наклонясь к Аскольду, прошептал:
— Вы, вожди, удостоились зрить царя земного, теперь удостоитесь видеть храмы Царя небесного.
Варяги с не меньшей торжественностью были уведены из императорского дворца в храм святой Софии.
То, что они увидели там, навсегда осталось потом в их памяти.
— Велик Бог христианский! — воскликнул Аскольд, пораженный всем увиденным.
— Велик! — как эхо, повторили за ним варяги.
А когда откуда-то с выси храма запел незримый хор, не удержался и Дир…
— Так поют только в Валгалле! — в сладком восторге проговорил он.
Потрясенные вышли князья и их спутники из храма святой Софии. Благоговейный восторг овладел всеми.
— Теперь, славные витязи, — услышали они вкрадчивый голос Василия, — после того как вы вкусили пищу духовную, прошу вас в покои императора, где вы найдете пищу для вашего тела.
— Можно ли думать о пире после всего виденного нами здесь! — воскликнул Аскольд.
— Что ты хочешь сказать, витязь?
— Но я боюсь осуждения вашего… Мы, норманны, умеем говорить только то, что думаем!
— Наш Бог запрещает нам осуждение… Он заповедовал нам любовь даже ко врагу.
— Даже ко врагу? — задумчиво проговорил князь. — В наш Один и славянский Перун всегда говорят только о суровой мести.
— Они не боги… Но что ты хотел сказать?
— Я скажу только, что я понял теперь причину этой страшной бури, сокрушившей нас. Нет сомнения, Бог, Которому вы служите, заступился за вас. До сих пор я в этом сомневался, но теперь я верую этому.
— И веруй! Благо тебе будет! После я дам тебе возможность беседовать с первосвященником нашего Бога, и ты из его уст услышишь то, чего жаждет душа твоя.
Князей снова повели во дворец.
Там в одном из самых больших покоев был приготовлен для угощения уставленный самыми утонченными яствами стол.
Перед тем как с таким торжеством и пышностью принять варягов, во дворце состоялось тайное совещание.
На нем некоторыми из придворных был поднят вопрос о том, не лучше ли разом избавиться от варяжских вождей, прибегнуть к излюбленному византийскому средству — яду.
Против этого горячо восстал Вардас, патриарх Фотий и Василий Македонянин.
— Эти люди и так нам не страшны, — говорили они, — а возвратясь на родину, они принесут весть о чуде, и Византия приобретет в них верных слуг, а не врагов, какими они были нам досель.
Мнение это восторжествовало, и князья не были отравлены.
Когда обед был закончен, Василий пригласил князей к себе в палаты.
— Вы встретитесь там кое с кем, и эта встреча доставит вам большую радость, — сказал он.
Проведя князей к себе, Василий оставил их, а сам удалился. Потом в дверях показался Изок.
Князья кинулись к вошедшему.
— Мы думали, что ты погиб! — говорили они, обнимая юношу.
— Нет, византийцы пощадили меня… Этим я обязан Василию.
— Какому?
— Вы его видели… Василий, это тот, который привел вас сюда.
— Не мне ты обязан, юноша, — послышался голос Македонянина, — а самому себе, своему честному сердцу. Зная, что тебя здесь ждет смерть, ты все-таки не решился изменить своей клятве и возвратился, как обещал, обратно… А вы, князья, примите его теперь в свои объятья… Во всем этом действительно виден перст Божий… Смиритесь же перед Ним и уверуйте в Него… Он будет помогать, как помогает Византии…
— Верую! — прошептал чуть слышно Аскольд.
VI
Тотчас же весь этот разговор стал известен Вардасу и патриарху.
— Да, судьбы Божьи неисповедимы! — сказал патриарх Фотий. — Но я вижу еще дальше. Вам известно, что образовались два славянских государства: одно на севере, на озере, которое называется Ильмень, другое — на Днепре. Северные варяго-россы грубы, нрав их неукротим и борьба с ними очень трудна. Их и чудо, подобное совершившемуся на наших глазах, не устрашило бы… Но теперь и они для нас безопасны. Если между Византией и киевскими варягами установится прочная связь, то нам нечего бояться северных. Киевские варяго-россы не допустят своих ильменских соплеменников до нас.
— Ты прав, блаженный! — воскликнул Василий. — Киев прочно будет связан с нами.
— Если только они примут крещение по обрядам нашей церкви.
— Они примут!
— Тем лучше для них.
Патриарх с минуту помолчал, потом заговорил снова:
— Тогда ты действуй в этом направлении, но прежде всего я хочу видеть обоих вождей варваров. Я хочу знать насколько их сердца приготовлены для принятия света и истины…
Свидание с патриархом было подготовлено вскоре Василием.
Когда князья введены были к Фотию, то патриарх был окружен такой пышностью и великолепием, что простодушные норманны поверглись перед ним ниц.
— Встаньте, — сказал им Фотий, — поклоняйтесь Единому Богу, я же недостойный и смиренный служитель Его на земле… Призвал я вас, чтобы говорить с вами. Слышал я уже от многих теперь, что смягчились сердца ваши и желаете вы познать истинную веру в Бога живого… Отвечайте, правда ли это?
— Правда! — твердо отвечал Аскольд.
— Вы радуете меня, и на небесах радость… Посмотрите на небо, которое вело вас к истине: ты, витязь, — обратился патриарх к Аскольду, — был в горе, тоске и отчаянии, ты поддался им и поднял меч на святой город, но небо показало вам свою силу, разметав вас по морским пучинам. Не затем ли оно привело вас сюда к святому городу, чтобы просветить и вразумить вас? И не свершилось ли это? Правду ли я говорю? Отвечайте!
Оба князя ответили утвердительно.
— Я рад тому, что вы сами сознаете это! — продолжал патриарх. — Но если вы познаете истину, то должны утвердиться в ней крещением… Вместе с этим вы должны забыть все ваше прошлое, вы должны вновь родиться и стать другими людьми. Вы должны возлюбить другого, как самого себя, забыть про битвы, про войны и быть готовыми лучше самим умереть, чем пролить кровь брата вашего.
Голос Фотия звучал с необыкновенной торжественностью.
— Отвечайте! Готовы ли креститься вы? — строго спросил патриарх.
— Готовы! — в один голос отвечали князья.
— И не отступите от этого решения?
— Нет!
— Тогда примите мое благословение, и вы будете скоро причтены к Христову стаду, заблудшими овцами которого вы были досель.
Он встал со своего трона и благословил склонившихся перед ним киевских князей.
Но Вардас не намеревался ограничиться одним только крещением киевских князей.
Хотя он видел, что и тот, и другой совершенно изменились под влиянием патриарха, ежедневно наставлявшего их в правилах христианской веры, старый хитрец задумал еще прочнее приковать к Византии обоих ее недавних врагов, приставив к ним преданных людей и людей таких, которые могли бы приобрести на Аскольда и Дира безграничное влияние.
— Когда мне удастся это, я наконец успокоюсь! — говорил он Македонянину.
— Но, несравненный, прости моему неразумию, — недоумевал тот, — я не вижу, как это можно устроить.
Вардас с хитрой улыбкой посмотрел на своего любимца.
— А как бы ты думал, Василий? — спросил он.
— Я уже сказал, что ум мой не находит средства…
— Додумай!
Македонянин пожал плечами.
Право не знаю. Таким человеком мог бы явиться друг, но для того, чтобы завязались узы дружбы, пребывание варваров слишком кратковременно. Кроме же друга, вряд ли кто мог бы иметь на них влияние…
— Так, так! Ты, мой Василий, на верной дороге, — закивал Вардас головой, — ты совершенно справедливо говоришь, что только друг мог бы сдерживать варваров.
— Но где же взять его? Ведь в дружбу войти нельзя насильно или против воли.
— Справедливо, но это касается мужчины, а что ты скажешь о женской дружбе?
Василий улыбнулся.
— Я начинаю понимать тебя, великий! Ты хочешь…
— Женить варваров на наших девушках! — закончил за него Вардас. — Это будут самые прочные цепи, которые прикуют их к престолу нашего Порфирогенета.
— Мудрейший, ты прав, как и всегда, — воскликнул Македонянин, — твой ум всеобъемлющ, и я могу только преклониться перед ним… Ты прав! Ничего прочнее таких цепей не может быть. Но, признаюсь, я опасаюсь одного…
— Чего?
— Будь милостив и выслушай меня, хотя я заранее уверен, что ты найдешь средства избежать затруднений.
— Говори, говори!
— Я боюсь, найдется ли в Византии женщина, которая решилась бы стать женой варвара?
Вардас улыбнулся.
— Ты думаешь, что это будет трудно?
— Да, мудрейший!
— Действительно, это могло бы быть большим для нас затруднением, — заговорил цезарь, — но при желании, я думаю, все возможно… Неужели во всей Византии не найдется девушки, которая решилась бы пожертвовать собой ради пользы своего отечества… Если не найдется женщины, настолько любящей родину, чтобы принести ради этой любви жертву, то Византия может купить ее… Что ты думаешь об этом, Василий?
— Я согласен, что все возможно при желании, но мне приходит в голову еще одно затруднение.
— Какое?
— Как заставить варваров вступить в брак? Ведь насилия тут быть не может. Должна быть любовь, против воли полюбить никого не заставишь… Варвары же не будут рассчитывать, что им выгодно, а что нет. Для них брак по расчету: не существует, они недостаточно просвещены для этого…
Вардас улыбнулся. Очевидно, у него уже был готов ответ.
— Ты как будто бы прав, Василий, — начал он, — в самом деле варвары недостаточно просвещены, чтобы рассчитывать выгоды брачного союза и вступать в него без сердечного влечения, но ты только что подтвердил мои слова, что при желании все возможно. Так?
— Да, я это сказал, мудрейший.
— Так я уверен, что эти слова останутся справедливыми и в этом случае.
— Но как?
— Погоди. Ты говоришь, что у Аскольда была подругой матрона Зоя?
— Да.
— Я ее помню… Помню, как она отправилась в Херсонес и была захвачена варварами. Ты же мне сообщил, что Аскольд очень любил ее?
— Да, ее гибель вызвала этот набег, так счастливо закончившийся для нас благодаря чуду.
— Вот я и думаю: неужели во всей Византии не найдется женщины похожей на эту несчастную Зою?
— Мудрейший! — вскочил со своего места Македонянин. — Тебе нужно только удивляться. Ты велик во всем… Как все теперь ясно, как все складывается хорошо для нас… Ведь я знаю такую девушку, я видал ее здесь, во дворце, и был поражен ее сходством с Зоей.
— Вот видишь! Кто же она?
— Ее зовут Ириной. Это кроткое, милое существо, покорное старшим. Я не думаю, что с ее стороны мы встретим сопротивление нашим планам…
— Ты все-таки узнай и доложи мне… А теперь иди! Недуг телесный ослабил меня, и я должен отдаться покою…
Василий вышел. Он сам прекрасно понимал, что женитьба на византийке свяжет киевских князей гораздо прочнее, чем все договоры, заключенные с ними.
Он немедленно начал приводить план Вардаса в исполнение и прежде всего посетил отца Ирины.
Когда он услышал, с чем явился к нему Василий, то пришел в восторг. Дочь его становилась княгиней могущественной страны, и, кроме того, он мог надеяться, что эта услуга Ирины не будет забыта, пока в силе Вардас и Македонянин и есть надежда на повышение…
Ирина была приглашена к Василию, и тот смог убедиться, что не ошибался: сходство девушки с несчастной Зоей было поразительное.
Он поручил отцу подготовить девушку, а сам с обычною своею находчивостью принялся за Аскольда.
О Дире он не особенно беспокоился, зная, что главным был именно Аскольд!
В течение нескольких дней при каждом свидании хитрый царедворец расспрашивал Аскольда о Зое, об его любви к ней, словом, старался напомнить князю об утрате. Он достиг своего. Его слова разбередили только что успокоившуюся рану. Образ Зои снова появлялся перед Аскольдом, лишь только он закрывал глаза. Но со стороны византийских политиков это была очень опасная игра. Аскольд, припомнив любимую женщину, стал припоминать и свою клятву. Впечатление, произведенное чудесной бурей, сглаживалось. Аскольд начинал хмуриться и даже прервал свои беседы с Фотием.
Но Василий знал, что делать.
В одно из свиданий с князьями он сказал:
— Я достиг высоких почестей, но не чувствую себя счастливым…
— Что так? — спросил Аскольд.
— Увы, у меня нет детей!.. Свои ласки я должен отдавать чужим… Позвольте мне, князья, показать вам ту, которую я предполагал назвать своею дочерью.
Не дожидаясь ответа, он хлопнул в ладоши. Двери распахнулись, и вошла Ирина.
— Вот! — произнес Македонянин и слегка подтолкнул вперед смущенную, зардевшуюся девушку.
Киевский князь был так поражен, что, увидев ее, воскликнул:
— Зоя!
Он отступил назад, с удивлением глядя то на Василия, то на смущенную девушку.
— Зоя, ты воскресла из мертвых и пришла ко мне! — сказал Аскольд.
— Я не Зоя, я — Ирина, — прошептала та в невольном смущении.
— Ее лицо, ее голос, ее движения… Что это? Новое чудо?.. Скажи мне, византиец, скажи, прошу тебя, как понять это?
— Увы, храбрый витязь, — отвечал, улыбаясь, Василий, — это не Зоя… Но она действительно похожа на нее.
Аскольд даже не слушал его, не помня себя от овладевшего всем его существом волнения. Он краснел, бледнел, не зная, что сказать.
Василий заметил, какое впечатление произвело на киевского князя появление девушки и в душе торжествовал. Все расчеты Вардаса исполнялись…
— Отдай мне ее, византиец, отдай! — весь трепеща, говорил Аскольд. — Дир, посмотри, как она похожа на мою несчастную подругу!..
— Да, и я принял бы ее за Зою! — отвечал удивленный Дир.
— Отдай же мне ее, византиец, вы погубили одну, должны отдать мне эту.
Македонянин отрицательно покачал головой.
— Ты очень спешишь… Такие дела так скоро не делаются.
— Но я умоляю тебя!..
— Что я? У меня есть император, который один только может решить это дело.
— Идем к нему!
— И этого нельзя… Невозможно видеть императора, как только пожелаешь… Он не допустит теперь ни меня, ни тебя пред свое лицо.
— Что же мне делать? — прошептал Аскольд.
— Ждать!
Ирина, зная, что в эти мгновения решается ее судьба пришла на помощь Василию.
— О Василий, — заговорила она, — я чувствую, что ваши речи касаются меня, но смутно понимаю их. Скажи мне, что ему нужно…
— Видишь ли, дорогое мое дитя, — не спеша отвечал Василий, — тут говорят действительно о тебе. Если ты ответишь мне на некоторые мои вопросы искренно, правдиво, как подскажет твое сердце, тогда и я помогу тебе поступить по твоему желанию… Будешь ли ты отвечать мне?
— Буду, спрашивай!
— Сейчас, и вы, князья, слушайте и запомните ее слова, а потом решите сами, что делать.
Он обратился к Ирине:
— Дитя мое, скажи мне, ведь ты искренно веруешь во Христа?
— Верую! — был ответ.
— И не отвергнешь его?
— Никогда!
— Даже если бы это лишило тебя всего счастья, которое суждено тебе на этом свете?
— Даже и тогда!.. Что счастье земное, если нас в будущей жизни нашей ждет счастье небесное!
— Я ожидал таких ответов, дитя мое… Благодарю тебя, но теперь я спрошу тебя вот что: любила ли ты кого?
Личико Ирины вспыхнуло. Всего несколько минут назад она смело ответила бы на этот вопрос отрицанием, но теперь она смутилась. Красивый варяг, которого она уже видела и до этого свидания, нравился ей…
Она молчала.
— Хорошо, ты не отвечай! — заметив ее смущение, сказал Василий. — Но вот что, если бы язычник предложил тебе свою любовь и ты сама полюбила бы его, решилась бы ты стать его женой?
— Да, но только в том случае, если бы он принял святое крещение и заключил бы вечный мир с моей родиной…
— А если нет?
— Я бы умерла, но отказалась от него, как тяжело бы мне ни было.
— Слышишь, князь, — обратился. Македонянин к Аскольду, — а тебе, Ирина, спасибо за твои ответы. Теперь я скажу, что речь действительно шла о тебе. Вот этот человек — он вождь храброго славянского народа — выразил желание взять тебя женой. Правда это, Аскольд?
— Да, правда, — глухо подтвердил слова Македонянина киевский князь.
— Я слышал твой ответ. Этот человек, Ирина, язычник; что же ответить ему?
— Пусть он станет христианином и заключит вечный мир с Византией, и я буду верной ему подругой на всю жизнь.
— Слышишь, князь?
— Слышу!..
— Что скажешь на это ты?
Аскольд пожал плечами.
— Мы решили принять вашу веру, — ответил он.
— А мир, вечный мир с Византией?
Оба князя молчали, переглядываясь друг с другом.
Македонянин заметил это.
— Ирина, удались в свой покой или нет, предложи молодому витязю, — Василий указал на Дира, — пройтись по императорскому саду, мы же здесь поговорим с его братом.
Ирина и Дир вышли, Аскольд и Македонянин остались одни.
— Ты все слышал, князь? — спросил Македонянин.
— Все!
— Ведь не наложницей, а женой хочешь ты взять эту дочь византийского народа?
— Да, женой! — пылко воскликнул Аскольд. Вы отняли у меня Зою и должны мне теперь отдать ее назад… Иначе горе вам!
Василий усмехнулся.
— Ты грозишь? — холодно сказал он. — Твои угрозы смешны мне, а для тебя они пагубны…
— Мой меч со мной…
— Но твои дружины погибли!
Позову Рюрика из Приильменья.
Македонянин нахмурился. Этого Византии следовало бояться больше всего.
— Зови! Но тогда ты не получишь Ирины.
Теперь уже испугался Аскольд.
— Что же мне делать?! — воскликнул он.
— Ты сказал, что слышал, что говорила здесь эта девушка.
— Да, слышал!
— Разве не сказала она, что будет твоей женой только тогда, когда ты заключишь вечный мир с Византией? Сделай это, и я буду просить императора, чтобы он отдал тебе Ирину…
Аскольд задумался.
— Хорошо! Пусть будет по твоему! — воскликнул он. — Я согласен. Хитры вы, византийцы! Но помните: если меня не будет на Днепре, для вас настанут тяжелые времена…
Василий улыбался в ответ.
V
В стане варягов скоро узнали, что задумали князья. Там постоянно был Андрей. Он твердил о свершившемся чуде остаткам княжеской дружины и сумел вселить в сердца суеверных людей такое почтение к невидимому Богу византийцев, что варяги не только не роптали на то, что князья их готовились переменить свою веру, но даже одобряли их, рассчитывая, что Бог христиан будет им таким же защитником, как и византийцам.
— Пусть князья меняют свою веру! — говорили дружинники. — Все равно они не нашему Перуну молились…
Дир к принятию христианства относился с таким же пылом, как и Аскольд.
Князья готовились к принятию христианства под руководством назначенных патриархом Фотием епископов.
Их души уже давно готовы были к восприятию нового учения, и они охотно внимали всему, что говорили им наставники. Многое из этого Аскольд и Дир слышали ранее, еще в то время, когда они ходили с викингами на франков и на саксов. Они часто вспоминали тот случай, когда непобедимый Рюрик был побежден крестом.
Когда Фотию сообщили, что князья достаточно подготовились к принятию святого крещения, он назначил день для совершения таинства.
Сам император был воспреемником у новокрещаемых.
Так, Аскольд и Дир, киевские князья, стали христианами.
Константинополь возликовал.
В императорском дворце дан был даже пир, на котором князья присутствовали с такой же непринужденностью, как на пирах в своем Киеве…
После пира Аскольд заговорил с Македонянином о том, что интересовало теперь его больше всего.
— Вот, Василий, — сказал он ему, — я и брат мой стали теперь христианами.
— Я от всей души искренно могу только радоваться за вас, князья, — было ответом хитрого царедворца, сообразившего, уже о чем пойдет разговор.
— Ты, вероятно, помнишь, о чем мы говорили с тобой? — спросил Аскольд.
— О чем?
— Об Ирине!
— Как же, помню! Я уже был с ходатайством за тебя у великого императора.
— И что же?
— Он дал свое согласие! Ты можешь взять Ирину своей женой.
— Но пойдет ли она за меня?
— А об этом спроси ты, храбрый витязь, ее сам, — усмехнулся Македонянин.
— Когда же я увижу ее?..
— Погоди немного!
Василий вышел.
Киевский князь в великом смущении ждал, что будет. Ему казалось, что он слышит биение собственного сердца…
Наконец он услыхал легкие шаги Ирины.
— Ты… наконец! — прошептал он. — Знаешь ли, я — христианин!
— Знаю это, вождь, и искренно обрадована теперь за тебя…
— А за себя? — тихо, тихо спросил Ирину Аскольд, заглядывая в ее глаза.
— И за себя также, Аскольд! — чуть слышно отвечала она.
Но напрасно Аскольд думал, что все закончено. Вардас и Македонянин со дня на день все откладывали и откладывали свадьбу…
Пока князья были в Константинополе, ни разу не удалось им побывать среди своих. Не раз собирались они в свое становище, но Василий Македонянин под разными предлогами удерживал их.
И князья оставались.
А между тем остатки княжьей дружины уже пришли в себя, опомнились от перенесенного потрясения, впечатление бури сгладилось. Число дружинников увеличилось собравшимися с разных сторон товарищами, спасшимися от гибели.
Пришедшие в себя после погрома варяги почувствовали силу.
— Чего это наших князей-то держат? — кричали в становище.
— В гости позвали, а назад не пускают!
— Мы без князей все равно что без головы! Не знаем, уходить нам или здесь оставаться.
— Здесь — так, пожалуй, с голодухи вспухнешь!
— Так пойдем скорее на Днепр — там хлеба вволю.
— Как пойдем? А князья?
— А чего они там сидят!
— Да, может, их не пускают.
— Так пойдем и вызволим! Вернемся без князей — нам позор во веки веков будет.
— Вызволим! Вызволим!
— И в Византии, как хотим, позабавимся! Душеньку отведем!
Подобные крики становились все громче и громче.
В Константинополе всего этого испугались не на шутку. Все сведения из становища приходили туда немедленно, и, как ни мало было варягов, нападение их могло наделать множество бед.
— Чего вы медлите? — говорил Фотий. — Мы добились своего; эти вожди варягов приняли крещение, ну и пусть их идут обратно к себе.
— А Изок?
— Что он?
— Он упорствует, не хочет принять Христову веру.
— И те варяги, которые в становище, тоже продолжают кланяться своему Перуну, что же из этого?! Ну, держите этого юношу заложником!
Если бы только Фотий знал, что накликает он этим на Византию!
Совет патриарха в виду происходившего в варяжском становище был принят, как спасительный…
Василию Македонянину пришлось вести новые переговоры с князьями.
Он повел дело, как всегда, весьма тонко, заботясь только о выгоде своей страны.
— Князья мои дорогие, — говорил он Аскольду и Диру, когда они, по его мнению, были уже достаточно истомлены неопределенностью своего положения, — князья дорогие! Вот, познали вы Теперь веру Христову, что вы теперь думаете делать?
— В Киев бы! — с тоской ответил Дир.
— Я бы так же думал, вы теперь христиане, зачем оставлять народ ваш во мраке язычества? Вы должны поделиться с ним своим счастьем и просветить его великим светом христианского учения.
— Отпустите нас с миром, и мы пойдем, — сказал Дир.
— Мы не держим вас, но теперь поговорим О деле. Ты, Аскольд, видел сам величие Византии, сам дивился ему, видел, что не только земные, но и небесные силы защищают святой город. Так вот, думаешь ли ты бороться с нею и теперь, когда сам стал христианином? Неужели ты решишься идти на этот город как враг и вести на нас полчища варваров, чтобы разорить этот город и воспользоваться жалкими богатствами, которых у тебя и без того много? Я думаю — нет! А если другие варвары осмелятся пойти с такими же целями или городу святош Константина понадобятся храбрые воины, готовые защитить его, разве не дашь ты нам своих? Ведь этим ты прославишь свое имя. А если соплеменники твои с Ильменя осмелятся пойти на нас войной, неужели ты не преградишь им путь и не ляжешь сам на поле брани, защищая святой город? Скажи, готов исполнить ты все это?
— Исполню! — глухо ответил Аскольд.
— И за народ свой ручаешься?
— И за народ… пока жив!
— Так мы запишем все это и заключим навеки нерушимый договор, который вы оба подкрепите клятвами. Согласны?
— А что я получу за это? — спросил Аскольд.
— Ирину, — с улыбкой сказал Македонянин. — Согласен?
— Да! — отвечал князь.
Лишь только договор был заключен, Аскольда и Дира отпустили в становище их дружины.
Дело было сделано, и они должны были успокоить своим появлением волновавшихся варягов.
Византийские политики всегда рассчитывали свои ходы.
Князья успели как раз вовремя. Терпение варягов истощилось, и они уже решили нагрянуть на Константинополь, чтобы «возвысить» своих князей. Их появление в становище встречено было громкими криками.
— Князья, князья! Слава Перуну! — слышалось со всех сторон.
— А мы уже вас выручать хотели идти!
— Разнесли бы мы это гнездо!
— Уж камня на камне не оставим!
— Говорят, вы крестились?
— Что же, на то ваша воля… Их Бог через вас и нам помогать станет. Уж покажем мы им с Его помощью себя. Вот важно-то будет!
Аскольда и Дира обрадовали эти проявления преданности. Они поняли, что связь между ними и их дружинниками не порвалась.
Аскольд первый заговорил со своей дружиной.
— Товарищи и друзья! — громко начал он. — Действительно и я, и брат мой Дир теперь христиане; отчего бы и вам не познать это учение вместе с нами? В этом учении истина.
Аскольд сделал ошибку, заговорив с дружинниками теми же словами, какими его самого наставляли в вере.
— Нет, нет, — раздались в ответ на речь князя крики, — над собой у вас своя воля, а мы стоим за Перуна, за веселого Леля. Они с нашими отцами были, пусть и с нами останутся, не хотим других, желаем быть по старине.
Аскольд понял, что он не так повел речь.
— Я только предложил, а каждый волен поступать, как желает, — сказал князь, — но вот, что я приказываю вам теперь, собирайтесь, мы скоро, как только окончатся сборы, пойдем домой на Днепр, в наш родной Киев.
— В Киев, в Киев! Домой, домой! — раздалось вокруг князей.
— Пора, княже! — сказал один из старейших дружинников. — Пора! Заждались, чай, нас дома…. Туда, поди, и вести уже о нашем горе дошли! Да это не беда, не люди нас победили ведь… Так нам и домой не стыдно вернуться… Только бы поскорее, княже!
— Верю тебе, старик! Заскучали все вы! — проговорил князь. — Собирайтесь в путь-дорогу.
— А вы князья?
— С вами же! Только вернемся мы не надолго в этот город — не все еще дела закончены.
— Твое дело. А что, нам туда нельзя? Там, говорят, и поживиться есть чем!
— И думать не смейте об этом! — закричал Аскольд. — Мало вам беды! Так еще понадобилось? А если осмелитесь только, не считайте меня и князем своим, уйду от вас и Дир со мной! Идите домой одни, как хотите, князей своих бросив…
— Зачем же? Из послушания твоего не выйдем, что приказываешь — все по-твоему будет! Иди с миром, возвращайся только скорее да веди нас домой…
Князья не долго были в Византии и поспешили вернуться обратно.
Византийские правители щедро одарили и наградили их всех.
Аскольд вез с собою добычу, которая более всего была ему по сердцу, — молодую жену.
Прошло еще несколько дней, и варяги оставили берега, где постигло их несчастье. Из ушедших с ними из Киева скандинавов не было почти никого теперь… Ни Руара, ни Ингвара, ни Ингелота, ни Стемида, ни Родерика… Никого из тех, кого Аскольд и Дир привыкли постоянно видеть около себя и на пирах, и в битвах.
Никто не веселил возвращавшихся песнею; не было и скальда Зигфрида.
Зато вместе с возвращавшимися варягами отправлялись на Днепр византийские священники… Аскольд обещал воздвигнуть на киевских высотах храм во имя Бога живого, в которого он так нежданно уверовал!
Не было среди возвращавшихся и Изока…
Византийцы задержали его как заложника и на все просьбы князей отпустить сына Всеслава отвечали отказом.
VI
Остатки флотилии только еще подходили к устью Днепра, а на его берегах уже было известно, что князья возвращаются.
Плач стоял на Днепре. Не было селения, где бы не оплакивали ушедших и не возвратившихся.
Князей, впрочем, никто не обвинял. Всем было известно, при каких обстоятельствах потерпели они ужасное поражение.
О том, что князья переменили веру, никто на Днепре не говорил. Все считали это их личным делом.
Но плач не прекращался: слишком уж многие не вернулись домой.
Узнал обо всем и Всеслав. Узнал и стал думать глубокую думу: «Вихрем так и разметало… Христианский Бог, говорят, против них пошел. Нет, что ни говори, а с Рюриком или с Олегом ничего подобного не случилось бы… А тут — князья!.. Пировать да к бабам ластиться — на это их станет, а воевать да врагов бить — нет их… Шутка ли — и дружина погибла, и струги потеряли, и сами с пустыми руками возвращаются! Где и когда и у кого это видано и слыхано? Дружину потерять — в ратном деле, мало ли что бывает! Сегодня счастье за одних, завтра за других — так то в честном бою, а тут без всякого боя… Подойти, стать и потерять все… Тоже в фиордах родились, с викингами ходили, а бури заметить и остеречься не могли… Бури! Когда ее в Скандинавии каждый мальчишка носом чуять должен! А потом вдруг свою веру бросили и в чужую ударились. Может, эта вера и хорошая, всех вер лучше, да и вернее всего, что так, коли их Бог Сам помогает: бури посылает, а все же на отцовскую менять ее не следует.
И как менять-то! Потихоньку, одному! Уж если князь признал, что чужая вера лучше своей, так и объявил бы он о том народу, собрал бы его, пошел бы с ним, завоевал бы ее, веру эту, да вместе с народом и принял бы, а так, тайно!»
Всеслав глубоко был возмущен поступком Аскольда.
Однако он с нетерпением ожидал возвращения князей, думая, что они привезут ему любимого сына.
И вот киевский народ высыпал на берег Днепра встречать возвращавшихся князей.
Вот наконец показались паруса стругов. Но как их мало! Столько уходило и столько вернулось!..
Всеслав ждет князей, кипит его сердце, волнуется… На корме княжеского струга он видит Аскольда, с ним Дир, «жрецы» христианского Бога, и больше никого…
— Где же Изок, княже? — весь дрожа от волнения, спрашивает Всеслав.
Аскольд потупился, молчит…
— Он остался в Византии! — поспешил ответить за брата Дир.
— Почему?
— Заложником!
Нахмурился, потемнел Всеслав, но ни слова не сказал более.
И князья ничего не сказали.
В палатах князей, когда Аскольд рассказывал все происшедшее, Всеслав тоже молчал, но когда тот кончил говорить, поднял голову и голосом, в котором слышались и мука, и негодование, спросил:
— Княже, а как же твоя клятва?..
Что мог ответить Всеславу на этот вопрос Аскольд?
Византия осталась неприкосновенной, Изок не был возвращен отцу, клятва, страшная клятва, осталась не исполненной!
«Нет, не князья это, не князья! Даже держаться по-княжески не умеют!» — с тоской подумал Всеслав.
Аскольд продолжал далее свой рассказ о неудачах похода и сделал ошибку. Он подробно описал богатство и великолепие Константинополя и даже, что было всего неосторожнее, поведал о его полной беззащитности.
— Когда же ты поднимаешь новый поход, княже? — спросил Всеслав.
— Больше никогда! — горячо воскликнул в ответ ему Аскольд.
— Как никогда?
— Вечный мир будет теперь между Киевом и Византией!
— Вечный? — с изумлением переспросил князя Всеслав.
— Да!
— Почему?
— Я заключил договор об этом.
— Не спросив народа?
— Я — князь, и мне спрашиваться не у кого! — гордо ответил Аскольд.
— Тогда расскажи мне, в чем твой договор с византийцами?
Аскольд подробно передал содержание договора. Всеслав сразу понял, что означает подобный договор.
— Да что же ты наделал, княже! — воскликнул он.
— Как что? Я тебя не понимаю.
— Киев по этому договору стал рабом Византии и сам ничего не выиграл. Мало того, ты не один Киев продал Византии, ты и Ильмень наш отдал ей… А что ты получил взамен того, что сам дал?..
— Вечный мир, вечный покой…
— А что в них, если закабалена родина… И ты будешь держаться этого договора?
— Как же иначе? Я поклялся в этом.
— Ты был слеп!
— Не тебе меня учить! Еще раз тебе говорю: я князь!
Всеслав только тяжело вздохнул в ответ.
«Не князья, не князья это!» — еще раз подумал он.
Когда Всеслав ушел к себе, тяжело было у него на душе… Изок томится в плену, нового похода не будет. Это очевидно. Договор, позорный для славянства договор заключен. Нет и надежды на то, чтобы, помимо князя, поднять новый поход. Из Скандинавии в Киев никого не осталось, а славяне — за князей. Они не послушают его, Всеслава, не пойдут за ним, как шли за князьями. Кто же тогда выручит из византийского плена Изока, кто вызволит славянство из-под позорного ярма Византии?
Тяжело было на душе Всеслава. Припомнилось ему прошлое, и прежде всего Ильмень. Там ведь княжит Рюрик, этот сокол, перед которым все окрест трепещет… Там с Рюриком и Олег, этот храбрец из храбрецов скандинавских, не останавливавшийся ни перед чем, ни перед какой бы то ни было опасностью. Он бы уже не предал своей земли, не испугался бы бури… Вот у кого нужно просить защиты… Вот кто поможет освободить Изока, смыть пятно позорного договора с Киева! Но ведь прежде Византии они должны будут прийти сюда… Тогда Аскольд и Дир погибнут!.. Ну и что же? Погибнут ведь только они, а не весь народ приднепровский. Договор заключен ими — не будет их, и Киев будет свободен от договора…
До утра не сомкнул глаз Всеслав — все думал и чем дольше думал он, тем все более и более укреплялся в своих мыслях.
На следующий день пришел он к князю, все обдумав.
— Княже! Долго мы жили с тобой, вместе хлеб-соль водили, — сказал он Аскольду, — но теперь прости, не слуга я тебе больше.
— Как, что? — встревожился Аскольд.
— Так, ухожу я, прости…
— Куда же ты идешь?
— Куда ветер подует!.. На все четыре стороны! — уклончиво ответил Всеслав.
VII
В Киев редко приходили вести с великого озера славянского.
Но если бы приходили они чаще, то Аскольд и Дир узнали бы о той тяжелой борьбе, которую пришлось выдержать с ильменскими славянами их бывшему другу…
Рюрик, подавив наконец рознь, стал княжить на Ильмене спокойно. В это время появился на Ильмене Всеслав. Его приняли в княжьих хоромах на Рюриковом городище. Сам князь тотчас же поспешил принять его в свои объятия. Да и как было не принять старого товарища — ведь это был Всеслав, не раз и не два деливший с Рюриком опасности и труды походов. Но более всех обрадован был появлением Всеслава Олег. Он принес ему весточку о тех, кого Олег в глубине души считал изменниками их общему делу. Никак он не мог забыть того, что объявили они князю, которым они были посланы покорить под его власть земли приднепровские, после того как осели там: «Ты будешь конунгом на севере, а мы — на юге, — уведомляли ярлы Рюрика, — и друг другу не помешаем мы, если же понадобится помощь тебе наша, можешь на нас рассчитывать. Готовы мы вступить с тобою в союз; изменниками нас не считай, потому что не давали мы тебе клятвы в верности, и ярлы мы свободные, ни от кого не зависимые». Независимые! А разве он, Олег, конунг Урманский, зависим от кого-нибудь? Он зависим только от уз дружбы и не изменил этим узам. Он предлагал Рюрику пойти и наказать виновных, но тот не пустил его.
— Нет, мой брат, нам и здесь еще слишком много своего дела. А Киев рано или поздно от нас не уйдет — все равно будет наш, как и вся земля славянская. Ярлы нам же еще услугу делают, к Киеву дорогу прокладывают. Нам после них легче будет пройти, потому что они такие же варяги, как и мы. Поэтому-то и оставим их в покое до поры до времени, пусть они там забавляются, будто они новое великое княжество на юге основали… все равно их княжество к нам перейдет. Да и сами ярлы наши Аскольд и Дир совсем не ратные люди. Они к тихой, мирной жизни склонны. Это ты знай!
— Ты прав, как всегда, мой Рюрик! Затаю я до времени думы мои, но потом буду просить я у тебя позволения разделаться с изменниками, — отвечал Олег.
— Придет время, пойдешь и ты на юг!
Увы, все время, пока княжил на Ильмене Рюрик, для Олега было столько дела, что и подумать о новых завоеваниях было некогда, но вот теперь пришел с Днепра Всеслав и нечто невероятное рассказал об Аскольде и Дире.
Олег верить отказывался, чтобы скандинавские ярлы могли так перемениться, но Всеслав приводил подтверждения и не верить было невозможно.
Более всего возмутился Олег тем, что Аскольд не сдержал своей клятвы и не обратил в развалины столицу Византии; при рассказе же о тех богатствах, которые были скоплены в Константинополе, глаза норманна загорелись.
— Клянусь Одином! — воскликнул Олег. — Лишь только управится с делами Рюрик, мы пойдем, Всеслав, на Днепр, и беда тогда изменникам!
Он несколько раз пытался заговорить с Рюриком о Киеве, но тот отвечал только одно:
— Не время еще!
Рюрик полагал, что норманны еще недостаточно укрепились на Ильмене, чтобы начать новые походы.
Всеславу приходилось ждать.
Но вот умер Рюрик. Только тогда народ славянский понял, кого он теряет с его смертью. Был могуч князь, но не смертным бороться со смертью…
Рюрик был погребен, и его наследником стал его сын — младенец Игорь, а за него стал править ильменцами его дядя, мудрый Олег. Теперь он был свободен. Он мог бы сразу пойти на Днепр, но некоторые недовольные правлением Рюрика роды приильменские пробовали возмутиться. Нужно было унять их… Когда же это дело было закончено, Олег, собрав грозную рать, вместе со Всеславом пошел в поход на ничего не подозревавших киевских князей.
В Киеве настали другие времена. Не мог нарадоваться народ приднепровский на своих князей-христиан. Больно уж ласковы да добры они стали. И прежде любили их, а теперь еще пуще любить начали.
— Что солнце на небе — то князья наши! — говорили киевляне.
— Приветливее да ласковее их и не найдешь!
— Где уже найти!
— Не то, что в Приильменьи…
— Ну, там князь — другое дело… Там князь по народу — кремень…
Вернувшись с молодой женой в свой стольный город, принялся Аскольд за устроение своего Приднепровья. Дир во всем помогал ему делом, а молодая княгиня Ирина разумным советом.
Недаром супруга киевского князя и детство, и юность свою провела в императорском дворце Византии, недаром постоянно слышала она о делах правления. Все это, как нельзя более, теперь пригодилось ей.
— Войной иди, когда тебя вызывать будут, — говорила она своему супругу, — а дома у себя — добром да ласковым словом куда больше сделаешь!..
И следовал ее советам Аскольд. Никого он не «примучивал», даже древлян, собирая с них положенную дань. Отдадут добром — ладно, не отдадут — Бог с ними.
И такое отношение ценили во всех племенах и родах Приднепровья. Без «примучивания» мало было родов, за которыми бы недоимки считались. Сами несли, не дожидаясь, когда дружина княжеская пойдет. Легко, стало быть, жилось. И в самом деле легко. Киев рос не по дням, а по часам. Мир с Византией был для него благодетельным. Развивалась торговля. «Гости торговые» теперь из Понта Эвксинского, из славных городов, что под рукою Корсуни города были, из Византии самой, из-под вечно-голубого неба Италии не переводились в Киеве. Прежде их много было, а теперь втрое больше стало. Безбоязненно шли они, уверенные в княжей охране. Аскольд и Дир обо всех и обо всем Заботились. Странноприимные дома для путешествующих устроили, хоромы для заболевающих недугами возвели, по близости от торговой пристани, храмы Бога живого соорудили и столь набожны были, что ни одного богослужения не пропускали, чувствуя себя легко и отрадно в храме.
— Эх, счастливы мы, Дир мой! — говорил Аскольд. — Боюсь я даже…
— Чего?
— За будущее боюсь… Не верится мне все, чтобы такое счастье на земле людям надолго дано было…
Дир усмехался.
— И откуда у тебя только мысли такие являются, брат мой! — говорил он.
— Ах, Дир! Вспомни жизнь нашу прежнюю. Что такое мы были с тобой? В фиордах мы не простые люди были — ярлы. Да для чего мы жили! Помнишь песню Рулава: «Нет в мире лучше дел войны». Неужели мы только для кровавых потех на свет Божий родились? Неужели счастье только в одних боях, грабеже и насилии над беззащитными? А ведь в этом только и проходила жизнь викингов. Вот и теперь сравниваю я жизнь, которую мы с тобой здесь ведем, с прежней жизнью нашей. Так теперь хорошо, так теперь легко и привольно. Не слышишь звона мечей, не слышишь воплей несчастных жертв. Никто не проклинает наше имя, никто с ненавистью не смотрит на нас, все только благословляют нас да глядят нам вслед с любовью… Сердце покойно, душа радуется. Вот и думаю я, тоща мы были бедняками, нищими, а теперь полупили богатство великое… Разве не богатство покой душевный? Его-то и боюсь я потерять. Ведь живем мы и не знаем сегодня вечером, что завтра утром будет. Безоблачно небо, светит с него солнышко, так и льет оно свои лучи благодатные, животворные, вдруг откуда ни возьмись набежит туча черная, скроет и небо ясное, и солнце радостное, потемнеет все, как в ту бурю над Византией, затуманится свет далекий и ударит гром с молнией… Так вот и жизнь наша…
— Все в воле Божией, Аскольд, — утешал его Дир.
— Так это, и с христианским смирением готов я принять все ниспосылаемое мне. Только тяжело терять недавнему бедняку только что полученное богатство…
— Да что тебя страшит?
— Народ наш страшит меня…
— Народ, чем?
— А так, чувствуется, что мы не родные с ним…
— Ну, напрасные страхи, разве тебя не любят в народе киевском!
— Любят-то любят, да все не так, как хотелось бы мне!
— Чего же тебе хотелось бы?
— Видишь ли, и за больными я сам хожу, и бедных людей оделяю щедро, и дань не примучиваю, а все чувствуется, что как на чужого смотрят на меня. Вот Рюрик на Ильмене. Тот сумел своим стать.
— Так он и по крови свой.
— Свой-то свой, а когда вернулся на Ильмень с фиордов, совсем чужаком был. Он ли не железной рукой держит приильменцев. Голову поднять опасаются, а случись что, своего князя не оставят, все как один за него пойдут и с радостью великой костьми лягут, а за нас с тобою, не думаю…
— Но почему же?
— Говорю тебе, чужие мы народу.
— Да как это чужие? Мы ли для него не стараемся?
— Все даром идет, все старания наши. Чужие мы славянам.
— Да в чем ты это видишь?
— Если бы народ своих в нас видел, последовал бы за нами во всем. Бросил бы он Перуна своего и уверовал в Бога Истинного, Которому мы с тобой поклоняемся и Которого чтим…
Прав был Аскольд! Чутким сердцем своим понял он, что и в самом деле нет у них прочной связи, которая приковывает неразрывными узами народ к его главе… Любили, что и говорить, в Киеве и на Днепре Аскольда и Дира, да не было у князей единой с народом верь!.. Была любовь, не было единения, князья и в самом деле оставались чужими своему народу…
— Хороши-то, хороши князеньки наши, — поговаривали в народе, — да только просты больно…
— Как просты?
— Да так… Уж если ты князь, так будь, что солнце на небе: сияй, а близко не подходи… Что ты такое, разглядывать не давай… Как разглядят, что ты такой же, как и все, уважать перестанут…
Напрасно старались князья распространить Христову веру в своем народе. Кое-кто из приближенных последовал их примеру, приняли крещение, но все это были единичные случаи.
Как печалились об этом Аскольд, Ирина и Дир!
— Горе, горе нам! — восклицал иногда Аскольд, — могли ли мы думать, что народ киевский не пойдет за нами!..
— Удивительно, что не понимают они всю суету своих верований, всю лживость своих истуканов-богов! — вторил ему Дир.
Ирина также скорбела душой, чувствуя вместе с супругом и свою отчужденность. Не о том мечтала молодая княгиня, когда, покинув родину, последовала за вождем «варваров» в далекую, неведомую страну. Тогда воображению ее рисовались картины будущей просветительной деятельности. Она мечтала о подвиге, она думала, что ей удастся просветить свётом Христовой истины этот народ.
И вдруг разочарование, горькое разочарование… Часто задумывалась молодая княгиня, как помочь горю? Думала-думала и додумалась: нужно показать язычникам бессилие их истуканов, — только и всего.
Она сказала об этом Аскольду.
— Может быть, ты и права, — ответил ей князь, — но разве, не видали они или по крайней мере не слыхали о чудесной буре, разметавшей наши струги? Увы, это явное чудо мало кого убедило из числа моих дружинников и, как я знаю, никого из них не повело на путь истинный…
— Тогда было совсем другое… Откуда было уразуметь твоим воинам, что это чудо? Для них оно являлось самою обыкновенной бурей.
— Пожалуй, что и так…
— Между тем, — продолжала, воодушевляясь, молодая княгиня, — если бы воочию показать им, что бессилен их Перун, может быть, они уверовали бы!
— Но как это сделать?
— Подумай…
После этого разговора прошло несколько дней.
Шумел стольный Киев, набралось в него видимо-невидимо родичей из всего Приднепровья. Около истукана Перуна тысячи людей стояли, каждый молясь ему по-своему. Был среди них старый жрец Богуслав, собиравший приношения.
Вдруг толпа заволновалась, зашумела, раздались крики:
— Князья!
В самом деле, в княжеском облачении, сопровождаемые немногочисленной свитою, показались среди толпы Аскольд и Дир. Народ почтительно расступился, давая князьям дорогу. Те ласково кланялись на все стороны.
Старый Богуслав остановился на возвышении у подножия Перуна и подозрительно смотрел на приближающихся князей. Ему было известно, как и всем в Киеве, что Аскольд и Дир христиане.
— Почто пришли вы сюда! — закричал он, когда князья приблизились, — разве не отшатнулись вы от Перуна? Разве не другому Богу вы поклоняетесь? Идите же прочь и не мешайте нам.
— Старик, ты дерзок! — воскликнул Аскольд, — разве ты забыл кто мы и кто ты? Народ киевский! Ужели дозволишь ты позорить своих князей…
Подавленный ропот прошел по толпе.
— Оно бы действительно полегче нужно! — раздались восклицания, — ведь князья…
— Князья-то князья, да с чем они пришли…
— А вот узнаем… Князь Аскольд говорить хочет!
Аскольд сказал:
— Народ киевский, мужи, людины и смерды, слушайте. До сих пор не мешали мы вам поклоняться богам вашим, но взгляните, что такое Перун ваш! Не сами ли вы его сделали из дерева, не сами ли вы поставили его на этом месте? Этот бездушный идол — создание рук ваших, и вот вы кланяетесь ему и считаете его богом своим. Помраченные! Безрассудные! Откройте глаза ваши, прозрите и убедитесь в ослеплении своем… Бросьте поклонение обрубку дерева и познайте истину!
Снова заволновалась, снова зашумела толпа. Она раздвинулась и вытолкнула вперед двух стариков.
— Пусть они за всех ответ держат! — кричали в толпе.
Старики в пояс, но с достоинством поклонились князьям.
— Невдомек нам, князеньки, о чем вы речь держите! — сказал один из них. — Скажите нам пояснее, чтобы уразуметь могли мы!
— Полно, старик, не хитри, вы слышали, что сказал я вам, — горячо воскликнул Аскольд, — бросьте Перуна, столкните его с этой горы, и вы убедитесь, что он не спасет себя…
— Может, и так будет, — помолчав, сказал старик, — может, и не спасет себя Перун наш, может, и не Бог он вовсе, а истукан просто!..
— Вот видишь, сами вы сознаете это! — обрадованно сказал князь.
— Погоди, не все мы тебе сказали, — остановил его старик, — перебил ты меня. Опять говорю, может, истукан — Перун, да в том дело, что ему, этому истукану, и отцы наши, и деды, и прадеды кланялись, в горе к нему прибегали и счастливы были. Так нам ли, детям их, отступаться от них, забыть, чему они учили нас! Нет, князья, что дальше там будет — другое дело, а покамест оставьте нас, молитесь своему Богу, а мы будем молиться своему. Будем жить, как жили.
— Я докажу вам бессилие вашего Перуна! — закричал Аскольд, хватаясь за меч. — Эй, дружина моя, ко мне…
Но, увы!.. Только двое-трое дружинников откликнулись на этот призыв…
— Видишь, княже, — заговорил старик, — никто за тобой не идет на такое дело, даже дружинники твои. И не пойдет никто… Позови же ты нас на врагов своих — пойдем все от мала до велика. Умрем за тебя, но Перуна не трогай, он нам отцами и дедами завещан…
Аскольд огляделся вокруг. Толпа молчала, но это было грозное молчание.
— Идите, князья, в свои палаты, — продолжал старик, — творите суд над нами, ведите дружины на врагов. Народ любит вас и будет любить, пока вы не пойдете против него…
Едва князья скрылись из виду, как все заволновались:
— Ишь ведь что задумали: Перуна сбросить, — кричали обиженные киевляне.
— Да как же это можно!
— Не бывать никогда по слову их!
— Кто говорит, христианская вера, может быть, лучше и правильнее, — рассуждали более спокойные, — да мы ее не знаем… Вот если бы знали ее, да подумали, так другое дело…
В то время в Киеве были священники, присланные из Византии, но они ограничивались проповедью слова Божьего в христианских храмах. В храмах же бывали только те, кто принял крещение, да еще торговые люди, наезжавшие в Киев из Византии и побережья Черного моря.
— Что же теперь делать? — спрашивал Дир, — призвать дружины из Византии?
— Никогда! — отвечал Аскольд, — разве можно действовать силой? Нет, силой в таких делах не поможешь. Заставить народ насильно просветиться нельзя. Что же из того, что они примут святое крещение, а в душе останутся язычниками… Нет, нужно поучать их примером своим.
Но лучше бы князья и не пытались говорить с народом и грозить ему свержением истукана Перуна, если не могли сделать этого на самом деле. Они своей неудачей убедили народ в своем бессилии и потеряли в глазах дружинников уважение. Все чаще и чаще раздавались и в дружине, и в народе голоса:
— Нет, не князья это, не князья…
Однако князья не теряли надежды на успех. Они строили христианские храмы, учили народ, народ любил их за их кротость, доброту, ласку, однако не хотел следовать за ними в деле веры.
Об угрозе, надвигавшейся с севера, ни князья, ни киевляне ничего не знали.
Однажды князьям пришли сказать, что у берега Днепра остановилась пришедшая с севера ладья с купцами, и эти гости, которые говорили по-славянски, желали бы, чтобы Аскольд и Дир спустились к ним, посмотрели бы их товары и приняли их дары.
Такие посещения не были редкостью в Киеве. Князья обрадовались, когда узнали о прибытии ладьи.
Не подозревая ничего дурного, Аскольд и Дир в сопровождении всего нескольких слуг спустились к ладье.
Ладья была, как ладья — обыкновенная купеческая, ничего в ней подозрительного не было. Одно только казалось странным, что она пристала в некотором отдалении от пристани, в месте глухом и безлюдном.
Однако князья не обратили на это внимания.
Оба они сгорали нетерпением узнать, что делается на Ильмене, как живет их старый друг и соратник Рюрик.
Но если князья были беспечны, то сопровождавшие их вдруг что-то заподозрили.
— Ох, князья, — шептали Аскольду и Диру их дружинники, — необычная эта ладья.
— Как необычная?
— Таких ладей у заезжих гостей не бывает. Варяжская эта ладья — будто в поход собралась.
— И добра на ней не видать…
Но князья только посмеивались над страхом своих спутников.
— Что вы! — удивлялись они, — мало ли гостей приходило и ничего не бывало, а тут перепугались.
— За вас, князья, страшно…
— За нас не страшитесь! Мы никому зла не делаем, и нам его также никто не будет делать…
Аскольд и Дир хотели уже позвать купцов, как вдруг перед ними появился какой-то человек, у которого из-под одежды видна была кольчуга. Аскольд и Дир ужаснулись. Перед ними стоял Олег.
— Вы князьями себя зовете! — сказал он, — нет, не князья вы и не княжеского роду, а вот вам князь — сын Рюрика…
И он высоко поднял над головой мальчика.
Это было знаком, по которому из ладьи выскочили воины и кинулись на беззащитных киевских князей.
Стоявшие в отдалении струги быстро приблизились на веслах к одинокой ладье.
Засвистели стрелы, вооруженные люди один за другим выскакивали на берег.
Аскольд и Дир не успели опомниться от неожиданности и были убиты.
Перебиты были и все сопровождавшие их.
Олег торжествовал… Он отомстил изменникам, какими считал своих бывших соратников.
Весь великий путь «из варяг в греки» оказался в одних руках — руках крепких, которые не выпускали никогда то, что попадало в них. Конунг Урманский, храбрый Олег-Олоф стал по малолетству племянника единовластным господином всей славянщины.
Олег не помыслил, однако, присваивать себе всецело власть. Он назвал себя только правителем, а единым князем был маленький Игорь.
— Взгляни, Всеслав, — говорил Олег, — взгляни… Вот лежат эти люди, недвижимые и бездыханные, — он указал на тела Аскольда и Дира, — а когда-то они были моими друзьями и боевыми товарищами. Мы делили вместе труды походов, опасности битв, и вот они мертвы…
— Ты жалеешь их? — удивился Всеслав.
— Да… С прошлым каждый человек связан неразрывными цепями… А прошлое у нас было общее.
Всеслав отвернулся.
— И я любил их, — тихо сказал он, — но что же делать? Знать, судьба уготовила им такую участь!
— Я похороню их как князей! — сказал Олег. — Они были благородной крови.
— Они были христиане. Пусть похоронят их жрецы невидимого Бога.
— Хорошо…
Весть о гибели князей уже дошла до Киева. Народ киевский сбегался на берег Днепра, где высадилась дружина Олега, потом пришли иереи из храма св. Николая и унесли тела павших князей…
А коварный Олег в тот же день вступил в Киев и объявил его присоединенным к владениям великого князя Рюрика и его сына Игоря.
Киевляне и не думали сопротивляться.
Олег утвердился в днепровской столице и правил Русью от имени Игоря.
Договор киевлян с Византией был разрушен.
Часть шестая
Олег — правитель
Глава первая
I
В Киеве, на Днепре, княжил сын славного Рюрика — Игорь, а за его молодостью всем управлял его мудрый дядя — Олег, конунг Урманский, брат его матери Эфанды.
Игорь был уже юношей, но он и не думал спорить с дядей о власти, точно так же, как Олег не думал передавать бразды полновластного правления в неопытные руки юного племянника.
Олег понимал, что рано еще наследнику Рюрика становиться самовластным, что молод он еще, что не пришло еще для него время — управляться с такими делами, как дела государственные…
На Ильмене все было спокойно, но нет-нет, то там, то тут вспыхивало порой несогласие между родами, не совсем еще выветрилось прежнее своеволие, и род все еще восставал на род, как это было на Ильмене до Рюрика.
Теперь же «правда» на Ильмене была единая для всех — не своя, а княжеская. Пожаловаться княжему наместнику в Новгороде на обидчика, так он уж зла не попустит, все разберет, виноватого осудит и накажет, правого защитит и с миром да наградою за бесчестье отпустит! Но каждому хотелось, не дожидаясь княжей правды, по своей действовать… Однако при Олеге не всегда такие дела благополучно с рук сходили. Суров был правитель. Недаром он вместе с мудрым Рюриком на непокойном Ильмене княжью правду, не щадя животов ильменских, насаждал. Знал он, что потачки буянам нельзя давать. Сразу он всякие междоусобицы прервал, и тут порой не только что виноватым, а и правым солоно приходилось.
Правитель хоть куда как суров да грозен был, а все-таки, что солнце, для всех стал.
Ни один славянин, будь он с Ильменя или с Днепра — все равно, пока он правил Русью, пред варягом ни в чем унижен не был, что варяг, что славянин, все одно для мудрого Олега было. В одной гриднице пировали, вместе с врагами бились, вместе в боях свою кровь смешивали, и чем дальше шли годы, тем все ближе и ближе друг другу — что родные братья становились суровые выходцы из Скандинавии и уроженцы земель славянских.
Норманнов, впрочем, все меньше и меньше становилось. Новых из-за Невы не прибывало — разве когда по великому пути «из варяг в греки» проходили, да немного было таких, и сам Олег не особенно их жаловал, предпочитая, чтобы славяне вступали в его дружину, учились у его старых соратников делу войны, с которой слава неразлучна, как пели на пирах скальды. Любил Игоря суровый Олег.
Когда-то побратался он с его отцом, и теперь, когда Рюрик умер, Олег в его сыне любил своего старого боевого товарища и то, что он делал в земле славянской, то делал для Игоря, ради памяти Рюрика.
Для него — для Игоря, сына Рюрика, — и пришел он на Днепровскую землю. Для него, чтобы ему одному завладеть этой благодатной страной, он, Олоф, и перед убийством своих не остановился.
Ведь здесь, на Днепровских высотах, осели его старые друзья ярлы Освальд и Деар, такие же, как и он, и Рюрик, воины, достойные светлой Валгаллы. Зачем ему Днепр? Разве мало ему было Ильменя, но Освальд и Деар, как казалось Олегу, завладели тем, что по праву принадлежало Рюрику, а после него его сыну; вот он и отнял у них наследство. Он показал им их князя, и хотя каждый удар меча, вонзавшийся в тела его старых боевых товарищей, нестерпимой болью отзывался и в его сердце, он жертвовал ими ради своего любимца. Часто вспоминает он, как убиты были на берегу Днепра Аскольд и Дир, как называли киевляне Освальда и Деара, коверкая на свой лад их имена. Забыли они свою прежнюю славу, забыли Одина, Тора, переменили их на другого, византийского Бога. Что-то вот его, Олега, этот Бог не побеждает… Видно, отступился Он от хитрого, двуличного народа, поберегал его сперва, а потом с головой и выдал. С Аскольдом и Диром бороться да напугать их не хитро было, а пусть Он с ним, с викингом Олофом, попробует!
Так думал суровый варяг, кланявшийся Ассам и только понаслышке знавший о Боге христиан.
Олег не препятствовал никому веровать соответственно тому или другому обряду, и, когда после убиения Аскольда и Дира христиане соорудили над их могильным курганом храм, он не стал разрушать святилище христиан, он даже любил разговаривать с ними, хотя никогда не думал изменять верованиям своего народа.
II
В самой глубине дремучего леса, далеко от стольного Киева, приютилась избушечка.
В избушечке этой живет ветхий уже обитатель. Давным-давно уже поселился он в ней. С князьями Аскольдом и Диром на Византию ходил, там был свидетелем великого чуда и заступничества небесного против сил несокрушимых земных; поразило его тогда это чудо, вместе с князьями принял он святое крещение, а когда вернулся на родину, понял он, что не может уже жить прежней жизнью: ушел он из Киева и поселился здесь.
Этот отшельник был славянин по происхождению. Родился он на Днепре, в Киеве, и звали его со дня рождения Велемиром. Когда варяжские князья Освальд и Деар пришли в Киев и повели днепровских славян против Когана, Велемир, уже пожилой человек, один из первых стал в ряды княжеских дружин и скоро своей храбростью успел заслужить себе почет и у родичей, и у пришельцев-варягов.
У княжего любимца и друга верного — Всеслава — Велемир первым человеком был, на пирах рядом с ним сидел, а на охотах всегда за князьями неотступно следовал.
Так и жил он до того самого времени, когда Аскольд и Дир собрали поход на Византию и были побеждены там не людьми, а самим небом.
Сколько лет уже прошло, а сейчас Велемир помнит этот ужасный для славян и варягов день.
Как будто многих лет не минуло, так ясно звучит в ушах старика властный голос Аскольда, когда тот приказал перетащить волоком по берегу их струги…
И вдруг откуда ни возьмись ветер. Потемнело все вокруг, буря заревела, да такая, что и представить себе невозможно, а ветер как стал швырять славянские струги — все разом исчезло; обоих сыновей так вот у Велемира унесло, больше никогда и не видал он их…
Очнулся он в Византии, смотрит и глазам не верит. За ним, как за родным, ухаживают… За ним! Будто не знают, что грабить и убивать пришел он… А после, как услышал, что так поступали с ним по завету христианского Бога, тут впервые в сердце запала искра любви к этому, ему еще неведомому, Богу.
«И грозен, и милостив, — подумал он тогда, — не то что Перун».
Стал он слушать да и расспрашивать сам об этом Боге и узнал такое, что вдруг озарило его сердце, душу чудным светом, пробудило в нем дотоле неведомое чувство любви к ближнему и убедило в том, что самая страшная месть врагам — это расплата добром за зло…
Скоро он узнал, что и его князья в христианского Бога уверовали и креститься хотят.
Князей своих он умнее всех на свете считал и уже по одному этому не желал отстать от них. Долго постигал он истины христианской веры и наконец чрез крещение сам удостоился стать христианином, получив имя Петра.
Когда же возвратился, он почувствовал, что не может вести прежней жизни. Вот он и ушел из Киева, здесь поселился, — слыхал он в Византии, кто хочет душу свою спасти, так поступать должен. И живет здесь, летам и счет потерял он уже. Да что их и считать-то, когда счастлив человек!..
От всего отрешился он. Правда, посещают его изредка из соседнего рода, да и туда из Киева никаких вестей нет. Да и какие вести-то могут быть оттуда? Все там, поди, идет по-старому…
Вдруг отчаянный крик прервал воспоминания старика.
— Господи, Иисусе Христе! — проговорил Велемир, осеняя себя крестным знамением, — ведь это же человек… Что с ним такое?..
Крик раздался снова, на этот раз к нему присоединился рев разъяренного зверя..
— Так и есть, медведь кого-то ломает! — сказал старик и опрометью бросился в ту сторону, откуда доносился крик.
Велемир позабыл даже, что он совершенно безоружен. Он думал только, как бы поскорее поспеть на помощь.
Велемир знал, что недалеко от его избушки есть еще одна прогалина. Сюда собирались к нему люди из соседнего рода, когда им не под силу было разобраться в своих делах: ссорах, спорах, тяжбах, и они обращались к старику, судившему их с таким беспристрастием и мудростью, что обвиненная сторона не решалась выступать против решения старца.
С этой поляны и раздавались призывающие на помощь крики.
Действительно, огромный медведь подмял под себя какого-то богато одетого человека.
— Господи, благослови, все в Твоей святой воле! — прошептал про себя Велемир и, схватив подвернувшийся сук, побежал к зверю, стараясь делать при этом как можно меньше шума. «Ты, Господи, держишь в руке Своей все, — думал он, — если нужен Тебе этот человек, то спасешь его».
Зверь был так занят своей жертвой, что и не почуял приближения нового врага.
Велемир что было сил в легких закричал прямо медведю в короткие уши и ударил зверя суком.
Зверь дернулся назад, бросил свою жертву, задрожал всем телом и с коротким жалобным ревом побежал без оглядки от старца.
— Слава Создателю, — вздохнул с облегчением Велемир.
Старик склонился над несчастным, которого удалось вырвать из когтей страшного зверя.
Теперь он мог разглядеть его, хотя лицо этого человека было окровавлено.
Это был юноша, красивый, хорошо сложенный, но страшно исхудавший. Одежда его вся была в клочках, но Велемир видел, что в этом виноват не столько зверь, сколько долгое скитание по лесу; и богатый кафтан, и исподник — все это было обтрепано и изорвано о сучья. Медведь разорвал только богатую перевязь, и, судя по тому, что меч оставался в ножнах, юноша даже и не пытался противиться своему ужасному врагу.
— Кто бы это мог быть, — разговаривал по привычке сам с собой старик, — никогда я не видел его в этих краях… Он, видно, пришел сюда издалека…
Скоро старик убедился, что он подоспел вовремя. Раны были неглубоки, хотя лицо кое-где было исцарапано, ребра, ноги, руки, как убедился в этом старик, были целы.
Старик, оглядевшись вокруг, нашел траву, которой можно было унять кровь. Сейчас же нарвал он ее и положил на раны, потом из ручья он принес воды.
— Оживет теперь! — решил старик.
Действительно, прошло немного времени, и юноша открыл глаза, и Велемир заметил, какое удивление отразилось в этом устремленном на него взгляде.
— Будь спокоен, друг мой и брат, — ласково заговорил он, — кто бы ты ни был, я все готов сделать для тебя, все согласно великому завету Учителя: любить друг друга.
Юноша как будто не понял этих простых слов. Он продолжал с нескрываемым удивлением смотреть на Велемира.
— Кто ты, старик? — слабым голосом спросил он.
— Брат твой!
— Неправда! У меня никогда не было ни братьев, ни сестер, — возразил юноша, — я единственный сын моего отца…
— Не будем говорить об этом, — кротко ответил ему Велемир, — я вижу, ты не поймешь меня. Но ты не должен говорить много… Возблагодари только Бога, Которому угодно было спасти тебя от неминуемой смерти…
— Слава Перуну! — воскликнул тот, — я принесу ему богатые жертвы, он будет доволен…
— Перуну! — начал было Велемир, но остановился, — скажи мне, друг мой, можешь, ли подняться и с моей помощью пройти недалеко?
— Куда?
— В мое скромное жилище… Там, может быть, ты не найдешь того, к чему ты привык в жизни; я по твоим одеждам вижу, что ты человек богатый… Тебе придется погостить в моей хижине, ты так слаб…
Юноша ничего не отвечал и пристально смотрел на старика.
— Ты христианин? — наконец спросил он.
— Да, милосердный Господь сподобил меня просветиться светом истины… Но оставим это… Скажи, как ты себя чувствуешь?
— Очень плохо… Я заблудился в этом лесу, отбился от своих и умираю с голоду…
— У меня найдешь ты, чем подкрепить свои силы, попробуй же встать, позволь, я помогу тебе.
Он принялся помогать юноше подняться на ноги. Удалось это ему с величайшими усилиями, и, подняв своего гостя, старик почувствовал, что вряд ли он будет в состоянии дойти до его жилища.
Он собрал все свои силы, поднял беднягу на плечи и, кряхтя от тяжести, побрел со своей ношей к себе.
Выйдя на свою поляну, Велемир чуть не вскрикнул от радости. У своего жилища он увидел молоденькую девушку, ожидавшую его.
Увидев приближающегося старика, девушка бросилась к нему навстречу.
— Отец, отец! Откуда ты? Кто это? — спрашивала она.
Старый Велемир только кряхтел и сгибался под тяжестью своей ноши.
— Предслава, — сказал он девушке, — помоги мне, дочь моя, стар я стал, и нет моей прежней мочи… Шатаюсь, видишь, под тяжестью, которая прежде для меня была легче пуха…
— Но кто это?
— Я не знаю… Он страдает, и мы должны помочь ему… Таков наш святой долг, Предслава, помоги же мне…
Предслава, сильная не по годам, схватила юношу под мышки, Велемир же поддержал ноги, и так они быстро донесли своего неожиданного гостя до жилища старика.
— Положим его здесь пока, дочь моя, — сказал Велемир, — на мое ложе, не пышно оно, а он — это видно! — не привык к таким, но что же делать…
Мы постараемся устроить ему сейчас более мягкое ложе… Пойдем, ты наберешь травы, я же поищу таких корней, которые помогут ему скорее встать на ноги.
— А если он очнется?..
— Ну, что же делать, ему придется подождать нас.
Старик и девушка вышли из хижины.
Тут только Велемир рассказал Предславе, при каких обстоятельствах оказался в его хижине этот странный гость.
— И ты с одним суком кинулся на зверя? — спросила она его.
— С чем же было больше?
— Но ведь вместо него медведь мог заломать тебя.
— Все в воле Божьей… Без Божьего соизволения ни один волос не упадет с головы человеческой. Видишь — так и вышло.
— Странный вы народ, христиане! — задумчиво вымолвила Предслава.
Больше она ничего не сказала старику.
Оба они разошлись, спеша до заката солнца выполнить каждый свое дело. Траву Предслава набрала очень скоро и пришла к хижине раньше Велемира. Израненный юноша пришел в себя, но он весь горел, метался из стороны в сторону и тяжело стонал.
— Огневица! — как бы про себя сказала молодая девушка, взглянув на больного гостя Велемира.
И вдруг ей стало жаль его.
Он был молод и красив собой. По плечам его рассыпались длинные русые волосы, глаза молодого человека были голубые, он был статен, широк в плечах.
«Жаль было бы, если его медведь заломал», — подумала она.
Она освежила водой его запекшиеся губы.
Возвратившийся Велемир только головой покачал, посмотрев на незнакомца.
— Ой, как его бьет, — услышала Предслава слова старика.
— А что? — спросила девушка и почувствовала, что сердце ее тревожно забилось.
— Умрет?
— Кто может знать? Да ничего! С нами Бог, Он не без милости… Молод он, такие какую угодно болезнь, как бы лиха она ни была, все легче переносят, чем мы, старики.
— Велемир перевязал раны незнакомца, потом разжал его крепко стиснутые зубы и влил в рот настой лекарственной травы; после этого больной несколько успокоился.
— Если заснет, скоро здоров будет, — сказал Предславе старик, — а не подействует мое снадобье, придется нам повозиться с ним.
— Я не уйду от тебя, отец, — вдруг произнесла Предслава.
Велемир удивленно взглянул на нее.
— Как же это так… ведь тебя уже ждут твои? — сказал он.
— Это ничего! Не в первый раз остаюсь у тебя, когда приношу тебе хлеб и молоко! Мои знают, где я, и беспокоиться не будут, а как ты останешься с ним? Ты стар, устаешь, тебе впору и себя-то носить на руках, а не заботиться еще о другом, вот я и хочу помочь тебе…
— Так ли это, девочка? — недоверчиво глядя на нее, спросил Велемир. — Уж не иное ли заставляет тебя заботиться о больном?
Предслава вспыхнула.
— Не хочешь, так я уйду, — обиженно ответила она.
— Нет, оставайся, оставайся… Я всегда рад видеть тебя, да и в самом деле можешь помочь мне… Что ж, дело молодое…
Глядя, с какой нежностью она ухаживает за больным, Велемир все чаще и чаще покачивал седой головой.
— Ох, молодость, молодость! — тихо шептал он. — Так вот молодое к молодому тянет… И Бог знает, не Его ли воля святая сказывается тут… Парень не здешний, под нашим Плесковом таких нет и в помине, больно богато наряжен. Может быть, тут-то вот и Предславино счастье…
Предславу старик очень любил. Дружба их началась давно. Девушку эту Велемир помнил совсем еще маленьким ребенком. Когда Предслава подросла, Велемир стал говорить ей об истинном Боге, девушка охотно слушала старца, но молодость брала свое, и Предслава, возвращаясь в свою семью, скоро забывала, что говорил ей Велемир. Впрочем, нельзя сказать, чтобы их беседы проходили бесследно. Кое-что западало в сердце молодой девушки из слов старика, но это семя если и обещало дать плоды, то в будущем. Пока же с Предславы нельзя было и требовать, чтобы она слишком много отдавалась размышлениям над отвлеченными предметами.
Предслава была язычницей, Велемир — христианином, но это не мешало им любить друг друга.
Велемир был очень обрадован, когда увидел, что его снадобье произвело желанное действие. В самом деле, больной успокоился, заснув крепким, живительным сном вскоре после того, как Предслава, по совету Велемира, влила ему в рот немного молока, которое она принесла с собой.
— Будет, стало быть, жить, — сказал Велемир и увидел, что глаза молодой девушки загорелись радостным огнем.
Больной проспал, не просыпаясь, всю ночь. Спал он и утром, когда Велемир вышел покормить прирученных им птиц.
Предслава осталась одна с юношей. Она глядела на него, любовалась им, не в силах скрыть своего восторга. Повинуясь какому-то непонятному чувству, она наклонилась к юноше и прикоснулась губами к его высокому лбу.
В это мгновение юноша, разбуженный ее прикосновением, открыл глаза и посмотрел на нее…
— Где я? Кто ты, девушка? — чуть слышно спросил он, не спуская глаз с Предславы.
— Не бойся, господин, — смущенно отвечала она, — ты у друзей.
— Да, да, теперь помню… я отбился от своих… медведь… старик христианин… А дальше…
— Ты был болен…
— Долго?
— Благодаря Богу нет… Отец Велемир знает много снадобий, он и помог тебе…
— Но кто ты, девушка? Я вижу, ты не христианка?
— Нет… На что тебе, кто я?
— Ты первая, кого я увидел, возвратясь к жизни, и может быть, этим я обязан тебе! Тогда прими мою благодарность.
— Нет… нет… Ты мне ничем не обязан… Это все Велемир.
— Зачем скрывать, дочь моя? — раздался голос старика, незаметно вошедшего в хижину. — Правду сказать, сын мой, ты многим, очень многим ей обязан. Как нежная, любящая сестра, она ходила за тобой; я же, как ты видишь, дряхл и слаб, и только ее молодым силам было под силу не сомкнуть в течение ночи глаз…
Молодой человек с благодарностью посмотрел на Предславу, снова опустившую глаза.
— Тогда примите мою благодарность вы оба, и ты, старик, и ты, девушка… — произнес он, — без вас мне пришлось бы плохо, но скажи мне, отец, где я теперь?..
— Ты под Плесковом.
— В земле кривичей, не может быть!
— Когда ты будешь возвращаться от нас, ты сам убедишься в этом, но теперь скажи мне, кто ты?
На лице незнакомца отразилось смущение и нерешительность.
Предслава тотчас заметила это.
— Отец! — сказала она. — Не сам ли ты сказал, что ему нужен покой, лучше утолим его голод… Ты говорил мне, что его недуг приключился более всего от того, что он долго ничего не ел, не так ли?
— Ты права, как всегда, дочь моя! — воскликнул Велемир. — И я преклоняюсь пред твоей мудростью; в самом деле, зачем нам знать, кто он? Ведь нам известно, что он человек — брат нам, и этого довольно. Прости же меня, господин, и прошу тебя принять мою скудную пищу, но не ешь сразу много — это может повредить тебе.
— За это еще раз спасибо, почтенный старец, — весело сказал юноша, — а кто я, ты, может быть, скоро узнаешь, пока же позволь мне умолчать об этом.
— Как тебе угодно! Но позволь спросить нам, как называть тебя. Тебе придется пробыть у нас еще несколько дней, пока не подживут твои раны.
— Хорошо. Зови меня Игорем. Это моё имя.
— Игорь? Ты варяг?
— Почти что варяг… По крайней мере мой отец и мать родились за морем и в земле славянской стали пришельцами.
— Они, родители твои, живы?
— Увы, злая смерть унесла их!
— Ты сирота! — воскликнула Предслава. — Как мне жаль тебя. Оставайся, если хочешь, с нами… Велемир будет тебе за отца, я же стану сестрой.
— Ты сама говорила, — перебил ее Велемир, — что ему надо утолить голод, а теперь сама отвлекаешь его. Прошу тебя, Игорь, покушай, и пусть подкрепляются силы твои.
Он подал молоко, хлеб, с удовольствием смотрел, как его гость уничтожает эту простую пищу. Как ни скуден был этот обед, но все-таки голод был утолен, и Игорем вдруг овладела сонливость. Он быстро заснул на своем ложе из душистой свежей травы.
Когда он проснулся, Пред славы в хижине не было. Она ушла к своим, обещая Велемиру скоро прийти.
Старик только улыбался.
— Знаю, знаю, ты скоро вернешься, — говорил он, нежно гладя ее по голове, — как не вернуться, когда здесь…
— Перестань, отец, — смутилась девушка, а то я не приду совсем.
— Придешь, моя птичка, право, придешь.
— Не приду…
И с этими словами Предслава бегом, пустилась по тропинке, незаметно вившейся в лесной чаще.
Когда Игорь снова проснулся, он долго оглядывался вокруг, отыскивая глазами Предславу.
Спросить о ней у старика ему было неловко.
Велемир дал ему попить воды и заговорил с ним.
Оказалось, что Игорь попал сюда из Киева, каким образом — этого молодой человек не пожелал объяснить; о себе он сказал коротко, что состоит в дружине князя.
— Которого? — поспешил спросить Велемир.
Игорь не понял его.
— Как которого? — с недоумением спросил он.
— Аскольда или Дира?
— Что ты сказал? — теперь уже с нескрываемым удивлением воскликнул Игорь. — Разве ты не знаешь, что их давным давно уже нет в живых и в Киеве княжит мой… — Тут Игорь запнулся, но Велемир не обратил внимания на это. — Что в Киеве правит Олег.
— Олег, какой это? С Ильменя?
— Тот самый!.. Аскольд и Дир — изменники, и Олег покарал их… Они погибли, и Днепр соединился с Ильменем…
— Вот как! Я этого не знал, да и откуда знать мне?.. Редко кто зайдет сюда, а с Днепра за много-много лет я вижу тебя первого… Погибли Аскольд и Дир. — Старик невольно смахнул навернувшуюся на его глаза слезу.
— Ты знал их?
— Да, знал… Они ведь были христиане…
— Говорят так, но не все ли это равно, — пожал плечами Игорь, — я знаю, что они изменили Рюрику, которому должны были подчиняться во всем, как своему законному конунгу, и наказание постигло их…
— Расскажи же мне, прошу тебя, Игорь, — сказал Велемир, — расскажи мне все, что ты знаешь о Киеве, о смерти князей, об Олеге…
Игорь оказался хорошо осведомленным о киевских делах.
Предслава действительно не вытерпела. Рано утром молодая девушка уже стучала в хижину старого Велемира.
Покрасневшая, вошла она под кров старика.
Велемира в хижине не было, и Игорь оставался один.
— Здравствуй! — заговорил он первый. — А я думал, что более уже не увижу тебя…
— А разве ты хотел меня видеть?
— Да, Предслава…
— И я пришла сказать тебе… Я говорила нашим о тебе, и они придут сюда после полудня…
— Зачем они придут? — недовольно спросил он.
— Посмотреть на тебя.
— Чего же они не видали?
— Слух прошел, что скоро сюда воины какие-то придут, за данью, так вот они и думают, что, может быть, ты что знаешь.
— Воины? — обрадовался Игорь, — это хорошо, Предслава, сами боги хранят меня.
— Ты знаешь их?
— Вероятно, это те, от которых я отбился, заблудившись в лесу… Они меня ищут теперь.
Печальный вздох вырвался из груди молодой девушки.
— О чем ты вздыхаешь? — спросил Игорь.
— Они найдут тебя и уведут отсюда!
— А разве ты хотела бы, чтобы я остался?
Предслава вся покраснела, взглянула на Игоря, и сказала:
— Не знаю!
С этими словами она выбежала из хижины. Игорь бросился вслед за ней.
Силы его, однако, еще не восстановились, перешагнув порог хижины, он почувствовал такую слабость, что едва мог удержаться на ногах.
— Предслава, Предслава, — закричал он, останавливаясь и хватаясь рукой за косяк двери. — Предслава, умоляю тебя, подойди ко мне.
— Зачем?
— Я падаю, ноги мои подкашиваются… Неужели ты хочешь, чтобы недуг опять овладел мною?
Девушка подошла к Игорю.
— Тогда дай руку… Вот так, пойдем в хижину, а придет Велемир, даст тебе своего снадобья, и ты будешь здоров опять.
Она взяла Игоря под руку и повела его.
Близость Предславы заставила Игоря забыть все на свете.
— Предслава, слушай меня, — заговорил он, — я богат, я властен, мне повинуются много людей, так много, что ты и представить себе не можешь, — полюби меня. Хочешь, я брошу все и останусь с тобой… Полюби меня.
Предслава на минуту задумалась.
— Вот что, Игорь, — сказала она решительным тоном, — не буду кривить душой, кто ты, что ты за человек — не знаю, худой ты или хороший, неведомо мне, а правду скажу, пришелся ты мне по душе — сам видишь; так вот тебе мое слово: женой твоей я буду, наложницей никогда!
Игорь хотел что-то ответить, но в это время дверь распахнулась и вошли пятеро воинов, вооруженных с ног до головы. Впереди всех был молодой человек, с жесткими чертами лица и злыми глазами.
— Князь, — закричал он, — наконец-то мы нашли тебя, а мы думали, что уже никогда тебя не увидим, и решили было не возвращаться к Олегу!
Он обнял Игоря, и Игорь поцелуем ответил на его поцелуй.
III
Игорь весь так и сиял от радости при виде этого молодого человека.
— Как ты меня нашел, Мал? — спрашивал он.
— Все чащи лесные обшарили, везде были, — ты сгинул… Знали ведь мы, что не помиловал бы нас Олег, если бы мы к нему без тебя пришли… Так и решили в Киев глаз не показывать — подумали бы там, что все погибли мы, да вот забрели сюда, тут поселок есть, а там только и толку, что о каком-то важном госте; медведь, говорили, его поломал, да огневица затрясла, ну, мы и подумали, что это ты, кому же другому еще попасть сюда? Вот и явились…
— Правда, сами боги меня хранили, — задумчиво произнес Игорь, — на волос, почитай, от лютой смерти был…
— Кого же богам и хранить, как не тебя, — усмехнулся Мал.
Он хотел что-то еще сказать, но в это время тихий старческий голос перебил его. Это был Велемир.
— Не боги, не истуканы бездушные, — сказал он, — а единый Бог, Который на небе.
— Это кто такой? — прищурился на него Мал.
— Оставь его, — тихо, чуть слышно сказал Игорь, — это тот старик, у которого я нашел себе приют.
— Все-таки он не смеет так говорить, и его следует проучить! Зазнались эти люди… Вот что значит долго не бывать в этой стороне, — и прежде, чем Игорь что-либо успел сказать, Мал оказался около Велемира.
— Кто ты такой, старая собака, — закричал он, — чтобы так говорить с твоим князем и со мной, его другом! Сейчас же на колени!..
Глаза Велемира вспыхнули гневным огнем.
— Кто ты такой, чтобы говорить со мной так? — в свою очередь спросил он.
— Я уже тебе сказал, кто я и кто он, или ты оглох, негодник! Так я тебе скажу еще раз: это, — указал он на Игоря, — князь Ильменя, Днепра и всей Руси, а я — князь древлянский, Мал, его друг! Теперь ты слышал? На колени, тебе говорят, и моли прощения!.. Или ты хочешь, чтобы я заставил тебя?
Старик вдруг выпрямился во весь свои гигантский рост, глаза его сверкнули, и он спокойным голосом отвечал:
— На колени я становлюсь только перед Богом моим, Которому я кланяюсь и молюсь, а вы — может быть, вы и князья — молоды, чтобы требовать того, что принадлежит одному только Создателю неба и земли.
— Ты смеешь рассуждать! — крикнул Мал и замахнулся, чтобы нанести удар.
Но в это мгновение Предслава закрыла собой Велемира.
— Не смей! — закричала она, сверкая глазами.
Увидев девушку, Мал остановился. Лицо его тотчас же приняло другое выражение. Он даже отступил на шаг и смотрел на Предславу с невольным восхищением. О Велемире он, казалось, забыл.
— Ого, Игорь! — наконец сказал он. — Хотел бы я заблудиться, как и ты, чтобы оказаться поближе к такой красотке! Ну что ж, красавица, ну что ж, не бойся, подойди!
— Я никого не боюсь, — гордо отвечала Предслава.
— Вот какая ты! Я таких люблю… Ну, не упрямься, подойди…
Он схватил было Предславу в свои объятия, но молодая девушка ловко вывернулась из его рук и что было силы оттолкнула его к двери.
Мал пошатнулся, а между воинами раздался сдержанный смех.
— Ты так! — закричал вне себя от ярости древлянский князь, не заметив, что Игорь удалился из хижины, — ты так! Волчица показывает свои зубы… Хорошо же! Эй вы, взять ее и этого старого пса также! — приказал он воинам, указывая на Предславу и Велемира.
Двое из воинов нерешительно сделали шаг к старику, которого девушка по-прежнему закрывала собой.
— Не подходи, убью! — кричала Предслава.
В руках ее каким-то образом оказался нож.
— Послушай, Мал, не лучше ли оставить их в покое? — сказал, обращаясь к древлянскому князю, старый воин, уже по одним своим летам имевший право обращаться к князьям, — подумай, ты разъяришь их, а нас так немного…
— Исполнять, что приказываю, — закричал древлянин, хватаясь за меч, — именем князей Олега и Игоря… Горе ослушникам…
Такого приказа воины не посмели не выполнить, и, как ни защищалась Предслава, им не стоило особого труда связать ее. Велемир же и не думал сопротивляться.
— Теперь ты от меня не отвертишься, — злобно прошипел Мал, подходя к ней, — будешь меня помнить!
Но молодая девушка, собрав последние силы, рванулась вперед и еще раз оттолкнула древлянина. Тот только рассмеялся. Отчаянно кричавшую Предславу вытащили из хижины. Велемир вышел сам.
Только за стенами Велемировой хижины Мал сообразил, какую опасную игру он затеял.
Вся лесная прогалина была полна народом. Это сошлись родичи Предславы, услыхавшие о появлении в хижине Велемира странного гостя. Толпа слышала отчаянные крики девушки и начала волноваться. Увидев же Предславу связанной, из нее раздались крики:
— Что сделала Предслава? За что берут ее эти чужаки? Не отдадим, не отдадим!
У кого были секиры, схватились за них, у кого не было оружия, тот вооружался кольями из изгороди Велемирова огорода.
Положение маленького отряда было очень опасное.
Толпа могла смять его своей численностью, но Мал и не думал сдаваться.
— Если эта стая осмелится приблизиться к нам, убить этих, — приказал он, указывая на Велемира и Предславу.
Вдруг появился Игорь.
— Я, князь русский Игорь, — отчетливо произнес он, — приказываю немедленно освободить этих людей.
Воины отпустили Велемира и Предславу…
— Князь, князь! — загомонили вокруг. — Так вот кто это!
Толпа мгновенно стихла. Все с нетерпением ждали, что скажет тот, кто так смело назвал себя князем.
Но не так отнесся к этому Мал. Он не умел сдерживать своих порывов. Ненависть так же быстро сменялась в его душе любовью, как любовь ненавистью. Но он все же понимал, что не может быть и речи о сопротивлении Игорю.
— Люди кривичские, послушайте меня и успокойтесь, — говорил Игорь, — мой дядя, князь Олег, послал меня объехать все племена рода славянского не с тем, чтобы кто-нибудь при этом был обижен, нет, солнце справедливости сияет с киевского стола для них одинаково. Вот почему я и сужу так. Не прав был древлянский князь, обижая ваших. Старик этот, Велемир, спас меня, вашего князя, от смерти неминуемой, не щадя при этом живота своего и даже не зная, кто я такой. Он оказал мне гостеприимство; девушка же эта ходила за мной, когда я был слаб от болезни моей, так, как родная сестра никогда не ходит за своим братом. Вот почему оба они заслуживают только одного: нашей благодарности, как моей, так и князя Олега, мудрого дяди моего. Итак, за него и за себя кланяюсь вам.
С этими словами Игорь поклонился в пояс в ту сторону, где стояли все еще связанные Велемир и Предслава.
— Слава князеньке нашему, слава! — закричали в толпе.
Мал был мрачнее грозовой тучи.
— Игорь, что ты делаешь? — закричал он. — Если так, я сейчас ухожу от тебя…
Игорь взглянул на него и энергичным жестом приказал всем замолчать:
— Теперь, люди кривичские, благодарил я их, — это вы сами видели, — кланялся я им своим княжеским поклоном, но по справедливости должен я еще и по-другому судить. Я князь ваш, и нет другого князя, кроме меня да Олега, дяди моего, которому, по завету моего отца, я вверил до поры до времени правление. Нет нигде такого человека в земле славянской, который не был бы обязан своему князю почтением и послушанием, потому что какие уж порядки пойдут, если князя не будут уважать и его приказаний ослушиваться! Так ли?
— Вестимо, так, — раздались из толпы голоса.
Все не могли понять, куда клонит Игорь.
— Так вот, люди кривичские, — продолжал Игорь. — Спас мне жизнь Велемир ваш — спасибо ему за это, а вот за то, что он почтить меня, как то каждому славянину, своего князя видя, подобает, не хотел, он наказания заслуживает, и строгого наказания, чтобы’и другим впредь неповадно было. Точно также и Предслава… Ходила она за мной, хорошо ходила, сестра, говорю я, родная так бы ходить не стала, — спасибо ей за это, а за то, что она осмелилась против князя пойти и его приказания ослушаться, за виновного заступаться, она также наказания заслуживает. Так я сужу по правде моей.
Все вокруг были озадачены. Как же это так: сперва миловать да благодарить, а потом казнить вдруг? Но нашлось несколько человек, думавших, что князь судит и в самом деле по справедливости.
— Так, так, князенька, так, справедливо судишь!..
Даже Мал, просветлевший после последних слов Игоря, не понимал, чего хочет Игорь.
Тот продолжал:
— Так вот, люди кривичские, сами вы видите, что должен я наказать виновных, но не знаю я, какому наказанию подвергнуть их.
— Смерть старику! — крикнул Мал, но сейчас же замолчал под строгим взглядом Игоря.
— На смерть осудить не решаюсь я, — говорил Игорь, — добро они мне сделали, и простить их не могу, так вот поступлю я так: возьму я их с собой в стольный Киев и поставлю пред лицом моего дяди Олега, пусть он рассудит, и пусть по его решению и будет… Вот как я решил, люди кривичские… Пока же Велемир и Предслава пусть идут за мной как гости мои, и до Олегова суда я такими их и считать буду… Справедливо ли?
Опять зашумел народ, по сердцу ему пришелся княжеский суд.
Кричит народ «славу» князю своему и не замечает, что князь молодой к Предславе подошел и сам ее развязывает.
— Пойдешь ли со мной, Предслава? — шепчет он молодой девушке.
— Пойду, — тихо отвечает она.
Только один Мал заметил румянец на их лицах, смущение, понял в чем тут дело.
«Он хочет увести ее отсюда, вот и все», — сообразил Мал. Ему было досадно, досадно так, что чувство обиды перешло в зависть, но Мал был хитер, и эта хитрость подсказала ему, что лучше покориться, а при случае воспользоваться обстоятельствами.
Так он и решил.
— Ты сердишься на меня, Мал? — протянул Игорь руку своему другу.
— Чего мне сердиться, — уклончиво ответил Мал, — ты киевский князь.
— Перестань, помиримся!
— Я и не сержусь… Я ведь для тебя старался, чтобы не зазнались эти людишки, да потом тебе от Олега выговора не было.
— Да уж знаю, знаю я тебя, — засмеялся в ответ ему Игорь.
Молодой князь был так счастлив, так доволен всеми событиями этого дня, что ему хотелось, чтобы и все вокруг него были также довольны и счастливы. Слишком добр, не по-варяжски мягок был сын Эфанды и Рюрика.
Пока он говорил с Малом, к нему подступили старики из того рода, к которому принадлежала Предслава.
— Не откажи, князь, в просьбишке нашей, — говорили они, низко кланяясь Игорю.
— Какая у вас просьба будет до меня, — говорите смело, — сказал Игорь.
— Не останешься ты теперь здесь, когда нашла тебя дружина твоя храбрая, так перед отбытием твоим навести род наш и прими столованьице от нас, дабы не было на нас покору, что гостя дорогого, князя нашего, отпустили мы в путь-дорогу дальнюю голодного.
— Благодарность мою примите, — ответил он, — и хотя должен я спешить в Киев, но с радостью пойду к вам и приму дары ваши.
Ради князя постарались Предславины родичи на славу. Ничего не пожалели они, пир вышел такой, что они, по простодушию своему, полагали, что таких и в стольном Киеве не видывали.
И больше всего дивились простосердечные люди, что князь уж больно ласково с Предславой да с Велемиром обращается.
— Милует их князенька за то, что для него постарались, — шепчутся кругом.
А потом в честь князя игры были устроены: парни молодые боролись, девушки хороводы водили да песни пели и в них Игоря прославляли.
Игорь, улучив минутку, Предславу в сторону отозвал.
— Чего тебе, князь? — спросила девушка.
— Давеча сказала, охотою за мной идешь?..
— Чего спрашиваешь! Силой бы не пошла…
— Пошла бы, вот прикажу связать да и поведу.
— А я в первый омут головой вниз…
— Нельзя так, Предслава, мне и теперь за тебя от твоих слов страшно… Полюбил я тебя…
В это время Игоря позвали: в честь его хоровод и песни начались.
Предслава, оставшись одна после ухода Игоря, задумалась. Никогда еще не отлучалась она из своего рода, все ей было здесь милое, родное; знала, что есть здесь кому приласкать ее, приголубить, пожалеть, хотя она и была в роде круглою сиротою. А вот что там-то будет? Кто его знает, этого Игоря? Хорошо еще, что Велемир с ней будет.
Предслава услышала, как кто-то, словно крадучись, подошел к ней. Она обернулась и увидела пред собой Мала.
— Ты!.. ты!.. Зачем ты здесь?
— Предслава, выслушай меня. Я древлянский князь… Ты будешь моей княгиней… Все древлянские роды будут кланяться тебе… Полюби меня!
— Уходи, наскучили мне твои речи… Не буду я твоей княгиней, ничего мне от тебя не надобно.
— Ой ли? Или киевского стола ждешь? Так не бывать этому… Не бывать!.. Лучше я убью тебя!
И прежде чем Предслава успела позвать на помощь, Мал бросился на нее.
Она отчаянно отбивалась, но древлянин успел схватить ее за горло.
Ослепленный яростью, древлянский князь так бы и задушил девушку, если бы не вернулся Игорь. Он схватил Мала за плечи и бросил на землю.
— Ты… Ты… Изменник!.. — кричал Игорь. — Как ты смел?! Эй, дружина, связать его!
Дружинники, не любившие древлянского князя, не мешкали.
Игорь склонился над Предславой.
Девушка была без чувств.
О продолжении веселья нечего было и думать… Сразу смолкли веселые песни, около Предславы собралась пораженная случившимся толпа.
— Ох уж эти древляне, — послышались чьи-то слова, — что звери лютые…
Игорь, стоя перед телом Предславы, был сам не свой от горя. Он проклинал Мала, грозил ему самой ужасной из ужасных казней. Старый Велемир приложил ухо к груди девушки и сказал Игорю:
— Князь, не горюй! Жива она!
— Жива? — переспросил недоверчиво Игорь, — ты говоришь, старик, что она жива?
— Злой этот человек, твой древлянский князь!
— Задушу я его… Живого размечу конями по полю, если только она умрет! Ты, старик, ручаешься, что она будет жить?..
— Я же сказал… Идем, князь, и будь спокоен за эту девушку.
— Старик, — порывисто заговорил Игорь, кладя ему на плечо свою руку, — ты видел мои слезы, но я знаю, что христиане не осуждают за это… Они плачут сами и не смеются над слезами других…
— Слезы — дар небес, — ответил Велемир, — они облегчают душу.
— Может быть… Но ты спас мне жизнь, видел мои слезы и теперь должен знать все… Люба мне Предслава.
— Я знал это.
— Ты знал! Откуда?
— Разве не даны мне глаза, чтобы видеть, сердце, чтобы чувствовать, голова, чтобы понимать?
— Так ты, значит, понял все, что я таил до сих пор на сердце?.. Проницателен ты! Люба мне Предслава, жизнь мне без нее не жизнь… Это вот я сейчас только понял. Люба она мне, как ни одна еще девушка люба не была…
— Что же ты думаешь, князь?
— Что? Свезу я ее и тебя с собой возьму в Киев, покажу Олегу — вместо отца ведь мне он, и если позволит, возьму ее женой своею…
— Умно делаешь, Игорь, что старшего не забываешь… Спросить спросишь у Олега, да пусть Предслава поговорит с ним… Как увидит нашу Предславу, побеседует с нею и поймет, что лучшей княгини для тебя, князь, и искать не нужно… Даром, что молода она, а уж умна так умна, что другой такой и не сыскать…
— Вижу я это и сам… Так молись ты своему Богу за нее, старик. Как придет она в себя, прикажу, чтобы повезли ее осторожно… Завтра, чуть свет, — в путь.
Игорь пошел к раскинувшемуся около селения стану своих дружинников, Велемир остался один.
Была уже ночь, небо было ясно, звезды ярко мерцали в его выси. Старик задумался. И зачем только он покидает свою дубраву? Чего он не видел в Киеве. Не верится Велемиру, что должен он вернуться на Днепр. Кажется ему, что не отпустит его от себя эта дубрава, этот ручей…
Чьи-то шаги слышит старик, но он так ушел в свои думы, что не обратил на них внимания. Но вдруг он почувствовал, как что-то острое вонзилось в его спину. Боль резкая, мучительная заставила его закричать. И старый Велемир со стоном упал на траву.
А ударивший со злобным смехом побежал прочь.
В суматохе Мал был совершенно забыт.
Мал слышал, как проклинал и грозил ему Игорь. Он понимал, что, может быть, угроз-то своих киевский князь и не приведет в исполнение, не размечет его по полю, но уж Олегу, во всяком случае, пожалуется, и тогда горе тебе, земля древлянская! Олег племяннику во всем верил; когда в поход ходил — его за себя оставлял, а теперь пошлет дружины на Искоростень и разорит его дотла.
«Освободиться бы мне только, — думал Мал, — а’затем уже я знаю, что мне делать… Побежал бы в Киев, прежде Игоря, сказал бы, что Игорь против него народ возмущает…»
Так думал Мал, стараясь выпутаться из веревок. Недаром Мал древлянином был, недаром в лесах с дикими зверями вырос: как ни крепко связали, сумел-таки он выпутаться, и никто не заметил, как змеей выполз он из шатра и скрылся в ночном мраке.
Очутившись на свободе, Мал первым делом ощупал пояс. Нож был при нем, коня он где-нибудь достанет. Стало быть, и горевать нечего — раньше Игоря в Киеве он будет.
Мал вдруг увидел кого-то неподвижно стоявшего в поле. Древлянин с первого же взгляда узнал в нем старика Велемира.
Обнажив нож, Мал подкрался к старику и вонзил его в спину несчастного…
Крики раненого всполошили кривичей и киевлян. Велемир истекал кровью. Первый же воин, взглянувший на полученную стариком рану, понял, что она смертельна.
— Это удар Мала! — воскликнул кто-то, — только древляне нападают сзади и бьют так…
— Упустили древлянина, упустили! — шумели дружинники.
— Все равно: далеко не уйдет.
— Далеко не далеко, а беды наделает…
— Один-то?
— Чего один? За ним и все древляне уйдут, его дружина за ним последует.
Игорь, как только узнал, что случилось, немедленно пришел к Велемиру, которому кое-как перевязали рану.
— Князь, послушай меня, — чуть слышно заговорил Велемир, — наклонись ко мне… Вот что, князь, возьми Предславу в жены…
— Решил уже я так, Велемир, так и будет…
— Смотри, не будет тебе счастья, коли обманешь… Вижу я, вижу, — вдруг сказал радостным голосом старик, — свет истины христианской разливается по нашей земле, просвещаются им сердца славянские… покойно умираю я… Благодарю тебя, Господь мой, что Ты сподобил меня перед смертью увидеть славу Твою в земле нашей… А теперь прощайте, прощай и ты, князь, и все, все… Похороните меня, как христиан хоронят, — учил я здесь, как это делать, — и не забудьте крест над моей могилой поставить… Господи, к Тебе иду…
Велемир умер.
Игорь до глубины души был растроган всем происшедшим.
— Похороните этого старика, как он наказывал, — приказал он.
Чуть забрезжился свет, небольшая дружина Игоря отправилась в путь.
Для Предславы, чувствовавшей себя настолько слабой, что не могло быть и речи о путешествии на коне, были приготовлены носилки.
Игорь ехал на коне рядом с носилками, на которых была Предслава. Мал был на свободе, а от этого человека можно было ждать чего угодно. Он смог собрать свои дружины и напасть на Игоря…
Предслава стала поправляться, она уже была настолько сильна, что порой оставляла носилки, садилась на коня и ехала рядом с Игорем.
Молодой князь все больше и больше удивлялся ее недюжинному уму. Когда Игорю приходилось говорить ей о делах правления, она так тонко разбирала всякое дело, что перед ней казался неопытным мальчиком любой из воевод, которым Олег оказывал свое доверие и поручал вершить дела. И эта мудрость соединялась в Предславе с наивностью ребенка, с чистотой девичьей души.
Игорь чувствовал, что с каждым днем он все более и более привязывается к этой девушке.
Когда они останавливались на отдых, она как ребенок резвилась на поляне, срывая цветы.
Однажды Игорь приказал остановиться на берегу одной реки, которую не смогли перейти вброд.
Предслава поспешила воспользоваться этой остановкой и, как только раскинулись станом, ушла на берег речки.
Там она заметила у берега лодку, и ей вдруг захотелось вспомнить то время, когда она в детстве с веслом в руках скользила по родным озерам на вертлявом челноке.
Она села в лодку и оттолкнулась от берега.
Едва она переплыла на другой берег и вышла из лодки, как увидела пожилого воина в белой одежде, с любопытством смотревшего на нее.
IV
Предслава сначала испугалась этого незнакомца. Но когда она рассмотрела его, страх стал мало-помалу проходить.
Незнакомый воин был уже немолод, хотя и стариком его назвать было нельзя. Лицо его казалось суровым и строгим, хотя, приглядевшись, легко было заметить природную доброту. Впрочем, значительной долей суровости его лицо было обязано усам, словно змеи, спускавшимся на грудь. Впрочем, несмотря на видимую суровость, в незнакомце было столько привлекательного, что лишь только Предслава разглядела его поближе, она сразу успокоилась и почувствовала к нему доверие.
Воин ласково заговорил с ней.
— Откуда ты, девушка, и куда путь свой держишь? — спросил он.
— Я из-под Плескова и держу путь на Киев, — отвечала Предслава, — а ты откуда, храбрый воин?
Незнакомец засмеялся.
— А я из-под Киева и держу на Плесков, — отвечал он, — прослышал я, что туда птица совсем не по тем краям залетела да своим карканьем смуту наводит.
— Ой, чтой-то не слыхала я про такую птицу, да если ты намеком говоришь — сам про птицу, а о человеке думаешь, так по правде скажу тебе: ни о чем таком в нашей земле не слышно.
Воин пристально взглянул на девушку.
— Ой, какая ты! Даже на что намекаю сообразила… От кого это ты такая разумная уродилась?
— От отца да от матушки родимых! — засмеялась Предслава, — умный человек ты, вижу я, а о чем спрашивать нашел!
Засмеялась она, и воин тоже усмехнулся.
— Ишь ты какая скорая. Так, говоришь, нет там человека, что смуты бы заводил? — спросил он.
— Нет и слухом не слыхала! — ответила девушка. — Да… постой, постой, ведь прав ты, залетела и к нам такая птица! Ах, как же я позабыла-то!
— Ну-ну, девица, расскажи мне про птицу эту, послушаю я… Охотник-то я удалой, люблю таких птичек вольными стрелами и из поднебесной выси снимать.
Предслава смутилась.
— Чего ты, девушка, — заметил ее смущение собеседник, — говори, не бойся ничего…
— Да вот не знаю, что ты за человек… Встретились среди леса, друг другу неведомы, как и говорить-то…
— А языком говори, я речь всякую понимаю.
— Языком-то не устать стать говорить, а вот попридержать его за зубами не лучше ли?.. Говорят у нас: речь что серебро, а молчание что золото!
— Так вот ты мне твоего серебра и отсыпь, много его у меня и рт других есть, да, знаю я, нечистое оно, всякой грязи в него подмешано, а, может быть, от тебя я чистое получу…
Предслава рассказала подробно о том, чему была свидетельницей в эти дни.
Сначала она говорила о своей жизни в роду, о сиротстве своем, о том, как старик христианин Велемир стал ей что отец родной. Потом перешла к событиям последних дней. Рассказала, как попал к Велемиру Игорь, в котором она и никто другой и подозревать не мог молодого князя киевского. Не умолчала она о том, что Велемир, себя не жалеючи, его, неведомого ему человека, из-под медведя вызволил, к себе в хижину на руках принес и здесь за ним вместе с нею, как за малым ребенком, ходил. Конечно, она промолчала о том, что произошло между нею и Игорем, но зато о появлении Мала с воинами и о тех обидах, которые он нанес сперва старику, спасшему Игоря, а потом и ей, было рассказано подробно.
— Так вот как все это было! — воскликнул воин, — стало быть, налгал древлянин?. А что же князь?
Предслава смущенно замолчала.
Очень уж не хотелось ей рассказывать этому воину, что Игорь в первые мгновения растерялся и убежал из хижины, оставив их с рассвирепевшим древлянином.
— Как он не мог сообразить, что нельзя раздражать людей по-пустому, — как бы про себя сказал собеседник Предславы, — не пришло еще то время, когда нам можно сгибать под свое ярмо все силой, нужно пока еще действовать и лаской… Ну древлянин этого не понимал, да ему и понимать незачем… А что же Игорь?.. Все же и такого пустяка достаточно, чтобы восстали против Киева кривичи, за ними поднялись и весь и меря, а такой смутой не приминул бы воспользоваться и Новгород… Вот и пошло бы опять… Не до Византии Киеву было бы…
— Твоя правда, — сказала Предслава, — большая бы смута могла выйти…
— Так, так! — одобрительно закивал головой старый воин, — ты как будто в мои мысли проникла. Вот тут-то Игорю и надо было бы вступиться и усмирить все.
— Он и вступился, — заметила Предслава и не замедлила рассказать все, что произошло дальше.
Воин слушал ее по-прежнему внимательно.
— И это все так, как ты говоришь, было? — спросил он, когда она кончила свой рассказ.
— Так…
— А мне по-другому совсем передавали!
— Не верь! Кто бы ни говорил, напраслину взводить! — горячо проговорила молодая девушка.
— Вот и мне также после того, что я от тебя услыхал, тоже кажется; сердцем чую я, что ты правду говоришь, ну а скажи мне теперь, зачем это киевский князь тебя с собой взял или мало у него на Днепре своих красавиц, что понадобилось ему чужую вести…
— Я не чужая! — с гордостью произнесла Пред слава. — Что Киев, что Плесков — все одно, на одной родной земле, одним богам молятся, одного князя слушают… Так разве чужие они?
— Верно говоришь! Ну а на вопрос-то мне ответь.
— Хорошо, скажу тебе! Хочет князь Игорь своего дядю, Вещего Олега, просить, чтобы он позволил ему меня в жены взять, и везет, чтобы ему меня показать, и, что он прикажет, выслушать.
— А ты… ты еще женой ему не стала?
— Нет! И пока от Олега Вещего решения не выйдет, согласия он моего не получит, даром что князь… А силой ему меня не взять!..
— Верно, верно… Умно!.. А вот Олег-то, строг он, говорят…
— Что ж, что строг! Строг, да справедлив — это хорошо… Недаром его Вещим зовут… Попусту так тоже и князя славить не стали бы, а если строг, так с нашим братом так и нужно: дай ему воли, а уж он сейчас думать начнет, что другого такого на свете нет, а тут-то и гибель…
— Какова! Девица, а рассуждает как! — воскликнул воин. — Словно княжий советник!..
— Уж прости, что думаю, то и говорю!
— И всегда так говори… Любить тебя будут в Киеве… А что киевские люди далеко станом стали?
— На том берегу.
— Ты меня к ним не проводишь?
— Отчего не проводить!..
— Так пойдем!
Предслава повела за собой воина на берег. Когда он вошел в челн, она сама взялась за весло и погнала лодку к другому берегу с такой легкостью, что старик невольно залюбовался ею.
На другом берегу видны были люди.
Это Игорь, встревоженный долгим отсутствием Предславы, отправился искать ее, и теперь, увидев на реке челнок, остановился, ожидая, когда Предслава причалит к берегу.
Едва только он увидел ее спутника, как на лице появилась улыбка, и он кинулся к старику.
Уж никак не мог Игорь ожидать этой встречи. Киев был еще далеко — не менее, чем в двух днях пути, и чести такой от дяди племянник ожидать не мог.
Он обнимал старого норманна, который заменил ему с малых лет отца. Олег тоже был растроган этой встречей. Мрачные мысли его мгновенно улетучились. Старик понимал, что Игорь не мог бы так искренно радоваться, если бы у него на сердце были какие-то злые умыслы.
Чего-чего только не насказал этот Мал: и что народ-то он, Игорь, возмущает, и что на дядю своего замысел имеет: свергнуть его, а самому на столе киевском сесть.
— Говорит: засиделся ты больно, — передавал Олегу Мал, — пора и честь знать… Так вот и говорил… Поверь, князь, приуйми его, а то силу возьмет, поздно будет… Слышь, рати он теперь сбирает.
Никогда еще такой гнев не пылал в душе Олега. Ему, Олегу, пора честь знать! Ему, который соединил Ильмень с Днепром, укрепил власть за сыном Рюрика, ему, который поседел весь в думах и заботах о том, как бы скрепить все племена и роды в одно, как бы из кусочков составить целое, ему, который себя лишил ради того же Игоря счастья отцовского, говорить: «Пора и честь знать!» Так нет, он покажет обидчику, что его рука еще крепко держит бразды правления, а еще крепче меч, а коль это так, не видать ни Игорю, ни кому другому стола киевского. Там, когда под могильный курган он ляжет, пусть что хотят делают, а до тех пор он не позволит, никому не позволит на его права посягнуть, будь то даже Игорь сам…
Ослепленный гневом, Олег и не заметил, какое удовольствие было на лице Мала. Хитрый древлянин считал свое дело выигранным. Он был уверен, что Олег поверил его наговору и Игорю теперь несдобровать… Теперь эта девчонка уже не уйдет от него… О, как он накажет ее…
Но недаром народ называл своего правителя Олега Вещим. Хорошо знал Олег народ древлянский. Лукавый, хитрый, вероломный и на всякое зло способный. Знал он, что древляне тяготятся главенством над ними Киева и думают, как бы от Киева отбиться. Заведись смута на Днепре, уж они не упустили бы случая воспользоваться этим… Не то тут что-то… Да и Игорь никогда своей строптивости не выказывал, а, напротив, всегда с дядей ласков и почтителен был. Сам-то он по характеру ни в отца, ни в мать вышел: не трус, а нерешителен, не глуп, а быстрой смекалки нет — дальше того, что перед глазами, не увидит, а ведь и не нужно было далеко смотреть, чтобы видеть, что лучше, чем за Олегом, ему и жить никогда не придется… Недалек парень, правда это, а все-таки не слепой он!
Вот задумал Олег поход за море, — так и послал он племянника дружины собирать. Поехал и все исправно делал до сих пор — со всех концов народ в Киев сходился, к походу готовясь, и почему же это, как только дошел он до земли кривичей, сразу на другую сторону повернул: и дяде «пора и честь знать», и самому пришла пора на стол садиться…
«Не то тут… — думал Олег, — так скоро люди не меняются».
Послал Олег соглядатаев разузнать, как Игорь на Киев идет, с добром или лихом.
Те вернулись и донесли, что возвращается молодой князь с той же дружиною, с какою и из Киева вышел. Тогда и решил Олег сам пойти навстречу племяннику…
Когда же увидал Олег слезы радости на глазах племянника, понял, что никогда у Игоря и тени зла против дяди на душе не было… Не притворяются так… Только душой чистые могут радоваться, как Игорь радовался.
— А где же Мал? — спросил у племянника Олег, когда прошла первая радость встречи.
— Ушел от меня!.. — отвечал Игорь.
— Куда?
— Не захотел со мной быть… Обиделся…
— На что?
— Вот ее ему в обиду не дал! — ответил молодой князь, указывая на Предславу.
Девушка, с той самой минуты, как только узнала, с кем это она разоткровенничалась так в лесу, со страхом и смущением смотрела на обоих князей. Уж не наговорила ли она чего лишнего? Не было бы чего худого Игорю. Он, говорят, этот Олег, такой, что никому не спускает, и беда, если кто у него в немилость попадет.
— А это кого же везешь ты с собой, Игорь? — с улыбкой спросил правитель у племянника, — что-то я еще такой красавицы около тебя не видал…
— Прости, Олег, — смущаясь сказал Игорь, — вышло так, что раньше времени Предславу тебе показать должен, да уж коли вышло, так скрывать нечего… Люба она мне, более света белого люба, вот и везу я ее в Киев, чтобы милости твоей просить…
— Какой?
— Дозволь мне ее за себя в жены взять…
— А что же киевские-то: или не милы?..
— То-то, что не милы… А ее возьму, так чувствую я, что счастлив с нею буду, потому что она не только любит, а и словом умным поддержать умеет, и все у ней так хорошо выходит, что, если ты поговоришь с ней подольше, сам на нее подивишься…
— Говорил уж я с нею…
— И что же?
— Хорошо ты сделал, что у Мала ее отнял!
V
В Киеве Олег поместил Предславу у себя в палатах, понимая, что близость к ней Игоря легко может привести к дурным толкам, которых он не желал ни для племянника, ни для молодой девушки, будущей княгини.
Олег скоро убедился, что эта девушка одарена от природы светлым умом и такими способностями, которым позавидовал бы любой из его воевод.
Иногда Предслава, прислушиваясь к тому, что говорил Олег со своими воеводами, делала такие замечания, которые бы сделали честь и самому Олегу. Слыша их, киевский правитель, указывая на Предславу, говорил:
— Что за девица! Вот кому княгиней быть!..
И Олег, приглядевшись к Предславе, заметил, что она может явиться продолжательницей его дела, тогда как Игорь легко мог бы погубить все.
Вот почему он звал к себе Предславу, когда занимался делами со своими воеводами, которых он старался приучить к повиновению этой девушке.
Но воеводы относились к этому по-другому.
— Конунг наш на старости лет на детей глаза пялить стал, — говорили старики норманны.
— Обворожила она его, — говорили воеводы из славян.
Все эти толки доходили и до Игоря, и молодой князь, жестоко мучился. Он думал, что Олег хочет отнять у него Предславу.
Заметил ли Олег сам, как мучается ревностью молодой человек, или слухи дошли и до него, только он решил успокоить племянника и сказать ему, что Предслава может быть ему внучкой, а никак не женой.
В Киеве велись деятельные приготовления к походу. Впрочем, только самые близкие к Олегу люди знали, что этот поход готовится на Византию, с которой Киев тогда был в хороших отношениях. Олег вовсе не желал, чтобы его планы были известны на берегах Босфора, и поэтому распускал слухи, что готовится идти на печенегов, усмирить их и присоединить их земли к своим. Игорь с нетерпением ожидал, когда начнется поход, полагая, что к тому времени, когда Олег уйдет, его судьба будет уже решена.
Но Олег решил все гораздо раньше.
— Игорь, — сказал он, призвав однажды к себе племянника, — ты знаешь, скоро ухожу я с Днепра.
— Знаю это, дядя.
— Может быть, уже не вернусь я… Может быть, сложу буйную голову на чужой стороне, и ты заменишь меня на столе киевском…
— И это я знаю…
— Узнай же ты теперь и то, что, пока я хожу в поход, ты в Киеве остаешься за меня… Правь все дела, верши суд княжеский, скорый, правый и милостивый, и помни, что у всех славян, и ильменцев, и днепровцев, и веси, и мери, и чуди, и кривичей, только и есть солнце на небе да князь на земле…
— Справлюсь ли я?
— И об этом я подумал. Оставлю я после себя тебе помощника, который мне по душе да и тебе не противен…
Олег при этих словах с лукавой улыбкой посмотрел на племянника.
— Невдомек мне что-то, кого ты оставить хочешь.
— Ой ли?
— Правда, невдомек.
— А Предславу-то свою забыл ты разве?
— Ее ты оставляешь?.. Мне ее… — удивился Игорь.
— Что, не по сердцу?
— А ты мне прежде скажи… Сам-то ты… не думаешь отнять ее?
Олег нахмурился.
— Слышал я, что некоторые тебя смущать пустились; не думал я, что ты так неразумен, чтобы поверить им, — отрезал он. — Мыслимое ли дело, чтобы я у тебя невесту отбивать стал?
— Да я… я и не думал, — смутился Игорь.
— То-то, не думал! Эх, ты!.. Князь!.. Не мог ты понять, что не до таких дел мне, старику, не в тех я летах, чтобы семью заводить, и всегда у меня одна только милая была — слава ратная: с нею я на свет родился, с нею и под могильный курган уйду… А если я и держал у себя Предславу, то для того только, чтобы со всеми делами ее познакомить, приучить ее тебе помогать, потому что нет вернее друга у человека, как жена; вот почему я невесту твою при себе держал… Понял ли ты?
— Олег! — воскликнул Игорь, бросаясь к дяде. — Прости меня!
— Перед уходом моим вы уже мужем и женой будете, — говорил Олег, — только одного я хочу…
— Чего, дядя?
— Хочу, чтобы в ней, в княгине твоей, обо мне память осталась навеки, а потому приказываю и тебе, и всему народу славянскому не Предславой звать ее, а, в честь меня, Ольгою… Слышишь ли, Игорь!
— Слышу, Олег, и радуюсь…
— Так поди же и передай Ольге все, о чем мы говорили теперь.
Вскоре после того, как Ольга и Игорь стали мужем и женой, Олег деятельно принялся заканчивать приготовления к походу.
VI
Лишь только основался Олег в Киеве, тотчас же принялся мудрый правитель за дело строения государства. Прежде всего нужно было защищать Приднепровье от набегов половцев и печенегов. Олег принялся по всему Приднепровью рубить города.
Лишь только это дело было завершено, было установлено отношение Киева к Новгороду и вообще ко всем славянским племенам. Эти отношения могли выразиться в виде наложения дани, и вот Олег облагает данью все приильменские племена, кривичей и мерю. Новгородцы, кроме того, должны были платить каждый год по 300 гривен за содержание варяжской дружины, которая должна была охранять Новгород от вторжения врагов из-за Нево.
Устроив города и установив дани на севере, Олег принялся за племена, жившие к востоку и западу от Днепра. Прежде всего он пошел на древлян, у которых давно уже была вражда с полянами. Здесь он встретил со стороны этих обитателей лесов дружный отпор. Но Олег понимал, что во что бы то ни стало он должен покорить их, и в конце концов это удалось ему. Древляне были покорены, признали власть Киева и обложены были данью.
Тотчас же после древлян Олег обратил свое внимание на северян. Это славянское племя в то время не было самостоятельным. Северяне платили дань хозарам. Когда Олег явился к ним со своими дружинами, он прежде всего созвал их старейшин, которым сказал так:
— Я враг хозарам, а не вам!
Этих слов было достаточно, чтобы северяне, тяготившиеся зависимостью от чуждого им, и по происхождению, и по духу, народа, поспешили передаться Олегу. Легкую сравнительно с хозарами дань все северяне платили охотно; хозары же, обессиленные еще при Аскольде и Дире, не посмели спорить с киевским князем.
На следующий год настала очередь покориться и радимичам.
Олег пришел и к ним.
— Кому платите дань? — спросил он.
— Хозарам! — последовал ответ.
— Не платите хозарам, а давайте лучше мне! — ответил киевский князь, и радимичи с той же поры стали платить русскому князю те же два шляга с дыма, которые давали хозарам.
Не так легко было справиться с племенами, которые ни от кого зависимы не были: дулебами, хорватами и тиверцами, а угличей так и не удалось Олегу покорить.
Олег никогда не оставлял мысли о набеге на Царьград и терпеливо выжидал удобного времени.
В 907 году со всех подвластных племен собраны были дружины. На берега Днепра сошлись, кроме варягов, славяне ильменцы, чудь, кривичи, меря, поляне, северяне, древляне, радимичи, хорваты, дулебы и тиверцы.
Когда Олег произвел подсчет своему войску, то всех людей в его дружинах было по 40 человек на каждый из двух тысяч стругов, то есть восемьдесят тысяч человек.
Никогда еще нё собиралось такой огромной рати…
Олег мог оставить Игоря вместо себя, с ним была Ольга, а в молодой киевской княгине старый правитель был вполне уверен.
И вскоре пошел он со своими дружинами на Византию.
Страшный переполох вызвало в Византии известие о выступлении Олега.
Всю свою надежду византийцы полагали в железных цепях, замыкавших вход в гавань, да в городских стенах.
С ужасом осажденные видели из-за стен озарявшие небеса багровым светом зарева пожаров… Это пылали окрестные селения, монастыри, церкви…
Словом, повторялось все то, что уже пережили византийцы при приближении к Царьграду славянских дружин под предводительством Аскольда и Дира.
Но все-таки византийцы чувствовали себя в безопасности за крепкими городскими стенами и думали что тяжелых стругов Олегу не удастся перетащить по берегу волоком, как это сделали Аскольд и Дир.
Суда Олегова флота были действительно тяжелы, так что их в самом деле нечего было и думать перетаскивать волоком, но Олег недаром был норманнский витязь, недаром он ходил под Лютецию… Скоро увидали осажденные византийцы такое, что просто глазам своим не хотели верить: весь славянский флот под полными парусами шел по суху, как по морю!
Олег поставил свои ладьи на колеса и таким образом прошел на ту часть берега, откуда эти ладьи опять могли быть спущены на воду.
Византийцы теперь ясно видели, что их последний час близок.
Гибель была неминуема!
Тогда решили прибегнуть к обычному средству Византии — к яду, решено было отравить грозного врага. Но как это сделать?
Прежде всего нужно было во что бы то ни стало остановить славян, и вот из дворца к Олегу посланы были послы с богатыми дарами.
Киевский князь принял их.
— Не губи наш город! — говорили посланные, — пощади его…
— Чтобы я стал щадить Царьград, когда он уже в моих руках? — возразил Олег, — невозможно это… Сколько труда, сколько людей потеряно…
— Мы не пожалеем ничего! Вознаградим все твои потери! Не губи нас…
— Что же вы дадите?
— Мы беремся давать дань, какую ты пожелаешь!
Такое предложение представляло несомненные выгоды.
Счастье на войне изменчиво — это Олег знал, зачем было испытывать судьбу и не соглашаться на то, что само давалось в руки. И он принял дары.
Для Олега были присланы изысканнейшие яства со стола самого императора.
Олегу вдруг показалась подозрительной эта услужливость недавних врагов. Знал он коварство греков.
Он предложил посланным первыми отведать присланных яств и напитков. Олег заставил их съесть все, что прислал ему император, и убедился, что все было отравлено: отведавшие присланных блюд умерли.
Только одного сохранил он, чтобы тот, придя в Царьград, рассказал, что хитрость не удалась.
— Это вовсе не Олег, — говорили в Царьграде, — это святой Димитрий, посланный Богом наказать нас!
VII
И вот щит Олега прибит к вратам Царьграда. Слава киевскому князю. Олег удовольствовался только данью да тем, что уничтожил договор Аскольда и Дира и заключил новый.
Теперь не славянщина зависела от Византии, а Византия, гордая, недавно еще так пренебрежительно относившаяся к Днепру, склоняется и дрожит при одной только мысли, что славянскому правителю вдруг придет в голову разрушить все свои договоры…
— Слава князю нашему! — не смолкают крики в стане русских воинов. Но соскучилась и дружина по Днепру родному.
— Пора, князь, к домам! — говорили воеводы Олегу, — дружина скучает.
— И я про то ведаю! — отвечал Олег.
И сам Олег тоже по Днепру соскучился. Как там Игорь с княгинею своею молодою? Как они живут, в мире ли, в согласии ли?
Наконец все сборы были закончены. Взглянул Олег в последний раз на свой щит, что теперь на царьградских вратах красовался, и приказал выходить в море.
Только тогда облегченно вздохнула Византия, когда последний парус в море скрылся…
С песнями веселыми возвращались русские из этого похода.
В устье Днепра им встреча была приготовлена. Сам Игорь с молодой княгиней и почтеннейшими из киевлян навстречу Олегу вышел.
Увидал Олег Ольгу, глядит на нее и не верит глазам своим. Такой красавицы княгини и свет белый никогда не видал. Расцвела она, похорошела еще более, а уже насчет важности так и греческая императрица ей позавидовать могла бы: поступь плавная, голову высоко держит, а прикажет что, так каждый так вот и чувствует, что ослушаться нельзя.
Совсем княгиня, да и только.
При Игоре на Днепре, в отсутствие Олега, ничего не случилось серьезного, а что если и было, со всем Ольга управилась, так что на благодатный покой, а не на смуту возвращался в Киев правитель Олег.
Даже Мал о себе слуху не подавал, уселся в своей Искоростени и никуда оттуда не показывался…
Почти под самым Киевом решил Олег в свой стольный город, как подобает князю, с великим торжеством войти.
Перешел он с Игорем и отборною дружиною на берег; подали ему его любимого коня, который его много уже раз из опасностей выносил, сел на него князь и тронулся в недалекий путь. Вдруг увидал Олег на дороге вышедшего из священной дубравы старого Перунова жреца.
Этот старик известен был немало; говорили, что наградили его боги способностью будущее предсказывать. Увидел его Олег — и вдруг пришло ему в голову: дай-ка и я спрошу, что со мной будет, как я жизнь кончу?
Никогда еще старый норманн судьбы не испытывал, а вот тут решил попробовать.
— Старик! — крикнул он ему, — знаешь ты, кто я такой.
— Знаю! Ты Олег Вещий.
— Можешь ты сказать мне, что ждет меня впереди? Когда я умру?
— Боги одарили меня этим даром!
— Так скажи же мне, что будет со мною?
Долго смотрел на Олега, пытливым взором старый жрец и наконец вымолвил:
— Вижу, умрешь ты!
— Вот сказал! — усмехнулся Олег. — Я и сам это знаю!
— И умрешь ты от своего коня, — сказал предсказатель.
Задумался Олег.
«Может быть, и прав старик, — думал он, — но недаром меня зовут Вещим! Перехитрю я судьбу!»
— Эй, гридни!
Сбежалась на зов Олега княжеская прислуга. Князь слез с коня и сказал:
— Возьмите его, хольте, но чтобы никогда, никогда не попадался он мне на глаза!..
Глава вторая
I
Ночь, тихая южная ночь опустилась над Киевом.
Все давно уже смолкло, все заснуло крепким сном. Даже псы в городе приумолкли. Тоже заснули, и неслышно их лая в тишине этой чудной ночи. Только Днепр плещется в своих берегах. Только он один бодрствует, не зная ни покоя, ни устали… Словно ждет он кого-то и в ожидании своем трепетном ни на миг успокоиться не может.
А может быть, есть кого ждать великой славянской реке? Снес он на своих волнах струги в Черное море и вот теперь ждет не дождется, когда возвратятся они.
Уже во второй раз томится Днепр в этом ожидании за то время, когда сменил князь Игорь умершего Вещего Олега. Мудр был Олег, но и он не смог перехитрить богов. Исполнилось предсказание жреца. Погиб от своего коня правитель земли русской, и погиб тогда, когда менее всего мог ожидать гибели.
Ужалила его змея, выползшая из черепа любимого коня. Свершилась высшая воля… Спит Олег под могильным курганом на Щековице, спит и не встанет больше.
На столе киевском его племянник, сын названого брата, первого князя земли русской, Рюрика, — Игорь сидит.
Хорош князь, храбр и справедлив — все это знают, а все-таки не чета он своему предшественнику.
Храбрость храбростью, да это еще не все, что для князя нужно…
Если бы не было у него такой разумной княгини, как Ольга, не удержался бы он на столе киевском. Недаром Вещий Олег ее Ольгою назвал.
Умер Олег, зашевелились было древляне со своим буйным Малом, Игорь медлить было стал, но по ее совету поднял все-таки дружины и «примучил» непокорных…
А то, что сам затевал, все никуда не годилось. Вот хотя бы, когда в первый раз поднял он поход на Царьград. Пришло ему в голову себя прославить и свой щит так же, как и дядин, на ворота Царьграда повесить…
И вернулся ни с чем из похода…
В 941 году Игорь пошел к берегам Византии; болгары дали весть в Царьград, что идет Русь; выслан был против нее протовестиарий Феофан, который пожег Игоревы лодки греческим огнем.
Потерпев поражение на море, руссы пристали к берегам Малой Азии и сильно опустошили их; но здесь они были разбиты патрицием Вардой и доместиком Иоанном, бросились в лодки и пустились к берегам Фракии, по дороге были нагнаны, опять разбиты Феофаном и с малыми остатками возвратились назад, к берегам Днепра.
Дома они оправдывались тем, что у греков какой-то чудесный огонь, точно молния небесная, которую они пускали на русские лодки и жгли их…
В Киеве, когда князь с пустыми руками, дружину свою растеряв, возвратился, долго-долго плач не смолкал. И не столько обижало киевлян, что князь их неудачу потерпел: ратное счастье переменчиво, а обида главная в том была, что сам князь духом упал: от всех прячется, будто совестно ему в глаза добрым людям смотреть.
— Полно горевать да прятаться, — говорила Ольга супругу, когда он засел в Вышгороде, боясь и глаза в Киев показать, — ничего из этого, кроме худа, не выйдет…
— Ох и не поправить беды такой.
— Как не поправить? Стоит умом только раскинуть, и все понятно будет.
— Что делать, скажи?
— На Византию идти!
— Опять?
— Да, опять, подними поход, да не такой, как в этот раз; всю славянщину подыми, как Олег делал, ильменцев потребуй, печенегов найми и иди… Не пойдешь, худо будет, свои поднимутся… Скажут, на что нам такой князь, которого даже и греки бьют… Послушай моего совета, поднимай снова поход.
Второй поход Игоря на Византию был в 944 году. На этот раз Игорь, подобно Олегу, собрал много войска — варягов, полян, славян, кривичей, тиверцев, нанял печенегов, взявши у них заложников, и выступил в поход на ладьях и конях, чтобы отомстить за прежнее поражение.
Корсунцы послали сказать императору Роману:
— Идет Русь с бесчисленным множеством кораблей, покрыла все море кораблями.
Болгары послали также весть:
— Идет Русь, наняла и печенегов.
Тогда, по преданию, император послал к Игорю вельмож своих с просьбой:
— Не ходи, но возьми дань, которую брал Олег, дам и еще к ней.
Император послал и к печенегам дорогие ткани и много золота.
Обо всем этом в Киеве скоро известно стало, но дальнейшие вести не приходили. Не знали киевляне, что с их князем: бьется ли с византийскими дружинами, или взял дань.
А с устьев Днепра, из Корсуня, шли вести, будто князь киевский вновь разбит и вся дружина его уничтожена.
Эти слухи беспокоили Ольгу. Ясно понимала она, что многое зависит от этого похода. Вернется Игорь с честью, никто ни на Днепре, ни на Ильмене и пошевелиться не посмеет. А если и снова неудача? Нет, уж лучше тогда Игорю и не возвращаться совсем. Не любят его и в Киеве, а в племенах и родах и подавно. Вот древляне — они даже и в поход не поднялись, а теперь их князь Мал сам зачем-то в Киев пожаловал, хотя в княжеский терем и не показывается, а все-таки не уходит в свой Искоростень, будто ждет чего…
Наконец, она почувствовала, что дальше не может выносить неизвестности. Она узнала, что у самого Днепра, в заповедной роще, недалеко от Киева, живет варяжская ведунья, о которой все говорили, что она может предсказывать будущее.
К ней-то и решила обратиться княгиня.
Старую колдунью звали Гульдой. Еще с Аскольдом и Диром пришла она на Днепр и поселилась здесь. Здесь она и жила в своей убогой лачуге, на берегу реки.
Из самого Новгорода, с Ильменя, приходили люди, чтобы посоветоваться с нею и узнать свое будущее. Старуха никогда не отказывала никому ни в советах, ни в предсказаниях. Когда какое-либо бедствие угрожало всему народу, выползала она из своей берлоги и появлялась в киевских стенах. Все уже знали: раз Гульда в городе — грозят беды. Она предсказала неудачу похода Аскольда и Дира, потом смерть князей. Во все время правления Олега ее не было в Киеве, но как только Игорь стал поднимать свой первый поход на Византию, она явилась и переполошила весь народ своим мрачным предсказанием. С этих пор слава ее упрочилась еще более. Везде в Киеве и на Днепре были уверены, что все должно исполниться, что только сказала Гульда. Слова ее были святы, и киевляне очень боялись, чтобы старая колдунья не явилась со своими предсказаниями, когда Игорь собрал свой второй поход на греков. Но Гульда на этот раз не выползла из своего убежища, и воины отправились в поход, убежденные в своем успехе.
Ольга никогда не обращалась к Гульде ни за советами, ни с просьбами поворожить о будущем. Киевская княгиня не познала еще Высшего Существа, да никогда и не думала познавать Его, но все-таки относилась к Нему, этому Высшему, Неведомому Существу, с почтением и в душе глубоко презирала и Перуна, и других истуканов, видя в них не могучих властителей таинственных сил природы, а жалкое создание рук человеческих. Кроме того, от обращений к старой Гульде удерживал киевскую княгиню страх. Гульда никому и никогда не предсказывала хорошего. Все ее пророчества были мрачны. Она как будто и знать не хотела того, что в жизни существуют не одно только горе, беды да несчастья, а есть и радость, есть и добро. Все это словно не существовало для старой колдуньи, будто забыла она обо всем этом и сулила всему живущему одну только смерть.
Поэтому-то Ольге и не хотелось идти на поклон к ворожее.
И так тосковала она, и так разрывалось на части ее сердце, чтобы мучить его еще вестями о будущем горе…
Не раз Ольге ее приближенные боярыни напоминали о Гульде.
— Ты бы, княгинюшка наша, — говорили ей, — чем понапрасну сердце томить, наведалась бы к Гульде.
— Боюсь я…
— Чего бояться-то… Не маленькая ты у нас, да и Гульда не кусается…
— Знаю я это, подруженьки милые, да вот я чего боюсь: только одно дурное Гульда предсказывает, а дурного у нас с князем и так видимо-невидимо…
— Ну, это ты, княгинюшка, судишь не так… Гульда дурное да беды всегда предсказываем, а когда хорошо человеку в грядущем, молчит она… Вот поэтому узнать и можно, что человека ждет: напасть или радость.
Она все же решила наведаться к старой колдунье.
Послала Ольга сперва к Гульде свою любимую боярыню Сфандру, жену Улеба, близкого боярина Игорева, чтобы узнала та, как и когда к старой прорицательнице киевская княгиня наведаться может. Та вернулась и сообщила, что будет Гульда ждать Ольгу в первую ночь новолуния, но непременно одну. Должна княгиня, если что узнать от нее хочет, прийти к ней тайно, чтобы никто, даже самые близкие, не знали, когда она пойдет. Но позабыть должна была Ольга при этом, что она всевластная повелительница, должна прийти она, как самая простая смердка приходит, одна-одинешенька, только на этом условии соглашалась старая Гульда приподнять пред княгиней завесу грядущего.
II
Настало новолуние.
С утра дня, предшествовавшего ему, княгиня была точно сама не своя. Она, обыкновенно ласковая, приветливая, покойная, вдруг, казалось, без всякой причины начинала волноваться, сердиться, то вдруг затихала и глубоко задумывалась…
— Чтой-то с княгинюшкой? — беспокоились ее близкие боярыни.
— Грустит о чем-то — туча тучей…
— Как не грустить! О князе ни слуху ни духу…
— Чего он в самом деле! Хоть бы весточку какую ни на есть послал…
— Да, может, княгиня-то что и получила от него…
— Был бы гонец из княжеской дружины — всем бы нам известно было.
— И в самом деле, никого в Вышгороде чужого не видно.
Вышгород был уделом киевской княгини и Ольге был отдан еще Олегом в виде приданого. Впрочем, в Вышгороде княгиня бывала редко. Ее присутствие необходимо было в Киеве. Когда Игорь ушел в поход, Ольга перевезла в Вышгород своего маленького сына Святослава, при котором неотлучно находился его воспитатель воевода Свенельд, В Киеве за князя оставался сподвижник Олега скандинавский ярл Асмут, сумевший привлечь к себе сердца и преданность и буйных варягов, и славянских воинов.
Асмут и Свенельд — варяг и славянин — были очень дружны между собой. Оба они, относясь холодно к Игорю, боготворили маленького Святослава.
Особенно любил мальчика, как своего сына, воевода Свенельд.
— Огонь, а не дитя, наш княжич, — говорил он, любуясь своим питомцем, — он будет истинным русским князем, наследником и достойным преемником Вещего Олега и славного Рюрика.
— Это и теперь видно, — подтверждал слова Свенельд а Асмут, — наш Святослав — настоящий варяг… Он настоящий воин.
В самом деле, маленький Святослав в свои 12 лет был высок не по летам, с сильно развитой мускулатурой, высоким открытым лбом, ясным взглядом серых, выражавших ум и энергию, глаз, отрывистой речью, как бы и теперь уже свидетельствовавшей о привычке повелевать. Этот ребенок невольно привлекал к себе сердца славян, и варягов.
— Вот перед кем будет дрожать Византия, как дрожала она перед Олегом, — говорили варяги, любуясь молодым князем, когда он вместе с Свенельдом проезжал по Киеву.
— Не в отца он у нас!
— Славу для славы, а не ради наживы будет любить!
Конечно, Ольга знала об этой любви к ее сыну, и ее материнское сердце могло только радоваться этому.
Собираясь к Гульде, Ольга намеревалась спросит у нее и о будущем сына.
Как только наступил вечер, из ворот Вышгорода незаметно выскользнули две женские фигуры. Это были княгиня Ольга и Сфандра.
Лачуга Гульды стояла на полпути из Киева до Вышгорода. Там к самой воде спускалась роща вековых деревьев, и среди них стояла лачуга Гульды.
Не доезжая до жилища Гульды, Ольга спрыгнула с коня.
— Теперь я одна пойду, — сказала она Сфандре. — Подожди меня здесь…
Ольга оставила Сфандру и пошла, невольно поддаваясь очарованию тихой лунной ночи.
Вдруг послышались какие-то звуки.
Ольга стояла и слушала. Плавные звуки так и лились в душу. Прямо перед Ольгой возвышался невысокий холм, какие насыпались обыкновенно на месте погребения князей. На вершине этого холма стояло небольшое деревянное строение, осененное восьмиконечным крестом.
Ольга сразу узнала это место.
«Это могильный курган над Аскольдом и Диром, — вспомнила она, — тут христиане; они, вероятно, совершают служение своему Богу, и мне нечего бояться… Эти люди кротки и незлобны. Они неспособны причинить зло. Я в полной безопасности, если бы даже они и увидали меня. Однако я заблудилась! Мне придется довольно далеко возвращаться к Гульде».
Вспомнив о христианах, Ольга в тот же момент вспомнила и о том, кто оставил светлые воспоминания в ее юности, — о старике Велемире. Ведь и он также был христианином! Теперь случай опять приводил Ольгу к этим людям.
Княгиня знала, что в Киеве живут много христиан. Никогда никаких смут и мятежей они не затевали, исправно платили подати, отдавали людей в княжеские дружины, и потому последователей Христа в Киеве не только не стесняли, но даже любили. Были они и при Олеге. Вещий правитель безразлично относился к вопросам религии.
Игорь точно так же относился к христианам, вернее, не обращал на них ни малейшего внимания.
Ольга все это прекрасно знала. У нее давно уже было желание ознакомиться с учением, которому следовали эти люди. Теперь, когда Ольга очутилась так близко от храма христиан, ею овладело непреодолимое желание взглянуть, как они молятся. Ольга пошла к ярко освещенному храму. Она увидела, что он полон молящимися. Совершалась полунощница, и киевские христиане, отличавшиеся всегда богомольностью, никогда не пропускавшие никаких служб в своей единственной в то время церкви, заполнили храм.
Молившихся было так много, что церковь не могла вместить всех.
Княгиня, не боясь, подошла, но никто из молившихся не обратил на нее внимания, все были увлечены службою Тому, Кого они, познав еще недавно, полюбили своими простыми сердцами.
Сперва Ольга хотела войти в храм, но что-то удержало ее от этого.
«Зачем я буду смущать этих людей, — подумала она, — ведь они не идут к нам, когда наши жрецы приносят жертвы Перуну, Волосу… Они, поступая так, доказывают этим, что относятся с уважением к вере других, потому и я, княгиня, так же должна собою являть пример целому народу, отплатить тем же и им и не мешать им молиться, как предписывает им их вера».
Ольга остановилась около окна и заглянула внутрь храма.
Там царил таинственный полумрак, только яркие огоньки свеч, теплились перед ликами святых.
Но вот из алтаря показался священник. Раздался его тихий, в душу проникающий голос, и в тот же момент Ольга услышала стройное пение хора.
Невольно она сравнила богослужение христиан со служением жрецов Перуна, на котором часто ей приходилось присутствовать вместе с Игорем. Жрецы там бесновались пред безжизненными истуканами, грубыми, — имевшими только отдаленное сходство с человеческими телами; там лилась кровь приносимых этим истуканам жертв, корчились в предсмертных муках жертвенные животные, слышались исступленные клики жрецов, здесь не было ни истуканов, ни жертв, но чувствовалось незримое присутствие Высшего Существа, всецело располагающего всем живущим на свете. Здесь этот престарелый служитель христианского Бога говорил тихо, но голос его проникал в сердце. Словом, здесь все в этом храме веяло сердечным миром, покоем, тишиной, здесь — это слышала княгиня — раздавались призывы не к кровавому мщению за обиды, а призыв к добру, к прощению врагов, к любви и молитве за них.
Княгиня почувствовала, как одно лишь присутствие на христианском богослужении вызвало благодарные слезы на ее глазах… Слезы эти увлажнили ее глаза и падали одна за другой с ее ресниц. А вместе с этими слезами легко и отрадно становилось на сердце…
Ольге не хотелось уходить отсюда — так легко она чувствовала себя здесь.
«Завтра же прикажу позвать к себе этого христианского жреца, — подумала княгиня, — он будет говорить мне о Боге христиан и успокоит мое сердце».
III
Старая Гульда хотя и делала пред Сфандрой вид, что она очень мало интересуется посещением княгини Ольги, тем не менее была в сильном волнении.
— Урочное время проходит, — шептала она, — а ее все нет! Между тем она должна прийти, я знаю это, мне это сказали мои духи.
Гульда волновалась — Ольги не было. Старая колдунья не знала, что и подумать.
«Неужели мои духи обманули меня? — с нетерпением думала Гульда, — спросить их разве еще раз?»
Она подошла к очагу, в котором тлел едва заметный огонек.
Колдунья наклонилась к костру, раздувая в нем огонь, но в это мгновение раздались тяжелые шаги, и кто-то вошел в лачугу.
Гульда обернулась.
У входа стоял воин, богато одетый и вооруженный.
— Мал! — воскликнула Гульда, — зачем ты здесь?
Это был действительно древлянский князь.
Не было сомнения, что Мал и скандинавская ведунья не только были знакомы друг с другом, но и это их свидание не было неожиданным для Гульды. Старуха не испугалась его появления.
— Что тебе нужно, Мал?
— Ты обманула меня, колдунья, — хрипло, едва сдерживая дикое бешенство, сказал Мал. — Ее нет…
— Она придет!
— Когда?
— Скоро…
— Я не могу тебе верить…
Гульда усмехнулась.
— Я и не заставляю тебя… Не верь…
Ее хладнокровие отрезвляюще подействовало на древлянского князя.
— Ты говоришь, что она придет? — переспросил еще раз он.
— Да!
— Стало быть, она будет моей?
— Нет…
— Этого не может быть… Я сказал, что она будет моею… Я люблю ее, Гульда… Понимаешь ли ты, что это значит: я ее люблю…
— И все-таки она никогда не будет принадлежать тебе, князь!
— Тогда я ее убью!
— И в этом ты бессилен…
— Нет, нет. Я упрям… Нет той воли, которая не склонилась бы предо мною…
— Есть такая воля…
— Скажи, какая?
— Высшая воля, и против нее не нам, жалким смертным, бороться.
— Я не знаю ее… Я ее не хочу знать…
— А между тем все в мире подчиняется ей, слышишь, Мал, все… И жалкие люди, и звезды на небе, и червяк под камнем — все повинуется этой воле, все зависит от нее… Без нее ничто не свершается ни на земле, ни на небе, и не нам, жалким и ничтожным существам, бороться с нею… Ты хочешь овладеть женой киевского князя, ты говоришь, что любишь ее и что нет ничего, что бы могло тебе помешать… Ошибаешься! Жестоко ошибаешься… Слушай, что говорит тебе старая Гульда, которой свыше дан дар предвидения. Ты никогда не добьешься своего. Ты никогда не получишь этой женщины, но из-за твоего безумного желания много прольется крови в твоей земле… Ты теперь знаешь это и все-таки спешишь к печальному концу, потому что тебе это суждено… Но тихо!.. Она идет сюда…
— И ты увидишь, что вопреки всем твоим предсказаниям будет, как я хочу! Прощай!
Киевская княгиня все-таки решила идти к Гульде.
Как не хотелось идти Ольге из этого радостного света в тьму, олицетворением которой была Гульда! Она бы так вот и осталась здесь, начала бы беседу о том, что теперь ее интересовало, но влечение к земному было все еще сильно в ней. Заботы о супруге, ушедшем в поход, одолевали ее, и она пошла.
«Что может сказать мне эта Гульда? — размышляла княгиня, — говорят, что она предсказывает только дурное, и неужели я иду только для того, чтобы услышать ужасную весть? Если Гульда не скажет ничего дурного, стало быть, все благополучно… Игорь жив и возвращается в Киев со славой. Я узнаю от Гульды по крайней мере это».
Чем ближе подходила она к жилищу ведуньи, тем все более и более страх овладевал ее душой.
У самой лачуги ведуньи Ольге показалось, что мимо нее промелькнула какая-то тень.
— Я пришла к тебе, Гульда, — сказала княгиня, входя в лачугу ведуньи, всего только за несколько мгновений до того оставленную Малом.
— Вижу, милости просим, — отозвалась Гульда, — давненько ты у меня не была.
— Да… Но ты не сердишься на меня за это?
Гульда захохотала.
— Чего мне сердиться! Разве я не знаю, что к Гульде идут только тогда, когда в ней имеют нужду, без этого же никто никогда не заглянет к бедной старухе. Все вы так, и ты не первая и не последняя.
— Если ты сердишься, прости мне и скажи…
— Погоди, — остановила ее Гульда, — ты хочешь знать, вернется ли Игорь…
— Да!
— Я ничего не скажу тебе об этом. Духи отказываются мне служить тут, не их дело вмешиваться в вашу жизнь… Но они будут говорить про тебя…
Сердце Ольги наполнилось радостью. Гульда отказывалась ворожить ей о муже, стало быть, из этого можно заключить, что Игорь вернется и что поход его на этот раз будет счастлив.
Княгиня хотела было отказаться от дальнейшей ворожбы: ведь она и пришла-то сюда, чтобы узнать только это. Она было встала, но Гульда остановила ее.
— Постой, не уходи… Или ты не желаешь знать свою судьбу?
— Зачем мне испытывать богов…
— Княгиня, ты первая у меня отказываешься взглянуть в тайны грядущего, мне открытые, но если ты не хочешь знать этих тайн, я хочу показать тебе их. Помни, здесь не твой вышгородский или киевский терем, здесь я приказываю, и никто не смеет меня ослушаться. Останься!
Голос Гульды звучал так повелительно, и она покорно промолвила:
— Говори!
— А, ты теперь согласна, — засмеялась колдунья, — но не бойся, следи лучше внимательно за тем, что я буду делать.
Она подошла к костру и бросила в огонь какой-то корешок. Мгновенно вспыхнул под котлом ослепительно яркий свет. Ольга невольно закрыла лицо руками и отшатнулась; в то же самое время из котла повалил густой пар. Гульда и в него что-то тоже бросила. Все скрылось в клубах пара. Ольга не видала ни прорицательницы, ни ее лачуги, она только слышала ее голос, ставший вдруг юношески звонким, да видела, как то и дело вспыхивают небольшие ослепительно яркие огоньки, мгновенно гасшие, чтобы через мгновение вспыхнуть в новом месте с прежней силой.
— Духи, подвластные мне, духи земли, — кричала Гульда, — приказываю вам явиться на зов мой! Где бы вы ни были, явитесь! Я желаю знать, что будет с этой робкой и дрожащей женщиной, желающей знать, что ждет ее в грядущем.
Странные свист, рев, вой вдруг раздались в клубах делавшегося все более и более густым пара.
Тотчас снова зазвучал голос колдуньи:
— Вы пришли! Вы покорны мне по-прежнему, так исполните же приказание мое.
Ольга, не смея тронуться с места, перепуганная, вдруг увидела, как пар, только что бывший беловатым, вдруг принял красный оттенок. Ведь это была кровь… море крови… кровь везде — и ей показалось, что в эти мгновения она так и купается в этой крови…
Вне себя от ужаса Ольга вскрикнула:
— Смотри! Смотри! — прозвучал голос Гульды.
Море крови разом исчезло.
Перед Ольгой явилось новое видение.
Она увидала пред собой в клубах дыма что-то очень знакомое. Невероятно яркий свет вдруг прорвал клубы пара, и Ольга увидала перед собой символ спасения христиан — крест… Свет был так ярок, что княгиня не выдержала и пала ниц перед ним, и в то же время до ее слуха откуда-то совсем издалека донеслось стройное пение христиан.
— И здесь ты побеждаешь! — послышалось восклицание Гульды, — что же, Тебе, Бог христиан, суждено победить и Одина, и Перуна, я давно знала это…
— Что это значит? — поднявшись с колен, спросила Ольга, — Гульда, скажи мне, что должно случиться?
— Не знаю…
— Но тебе известно все…
— Ты видела сама… Уходи от меня!
— Гульда! Я награжу тебя. Требуй сама, чего ты хочешь, я тебе отдам все…
— Уходи! Я не знаю ничего!
— Но зачем же ты показала мне мое будущее… Чья кровь, которую я видела?..
— Узнаешь сама… Уйди, уйди! Разве ты не видишь, как мне тяжело… Пожалей меня…
В самом деле, прежней Гульды нельзя было узнать в этой дрожащей старухе.
В изнеможении Гульда упала на связку трав в углу своей лачуги и скорее простонала, чем выговорила прежнюю просьбу:
— Уйди.
— И ты ничего не скажешь мне?
— Нет! Нет!
— И даже потом…
— Я и теперь ничего не помню… Уйди…
Ольга поняла, что ей ничего не удастся добиться от этой старухи.
— Прощай, Гульда! — произнесла она, — я пришлю тебе мои дары.
— Мне от тебя ничего не надо, я ничего не возьму от тебя, — простонала Гульда, — я не могу ничего взять…
Но княгиня уже не слышала этих слов.
С каким наслаждением она вдохнула теперь свежий ночной воздух. Голова ее не болела, только сердце билось, и билось так сильно, что Ольге казалось, будто она слышит его биение.
Рассвет был близок. Она могла дойти до Киева, что же из того, что она уже чувствовала себя усталой? В Киеве у нее есть, где отдохнуть, не блуждать же в самом деле по лесу, дожидаясь, пока взойдет солнце.
Она пошла вперед по той же тропинке, которая привела ее сюда от Аскольдовой могилы. Но не успела княгиня выйти из леса, как какой-то человек вдруг преградил ей дорогу.
— Кто это? — едва нашла она в себе силы выговорить.
— Я! — раздался в ответ ей голос, — я, Мал, древлянский князь!
— Это ты? Отойди, иначе ты жестоко поплатишься! — Ольга оттолкнула его.
Мал, не ожидая этого, не удержался на ногах и упал.
Ольга стрелой помчалась по лесу. Страх придавал ей силы; она слышала, как с проклятиями поднялся Мал и пустился следом за ней.
— Все равно не убежишь! — задыхаясь, кричал он.
Ольга вдруг вспомнила о храме на Аскольдовой могиле.
Собрав последние силы, она кинулась к храму христиан.
Служба в христианском храме заканчивалась, когда ночную тишину нарушили отчаянные крики преследуемой древлянским князем Ольги.
Среди христиан были и воины, оставленные с воеводой Асмутом для охраны киевской земли. Они поспешили на призыв о помощи.
Древлянскому князю оставалось несколько прыжков до своей жертвы; когда Ольга вдруг оказалась окруженная рослыми, сильными мужчинами в воинских доспехах.
Мал заревел, как дикий зверь, и с обнаженным мечом кинулся было на неожиданных защитников своей жертвы. Но вид воинов, принадлежавших киевской дружине, образумил его.
— Эй, вы, — закричал он воинам, — приказываю вам уйти…
— Приказываю вам схватить этого человека, — в свою очередь закричала Ольга, — неужели вы не узнаете меня?
— Княгиня наша! — послышались восклицания.
— Да, я ваша княгиня. Берите же его…
Но, прежде чем воины тронулись исполнять приказание княгини, Мал успел убежать.
— Твоя взяла, — крикнул он издали, грозя Ольге кулаком, — но помни, за это поплатится мне Игорь…
С этими словами он скрылся в лесу.
— Княгиня, как ты очутилась здесь? — заботливо спрашивали Ольгу подоспевшие из храма женщины.
Но Ольга так была потрясена, что не могла даже ответить на эти вопросы.
— Отведем ее в дом нашего пресвитера, — предложил кто-то, — там она успокоится, придет в себя.
Ольга была в полузабытьи, когда ее внесли в дом священника христианского храма на могиле Аскольда и Дира.
Благодаря заботам священника и его домашних она скоро пришла в себя. С удивлением смотрела она на незнакомого старца, с самой любящей заботливостью ухаживавшего за ней.
— Кто ты, старик? — спросила она.
— Недостойный служитель Бога живого, Василий, — было ответом.
— Ты христианин?
— Да, свет истины озарил меня… Но скажи мне, — я знаю, что ты княгиня киевская Ольга, супруга нашего могущественного князя Игоря, — как ты попала в глухую ночную пору сюда и кто обидел тебя?
Ольга вспомнила все случившееся. Кровь прилила к ее голове, вся она так и затрепетала в порыве гнева.
— Ах, этот Мал… — заговорила она, — он, он оскорбил меня… Скажи, старик, как мне отомстить ему?
— Ты говоришь о мести? Ты хочешь мстить?
— Да!
— И просишь меня научить, как отомстить обидчику?
— Да, да… Говори скорее, я жду…
— Прости ему!
Княгиня в недоумении взглянула на старика, потом рассмеялась.
— Или я не понимаю тебя, или ты, старик, сошел с ума, — сказала она, — я спрашиваю, как отомстить врагу, а ты…
— А я указываю тебе на самую ужасную месть, какую только может придумать человек… Прости твоему врагу, и он почувствует себя гораздо более несчастным, чем если бы ты приготовила ему самые ужасные муки… Только одно может быть отмщение — это прощение, это воздаяние добром за зло. Только такое отмщение достигает своей цели… Ты предашь врага своего мукам — это не доставит тебе радости. Может быть, ты и будешь думать, что поступаешь справедливо, но в то же время тайный голос — голос твоего сердца, голос твоей совести — будет говорить тебе до конца твоей жизни: «Не права ты, не права ты, только тело твоего врага чувствовало мгновенные муки, а сам он даже до последнего конца своего чувствовал себя правым, потому что своими муками расплачивался за те, которые причинил тебе, и враг твой умирал с ненавистью к тебе, а если бы он простил тебя в такое время было бы тяжело не ему, а тебе…»
— Вы все так, христиане, толкуете, — перебила его Ольга.
— Мы стараемся и поступать так. Так завещал Спаситель наш, Сам принявший муку и окончивший дни Своей жизни на кресте среди ужасных мучений.
— Да, да… Я знаю про это! — проговорила как бы в забытьи Ольга.
Ей вспомнился Велемир, потом то, что видела она в лачуге Гульды.
— Пожалуй, что и хорошо быть христианином, — со вздохом проговорила она.
— Кто тебе мешает последовать за Христом, княгиня?
— Я не могу… Ты говоришь, что нужно за обиды мстить прощением, а я чувствую, что еще не в силах поступить так. Если попадется мне этот Мал, я прикажу разметать его по полю конями или раздернуть между деревьями, а простить его я не могу… Лгать же и притворяться не могу тоже. Что это было бы, если бы я простила притворно, а в сердце моем оставалась бы прежняя злость?
Старик вздохнул.
— Что делать, не пришло еще твое время; но хочется мне верить, что и ты, сломив свою гордость, падешь перед крестом Господним.
— Что ты сказал? — спросила Ольга, с изумлением взглядывая на служителя христианского Бога.
— Я сказал, что и ты ниц падешь перед крестом, станешь христианкою.
«Неужели это и значит то, что не хотела объяснить мне Гульда. Ведь мне явился крест христиан, и я действительно пала пред ним ниц».
Более она ни о чем не стала спрашивать старика.
IV
Церковь святого Илии, стоявшая над могилой Аскольда и Дира, была не далеко от города. Ольга с первыми лучами солнца появилась в Киеве.
На улицах и площадях толпился народ, все оживленно толковали о чем-то.
Ранний въезд княгини не показался странным. Везде, где показывалась Ольга, ее встречали громкими и дружными криками. «Что это значит?» — думала княгиня.
Она поспешила к великокняжескому терему. На крыльце стояли княжьи бояре, оставшиеся в Киеве, и среди них видна была величественная фигура воеводы Асмута.
Он еще издали увидал Ольгу и, ласково улыбаясь ей, поспешил к ней навстречу.
— Что, матушка княгиня, — спросил он, — и до тебя радостная весточка дойти успела?
— Какая? — спросила Ольга.
Воевода широко улыбнулся.
— Говори, воевода, не, томи! — сказала она, стараясь сохранить твердость, — от Игоря, что ли, вести пришли?
— Да!
— Что он?
— Возвращается… Скоро в Киеве будет!
— С удачей или опять что приключилось?
— С такой удачей, что и думать нельзя было… Покорилась ему Византия… Возвращается Игорь и богатую добычу везет…
V
В самом деле, киевскому князю повезло в этом походе на Византию. Так повезло, как и никто ожидать не мог. Византийцы не подумали даже о сопротивлении и поспешили послать к Игорю послов просить о мире.
Игорь, созвал дружину и начал с нею думать о предложениях императорских; дружина сказала:
«Если так говорит царь, то чего еще нам больше? Не бившись, возьмем золото, серебро и паволоки! Как знать, кто одолеет: мы или они? Ведь с морем нельзя заранее уговориться, не по земле ходим, а в глубине морской одна смерть всем».
Игорь послушался дружины, приказал печенегам воевать Болгарскую землю, взял у греков золото и паволоки на себя и на все войско и пошел назад в Киев.
В следующем, 945 году был заключен договор с греками. Для этого, по обычаю, отправились в Константинополь послы и гости: послы от великого князя и от всех его родственников и родственниц. Они заключили мир «вечный», до тех пор, пока солнце сияет и весь мир стоит.
«Кто помыслит из русских нарушить такую любовь, — сказано в договоре, — то крещеный примет месть от Бога Вседержителя, осуждение на погибель в сей век и в будущий; некрещеные, же не получат помощи ни от Бога, ни от Перуна, не ущитятся щитами своими, будут посечены мечами своими, стрелами и иным орудием, будут рабами в сей век и в будущий…»
Послы Игоревы пришли домой вместе с послами греческими.
Игорь призвал их к себе и спросил:
— Что вам говорил царь?
Те отвечали:
— Царь послал нас к тебе: он рад миру, хочет иметь любовь с князем русским; твои послы водили наших царей к присяге, а цари послали нас привести к присяге тебя и мужей твоих, чтобы вернее было.
Игорь обещал им это.
На другое утро он призвал послов и повел их на холм, где стоял Перун.
Здесь русские положили оружие свое, щиты, золото, и таким образом присягал Игорь и все люди его.
Христиан же приводили к присяге в церкви святого Илии.
Это была соборная церковь, потому что многие варяги уже были христиане.
Игорь отпустил послов, одарив их мехами и воском.
Но как ни был выгоден и удачен этот поход, все-таки в Киеве нашлись недовольные.
Это были старые соратники Рюрика и Олега, любившие воину ради войны, а не ради добычи.
— Эка невидаль: подойти, откуп взять да уйти, — говорили они, — Олег вот щит свой на ворота Царьграда повесил, славу варяго-россов поднял, а этот что!..
— Да ведь Игорь, известно, всегда за добычей гнался…
— Не в Олега и не в Рюрика он…
— Те все дружинам отдавали.
— А он ничего…
В самом деле, Игорь при разделе добычи обошел дружину.
Как только стало известно в Киеве о таком разделе князем добычи между своими воинами, все киевляне стали смеяться над ними.
Те терпели, терпели и, наконец, явились к князю.
— Слушай, князь, — заговорил один из дружинников. — Свенельдовы в поход не ходили, а лучше нас одеты и больше достатков имеют.
Игорь сейчас же сообразил, к чему клонится речь.
— Хорошо, — сказал он, — обождите малость, а я подумаю, как вашу беду поправить.
О том, чтобы поделиться с дружиною византийской добычей, он и не подумал.
VI
Когда Мал, убедился, что Ольга ускользнула от него, ярости его не было предела. Он искал, на чем ему сорвать свою злость, и не находил.
Бродя по лесу, он очутился около избушки старой Гульды. Он вспомнил, что говорила ему прорицательница, предсказывая, что Ольга никогда не будет благоволить к нему, и гнев против Гульды овладел им.
— Это она, она виновата, — вихрем проносились в голове Мала мысли, — она не захотела для меня сделать того, что было в ее силах. Так я покажу ей, как смеяться надо мной, князем древлянским. Она поплатится мне за все…
— А, негодная старуха, — закричал он, врываясь в лачугу, — ты не думала, что я вернусь?
— Напротив, Мал, я знала это…
— Знала?
— Да, и знаю, зачем ты пришел.
— Зачем?
— Убить меня… Так верши же скорее свое дело. Я готова!
Спокойный тон, которым были произнесены эти слова, остановил древлянина.
— Я пощажу тебя, — пробормотал он, — хочешь?..
— Напрасно, я знаю, ты не пощадишь меня!
— Твоя жизнь в моих руках!
— Нет, не в твоих… Я должна сегодня умереть и умру! Так суждено…
— Я не хочу знать, что тебе суждено, это меня не касается. Но Гульда, Гульда, молю тебя, и на коленях готов молить тебя, пощади меня, пожалей, отдай мне ее, ты это можешь, я знаю, ты все можешь…
— Не говори так, Мал! Я все сказала тебе…
— Я забыл, что ты мне сказала…
— Реки крови прольются из-за этой женщины, крови, родной тебе, и сам ты погибнешь из-за нее… — произнесла Гульда.
— Пусть так, мне все равно, только пусть она будет моей.
— Никогда этого не будет…
— Ты мне поможешь!
— Нет!
— Я убью тебя!
— Я уже сказала, что готова умереть…
— Презренная, как мне заставить тебя покориться моей воле?.. Я просил, я молил, ты отказываешь мне…
— Я отказываю тебе потому, что не в моей воле исполнить твое желание… Не проси меня, я ничего не могу сделать своей властью, а теперь я и совсем бессильна. Костер мой потушен, а вместе с ним, с последним его углем, умчится в надзвездную высь и дух мой… А ты и твой меч мне не страшны…
— Умри же! — закричал Мал.
Меч со свистом разрезал воздух и тяжело опустился на голову колдуньи. Обезумевший Мал еще несколько раз ударил им Гульду и с диким хохотом выбежал из лачуги.
Священнослужитель церкви святого Илии, отец Василий после того, как ушла от него киевская княгиня, когда в храме собралось большинство киевских христиан, обратился к своей пастве с пастырским словом.
Он рассказал собравшимся христианам о том, что случилось с их княгиней.
— Господь наш ведет неведомыми путями людей из тьмы к великому свету истины, и мы прежде всего должны возблагодарить Его своей молитвой. То, что совершилось с нашей княгиней Ольгой, достойно славы, как высокое проявление милости Божией к заблудшей овце, ищущей присоединиться к вечному стаду Его.
После богослужения отец Василий, посоветовавшись со своими прихожанами, решил пойти вместе с ними в Киев и принести поздравление княгине по случаю возвращения князя и его победы.
Подняв хоругви, как знамена великой победы Христовой, пошли с пением псалмов эти люди в Киев. К христианам привыкли, их торжественные шествия не были здесь в новинку и не казались чем-то необычайным. Когда они подошли к княжескому терему, вся площадь перед ним и его двор были полны народом.
Когда Ольга узнала, что явились христиане, она вспомнила о событиях прошлой ночи.
— Скоро же! — усмехнулась она, решив, что они явились за благодарностью.
Она приказала позвать троих из них в свой терем.
Явились иерей Василий, воин Симеон и торговый гость Валерий.
Ольга не замедлила выйти к ним.
— Знаю, знаю, зачем явились вы! — заговорила она, не дожидаясь даже того, что они скажут. — Я и сама не забыла бы о вас, и сегодня же мои дары…
— Мы не за дарами пришли, княгиня! — кротко ответил ей Василий.
— Не за дарами? За чем же тогда?
— Нам ничего не нужно от тебя, и если бы ты в самом деле прислала нам дары, мы не могли бы принять их. Нет, мы пришли сюда, чтобы выразить тебе наше чувство радости. Слухи о возвращении супруга твоего, князя нашего Игоря, о победном возвращении его, достигли и до нас… Первым делом нашим было вознести благодарность Богу нашему за прекращение кровопролития и за дарование победы князю Игорю.
— Как! Вы молились за князя? — с изумлением воскликнула Ольга.
— Да, княгиня!
— За того, кого вы считаете язычником?
— Он князь наш, и мы обязаны молиться за него, как приказал нам наш Спаситель…
— Но ведь он воевал с такими же, как и вы, христианами?
— Поэтому-то и молились мы о прекращении кровопролития, как до этого на каждом молитвенном собрании возносили мы мольбы о даровании победы князю нашему.
— Они, княгиня, говорят правду, — вмешался присутствовавший при этом разговоре Асмут, — я знаю этих необычайных людей, они веруют совсем не по-нашему, называют нас язычниками, а между тем, когда собираются на свои служения, молят своего Бога, чтобы он послал здоровья и Игорю, и тебе, и Святославу, и даже меня с Свенельдом поминают; это, княгиня, верно!
— Наш Бог заповедовал нам любить всех без исключения, а в каждом человеке, кто бы он ни был, видеть прежде всего брата своего. «Несть иудей, несть римлянин, несть эллин», — сказано в законе нашем, вот мы и следуем свято словам Распятого. Кроме того, нам поведено чтить всех властей, кто бы ни были они, и мы всегда следуем этому закону.
— Странные, чудные вы люди, — задумчиво произнесла Ольга, — ведь я думала, что вы пришли за наградой.
Княгиня рассказала о произошедшем вечером Асмуту.
— Игорь должен отомстить, — закричал он, — если он не сделает этого, пойду я…
— А они вот, — указала Ольга на христиан, — советуют отомстить прощением.
— Прощением? Да разве это может подействовать на Мала?
— Добро подействует одинаково на всякого, — наставительно сказал отец Василий, — мы говорили уже княгине, что нет того сердца, которое не было бы доступно добру.
— Да, они говорили мне это вчера, — подтвердила Ольга, — но это невозможно…
— И клянусь Перуном, мы должны уничтожить этого древлянина, и не одного его, а всю землю древлянскую… Ибо пока древляне не сольются с нами, они всегда будут нашими врагами.
— Опять польется кровь славянская! — с тревогой в голосе воскликнул Василий.
Мал, утолив жажду крови убийством старухи Гульды, не почувствовал себя легче.
— Напрасно я запачкал свой меч в крови этой презренной колдуньи, — подумал он, — кто знает, может быть, она могла бы еще пригодиться мне! Сегодня она упорствовала, а завтра приворожила бы мне Ольгу…
Мал почувствовал усталость и присел на упавшее дерево.
— Что же мне теперь делать, — бормотал он, — смириться? Разве это возможно? Я должен перестать считать себя мужчиною, если покорюсь женщине… Ольга, Ольга! Я и смирился бы пред тобой, если бы ты кинула мне ласковое слово; я действительно стал бы рабом твоим, но теперь нет! Я должен бороться и победить! Пусть меня зовут диким зверем. Сами они заставляют меня быть таковым, и горе, если я не успею… Я пойду до конца, хотя бы для этого нужно будет взять Киев… Киев, Киев! Почему он так славен, почему стольный он, а не мой Искоростень, отчего бы и мне не жить в Киеве? Разве попытаться теперь? — стал мечтать он. — Мои молодцы со мной, их немного, но они все храбры; в Киеве только дружина Асмута, она ничтожна. Игорь со своей ратью когда еще придет, да, может быть, и не придет совсем, о нем вот нет ни слуху ни духу… Ударить, что ли, на Киев? Может быть, мне и не удастся занять его, но до дворца я доберусь, а если Игорь проиграл поход, то Ольга оставит его, полюбит меня и поможет мне сесть на киевский стол… Я ничего не теряю от этой попытки: если и вернется Игорь, ему будет не до древлянской земли, а там мы с ним еще померяемся… кто кого…
Мал поднялся, быстро спустился к берегу Днепра. Там он нашел скрытый в кустарниках челнок, сел в него и спустился вниз по Днепру к тому месту, где его ждала дружина.
Древляне любили своего князя. Мал был свиреп, лукав, храбр, хитер, а таких только качеств и требовали древляне от своего вождя.
Дружинники, увидав его, радостно воскликнули:
— Будь здоров, князь наш!
— Заждались мы тебя!
— Соскучились мы здесь, как медведи в берлогах сидючи…
— Хотя бы повел нас куда!
— В самом деле, чего нам сидеть так!
— Скоро, скоро, други мои, — поспешил успокоить их Мал, — пойдем мы, нашел я для вас славное дело.
— Какое, какое? — раздалось со всех сторон.
— Говорю, славное…
— Добыча будет?
— Огромная.
— Куда идти? Веди нас!
— Только опасное дело…
— К опасностям нам давно уже не привыкать стать.
— А тут испугаетесь каждый, как я вам скажу.
— Мы? Испугаемся!
— А то что!
— Хоть на Киев сейчас!
— Вот на Киев-то я вас и зову: что скажете мне на это?
— Шутишь ты, князь.
— Ничего не шучу. Чего мне шутить? Сам говорю, не до шуток мне…
— Мало нас, чтобы на Киев идти.
— Да и в Киеве-то тоже теперь почти нет никого.
— А Асмут с дружиной!
— Их меньше, чем нас… Да что там говорить. Вижу я, храбры вы на словах только, а ежели до дела коснется, так, как пуганые вороны, в кусты сейчас… Но вот что вы послушайте, не хотите вы за мной, за князем вашим, пойти — один я на Киев тронусь, без вас я и славу и добычу возьму! Оставайтесь здесь одни, трусы вы, вот и все, а я не князь и воевода вам! — . крикнул Мал и сделал несколько шагов вперед.
Эта выходка задела дружинников.
— Остановись, князь, погоди, и мы, и мы все с тобой.
Они кинулись за своим князем и окружили его.
— Все, все, — галдели они, — умрем с тобой, веди нас!
— Чего вы испугались? — спросил Мал. — Что такое Киев?
— Сказано, мало нас!
— Для чего смотря… Будь в Киеве Игорь с дружинами, я не повел бы вас на него. Теперь же один Асмут встретится с древлянскими храбрецами.
Он повел было своих дружинников на Киев, но узнал, что возвращается победитель Византии Игорь, а вместе с ним идет и многочисленная дружина… О Киеве нечего было и думать.
VII
Ольга не рассказывала мужу о том оскорблении, которому она подверглась со стороны Мала.
Шли празднества по случаю возвращения Игоря из похода на Византию.
Наконец Ольга нашла удобный случай для того, чтобы поговорить с мужем.
Тот выслушал ее внимательно, хотя Ольга видела, что ни малейшего чувства негодования не отразилось на его лице. Когда Ольга, окончив свой рассказ, смолкла, он приподнял на нее свои полуприкрытые низко опущенными веками глаза и лениво спросил:
— Мал, ты говоришь?
— Он, он!
— Подумать, столько лет, а все не укротился…
Ольга с изумлением посмотрела на мужа.
— Ты только и скажешь?
— А что еще?
— Отомстить должен…
Игорь поморщился.
— Опять поход… Отдохнуть не даешь… Да и сама ты виновата: кто тебя нес к этой старой ведунье?..
— Игорь, опомнись, что ты говоришь? Ведь Мал оскорбил весь народ киевский, все славянство в моем лице…
— Ну, уж ты наговоришь, — махнул рукой Игорь, — тебя не переслушать…
— Игорь… Слушай, ты должен отомстить Малу за меня!
— Когда-нибудь при случае…
— Хорошо, я вижу, тебе пиры да охоты дороже, чем я.
— Нужно же и отдохнуть когда-нибудь…
— И отдыхай! А я попрошу отомстить за нанесенное мне оскорбление Асмута и Свенельда!
При упоминании о Свенельде Игорь вспомнил о жалобе своих дружинников, указывавших ему на то, что они, участники похода на Византию, нищие по сравнению с дружинниками Свенельда, в поход не ходившего.
«Вот случай и свою казну сохранить, — подумал он, — и их одарить, пусть они примучат древлян, а что соберут, возьмут себе, да, кстати, я и в самом деле давно в древлянскую землю на полюдье не ходил, то-то Мал и зазнался… Пойду! И Ольгу потешу, и дружину уважу, да и мне достанется что-нибудь от древлянской дани».
— Ну, быть по-твоему, Ольга, — сказал он, — чем Свенельда посылать древлян примучивать, пойду сам.:. Для тебя иду…
Счастливая, довольная, оправляла Ольга в поход своего супруга.
Радовалась этому походу и вся дружина, ожидавшая найти в древлянской земле богатую поживу.
Радовался и Игорь.
Вопреки ожиданиям и Игоря, и его дружины древляне оказались покорными и нигде не отказывали киевскому князю в дани. Скоро Игорь узнал и причину этого. Мал с дружиною ушел из древлянской земли, и не было о нем ни слуху ни духу. Говорили, что он ушел в приморские земли, где были богатые греческие города.
Игорь не горевал о том, что ему не пришлось встретиться с Малом. Кто его там знает — еще пришлось бы биться с ним, а тут дань без всяких хлопот собрана и свезена под охрану дружины.
Отягченный богатой данью, отправился Игорь домой.
Он еще был в пределах земли древлянской, когда дружина потребовала от него, чтобы он исполнил свое обещание и отдал ей собранную с древлян дань, не исключая и своей княжеской доли.
Очень не хотелось Игорю расставаться со своей частью, но дружинники были настойчивы; волей-неволей пришлось удовлетворить их.
Однако Игорь был не из тех людей, которые могли возвратиться домой с пустыми руками.
Видел он, что слова своего обратно не возьмешь, своей княжьей части, добровольно пред походом уступленной, насильно не вернешь. Он и вспомнил об оскорблении, нанесенном его супруге древлянским князем в его отсутствие.
«Чего же я в самом деле, — размышлял он, — сам из своих рук поживу упускаю: обещал я Ольге привести ей обидчика, да вот где его возьмешь-то, не таков хитрый Мал, чтобы дома засиживаться; ищи его, что ветра в поле, а когда другого-то случая дождешься!.. Так если Мала нет, с его народа следует виру за оскорбление взять, пусть древляне узнают, как киевскую княгиню обижать… Вот я их проучу…»
Известно было Игорю, что не оставалось в древлянской земле ратных людей — все они ушли с Малом, — а потому не стоит даже и дружины всей с собой брать.
Вот и обратился он к дружине своей с княжьим словом.
— Известно вам, храбрая дружина моя, пусть будет, — сказал Игорь, — что пошел я в поход не для полюдья одного, а и для того, чтобы наказать древлянского князя Мала, который обидел княгиню нашу, потому и надумал я вернуться опять в древлянскую землю, а так как князя нет, то желаю я наказать за его вину народ древлянский. Пусть знает он, как стольный киевский князь ищет обиды свои. Жаль мне и вас в беспокойство вводить, потому отпускаю я вас всех, возвращайтесь вы в Киев подобру-поздорову; за меня не бойтесь, я в сопровождение себе только отроков возьму, которым к ратному делу приучиться надо.
— Ой, князь, — прервал Игоря один из дружинников, — как бы тебе от древлян худо не было, народ этот — зверь лютый!..
— Не страшны они… Сами видали, каковы они теперь без Мала своего! Тише воды, ниже травы, а как я вам говорю, так и быть должно.
— Твое дело, — согласились дружинники, которым и самим хотелось поскорее вернуться в Киев, — ты князь — тебе виднее.
Игорь был очень доволен, когда остался с отроками да небольшим количеством не пожелавших его оставить воинов.
«Так-то оно и лучше будет, — думал он, — с этими нечего особенно и чиниться. Отрокам в дележе доли не полагается, а остальным можно понемногу дать, так что все, что соберу теперь с древлян, у меня останется…»
Не предвидя угрозы, отправился Игорь вновь в древлянскую землю. Беспечен он был до того, что не послал даже своих разведчиков.
Возвратился в это время в свою родную землю, в леса свои Мал, князь древлян. В ярость пришел он, когда узнал, что его заклятый враг полюдье собрал. Так велика была его ярость, что хотел он помчаться вслед за киевским князем, да только старики его удержали.
А тут к ним весть пришла: возвращается киевский князь в землю древлянскую.
— Зачем это он? — с удивлением спрашивали по городам и весям древлянским.
— Неужто добирать хочет?
Мал без совета со старейшинами собрал свою дружину и помчался навстречу князю.
А тот, ничего не подозревая, шел через леса, торопясь добраться до богатых древлянских городов.
И не заметил Игорь, как наехал на засеку; не успел он еще приказать разобрать ее, как засвистали стрелы, зазвенели мечи, раздались крики древлян. Игорь и сообразить не успел, в чем дело, как оказался уже крепко-накрепко связанным, а дружина его вся на месте полегла.
— Здравствуй, Игорь, — сказал подошедший Мал, — ты опять после полюдья вернулся?
— А ты зачем мою княгиню обидел?
Мал засмеялся…
— Что же, смейся… Только знай: Ольга за меня отомстит…
Древлянский князь опять захохотал.
— Ты так думаешь, Игорь?
— Не думаю, а знаю. А умереть-то я сумею…
— Так я такую тебе смерть придумаю, — закричал Мал, — какой горше и не бывало!..
Глава первая
I
В Киеве, на Днепре, княжил сын славного Рюрика — Игорь, а за его молодостью всем управлял его мудрый дядя — Олег, конунг Урманский, брат его матери Эфанды.
Игорь был уже юношей, но он и не думал спорить с дядей о власти, точно так же, как Олег не думал передавать бразды полновластного правления в неопытные руки юного племянника.
Олег понимал, что рано еще наследнику Рюрика становиться самовластным, что молод он еще, что не пришло еще для него время — управляться с такими делами, как дела государственные…
На Ильмене все было спокойно, но нет-нет, то там, то тут вспыхивало порой несогласие между родами, не совсем еще выветрилось прежнее своеволие, и род все еще восставал на род, как это было на Ильмене до Рюрика.
Теперь же «правда» на Ильмене была единая для всех — не своя, а княжеская. Пожаловаться княжему наместнику в Новгороде на обидчика, так он уж зла не попустит, все разберет, виноватого осудит и накажет, правого защитит и с миром да наградою за бесчестье отпустит! Но каждому хотелось, не дожидаясь княжей правды, по своей действовать… Однако при Олеге не всегда такие дела благополучно с рук сходили. Суров был правитель. Недаром он вместе с мудрым Рюриком на непокойном Ильмене княжью правду, не щадя животов ильменских, насаждал. Знал он, что потачки буянам нельзя давать. Сразу он всякие междоусобицы прервал, и тут порой не только что виноватым, а и правым солоно приходилось.
Правитель хоть куда как суров да грозен был, а все-таки, что солнце, для всех стал.
Ни один славянин, будь он с Ильменя или с Днепра — все равно, пока он правил Русью, пред варягом ни в чем унижен не был, что варяг, что славянин, все одно для мудрого Олега было. В одной гриднице пировали, вместе с врагами бились, вместе в боях свою кровь смешивали, и чем дальше шли годы, тем все ближе и ближе друг другу — что родные братья становились суровые выходцы из Скандинавии и уроженцы земель славянских.
Норманнов, впрочем, все меньше и меньше становилось. Новых из-за Невы не прибывало — разве когда по великому пути «из варяг в греки» проходили, да немного было таких, и сам Олег не особенно их жаловал, предпочитая, чтобы славяне вступали в его дружину, учились у его старых соратников делу войны, с которой слава неразлучна, как пели на пирах скальды. Любил Игоря суровый Олег.
Когда-то побратался он с его отцом, и теперь, когда Рюрик умер, Олег в его сыне любил своего старого боевого товарища и то, что он делал в земле славянской, то делал для Игоря, ради памяти Рюрика.
Для него — для Игоря, сына Рюрика, — и пришел он на Днепровскую землю. Для него, чтобы ему одному завладеть этой благодатной страной, он, Олоф, и перед убийством своих не остановился.
Ведь здесь, на Днепровских высотах, осели его старые друзья ярлы Освальд и Деар, такие же, как и он, и Рюрик, воины, достойные светлой Валгаллы. Зачем ему Днепр? Разве мало ему было Ильменя, но Освальд и Деар, как казалось Олегу, завладели тем, что по праву принадлежало Рюрику, а после него его сыну; вот он и отнял у них наследство. Он показал им их князя, и хотя каждый удар меча, вонзавшийся в тела его старых боевых товарищей, нестерпимой болью отзывался и в его сердце, он жертвовал ими ради своего любимца. Часто вспоминает он, как убиты были на берегу Днепра Аскольд и Дир, как называли киевляне Освальда и Деара, коверкая на свой лад их имена. Забыли они свою прежнюю славу, забыли Одина, Тора, переменили их на другого, византийского Бога. Что-то вот его, Олега, этот Бог не побеждает… Видно, отступился Он от хитрого, двуличного народа, поберегал его сперва, а потом с головой и выдал. С Аскольдом и Диром бороться да напугать их не хитро было, а пусть Он с ним, с викингом Олофом, попробует!
Так думал суровый варяг, кланявшийся Ассам и только понаслышке знавший о Боге христиан.
Олег не препятствовал никому веровать соответственно тому или другому обряду, и, когда после убиения Аскольда и Дира христиане соорудили над их могильным курганом храм, он не стал разрушать святилище христиан, он даже любил разговаривать с ними, хотя никогда не думал изменять верованиям своего народа.
II
В самой глубине дремучего леса, далеко от стольного Киева, приютилась избушечка.
В избушечке этой живет ветхий уже обитатель. Давным-давно уже поселился он в ней. С князьями Аскольдом и Диром на Византию ходил, там был свидетелем великого чуда и заступничества небесного против сил несокрушимых земных; поразило его тогда это чудо, вместе с князьями принял он святое крещение, а когда вернулся на родину, понял он, что не может уже жить прежней жизнью: ушел он из Киева и поселился здесь.
Этот отшельник был славянин по происхождению. Родился он на Днепре, в Киеве, и звали его со дня рождения Велемиром. Когда варяжские князья Освальд и Деар пришли в Киев и повели днепровских славян против Когана, Велемир, уже пожилой человек, один из первых стал в ряды княжеских дружин и скоро своей храбростью успел заслужить себе почет и у родичей, и у пришельцев-варягов.
У княжего любимца и друга верного — Всеслава — Велемир первым человеком был, на пирах рядом с ним сидел, а на охотах всегда за князьями неотступно следовал.
Так и жил он до того самого времени, когда Аскольд и Дир собрали поход на Византию и были побеждены там не людьми, а самим небом.
Сколько лет уже прошло, а сейчас Велемир помнит этот ужасный для славян и варягов день.
Как будто многих лет не минуло, так ясно звучит в ушах старика властный голос Аскольда, когда тот приказал перетащить волоком по берегу их струги…
И вдруг откуда ни возьмись ветер. Потемнело все вокруг, буря заревела, да такая, что и представить себе невозможно, а ветер как стал швырять славянские струги — все разом исчезло; обоих сыновей так вот у Велемира унесло, больше никогда и не видал он их…
Очнулся он в Византии, смотрит и глазам не верит. За ним, как за родным, ухаживают… За ним! Будто не знают, что грабить и убивать пришел он… А после, как услышал, что так поступали с ним по завету христианского Бога, тут впервые в сердце запала искра любви к этому, ему еще неведомому, Богу.
«И грозен, и милостив, — подумал он тогда, — не то что Перун».
Стал он слушать да и расспрашивать сам об этом Боге и узнал такое, что вдруг озарило его сердце, душу чудным светом, пробудило в нем дотоле неведомое чувство любви к ближнему и убедило в том, что самая страшная месть врагам — это расплата добром за зло…
Скоро он узнал, что и его князья в христианского Бога уверовали и креститься хотят.
Князей своих он умнее всех на свете считал и уже по одному этому не желал отстать от них. Долго постигал он истины христианской веры и наконец чрез крещение сам удостоился стать христианином, получив имя Петра.
Когда же возвратился, он почувствовал, что не может вести прежней жизни. Вот он и ушел из Киева, здесь поселился, — слыхал он в Византии, кто хочет душу свою спасти, так поступать должен. И живет здесь, летам и счет потерял он уже. Да что их и считать-то, когда счастлив человек!..
От всего отрешился он. Правда, посещают его изредка из соседнего рода, да и туда из Киева никаких вестей нет. Да и какие вести-то могут быть оттуда? Все там, поди, идет по-старому…
Вдруг отчаянный крик прервал воспоминания старика.
— Господи, Иисусе Христе! — проговорил Велемир, осеняя себя крестным знамением, — ведь это же человек… Что с ним такое?..
Крик раздался снова, на этот раз к нему присоединился рев разъяренного зверя..
— Так и есть, медведь кого-то ломает! — сказал старик и опрометью бросился в ту сторону, откуда доносился крик.
Велемир позабыл даже, что он совершенно безоружен. Он думал только, как бы поскорее поспеть на помощь.
Велемир знал, что недалеко от его избушки есть еще одна прогалина. Сюда собирались к нему люди из соседнего рода, когда им не под силу было разобраться в своих делах: ссорах, спорах, тяжбах, и они обращались к старику, судившему их с таким беспристрастием и мудростью, что обвиненная сторона не решалась выступать против решения старца.
С этой поляны и раздавались призывающие на помощь крики.
Действительно, огромный медведь подмял под себя какого-то богато одетого человека.
— Господи, благослови, все в Твоей святой воле! — прошептал про себя Велемир и, схватив подвернувшийся сук, побежал к зверю, стараясь делать при этом как можно меньше шума. «Ты, Господи, держишь в руке Своей все, — думал он, — если нужен Тебе этот человек, то спасешь его».
Зверь был так занят своей жертвой, что и не почуял приближения нового врага.
Велемир что было сил в легких закричал прямо медведю в короткие уши и ударил зверя суком.
Зверь дернулся назад, бросил свою жертву, задрожал всем телом и с коротким жалобным ревом побежал без оглядки от старца.
— Слава Создателю, — вздохнул с облегчением Велемир.
Старик склонился над несчастным, которого удалось вырвать из когтей страшного зверя.
Теперь он мог разглядеть его, хотя лицо этого человека было окровавлено.
Это был юноша, красивый, хорошо сложенный, но страшно исхудавший. Одежда его вся была в клочках, но Велемир видел, что в этом виноват не столько зверь, сколько долгое скитание по лесу; и богатый кафтан, и исподник — все это было обтрепано и изорвано о сучья. Медведь разорвал только богатую перевязь, и, судя по тому, что меч оставался в ножнах, юноша даже и не пытался противиться своему ужасному врагу.
— Кто бы это мог быть, — разговаривал по привычке сам с собой старик, — никогда я не видел его в этих краях… Он, видно, пришел сюда издалека…
Скоро старик убедился, что он подоспел вовремя. Раны были неглубоки, хотя лицо кое-где было исцарапано, ребра, ноги, руки, как убедился в этом старик, были целы.
Старик, оглядевшись вокруг, нашел траву, которой можно было унять кровь. Сейчас же нарвал он ее и положил на раны, потом из ручья он принес воды.
— Оживет теперь! — решил старик.
Действительно, прошло немного времени, и юноша открыл глаза, и Велемир заметил, какое удивление отразилось в этом устремленном на него взгляде.
— Будь спокоен, друг мой и брат, — ласково заговорил он, — кто бы ты ни был, я все готов сделать для тебя, все согласно великому завету Учителя: любить друг друга.
Юноша как будто не понял этих простых слов. Он продолжал с нескрываемым удивлением смотреть на Велемира.
— Кто ты, старик? — слабым голосом спросил он.
— Брат твой!
— Неправда! У меня никогда не было ни братьев, ни сестер, — возразил юноша, — я единственный сын моего отца…
— Не будем говорить об этом, — кротко ответил ему Велемир, — я вижу, ты не поймешь меня. Но ты не должен говорить много… Возблагодари только Бога, Которому угодно было спасти тебя от неминуемой смерти…
— Слава Перуну! — воскликнул тот, — я принесу ему богатые жертвы, он будет доволен…
— Перуну! — начал было Велемир, но остановился, — скажи мне, друг мой, можешь, ли подняться и с моей помощью пройти недалеко?
— Куда?
— В мое скромное жилище… Там, может быть, ты не найдешь того, к чему ты привык в жизни; я по твоим одеждам вижу, что ты человек богатый… Тебе придется погостить в моей хижине, ты так слаб…
Юноша ничего не отвечал и пристально смотрел на старика.
— Ты христианин? — наконец спросил он.
— Да, милосердный Господь сподобил меня просветиться светом истины… Но оставим это… Скажи, как ты себя чувствуешь?
— Очень плохо… Я заблудился в этом лесу, отбился от своих и умираю с голоду…
— У меня найдешь ты, чем подкрепить свои силы, попробуй же встать, позволь, я помогу тебе.
Он принялся помогать юноше подняться на ноги. Удалось это ему с величайшими усилиями, и, подняв своего гостя, старик почувствовал, что вряд ли он будет в состоянии дойти до его жилища.
Он собрал все свои силы, поднял беднягу на плечи и, кряхтя от тяжести, побрел со своей ношей к себе.
Выйдя на свою поляну, Велемир чуть не вскрикнул от радости. У своего жилища он увидел молоденькую девушку, ожидавшую его.
Увидев приближающегося старика, девушка бросилась к нему навстречу.
— Отец, отец! Откуда ты? Кто это? — спрашивала она.
Старый Велемир только кряхтел и сгибался под тяжестью своей ноши.
— Предслава, — сказал он девушке, — помоги мне, дочь моя, стар я стал, и нет моей прежней мочи… Шатаюсь, видишь, под тяжестью, которая прежде для меня была легче пуха…
— Но кто это?
— Я не знаю… Он страдает, и мы должны помочь ему… Таков наш святой долг, Предслава, помоги же мне…
Предслава, сильная не по годам, схватила юношу под мышки, Велемир же поддержал ноги, и так они быстро донесли своего неожиданного гостя до жилища старика.
— Положим его здесь пока, дочь моя, — сказал Велемир, — на мое ложе, не пышно оно, а он — это видно! — не привык к таким, но что же делать…
Мы постараемся устроить ему сейчас более мягкое ложе… Пойдем, ты наберешь травы, я же поищу таких корней, которые помогут ему скорее встать на ноги.
— А если он очнется?..
— Ну, что же делать, ему придется подождать нас.
Старик и девушка вышли из хижины.
Тут только Велемир рассказал Предславе, при каких обстоятельствах оказался в его хижине этот странный гость.
— И ты с одним суком кинулся на зверя? — спросила она его.
— С чем же было больше?
— Но ведь вместо него медведь мог заломать тебя.
— Все в воле Божьей… Без Божьего соизволения ни один волос не упадет с головы человеческой. Видишь — так и вышло.
— Странный вы народ, христиане! — задумчиво вымолвила Предслава.
Больше она ничего не сказала старику.
Оба они разошлись, спеша до заката солнца выполнить каждый свое дело. Траву Предслава набрала очень скоро и пришла к хижине раньше Велемира. Израненный юноша пришел в себя, но он весь горел, метался из стороны в сторону и тяжело стонал.
— Огневица! — как бы про себя сказала молодая девушка, взглянув на больного гостя Велемира.
И вдруг ей стало жаль его.
Он был молод и красив собой. По плечам его рассыпались длинные русые волосы, глаза молодого человека были голубые, он был статен, широк в плечах.
«Жаль было бы, если его медведь заломал», — подумала она.
Она освежила водой его запекшиеся губы.
Возвратившийся Велемир только головой покачал, посмотрев на незнакомца.
— Ой, как его бьет, — услышала Предслава слова старика.
— А что? — спросила девушка и почувствовала, что сердце ее тревожно забилось.
— Умрет?
— Кто может знать? Да ничего! С нами Бог, Он не без милости… Молод он, такие какую угодно болезнь, как бы лиха она ни была, все легче переносят, чем мы, старики.
— Велемир перевязал раны незнакомца, потом разжал его крепко стиснутые зубы и влил в рот настой лекарственной травы; после этого больной несколько успокоился.
— Если заснет, скоро здоров будет, — сказал Предславе старик, — а не подействует мое снадобье, придется нам повозиться с ним.
— Я не уйду от тебя, отец, — вдруг произнесла Предслава.
Велемир удивленно взглянул на нее.
— Как же это так… ведь тебя уже ждут твои? — сказал он.
— Это ничего! Не в первый раз остаюсь у тебя, когда приношу тебе хлеб и молоко! Мои знают, где я, и беспокоиться не будут, а как ты останешься с ним? Ты стар, устаешь, тебе впору и себя-то носить на руках, а не заботиться еще о другом, вот я и хочу помочь тебе…
— Так ли это, девочка? — недоверчиво глядя на нее, спросил Велемир. — Уж не иное ли заставляет тебя заботиться о больном?
Предслава вспыхнула.
— Не хочешь, так я уйду, — обиженно ответила она.
— Нет, оставайся, оставайся… Я всегда рад видеть тебя, да и в самом деле можешь помочь мне… Что ж, дело молодое…
Глядя, с какой нежностью она ухаживает за больным, Велемир все чаще и чаще покачивал седой головой.
— Ох, молодость, молодость! — тихо шептал он. — Так вот молодое к молодому тянет… И Бог знает, не Его ли воля святая сказывается тут… Парень не здешний, под нашим Плесковом таких нет и в помине, больно богато наряжен. Может быть, тут-то вот и Предславино счастье…
Предславу старик очень любил. Дружба их началась давно. Девушку эту Велемир помнил совсем еще маленьким ребенком. Когда Предслава подросла, Велемир стал говорить ей об истинном Боге, девушка охотно слушала старца, но молодость брала свое, и Предслава, возвращаясь в свою семью, скоро забывала, что говорил ей Велемир. Впрочем, нельзя сказать, чтобы их беседы проходили бесследно. Кое-что западало в сердце молодой девушки из слов старика, но это семя если и обещало дать плоды, то в будущем. Пока же с Предславы нельзя было и требовать, чтобы она слишком много отдавалась размышлениям над отвлеченными предметами.
Предслава была язычницей, Велемир — христианином, но это не мешало им любить друг друга.
Велемир был очень обрадован, когда увидел, что его снадобье произвело желанное действие. В самом деле, больной успокоился, заснув крепким, живительным сном вскоре после того, как Предслава, по совету Велемира, влила ему в рот немного молока, которое она принесла с собой.
— Будет, стало быть, жить, — сказал Велемир и увидел, что глаза молодой девушки загорелись радостным огнем.
Больной проспал, не просыпаясь, всю ночь. Спал он и утром, когда Велемир вышел покормить прирученных им птиц.
Предслава осталась одна с юношей. Она глядела на него, любовалась им, не в силах скрыть своего восторга. Повинуясь какому-то непонятному чувству, она наклонилась к юноше и прикоснулась губами к его высокому лбу.
В это мгновение юноша, разбуженный ее прикосновением, открыл глаза и посмотрел на нее…
— Где я? Кто ты, девушка? — чуть слышно спросил он, не спуская глаз с Предславы.
— Не бойся, господин, — смущенно отвечала она, — ты у друзей.
— Да, да, теперь помню… я отбился от своих… медведь… старик христианин… А дальше…
— Ты был болен…
— Долго?
— Благодаря Богу нет… Отец Велемир знает много снадобий, он и помог тебе…
— Но кто ты, девушка? Я вижу, ты не христианка?
— Нет… На что тебе, кто я?
— Ты первая, кого я увидел, возвратясь к жизни, и может быть, этим я обязан тебе! Тогда прими мою благодарность.
— Нет… нет… Ты мне ничем не обязан… Это все Велемир.
— Зачем скрывать, дочь моя? — раздался голос старика, незаметно вошедшего в хижину. — Правду сказать, сын мой, ты многим, очень многим ей обязан. Как нежная, любящая сестра, она ходила за тобой; я же, как ты видишь, дряхл и слаб, и только ее молодым силам было под силу не сомкнуть в течение ночи глаз…
Молодой человек с благодарностью посмотрел на Предславу, снова опустившую глаза.
— Тогда примите мою благодарность вы оба, и ты, старик, и ты, девушка… — произнес он, — без вас мне пришлось бы плохо, но скажи мне, отец, где я теперь?..
— Ты под Плесковом.
— В земле кривичей, не может быть!
— Когда ты будешь возвращаться от нас, ты сам убедишься в этом, но теперь скажи мне, кто ты?
На лице незнакомца отразилось смущение и нерешительность.
Предслава тотчас заметила это.
— Отец! — сказала она. — Не сам ли ты сказал, что ему нужен покой, лучше утолим его голод… Ты говорил мне, что его недуг приключился более всего от того, что он долго ничего не ел, не так ли?
— Ты права, как всегда, дочь моя! — воскликнул Велемир. — И я преклоняюсь пред твоей мудростью; в самом деле, зачем нам знать, кто он? Ведь нам известно, что он человек — брат нам, и этого довольно. Прости же меня, господин, и прошу тебя принять мою скудную пищу, но не ешь сразу много — это может повредить тебе.
— За это еще раз спасибо, почтенный старец, — весело сказал юноша, — а кто я, ты, может быть, скоро узнаешь, пока же позволь мне умолчать об этом.
— Как тебе угодно! Но позволь спросить нам, как называть тебя. Тебе придется пробыть у нас еще несколько дней, пока не подживут твои раны.
— Хорошо. Зови меня Игорем. Это моё имя.
— Игорь? Ты варяг?
— Почти что варяг… По крайней мере мой отец и мать родились за морем и в земле славянской стали пришельцами.
— Они, родители твои, живы?
— Увы, злая смерть унесла их!
— Ты сирота! — воскликнула Предслава. — Как мне жаль тебя. Оставайся, если хочешь, с нами… Велемир будет тебе за отца, я же стану сестрой.
— Ты сама говорила, — перебил ее Велемир, — что ему надо утолить голод, а теперь сама отвлекаешь его. Прошу тебя, Игорь, покушай, и пусть подкрепляются силы твои.
Он подал молоко, хлеб, с удовольствием смотрел, как его гость уничтожает эту простую пищу. Как ни скуден был этот обед, но все-таки голод был утолен, и Игорем вдруг овладела сонливость. Он быстро заснул на своем ложе из душистой свежей травы.
Когда он проснулся, Пред славы в хижине не было. Она ушла к своим, обещая Велемиру скоро прийти.
Старик только улыбался.
— Знаю, знаю, ты скоро вернешься, — говорил он, нежно гладя ее по голове, — как не вернуться, когда здесь…
— Перестань, отец, — смутилась девушка, а то я не приду совсем.
— Придешь, моя птичка, право, придешь.
— Не приду…
И с этими словами Предслава бегом, пустилась по тропинке, незаметно вившейся в лесной чаще.
Когда Игорь снова проснулся, он долго оглядывался вокруг, отыскивая глазами Предславу.
Спросить о ней у старика ему было неловко.
Велемир дал ему попить воды и заговорил с ним.
Оказалось, что Игорь попал сюда из Киева, каким образом — этого молодой человек не пожелал объяснить; о себе он сказал коротко, что состоит в дружине князя.
— Которого? — поспешил спросить Велемир.
Игорь не понял его.
— Как которого? — с недоумением спросил он.
— Аскольда или Дира?
— Что ты сказал? — теперь уже с нескрываемым удивлением воскликнул Игорь. — Разве ты не знаешь, что их давным давно уже нет в живых и в Киеве княжит мой… — Тут Игорь запнулся, но Велемир не обратил внимания на это. — Что в Киеве правит Олег.
— Олег, какой это? С Ильменя?
— Тот самый!.. Аскольд и Дир — изменники, и Олег покарал их… Они погибли, и Днепр соединился с Ильменем…
— Вот как! Я этого не знал, да и откуда знать мне?.. Редко кто зайдет сюда, а с Днепра за много-много лет я вижу тебя первого… Погибли Аскольд и Дир. — Старик невольно смахнул навернувшуюся на его глаза слезу.
— Ты знал их?
— Да, знал… Они ведь были христиане…
— Говорят так, но не все ли это равно, — пожал плечами Игорь, — я знаю, что они изменили Рюрику, которому должны были подчиняться во всем, как своему законному конунгу, и наказание постигло их…
— Расскажи же мне, прошу тебя, Игорь, — сказал Велемир, — расскажи мне все, что ты знаешь о Киеве, о смерти князей, об Олеге…
Игорь оказался хорошо осведомленным о киевских делах.
Предслава действительно не вытерпела. Рано утром молодая девушка уже стучала в хижину старого Велемира.
Покрасневшая, вошла она под кров старика.
Велемира в хижине не было, и Игорь оставался один.
— Здравствуй! — заговорил он первый. — А я думал, что более уже не увижу тебя…
— А разве ты хотел меня видеть?
— Да, Предслава…
— И я пришла сказать тебе… Я говорила нашим о тебе, и они придут сюда после полудня…
— Зачем они придут? — недовольно спросил он.
— Посмотреть на тебя.
— Чего же они не видали?
— Слух прошел, что скоро сюда воины какие-то придут, за данью, так вот они и думают, что, может быть, ты что знаешь.
— Воины? — обрадовался Игорь, — это хорошо, Предслава, сами боги хранят меня.
— Ты знаешь их?
— Вероятно, это те, от которых я отбился, заблудившись в лесу… Они меня ищут теперь.
Печальный вздох вырвался из груди молодой девушки.
— О чем ты вздыхаешь? — спросил Игорь.
— Они найдут тебя и уведут отсюда!
— А разве ты хотела бы, чтобы я остался?
Предслава вся покраснела, взглянула на Игоря, и сказала:
— Не знаю!
С этими словами она выбежала из хижины. Игорь бросился вслед за ней.
Силы его, однако, еще не восстановились, перешагнув порог хижины, он почувствовал такую слабость, что едва мог удержаться на ногах.
— Предслава, Предслава, — закричал он, останавливаясь и хватаясь рукой за косяк двери. — Предслава, умоляю тебя, подойди ко мне.
— Зачем?
— Я падаю, ноги мои подкашиваются… Неужели ты хочешь, чтобы недуг опять овладел мною?
Девушка подошла к Игорю.
— Тогда дай руку… Вот так, пойдем в хижину, а придет Велемир, даст тебе своего снадобья, и ты будешь здоров опять.
Она взяла Игоря под руку и повела его.
Близость Предславы заставила Игоря забыть все на свете.
— Предслава, слушай меня, — заговорил он, — я богат, я властен, мне повинуются много людей, так много, что ты и представить себе не можешь, — полюби меня. Хочешь, я брошу все и останусь с тобой… Полюби меня.
Предслава на минуту задумалась.
— Вот что, Игорь, — сказала она решительным тоном, — не буду кривить душой, кто ты, что ты за человек — не знаю, худой ты или хороший, неведомо мне, а правду скажу, пришелся ты мне по душе — сам видишь; так вот тебе мое слово: женой твоей я буду, наложницей никогда!
Игорь хотел что-то ответить, но в это время дверь распахнулась и вошли пятеро воинов, вооруженных с ног до головы. Впереди всех был молодой человек, с жесткими чертами лица и злыми глазами.
— Князь, — закричал он, — наконец-то мы нашли тебя, а мы думали, что уже никогда тебя не увидим, и решили было не возвращаться к Олегу!
Он обнял Игоря, и Игорь поцелуем ответил на его поцелуй.
III
Игорь весь так и сиял от радости при виде этого молодого человека.
— Как ты меня нашел, Мал? — спрашивал он.
— Все чащи лесные обшарили, везде были, — ты сгинул… Знали ведь мы, что не помиловал бы нас Олег, если бы мы к нему без тебя пришли… Так и решили в Киев глаз не показывать — подумали бы там, что все погибли мы, да вот забрели сюда, тут поселок есть, а там только и толку, что о каком-то важном госте; медведь, говорили, его поломал, да огневица затрясла, ну, мы и подумали, что это ты, кому же другому еще попасть сюда? Вот и явились…
— Правда, сами боги меня хранили, — задумчиво произнес Игорь, — на волос, почитай, от лютой смерти был…
— Кого же богам и хранить, как не тебя, — усмехнулся Мал.
Он хотел что-то еще сказать, но в это время тихий старческий голос перебил его. Это был Велемир.
— Не боги, не истуканы бездушные, — сказал он, — а единый Бог, Который на небе.
— Это кто такой? — прищурился на него Мал.
— Оставь его, — тихо, чуть слышно сказал Игорь, — это тот старик, у которого я нашел себе приют.
— Все-таки он не смеет так говорить, и его следует проучить! Зазнались эти люди… Вот что значит долго не бывать в этой стороне, — и прежде, чем Игорь что-либо успел сказать, Мал оказался около Велемира.
— Кто ты такой, старая собака, — закричал он, — чтобы так говорить с твоим князем и со мной, его другом! Сейчас же на колени!..
Глаза Велемира вспыхнули гневным огнем.
— Кто ты такой, чтобы говорить со мной так? — в свою очередь спросил он.
— Я уже тебе сказал, кто я и кто он, или ты оглох, негодник! Так я тебе скажу еще раз: это, — указал он на Игоря, — князь Ильменя, Днепра и всей Руси, а я — князь древлянский, Мал, его друг! Теперь ты слышал? На колени, тебе говорят, и моли прощения!.. Или ты хочешь, чтобы я заставил тебя?
Старик вдруг выпрямился во весь свои гигантский рост, глаза его сверкнули, и он спокойным голосом отвечал:
— На колени я становлюсь только перед Богом моим, Которому я кланяюсь и молюсь, а вы — может быть, вы и князья — молоды, чтобы требовать того, что принадлежит одному только Создателю неба и земли.
— Ты смеешь рассуждать! — крикнул Мал и замахнулся, чтобы нанести удар.
Но в это мгновение Предслава закрыла собой Велемира.
— Не смей! — закричала она, сверкая глазами.
Увидев девушку, Мал остановился. Лицо его тотчас же приняло другое выражение. Он даже отступил на шаг и смотрел на Предславу с невольным восхищением. О Велемире он, казалось, забыл.
— Ого, Игорь! — наконец сказал он. — Хотел бы я заблудиться, как и ты, чтобы оказаться поближе к такой красотке! Ну что ж, красавица, ну что ж, не бойся, подойди!
— Я никого не боюсь, — гордо отвечала Предслава.
— Вот какая ты! Я таких люблю… Ну, не упрямься, подойди…
Он схватил было Предславу в свои объятия, но молодая девушка ловко вывернулась из его рук и что было силы оттолкнула его к двери.
Мал пошатнулся, а между воинами раздался сдержанный смех.
— Ты так! — закричал вне себя от ярости древлянский князь, не заметив, что Игорь удалился из хижины, — ты так! Волчица показывает свои зубы… Хорошо же! Эй вы, взять ее и этого старого пса также! — приказал он воинам, указывая на Предславу и Велемира.
Двое из воинов нерешительно сделали шаг к старику, которого девушка по-прежнему закрывала собой.
— Не подходи, убью! — кричала Предслава.
В руках ее каким-то образом оказался нож.
— Послушай, Мал, не лучше ли оставить их в покое? — сказал, обращаясь к древлянскому князю, старый воин, уже по одним своим летам имевший право обращаться к князьям, — подумай, ты разъяришь их, а нас так немного…
— Исполнять, что приказываю, — закричал древлянин, хватаясь за меч, — именем князей Олега и Игоря… Горе ослушникам…
Такого приказа воины не посмели не выполнить, и, как ни защищалась Предслава, им не стоило особого труда связать ее. Велемир же и не думал сопротивляться.
— Теперь ты от меня не отвертишься, — злобно прошипел Мал, подходя к ней, — будешь меня помнить!
Но молодая девушка, собрав последние силы, рванулась вперед и еще раз оттолкнула древлянина. Тот только рассмеялся. Отчаянно кричавшую Предславу вытащили из хижины. Велемир вышел сам.
Только за стенами Велемировой хижины Мал сообразил, какую опасную игру он затеял.
Вся лесная прогалина была полна народом. Это сошлись родичи Предславы, услыхавшие о появлении в хижине Велемира странного гостя. Толпа слышала отчаянные крики девушки и начала волноваться. Увидев же Предславу связанной, из нее раздались крики:
— Что сделала Предслава? За что берут ее эти чужаки? Не отдадим, не отдадим!
У кого были секиры, схватились за них, у кого не было оружия, тот вооружался кольями из изгороди Велемирова огорода.
Положение маленького отряда было очень опасное.
Толпа могла смять его своей численностью, но Мал и не думал сдаваться.
— Если эта стая осмелится приблизиться к нам, убить этих, — приказал он, указывая на Велемира и Предславу.
Вдруг появился Игорь.
— Я, князь русский Игорь, — отчетливо произнес он, — приказываю немедленно освободить этих людей.
Воины отпустили Велемира и Предславу…
— Князь, князь! — загомонили вокруг. — Так вот кто это!
Толпа мгновенно стихла. Все с нетерпением ждали, что скажет тот, кто так смело назвал себя князем.
Но не так отнесся к этому Мал. Он не умел сдерживать своих порывов. Ненависть так же быстро сменялась в его душе любовью, как любовь ненавистью. Но он все же понимал, что не может быть и речи о сопротивлении Игорю.
— Люди кривичские, послушайте меня и успокойтесь, — говорил Игорь, — мой дядя, князь Олег, послал меня объехать все племена рода славянского не с тем, чтобы кто-нибудь при этом был обижен, нет, солнце справедливости сияет с киевского стола для них одинаково. Вот почему я и сужу так. Не прав был древлянский князь, обижая ваших. Старик этот, Велемир, спас меня, вашего князя, от смерти неминуемой, не щадя при этом живота своего и даже не зная, кто я такой. Он оказал мне гостеприимство; девушка же эта ходила за мной, когда я был слаб от болезни моей, так, как родная сестра никогда не ходит за своим братом. Вот почему оба они заслуживают только одного: нашей благодарности, как моей, так и князя Олега, мудрого дяди моего. Итак, за него и за себя кланяюсь вам.
С этими словами Игорь поклонился в пояс в ту сторону, где стояли все еще связанные Велемир и Предслава.
— Слава князеньке нашему, слава! — закричали в толпе.
Мал был мрачнее грозовой тучи.
— Игорь, что ты делаешь? — закричал он. — Если так, я сейчас ухожу от тебя…
Игорь взглянул на него и энергичным жестом приказал всем замолчать:
— Теперь, люди кривичские, благодарил я их, — это вы сами видели, — кланялся я им своим княжеским поклоном, но по справедливости должен я еще и по-другому судить. Я князь ваш, и нет другого князя, кроме меня да Олега, дяди моего, которому, по завету моего отца, я вверил до поры до времени правление. Нет нигде такого человека в земле славянской, который не был бы обязан своему князю почтением и послушанием, потому что какие уж порядки пойдут, если князя не будут уважать и его приказаний ослушиваться! Так ли?
— Вестимо, так, — раздались из толпы голоса.
Все не могли понять, куда клонит Игорь.
— Так вот, люди кривичские, — продолжал Игорь. — Спас мне жизнь Велемир ваш — спасибо ему за это, а вот за то, что он почтить меня, как то каждому славянину, своего князя видя, подобает, не хотел, он наказания заслуживает, и строгого наказания, чтобы’и другим впредь неповадно было. Точно также и Предслава… Ходила она за мной, хорошо ходила, сестра, говорю я, родная так бы ходить не стала, — спасибо ей за это, а за то, что она осмелилась против князя пойти и его приказания ослушаться, за виновного заступаться, она также наказания заслуживает. Так я сужу по правде моей.
Все вокруг были озадачены. Как же это так: сперва миловать да благодарить, а потом казнить вдруг? Но нашлось несколько человек, думавших, что князь судит и в самом деле по справедливости.
— Так, так, князенька, так, справедливо судишь!..
Даже Мал, просветлевший после последних слов Игоря, не понимал, чего хочет Игорь.
Тот продолжал:
— Так вот, люди кривичские, сами вы видите, что должен я наказать виновных, но не знаю я, какому наказанию подвергнуть их.
— Смерть старику! — крикнул Мал, но сейчас же замолчал под строгим взглядом Игоря.
— На смерть осудить не решаюсь я, — говорил Игорь, — добро они мне сделали, и простить их не могу, так вот поступлю я так: возьму я их с собой в стольный Киев и поставлю пред лицом моего дяди Олега, пусть он рассудит, и пусть по его решению и будет… Вот как я решил, люди кривичские… Пока же Велемир и Предслава пусть идут за мной как гости мои, и до Олегова суда я такими их и считать буду… Справедливо ли?
Опять зашумел народ, по сердцу ему пришелся княжеский суд.
Кричит народ «славу» князю своему и не замечает, что князь молодой к Предславе подошел и сам ее развязывает.
— Пойдешь ли со мной, Предслава? — шепчет он молодой девушке.
— Пойду, — тихо отвечает она.
Только один Мал заметил румянец на их лицах, смущение, понял в чем тут дело.
«Он хочет увести ее отсюда, вот и все», — сообразил Мал. Ему было досадно, досадно так, что чувство обиды перешло в зависть, но Мал был хитер, и эта хитрость подсказала ему, что лучше покориться, а при случае воспользоваться обстоятельствами.
Так он и решил.
— Ты сердишься на меня, Мал? — протянул Игорь руку своему другу.
— Чего мне сердиться, — уклончиво ответил Мал, — ты киевский князь.
— Перестань, помиримся!
— Я и не сержусь… Я ведь для тебя старался, чтобы не зазнались эти людишки, да потом тебе от Олега выговора не было.
— Да уж знаю, знаю я тебя, — засмеялся в ответ ему Игорь.
Молодой князь был так счастлив, так доволен всеми событиями этого дня, что ему хотелось, чтобы и все вокруг него были также довольны и счастливы. Слишком добр, не по-варяжски мягок был сын Эфанды и Рюрика.
Пока он говорил с Малом, к нему подступили старики из того рода, к которому принадлежала Предслава.
— Не откажи, князь, в просьбишке нашей, — говорили они, низко кланяясь Игорю.
— Какая у вас просьба будет до меня, — говорите смело, — сказал Игорь.
— Не останешься ты теперь здесь, когда нашла тебя дружина твоя храбрая, так перед отбытием твоим навести род наш и прими столованьице от нас, дабы не было на нас покору, что гостя дорогого, князя нашего, отпустили мы в путь-дорогу дальнюю голодного.
— Благодарность мою примите, — ответил он, — и хотя должен я спешить в Киев, но с радостью пойду к вам и приму дары ваши.
Ради князя постарались Предславины родичи на славу. Ничего не пожалели они, пир вышел такой, что они, по простодушию своему, полагали, что таких и в стольном Киеве не видывали.
И больше всего дивились простосердечные люди, что князь уж больно ласково с Предславой да с Велемиром обращается.
— Милует их князенька за то, что для него постарались, — шепчутся кругом.
А потом в честь князя игры были устроены: парни молодые боролись, девушки хороводы водили да песни пели и в них Игоря прославляли.
Игорь, улучив минутку, Предславу в сторону отозвал.
— Чего тебе, князь? — спросила девушка.
— Давеча сказала, охотою за мной идешь?..
— Чего спрашиваешь! Силой бы не пошла…
— Пошла бы, вот прикажу связать да и поведу.
— А я в первый омут головой вниз…
— Нельзя так, Предслава, мне и теперь за тебя от твоих слов страшно… Полюбил я тебя…
В это время Игоря позвали: в честь его хоровод и песни начались.
Предслава, оставшись одна после ухода Игоря, задумалась. Никогда еще не отлучалась она из своего рода, все ей было здесь милое, родное; знала, что есть здесь кому приласкать ее, приголубить, пожалеть, хотя она и была в роде круглою сиротою. А вот что там-то будет? Кто его знает, этого Игоря? Хорошо еще, что Велемир с ней будет.
Предслава услышала, как кто-то, словно крадучись, подошел к ней. Она обернулась и увидела пред собой Мала.
— Ты!.. ты!.. Зачем ты здесь?
— Предслава, выслушай меня. Я древлянский князь… Ты будешь моей княгиней… Все древлянские роды будут кланяться тебе… Полюби меня!
— Уходи, наскучили мне твои речи… Не буду я твоей княгиней, ничего мне от тебя не надобно.
— Ой ли? Или киевского стола ждешь? Так не бывать этому… Не бывать!.. Лучше я убью тебя!
И прежде чем Предслава успела позвать на помощь, Мал бросился на нее.
Она отчаянно отбивалась, но древлянин успел схватить ее за горло.
Ослепленный яростью, древлянский князь так бы и задушил девушку, если бы не вернулся Игорь. Он схватил Мала за плечи и бросил на землю.
— Ты… Ты… Изменник!.. — кричал Игорь. — Как ты смел?! Эй, дружина, связать его!
Дружинники, не любившие древлянского князя, не мешкали.
Игорь склонился над Предславой.
Девушка была без чувств.
О продолжении веселья нечего было и думать… Сразу смолкли веселые песни, около Предславы собралась пораженная случившимся толпа.
— Ох уж эти древляне, — послышались чьи-то слова, — что звери лютые…
Игорь, стоя перед телом Предславы, был сам не свой от горя. Он проклинал Мала, грозил ему самой ужасной из ужасных казней. Старый Велемир приложил ухо к груди девушки и сказал Игорю:
— Князь, не горюй! Жива она!
— Жива? — переспросил недоверчиво Игорь, — ты говоришь, старик, что она жива?
— Злой этот человек, твой древлянский князь!
— Задушу я его… Живого размечу конями по полю, если только она умрет! Ты, старик, ручаешься, что она будет жить?..
— Я же сказал… Идем, князь, и будь спокоен за эту девушку.
— Старик, — порывисто заговорил Игорь, кладя ему на плечо свою руку, — ты видел мои слезы, но я знаю, что христиане не осуждают за это… Они плачут сами и не смеются над слезами других…
— Слезы — дар небес, — ответил Велемир, — они облегчают душу.
— Может быть… Но ты спас мне жизнь, видел мои слезы и теперь должен знать все… Люба мне Предслава.
— Я знал это.
— Ты знал! Откуда?
— Разве не даны мне глаза, чтобы видеть, сердце, чтобы чувствовать, голова, чтобы понимать?
— Так ты, значит, понял все, что я таил до сих пор на сердце?.. Проницателен ты! Люба мне Предслава, жизнь мне без нее не жизнь… Это вот я сейчас только понял. Люба она мне, как ни одна еще девушка люба не была…
— Что же ты думаешь, князь?
— Что? Свезу я ее и тебя с собой возьму в Киев, покажу Олегу — вместо отца ведь мне он, и если позволит, возьму ее женой своею…
— Умно делаешь, Игорь, что старшего не забываешь… Спросить спросишь у Олега, да пусть Предслава поговорит с ним… Как увидит нашу Предславу, побеседует с нею и поймет, что лучшей княгини для тебя, князь, и искать не нужно… Даром, что молода она, а уж умна так умна, что другой такой и не сыскать…
— Вижу я это и сам… Так молись ты своему Богу за нее, старик. Как придет она в себя, прикажу, чтобы повезли ее осторожно… Завтра, чуть свет, — в путь.
Игорь пошел к раскинувшемуся около селения стану своих дружинников, Велемир остался один.
Была уже ночь, небо было ясно, звезды ярко мерцали в его выси. Старик задумался. И зачем только он покидает свою дубраву? Чего он не видел в Киеве. Не верится Велемиру, что должен он вернуться на Днепр. Кажется ему, что не отпустит его от себя эта дубрава, этот ручей…
Чьи-то шаги слышит старик, но он так ушел в свои думы, что не обратил на них внимания. Но вдруг он почувствовал, как что-то острое вонзилось в его спину. Боль резкая, мучительная заставила его закричать. И старый Велемир со стоном упал на траву.
А ударивший со злобным смехом побежал прочь.
В суматохе Мал был совершенно забыт.
Мал слышал, как проклинал и грозил ему Игорь. Он понимал, что, может быть, угроз-то своих киевский князь и не приведет в исполнение, не размечет его по полю, но уж Олегу, во всяком случае, пожалуется, и тогда горе тебе, земля древлянская! Олег племяннику во всем верил; когда в поход ходил — его за себя оставлял, а теперь пошлет дружины на Искоростень и разорит его дотла.
«Освободиться бы мне только, — думал Мал, — а’затем уже я знаю, что мне делать… Побежал бы в Киев, прежде Игоря, сказал бы, что Игорь против него народ возмущает…»
Так думал Мал, стараясь выпутаться из веревок. Недаром Мал древлянином был, недаром в лесах с дикими зверями вырос: как ни крепко связали, сумел-таки он выпутаться, и никто не заметил, как змеей выполз он из шатра и скрылся в ночном мраке.
Очутившись на свободе, Мал первым делом ощупал пояс. Нож был при нем, коня он где-нибудь достанет. Стало быть, и горевать нечего — раньше Игоря в Киеве он будет.
Мал вдруг увидел кого-то неподвижно стоявшего в поле. Древлянин с первого же взгляда узнал в нем старика Велемира.
Обнажив нож, Мал подкрался к старику и вонзил его в спину несчастного…
Крики раненого всполошили кривичей и киевлян. Велемир истекал кровью. Первый же воин, взглянувший на полученную стариком рану, понял, что она смертельна.
— Это удар Мала! — воскликнул кто-то, — только древляне нападают сзади и бьют так…
— Упустили древлянина, упустили! — шумели дружинники.
— Все равно: далеко не уйдет.
— Далеко не далеко, а беды наделает…
— Один-то?
— Чего один? За ним и все древляне уйдут, его дружина за ним последует.
Игорь, как только узнал, что случилось, немедленно пришел к Велемиру, которому кое-как перевязали рану.
— Князь, послушай меня, — чуть слышно заговорил Велемир, — наклонись ко мне… Вот что, князь, возьми Предславу в жены…
— Решил уже я так, Велемир, так и будет…
— Смотри, не будет тебе счастья, коли обманешь… Вижу я, вижу, — вдруг сказал радостным голосом старик, — свет истины христианской разливается по нашей земле, просвещаются им сердца славянские… покойно умираю я… Благодарю тебя, Господь мой, что Ты сподобил меня перед смертью увидеть славу Твою в земле нашей… А теперь прощайте, прощай и ты, князь, и все, все… Похороните меня, как христиан хоронят, — учил я здесь, как это делать, — и не забудьте крест над моей могилой поставить… Господи, к Тебе иду…
Велемир умер.
Игорь до глубины души был растроган всем происшедшим.
— Похороните этого старика, как он наказывал, — приказал он.
Чуть забрезжился свет, небольшая дружина Игоря отправилась в путь.
Для Предславы, чувствовавшей себя настолько слабой, что не могло быть и речи о путешествии на коне, были приготовлены носилки.
Игорь ехал на коне рядом с носилками, на которых была Предслава. Мал был на свободе, а от этого человека можно было ждать чего угодно. Он смог собрать свои дружины и напасть на Игоря…
Предслава стала поправляться, она уже была настолько сильна, что порой оставляла носилки, садилась на коня и ехала рядом с Игорем.
Молодой князь все больше и больше удивлялся ее недюжинному уму. Когда Игорю приходилось говорить ей о делах правления, она так тонко разбирала всякое дело, что перед ней казался неопытным мальчиком любой из воевод, которым Олег оказывал свое доверие и поручал вершить дела. И эта мудрость соединялась в Предславе с наивностью ребенка, с чистотой девичьей души.
Игорь чувствовал, что с каждым днем он все более и более привязывается к этой девушке.
Когда они останавливались на отдых, она как ребенок резвилась на поляне, срывая цветы.
Однажды Игорь приказал остановиться на берегу одной реки, которую не смогли перейти вброд.
Предслава поспешила воспользоваться этой остановкой и, как только раскинулись станом, ушла на берег речки.
Там она заметила у берега лодку, и ей вдруг захотелось вспомнить то время, когда она в детстве с веслом в руках скользила по родным озерам на вертлявом челноке.
Она села в лодку и оттолкнулась от берега.
Едва она переплыла на другой берег и вышла из лодки, как увидела пожилого воина в белой одежде, с любопытством смотревшего на нее.
IV
Предслава сначала испугалась этого незнакомца. Но когда она рассмотрела его, страх стал мало-помалу проходить.
Незнакомый воин был уже немолод, хотя и стариком его назвать было нельзя. Лицо его казалось суровым и строгим, хотя, приглядевшись, легко было заметить природную доброту. Впрочем, значительной долей суровости его лицо было обязано усам, словно змеи, спускавшимся на грудь. Впрочем, несмотря на видимую суровость, в незнакомце было столько привлекательного, что лишь только Предслава разглядела его поближе, она сразу успокоилась и почувствовала к нему доверие.
Воин ласково заговорил с ней.
— Откуда ты, девушка, и куда путь свой держишь? — спросил он.
— Я из-под Плескова и держу путь на Киев, — отвечала Предслава, — а ты откуда, храбрый воин?
Незнакомец засмеялся.
— А я из-под Киева и держу на Плесков, — отвечал он, — прослышал я, что туда птица совсем не по тем краям залетела да своим карканьем смуту наводит.
— Ой, чтой-то не слыхала я про такую птицу, да если ты намеком говоришь — сам про птицу, а о человеке думаешь, так по правде скажу тебе: ни о чем таком в нашей земле не слышно.
Воин пристально взглянул на девушку.
— Ой, какая ты! Даже на что намекаю сообразила… От кого это ты такая разумная уродилась?
— От отца да от матушки родимых! — засмеялась Предслава, — умный человек ты, вижу я, а о чем спрашивать нашел!
Засмеялась она, и воин тоже усмехнулся.
— Ишь ты какая скорая. Так, говоришь, нет там человека, что смуты бы заводил? — спросил он.
— Нет и слухом не слыхала! — ответила девушка. — Да… постой, постой, ведь прав ты, залетела и к нам такая птица! Ах, как же я позабыла-то!
— Ну-ну, девица, расскажи мне про птицу эту, послушаю я… Охотник-то я удалой, люблю таких птичек вольными стрелами и из поднебесной выси снимать.
Предслава смутилась.
— Чего ты, девушка, — заметил ее смущение собеседник, — говори, не бойся ничего…
— Да вот не знаю, что ты за человек… Встретились среди леса, друг другу неведомы, как и говорить-то…
— А языком говори, я речь всякую понимаю.
— Языком-то не устать стать говорить, а вот попридержать его за зубами не лучше ли?.. Говорят у нас: речь что серебро, а молчание что золото!
— Так вот ты мне твоего серебра и отсыпь, много его у меня и рт других есть, да, знаю я, нечистое оно, всякой грязи в него подмешано, а, может быть, от тебя я чистое получу…
Предслава рассказала подробно о том, чему была свидетельницей в эти дни.
Сначала она говорила о своей жизни в роду, о сиротстве своем, о том, как старик христианин Велемир стал ей что отец родной. Потом перешла к событиям последних дней. Рассказала, как попал к Велемиру Игорь, в котором она и никто другой и подозревать не мог молодого князя киевского. Не умолчала она о том, что Велемир, себя не жалеючи, его, неведомого ему человека, из-под медведя вызволил, к себе в хижину на руках принес и здесь за ним вместе с нею, как за малым ребенком, ходил. Конечно, она промолчала о том, что произошло между нею и Игорем, но зато о появлении Мала с воинами и о тех обидах, которые он нанес сперва старику, спасшему Игоря, а потом и ей, было рассказано подробно.
— Так вот как все это было! — воскликнул воин, — стало быть, налгал древлянин?. А что же князь?
Предслава смущенно замолчала.
Очень уж не хотелось ей рассказывать этому воину, что Игорь в первые мгновения растерялся и убежал из хижины, оставив их с рассвирепевшим древлянином.
— Как он не мог сообразить, что нельзя раздражать людей по-пустому, — как бы про себя сказал собеседник Предславы, — не пришло еще то время, когда нам можно сгибать под свое ярмо все силой, нужно пока еще действовать и лаской… Ну древлянин этого не понимал, да ему и понимать незачем… А что же Игорь?.. Все же и такого пустяка достаточно, чтобы восстали против Киева кривичи, за ними поднялись и весь и меря, а такой смутой не приминул бы воспользоваться и Новгород… Вот и пошло бы опять… Не до Византии Киеву было бы…
— Твоя правда, — сказала Предслава, — большая бы смута могла выйти…
— Так, так! — одобрительно закивал головой старый воин, — ты как будто в мои мысли проникла. Вот тут-то Игорю и надо было бы вступиться и усмирить все.
— Он и вступился, — заметила Предслава и не замедлила рассказать все, что произошло дальше.
Воин слушал ее по-прежнему внимательно.
— И это все так, как ты говоришь, было? — спросил он, когда она кончила свой рассказ.
— Так…
— А мне по-другому совсем передавали!
— Не верь! Кто бы ни говорил, напраслину взводить! — горячо проговорила молодая девушка.
— Вот и мне также после того, что я от тебя услыхал, тоже кажется; сердцем чую я, что ты правду говоришь, ну а скажи мне теперь, зачем это киевский князь тебя с собой взял или мало у него на Днепре своих красавиц, что понадобилось ему чужую вести…
— Я не чужая! — с гордостью произнесла Пред слава. — Что Киев, что Плесков — все одно, на одной родной земле, одним богам молятся, одного князя слушают… Так разве чужие они?
— Верно говоришь! Ну а на вопрос-то мне ответь.
— Хорошо, скажу тебе! Хочет князь Игорь своего дядю, Вещего Олега, просить, чтобы он позволил ему меня в жены взять, и везет, чтобы ему меня показать, и, что он прикажет, выслушать.
— А ты… ты еще женой ему не стала?
— Нет! И пока от Олега Вещего решения не выйдет, согласия он моего не получит, даром что князь… А силой ему меня не взять!..
— Верно, верно… Умно!.. А вот Олег-то, строг он, говорят…
— Что ж, что строг! Строг, да справедлив — это хорошо… Недаром его Вещим зовут… Попусту так тоже и князя славить не стали бы, а если строг, так с нашим братом так и нужно: дай ему воли, а уж он сейчас думать начнет, что другого такого на свете нет, а тут-то и гибель…
— Какова! Девица, а рассуждает как! — воскликнул воин. — Словно княжий советник!..
— Уж прости, что думаю, то и говорю!
— И всегда так говори… Любить тебя будут в Киеве… А что киевские люди далеко станом стали?
— На том берегу.
— Ты меня к ним не проводишь?
— Отчего не проводить!..
— Так пойдем!
Предслава повела за собой воина на берег. Когда он вошел в челн, она сама взялась за весло и погнала лодку к другому берегу с такой легкостью, что старик невольно залюбовался ею.
На другом берегу видны были люди.
Это Игорь, встревоженный долгим отсутствием Предславы, отправился искать ее, и теперь, увидев на реке челнок, остановился, ожидая, когда Предслава причалит к берегу.
Едва только он увидел ее спутника, как на лице появилась улыбка, и он кинулся к старику.
Уж никак не мог Игорь ожидать этой встречи. Киев был еще далеко — не менее, чем в двух днях пути, и чести такой от дяди племянник ожидать не мог.
Он обнимал старого норманна, который заменил ему с малых лет отца. Олег тоже был растроган этой встречей. Мрачные мысли его мгновенно улетучились. Старик понимал, что Игорь не мог бы так искренно радоваться, если бы у него на сердце были какие-то злые умыслы.
Чего-чего только не насказал этот Мал: и что народ-то он, Игорь, возмущает, и что на дядю своего замысел имеет: свергнуть его, а самому на столе киевском сесть.
— Говорит: засиделся ты больно, — передавал Олегу Мал, — пора и честь знать… Так вот и говорил… Поверь, князь, приуйми его, а то силу возьмет, поздно будет… Слышь, рати он теперь сбирает.
Никогда еще такой гнев не пылал в душе Олега. Ему, Олегу, пора честь знать! Ему, который соединил Ильмень с Днепром, укрепил власть за сыном Рюрика, ему, который поседел весь в думах и заботах о том, как бы скрепить все племена и роды в одно, как бы из кусочков составить целое, ему, который себя лишил ради того же Игоря счастья отцовского, говорить: «Пора и честь знать!» Так нет, он покажет обидчику, что его рука еще крепко держит бразды правления, а еще крепче меч, а коль это так, не видать ни Игорю, ни кому другому стола киевского. Там, когда под могильный курган он ляжет, пусть что хотят делают, а до тех пор он не позволит, никому не позволит на его права посягнуть, будь то даже Игорь сам…
Ослепленный гневом, Олег и не заметил, какое удовольствие было на лице Мала. Хитрый древлянин считал свое дело выигранным. Он был уверен, что Олег поверил его наговору и Игорю теперь несдобровать… Теперь эта девчонка уже не уйдет от него… О, как он накажет ее…
Но недаром народ называл своего правителя Олега Вещим. Хорошо знал Олег народ древлянский. Лукавый, хитрый, вероломный и на всякое зло способный. Знал он, что древляне тяготятся главенством над ними Киева и думают, как бы от Киева отбиться. Заведись смута на Днепре, уж они не упустили бы случая воспользоваться этим… Не то тут что-то… Да и Игорь никогда своей строптивости не выказывал, а, напротив, всегда с дядей ласков и почтителен был. Сам-то он по характеру ни в отца, ни в мать вышел: не трус, а нерешителен, не глуп, а быстрой смекалки нет — дальше того, что перед глазами, не увидит, а ведь и не нужно было далеко смотреть, чтобы видеть, что лучше, чем за Олегом, ему и жить никогда не придется… Недалек парень, правда это, а все-таки не слепой он!
Вот задумал Олег поход за море, — так и послал он племянника дружины собирать. Поехал и все исправно делал до сих пор — со всех концов народ в Киев сходился, к походу готовясь, и почему же это, как только дошел он до земли кривичей, сразу на другую сторону повернул: и дяде «пора и честь знать», и самому пришла пора на стол садиться…
«Не то тут… — думал Олег, — так скоро люди не меняются».
Послал Олег соглядатаев разузнать, как Игорь на Киев идет, с добром или лихом.
Те вернулись и донесли, что возвращается молодой князь с той же дружиною, с какою и из Киева вышел. Тогда и решил Олег сам пойти навстречу племяннику…
Когда же увидал Олег слезы радости на глазах племянника, понял, что никогда у Игоря и тени зла против дяди на душе не было… Не притворяются так… Только душой чистые могут радоваться, как Игорь радовался.
— А где же Мал? — спросил у племянника Олег, когда прошла первая радость встречи.
— Ушел от меня!.. — отвечал Игорь.
— Куда?
— Не захотел со мной быть… Обиделся…
— На что?
— Вот ее ему в обиду не дал! — ответил молодой князь, указывая на Предславу.
Девушка, с той самой минуты, как только узнала, с кем это она разоткровенничалась так в лесу, со страхом и смущением смотрела на обоих князей. Уж не наговорила ли она чего лишнего? Не было бы чего худого Игорю. Он, говорят, этот Олег, такой, что никому не спускает, и беда, если кто у него в немилость попадет.
— А это кого же везешь ты с собой, Игорь? — с улыбкой спросил правитель у племянника, — что-то я еще такой красавицы около тебя не видал…
— Прости, Олег, — смущаясь сказал Игорь, — вышло так, что раньше времени Предславу тебе показать должен, да уж коли вышло, так скрывать нечего… Люба она мне, более света белого люба, вот и везу я ее в Киев, чтобы милости твоей просить…
— Какой?
— Дозволь мне ее за себя в жены взять…
— А что же киевские-то: или не милы?..
— То-то, что не милы… А ее возьму, так чувствую я, что счастлив с нею буду, потому что она не только любит, а и словом умным поддержать умеет, и все у ней так хорошо выходит, что, если ты поговоришь с ней подольше, сам на нее подивишься…
— Говорил уж я с нею…
— И что же?
— Хорошо ты сделал, что у Мала ее отнял!
V
В Киеве Олег поместил Предславу у себя в палатах, понимая, что близость к ней Игоря легко может привести к дурным толкам, которых он не желал ни для племянника, ни для молодой девушки, будущей княгини.
Олег скоро убедился, что эта девушка одарена от природы светлым умом и такими способностями, которым позавидовал бы любой из его воевод.
Иногда Предслава, прислушиваясь к тому, что говорил Олег со своими воеводами, делала такие замечания, которые бы сделали честь и самому Олегу. Слыша их, киевский правитель, указывая на Предславу, говорил:
— Что за девица! Вот кому княгиней быть!..
И Олег, приглядевшись к Предславе, заметил, что она может явиться продолжательницей его дела, тогда как Игорь легко мог бы погубить все.
Вот почему он звал к себе Предславу, когда занимался делами со своими воеводами, которых он старался приучить к повиновению этой девушке.
Но воеводы относились к этому по-другому.
— Конунг наш на старости лет на детей глаза пялить стал, — говорили старики норманны.
— Обворожила она его, — говорили воеводы из славян.
Все эти толки доходили и до Игоря, и молодой князь, жестоко мучился. Он думал, что Олег хочет отнять у него Предславу.
Заметил ли Олег сам, как мучается ревностью молодой человек, или слухи дошли и до него, только он решил успокоить племянника и сказать ему, что Предслава может быть ему внучкой, а никак не женой.
В Киеве велись деятельные приготовления к походу. Впрочем, только самые близкие к Олегу люди знали, что этот поход готовится на Византию, с которой Киев тогда был в хороших отношениях. Олег вовсе не желал, чтобы его планы были известны на берегах Босфора, и поэтому распускал слухи, что готовится идти на печенегов, усмирить их и присоединить их земли к своим. Игорь с нетерпением ожидал, когда начнется поход, полагая, что к тому времени, когда Олег уйдет, его судьба будет уже решена.
Но Олег решил все гораздо раньше.
— Игорь, — сказал он, призвав однажды к себе племянника, — ты знаешь, скоро ухожу я с Днепра.
— Знаю это, дядя.
— Может быть, уже не вернусь я… Может быть, сложу буйную голову на чужой стороне, и ты заменишь меня на столе киевском…
— И это я знаю…
— Узнай же ты теперь и то, что, пока я хожу в поход, ты в Киеве остаешься за меня… Правь все дела, верши суд княжеский, скорый, правый и милостивый, и помни, что у всех славян, и ильменцев, и днепровцев, и веси, и мери, и чуди, и кривичей, только и есть солнце на небе да князь на земле…
— Справлюсь ли я?
— И об этом я подумал. Оставлю я после себя тебе помощника, который мне по душе да и тебе не противен…
Олег при этих словах с лукавой улыбкой посмотрел на племянника.
— Невдомек мне что-то, кого ты оставить хочешь.
— Ой ли?
— Правда, невдомек.
— А Предславу-то свою забыл ты разве?
— Ее ты оставляешь?.. Мне ее… — удивился Игорь.
— Что, не по сердцу?
— А ты мне прежде скажи… Сам-то ты… не думаешь отнять ее?
Олег нахмурился.
— Слышал я, что некоторые тебя смущать пустились; не думал я, что ты так неразумен, чтобы поверить им, — отрезал он. — Мыслимое ли дело, чтобы я у тебя невесту отбивать стал?
— Да я… я и не думал, — смутился Игорь.
— То-то, не думал! Эх, ты!.. Князь!.. Не мог ты понять, что не до таких дел мне, старику, не в тех я летах, чтобы семью заводить, и всегда у меня одна только милая была — слава ратная: с нею я на свет родился, с нею и под могильный курган уйду… А если я и держал у себя Предславу, то для того только, чтобы со всеми делами ее познакомить, приучить ее тебе помогать, потому что нет вернее друга у человека, как жена; вот почему я невесту твою при себе держал… Понял ли ты?
— Олег! — воскликнул Игорь, бросаясь к дяде. — Прости меня!
— Перед уходом моим вы уже мужем и женой будете, — говорил Олег, — только одного я хочу…
— Чего, дядя?
— Хочу, чтобы в ней, в княгине твоей, обо мне память осталась навеки, а потому приказываю и тебе, и всему народу славянскому не Предславой звать ее, а, в честь меня, Ольгою… Слышишь ли, Игорь!
— Слышу, Олег, и радуюсь…
— Так поди же и передай Ольге все, о чем мы говорили теперь.
Вскоре после того, как Ольга и Игорь стали мужем и женой, Олег деятельно принялся заканчивать приготовления к походу.
VI
Лишь только основался Олег в Киеве, тотчас же принялся мудрый правитель за дело строения государства. Прежде всего нужно было защищать Приднепровье от набегов половцев и печенегов. Олег принялся по всему Приднепровью рубить города.
Лишь только это дело было завершено, было установлено отношение Киева к Новгороду и вообще ко всем славянским племенам. Эти отношения могли выразиться в виде наложения дани, и вот Олег облагает данью все приильменские племена, кривичей и мерю. Новгородцы, кроме того, должны были платить каждый год по 300 гривен за содержание варяжской дружины, которая должна была охранять Новгород от вторжения врагов из-за Нево.
Устроив города и установив дани на севере, Олег принялся за племена, жившие к востоку и западу от Днепра. Прежде всего он пошел на древлян, у которых давно уже была вражда с полянами. Здесь он встретил со стороны этих обитателей лесов дружный отпор. Но Олег понимал, что во что бы то ни стало он должен покорить их, и в конце концов это удалось ему. Древляне были покорены, признали власть Киева и обложены были данью.
Тотчас же после древлян Олег обратил свое внимание на северян. Это славянское племя в то время не было самостоятельным. Северяне платили дань хозарам. Когда Олег явился к ним со своими дружинами, он прежде всего созвал их старейшин, которым сказал так:
— Я враг хозарам, а не вам!
Этих слов было достаточно, чтобы северяне, тяготившиеся зависимостью от чуждого им, и по происхождению, и по духу, народа, поспешили передаться Олегу. Легкую сравнительно с хозарами дань все северяне платили охотно; хозары же, обессиленные еще при Аскольде и Дире, не посмели спорить с киевским князем.
На следующий год настала очередь покориться и радимичам.
Олег пришел и к ним.
— Кому платите дань? — спросил он.
— Хозарам! — последовал ответ.
— Не платите хозарам, а давайте лучше мне! — ответил киевский князь, и радимичи с той же поры стали платить русскому князю те же два шляга с дыма, которые давали хозарам.
Не так легко было справиться с племенами, которые ни от кого зависимы не были: дулебами, хорватами и тиверцами, а угличей так и не удалось Олегу покорить.
Олег никогда не оставлял мысли о набеге на Царьград и терпеливо выжидал удобного времени.
В 907 году со всех подвластных племен собраны были дружины. На берега Днепра сошлись, кроме варягов, славяне ильменцы, чудь, кривичи, меря, поляне, северяне, древляне, радимичи, хорваты, дулебы и тиверцы.
Когда Олег произвел подсчет своему войску, то всех людей в его дружинах было по 40 человек на каждый из двух тысяч стругов, то есть восемьдесят тысяч человек.
Никогда еще нё собиралось такой огромной рати…
Олег мог оставить Игоря вместо себя, с ним была Ольга, а в молодой киевской княгине старый правитель был вполне уверен.
И вскоре пошел он со своими дружинами на Византию.
Страшный переполох вызвало в Византии известие о выступлении Олега.
Всю свою надежду византийцы полагали в железных цепях, замыкавших вход в гавань, да в городских стенах.
С ужасом осажденные видели из-за стен озарявшие небеса багровым светом зарева пожаров… Это пылали окрестные селения, монастыри, церкви…
Словом, повторялось все то, что уже пережили византийцы при приближении к Царьграду славянских дружин под предводительством Аскольда и Дира.
Но все-таки византийцы чувствовали себя в безопасности за крепкими городскими стенами и думали что тяжелых стругов Олегу не удастся перетащить по берегу волоком, как это сделали Аскольд и Дир.
Суда Олегова флота были действительно тяжелы, так что их в самом деле нечего было и думать перетаскивать волоком, но Олег недаром был норманнский витязь, недаром он ходил под Лютецию… Скоро увидали осажденные византийцы такое, что просто глазам своим не хотели верить: весь славянский флот под полными парусами шел по суху, как по морю!
Олег поставил свои ладьи на колеса и таким образом прошел на ту часть берега, откуда эти ладьи опять могли быть спущены на воду.
Византийцы теперь ясно видели, что их последний час близок.
Гибель была неминуема!
Тогда решили прибегнуть к обычному средству Византии — к яду, решено было отравить грозного врага. Но как это сделать?
Прежде всего нужно было во что бы то ни стало остановить славян, и вот из дворца к Олегу посланы были послы с богатыми дарами.
Киевский князь принял их.
— Не губи наш город! — говорили посланные, — пощади его…
— Чтобы я стал щадить Царьград, когда он уже в моих руках? — возразил Олег, — невозможно это… Сколько труда, сколько людей потеряно…
— Мы не пожалеем ничего! Вознаградим все твои потери! Не губи нас…
— Что же вы дадите?
— Мы беремся давать дань, какую ты пожелаешь!
Такое предложение представляло несомненные выгоды.
Счастье на войне изменчиво — это Олег знал, зачем было испытывать судьбу и не соглашаться на то, что само давалось в руки. И он принял дары.
Для Олега были присланы изысканнейшие яства со стола самого императора.
Олегу вдруг показалась подозрительной эта услужливость недавних врагов. Знал он коварство греков.
Он предложил посланным первыми отведать присланных яств и напитков. Олег заставил их съесть все, что прислал ему император, и убедился, что все было отравлено: отведавшие присланных блюд умерли.
Только одного сохранил он, чтобы тот, придя в Царьград, рассказал, что хитрость не удалась.
— Это вовсе не Олег, — говорили в Царьграде, — это святой Димитрий, посланный Богом наказать нас!
VII
И вот щит Олега прибит к вратам Царьграда. Слава киевскому князю. Олег удовольствовался только данью да тем, что уничтожил договор Аскольда и Дира и заключил новый.
Теперь не славянщина зависела от Византии, а Византия, гордая, недавно еще так пренебрежительно относившаяся к Днепру, склоняется и дрожит при одной только мысли, что славянскому правителю вдруг придет в голову разрушить все свои договоры…
— Слава князю нашему! — не смолкают крики в стане русских воинов. Но соскучилась и дружина по Днепру родному.
— Пора, князь, к домам! — говорили воеводы Олегу, — дружина скучает.
— И я про то ведаю! — отвечал Олег.
И сам Олег тоже по Днепру соскучился. Как там Игорь с княгинею своею молодою? Как они живут, в мире ли, в согласии ли?
Наконец все сборы были закончены. Взглянул Олег в последний раз на свой щит, что теперь на царьградских вратах красовался, и приказал выходить в море.
Только тогда облегченно вздохнула Византия, когда последний парус в море скрылся…
С песнями веселыми возвращались русские из этого похода.
В устье Днепра им встреча была приготовлена. Сам Игорь с молодой княгиней и почтеннейшими из киевлян навстречу Олегу вышел.
Увидал Олег Ольгу, глядит на нее и не верит глазам своим. Такой красавицы княгини и свет белый никогда не видал. Расцвела она, похорошела еще более, а уже насчет важности так и греческая императрица ей позавидовать могла бы: поступь плавная, голову высоко держит, а прикажет что, так каждый так вот и чувствует, что ослушаться нельзя.
Совсем княгиня, да и только.
При Игоре на Днепре, в отсутствие Олега, ничего не случилось серьезного, а что если и было, со всем Ольга управилась, так что на благодатный покой, а не на смуту возвращался в Киев правитель Олег.
Даже Мал о себе слуху не подавал, уселся в своей Искоростени и никуда оттуда не показывался…
Почти под самым Киевом решил Олег в свой стольный город, как подобает князю, с великим торжеством войти.
Перешел он с Игорем и отборною дружиною на берег; подали ему его любимого коня, который его много уже раз из опасностей выносил, сел на него князь и тронулся в недалекий путь. Вдруг увидал Олег на дороге вышедшего из священной дубравы старого Перунова жреца.
Этот старик известен был немало; говорили, что наградили его боги способностью будущее предсказывать. Увидел его Олег — и вдруг пришло ему в голову: дай-ка и я спрошу, что со мной будет, как я жизнь кончу?
Никогда еще старый норманн судьбы не испытывал, а вот тут решил попробовать.
— Старик! — крикнул он ему, — знаешь ты, кто я такой.
— Знаю! Ты Олег Вещий.
— Можешь ты сказать мне, что ждет меня впереди? Когда я умру?
— Боги одарили меня этим даром!
— Так скажи же мне, что будет со мною?
Долго смотрел на Олега, пытливым взором старый жрец и наконец вымолвил:
— Вижу, умрешь ты!
— Вот сказал! — усмехнулся Олег. — Я и сам это знаю!
— И умрешь ты от своего коня, — сказал предсказатель.
Задумался Олег.
«Может быть, и прав старик, — думал он, — но недаром меня зовут Вещим! Перехитрю я судьбу!»
— Эй, гридни!
Сбежалась на зов Олега княжеская прислуга. Князь слез с коня и сказал:
— Возьмите его, хольте, но чтобы никогда, никогда не попадался он мне на глаза!..
Глава вторая
I
Ночь, тихая южная ночь опустилась над Киевом.
Все давно уже смолкло, все заснуло крепким сном. Даже псы в городе приумолкли. Тоже заснули, и неслышно их лая в тишине этой чудной ночи. Только Днепр плещется в своих берегах. Только он один бодрствует, не зная ни покоя, ни устали… Словно ждет он кого-то и в ожидании своем трепетном ни на миг успокоиться не может.
А может быть, есть кого ждать великой славянской реке? Снес он на своих волнах струги в Черное море и вот теперь ждет не дождется, когда возвратятся они.
Уже во второй раз томится Днепр в этом ожидании за то время, когда сменил князь Игорь умершего Вещего Олега. Мудр был Олег, но и он не смог перехитрить богов. Исполнилось предсказание жреца. Погиб от своего коня правитель земли русской, и погиб тогда, когда менее всего мог ожидать гибели.
Ужалила его змея, выползшая из черепа любимого коня. Свершилась высшая воля… Спит Олег под могильным курганом на Щековице, спит и не встанет больше.
На столе киевском его племянник, сын названого брата, первого князя земли русской, Рюрика, — Игорь сидит.
Хорош князь, храбр и справедлив — все это знают, а все-таки не чета он своему предшественнику.
Храбрость храбростью, да это еще не все, что для князя нужно…
Если бы не было у него такой разумной княгини, как Ольга, не удержался бы он на столе киевском. Недаром Вещий Олег ее Ольгою назвал.
Умер Олег, зашевелились было древляне со своим буйным Малом, Игорь медлить было стал, но по ее совету поднял все-таки дружины и «примучил» непокорных…
А то, что сам затевал, все никуда не годилось. Вот хотя бы, когда в первый раз поднял он поход на Царьград. Пришло ему в голову себя прославить и свой щит так же, как и дядин, на ворота Царьграда повесить…
И вернулся ни с чем из похода…
В 941 году Игорь пошел к берегам Византии; болгары дали весть в Царьград, что идет Русь; выслан был против нее протовестиарий Феофан, который пожег Игоревы лодки греческим огнем.
Потерпев поражение на море, руссы пристали к берегам Малой Азии и сильно опустошили их; но здесь они были разбиты патрицием Вардой и доместиком Иоанном, бросились в лодки и пустились к берегам Фракии, по дороге были нагнаны, опять разбиты Феофаном и с малыми остатками возвратились назад, к берегам Днепра.
Дома они оправдывались тем, что у греков какой-то чудесный огонь, точно молния небесная, которую они пускали на русские лодки и жгли их…
В Киеве, когда князь с пустыми руками, дружину свою растеряв, возвратился, долго-долго плач не смолкал. И не столько обижало киевлян, что князь их неудачу потерпел: ратное счастье переменчиво, а обида главная в том была, что сам князь духом упал: от всех прячется, будто совестно ему в глаза добрым людям смотреть.
— Полно горевать да прятаться, — говорила Ольга супругу, когда он засел в Вышгороде, боясь и глаза в Киев показать, — ничего из этого, кроме худа, не выйдет…
— Ох и не поправить беды такой.
— Как не поправить? Стоит умом только раскинуть, и все понятно будет.
— Что делать, скажи?
— На Византию идти!
— Опять?
— Да, опять, подними поход, да не такой, как в этот раз; всю славянщину подыми, как Олег делал, ильменцев потребуй, печенегов найми и иди… Не пойдешь, худо будет, свои поднимутся… Скажут, на что нам такой князь, которого даже и греки бьют… Послушай моего совета, поднимай снова поход.
Второй поход Игоря на Византию был в 944 году. На этот раз Игорь, подобно Олегу, собрал много войска — варягов, полян, славян, кривичей, тиверцев, нанял печенегов, взявши у них заложников, и выступил в поход на ладьях и конях, чтобы отомстить за прежнее поражение.
Корсунцы послали сказать императору Роману:
— Идет Русь с бесчисленным множеством кораблей, покрыла все море кораблями.
Болгары послали также весть:
— Идет Русь, наняла и печенегов.
Тогда, по преданию, император послал к Игорю вельмож своих с просьбой:
— Не ходи, но возьми дань, которую брал Олег, дам и еще к ней.
Император послал и к печенегам дорогие ткани и много золота.
Обо всем этом в Киеве скоро известно стало, но дальнейшие вести не приходили. Не знали киевляне, что с их князем: бьется ли с византийскими дружинами, или взял дань.
А с устьев Днепра, из Корсуня, шли вести, будто князь киевский вновь разбит и вся дружина его уничтожена.
Эти слухи беспокоили Ольгу. Ясно понимала она, что многое зависит от этого похода. Вернется Игорь с честью, никто ни на Днепре, ни на Ильмене и пошевелиться не посмеет. А если и снова неудача? Нет, уж лучше тогда Игорю и не возвращаться совсем. Не любят его и в Киеве, а в племенах и родах и подавно. Вот древляне — они даже и в поход не поднялись, а теперь их князь Мал сам зачем-то в Киев пожаловал, хотя в княжеский терем и не показывается, а все-таки не уходит в свой Искоростень, будто ждет чего…
Наконец, она почувствовала, что дальше не может выносить неизвестности. Она узнала, что у самого Днепра, в заповедной роще, недалеко от Киева, живет варяжская ведунья, о которой все говорили, что она может предсказывать будущее.
К ней-то и решила обратиться княгиня.
Старую колдунью звали Гульдой. Еще с Аскольдом и Диром пришла она на Днепр и поселилась здесь. Здесь она и жила в своей убогой лачуге, на берегу реки.
Из самого Новгорода, с Ильменя, приходили люди, чтобы посоветоваться с нею и узнать свое будущее. Старуха никогда не отказывала никому ни в советах, ни в предсказаниях. Когда какое-либо бедствие угрожало всему народу, выползала она из своей берлоги и появлялась в киевских стенах. Все уже знали: раз Гульда в городе — грозят беды. Она предсказала неудачу похода Аскольда и Дира, потом смерть князей. Во все время правления Олега ее не было в Киеве, но как только Игорь стал поднимать свой первый поход на Византию, она явилась и переполошила весь народ своим мрачным предсказанием. С этих пор слава ее упрочилась еще более. Везде в Киеве и на Днепре были уверены, что все должно исполниться, что только сказала Гульда. Слова ее были святы, и киевляне очень боялись, чтобы старая колдунья не явилась со своими предсказаниями, когда Игорь собрал свой второй поход на греков. Но Гульда на этот раз не выползла из своего убежища, и воины отправились в поход, убежденные в своем успехе.
Ольга никогда не обращалась к Гульде ни за советами, ни с просьбами поворожить о будущем. Киевская княгиня не познала еще Высшего Существа, да никогда и не думала познавать Его, но все-таки относилась к Нему, этому Высшему, Неведомому Существу, с почтением и в душе глубоко презирала и Перуна, и других истуканов, видя в них не могучих властителей таинственных сил природы, а жалкое создание рук человеческих. Кроме того, от обращений к старой Гульде удерживал киевскую княгиню страх. Гульда никому и никогда не предсказывала хорошего. Все ее пророчества были мрачны. Она как будто и знать не хотела того, что в жизни существуют не одно только горе, беды да несчастья, а есть и радость, есть и добро. Все это словно не существовало для старой колдуньи, будто забыла она обо всем этом и сулила всему живущему одну только смерть.
Поэтому-то Ольге и не хотелось идти на поклон к ворожее.
И так тосковала она, и так разрывалось на части ее сердце, чтобы мучить его еще вестями о будущем горе…
Не раз Ольге ее приближенные боярыни напоминали о Гульде.
— Ты бы, княгинюшка наша, — говорили ей, — чем понапрасну сердце томить, наведалась бы к Гульде.
— Боюсь я…
— Чего бояться-то… Не маленькая ты у нас, да и Гульда не кусается…
— Знаю я это, подруженьки милые, да вот я чего боюсь: только одно дурное Гульда предсказывает, а дурного у нас с князем и так видимо-невидимо…
— Ну, это ты, княгинюшка, судишь не так… Гульда дурное да беды всегда предсказываем, а когда хорошо человеку в грядущем, молчит она… Вот поэтому узнать и можно, что человека ждет: напасть или радость.
Она все же решила наведаться к старой колдунье.
Послала Ольга сперва к Гульде свою любимую боярыню Сфандру, жену Улеба, близкого боярина Игорева, чтобы узнала та, как и когда к старой прорицательнице киевская княгиня наведаться может. Та вернулась и сообщила, что будет Гульда ждать Ольгу в первую ночь новолуния, но непременно одну. Должна княгиня, если что узнать от нее хочет, прийти к ней тайно, чтобы никто, даже самые близкие, не знали, когда она пойдет. Но позабыть должна была Ольга при этом, что она всевластная повелительница, должна прийти она, как самая простая смердка приходит, одна-одинешенька, только на этом условии соглашалась старая Гульда приподнять пред княгиней завесу грядущего.
II
Настало новолуние.
С утра дня, предшествовавшего ему, княгиня была точно сама не своя. Она, обыкновенно ласковая, приветливая, покойная, вдруг, казалось, без всякой причины начинала волноваться, сердиться, то вдруг затихала и глубоко задумывалась…
— Чтой-то с княгинюшкой? — беспокоились ее близкие боярыни.
— Грустит о чем-то — туча тучей…
— Как не грустить! О князе ни слуху ни духу…
— Чего он в самом деле! Хоть бы весточку какую ни на есть послал…
— Да, может, княгиня-то что и получила от него…
— Был бы гонец из княжеской дружины — всем бы нам известно было.
— И в самом деле, никого в Вышгороде чужого не видно.
Вышгород был уделом киевской княгини и Ольге был отдан еще Олегом в виде приданого. Впрочем, в Вышгороде княгиня бывала редко. Ее присутствие необходимо было в Киеве. Когда Игорь ушел в поход, Ольга перевезла в Вышгород своего маленького сына Святослава, при котором неотлучно находился его воспитатель воевода Свенельд, В Киеве за князя оставался сподвижник Олега скандинавский ярл Асмут, сумевший привлечь к себе сердца и преданность и буйных варягов, и славянских воинов.
Асмут и Свенельд — варяг и славянин — были очень дружны между собой. Оба они, относясь холодно к Игорю, боготворили маленького Святослава.
Особенно любил мальчика, как своего сына, воевода Свенельд.
— Огонь, а не дитя, наш княжич, — говорил он, любуясь своим питомцем, — он будет истинным русским князем, наследником и достойным преемником Вещего Олега и славного Рюрика.
— Это и теперь видно, — подтверждал слова Свенельд а Асмут, — наш Святослав — настоящий варяг… Он настоящий воин.
В самом деле, маленький Святослав в свои 12 лет был высок не по летам, с сильно развитой мускулатурой, высоким открытым лбом, ясным взглядом серых, выражавших ум и энергию, глаз, отрывистой речью, как бы и теперь уже свидетельствовавшей о привычке повелевать. Этот ребенок невольно привлекал к себе сердца славян, и варягов.
— Вот перед кем будет дрожать Византия, как дрожала она перед Олегом, — говорили варяги, любуясь молодым князем, когда он вместе с Свенельдом проезжал по Киеву.
— Не в отца он у нас!
— Славу для славы, а не ради наживы будет любить!
Конечно, Ольга знала об этой любви к ее сыну, и ее материнское сердце могло только радоваться этому.
Собираясь к Гульде, Ольга намеревалась спросит у нее и о будущем сына.
Как только наступил вечер, из ворот Вышгорода незаметно выскользнули две женские фигуры. Это были княгиня Ольга и Сфандра.
Лачуга Гульды стояла на полпути из Киева до Вышгорода. Там к самой воде спускалась роща вековых деревьев, и среди них стояла лачуга Гульды.
Не доезжая до жилища Гульды, Ольга спрыгнула с коня.
— Теперь я одна пойду, — сказала она Сфандре. — Подожди меня здесь…
Ольга оставила Сфандру и пошла, невольно поддаваясь очарованию тихой лунной ночи.
Вдруг послышались какие-то звуки.
Ольга стояла и слушала. Плавные звуки так и лились в душу. Прямо перед Ольгой возвышался невысокий холм, какие насыпались обыкновенно на месте погребения князей. На вершине этого холма стояло небольшое деревянное строение, осененное восьмиконечным крестом.
Ольга сразу узнала это место.
«Это могильный курган над Аскольдом и Диром, — вспомнила она, — тут христиане; они, вероятно, совершают служение своему Богу, и мне нечего бояться… Эти люди кротки и незлобны. Они неспособны причинить зло. Я в полной безопасности, если бы даже они и увидали меня. Однако я заблудилась! Мне придется довольно далеко возвращаться к Гульде».
Вспомнив о христианах, Ольга в тот же момент вспомнила и о том, кто оставил светлые воспоминания в ее юности, — о старике Велемире. Ведь и он также был христианином! Теперь случай опять приводил Ольгу к этим людям.
Княгиня знала, что в Киеве живут много христиан. Никогда никаких смут и мятежей они не затевали, исправно платили подати, отдавали людей в княжеские дружины, и потому последователей Христа в Киеве не только не стесняли, но даже любили. Были они и при Олеге. Вещий правитель безразлично относился к вопросам религии.
Игорь точно так же относился к христианам, вернее, не обращал на них ни малейшего внимания.
Ольга все это прекрасно знала. У нее давно уже было желание ознакомиться с учением, которому следовали эти люди. Теперь, когда Ольга очутилась так близко от храма христиан, ею овладело непреодолимое желание взглянуть, как они молятся. Ольга пошла к ярко освещенному храму. Она увидела, что он полон молящимися. Совершалась полунощница, и киевские христиане, отличавшиеся всегда богомольностью, никогда не пропускавшие никаких служб в своей единственной в то время церкви, заполнили храм.
Молившихся было так много, что церковь не могла вместить всех.
Княгиня, не боясь, подошла, но никто из молившихся не обратил на нее внимания, все были увлечены службою Тому, Кого они, познав еще недавно, полюбили своими простыми сердцами.
Сперва Ольга хотела войти в храм, но что-то удержало ее от этого.
«Зачем я буду смущать этих людей, — подумала она, — ведь они не идут к нам, когда наши жрецы приносят жертвы Перуну, Волосу… Они, поступая так, доказывают этим, что относятся с уважением к вере других, потому и я, княгиня, так же должна собою являть пример целому народу, отплатить тем же и им и не мешать им молиться, как предписывает им их вера».
Ольга остановилась около окна и заглянула внутрь храма.
Там царил таинственный полумрак, только яркие огоньки свеч, теплились перед ликами святых.
Но вот из алтаря показался священник. Раздался его тихий, в душу проникающий голос, и в тот же момент Ольга услышала стройное пение хора.
Невольно она сравнила богослужение христиан со служением жрецов Перуна, на котором часто ей приходилось присутствовать вместе с Игорем. Жрецы там бесновались пред безжизненными истуканами, грубыми, — имевшими только отдаленное сходство с человеческими телами; там лилась кровь приносимых этим истуканам жертв, корчились в предсмертных муках жертвенные животные, слышались исступленные клики жрецов, здесь не было ни истуканов, ни жертв, но чувствовалось незримое присутствие Высшего Существа, всецело располагающего всем живущим на свете. Здесь этот престарелый служитель христианского Бога говорил тихо, но голос его проникал в сердце. Словом, здесь все в этом храме веяло сердечным миром, покоем, тишиной, здесь — это слышала княгиня — раздавались призывы не к кровавому мщению за обиды, а призыв к добру, к прощению врагов, к любви и молитве за них.
Княгиня почувствовала, как одно лишь присутствие на христианском богослужении вызвало благодарные слезы на ее глазах… Слезы эти увлажнили ее глаза и падали одна за другой с ее ресниц. А вместе с этими слезами легко и отрадно становилось на сердце…
Ольге не хотелось уходить отсюда — так легко она чувствовала себя здесь.
«Завтра же прикажу позвать к себе этого христианского жреца, — подумала княгиня, — он будет говорить мне о Боге христиан и успокоит мое сердце».
III
Старая Гульда хотя и делала пред Сфандрой вид, что она очень мало интересуется посещением княгини Ольги, тем не менее была в сильном волнении.
— Урочное время проходит, — шептала она, — а ее все нет! Между тем она должна прийти, я знаю это, мне это сказали мои духи.
Гульда волновалась — Ольги не было. Старая колдунья не знала, что и подумать.
«Неужели мои духи обманули меня? — с нетерпением думала Гульда, — спросить их разве еще раз?»
Она подошла к очагу, в котором тлел едва заметный огонек.
Колдунья наклонилась к костру, раздувая в нем огонь, но в это мгновение раздались тяжелые шаги, и кто-то вошел в лачугу.
Гульда обернулась.
У входа стоял воин, богато одетый и вооруженный.
— Мал! — воскликнула Гульда, — зачем ты здесь?
Это был действительно древлянский князь.
Не было сомнения, что Мал и скандинавская ведунья не только были знакомы друг с другом, но и это их свидание не было неожиданным для Гульды. Старуха не испугалась его появления.
— Что тебе нужно, Мал?
— Ты обманула меня, колдунья, — хрипло, едва сдерживая дикое бешенство, сказал Мал. — Ее нет…
— Она придет!
— Когда?
— Скоро…
— Я не могу тебе верить…
Гульда усмехнулась.
— Я и не заставляю тебя… Не верь…
Ее хладнокровие отрезвляюще подействовало на древлянского князя.
— Ты говоришь, что она придет? — переспросил еще раз он.
— Да!
— Стало быть, она будет моей?
— Нет…
— Этого не может быть… Я сказал, что она будет моею… Я люблю ее, Гульда… Понимаешь ли ты, что это значит: я ее люблю…
— И все-таки она никогда не будет принадлежать тебе, князь!
— Тогда я ее убью!
— И в этом ты бессилен…
— Нет, нет. Я упрям… Нет той воли, которая не склонилась бы предо мною…
— Есть такая воля…
— Скажи, какая?
— Высшая воля, и против нее не нам, жалким смертным, бороться.
— Я не знаю ее… Я ее не хочу знать…
— А между тем все в мире подчиняется ей, слышишь, Мал, все… И жалкие люди, и звезды на небе, и червяк под камнем — все повинуется этой воле, все зависит от нее… Без нее ничто не свершается ни на земле, ни на небе, и не нам, жалким и ничтожным существам, бороться с нею… Ты хочешь овладеть женой киевского князя, ты говоришь, что любишь ее и что нет ничего, что бы могло тебе помешать… Ошибаешься! Жестоко ошибаешься… Слушай, что говорит тебе старая Гульда, которой свыше дан дар предвидения. Ты никогда не добьешься своего. Ты никогда не получишь этой женщины, но из-за твоего безумного желания много прольется крови в твоей земле… Ты теперь знаешь это и все-таки спешишь к печальному концу, потому что тебе это суждено… Но тихо!.. Она идет сюда…
— И ты увидишь, что вопреки всем твоим предсказаниям будет, как я хочу! Прощай!
Киевская княгиня все-таки решила идти к Гульде.
Как не хотелось идти Ольге из этого радостного света в тьму, олицетворением которой была Гульда! Она бы так вот и осталась здесь, начала бы беседу о том, что теперь ее интересовало, но влечение к земному было все еще сильно в ней. Заботы о супруге, ушедшем в поход, одолевали ее, и она пошла.
«Что может сказать мне эта Гульда? — размышляла княгиня, — говорят, что она предсказывает только дурное, и неужели я иду только для того, чтобы услышать ужасную весть? Если Гульда не скажет ничего дурного, стало быть, все благополучно… Игорь жив и возвращается в Киев со славой. Я узнаю от Гульды по крайней мере это».
Чем ближе подходила она к жилищу ведуньи, тем все более и более страх овладевал ее душой.
У самой лачуги ведуньи Ольге показалось, что мимо нее промелькнула какая-то тень.
— Я пришла к тебе, Гульда, — сказала княгиня, входя в лачугу ведуньи, всего только за несколько мгновений до того оставленную Малом.
— Вижу, милости просим, — отозвалась Гульда, — давненько ты у меня не была.
— Да… Но ты не сердишься на меня за это?
Гульда захохотала.
— Чего мне сердиться! Разве я не знаю, что к Гульде идут только тогда, когда в ней имеют нужду, без этого же никто никогда не заглянет к бедной старухе. Все вы так, и ты не первая и не последняя.
— Если ты сердишься, прости мне и скажи…
— Погоди, — остановила ее Гульда, — ты хочешь знать, вернется ли Игорь…
— Да!
— Я ничего не скажу тебе об этом. Духи отказываются мне служить тут, не их дело вмешиваться в вашу жизнь… Но они будут говорить про тебя…
Сердце Ольги наполнилось радостью. Гульда отказывалась ворожить ей о муже, стало быть, из этого можно заключить, что Игорь вернется и что поход его на этот раз будет счастлив.
Княгиня хотела было отказаться от дальнейшей ворожбы: ведь она и пришла-то сюда, чтобы узнать только это. Она было встала, но Гульда остановила ее.
— Постой, не уходи… Или ты не желаешь знать свою судьбу?
— Зачем мне испытывать богов…
— Княгиня, ты первая у меня отказываешься взглянуть в тайны грядущего, мне открытые, но если ты не хочешь знать этих тайн, я хочу показать тебе их. Помни, здесь не твой вышгородский или киевский терем, здесь я приказываю, и никто не смеет меня ослушаться. Останься!
Голос Гульды звучал так повелительно, и она покорно промолвила:
— Говори!
— А, ты теперь согласна, — засмеялась колдунья, — но не бойся, следи лучше внимательно за тем, что я буду делать.
Она подошла к костру и бросила в огонь какой-то корешок. Мгновенно вспыхнул под котлом ослепительно яркий свет. Ольга невольно закрыла лицо руками и отшатнулась; в то же самое время из котла повалил густой пар. Гульда и в него что-то тоже бросила. Все скрылось в клубах пара. Ольга не видала ни прорицательницы, ни ее лачуги, она только слышала ее голос, ставший вдруг юношески звонким, да видела, как то и дело вспыхивают небольшие ослепительно яркие огоньки, мгновенно гасшие, чтобы через мгновение вспыхнуть в новом месте с прежней силой.
— Духи, подвластные мне, духи земли, — кричала Гульда, — приказываю вам явиться на зов мой! Где бы вы ни были, явитесь! Я желаю знать, что будет с этой робкой и дрожащей женщиной, желающей знать, что ждет ее в грядущем.
Странные свист, рев, вой вдруг раздались в клубах делавшегося все более и более густым пара.
Тотчас снова зазвучал голос колдуньи:
— Вы пришли! Вы покорны мне по-прежнему, так исполните же приказание мое.
Ольга, не смея тронуться с места, перепуганная, вдруг увидела, как пар, только что бывший беловатым, вдруг принял красный оттенок. Ведь это была кровь… море крови… кровь везде — и ей показалось, что в эти мгновения она так и купается в этой крови…
Вне себя от ужаса Ольга вскрикнула:
— Смотри! Смотри! — прозвучал голос Гульды.
Море крови разом исчезло.
Перед Ольгой явилось новое видение.
Она увидала пред собой в клубах дыма что-то очень знакомое. Невероятно яркий свет вдруг прорвал клубы пара, и Ольга увидала перед собой символ спасения христиан — крест… Свет был так ярок, что княгиня не выдержала и пала ниц перед ним, и в то же время до ее слуха откуда-то совсем издалека донеслось стройное пение христиан.
— И здесь ты побеждаешь! — послышалось восклицание Гульды, — что же, Тебе, Бог христиан, суждено победить и Одина, и Перуна, я давно знала это…
— Что это значит? — поднявшись с колен, спросила Ольга, — Гульда, скажи мне, что должно случиться?
— Не знаю…
— Но тебе известно все…
— Ты видела сама… Уходи от меня!
— Гульда! Я награжу тебя. Требуй сама, чего ты хочешь, я тебе отдам все…
— Уходи! Я не знаю ничего!
— Но зачем же ты показала мне мое будущее… Чья кровь, которую я видела?..
— Узнаешь сама… Уйди, уйди! Разве ты не видишь, как мне тяжело… Пожалей меня…
В самом деле, прежней Гульды нельзя было узнать в этой дрожащей старухе.
В изнеможении Гульда упала на связку трав в углу своей лачуги и скорее простонала, чем выговорила прежнюю просьбу:
— Уйди.
— И ты ничего не скажешь мне?
— Нет! Нет!
— И даже потом…
— Я и теперь ничего не помню… Уйди…
Ольга поняла, что ей ничего не удастся добиться от этой старухи.
— Прощай, Гульда! — произнесла она, — я пришлю тебе мои дары.
— Мне от тебя ничего не надо, я ничего не возьму от тебя, — простонала Гульда, — я не могу ничего взять…
Но княгиня уже не слышала этих слов.
С каким наслаждением она вдохнула теперь свежий ночной воздух. Голова ее не болела, только сердце билось, и билось так сильно, что Ольге казалось, будто она слышит его биение.
Рассвет был близок. Она могла дойти до Киева, что же из того, что она уже чувствовала себя усталой? В Киеве у нее есть, где отдохнуть, не блуждать же в самом деле по лесу, дожидаясь, пока взойдет солнце.
Она пошла вперед по той же тропинке, которая привела ее сюда от Аскольдовой могилы. Но не успела княгиня выйти из леса, как какой-то человек вдруг преградил ей дорогу.
— Кто это? — едва нашла она в себе силы выговорить.
— Я! — раздался в ответ ей голос, — я, Мал, древлянский князь!
— Это ты? Отойди, иначе ты жестоко поплатишься! — Ольга оттолкнула его.
Мал, не ожидая этого, не удержался на ногах и упал.
Ольга стрелой помчалась по лесу. Страх придавал ей силы; она слышала, как с проклятиями поднялся Мал и пустился следом за ней.
— Все равно не убежишь! — задыхаясь, кричал он.
Ольга вдруг вспомнила о храме на Аскольдовой могиле.
Собрав последние силы, она кинулась к храму христиан.
Служба в христианском храме заканчивалась, когда ночную тишину нарушили отчаянные крики преследуемой древлянским князем Ольги.
Среди христиан были и воины, оставленные с воеводой Асмутом для охраны киевской земли. Они поспешили на призыв о помощи.
Древлянскому князю оставалось несколько прыжков до своей жертвы; когда Ольга вдруг оказалась окруженная рослыми, сильными мужчинами в воинских доспехах.
Мал заревел, как дикий зверь, и с обнаженным мечом кинулся было на неожиданных защитников своей жертвы. Но вид воинов, принадлежавших киевской дружине, образумил его.
— Эй, вы, — закричал он воинам, — приказываю вам уйти…
— Приказываю вам схватить этого человека, — в свою очередь закричала Ольга, — неужели вы не узнаете меня?
— Княгиня наша! — послышались восклицания.
— Да, я ваша княгиня. Берите же его…
Но, прежде чем воины тронулись исполнять приказание княгини, Мал успел убежать.
— Твоя взяла, — крикнул он издали, грозя Ольге кулаком, — но помни, за это поплатится мне Игорь…
С этими словами он скрылся в лесу.
— Княгиня, как ты очутилась здесь? — заботливо спрашивали Ольгу подоспевшие из храма женщины.
Но Ольга так была потрясена, что не могла даже ответить на эти вопросы.
— Отведем ее в дом нашего пресвитера, — предложил кто-то, — там она успокоится, придет в себя.
Ольга была в полузабытьи, когда ее внесли в дом священника христианского храма на могиле Аскольда и Дира.
Благодаря заботам священника и его домашних она скоро пришла в себя. С удивлением смотрела она на незнакомого старца, с самой любящей заботливостью ухаживавшего за ней.
— Кто ты, старик? — спросила она.
— Недостойный служитель Бога живого, Василий, — было ответом.
— Ты христианин?
— Да, свет истины озарил меня… Но скажи мне, — я знаю, что ты княгиня киевская Ольга, супруга нашего могущественного князя Игоря, — как ты попала в глухую ночную пору сюда и кто обидел тебя?
Ольга вспомнила все случившееся. Кровь прилила к ее голове, вся она так и затрепетала в порыве гнева.
— Ах, этот Мал… — заговорила она, — он, он оскорбил меня… Скажи, старик, как мне отомстить ему?
— Ты говоришь о мести? Ты хочешь мстить?
— Да!
— И просишь меня научить, как отомстить обидчику?
— Да, да… Говори скорее, я жду…
— Прости ему!
Княгиня в недоумении взглянула на старика, потом рассмеялась.
— Или я не понимаю тебя, или ты, старик, сошел с ума, — сказала она, — я спрашиваю, как отомстить врагу, а ты…
— А я указываю тебе на самую ужасную месть, какую только может придумать человек… Прости твоему врагу, и он почувствует себя гораздо более несчастным, чем если бы ты приготовила ему самые ужасные муки… Только одно может быть отмщение — это прощение, это воздаяние добром за зло. Только такое отмщение достигает своей цели… Ты предашь врага своего мукам — это не доставит тебе радости. Может быть, ты и будешь думать, что поступаешь справедливо, но в то же время тайный голос — голос твоего сердца, голос твоей совести — будет говорить тебе до конца твоей жизни: «Не права ты, не права ты, только тело твоего врага чувствовало мгновенные муки, а сам он даже до последнего конца своего чувствовал себя правым, потому что своими муками расплачивался за те, которые причинил тебе, и враг твой умирал с ненавистью к тебе, а если бы он простил тебя в такое время было бы тяжело не ему, а тебе…»
— Вы все так, христиане, толкуете, — перебила его Ольга.
— Мы стараемся и поступать так. Так завещал Спаситель наш, Сам принявший муку и окончивший дни Своей жизни на кресте среди ужасных мучений.
— Да, да… Я знаю про это! — проговорила как бы в забытьи Ольга.
Ей вспомнился Велемир, потом то, что видела она в лачуге Гульды.
— Пожалуй, что и хорошо быть христианином, — со вздохом проговорила она.
— Кто тебе мешает последовать за Христом, княгиня?
— Я не могу… Ты говоришь, что нужно за обиды мстить прощением, а я чувствую, что еще не в силах поступить так. Если попадется мне этот Мал, я прикажу разметать его по полю конями или раздернуть между деревьями, а простить его я не могу… Лгать же и притворяться не могу тоже. Что это было бы, если бы я простила притворно, а в сердце моем оставалась бы прежняя злость?
Старик вздохнул.
— Что делать, не пришло еще твое время; но хочется мне верить, что и ты, сломив свою гордость, падешь перед крестом Господним.
— Что ты сказал? — спросила Ольга, с изумлением взглядывая на служителя христианского Бога.
— Я сказал, что и ты ниц падешь перед крестом, станешь христианкою.
«Неужели это и значит то, что не хотела объяснить мне Гульда. Ведь мне явился крест христиан, и я действительно пала пред ним ниц».
Более она ни о чем не стала спрашивать старика.
IV
Церковь святого Илии, стоявшая над могилой Аскольда и Дира, была не далеко от города. Ольга с первыми лучами солнца появилась в Киеве.
На улицах и площадях толпился народ, все оживленно толковали о чем-то.
Ранний въезд княгини не показался странным. Везде, где показывалась Ольга, ее встречали громкими и дружными криками. «Что это значит?» — думала княгиня.
Она поспешила к великокняжескому терему. На крыльце стояли княжьи бояре, оставшиеся в Киеве, и среди них видна была величественная фигура воеводы Асмута.
Он еще издали увидал Ольгу и, ласково улыбаясь ей, поспешил к ней навстречу.
— Что, матушка княгиня, — спросил он, — и до тебя радостная весточка дойти успела?
— Какая? — спросила Ольга.
Воевода широко улыбнулся.
— Говори, воевода, не, томи! — сказала она, стараясь сохранить твердость, — от Игоря, что ли, вести пришли?
— Да!
— Что он?
— Возвращается… Скоро в Киеве будет!
— С удачей или опять что приключилось?
— С такой удачей, что и думать нельзя было… Покорилась ему Византия… Возвращается Игорь и богатую добычу везет…
V
В самом деле, киевскому князю повезло в этом походе на Византию. Так повезло, как и никто ожидать не мог. Византийцы не подумали даже о сопротивлении и поспешили послать к Игорю послов просить о мире.
Игорь, созвал дружину и начал с нею думать о предложениях императорских; дружина сказала:
«Если так говорит царь, то чего еще нам больше? Не бившись, возьмем золото, серебро и паволоки! Как знать, кто одолеет: мы или они? Ведь с морем нельзя заранее уговориться, не по земле ходим, а в глубине морской одна смерть всем».
Игорь послушался дружины, приказал печенегам воевать Болгарскую землю, взял у греков золото и паволоки на себя и на все войско и пошел назад в Киев.
В следующем, 945 году был заключен договор с греками. Для этого, по обычаю, отправились в Константинополь послы и гости: послы от великого князя и от всех его родственников и родственниц. Они заключили мир «вечный», до тех пор, пока солнце сияет и весь мир стоит.
«Кто помыслит из русских нарушить такую любовь, — сказано в договоре, — то крещеный примет месть от Бога Вседержителя, осуждение на погибель в сей век и в будущий; некрещеные, же не получат помощи ни от Бога, ни от Перуна, не ущитятся щитами своими, будут посечены мечами своими, стрелами и иным орудием, будут рабами в сей век и в будущий…»
Послы Игоревы пришли домой вместе с послами греческими.
Игорь призвал их к себе и спросил:
— Что вам говорил царь?
Те отвечали:
— Царь послал нас к тебе: он рад миру, хочет иметь любовь с князем русским; твои послы водили наших царей к присяге, а цари послали нас привести к присяге тебя и мужей твоих, чтобы вернее было.
Игорь обещал им это.
На другое утро он призвал послов и повел их на холм, где стоял Перун.
Здесь русские положили оружие свое, щиты, золото, и таким образом присягал Игорь и все люди его.
Христиан же приводили к присяге в церкви святого Илии.
Это была соборная церковь, потому что многие варяги уже были христиане.
Игорь отпустил послов, одарив их мехами и воском.
Но как ни был выгоден и удачен этот поход, все-таки в Киеве нашлись недовольные.
Это были старые соратники Рюрика и Олега, любившие воину ради войны, а не ради добычи.
— Эка невидаль: подойти, откуп взять да уйти, — говорили они, — Олег вот щит свой на ворота Царьграда повесил, славу варяго-россов поднял, а этот что!..
— Да ведь Игорь, известно, всегда за добычей гнался…
— Не в Олега и не в Рюрика он…
— Те все дружинам отдавали.
— А он ничего…
В самом деле, Игорь при разделе добычи обошел дружину.
Как только стало известно в Киеве о таком разделе князем добычи между своими воинами, все киевляне стали смеяться над ними.
Те терпели, терпели и, наконец, явились к князю.
— Слушай, князь, — заговорил один из дружинников. — Свенельдовы в поход не ходили, а лучше нас одеты и больше достатков имеют.
Игорь сейчас же сообразил, к чему клонится речь.
— Хорошо, — сказал он, — обождите малость, а я подумаю, как вашу беду поправить.
О том, чтобы поделиться с дружиною византийской добычей, он и не подумал.
VI
Когда Мал, убедился, что Ольга ускользнула от него, ярости его не было предела. Он искал, на чем ему сорвать свою злость, и не находил.
Бродя по лесу, он очутился около избушки старой Гульды. Он вспомнил, что говорила ему прорицательница, предсказывая, что Ольга никогда не будет благоволить к нему, и гнев против Гульды овладел им.
— Это она, она виновата, — вихрем проносились в голове Мала мысли, — она не захотела для меня сделать того, что было в ее силах. Так я покажу ей, как смеяться надо мной, князем древлянским. Она поплатится мне за все…
— А, негодная старуха, — закричал он, врываясь в лачугу, — ты не думала, что я вернусь?
— Напротив, Мал, я знала это…
— Знала?
— Да, и знаю, зачем ты пришел.
— Зачем?
— Убить меня… Так верши же скорее свое дело. Я готова!
Спокойный тон, которым были произнесены эти слова, остановил древлянина.
— Я пощажу тебя, — пробормотал он, — хочешь?..
— Напрасно, я знаю, ты не пощадишь меня!
— Твоя жизнь в моих руках!
— Нет, не в твоих… Я должна сегодня умереть и умру! Так суждено…
— Я не хочу знать, что тебе суждено, это меня не касается. Но Гульда, Гульда, молю тебя, и на коленях готов молить тебя, пощади меня, пожалей, отдай мне ее, ты это можешь, я знаю, ты все можешь…
— Не говори так, Мал! Я все сказала тебе…
— Я забыл, что ты мне сказала…
— Реки крови прольются из-за этой женщины, крови, родной тебе, и сам ты погибнешь из-за нее… — произнесла Гульда.
— Пусть так, мне все равно, только пусть она будет моей.
— Никогда этого не будет…
— Ты мне поможешь!
— Нет!
— Я убью тебя!
— Я уже сказала, что готова умереть…
— Презренная, как мне заставить тебя покориться моей воле?.. Я просил, я молил, ты отказываешь мне…
— Я отказываю тебе потому, что не в моей воле исполнить твое желание… Не проси меня, я ничего не могу сделать своей властью, а теперь я и совсем бессильна. Костер мой потушен, а вместе с ним, с последним его углем, умчится в надзвездную высь и дух мой… А ты и твой меч мне не страшны…
— Умри же! — закричал Мал.
Меч со свистом разрезал воздух и тяжело опустился на голову колдуньи. Обезумевший Мал еще несколько раз ударил им Гульду и с диким хохотом выбежал из лачуги.
Священнослужитель церкви святого Илии, отец Василий после того, как ушла от него киевская княгиня, когда в храме собралось большинство киевских христиан, обратился к своей пастве с пастырским словом.
Он рассказал собравшимся христианам о том, что случилось с их княгиней.
— Господь наш ведет неведомыми путями людей из тьмы к великому свету истины, и мы прежде всего должны возблагодарить Его своей молитвой. То, что совершилось с нашей княгиней Ольгой, достойно славы, как высокое проявление милости Божией к заблудшей овце, ищущей присоединиться к вечному стаду Его.
После богослужения отец Василий, посоветовавшись со своими прихожанами, решил пойти вместе с ними в Киев и принести поздравление княгине по случаю возвращения князя и его победы.
Подняв хоругви, как знамена великой победы Христовой, пошли с пением псалмов эти люди в Киев. К христианам привыкли, их торжественные шествия не были здесь в новинку и не казались чем-то необычайным. Когда они подошли к княжескому терему, вся площадь перед ним и его двор были полны народом.
Когда Ольга узнала, что явились христиане, она вспомнила о событиях прошлой ночи.
— Скоро же! — усмехнулась она, решив, что они явились за благодарностью.
Она приказала позвать троих из них в свой терем.
Явились иерей Василий, воин Симеон и торговый гость Валерий.
Ольга не замедлила выйти к ним.
— Знаю, знаю, зачем явились вы! — заговорила она, не дожидаясь даже того, что они скажут. — Я и сама не забыла бы о вас, и сегодня же мои дары…
— Мы не за дарами пришли, княгиня! — кротко ответил ей Василий.
— Не за дарами? За чем же тогда?
— Нам ничего не нужно от тебя, и если бы ты в самом деле прислала нам дары, мы не могли бы принять их. Нет, мы пришли сюда, чтобы выразить тебе наше чувство радости. Слухи о возвращении супруга твоего, князя нашего Игоря, о победном возвращении его, достигли и до нас… Первым делом нашим было вознести благодарность Богу нашему за прекращение кровопролития и за дарование победы князю Игорю.
— Как! Вы молились за князя? — с изумлением воскликнула Ольга.
— Да, княгиня!
— За того, кого вы считаете язычником?
— Он князь наш, и мы обязаны молиться за него, как приказал нам наш Спаситель…
— Но ведь он воевал с такими же, как и вы, христианами?
— Поэтому-то и молились мы о прекращении кровопролития, как до этого на каждом молитвенном собрании возносили мы мольбы о даровании победы князю нашему.
— Они, княгиня, говорят правду, — вмешался присутствовавший при этом разговоре Асмут, — я знаю этих необычайных людей, они веруют совсем не по-нашему, называют нас язычниками, а между тем, когда собираются на свои служения, молят своего Бога, чтобы он послал здоровья и Игорю, и тебе, и Святославу, и даже меня с Свенельдом поминают; это, княгиня, верно!
— Наш Бог заповедовал нам любить всех без исключения, а в каждом человеке, кто бы он ни был, видеть прежде всего брата своего. «Несть иудей, несть римлянин, несть эллин», — сказано в законе нашем, вот мы и следуем свято словам Распятого. Кроме того, нам поведено чтить всех властей, кто бы ни были они, и мы всегда следуем этому закону.
— Странные, чудные вы люди, — задумчиво произнесла Ольга, — ведь я думала, что вы пришли за наградой.
Княгиня рассказала о произошедшем вечером Асмуту.
— Игорь должен отомстить, — закричал он, — если он не сделает этого, пойду я…
— А они вот, — указала Ольга на христиан, — советуют отомстить прощением.
— Прощением? Да разве это может подействовать на Мала?
— Добро подействует одинаково на всякого, — наставительно сказал отец Василий, — мы говорили уже княгине, что нет того сердца, которое не было бы доступно добру.
— Да, они говорили мне это вчера, — подтвердила Ольга, — но это невозможно…
— И клянусь Перуном, мы должны уничтожить этого древлянина, и не одного его, а всю землю древлянскую… Ибо пока древляне не сольются с нами, они всегда будут нашими врагами.
— Опять польется кровь славянская! — с тревогой в голосе воскликнул Василий.
Мал, утолив жажду крови убийством старухи Гульды, не почувствовал себя легче.
— Напрасно я запачкал свой меч в крови этой презренной колдуньи, — подумал он, — кто знает, может быть, она могла бы еще пригодиться мне! Сегодня она упорствовала, а завтра приворожила бы мне Ольгу…
Мал почувствовал усталость и присел на упавшее дерево.
— Что же мне теперь делать, — бормотал он, — смириться? Разве это возможно? Я должен перестать считать себя мужчиною, если покорюсь женщине… Ольга, Ольга! Я и смирился бы пред тобой, если бы ты кинула мне ласковое слово; я действительно стал бы рабом твоим, но теперь нет! Я должен бороться и победить! Пусть меня зовут диким зверем. Сами они заставляют меня быть таковым, и горе, если я не успею… Я пойду до конца, хотя бы для этого нужно будет взять Киев… Киев, Киев! Почему он так славен, почему стольный он, а не мой Искоростень, отчего бы и мне не жить в Киеве? Разве попытаться теперь? — стал мечтать он. — Мои молодцы со мной, их немного, но они все храбры; в Киеве только дружина Асмута, она ничтожна. Игорь со своей ратью когда еще придет, да, может быть, и не придет совсем, о нем вот нет ни слуху ни духу… Ударить, что ли, на Киев? Может быть, мне и не удастся занять его, но до дворца я доберусь, а если Игорь проиграл поход, то Ольга оставит его, полюбит меня и поможет мне сесть на киевский стол… Я ничего не теряю от этой попытки: если и вернется Игорь, ему будет не до древлянской земли, а там мы с ним еще померяемся… кто кого…
Мал поднялся, быстро спустился к берегу Днепра. Там он нашел скрытый в кустарниках челнок, сел в него и спустился вниз по Днепру к тому месту, где его ждала дружина.
Древляне любили своего князя. Мал был свиреп, лукав, храбр, хитер, а таких только качеств и требовали древляне от своего вождя.
Дружинники, увидав его, радостно воскликнули:
— Будь здоров, князь наш!
— Заждались мы тебя!
— Соскучились мы здесь, как медведи в берлогах сидючи…
— Хотя бы повел нас куда!
— В самом деле, чего нам сидеть так!
— Скоро, скоро, други мои, — поспешил успокоить их Мал, — пойдем мы, нашел я для вас славное дело.
— Какое, какое? — раздалось со всех сторон.
— Говорю, славное…
— Добыча будет?
— Огромная.
— Куда идти? Веди нас!
— Только опасное дело…
— К опасностям нам давно уже не привыкать стать.
— А тут испугаетесь каждый, как я вам скажу.
— Мы? Испугаемся!
— А то что!
— Хоть на Киев сейчас!
— Вот на Киев-то я вас и зову: что скажете мне на это?
— Шутишь ты, князь.
— Ничего не шучу. Чего мне шутить? Сам говорю, не до шуток мне…
— Мало нас, чтобы на Киев идти.
— Да и в Киеве-то тоже теперь почти нет никого.
— А Асмут с дружиной!
— Их меньше, чем нас… Да что там говорить. Вижу я, храбры вы на словах только, а ежели до дела коснется, так, как пуганые вороны, в кусты сейчас… Но вот что вы послушайте, не хотите вы за мной, за князем вашим, пойти — один я на Киев тронусь, без вас я и славу и добычу возьму! Оставайтесь здесь одни, трусы вы, вот и все, а я не князь и воевода вам! — . крикнул Мал и сделал несколько шагов вперед.
Эта выходка задела дружинников.
— Остановись, князь, погоди, и мы, и мы все с тобой.
Они кинулись за своим князем и окружили его.
— Все, все, — галдели они, — умрем с тобой, веди нас!
— Чего вы испугались? — спросил Мал. — Что такое Киев?
— Сказано, мало нас!
— Для чего смотря… Будь в Киеве Игорь с дружинами, я не повел бы вас на него. Теперь же один Асмут встретится с древлянскими храбрецами.
Он повел было своих дружинников на Киев, но узнал, что возвращается победитель Византии Игорь, а вместе с ним идет и многочисленная дружина… О Киеве нечего было и думать.
VII
Ольга не рассказывала мужу о том оскорблении, которому она подверглась со стороны Мала.
Шли празднества по случаю возвращения Игоря из похода на Византию.
Наконец Ольга нашла удобный случай для того, чтобы поговорить с мужем.
Тот выслушал ее внимательно, хотя Ольга видела, что ни малейшего чувства негодования не отразилось на его лице. Когда Ольга, окончив свой рассказ, смолкла, он приподнял на нее свои полуприкрытые низко опущенными веками глаза и лениво спросил:
— Мал, ты говоришь?
— Он, он!
— Подумать, столько лет, а все не укротился…
Ольга с изумлением посмотрела на мужа.
— Ты только и скажешь?
— А что еще?
— Отомстить должен…
Игорь поморщился.
— Опять поход… Отдохнуть не даешь… Да и сама ты виновата: кто тебя нес к этой старой ведунье?..
— Игорь, опомнись, что ты говоришь? Ведь Мал оскорбил весь народ киевский, все славянство в моем лице…
— Ну, уж ты наговоришь, — махнул рукой Игорь, — тебя не переслушать…
— Игорь… Слушай, ты должен отомстить Малу за меня!
— Когда-нибудь при случае…
— Хорошо, я вижу, тебе пиры да охоты дороже, чем я.
— Нужно же и отдохнуть когда-нибудь…
— И отдыхай! А я попрошу отомстить за нанесенное мне оскорбление Асмута и Свенельда!
При упоминании о Свенельде Игорь вспомнил о жалобе своих дружинников, указывавших ему на то, что они, участники похода на Византию, нищие по сравнению с дружинниками Свенельда, в поход не ходившего.
«Вот случай и свою казну сохранить, — подумал он, — и их одарить, пусть они примучат древлян, а что соберут, возьмут себе, да, кстати, я и в самом деле давно в древлянскую землю на полюдье не ходил, то-то Мал и зазнался… Пойду! И Ольгу потешу, и дружину уважу, да и мне достанется что-нибудь от древлянской дани».
— Ну, быть по-твоему, Ольга, — сказал он, — чем Свенельда посылать древлян примучивать, пойду сам.:. Для тебя иду…
Счастливая, довольная, оправляла Ольга в поход своего супруга.
Радовалась этому походу и вся дружина, ожидавшая найти в древлянской земле богатую поживу.
Радовался и Игорь.
Вопреки ожиданиям и Игоря, и его дружины древляне оказались покорными и нигде не отказывали киевскому князю в дани. Скоро Игорь узнал и причину этого. Мал с дружиною ушел из древлянской земли, и не было о нем ни слуху ни духу. Говорили, что он ушел в приморские земли, где были богатые греческие города.
Игорь не горевал о том, что ему не пришлось встретиться с Малом. Кто его там знает — еще пришлось бы биться с ним, а тут дань без всяких хлопот собрана и свезена под охрану дружины.
Отягченный богатой данью, отправился Игорь домой.
Он еще был в пределах земли древлянской, когда дружина потребовала от него, чтобы он исполнил свое обещание и отдал ей собранную с древлян дань, не исключая и своей княжеской доли.
Очень не хотелось Игорю расставаться со своей частью, но дружинники были настойчивы; волей-неволей пришлось удовлетворить их.
Однако Игорь был не из тех людей, которые могли возвратиться домой с пустыми руками.
Видел он, что слова своего обратно не возьмешь, своей княжьей части, добровольно пред походом уступленной, насильно не вернешь. Он и вспомнил об оскорблении, нанесенном его супруге древлянским князем в его отсутствие.
«Чего же я в самом деле, — размышлял он, — сам из своих рук поживу упускаю: обещал я Ольге привести ей обидчика, да вот где его возьмешь-то, не таков хитрый Мал, чтобы дома засиживаться; ищи его, что ветра в поле, а когда другого-то случая дождешься!.. Так если Мала нет, с его народа следует виру за оскорбление взять, пусть древляне узнают, как киевскую княгиню обижать… Вот я их проучу…»
Известно было Игорю, что не оставалось в древлянской земле ратных людей — все они ушли с Малом, — а потому не стоит даже и дружины всей с собой брать.
Вот и обратился он к дружине своей с княжьим словом.
— Известно вам, храбрая дружина моя, пусть будет, — сказал Игорь, — что пошел я в поход не для полюдья одного, а и для того, чтобы наказать древлянского князя Мала, который обидел княгиню нашу, потому и надумал я вернуться опять в древлянскую землю, а так как князя нет, то желаю я наказать за его вину народ древлянский. Пусть знает он, как стольный киевский князь ищет обиды свои. Жаль мне и вас в беспокойство вводить, потому отпускаю я вас всех, возвращайтесь вы в Киев подобру-поздорову; за меня не бойтесь, я в сопровождение себе только отроков возьму, которым к ратному делу приучиться надо.
— Ой, князь, — прервал Игоря один из дружинников, — как бы тебе от древлян худо не было, народ этот — зверь лютый!..
— Не страшны они… Сами видали, каковы они теперь без Мала своего! Тише воды, ниже травы, а как я вам говорю, так и быть должно.
— Твое дело, — согласились дружинники, которым и самим хотелось поскорее вернуться в Киев, — ты князь — тебе виднее.
Игорь был очень доволен, когда остался с отроками да небольшим количеством не пожелавших его оставить воинов.
«Так-то оно и лучше будет, — думал он, — с этими нечего особенно и чиниться. Отрокам в дележе доли не полагается, а остальным можно понемногу дать, так что все, что соберу теперь с древлян, у меня останется…»
Не предвидя угрозы, отправился Игорь вновь в древлянскую землю. Беспечен он был до того, что не послал даже своих разведчиков.
Возвратился в это время в свою родную землю, в леса свои Мал, князь древлян. В ярость пришел он, когда узнал, что его заклятый враг полюдье собрал. Так велика была его ярость, что хотел он помчаться вслед за киевским князем, да только старики его удержали.
А тут к ним весть пришла: возвращается киевский князь в землю древлянскую.
— Зачем это он? — с удивлением спрашивали по городам и весям древлянским.
— Неужто добирать хочет?
Мал без совета со старейшинами собрал свою дружину и помчался навстречу князю.
А тот, ничего не подозревая, шел через леса, торопясь добраться до богатых древлянских городов.
И не заметил Игорь, как наехал на засеку; не успел он еще приказать разобрать ее, как засвистали стрелы, зазвенели мечи, раздались крики древлян. Игорь и сообразить не успел, в чем дело, как оказался уже крепко-накрепко связанным, а дружина его вся на месте полегла.
— Здравствуй, Игорь, — сказал подошедший Мал, — ты опять после полюдья вернулся?
— А ты зачем мою княгиню обидел?
Мал засмеялся…
— Что же, смейся… Только знай: Ольга за меня отомстит…
Древлянский князь опять захохотал.
— Ты так думаешь, Игорь?
— Не думаю, а знаю. А умереть-то я сумею…
— Так я такую тебе смерть придумаю, — закричал Мал, — какой горше и не бывало!..
Часть седьмая
Свет истины
Глава первая
I
Игорь был убит.
Совершив злодеяние над князем, которому он был обязан повиновением, древлянский князь Мал понял, что это не может пройти ему даром.
Киев был далеко; туда вести о гибели Игоря могли прийти еще не скоро, а старейшины в родовом городе Мала Искоростене не давали разрешения своему князю на это преступление, а потому прежде всего Малу приходилось уладить дело с ними.
Один, без дружины, примчался он в Искоростень.
Там было уже известно, что натворил князь.
— Ой, лихо, ой, беда нам, беда всей земле древлянской! — раздавалось по всему городу.
В Искоростень сошлись все старейшины древлянских городов. Старейшины были не на шутку встревожены. На искоростеньской площади целыми днями не прерывались совещания. Тревога старейшин передавалась и в народ. Вспоминали «примучивания» Вещего Олега, а про Ольгу давно уже шли слухи, что своим нравом она в воспитателя своего супруга.
— Не помилует Ольга-то за такое дело! — говорили в народе.
— Еще бы помиловать!.. За такое дело кто же милует?
— Биться придется…
— Вестимо, что придется, а нам киевлян не одолеть… Киев силен, у него ратей много…
— Эх, Мал, Мал!.. Такую беду натворил…
— А ведь с Игорем-то в дружбе он был!
— Потом враждовать стали; из-за их вражды и нам, древлянскому народу, плохо приходится…
— На площадь бы Мала позвать, к ответу…
Но Мал не обращал внимания на эти крики; он шел к старейшинам, надеясь повернуть все дело в свою пользу.
— Что ты сделал, княже? — встретили его собравшиеся на искоростеньской площади старшины.
— А что я сделал?
— Погубил ты древлянскую землю! — сказали в отчаянии старейшины.
В ответ им Мал презрительно засмеялся.
— Слушайте, отцы, — сказал он, — если волк повадится овец таскать, то он перетаскает все стадо, если не убить его. Так вот и тут. Игорь — это жадный волк. Он расхитил бы всю нашу землю, и вот, оберегая вас же самих, я убил его… Безопасен он нам теперь.
— Прав князь, прав! — раздались голоса тех, кто был помоложе.
— Собрал одно поморье, зачем было идти опять за другим?
— Сам виноват киевский князь, а не наш…
Однако старики думали совсем по-другому.
— Пусть и поступил Мал справедливо, но зачем он убил Игоря не в честном бою?
— Чего разбирать было?
— Как чего! Если бы бой честным был, никто за князя мстить не стал бы, а теперь жди мести…
— Кому мстить за него?
— У Игоря сын остался…
— Что сын… Сын его Святослав только подрастает, без пестуна ни на шаг…
— А пестун-то кто?
— Свенельд.
— Вот то-то и оно… Свенельд да Асмут десятка Игорей стоят… Да и не одни они в Киеве верховодят…
— А кто же еще?
— Ольга!
— Чего о ней говорить… Бабы в счет идти не могут…
— Да не такие, как киевская княгиня…
— Чем она не такая?
— Она там и Свенельдом, и Асмутом, и всем народом вертит, как хочет… И умна она при этом… Олег мудрый был, а она будто дочь ему… Она одна отомстит, и ее месть горше для нас будет, чем если бы Свенельд с Асмутом за это взялись… С ними сговориться или откупиться можно, на то они и бояре, а Ольгу ничем не купишь.
— Слушайте, отцы земли древлянской, — зазвенел могучий голос Мала, — пусть все это так, пусть Киев месть затевает, да вы подумайте, может ли он подняться на нас; ведь такая смута в Киеве пойдет, как узнают, что князя нет, что не до нас будет Киеву, как бы силен он ни был, а у него и силы-то невеликие. Как Игорь в первый поход на Византию ходил, почти всю дружину он тогда растерял, посчитайте-ка сами, много ли у него осталось-то, а теперь, когда он с полюдья вернулся, все, кого он нашел, уже по домам разошлись, на нас их не подымешь: ни дреговичей, ни радимичей, ни северян, ни тиверцев, об ильменцах и говорить нечего, печенеги сами не пойдут, и поляне не все тронутся. Варяги вот остались, да и тех немного… Вот и думал я, что нечего нам, древлянам, страшиться. С варягами Свенельдовыми управимся.
— Прав он, прав! — раздались голоса.
— В самом деле, нечего бояться… Всех варягов шапками закидаем!
— На них сами пойдем и их же Киев разнесем и разграбим.
Но Мал жестом руки остановил эти крики.
— Постойте, дайте досказать мне, хочу вам и еще поведать о том, что землю древлянскую из всех земель русских должно высоко вознести и над Киевом и Новгородом поставить. Хотите ли выслушать?
— Говори! Слушаем!
— Думаю я, — тихо заговорил он, — зачем нам ссору и распрю вести с Киевом, можем мы все это дело советом да любовью покончить; и легко это будет… Князя там нет, а княгиня осталась. Вот соберите вы послов да ведите их в Киев и просите, чтобы Ольга за меня замуж пошла… Я ее не хуже, я прирожденный князь, а она из бедного рода, что в Ольжичах под Плесковом у кривичей взята, она еще радоваться должна, что ей такое счастье привалило — за древлянского князя замуж выйти. Вот выйдет она за меня, сяду я на киевском столе, а родимая моя древлянская земля первой в славянщине будет… Без бою так и овладеем всей русской землей.
Слова Мала пришлись по душе его слушателям… Даже старики были увлечены ими. В воображении уже рисовалось, как древляне будут первыми людьми в Киеве. Уж они знают, как тогда поступить. Ни одного гостя ни в море, ни из-за моря не пропустят, благо выход в их руках будет, всех будут обирать и разбогатеют так, как никогда от звероловства своего теперешнего не разбогатели бы.
— Слава нашему князю Малу, слава! — раздались восторженные голоса.
— Важно Мал придумал!
— Такой князь да будет в Киеве, со всем управиться сумеет…
— Не Игорю чета!
— Только вот Ольга как?
— Что Ольга?
— Пойдет ли она за Мала?
— Чего ей нейти… Чем не молодец! Князь и собой хорош, и пригож, и умен!
— Медлить нечего, — крикнул Мал, — пока Киев об Игоре ничего не знает, нужно от нас послов собрать да отправить туда…
Дня не прошло, а посольство было уже собрано.
Хороши были речи Мала, что и говорить, хороши и заманчивы; каждому из древлян страстно хотелось, чтобы его земля была первой в славянщине, но хотеть мало.
Долго спорили о том, сколько послать в Киев мужей, и наконец мнение благоразумных взяло верх.
Решено было послать столько, сколько без тесноты могли бы уместиться в одной ладье.
Посольство должно было спуститься по речке Уше, которая впадала в Днепр у Чернобыли, а потом по великой реке до стольного Киева.
Мал уходил с посольством, но брал с собою все-таки свою дружину.
Он уже видел гордую киевскую княгиню своей женой. В самом деле, Ольга могла до сих пор отклонять его любовь, она даже должна была так поступать. Сам Мал отнесся бы с презрением к такой женщине, которая решилась бы на измену своему мужу. Но теперь Ольга была свободна. Порой Малу даже казалось, что и сопротивление Ольги было только женской уловкой, чтобы еще больше распалить его.
День ото дня Мал все более и более уверялся в том, что Ольга, а вместе с нею и киевский великокняжеский стол будут принадлежать ему. Тогда он со злорадством вспоминал о зловещих предсказаниях убитой им Гульды.
«Что, взяла старая ведьма, — думал он, — а? Поверить бы тебе тогда! Что вышло бы из этого… Никогда не будет принадлежать мне Ольга, говорила она, жаль, что она не может увидать, как Ольга станет моей женой… Что бы она тогда сказала!»
Наконец послы были готовы к отправлению в далекий путь.
— Смотрите же, — говорили им на прощание, — дела не изгадьте…
— Да постараемся, чего нам говорите!
— Все княгине скажите, что надо!..
— Скажем!
— А если что, сейчас же гонца пришлите!..
— Князя берегите, он у нас мудрый!
После принесения жертв богам послы сели в одну ладью, Мал и его воины в другую.
Сопровождаемые громкими криками, отплыли ладьи.
Там, где ладьи останавливались на ночлег, любопытные приставали с расспросами.
— Куда вы?
— В Киев!
— В Киев? Вот оно что! А зачем?
— Князь наш и ваш Мал на киевский стол рядится.
— А Игорь-то?
— Игоря нет больше, убил его Мал, за то, что он землю древлянскую без меры грабил.
— Так! Только как же это он, ведь там княгиня есть?
— Княгиня в замужество с Малом вступает.
— Сговорились разве?
— Не сговорились, а так быть должно.
Послам верили. Они были из почтеннейших людей в земле древлянской. С ними же и князь шел. По-пустому в Искоростене такого посольства снаряжать не стали бы… И пошли толки по земле всей древлянской, что князь их Мал скоро киевским стольным князем будет…
Ушу прошли без всяких приключений.
В Чернобыли Мал оставил послов, приказал им дожидаться его возвращения, а сам с частью дружины пошел к Киеву.
Там еще ничего не знали о случившемся с Игорем. Княжеские дружины уже вернулись, и киевлян удивляло, что князь остался в земле древлянской; но ведь на то он и князь, чтобы все по своей воле делать.
Ольга узнала в чем дело и сразу поняла, зная жадность своего супруга, почему он не вернулся вместе с дружиной.
«Как бы не погубили его там, — думала она, — что как Мал вернется, он спуску не даст, а у Игоря совсем никого нет. Долго ли до беды…»
Она передавала свои страхи и Свенельду, и Асмуту.
Те только пожимали плечами.
— Что же нам было делать? Ведь если бы мы ему препятствовать стали, он нас не послушался бы…
— А если он погиб…
— Не посмеют древляне на своего стольного князя руку поднять.
— Кто их знает…
— Вот пождем немного, а потом на розыски пойдем.
Так прошло несколько дней.
Однажды под вечер Ольга только вернулась в свой терем, как ее любимица Сфандра сказала, что, какой-то человек хочет ее непременно видеть.
К Ольге часто приходили по разным делам люди, и она приказала позвать пришедшего.
Незнакомец требовал, чтобы княгиня выслушала его с глазу на глаз.
И это не удивило Ольгу: такие просьбы не были редкостью. К Ольге часто приходили просить то за приговоренных, то в ожидании суда. И теперь она предполагала встретить подобную просьбу.
Но едва она только вступила в горницу, куда приведен был Сфандрой посетитель, как отшатнулась.
— Это ты… Ты… Мал, здесь? — едва нашла она в себе силы выговорить.
Действительно, это был Мал. Оставив послов у Чернобыли, он дошел почти до самого Киева. Древлянский князь укрыл дружину в лесу, где когда-то жила Гульда, а сам решил пробраться в княжеский терем и объясниться с Ольгой.
— Да, Ольга, это я, Мал…
— Зачем ты?
— Выслушай меня…
— Мне нечего тебя слушать!
— Княгиня, я с добром к тебе… Молю тебя, выслушай меня.
— Какие у нас могут быть с тобой дела, Мал?
— Давно они начались… Еще, помнишь, с Ольжичей твоих…
— И когда ты дважды кровно обидел меня?
— Я думал, что ты уже обижена Игорем.
— А потом в лесу около Гульды…
— Ах, Ольга, ты, верно, никогда никого не любила, если рассуждаешь так. Любовь ослепляет человека. Человек, обуреваемый страстью, теряет последний рассудок. Он не может владеть собой, он не разбирает, что худо, что хорошо… Может, после он и раскаивается, но в те мгновения ему нет дела ни до каких размышлений…
— Ты, что же, только это и пришел мне сказать? — перебила его Ольга.
— Нет…
— Что же еще?
— Многое…
— Что именно?
— Я молю тебя по-прежнему…
— Не ново. Я слышала это.
— Полюби меня…
— Ах, князь… Ты начинаешь злоупотреблять моим гостеприимством. У меня есть муж…
— Нет, ты вдова.
Ольга с ужасом и изумлением смотрела на него.
— Как! Что ты сказал? Повтори!
— Вдова ты.
— А Игорь…
— Его уже нет.
— Где же он?
Мал махнул рукой.
Ольга поняла этот жест.
Как в забытье слышала она слова Мала:
— Его погубила жадность. Нельзя с одного вола драть более одной шкуры… Он собрал одну дань с моей земли и сейчас же вернулся за другой… Кто может стерпеть, когда его разоряют…
Ольга слышала его, и в то же время ей казалось, что говорят где-то далеко-далеко, а рядом звенит неведомый голос:
— Вдова, вдова! Его нет!
— Скажи, Мал, прошу тебя, — заговорила она, — правду мне скажи…
— Я готов…
— Он убит?
— Да.
— И его убил ты?
Древлянин чуть слышно ответил:
— Я…
— И ты, убийца Игоря, осмелился явиться сюда? — воскликнула она вне себя от гнева. — Эй, кто там…
— Постой, княгиня, ты успеешь взять меня всегда; ведь я один, дай мне досказать…
«Может быть, Игорь поручил что-то передать мне, и поэтому Мал явился сюда!» — подумала Ольга и сделала знак явившимся на ее зов людям уйти.
— Говори скорее, — сказал она, — у меня нет времени ждать…
— Я не задержу тебя… Я убил Игоря, потому что он шел грабить мою родину. Так поступил бы всякий; но что сделано, того не вернешь, я хочу сказать тебе вот что… Ты свободна теперь, неужели ты не веришь, что я тебя люблю?
— Ты любишь меня и причиняешь мне только одно горе! — тихо сказала Ольга.
— Я ослеплен любовью. Что ты сделаешь, если отомстишь мне сейчас же? Я умру и буду радоваться, что умираю от твоей руки, а Игоря ты этим не воскресишь, да и не любим он был…
— Не твое дело судить об этом!
— Пусть не мое, но ты осудила меня на смерть, и я буду говорить тебе все. Прежде всего скажу вот что: ты теперь свободна, стань моей женой…
— Женой убийцы моего Игоря?
— А мало кого убивал твой Игорь!
— Но он не женился на женах своих врагов, я была у него одна…
— Не будем говорить об этом… Но я думаю, союз наш принесет только пользу всему славянскому народу. Чтобы держать под рукой и Ильмень, и Днепр, и всю славянщину, нужна твердая рука, не Игорева, а моя… Убьешь ты меня, сейчас же поднимутся мои древляне. Трудно тебе будет с ними справиться. Ведь только одни варяги и могут припугивать древлянскую землю ради твоей мести; а если тебе не удастся припугать моих древлян? Радимичи, северяне, дреговичи не умнее ильменских, а видят, как отложиться от Киева, где тебе управиться со всеми. Ты мудра. Тебе Олег передал свою мудрость, но не тебе среди народа первенствовать, ибо ты женщина, а выйдешь за меня замуж, покорны будут и древляне. За мной они с твоими варягами пойдут на кого угодно. Мы все возьмем себе, наше имя будет везде прославлено, а я, ручаюсь тебе, сумею сделать тебя счастливою…
Ольга не отвечала. Наконец Ольга подняла голову.
— Хорошо, Мал, — сказала она, — об этом мы будем говорить, когда ты пришлешь мне своих послов, а до тех пор ничего тебе не скажу. Ты же уходи в свой Искоростень и ожидай там, пока послы не придут и не передадут тебе моего согласия…
Ослепленный надеждой на удачу, древлянский князь понял слова Ольги как согласие на его предложение.
«Моя она, моя будет, — думал он, торопясь к своей дружине, — и как хорошо все выходит. Как я думал, как я предчувствовал, так и есть на самом деле… Ольга любит меня… Без этого она никогда не дала бы своего согласия… Вот и исполнилось то, что я задумал. Скоро я буду стольным киевским князем, и уж тогда я сумею управиться по-своему со всеми, кто осмелится стать не на мою сторону».
Теперь он думал только об одном: поскорее добраться до послов и объявить им об успехе.
Послы с нетерпением ожидали возвращения князя. Ожидание начало даже порождать в них сомнение в успехе задуманного. Очень уж им казалась смелою мысль, чтобы вдова убитого, позабыв о требовавшейся по тем временам кровавой мести за смерть мужа, согласилась не только стать женой его убийцы, но еще возвести его на великокняжеский престол.
Но вот появился Мал, и все сомнения разом рассеялись.
— Прославьте меня, вашего князя, — объявил он, — все выходит так, как говорил я вам еще в Искоростене.
— Что княгиня?
— Согласилась с радостью!
— Нам и делать нечего? — с разочарованием сказали послы, которым хотелось побывать в Киеве.
— Теперь то ваше дело и начинается… Как можно скорее отправляйтесь в Киев и начинайте уговариваться.
— Да ведь ты все уже сделал?
— Я только узнал, что ваше предложение не только не будет отвергнуто, но даже принято с великой радостью, а эти дела с глазу на глаз не делаются. Ведь Ольга не одна, она княгиня, с ней бояре и народ. Тут не только ей, а и им почет нужен. Лучше теперь их уважить, потому что она сама добровольно под древлянскую руку поддается, а потом-то мы уже сумеем управиться, как в Киеве засядем.
— Так что же нам теперь делать?
— В Киев идите!
— Не прогонят?
— Лучше дорогих гостей примут…
Послы верили словам своего князя.
— Ты где ждать-то нас будешь? — спрашивали они Мала. — Здесь, в Чернобыли?
— Нет, я в Искоростень иду…
— А там что?
— Буду ждать, пока не вернетесь, чтобы с великим торжеством, как то подобает князю, отправиться в стольный Киев, только вы-то не торопитесь, почтения требуйте, потому что вы теперь самые большие люди в славянской стороне. Знайте это и гордитесь.
Древлянские послы и в самом деле гордились своим князем. Они видели в нем спасителя и прославителя родины своей и пошли в Киев гордые, важные, в своем успехе не сомневающиеся.
Мал же с дружиною поспешил в Искоростень.
А Ольга в Киеве переживала страшные минуты. Но скоро она взяла себя в руки, отерла следы слез и приказала призвать к ней Свенельда и Асмута.
— Зачем звала нас, княгинюшка? — спросил Свенельд. — Какое дело нашлось у тебя для нас, скажи нам скорее.
— Великое дело, воевода, есть, великое и важное дело, не одной меня касается оно, а и всей земли славянской. Знайте теперь: нет более ни в Киеве, ни в славянщине стольного князя.
— Как нет? — с ужасом воскликнули Свенельд и Асмут. — А Игорь?
— Увы! Погиб он, и тело его где, не знаю, не могу предать его честному погребению, насыпать курган над ним… Нет его…
— Говори, говори, княгиня! Кто осмелился поднять руку на князя нашего?
— Мал, волк проклятый!
— Ох, Игорь, Игорь! — со вздохом вымолвил Асмут, — вот куда привело тебя твое ненасытное корыстолюбие.
— Теперь уже не время говорить об Игоре, — перебил его Свенельд, — нужно думать, как беду поправить.
— Будем думать… Нет у нас князя.
— Нет у нас князя Игоря, — поправил Асмут.
— Ну, что же из этого?
— В этом-то и дело все… Нет Игоря, зато теперь будет князь Святослав.
Асмут посмотрел на друга.
— Не велик он летами, дитя еще!
— А все-таки князь… За его именем мы будем стоять. Вырастет и за отца Малу с древлянами отомстит. А пока только он один и может быть князем. Так и по обычаю: сын всегда должен наследовать отца и за отца мстить.
Когда воеводы, приняв важное решение, обеспечивавшее киевский стол за родом Рюрика, замолчали, заговорила княгиня:
— Спасибо вам, воеводы наши верные, — сказала Ольга страстно, — не покидаете вы нас в такое тяжелое время. И да пошлет вам Бог всякое благополучие за это. Мятется по-прежнему душа моя.
— О чем, княгиня? — спросил Свенельд.
— Остается без отмщения кровь Игоря, супруга моего милого.
— Подрастет Святослав, это его дело…
— Долго ждать… Лиходей наш без расплаты умереть может.
— Что же! Поднимем варягов, — сказал Асмут.
— Но варягов мало… Рассеются древляне по своим дремучим лесам… не по одному же ловить их нам; а чтобы они собрались и на битву вышли — и думать нечего.
— Вот и я так же думаю! — согласилась со своими воеводами Ольга, — да и дело мести это наше личное, родовое, в которое никто не должен впутываться, кроме дружин наших.
— Так как же тогда?
— Сама бы я управилась с проклятыми древлянами. Знаете ли вы, что этот негодный Мал задумал?
— Говори, а мы послушаем…
— Хочет он взять меня в жены и самому стать на киевском столе, чтобы быть над всеми воеводами старшим князем и всем в земле русской верховодить.
Лица Свенельд а и Асмута так и вспыхнули.
— Да как же он смел помыслить об этом, негодник! — закричал Свенельд.
— Откуда ты узнала это, княгиня? — спросил Асмут.
— Сам же Мал об этом мне поведал.
— Он? Когда?
— Здесь он, у меня был, он мне и весть об Игоре принес.
— Где же он теперь, давай нам его! — закричали воеводы.
— Нет его… Ушел он…
— Как же это так? Как он мог уйти!
— Я его сама выпустила; и мало того, даже ему приказала сватов засылать…
Теперь уже на лицах воевод отразилось необычайное изумление.
— Как же так? — удивился Асмут, — шутишь ты с нами, что ли? Так устарели мы для этого… Уволь, пожалуйста.
— Вот так месть придумала… За убийцу мужа замуж идти хочет…
— Этого в славянщине никогда не бывало.
— Было, что вдовы сами себя с мужьями сжигали, это действительно…
Ольга дала возможность высказаться обоим воеводам.
— Вот теперь и вы послушайте меня и уму-разуму научите, если не так я по-своему, по-бабьему рассудила. Малу отомстить легко, раздернуть его, по полю конями разметать — это нехитро, а за него весь древлянский народ стоит. Встанет он за Мала горой. Гоняться за древлянами, сами же вы говорите, чуть не по одиночке их брать приходится… Вот и надумала я за кровь Игоря в мщенье всех древлян принесть, так их примучит, чтобы более никогда уже они Киеву опасны не были; а то теперь живут они у Киева под боком и только смуты да свары разводят.
— Верно это, — подтвердил Свенельд, — беспокойнее никого нет… Новгородцы на Ильмене уж на что буйные, а и те сидят смирно!..
— Давно бы их извести надо.
— Вот и я этого хочу…
— Да как ты сделаешь?
— А вот как!..
И Ольга сообщила свои планы воеводам.
— Ай да княгиня! — воскликнул Свенельд, — недаром тебя Олег мудрой назвал!
— Только вы мне помогите, а древлян мы примучим, — заметила княгиня.
II
Древлянские послы, не сомневавшиеся в успехе, собирались в дорогу.
— В Киев, скорее в Киев! — говорили они между собой, — чего нам себя и нашего батюшку князя томить… Будет он нас дожидаться, какой мы ему ответ принесем, а хуже ожидания ничего быть не может.
— А как же у нас и даров невесте нет никаких?
— Чего дары? Хотя мы и сваты, а все не такие, чтобы дело вершить. Сперва узнаем, как и что, а дары-то никогда не уйдут.
— Все-таки с пустыми руками нельзя…
— Ладно… Повершим дело, все будет…
Они плыли по Днепру, приближаясь с каждым взмахом весел к Киеву. Вот и город показался вдали… Заблестели на солнце купола златоверхого княжеского терема, показался лес мачт стоявших у киевских пристаней ладей, стругов.
Как только подплыли они к Киеву, сейчас же несколько ладей навстречу вышло. Будто ждали древлянских послов в Киеве и почет им готовили.
— Глядите-ка, навстречу это нам, — обрадовались «сваты».
— Вот она, Малова-то правда! Теперь, кто и не так думал, поверить ему должен… Эх, кабы у нас в Искоростене видели, как встречают нас!
Древлянская и киевская ладьи сблизились.
— Кто вы и что за люди? — раздалось с передней ладьи, — откуда, куда и зачем идете?
— Посланы мы из древлянской земли, идем из Искоростеня в ваш Киев, — ответили послы, — и мысли наши добрые…
— Коли так — милости просим!
Древляне почтительно приветствовали Асмута, тот отвечал им благосклонно. Завязались разговоры.
— Наслышаны мы, — говорил Асмут, — что свели вы князя нашего Игоря с белого света.
— Вышло так… не обессудьте…
— Что делать… В животе и смерти боги вольны…
— Сам уж он больно корыстен был, разорить весь народ наш хотел!
— Ведомо нам это.
— А мы вот идем, если зло причинили Киеву, так вот теперь хотим все дело поправить и доброе ему и вам сделать.
— Как же вы это сделать думаете?
— А будем вашу княгиню, что после Игоря осталась, за нашего князя Мала сватать.
— Что же? И в самом деле добро… Пойдет ли она за вас?
— Еще бы не пойти-то…
— Да откуда вы это знаете?
— Мал, князь наш, говорил.
— А ему откуда известно?
— Ему все известно… Он у нас мудрый…
— Ну, идите, идите, мы вас сейчас к ней, княгине нашей, приведем.
— Спасибо вам… Уж мы тебя, Асмут, не забудем, как в Киеве первыми людьми станем, ты не бойся… Мал тебя не обидит… Наградит…
— Так прошу вас, прямо в терем к княгине и пройдем, там вы ей скажете в чем дело, — закончил Асмут.
Ладьи подошли к пристани.
Древляне видели, что весь Киев высыпал к ним навстречу; махали шапками, словом, встречали послов, как самых дорогих гостей.
С почетной дружиной пошли они в гору по дороге, ведшей к княжьему терему.
Все ближние Ольгины боярыни на крыльцо для встречи вышли с низкими поклонами древлян встречать.
— Видишь? — подталкивает один посол другого.
— Вижу!
— Чувствуешь?
— Чувствую!
— А что будет, как князь Мал на стол сядет?
— Не говори!
— Пожалуйте, друзья дорогие, — низко кланяясь, заговорила Сфандра, — ждет вас наша княгинюшка и не дождется.
— Что ж, — ответил старший из послов, — невелика беда, если и пождала малость… Не растаяла небось…
— Так-то так! А все-таки сердце женское бедное скучает, томится…
Послы совсем зачванились.
Такого приема они и ожидать не могли… Головы у них кружились при одной только мысли, что скоро они будут хозяевами в этом великолепном тереме и во всем этом городе…
— Чего же вы к княгине нас не ведете? — спрашивали они, — ждать-то нам надоедает… Мы и уйдем…
— Нет, нет! Как это можно, что вы! — засуетилась Сфандра, — сами знаете, хочется нашей княгинюшке перед вами покрасивей быть…
Ольга слышала как важничали и кичились послы древлян. Она подала знак ввести к себе сватов.
Лицо ее выражало приветливость; она даже улыбалась.
— Здравствуйте, друзья дорогие мои, — заговорила киевская княгиня, — с чем пришли вы ко мне?
— С делом пришли, княгиня, — ответил один из древлян, — да ты, видно, и знать не захотела, какое у нас дело; и то ждали мы тебя, ждали, пока нас к тебе вот пустили…
— Не обессудьте, уж будьте милостивы! Скажите, с чем пришли вы…
Говоривший откашлялся, выступил вперед и начал:
— Ведомо тебе пусть будет, что посланы мы в твой Киев древлянской землей, а зачем посланы, о том сейчас скажем тебе. Мужа твоего мы убили, потому что грабил он нас, как волк. Так вот нет теперь князя у вас, а ты вдовицею осталась. Чтобы тебе не пойти замуж за нашего князя Мала?
Ольга порывисто дышала, слушая эту речь.
— Что же молчишь? Ответствуй!
— Не знаю, что и сказать… Сын ведь у меня… Как поступить…
— И об этом думали мы. С сыном твоим Святославом сделаем мы, что хотим…
У древлянских сватов головы кружились. Они говорили так, как будто и речи не могло быть о чем-либо другом, кроме согласия киевской княгини.
— Боюсь я, — отвечала Ольга, — изведете вы его!
— Да уж сказали, что хотим, то и сделаем… Род Мала должен пойти, а Игорево семя чего беречь…
Не заметили они, что и Ольга с трудом сдерживает себя…
— Что скажешь нам, княгиня киевская? — спросили они.
— Люба мне речь ваша, — заговорила Ольга, — знаю я, что мужа не воскресить мне…
— Знаем это дело… Так, значит, идешь за нашего Мала?
— Ничего я не скажу до завтра…
— Чего еще? Говори…
— Не скажу потому, что хочу вас почтить пред киевским народом, чтобы знал он, какие сваты пришли…
— Что же, это хорошо…
— Так вот, вернитесь вы на ладьи свои и разлягтесь там с важностью, а завтра придут к вам люди мои, которых я пришлю за вами; вы скажите им: не едем на конях, не идем пешком, несите нас в ладье. Довольны вы?..
Древляне очень довольны остались тем почетом.
Проводив послов, Ольга зарыдала…
— Княгиня, княгиня, что с тобой? — кинулись к ней воеводы.
— Слышали ведь, как я могла сносить это, как я вытерпела…
— Скажи только слово… Вот наши варяги…
— Нет… не надо…
— В клочки их размечем… Не останется… — сказал Свенельд.
Он хотел что-то еще прибавить, но Ольга прервала его.
— Простите меня, воеводы.
— Куда ты?
— Слышали, чай, завтра гости дорогие ко мне прибудут. Нужно для их встречи все приготовить… Ведь чести они ждут великой… Изобидятся, пожалуй, если не встречу их…
Ольга направилась к своему загородному терему, находившемуся за Киевом.
Вдруг на дороге она увидала иерея церкви святого Илии.
Она остановилась.
— Ты хочешь что-то сказать мне? — спросила она.
— Обидящим прости, — проговорил тихо он, — ненавидящих возлюби… Любовь — это Бог!
Ольга нахмурилась махнула рукой и еще быстрее помчалась вперед.
— Погрязла во мраке душа ее! — с кротким сожалением вымолвил вслед ей Василий.
Княгиня примчалась на двор своего терема.
— Что прикажешь, княгинюшка? — спросил старый слуга.
— Лопаты сюда скорее! Здесь вот копайте… Глубже и скорее… — произнесла Ольга.
До самого рассвета не отходила от работавших Ольга. И только, убедившись, что вырытая яма настолько глубока, что нет возможности из нее выбраться, удалилась она в свой терем.
А между тем на древлянской ладье шло до рассвета ликование. Но вот и солнышко вышло. Загорелись его лучи, зазолотилась листва на деревьях, птицы защебетали…
— Что же это за нами нейдут? — заволновались сваты.
Они важно развалились в ладье. Все они приоделись ради случая и ждали теперь, когда явятся посланные от киевской княгини.
Наконец на берегу показались люди, направлявшиеся к древлянской ладье.
— Княгиня наша, — заговорили они с низкими поклонами, — просит мужей честных к себе на почетное столованьице…
— Что ж? Не прочь мы, пожалуй… Только мы пешком не пойдем…
— А коней-то и не захватили мы.
— Не хотим мы и на конях!
— Как же добраться-то?
— А вот несите нас в ладье…
Княжеские слуги, казалось, нисколько не были изумлены этим требованием.
— Мы люди невольные, — отвечали они, — князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя замуж…
С этими словами они подхватили ладью с древлянскими послами, высоко подняли ее и осторожно понесли…
Все исполнилось так, как ожидали древляне.
Вот и княгинин терем…
Сама Ольга с боярами стоит на крыльце, встречает сватов.
— Ишь какой почет нам в самом деле, — говорят они друг другу.
Вдруг лодка странно наклонилась, и древлянские послы полетели куда-то вниз…
Потом над ямой древляне увидели лицо киевской княгини.
— Довольны ли вы честью? — со смехом спрашивала Ольга.
— Ох, хуже Игоревой смерти! — голосили древляне.
Непрошеных сватов засыпали живыми.
III
А пока это происходило в Киеве, ликовал Искоростень, а с ним и вся древлянская земля. Мал возвратился и принес вести о своем успехе…
— Вот видите, — говорил он древлянам Искоростеня, в который собрались все старейшины этой земли, — все выходит так, как я вам говорил. А вы на меня сердились, когда я с Игорем расправился.
— Неразумные мы были тогда…
— Прости нас, Мал.
— Не серчай…
— Разве только и прощу, и сердиться не буду потому, что и в самом деле неразумные вы были.
— Каемся теперь…
— Ты как в Киеве будешь, нас не забудь…
И у Мала так же, как и у всех других, закружилась голова.
Когда сваты Мала приняты были в день своего прибытия в Киев Ольгой, они, возвратившись обратно в ладью в ожидании обещанной им великой чести, не могли утерпеть, чтобы не похвастаться пред родичами. Тотчас же послали они одного из своих в Искоростень. Тот не сомневался, конечно, что обещанное будет исполнено…
Явился он в Искоростень такой радостный, что уже по одному его виду можно было заключить, что все хорошо.
Собрались древлянские старейшины и весь народ на площади, поднялся посланец и сказал:
— Прежде всего князю нашему, Малу, слава! Великая слава и незыблемая… Нечего и сомневаться, что воссядет он на стол киевский и Ольга-княгиня за него замуж пойдет…
— Говори, говори, что такое, — загалдели все.
Он рассказал им о том приеме, какой был оказан им в день прибытия, и о той «великой чести», которая ждет оставшихся.
— Только я несчастный! — говорил прибывший.
— Почему?
— Да как же… На меня жребий пал к вам идти… вам сообщить… Други мои теперь в великой чести пируют…
Древляне, как могли, утешали его.
— Как наши-то взяли! — рассуждали они.
— Уж подлинно Малу счастье на роду написано…
— Что же теперь будет?
— А подождать надо… Вернутся наши из Киева, там видно будет…
Но скоро стало известно, что вместо их посланных идет в Искоростень посольство из Киева.
Искоростенцы заволновались.
— С чем они идут?
— Коли посольство, так, вестимо, с добром…
— Ответ поди несут!
— А то что ж? Чего медлить-то!..
— И на самом деле, скорее бы вершить дело, да и нам в Киев перебираться.
Наконец киевское посольство прибыло.
Древляне, памятуя, с каким почетом приняты были их послы, и киевлян встретили очень милостиво, сначала угостили их, а потом только разговоры повели.
— С чем пожаловали к нам, добрые люди?
— Княгиней Ольгой и киевским народом присланы, — ответили послы.
— С делом?
— С великим делом.
— А с каким?
— Пришли в Киев сваты ваши и просили, чтобы княгиня Ольга за Мала, вашего князя, пошла. Так ли это?
— Так! Так!
— Оказала княгиня великую честь сватам, а к вам прислала сказать, что если вы в самом деле ее к себе в княгини просите, то за что вы покор на нее положили?
Удивились древлянские старейшины.
— В чем покор-то?
— Да сваты больно неважные! Кто они такие среди вас? Простецы, а не знатные мужи; разве таких сватов к княгине посылать нужно, не покор ли это?
— А ведь и правда так! — сознались в своей оплошности древляне, — Что же осердилась Ольга?
— Не осердилась она, а ответа дать не может никакого вам, пока не придете к ней с великою честью. Не пойдете — себя вините, княгиня-то и рада, да ее сам народ не пускает.
Древляне поверили.
Они собрали всех своих старейшин, кроме Мала, который должен был ждать ответа, и послали их с великою честью в Киев…
После того, как погибли ужасной смертью первые посланцы древлянской земли, ничто не могло теперь заставить ее изменить свои планы.
Даже если бы Свенельд или Асмут попробовали остановить княгиню, то и у них ничего не вышло бы. В их глазах она была права.
Но были в Киеве люди, которых ужаснул поступок Ольги.
В тот же день, как совершена была лютая месть, к княгине пришел священник церкви святого Илии, старец Василий.
Ольга, помнившая встречу накануне, хотя и поняла, зачем он пришел, но решила принять его.
Старец Василий вошел, не благословляя ее, как он делал это прежде и как любила Ольга.
— Прости меня… Позволь мне приветствовать тебя как княгиню, — сказал старец, — но дочерью своею не могу я тебя назвать…
— Почему?
— Сердце мое против тебя… Руки твои обагрены кровью…
Ольга засмеялась.
— Это про что ты?
— Ты знаешь! Разве не тронули тебя стоны несчастных, заживо похороненных тобою, или в груди твоей камень вместо сердца?
— Оставь, старик, — гневно крикнула княгиня, — кто позволяет тебе вмешиваться в это дело? Оставь и уйди, или я отправлю к ним и тебя…
Старец улыбнулся.
— Не страшна мне смерть, но если я пришел к тебе, то потому, что мне жаль тебя… Беспросветен тот мрак, в котором блуждает душа твоя. Ты стремишься за зло платить злом, а между тем мятущаяся душа твоя стремится к одному: к добру, к вечному истинному свету, к свету истины, а этот свет только тогда осияет тебя, когда ты будешь уметь не мстить, а прощать, не ненавидеть, а любить, за зло воздавать добром…
— Где же этот свет?
— Искра его уже теперь…
— Где?
— В сердце твоем…
— Лжешь ты, старик, в моем сердце нет ничего, кроме ненависти к убийцам Игоря… И вот что я тебе скажу… Идет теперь ко мне новое посольство из земли древлянской.
— Опять кровь!
— Да где она, кровь-то, — засмеялась Ольга, — два десятка древлян я со света свела, и ни одной капли крови не было.
— Тяжело тебе будет потом.
— Там что будет, то будет, а вот когда придут древляне, приходи-ка и ты: как они веселиться будут на пиру, который для них я приготовлю.
— Окаменело твое сердце, княгиня, — с грустью проговорил он, — но, может быть, не всегда оно таким будет… А пока мне нечего у тебя делать… Прощай…
— Приходи, — крикнула ему вслед Ольга, — будет на что посмотреть.
Цвет древлянской земли, из которого составлено было второе посольство, спешил к Киеву. Они так спешили, что не взяли с собой даже дружины.
— Чего вам ратных людей с собой таскать, — уговаривали их Ольгины посланцы, — не к врагам идете.
На этот раз посольство шло сухим путем. На этом настояли сопровождавшие древлян киевляне.
Вот наконец скоро и Киев!
— Добром ли примут нас? — заволновались древляне, словно почуяв что-то.
— Чего не добром! — поспешили успокоить их проводники. — Посмотрели бы, как княгиня да воеводы первых ваших сватов приняли.
— Да мы слышали!
— То-то вот… А что они… Так себе, и роду-то неважного…
— Что говорить, ошиблись мы…
— Вот видите, и им честь, а вам вдесятеро…
— Ой ли?
— Чего там!.. Вы ведь не простые сваты-то!..
— Именно… Из князей-то один Мал остался… И отчего бы нам и Мала не взять с собой?
— Тоже скажете! Где это видно, чтобы жених к невесте сам со сватаньем шел. Этого не водится.
— А и впрямь не водится, — согласились древляне.
Так они дошли до Киева и стали на привал.
Утомились они в дороге, запылились, стыдно им стало, что такими к невесте они явятся.
— В баньку бы теперь да попариться!..
А услужливые киевляне тут как тут.
— Отчего бы и в самом деле в бане не попариться? — сказали они. — Бань-то у нас не занимать стать…
Скоро и баня была уже готова.
— Милости просим, — говорили киевляне, — с дорожки-то косточки куда как хорошо пораспарить!
Зашли князья и старейшины в баню, разнежились и опомниться не успели, как вся баня в огне оказалась…
К дверям они было кинулись, да куда тут; снаружи приперты, кричали, молили они — все напрасно.
— Пусть это вам за нашего князя Игоря зачтется, — кричали киевляне.
Ольга тоже была около той бани, она слышала вопли древлян, их стоны, но не слыхала обращенных к ней проклятий и угроз.
— Что, воеводы мои! — обратилась она к следовавшим за ней Асмуту и Свенельду. — Что вы скажете?
— Ох, княгиня! — воскликнул Свенельд. — Не хотел бы я твоим врагом быть.
— Пойдем, княгиня, — предложил Асмут, — ишь как жареным мясом смердит!
— И то пойдемте, мне еще дела делать надо…
— Не кончила разве ты с местью своей?
— Какое! Это только начало… Сказала я вам, так и сдержу свое слово.
IV
В Искоростене чуть не в каждом доме варили меды да браги, припасали запасы.
— Больше варите, больше! — понукали особые пристава.
Вскоре прибыли в Искоростень посланцы от Ольги.
— Сладилось дело? — раздавались вопросы. — Идет ваша княгиня за нашего Мала?
— Мы маленькие люди, — ответили посланные, — ничего сами не знаем, нам ничего не говорят, как и что, а сладилось ли ваше дело, сами посудите…
— По чему судить-то?
— Идет к вам княгиня наша…
— Ну?
— Верно!
— С дружиной?
— Какая там дружина! Отроки одни…
— И скоро будет?
— А это как вы хотите…
— Мы-то при чем?
— А вот послушайте, что княгиня вам сказать велела.
— Что же?
— Послала она нас сюда и так говорить наказывала: «Я уже надумала к вам. Наварите побольше медов в городе, где убили мужа моего, я поплачу над его могилой и тризну справлю…»
— Чего ей вздумалось?
— Как чего! Да ведь если она идет за вашего князя, нужно же ей с мужем проститься и повыть у него на могиле… Это не то что княгиня, а и всякая жена так сделала бы.
— Верно! Что верно, то верно!
— Уж чего вернее…
— Надо пойти Малу сказать.
— Нас проведите… У нас и к нему от княгини нашей слово есть.
Мал узнал о приходе гонцов, что Ольга идет уже к нему и хочет отпраздновать тризну по мужу. Стало быть, скоро он станет мужем киевской княгини…
— Привет тебе, славный князь Мал, краса древлянской земли! — сказал гонец, входя в княжеский покой. — Шлет тебе свой поклон и привет княгиня наша, — продолжал посланный, — и сообщает тебе, что идет она поплакать над могилой мужа своего и отпраздновать тризну…
— Что ж, скорее бы…
— Как ты, князь!
— Я-то что…
— Просит тебя княгиня уйти подальше на тот день, когда тризна будет справляться.
— Это зачем?
— Говорит она, что непригоже тебе смотреть на ее горе. Ведь ты убил Игоря…
Мал задумался.
— А если не пожелаешь ты этой просьбы ее исполнить, то уйдет княгиня Ольга восвояси.
— Так и сказала?
— Так.
— А если я уйду?
— Она сама к себе тебя тогда позовет.
Это обещание сразило Мала.
— Скажи княгине твоей, что, исполняя ее желание, я уйду, пока она будет на могиле Игоря, но горе ей, если она меня обманет!
Тотчас же Мал ушел из Искоростеня, а там начали варить меды да брагу по княгининому слову.
Все-таки древляне на этот раз послали разведчиков в стан Ольги, чтобы узнать, с какими силами она пришла.
Разведчики вернулись и сообщили, что при ней почти что никого не было: ничтожное количество дружинников да княжьи отроки сопровождали ее.
Древляне успокоились.
— А наших не видали там? — спрашивали они у соглядатаев.
— Нет, не видали, — отвечали те.
— Ишь как им в Киеве-то понравилось, уже и домой не затащить!
В назначенный для тризны день толпы древлян потянулись к тому месту, где был убит киевский князь. Все они несли с собой наготовленные хмельные напитки.
Когда они пришли, Ольга приказала своим людям насыпать могильный курган как можно выше.
Лишь только это было исполнено, началась тризна.
— А что же, княгиня, послы наши? — спросили древляне.
— Идут следом с дружиною покойного мужа моего, — спокойно ответила Ольга.
Тризна удалась на славу. Древляне на радостях, что Ольга пришла к ним, начали пить и незаметно для самих себя сильно опьянели. Редкий из них на ногах держаться мог.
— Теперь вы выпейте за их здоровье! — с недоброй усмешкой приказала своим отрокам Ольга.
Это было условным сигналом, по которому началось поголовное истребление древлян.
Все они погибли.
Ольга, глядя на это, с восторгом воскликнула:
— Игорь, отомщен ты!
Древляне были уничтожены. Погибли их лучшие мужи…
Когда узнали правду о «великой чести», оказанной в Киеве первым сватам, потом об участи второго посольства и, наконец, о кровавой тризне, ужас прошел по древлянской земле. Поняли древляне, что нечего им ждать пощады от киевской княгини.
— Умрем, а не поддадимся Киеву! — раздавались везде по древлянской земле отчаянные голоса.
Мал проиграл свое дело, и вот теперь все накинулись на него…
В глазах всей древлянской земли он явился главным виновником ее бед.
Проклятия так и посыпались на князя.
— Он все! — кричали в городе, — он, проклятый…
В каждом доме после кровавой тризны на кургане Игоря были сироты. У одних погиб брат, у других отец. Жены рыдали о мужьях, матери о детях, дети об отцах, и все проклинали Мала.
Скоро стало известным, что киевская княгиня собирает поход на древлянскую землю.
В ужас пришли древляне, кинулись к своему князю:
— Что теперь делать-то?
— Поход Ольга собрала… Беда нам!
— Сам Святослав князь ведет…
— Он-то что! За ним сам Свенельд с Асмутом…
— Несдобровать нам…
Наконец заговорил Мал.
— В самом деле, худое время пришло, — сказал он, — сам это вижу, а что делать, скажу вам…
— Говори, говори…
— Идти нам нужно на киевскую дружину — вот что! Одолеть ее или самим погибнуть!
— Легко сказать…
— Как-никак все так выходит… Одолеть княгиню мы еще можем надеяться, а уж чтобы она пощадила нас и думать нечего.
Этот довод подействовал.
В самом деле выбора у древлян не было. Все равно их ждет гибель; так уж лучше умереть на поле брани.
А киевская рать все ближе и ближе подходила к Искоростеню.
Действительно, ею предводительствовал отрок, князь Святослав. Конечно, всем правил за князя Свенельд, но все-таки это ободрительно действовало на дружинников.
Наконец киевская и древлянская рати сблизились и встали друг пред другом в грозном молчании.
Святослав на коне был впереди своего войска. Горя нетерпением, он замахнулся своим копьем.
— Глядите-ка, князь наш! — раздались крики, — вот молодец!
— От земли не видно, а уже с конем на врага идет.
В это время Святослав изо всех сил кинул копье вперед.
Копье скользнуло мимо ушей Святославова коня и вонзилось в землю у его ног.
— Князь наш начал битву, — громовым голосом закричал Свенельд, — пора идти и нам!
Киевляне с громкими криками ринулись вперед. Завязалась жаркая сеча.
Древляне защищались с отчаянием людей, которым все равно умирать. Они уже не думали о том, что останутся живы, а только о том, как бы побольше уничтожить врагов и продать тем возможно дороже свою жизнь.
Мал выказывал чудеса храбрости. Везде, где была смерть, там и он.
Но как ни стойко было их сопротивление, все-таки в конце концов древляне ударились в бегство, увлекая за собой и князя.
— В Искоростень! За стены! — кричали беглецы.
— Скорее, скорее! Там укроемся! Пусть-ка там нас возьмут!
Древляне успели запереться в своем городе.
Битва была кончена, и в шатре Ольги начался военный совет.
— Что же теперь? — спрашивал Асмут, — Искоростень крепок, нам их оттуда не взять.
— А измором если? — спросил Свенельд.
— Долго ждать будет.
— Так что же делать?
— А вот спросим княгиню нашу; как она скажет, так пусть и будет.
— Что, княгинюшка, присоветуешь? Мы руки, ты голова!
Воеводы действительно убедились, что если они беззаветно храбры на ратном поле, то Ольга и мудрее, и хитрее их.
— Мое слово, если вы всерьез моего совета спрашиваете, — оживилась княгиня, — такое будет: постоим мы под Искоростенем, а не сдадутся они, так там видно будет.
— Быть по-твоему, — решили воеводы.
Началась осада. Шло время, осада не давала результатов, дружины Ольги стали скучать и более всего желали вернуться обратно в свои семьи.
Ольга знала об этом.
Знали о том и в Искоростене.
Однажды к Малу явился посланец из киевского стана.
Мал поспешил принять его.
— Прислан я к тебе княгиней нашей, — объявил посол, — велела она сказать, что хочет видеть тебя одного, чтобы говорить с тобой об очень важном деле…
— Не пойду я к ней.
— Ты, князь, пошел бы… Может быть, и помирились бы. Или ты женщины пугаешься, так княгиня наша тебе сказать приказала, что волоса твоего на голове не упадет… Невредимым в Искоростень вернешься.
Мал сперва решил не ходить, но сладкое чувство надежды уже закралось в его душу.
«Помириться зовет… — думал он, — кто знает женское сердце, может, она и любит меня в самом деле и хочет только себя показать… Пойду…»
И он решил идти.
Они встретились в уединенном месте, одни, без свидетелей…
— Ольга моя! — сказал Мал, — наконец ты простила меня!
Он раскрыл было свои объятия.
— Постой, князь Мал, — увернулась Ольга, — будет еще время, а ты мне вот что скажи… Хочу я с Искоростеня дань потребовать и уйти.
— Что мне до этого, если тебя со мной не будет?
— Как что, хочу простить я древлян.
— Опять обманешь.
— Когда я обманывала?
— А тогда… сколько людей со света сжила…
— Да ведь я ничего и не обещала им… Первые твои послы пришли, я им сказала, что сделаю им великую честь, и сделала, а какую, я им не говорила.
— А когда на тризну пришли?
— Так что же? Разве я говорила, какова будет тризна, сами вы виноваты, что поверили женской хитрости. А я тебя не обманывала, никогда не говорила, что твоей женой я буду, просила подождать только. Да потом, как устроила эту тризну, разве я не сказала, что позову тебя, вот и позвала… Видишь, и тут я права.
— Чего же ты от меня хочешь теперь? — спросил Мал.
— Хочу, чтобы больше крови не было между нами.
— А потом…
— Что потом?
— Полюбишь меня?
— Экий ты! — засмеялась Ольга, — не знаю, там видно будет.
Мал ушел обнадеженный.
Обрадованный явился Мал в Искоростень.
Однако предложение Ольги было встречено в Искоростене с недоверием.
— Опять обманет, — говорили наученные опытом искоростенцы.
— Трудно верить ей. Ох как хитра и люта!
Нашлись, впрочем, и другие.
— Совсем примучила она нас, — говорили эти, — что ей теперь и взять с нас…
— Уж что-нибудь да возьмет…
— Пусть бы взяла, только бы отошла! Хотя бы вздохнуть…
— Ей и самой уйти нужно… Дружина-то вон ее… по домам хочет…
— Еще бы, столько времени стоять…
— Да и видят, что все задаром, силен наш Искоростень, и запасов много. Измором не сдадимся…
Однако искоростенцам хотелось как можно скорее изжить свою беду. Подходило время охот и, если Ольга еще простоит под Искоростенем, то они упустят время и лов весь пропадет. Поэтому им было выгодно откупиться от грозной киевской княгини, тем более что и та, как они теперь знали, желала бы уйти из-под Искоростеня и возвратиться в Киев.
— Что же, пусть возьмет, что ей нужно, только бы из города на лов выходить можно было! — раздавались голоса.
— Пусть тогда послов засылает!
Это решение было объявлено киевлянам, и, не теряя времени, вступили в переговоры.
— Шлет вам привет свой князь наш стольный Святослав и княгиня Ольга, — говорили киевляне, — а вы бы, древлянские мужи, не упорствовали и нашей княгине покорились бы… С чего вы сидите? Велела вам сказать княгиня наша слово ласковое: вот все города ваши и веси покорились под княгинину власть и взялись платить дань, теперь они и поля свои обрабатывают, и на ловлю ходят, а вы одни только заперлись и хотите голодной помереть смертью, чем на дань согласиться.
Пока говорили речь киевские посланцы, сама Ольга с воеводами приблизилась к переговорщикам.
Те подумали, что это клонится к их пользе, и низким поклоном приветствовали княгиню.
И та отвечала им так ласково и милостиво, что у них сразу веселее на сердцах стало.
— Вот, слышали вы, что посланные мои говорят, — спросила Ольга, — что вы теперь на это в ответ им скажете?
— Мы рады бы платить дань, княгиня, — ответили древляне, — но ведь ты хочешь мстить за мужа?
— Я отомстила уже за мужа не раз, в Киеве и здесь, у вас на тризне, более я мстить не хочу, а хочу дань брать и, помирившись с вами, пойду прочь.
Древляне даже вопреки своему обычаю и торговаться не стали; так они были обрадованы словам киевской княгини.
— Чем же ты хочешь брать с нас дань, княгиня? — спросили они, — рады мы давать тебе и мехами, и медом.
Ольга сделала вид, что задумалась.
— Знаю я, — говорила она, — нет теперь у вас ни меда, ни мехов… Да и не нужно мне их. Беру я дань только в знак того, что вы мне покорились, и потому требую от вас немного…
— Что хочешь, княгиня? Не томи. Скорее скажи.
— Вот что, дайте мне от каждого двора по три голубя и по три воробья, — сказала Ольга.
Видя их изумление, княгиня тотчас же пояснила им, почему она требует с них такую незначительную дань.
— Не хочу я на вас налагать тяжелой дани, как то делал муж мой, а прошу с вас мало потому, что вы изнемогли в осаде и надо дать вам оправиться, чтобы вы больше потом могли принести мне.
В самом деле, какой был расчет Ольге совсем уж примучивать древлян так, чтобы никогда они оправиться не могли. Ей можно было взять с них гораздо более, когда они оправятся и примутся за свои промыслы. Это было так ясно, что древлянские переговорщики ни на минуту не усомнились в дружелюбии киевской княгини. Они поспешили в город поделиться радостною вестью.
Ольга при переговорах поставила только одно условие — чтобы собранные птицы были доставлены в ее становище немедленно.
Голуби и воробьи были собраны, и толпы древлян потянулись к киевскому становищу с птицами в руках. Их встретили очень радушно в киевском становище; но как только они отдали своих птиц, Ольга предложила им возвращаться по домам.
— Вы уже покорились мне и моему сыну, — сказала она, — так идите в свой город, а я завтра отступлю от него и пойду домой.
Возвратились древляне, крепко заперли ворота Искоростеня. Они так давно не видали отрадного покоя, что поспешили лечь спать.
Не спал один только князь древлянский Мал. Слова Ольги были для него необъяснимы… Она еще сегодня послала тайно к нему сказать, что завтра они уже перестают быть врагами… Что это могло значить? Если они перестают быть врагами, то, значит, станут друзьями? И Мал, суровый Мал, весь отдался мечтам…
Вдруг он вскочил и кинулся к окну.
Из становища киевлян вдруг поднялась огненная туча…
Тысяча огней, то разгораясь под дуновением ветра, то исчезая, то сливаясь в одно, неслась на Искоростень…
Это была последняя месть киевской княгини Ольги древлянам за мужа.
Всех принесенных ей в дань птиц Ольга раздала своим ратным людям… Едва только наступила ночь, к птицам привязаны были тряпки с серой и огнем. Лишь только уснули измученные древляне, тряпки были зажжены и птицы выпущены на волю.
Голуби понеслись в голубятни, воробьи — под свои стрехи, неся с собой огонь…
Прежде чем успели проснуться искоростенцы, весь их город пылал.
Перепуганные искоростенцы кинулись из города…
Киевляне одних убивали, других хватали в плен, а пожар все разгорался и разгорался.
Напрасно Мал созывал своих дружинников.
Скоро от Искоростеня остались только угли.
Ольга любовалась пожаром с холма.
— Ну, что, воеводы? — торжествующе спрашивала она у Свенельда и Асмута.
— Скажем тебе, княгиня наша, — отвечали те, — что по мудрости нет тебе равных… Мудр был Олег, но ты, женщина, превосходишь его, и мы кланяемся тебе.
— Отомстила ли я за Игоря?
— И нам бы не суметь так… Мы храбры на ратном поле, но и у нас не хватило бы мудрости расправиться с врагами так, как ты…
Пламя, разгораясь все более и более, ярко-красным столбом поднялось к небу, потом вдруг упало. Более в Искоростене гореть было нечему.
Ольга села на коня и отправилась осматривать пожарище. Везде, куда ни падал ее взор, были груды обгорелых трупов. Ольга равнодушно смотрела на все.
Вдруг она увидела своих дружинников, ведших к ней ужасного вида человека. Одежда его висела клочьями, волосы обгорели, он весь почернел от копоти.
— Кто это? — спросила Ольга.
— Князь Мал! — ответили дружинники.
Что-то дрогнуло в сердце княгини при взгляде на этого несчастного, но она овладела собой, равнодушно отвела глаза и сказала:
— Убить его!
— Ольга! Ольга, постой! — умоляюще сказал Мал.
Княгиня удержала дружинника.
— Что тебе, князь Мал, или ты такой трус, что боишься умереть, и будешь молить меня о пощаде? — презрительно глядя на несчастного, сказала она.
— Нет, нет… Я умру все равно… Я люблю тебя… Слышишь, и теперь люблю; но мне жить нельзя, и пощады я не прошу, — прерывающимся голосом говорил князь, — скажи мне только, почему ты не убила меня сразу… Когда я был у тебя перед первыми послами…
— Ты хочешь знать это, Мал? Хорошо, я скажу тебе. Что мне было в твоей смерти, разве можно одной твоей смертью заплатить мне за все? Вот я и отомстила тебе. Я ведь берегла тебя все это время, я не допускала, чтобы ты умер до последнего мгновения.
— Зачем? Зачем? — стонал Мал.
— Разве легко тебе было узнать, что ты явился причиной гибели всего древлянского народа? Не на твою ли голову сыпались проклятия? Из-за меня весь народ твой возненавидел тебя, считая виновником своих бед. Я сожгла Искоростень… Теперь же ты видишь, все погибло для древлян: и старейшины их погибли, и лучшие мужи, и рать, и город, и всему, всему ты виновен… Радуйся!..
Мал страшным последним усилием вырвался из рук державших его дружинников. Он кинулся к Ольге, конь ее шарахнулся в сторону.
Опомнившийся дружинник ударил его мечом.
Мал рухнул на землю.
— Лучше бы ты мне не говорила этого, Ольга! — простонал он, — легче мне умирать бы было…
— А это моя последняя месть тебе! — сказала Ольга.
— Ольга… я… умираю, — простонал Мал, — умираю от твоей руки… и нет у меня для тебя проклятий… умираю и люблю тебя… Прощаю…
Он зарыл ногами землю, кровь хлынула из горла.
«Он простил, потому что любил меня, — невольно подумала Ольга, — не та ли это любовь, о которой говорят христиане?..»
Глава вторая
I
Велико было бремя, поднятое на себя Ольгой.
Уставала душа Ольги под бременем постоянных забот о делах правления.
Все сильнее говорила в княгине жажда личного счастья. Явилось было чувство к Игорю, первое сильное, властное, но и для него не оказалось такой почвы, на которой оно могло бы укрепиться. С той самой минуты, как на ее глазах умер древлянский князь, не забывались его предсмертные слова: «Умираю, прощаю…»
«Что же это за любовь такая, которая даже месть забывает?» — часто думала Ольга и чем чаще задумывалась она над этим, тем чаще вспоминала о христианах.
Ольга чувствовала, что в христианском храме ее мятущаяся душа только и может обрести желанный покой.
Ольга бесконечно рада была, что подросший, возмужавший Святослав теперь избавил ее от необходимости ходить с дружинами по непокорным племенам, «примучивая» их.
При князьях, предшественниках Святослава, не было тронуто одно только славянское племя на востоке от Днепра: вятичи.
С них-то и начал Святослав свои походы.
Узнав, что это племя платило дань хозарам, Святослав напал на них, одолел их кагана, взял его главный город, Белую Вежу; потом победил ясов и касогов, жителей Прикавказья.
К 968 году относят поход руссов на волжских болгар, разграбление главного болгарского города, который был складом товаров, провозимых из окрестных стран; потом Русь, вниз по Волге, спустилась до Казерана, разграбила и этот город, равно как Итиль и Семендер.
Ольга послала за иереем церкви святого Илии, старцем Василием.
Ольга была уверена, что старец придет к ней.
Ведь эти христиане никому не отказывают, кто ищет их помощи; ко всем они идут со словом теплым, сердечной лаской, успокоением — неужели ей будет отказано в этом?
Но старец Василий не пришел.
Посланный Ольги, возвратясь, объявил, что христианский жрец болен и так слаб, что не может ни идти, ни быть перенесенным с места на место.
— Если ты пожелаешь, княгиня, он будет ждать тебя! — сказал посланный.
Гордость вспыхнула было в Ольге…
«Чтобы мне, княгине, самой идти! — думала она. — Нет, не быть этому».
Она старалась отогнать от себя овладевавшую ею мысль о посещении старца Василия, но ей это не удавалось. Сердце от невыносимой тоски рвалось на части, призраки из прошлого вставали один за другим.
Вот умирающий Мал с обращенным к ней пред смертью полным любви и восторга взглядом.
Как живое, видит пред собой Ольга изможденное, старческое лицо Велемира.
Он кивает ей своей головой, ласково, приветливо кивает…
«Иди, дочка, иди к Василию, — как будто слышит Ольга голос Велемира, — он тебя успокоит, он тебя научит, иди, скорее иди, если добра себе желаешь…»
Как простая смердка, одна, пошла Ольга к Аскольдовой могиле, где стоял храм святого Илии.
Шепот прошел, когда Ольга появилась:
— Княгиня!
— Она! Она!
— К отцу Василию…
— И он-то ее ждет, непременно, говорит, будет она…
— Предчувствовал!
Ольга как будто и дорогу знает, куда идти ей.
Никто не указывал ей, сама прошла в небольшую пристройку храма, где была келья священнослужителя.
Вошла. Видит, просто все вокруг. Просто и чисто. Тишина, веет миром сердечным. Образ в переднем углу, пред ним лампада возжена. Под образом на высоком аналое книга развернута. Крест на ней. Люди умиленные кругом. Взоры их чисты и ясны. Кротость в этих взорах, как будто мир в их сердцах нерушимый. Огляделась Ольга. Как-то легче на сердце стало.
— Где же Василий? — спрашивает.
— А вот батюшка! — отвечают.
Видит она: лежит на простом ложе Василий, смотрит на нее. Лицо светлое-пресветлое, улыбается, и думать нельзя, что человек собирается умирать.
— Здравствуй, дочь моя, — говорит Василий, — здравствуй, ждал я тебя, знал, что придешь…
— Откуда знал? — удивилась княгиня.
— Ты мне сама сказала…
— Как, когда?
— Жизнью всей сказала… Знал я, что придет и твоя пора… И твое сердце возжаждет света истины… Знал, что не умру, пока не придешь ты ко мне за этим светом… Вот ты пришла. «Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего…» Ну что ж, дочь моя, садись вот тут, побеседуем!
Ольга покорно села.
— Ну, зачем пришла?
— Не знаю… душа рвется…
— Страшное это дело, когда человеку самому с собой приходится бороться… Нет ее ужаснее… Рад, дочь моя, рад; вот и тебя Бог посетил.
— Бог! Скажи мне о Нем! — пылко воскликнула Ольга.
Она даже и не замечала, что вокруг нее стоят люди. Ей было все равно, кто они: бояре ли, смерды, холопы ли. Она чувствовала себя здесь равною им. Их присутствие даже облегчало ее душевные страдания. Жадно прислушиваясь к словам этого старика, Ольга чувствовала, как все легче и легче становится у нее на сердце, как утихает бушевавшая до того буря.
А голос его тихо, ровно, покойно звучал среди всеобщей тишины.
Он говорил о сотворении мира, об Иисусе, учившем прощать врагам, любить ближних, платить добром за зло. Говорил о крестной смерти Спасителя за грехи мира…
— Но скажи мне одно, — спросила она, когда уставший старец смолк.
— Что, дочь моя?
— Зачем это все?
— Что именно?
— Любовь к врагу, прощение?
— Ради другой жизни после смерти…
— Что же это за жизнь?
— Ты хочешь знать, я сейчас скажу тебе. Быть может, ты припомнишь, что случается тебе в зимнее время сидеть в покое твоем с боярынями твоими. Огонь пылает, в покое тепло, а на дворе и дождь, и снег, и ветер; и вот иногда в это время быстро пронесется через покой маленькая птичка. Влетит в одну дверь, вылетит в другую. Мгновение этого перелета ей приятно, она не чувствует более ни дождя, ни бури. Но это мгновение кратко. Вот птичка уже вылетела из покоя, и опять прежнее ненастье бьет несчастную. Также и жизнь людская на земле и ее мгновенное течение, если сравнить его с продолжительностью времени, которое предшествует и последует. Это время и мрачно, и беспокойно для того, кто не просвещен светом истины. Одно только христианское учение может указать нам, что следует после нашей кратковременной земной жизни.
— Что же оно указывает?
— Что нет смерти… Умирает тело, оболочка, из земли созданная, в землю и возвращается, а дух, душа наша не умирает никогда… Нет смерти…
— Значит, живы и Игорь, и Олег, и Мал?
— И они живы, и все те, кто стали твоими жертвами.
— И я встречусь с ними?
— Встретишься в той жизни.
Ольга закрыла лицо руками.
— Но ведь страшно это, ужасно… Ведь они мне там все мстить будут, что же мне делать, чтобы избежать их мести?
— Раскайся… Загладь добрыми делами то зло, которое причинила ты на земле… Крестись, и вот свет истины просветит тебя, ты поймешь все и не будешь бояться встречи за гробом, а те, кто там, может быть, и простят тебя.
— Я подумаю об этом, старик! — порывисто сказала она.
— Подумай…
— Если я приду еще, не отвергнешь ты меня?
— Господь милостив во всем, Он никого не отвергает, и всех зовет к Себе… Я вряд ли тебя увижу больше, но обратись к другому служителю Бога нашего, и он наставит тебя на истинный путь!
Слова старца хотя и уменьшили ее душевную бурю, но навели ее на новые страхи.
Теперь Ольга думала о жизни загробной и возможности встретиться там со своими жертвами, и ужас все более и более проникал в ее душу.
На другое утро в Киеве стало известно, что старец Василий тихо отошел в вечность.
Но и тут он позаботился об Ольге.
Он послал ей Евангелие, переведенное на славянский язык, и человека, который мог бы прочесть ей святую книгу.
II
Пока на Днепре, в Киеве, происходили эти события, Византия переживала трудное время. Над великолепной столицей Восточно-Римской империи нависла новая угроза — могучий, неукротимый Святослав, уже начавший свое наступление к границам Византии…
В великолепном покое императорского дворца собрались на совещание трое людей: император Константин Порфирогенет и его супруга Елена, их собеседником был престарелый патриарх Феофилакт.
— Ты должен помнить, Константин, — пылко говорила императрица, — что за Понтом давно уже зреет великая опасность для Византии.
— Ты говоришь о славянах, Елена?
— Да, о них.
— О, это ужасные люди!.. Они ужаснее болгар, и лишь Господь один хранит от них наш город… Однажды спасла от них покровом своим беззащитный наш город Владычица Небесная, Матерь Господа… Это было чудо, Елена, я недавно перечитывал сказания о нем…
— Нельзя постоянно надеяться на чудо! — недовольно заметила императрица.
— Новый Рим видел щит славянского вождя на своих воротах.
— И не стал от этого менее великолепен…
Константин немного помолчал и прибавил:
— Потом на нашей памяти славяне приходили к Византии и были отражены… Твой отец и твои братья, если бы были живы, могли бы рассказать тебе, Елена, как это случилось… Верь, небо хранит нас и Византию от этих варваров.
Молчавший дотоле патриарх вздохнул и тихо проговорил:
— Да, Господь был милостив к нашему городу, но это не значит, что мы сами не должны позаботится о своей собственной безопасности…
— И ты против меня, Феофилакт! — воскликнул Константин.
— О, нет, император! — покачал головой патриарх. — Я только думал, что постоянно ждать небесной помощи это значит только искушать Господа. Человеку дана свободная воля и разум, и небесная помощь прийдет к нему лишь тогда, когда у него не останется никаких сил для ограждения себя от опасности.
— Но что же мы должны предпринять? — воскликнул Порфирогенет. — Послать на славян наши войска? Но они заняты болгарами с одной стороны и арабами с другой… Вспомните, нам постоянно грозит опасность от болгар. Наш славный Никифор Фока оберегает наши границы от арабов… Если мы пошлем войска на славян, то нам не с чем будет обороняться от других варваров.
— Посылать войска за Понт не нужно! — многозначительно произнесла императрица.
— Тогда о чем же мы говорим?
— Нужно, чтобы славяне обратились в друзей наших, и тогда они сами будут оберегать Византию от варваров.
— Ты так говоришь, Елена, но разве это возможно?
— Возможно, Константин.
— Не вижу этого…
— Ты слишком занят своими учеными трудами.
— Да, я теперь пишу для нашего сына Романа книгу: «Об управлении империей»…
Елена посмотрела на своего супруга так, как будто хотела сказать: «Ты пишешь об управлении империей, а сам не умеешь ею управлять».
— Твоя книга, Константин, — сказала она, — будет интересна, и ты приобретешь себе ее славу, но…
Елена остановилась, потом вдруг, словно повинуясь внезапно овладевшему ею порыву, выпрямилась во весь свой рост, ее лицо запылало.
— Но Константин, не такой я славы хочу для тебя… Не славы ученого… Ты должен исполнить другое…
— Что, Елена? — тревожно спросил император.
— Ты должен стать просветителем могучего народа за Понтом…
— Не славян ли?
— Да, Константин, славян… Они погибают теперь во тьме язычества, тебе они должны быть обязаны, если от языческой тьмы перейдут к великому свету Христа… Не все же отдавать старому Риму, в особенности после той распри, которая началась при Фотие. Славяне, как и болгары, должны стать единоверными Византии, и мы тогда всегда найдем в них не врагов, а верных союзников.
— Елена права, Константин, — тихо заметил Феофилакт, — но она не хочет тебя огорчать и недосказывает до конца всего…
— Недосказывает?
— Да… Византии грозит опасность со стороны запонтийских варваров.
— Славяне опять поднимаются на Византию?
— Пока еще нет, но пройдет немного времени, и они несомненно явятся сюда…
— Ты думаешь, святейший?
— Уверен….
— Поведай же мне, святейший, в чем эта опасность?
— Да, да, Феофилакт, — воскликнула Елена, — говори, говори скорее все!
Патриарх не успел начать своего сообщения, как в покое появились новые лица.
III
Это был сын Порфирогенета и наследник престола Роман и его супруга Берта-Евдокия. Берта была дочь короля Прованса — Гула и стала женой Романа не по влечению сердца, а потому, что ее отцу льстил родственный союз с монархом огромной Восточно-Римской империи. Она вышла замуж за наследника византийского престола, когда тот еще был отроком. У нее была неизлечимая болезнь; Берта знала об этом, знала также и о том, что придворные только и ждут ее смерти, чтобы женить Романа на красавице Анастасии.
Однако Роман, зная, что его супруге жить недолго, относился к ней с уважением, и на совещаниях Берта всегда занимала с ним рядом место.
— Вы опоздали, Роман! — с неудовольствием воскликнул Константин. — Ты видишь, мы вынуждены были начать наше совещание без тебя.
— Прости, отец! — воскликнул наследник.
Мать с тревогой смотрела на него. Он казался возбужденным, глаза его горели, на щеках, обыкновенно бледных, разливался румянец.
Елена, хорошо знавшая, какую жизнь ведет ее сын, обеспокоилась. Константин ничего не заметил и ждал, что ответит ему Роман.
— Прости, отец, — продолжал тот, — я спешил к тебе, но вот она, — он указал на жену, — она меня задержала…
Это была неправда, но Роман был уверен, что жена не станет уличать его во лжи.
Берта-Евдокия покорно опустила голову, как будто готовая принять на себя все, только бы избавить от упрека своего мужа.
— Но, быть может, — продолжал Роман, — возможно ознакомить меня с тем, о чем вы говорили без меня.
— Пусть это сделает Феофилакт! — сказал Константин. — Дело, которое собрало здесь нас, очень важное…
Славянский князь Святослав буквально не давал покоя Византии. Он разбивал то и дело византийских полководцев, вместо того чтобы дружить с ними и отвлекать на себя болгар.
Одну за другой занимал он области, которые чаще всего беспощадно предавал огню и мечу, и византийцы не могли откупиться от него никакой данью.
Этот северный завоеватель был не похож на своих предшественников.
Патриарх подробно осветил положения дела.
— Неужели же у этого северного варвара, — возбужденно воскликнул наследник византийского престола, — нет семьи, которая привязывала бы его к дому? Ведь нельзя же бродить, как он, целую жизнь и только делать, что проливать кровь!
— У него есть жены, — пояснил Константин, — эти северные варвары допускают многоженство. Есть и дети, но семья не сдерживает его.
— Стало быть, он никого не любит? — воскликнул Роман.
— Нет, любит! — серьезно произнес Феофилакт.
— Кого?
— Не человека, не людей только…
— Что же?
— Войну?
— И только?
— Феофилакт прав, — вздохнул Константин, — это видно по всему…
Перед глазами Романа пронесся образ красавицы Анастасии.
Он вздохнул и сказал:
— Если бы нашлась женщина, которую этот варвар полюбил, неужели он ради нее не привязался бы к покою мирной жизни?
Константин грустно покачал головой.
— Если бы ты, Роман, — сказал он, — пришел раньше, то тебе было бы известно, что славянский вождь никого и ничего, кроме войны и набегов, не любит.
Феофилакт молчал.
— Что же ты, святейший? — обратился к нему император. — Мы ждем твоего мудрого совета, а ты молчишь…
Патриарх взглянул на Константина и сказал:
— Я знаю средство обуздать Святослава!
— Ты знаешь, святейший, и молчишь? — с упреком произнес Порфирогенет.
— Да, я ждал, что скажете вы…
— Но что же это за средство? — прервал его Роман. — Я не слыхал предшествующей беседы, но догадываюсь о нем.
— Назови его?
— Смерть?
— Нет!
— Что же?
— Любовь!
Роман разочарованно махнул рукой.
— Мы только что толковали об этом, — сказал он, — разве ты не слыхал, святейший? Даже из того, что тобой было сказано, видно, что этот варвар никого не любит…
— Нет, он любит!
— Кого?
— Мать!
Константин и Роман переглянулись. Елена торжествующе засмеялась.
— Как же вы, в самом деле, не подумали об этом? — воскликнула она.
— Нет, это не принесет пользы Византии! — с грустью сказал Константин.
— Почему ты так думаешь? — коротко спросил Феофилакт.
— Мать Святослава, Ольга, — язычница. Она отличается свирепостью, пожалуй, большею, чем ее сын…
— Ты говоришь, она язычница? — опять спросил патриарх.
— Да, это и тебе ведомо, святейший.
— И я знаю! Но кто может помешать стать ей христианкой?
— Ты думаешь, святейший, это возможно?
— Для Господа нет невозможного. Я же, недостойный раб Господа, верую, что Господь не оставит Византии…
— Но ведь мало веровать, нужно знать!
— Я и знаю… Я получил известие, что киевская княгиня Ольга весьма склонна к принятию христианства.
— Святейший! — воскликнул император. — Ты спасаешь Византию от многих бедствий!
— Я тут ни при чем! — скромно ответил тот. — Все в руце Божией. Так вот, благочестивые друзья мои, видите вы сами, когда казалось, что все потеряно, Господь указывает нам средство. Но этого мало. Он, Всемогущий, слагает обстоятельства так, что мы и теперь уже можем быть уверены в успехе, если только сами к общему великому делу приложим свои ум и труд.
— Аминь! — воскликнула Елена. — Да будет так, как говорит великий патриарх!
На мгновение все смолкли, потом Елена с прежней, свойственной ей пылкостью, продолжала:
— Скажи им, святейший, скажи им, что выиграет Византия от того, что Ольга будет крещена?
— Все! — произнес патриарх.
— Скажи подробно, — настаивала императрица, — ты знаешь, ты говорил мне.
— Ольга любима и уважаема народами славянскими, сын слушает ее, потому что Ольга единственная, к кому он чувствует сердечную привязанность. Она имеет над ним влияние, и если она примет крещение, то сын последует ее примеру. А среди славян ведется так, что за князем последует и народ.
— В последнем, святейший, — прервал его речь император, — мне кажется, ты ошибаешься…
— В чем моя ошибка?
— Вспомни Аскольда и Дира, едва не разгромивших Византию при Михаиле и Фотии.
— Я помню их.
— Да! Кто забудет великое чудо Владычицы Небесной, оградившей Новый Рим покровом своим… Я еще недавно перечитывал сказания об этом.
— Ты уже говорил нам об этом, но что хочешь сказать ты своим указанием на славянских, или, вернее, варяжских вождей?
— Они крестились…
— Да.
— Но киевский, даже только киевский, — я не говорю о всем славянском, — народ не последовал их примеру.
Патриарх сделал едва заметное нетерпеливое движение.
— Ты забываешь, Константин, что то было совсем другое время! — сказал он.
— Не так много еще прошло с тех пор, чтобы говорить о переменах! — возразил император.
— Ты прав в первом: времени действительно не так много прошло… Но во времена Аскольда и Дира в земле киевской не было ни одного христианина, а теперь киевская община уже значится в составе константинопольской митрополии, и скоро я должен буду назначить в Киев епископа..
— Я этого не знал, — сознался император.
— Ты знал, но не обратил на это внимания… Нет, времена меняются, и меняются быстро. Один день никогда не похож на другой, и каждый новый день приносит с собой новое… Невидимыми путями Всемогущий подготовил огромную страну к восприятию семян Христова учения. Теперь христиане есть всюду среди славян. Правда, их немного еще, но они есть и в Киеве на Днепре, и в Новгороде на Ильмене. И эти наши единоверцы не пришельцы в стране славянской, а туземцы… Они живут среди своих, и через них распространяется свет Христовой истины.
— И от тебя, Константин, зависит, — воскликнула Елена, — прославить себя среди всех современников твоих, как просветителя стран и народов славянских! Я уже говорила тебе об этом и дивилась, что ты так равнодушно отнесся к моим словам… Как! Ты, ученый, проникший в глубины истории, ты, знающий, что свершилось в дали прошедших веков, ты, ум которого просвещен всякими познаниями, не хочешь увидеть того, что вижу я, слабая женщина… Довольно отдавать народы во власть Старого Рима! Должно помнить, что Старый Рим враг Новому. Разве не был он подчинен Византии со времен великого Константина? Разве не отложился он от Византии? Старый Рим — это раб, вырвавшийся на свободу, вырвавшиеся же на свободу рабы ненавидят своего господина и злоумышляют против него… Старый Рим не брезгует вступать в союзы с варварами запада и благодаря им постоянно крепнет в своих силах. Византия же только борется с окружающими ее варварами.
— И не всегда побеждает их! — сказала Берта-Евдокия.
Она была жестоко оскорблена словами свекрови о варварах запада. Ведь эти варвары были родными ей и по крови, и по духу, и ее отец был вождем варварского народа.
Слова Берты-Евдокии, обыкновенно молчаливой и безответно покорной, привели в ярость Елену. Готовилась буря, но Феофилакт сумел предотвратить ее.
— Ты права, — обратился он к супруге Романа, делая вид, что не замечает раздражения, овладевшего императрицей, — да, не всегда побеждает Византия своих врагов и варваров, и это потому, что она действует мечом, а не любовью… Бессильный Старый Рим тоже не питает любви к окружающим его варварским народам, но он видит выгоду от своего союза с ними. Он стремится обратить их в своих послушных слуг, даже рабов, стараясь сделать их сначала своими друзьями. И он делает это, не проливая крови, не бряцая оружием. Отчего же не последовать и Византии его примеру? Если бы удалось славян связать с Византией узами единой веры, то это была бы великая бескровная победа, дарованная Вседержателем в воздаяние перенесенных нами и народом нашим невзгод. Это было бы новым проявлением милости Господа к нам…
— Ты прав, святейший, ты, безусловно, прав! — воскликнул Константин. — Но как совершить это великое дело?
— Через Ольгу киевскую и весь народ славянский станет единоверным нам.
— Ты уверен в этом?
— Я чувствую это… Пусть даже обращение славян свершится не сразу, пусть только одна Ольга, как Аскольд и Дир, примет святое крещение. Пройдет немного времени, и свет Христов, свет немеркнущей истины, засияет над всею варварской страною, и не будет у Византии более верных слуг, чем славянские народы.
— Тогда нужно спешить, — пробормотал Роман.
— Да, да, — воскликнула Елена, — нужно спешить, иначе Старый Рим без труда возьмет то, что принадлежит нам по праву.
— Старый Рим не думает о славянских землях! — возразил Константин.
— Старый Рим, — поднял голову Феофилакт, — думает обо всем… Есть уже обстоятельство, которое поможет ему приковать к себе и славян узами любви, как приковал он уже к себе варваров запада!
— Что же это за обстоятельство? — спросил Константин.
— Вы слышали, я сказал, что Ольга киевская склонна принять христианство?
— Да, ты сказал нам это…
— Так я скажу еще, что она из своего Киева послала уже послов к императору Оттону и послам приказала узнать веру, которую исповедует Оттон. Но у Византии есть возможность предупредить стремления Старого Рима. В Киеве почил иерей, настоятель киевской общины, весьма уважаемый Ольгой, и мы можем послать ему на смену нового настоятеля, который довершит дело обращения княгини-язычницы к свету истины. Разрешаешь ли ты это, император?
— Пусть будет так, как говоришь ты, святейший! — склонился пред патриархом Константин.
Патриарх Феофилакт, однако, не все сказал на императорском совещании. Даже императрице Елене, в ум и способности которой верил безусловно, не сказал он, что в одном из женских монастырей на Архипелаге доживает свой век в посте и молитвенных трудах вдова несчастного князя Аскольда, княгиня Ирина. Десятки лет промчались с той поры, как супруг Ирины, киевский князь Аскольд, пал от меча воинов Олега, явившегося из Новгорода «добывать» Киев.
Когда это произошло, Ирина не смогла вынести охватившего все ее существо горя, не смогла перенести тоски по мученически погибшему супругу и решила посвятить оставшиеся дни своей жизни молитвам за него.
В славянщине монастырей не было, и Ирина, отпущенная Олегом, удалилась в Византию, где и приняла пострижение.
Она никуда и никогда не выходила за стены своего монастыря и так была далека от жизни в мире, что даже не знала, что творится за стенами ее обители. Она была несказанно удивлена, когда пришли звать ее, давно всеми забытую и покинутую, к самому святейшему патриарху Феофилакту, прибывшему в их монастырь.
Когда престарелая инокиня подошла принять патриаршее благословение, Феофилакт бросил на нее долгий, испытующий взгляд.
Годы наложили свою печать на бывшую киевскую княгиню. Стан ее был согбен, глубокие морщины покрывали ее лицо, из-под монашеского платка выбивались непокорные седые волосы, но, несмотря на свой преклонный возраст, Ирина была еще бодра, а в ее глазах ясно отражались и ум, и энергия.
Феофилакт, очевидно, остался доволен.
— Возлюбленная сестра моя во Христе, — заговорил он, — пришел я сюда, в вашу тихую обитель, чтобы видеть и просить тебя…
— О чем, святейший? — удивилась престарелая инокиня. — На что могу понадобиться я, старая, убогая, бессильная?
— Господь посылает силы тем, кто служит Ему…
— Я служу Богу моему, как могу, усердно…
— Я слышал об этом и теперь хочу, чтобы ты приняла на себя подвиг, который прославит тебя и вместе с тем будет угоден Небу…
Ирина смутилась.
— Согласна ли ты на подъятие подвига? — услышала она вопрос патриарха. — Отвечай, сестра!
— Не знаю, святейший, о чем говоришь ты, — тихо ответила инокиня, — и понять не могу, какой подвиг приуготовил ты для меня, а поэтому и отвечать тебе не решаюсь… Говорю, стара и слаба я стала… Мню дни свои скончать в святой обители…
— И я тебе сказал, возлюбленная сестра моя, что для трудов о Господе нет ни старых, ни слабых.
— Объясни тогда, святейший, чего ждешь ты?
— Так слушай и отвечай мне искренно…
— Я готова, святейший…
Патриарх помолчал немного и тихо заговорил:
— Теперь в Киеве восходит лучезарное солнце правды, и ты гордиться можешь, что первый светоч веры принесен был тобою и твоим мученически убиенным супругом, князем Аскольдом…
Воспоминание о пережитом вызвало невольные слезы на глазах Ирины.
— Не вспоминай об этом, святейший, — потупилась она, — молю тебя, не вспоминай.
— Страдаешь ты? — с участием спросил он.
— Стараюсь и забыть не могу… Кровоточит все еще рана… Боюсь вспоминать о прошлом…
— Напротив того, вспоминать нужно… Кто помнит прошлое, тому легче в настоящем… Так вот… Как бы хорошо было и сколь велика бы была заслуга того, кто решился бы утвердить светоч великой истины над погибающей в кромешной тьме язычества землею. Понимаешь ли ты, что я говорю тебе?
— Смутно, святейший.
— Ты должна утвердить великий светоч.
— Я?
— Да, ты…
Патриарх строго глядел на растерявшуюся инокиню.
— Святейший, — послышался дрожащий голос Ирины, — но как можно совершить то, что ты желаешь?
— Тебе должно покинуть сей монастырь…
— Покинуть?!
— Прежде всего и отправиться в Киев.
— Но что я могу сделать там?
— Многое…
— Я? Умирающая старуха!
— Слушай… В Киеве живет теперь мать киевского князя Святослава, она, как нам известно, обуреваема искренним желанием познать истину, но некому обратить ее к великому свету Христову… Понимаешь ли теперь?
— Немного…
— Горда эта княгиня, и нет в земле славянской никого ей равного, чтобы мог говорить он с нею, как с равною. Между тем почва подготовлена уже для благодатного посева. Стоит только всколыхнуть ее, и она даст обильный плод в вертограде Христовом.
Ирина молчала смущенная и растерянная: она не знала, что отвечать.
— Что же ты молчишь? — возвысил голос патриарх. — Я жду твоего ответа. Или не люба тебе моя речь? Или не хочешь ты потрудиться для Господа? Вспомни, что душу спасаешь ты от когтей диавола, в которых находится она… Мало одной молитвы, нужен и подвиг, сказано: вера без дел мертва… Пожалей свою душу, прими подвиг многотрудный… И славный подвиг. Этим подвигом и службу великую сотворишь… Ты докончишь начатое твоим супругом-мучеником святое дело, и весь мир будет вспоминать тебя… Ты слышала? Так ответь, принимаешь ли подвиг? Пойдешь ли ты на Днепр к киевской княгине?
Ирина едва держалась на ногах, так велико было овладевшее ею волнение.
— Принимаешь ли подвиг? — опять раздался вопрос. — Совершишь ли его, пойдешь ли в Киев?
— Принимаю, пойду! — раздался наконец покорный ответ Ирины.
Лишь только получено было согласие Ирины отправиться в Киев, сейчас же началась подготовка миссии на берега Днепра. Нужно было прежде всего избрать заместителя умершему настоятелю киевской христианской общины. Он должен был быть не только вероучителем, но и дипломатом. Выбрать достойного взялся сам патриарх. Он приказал объявить по всем монастырям и церквам, чтобы те из священников или ученых иноков, которые желают отправиться в варварские страны на севере, являлись к нему для беседы, и в патриаршие покои на зов патриарха сошлось множество духовных лиц, готовых к подвигу среди язычников.
Феофилакт с каждым беседовал подолгу.
Наконец нашелся иерей, подходящий, по мнению патриарха, для свершения великого дела.
Его звали Григорий; он по происхождению был славянин, но юность и зрелые свои годы провел в Византии. Патриарх долго испытывал его и убедился, что он вполне отвечает всем его требованиям.
Вскоре назначен был день отплытия.
Сам патриарх, императрица Елена, наследник престола Роман вместе с пышной свитой явились проводить отправляющихся в дальний путь.
— Возлюбленные мои, — говорил отъезжающим Феофилакт, — уходите вы в страны варварские, и Единый Господь вам защита во всех тех опасностях, которые ожидают вас там. Не может быть у вас надежды на людскую помощь, надейтесь только на Господа, надейтесь и помните, что, как бы вы мало ни сделали, ваше дело будет зерном, брошенным в почву. Зерно же не возродится, если не умрет, — помните эти великие слова и идите смело. Господь будет с вами, ибо вы свершаете Его святое дело. Чувствую я, что не дождусь вашего возвращения, ибо бремя прожитых лет низводит меня к гробу моему, но до последнего вздоха буду вас помнить и молиться за вас. Идите же, возлюбленные, да хранит вас сила небесная от бурь морских, от злобы человеческой, Бог Всемогущий не оставит вас, своих трудников…
IV
В Киеве не ждали византийского посольства.
Часто в Киев приходили ладьи с разными «гостями», и киевляне так привыкли к их появлению, что не обращали внимания, если на Днепре появлялась незнакомая ладья, струг или караван из ладей и стругов. Всем было известно, что пришедшие ладьи остановятся в определенном месте, пошлют к князю или княгине Ольге извещение о своем прибытии и лишь после этого откроют торг, если на то последует княжеское соизволение.
На этот раз киевляне узнали, что нет на ладьях ни золота, ни камней самоцветных, ни кувшинов с душистым вином, какого не умели варить в странах славянских, ни пурпурных, ни парчовых тканей. Однако богатейшие дары были посланы прибывшими в княжьи палаты. А вскоре после этого узнали киевляне и о том, кто прибыл к ним из-за моря.
— К христианам жрец их Бога прибыл! — пошел толк по Киеву.
Христианская община в Киеве разрасталась.
Ольга, которая в виду частых отлучек Святослава, оставалась правительницей, было известно, что христианство распространяется в Киеве, но она не была против этого.
Шло время, уходила не только молодость, но и зрелые годы, а мудрая княгиня все не чувствовала себя счастливою… Душевное равновесие ее никак не могло восстановиться…
Весь ее внутренний мир, прежний, языческий, был ниспровергнут, разбит вдребезги, и на его месте еще не возник новый, который заменил бы собой прежний…
Ольга чувствовала лживость верования в Перуна, Волоса, Дажбога, и в то же время ей все еще жаль было расстаться с ними. Ведь это значило забыть прошлое, а в прошлом у княгини были отрадные, дорогие мгновения. Прошлого было жаль, а между тем в нарождавшемся настоящем тоже были отрадные, светлые мгновения. Как легко себя чувствовала тоскующая княгиня, когда ей читали святую книгу. Новые, дотоль неведомые миры открывались перед нею. Ольга чувствовала, что до этого она была слепою и только теперь начинала прозревать. Но врожденное недоверие, еще более развившееся при близком знакомстве с жизнью, толкало ее на путь сомнений…
Ольга вызывала для бесед варяжских скальдов, и они пели ей саги об Ассах-небожителях, об Одине, повелителе богов Асгарда, о Торе гремящем, о любвеобильной Фрейе, о жизнерадостном Бальдере…
Однажды ей сообщили, что в Киев прибыли, направляясь в Ильменские земли, люди, которые уверяли, что их Бог Единый, Всемогущий и что христиане называют своего пророка сыном их Бога.
Это заинтересовало Ольгу, и она приказала привести к себе пришельцев.
Они оказались евреями, пробиравшимися с северных берегов Африки на далекий готский берег, чтобы устроить там свои торговые склады.
Долго длилась беседа, много для себя нового услыхала Ольга, но когда ее собеседники ушли, она подумала: «Где же истина?»
Чем дальше шло время, тем все более и более мучил тоскующую княгиню этот вопрос:
— Где же истина?
И вот опять заезжие гости пришли в Киев.
На этот раз это были купцы с готского берега, направлявшиеся в Византию с грузами янтаря и мехов.
По обычаю они явились к княгине. Ольга поспешила завести беседу на волнующую ее тему, но ее собеседники были простые люди; они не в состоянии были дать ей какой бы то ни было ответ, но зато старейший из них подал киевской княгине совет.
— В земле аллеманов царствует король, которого называют великим, — сказал гость, — зовут его Оттон, он сын мудрого короля Генриха. Он равен тебе, княгиня, и по мудрости, и по подвигам; пошли к нему, пусть он научит тебя, чему ты желаешь.
Ольга последовала этому совету и отправила в Германию посольство, требуя, чтобы король Оттон прислал ей мужей, которые могли бы ей ответить на вопрос:
— Где же истина?
Долго пришлось ждать киевской княгине ответа. Неблизкий путь нужно было совершить ее посланцам.
Только закончил король долгую борьбу за королевский престол со своим старшим братом Танкмаром, как восстал против него его младший брат Генрих, пришлось бороться с ним, потом с сыновьями своими Рудольфом и Конрадом; а когда и они были побеждены, Оттона умолила прийти на помощь королева Адельгейда, и ему пришлось совершить труднейший поход через Альпийские горы.
Но недаром король Оттон, прозванный еще при жизни Великим, был известен как ревностный распространитель христианства. Просьба Ольги не оставлена была им, однако Оттон не торопился послать вероучителей. Как раз в это время он задумывал поход на датчан.
Ольга же была полна нетерпением и гневалась, напрасно ожидая прибытия желанных послов.
Только слушание евангельских повествований, которые читал ей один из старцев христиан, успокаивало ее гнев и нетерпение.
Однажды ей пришли сказать, что в княжьи палаты явилась женщина, которая называет себя княгиней киевской и требует, чтобы ее немедленно допустили к Ольге.
Ольга сначала подумала, что ослышалась.
— Как, как она называет себя? — переспросила она.
— Называет она себя княгиней киевской…
— Старая она? Молодая?
— Старуха.
Ольга замолчала, соображая, как ей поступить.
— Что делать прикажешь? — робко спросил отрок, — гнать?
— Нет, нет! Зови…
В Ольге заговорило женское любопытство…
Она была уверена, что ни одна женщина в Киеве не осмелилась бы называть себя так…
Когда ввели неожиданную гостью, Ольга увидала пред собою седую старушку с необыкновенно добрым лицом и, к великому изумлению Ольги, таким же светлым, ясным, как и у почившего старца Василия, взглядом. Одета была старушка в черные грубые одежды, а на голове высокая круглая шапочка; в руках незнакомки были четки с крестом.
— Кто ты? — спросила Ольга.
— Тебе уже это, наверное, сказали, Ольга! — кротко ответила гостья.
Ольга, в которой вспыхнул гнев, засмеялась.
— Сказали, — произнесла она, — и знаешь, что я подумала?
— Что?
— А то, что до сих пор я была одна княгиня в Киеве.
— Ты ошибаешься, Ольга. Были княгини и раньше тебя.
— Неправда!
Гнев в Ольге закипал все сильнее и сильнее.
— Неправда, — уже закричала она, — ты лжешь! Уж не ты ли княгиня киевская?
Да, я…
Это было произнесено спокойным, ровным голосом.
Ольга невольно смутилась.
— Но скажи тогда, — почти шепотом спросила она, — кто же ты?
— Я вдова киевского князя Аскольда, погибшего мученическою смертью… Его убил Олег… Ты, может быть, слышала от него про меня… Меня зовут Ирина…
— Я слышала это имя.
— Вот видишь, — кротко улыбнулась гостья, — я права… Я так же, как и ты, княгиня киевская.
— Но что ты хочешь? Зачем ты явилась сюда?
— Не бойся, Ольга, я пришла к тебе не для того, чтобы оспаривать твои права…
— Зачем же тогда? Что тебе нужно?
— Что? Я это скажу тебе. На склоне дней моих пришла я, чувствуя приближение смерти своей, помолиться на кургане моего несчастного супруга, поплакать в последний раз над ним, а пришла я сюда ради этого из Византии, из города Константина…
— И только за этим?
— Только…
— Ты, может быть, хочешь мстить за своего Аскольда?
Ирина опять кротко и грустно улыбнулась.
— Отомстила я за смерть супруга моего, — тихо произнесла она. — Страшно отомстила я за него.
— Как? Когда? — удивленно воскликнула Ольга.
— Много десятков лет в тишине кельи своей молилась я за его убийц… Молилась и теперь еще молюсь… Прошу Создателя неба и земли прощения для них в этой крови, невинно и мученически пролившейся…
— Ты молишься, — глухо зашептала Ольга, — за Олега, убившего твоего мужа Аскольда?
— Да, за него и за других… Каждый день, каждый час…
— А сама, — спросила Ольга, — сама ты простила им?
— От всей души, от всего сердца моего…
— Ты христианка, стало быть?
— Со дня рождения…
— Удивляюсь вам, христианам, — тихо, задумчиво заговорила Ольга, — удивляюсь с той поры, как узнала первого из вас, а это было давно, очень давно… тому удивляюсь, как это вы можете?
— Что?
— Прощать врагам своим, любить их, не мстить им, молиться за них… Разве это возможно?
— Возможно, Ольга…
— Мне порой кажется, что прикидываетесь вы, что волки вы, одетые в овечью шкуру, что трусы вы и прикрываете вашу трусость хорошими речами…
— Ошибаешься, Ольга, — покачала головой Ирина, — или не видела ты, что христиане и делают так, как говорят…
— Видела! — согласилась княгиня. — Но все поверить не могу, как это прощать врагам можно…
— Я живой пример этого…
— То ты!
— И все так… Почему ты только меня отделяешь?
— Ты христианка с рождения, а я говорю про тех, кто принял крещение в зрелых летах. Ты вот говоришь, что Олег убил у тебя мужа…
— Ты сама знаешь это…
— Да! И ты простила?
— Простила…
— Ну, вот! А знаешь ли ты, что я сделала, когда Мал, древлянский князь, убил моего Игоря? Знаешь ли ты? Не знаешь? Так я тебе скажу… Слушай… Мал любил меня, очень любил… Больше, пожалуй, чем Игорь, муж мой, любил он меня. И… хочешь я тебе скажу то, что никто не подозревал?! Хочешь? Любовь Мала тронула меня… Мое сердце сказало мне, что Мал искренен… Ничего он для меня не жалел, ничего — даже себя… Он в жены меня звал к себе… Я у него любимейшей из любимых была бы… Удалой был Мал воин, тронул он мое сердце женское… А я с ним вот что сделала… Он сватов ко мне прислал — я их живыми в землю закопать приказала. Он, не зная о первых, вторых послал, я их заживо сожгла. А его самого я все отстраняла, не звала к себе, потому что горшую участь ему готовила… Я его все манила да на себя поваживала, а настоящим словом ни разу не обмолвилась — что говорю, понимай, дескать, как сам знаешь… Умаливала я его так, убаюкивала, а потом пошла будто бы по убитому им Игорю тризну править да всю древлянскую дружину и перебила… Крови-то, крови-то сколько было! Земля долго на том месте не просыхала… Вот как я за Игоря мстила!
— И что же, легче тебе стало? — тихо спросила Ирина, — вернула ты к жизни супруга?
— Постой, не перебивай! — крикнула Ольга.
Она вся ушла в воспоминания и переживала заново все испытанные впечатления.
— Слушай дальше. На последний Малов город, Искоростень, я с великою ратью пошла, осадила его… Зову Мала… Только поманила, а он и бежит… «Люблю тебя», — говорит. Он-то думал, что я на его любовь склоняюсь, а я на сердце своем таю… Пока он о любви своей думал да обо мне мечтал, я Искоростень-то сожгла… И всех, кто там был… Мала в предсмертном издыхании уже увидела да в глаза ему и говорю, что склонно мое сердце к нему…
— Зачем это? — вырвалось у Ирины.
— А затем, чтобы горше умирать ему было…
Ольга зло засмеялась.
— А он, — продолжала Ольга, — он, умирая, смотрел на меня и говорил: «Прощаю…»
Голос Ольги прервался от судорожных рыданий, она вся дрожала.
— С тем и умер! — послышался ее прерывистый, хриплый шепот.
Ирина видела, что эта женщина страдает, ей от души стало ее жалко.
— Бедная ты, бедная! — подошла и обняла она Ольгу, — какая тягота на сердце у тебя…
— Да, тяжело, — созналась Ольга.
— И себя покоя лишила, — продолжала Ирина, — и стольких обездолила, жаль мне тебя, жаль!
— Тебе жаль меня?
— Жаль, от всего сердца жаль! Вижу я, как мучаешься ты, и конца нет твоим мукам.
— Ты сама страдала, — простонала Ольга, — скажи, что мне делать?
— Уверуй в Того, Кто завещал нам, людям, любовь и прощение, — услышала она ответ, — и Он поможет тебе… Он, только Он один!
V
О, как прозорлив был мудрый патриарх Феофилакт, когда он направил на Днепр инокиню Ирину.
С первого же появления в княжеских покоях, с первого же разговора с Ольгой Ирина приобрела в ней ревностную ученицу, с великой радостью внимавшую всем ее наставлениям.
Феофилакт был прав, когда рассчитывал на равенство положения Ольги и Ирины. Ольга, открывая свою душу перед Ириной, нисколько не унижала себя перед нею.
— Уверуй, крестись! — говорила Ирина Ольге, — и ты увидишь, как все переменится для тебя… Весь мир станет для тебя другим. Каждый человек в твоих глазах будет не врагом, а братом, ты полюбишь людей, и, поверь, легче тебе будет жить…
— Но как я крещусь?
— Что же тебя может удерживать?
— Народ… сын…
— Народ тебе не помешает.
— Ты думаешь?
— Покойный мой муж Аскольд был христианским князем языческого народа, и он и христианином любил его не менее, чем прежде, когда он вместе с ним кланялся одним и тем же истуканам.
— А сын?
— Сын твой, быть может, тоже последует за тобой.
— Нет, нет, это невозможно! — говорила Ольга в ответ.
Свет великой истины загорелся для нее, но Ольга все еще стремилась к нему бессознательно.
— Я не могу креститься! — объявила она однажды Ирине.
— Почему, дорогая сестра моя? — спросила та.
— Не у кого поучиться мне новой вере…
— Есть…
— У кого?
Ирина указала на настоятеля христианской общины.
Иерей Григорий еще ни разу не был в княжьих палатах, хотя Ирина часто предлагала ввести его туда. Он отказывался, уверяя Ирину, что не пришло еще для этого время.
Григорий понимал, что больше будет пользы, ежели княгиня сама придет в храм, и терпеливо ожидал этого, деятельно занимаясь делами вверенной ему общины.
Ирина знала, чего ждет Григорий, и, пользуясь удобным случаем, напоминала о нем Ольге.
— Я не знаю его! — качая головой, ответила та, — он новый человек в наших местах, да и не пристало мне, княгине, матери князя, идти к простому жрецу… Это и народу не понравится… Вот, скажут, княгиня, а не нашла никого поважнее, чтобы веру новую принять…
— Прими тогда святое крещение в великом Константиновом граде, — предложила Ирина.
Ольга вздохнула и ничего не сказала.
— Что ты? — удивилась Ирина.
— Думаю, вот хорошо было бы, ежели свершилось бы чудо и Константинов град хоть на единый малый день сюда к нам, на Днепр, перешел.
— Кто ищет Христа, — поспешила возразить Ирина, — тот сам должен идти к Нему…
— В Константинов град?
— Да, иди туда!
— А если меня там не примут?
— Что ты! Всякий, кто приходит с верою во Христа, принимаем святою церковью, как дитя любимое.
— Не знаю уж, как и быть! — задумалась Ольга.
Она была уверена, что рано или поздно примет святое крещение. Свет истины горел в ее сердце. Она была уже христианкой; оставалось закончить ее обращение ко Христу только выполнением обряда, но для нее важно было, чтобы этот обряд совершен был не просто, а так, как приличествует великой княгине.
Кроме того, такой важный шаг был не только ее личное дело, решить его без Святослава она не решалась…
Ольга сообщила сыну, что хочет креститься.
— Поступай так, как тебе угодно! — равнодушно отвечал тот, — нравится, так крестись, пожалуй.
— А ты?
— Что я?
— Не разлюбишь меня?
Святослав только усмехнулся.
— Мне-то что!
— Разным богам молиться будем.
— Ну, так что же?
— Осердишься…
— За что? Ты мне мать, это я знаю, а там Перуну ли, Одину ли, или Христу ты молишься, не все ли мне равно? Это уже твое дело, как тебе лучше, так и поступи.
Эти слова решили все.
VI
Ольга решила отправиться в Константинов град.
Но и приняв это решение, Ольга осталась верной себе. Окончательного слова сказано не было…
Она терпеливо выжидала время, которое, по ее мнению, могло бы быть удобным для исполнения ее желания.
А там, куда стремилась киевская княгиня, произошли перемены.
Тихо почил патриарх Феофилакт, и патриарший престол занял Полиевкт, великой проницательности и обширного ума человек.
Феофилакт, умирая, не забыл того великого дела, которое начал, и его преемнику остался после него объемистый манускрипт, в котором было указано, на что надеялся и что имел в виду умерший. Таким образом, Полиевкт сразу же оказался осведомленным о всем том, что было предпринято его предшественником, и стал продолжать начатое до него великое дело.
Умерла и кроткая Евдокия-Берта, умерла тихо, без жалоб, зная, кто займет ее место.
Красавица Анастасия стала открыто бывать в императорском дворце.
Роман, мало огорченный смертью супруги, вел прежнюю разгульную жизнь, пользуясь слабостью отца, углубленного в свои научные труды. Порфирогенет был всецело поглощен своим сочинением «Об управлении империей»…
Он не ошибался…
Потомство, даже отдаленное более чем тысячелетием, воздало должное его ученым трудам, и кропотливый исследователь-ученый действительно заставил забыть слабого, безвольного, не способного к делу управления государством императора…
Его супруга Елена занималась делами великой империи почти полновластно, спрашивая у Константина только утверждения своих решений.
Набеги варваров прекратились, и даже болгары не нападали на север Византии, о запонтийских варварах-славянах с их воинственным князем Святославом также ничего не было слышно, и уже шли разговоры, что пройдет еще немного времени и эти варвары благодаря мудрым действиям правительства станут верными слугами великой империи..
Но вдруг прошел слух, чрезвычайно встревоживший всех тех, кто стоял во главе империи…
Купцы, пришедшие с Днепра, принесли весть, что в Киев идет посольство короля Оттона.
Оттон недолюбливал римского первосвященника — папу Иоанна XII, но поддерживал с ним дружеские отношения и даже обещал ему, что все славянские земли будут обращены в христианство по обряду римской церкви. Посольство в Киев все-таки было снаряжено и находилось на пути на Днепр в то время, когда об этом узнали в Константинополе.
Елена и Полиевкт имели довольно подробные известия о том, в каком положении находится дело на Днепре, от Григория. Нельзя сказать, чтобы эти известия были особенно утешительны. Григорий сообщал о колебаниях, высказываемых Ольгою, и однажды даже высказал сомнение в успехах всего предприятия.
Императрица Елена обвиняла во всем Ирину; патриарх Полиевкт, осведомленный лучше и знавший в мельчайших подробностях все, что задумано было Феофилактом, старался успокоить пылкую Елену, убеждая ее, что Всемогущий Господь не оставит Византию и на этот раз, как Он не оставлял ее своей помощью и прежде.
Между тем вести из Старого Рима приходили все тревожнее и тревожнее.
Там говорили о присоединении славян к римской церкви, как о свершившемся факте.
— Святейший! — восклицала Елена, встречаясь с патриархом, — что же это?
— О чем, великолепная, ты спрашиваешь? — осведомлялся тот.
— Ты имеешь вести из-за Понта?
— Да, великолепная!
— Послы Оттона там?
— Быть может…
— Ты так спокоен, так равнодушен, святейший!
— У меня нет особенных причин беспокоиться…
— Но славяне?
— Они не пойдут к Риму.
— Не пойдут?
— Никогда!
— Почему?
— Славяне слишком свободолюбивый народ, Рим же требует подчинения… Потом Рим слишком далек от них. Только немногие бывали на Тибре, и в землях славянских ничего на знают об его великолепии, народы же варварские всегда подчиняются тому впечатлению, какое производит на них внешность. Для них Рим — это пустой звук; их можно было бы принудить склониться в ту сторону мечом, но славянские народы слишком многочисленны, чтобы их завоевать… Это не под силу даже великому Оттону. Даже нам и то не удалось бы это… Нужно неисчислимое воинство, чтобы бороться с этими рассеянными на неизмеримых пространствах племенами, где они так же быстро появляются, как и исчезают… У себя в своих равнинах они неуловимы…
— Ты изучал страну славян, святейший?
— Мне принадлежит лишь малый труд… Над всем трудился почивший Феофилакт, я лишь уразумел то, что явилось плодом его размышлений.
— Но что ты скажешь сам?
— Я скажу тоже, что и мой предшественник. Все нужно предоставить времени. Славянские земли сами тяготеют к нам, и нужно только делать неустанно посевы, чтобы на ниве взошла жатва…
— А Рим?
— Я твердо верю, что Рим не опасен… Лишь немногие из славянских народов — те, что живут по окраинам, быть может, пойдут к Риму… Все же остальные сами склонятся к Византии… Еще раз говорю, Рим не соперник нам…
Елену не успокоили слова патриарха, и она с волнением следила за тем, что происходит на Днепре.
И вдруг пришло известие, которое окрылило Елену, а с нею и всех, кто стоял во главе правительства: посольство короля Оттона не имело в Киеве успеха.
Когда гонец привез об этом известие, Елена не поверила ему, но следующие гонцы, подтвердившие то, что сообщил первый, убедили Елену, что сомнениям не может быть места, что Рим на этот раз проиграл.
Пришли даже известия о том, что посольство спешно возвратилось назад, даже не удостоившись приема у киевской княгини.
Посольство короля Оттона показалось в Киеве слишком бедным, незначительным; воображение киевлян не было поражено, и Ольга даже оскорбилась тем, что к ней, великой княгине киевской, присланы были «столь захудалые люди». При всем этом послы, очевидно, не поняв своего положения, воображая, что все уже решено, выказали необыкновенное высокомерие и сразу же вздумали распоряжаться в Киеве, как его хозяева.
Им пришлось уйти «без всякой чести», даже не увидав оскорбившейся Ольги.
Уходя, они вздумали грозить Святославу, обещали, что король Оттон после покорения датчан явится в их земли и завоюет их, но Святослав отнесся вполне равнодушно к угрозам и приказал сказать, что он рад помериться силами с их королем.
Но Ольга была оскорблена.
Таким образом, благодаря неумелости послов короля Оттона Рим проиграл.
Великий праздник был в Царьграде в тот день, когда получено было известие, что идет в святой град Константина киевская княгиня Ольга.
На этот раз старый Днепр нес на своих седых волнах к берегам Византии не угрозу, не смерть, не разорение…
Если и не мир благодатный нес теперь Днепр Византии, то именно за миром — за миром души стремилась исстрадавшаяся душа Ольги.
А между тем в Византии строились великие планы.
Во дворце опять собралось совещание.
— Дивимся мы твоей премудрости, святейший, — говорил Константин, — ты своим делом спасаешь Византию.
— Никто, как Бог, — скромно потупляя глаза, отвечал патриарх. — Он, Всемилостивый, посылает добрые мысли, мы же, недостойные Его рабы, являемся только орудиями выполнения Его святой воли.
— Так, так, — согласился и Роман, — и только теперь-то нам не следует упускать этого случая, мы должны обратить его в свою пользу.
— Кто же говорит, что упускать, — согласился Константин, — это было бы непростительной ошибкой.
— А что, если Ольга не захочет принять святого крещения?
— Не может того быть!
— Почему?
— Ирина разве не при ней?
— То, что она, уже пришло мне известие из Киева, успела овладеть душою Ольги. Да и наш святейший патриарх не откажет ей в своей помощи.
— Я рад служить по мере слабых сил моих обращению язычницы на путь истинной веры, — со смирением ответил Полиевкт.
— Тогда и сомневаться нечего, что она крестится! — пылко воскликнул Роман.
— А что, если это не приведет к тому, чего мы желаем?
— Как это так?
— Так… Будет христианкою Ольга, ну что же из этого?
— Как что? Она киевская княгиня.
— Да, она княгиня, мать князя, но кто поручится, что за нею последуют Святослав и народ?
— Но, ведь когда приняли крещение Аскольд и Дир, народ, хотя и не последовал за ними, а все-таки они уняли славян, и, пока они княжили в Киеве, мы не знали их нашествий…
— То были Аскольд и Дир… Они были самостоятельны, а у Ольги есть Святослав.
— Да, это другое дело, — согласился Порфирогенет, — но что же тогда можно предпринять?
— Я полагаю, что прежде всего должно озаботиться тем, чтобы киевская княгиня приняла святое крещение! — высказал свое мнение Полиевкт.
— А остальное мне предоставьте! — вдруг хвастливо воскликнул Роман, — мне пришла мысль не менее счастливая, чем некогда Феофилакту!
— Какая? — спросил Константин.
— Позвольте пока умолчать… Пусть это будет моею тайной…
— Мы просим тебя…
— Хорошо. Эта киевская княгиня ведь не дряхлая старуха?
— Нет, она еще полна сил…
— А я?
— Что ты?
— Каков я?
— Ты молод, крепок и силен…
— Вот видите… Я крепок и силен, а Святослав не вечен… Он бессмертием не одарен, если же смерть похитит его, то ради пользы Византии…
— Ты что задумал, Роман?
— Все это узнаете после… Пока пусть святейший позаботиться о том, чтобы блуждающая в тьме душа была принята в лоно святой церкви и стала послушною овцою в пасомом им стаде.
— Да будет так! — склонил в знак своего, согласия голову Полиевкт.
Они поднялись со своих мест. Совещание было окончено.
— И еще одно, — добавил напоследок Роман. — Знайте, что мы должны все равно принять меры предосторожности. Это вовсе не потому, что мы боялись Ольги, а нам нужно показать ей, что она приходит к нам просительницей, ищущей у нас, а не мы нуждаемся в ней…
— Да, да! — согласился Константин, — это необходимо…
— Совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы легче пришлось добиться ее согласия потом.
— Но что же должно сделать?
— Подвергнуть ее гордость небольшому испытанию.
— Какому?
— Очень просто, мы воспользуемся нашим договором о том, что ни одно судно с Днепра не может войти в гавань без разрешения…
— Удобно ли это? — осторожно заметил патриарх.
— Отчего же нет? — пожал плечами Роман.
— Это может оскорбить Ольгу.
— Не думаю…
— Если она искренно желает познать истинную веру, — наставительно заметил Константин, — то должна прежде всего научиться христианскому смирению.
— Но она язычница, — пробовал возражать Полиевкт.
Но ни Порфирогенет, ни его наследник на этот раз не внимали патриаршим увещеваниям.
VII
А Ольга между тем приближалась к цели своего путешествия. Ирина не покидала ее и всеми силами поддерживала в ней бодрость и жажду света истины.
Но вот и Царьград…
Однако произошло нечто такое, что едва не заставило киевскую княгиню возвратиться обратно.
Ольга ожидала, что ее встретят здесь как желанную гостью… Увы! Ее даже не пустили в город.
Едва ее струги показались в виду Константинополя, вход в гавань был закрыт цепями, и Ольге пришлось остановиться.
Правда, скоро появился придворный с требованием подать подробную запись с именами тех, кто хотел войти в город.
— Зачем это? — спросила Ольга.
— На основании договора с киевским князем Игорем.
Ольга, уважавшая договоры, сначала покорилась этому требованию, но прошел день, другой, третий…
Это было уже оскорблением, и свита киевской княгини начала роптать.
— Чего мы здесь встали? — раздавались голоса.
— В самом деле, чего? Воды, что ли, не видали?
— С добром пришли, а они нас вон как воротят.
— Да и то сказать, княгиню и узнать нельзя: будто не та стала.
— Верно, смиренная.
— Захотела веру переменить и сама вся переменилась..
— Тряхнуть бы стариной да и показать бы, что значит киевскую княгиню задерживать…
— Святослав ничего не знает!
— То-то и оно…
Гордость все сильнее и сильнее говорила в душе Ольги. Ольга понимала, что подобным унижением она роняет себя в глазах своих, подрывает уважение и к сыну, и княжеской власти.
— Вот что, Ирина, — обратилась Ольга к вдове Аскольда, — любила я тебя и теперь люблю, а все-таки, если ты хочешь здесь остаться, так сходи на берег…
— А ты? — воскликнула Ирина тревожно.
— Я домой, — сухо проговорила Ольга, — в Киев…
— А крещение?
— Не надо…
— Как же так?
— Да так… Я им вместо себя Святослава с дружиною пришлю. Пусть крестят! Да и сама с ними вместе, быть может, пожалую… А ежели ты желаешь со мной в Киев вернуться, так я рада буду…
Ирина тотчас же сошла на берег и добилась, чтобы ее допустили к патриарху.
— Святейший! — воскликнула она, даже не подождав благословения. — Что хотите вы сделать?
— А что?
— Ольга и киевские славяне, что пришли с нею, уходят… И княгиня, и они обижены…
— Говорил я им, — застонал он, — говорил, чтобы не очень натягивали струны. Нет, не послушались!..
— Ольга уйдет, и душа ее останется непросвещенною! — продолжала Ирина.
— Да, да… Это правда! Что она говорит?
— Говорит, что возвратится со Святославом…
— Возвратись к киевской княгине, сестра моя, — произнес патриарх после недолгого размышления. — Действительно, нельзя отпустить язычницу, не просветив ее погрязшую во тьме душу светом истинной веры. Постарайся удержать ее, хотя бы ненадолго… Это необходимо. Будь уверена, что твои труды не пропадут и притекающая ко Христу заблудшая овца будет принята в стадо верующих.
Много трудов стоило Ирине отговорить Ольгу от немедленного отъезда.
В это время патриарх успел доказать Елене и Роману, что страшная опасность грозит столице Византии, если киевская княгиня уйдет назад, не приняв святого крещения.
В тот же день Ольге были присланы богатейшие дары, открыта была гавань, и посланцы самого императора униженно просили киевскую княгиню осчастливить град Константинополь своим посещением…
Однако ни дары, ни униженные просьбы посланцев не тронули Ольгу.
— Когда кто хочет залучить в свой дом гостя, — сказала она явившемуся к ней с приглашением великому логофету, одному из высших сановников, — тот является звать его сам, а не посылает для этого своего холопа!
Слова Ольги были немедленно переданы императору, императрице и их наследнику.
Им оставалось только подчиниться столь ясно выраженному Ольгою требованию и самим явиться звать гордую гостью. Исполнить это вызвался Роман.
Во всем своем блеске явился он на славянский струг и просил Ольгу посетить Царьград.
Однако Ольга не сразу сдалась на его упрашивания.
— Домой нужно спешить, — отговаривалась она, — я и то у вас сколько пробыла… Дома-то сын ждет… Уж мы лучше вместе в Царьград придем…
Но благодаря Ирине Ольгу удалось уговорить, и она переселилась в императорский дворец.
Патриарх Полиевкт стал готовить ее к принятию святого крещения.
Роман ежедневно бывал у Ольги. Однажды, беседуя с киевской княгиней, он намекнул, что она, если пожелает, то может стать его женой…
Ольга с удивлением посмотрела на наследника византийского престола, но ответила уклончиво.
— Вот хочу я принять святое крещение, — сказала ему Ольга, — нужен мне восприемник…
Ольга приняла крещение от патриарха Полиевкта, восприемником ее купели был Константин Порфирогенет. В крещении она получила имя Елены в честь императрицы Елены, супруги ее крестного отца. Это знаменательное событие произошло в девятый день сентября, и Ольга оставалась в Царьграде еще до 18 октября.
Вот как описан прием Ольги императором после принятия киевской княгиней крещения.
Великий логофет ввел ее и всю ее свиту в посольскую залу, где на золотых креслах восседали Константин и Роман, окруженные блиставшими великолепием своих одежд царедворцами.
После недолгого разговора с императором Ольга была проведена в одно из дворцовых зданий, носившее название Августеона, и здесь ожидала императора, который провел ее к императрице, с которой княгиня некоторое время провела в беседе. Вместе с императрицею и всем императорским семейством проследовала она во внутренние покои, причем при прохождении ее все, даже принадлежавшие к семье императора, кланялись ей до земли, она отвечала на эти поклоны лишь кивком головы. Затем в Юстиниановой зале, одной из великолепнейших зал императорского дворца, был парадный обед, за которым император и императрица сидели на троне, Ольга же вместе со своими за особым столом. Во время обеда играла музыку, пел придворных хор. После обеда гостья одарена была золотыми монетами и драгоценными камнями.
Также происходило и вторичное чествование Ольги пред ее отъездом.
Крещение святой Ольги помогло утвердиться христианству на Днепре. Отсюда оно пошло еще далее, на север, и таким образом исполнилось пророчество, произнесенное за девять с половиною веков до того Первозванным апостолом Андреем, который, обходя языческие страны, благословил киевские надбрежные высоты и пророчески предсказал, что отсюда будет распространяться по всем окрестным землям великий свет Христовой истины…
Несмотря на то, что княгиня Ольга была окружена блестящей знатью византийского двора, она продолжала оставаться верною своей привязанности к Ирине. Они не расставались.
— Как ты себя чувствуешь теперь? — спрашивала Ирина. — Отступила ли от тебя тоска твоя?
— Да, благодатный покой посетил меня…
— Рада я за тебя, княгиня! — сказала Ирина. — Теперь тебе большое дело предстоит…
— Какое?
— О подвластных твоих подумать. Их души спасти от языческой скверны… То ли не заслуга будет пред Господом!
Ольга печально покачала головой.
— Боюсь я, — сказала она.
— Чего?
— Да того, что не будет успешно это мое дело, если я примусь за него…
— Кто же тебе помешает?
— Не пойдет народ за мной… Мужская тут воля нужна, а Святослава мне не склонить на такое дело… Народ же за Святославом только и пойдет…
— Тогда, княгиня, впереди у тебя будет другое дело, и оно, без сомнения, удастся тебе.
— О чем ты говоришь, Ирина?
— А вот о чем. Жизнью своею благочестивою, христианскою, смирения и любви полною, должна показать ты народу своему, что счастие ждет тех, кто просвещается светом великой истины Христовой. Ты должна подготовить своим примером наш Киев к тому, чтобы распространялось в нем учение Христово… Пусть не по силам тебе будет склонить отпасть от поклонения идолам сына твоего, тогда внукам твоим внуши начала веры…
— Ох, Ирина, — тяжело вздохнула Ольга, — боюсь, что и в этом не успею я…
— Быть того не может, княгиня… Что воспрепятствует тебе в этом?
— Трое сыновей у Святослава. Старшенький внук мой, Ярополк, уже к отроческим годам приближается, не в отца своего он пошел, а в мать, ляшскую королевну, нет у него бодрости душевной, переменчив он и только о забавах думает, второй — Олег, тот годами за Ярополком тянется, тоже не будет он меня слушать…
— А третий твой внук? — спросила Ирина.
— Владимир?
— Да, Малуши Любечской сын?
— Так он еще в люльке качается…
— Вот его и возьми на свое попечение. Пусть хотя он при тебе будет, об его душе позаботься… Ежели в малых летах возжешь ты в его душе светоч веры Христовой, так разгорится он в яркое пламя, когда Владимир в зрелые годы придет… Просветишь его, так и то велико твое дело будет…
Наконец назначен был день отплытия княгини.
Незадолго до этого Ольгу известили, что император желает беседовать с ней. Она приняла это приглашение, и в покое, куда ввели ее, увидела не только Константина, но и Романа. Тут же находился и патриарх Полиевкт.
Прежде чем призвать к себе киевскую княгиню, Константин беседовал с Романом, патриарх во время ее отсутствовал.
— Помнишь, великолепный, что я говорил тебе, — первым начал разговор Роман, — еще тогда, когда пришло известие о том, что Ольга идет к нам?
— Да, я помню, но с тех пор ты не обмолвился ни одним словом, и я даже теперь не знаю, в чем твоя тайна…
— Ныне пришло время, и я открою тебе ее.
— Говори, я слушаю…
— Помнишь, я спрашивал тогда, каков я, не так ли?
— Да, ты предлагал такой вопрос.
— И вот почему… Явилась у меня тогда мысль, что, если бы Ольга стала моей женой, Византия много выиграла бы от этого.
— Роман, что ты говоришь! — воскликнул Константин.
— Что же? Разве это невозможно?
— Ты и она…
— Ты хочешь сказать, что я молод, а она стара…
— Хотя бы это…
— Лета ничего не значат: Берта-Евдокия была тоже намного старше меня…
— Но все-таки она была моложе Ольги.
— Я готов принести себя в жертву. Этого требуют интересы моей родины.
— А Феофано?
— Она подождет… Что ты имеешь еще возразить?
— Ничего, если ты тверд в своем решении.
— Да, я тверд. Теперь что ты скажешь мне? Как ты находишь мой план?..
— Он гениален… в самом деле, выгода от этого брака была бы большая… Но почему ты молчал?
Роман скромно потупился.
— Я люблю действовать наверняка… Святославу смерть грозит всегда. Если бы Ольга стала моей женой и он был бы убит в какой-нибудь битве, то вся Русь перешла бы к Византии, и мы не только были бы ограждены от набегов северных варваров, но даже имели бы постоянный и неистощимый источник для пополнения наших ратей… Мы бы приобрели столько закаленных в боях воинов, что легко могли бы подчинить Византии отпавший от нее Старый Рим, а вместе с ним и все те народы, которые теперь зависят от него. Тогда была бы опять единая, нераздельная Византия, властительница всего мира… Ради этого я готов принести себя в жертву и назвать Ольгу своей женой.
— И ты говорил об этом с ней?
— Говорил.
— Что же она?
— Согласна!
— Она сама сказала тебе это?
— И не только сказала, но даже высказала то, что я говорю теперь тебе.
— Вот как. Тогда поздравляю тебя…
— И тебя также… Разве моя будущая слава не прославит в то же время и твое царствование?
— Принимаю твое поздравление… Но почему же она тогда собирается уезжать?
— Может быть, это просто женская уловка;..
— Тогда мы должны спросить ее решительно…
— Я только этого и хочу. Вот Полиевкт. — Указал Роман на входившего патриарха. — А я уже приказал от твоего имени позвать сюда Ольгу.
Он не успел известить патриарха о том, что должно произойти во время беседы с киевской княгиней. Обоим им, и в особенности Роману, очень хотелось показать мудрому старцу, что они и без него могут решать всякие дела.
— Ты хочешь, узнал я, покинуть нас? — спросил Константин, когда вошла Ольга.
— Да, пора уже… Загостилась я у вас… О своем доме соскучилась…
— Так скоро?
— В гостях-то хорошо, — ответила своей обычной уклончивой фразою Ольга, — а дома все-таки лучше.
— Ты говоришь это справедливо, но скажи: помнишь ли ты один твой разговор с Романом?
— Мы часто говорили с ним… Напомни мне, о чем был наш разговор?
— Он предлагал тебе стать его женой… Помнишь?
— Помню…
— И ты согласилась на это?
— Ты прав, я согласилась…
Роман бросил выразительный взгляд на императора. Патриарх Полиевкт с нескрываемым изумлением прислушивался к их разговору.
Он хотел что-то сказать, но Роман перебил его.
— Так как же ты уезжаешь, — воскликнул он, — не назначив по крайней мере дня нашей свадьбы?
Ольга всплеснула руками, услышав эти слова.
— Да, да, — поддержал своего наследника Константин, — и я тебя прошу об этом. Но что значит твое удивление? Назначь день, и мы отпразднуем его великолепным торжеством.
— Да что ты, император, — воскликнула Ольга, — опомнись, какая свадьба?
— Но ведь ты же согласилась на брак с ним? — удивился Константин.
— Да, согласилась!
— Что же тогда мешает?
— Да ты вспомни, кто ты мне? Ведь ты воспринимал меня от купели, ты мой крестный отец, а Роман, стало быть, мне брат… Разве у христиан женятся братья на сестрах?
Эффект, произведенный ее ответом, был поразительный.
Молодой легкомысленный Роман не выдержал и громко рассмеялся. Патриарх Полиевкт, глядя то на Константина, то на Романа, укоризненно качал головой, император некоторое время не мог вымолвить ни слова.
— Ты перехитрила нас, женщина, — только и смог он сказать, когда дар речи возвратился к нему.
VIII
Ольга возвратилась на Днепр.
Пресвитер Григорий стал ее духовным отцом.
Святослав, любивший и почитавший мать, уступая ее просьбам, воевал только с печенегами, ходил покорять яссов и ятвягов, но Византию оставлял в покое, хотя не скрывал, что после смерти Ольги он сейчас же отправится на Дунай.
Ольга, помня советы Ирины, приняла на свое попечение малютку Владимира, и он, находясь всегда со своей мудрой бабкой, присутствовал и при ее беседах с Григорием, и даже нередко бывал на христианских богослужениях, усердно посещаемых начавшею уже стареть киевскою княгинею.
Византийские властители, не видя с ее стороны намерения поспешить с заключением договоров, решили напомнить киевской княгине об ее обещаниях.
К Ольге из Византии было прислано посольство, которому император приказал сказать киевской княгине:
— Я тебе много дарил, потому что ты говорила мне: «Вот возвращусь я на Русь и пришлю тебе богатые дары: рабов, воску, мехов и пришлю тебе и войско на помощь». Когда же вспомнишь ты это?
Ольга велела ответить императору:
— Когда ты столько же постоишь у меня на Почайне, сколько я стояла у тебя в гавани цареградской, тогда дам тебе обещанное…
Глава первая
I
Игорь был убит.
Совершив злодеяние над князем, которому он был обязан повиновением, древлянский князь Мал понял, что это не может пройти ему даром.
Киев был далеко; туда вести о гибели Игоря могли прийти еще не скоро, а старейшины в родовом городе Мала Искоростене не давали разрешения своему князю на это преступление, а потому прежде всего Малу приходилось уладить дело с ними.
Один, без дружины, примчался он в Искоростень.
Там было уже известно, что натворил князь.
— Ой, лихо, ой, беда нам, беда всей земле древлянской! — раздавалось по всему городу.
В Искоростень сошлись все старейшины древлянских городов. Старейшины были не на шутку встревожены. На искоростеньской площади целыми днями не прерывались совещания. Тревога старейшин передавалась и в народ. Вспоминали «примучивания» Вещего Олега, а про Ольгу давно уже шли слухи, что своим нравом она в воспитателя своего супруга.
— Не помилует Ольга-то за такое дело! — говорили в народе.
— Еще бы помиловать!.. За такое дело кто же милует?
— Биться придется…
— Вестимо, что придется, а нам киевлян не одолеть… Киев силен, у него ратей много…
— Эх, Мал, Мал!.. Такую беду натворил…
— А ведь с Игорем-то в дружбе он был!
— Потом враждовать стали; из-за их вражды и нам, древлянскому народу, плохо приходится…
— На площадь бы Мала позвать, к ответу…
Но Мал не обращал внимания на эти крики; он шел к старейшинам, надеясь повернуть все дело в свою пользу.
— Что ты сделал, княже? — встретили его собравшиеся на искоростеньской площади старшины.
— А что я сделал?
— Погубил ты древлянскую землю! — сказали в отчаянии старейшины.
В ответ им Мал презрительно засмеялся.
— Слушайте, отцы, — сказал он, — если волк повадится овец таскать, то он перетаскает все стадо, если не убить его. Так вот и тут. Игорь — это жадный волк. Он расхитил бы всю нашу землю, и вот, оберегая вас же самих, я убил его… Безопасен он нам теперь.
— Прав князь, прав! — раздались голоса тех, кто был помоложе.
— Собрал одно поморье, зачем было идти опять за другим?
— Сам виноват киевский князь, а не наш…
Однако старики думали совсем по-другому.
— Пусть и поступил Мал справедливо, но зачем он убил Игоря не в честном бою?
— Чего разбирать было?
— Как чего! Если бы бой честным был, никто за князя мстить не стал бы, а теперь жди мести…
— Кому мстить за него?
— У Игоря сын остался…
— Что сын… Сын его Святослав только подрастает, без пестуна ни на шаг…
— А пестун-то кто?
— Свенельд.
— Вот то-то и оно… Свенельд да Асмут десятка Игорей стоят… Да и не одни они в Киеве верховодят…
— А кто же еще?
— Ольга!
— Чего о ней говорить… Бабы в счет идти не могут…
— Да не такие, как киевская княгиня…
— Чем она не такая?
— Она там и Свенельдом, и Асмутом, и всем народом вертит, как хочет… И умна она при этом… Олег мудрый был, а она будто дочь ему… Она одна отомстит, и ее месть горше для нас будет, чем если бы Свенельд с Асмутом за это взялись… С ними сговориться или откупиться можно, на то они и бояре, а Ольгу ничем не купишь.
— Слушайте, отцы земли древлянской, — зазвенел могучий голос Мала, — пусть все это так, пусть Киев месть затевает, да вы подумайте, может ли он подняться на нас; ведь такая смута в Киеве пойдет, как узнают, что князя нет, что не до нас будет Киеву, как бы силен он ни был, а у него и силы-то невеликие. Как Игорь в первый поход на Византию ходил, почти всю дружину он тогда растерял, посчитайте-ка сами, много ли у него осталось-то, а теперь, когда он с полюдья вернулся, все, кого он нашел, уже по домам разошлись, на нас их не подымешь: ни дреговичей, ни радимичей, ни северян, ни тиверцев, об ильменцах и говорить нечего, печенеги сами не пойдут, и поляне не все тронутся. Варяги вот остались, да и тех немного… Вот и думал я, что нечего нам, древлянам, страшиться. С варягами Свенельдовыми управимся.
— Прав он, прав! — раздались голоса.
— В самом деле, нечего бояться… Всех варягов шапками закидаем!
— На них сами пойдем и их же Киев разнесем и разграбим.
Но Мал жестом руки остановил эти крики.
— Постойте, дайте досказать мне, хочу вам и еще поведать о том, что землю древлянскую из всех земель русских должно высоко вознести и над Киевом и Новгородом поставить. Хотите ли выслушать?
— Говори! Слушаем!
— Думаю я, — тихо заговорил он, — зачем нам ссору и распрю вести с Киевом, можем мы все это дело советом да любовью покончить; и легко это будет… Князя там нет, а княгиня осталась. Вот соберите вы послов да ведите их в Киев и просите, чтобы Ольга за меня замуж пошла… Я ее не хуже, я прирожденный князь, а она из бедного рода, что в Ольжичах под Плесковом у кривичей взята, она еще радоваться должна, что ей такое счастье привалило — за древлянского князя замуж выйти. Вот выйдет она за меня, сяду я на киевском столе, а родимая моя древлянская земля первой в славянщине будет… Без бою так и овладеем всей русской землей.
Слова Мала пришлись по душе его слушателям… Даже старики были увлечены ими. В воображении уже рисовалось, как древляне будут первыми людьми в Киеве. Уж они знают, как тогда поступить. Ни одного гостя ни в море, ни из-за моря не пропустят, благо выход в их руках будет, всех будут обирать и разбогатеют так, как никогда от звероловства своего теперешнего не разбогатели бы.
— Слава нашему князю Малу, слава! — раздались восторженные голоса.
— Важно Мал придумал!
— Такой князь да будет в Киеве, со всем управиться сумеет…
— Не Игорю чета!
— Только вот Ольга как?
— Что Ольга?
— Пойдет ли она за Мала?
— Чего ей нейти… Чем не молодец! Князь и собой хорош, и пригож, и умен!
— Медлить нечего, — крикнул Мал, — пока Киев об Игоре ничего не знает, нужно от нас послов собрать да отправить туда…
Дня не прошло, а посольство было уже собрано.
Хороши были речи Мала, что и говорить, хороши и заманчивы; каждому из древлян страстно хотелось, чтобы его земля была первой в славянщине, но хотеть мало.
Долго спорили о том, сколько послать в Киев мужей, и наконец мнение благоразумных взяло верх.
Решено было послать столько, сколько без тесноты могли бы уместиться в одной ладье.
Посольство должно было спуститься по речке Уше, которая впадала в Днепр у Чернобыли, а потом по великой реке до стольного Киева.
Мал уходил с посольством, но брал с собою все-таки свою дружину.
Он уже видел гордую киевскую княгиню своей женой. В самом деле, Ольга могла до сих пор отклонять его любовь, она даже должна была так поступать. Сам Мал отнесся бы с презрением к такой женщине, которая решилась бы на измену своему мужу. Но теперь Ольга была свободна. Порой Малу даже казалось, что и сопротивление Ольги было только женской уловкой, чтобы еще больше распалить его.
День ото дня Мал все более и более уверялся в том, что Ольга, а вместе с нею и киевский великокняжеский стол будут принадлежать ему. Тогда он со злорадством вспоминал о зловещих предсказаниях убитой им Гульды.
«Что, взяла старая ведьма, — думал он, — а? Поверить бы тебе тогда! Что вышло бы из этого… Никогда не будет принадлежать мне Ольга, говорила она, жаль, что она не может увидать, как Ольга станет моей женой… Что бы она тогда сказала!»
Наконец послы были готовы к отправлению в далекий путь.
— Смотрите же, — говорили им на прощание, — дела не изгадьте…
— Да постараемся, чего нам говорите!
— Все княгине скажите, что надо!..
— Скажем!
— А если что, сейчас же гонца пришлите!..
— Князя берегите, он у нас мудрый!
После принесения жертв богам послы сели в одну ладью, Мал и его воины в другую.
Сопровождаемые громкими криками, отплыли ладьи.
Там, где ладьи останавливались на ночлег, любопытные приставали с расспросами.
— Куда вы?
— В Киев!
— В Киев? Вот оно что! А зачем?
— Князь наш и ваш Мал на киевский стол рядится.
— А Игорь-то?
— Игоря нет больше, убил его Мал, за то, что он землю древлянскую без меры грабил.
— Так! Только как же это он, ведь там княгиня есть?
— Княгиня в замужество с Малом вступает.
— Сговорились разве?
— Не сговорились, а так быть должно.
Послам верили. Они были из почтеннейших людей в земле древлянской. С ними же и князь шел. По-пустому в Искоростене такого посольства снаряжать не стали бы… И пошли толки по земле всей древлянской, что князь их Мал скоро киевским стольным князем будет…
Ушу прошли без всяких приключений.
В Чернобыли Мал оставил послов, приказал им дожидаться его возвращения, а сам с частью дружины пошел к Киеву.
Там еще ничего не знали о случившемся с Игорем. Княжеские дружины уже вернулись, и киевлян удивляло, что князь остался в земле древлянской; но ведь на то он и князь, чтобы все по своей воле делать.
Ольга узнала в чем дело и сразу поняла, зная жадность своего супруга, почему он не вернулся вместе с дружиной.
«Как бы не погубили его там, — думала она, — что как Мал вернется, он спуску не даст, а у Игоря совсем никого нет. Долго ли до беды…»
Она передавала свои страхи и Свенельду, и Асмуту.
Те только пожимали плечами.
— Что же нам было делать? Ведь если бы мы ему препятствовать стали, он нас не послушался бы…
— А если он погиб…
— Не посмеют древляне на своего стольного князя руку поднять.
— Кто их знает…
— Вот пождем немного, а потом на розыски пойдем.
Так прошло несколько дней.
Однажды под вечер Ольга только вернулась в свой терем, как ее любимица Сфандра сказала, что, какой-то человек хочет ее непременно видеть.
К Ольге часто приходили по разным делам люди, и она приказала позвать пришедшего.
Незнакомец требовал, чтобы княгиня выслушала его с глазу на глаз.
И это не удивило Ольгу: такие просьбы не были редкостью. К Ольге часто приходили просить то за приговоренных, то в ожидании суда. И теперь она предполагала встретить подобную просьбу.
Но едва она только вступила в горницу, куда приведен был Сфандрой посетитель, как отшатнулась.
— Это ты… Ты… Мал, здесь? — едва нашла она в себе силы выговорить.
Действительно, это был Мал. Оставив послов у Чернобыли, он дошел почти до самого Киева. Древлянский князь укрыл дружину в лесу, где когда-то жила Гульда, а сам решил пробраться в княжеский терем и объясниться с Ольгой.
— Да, Ольга, это я, Мал…
— Зачем ты?
— Выслушай меня…
— Мне нечего тебя слушать!
— Княгиня, я с добром к тебе… Молю тебя, выслушай меня.
— Какие у нас могут быть с тобой дела, Мал?
— Давно они начались… Еще, помнишь, с Ольжичей твоих…
— И когда ты дважды кровно обидел меня?
— Я думал, что ты уже обижена Игорем.
— А потом в лесу около Гульды…
— Ах, Ольга, ты, верно, никогда никого не любила, если рассуждаешь так. Любовь ослепляет человека. Человек, обуреваемый страстью, теряет последний рассудок. Он не может владеть собой, он не разбирает, что худо, что хорошо… Может, после он и раскаивается, но в те мгновения ему нет дела ни до каких размышлений…
— Ты, что же, только это и пришел мне сказать? — перебила его Ольга.
— Нет…
— Что же еще?
— Многое…
— Что именно?
— Я молю тебя по-прежнему…
— Не ново. Я слышала это.
— Полюби меня…
— Ах, князь… Ты начинаешь злоупотреблять моим гостеприимством. У меня есть муж…
— Нет, ты вдова.
Ольга с ужасом и изумлением смотрела на него.
— Как! Что ты сказал? Повтори!
— Вдова ты.
— А Игорь…
— Его уже нет.
— Где же он?
Мал махнул рукой.
Ольга поняла этот жест.
Как в забытье слышала она слова Мала:
— Его погубила жадность. Нельзя с одного вола драть более одной шкуры… Он собрал одну дань с моей земли и сейчас же вернулся за другой… Кто может стерпеть, когда его разоряют…
Ольга слышала его, и в то же время ей казалось, что говорят где-то далеко-далеко, а рядом звенит неведомый голос:
— Вдова, вдова! Его нет!
— Скажи, Мал, прошу тебя, — заговорила она, — правду мне скажи…
— Я готов…
— Он убит?
— Да.
— И его убил ты?
Древлянин чуть слышно ответил:
— Я…
— И ты, убийца Игоря, осмелился явиться сюда? — воскликнула она вне себя от гнева. — Эй, кто там…
— Постой, княгиня, ты успеешь взять меня всегда; ведь я один, дай мне досказать…
«Может быть, Игорь поручил что-то передать мне, и поэтому Мал явился сюда!» — подумала Ольга и сделала знак явившимся на ее зов людям уйти.
— Говори скорее, — сказал она, — у меня нет времени ждать…
— Я не задержу тебя… Я убил Игоря, потому что он шел грабить мою родину. Так поступил бы всякий; но что сделано, того не вернешь, я хочу сказать тебе вот что… Ты свободна теперь, неужели ты не веришь, что я тебя люблю?
— Ты любишь меня и причиняешь мне только одно горе! — тихо сказала Ольга.
— Я ослеплен любовью. Что ты сделаешь, если отомстишь мне сейчас же? Я умру и буду радоваться, что умираю от твоей руки, а Игоря ты этим не воскресишь, да и не любим он был…
— Не твое дело судить об этом!
— Пусть не мое, но ты осудила меня на смерть, и я буду говорить тебе все. Прежде всего скажу вот что: ты теперь свободна, стань моей женой…
— Женой убийцы моего Игоря?
— А мало кого убивал твой Игорь!
— Но он не женился на женах своих врагов, я была у него одна…
— Не будем говорить об этом… Но я думаю, союз наш принесет только пользу всему славянскому народу. Чтобы держать под рукой и Ильмень, и Днепр, и всю славянщину, нужна твердая рука, не Игорева, а моя… Убьешь ты меня, сейчас же поднимутся мои древляне. Трудно тебе будет с ними справиться. Ведь только одни варяги и могут припугивать древлянскую землю ради твоей мести; а если тебе не удастся припугать моих древлян? Радимичи, северяне, дреговичи не умнее ильменских, а видят, как отложиться от Киева, где тебе управиться со всеми. Ты мудра. Тебе Олег передал свою мудрость, но не тебе среди народа первенствовать, ибо ты женщина, а выйдешь за меня замуж, покорны будут и древляне. За мной они с твоими варягами пойдут на кого угодно. Мы все возьмем себе, наше имя будет везде прославлено, а я, ручаюсь тебе, сумею сделать тебя счастливою…
Ольга не отвечала. Наконец Ольга подняла голову.
— Хорошо, Мал, — сказала она, — об этом мы будем говорить, когда ты пришлешь мне своих послов, а до тех пор ничего тебе не скажу. Ты же уходи в свой Искоростень и ожидай там, пока послы не придут и не передадут тебе моего согласия…
Ослепленный надеждой на удачу, древлянский князь понял слова Ольги как согласие на его предложение.
«Моя она, моя будет, — думал он, торопясь к своей дружине, — и как хорошо все выходит. Как я думал, как я предчувствовал, так и есть на самом деле… Ольга любит меня… Без этого она никогда не дала бы своего согласия… Вот и исполнилось то, что я задумал. Скоро я буду стольным киевским князем, и уж тогда я сумею управиться по-своему со всеми, кто осмелится стать не на мою сторону».
Теперь он думал только об одном: поскорее добраться до послов и объявить им об успехе.
Послы с нетерпением ожидали возвращения князя. Ожидание начало даже порождать в них сомнение в успехе задуманного. Очень уж им казалась смелою мысль, чтобы вдова убитого, позабыв о требовавшейся по тем временам кровавой мести за смерть мужа, согласилась не только стать женой его убийцы, но еще возвести его на великокняжеский престол.
Но вот появился Мал, и все сомнения разом рассеялись.
— Прославьте меня, вашего князя, — объявил он, — все выходит так, как говорил я вам еще в Искоростене.
— Что княгиня?
— Согласилась с радостью!
— Нам и делать нечего? — с разочарованием сказали послы, которым хотелось побывать в Киеве.
— Теперь то ваше дело и начинается… Как можно скорее отправляйтесь в Киев и начинайте уговариваться.
— Да ведь ты все уже сделал?
— Я только узнал, что ваше предложение не только не будет отвергнуто, но даже принято с великой радостью, а эти дела с глазу на глаз не делаются. Ведь Ольга не одна, она княгиня, с ней бояре и народ. Тут не только ей, а и им почет нужен. Лучше теперь их уважить, потому что она сама добровольно под древлянскую руку поддается, а потом-то мы уже сумеем управиться, как в Киеве засядем.
— Так что же нам теперь делать?
— В Киев идите!
— Не прогонят?
— Лучше дорогих гостей примут…
Послы верили словам своего князя.
— Ты где ждать-то нас будешь? — спрашивали они Мала. — Здесь, в Чернобыли?
— Нет, я в Искоростень иду…
— А там что?
— Буду ждать, пока не вернетесь, чтобы с великим торжеством, как то подобает князю, отправиться в стольный Киев, только вы-то не торопитесь, почтения требуйте, потому что вы теперь самые большие люди в славянской стороне. Знайте это и гордитесь.
Древлянские послы и в самом деле гордились своим князем. Они видели в нем спасителя и прославителя родины своей и пошли в Киев гордые, важные, в своем успехе не сомневающиеся.
Мал же с дружиною поспешил в Искоростень.
А Ольга в Киеве переживала страшные минуты. Но скоро она взяла себя в руки, отерла следы слез и приказала призвать к ней Свенельда и Асмута.
— Зачем звала нас, княгинюшка? — спросил Свенельд. — Какое дело нашлось у тебя для нас, скажи нам скорее.
— Великое дело, воевода, есть, великое и важное дело, не одной меня касается оно, а и всей земли славянской. Знайте теперь: нет более ни в Киеве, ни в славянщине стольного князя.
— Как нет? — с ужасом воскликнули Свенельд и Асмут. — А Игорь?
— Увы! Погиб он, и тело его где, не знаю, не могу предать его честному погребению, насыпать курган над ним… Нет его…
— Говори, говори, княгиня! Кто осмелился поднять руку на князя нашего?
— Мал, волк проклятый!
— Ох, Игорь, Игорь! — со вздохом вымолвил Асмут, — вот куда привело тебя твое ненасытное корыстолюбие.
— Теперь уже не время говорить об Игоре, — перебил его Свенельд, — нужно думать, как беду поправить.
— Будем думать… Нет у нас князя.
— Нет у нас князя Игоря, — поправил Асмут.
— Ну, что же из этого?
— В этом-то и дело все… Нет Игоря, зато теперь будет князь Святослав.
Асмут посмотрел на друга.
— Не велик он летами, дитя еще!
— А все-таки князь… За его именем мы будем стоять. Вырастет и за отца Малу с древлянами отомстит. А пока только он один и может быть князем. Так и по обычаю: сын всегда должен наследовать отца и за отца мстить.
Когда воеводы, приняв важное решение, обеспечивавшее киевский стол за родом Рюрика, замолчали, заговорила княгиня:
— Спасибо вам, воеводы наши верные, — сказала Ольга страстно, — не покидаете вы нас в такое тяжелое время. И да пошлет вам Бог всякое благополучие за это. Мятется по-прежнему душа моя.
— О чем, княгиня? — спросил Свенельд.
— Остается без отмщения кровь Игоря, супруга моего милого.
— Подрастет Святослав, это его дело…
— Долго ждать… Лиходей наш без расплаты умереть может.
— Что же! Поднимем варягов, — сказал Асмут.
— Но варягов мало… Рассеются древляне по своим дремучим лесам… не по одному же ловить их нам; а чтобы они собрались и на битву вышли — и думать нечего.
— Вот и я так же думаю! — согласилась со своими воеводами Ольга, — да и дело мести это наше личное, родовое, в которое никто не должен впутываться, кроме дружин наших.
— Так как же тогда?
— Сама бы я управилась с проклятыми древлянами. Знаете ли вы, что этот негодный Мал задумал?
— Говори, а мы послушаем…
— Хочет он взять меня в жены и самому стать на киевском столе, чтобы быть над всеми воеводами старшим князем и всем в земле русской верховодить.
Лица Свенельд а и Асмута так и вспыхнули.
— Да как же он смел помыслить об этом, негодник! — закричал Свенельд.
— Откуда ты узнала это, княгиня? — спросил Асмут.
— Сам же Мал об этом мне поведал.
— Он? Когда?
— Здесь он, у меня был, он мне и весть об Игоре принес.
— Где же он теперь, давай нам его! — закричали воеводы.
— Нет его… Ушел он…
— Как же это так? Как он мог уйти!
— Я его сама выпустила; и мало того, даже ему приказала сватов засылать…
Теперь уже на лицах воевод отразилось необычайное изумление.
— Как же так? — удивился Асмут, — шутишь ты с нами, что ли? Так устарели мы для этого… Уволь, пожалуйста.
— Вот так месть придумала… За убийцу мужа замуж идти хочет…
— Этого в славянщине никогда не бывало.
— Было, что вдовы сами себя с мужьями сжигали, это действительно…
Ольга дала возможность высказаться обоим воеводам.
— Вот теперь и вы послушайте меня и уму-разуму научите, если не так я по-своему, по-бабьему рассудила. Малу отомстить легко, раздернуть его, по полю конями разметать — это нехитро, а за него весь древлянский народ стоит. Встанет он за Мала горой. Гоняться за древлянами, сами же вы говорите, чуть не по одиночке их брать приходится… Вот и надумала я за кровь Игоря в мщенье всех древлян принесть, так их примучит, чтобы более никогда уже они Киеву опасны не были; а то теперь живут они у Киева под боком и только смуты да свары разводят.
— Верно это, — подтвердил Свенельд, — беспокойнее никого нет… Новгородцы на Ильмене уж на что буйные, а и те сидят смирно!..
— Давно бы их извести надо.
— Вот и я этого хочу…
— Да как ты сделаешь?
— А вот как!..
И Ольга сообщила свои планы воеводам.
— Ай да княгиня! — воскликнул Свенельд, — недаром тебя Олег мудрой назвал!
— Только вы мне помогите, а древлян мы примучим, — заметила княгиня.
II
Древлянские послы, не сомневавшиеся в успехе, собирались в дорогу.
— В Киев, скорее в Киев! — говорили они между собой, — чего нам себя и нашего батюшку князя томить… Будет он нас дожидаться, какой мы ему ответ принесем, а хуже ожидания ничего быть не может.
— А как же у нас и даров невесте нет никаких?
— Чего дары? Хотя мы и сваты, а все не такие, чтобы дело вершить. Сперва узнаем, как и что, а дары-то никогда не уйдут.
— Все-таки с пустыми руками нельзя…
— Ладно… Повершим дело, все будет…
Они плыли по Днепру, приближаясь с каждым взмахом весел к Киеву. Вот и город показался вдали… Заблестели на солнце купола златоверхого княжеского терема, показался лес мачт стоявших у киевских пристаней ладей, стругов.
Как только подплыли они к Киеву, сейчас же несколько ладей навстречу вышло. Будто ждали древлянских послов в Киеве и почет им готовили.
— Глядите-ка, навстречу это нам, — обрадовались «сваты».
— Вот она, Малова-то правда! Теперь, кто и не так думал, поверить ему должен… Эх, кабы у нас в Искоростене видели, как встречают нас!
Древлянская и киевская ладьи сблизились.
— Кто вы и что за люди? — раздалось с передней ладьи, — откуда, куда и зачем идете?
— Посланы мы из древлянской земли, идем из Искоростеня в ваш Киев, — ответили послы, — и мысли наши добрые…
— Коли так — милости просим!
Древляне почтительно приветствовали Асмута, тот отвечал им благосклонно. Завязались разговоры.
— Наслышаны мы, — говорил Асмут, — что свели вы князя нашего Игоря с белого света.
— Вышло так… не обессудьте…
— Что делать… В животе и смерти боги вольны…
— Сам уж он больно корыстен был, разорить весь народ наш хотел!
— Ведомо нам это.
— А мы вот идем, если зло причинили Киеву, так вот теперь хотим все дело поправить и доброе ему и вам сделать.
— Как же вы это сделать думаете?
— А будем вашу княгиню, что после Игоря осталась, за нашего князя Мала сватать.
— Что же? И в самом деле добро… Пойдет ли она за вас?
— Еще бы не пойти-то…
— Да откуда вы это знаете?
— Мал, князь наш, говорил.
— А ему откуда известно?
— Ему все известно… Он у нас мудрый…
— Ну, идите, идите, мы вас сейчас к ней, княгине нашей, приведем.
— Спасибо вам… Уж мы тебя, Асмут, не забудем, как в Киеве первыми людьми станем, ты не бойся… Мал тебя не обидит… Наградит…
— Так прошу вас, прямо в терем к княгине и пройдем, там вы ей скажете в чем дело, — закончил Асмут.
Ладьи подошли к пристани.
Древляне видели, что весь Киев высыпал к ним навстречу; махали шапками, словом, встречали послов, как самых дорогих гостей.
С почетной дружиной пошли они в гору по дороге, ведшей к княжьему терему.
Все ближние Ольгины боярыни на крыльцо для встречи вышли с низкими поклонами древлян встречать.
— Видишь? — подталкивает один посол другого.
— Вижу!
— Чувствуешь?
— Чувствую!
— А что будет, как князь Мал на стол сядет?
— Не говори!
— Пожалуйте, друзья дорогие, — низко кланяясь, заговорила Сфандра, — ждет вас наша княгинюшка и не дождется.
— Что ж, — ответил старший из послов, — невелика беда, если и пождала малость… Не растаяла небось…
— Так-то так! А все-таки сердце женское бедное скучает, томится…
Послы совсем зачванились.
Такого приема они и ожидать не могли… Головы у них кружились при одной только мысли, что скоро они будут хозяевами в этом великолепном тереме и во всем этом городе…
— Чего же вы к княгине нас не ведете? — спрашивали они, — ждать-то нам надоедает… Мы и уйдем…
— Нет, нет! Как это можно, что вы! — засуетилась Сфандра, — сами знаете, хочется нашей княгинюшке перед вами покрасивей быть…
Ольга слышала как важничали и кичились послы древлян. Она подала знак ввести к себе сватов.
Лицо ее выражало приветливость; она даже улыбалась.
— Здравствуйте, друзья дорогие мои, — заговорила киевская княгиня, — с чем пришли вы ко мне?
— С делом пришли, княгиня, — ответил один из древлян, — да ты, видно, и знать не захотела, какое у нас дело; и то ждали мы тебя, ждали, пока нас к тебе вот пустили…
— Не обессудьте, уж будьте милостивы! Скажите, с чем пришли вы…
Говоривший откашлялся, выступил вперед и начал:
— Ведомо тебе пусть будет, что посланы мы в твой Киев древлянской землей, а зачем посланы, о том сейчас скажем тебе. Мужа твоего мы убили, потому что грабил он нас, как волк. Так вот нет теперь князя у вас, а ты вдовицею осталась. Чтобы тебе не пойти замуж за нашего князя Мала?
Ольга порывисто дышала, слушая эту речь.
— Что же молчишь? Ответствуй!
— Не знаю, что и сказать… Сын ведь у меня… Как поступить…
— И об этом думали мы. С сыном твоим Святославом сделаем мы, что хотим…
У древлянских сватов головы кружились. Они говорили так, как будто и речи не могло быть о чем-либо другом, кроме согласия киевской княгини.
— Боюсь я, — отвечала Ольга, — изведете вы его!
— Да уж сказали, что хотим, то и сделаем… Род Мала должен пойти, а Игорево семя чего беречь…
Не заметили они, что и Ольга с трудом сдерживает себя…
— Что скажешь нам, княгиня киевская? — спросили они.
— Люба мне речь ваша, — заговорила Ольга, — знаю я, что мужа не воскресить мне…
— Знаем это дело… Так, значит, идешь за нашего Мала?
— Ничего я не скажу до завтра…
— Чего еще? Говори…
— Не скажу потому, что хочу вас почтить пред киевским народом, чтобы знал он, какие сваты пришли…
— Что же, это хорошо…
— Так вот, вернитесь вы на ладьи свои и разлягтесь там с важностью, а завтра придут к вам люди мои, которых я пришлю за вами; вы скажите им: не едем на конях, не идем пешком, несите нас в ладье. Довольны вы?..
Древляне очень довольны остались тем почетом.
Проводив послов, Ольга зарыдала…
— Княгиня, княгиня, что с тобой? — кинулись к ней воеводы.
— Слышали ведь, как я могла сносить это, как я вытерпела…
— Скажи только слово… Вот наши варяги…
— Нет… не надо…
— В клочки их размечем… Не останется… — сказал Свенельд.
Он хотел что-то еще прибавить, но Ольга прервала его.
— Простите меня, воеводы.
— Куда ты?
— Слышали, чай, завтра гости дорогие ко мне прибудут. Нужно для их встречи все приготовить… Ведь чести они ждут великой… Изобидятся, пожалуй, если не встречу их…
Ольга направилась к своему загородному терему, находившемуся за Киевом.
Вдруг на дороге она увидала иерея церкви святого Илии.
Она остановилась.
— Ты хочешь что-то сказать мне? — спросила она.
— Обидящим прости, — проговорил тихо он, — ненавидящих возлюби… Любовь — это Бог!
Ольга нахмурилась махнула рукой и еще быстрее помчалась вперед.
— Погрязла во мраке душа ее! — с кротким сожалением вымолвил вслед ей Василий.
Княгиня примчалась на двор своего терема.
— Что прикажешь, княгинюшка? — спросил старый слуга.
— Лопаты сюда скорее! Здесь вот копайте… Глубже и скорее… — произнесла Ольга.
До самого рассвета не отходила от работавших Ольга. И только, убедившись, что вырытая яма настолько глубока, что нет возможности из нее выбраться, удалилась она в свой терем.
А между тем на древлянской ладье шло до рассвета ликование. Но вот и солнышко вышло. Загорелись его лучи, зазолотилась листва на деревьях, птицы защебетали…
— Что же это за нами нейдут? — заволновались сваты.
Они важно развалились в ладье. Все они приоделись ради случая и ждали теперь, когда явятся посланные от киевской княгини.
Наконец на берегу показались люди, направлявшиеся к древлянской ладье.
— Княгиня наша, — заговорили они с низкими поклонами, — просит мужей честных к себе на почетное столованьице…
— Что ж? Не прочь мы, пожалуй… Только мы пешком не пойдем…
— А коней-то и не захватили мы.
— Не хотим мы и на конях!
— Как же добраться-то?
— А вот несите нас в ладье…
Княжеские слуги, казалось, нисколько не были изумлены этим требованием.
— Мы люди невольные, — отвечали они, — князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя замуж…
С этими словами они подхватили ладью с древлянскими послами, высоко подняли ее и осторожно понесли…
Все исполнилось так, как ожидали древляне.
Вот и княгинин терем…
Сама Ольга с боярами стоит на крыльце, встречает сватов.
— Ишь какой почет нам в самом деле, — говорят они друг другу.
Вдруг лодка странно наклонилась, и древлянские послы полетели куда-то вниз…
Потом над ямой древляне увидели лицо киевской княгини.
— Довольны ли вы честью? — со смехом спрашивала Ольга.
— Ох, хуже Игоревой смерти! — голосили древляне.
Непрошеных сватов засыпали живыми.
III
А пока это происходило в Киеве, ликовал Искоростень, а с ним и вся древлянская земля. Мал возвратился и принес вести о своем успехе…
— Вот видите, — говорил он древлянам Искоростеня, в который собрались все старейшины этой земли, — все выходит так, как я вам говорил. А вы на меня сердились, когда я с Игорем расправился.
— Неразумные мы были тогда…
— Прости нас, Мал.
— Не серчай…
— Разве только и прощу, и сердиться не буду потому, что и в самом деле неразумные вы были.
— Каемся теперь…
— Ты как в Киеве будешь, нас не забудь…
И у Мала так же, как и у всех других, закружилась голова.
Когда сваты Мала приняты были в день своего прибытия в Киев Ольгой, они, возвратившись обратно в ладью в ожидании обещанной им великой чести, не могли утерпеть, чтобы не похвастаться пред родичами. Тотчас же послали они одного из своих в Искоростень. Тот не сомневался, конечно, что обещанное будет исполнено…
Явился он в Искоростень такой радостный, что уже по одному его виду можно было заключить, что все хорошо.
Собрались древлянские старейшины и весь народ на площади, поднялся посланец и сказал:
— Прежде всего князю нашему, Малу, слава! Великая слава и незыблемая… Нечего и сомневаться, что воссядет он на стол киевский и Ольга-княгиня за него замуж пойдет…
— Говори, говори, что такое, — загалдели все.
Он рассказал им о том приеме, какой был оказан им в день прибытия, и о той «великой чести», которая ждет оставшихся.
— Только я несчастный! — говорил прибывший.
— Почему?
— Да как же… На меня жребий пал к вам идти… вам сообщить… Други мои теперь в великой чести пируют…
Древляне, как могли, утешали его.
— Как наши-то взяли! — рассуждали они.
— Уж подлинно Малу счастье на роду написано…
— Что же теперь будет?
— А подождать надо… Вернутся наши из Киева, там видно будет…
Но скоро стало известно, что вместо их посланных идет в Искоростень посольство из Киева.
Искоростенцы заволновались.
— С чем они идут?
— Коли посольство, так, вестимо, с добром…
— Ответ поди несут!
— А то что ж? Чего медлить-то!..
— И на самом деле, скорее бы вершить дело, да и нам в Киев перебираться.
Наконец киевское посольство прибыло.
Древляне, памятуя, с каким почетом приняты были их послы, и киевлян встретили очень милостиво, сначала угостили их, а потом только разговоры повели.
— С чем пожаловали к нам, добрые люди?
— Княгиней Ольгой и киевским народом присланы, — ответили послы.
— С делом?
— С великим делом.
— А с каким?
— Пришли в Киев сваты ваши и просили, чтобы княгиня Ольга за Мала, вашего князя, пошла. Так ли это?
— Так! Так!
— Оказала княгиня великую честь сватам, а к вам прислала сказать, что если вы в самом деле ее к себе в княгини просите, то за что вы покор на нее положили?
Удивились древлянские старейшины.
— В чем покор-то?
— Да сваты больно неважные! Кто они такие среди вас? Простецы, а не знатные мужи; разве таких сватов к княгине посылать нужно, не покор ли это?
— А ведь и правда так! — сознались в своей оплошности древляне, — Что же осердилась Ольга?
— Не осердилась она, а ответа дать не может никакого вам, пока не придете к ней с великою честью. Не пойдете — себя вините, княгиня-то и рада, да ее сам народ не пускает.
Древляне поверили.
Они собрали всех своих старейшин, кроме Мала, который должен был ждать ответа, и послали их с великою честью в Киев…
После того, как погибли ужасной смертью первые посланцы древлянской земли, ничто не могло теперь заставить ее изменить свои планы.
Даже если бы Свенельд или Асмут попробовали остановить княгиню, то и у них ничего не вышло бы. В их глазах она была права.
Но были в Киеве люди, которых ужаснул поступок Ольги.
В тот же день, как совершена была лютая месть, к княгине пришел священник церкви святого Илии, старец Василий.
Ольга, помнившая встречу накануне, хотя и поняла, зачем он пришел, но решила принять его.
Старец Василий вошел, не благословляя ее, как он делал это прежде и как любила Ольга.
— Прости меня… Позволь мне приветствовать тебя как княгиню, — сказал старец, — но дочерью своею не могу я тебя назвать…
— Почему?
— Сердце мое против тебя… Руки твои обагрены кровью…
Ольга засмеялась.
— Это про что ты?
— Ты знаешь! Разве не тронули тебя стоны несчастных, заживо похороненных тобою, или в груди твоей камень вместо сердца?
— Оставь, старик, — гневно крикнула княгиня, — кто позволяет тебе вмешиваться в это дело? Оставь и уйди, или я отправлю к ним и тебя…
Старец улыбнулся.
— Не страшна мне смерть, но если я пришел к тебе, то потому, что мне жаль тебя… Беспросветен тот мрак, в котором блуждает душа твоя. Ты стремишься за зло платить злом, а между тем мятущаяся душа твоя стремится к одному: к добру, к вечному истинному свету, к свету истины, а этот свет только тогда осияет тебя, когда ты будешь уметь не мстить, а прощать, не ненавидеть, а любить, за зло воздавать добром…
— Где же этот свет?
— Искра его уже теперь…
— Где?
— В сердце твоем…
— Лжешь ты, старик, в моем сердце нет ничего, кроме ненависти к убийцам Игоря… И вот что я тебе скажу… Идет теперь ко мне новое посольство из земли древлянской.
— Опять кровь!
— Да где она, кровь-то, — засмеялась Ольга, — два десятка древлян я со света свела, и ни одной капли крови не было.
— Тяжело тебе будет потом.
— Там что будет, то будет, а вот когда придут древляне, приходи-ка и ты: как они веселиться будут на пиру, который для них я приготовлю.
— Окаменело твое сердце, княгиня, — с грустью проговорил он, — но, может быть, не всегда оно таким будет… А пока мне нечего у тебя делать… Прощай…
— Приходи, — крикнула ему вслед Ольга, — будет на что посмотреть.
Цвет древлянской земли, из которого составлено было второе посольство, спешил к Киеву. Они так спешили, что не взяли с собой даже дружины.
— Чего вам ратных людей с собой таскать, — уговаривали их Ольгины посланцы, — не к врагам идете.
На этот раз посольство шло сухим путем. На этом настояли сопровождавшие древлян киевляне.
Вот наконец скоро и Киев!
— Добром ли примут нас? — заволновались древляне, словно почуяв что-то.
— Чего не добром! — поспешили успокоить их проводники. — Посмотрели бы, как княгиня да воеводы первых ваших сватов приняли.
— Да мы слышали!
— То-то вот… А что они… Так себе, и роду-то неважного…
— Что говорить, ошиблись мы…
— Вот видите, и им честь, а вам вдесятеро…
— Ой ли?
— Чего там!.. Вы ведь не простые сваты-то!..
— Именно… Из князей-то один Мал остался… И отчего бы нам и Мала не взять с собой?
— Тоже скажете! Где это видно, чтобы жених к невесте сам со сватаньем шел. Этого не водится.
— А и впрямь не водится, — согласились древляне.
Так они дошли до Киева и стали на привал.
Утомились они в дороге, запылились, стыдно им стало, что такими к невесте они явятся.
— В баньку бы теперь да попариться!..
А услужливые киевляне тут как тут.
— Отчего бы и в самом деле в бане не попариться? — сказали они. — Бань-то у нас не занимать стать…
Скоро и баня была уже готова.
— Милости просим, — говорили киевляне, — с дорожки-то косточки куда как хорошо пораспарить!
Зашли князья и старейшины в баню, разнежились и опомниться не успели, как вся баня в огне оказалась…
К дверям они было кинулись, да куда тут; снаружи приперты, кричали, молили они — все напрасно.
— Пусть это вам за нашего князя Игоря зачтется, — кричали киевляне.
Ольга тоже была около той бани, она слышала вопли древлян, их стоны, но не слыхала обращенных к ней проклятий и угроз.
— Что, воеводы мои! — обратилась она к следовавшим за ней Асмуту и Свенельду. — Что вы скажете?
— Ох, княгиня! — воскликнул Свенельд. — Не хотел бы я твоим врагом быть.
— Пойдем, княгиня, — предложил Асмут, — ишь как жареным мясом смердит!
— И то пойдемте, мне еще дела делать надо…
— Не кончила разве ты с местью своей?
— Какое! Это только начало… Сказала я вам, так и сдержу свое слово.
IV
В Искоростене чуть не в каждом доме варили меды да браги, припасали запасы.
— Больше варите, больше! — понукали особые пристава.
Вскоре прибыли в Искоростень посланцы от Ольги.
— Сладилось дело? — раздавались вопросы. — Идет ваша княгиня за нашего Мала?
— Мы маленькие люди, — ответили посланные, — ничего сами не знаем, нам ничего не говорят, как и что, а сладилось ли ваше дело, сами посудите…
— По чему судить-то?
— Идет к вам княгиня наша…
— Ну?
— Верно!
— С дружиной?
— Какая там дружина! Отроки одни…
— И скоро будет?
— А это как вы хотите…
— Мы-то при чем?
— А вот послушайте, что княгиня вам сказать велела.
— Что же?
— Послала она нас сюда и так говорить наказывала: «Я уже надумала к вам. Наварите побольше медов в городе, где убили мужа моего, я поплачу над его могилой и тризну справлю…»
— Чего ей вздумалось?
— Как чего! Да ведь если она идет за вашего князя, нужно же ей с мужем проститься и повыть у него на могиле… Это не то что княгиня, а и всякая жена так сделала бы.
— Верно! Что верно, то верно!
— Уж чего вернее…
— Надо пойти Малу сказать.
— Нас проведите… У нас и к нему от княгини нашей слово есть.
Мал узнал о приходе гонцов, что Ольга идет уже к нему и хочет отпраздновать тризну по мужу. Стало быть, скоро он станет мужем киевской княгини…
— Привет тебе, славный князь Мал, краса древлянской земли! — сказал гонец, входя в княжеский покой. — Шлет тебе свой поклон и привет княгиня наша, — продолжал посланный, — и сообщает тебе, что идет она поплакать над могилой мужа своего и отпраздновать тризну…
— Что ж, скорее бы…
— Как ты, князь!
— Я-то что…
— Просит тебя княгиня уйти подальше на тот день, когда тризна будет справляться.
— Это зачем?
— Говорит она, что непригоже тебе смотреть на ее горе. Ведь ты убил Игоря…
Мал задумался.
— А если не пожелаешь ты этой просьбы ее исполнить, то уйдет княгиня Ольга восвояси.
— Так и сказала?
— Так.
— А если я уйду?
— Она сама к себе тебя тогда позовет.
Это обещание сразило Мала.
— Скажи княгине твоей, что, исполняя ее желание, я уйду, пока она будет на могиле Игоря, но горе ей, если она меня обманет!
Тотчас же Мал ушел из Искоростеня, а там начали варить меды да брагу по княгининому слову.
Все-таки древляне на этот раз послали разведчиков в стан Ольги, чтобы узнать, с какими силами она пришла.
Разведчики вернулись и сообщили, что при ней почти что никого не было: ничтожное количество дружинников да княжьи отроки сопровождали ее.
Древляне успокоились.
— А наших не видали там? — спрашивали они у соглядатаев.
— Нет, не видали, — отвечали те.
— Ишь как им в Киеве-то понравилось, уже и домой не затащить!
В назначенный для тризны день толпы древлян потянулись к тому месту, где был убит киевский князь. Все они несли с собой наготовленные хмельные напитки.
Когда они пришли, Ольга приказала своим людям насыпать могильный курган как можно выше.
Лишь только это было исполнено, началась тризна.
— А что же, княгиня, послы наши? — спросили древляне.
— Идут следом с дружиною покойного мужа моего, — спокойно ответила Ольга.
Тризна удалась на славу. Древляне на радостях, что Ольга пришла к ним, начали пить и незаметно для самих себя сильно опьянели. Редкий из них на ногах держаться мог.
— Теперь вы выпейте за их здоровье! — с недоброй усмешкой приказала своим отрокам Ольга.
Это было условным сигналом, по которому началось поголовное истребление древлян.
Все они погибли.
Ольга, глядя на это, с восторгом воскликнула:
— Игорь, отомщен ты!
Древляне были уничтожены. Погибли их лучшие мужи…
Когда узнали правду о «великой чести», оказанной в Киеве первым сватам, потом об участи второго посольства и, наконец, о кровавой тризне, ужас прошел по древлянской земле. Поняли древляне, что нечего им ждать пощады от киевской княгини.
— Умрем, а не поддадимся Киеву! — раздавались везде по древлянской земле отчаянные голоса.
Мал проиграл свое дело, и вот теперь все накинулись на него…
В глазах всей древлянской земли он явился главным виновником ее бед.
Проклятия так и посыпались на князя.
— Он все! — кричали в городе, — он, проклятый…
В каждом доме после кровавой тризны на кургане Игоря были сироты. У одних погиб брат, у других отец. Жены рыдали о мужьях, матери о детях, дети об отцах, и все проклинали Мала.
Скоро стало известным, что киевская княгиня собирает поход на древлянскую землю.
В ужас пришли древляне, кинулись к своему князю:
— Что теперь делать-то?
— Поход Ольга собрала… Беда нам!
— Сам Святослав князь ведет…
— Он-то что! За ним сам Свенельд с Асмутом…
— Несдобровать нам…
Наконец заговорил Мал.
— В самом деле, худое время пришло, — сказал он, — сам это вижу, а что делать, скажу вам…
— Говори, говори…
— Идти нам нужно на киевскую дружину — вот что! Одолеть ее или самим погибнуть!
— Легко сказать…
— Как-никак все так выходит… Одолеть княгиню мы еще можем надеяться, а уж чтобы она пощадила нас и думать нечего.
Этот довод подействовал.
В самом деле выбора у древлян не было. Все равно их ждет гибель; так уж лучше умереть на поле брани.
А киевская рать все ближе и ближе подходила к Искоростеню.
Действительно, ею предводительствовал отрок, князь Святослав. Конечно, всем правил за князя Свенельд, но все-таки это ободрительно действовало на дружинников.
Наконец киевская и древлянская рати сблизились и встали друг пред другом в грозном молчании.
Святослав на коне был впереди своего войска. Горя нетерпением, он замахнулся своим копьем.
— Глядите-ка, князь наш! — раздались крики, — вот молодец!
— От земли не видно, а уже с конем на врага идет.
В это время Святослав изо всех сил кинул копье вперед.
Копье скользнуло мимо ушей Святославова коня и вонзилось в землю у его ног.
— Князь наш начал битву, — громовым голосом закричал Свенельд, — пора идти и нам!
Киевляне с громкими криками ринулись вперед. Завязалась жаркая сеча.
Древляне защищались с отчаянием людей, которым все равно умирать. Они уже не думали о том, что останутся живы, а только о том, как бы побольше уничтожить врагов и продать тем возможно дороже свою жизнь.
Мал выказывал чудеса храбрости. Везде, где была смерть, там и он.
Но как ни стойко было их сопротивление, все-таки в конце концов древляне ударились в бегство, увлекая за собой и князя.
— В Искоростень! За стены! — кричали беглецы.
— Скорее, скорее! Там укроемся! Пусть-ка там нас возьмут!
Древляне успели запереться в своем городе.
Битва была кончена, и в шатре Ольги начался военный совет.
— Что же теперь? — спрашивал Асмут, — Искоростень крепок, нам их оттуда не взять.
— А измором если? — спросил Свенельд.
— Долго ждать будет.
— Так что же делать?
— А вот спросим княгиню нашу; как она скажет, так пусть и будет.
— Что, княгинюшка, присоветуешь? Мы руки, ты голова!
Воеводы действительно убедились, что если они беззаветно храбры на ратном поле, то Ольга и мудрее, и хитрее их.
— Мое слово, если вы всерьез моего совета спрашиваете, — оживилась княгиня, — такое будет: постоим мы под Искоростенем, а не сдадутся они, так там видно будет.
— Быть по-твоему, — решили воеводы.
Началась осада. Шло время, осада не давала результатов, дружины Ольги стали скучать и более всего желали вернуться обратно в свои семьи.
Ольга знала об этом.
Знали о том и в Искоростене.
Однажды к Малу явился посланец из киевского стана.
Мал поспешил принять его.
— Прислан я к тебе княгиней нашей, — объявил посол, — велела она сказать, что хочет видеть тебя одного, чтобы говорить с тобой об очень важном деле…
— Не пойду я к ней.
— Ты, князь, пошел бы… Может быть, и помирились бы. Или ты женщины пугаешься, так княгиня наша тебе сказать приказала, что волоса твоего на голове не упадет… Невредимым в Искоростень вернешься.
Мал сперва решил не ходить, но сладкое чувство надежды уже закралось в его душу.
«Помириться зовет… — думал он, — кто знает женское сердце, может, она и любит меня в самом деле и хочет только себя показать… Пойду…»
И он решил идти.
Они встретились в уединенном месте, одни, без свидетелей…
— Ольга моя! — сказал Мал, — наконец ты простила меня!
Он раскрыл было свои объятия.
— Постой, князь Мал, — увернулась Ольга, — будет еще время, а ты мне вот что скажи… Хочу я с Искоростеня дань потребовать и уйти.
— Что мне до этого, если тебя со мной не будет?
— Как что, хочу простить я древлян.
— Опять обманешь.
— Когда я обманывала?
— А тогда… сколько людей со света сжила…
— Да ведь я ничего и не обещала им… Первые твои послы пришли, я им сказала, что сделаю им великую честь, и сделала, а какую, я им не говорила.
— А когда на тризну пришли?
— Так что же? Разве я говорила, какова будет тризна, сами вы виноваты, что поверили женской хитрости. А я тебя не обманывала, никогда не говорила, что твоей женой я буду, просила подождать только. Да потом, как устроила эту тризну, разве я не сказала, что позову тебя, вот и позвала… Видишь, и тут я права.
— Чего же ты от меня хочешь теперь? — спросил Мал.
— Хочу, чтобы больше крови не было между нами.
— А потом…
— Что потом?
— Полюбишь меня?
— Экий ты! — засмеялась Ольга, — не знаю, там видно будет.
Мал ушел обнадеженный.
Обрадованный явился Мал в Искоростень.
Однако предложение Ольги было встречено в Искоростене с недоверием.
— Опять обманет, — говорили наученные опытом искоростенцы.
— Трудно верить ей. Ох как хитра и люта!
Нашлись, впрочем, и другие.
— Совсем примучила она нас, — говорили эти, — что ей теперь и взять с нас…
— Уж что-нибудь да возьмет…
— Пусть бы взяла, только бы отошла! Хотя бы вздохнуть…
— Ей и самой уйти нужно… Дружина-то вон ее… по домам хочет…
— Еще бы, столько времени стоять…
— Да и видят, что все задаром, силен наш Искоростень, и запасов много. Измором не сдадимся…
Однако искоростенцам хотелось как можно скорее изжить свою беду. Подходило время охот и, если Ольга еще простоит под Искоростенем, то они упустят время и лов весь пропадет. Поэтому им было выгодно откупиться от грозной киевской княгини, тем более что и та, как они теперь знали, желала бы уйти из-под Искоростеня и возвратиться в Киев.
— Что же, пусть возьмет, что ей нужно, только бы из города на лов выходить можно было! — раздавались голоса.
— Пусть тогда послов засылает!
Это решение было объявлено киевлянам, и, не теряя времени, вступили в переговоры.
— Шлет вам привет свой князь наш стольный Святослав и княгиня Ольга, — говорили киевляне, — а вы бы, древлянские мужи, не упорствовали и нашей княгине покорились бы… С чего вы сидите? Велела вам сказать княгиня наша слово ласковое: вот все города ваши и веси покорились под княгинину власть и взялись платить дань, теперь они и поля свои обрабатывают, и на ловлю ходят, а вы одни только заперлись и хотите голодной помереть смертью, чем на дань согласиться.
Пока говорили речь киевские посланцы, сама Ольга с воеводами приблизилась к переговорщикам.
Те подумали, что это клонится к их пользе, и низким поклоном приветствовали княгиню.
И та отвечала им так ласково и милостиво, что у них сразу веселее на сердцах стало.
— Вот, слышали вы, что посланные мои говорят, — спросила Ольга, — что вы теперь на это в ответ им скажете?
— Мы рады бы платить дань, княгиня, — ответили древляне, — но ведь ты хочешь мстить за мужа?
— Я отомстила уже за мужа не раз, в Киеве и здесь, у вас на тризне, более я мстить не хочу, а хочу дань брать и, помирившись с вами, пойду прочь.
Древляне даже вопреки своему обычаю и торговаться не стали; так они были обрадованы словам киевской княгини.
— Чем же ты хочешь брать с нас дань, княгиня? — спросили они, — рады мы давать тебе и мехами, и медом.
Ольга сделала вид, что задумалась.
— Знаю я, — говорила она, — нет теперь у вас ни меда, ни мехов… Да и не нужно мне их. Беру я дань только в знак того, что вы мне покорились, и потому требую от вас немного…
— Что хочешь, княгиня? Не томи. Скорее скажи.
— Вот что, дайте мне от каждого двора по три голубя и по три воробья, — сказала Ольга.
Видя их изумление, княгиня тотчас же пояснила им, почему она требует с них такую незначительную дань.
— Не хочу я на вас налагать тяжелой дани, как то делал муж мой, а прошу с вас мало потому, что вы изнемогли в осаде и надо дать вам оправиться, чтобы вы больше потом могли принести мне.
В самом деле, какой был расчет Ольге совсем уж примучивать древлян так, чтобы никогда они оправиться не могли. Ей можно было взять с них гораздо более, когда они оправятся и примутся за свои промыслы. Это было так ясно, что древлянские переговорщики ни на минуту не усомнились в дружелюбии киевской княгини. Они поспешили в город поделиться радостною вестью.
Ольга при переговорах поставила только одно условие — чтобы собранные птицы были доставлены в ее становище немедленно.
Голуби и воробьи были собраны, и толпы древлян потянулись к киевскому становищу с птицами в руках. Их встретили очень радушно в киевском становище; но как только они отдали своих птиц, Ольга предложила им возвращаться по домам.
— Вы уже покорились мне и моему сыну, — сказала она, — так идите в свой город, а я завтра отступлю от него и пойду домой.
Возвратились древляне, крепко заперли ворота Искоростеня. Они так давно не видали отрадного покоя, что поспешили лечь спать.
Не спал один только князь древлянский Мал. Слова Ольги были для него необъяснимы… Она еще сегодня послала тайно к нему сказать, что завтра они уже перестают быть врагами… Что это могло значить? Если они перестают быть врагами, то, значит, станут друзьями? И Мал, суровый Мал, весь отдался мечтам…
Вдруг он вскочил и кинулся к окну.
Из становища киевлян вдруг поднялась огненная туча…
Тысяча огней, то разгораясь под дуновением ветра, то исчезая, то сливаясь в одно, неслась на Искоростень…
Это была последняя месть киевской княгини Ольги древлянам за мужа.
Всех принесенных ей в дань птиц Ольга раздала своим ратным людям… Едва только наступила ночь, к птицам привязаны были тряпки с серой и огнем. Лишь только уснули измученные древляне, тряпки были зажжены и птицы выпущены на волю.
Голуби понеслись в голубятни, воробьи — под свои стрехи, неся с собой огонь…
Прежде чем успели проснуться искоростенцы, весь их город пылал.
Перепуганные искоростенцы кинулись из города…
Киевляне одних убивали, других хватали в плен, а пожар все разгорался и разгорался.
Напрасно Мал созывал своих дружинников.
Скоро от Искоростеня остались только угли.
Ольга любовалась пожаром с холма.
— Ну, что, воеводы? — торжествующе спрашивала она у Свенельда и Асмута.
— Скажем тебе, княгиня наша, — отвечали те, — что по мудрости нет тебе равных… Мудр был Олег, но ты, женщина, превосходишь его, и мы кланяемся тебе.
— Отомстила ли я за Игоря?
— И нам бы не суметь так… Мы храбры на ратном поле, но и у нас не хватило бы мудрости расправиться с врагами так, как ты…
Пламя, разгораясь все более и более, ярко-красным столбом поднялось к небу, потом вдруг упало. Более в Искоростене гореть было нечему.
Ольга села на коня и отправилась осматривать пожарище. Везде, куда ни падал ее взор, были груды обгорелых трупов. Ольга равнодушно смотрела на все.
Вдруг она увидела своих дружинников, ведших к ней ужасного вида человека. Одежда его висела клочьями, волосы обгорели, он весь почернел от копоти.
— Кто это? — спросила Ольга.
— Князь Мал! — ответили дружинники.
Что-то дрогнуло в сердце княгини при взгляде на этого несчастного, но она овладела собой, равнодушно отвела глаза и сказала:
— Убить его!
— Ольга! Ольга, постой! — умоляюще сказал Мал.
Княгиня удержала дружинника.
— Что тебе, князь Мал, или ты такой трус, что боишься умереть, и будешь молить меня о пощаде? — презрительно глядя на несчастного, сказала она.
— Нет, нет… Я умру все равно… Я люблю тебя… Слышишь, и теперь люблю; но мне жить нельзя, и пощады я не прошу, — прерывающимся голосом говорил князь, — скажи мне только, почему ты не убила меня сразу… Когда я был у тебя перед первыми послами…
— Ты хочешь знать это, Мал? Хорошо, я скажу тебе. Что мне было в твоей смерти, разве можно одной твоей смертью заплатить мне за все? Вот я и отомстила тебе. Я ведь берегла тебя все это время, я не допускала, чтобы ты умер до последнего мгновения.
— Зачем? Зачем? — стонал Мал.
— Разве легко тебе было узнать, что ты явился причиной гибели всего древлянского народа? Не на твою ли голову сыпались проклятия? Из-за меня весь народ твой возненавидел тебя, считая виновником своих бед. Я сожгла Искоростень… Теперь же ты видишь, все погибло для древлян: и старейшины их погибли, и лучшие мужи, и рать, и город, и всему, всему ты виновен… Радуйся!..
Мал страшным последним усилием вырвался из рук державших его дружинников. Он кинулся к Ольге, конь ее шарахнулся в сторону.
Опомнившийся дружинник ударил его мечом.
Мал рухнул на землю.
— Лучше бы ты мне не говорила этого, Ольга! — простонал он, — легче мне умирать бы было…
— А это моя последняя месть тебе! — сказала Ольга.
— Ольга… я… умираю, — простонал Мал, — умираю от твоей руки… и нет у меня для тебя проклятий… умираю и люблю тебя… Прощаю…
Он зарыл ногами землю, кровь хлынула из горла.
«Он простил, потому что любил меня, — невольно подумала Ольга, — не та ли это любовь, о которой говорят христиане?..»
Глава вторая
I
Велико было бремя, поднятое на себя Ольгой.
Уставала душа Ольги под бременем постоянных забот о делах правления.
Все сильнее говорила в княгине жажда личного счастья. Явилось было чувство к Игорю, первое сильное, властное, но и для него не оказалось такой почвы, на которой оно могло бы укрепиться. С той самой минуты, как на ее глазах умер древлянский князь, не забывались его предсмертные слова: «Умираю, прощаю…»
«Что же это за любовь такая, которая даже месть забывает?» — часто думала Ольга и чем чаще задумывалась она над этим, тем чаще вспоминала о христианах.
Ольга чувствовала, что в христианском храме ее мятущаяся душа только и может обрести желанный покой.
Ольга бесконечно рада была, что подросший, возмужавший Святослав теперь избавил ее от необходимости ходить с дружинами по непокорным племенам, «примучивая» их.
При князьях, предшественниках Святослава, не было тронуто одно только славянское племя на востоке от Днепра: вятичи.
С них-то и начал Святослав свои походы.
Узнав, что это племя платило дань хозарам, Святослав напал на них, одолел их кагана, взял его главный город, Белую Вежу; потом победил ясов и касогов, жителей Прикавказья.
К 968 году относят поход руссов на волжских болгар, разграбление главного болгарского города, который был складом товаров, провозимых из окрестных стран; потом Русь, вниз по Волге, спустилась до Казерана, разграбила и этот город, равно как Итиль и Семендер.
Ольга послала за иереем церкви святого Илии, старцем Василием.
Ольга была уверена, что старец придет к ней.
Ведь эти христиане никому не отказывают, кто ищет их помощи; ко всем они идут со словом теплым, сердечной лаской, успокоением — неужели ей будет отказано в этом?
Но старец Василий не пришел.
Посланный Ольги, возвратясь, объявил, что христианский жрец болен и так слаб, что не может ни идти, ни быть перенесенным с места на место.
— Если ты пожелаешь, княгиня, он будет ждать тебя! — сказал посланный.
Гордость вспыхнула было в Ольге…
«Чтобы мне, княгине, самой идти! — думала она. — Нет, не быть этому».
Она старалась отогнать от себя овладевавшую ею мысль о посещении старца Василия, но ей это не удавалось. Сердце от невыносимой тоски рвалось на части, призраки из прошлого вставали один за другим.
Вот умирающий Мал с обращенным к ней пред смертью полным любви и восторга взглядом.
Как живое, видит пред собой Ольга изможденное, старческое лицо Велемира.
Он кивает ей своей головой, ласково, приветливо кивает…
«Иди, дочка, иди к Василию, — как будто слышит Ольга голос Велемира, — он тебя успокоит, он тебя научит, иди, скорее иди, если добра себе желаешь…»
Как простая смердка, одна, пошла Ольга к Аскольдовой могиле, где стоял храм святого Илии.
Шепот прошел, когда Ольга появилась:
— Княгиня!
— Она! Она!
— К отцу Василию…
— И он-то ее ждет, непременно, говорит, будет она…
— Предчувствовал!
Ольга как будто и дорогу знает, куда идти ей.
Никто не указывал ей, сама прошла в небольшую пристройку храма, где была келья священнослужителя.
Вошла. Видит, просто все вокруг. Просто и чисто. Тишина, веет миром сердечным. Образ в переднем углу, пред ним лампада возжена. Под образом на высоком аналое книга развернута. Крест на ней. Люди умиленные кругом. Взоры их чисты и ясны. Кротость в этих взорах, как будто мир в их сердцах нерушимый. Огляделась Ольга. Как-то легче на сердце стало.
— Где же Василий? — спрашивает.
— А вот батюшка! — отвечают.
Видит она: лежит на простом ложе Василий, смотрит на нее. Лицо светлое-пресветлое, улыбается, и думать нельзя, что человек собирается умирать.
— Здравствуй, дочь моя, — говорит Василий, — здравствуй, ждал я тебя, знал, что придешь…
— Откуда знал? — удивилась княгиня.
— Ты мне сама сказала…
— Как, когда?
— Жизнью всей сказала… Знал я, что придет и твоя пора… И твое сердце возжаждет света истины… Знал, что не умру, пока не придешь ты ко мне за этим светом… Вот ты пришла. «Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего…» Ну что ж, дочь моя, садись вот тут, побеседуем!
Ольга покорно села.
— Ну, зачем пришла?
— Не знаю… душа рвется…
— Страшное это дело, когда человеку самому с собой приходится бороться… Нет ее ужаснее… Рад, дочь моя, рад; вот и тебя Бог посетил.
— Бог! Скажи мне о Нем! — пылко воскликнула Ольга.
Она даже и не замечала, что вокруг нее стоят люди. Ей было все равно, кто они: бояре ли, смерды, холопы ли. Она чувствовала себя здесь равною им. Их присутствие даже облегчало ее душевные страдания. Жадно прислушиваясь к словам этого старика, Ольга чувствовала, как все легче и легче становится у нее на сердце, как утихает бушевавшая до того буря.
А голос его тихо, ровно, покойно звучал среди всеобщей тишины.
Он говорил о сотворении мира, об Иисусе, учившем прощать врагам, любить ближних, платить добром за зло. Говорил о крестной смерти Спасителя за грехи мира…
— Но скажи мне одно, — спросила она, когда уставший старец смолк.
— Что, дочь моя?
— Зачем это все?
— Что именно?
— Любовь к врагу, прощение?
— Ради другой жизни после смерти…
— Что же это за жизнь?
— Ты хочешь знать, я сейчас скажу тебе. Быть может, ты припомнишь, что случается тебе в зимнее время сидеть в покое твоем с боярынями твоими. Огонь пылает, в покое тепло, а на дворе и дождь, и снег, и ветер; и вот иногда в это время быстро пронесется через покой маленькая птичка. Влетит в одну дверь, вылетит в другую. Мгновение этого перелета ей приятно, она не чувствует более ни дождя, ни бури. Но это мгновение кратко. Вот птичка уже вылетела из покоя, и опять прежнее ненастье бьет несчастную. Также и жизнь людская на земле и ее мгновенное течение, если сравнить его с продолжительностью времени, которое предшествует и последует. Это время и мрачно, и беспокойно для того, кто не просвещен светом истины. Одно только христианское учение может указать нам, что следует после нашей кратковременной земной жизни.
— Что же оно указывает?
— Что нет смерти… Умирает тело, оболочка, из земли созданная, в землю и возвращается, а дух, душа наша не умирает никогда… Нет смерти…
— Значит, живы и Игорь, и Олег, и Мал?
— И они живы, и все те, кто стали твоими жертвами.
— И я встречусь с ними?
— Встретишься в той жизни.
Ольга закрыла лицо руками.
— Но ведь страшно это, ужасно… Ведь они мне там все мстить будут, что же мне делать, чтобы избежать их мести?
— Раскайся… Загладь добрыми делами то зло, которое причинила ты на земле… Крестись, и вот свет истины просветит тебя, ты поймешь все и не будешь бояться встречи за гробом, а те, кто там, может быть, и простят тебя.
— Я подумаю об этом, старик! — порывисто сказала она.
— Подумай…
— Если я приду еще, не отвергнешь ты меня?
— Господь милостив во всем, Он никого не отвергает, и всех зовет к Себе… Я вряд ли тебя увижу больше, но обратись к другому служителю Бога нашего, и он наставит тебя на истинный путь!
Слова старца хотя и уменьшили ее душевную бурю, но навели ее на новые страхи.
Теперь Ольга думала о жизни загробной и возможности встретиться там со своими жертвами, и ужас все более и более проникал в ее душу.
На другое утро в Киеве стало известно, что старец Василий тихо отошел в вечность.
Но и тут он позаботился об Ольге.
Он послал ей Евангелие, переведенное на славянский язык, и человека, который мог бы прочесть ей святую книгу.
II
Пока на Днепре, в Киеве, происходили эти события, Византия переживала трудное время. Над великолепной столицей Восточно-Римской империи нависла новая угроза — могучий, неукротимый Святослав, уже начавший свое наступление к границам Византии…
В великолепном покое императорского дворца собрались на совещание трое людей: император Константин Порфирогенет и его супруга Елена, их собеседником был престарелый патриарх Феофилакт.
— Ты должен помнить, Константин, — пылко говорила императрица, — что за Понтом давно уже зреет великая опасность для Византии.
— Ты говоришь о славянах, Елена?
— Да, о них.
— О, это ужасные люди!.. Они ужаснее болгар, и лишь Господь один хранит от них наш город… Однажды спасла от них покровом своим беззащитный наш город Владычица Небесная, Матерь Господа… Это было чудо, Елена, я недавно перечитывал сказания о нем…
— Нельзя постоянно надеяться на чудо! — недовольно заметила императрица.
— Новый Рим видел щит славянского вождя на своих воротах.
— И не стал от этого менее великолепен…
Константин немного помолчал и прибавил:
— Потом на нашей памяти славяне приходили к Византии и были отражены… Твой отец и твои братья, если бы были живы, могли бы рассказать тебе, Елена, как это случилось… Верь, небо хранит нас и Византию от этих варваров.
Молчавший дотоле патриарх вздохнул и тихо проговорил:
— Да, Господь был милостив к нашему городу, но это не значит, что мы сами не должны позаботится о своей собственной безопасности…
— И ты против меня, Феофилакт! — воскликнул Константин.
— О, нет, император! — покачал головой патриарх. — Я только думал, что постоянно ждать небесной помощи это значит только искушать Господа. Человеку дана свободная воля и разум, и небесная помощь прийдет к нему лишь тогда, когда у него не останется никаких сил для ограждения себя от опасности.
— Но что же мы должны предпринять? — воскликнул Порфирогенет. — Послать на славян наши войска? Но они заняты болгарами с одной стороны и арабами с другой… Вспомните, нам постоянно грозит опасность от болгар. Наш славный Никифор Фока оберегает наши границы от арабов… Если мы пошлем войска на славян, то нам не с чем будет обороняться от других варваров.
— Посылать войска за Понт не нужно! — многозначительно произнесла императрица.
— Тогда о чем же мы говорим?
— Нужно, чтобы славяне обратились в друзей наших, и тогда они сами будут оберегать Византию от варваров.
— Ты так говоришь, Елена, но разве это возможно?
— Возможно, Константин.
— Не вижу этого…
— Ты слишком занят своими учеными трудами.
— Да, я теперь пишу для нашего сына Романа книгу: «Об управлении империей»…
Елена посмотрела на своего супруга так, как будто хотела сказать: «Ты пишешь об управлении империей, а сам не умеешь ею управлять».
— Твоя книга, Константин, — сказала она, — будет интересна, и ты приобретешь себе ее славу, но…
Елена остановилась, потом вдруг, словно повинуясь внезапно овладевшему ею порыву, выпрямилась во весь свой рост, ее лицо запылало.
— Но Константин, не такой я славы хочу для тебя… Не славы ученого… Ты должен исполнить другое…
— Что, Елена? — тревожно спросил император.
— Ты должен стать просветителем могучего народа за Понтом…
— Не славян ли?
— Да, Константин, славян… Они погибают теперь во тьме язычества, тебе они должны быть обязаны, если от языческой тьмы перейдут к великому свету Христа… Не все же отдавать старому Риму, в особенности после той распри, которая началась при Фотие. Славяне, как и болгары, должны стать единоверными Византии, и мы тогда всегда найдем в них не врагов, а верных союзников.
— Елена права, Константин, — тихо заметил Феофилакт, — но она не хочет тебя огорчать и недосказывает до конца всего…
— Недосказывает?
— Да… Византии грозит опасность со стороны запонтийских варваров.
— Славяне опять поднимаются на Византию?
— Пока еще нет, но пройдет немного времени, и они несомненно явятся сюда…
— Ты думаешь, святейший?
— Уверен….
— Поведай же мне, святейший, в чем эта опасность?
— Да, да, Феофилакт, — воскликнула Елена, — говори, говори скорее все!
Патриарх не успел начать своего сообщения, как в покое появились новые лица.
III
Это был сын Порфирогенета и наследник престола Роман и его супруга Берта-Евдокия. Берта была дочь короля Прованса — Гула и стала женой Романа не по влечению сердца, а потому, что ее отцу льстил родственный союз с монархом огромной Восточно-Римской империи. Она вышла замуж за наследника византийского престола, когда тот еще был отроком. У нее была неизлечимая болезнь; Берта знала об этом, знала также и о том, что придворные только и ждут ее смерти, чтобы женить Романа на красавице Анастасии.
Однако Роман, зная, что его супруге жить недолго, относился к ней с уважением, и на совещаниях Берта всегда занимала с ним рядом место.
— Вы опоздали, Роман! — с неудовольствием воскликнул Константин. — Ты видишь, мы вынуждены были начать наше совещание без тебя.
— Прости, отец! — воскликнул наследник.
Мать с тревогой смотрела на него. Он казался возбужденным, глаза его горели, на щеках, обыкновенно бледных, разливался румянец.
Елена, хорошо знавшая, какую жизнь ведет ее сын, обеспокоилась. Константин ничего не заметил и ждал, что ответит ему Роман.
— Прости, отец, — продолжал тот, — я спешил к тебе, но вот она, — он указал на жену, — она меня задержала…
Это была неправда, но Роман был уверен, что жена не станет уличать его во лжи.
Берта-Евдокия покорно опустила голову, как будто готовая принять на себя все, только бы избавить от упрека своего мужа.
— Но, быть может, — продолжал Роман, — возможно ознакомить меня с тем, о чем вы говорили без меня.
— Пусть это сделает Феофилакт! — сказал Константин. — Дело, которое собрало здесь нас, очень важное…
Славянский князь Святослав буквально не давал покоя Византии. Он разбивал то и дело византийских полководцев, вместо того чтобы дружить с ними и отвлекать на себя болгар.
Одну за другой занимал он области, которые чаще всего беспощадно предавал огню и мечу, и византийцы не могли откупиться от него никакой данью.
Этот северный завоеватель был не похож на своих предшественников.
Патриарх подробно осветил положения дела.
— Неужели же у этого северного варвара, — возбужденно воскликнул наследник византийского престола, — нет семьи, которая привязывала бы его к дому? Ведь нельзя же бродить, как он, целую жизнь и только делать, что проливать кровь!
— У него есть жены, — пояснил Константин, — эти северные варвары допускают многоженство. Есть и дети, но семья не сдерживает его.
— Стало быть, он никого не любит? — воскликнул Роман.
— Нет, любит! — серьезно произнес Феофилакт.
— Кого?
— Не человека, не людей только…
— Что же?
— Войну?
— И только?
— Феофилакт прав, — вздохнул Константин, — это видно по всему…
Перед глазами Романа пронесся образ красавицы Анастасии.
Он вздохнул и сказал:
— Если бы нашлась женщина, которую этот варвар полюбил, неужели он ради нее не привязался бы к покою мирной жизни?
Константин грустно покачал головой.
— Если бы ты, Роман, — сказал он, — пришел раньше, то тебе было бы известно, что славянский вождь никого и ничего, кроме войны и набегов, не любит.
Феофилакт молчал.
— Что же ты, святейший? — обратился к нему император. — Мы ждем твоего мудрого совета, а ты молчишь…
Патриарх взглянул на Константина и сказал:
— Я знаю средство обуздать Святослава!
— Ты знаешь, святейший, и молчишь? — с упреком произнес Порфирогенет.
— Да, я ждал, что скажете вы…
— Но что же это за средство? — прервал его Роман. — Я не слыхал предшествующей беседы, но догадываюсь о нем.
— Назови его?
— Смерть?
— Нет!
— Что же?
— Любовь!
Роман разочарованно махнул рукой.
— Мы только что толковали об этом, — сказал он, — разве ты не слыхал, святейший? Даже из того, что тобой было сказано, видно, что этот варвар никого не любит…
— Нет, он любит!
— Кого?
— Мать!
Константин и Роман переглянулись. Елена торжествующе засмеялась.
— Как же вы, в самом деле, не подумали об этом? — воскликнула она.
— Нет, это не принесет пользы Византии! — с грустью сказал Константин.
— Почему ты так думаешь? — коротко спросил Феофилакт.
— Мать Святослава, Ольга, — язычница. Она отличается свирепостью, пожалуй, большею, чем ее сын…
— Ты говоришь, она язычница? — опять спросил патриарх.
— Да, это и тебе ведомо, святейший.
— И я знаю! Но кто может помешать стать ей христианкой?
— Ты думаешь, святейший, это возможно?
— Для Господа нет невозможного. Я же, недостойный раб Господа, верую, что Господь не оставит Византии…
— Но ведь мало веровать, нужно знать!
— Я и знаю… Я получил известие, что киевская княгиня Ольга весьма склонна к принятию христианства.
— Святейший! — воскликнул император. — Ты спасаешь Византию от многих бедствий!
— Я тут ни при чем! — скромно ответил тот. — Все в руце Божией. Так вот, благочестивые друзья мои, видите вы сами, когда казалось, что все потеряно, Господь указывает нам средство. Но этого мало. Он, Всемогущий, слагает обстоятельства так, что мы и теперь уже можем быть уверены в успехе, если только сами к общему великому делу приложим свои ум и труд.
— Аминь! — воскликнула Елена. — Да будет так, как говорит великий патриарх!
На мгновение все смолкли, потом Елена с прежней, свойственной ей пылкостью, продолжала:
— Скажи им, святейший, скажи им, что выиграет Византия от того, что Ольга будет крещена?
— Все! — произнес патриарх.
— Скажи подробно, — настаивала императрица, — ты знаешь, ты говорил мне.
— Ольга любима и уважаема народами славянскими, сын слушает ее, потому что Ольга единственная, к кому он чувствует сердечную привязанность. Она имеет над ним влияние, и если она примет крещение, то сын последует ее примеру. А среди славян ведется так, что за князем последует и народ.
— В последнем, святейший, — прервал его речь император, — мне кажется, ты ошибаешься…
— В чем моя ошибка?
— Вспомни Аскольда и Дира, едва не разгромивших Византию при Михаиле и Фотии.
— Я помню их.
— Да! Кто забудет великое чудо Владычицы Небесной, оградившей Новый Рим покровом своим… Я еще недавно перечитывал сказания об этом.
— Ты уже говорил нам об этом, но что хочешь сказать ты своим указанием на славянских, или, вернее, варяжских вождей?
— Они крестились…
— Да.
— Но киевский, даже только киевский, — я не говорю о всем славянском, — народ не последовал их примеру.
Патриарх сделал едва заметное нетерпеливое движение.
— Ты забываешь, Константин, что то было совсем другое время! — сказал он.
— Не так много еще прошло с тех пор, чтобы говорить о переменах! — возразил император.
— Ты прав в первом: времени действительно не так много прошло… Но во времена Аскольда и Дира в земле киевской не было ни одного христианина, а теперь киевская община уже значится в составе константинопольской митрополии, и скоро я должен буду назначить в Киев епископа..
— Я этого не знал, — сознался император.
— Ты знал, но не обратил на это внимания… Нет, времена меняются, и меняются быстро. Один день никогда не похож на другой, и каждый новый день приносит с собой новое… Невидимыми путями Всемогущий подготовил огромную страну к восприятию семян Христова учения. Теперь христиане есть всюду среди славян. Правда, их немного еще, но они есть и в Киеве на Днепре, и в Новгороде на Ильмене. И эти наши единоверцы не пришельцы в стране славянской, а туземцы… Они живут среди своих, и через них распространяется свет Христовой истины.
— И от тебя, Константин, зависит, — воскликнула Елена, — прославить себя среди всех современников твоих, как просветителя стран и народов славянских! Я уже говорила тебе об этом и дивилась, что ты так равнодушно отнесся к моим словам… Как! Ты, ученый, проникший в глубины истории, ты, знающий, что свершилось в дали прошедших веков, ты, ум которого просвещен всякими познаниями, не хочешь увидеть того, что вижу я, слабая женщина… Довольно отдавать народы во власть Старого Рима! Должно помнить, что Старый Рим враг Новому. Разве не был он подчинен Византии со времен великого Константина? Разве не отложился он от Византии? Старый Рим — это раб, вырвавшийся на свободу, вырвавшиеся же на свободу рабы ненавидят своего господина и злоумышляют против него… Старый Рим не брезгует вступать в союзы с варварами запада и благодаря им постоянно крепнет в своих силах. Византия же только борется с окружающими ее варварами.
— И не всегда побеждает их! — сказала Берта-Евдокия.
Она была жестоко оскорблена словами свекрови о варварах запада. Ведь эти варвары были родными ей и по крови, и по духу, и ее отец был вождем варварского народа.
Слова Берты-Евдокии, обыкновенно молчаливой и безответно покорной, привели в ярость Елену. Готовилась буря, но Феофилакт сумел предотвратить ее.
— Ты права, — обратился он к супруге Романа, делая вид, что не замечает раздражения, овладевшего императрицей, — да, не всегда побеждает Византия своих врагов и варваров, и это потому, что она действует мечом, а не любовью… Бессильный Старый Рим тоже не питает любви к окружающим его варварским народам, но он видит выгоду от своего союза с ними. Он стремится обратить их в своих послушных слуг, даже рабов, стараясь сделать их сначала своими друзьями. И он делает это, не проливая крови, не бряцая оружием. Отчего же не последовать и Византии его примеру? Если бы удалось славян связать с Византией узами единой веры, то это была бы великая бескровная победа, дарованная Вседержателем в воздаяние перенесенных нами и народом нашим невзгод. Это было бы новым проявлением милости Господа к нам…
— Ты прав, святейший, ты, безусловно, прав! — воскликнул Константин. — Но как совершить это великое дело?
— Через Ольгу киевскую и весь народ славянский станет единоверным нам.
— Ты уверен в этом?
— Я чувствую это… Пусть даже обращение славян свершится не сразу, пусть только одна Ольга, как Аскольд и Дир, примет святое крещение. Пройдет немного времени, и свет Христов, свет немеркнущей истины, засияет над всею варварской страною, и не будет у Византии более верных слуг, чем славянские народы.
— Тогда нужно спешить, — пробормотал Роман.
— Да, да, — воскликнула Елена, — нужно спешить, иначе Старый Рим без труда возьмет то, что принадлежит нам по праву.
— Старый Рим не думает о славянских землях! — возразил Константин.
— Старый Рим, — поднял голову Феофилакт, — думает обо всем… Есть уже обстоятельство, которое поможет ему приковать к себе и славян узами любви, как приковал он уже к себе варваров запада!
— Что же это за обстоятельство? — спросил Константин.
— Вы слышали, я сказал, что Ольга киевская склонна принять христианство?
— Да, ты сказал нам это…
— Так я скажу еще, что она из своего Киева послала уже послов к императору Оттону и послам приказала узнать веру, которую исповедует Оттон. Но у Византии есть возможность предупредить стремления Старого Рима. В Киеве почил иерей, настоятель киевской общины, весьма уважаемый Ольгой, и мы можем послать ему на смену нового настоятеля, который довершит дело обращения княгини-язычницы к свету истины. Разрешаешь ли ты это, император?
— Пусть будет так, как говоришь ты, святейший! — склонился пред патриархом Константин.
Патриарх Феофилакт, однако, не все сказал на императорском совещании. Даже императрице Елене, в ум и способности которой верил безусловно, не сказал он, что в одном из женских монастырей на Архипелаге доживает свой век в посте и молитвенных трудах вдова несчастного князя Аскольда, княгиня Ирина. Десятки лет промчались с той поры, как супруг Ирины, киевский князь Аскольд, пал от меча воинов Олега, явившегося из Новгорода «добывать» Киев.
Когда это произошло, Ирина не смогла вынести охватившего все ее существо горя, не смогла перенести тоски по мученически погибшему супругу и решила посвятить оставшиеся дни своей жизни молитвам за него.
В славянщине монастырей не было, и Ирина, отпущенная Олегом, удалилась в Византию, где и приняла пострижение.
Она никуда и никогда не выходила за стены своего монастыря и так была далека от жизни в мире, что даже не знала, что творится за стенами ее обители. Она была несказанно удивлена, когда пришли звать ее, давно всеми забытую и покинутую, к самому святейшему патриарху Феофилакту, прибывшему в их монастырь.
Когда престарелая инокиня подошла принять патриаршее благословение, Феофилакт бросил на нее долгий, испытующий взгляд.
Годы наложили свою печать на бывшую киевскую княгиню. Стан ее был согбен, глубокие морщины покрывали ее лицо, из-под монашеского платка выбивались непокорные седые волосы, но, несмотря на свой преклонный возраст, Ирина была еще бодра, а в ее глазах ясно отражались и ум, и энергия.
Феофилакт, очевидно, остался доволен.
— Возлюбленная сестра моя во Христе, — заговорил он, — пришел я сюда, в вашу тихую обитель, чтобы видеть и просить тебя…
— О чем, святейший? — удивилась престарелая инокиня. — На что могу понадобиться я, старая, убогая, бессильная?
— Господь посылает силы тем, кто служит Ему…
— Я служу Богу моему, как могу, усердно…
— Я слышал об этом и теперь хочу, чтобы ты приняла на себя подвиг, который прославит тебя и вместе с тем будет угоден Небу…
Ирина смутилась.
— Согласна ли ты на подъятие подвига? — услышала она вопрос патриарха. — Отвечай, сестра!
— Не знаю, святейший, о чем говоришь ты, — тихо ответила инокиня, — и понять не могу, какой подвиг приуготовил ты для меня, а поэтому и отвечать тебе не решаюсь… Говорю, стара и слаба я стала… Мню дни свои скончать в святой обители…
— И я тебе сказал, возлюбленная сестра моя, что для трудов о Господе нет ни старых, ни слабых.
— Объясни тогда, святейший, чего ждешь ты?
— Так слушай и отвечай мне искренно…
— Я готова, святейший…
Патриарх помолчал немного и тихо заговорил:
— Теперь в Киеве восходит лучезарное солнце правды, и ты гордиться можешь, что первый светоч веры принесен был тобою и твоим мученически убиенным супругом, князем Аскольдом…
Воспоминание о пережитом вызвало невольные слезы на глазах Ирины.
— Не вспоминай об этом, святейший, — потупилась она, — молю тебя, не вспоминай.
— Страдаешь ты? — с участием спросил он.
— Стараюсь и забыть не могу… Кровоточит все еще рана… Боюсь вспоминать о прошлом…
— Напротив того, вспоминать нужно… Кто помнит прошлое, тому легче в настоящем… Так вот… Как бы хорошо было и сколь велика бы была заслуга того, кто решился бы утвердить светоч великой истины над погибающей в кромешной тьме язычества землею. Понимаешь ли ты, что я говорю тебе?
— Смутно, святейший.
— Ты должна утвердить великий светоч.
— Я?
— Да, ты…
Патриарх строго глядел на растерявшуюся инокиню.
— Святейший, — послышался дрожащий голос Ирины, — но как можно совершить то, что ты желаешь?
— Тебе должно покинуть сей монастырь…
— Покинуть?!
— Прежде всего и отправиться в Киев.
— Но что я могу сделать там?
— Многое…
— Я? Умирающая старуха!
— Слушай… В Киеве живет теперь мать киевского князя Святослава, она, как нам известно, обуреваема искренним желанием познать истину, но некому обратить ее к великому свету Христову… Понимаешь ли теперь?
— Немного…
— Горда эта княгиня, и нет в земле славянской никого ей равного, чтобы мог говорить он с нею, как с равною. Между тем почва подготовлена уже для благодатного посева. Стоит только всколыхнуть ее, и она даст обильный плод в вертограде Христовом.
Ирина молчала смущенная и растерянная: она не знала, что отвечать.
— Что же ты молчишь? — возвысил голос патриарх. — Я жду твоего ответа. Или не люба тебе моя речь? Или не хочешь ты потрудиться для Господа? Вспомни, что душу спасаешь ты от когтей диавола, в которых находится она… Мало одной молитвы, нужен и подвиг, сказано: вера без дел мертва… Пожалей свою душу, прими подвиг многотрудный… И славный подвиг. Этим подвигом и службу великую сотворишь… Ты докончишь начатое твоим супругом-мучеником святое дело, и весь мир будет вспоминать тебя… Ты слышала? Так ответь, принимаешь ли подвиг? Пойдешь ли ты на Днепр к киевской княгине?
Ирина едва держалась на ногах, так велико было овладевшее ею волнение.
— Принимаешь ли подвиг? — опять раздался вопрос. — Совершишь ли его, пойдешь ли в Киев?
— Принимаю, пойду! — раздался наконец покорный ответ Ирины.
Лишь только получено было согласие Ирины отправиться в Киев, сейчас же началась подготовка миссии на берега Днепра. Нужно было прежде всего избрать заместителя умершему настоятелю киевской христианской общины. Он должен был быть не только вероучителем, но и дипломатом. Выбрать достойного взялся сам патриарх. Он приказал объявить по всем монастырям и церквам, чтобы те из священников или ученых иноков, которые желают отправиться в варварские страны на севере, являлись к нему для беседы, и в патриаршие покои на зов патриарха сошлось множество духовных лиц, готовых к подвигу среди язычников.
Феофилакт с каждым беседовал подолгу.
Наконец нашелся иерей, подходящий, по мнению патриарха, для свершения великого дела.
Его звали Григорий; он по происхождению был славянин, но юность и зрелые свои годы провел в Византии. Патриарх долго испытывал его и убедился, что он вполне отвечает всем его требованиям.
Вскоре назначен был день отплытия.
Сам патриарх, императрица Елена, наследник престола Роман вместе с пышной свитой явились проводить отправляющихся в дальний путь.
— Возлюбленные мои, — говорил отъезжающим Феофилакт, — уходите вы в страны варварские, и Единый Господь вам защита во всех тех опасностях, которые ожидают вас там. Не может быть у вас надежды на людскую помощь, надейтесь только на Господа, надейтесь и помните, что, как бы вы мало ни сделали, ваше дело будет зерном, брошенным в почву. Зерно же не возродится, если не умрет, — помните эти великие слова и идите смело. Господь будет с вами, ибо вы свершаете Его святое дело. Чувствую я, что не дождусь вашего возвращения, ибо бремя прожитых лет низводит меня к гробу моему, но до последнего вздоха буду вас помнить и молиться за вас. Идите же, возлюбленные, да хранит вас сила небесная от бурь морских, от злобы человеческой, Бог Всемогущий не оставит вас, своих трудников…
IV
В Киеве не ждали византийского посольства.
Часто в Киев приходили ладьи с разными «гостями», и киевляне так привыкли к их появлению, что не обращали внимания, если на Днепре появлялась незнакомая ладья, струг или караван из ладей и стругов. Всем было известно, что пришедшие ладьи остановятся в определенном месте, пошлют к князю или княгине Ольге извещение о своем прибытии и лишь после этого откроют торг, если на то последует княжеское соизволение.
На этот раз киевляне узнали, что нет на ладьях ни золота, ни камней самоцветных, ни кувшинов с душистым вином, какого не умели варить в странах славянских, ни пурпурных, ни парчовых тканей. Однако богатейшие дары были посланы прибывшими в княжьи палаты. А вскоре после этого узнали киевляне и о том, кто прибыл к ним из-за моря.
— К христианам жрец их Бога прибыл! — пошел толк по Киеву.
Христианская община в Киеве разрасталась.
Ольга, которая в виду частых отлучек Святослава, оставалась правительницей, было известно, что христианство распространяется в Киеве, но она не была против этого.
Шло время, уходила не только молодость, но и зрелые годы, а мудрая княгиня все не чувствовала себя счастливою… Душевное равновесие ее никак не могло восстановиться…
Весь ее внутренний мир, прежний, языческий, был ниспровергнут, разбит вдребезги, и на его месте еще не возник новый, который заменил бы собой прежний…
Ольга чувствовала лживость верования в Перуна, Волоса, Дажбога, и в то же время ей все еще жаль было расстаться с ними. Ведь это значило забыть прошлое, а в прошлом у княгини были отрадные, дорогие мгновения. Прошлого было жаль, а между тем в нарождавшемся настоящем тоже были отрадные, светлые мгновения. Как легко себя чувствовала тоскующая княгиня, когда ей читали святую книгу. Новые, дотоль неведомые миры открывались перед нею. Ольга чувствовала, что до этого она была слепою и только теперь начинала прозревать. Но врожденное недоверие, еще более развившееся при близком знакомстве с жизнью, толкало ее на путь сомнений…
Ольга вызывала для бесед варяжских скальдов, и они пели ей саги об Ассах-небожителях, об Одине, повелителе богов Асгарда, о Торе гремящем, о любвеобильной Фрейе, о жизнерадостном Бальдере…
Однажды ей сообщили, что в Киев прибыли, направляясь в Ильменские земли, люди, которые уверяли, что их Бог Единый, Всемогущий и что христиане называют своего пророка сыном их Бога.
Это заинтересовало Ольгу, и она приказала привести к себе пришельцев.
Они оказались евреями, пробиравшимися с северных берегов Африки на далекий готский берег, чтобы устроить там свои торговые склады.
Долго длилась беседа, много для себя нового услыхала Ольга, но когда ее собеседники ушли, она подумала: «Где же истина?»
Чем дальше шло время, тем все более и более мучил тоскующую княгиню этот вопрос:
— Где же истина?
И вот опять заезжие гости пришли в Киев.
На этот раз это были купцы с готского берега, направлявшиеся в Византию с грузами янтаря и мехов.
По обычаю они явились к княгине. Ольга поспешила завести беседу на волнующую ее тему, но ее собеседники были простые люди; они не в состоянии были дать ей какой бы то ни было ответ, но зато старейший из них подал киевской княгине совет.
— В земле аллеманов царствует король, которого называют великим, — сказал гость, — зовут его Оттон, он сын мудрого короля Генриха. Он равен тебе, княгиня, и по мудрости, и по подвигам; пошли к нему, пусть он научит тебя, чему ты желаешь.
Ольга последовала этому совету и отправила в Германию посольство, требуя, чтобы король Оттон прислал ей мужей, которые могли бы ей ответить на вопрос:
— Где же истина?
Долго пришлось ждать киевской княгине ответа. Неблизкий путь нужно было совершить ее посланцам.
Только закончил король долгую борьбу за королевский престол со своим старшим братом Танкмаром, как восстал против него его младший брат Генрих, пришлось бороться с ним, потом с сыновьями своими Рудольфом и Конрадом; а когда и они были побеждены, Оттона умолила прийти на помощь королева Адельгейда, и ему пришлось совершить труднейший поход через Альпийские горы.
Но недаром король Оттон, прозванный еще при жизни Великим, был известен как ревностный распространитель христианства. Просьба Ольги не оставлена была им, однако Оттон не торопился послать вероучителей. Как раз в это время он задумывал поход на датчан.
Ольга же была полна нетерпением и гневалась, напрасно ожидая прибытия желанных послов.
Только слушание евангельских повествований, которые читал ей один из старцев христиан, успокаивало ее гнев и нетерпение.
Однажды ей пришли сказать, что в княжьи палаты явилась женщина, которая называет себя княгиней киевской и требует, чтобы ее немедленно допустили к Ольге.
Ольга сначала подумала, что ослышалась.
— Как, как она называет себя? — переспросила она.
— Называет она себя княгиней киевской…
— Старая она? Молодая?
— Старуха.
Ольга замолчала, соображая, как ей поступить.
— Что делать прикажешь? — робко спросил отрок, — гнать?
— Нет, нет! Зови…
В Ольге заговорило женское любопытство…
Она была уверена, что ни одна женщина в Киеве не осмелилась бы называть себя так…
Когда ввели неожиданную гостью, Ольга увидала пред собою седую старушку с необыкновенно добрым лицом и, к великому изумлению Ольги, таким же светлым, ясным, как и у почившего старца Василия, взглядом. Одета была старушка в черные грубые одежды, а на голове высокая круглая шапочка; в руках незнакомки были четки с крестом.
— Кто ты? — спросила Ольга.
— Тебе уже это, наверное, сказали, Ольга! — кротко ответила гостья.
Ольга, в которой вспыхнул гнев, засмеялась.
— Сказали, — произнесла она, — и знаешь, что я подумала?
— Что?
— А то, что до сих пор я была одна княгиня в Киеве.
— Ты ошибаешься, Ольга. Были княгини и раньше тебя.
— Неправда!
Гнев в Ольге закипал все сильнее и сильнее.
— Неправда, — уже закричала она, — ты лжешь! Уж не ты ли княгиня киевская?
Да, я…
Это было произнесено спокойным, ровным голосом.
Ольга невольно смутилась.
— Но скажи тогда, — почти шепотом спросила она, — кто же ты?
— Я вдова киевского князя Аскольда, погибшего мученическою смертью… Его убил Олег… Ты, может быть, слышала от него про меня… Меня зовут Ирина…
— Я слышала это имя.
— Вот видишь, — кротко улыбнулась гостья, — я права… Я так же, как и ты, княгиня киевская.
— Но что ты хочешь? Зачем ты явилась сюда?
— Не бойся, Ольга, я пришла к тебе не для того, чтобы оспаривать твои права…
— Зачем же тогда? Что тебе нужно?
— Что? Я это скажу тебе. На склоне дней моих пришла я, чувствуя приближение смерти своей, помолиться на кургане моего несчастного супруга, поплакать в последний раз над ним, а пришла я сюда ради этого из Византии, из города Константина…
— И только за этим?
— Только…
— Ты, может быть, хочешь мстить за своего Аскольда?
Ирина опять кротко и грустно улыбнулась.
— Отомстила я за смерть супруга моего, — тихо произнесла она. — Страшно отомстила я за него.
— Как? Когда? — удивленно воскликнула Ольга.
— Много десятков лет в тишине кельи своей молилась я за его убийц… Молилась и теперь еще молюсь… Прошу Создателя неба и земли прощения для них в этой крови, невинно и мученически пролившейся…
— Ты молишься, — глухо зашептала Ольга, — за Олега, убившего твоего мужа Аскольда?
— Да, за него и за других… Каждый день, каждый час…
— А сама, — спросила Ольга, — сама ты простила им?
— От всей души, от всего сердца моего…
— Ты христианка, стало быть?
— Со дня рождения…
— Удивляюсь вам, христианам, — тихо, задумчиво заговорила Ольга, — удивляюсь с той поры, как узнала первого из вас, а это было давно, очень давно… тому удивляюсь, как это вы можете?
— Что?
— Прощать врагам своим, любить их, не мстить им, молиться за них… Разве это возможно?
— Возможно, Ольга…
— Мне порой кажется, что прикидываетесь вы, что волки вы, одетые в овечью шкуру, что трусы вы и прикрываете вашу трусость хорошими речами…
— Ошибаешься, Ольга, — покачала головой Ирина, — или не видела ты, что христиане и делают так, как говорят…
— Видела! — согласилась княгиня. — Но все поверить не могу, как это прощать врагам можно…
— Я живой пример этого…
— То ты!
— И все так… Почему ты только меня отделяешь?
— Ты христианка с рождения, а я говорю про тех, кто принял крещение в зрелых летах. Ты вот говоришь, что Олег убил у тебя мужа…
— Ты сама знаешь это…
— Да! И ты простила?
— Простила…
— Ну, вот! А знаешь ли ты, что я сделала, когда Мал, древлянский князь, убил моего Игоря? Знаешь ли ты? Не знаешь? Так я тебе скажу… Слушай… Мал любил меня, очень любил… Больше, пожалуй, чем Игорь, муж мой, любил он меня. И… хочешь я тебе скажу то, что никто не подозревал?! Хочешь? Любовь Мала тронула меня… Мое сердце сказало мне, что Мал искренен… Ничего он для меня не жалел, ничего — даже себя… Он в жены меня звал к себе… Я у него любимейшей из любимых была бы… Удалой был Мал воин, тронул он мое сердце женское… А я с ним вот что сделала… Он сватов ко мне прислал — я их живыми в землю закопать приказала. Он, не зная о первых, вторых послал, я их заживо сожгла. А его самого я все отстраняла, не звала к себе, потому что горшую участь ему готовила… Я его все манила да на себя поваживала, а настоящим словом ни разу не обмолвилась — что говорю, понимай, дескать, как сам знаешь… Умаливала я его так, убаюкивала, а потом пошла будто бы по убитому им Игорю тризну править да всю древлянскую дружину и перебила… Крови-то, крови-то сколько было! Земля долго на том месте не просыхала… Вот как я за Игоря мстила!
— И что же, легче тебе стало? — тихо спросила Ирина, — вернула ты к жизни супруга?
— Постой, не перебивай! — крикнула Ольга.
Она вся ушла в воспоминания и переживала заново все испытанные впечатления.
— Слушай дальше. На последний Малов город, Искоростень, я с великою ратью пошла, осадила его… Зову Мала… Только поманила, а он и бежит… «Люблю тебя», — говорит. Он-то думал, что я на его любовь склоняюсь, а я на сердце своем таю… Пока он о любви своей думал да обо мне мечтал, я Искоростень-то сожгла… И всех, кто там был… Мала в предсмертном издыхании уже увидела да в глаза ему и говорю, что склонно мое сердце к нему…
— Зачем это? — вырвалось у Ирины.
— А затем, чтобы горше умирать ему было…
Ольга зло засмеялась.
— А он, — продолжала Ольга, — он, умирая, смотрел на меня и говорил: «Прощаю…»
Голос Ольги прервался от судорожных рыданий, она вся дрожала.
— С тем и умер! — послышался ее прерывистый, хриплый шепот.
Ирина видела, что эта женщина страдает, ей от души стало ее жалко.
— Бедная ты, бедная! — подошла и обняла она Ольгу, — какая тягота на сердце у тебя…
— Да, тяжело, — созналась Ольга.
— И себя покоя лишила, — продолжала Ирина, — и стольких обездолила, жаль мне тебя, жаль!
— Тебе жаль меня?
— Жаль, от всего сердца жаль! Вижу я, как мучаешься ты, и конца нет твоим мукам.
— Ты сама страдала, — простонала Ольга, — скажи, что мне делать?
— Уверуй в Того, Кто завещал нам, людям, любовь и прощение, — услышала она ответ, — и Он поможет тебе… Он, только Он один!
V
О, как прозорлив был мудрый патриарх Феофилакт, когда он направил на Днепр инокиню Ирину.
С первого же появления в княжеских покоях, с первого же разговора с Ольгой Ирина приобрела в ней ревностную ученицу, с великой радостью внимавшую всем ее наставлениям.
Феофилакт был прав, когда рассчитывал на равенство положения Ольги и Ирины. Ольга, открывая свою душу перед Ириной, нисколько не унижала себя перед нею.
— Уверуй, крестись! — говорила Ирина Ольге, — и ты увидишь, как все переменится для тебя… Весь мир станет для тебя другим. Каждый человек в твоих глазах будет не врагом, а братом, ты полюбишь людей, и, поверь, легче тебе будет жить…
— Но как я крещусь?
— Что же тебя может удерживать?
— Народ… сын…
— Народ тебе не помешает.
— Ты думаешь?
— Покойный мой муж Аскольд был христианским князем языческого народа, и он и христианином любил его не менее, чем прежде, когда он вместе с ним кланялся одним и тем же истуканам.
— А сын?
— Сын твой, быть может, тоже последует за тобой.
— Нет, нет, это невозможно! — говорила Ольга в ответ.
Свет великой истины загорелся для нее, но Ольга все еще стремилась к нему бессознательно.
— Я не могу креститься! — объявила она однажды Ирине.
— Почему, дорогая сестра моя? — спросила та.
— Не у кого поучиться мне новой вере…
— Есть…
— У кого?
Ирина указала на настоятеля христианской общины.
Иерей Григорий еще ни разу не был в княжьих палатах, хотя Ирина часто предлагала ввести его туда. Он отказывался, уверяя Ирину, что не пришло еще для этого время.
Григорий понимал, что больше будет пользы, ежели княгиня сама придет в храм, и терпеливо ожидал этого, деятельно занимаясь делами вверенной ему общины.
Ирина знала, чего ждет Григорий, и, пользуясь удобным случаем, напоминала о нем Ольге.
— Я не знаю его! — качая головой, ответила та, — он новый человек в наших местах, да и не пристало мне, княгине, матери князя, идти к простому жрецу… Это и народу не понравится… Вот, скажут, княгиня, а не нашла никого поважнее, чтобы веру новую принять…
— Прими тогда святое крещение в великом Константиновом граде, — предложила Ирина.
Ольга вздохнула и ничего не сказала.
— Что ты? — удивилась Ирина.
— Думаю, вот хорошо было бы, ежели свершилось бы чудо и Константинов град хоть на единый малый день сюда к нам, на Днепр, перешел.
— Кто ищет Христа, — поспешила возразить Ирина, — тот сам должен идти к Нему…
— В Константинов град?
— Да, иди туда!
— А если меня там не примут?
— Что ты! Всякий, кто приходит с верою во Христа, принимаем святою церковью, как дитя любимое.
— Не знаю уж, как и быть! — задумалась Ольга.
Она была уверена, что рано или поздно примет святое крещение. Свет истины горел в ее сердце. Она была уже христианкой; оставалось закончить ее обращение ко Христу только выполнением обряда, но для нее важно было, чтобы этот обряд совершен был не просто, а так, как приличествует великой княгине.
Кроме того, такой важный шаг был не только ее личное дело, решить его без Святослава она не решалась…
Ольга сообщила сыну, что хочет креститься.
— Поступай так, как тебе угодно! — равнодушно отвечал тот, — нравится, так крестись, пожалуй.
— А ты?
— Что я?
— Не разлюбишь меня?
Святослав только усмехнулся.
— Мне-то что!
— Разным богам молиться будем.
— Ну, так что же?
— Осердишься…
— За что? Ты мне мать, это я знаю, а там Перуну ли, Одину ли, или Христу ты молишься, не все ли мне равно? Это уже твое дело, как тебе лучше, так и поступи.
Эти слова решили все.
VI
Ольга решила отправиться в Константинов град.
Но и приняв это решение, Ольга осталась верной себе. Окончательного слова сказано не было…
Она терпеливо выжидала время, которое, по ее мнению, могло бы быть удобным для исполнения ее желания.
А там, куда стремилась киевская княгиня, произошли перемены.
Тихо почил патриарх Феофилакт, и патриарший престол занял Полиевкт, великой проницательности и обширного ума человек.
Феофилакт, умирая, не забыл того великого дела, которое начал, и его преемнику остался после него объемистый манускрипт, в котором было указано, на что надеялся и что имел в виду умерший. Таким образом, Полиевкт сразу же оказался осведомленным о всем том, что было предпринято его предшественником, и стал продолжать начатое до него великое дело.
Умерла и кроткая Евдокия-Берта, умерла тихо, без жалоб, зная, кто займет ее место.
Красавица Анастасия стала открыто бывать в императорском дворце.
Роман, мало огорченный смертью супруги, вел прежнюю разгульную жизнь, пользуясь слабостью отца, углубленного в свои научные труды. Порфирогенет был всецело поглощен своим сочинением «Об управлении империей»…
Он не ошибался…
Потомство, даже отдаленное более чем тысячелетием, воздало должное его ученым трудам, и кропотливый исследователь-ученый действительно заставил забыть слабого, безвольного, не способного к делу управления государством императора…
Его супруга Елена занималась делами великой империи почти полновластно, спрашивая у Константина только утверждения своих решений.
Набеги варваров прекратились, и даже болгары не нападали на север Византии, о запонтийских варварах-славянах с их воинственным князем Святославом также ничего не было слышно, и уже шли разговоры, что пройдет еще немного времени и эти варвары благодаря мудрым действиям правительства станут верными слугами великой империи..
Но вдруг прошел слух, чрезвычайно встревоживший всех тех, кто стоял во главе империи…
Купцы, пришедшие с Днепра, принесли весть, что в Киев идет посольство короля Оттона.
Оттон недолюбливал римского первосвященника — папу Иоанна XII, но поддерживал с ним дружеские отношения и даже обещал ему, что все славянские земли будут обращены в христианство по обряду римской церкви. Посольство в Киев все-таки было снаряжено и находилось на пути на Днепр в то время, когда об этом узнали в Константинополе.
Елена и Полиевкт имели довольно подробные известия о том, в каком положении находится дело на Днепре, от Григория. Нельзя сказать, чтобы эти известия были особенно утешительны. Григорий сообщал о колебаниях, высказываемых Ольгою, и однажды даже высказал сомнение в успехах всего предприятия.
Императрица Елена обвиняла во всем Ирину; патриарх Полиевкт, осведомленный лучше и знавший в мельчайших подробностях все, что задумано было Феофилактом, старался успокоить пылкую Елену, убеждая ее, что Всемогущий Господь не оставит Византию и на этот раз, как Он не оставлял ее своей помощью и прежде.
Между тем вести из Старого Рима приходили все тревожнее и тревожнее.
Там говорили о присоединении славян к римской церкви, как о свершившемся факте.
— Святейший! — восклицала Елена, встречаясь с патриархом, — что же это?
— О чем, великолепная, ты спрашиваешь? — осведомлялся тот.
— Ты имеешь вести из-за Понта?
— Да, великолепная!
— Послы Оттона там?
— Быть может…
— Ты так спокоен, так равнодушен, святейший!
— У меня нет особенных причин беспокоиться…
— Но славяне?
— Они не пойдут к Риму.
— Не пойдут?
— Никогда!
— Почему?
— Славяне слишком свободолюбивый народ, Рим же требует подчинения… Потом Рим слишком далек от них. Только немногие бывали на Тибре, и в землях славянских ничего на знают об его великолепии, народы же варварские всегда подчиняются тому впечатлению, какое производит на них внешность. Для них Рим — это пустой звук; их можно было бы принудить склониться в ту сторону мечом, но славянские народы слишком многочисленны, чтобы их завоевать… Это не под силу даже великому Оттону. Даже нам и то не удалось бы это… Нужно неисчислимое воинство, чтобы бороться с этими рассеянными на неизмеримых пространствах племенами, где они так же быстро появляются, как и исчезают… У себя в своих равнинах они неуловимы…
— Ты изучал страну славян, святейший?
— Мне принадлежит лишь малый труд… Над всем трудился почивший Феофилакт, я лишь уразумел то, что явилось плодом его размышлений.
— Но что ты скажешь сам?
— Я скажу тоже, что и мой предшественник. Все нужно предоставить времени. Славянские земли сами тяготеют к нам, и нужно только делать неустанно посевы, чтобы на ниве взошла жатва…
— А Рим?
— Я твердо верю, что Рим не опасен… Лишь немногие из славянских народов — те, что живут по окраинам, быть может, пойдут к Риму… Все же остальные сами склонятся к Византии… Еще раз говорю, Рим не соперник нам…
Елену не успокоили слова патриарха, и она с волнением следила за тем, что происходит на Днепре.
И вдруг пришло известие, которое окрылило Елену, а с нею и всех, кто стоял во главе правительства: посольство короля Оттона не имело в Киеве успеха.
Когда гонец привез об этом известие, Елена не поверила ему, но следующие гонцы, подтвердившие то, что сообщил первый, убедили Елену, что сомнениям не может быть места, что Рим на этот раз проиграл.
Пришли даже известия о том, что посольство спешно возвратилось назад, даже не удостоившись приема у киевской княгини.
Посольство короля Оттона показалось в Киеве слишком бедным, незначительным; воображение киевлян не было поражено, и Ольга даже оскорбилась тем, что к ней, великой княгине киевской, присланы были «столь захудалые люди». При всем этом послы, очевидно, не поняв своего положения, воображая, что все уже решено, выказали необыкновенное высокомерие и сразу же вздумали распоряжаться в Киеве, как его хозяева.
Им пришлось уйти «без всякой чести», даже не увидав оскорбившейся Ольги.
Уходя, они вздумали грозить Святославу, обещали, что король Оттон после покорения датчан явится в их земли и завоюет их, но Святослав отнесся вполне равнодушно к угрозам и приказал сказать, что он рад помериться силами с их королем.
Но Ольга была оскорблена.
Таким образом, благодаря неумелости послов короля Оттона Рим проиграл.
Великий праздник был в Царьграде в тот день, когда получено было известие, что идет в святой град Константина киевская княгиня Ольга.
На этот раз старый Днепр нес на своих седых волнах к берегам Византии не угрозу, не смерть, не разорение…
Если и не мир благодатный нес теперь Днепр Византии, то именно за миром — за миром души стремилась исстрадавшаяся душа Ольги.
А между тем в Византии строились великие планы.
Во дворце опять собралось совещание.
— Дивимся мы твоей премудрости, святейший, — говорил Константин, — ты своим делом спасаешь Византию.
— Никто, как Бог, — скромно потупляя глаза, отвечал патриарх. — Он, Всемилостивый, посылает добрые мысли, мы же, недостойные Его рабы, являемся только орудиями выполнения Его святой воли.
— Так, так, — согласился и Роман, — и только теперь-то нам не следует упускать этого случая, мы должны обратить его в свою пользу.
— Кто же говорит, что упускать, — согласился Константин, — это было бы непростительной ошибкой.
— А что, если Ольга не захочет принять святого крещения?
— Не может того быть!
— Почему?
— Ирина разве не при ней?
— То, что она, уже пришло мне известие из Киева, успела овладеть душою Ольги. Да и наш святейший патриарх не откажет ей в своей помощи.
— Я рад служить по мере слабых сил моих обращению язычницы на путь истинной веры, — со смирением ответил Полиевкт.
— Тогда и сомневаться нечего, что она крестится! — пылко воскликнул Роман.
— А что, если это не приведет к тому, чего мы желаем?
— Как это так?
— Так… Будет христианкою Ольга, ну что же из этого?
— Как что? Она киевская княгиня.
— Да, она княгиня, мать князя, но кто поручится, что за нею последуют Святослав и народ?
— Но, ведь когда приняли крещение Аскольд и Дир, народ, хотя и не последовал за ними, а все-таки они уняли славян, и, пока они княжили в Киеве, мы не знали их нашествий…
— То были Аскольд и Дир… Они были самостоятельны, а у Ольги есть Святослав.
— Да, это другое дело, — согласился Порфирогенет, — но что же тогда можно предпринять?
— Я полагаю, что прежде всего должно озаботиться тем, чтобы киевская княгиня приняла святое крещение! — высказал свое мнение Полиевкт.
— А остальное мне предоставьте! — вдруг хвастливо воскликнул Роман, — мне пришла мысль не менее счастливая, чем некогда Феофилакту!
— Какая? — спросил Константин.
— Позвольте пока умолчать… Пусть это будет моею тайной…
— Мы просим тебя…
— Хорошо. Эта киевская княгиня ведь не дряхлая старуха?
— Нет, она еще полна сил…
— А я?
— Что ты?
— Каков я?
— Ты молод, крепок и силен…
— Вот видите… Я крепок и силен, а Святослав не вечен… Он бессмертием не одарен, если же смерть похитит его, то ради пользы Византии…
— Ты что задумал, Роман?
— Все это узнаете после… Пока пусть святейший позаботиться о том, чтобы блуждающая в тьме душа была принята в лоно святой церкви и стала послушною овцою в пасомом им стаде.
— Да будет так! — склонил в знак своего, согласия голову Полиевкт.
Они поднялись со своих мест. Совещание было окончено.
— И еще одно, — добавил напоследок Роман. — Знайте, что мы должны все равно принять меры предосторожности. Это вовсе не потому, что мы боялись Ольги, а нам нужно показать ей, что она приходит к нам просительницей, ищущей у нас, а не мы нуждаемся в ней…
— Да, да! — согласился Константин, — это необходимо…
— Совершенно необходимо, хотя бы для того, чтобы легче пришлось добиться ее согласия потом.
— Но что же должно сделать?
— Подвергнуть ее гордость небольшому испытанию.
— Какому?
— Очень просто, мы воспользуемся нашим договором о том, что ни одно судно с Днепра не может войти в гавань без разрешения…
— Удобно ли это? — осторожно заметил патриарх.
— Отчего же нет? — пожал плечами Роман.
— Это может оскорбить Ольгу.
— Не думаю…
— Если она искренно желает познать истинную веру, — наставительно заметил Константин, — то должна прежде всего научиться христианскому смирению.
— Но она язычница, — пробовал возражать Полиевкт.
Но ни Порфирогенет, ни его наследник на этот раз не внимали патриаршим увещеваниям.
VII
А Ольга между тем приближалась к цели своего путешествия. Ирина не покидала ее и всеми силами поддерживала в ней бодрость и жажду света истины.
Но вот и Царьград…
Однако произошло нечто такое, что едва не заставило киевскую княгиню возвратиться обратно.
Ольга ожидала, что ее встретят здесь как желанную гостью… Увы! Ее даже не пустили в город.
Едва ее струги показались в виду Константинополя, вход в гавань был закрыт цепями, и Ольге пришлось остановиться.
Правда, скоро появился придворный с требованием подать подробную запись с именами тех, кто хотел войти в город.
— Зачем это? — спросила Ольга.
— На основании договора с киевским князем Игорем.
Ольга, уважавшая договоры, сначала покорилась этому требованию, но прошел день, другой, третий…
Это было уже оскорблением, и свита киевской княгини начала роптать.
— Чего мы здесь встали? — раздавались голоса.
— В самом деле, чего? Воды, что ли, не видали?
— С добром пришли, а они нас вон как воротят.
— Да и то сказать, княгиню и узнать нельзя: будто не та стала.
— Верно, смиренная.
— Захотела веру переменить и сама вся переменилась..
— Тряхнуть бы стариной да и показать бы, что значит киевскую княгиню задерживать…
— Святослав ничего не знает!
— То-то и оно…
Гордость все сильнее и сильнее говорила в душе Ольги. Ольга понимала, что подобным унижением она роняет себя в глазах своих, подрывает уважение и к сыну, и княжеской власти.
— Вот что, Ирина, — обратилась Ольга к вдове Аскольда, — любила я тебя и теперь люблю, а все-таки, если ты хочешь здесь остаться, так сходи на берег…
— А ты? — воскликнула Ирина тревожно.
— Я домой, — сухо проговорила Ольга, — в Киев…
— А крещение?
— Не надо…
— Как же так?
— Да так… Я им вместо себя Святослава с дружиною пришлю. Пусть крестят! Да и сама с ними вместе, быть может, пожалую… А ежели ты желаешь со мной в Киев вернуться, так я рада буду…
Ирина тотчас же сошла на берег и добилась, чтобы ее допустили к патриарху.
— Святейший! — воскликнула она, даже не подождав благословения. — Что хотите вы сделать?
— А что?
— Ольга и киевские славяне, что пришли с нею, уходят… И княгиня, и они обижены…
— Говорил я им, — застонал он, — говорил, чтобы не очень натягивали струны. Нет, не послушались!..
— Ольга уйдет, и душа ее останется непросвещенною! — продолжала Ирина.
— Да, да… Это правда! Что она говорит?
— Говорит, что возвратится со Святославом…
— Возвратись к киевской княгине, сестра моя, — произнес патриарх после недолгого размышления. — Действительно, нельзя отпустить язычницу, не просветив ее погрязшую во тьме душу светом истинной веры. Постарайся удержать ее, хотя бы ненадолго… Это необходимо. Будь уверена, что твои труды не пропадут и притекающая ко Христу заблудшая овца будет принята в стадо верующих.
Много трудов стоило Ирине отговорить Ольгу от немедленного отъезда.
В это время патриарх успел доказать Елене и Роману, что страшная опасность грозит столице Византии, если киевская княгиня уйдет назад, не приняв святого крещения.
В тот же день Ольге были присланы богатейшие дары, открыта была гавань, и посланцы самого императора униженно просили киевскую княгиню осчастливить град Константинополь своим посещением…
Однако ни дары, ни униженные просьбы посланцев не тронули Ольгу.
— Когда кто хочет залучить в свой дом гостя, — сказала она явившемуся к ней с приглашением великому логофету, одному из высших сановников, — тот является звать его сам, а не посылает для этого своего холопа!
Слова Ольги были немедленно переданы императору, императрице и их наследнику.
Им оставалось только подчиниться столь ясно выраженному Ольгою требованию и самим явиться звать гордую гостью. Исполнить это вызвался Роман.
Во всем своем блеске явился он на славянский струг и просил Ольгу посетить Царьград.
Однако Ольга не сразу сдалась на его упрашивания.
— Домой нужно спешить, — отговаривалась она, — я и то у вас сколько пробыла… Дома-то сын ждет… Уж мы лучше вместе в Царьград придем…
Но благодаря Ирине Ольгу удалось уговорить, и она переселилась в императорский дворец.
Патриарх Полиевкт стал готовить ее к принятию святого крещения.
Роман ежедневно бывал у Ольги. Однажды, беседуя с киевской княгиней, он намекнул, что она, если пожелает, то может стать его женой…
Ольга с удивлением посмотрела на наследника византийского престола, но ответила уклончиво.
— Вот хочу я принять святое крещение, — сказала ему Ольга, — нужен мне восприемник…
Ольга приняла крещение от патриарха Полиевкта, восприемником ее купели был Константин Порфирогенет. В крещении она получила имя Елены в честь императрицы Елены, супруги ее крестного отца. Это знаменательное событие произошло в девятый день сентября, и Ольга оставалась в Царьграде еще до 18 октября.
Вот как описан прием Ольги императором после принятия киевской княгиней крещения.
Великий логофет ввел ее и всю ее свиту в посольскую залу, где на золотых креслах восседали Константин и Роман, окруженные блиставшими великолепием своих одежд царедворцами.
После недолгого разговора с императором Ольга была проведена в одно из дворцовых зданий, носившее название Августеона, и здесь ожидала императора, который провел ее к императрице, с которой княгиня некоторое время провела в беседе. Вместе с императрицею и всем императорским семейством проследовала она во внутренние покои, причем при прохождении ее все, даже принадлежавшие к семье императора, кланялись ей до земли, она отвечала на эти поклоны лишь кивком головы. Затем в Юстиниановой зале, одной из великолепнейших зал императорского дворца, был парадный обед, за которым император и императрица сидели на троне, Ольга же вместе со своими за особым столом. Во время обеда играла музыку, пел придворных хор. После обеда гостья одарена была золотыми монетами и драгоценными камнями.
Также происходило и вторичное чествование Ольги пред ее отъездом.
Крещение святой Ольги помогло утвердиться христианству на Днепре. Отсюда оно пошло еще далее, на север, и таким образом исполнилось пророчество, произнесенное за девять с половиною веков до того Первозванным апостолом Андреем, который, обходя языческие страны, благословил киевские надбрежные высоты и пророчески предсказал, что отсюда будет распространяться по всем окрестным землям великий свет Христовой истины…
Несмотря на то, что княгиня Ольга была окружена блестящей знатью византийского двора, она продолжала оставаться верною своей привязанности к Ирине. Они не расставались.
— Как ты себя чувствуешь теперь? — спрашивала Ирина. — Отступила ли от тебя тоска твоя?
— Да, благодатный покой посетил меня…
— Рада я за тебя, княгиня! — сказала Ирина. — Теперь тебе большое дело предстоит…
— Какое?
— О подвластных твоих подумать. Их души спасти от языческой скверны… То ли не заслуга будет пред Господом!
Ольга печально покачала головой.
— Боюсь я, — сказала она.
— Чего?
— Да того, что не будет успешно это мое дело, если я примусь за него…
— Кто же тебе помешает?
— Не пойдет народ за мной… Мужская тут воля нужна, а Святослава мне не склонить на такое дело… Народ же за Святославом только и пойдет…
— Тогда, княгиня, впереди у тебя будет другое дело, и оно, без сомнения, удастся тебе.
— О чем ты говоришь, Ирина?
— А вот о чем. Жизнью своею благочестивою, христианскою, смирения и любви полною, должна показать ты народу своему, что счастие ждет тех, кто просвещается светом великой истины Христовой. Ты должна подготовить своим примером наш Киев к тому, чтобы распространялось в нем учение Христово… Пусть не по силам тебе будет склонить отпасть от поклонения идолам сына твоего, тогда внукам твоим внуши начала веры…
— Ох, Ирина, — тяжело вздохнула Ольга, — боюсь, что и в этом не успею я…
— Быть того не может, княгиня… Что воспрепятствует тебе в этом?
— Трое сыновей у Святослава. Старшенький внук мой, Ярополк, уже к отроческим годам приближается, не в отца своего он пошел, а в мать, ляшскую королевну, нет у него бодрости душевной, переменчив он и только о забавах думает, второй — Олег, тот годами за Ярополком тянется, тоже не будет он меня слушать…
— А третий твой внук? — спросила Ирина.
— Владимир?
— Да, Малуши Любечской сын?
— Так он еще в люльке качается…
— Вот его и возьми на свое попечение. Пусть хотя он при тебе будет, об его душе позаботься… Ежели в малых летах возжешь ты в его душе светоч веры Христовой, так разгорится он в яркое пламя, когда Владимир в зрелые годы придет… Просветишь его, так и то велико твое дело будет…
Наконец назначен был день отплытия княгини.
Незадолго до этого Ольгу известили, что император желает беседовать с ней. Она приняла это приглашение, и в покое, куда ввели ее, увидела не только Константина, но и Романа. Тут же находился и патриарх Полиевкт.
Прежде чем призвать к себе киевскую княгиню, Константин беседовал с Романом, патриарх во время ее отсутствовал.
— Помнишь, великолепный, что я говорил тебе, — первым начал разговор Роман, — еще тогда, когда пришло известие о том, что Ольга идет к нам?
— Да, я помню, но с тех пор ты не обмолвился ни одним словом, и я даже теперь не знаю, в чем твоя тайна…
— Ныне пришло время, и я открою тебе ее.
— Говори, я слушаю…
— Помнишь, я спрашивал тогда, каков я, не так ли?
— Да, ты предлагал такой вопрос.
— И вот почему… Явилась у меня тогда мысль, что, если бы Ольга стала моей женой, Византия много выиграла бы от этого.
— Роман, что ты говоришь! — воскликнул Константин.
— Что же? Разве это невозможно?
— Ты и она…
— Ты хочешь сказать, что я молод, а она стара…
— Хотя бы это…
— Лета ничего не значат: Берта-Евдокия была тоже намного старше меня…
— Но все-таки она была моложе Ольги.
— Я готов принести себя в жертву. Этого требуют интересы моей родины.
— А Феофано?
— Она подождет… Что ты имеешь еще возразить?
— Ничего, если ты тверд в своем решении.
— Да, я тверд. Теперь что ты скажешь мне? Как ты находишь мой план?..
— Он гениален… в самом деле, выгода от этого брака была бы большая… Но почему ты молчал?
Роман скромно потупился.
— Я люблю действовать наверняка… Святославу смерть грозит всегда. Если бы Ольга стала моей женой и он был бы убит в какой-нибудь битве, то вся Русь перешла бы к Византии, и мы не только были бы ограждены от набегов северных варваров, но даже имели бы постоянный и неистощимый источник для пополнения наших ратей… Мы бы приобрели столько закаленных в боях воинов, что легко могли бы подчинить Византии отпавший от нее Старый Рим, а вместе с ним и все те народы, которые теперь зависят от него. Тогда была бы опять единая, нераздельная Византия, властительница всего мира… Ради этого я готов принести себя в жертву и назвать Ольгу своей женой.
— И ты говорил об этом с ней?
— Говорил.
— Что же она?
— Согласна!
— Она сама сказала тебе это?
— И не только сказала, но даже высказала то, что я говорю теперь тебе.
— Вот как. Тогда поздравляю тебя…
— И тебя также… Разве моя будущая слава не прославит в то же время и твое царствование?
— Принимаю твое поздравление… Но почему же она тогда собирается уезжать?
— Может быть, это просто женская уловка;..
— Тогда мы должны спросить ее решительно…
— Я только этого и хочу. Вот Полиевкт. — Указал Роман на входившего патриарха. — А я уже приказал от твоего имени позвать сюда Ольгу.
Он не успел известить патриарха о том, что должно произойти во время беседы с киевской княгиней. Обоим им, и в особенности Роману, очень хотелось показать мудрому старцу, что они и без него могут решать всякие дела.
— Ты хочешь, узнал я, покинуть нас? — спросил Константин, когда вошла Ольга.
— Да, пора уже… Загостилась я у вас… О своем доме соскучилась…
— Так скоро?
— В гостях-то хорошо, — ответила своей обычной уклончивой фразою Ольга, — а дома все-таки лучше.
— Ты говоришь это справедливо, но скажи: помнишь ли ты один твой разговор с Романом?
— Мы часто говорили с ним… Напомни мне, о чем был наш разговор?
— Он предлагал тебе стать его женой… Помнишь?
— Помню…
— И ты согласилась на это?
— Ты прав, я согласилась…
Роман бросил выразительный взгляд на императора. Патриарх Полиевкт с нескрываемым изумлением прислушивался к их разговору.
Он хотел что-то сказать, но Роман перебил его.
— Так как же ты уезжаешь, — воскликнул он, — не назначив по крайней мере дня нашей свадьбы?
Ольга всплеснула руками, услышав эти слова.
— Да, да, — поддержал своего наследника Константин, — и я тебя прошу об этом. Но что значит твое удивление? Назначь день, и мы отпразднуем его великолепным торжеством.
— Да что ты, император, — воскликнула Ольга, — опомнись, какая свадьба?
— Но ведь ты же согласилась на брак с ним? — удивился Константин.
— Да, согласилась!
— Что же тогда мешает?
— Да ты вспомни, кто ты мне? Ведь ты воспринимал меня от купели, ты мой крестный отец, а Роман, стало быть, мне брат… Разве у христиан женятся братья на сестрах?
Эффект, произведенный ее ответом, был поразительный.
Молодой легкомысленный Роман не выдержал и громко рассмеялся. Патриарх Полиевкт, глядя то на Константина, то на Романа, укоризненно качал головой, император некоторое время не мог вымолвить ни слова.
— Ты перехитрила нас, женщина, — только и смог он сказать, когда дар речи возвратился к нему.
VIII
Ольга возвратилась на Днепр.
Пресвитер Григорий стал ее духовным отцом.
Святослав, любивший и почитавший мать, уступая ее просьбам, воевал только с печенегами, ходил покорять яссов и ятвягов, но Византию оставлял в покое, хотя не скрывал, что после смерти Ольги он сейчас же отправится на Дунай.
Ольга, помня советы Ирины, приняла на свое попечение малютку Владимира, и он, находясь всегда со своей мудрой бабкой, присутствовал и при ее беседах с Григорием, и даже нередко бывал на христианских богослужениях, усердно посещаемых начавшею уже стареть киевскою княгинею.
Византийские властители, не видя с ее стороны намерения поспешить с заключением договоров, решили напомнить киевской княгине об ее обещаниях.
К Ольге из Византии было прислано посольство, которому император приказал сказать киевской княгине:
— Я тебе много дарил, потому что ты говорила мне: «Вот возвращусь я на Русь и пришлю тебе богатые дары: рабов, воску, мехов и пришлю тебе и войско на помощь». Когда же вспомнишь ты это?
Ольга велела ответить императору:
— Когда ты столько же постоишь у меня на Почайне, сколько я стояла у тебя в гавани цареградской, тогда дам тебе обещанное…
Часть восьмая
Перед рассветом
I
Князь Святослав Игоревич возвращался из похода. Он был не из удачных. Княжеская дружина сильно поредела. Много воинов полегло на берегах Дуная, но ни князь Святослав, ни его соратники над этим не печалились. Как-никак, а все-таки они из всех боев вышли победителями и возвращались на родимый свой Днепр по доброй воле.
Был уже близок и желанный отдых. Дружина киевского князя, пройдя морем из Дунайских гирл в устье Днепра, теперь поднималась вверх по течению реки.
Струги двигались медленно: трудно было грести против сильного течения. Близость Киева заставляла гребцов забывать усталость; они взмахивали веслами, не обращая внимания на пот, градом катившийся по их щекам. Испарина вымочила их рубахи, жар томил, но никто из гребцов даже и не думал оставить весла.
Святослав сам был для всех примером неутомимой выносливости. Он шел на передовом струге и правил его кормовым веслом. Князь сидел на кормовом возвышении, ни на мгновение не выпуская из рук тяжелого «правила», которым он так искусно управлял. Суденышко скользило по волнам, не уклоняясь от прямой, будто заранее проведенной по Днепру, линии.
Как и все обитатели Крайнего Севера, Святослав был русоволос. Густые, нависшие над запавшими глазами брови были седы, длинные усы, словно змеи спускавшиеся на грудь князя, также были тронуты сединой; клок волос, единственно остававшийся на выбритой голове, выцвел под лучами солнца.
Ближе всех к Святославу, на корме, полулежал, опираясь на подогнутую руку, совсем молодой воин. В чертах его красивого лица было отдаленное сходство с чертами лица Святослава. Голубые глаза его смотрели ласково и весело; иногда на губах красавца вдруг появлялась веселая улыбка, делавшая его еще более привлекательным, еще более милым. В чертах этого юноши уже проглядывала почти чистая славянская кровь, только немного сдобренная кровью холодного сурового Севера.
Это был младший из сыновей Святослава — Владимир, любимый воспитанник матери своего отца, княгини Ольги.
Мало обращал суровый отец внимания на этого своего сына. Он как будто не замечал Владимира, пока тот был ребенком. В то время, как старших своих сыновей он, лишь только поднялись они на ноги, стал приучать к трудностям походной жизни, учил проводить дни на коне, брал с собой на охоту, Владимир словно ускользал от его внимания. Когда Святослав бывал у матери в тереме, напрасно старалась княгиня Ольга показать своему сыну любимого внука. Святослав холодно смотрел на мальчика и равнодушно отворачивался от него.
Такая холодность беспокоила престарелую княгиню. Как-никак, а Владимир вместе с другими братьями все-таки являлся наследником. Ольге страстно хотелось, чтобы именно ее любимец, а не другие сыновья Святослава, стал великим князем киевским, но при всей своей мудрости и изворотливости княгиня не знала, как это сделать, и заботилась пока только о том, чтобы Святослав не обошел Владимира при наделении своих наследников уделами.
«Забудет он его, видит редко, — сокрушалась Ольга за своего любимца. — А он из всех внуков лучший!»
Ольга в то время уже была в преклонном возрасте. Вся нежность, на которую она была способна, обратилась теперь на внука. Ольга видела в нем обиженного, и своей нежностью стремилась возместить то, в чем отказывал ему отец.
Но вдруг все изменилось. Святослав, посетив как-то престарелую мать, заметил сына.
Владимир в то время был уже юношей. Высокий, статный, красивый, он произвел впечатление на отца. Святослав был мечтателем; это была богато одаренная натура, жаждавшая сильных ощущений.
— Вырос, поднялся, — говорил Святослав, — за дело пора!
Ольга ясно увидела, что во взоре сына отражается не обычная холодная суровость, а теплая, нежная ласка.
— На твоих глазах поднимался малый, — произнесла она.
— Спасибо тебе мать, такого молодца ты мне вырастила! Только он, быть может, молодец-то только с виду.
Лицо присутствовавшего при этом разговоре Владимира вдруг так и запылало ярким румянцем. Лоб нахмурился, глаза сверкнули недобрыми огоньками.
— Прежде испытай, батюшка, — твердо произнес он, — а потом уже и охаивай, а себя в обиду я никому не дам.
Святослав засмеялся.
— Ого, какой… волченок! — сказал он.
— Твой он сын, твой, — вступилась за любимца Ольга, — твоя кровь!
— Знаю! Только рос-то он меж женщин, этого боюсь.
— Сам виноват!
— Теперь поздно говорить, кто прав, кто виноват, — нахмурился князь, — а попытать попытаю, каков он…
С этими словами отец махнул рукой, подавая сыну знак, чтобы он оставил его наедине с матерью.
Владимир поклонился отцу и ушел. Святослав и Ольга остались одни.
Святослав, оставшись наедине с матерью, некоторое время молчал, не решаясь начать разговор.
— Вырос сын Малуши, — наконец вымолвил он. — Спасибо тебе, мать, это ты подняла мне его.
Святослав заметил, какое впечатление произвели его слова, продолжал:
— Боюсь только, не обратился ли он и сам в женщину, живя между женщинами.
— Посмотри прежде, а потом и говори, — воскликнула она, — сказано ведь тебе…
— Я так и сделаю, мать, так и сделаю!
Святослав засмеялся. Ольга посмотрела на него. Она поняла, что сын уже принял решение относительно ее любимого внука.
— Что ты задумал? — воскликнула она.
— Посмотрю, каков сын Малуши, — отвечал Святослав, — Ярополком я доволен, Олегом тоже. Молодец! Я ему отдам древлян, — Святослав беззвучно засмеялся, — а о Владимире у меня свои думы… Посмотрю, каков он, да и пусть принимается за дело… Я, мать, может быть, отдам ему Новгород, если только он окажется достойным.
— Новгород? Владимиру! — воскликнула Ольга.
— Отчего же ему не сесть в Новгороде?
— Святослав, он так юн еще!
— Я дам ему Добрыню в пособники.
— Новгород и вся Ильменская земля полна язычников.
— Я забыл, мать, что ты уже христианка.
— Да, я христианка, и молю Господа моего, чтобы он и тебя просветил, чтобы и ты стал христианином. Святослав, крестись, умоляю тебя!
Князь покачал головой и сказал:
— Нет, мать, не будет этого, быть не может!
— Отчего?
— Поздно, мать… Потом же я задумал одно дело.
— Скажи какое, сын?
— Мне Киев давно уже скучен, я не хочу оставаться в нем. Простору здесь мало, воли мне мало.
— Что же ты думаешь?
— Уйду с Днепра!
— Куда?
— На Дунай! Там простор, приволье.
Ольга покачала своей седой головой.
— Дай мне умереть сперва, — сказала она.
— Нет, мать, ты должна жить. Ты будешь править Русью за меня. Ярополк, Олег, Владимир будут твоими помощниками; остальным сыновьям тоже дам земли, воды и народу, и все они будут у меня править Русью, а ты станешь над ними. Вот что, мать, собирай Владимира. С виду он красная девица, посмотрю, какой он будет в бою. Прощай, мать.
Ольга знала, что удерживать сына бесполезно.
— Ты пойдешь на Дунай с Владимиром? — спросила она. — Не рано ли ему?
— Нет, я спущусь по Днепру. Есть у меня на низовьях дело. Мне бы поглядеть только, каков Владимир, а там, если не надумаю взять с собой, сделаю так, как говорил тебе. Прощай же.
Дня через два струги с дружинами князя уже плыли вниз по Днепру. Владимир был с отцом. Бабушка нежно простилась с ним. Юноша до слез был тронут той лаской, той нежностью, с которыми старая княгиня проводила его до струга, но лишь только он очутился в кругу воинов, новые впечатления овладели им.
Поход был не из трудных. Восстало одно из племен, живших в низовьях Днепра, и если князь Святослав пошел на непокорных сам, то лишь для того, чтобы посмотреть, каков будет в схватках его сын, которого он так долго не замечал.
И юный Владимир доказал себя воином, не уступающим в доблести даже старым, испытанным соратником своего отца. Во всех сечах он был первым; когда же возмутившиеся были укрощены, он выказал себя и мудрым правителем, сумевшим так очаровать побежденных, что они просили у Святослава оставить им своего сына правителем. Но у князя были уже планы относительно сына Малуши, и, покончив с подавлением мятежа, он, побывав в Дунайских гирлах, поспешил вернуться в Киев.
До древней столицы южной славянщины оставался всего только один переход, когда князь решил дать отдых своей дружине и причалил к берегу свой струг.
II
Едва только раскинулся лагерь, несколько юношей, товарищей Владимира, начали собираться на охоту в черневший на горизонте лес. Не сиделось молодцам, так и кипела молодая кровь. Вечно бы скакать им стремглав в погоне за турами, вечно бы выслеживать медведя, вечно бы переживать мгновения смертельной опасности.
Владимир с завистью смотрел на сборы своих сверстников. Ему страстно хотелось присоединиться к ним, но отец приказывал остаться, и юноша не осмелился ослушаться.
Среди собравшихся юношей особенно выделялся Зыбата. Он был еще очень молод — всего только восемнадцатую весну пережил он. Тем не менее в юноше уже чувствовался настоящий богатырь. Роста он был среднего, но широк в плечах и высок грудью. Голубые глаза смотрели ласково и приветливо. Легкий, едва заметный пушок появился уже на подбородке и на верхней губе, густые белокурые волосы низко спускались густой волной на плечи. Уже по этому было видно, что Зыбата не пришлый варяг, а природный славянин. Варяги носили чуб или связывали волосы в косу, славяне же, в особенности днепровские, всегда отпускали волосы, считая это лучшим украшением мужчины.
Впрочем, при Игоре и Ольге уже не было особенного различия между славянами и пришельцами: и те, и другие жили в мире, и если между ними происходили ссоры, то это было вовсе не последствием распрей, а только результат мимолетных вспышек. Зыбату же все среди варягов любили, как своего. Юноша был ласков и почтителен со старшими, справедлив и уживчив со сверстниками. В боях он показал себя удальцом, не уступающим в доблести дружинникам Святослава, но в то же время он отличался неизмеримой добротой к тем, кто был слабее его.
Зыбата одним из первых собрался на охоту, как только дружинники Святослава остановились на привале. Он тщательно выбрал себе рогатину, подобрал топор с удлиненной ручкой и занялся осмотром самострела.
— На медведя, Зыбата? — спросил, подходя к нему Владимир.
— Да, княжич! — весело отозвался юноша. — Их тут кишмя кишит, говорят!
— Один?
— А то как же! Ходить скопом и скучно, и нечестно… Один на один — справедливый бой!
— С медведем то?
— А что же?
— Да ведь зверь-то посильнее тебя будет?
Зыбата тряхнул головой.
— Ну, это еще кто как думает!
Владимир с восхищением посмотрел на юношу.
— Счастливый ты, Зыбата! — сказал он.
— Уж будто и счастливый! — пробормотал тот.
— Вот идешь, куда хочешь.
— А тебе, княжич, разве нельзя?
— Нельзя! Батюшка при себе велел остаться.
Зыбата усмехнулся.
— Чему это ты? — вдруг покраснел Владимир. — Уж не надо мной ли.
— Нет, нет, княжич, — поспешил успокоить его юноша, — я ни над кем не смеюсь, а тем более над тобой никогда смеяться не буду. Только…
— Что?
— Предсказание помнишь?
— Ах, да, — весело рассмеялся Владимир, — это что мне не следует бояться ни медведя косматого, ни тура разъяренного, ни печенега лютого, а бояться следует своей собственной крови.
— Вот, вот, княжич! Прости, тебя бегут звать к князю, а мне в путь пора.
С этими словами Зыбата легко вскочил на неоседланного коня и, сжав бока его коленями, быстро поскакал вперед.
Это был старый вековой лес, отживающий, переставший уже производить молодую поросль.
Зыбата стоял перед ним в нерешительности. Не то чтобы он испытывал какой-нибудь страх, нет, ничего подобного не было у него в душе: он думал теперь о том, чтобы не заблудиться, если он попадет в чащу. Но и этого он не боялся. Он не раз уже бывал в таких лесах. По звездам умел он находить в них дорогу; он опасался только лишь того, что заплутается в лесу и не успеет возвратиться назад к тому времени, когда отряд снимется с места.
«Чего это я, — вдруг пришло ему в голову, — ведь до Киева совсем близко; обратно на Днепре я найду дорогу, если и опоздаю, так не беда, всегда успею нагнать своих».
Это соображение успокоило его, но что-то удерживало Зыбату. «А не лучше ли подождать товарищей?» — размышлял он.
Зыбата оглянулся, и ему показалось, что далеко позади в степи движутся какие-то темные точки.
«Это товарищи! — решил он, — подожду».
Но только это решение было принято, как зеленая листва зашевелилась и великолепный тур вынесся на поляну перед лесом.
Животное остановилось и, не замечая человека, вытянуло вперед свою красивую голову и начало жадно вдыхать благоухающий воздух степи. Сердце Зыбаты так и забилось. Неужели же он упустит такую добычу? Что скажут товарищи! Нет, нет! Зверь сейчас почует его и уйдет… Нельзя упускать его.
Зыбата тронул коня. В то же самое мгновение тур заметил человека и с быстротой молнии повернул обратно в лес. Еще секунда — и он уже скрылся в зелени нижних ветвей вековых деревьев. Юноша гикнул и направил коня вслед за ним. «Тур прошел, и я пройду!» — подумал он.
Он не ошибся. Там, где скрылся красавец зверь, как раз начиналась тропа, протоптанная выходившими из чащи к степи животными. Тропа все расширялась и расширялась. Зыбата коленями понуждал лошадь ускорить свой бег. Тур все время был пред его глазами. Вот-вот, казалось Зыбате, он приблизится к нему на такое расстояние, что будет возможно бросить в него копье. Но нет, хотя тропа и была широка, все-таки ветви были так низки, что не было возможности размахнуться. Бросок не имел бы силы и мог бы пропасть даром. Конь несся все быстрее, и вот он вынес на обширную лесную поляну. Крик радости вырвался из груди Зыбаты. Уж теперь-то в открытом месте он непременно нагонит тура! Зверь ослабевал. Еще несколько скачков, и копье можно бросить. Зыбата так сжал бока своего коня, что тот словно молния бросился вперед. Тур был уже совсем близко. Юноша метнул копье, и оно полетело, со свистом разрезая воздух. Раздался яростный рев раненого зверя. Тур остановился, повернулся и, нагнув голову, кинулся на охотника. Как ни опытен был Зыбата в охоте, но такого он не ожидал. Его конь взвился на дыбы, захрапел, заржал, и в его ржании слышался крик мучительной боли. Разъяренное животное, обезумевшее от полученной раны, подняло его на воздух. Рога тура вонзились в грудь коня. Зыбата соскочил на землю и со страшной силой ударил тура по голове топором. Удар пришелся по черепу. Кость треснула, хлынула горячая кровь, слепя глаза обезумевшего зверя. Тур повалился на бок, конь Зыбаты упал вместе с ним. Торжествующий крик вырвался из груди юноши. Он кинулся к бившемуся в судорогах туру и ножом вскрыл горло. По локоть погрузил он руки в огромную рану, словно желая искупаться в горячей еще крови. Тур уже замирал, его предсмертные движения становились все тише. Ликующий победитель принялся свежевать свою добычу.
Жалобный стон, раздавшийся совсем близко, заставил юношу вздрогнуть. Это был его конь, лежавший около тура и рывший ослабевавшими ногами землю. Конь издыхал, и Забыта слышал его предсмертный стон. Юноша вскочил на ноги. Ему вдруг стало жутко. Лес зеленой стеной окружал его. Во время борьбы Зыбата позабыл заметить место, где кончалась тропа, выведшая его на эту поляну. Напрасно он глядел на небо, вечер тихо опускался над лесом, тучи плыли над поляной, закрывая собой звезды.
«Заночую в лесу, — подумал он, — завтра найду путь по солнцу. Нужно развести костер, пока не совсем стемнело».
Он отправился собирать сухие сучья, потом принялся разводить огонь. Кремень и огниво были при нем, и юноша, привыкший ко всяким случайностям походной жизни, быстро принялся поджаривать на костре вырезанные прямо из туши куски мяса.
Конь уже смолк, и только изредка храпение вырывалось из его пробитой рогами тура груди. Зыбате стало жалко мучившееся животное, и он ударом топора покончил с мучениями коня.
Вечер уже сменился ночью. После знойного дня стало заметно холодно. Зыбата, насытившись, чувствовал, что его клонит в сон. Юноша примостился поближе к огню и скоро заснул крепким сном.
Юноше снились веселые хороводы, он ясно слышал чье-то пение. Ему чудился Киев, с его дивным видом на Днепр. Днепр катил все вперед и вперед свои волны, и вдруг Зыбатё показалось, что он идет по степи. Зной так и палит его. Он хочет пить. Днепр так близко. Юноша кидается к нему, но река все уходит и уходит от него, словно отказываясь утолить своей студеной водой его мучительную жажду…
Зыбата проснулся и сел. Он долго не мог прийти в себя и вспомнить, где он. Костер догорал. Юноше хотелось пить. Напрасно Зыбата прислушивался, не слышно ли где журчания ручейка, — ночь была безмолвна. Снова затрещал, отбрасывая свой красный свет, костер, разведенный вновь, и Зыбата примостился около него, стараясь заснуть.
Ночь тянулась нестерпимо долго. Юноша уже не засыпал, а только забывался. Забытье это было тревожно, томительно и, унося силы, нагоняло на Зыбату все более и более уныния. Невольно для самого себя он стал думать о своем положении, и уныние стало переходить в отчаяние. Теперь для него уже не было сомнений в том, что он заблудился, что, даже найдя утром тропу, по которой он мог бы добраться до края леса, он все-таки не застанет Святославова отряда.
Лес был полон таинственных звуков. Каждый порыв набегавшего ветерка вызывал шум ветвей. Звуки были так разнообразны, что, казалось, будто лес ожил в эти мгновения и каждое деревцо в нем заговорило друг с другом. Иногда вдруг начинали хрустеть сухие сучья — верно, какой-либо обитатель леса пробирался в свое логово. Каждый звук вызывал невольную дрожь в суеверном Зыбате. Костер давно уже потух. По временам Зыбате казалось, что он слышит совсем близко от себя чей-то отвратительный хохот.
Но вот наконец тьма начала мало-помалу сменяться белесоватою мглой. Юноша вздохнул с облегчением. Наконец белесая мгла сменилась неясным светом. Лес разом оживился. Вместо прежних звуков вдруг защебетали сотни еще невидимых птиц. Откуда-то пробился первый робкий солнечный луч. Поляна вдруг вся озарилась его чистым светом. Зыбата вскочил на ноги и огляделся вокруг. Все вокруг него было в том же положении, в каком его застала наступившая ночь. Неподвижно лежал тур, неподалеку валялся труп коня. Юноша скользнул по трупам равнодушным взором: теперь ему было не до них. Нужно было во что бы то ни стало найти тропу, по которой он забрался сюда, и тогда, следуя только по ней, легко можно было выбраться из леса. Зыбата помнил, что до поляны он добрался, не делая никаких поворотов, стало быть, если только найти тропу, выход был совсем легким. Но увы! Напрасно юноша обошел несколько раз всю поляну, раздвигая ветви — тропа, казалось, исчезла. Вдруг в одном месте, раздвинув ветви, он увидал тропу. Не обращая внимания на то, что она была чуть заметна и узка, он, захватив с собою оружие, кинулся по ней, надеясь на то, что куда-нибудь она его да выведет.
Юноша шел по тропе, иногда останавливаясь и начиная прислушиваться, не журчит ли где ручеек. Солнце между тем поднялось уже высоко. Ветви защищали Зыбату от палящих лучей, но все-таки становилось жарко. К тому же юноше приходилось теперь нести на себе все свое, оружие. Наконец после нескольких часов пути почувствовалась усталость. Ноги отяжелели, плечи ломило. Жажда начала мучить невыносимо. Он остановился и присел. Стало немного легче. Усталые члены как будто почувствовали облегчение, только жажда мучила по-прежнему.
Наконец он встал и побрел дальше. Тропка вдруг прекратилась: и Зыбата уперся прямо в лесную чащу. Ходу дальше не было, приходилось пробираться сквозь густой кустарник. Юноша давно уже бросил копье и рогатину, отягощавшие его, и теперь у него были только топор да нож. Собирая последние силы, он начал прорубаться в этой чаще; кустарники и молодые деревья падали под его ударами, но все это было напрасным трудом: Зыбата только все дальше и дальше уходил в глубь чащи. Кончилось все это тем, что юноша окончательно потерял направление и сам уже не знал, куда он идет.
Вдруг ему показалось, что впереди блеснул просвет. Это придало ему новые силы. Еще живее заработал топор, и он наконец выбрался на открытое место.
Однако его радость сейчас же сменилась отчаянием. Все труды его пропали даром. Столько усилий было затрачено, а между тем, покружив по лесу, он вышел на ту же самую поляну, на которой он провел эту тревожную ночь.
Все на ней было по-прежнему. Неподвижные, были трупы тура и коня. Только воронье слетелось и начало свою трапезу. За вороньем могли явиться сюда и волки.
— О Перун, — воскликнул он, — ты все можешь, помоги же мне выбраться отсюда! Я не поскуплюсь на жертвы и хорошо заплачу тебе за свое спасение; ты останешься доволен. Спаси только меня, я отдам тебе лучшего быка и коня из стада и табунов моего отца. Ты видишь, я не скуплюсь, помоги только, и я щедро отблагодарю тебя!
Произнося это обещание, Зыбата ожидал, что сейчас перед ним откроется выход на тропу, по которой он явился сюда, но лес по-прежнему был безмолвен, только вспугнутое воронье кружилось над поляной.
Зыбата подождал еще немного. Перун и не думал приходить к нему на помощь. Юноша чувствовал, что начинает сердиться.
— Тебе мало, ненасытный, того, что я обещал, — с гневом воскликнул он, — ты хочешь больше? Так хорошо же! Я дам тебе всего вдвое и прибавлю еще. Отец мой Прастен богат и ничего не пожалеет, чтобы вызволить меня из леса.
Но и это обещание оказалось бесполезным.
— Или ты не веришь мне, Перун, — закричал, раздражаясь все более и более, Зыбата, — берегись тогда! Мой отец пользуется большим почетом, да и сам я известен князю Святославу. Я иду с добром к тебе, а ты ничего не хочешь сделать для меня. Берегись! Если мне только удастся выбраться отсюда, я сумею жестоко наказать тебя. Горе тебе тогда!
Но и угрозы так же мало действовали, как и обещания. Перун был глух к мольбам Зыбаты. Вдруг его озарила совершенно внезапная мысль: «Уж не обратиться, ли к Богу христиан?»
В первое мгновение эта мысль показалась юноше совсем нелепой… «Какое дело христианскому Богу до нас, поклонников Перуна? У Него есть свои, им Он благоволит и помогает, а для нас у христианского Бога не может быть милости…» Но в то же время словно какой-то тайный голос шептал ему: «А ты все-таки попробуй… Разве не слыхал ты, как велико милосердие христианского Бога? Он милостив ко всем, кто обращается к нему в беде. Но что же мне пообещать ему? — размышлял юноша. — Перуну я могу обещать обильные жертвы, но Бог христиан не нуждается в них».
Зыбата был в затруднении.
— Знаю, знаю, что обещать мне христианскому Богу! — радостно воскликнул он, и, упав на колени, он поднял к небу сложив ладони, руки: так, он видел, молились христиане в Киеве своему Богу.
Несколько минут он смотрел на небо и наконец заговорил:
— Ты, Боже, Которого я не знаю, но о Котором столько слышал, помоги мне! Все, кто верует в Тебя, говорят, что Ты добрый и помогаешь всем, кто находится в беде. Помоги же Ты, неведомый Боже, и мне! Ты знаешь, я заблудился в лесу и не могу выйти. Ты знаешь, что я умираю от жажды и не могу найти воды, чтобы утолить ее. Укажи мне путь из этого леса, дай мне воды, и я прославлю Тебя! Только не обещаю я Тебе того, что стану христианином. Мой князь Святослав кланяется Перуну, а мне не идти против князя, но я всегда буду помнить Тебя и, в память о Твоей милости ко мне, постараюсь всегда быть добрым… Помоги же мне, Неведомый… Укажи мне путь, дай мне воды…
Треск сучьев заставил юношу вскочить на ноги. В то же мгновение на поляну выскочил молодой тур. Он остановился, но, увидав человека, быстро повернул назад и, наклонив голову, опять скрылся в лесной чаще. Хотя тур появился на поляне всего только на мгновение, но и этого было вполне достаточно, чтобы заметить то место, куда он скрылся…
Зыбата бросился по следам тура и, раздвинув ветви, радостно вскрикнул. Пред ним открылась широкая просека.
Теперь он нисколько не сомневался в своем спасении. Он поспешил оставить поляну и смело пошел по просеке.
Нервное напряжение заставило его позабыть мучившую его уже столько времени жажду, но когда Зыбата стал мало-помалу успокаиваться, истома вернулась снова, и жажда стала мучить его еще сильнее.
Наконец ноги юноши стали подкашиваться. Невыносимая усталость овладела им. Зыбата чувствовал, что дальше он идти не может и в бессилии опустился на мягкую траву.
День уже близился к концу. Солнце склонялось к западу; кое-где легли предвечерние тени. Зыбата содрогнулся невольно при мысли, что ему и эту ночь придется провести в лесу. Одиночество казалось ему теперь невыносимым. Он начал громко кричать, не надеясь, что его кто-либо услышит, а просто для того, чтобы подбодрить себя. Причудливое эхо передавало его крики, и Зыбате казалось, что он не один в этом страшном лесу. «Неужели мне придется погибнуть здесь? — думал юноша. — Или Бог христиан, указавший мне этот путь, покинул меня и желает меня погубить, как и наш Перун?.. Быть этого не может. Бог христиан добр и милостив… Хочу любить Его, хочу узнать Его».
III
Сколько времени прошло, Зыбата не знал. Он то впадал в забытье, то начинал, открыв глаза, изумленно оглядываться по сторонам, не узнавая места, где он находится. Голова его горела, губы запеклись, во рту и в горле было сухо его начало лихорадить. Воображение рисовало ему всевозможные картины. То ему казалось, что он сидит с друзьями в просторной горнице дома своего отца и пьет вкусный мед, приготовленный его матерью, то вдруг Зыбате чудилось, будто он лежит у чистого ключа и, жадно приникнув к нему воспаленными губами, пьет студеную воду, пьет — и напиться не может… Но сознание возвращалось к нему, и Зыбата опять видел пред собою ужасную действительность.
Вдруг где-то далеко раздался громовой раскат. Зыбата сразу ожил. Он спасен! И снова душа юноши наполнилась благодарностью к доброму Богу, который посылал эту грозу.
Гром ударил ближе, небо потемнело, совсем низко над лесом понеслись, как клубы густого дыма, темные грозовые тучи, упало несколько крупных дождевых капель. Сердце Зыбаты забилось надеждой и радостью.
Сверкнула огненной змеей молния, и над самой головой Зыбаты загрохотал громовой раскат. Хлынул дождь. Юноша подставил сложенные ладони рук и с безумным восторгом пил накоплявшуюся в них воду. Дождь обливал его с головы до ног, но это было только приятно Зыбате. Жажда была утолена, вместе с этим возвратились силы. Дождь освежил Зыбату, вернул ему бодрость; юноша досадовал лишь на то, что не во что ему было сделать запаса воды.
Гроза промчалась так же быстро, как и налетела. Молния еще змеилась на темном небе, но гром грохотал где-то уже совсем далеко. Воздух был чист и дышал ароматами леса. Зыбата ликовал. Ему так же, как и тогда, когда он нашел тропу, казалось, что он уже спасен, и он решился, несмотря на темноту, идти дальше. Встреча со зверями его не пугала. Топор оставался при нем. Да и ночь после грозы обещала быть лунной, светлой. Зыбата пошел. Действительно, луна, полная, ясная, скоро засияла на небе и залила своим кротким светом лес и тропинку, по которой брел юноша. Идти было легко, налетавший то и дело ветерок приятно обдавал Зыбату своею прохладою.
Наконец тропинка уперлась в лесную прогалину. Сначала Зыбата испугался. Ему показалось, что он опять вышел на ту же самую поляну, но он сейчас же увидел, что это совсем другое место. Прямо на против Зыбаты, на другой стороне ее, виднелась маленькая избушка, ярко освещенная лунным светом. Вдруг он почувствовал, что голова его стала тяжелой, все тело горело, как в огне, а ноги отказывались идти. Сделав над собой невероятное усилие, юноша шагнул вперед, его шатало из стороны в сторону.
«Не огневица ли у меня», — невольно подумал он.
Зыбата сделал еще несколько шагов вперед и тут же почувствовал, что далее идти не может. Он хотел крикнуть — язык отказывался повиноваться ему, он сделал еще шаг и без чувств повалился на влажную после дождя землю.
Когда он очнулся, уже сиял день. Юноша с удивлением огляделся вокруг и увидел, что он лежит в маленькой, низенькой комнате. В поднятое окно проникали лучи солнца. Зыбата лежал на охапке свежей, душистой травы, покрытой сверху какою-то тканью. Чья-то заботливая рука укрыла его самотканым покрывалом. Он опять стал оглядывать избушку. Взор его остановился невольно на одном углу и легкий вскрик сорвался с его губ.
— Здесь христиане! — воскликнул юноша и приподнялся, вглядываясь в угол.
Там висел образ, какой он уже не раз видел в Киеве в христианских семьях.
Зыбате захотелось встать, но слабость была так велика, что, едва сделав движение, он опять упал на свое мягкое ложе.
Зыбата закрыл глаза, а когда он снова открыл их, то увидал около себя седого, согбенного старца с длинной, ниспадавшей на грудь седой бородой.
— Кто ты? — прошептал юноша.
— Лежи спокойно, сын мой, — последовал кроткий ответ, — не бойся ничего. Самое худшее ты перенес. Недуг не уничтожил тебя, и ты будешь здоров.
— Это ты спас меня?
Старец грустно улыбнулся и покачал головой.
— Нет!
— Как нет? Как же я очутился здесь?
— Бог тебя привел сюда к моей хижине. Он тебя и спас.
— Бог? Какой Бог? Бог христиан?
— Да, Он, Всемогущий, Всезнающий, Всевидящий, Всемилостивый.
«Да, да, старец прав, — пронеслось у него в голове, — Бог христиан привел меня сюда. Пойди я другою дорогою, я погиб бы. Верно, этот старик — жрец христианского Бога!»
Он внимательно принялся разглядывать старика и чем дольше смотрел он на него, тем более убеждался в том, что он где-то уже раньше видел его.
Однако спросить прямо старца об этом Зыбата не решался.
— Неужели же я проспал целую ночь? — спросил он.
Старик улыбнулся.
— И даже не одну, сын мой! — ответил он.
— Как не одну? Ведь я пришел сюда вчера!
— Нет, не вчера, три раза уже всходило солнце после того, как я нашел тебя.
— Прошло три дня! Быть не может! Я болен?
— Да.
— Огневица?
— Могла бы быть, но, благодарение Небесному Отцу, этого не случилось. Настой целебных трав помог тебе избыть недуг. Но успокойся, попытайся уснуть, и Господь дарует тебе выздоровление.
Старик поднялся с ложа Зыбаты, на которое он присел в ногах больного, в начале их разговора.
— Постой, отец, — остановил его юноша, — скажи, скоро я буду здоров?
— Недуг, смерть, выздоровление — все это в воле Господа. Молись, если можешь, и жди помощи.
Он направился было к выходу, но Зыбата опять остановил его.
— Я тебя где-то видел, отец!
— Быть может. Но тебе нельзя так утомляться, — остановил его старик, — засни!
— Ты не хочешь сказать мне… Скажи по крайней мере, как зовут тебя.
Старик остановился и пристально поглядел на приподнявшегося на локтях юношу.
— Теперь, по милости Божией, меня зовут Андреем, — ответил он.
— Теперь, а прежде звали иначе?
— Да… Но спи, сын мой. Сон необходим тебе. — И Андрей поспешил выйти из избы.
Зыбата откинулся на свое ложе. Веки его смыкались, но в то же время Зыбата чувствовал, что заснуть он не может. Странная, приятная нега овладела им. Думалось как-то особенно легко. «Да, да, прав этот старик христианин, — размышлял Зыбата, — но все-таки странный этот Бог у христиан. Я не веровал в него, поклонялся грозному нашему Перуну, боялся Чернобога, любил веселого Леля, а Бога христиан знать не хотел, и вот, когда я попал в беду, никто из моих богов не захотел мне помочь, а помог Тот, Который мне был чужим. Теперь я буду всегда чтить его. От своих богов я не могу отказаться. Им поклоняется князь Святослав и весь народ славянский, но я и Бога христиан буду чтить наравне с ними и даже больше их. Только нужно непременно узнать у старика Андрея, что это за Бог и как поклоняться мне ему».
Потом ему припомнились разговоры, которые он слышал среди дружинников. Говорили, что теперь Святослав возвращается в свой стольный город лишь с тем, чтобы передать управление Русью своим сыновьям, над которыми он решил поставить свою мудрую мать. Говорили, что после этого князь уйдет на Дунай, завоюет все Болгарское царство, утвердится в нем, и, таким образом, Русь станет соседом богатой Византии. «Неужели же я не попаду в этот поход? — с некоторою горечью подумал Зыбата. — Горе мне, если княжеские дружины уйдут без меня!»
Долгие думы утомили юношу, и он заснул. Когда же он проснулся и открыл глаза, то увидал, что приютивший его старик стоит на коленях пред образом и при свете лучины молится, глядя в какой-то свиток, испещренный непонятными Зыбате знаками.
Юноша не подал вида, что он не спит. Он с любопытством смотрел на молящегося старца и стал вслушиваться в тихий его шепот. Сначала он не мог понять, что он такое шепчет. Слова были ему совершенно незнакомыми. Потом, вслушавшись, Зыбата сообразил, что старик произносит слова на том же наречии, на каком говорят часто наезжавшие в Киев византийские торговцы, но удивлению его не было границ, когда Андрей, отложив в сторону свиток, стал произносить на родном наречии удивлявшие Зыбату просьбы к своему Богу.
Старец молился о даровании долголетия княгине Елене-Ольге, о просветлении великим светом христианской истины князя Святослава, а вместе с ним и всей Руси. Но еще более удивился Зыбата, когда услыхал, что молившийся упомянул его отца, Простена, а потом самого Зыбату в своей молитве и просил у своего Бога им, поклонявшимся Перуну, даровать скорое выздоровление, а отцу ниспослание милостей и просветления.
Вне себя от изумления Зыбата приподнялся на своем ложе.
— Отец, отец, — воскликнул он, — ты молишь своего Бога обо мне и о моем отце?
Старец Андрей остановился, поднялся с колен, перекрестился еще раз и просто сказал:
— Ты слышал!
— И ты думаешь, твой Бог исполнит твою мольбу?
— На то Его святая воля!
— Но я не чту Его! Я кланяюсь Перуну!
— Господь милосерден… Ты язычник, но Божие милосердие не имеет пределов.
— И Он, твой Бог, всегда был таким?
— Да… Всегда.
— Отец, — попросил Зыбата, — расскажи мне про твоего Бога.
Старец подошел к нему.
— Не теперь… Ты недужен и не готов выслушать великие истины. Придет еще время.
— Нет, я прошу тебя, — настаивал юноша.
Андрей колебался, но юноша молил его с такой искренностью, что он наконец сдался. Присев на постель, он заговорил с ним сперва о том, как Господь создал бесплотных духов и весь видимый мир. Потом он стал рассказывать ему о Христе. Он рассказал юноше, как родился Богочеловек в Вифлееме, как протекло Его раннее детство и как Он наконец начал свою великую проповедь любви и всепрощения. Зыбата слушал его, затаив дыхание. Андрей и сам увлекся своим рассказом. Оба они и не заметили, как промелькнула ночь и забрезжил рассвет.
— Я хочу быть христианином, слышишь, отец? Ты говорил, что для этого нужно креститься, крести меня! — воскликнул Зыбата, когда утомленный Андрей смолк.
— Не настало твое время еще, сын мой.
— Но я люблю твоего Бога, я верую Ему!
— И люби, и веруй, и надейся! Теперь прости меня. Наступает утро, я должен вознести хвалу Создателю моему за то, что Он еще раз даровал мне милость свою и я вижу свет солнца и молитвою встречаю наступающий день.
Старец Андрей заботился о юноше с нежностью отца. Как часто Зыбата, придя в себя от забытья, видел устремленный на него любовный взор старца. И тогда в душе его рождалось какое-то новое чувство. Он начинал понимать, что такое христианская любовь, всеобъемлющая, бескорыстная, самоотверженная… Он чувствовал силу этой любви. Грубое сердце растворялось в ее беспредельной теплоте, очищалось ее святою чистотою и само становилось способным к ней.
Часто старец присаживался около больного юноши и рассказывал Зыбате о Боге, но больше всего он говорил о крестной смерти и страданиях Спасителя.
Наконец Зыбата оправился настолько, что мог ходить без посторонней помощи.
Теперь, как только окрепли его силы, он уже начал подумывать о том, как бы поскорее вернуться в княжескую дружину.
— Там, верно, никто уже и не ожидает меня! — с оттенком грусти говорил он.
— Как никто? — спросил Андрей. — А твои отец и мать?
— И они, вероятно, отчаялись…
Старец задумался и затем сказал:
— Так спеши вернуться к ним, ты уже здоров.
Внезапное волнение овладело Зыбатой.
— Отец, ты был так добр ко мне, что я даже не знаю, как я расстанусь с тобой! — воскликнул он.
Андрей кротко улыбнулся.
— Дитя мое, — тихо сказал он, — и я тебя полюбил, и ты стал дорог моему сердцу. Стар уже я и смотрю в землю. Мне будет очень тяжела разлука с тобой, но не думай, что я тебя буду удерживать. Иди! Иди к своим, а я буду молиться о тебе, да просветит тебя Господь и да рассеется окружающая тебя кромешная тьма.
Непонятное смущение овладело юношей. Рыдания подступили к горлу, и он чувствовал, что вот-вот расплачется, что не хватит сил справиться с собой. Он искренно давал себе слово возвратиться в этот приют отшельника.
Наконец настало утро, когда Зыбата должен был покинуть хижину.
Чудесное ясное утро уже наступило, сменив собой серую мглу рассвета. Отрадный холодок, предвестник скорого зноя, овевал путников, не давая усталости овладеть их членами. Отшельник и Зыбата шли не спеша. Вскоре они вышли на опушку леса, невдалеке блестел широкой лентой Днепр.
Андрей, желая сократить тяжелые минуты прощания, слегка подтолкнул Зыбату и сказал:
— Иди, иди! Мы уже простились! Прощай!
Вслед за этим он, круто повернувшись, быстро пошел к лесу.
Зыбата кинулся было за ним.
— Отец, погоди, позволь мне еще раз обнять тебя! — кричал он.
Андрей, не останавливаясь, махнул ему на ходу рукой и скрылся в чаще кустарников, окаймлявших с этой стороны лес.
Зыбата не решался последовать за ним. Он немного постоял в нерешительной задумчивости, а потом стремглав побежал к Днепру.
Утро уже сменилось днем, солнце высоко стояло на небе. Когда Зыбата подошел к Киеву, он заметил на противоположной стороне какое-то особенное оживление. Это прежде всего кинулось ему в глаза. У киевского берега стояли бесчисленные военные струги, снаряженные для скорого отправления в путь, несколько выше по Днепру зачалены были у берега высокие с приподнятым носом ладьи, в которых, по типу постройки, Зыбата узнал новгородские суда.
Сначала Зыбатой овладело было любопытство, но нетерпение увидать своих пересилило в нем это чувство. Вскочив в один из челноков, стоявших у берега, юноша поспешно оттолкнулся и, ловко управляя единственным веслом, поплыл через тихо катившую свои волны реку.
Чем он более приближался к противоположному берегу, тем все громче доносились до него крики, шум, гам, стоявшие там. «Что это такое? — подумал Зыбата. — Княжеские струги в полном вооружении, новгородские ладьи. Уж не мятеж ли в Новгороде и не идет ли князь Святослав усмирить непокорных?»
Наконец челнок ткнулся носом в береговую отмель. Зыбата спрыгнул прямо в воду и ринулся вверх по тропинке, ведшей к вершине горы.
Однако на пол пути он остановился. Сыновнее чувство вновь начало бороться в его сердце с любопытством и после недолгой борьбы взяло верх. «Обниму родных и побегу в Детинец, — решил он, — коли так шумят, так не скоро еще разойдутся!»
Жилище Прастена, отца Зыбаты, стояло недалеко от пути с берега в Детинец. Нужно было несколько свернуть в сторону, чтобы попасть в него. Зыбата побежал по горе, но вдруг его остановил, поймав за руку, молодой дружинник.
— Зыбата?! — удивился он.
— Улеб!
— Откуда? Ты жив! Мы все думали, что ты погиб в лесу…
— Жив, жив! — отвечал приятелю Зыбата.
— Что же с тобой приключилось?
— После…
— Заблудился?
— Да… Потом меня схватила огневица…
— И ты как же? Один был?
— Нет, там в лесу старик христианин…
— Знаю, слышал… Он был когда-то храбрым воином… С Игорем ходил на Царьград…
Зыбате было не до рассказа приятеля.
— Что там? — махнул он рукой в сторону Детинца.
— Да ты еще ничего не знаешь? Княгиня умерла.
— Какая?
— Княгиня Ольга; ее уже похоронили на Щековице у христиан… Князь Святослав уходит на Дунай завоевывать болгарское царство.
— А чего же там шумят? Кто?
— Новгородцы!
— Им-то что надобно.
— Требуют себе князя… Прослышали, что Святослав уходит и хотят, чтобы он поставил им своего сына. Да ты куда? Пойдем. Вот будет радость-то! Княжич Владимир как о тебе беспокоился, все спрашивал, не возвратился ли ты, а потом и ждать тебя перестал.
— Я побегу сперва к матери, потом приду.
— К матери? Иди! Она все глаза выплакала по тебе. Иди, иди! Обрадуй ее.
— А Прастен?
— Отец-то твой? Он там, — указал Улеб на Детинец, — он идет вместе с Святославом на Дунай. Не сидеть же ему здесь.
— И я пойду с князем Святославом, — встряхнул головой Зыбата, — буду воевать с болгарами.
Ладно! Вместе, стало быть, пойдем! Спеши же к Предславе, я подожду тебя здесь, а там пойдем в Детинец. Вот друзья-то обрадуются!
Улеб уселся на придорожный камень. Зыбата кинулся со всех ног по чуть заметной тропке. Теперь ему все чаще и чаще стали попадаться окруженные зеленой стеной из деревьев и кустарников хоромы, в которых жили наиболее зажиточные из славянских дружинников князя Святослава.
Везде, где только не появлялся юноша, вслед ему раздавался крик:
— Зыбата вернулся! Жив Зыбата! Вот радость! Где это он пропадал?
Юношу все любили за его добрый нрав и скромность, правдивость и за старание услужить всем, кому только могла быть полезна его услуга.
Еще издали увидал Зыбата свою мать, вышедшую на шум из хором.
— Матушка, родимая! — закричал он, кидаясь к ней с распростертыми объятиями.
— Зыбата, сыночек мой, — плача от радости, сквозь слезы восклицала она. — Ты ли это? Жив, ненаглядный мой.
Сын и мать плакали, но скоро Зыбата вырвался из объятий матери и, отойдя немного в сторону, принял серьезный и важный вид.
— Потом, родимая, вернусь, все расскажу.
— Вернешься? Куда же ты?
— А туда, в Детинец, к дружине.
На лице матери отразилась невыразимая печаль.
— Ох, горе мне, горюшко, — воскликнула она, — опять уйдешь ты… Подожди малость, расскажи мне.
— Нельзя, нельзя! Наговоримся, успеем…
— И туда поспеешь, остался бы!
— Не могу, матушка, Улеб меня ждет.
Но прежде чем уйти, Зыбата кинулся еще раз в объятия матери и, едва вырвавшись из них, опрометью кинулся на дорогу, где ждал его Улеб.
IV
Когда Зыбата вместе с Улебом прибежали на площадь киевского Детинца, там стоял невообразимый крик. Говорили все разом. Никто не слушал другого, не обращая внимания на то, слушал ли его кто-нибудь или нет.
— Да как же это так, — орал длиннобородый детина, — нешто мы не такие же, как и все? Отчего нам князя не дают?
— Нам посадники надоели, не хотим их! — вторил детине его сосед.
— Князя нам подавай, такого, чтобы всем князьям князь был и чтобы вашему Киеву нос утер, — надрывался третий.
— Князя, князя! Князя! — ревели все.
— Это кто же? — спросил Зыбата у Улеба.
— Из Новгорода, — ответил тот, — посланцы.
— Чего ж они так галдят?
— Верно у них уж обычай такой!
— Гляди-ка, как наши-то на них смотрят!
— Еще бы не смотреть, диво да и все!
В самом деле спокойные, флегматичные обитатели Днепра, не привыкшие к такому способу выражения своих чувств и обсуждению важнейших вопросов, смотрели на гостей из Новгорода с заметным удивлением.
На крыльце княжеских хором стоял, облокотившись на перила, Святослав. Он равнодушно прислушивался к этим крикам. Позади него стоял брат его второй жены Милуши — Добрыня, положив свою правую руку на рукоятку меча, а левую на плечо своего улыбавшегося племянника Владимира, что-то шептавшего своим братьям Ярополку и Олегу. По другую сторону Святослава стояли воеводы Сфенкал и Икмор, а за ними Зыбата разглядел и своего отца Прастена.
Все они не говорили ни слова. Да и бесполезно было бы говорить. Новгородские послы, по всей вероятности, не стали бы их слушать — так они были увлечены в это мгновение своим делом.
— Князя нам, князя! — ревели они.
— Новгородцы думают, — насмешливо заметил Улеб, — что они явились на свое вече!
— А разве у них всегда так? — спросил Зыбата.
— Мой дядя бывал на Ильмене, так рассказывал, что о каждом пустяшном деле они так орут на вече, что после хрипят и говорить не могу.
— Чего же они теперь-то хотят?
— А видишь ли, наш князь Святослав, как похоронил княгиню Ольгу, сейчас же собрался на Дунай завоевывать болгарское царство.
— Знаю это, — заметил Зыбата.
— Ну, так вот, он, князь-то наш, оставляет в Киеве вместо себя своего большака княжича Ярополка, а древлянам дает второго своего княжича Олега. Новгородцы прослышали это и разобиделись.
— За что же?
— Да как же! У других князь, а у них нет!
— А Владимир-то?
— Его Святослав с собой на Дунай хотел взять!
— Так новгородцы чего же хотят?
— Да чтобы Владимир был у них князем, вот чего им угодно, а когда явились, так о Владимире и не знали ничего, есть ли он на свете или нет!
— Так как же они этого требуют?
— Слух тут пошел, что воевода Добрыня их надоумил. Вишь, не хочет он, чтобы племянник с отцом на болгар шел. Да и то сказать, обидно… Ярополку да Олегу уделы, а Владимиру ничего.
— Слушай-ка, слушай, — перебил Улеба Зыбата, — чего он?
Новгородские послы приумолкли. Один из них взобрался на ступени княжеского крыльца, кое-как остановил шум и гам и, когда наступило некоторое молчание, торопливо заговорил:
— Почтенное вече, пришли мы сюда от господина Новгорода Великого, чтобы взыскать обиду, на него наложенную. Совсем ведь изобижен господин Великий Новгород, у древлянишек негодных свой князь будет, а у нас кто?
— Верно, справедливо! — загалдели голоса.
— Изобижен господин Великий Новгород куда как люто!
— Князя нам, князя! Не хотим хуже древлян быть!
— Чем мы Киева самого хуже! Эка невидаль Киев!
— Мы дела князя Святослава приняли и к себе пустили, и теперь Киев выше Великого Новгорода становится!
— Князя нам, князя! Знать ничего не хотим! Князя!
Напрасно новгородец, пытавшийся говорить, махал руками, старался перекричать своих товарищей, шум не смолкал. Другой новгородец, тоже пожелавший высказаться, столкнул его со ступенек и сам занял его место.
— Господа вече, послушайте меня, — закричал он, — я сейчас такое вам слово молвлю, что ахнете!
Его услышали. Вечевики на мгновение смолкли.
— Вот что я вам скажу, господа вече, князь Святослав, хоть он и князь, а не дело задумал. Трое у него сыновей, отчего он не дает нам своего третьего? Зачем обделяет? Пусть и у нас князь Рюрикова рода будет. Так ли я говорю?
— Так! — опять загалдели вечевики.
— Молод еще Владимир, — громко крикнул один из Святославовых воевод, — не управиться ему с вами.
— И не нужно! У нас только бы был князь, а управляться мы сами-то стараться будем!
— Князь Святослав, дай нам Владимира твоего во князья, добром дай!
— А то изберем сами себе князя и на Киев плюнем!
— Владимира! Владимира Святославича! — заревели голоса. — Или он, или сами себе изберем!
Святослав обернулся и строго посмотрел на Добрыню.
— Твое это дело? — спросил он.
Добрыня, не моргнув, выдержал этот взгляд и коротко ответил, кивнув головой:
— Мое!
— Зачем?!
— Так пожелала мудрая твоя мать.
Святослав нахмурился.
— Почему она этого желала?
Добрыня опять нисколько не смутился.
— Потому, — уверенно ответил он, — что она видела…
— Что? — гневно перебил князь.
— А то, что сложишь ты голову там, на Дунае, и не хотела, чтобы вместе с тобою пропадал и любимый ее внук.
На суровом лице Святослава отразилось что-то вроде душевного волнения. С Добрыни он перевел свой взор на Владимира.
— А ты хочешь к новгородцам? — спросил он.
— Чего его спрашивать, — буркнул Добрыня, — несмысленок еще, вестимо, ему с тобою хочется.
— Со мной или в Новгород? — повторил Святослав.
Владимир, видимо, колебался.
— Бабка приказывала мне у тебя, батюшка, удела просить, — нерешительно произнес он, — чтобы против братьев было не обидно, а как ты решишь — твоя воля.
Святослав глубоко вздохнул. Видимо, не такого ответа он желал от сына.
Вечевики между тем горланили по-прежнему. Вдруг, покрывая весь этот шум, загремел мощный голос Святослава.
— Люди новгородские, — начал он, — не то я готовил для меньшого своего сына. Думал я, по мне он пойдет… Думал я, вот пойду на Дунай-реку, покорю всю страну вплоть до Византии и посажу на царство меньшого своего. Да нет, вижу теперь, что вам, люди новгородские, он больно по сердцу пришелся. Просите вы его, а как мне, князю вашему великому, на вашу слезную просьбу не снизойти? Берите же Владимира моего князем себе, коли так он вам люб, только одного его в Новгород я не пущу. Знаю я вас! В придачу к Владимиру и Добрыню берите. Будут у вас племяш да дядя…
Святослав смолк и строгим взглядом окинул новгородских послов.
Те молчали.
— Что ж? Довольны вы моей милостью? — крикнул князь.
— До-о-вольны! — вяло и нерешительно ответили двое-трое из новгородцев.
Знали новгородские послы, что не все так сделалось, как им хотелось. Они думали взять себе одного только Владимира, но никак не Добрыню. Ведомо им было, что Добрыня Малкович шутить не любит: был он крут нравом, на руку тяжел и на всякую расправу скор. Бывал он в Новгороде, посылала его туда княгиня Ольга, так он один со всем вечем управлялся. На что там горланы бывали, а и те его не на шутку побаивались.
А виновник всего стоял да только бороду окладистую поглаживал. Глаза его так и светились удовольствием и радостью, которых он даже и скрывать не думал. Свой у него план был. Ярополк да Олег были ему совсем чужие, а Владимир — сын любимой сестры. Только бы на Руси остаться да удел получить, от Новгорода и до киевского старшого княжеского стола недалеко…
Добрыня был уверен, что князь Святослав так или иначе, а на Русь обратно не вернется. Если бы и не сложил он своей буйной головы на равнинах земли болгарской, если бы все исполнилось, как он задумал, то он так бы и остался там, уже не князем, а царем.
Новгородские послы переминались с ноги на ногу у княжьего крыльца. Святослав глядел на них и усмехался, понимая, что они думали.
— Вот что, княже, — заговорил самый старший из новгородцев, — ты нам прости на слове, не посетуй на то, что скажу я тебе… Челом бью!
— Что? Говори смело! — сказал, усмехнувшись, князь.
— Да вот что, княже. — И новгородец в нерешительности, не зная, как ему высказать свою мысль, почесал затылок. — Ты, конечно, по-своему судишь, а мы, людишки-то, по-своему, по-глупому. Не осуди же на дерзком слове.
— Да говори же! — вырвалось у князя, которому, очевидно, надоели все эти присловья.
— По-нашему бы так, били мы тебе челом по меньшом твоем Владимире, так ты и дай нам его, не бойся, мы уже его убережем! Всем будет доволен!..
— А Добрыню? — спросил Святослав.
— А Добрыню Малковича ты с собой возьми, пусть воюет на здоровье!..
Дружный хохот всех, кто стоял и на крыльце, и перед крыльцом, прервал речь новгородца. Хохотал и Икмор, и Сфенкал, хохотал и сам Добрыня.
Этот смех смутил новгородца.
— Что же, — растерянно разводил он руками, — я ведь ничего, я только, чтобы все по-хорошему.
Один Святослав оставался серьезен.
— Вот, что я скажу вам, люди новгородские, — внушительно произнес он, — просили вы — я исполнил по вашей просьбе. Сына своего Владимира без Добрыни я не отпущу, а коли вы их теперь не примете, когда я слово свое сказал, так пойду я на Новгород, как на лютого врага, войною. Выжгу его, с землей сравняю, будто и не бывало никогда его на белом свете.
Он круто повернулся и, даже не удостоив взглядом растерявшихся послов, пошел во внутренние покои. За ним последовали все его приближенные и сыновья.
Зыбата в это время успел протолкаться к самому крыльцу и, видя, что отец уходит вместе с другими, крикнул:
— Батюшка!
Прастен обернулся на оклик и, увидав юношу, застыл на месте.
— Зыбата! Сын! Ты! — восклицал он, не веря своим глазам.
— Я, батюшка, я, родимый, видишь, вернулся…
Юноша взбежал на крыльцо и кинулся к отцу.
Как ни суров был старый Святославов воевода, но он почувствовал, что все его сердце так и всколыхнулось от радости при виде сына, которого он уже считал погибшим…
— Где же ты пропадал? — спросил он.
— В лесу на той стороне заблудился.
— И выбрался?
— Видишь… Скорее бы выбрался, да недуг злой меня с ног свалил, все это время, почитай, валялся.
— Кто же тебя выпользовал?
— А там, батюшка, старик один, христианин. Так вот он.
— Прастен, — позвал появившийся в дверях дружинник, — тебя князь к себе кличет…
Отцу не хотелось уходить от сына, но тем не менее он поспешил на зов.
— Иди, Зыбата, домой, — сказал он, — вот матери радости будет.
— Я уже был там, оттуда и сюда прибежал!
— Иди, как освобожусь, приду!
Прастен поспешил к князю. «О каком старике христианине говорил сын? — думал он. — Нужно его расспросить толком…»
На другой день, когда Зыбата еще спал крепким сном, отец разбудил его.
— Вставай-ка, поговорим, — сказал он.
— Прости, батюшка, — весело встряхнул головой Зыбата, проснувшись, — я сейчас, вот сбегаю на Днепр, искупаюсь.
— Пойду и я с тобой…
— О каком старике христианине, — спросил Прастен, — ты говорил мне вчера?
— О том, который приютил меня в лесу… Ах, отец, — вдруг вырвался вздох из груди Зыбаты, — если бы ты знать только мог…
— Что знать? — спросил Прастен.
Зыбата со всеми подробностями передал все, что с ним приключилось.
— Старик-то знает тебя! — закончил он свой рассказ.
— Знает? — удивился Прастен.
— Когда я уходил, он назвал твое имя, а я никогда не говорил ему, как тебя зовут.
В ответ на это Прастен молча покачивал своей начинающей седеть головой.
— Все, что ты говорил мне, сын мой, — начал он, — не очень для меня удивительно. Я знаю христиан, и между ними у меня есть добрые друзья. Христиане далеко не плохие люди, но что бы они ни говорили нам про своего Бога, как он ни хорош, он нам чужой, да и к тому же он нам совсем непонятен. Как можно верить в то, что мы не видим?
— Но как можно и отвергать то, что мы не знаем? — горячо возразил Зыбата. — Если мы чего-нибудь не знаем, то и нельзя сказать, что этого нет.
— Вот и я хотел то же самое сказать, что и ты говоришь сейчас, сын мой, — наставительно сказал Прастен. — Пусть невидимый Бог христиан есть, но пусть христиане и веруют в него, а мы будем чтить Перуна. Ему поклонялись наши отцы и деды, мы привыкли к нему и не нам отвергать его. Если Бог христиан действительно столь могуществен, так он сам победит и изничтожит нашего Перуна и тогда мы все, видя его победу, поклонимся ему и принесем ему жертвы, а пока теперь останемся при наших прежних богах, ибо нехорошо оставлять то, что всегда было с нами, и менять на то, что нам совершенно неведомо.
Прастен помолчал, взглянул на задумчиво смотревшего на Днепр Зыбату и продолжал.
— Вот и князь наш Святослав Игоревич даже и не думает менять своей веры, а уж он ли не знает всего, что касается христианского Бога. Он не раз беседовал о нем с византийскими мудрецами и никогда не находил нужным следовать их увещеваниям.
— Но мудрая княгиня Ольга, — сказал Зыбата, — была христианка.
— Пусть так. Это было ее дело. Никто, ни сын ее, ни воеводы, ни народ не мешал ей веровать в этого Бога, да и князь с воеводами никому не мешает поклоняться ему. Мало ли христиан среди дружинников князя? Все они храбры и верны, и преданы князю Святославу, но, не скрою от тебя, что Бог христиан это Бог женщин, стариков и рабов.
— Почему так?
— Бог христиан требует прощения врагам, какой-то особенной любви к ним, требует, чтобы обиженные не мстили за обиды. А подумай-ка ты сам — разве это возможно! Как не отомстить врагу? Он перестанет тоща бояться тебя и уважать. Враг, не получивший отмщения, будет думать, что ты слаб, и гордостью исполнится сердце его, и придет он, и будет хозяином в доме твоем и господином твоим.
— Андрей мне говорил другое, — сказал Зыбата.
— Что же он говорил тебе, сын?
— То, что самая тяжелая месть, когда добром отплачивают за причиненное зло.
— Все христиане так говорят. Но мало ли, что и еще они говорят! Разве можно верить всем их словам?
— Можно, отец!
Прастен строго взглянул на сына.
— Все это одни только христианские бредни, — проговорил он.
— Нет, отец, нет, — горячо, пылко заговорил Зыбата, — ты бы не стал так думать, если бы послушал этого старого христианина Андрея. Он говорит…
— Погоди, ты вот опять вспомнил об этом старике.
— И всегда буду вспоминать о нем, отец!
Прастен поморщился.
— Ну как хочешь, — перебил он сына, — я хочу увидать его. Ты говоришь, что он выпользовал тебя от недуга.
— Он спас меня от смерти. Без его помощи я погиб бы в лесу и ты никогда не увидел бы меня.
— Я и хочу поблагодарить его за тебя.
— Ты, отец!
— Да, чему ты удивился?
— Как же ты это сделаешь? Андрей не выйдет из лесу.
— Я пойду к нему сам, а ты проводишь меня; найдешь ты дорогу?
— Найду, отец, найду! Я заметил ее, когда возвращался из лесу.
— Тоща мы сегодня же пойдем к твоему старику. Я сейчас побываю у князя, отпрошусь у него, и мы пойдем.
Отец и сын замолчали. Каждый из них отдался своим мыслям. Юноша думал о том, что он скоро увидит доброго старика, которого он успел полюбить всей душой, но еще более его радовало то, что он приведет к нему своего отца.
Прастен тоже погрузился в воспоминания. Припомнились старому воину его молодые годы — далекие годы.
Сколько прошло времени, сколько воды утекло в Днепре, сколько пережито было!
Прастен тоща был простым дружинником. В то время пришельцы-варяги были главными людьми при князьях, и только с Ольги пошло, что славяне начали не только выдвигаться, но и занимать положение при княжеском дворе. Прастен же был честолюбив. Он решил, что добьется того, что княгиня Ольга призовет его и поставит во главе самостоятельного отряда. Был он и деятелен, и сметлив, и умен, но, чтобы выдвинуться, ему постоянно кто-нибудь да мешал. И ожесточилось сердце Прастена, и озлобился он. Он стал ненавидеть людей, а более всех ненавидел варяга Стемида.
Этот варяг отличался благородством характера, правдивостью, но для Прастена он был особенно ненавистен тем, что он более всех мешал ему выбиться из положения рядового дружинника. Не любил Стемид Прастена, не любил более всего за то, что тот хотел выдвинуться не личной храбростью, не заслугами, а именно другим путем. И часто Стемид укорял этим Прастена, возбуждая еще большую его ненависть.
Когда древляне убили Игоря, Стемид был с несчастным князем. Он успел спастись и явился в Киев. Здесь он, рассказывая об ужасной смерти князя, нисколько не скрывал того, что во всем случившемся более, чем кто-либо, виноват сам Игорь. Он говорил, что корыстолюбие заставило его пойти собирать раз уже полученную дань. Словом, Стемид во всем винил князя Игоря и оправдывал древлян. Прастен задумал воспользоваться этим, чтобы погубить ненавистного ему человека. Он явился к воеводе Свенельду, воспитателю Святослава, и наговорил ему о Стемиде много такого, что тот, пожалуй, никогда и в мыслях не держал. Прастен обвинил Стемида в том, что тот завел Игоря к древлянам и помогал им в убийстве князя. Свенельд потребовал Стемида, и тот не только оправдался, но еще уличил Прастена во лжи. Это еще более озлобило дружинника, и Прастен поклялся в ужасной мести своему врагу. Скоро представился и случай. Ольга, Святослав, Свенельд, Асмуд ушли из Киева с дружинами в древлянскую землю.
А дружина, где были вместе Стемид и Прастен, осталась на Днепре, чтобы оберегать Киев от нападений печенегов. Прастен воспользовался отсутствием воевод и, подговорив десятка два дружинников из числа своих товарищей, ночью ворвался в дом Стемида. Варяг был связан, и на глазах несчастного отца торжествующий Прастен убил его малолетнего сына. Было бы все кончено и для Стемида, но товарищи Прастена не допустили этого. Они не решились пролить кровь варяга, но понимая, что, если после совершенного злодейства Стемид останется между ними, несдобровать и им всем. Как раз случилось так, что около Киева появились печенеги, и негодяи продали им своего пленника. Потом, когда вернулись княгиня и воеводы, все случившееся было свалено на печенегов, и так как такие происшествия вовсе не были редки в то время, то особенного внимания на исчезновение Стемида не было обращено. Прастен занял его место в дружине…
Святослав приблизил Прастена к себе и даже отличал от любимцев своих Сфенкала и Икмора, но не мог все еще успокоиться Прастен. Постоянно он жил под страхом мести Стемида. О смерти его ничего не было известно. Прастен постоянно думал, что вот-вот враг его вернется, отомстит жестоко и за себя, и за погубленного сына…
Как бы желая стряхнуть тяжелые воспоминания, Прастен покачал головой и поднялся.
— Пойдем! — сказал он сыну, и Зыбата не узнал хорошо ему знакомого голоса отца.
— Батюшка, родимый, что с тобой! — воскликнул Зыбата, кидаясь к отцу и с тревогою вглядываясь в его лицо.
— Не знаю, поймешь ли ты меня после всего того, что наговорил тебе этот старик христианин?
— Пойму, отец, говори.
— Так слушай, месть — священное дело!
— Так ли?
— Для меня так, и иначе и быть не может.
— Пусть будет по-твоему, отец.
—. У меня есть заклятый враг…
Зыбата пылко воскликнул:
— Прикажи мне рассчитаться с ним!
Прастен горько усмехнулся.
— Эх, когда бы так, я и сам бы давно уже это сделал…
— Что же тогда!
— А то, что я жду его мести…
— Кто же этот твой враг?
Но Прастен будто не слыхал вопроса.
— Так и должно быть, — продолжал он, — так всегда и будет. Что может быть выше и слаще для человека, чем месть… О, какие это сладкие мгновения! Ты торжествуешь, а враг твой проклинает то время, когда он родился на свет… Ничто выше и слаще этого не может быть!
— Отец! — воскликнул в ужасе Зыбата.
— Нет, сын, — мрачно сказал, не глядя на Зыбату, Прастен, — месть — это справедливое священное возмездие… Если бы не было ее, нельзя было бы жить, иначе тот, кто силен, неистовствовал бы над слабым; так и знай, Зыбата, и что бы тебе ни говорили христиане, не верь им. Месть необходима, ибо ею держится справедливость, и, боясь ее, люди живут мирно.
Он пристально посмотрел на сына и потом, положив руки на его плечи, сказал:
— Зыбата, слушай и пойми! Заклятый враг мой должен мне отомстить. Когда-то, еще тогда, когда, ты не родился даже, я обидел его. Много лет прошло с тех пор, если бы я встретил врага, я убил бы его и был бы спокоен, но я не нахожу его, не знаю, где он, и постоянно жду и боюсь, что вот-вот он появится. Не за себя боюсь я, Зыбата, не за себя! Боюсь за тебя, потому что его месть не может обрушиться на одного меня, но и тебе он будет мстить, дабы заставить меня терзаться! Он будет прав, сын, ибо я поступил с ним так же!
— Что ты сделал ему, отец? — воскликнул юноша.
— Я на его глазах убил его сына! — глухо ответил Прастен.
Зыбата смотрел на него с ужасом и жалостью.
— Он был твоим врагом? — спросил он.
— Нет.
— Зачем же ты так сделал?
— Я ненавидел его.
— За что?
— Он был справедлив ко мне, а я не мог этого вынести.
Зыбата опустил голову.
— Месть его неизбежно должна пасть на твою голову: кровь за кровь, смерть за смерть! Я убил его сына, он убьет моего… И будет прав!
— Отец, скажи мне его имя! — воскликнул Зыбата.
— Его звали Стемид.
— Варяг?
— Да, хотя и родился он в Киеве, но его отец пришел с Рюриком на Ильмень.
— Он жив?
— Не знаю, я ничего не слышал о его смерти.
— И ты думаешь, он не забыл?
— Как можно забыть о мести, — сказал Прастен, — я первый стал бы презирать его, если бы было так…
— Где-же он теперь?
— И этого я не знаю… Я отдал его печенегам. Когда при воеводе Претиче они подходили к Киеву. Но довольно говорить об этом. Я сказал тебе все, чего я боялся, что мучило меня, я думаю, что должен предупредить тебя, дабы знал ты, что грозит тебе; пойдем домой, солнце встало совсем высоко.
Они пошли обратно. Прастен весь был под впечатлением своих воспоминаний. Зыбата понимал, что творилось в душе его родителя. «Отец сказал, что мстить надо так, — думал юноша, — чтобы враг проклинал то время, когда он пошел против меня. И что же теперь? Врага его нет, о нем нет ни слуху ни духу, а между тем вот он сам, наверно, проклинает то время, когда убил сына Стемида. Я понимаю, что он боится за меня, и в этой боязни, пожалуй, больше мести, чем в самой лютой казни. И Андрей мне говорил об этом! Как я рад, что отец пойдет со мной! Старик христианин успокоит его.
В молчании дошли они до того места, где тропинка, вившаяся по горе, расходилась на две. Прастен сказал сыну, чтобы тот был готов в путь к его возвращению, потом направился к Детинцу, Зыбата же повернул к своим хоромам.
После полудня Прастен вернулся из княжьего дворца. Недавнее его уныние теперь прошло. Он был весел, разговорчив и даже, что бывало с ним очень редко, шутил и с сыном и с женой.
Он рассказал Зыбате, что князь Святослав торопится со сборами в предстоящий поход.
— Великую, небывалую еще никогда рать собирает князь, — говорил он, — пойдут в болгарские страны не только его дружины, но и печенегов он ведет с собой, а у Дуная венгры к нему пристанут.
— Думаешь, отец, успешен будет поход? — спросил Зыбата.
Разговор их происходил в то время, когда они переправились через Днепр и были на пути к лесу, в котором жил старец христианин.
Желая почтить человека, оказавшего помощь сыну, Прастен постарался возможно торжественнее обставить свое появление у отшельника: он оделся в лучшее свое платье, надел на себя свои воинские доспехи; сел на своего боевого коня.
Зыбата тоже был в одежде младшего дружинника.
Следом за ними тянулось несколько подвод, до верху нагруженных зерном, вином, привезенным из Византии, всякими припасами, богатыми одеждами. Словом, богато намеревался воин отблагодарить за сына доброго старика.
Зыбата поглядывал на все это, думал о том, как отнесется Андрей к дарам отца. Он видел убогую жизнь старца, знал, что он довольствуется для себя самым малым, и думал, что он отвергнет все, что ни предложит ему Прастен, как совершенно ненужное и бесполезное. «Тогда отец обидится», — думал Зыбата и боялся, как бы не оскорбил Прастен в гневе Андрея.
Он то и дело поглядывал на отца, стараясь подметить что-либо на его лице, что говорило бы о сделанных утром признаниях, но Прастен был весел, как никогда.
— Ты спрашиваешь, будет ли успешен этот поход, — сказал он в ответ, — думаю, что победа ждет нашего князя. Такая рать! Византия совсем бессильна. Ее дружина ничтожна, и Святослав завоюет все болгарское царство, а там возьмет и город Константина. Так он думает теперь.
— Да на что он ему?
— Увеличится царство его, и будет оно от Северного варяжского моря до Южного. Святослав не будет прибивать щита к воротам Царьграда, как сделал это Олег. Ему нужен сам Царьград…
— Чего же он раньше не взял его?
— Препятствовала княгиня Ольга. Она была защитницей греков, а князь Святослав был добрым сыном.
— Он и при матери собирался на Царьград…
— Собирался и не раз. Вот когда он вернулся из последнего своего похода, он прямо сказал матери, что уходит в Переяславец-Дунайский, а в Киеве на Днепре жить более не будет. Греки шлют туда золото, ткани, вино и плоды, — говорил он, — богемцы и венгры — коней и серебро, со всей Руси свозятся в Переяславец меха, воск, медь; как же не овладеть таким городом, который может превзойти Киев?
— Что же Ольга?
— Сперва стала отговаривать, а после прямо-таки не пустила его на Дунай.
— Как? Князя Святослава не пустила?
— Да…
— И он послушался ее?
— Матери нельзя не послушаться, — наставительно сказал Прастен, — нельзя было Святославу не послушаться Ольги и потому еще, что близки были к концу дни ее. Смерть уже подошла к ней, и мудрая княгиня чувствовала ее дыхание. «Похорони меня сперва, — сказала она сыну, — а потом иди, куда хочешь!» И Святослав остался.
— А княгиня Ольга скоро умерла после этого?
— На четвертый день…
— Вот, я думаю, князь тризну-то справил!
— Нет, она запретила это. Она строго приказала, чтобы похоронил ее среди христиан и по христианскому закону. Так и поступили по ее желанию.
— Да, она была христианка! — проговорил Зыбата и обернулся.
Ему как будто послышался доносившийся до его ушей откуда-то издали крик.
Юноша не ошибся. По полю вдогонку им неслись во весь опор два всадника.
— Батюшка, смотри-ка, кто-то нас догоняет, — воскликнул юноша.
Прастен приподнялся на седле, прикрыл глаза ладонью руки от солнца и зорко посмотрел на всадников.
— Княжич Владимир! — воскликнул он.
— А с ним Улеб! — добавил Зыбата.
— Придержим коней, подождем их.
— Подождем, отец!
Прастен и Зыбата остановились.
Еще издали Владимир закричал, что только было силы:
— Прастен, Зыбата, подождите! Мы с вами!
Отец Зыбаты тронул лошадь навстречу княжескому сыну.
— С тобою я виделся, Прастен, — запыхавшись от быстрой езды, говорил Владимир, когда они подъехали, — Зыбата, здравствуй! Как я рад тебя видеть! Твой отец рассказывал, что с тобою приключилось. Спасибо Андрею.
— Ты знаешь его, княжич! — с некоторым удивлением спросил Прастен. — Вот я и не думал этого.
— Как же не знать-то! Он часто бывал у бабки.
— У княгини Ольги?
— Да. Она всегда очень хвалила его. Андрей, — говорила она, — истинный христианин…
— Что же, поедем, — предложил Владимир, заметив, что уже потянулись подводы с дарами, которые вез Прастен старцу.
Все тронули коней, лес уже был недалеко.
— Ты это Андрею везешь? — кивнул, обращаясь к Прастену, на подводы Владимир.
— Да, хочу за сына поблагодарить!
— Не возьмет он!
— Как не возьмет?
— Так, не нужно ему ничего! Знаю я этого старика! Он день и ночь молится своему Богу и, кроме молитвы, ни о чем другом не думает.
— Как же это я про него не слыхал? — задумчиво произнес Прастен.
— Слышал, только внимания особого не обращал. Мало ли христиан живет в Киеве!
Прастен о чем-то задумался, потом быстро спросил:
— Он здешний? Киевский? Тогда бы я знал его.
— Не знаю, — ответил Владимир, — я помню его стариком.
Разговор прервался, они подъехали к лесной опушке.
V
Словно чувство какого-то смутного-страха овладело путниками, когда они очутились пред зеленой стеной леса.
Тихо шелестя своими листьями и размахивая под налетом ветерка ветвями, качая зеленеющими макушками, словно шептались между собою деревья. Как будто спрашивали они друг друга, кто эти люди, явившиеся сюда нарушить их безмятежный покой.
— Ну, что же? — первым оправился Прастен. — Чего это мы здесь стали! Зыбата, показывай дорогу!
— Погоди, Зыбата, — сказал Владимир, — ты, пожалуй, провозишься долго, дай-ка поищу я. Думается, что найду тропку скорее тебя!
— Ты уже бывал здесь, княжич?
— И не один раз!
— А бабку свою ты не водил сюда? — спросил Прастен.
— Случалось и это! Я ведь говорил, что бабка очень уважала этого старика христианина.
Княжич скоро нашел тропку, которая вела к избе Андрея.
— Вот здесь, — торжествующе проговорил он, — нашел!
— Мне бы так быстро не найти, — отвечал Зыбата, — плутать бы стал.
— То-то! Где же тебе! А я тут бывалый.
Всадники, вытянувшись гуськом, без затруднений могли продолжать путь по тропинке.
Не то было с подводами. Неуклюжим телегам, в каждую из которых было впряжено по две пары волов, проникнуть в чащу было невозможно. Впрочем, подводы тянулись еще далеко; их чуть-чуть было видно с того места, где стояли путники.
— Как же нам быть, княжич, — кивнул головою на свои возы Прастен, — ведь им тут, вижу я, не пройти.
Владимир задумался на мгновение.
— Вот что только знай, — сказал он, — Андрей не возьмет даров.
— Уж упрошу как-нибудь. Не хочу в долгу за сына оставаться.
— Твое дело. Тогда можно так. Отсюда до избы Андрея совсем недалеко.
— Чего ближе, — отозвался Зыбата, — рукой подать.
— Именно так. У тебя много людей-то при возах?
— Шестеро. Я их тоже старику подарю всех.
— Рабы?
— Да, трое печенегов, косог один да двое с Дуная.
— Так пусть они подводы оставят здесь, а груз пусть перенесут, благо недалеко, на руках.
— Верно, княжич, верно! Спасибо тебе! Так я и сделаю, как ты присоветовал.
— Известить их, батюшка, надобно.
— Подтянутся… А тебя, Улеб, попрошу я подождать.
— Хорошо, Прастен, дорога-то прямая?
— Прямо идите все, — сказал Владимир, — так и упретесь.
Улеб остался поджидать возы; остальные тронули коней и скоро скрылись в кустарниках.
Княжич Владимир был весел. Очень уже радовало юношу, что отец и ему удел дал. Ничем не хуже оказался он пред братьями, и даже его удел куда лучше, чем у них. Новгород в то время был богатейшим из городов Руси. Правда, новгородцы известны были своим буйным нравом, но Владимир уверен был, что его дядя Добрыня Малкович легко справится с буянами.
Владимир с восторгом говорил о Новгороде.
— Пойдем, Прастен, со мною! — звал он старого воина.
— Нет, княжич, я уже с отцом твоим останусь.
— Пойдем, говорю тебе, там Добрыня тебя первым поставит.
— Спасибо на ласковом слове, а все-таки с князем останусь.
— Вон и бабка говорила, что с отцом головы не сносить.
— Пусть так. Все-таки с князем Святославом жил, с ним и умру.
— Экий ты, Прастен, несговорчивый!
— Уж, княжич, какой есть! Стар — не меняться!
— Зыбату тогда отпусти.
— А это его дело. Хочет с тобой идти, пусть идет, держать не буду, он уже в разуме.
— Зыбата! Зыбата! — позвал Владимир.
Но юноша уже не слышал голоса Владимира. По его соображениям, совсем недалеко была изба Андрея, и он припустил вперед своего коня.
Им овладело нетерпение. К этому старику, о существовании которого так еще недавно Зыбата не имел никакого понятия, у него в сердце было больше привязанности, чем к отцу. Почему это было так, Зыбата не знал. Не обращая внимания, что при быстром беге коня ветви деревьев сильно похлестывали его, он мчался по тропе, пока не очутился на полянке. Избушка, старенькая, ветхая, стояла на прежнем месте. Кругом нее раскидывался лужок, поросший густой травой и роскошными полевыми цветами. Зеленой живой стеной стояли вокруг высокие деревья. Над лугом, пригретом лучами солнца, носились стрекозы, жужжа в тишине ясного летнего дня.
Выскакав на поляну, Зыбата на мгновение остановился. Сперва этот отрадный мир и покой успокоительно подействовали на него, потом, когда первые мгновения душевного умиления прошли, он стал отыскивать глазами Андрея.
Старца нигде не было видно.
— Андрей, — закричал Зыбата, подъезжая к избушке и соскакивая с коня, — откликнись.
Внутри избушки послышалось движение, и на пороге ее появился старец.
Доброй, кроткой улыбкой светилось лицо его. Он глядел на спасенного им юношу, и глаза его туманились от невольных слез. Видимо, Андрей до глубины души был обрадован появлением сына Прастена.
— Ты, Зыбата, — проговорил он, — не позабыл старика.
— Отец, — пылко вскричал юноша, — разве могу я забыть тебя?
Он соскочил с коня и припал к ногам Андрея, целуя его высохшие морщинистые руки.
Как раз в это время на поляну выехали Владимир и Прастен.
Оба они на мгновение приостановились, потом Владимир Святославович, словно поддаваясь внезапному сердечному порыву, двинул вперед коня и, очутившись около Зыбаты и Андрея, соскочил с него и кинулся к старцу.
— Андрей, отец мой, — говорил он, — как я давно уже тебя не видал. Узнаешь ли ты меня, Андрей?
— Да, княжич, да! Любый ты мой, как не узнать.
— Обними же меня, поцелуй, как целовал ты меня в детстве…
Старец и юный князь обнялись.
— Что бабка твоя, — спрашивал Андрей, — мудрая Елена?
— Умерла она, Андрей.
Старец отшатнулся.
— Умерла? Княгиня Елена умерла! — воскликнул он.
— Да, умерла и похоронена на Щековице.
Андрей перекрестился.
— Упокой Господи душу новопреставленной рабы твоей Елены, — проговорил он, — к лику праведных сопричти.
— По вашему христианскому обряду ее погребли, — продолжал Владимир.
— И тризны, сын мой, не было?
— Нет, ваш жрец и моление совершал.
— А твой отец? Позволил он?
— Бабка так завещала. Разве мог он ослушаться. Он был при погребении, а вместе с ним и весь Киев.
Пока Владимир рассказывал Андрею о кончине Ольги, Зыбата оставил их и подбежал к отцу.
Прастен остался на том месте, где он оказался, выехав на поляну.
Когда он увидал сына у ног старика христианина, им вдруг овладело ревнивое чувство. Он ли не любил Зыбату? Правда, он никогда не показывал ему своей любви, но делал лишь потому это, что всякое проявление, даже родительской нежности, казалось смешным и считалось признаком слабости. Сколько раз в недавнем походе, когда Зыбата с юношеской неосмотрительной отвагой зарывался слишком вперед в гущу врагов, Прастен с опасностью для жизни отводил от его головы уже занесенную над ней вражескую секиру. И Зыбата не замечал никогда этого, а если и замечал, то не находил нужным помнить. Тут же какой-то совершенно чужой старик, который только и сделал, что продержал юношу несколько дней у себя, так привлек к себе его сердце, что Зыбата, гордый по характеру, никогда, никому, даже самому князю не кланявшийся, вдруг лежит у его ног, обнимает его колена, плачет от радости, что видит его… Уж не очаровал ли этот старый христианин его сына? Ведь эти поклонники неведомого Бога все чародеи. Они умеют отводить глаза и приколдовывать к себе людские сердца. Горе этому старику, если он очаровал Зыбату! «Я отдам ему все, дам и еще больше, — думал Прастен, — но пусть только он не чарует Зыбаты!»
В это время к нему подбежал Зыбата.
— Батюшка, — крикнул он, — вот Андрей.
Он остановился в некотором замешательстве, увидав серьезно-мрачное нахмуренное лицо отца.
— Что с тобою, Прастен? — с тревогой спросил он.
— Ничего! — холодно ответил воин.
— Отчего ты не подойдешь к Андрею?
— Я жду, когда Улеб приведет моих рабов.
— Полно, отец, Андрею не нужно твоих богатств. Пойдем.
— Нет! Как я сказал, так и будет!
Зыбата не стал настаивать. Он знал, что это бесполезно и что отец не изменит своему слову.
Ему очень хотелось пойти к старику и Владимиру, но в тоже время он не решался оставить и Прастена, чувствуя, что он может жестоко этим обидеть отца.
Прастен между тем гордо отвернулся, делая вид, что он внимательно смотрит в глубь тропки, по которой должны были его рабы принести дары.
Ждать пришлось недолго. Улеб ухитрился провести по тропке обе подводы, так что ни разгружать их, ни нести на руках груза не пришлось.
Прастен приказал рабам остановиться у избы отшельника и сам двинулся вслед за ними. Между тем Владимир окончил свой рассказ о пожалованном ему отцом уделе и, указывая на воина, сказал:
— Это Прастен, отец Зыбаты!
— Знаю его! — улыбнулся Андрей.
— Он пришел благодарить тебя за сына, и ты, Андрей, обидишь его, если откажешься от его даров.
— Нет, не откажусь я…
Владимир с изумлением посмотрел на старика.
— Я сказал это потому лишь, Андрей, — промолвил он, — что ранее ты отказывался от всяких даров.
— Да, но то были не дары Прастена!
Лицо Андрея вдруг приняло суровое выражение.
— Прости меня, княжич, — вдруг вымолвил он, — я оставлю тебя одного.
— Как? Куда же ты? — удивился Владимир.
— Злой дух одолевает меня. Сердце мое мятется, а душа моя горит, словно огонь ада жжет меня. Боюсь гибели, ада кромешного страшусь и ищу защиты я надежной и верной. К Богу моему, создателю, помощнику и покровителю необходимо прибегнуть. Молитвою уврачевать страдания мои, дабы я многогрешный был достоин Спасителя моего. Прости, князь, удалюсь я. Скажи спутникам своим, чтобы не мешали мне в молитве, сам выйду, коли Бог пустит!
Он в пояс поклонился Владимиру и скрылся в избушке.
Тем временем к избушке подъехали возы, а вместе с ними Прастен с Зыбатой и Улебом.
— Где же этот старик, — спросил, хмурясь, Прастен, — отчего он ушел?
— Андрей молится своему Богу! — ответил Владимир.
— Разве он не видел, что мы пришли к нему?
— Видел… Настало время его молитвы, и он ушел.
— Стало быть, нам ждать?
— Подождем!
Прастен нахмурился еще более. Он уже был обижен поступком христианина, но сдерживался и только, обернувшись к невольникам, крикнул им:
— Разгружайте!
Неудовольствие Прастена передалось и его спутникам.
Владимир Святославович, как более привычный к христианам, менее других был смущен поступком Андрея. Пылкий Улеб негодовал. Зыбате было неловко, потому что он понимал, что отец его явился сюда исключительно ради него, и Зыбата боялся, как бы оскорбленный Прастен не забылся и не обидел бы старца. «Как там отец хочет, — размышлял Зыбата, поглядывая на искаженное злостью лицо Прастена, — гневайся он, как ему только угодно, а Андрея ему я в обиду не дам. Княжич Владимир тоже за меня будет, в случае чего вдвоем справимся…»
Прастен продолжал сдерживать свой гнев, хотя и его лицо, и глаза, горевшие злобой, выдавали его чувства. Он распоряжался разгрузкой возов, словно нарочно медля с этим делом, чтобы дать себе время успокоиться.
Дары Прастена были великолепны. Медвежьи и лисьи меха, воловьи продубленные шкуры, всякая тканая одежда привезена была в огромном количестве. Словно не об одном, а о целом десятке человек заботился отец Зыбаты. Мешки с пшеницей, кувшины с вином занимали целый воз.
Щедро расплачивался Святославов воевода за добро, оказанное его сыну!
Владимир, присевший на обрубок дерева, заменявший собою около хижины Андрея скамью, рассеянно смотрел, как разгружали воза. Почему-то обратил на себя его внимание один из печенегов, пленников Прастена.
Это был почти уже старик, но самое его обхождение с остальными его товарищами показывало, что до неволи он был между своими значительным лицом; заметна была привычка приказывать и вместе с нею уверенность, что каждое приказание будет беспрекословно исполнено.
— Слушай, Прастен, — спросил Владимир, — откуда у тебя этот печенег?
— Который, княжич?
— Вон тот, старик!
Прастен засмеялся.
— А, ты заметил этого старого пса! Он был старейшиной племени. Я взял его в бою. Он мой, как воинская добыча. Хочешь посмеяться, княжич?
И, не дожидаясь ответа Владимира, Прастен крикнул:
— Эй ты, старый печенежский пес!
Невольники вздрогнули от этого оклика и перестали работать. Услышав голос своего властелина, рабы испуганно смотрели на Прастена, только один старый печенег стоял, выпрямившись и скрестив на груди руки.
— Тебе я говорю или нет, — воскликнул Прастен, — подойди сюда и принеси кнут, которым погоняют волов.
Старый печенег, не торопясь, взял кнут, подошел к Прастену.
— Дай сюда! — крикнул Зыбатин отец. — Когда нужно говорить с такими собаками, кнут должен быть всегда в руках. Если вы видите кнут, становитесь понятливее. Ну! Что я тебе сказал!
Старик пленник бросил кнут к ногам Прастена и замер перед ним в своей презрительной позе.
Вся его фигура, лицо выражали презрение к своему властелину.
— Батюшка, — склонился к отцу Зыбата, — ради меня оставь его, не бей!
— Прочь, мальчишка! — не своим голосом заревел Прастен. — С каких пор это повелось, что сыновья учат отцов?
— Я, батюшка, не учу тебя, а только прошу…
— Молчать! А ты, негодная собака, — обратился, засверкав глазами, Прастен к печенегу, — все еще думаешь о своих степях! Тебе все еще снится свобода… Забудь, проклятый, о ней. Я господин твоей жизни и, когда захочу, убью тебя!
— Ну так что же, — гордо тряхнул головой, печенег, — убивай! Или ты думаешь, что я боюсь смерти? Тебя не боюсь, а смерти и подавно.
— Ого, как заговорил негодник, — весь дрожа от гнева, закричал Прастен, — слышишь, княжич, как теперь рассуждают презренные рабы! Но я тебя научу повиноваться, ты будешь делать то, что угодно мне.
— Я никогда не отказывался исполнять твою волю, — твердо произнес старик. — Боги ввергли меня в несчастье, они не дали мне смерти, не даровали мне и такого наслаждения, как убить тебя. И вот я твой раб и ты волен надо мною.
— И я тебе докажу, что я господин твой!
— Приказывай.
— Пляши! Сейчас пляши, как скоморох, перед нами.
Это приказание Прастена поразило всех. Не такая была минута, чтобы потешаться.
— Ты был вождем в своем племени, — заговорил Прастен, — твоему слову повиновались сотни твоих воинов, но вот теперь я посмотрю, как повинуешься ты! Пляши!
— Оставь его, Прастен, — вступился Владимир.
— Молчи, княжич, — сверкнул тот глазами, — и ты еще молод, чтобы приказывать мне. Твой отец не делает этого…
— Я прошу только…
— А я не могу исполнить твоей просьбы… Пляши, пес!
Старый печенег с мгновение помолчал, потом решительно произнес:
— Не буду!
— Не будешь, — заревел Прастен, — не будешь?
— Не буду… Убей меня, а не буду…
— Тебя убить! Нет, ты не умрешь… Я тебя научу покорности… вот тебе!
Кнут со свистом взвился и опустился на старика; багровый рубец появился на его лице.
Печенег не дрогнул, не попятился даже, ни стона, ни крика не вырвалось из его груди. Гордый и непоколебимый стоял он пред своим господином.
— Пляши! — опять закричал Прастен.
И опять последовал прежний решительный ответ:
— Не буду!
Бич засвистал в воздухе. Удары, один другого сильнее, посыпались на несчастного. Пятеро остальных невольников в ужасе сбились в кучу и, дрожа от страха, смотрели на избиение своего товарища. Ярость Прастена все распалялась. Ударом кулака он свалил несчастного с ног и продолжал наносить удары. Владимир отвернулся и глядел в сторону. Зыбата весь дрожал от негодования. Даже Улеб нахмурился и отошел.
— Знал бы, не пошел с этим зверем, — пробормотал он.
Прастен все взмахивал и взмахивал бичом.
— Забью, насмерть забью, — ревел он.
Вдруг он почувствовал, что кто-то, как железными клещами, схватил его руку и заставил опустить кнут.
Избитый печенег, удивленный, что истязание вдруг прекратилось, приподнялся на руках и с расширенными от изумления и ужаса глазами глядел на то, что происходило перед ним.
— Вот, Прастен, мы наконец и свиделись с тобой! — улыбаясь, произнес Андрей и отпустил руку Зыбатина отца.
Лицо Прастена вдруг мертвенно побледнело, глаза ввалились, он затрепетал от внезапной дрожи.
Владимир, Зыбата, Улеб с величайшим изумлением смотрели на происходившее. Они понять не могли, что случилось с неукротимым Прастеном, отчего он так вдруг изменился.
— Что с тобою, батюшка? — кинулся к Прастену Зыбата.
— Сгинь, сгинь, рассыпься, — задыхаясь, пробормотал Прастен, — откуда ты, зачем ты явился? Ты за мной пришел. Бери меня, пощади Зыбату!
— Я уже взял его, Прастен! — раздался в ответ голос Андрея.
Юноша повернулся к нему.
Вид старика поразил его. Андрей, незадолго до того величественный и гордый, теперь весь поник, но просветлевшее его лицо так и сияло дивным внутренним светом.
Улыбка добрая, ласковая играла на его губах, взор светился не гордостью, а любовью.
Зыбата кинулся к нему.
— Отец мой, ты был так добр ко мне. Ты ласкал меня, как родитель ласкает свое детище, — торопливо заговорил он, припадая к старцу, — скажи мне, что с отцом? Отчего он так дрожит…
— Дитя мое! Велик Бог христианский! Неведомыми путями ведет он каждого из нас на путь смирения. Унимается гордыня человеческая, и смиряется дух.
Не то рев, не то вопль, скорее походящий на звериный, чем на голос человека, прервал старца.
Все взглянули в ту сторону, откуда раздались эти звуки.
Извиваясь всем телом, как змея, полз к Андрею избитый Прастеном печенег. Его окровавленное посиневшее от побоев лицо было ужасно. В его широко раскрытых глазах ясно отражались и ужас, и удивление, и скрытый восторг. Он полз, припадая к земле, пока не очутился у ног Андрея.
— Ты… ты… — лепетал он, — ты заступился за меня!
Андрей склонился к нему.
— Встань, брат мой, встань, друг мой, — произнес он, — и позволь мне тебя, обиженного, гонимого, прижать к груди своей…
Он стал поднимать старого печенега.
— Ты… ты… — хрипел он, — узнал меня?
— Да, брат мой! — твердо сказал Андрей.
Печенег захлебывался слезами. Андрей наконец поднял его.
— Ты… ты.. — ревел печенег, и в этом его реве слышался отзвук мучительной душевной боли.
Вместо ответа старец христианин поднял его и обнял.
Все свидетели этой сцены, происходившей на лесной поляне, почувствовали и смущение, и недоумение.
— Старик, кто ты! — кинулся к Андрею Зыбата.
Он схватил Андрея за руки и, ожидая ответа, пытливо вглядывался в его глаза, страстно желая найти в них разрешение мучительного вопроса.
— Кто ты? — повторил он. — Скажи мне?
— Пусть тебе скажет твой отец, Зыбата! — сказал старец.
Но Прастен стоял как окаменелый. Потом он вдруг бросился к ним и с силой оторвал его от Андрея.
— Прочь, несчастный, — закричал он, — прочь! Беги, спасайся.
— Батюшка, что ты? — забормотал юноша. — От кого бежать?
— От него! Он погубит тебя!
— Да кто же он, этот старик, батюшка!
Этот вопрос как будто привел в себя Прастена.
— Кто? — закричал он. — Разве я не говорил тебе про него? Ведь еще утром я говорил тебе о нем.
— Батюшка, — воскликнул Зыбата, — это Стемид?
— Он… мститель…
Зыбата оглянулся и с ужасом смотрел на старца.
Тот, оставив печенега, шел к Прастену. Юноша инстинктивно сделал движение вперед и заслонил собой отца.
— Я рад, что ты узнал меня! — сказал Андрей.
— Отойди! Что ты хочешь? — глухо закричал тот.
— Что я хочу, Прастен? — заговорил Андрей. — Ты разве не знаешь этого? Иль ты забыл? Между нами кровь…
— Ты хочешь мести? Возьми меня… Убей…
— Нет! Ты не христианин, ты не знаешь, что нам Господь Бог сказал: «Мне отмщение и Аз воздам». И Он, милостивый, уже отомстил и мстит за меня самой страшной, самой ужасной местью, какая только возможна. Я отомщен уже, Прастен!
Отец и сын с удивлением смотрели на Андрея.
— Да, Прастен, мой Бог отомстил за меня! — продолжал тот. — Ты отнял у меня единственного сына. Твой сын, единственный сын твой, умирающий, пришел ко мне, и я вернул его к жизни. Я возвратил его тебе здоровым и невредимым. Но сделал это, Прастен, не я, а Господь Бог мой, который повелел прощать нам ненавидевших нас. Ты взял, Прастен, моего сына, я сохранил и возвратил тебе твоего, мы квиты.
— Андрей! — сказал Владимир. — Правду говорила моя покойная бабка, что ты лучший из людей!
Старец не обратил внимания на эти слова и сказал:
— Отойди, Зыбата, теперь у меня есть дело к отцу твоему.
Но Прастен и сам оттолкнул сына и, вытянувшись во весь свой огромный рост, произнес гордо:
— Вот, я перед тобой, Стемид; я знаю, ты хочешь моей крови, убей меня, это твое право… Ты мстишь…
— Да, Прастен, я мщу, но мщу так, как повелел мне Бог мой, — заговорил Андрей, — месть моя ужасна. Никакие муки не могут сравниться с ней…
Владимир, Зыбата, Улеб затаили дыхание.
Зыбата торопливо в немногих словах передал Святославову сыну, что произошло между Прастеном и Стемидом.
Андрей продолжал:
— Да, Прастен! Много-много времени прошло с тех пор, когда ты меня видел в последний раз. Я-то тебя видел часто. Ведь давно уже я живу в этом лесу, ох как давно… Не стариком седым я пришел сюда, и здесь вот и сгорбился, и поседел как лунь… Часто и близко я видел тебя, Прастен. Скажи мне, Прастен, ты ведь чувствовал, что я близко.
Прастен вдруг выпрямился. Его ужас и удивление прошли.
— Зачем ты говоришь все это, Стемид? — с усмешкой заговорил он, — зачем ты мне грозишь своей местью? Ты забыл, что и я еще крепко держу в руках меч и сумею постоять за себя…
— Верно, Прастен, верно, — добродушно сказал Андрей, — ишь ведь ты какой молодец! На тебя и года не действуют. Крепок ты, как дуб…
— Ты смеешься надо мной!
— Да нет же, Прастен, нет, я только говорю правду…
— Так и я тебе скажу. Ты сам говоришь, что ты не раз видал меня, что бывал от меня совсем близко.
— Да, Прастен, совсем близко…
— И ты не отомстил мне…
— За что?
Вопрос этот был так неожидан, что и Прастен, и трое юношей с удивлением поглядели на старца.
— Как за что? За кровь твоего сына…
— Да ведь я уже отомстил тебе!
Прастен пожал плечами.
— Разве ты не слыхал, что я говорил? Ты взял моего сына, я с Божией помощью вернул тебе твоего.
— Я и пришел поблагодарить тебя за Зыбату.
— Я знал это…
— Мне не было известно, кто ты, но не привык я у кого бы то ни было оставаться в долгу…
— У тебя гордый нрав, Прастен…
— Какой бы ни был, он мой! Выслушай меня и не перебивай.
— Я слушаю тебя, Прастен.
— Прежде я хочу закончить с моей благодарностью к тебе.
— За сына?
— Да, за него…
— Говори, я слушаю тебя.
Прастен горделивым взглядом обвел сперва юношей, потом своих невольников и затем, глядя куда-то вдаль через голову Андрея, заговорил:
— Сын мой Зыбата всегда был дорог и любезен моему сердцу, потому что он единственный у меня. Если бы он погиб в бою, я не скорбел бы. Смерть в бою почетна для воина, но жалкая смерть от недуга всегда наполняет сердце томительной скорбью. Больше всего я боялся такой смерти и для себя, и для Зыбаты. Не хочу скрывать я ни от кого, ни от тебя, княжич, ни от вас, Зыбата и Улеб, ни от моего старинного заклятого врага, что мучился и терзался я, когда вдруг пропал сын мой.
— Так, так, Прастен, — закивал головой Андрей.
Прастен даже взглядом не удостоил его.
— Каждое мгновение, во все то время, пока пропадал Зыбата, — продолжал он, — чудился мне он, Слышался крик его, будто он призывал меня на помощь, погибая. И обещал я тогда великие дары тому, кто хотя бы весть принесет о сыне моем. Не было вести этой, и отчаялся я, думал, что более не увижу я своего сына;
— А вот Бог-то и привел ему возвратиться к тебе, Прастен! — прежним добродушным тоном заметил Андрей.
Отец Зыбаты опять сделал вид, что не обращает на него ни малейшего внимания.
— Теперь, когда сын мой вернулся ко мне, — говорил он, — должен я исполнить обещание свое и отблагодарить того, кто оказал ему помощь. Так ли я говорю?
— Так, Прастен! — воскликнул Владимир.
— Вот, принес я сюда дары мои, не зная, кто оказал помощь Зыбате, то и теперь, когда узнал я, что сделал это заклятый враг, все-таки должен я исполнить свое обещание. Будь свидетелем, княжич, что все привезенное и приведенное мною сюда я добровольно отдаю этому человеку.
Он гордо указал на Андрея.
— Прими дары, батюшка! — с поклоном подошел Зыбата.
— Не отказывайся, Андрей! — сказал Владимир.
— Да я и не отказываюсь! Возьму, Прастен, возьму, спасибо тебе на твоем добре, — поклонился Святославову воеводе старец.
На лице Прастена ясно отразилось удивление.
— Это все твое, — сказал он, указывая на возы.
— А они? — указал Андрей на невольников.
— Они тоже твои.
— Все?
— Да, все…
— Ну, спасибо тебе великое, Прастен, кланяюсь тебе на твоей ласке… Ты слышал, княжич, он сказал, что и все добро это мое и люди мои?
— Да, да, Андрей! Прастен все это дарит тебе.
— И я волен распоряжаться со всем этим добром и людьми, как мне угодно?
— Можешь, можешь…
— Так, так! Еще раз спасибо тебе, Прастен… Так и распоряжусь… по-своему распоряжусь… Подойдите сюда, — поманил он рукой невольников.
Те подошли, с недоумением глядя на своего нового господина.
— Подойди и ты, — промолвил Андрей, обращаясь к старому печенегу, стоявшему поодаль.
Тот робко приблизился.
— Вы все слышали, что говорил воевода Прастен, — начал Андрей, — он отдал мне вас всех, и я теперь господин ваш.
— Так, господин, так! — хором ответили рабы.
— Если я господин ваш, так и волен сделать над вами все, что ни захочу.
— Так, господин…
— Вот я и делаю. При сыне нашего милостивого князя Святослава, при воеводе его Прастене, при Зыбате и при Улебе говорю я вам, что не рабы вы более, что свободны вы отныне, как были свободны до тех пор, пока не попали в неволю. Идите, куда хотите. Говорю вам, вы свободны.
Все — и освобожденные Андреем невольники, и трое юношей, и Прастен — молчали, пораженные таким поступком старца.
— Идите же, идите, друзья мои, братья мои во Христе, — говорил Андрей, — возьмите из того, что подарил мне Прастен, все, что нужно вам и сколько хотите, и будьте счастливы!
— Отец, — схватил Прастена за руку Зыбата, — смотри, вот как поступают христиане.
Прастен презрительно усмехнулся и пожал плечами.
— Они большие хитрецы все, — пробормотал он, — а этот хитрее других, вот и все…
— Нет, отец, ты ошибаешься!
— Молчи, я знаю их лучше тебя…
— Я говорю, ты ошибаешься… Их Бог приказывает им так поступать…
— Молчи… Слушай… Княжич Владимир хочет говорить..
— Вы слышали, что сказал вам старец христианин? — громким голосом говорил княжич. — Вы свободны! Я везде и перед всеми готов свидетельствовать это моим княжьим словом о вашей свободе! Возьмите, что он дарит, и живите, как живут все свободные люди. Если вам некуда уходить и вы не хотите возвращаться на родину, придите ко мне в Киев, я попрошу за вас своего отца, и он примет вас. Вот вам мое слово.
— Благодарим, княжич, благодарим! — раздались робкие голоса.
Эти перестрадавшие в тяжелой неволе люди все еще не могли поверить внезапному своему счастью. Они робко поглядывали на своего недавнего властелина, но тот угрюмо молчал.
Прастен, конечно, не сочувствовал поступку Андрея и теперь сожалел о том, что подарил ему этих рабов.
— Идите же куда хотите! — повторил Владимир, — вы свободны.
Не успел он сказать своих слов, как раздался голос старого печенега, так жестоко избитого Прастеном.
— Я не уйду!
Глаза всех обратились в его сторону.
— Я не уйду, — повторил он. — Он был моим рабом, — сказал он, указывая на Андрея, — и я не был к нему добрым. Я бил его жестоко и заставлял его исполнять самые тяжелые работы. Теперь, когда он увидал, как злой человек стал мучить меня беззащитного, он заступился за меня, пожалел меня. Этим он покорил мое сердце. Когда он словом своим отпустил меня на волю и стал я вновь свободным, распалилось сердце мое на него, — он кивнул на Прастена, — и первой мыслью моей было отомстить ему за всё, что претерпел я за то время, пока был я рабом его. Лютым гневом кипела душа моя. Пока был я в неволе, не смела рука моя подняться на господина моего и ум мой помыслить на него злое. Но вот стал я свободным и, стало быть, равным воеводе Князеву…
— Презренный раб, — перебил его Прастен, — скоро же ты позабыл, как мой бич полосовал твою спину.
— Я не раб уже, Прастен, я отныне свободный. Это подтвердил своим словом княжий сын, — гордо отвечал печенег, — я тебе равен во всем, а, пожалуй; по роду моему и выше тебя. Или позабыл ты, что я свободный князь своего племени? Если боги отдали меня в неволю, то Бог христиан через этого старика освободил меня. Я готов был отомстить тебе за все, что вытерпел от тебя!
— Вот что делают эти христиане! — вскричал Прастен, — рабы хотят мстить своим господам!
— Этот печенег более не раб твой, Прастен! — твердо сказал Владимир и, обращаясь к говорившему, спросил: — Твое имя как?
— Все у меня на родине звали меня Темир.
— Ты у себя был старейшиной?
— Да, мое племя беспрекословно повиновалось мне.
— Как ты попал в неволю?
— Увы! Как попадают всегда. Боги хороши для нас сегодня, а завтра они готовят нам злое горе. Мне изменило ратное счастье. Мои дружины были рассеяны после боя.
— Кто же теперь в племени вместо тебя?
— Мой старший сын.
Владимир задумался.
— Непременно приди ко мне в Киев, — сказал он.
— Зачем?
— Будет для тебя дело у отца моего…
— Хорошо, я приду, но теперь я закончу речь свою. Я сказал, Прастен, что загорелось мое сердце лютою против тебя местью. Готов я был задушить тебя вот этими самыми руками, которые еще утром работали на тебя. Но когда услыхал я речь этого христианина, повернулось сердце мое. Ты ли не причинил ему зла? Ты ли не заставил страдать его? Ты убил его сына, убил жену, а самого его выдал моим сородичам. Ведь мой отец Прастен, взял его у тебя. Ты погубил этого человека, и когда он стал властелином крови твоей, когда сын твой беспомощный, умирающий попал в его руки, он вместо того, чтобы предать его страшным мучениям, ходил за ним, вылечил его, забывая, что между вами пролита кровь! Когда узнал! я это, тогда-то и повернулось сердце мое. Понял я, что больше наслаждения для человеческого сердца оказать милость заклятому врагу, чем предать его страшным мукам. Спасибо тебе, старец, научил ты меня, и сделал я, как ты сделал. Прастен, прощаю тебе все обиды твои. Не хочу я мстить тебе за них. Неукротимо сердце твое, гневом ярым распален дух твой, но придет время, когда и сам ты познаешь все; что говорил он и что говорю сейчас… Не бойся меня, Прастен, я прощаю тебя. А тебе, Андрей, вот что скажу я, — обратился он к старцу, — прошу я тебя об одной милости. Позволь мне остаться с тобой. Научи меня вере в твоего Бога, дабы я стал так же чист сердцем, как ты. Не гони меня, пусть я буду слугою твоим, позволь лишь мне быть с тобою. — И Темир припал к ногам Андрея.
— Что ты, брат мой, встань, — кинулся тот поднимать его, — одному Господу Богу надлежит кланяться, а не тленному созданию его.
— Не гони меня, — просил печенег, — позволь мне остаться у тебя.
— Господь с тобою, оставайся! Не смею я отказывать в пристанище тому, кто приходит, дабы познать Бога живого.
Злобный смех Прастена прервал речь Андрея.
— Как отвратительны все эти лживые речи, — восклицал он, — пойдем прочь, Зыбата! Ты можешь быть спокоен, я хорошо заплатил этому старику за тебя. Ты ему ничего не должен.
— Отец, — серьезно сказал юноша, — Андрей сделал для меня добро не ради твоей платы.
— Будто!
— Да! Твои богатства ему не нужны.
— Ты сам видел, он взял их…
— Погоди, отец, ведь ты еще не рассчитался с ним.
— Как? За что не рассчитался?
— А за себя…
— За себя?
— Да, ты говорил, что он имеет право отомстить тебе.
Прастен опять захохотал.
— Он сам при всех говорил здесь, что не раз и близко видел меня около себя в эти годы. Отчего же он не мстил мне? Месть священна. Он будет говорить, что прощает мне, как то повелевает христианам Бог их. Спроси его, он сейчас скажет тебе. А я говорю, что он думает совсем не то. Кто не мстит, тот трус, презренный трус. Вот я перед ним! Что же он? Ведь он не кинулся на меня с мечом, не вырвал моего сердца, не насладился созерцанием моих предсмертных мук. Хочешь знать почему? Да потому лишь, что видит меня сильным, знает, что меч крепко держится в моей руке, что сам я готов встретиться со всяким врагом… Испугался он за свою, презренную жизнь и прикидывается, будто их Бог запрещает им месть. Вот в чем правда, Зыбата! Идем же скорее прочь от этого жалкого притворщика!
— Неукротимое у тебя сердце, Прастен, — покачал головой Андрей, — но Бог с тобою. Вижу я, не пришло еще твое время, но придет оно, Прастен, придет, и не увидишь ты, как подойдет оно, и тогда укротится дух твой и смирится мятеж души твоей. Иди, Прастен, иди… Я буду молиться за тебя, да просветит тебя Господь Бог мой, и да смягчится душа твоя. Иди и ты, Зыбата. Ты еще придешь ко мне, да и отец твой придет. Знаю я это… Идите, кланяюсь вам. Простите меня, грешного, не попомните, если причинил я вам какую-либо обиду.
С этими словами Андрей поклонился всем.
— Иди и ты, княжич, — обратился он к Владимиру. — На тебе почиет дух твоей бабки. Вспомни слова мои, просветишься ты светом Христовым, не скоро это будет, но что исполнится так, верю я! Простите меня!
Андрей еще раз поклонился всем и, сделав знак Темиру, скрылся в своей хижине.
Прастен уже был на коне.
— Ты, княжич, со мной? — спросил он.
Владимир утвердительно кивнул головою и тоже вскочил на коня. Вслед за ним сели на коней и Зыбата с Улебом.
В молчании выехали все четверо из лесу. Прастен обернулся назад и погрозил кулаком в ту сторону, где была избушка старого христианина.
— Презренный трус! — воскликнул он.
— Напрасно ты так говоришь, Прастен, — покачал головой Владимир, — теперь я припоминаю все. Ведь моей бабке Ольге было известно все, что ты сделал ему. Только по его просьбам она не казнила тебя, как ты того заслуживал… Если бы он был трус, одного его слова было бы достаточно, чтобы без всякой опасности для него ты погиб. А он только просил за тебя и всегда говорил, когда бабка настаивала, что всякая месть принадлежит не человеку, а Богу.
VI
Буря, свирепая буря, ревела в душе Прастена, когда он возвращался домой из лесу. Полный гордости и сознания своего достоинства отправился он в лес и был чрезвычайно доволен тем, что молодой князь вызвался быть ему попутчиком. Самолюбию Прастена льстило то, что он пред Владимиром мог показать свою щедрость, и вдруг вышло совсем не то, чего ожидал он, чего даже ожидать не мог…
В первые мгновения встреча со Стемидом-Андреем поразила его. Так вот кто оказал милость его сыну. Его заклятый враг, человек, которому он, Прастен, причинил самое тяжкое зло, и этот человек за зло отплатил ему добром… Это уязвило Прастена в самое сердце. Гордость его возмутилась, и вместо благодарности он озлобился еще более.
Когда Владимир сказал ему, что княгине Ольге было известно его злодеяние и только просьба Андрея отклоняла от него справедливое и заслуженное возмездие, Прастен ничего не сказал княжичу, но только подумал: «Время выжидал! Готовил месть, когда Зыбата подымется». И Прастен с тревогой взглянул на сына.
Тот ехал за отцом, и на его лице явно отражались и печаль и смущение. Он ни в чем не обвинял и ни за что не осуждал отца, но в то же время сердце подсказывало ему, что совсем не так должен был поступить Прастен. Юная душа Зыбаты, способная к восприятию и уразумению добра, содрогалась при одной только мысли, что его отец презрительно отнесся к человеку, который был к нему так ласков и добр в то время, когда он должен был желать ему всякого зла.
Прастен, глядя на задумавшегося Зыбату, думал: «Проклятый кудесник заколдовал парня! Зыбата только о нем одном и думает. Нужно во что бы то ни стало избавить его от этих чар!»
Злое чувство опять овладело старым воином; словно чей-то голос так и шептал над его ухом: «Погуби врага, — спасешь сына!»
— Прастен, — обратился к нему Владимир, — а ведь этот Темир может отцу пригодиться!
— Темир! Какой Темир? — воскликнул Святославов воевода.
— А этот, печенежский старик.
— Он? Чем же он может пригодиться?
— Он был князем своего племени.
— Так что же?
— Как что? Отец договорился с печенегами и венграми. С ними вместе он пойдет на Дунай завоевывать болгарское царство.
— Так при чем же тут этот печенег?
— Он приведет с собой и свое племя…
Прастен махнул рукой.
— Много их таких, как он. Племя, у которого он был старейшиной, давно, поди, позабыло его.
— Он сказал, что вместо него старейшиной его сын.
Прастен не ответил.
— А силен же старик Андрей, — сказал Владимир, — рука у него по-прежнему крепкая?
Отец Зыбаты вспомнил, как остановил его Андрей, когда он бил беззащитного печенега. Сердце его вскипело опять начинавшим было утихать гневом.
— Пусть он погибнет, этот враг, — закричал Прастен, — и ты, княжич, если только уважаешь меня, перестань говорить об этом старом негоднике!
Княжич, недоумевая, взглянул на воеводу.
— Чем же он негодник?
— Он — злой колдун.
— Ты это откуда узнал?
— Знаю я… Вижу все! Чаровник!
— Между христианами, — вступился молчавший дотоле Зыбата, — нет, отец, колдунов.
— Нет? Ты думаешь так?
— Да! Их Бог запрещает им прибегать к злым духам.
Лицо Прастена покрылось пятнами.
— Уж не хочешь ли ты стать христианином? — закричал он, задыхаясь от ярости, — так помни же мое слово: хоть ты и сын мне, а я тебя, вот, своими руками задушу, если только осмелишься ты пристать к христианам… А до этого кудесника я доберусь… Правду он сказал, встретимся мы еще с ним… Только будет он проклинать эту встречу…
Зыбате припомнился утренний разговор, и ему вдруг стало страшно. Юноша знал, что его отец неукротим в гневе. Молча они добрались до Днепра и переправились на ту его сторону, где был Киев.
— Я к князю Святославу провожу княжича, — сурово сказал Прастен сыну, — а ты отправляйся домой да не смей у меня и думать более об этом христианском колдуне.
Зыбата ничего не сказал отцу. Он простился с Владимиром и вместе с Улебом отправился домой.
— А неукротимый человек твой отец, — сказал вдруг Улеб.
— Да, Улеб, — вздохнул Зыбата, — я теперь сильно боюсь за Андрея… Вижу, что отец что-то задумал.
— Я тоже подумал. Не хотел бы я быть на месте этого христианина.
— Отец не простит ему.
— Где же простить? Не таков твой отец, чтобы прощать.
Приятели помолчали.
— Улеб, — вдруг сказал Зыбата. — Давай не пойдем с Святославом на Дунай.
— Это как же так?
— Да так. Не пойдем, вот и все!
— Что же делать-то мы будем?
— С князем Владимиром пойдем. Он нас с большой охотой в свою дружину возьмет.
— Поразмыслить об этом надобно. Признаться, я бы тоже лучше с князем Владимиром пошел!
— Так и пойдем! Я так и батюшке скажу.
— Не спеши, успеешь еще.
— Ты как хочешь, а я завтра к Владимиру!
Наутро Зыбата, как только проснулся, сейчас же поспешил в княжий дворец. Владимир принял его и обещал устроить все так, что Зыбата мог даже обойтись без неприятных для него объяснений с отцом.
Довольный, что все так хорошо складывается, он вышел из Детинца и пошел к тому месту, где жил Улеб. Проходить нужно было через лес, и когда Зыбата вступил в него, до него донеслось несколько голосов. Юноша хотел пройти мимо, но вдруг он услышал громко произнесенные имена его отца, Андрея и печенега Темира. Это заставило его остановиться и прислушаться к таинственному разговору. Один из голосов показался ему знакомым, и когда Зыбата вслушался, то в говорившем узнал одного из стремянных своего отца.
— Сами смекните, — говорил этот человек, — на что нужны старику богатства?
— А ты говоришь, много их? — спросил хриплый голос.
— Два полных воза, сам грузил.
— Да, может, рухлядь какая…
— Чего рухлядь, сам Прастен отбирал, все самое лучшее… Кубков одних золотых не перечесть…
— За сына дарил-то?
— За сына, за сына! А и то подумать, что сделал этот старик Прастенову сыну? Да ничего! Поднял его да к себе снес — работа не великая. Совсем лишнее так одарять. Вот и смекайте. Старик-то один. Пожива легкая, без труда все достанется.
— Так ли?
— Говорю: так!
— Да ты-то чего хлопочешь?
— Жаль добра, даром пропадает. Старику таких богатств ни на что не нужно. Сгниют в лесу ни за что ни про что.
— Сам бы и шел, все бы твое было.
— Чудаки вы! Как это мне идти? Ведь, если я пойду, убьет меня Прастен. Чуть что, и между людьми сейчас молва пойдет: «Прастен, дескать, вчера дал, а сегодня пожалел и послал верного человека назад взять, что подарено». Вот ведь что скажут, на него весь покор ляжет, а он, как узнает, и меня со свету сживет. Поняли?
— Да ведь если мы пойдем, тоже говорить будут.
— Не будут! Старичишке-то рот можно заткнуть, да так, что никогда он слова ни одного не скажет. На вас же никто и не подумает, а и подумает, сказать на вас никто не осмелится. Кто с варяга такое дело спрашивает и кто на варяга жалуется?
Наступило молчание. Притаившийся в кустах Зыбата понял, в чем дело.
— Так как? Идете, что ли? — донесся до него голос Збигоя — так звали стремянного.
— Если все, как ты говоришь, — отвечал хриплый голос, — много и золота, и мехов, так отчего же не пойти?
— Только помните уговор!
— Ладно! Твою часть тебе выдадим.
— Это само собой, а еще то…
— Что еще?
— О старичишке-то что я вам говорил?
— Подвернется, прикончим.
— Чего там подвертываться, с этого начните!
— Да что он тебе дался? Чего ты с ним не поделил?
— А это уже наше дело.
— Ишь ты какой! Да нам-то он ничего не сделал.
— Не сделал, так сделает. Жаловаться пойдет.
— А и впрямь так!
— Видите! Князь наш не из таких. За это дело не похвалит. Узнается оно — вам несдобровать.
— Будь по-твоему! Придем, так прежде всего за старика примемся.
— Это сделайте, а там все, что ни отыщите, ваше! Сами подумайте, никто-то тогда ничего не узнает. Сидит старик в своей трущобе и в Киев носу не показывает. — Никто у него никогда не бывает. Нет его, да и все. И вспомнить о нем некому будет.
Зыбата все еще оставался в своей засаде. Он узнал, что негодяи решили произвести нападение на старца христианина, когда солнце начнет склоняться к закату.
Збигой возвращался назад. Он очень рад был, что так удачно покончил с этим делом, как вдруг увидел Зыбату.
Збигой почтительно снял шапку и в пояс поклонился своему молодому господину.
Вдруг Зыбата схватил его за горло и сдавил так, что Збигой чуть было не задохнулся.
— Господин, — застонал он, — что ты?
— Негодный пес смердящий, — не помня себя от гнева, воскликнул Зыбата, — как смел ты задумать такое дело?
— О каком деле ты говоришь? — пролепетал Збигой.
— О том, о котором ты сговаривался с негодяями варягами.
Лицо Збигоя вдруг мертвенно побелело.
— Ты слышал, господин, — воскликнул он.
— Все слышал! Готовься к смерти!
— Господин, господин, — в ужасе кинулся к ногам Зыбаты Збигой, — пощади, не губи меня.
— А ты, негодный, что задумал?
— Не моя на то воля была, господин.
— Не твоя? Чья же?
— Отпусти меня, дай мне вздохнуть, я тебе скажу все.
— Что все?
— Все, господин, все! Все, что я знаю!
— Опять какая-нибудь ложь.
— Правду скажу! Клянусь Перуном.
Зыбата отпустил Збигоя.
— Говори, что ты хотел, говори все! Чья воля?
— Твой отец, господин…
— Отец! Мой! При чем тут он?
— Это он приказал мне подговорить варягов убить Андрея.
— Лжешь! Я слышал, ты подговаривал их на грабеж.
— Только чтобы отвести этим негодникам глаза, только за этим.
— Но зачем это могло понадобиться отцу?
— Прастен думает, что этот старик христианин зачаровал тебя, и, убив его, хочет избавить тебя от колдовских чар.
— Хорошо, — сказал Зыбата, — я спрошу у отца, и горе тебе, если ты солгал.
— Господин, пощади, — вскричал Збигой не своим голосом, — если Прастен узнает, что я открылся тебе, он убьет меня!
— Туда тебе и дорога! — сурово вымолвил Зыбата.
— Но и тебе, господин, будет плохо! — возразил Збигой, — я доверился тебе, а ты выдашь меня Прастену!
Зыбата согласился, что Збигой прав.
— Хорошо, — сказал он, — я не скажу отцу, что узнал его тайну от тебя, но и тебя я не отпущу.
— Возьми меня с собой! — просил Збигой.
Лукавый раб думал предупредить Прастена о том, что случилось, но Зыбата словно проник в его замыслы.
— Нет, — сказал он, — я тебя с собой не возьму и на свободе не оставлю.
— Господин, что ты задумал! — воскликнул Збигой.
— Это ты увидишь сейчас!
С этими словами Зыбата скинул с себя пояс и крепко связал Збигою руки. Потом юноша привязал его к дереву. Теперь он был спокоен. Трусливый раб не мог никого предупредить.
Зыбата был убежден, что Збигой оклеветал его отца, и решил спросить об этом самого Прастена.
Запыхавшись, прибежал Зыбата в княжий детинец.
— Где Прастен? — спрашивал он у всех встречавшихся ему.
Никто не знал этого. Одни говорили, что воевода давно уже ушел домой, другие, что он у князя Святослава вместе с другими воеводами обсуждает условия союза с послом венгерского короля.
— Да на что его тебе нужно? — допытывались любопытные.
Зыбата кинулся к княжичу Владимиру.
Того удалось отыскать легко. Он вместе со старшими братьями Ярополком и Олегом забавлялся стрельбою из лука.
— А, Зыбата, — вскрикнул Ярополк, увидя юношу — вот кто не промахнется. Бери лук и стрелу, попробуй!
— Не до того, княжич.
— Будто бы? Откуда у тебя заботе быть!
— Да что с тобой? — спросил Прастенова сына Олег.
— Скажи, скажи и нам, — стал настаивать Владимир, — на тебе просто лица нет. Испугался ты чего, или обидел кто?
Зыбата рассказал, что к лесу, где-жил старец Андрей, направляются грабители, которые решили убить старца. Об участии в этом темном деле отца он, впрочем, умолчал.
— Чего же ты от нас хочешь? — спросил Ярополк.
— Помощи вашей!
— Какой?
— Прикажите послать со мной дружинников!
Ярополк пожал плечами и отвернулся.
— Княжич, — кинулся к нему Зыбата, — ты старший после отца, ты можешь. Скажи слово.
— Нет, Зыбата, прости меня, — сказал Ярополк, — отец здесь, и без него я ничего не сделаю.
У Зыбаты руки опустились при таком ответе.
— Что это за народ христиане, — презрительно произнес Олег, — из-за них чуть не весь Киев беснуется. Вот и Зыбата тоже… Перебить бы их всех!
— Не говори так, брат, — остановил его Владимир, — христиане — достойные люди. Зыбата! Не горюй, пойдем к хоромам, увижу Добрыню — уговорю его.
— Спасибо, спасибо тебе, Владимир! — воскликнул юноша.
— А мой совет тебе, Зыбата, такой, — с насмешкой промолвил Олег, — коли тебе так дорог этот христианин, так садись на коня да, не дожидаясь, пока тебе здесь дадут подмогу, отправляйся туда. Ты ведь молодец, в бою один пятерых стоишь!
— Спасибо тебе, княжич! — радостно воскликнул Зыбата, — надоумил ты меня. Теперь я знаю, что мне делать!
— Зыбата, — воскликнул Владимир, — что ты задумал?
— Я помчусь туда… к Андрею.
— Один?
— Да, княжич, пусти меня!
— Остановись, безумец, подожди.
— Не могу, я должен успеть.
Он вырвался из рук Владимира и убежал.
Княжич покачал головой.
— Что-то тут совсем не то, — сказал он.
— А ты что думаешь? — спросил его Ярополк.
— Зыбата что-то скрыл от нас… Я думаю, нужно поспешить ему на помощь.
— Оставь, брат, — воскликнул Олег, — ты сам назвал Прастенова сына безумцем! Так и пусть он безумствует на свою голову. Бери-ка лук, твоя очередь!
Забава возобновилась. Юноши скоро так увлеклись ею, что позабыли о Зыбате. Закончили стрельбу лишь тогда, когда начали уже ложиться предвечерние тени.
— Зыбата так и ушел! — вспомнил вдруг Владимир.
Олег усмехнулся с презрением.
— Пусть его!
Владимир взглянул на брата.
— Ты, видно, не любишь его?
— Чего мне его любить или не любить, — было ответом, — он всегда был не со мною…
— Все-таки помочь ему можно бы было!
— Нет, — решительно произнес Ярополк, — я не дозволил бы этого.
— Почему? — спросил Владимир.
— Да что мне за дело до какого-то христианина? Пусть они довольствуются тем, что никто их не трогает здесь. Зыбата сказал, что на него напали варяги. Совсем не такая пора, чтобы ссориться с ними. Отец уйдет, останусь в Киеве вместо него я. На варяжских воинов можно положиться. Уж кто-кто, а они сумеют отстоять своего князя. Из-за старика никому не нужного, я ссориться с ними не буду.
Владимир в душе согласился с доводами брата, но все-таки ему хотелось бы помочь и Зыбате. Он решил пойти и разыскать дядю, выпросить у него несколько дружинников и отправиться за Днепр.
Добрыня Малкович был на переговорах с венгерскими послами.
Князь Святослав готовился к походу на Дунай с лихорадочною поспешностью. Когда все уже было почти закончено, в Киев прибыло посольство его союзника, короля венгерского, и в самые последние дни пришлось обсуждать окончательные условия заключаемого договора.
Святослав болгарское царство решил завоевать для себя. Поэтому он не хотел делиться новыми владениями, но в то же время ему не хотелось и упускать полезного союзника. Переговоры с послами шли непрерывные. Каждая сторона желала извлечь из взаимного союза возможно большие для себя выгоды. Все Святославовы воеводы участвовали в совещаниях, тянувшихся иногда чуть не целую ночь. Добрыня Малкович в качестве ближнего воеводы Святослава не отрывался от обсуждения и не уходил из палаты, понимая, что его слова и советы необходимы Святославу.
Однако племянник все-таки нашел случай вызвать его.
Усталый воевода рассеянно слушал сбивчивый рассказ Владимира. Мысли его были совсем далеко. В эти мгновения он более думал о том, как добиться новых уступок от венгров, чем о помощи какому-то старику христианину. Тем не менее он все-таки спросил у Владимира:
— Да о ком ты говоришь-то?
— Об Андрее, варяге бывшем.
— О том, который у твоей бабки бывал?
— О нем, Добрыня.
— Так чего же тебе беспокоиться за него?
— Убьют его, чтобы отнять Прастеновы дары.
— Оставь, ничего не будет, здесь этот Андрей.
— Как здесь! Где?
— В Киеве…
— Может ли это быть?
— Видел я его сам… Он к своим пришел. Под вечер уже видел. Ну, прощай, пойду к князю!
Он ушел. Владимир сразу же почувствовал облегчение. Стало быть, Андрей в безопасности и Зыбате за него нечего бояться. Вернее всего, что Прастенов сын уже вернулся домой, сам убедившись в этом. Добрыня не стал бы говорить неправду. Если он видел Андрея, которого знал в лицо, так Андрей действительно здесь.
Совершенно успокоенный, ушел Владимир в свои покои.
Прошла ночь, наступило утро. Снова собрались у Святослава воеводы и бояре, дабы окончательно покончить переговоры с послами.
Прастен пришел на это совещание совсем хмурый. Непонятное для него чувство беспокойства овладело его душой. Случилось что-то загадочное с Збигоем, его стремянным. Он не вернулся до утра, и Прастен ничем не мог объяснить себе его отсутствия. Но еще более и беспокойства, и тоски наводило на Святославова воеводу отсутствие сына. Он и сам не знал, чего он беспокоится. Не раз и ранее бывало, что пользовавшийся полной свободой Зыбата исчезал, да и не на одну ночь, а на несколько, и никогда особенно об этом не думал отец, но теперь он просто не находил места себе…
Рассеянно слушал он речи, раздававшиеся около него, несколько раз ответил совсем невпопад на вопросы, обращенные к нему, и, наконец, попытался уйти с совета.
Как раз в это время гул множества голосов донесся до всех собравшихся в советном покое.
Святослав, недовольный тем, что прервали обсуждение, взглянул на Прастена и сказал:
— Узнай, что там такое?
Прастен вышел на крыльцо.
Густая толпа людей, неистово крича, стояла перед хоромами.
— Князя! — раздавались голоса. — Князя нам! Пусть выйдет!
— Зачем князя вам? — спросил Прастен.
— Суда его требуем, пусть выходит!
Крики толпы становились все громче.
— Князя, Святослава, князя! — ревели сотни голосов.
— На кого жалуетесь? — вдруг раздался громкий голос.
Сам князь Святослав поспешил выйти на крыльцо, чтобы узнать, в чем дело.
За князем вышли все его советники, воеводы, бояре и венгерские послы.
— На кого жалуетесь? — повторил Святослав.
— На варягов твоих, батюшка князь, на варягов, — послышались голоса.
— Что же они вам сделали?
— Грабят, князь, где ни попало, а теперь и убивать стали.
Буйства пришельцев в то время были не редкостью в Киеве. Варяги всегда держали себя заносчиво.
— Житья не стало от них нам, княже, — выступил старик славянин, величавый и смелый, — бродят они везде и, что горше всего, прикрываются пред нами именем твоим, будто все, что ни творят они над нами, творят с твоего согласу и приказу. Горе нам! Ты вот уходишь от нас. А коли при тебе они так поступают, кто же удержит их, когда ни тебя, ни бояр твоих не будет; совсем пропадем мы от варяжских волков.
Князь приказал старику рассказать подробно, в чем дело. Толпа стихла, и старик рассказал, что шайка вооруженных варягов явилась на торжище, где производился обмен товарами с заезжими гостями, разогнали силою всех и отняли у «гостей» и киевских купцов все, что было ими вынесено на торг, убив при этом несколько человек.
— Будет так, княже, — наставительно закончил свой рассказ старик, — никто к нам приходить не будет, исхудаем мы и нечем нам подати тебе же платить. Тогда и твоя казна опустеет и тебе нечем будет дружины твоей содержать. Так-то, княже!
Старик смолк. Святославу неприятно было, что вся эта сцена произошла в присутствии венгерских послов.
— Слушайте, народ мой, — громко и властно заговорил он, — окажу я вам суд и правду. Разберу ваше дело, и поплатятся обидчики ваши. Немедленно и воеводу назначу. Ты, Прастен, все узнаешь доподлинно, кто обижен и кто обидчики, и мне скажешь. Кто потерпел от варягов, мною будет награжден богато. Хочу, чтобы правда была.
Он помолчал немного и, обведя толпу взглядом, воскликнул:
— Довольны ли вы?
— Довольны, батюшка князь, довольна премного, — раздались восклицания, — оказал ты нам суд и правду!
— Нет ли еще каких жалобщиков? — спросил он.
— Есть, князь киевский, — раздался откуда-то громкий грубый голос, — подожди малость…
Толпа зашевелилась. В задних рядах ее замечалось какое-то особенное движение, словно кто-то проталкивался вперед, неся на руках тяжелую ношу.
— Расступись, пропусти! — раздались восклицания.
Толпа расступилась. В образовавшемся проходе показался человек, залитый кровью, на своих могучих руках он нес другого человека…
— Отмщенье, князь, отмщенье! — еще издали кричал он.
— Кто это? — спросил в недоумений Святослав.
Это был печенежский князь, недавний раб воеводы Прастена. Темира, Однако, под его кровавой маской никто не узнавал.
Собравшиеся у княжьего крыльца киевляне затаили дыхание, понимая, что случилось что-то далеко не обыкновенное.
Темир подошел к крыльцу и опустил свою ношу к ногам Святослава.
— Кто ты, — отрывисто спросил князь, — что тебе нужно?
— Я — Темир, печенег, — ответил тот, — мне нужны справедливость и месть.
— Кто это? — спросил князь, показывая на лежащее на земле тело.
— Взгляни, — сказал в ответ печенег и сдернул покрывало.
Нечеловеческий крик, в котором слышались и ужас и смертельное отчаяние, раздался позади Святослава. Это закричал воевода Прастен. Он кинулся с княжьего крыльца и припал к лежавшему недвижимо телу.
— Зыбата! Сыночек мой любой, кровинка моя, — восклицал пораженный горем отец, — да что с тобою приключилось! Да открой ты глаза свои, да скажи ты мне, какой враг на тебя руку поднять осмелился… Сыночек мой! Жизнь моя…
— Жив ли он? — спросил Святослав, узнавший юношу.
— Не знаю, — смело отвечал Темир. — Посмотри, князь, сам.
— Кто его? — спросил Святослав.
Прастен услышал эти слова.
— Твоего суда и справедливости, князь, требую я, — вскочил он на ноги и выпрямился во весь свой богатырский рост.
— На кого просишь? — быстро спросил Святослав.
— Слушай, князь, — порывисто, страстно заговорил Прастен, — я ли не заслужил перед тобою? Я ли не был твоим верным слугой? Награди же меня в последний раз.
— Чего ты просишь?
— Выдай мне врага, отнявшего у меня сына.
— Кто он…
— Колдун… Христианин… Это он, он убил Зыбату.
— Ты уверен в этом?
— Не говорил бы иначе! У меня с ним кровавые счеты, он мстит мне. Когда-то, много лет тому назад, я убил его сына, теперь он убил моего, чтобы отомстить мне… О, это он! Выдай мне его головой.
— Как его имя?
— Прежде он звался Стемид…
— Стемид… Стемид, — словно припоминая что-то, проговорил в задумчивости Святослав, — я помню это имя, мать не раз поминала его.
— Выдай мне Стемида, молю тебя…
Святослав задумался.
— Хорошо, возьми дружинников и приведи его сюда. Но не смей причинять ему вреда, я прежде всего сам хочу узнать. Может быть, Стемид и не при чем.
— Нет, нет! Это он, князь!
— Я сказал, поступи по слову моему, а Зыбату внесите в мои покои, есть у меня здесь византиец, во всяком врачевании искусный, может быть, и жив еще сын твой. А где же этот печенег?
Князь оглянулся, Темира нигде не было видно. У всех сейчас же явилась новая мысль:
«Печенег — виновник гибели Прастенова сына! Он нанес ему раны, — но с какой целью явился он тогда сюда?»
— Видишь, князь, — воскликнул Прастен, — я прав! Этот проклятый печенег был моим рабом. Я отдал его Стемиду, и оба они из мести ко мне убили моего Зыбату. Молю тебя.
— Зачем же он принес твоего сына сюда? — спросил Святослав.
— Чтобы заставить меня нестерпимо страдать… Молю тебя, позволь мне отомстить им…
— Нет, Прастен, нет, — воскликнул князь, — ты отомстишь, если Стемид и этот печенег окажутся виноватыми, но виноваты ли они, это решу я… Пойди и приведи сюда Стемид а!
Слова князя были произнесены так, что даже обезумевший от горя и ярости Прастен не посмел ослушаться. Он только кивнул головой нескольким воинам из своей дружины.
— Эй, Прастен, — крикнул ему Добрыня Малкович, — Стемида ищи у христиан на Щековице, а не в лесу, там он… Он еще вчера пришел к ним.
— Спасибо, Добрыня, — крикнул в ответ Прастен, — чем скорее я доберусь до него, тем скорее утолю свою месть… Проклятый! Я сумею отомстить за сына.
Добрыня Малкович только головою покачал вслед ему и коротко произнес:
— Не то что-то тут! Пойдем-ка, княже, я тебе скажу слово и ты по правде дело рассудишь.
— Да, Добрыня, — сказал Святослав, — ты что-то знаешь?
— Вели им, — кивнул воевода на толпившийся пред крыльцом народ, — не расходиться. Да узнают они, сколь справедлив твой суд.
С громким отчаянным плачем прибежала к княжескому дворцу мать Зыбаты, и, когда ее увидели, когда ее жалобные вопли достигли до сердца каждого, поднялся грозный ропот против виновников ужасного злодеяния.
— Христиане, христиане это сделали! — слышались крики.
— Князь попустит, мы расправимся.
— Выметем зло из Киевской земли!
— Ишь какую волю забрали!
Прастен направил своего коня к тому дому, где, как ему хорошо было известно, жил «жрец христианского Бога».
Он ворвался в жилище и заревел от радости: Стемид стоял на коленях перед образом и горячо молился.
Прастен кинулся к нему и схватил его за плечи.
— А, ты здесь, — закричал он, — тебя-то мне и нужно!
— Ты помешал мне молиться, Прастен, — кротко сказал Андрей, — вероятно, у тебя есть какое-нибудь важное дело ко мне. Скажи, что тебе от меня нужно…
Прастен захохотал.
— Тебя мне нужно, тебя, проклятый! — хрипел он.
— Зачем, Прастен?
— Чтобы вырвать своими руками твое подлое сердце, чтобы насладиться твоими муками… Ты не уйдешь от меня… Князь сам отдаст тебя мне…
— Не знаю, Прастен, — покачал головою старец, чего ты хочешь от меня. Что случилось?
— Говори, собака, — закричал воевода, — что ты сделал с моим Зыбатой?
— С Зыбатой? — удивленно спросил Андрей, — как что сделал? Да я его не видал с тех пор, как ты увел его от меня.
— Ты лжешь!
И ослепленный яростью Прастен со всей силы ударил старика.
Не ожидавший удара Андрей пошатнулся, но тут же выпрямился и произнес несколько дрожавшим голосом:
— Ты ударил меня по левой щеке, вот правая, бей! Так повелел Христос, Бог мой!
— А, ты еще издеваешься надо мной! — закричал Прастен и кинулся к старику.
Двое дружинников успели схватить его за руки.
— Вспомни княжье приказанье! — крикнул один из них.
— Все равно, пусть казнит меня князь, — хрипел, отбиваясь от них, Прастен, — я убью его сейчас.
— Нет, мы тебе этого не позволим!
— Остановись, князь отдаст его тебе, — успокаивали они его.
— Идем к князю, — сказал один из дружинников, — и нечего бояться, если ты прав. Если же виновен — пеняй на себя.
— Я ничего не боюсь, со мною Господь мой, — ответил Андрей.
Они вышли.
Около дома стояла толпа христиан.
— Куда тебя ведут, Андрей? — раздавались крики.
— К князю Святославу, братья мои и сестры, — последовал ответ, — простите, если чем виновен перед вами.
— Все мы пойдем за тобой, — закричали некоторые.
— Идем, идем к князю все!
— Защитим его.
— Не нужно защищать меня, — громко сказал Андрей, — Господь мой — прибежище и защита.
Однако толпа христиан, со священником во главе, пошла вслед за дружинниками.
Громкими криками встретили приближавшихся те, кто оставался на дворе перед княжьими хоромами.
Толпа за то время, которое отсутствовал Прастен, еще более увеличилась, люди взобрались на стены, даже на крышу терема и оттуда с нетерпением ожидали, что будет дальше.
Перед княжьим крыльцом образовалось свободное место, которое заняли Прастен и Стемид.
— Чего же медлить князь, — закричали со всех сторон, — пусть идет и судит…
Святослав, узнав о возвращении Прастена, вышел на крыльцо. С ним были венгерские послы, воеводы Сфенкал, Икмор, Добрыня, бояре и трое его сыновей.
— Мужи и людины, народ киевский, — воскликнул Святослав, — будьте все свидетелями суда моего. Хочу единой правды, да будет приговор мой справедлив.
Потом он обратился к Прастену и громко спросил:
— Что ты имеешь на Стемида?
— Он пролил кровь моего единственного сына.
— Ты говоришь это!
— Да, он сделал это!
— Чего же ты желаешь?
— Чтобы ты, князь, выдал мне его головою и дал мне отомстить, как я того желаю.
Святослав обратился к старцу.
— Ты слышал?
— Слышал, князь!
— Что ты скажешь?
— Мне нечего говорить. Его сын Зыбата заблудился в лесу и занедужил. Я помог ему и, когда он выздоровел, возвратил отцу.
— Прастен говорит, что между вами кровь?
— Да, княже, Прастен убил моего сына на моих глазах. Меня самого отдал в рабство печенегам.
— Зачем же ты сделал милость его сыну?
— Я мстил Прастену…
— Как мстил!
В голосе Святослава слышалось удивление.
— Я мстил, как повелел мне Бог мой: добром за зло.
Святослав покачал головой и спросил.
— Ты христианин?
— Да, княже.
— Странные вы люди, — опять покачал головой Святослав и, обращаясь к своему воеводе, молвил:
— Ты слышал?
— Не верь ему, князь Святослав, не верь! — закричал тот. — Он чаровник, он и тебе сумеет отвести глаза. Где это видано, где слыхано, чтобы так мстили? Ты хочешь, я скажу тебе… Этот проклятый варяг хитер, как тысяча лисиц вместе. Он очаровал моего сына…
— Батюшка, — вмешался Владимир, — Зыбата вчера…
— Молчи! — прикрикнул на сына Святослав и, обернувшись к Прастену, произнес — Говори!
— Он говорит, что, возвратил мне сына, — едва дыша, продолжал Прастен, — да, он сделал это. Какая бы это была месть, если бы он убил Зыбату у себя в лесу, да еще тогда, когда того одолел недуг! Я бы так никогда не узнал ничего, но проклятый варяг придумал месть горшую… Он возвратил мне сына, заставил явиться к себе на поклон, а потом отнял его у меня. Он слишком труслив, чтобы открыто схватиться со мной. Много лет он выжидал удобной поры и вот дождался ее.
— Чего же ты хочешь, Прастен, — ты убил его сына?
— Убил, княже.
— Так что же, кровь за кровь!
Прастен пошатнулся.
— Нет, княже, нет, — заговорил он, — кровь за кровь тут не может быть… Я бы и сам признал это.
— Почему не может?
— Я заплатил за сына. Спроси своего Владимира, я отдал ему за Зыбату такие дары, какие только ты на Руси можешь дарить. Два воза я дал ему за Зыбату. Я прибавил к этому шесть рабов.
— Он принял?
— Принял, княже, спроси Владимира своего.
— Так? — обратился к сыну Святослав.
— Да, все верно, он принял, — торопливо заговорил тот, — но…— Юный княжич хотел что-то сказать, но отец не обратил на это внимания.
— Ты слышал, Стемид, все, что говорил Прастен, — произнес он, — так ли это?
— Так, княже, так, — закивал головою он, — верно, Прастен явился с дарами, я взял их.
— Ты, стало быть, принял выкуп мести?
— Какой там выкуп? Я давно уже простил все Прастену. Было время, правда, не скрою я, кипело сердце мое, жаждал я его крови, но, когда я познал Христа, все забыл, все простил врагу моему, и даже молился за него…
— Княже, — вдруг выступил священник, приведший христиан, — позволь мне слово молвить.
— Что ты хочешь сказать?
— Я служитель сил Господа!
— Ты жрец у христиан.
— Называй меня, как хочешь, но я уже стар и никогда не говорю неправды, да теперь и не могу сказать ее; много людей может подтвердить каждое мое слово, много людей, говорю я, и христиане, и язычники.
— Говори же скорее, если у тебя есть дело.
— Андрей, мы так его зовем, вы же зовете его Стемидом, принял дары Прастена, но знаешь, князь, что он сделал с ними.
— Молчи, отец, молчи! — воскликнул Андрей.
— Зачем молчать? Я должен говорить.
— Он возвратил свободу всем невольникам, которых подарил ему Прастен, — перебил священнослужителя звонкий голос княжича Владимира, — при мне это было…
— А все богатства, данные ему твоим, воеводой, — закончил тот, — привез в Киев и приказал до последнего раздать бедным, не разбирая, будь то христианин, будь то язычник. Что ты скажешь, князь?
Святослав поглядел на Стемида. На лице того отражалось смущение, как будто он испугался чего.
— Зачем ты сказал это, отец, — произнес, он, ударяя себя в грудь, — гордыня может обуять меня…
Но священнослужитель не обратил на его слова внимания.
— Скажи, князь, и пусть с тобою скажет весь народ киевский, — твердо сказал он, — кто поступает так, как поступил Андрей, может ли убивать из-за угла, и кого убивать? Юношу, которому он сам спас жизнь.
— Скажу прежнее, вы странные люди, христиане, — сказал Святослав и крикнул народу — вы слышали?
— Слышали, слышали! — раздались крики.
— Старик не первый раз поступает так…
— Все, что получал он от твоей матери, княгини Ольги, все отдавал бедным.
— Теперь, князь, позволь мне молвить еще одно слово, — заговорил опять христианский священнослужитель, — последнее, а там суди, как знаешь. Прастен говорит, что Андрей пролил кровь его сына Зыбаты, а он весь день вчерашний был в Киеве среди людей, которые могут свидетельствовать, что Андрей Прастенова сына и в глаза не видал. Как же он тогда мог пролить его кровь?
— Так, так это! — закричали десятки голосов. — Андрей был с нами, все время с нами, Зыбаты нигде не было видно.
— Прастен, ты слышал! — сказал Святослав.
Но ослепленный воевода не хотел ничего понимать.
— Я говорил, что он чаровник и умеет отводить глаза.
— Стольким людям не отведешь! — буркнул Добрыня..
— А кто говорит за него? — услышал его слова Прастен. — Противники Перуна — христиане!
— Ты это оставь, Прастен, — строго остановил Святослав, — христиане такие же мои слуги, как и вы все, я им верю. Сколько их в моих дружинах! Я вижу, что ты ошибаешься, Прастен.
— Нет, не ошибаюсь, княже, не ошибаюсь, — закричал тот, — Стемид мог приказать печенегу Темиру совершить злодеяние над Зыбатой, а сам уйти.
— Видишь, ты сам почти ничего не знаешь. То Стемид, то Темир, а кто же из них виновен?
— Оба, отдай их мне!
— Тогда где же будет моя княжеская справедливость? Нет, лучше вот что. Твой Зыбата жив, может быть, византийский врач спасет его. Тогда он скажет сам, кто виновен. Так ли, народ киевский?
— Так, княже, по правде судишь ты нас!
Но Прастен был неукротим.
— Нет, княже, — сказал он, — на все твоя воля, вели казнить меня, а я на твой суд не согласен. Не выдашь мне Стемида и печенега, все равно убью их. Кровь между нами, кому-нибудь из нас не жить.
Святослав знал Прастена, знал, что он исполнит, как сказал; подобное неповиновение могло быть опасным для него, ибо могло умалить княжескую власть и в глазах киевлян и в глазах варягов. Вместе с тем жалко было ему лишиться испытанного, преданного воеводы и лишиться именно теперь, когда затевался трудный и опасный поход.
В то самое время, когда он готов уже был отдать приказание схватить Прастена, его тронул за плечо один из венгерских послов. Князь обернулся к нему, и между ними начался тихий разговор. Потом Святослав подозвал своих воевод, и, поговорив с ними, князь снова обратился к толпе.
— Мужи и людины, народ киевский, — заговорил он, — трудно решить, кто тут прав, кто виноват. Оба правы выходят. Кровь между ними, вот она и мешает им и нам увидеть, чья правда. Думал я и не мог решить, чтобы приговор мой был по полной правде, и вот сейчас мне совет подали. У венгров, когда такое случается, спорящие выходят друг на друга смертным боем. Кто одолеет, тот и прав. Пусть и Стемид схватится с Прастеном. Стемид стар, так за него другой молодой выйти может. Одолеет Прастен — его воля над Стемидом, одолеет Стемид — он волен над Прастеном и в жизни и в смерти. Вот так и пусть они решат свой спор сейчас же перед нами. Честный бой правду покажет. Согласны ли вы? — обратился он к противникам.
Глаза Прастена заблестели, когда он услыхал это решение.
— Княже, — закричал он, — скорее только.
— А ты Стемид?
Старик молчал.
— Андрей, — подошел к нему христианин-священнослужитель, — ты мирянин, ты еще непосвящен, дерзай, и Господь поможет тебе посрамить сатану, козни которого очевидны, дерзай ради нас, ибо язычники осмелеют и более не станут щадить нас.
— Хорошо, — тихо ответил ему Андрей, — да будет воля Господня!
Он с обычной своей кроткой улыбкой произнес:
— Ты, княже, заставляешь меня вспомнить, что и я когда-то был воином, в доблести не уступавшим воеводе Прастену. Пусть решено будет, как желаешь ты, но никому не нужно выходить на смертный бой вместо меня. Я прав перед Прастеном, и Господь мой защитит меня. Потом, княже, еще когда-то давно-давно я владел мечом, но вот уже много лет я не брал его в руки, так как сказано: «Поднявший меч, от меча и погибнет». И теперь я не прикоснусь к нему. Лучше пусть убивает меня Прастен. Если же он согласен, тогда решим мы наше дело единоборством. Кто кого положит на землю, тот и прав. Вот что, княже.
— Стемид, ты обезумел, — воскликнул изумленный Святослав, — на что ты надеешься?
— На Господа моего!
— Он возьмет тебя и убьет!
— Погибнуть если мне — на то воля Господня!
Святослав, не ожидавший такого, покачал головой.
— Ты согласен, Прастен? — спросил он.
— Мне все равно, княже! — зарычал тот. — Отдай только мне его!
— Да будет тогда, как желаете вы! — торжественно сказал князь и сделал знак, чтобы на площади очистили место для единоборства.
Наконец место пред крыльцом было расчищено.
— Приступайте же! — произнес Святослав.
Прастен, услышав это приказание, радостно вскрикнул.
Стемид опустился на колени и, воздев руки к небесам, проговорил несколько дрожавшим от волнения голосом:
— Господи, Боже мой, Ты видящий сердце мое, Ты всеправедный, смири сердце мое, не дай овладеть им сатане и помоги мне спасти неразумного ослепленного брата моего от нового греха сатанинского, овладевшего им…
— Скорей, скорей! — рычал Прастен, уже сбросивший с себя верхнюю одежду.
— Я готов! — ответил Андрей и, поклонившись сперва князю, его воеводам и потом народу, сказал: — Начнем!
Они схватились. Вопреки ожиданиям, старый варяг оказался вовсе не таким слабым противником. Напрасно Святославов воевода, охватив его своими могучими руками, то потрясал его, то старался поднять на воздух. Стемид словно прирос к земле. Прастен уже начал заметно уставать. Лицо его побагровело от чрезвычайного напряжения; по лбу и щекам катился градом крупный пот. Грудь дышала, как кузнечные мехи…
— Держись, Стемид, держись! — раздались крики.
Прастен ловким движением перекинул руку, перехватил своего противника крест-накрест и с нечеловеческой силой прижал к себе, в то же время навалившись на Стемид а всею тяжестью своего огромного тела. Для тех, кто знал силу Прастена, было ясно, что воевода сейчас запрокинет противника назад и сломает ему позвоночник. Но вдруг толпа и все бывшие на крыльце ахнули. Взвилась пыль, что-то метнулось в ее клубах, а когда чрез мгновение она улеглась, все увидели, что Прастен лежит у ног Стемид а на спине.
Крик изумления пронесся со всех сторон; победа старика отшельника была несомненна.
— Стемид, Стемид одолел Прастена! — кричали все.
— Убей его, Стемид, убей скорее: его жизнь — твоя.
— Убей же меня, — хрипел Прастен, — что медлишь?
Но Стемид, отшвырнув поданный ему меч, протянул к побежденному врагу руку и громко сказал:
— Нет, брат мой, зачем я буду убивать тебя? Вот тебе рука моя, обопрись на нее; встань, вернись в дом твой с миром!
Но сердце Прастена не смягчилось.
— Убей, убей меня, — ревел он, — я не хочу твоей милости.
Раздавшиеся крики прервали его слова. На площадку, очищенную среди толпы, запыхавшись, вбежал печенег Темир, волочивший за собой какого-то опутанного ремнями человека.
Темир еще издали что-то громко кричал, но звуки его голоса так были хриплы, что трудно было понять, чего он хочет.
Только, когда Темир был совсем близко, можно было понять, за чем он пришел сюда.
— Стойте, стойте, — кричал он, — пусть князь не ставит приговора!
Святослав, удивленный появлением печенега, сошел с крыльца и громко спросил:
— С чем ты пришел? Кого привел ты?
— Князь, — завопил Темир, — прикажи убить Прастена, как бешеного зверя убивают, не Стемид пролил кровь Зыбаты, другой повинен в этом.
Стемид тем временем успел поднять Прастена; воевода едва держался на ногах и был в таком состоянии, что даже не обращал внимания на то, что его поддерживает тот, кого он считал заклятым своим врагом.
— На кого ты говоришь? — сурово промолвил Святослав. — Помни, мы хотим правды. Если ты солжешь, горе тебе. Говори, кто пролил кровь Зыбаты.
— Прастен! — крикнул Темир.
— Прастен, отец! Ты лжешь, печенег, — закричал Святослав. — Прастен был со мною, не отходил от меня.
— Я правду говорю! — воскликнул Темир. — Прастен нанял наемников убить Стемида, а они, не найдя его, стали биться с Зыбатой и со мной, их было много, они одолели нас. Вот вам скажет этот, что я не лгу.
И он поставил перед князем связанного человека, которого он притащил к крыльцу.
Это был Збигой, стремянной Прастена.
— Вот он, по приказанию Прастена, посылал убийц к Стемиду… Зыбата подслушал их разговор и поспешил на помощь к старику…
Дикий крик прервал речь печенега. Это Прастен наконец понял, в чем дело. Страшная истина вдруг обнаружилась перед ним…
— Презренный негодник, — загремел князь, — ты хотел обмануть меня! Ты, которого я приблизил к себе, осмелился низкой клеветой прикрыть свое злодеяние. Когда казнь назначить для тебя? Самых лютых мук будет для тебя мало…
И князь ударом ноги повалил Прастена на землю.
— Народ киевский, мужи и людины, — загремел Святослав, — обещал я суд правдивый, и сами видите вы, чья правда. Виновен мой воевода Прастен, чего он заслуживает за вину свою?
— Смерти! — раздались голоса воевод и бояр.
— Смерти! — как эхо, повторила толпа.
— Так возьмите же его и казните сами. Раздерите его на двое деревами, размечите по полю на конях.
— Княже, — вдруг выступил пред Святославом Андрей, — помни, что сказал ты: суд правдивый обещал.
— Я и даю его!
— Нет. Твой приговор не по правде сказан.
Глаза Святослава сверкнули.
— Чего же ты хочешь? — воскликнул он.
— Что бы ты отдал мне Прастена, он мой!
— Прав Стемид, прав, — раздались голоса.
— Прастенова жизнь принадлежит ему.
— Отдай, княже, Прастена Стемиду, отдай.
— Пусть он делает с врагом, что хочет.
Святослав на мгновение задумался.
— Пусть будет так, — произнес он. — Стемид, ты обижен! Отдаю тебе я Прастена со всей семьей его, с женою, с сыном, со всем достатком его… Да будет он рабом твоим, а если ты хочешь казнить его, казни, как пожелаешь, люто.
— Спасибо тебе, княже, — поклонился в пояс Святославу Стемид, — слышал ты, Прастен, что сказал князь?
Прастен, поднявшийся на ноги, смотрел на него, и ужас отражался в его взоре.
— Слышал ты, Прастен, — еще раз повторил старец, — мой ты теперь, и жена твоя моя; а сын твой Зыбата и без того давно уже мой. Так вот, я, отныне господин твой, молю тебя, прости ты мне от сердца всего своего все, что имеешь на меня. Забудь зло свое на меня. Прости мне, несчастный брат мой, да не будет более злобы между нами, молю тебя об этом, кланяюсь тебе.
И с этими словами старец поклонился в ноги своему врагу.
Прежде чем Стемид успел подняться, Прастен припал сам к его ногам и с рыданиями обнимал их.
— Стемид, Стемид! — хрипло просил он. — Ты победил меня. Вижу неправду свою пред тобой. Научи меня добру твоему, дабы мог я быть таким же, как ты…
— Господь, вразумит тебя! — проговорил Стемид. — Жди и надейся, а теперь иди с миром в дом твой и позволь мне навестить Зыбату.
— Мой дом твой. Князь отдал меня тебе…
— А я говорю, прими меня в своем доме, как брата. Пойдем! Прости, княже, и, если можешь, помилуй Прастена. Он тебе еще нужен, и плохо будет, если ты лишишься такого воеводы.
Святослав только махнул рукой и ушел.
VII
Великий грозный гром ударил над берегами древнего Дуная. На Дунай и в Болгарию явился с дружинами киевский князь Святослав.
На легких стругах спустились по Днепру в Понт Эвксинский княжьи дружины, вошли в Дунайские гирла и скоро уже были в Переяславце.
Ослепление овладело болгарским народом. Неизвестно, на что надеялся болгарский царь Петр. Думал он, что один может противостоять натиску русских дружин. Напрасна была его надежда на ратное счастье…
В ужас пришла Византия. Грозный сосед вдруг появился под боком у Нового Рима.
Император Иоанн Цимисхий потребовал от Святослава, чтобы он, во исполнение прежнего договора, ушел со своими дружинами из Болгарии.
По зову Святослава явились на Дунай печенежские орды; к ним присоединились венгерские рати, и киевский князь в ответ на гордое требование императора Византии пошел со всеми дружинами на Константинополь.
Словно валы разбушевавшегося моря, катились Святославовы дружины. Зарево пожаров освещало их путь. Всюду бежали пред героями византийские воины.
Скоро дружины киевского князя подошли к Адрианополю.
Византийский полководец Варда Склир засел за адрианопольскими стенами. С помощью хитрости ему удалось рассеять передовые орды печенегов. Но позади шел сам Святослав.
Не надеясь на победу и не зная, сколько у Святослава с собой дружины, византийские правители предложили русскому князю заплатить дань по числу его воинов.
Чтобы получить дань, Святославу нужно было объявить численность своих дружин.
У Святослава не было полного десятка тысяч дружинников, но, желая нагнать страху на неприятеля, он объявил, что с ним пришло их 20 000… Греки собрали тогда такую силу, что их войско достигло ста тысяч воинов, и с этой ратью сам император пошел на русские дружины…
— Побежим, не спасемся, все равно греки перебьют нас в бегстве, — объявил Святослав своим дружинам. — Волей или неволей, нужно нам биться. Не посрамим же родной земли русской, ляжем костями — мертвые не знают стыда…
Византийцы были разбиты. Только зима остановила дальнейшее движение Святослава на Константинополь, и в следующем, 971 году Иоанн Цимисхий собрал еще более сильную армию и перешел в наступление. Он с 25-тысячным отрядом осадил Переяславец, где с 8000 воинов находился любимый Святославов воевода Сфенкал. Русские не ожидали нападения. Однако осажденные отразили штурм, и Цимисхий понял, что силой ему не взять города. Тогда он приказал поджечь его, и все, кто там был, погибли в огне.
Переяславец перешел в руки византийцев. Однако воевода Сфенкал успел спастись и уведомил князя о гибели своего отряда.
С 60 000 дружинников пошел тогда киевский князь на императора и встретился с ним за Доростолом на Дунае.
Целый день, с рассвета и до ночи, продолжалась битва. Греки одолели: Святослав отошел к Доростолу и заперся в нем.
Началась осада. Скоро на помощь к византийцам явился надежный союзник, с которым никакая борьба не по силам.
Среди осажденных начался голод.
Когда истощились все съестные припасы, Святослав собрал 2000 воинов и с ними в темную бурную ночь во время ливня прорвался чрез византийский флот, собрал в прибрежных деревнях большие запасы хлеба и ячменя и с ними возвратился обратно. Благодаря этому подвигу русские могли еще продержаться некоторое время в Доростоле.
Наконец Святослав вывел свои дружины из Доростола, приказал запереть ворота города и кинулся на византийцев. Началась кровопролитная битва. Русские бились с отчаянием, и только ночь остановила сражение.
Святослав не потерпел поражения, но и не победил. Его дружины по-прежнему были замкнуты в живом кольце.
Потери византийцев в этом бою были так велики, что император Иоанн пришел в ужас.
— Я решу битву единоборством с князем Святославом, — объявил он и послал сказать об этом в стане русских.
Но Святослав не принял этого вызова.
— Я лучше, чем враг мой, знаю, что мне делать, — отвечал он. — Если императору византийскому надоела жизнь, так есть много способов избавиться от нее. Пусть Цимисхий избирает какой ему угодно.
Битва возобновилась с восходом. Святослав едва не был убит в схватке. Победа клонилась на сторону русских… Но тут, как рассказывают греческие историки, перед византийскими полками появился на белом коне св. Феодор Стратилат, и сейчас же с юга поднялся такой ветер, что облака пыли закутали победителей, и ослепленные, ничего не видящие воины русского князя прекратили битву…
Победа осталась за византийцами. Военное счастье на этот раз отвернулось от русского князя.
Однако и в таком положении сохранил князь бодрость духа; не униженно, как побежденный, а как гордый победитель, потребовал он почетного мира у Цимисхия, и император, удивленный и пораженный, поспешил не только заключить вечный мир с киевским князем, но даже привлечь его к себе как союзника, обязав его договором помогать, когда кто-либо «помыслит на Грецию»…
Утвержден был договор. И тронулись остатки Святославовой дружины обратно на берег родного Днепра. Не знали они, что приготовили для них византийцы да болгары из Переяславца…
Из Переяславца понеслись гонцы к печенежскому князю Куру. Приказано было сказать тем гонцам, что слаба и ничтожна русская дружина, что измучены воины Святославовы и если бы печенежский князь поставил на Днепре у порогов заставу посильнее, тут бы и конец был и князю киевскому, и всем его соратникам.
Кур ненавидел Святослава. В страхе держал киевский князь все печенежские племена. Погибнет он — все переменится, на Киев будет дорога открыта; можно будет пойти туда, пожива там богатая.
Печенежские отряды засели около днепровских порогов, там, где нужно было возвращавшимся дружинам перетаскивать суда волоком по суше.
Вести о засаде дошли к Святославу.
— Не жди весны, князь, — уговаривал его знаменитый воевода Свенельд, — много печенегов, сложим мы тут свою голову…
— Что же, по-твоему, на печенегов идти?..
— Брось струги, обойди их по берегу.
Но, вместо того чтобы идти по совету Свенельда в обход, зазимовал Святослав с дружинами на низовьях Днепра. Быстро истощались все припасы, и растаяла совсем Святославова рать…
Только пригрело весеннее солнышко, славный Днепр от своих ледяных оков освободился, тронулся на Киев с жалкими остатками дружины князь Святослав, готовясь к бою с печенегами.
А те поджидали киевлян у порогов…
Пал славный князь, полегли вместе с ним его удальцы. Лишь немногие с воеводой Свенельдом успели спастись и ушли в Киев.
После побоища печенежский князь Кур приказал отыскать труп киевского князя. Принесли к печенегу бездыханного героя. Князь усмехнулся, взглянув на него, приказал отрезать голову и из черепа сделать застольную чашу. Из этой чаши Кур пил, празднуя победу…
I
Князь Святослав Игоревич возвращался из похода. Он был не из удачных. Княжеская дружина сильно поредела. Много воинов полегло на берегах Дуная, но ни князь Святослав, ни его соратники над этим не печалились. Как-никак, а все-таки они из всех боев вышли победителями и возвращались на родимый свой Днепр по доброй воле.
Был уже близок и желанный отдых. Дружина киевского князя, пройдя морем из Дунайских гирл в устье Днепра, теперь поднималась вверх по течению реки.
Струги двигались медленно: трудно было грести против сильного течения. Близость Киева заставляла гребцов забывать усталость; они взмахивали веслами, не обращая внимания на пот, градом катившийся по их щекам. Испарина вымочила их рубахи, жар томил, но никто из гребцов даже и не думал оставить весла.
Святослав сам был для всех примером неутомимой выносливости. Он шел на передовом струге и правил его кормовым веслом. Князь сидел на кормовом возвышении, ни на мгновение не выпуская из рук тяжелого «правила», которым он так искусно управлял. Суденышко скользило по волнам, не уклоняясь от прямой, будто заранее проведенной по Днепру, линии.
Как и все обитатели Крайнего Севера, Святослав был русоволос. Густые, нависшие над запавшими глазами брови были седы, длинные усы, словно змеи спускавшиеся на грудь князя, также были тронуты сединой; клок волос, единственно остававшийся на выбритой голове, выцвел под лучами солнца.
Ближе всех к Святославу, на корме, полулежал, опираясь на подогнутую руку, совсем молодой воин. В чертах его красивого лица было отдаленное сходство с чертами лица Святослава. Голубые глаза его смотрели ласково и весело; иногда на губах красавца вдруг появлялась веселая улыбка, делавшая его еще более привлекательным, еще более милым. В чертах этого юноши уже проглядывала почти чистая славянская кровь, только немного сдобренная кровью холодного сурового Севера.
Это был младший из сыновей Святослава — Владимир, любимый воспитанник матери своего отца, княгини Ольги.
Мало обращал суровый отец внимания на этого своего сына. Он как будто не замечал Владимира, пока тот был ребенком. В то время, как старших своих сыновей он, лишь только поднялись они на ноги, стал приучать к трудностям походной жизни, учил проводить дни на коне, брал с собой на охоту, Владимир словно ускользал от его внимания. Когда Святослав бывал у матери в тереме, напрасно старалась княгиня Ольга показать своему сыну любимого внука. Святослав холодно смотрел на мальчика и равнодушно отворачивался от него.
Такая холодность беспокоила престарелую княгиню. Как-никак, а Владимир вместе с другими братьями все-таки являлся наследником. Ольге страстно хотелось, чтобы именно ее любимец, а не другие сыновья Святослава, стал великим князем киевским, но при всей своей мудрости и изворотливости княгиня не знала, как это сделать, и заботилась пока только о том, чтобы Святослав не обошел Владимира при наделении своих наследников уделами.
«Забудет он его, видит редко, — сокрушалась Ольга за своего любимца. — А он из всех внуков лучший!»
Ольга в то время уже была в преклонном возрасте. Вся нежность, на которую она была способна, обратилась теперь на внука. Ольга видела в нем обиженного, и своей нежностью стремилась возместить то, в чем отказывал ему отец.
Но вдруг все изменилось. Святослав, посетив как-то престарелую мать, заметил сына.
Владимир в то время был уже юношей. Высокий, статный, красивый, он произвел впечатление на отца. Святослав был мечтателем; это была богато одаренная натура, жаждавшая сильных ощущений.
— Вырос, поднялся, — говорил Святослав, — за дело пора!
Ольга ясно увидела, что во взоре сына отражается не обычная холодная суровость, а теплая, нежная ласка.
— На твоих глазах поднимался малый, — произнесла она.
— Спасибо тебе мать, такого молодца ты мне вырастила! Только он, быть может, молодец-то только с виду.
Лицо присутствовавшего при этом разговоре Владимира вдруг так и запылало ярким румянцем. Лоб нахмурился, глаза сверкнули недобрыми огоньками.
— Прежде испытай, батюшка, — твердо произнес он, — а потом уже и охаивай, а себя в обиду я никому не дам.
Святослав засмеялся.
— Ого, какой… волченок! — сказал он.
— Твой он сын, твой, — вступилась за любимца Ольга, — твоя кровь!
— Знаю! Только рос-то он меж женщин, этого боюсь.
— Сам виноват!
— Теперь поздно говорить, кто прав, кто виноват, — нахмурился князь, — а попытать попытаю, каков он…
С этими словами отец махнул рукой, подавая сыну знак, чтобы он оставил его наедине с матерью.
Владимир поклонился отцу и ушел. Святослав и Ольга остались одни.
Святослав, оставшись наедине с матерью, некоторое время молчал, не решаясь начать разговор.
— Вырос сын Малуши, — наконец вымолвил он. — Спасибо тебе, мать, это ты подняла мне его.
Святослав заметил, какое впечатление произвели его слова, продолжал:
— Боюсь только, не обратился ли он и сам в женщину, живя между женщинами.
— Посмотри прежде, а потом и говори, — воскликнула она, — сказано ведь тебе…
— Я так и сделаю, мать, так и сделаю!
Святослав засмеялся. Ольга посмотрела на него. Она поняла, что сын уже принял решение относительно ее любимого внука.
— Что ты задумал? — воскликнула она.
— Посмотрю, каков сын Малуши, — отвечал Святослав, — Ярополком я доволен, Олегом тоже. Молодец! Я ему отдам древлян, — Святослав беззвучно засмеялся, — а о Владимире у меня свои думы… Посмотрю, каков он, да и пусть принимается за дело… Я, мать, может быть, отдам ему Новгород, если только он окажется достойным.
— Новгород? Владимиру! — воскликнула Ольга.
— Отчего же ему не сесть в Новгороде?
— Святослав, он так юн еще!
— Я дам ему Добрыню в пособники.
— Новгород и вся Ильменская земля полна язычников.
— Я забыл, мать, что ты уже христианка.
— Да, я христианка, и молю Господа моего, чтобы он и тебя просветил, чтобы и ты стал христианином. Святослав, крестись, умоляю тебя!
Князь покачал головой и сказал:
— Нет, мать, не будет этого, быть не может!
— Отчего?
— Поздно, мать… Потом же я задумал одно дело.
— Скажи какое, сын?
— Мне Киев давно уже скучен, я не хочу оставаться в нем. Простору здесь мало, воли мне мало.
— Что же ты думаешь?
— Уйду с Днепра!
— Куда?
— На Дунай! Там простор, приволье.
Ольга покачала своей седой головой.
— Дай мне умереть сперва, — сказала она.
— Нет, мать, ты должна жить. Ты будешь править Русью за меня. Ярополк, Олег, Владимир будут твоими помощниками; остальным сыновьям тоже дам земли, воды и народу, и все они будут у меня править Русью, а ты станешь над ними. Вот что, мать, собирай Владимира. С виду он красная девица, посмотрю, какой он будет в бою. Прощай, мать.
Ольга знала, что удерживать сына бесполезно.
— Ты пойдешь на Дунай с Владимиром? — спросила она. — Не рано ли ему?
— Нет, я спущусь по Днепру. Есть у меня на низовьях дело. Мне бы поглядеть только, каков Владимир, а там, если не надумаю взять с собой, сделаю так, как говорил тебе. Прощай же.
Дня через два струги с дружинами князя уже плыли вниз по Днепру. Владимир был с отцом. Бабушка нежно простилась с ним. Юноша до слез был тронут той лаской, той нежностью, с которыми старая княгиня проводила его до струга, но лишь только он очутился в кругу воинов, новые впечатления овладели им.
Поход был не из трудных. Восстало одно из племен, живших в низовьях Днепра, и если князь Святослав пошел на непокорных сам, то лишь для того, чтобы посмотреть, каков будет в схватках его сын, которого он так долго не замечал.
И юный Владимир доказал себя воином, не уступающим в доблести даже старым, испытанным соратником своего отца. Во всех сечах он был первым; когда же возмутившиеся были укрощены, он выказал себя и мудрым правителем, сумевшим так очаровать побежденных, что они просили у Святослава оставить им своего сына правителем. Но у князя были уже планы относительно сына Малуши, и, покончив с подавлением мятежа, он, побывав в Дунайских гирлах, поспешил вернуться в Киев.
До древней столицы южной славянщины оставался всего только один переход, когда князь решил дать отдых своей дружине и причалил к берегу свой струг.
II
Едва только раскинулся лагерь, несколько юношей, товарищей Владимира, начали собираться на охоту в черневший на горизонте лес. Не сиделось молодцам, так и кипела молодая кровь. Вечно бы скакать им стремглав в погоне за турами, вечно бы выслеживать медведя, вечно бы переживать мгновения смертельной опасности.
Владимир с завистью смотрел на сборы своих сверстников. Ему страстно хотелось присоединиться к ним, но отец приказывал остаться, и юноша не осмелился ослушаться.
Среди собравшихся юношей особенно выделялся Зыбата. Он был еще очень молод — всего только восемнадцатую весну пережил он. Тем не менее в юноше уже чувствовался настоящий богатырь. Роста он был среднего, но широк в плечах и высок грудью. Голубые глаза смотрели ласково и приветливо. Легкий, едва заметный пушок появился уже на подбородке и на верхней губе, густые белокурые волосы низко спускались густой волной на плечи. Уже по этому было видно, что Зыбата не пришлый варяг, а природный славянин. Варяги носили чуб или связывали волосы в косу, славяне же, в особенности днепровские, всегда отпускали волосы, считая это лучшим украшением мужчины.
Впрочем, при Игоре и Ольге уже не было особенного различия между славянами и пришельцами: и те, и другие жили в мире, и если между ними происходили ссоры, то это было вовсе не последствием распрей, а только результат мимолетных вспышек. Зыбату же все среди варягов любили, как своего. Юноша был ласков и почтителен со старшими, справедлив и уживчив со сверстниками. В боях он показал себя удальцом, не уступающим в доблести дружинникам Святослава, но в то же время он отличался неизмеримой добротой к тем, кто был слабее его.
Зыбата одним из первых собрался на охоту, как только дружинники Святослава остановились на привале. Он тщательно выбрал себе рогатину, подобрал топор с удлиненной ручкой и занялся осмотром самострела.
— На медведя, Зыбата? — спросил, подходя к нему Владимир.
— Да, княжич! — весело отозвался юноша. — Их тут кишмя кишит, говорят!
— Один?
— А то как же! Ходить скопом и скучно, и нечестно… Один на один — справедливый бой!
— С медведем то?
— А что же?
— Да ведь зверь-то посильнее тебя будет?
Зыбата тряхнул головой.
— Ну, это еще кто как думает!
Владимир с восхищением посмотрел на юношу.
— Счастливый ты, Зыбата! — сказал он.
— Уж будто и счастливый! — пробормотал тот.
— Вот идешь, куда хочешь.
— А тебе, княжич, разве нельзя?
— Нельзя! Батюшка при себе велел остаться.
Зыбата усмехнулся.
— Чему это ты? — вдруг покраснел Владимир. — Уж не надо мной ли.
— Нет, нет, княжич, — поспешил успокоить его юноша, — я ни над кем не смеюсь, а тем более над тобой никогда смеяться не буду. Только…
— Что?
— Предсказание помнишь?
— Ах, да, — весело рассмеялся Владимир, — это что мне не следует бояться ни медведя косматого, ни тура разъяренного, ни печенега лютого, а бояться следует своей собственной крови.
— Вот, вот, княжич! Прости, тебя бегут звать к князю, а мне в путь пора.
С этими словами Зыбата легко вскочил на неоседланного коня и, сжав бока его коленями, быстро поскакал вперед.
Это был старый вековой лес, отживающий, переставший уже производить молодую поросль.
Зыбата стоял перед ним в нерешительности. Не то чтобы он испытывал какой-нибудь страх, нет, ничего подобного не было у него в душе: он думал теперь о том, чтобы не заблудиться, если он попадет в чащу. Но и этого он не боялся. Он не раз уже бывал в таких лесах. По звездам умел он находить в них дорогу; он опасался только лишь того, что заплутается в лесу и не успеет возвратиться назад к тому времени, когда отряд снимется с места.
«Чего это я, — вдруг пришло ему в голову, — ведь до Киева совсем близко; обратно на Днепре я найду дорогу, если и опоздаю, так не беда, всегда успею нагнать своих».
Это соображение успокоило его, но что-то удерживало Зыбату. «А не лучше ли подождать товарищей?» — размышлял он.
Зыбата оглянулся, и ему показалось, что далеко позади в степи движутся какие-то темные точки.
«Это товарищи! — решил он, — подожду».
Но только это решение было принято, как зеленая листва зашевелилась и великолепный тур вынесся на поляну перед лесом.
Животное остановилось и, не замечая человека, вытянуло вперед свою красивую голову и начало жадно вдыхать благоухающий воздух степи. Сердце Зыбаты так и забилось. Неужели же он упустит такую добычу? Что скажут товарищи! Нет, нет! Зверь сейчас почует его и уйдет… Нельзя упускать его.
Зыбата тронул коня. В то же самое мгновение тур заметил человека и с быстротой молнии повернул обратно в лес. Еще секунда — и он уже скрылся в зелени нижних ветвей вековых деревьев. Юноша гикнул и направил коня вслед за ним. «Тур прошел, и я пройду!» — подумал он.
Он не ошибся. Там, где скрылся красавец зверь, как раз начиналась тропа, протоптанная выходившими из чащи к степи животными. Тропа все расширялась и расширялась. Зыбата коленями понуждал лошадь ускорить свой бег. Тур все время был пред его глазами. Вот-вот, казалось Зыбате, он приблизится к нему на такое расстояние, что будет возможно бросить в него копье. Но нет, хотя тропа и была широка, все-таки ветви были так низки, что не было возможности размахнуться. Бросок не имел бы силы и мог бы пропасть даром. Конь несся все быстрее, и вот он вынес на обширную лесную поляну. Крик радости вырвался из груди Зыбаты. Уж теперь-то в открытом месте он непременно нагонит тура! Зверь ослабевал. Еще несколько скачков, и копье можно бросить. Зыбата так сжал бока своего коня, что тот словно молния бросился вперед. Тур был уже совсем близко. Юноша метнул копье, и оно полетело, со свистом разрезая воздух. Раздался яростный рев раненого зверя. Тур остановился, повернулся и, нагнув голову, кинулся на охотника. Как ни опытен был Зыбата в охоте, но такого он не ожидал. Его конь взвился на дыбы, захрапел, заржал, и в его ржании слышался крик мучительной боли. Разъяренное животное, обезумевшее от полученной раны, подняло его на воздух. Рога тура вонзились в грудь коня. Зыбата соскочил на землю и со страшной силой ударил тура по голове топором. Удар пришелся по черепу. Кость треснула, хлынула горячая кровь, слепя глаза обезумевшего зверя. Тур повалился на бок, конь Зыбаты упал вместе с ним. Торжествующий крик вырвался из груди юноши. Он кинулся к бившемуся в судорогах туру и ножом вскрыл горло. По локоть погрузил он руки в огромную рану, словно желая искупаться в горячей еще крови. Тур уже замирал, его предсмертные движения становились все тише. Ликующий победитель принялся свежевать свою добычу.
Жалобный стон, раздавшийся совсем близко, заставил юношу вздрогнуть. Это был его конь, лежавший около тура и рывший ослабевавшими ногами землю. Конь издыхал, и Забыта слышал его предсмертный стон. Юноша вскочил на ноги. Ему вдруг стало жутко. Лес зеленой стеной окружал его. Во время борьбы Зыбата позабыл заметить место, где кончалась тропа, выведшая его на эту поляну. Напрасно он глядел на небо, вечер тихо опускался над лесом, тучи плыли над поляной, закрывая собой звезды.
«Заночую в лесу, — подумал он, — завтра найду путь по солнцу. Нужно развести костер, пока не совсем стемнело».
Он отправился собирать сухие сучья, потом принялся разводить огонь. Кремень и огниво были при нем, и юноша, привыкший ко всяким случайностям походной жизни, быстро принялся поджаривать на костре вырезанные прямо из туши куски мяса.
Конь уже смолк, и только изредка храпение вырывалось из его пробитой рогами тура груди. Зыбате стало жалко мучившееся животное, и он ударом топора покончил с мучениями коня.
Вечер уже сменился ночью. После знойного дня стало заметно холодно. Зыбата, насытившись, чувствовал, что его клонит в сон. Юноша примостился поближе к огню и скоро заснул крепким сном.
Юноше снились веселые хороводы, он ясно слышал чье-то пение. Ему чудился Киев, с его дивным видом на Днепр. Днепр катил все вперед и вперед свои волны, и вдруг Зыбатё показалось, что он идет по степи. Зной так и палит его. Он хочет пить. Днепр так близко. Юноша кидается к нему, но река все уходит и уходит от него, словно отказываясь утолить своей студеной водой его мучительную жажду…
Зыбата проснулся и сел. Он долго не мог прийти в себя и вспомнить, где он. Костер догорал. Юноше хотелось пить. Напрасно Зыбата прислушивался, не слышно ли где журчания ручейка, — ночь была безмолвна. Снова затрещал, отбрасывая свой красный свет, костер, разведенный вновь, и Зыбата примостился около него, стараясь заснуть.
Ночь тянулась нестерпимо долго. Юноша уже не засыпал, а только забывался. Забытье это было тревожно, томительно и, унося силы, нагоняло на Зыбату все более и более уныния. Невольно для самого себя он стал думать о своем положении, и уныние стало переходить в отчаяние. Теперь для него уже не было сомнений в том, что он заблудился, что, даже найдя утром тропу, по которой он мог бы добраться до края леса, он все-таки не застанет Святославова отряда.
Лес был полон таинственных звуков. Каждый порыв набегавшего ветерка вызывал шум ветвей. Звуки были так разнообразны, что, казалось, будто лес ожил в эти мгновения и каждое деревцо в нем заговорило друг с другом. Иногда вдруг начинали хрустеть сухие сучья — верно, какой-либо обитатель леса пробирался в свое логово. Каждый звук вызывал невольную дрожь в суеверном Зыбате. Костер давно уже потух. По временам Зыбате казалось, что он слышит совсем близко от себя чей-то отвратительный хохот.
Но вот наконец тьма начала мало-помалу сменяться белесоватою мглой. Юноша вздохнул с облегчением. Наконец белесая мгла сменилась неясным светом. Лес разом оживился. Вместо прежних звуков вдруг защебетали сотни еще невидимых птиц. Откуда-то пробился первый робкий солнечный луч. Поляна вдруг вся озарилась его чистым светом. Зыбата вскочил на ноги и огляделся вокруг. Все вокруг него было в том же положении, в каком его застала наступившая ночь. Неподвижно лежал тур, неподалеку валялся труп коня. Юноша скользнул по трупам равнодушным взором: теперь ему было не до них. Нужно было во что бы то ни стало найти тропу, по которой он забрался сюда, и тогда, следуя только по ней, легко можно было выбраться из леса. Зыбата помнил, что до поляны он добрался, не делая никаких поворотов, стало быть, если только найти тропу, выход был совсем легким. Но увы! Напрасно юноша обошел несколько раз всю поляну, раздвигая ветви — тропа, казалось, исчезла. Вдруг в одном месте, раздвинув ветви, он увидал тропу. Не обращая внимания на то, что она была чуть заметна и узка, он, захватив с собою оружие, кинулся по ней, надеясь на то, что куда-нибудь она его да выведет.
Юноша шел по тропе, иногда останавливаясь и начиная прислушиваться, не журчит ли где ручеек. Солнце между тем поднялось уже высоко. Ветви защищали Зыбату от палящих лучей, но все-таки становилось жарко. К тому же юноше приходилось теперь нести на себе все свое, оружие. Наконец после нескольких часов пути почувствовалась усталость. Ноги отяжелели, плечи ломило. Жажда начала мучить невыносимо. Он остановился и присел. Стало немного легче. Усталые члены как будто почувствовали облегчение, только жажда мучила по-прежнему.
Наконец он встал и побрел дальше. Тропка вдруг прекратилась: и Зыбата уперся прямо в лесную чащу. Ходу дальше не было, приходилось пробираться сквозь густой кустарник. Юноша давно уже бросил копье и рогатину, отягощавшие его, и теперь у него были только топор да нож. Собирая последние силы, он начал прорубаться в этой чаще; кустарники и молодые деревья падали под его ударами, но все это было напрасным трудом: Зыбата только все дальше и дальше уходил в глубь чащи. Кончилось все это тем, что юноша окончательно потерял направление и сам уже не знал, куда он идет.
Вдруг ему показалось, что впереди блеснул просвет. Это придало ему новые силы. Еще живее заработал топор, и он наконец выбрался на открытое место.
Однако его радость сейчас же сменилась отчаянием. Все труды его пропали даром. Столько усилий было затрачено, а между тем, покружив по лесу, он вышел на ту же самую поляну, на которой он провел эту тревожную ночь.
Все на ней было по-прежнему. Неподвижные, были трупы тура и коня. Только воронье слетелось и начало свою трапезу. За вороньем могли явиться сюда и волки.
— О Перун, — воскликнул он, — ты все можешь, помоги же мне выбраться отсюда! Я не поскуплюсь на жертвы и хорошо заплачу тебе за свое спасение; ты останешься доволен. Спаси только меня, я отдам тебе лучшего быка и коня из стада и табунов моего отца. Ты видишь, я не скуплюсь, помоги только, и я щедро отблагодарю тебя!
Произнося это обещание, Зыбата ожидал, что сейчас перед ним откроется выход на тропу, по которой он явился сюда, но лес по-прежнему был безмолвен, только вспугнутое воронье кружилось над поляной.
Зыбата подождал еще немного. Перун и не думал приходить к нему на помощь. Юноша чувствовал, что начинает сердиться.
— Тебе мало, ненасытный, того, что я обещал, — с гневом воскликнул он, — ты хочешь больше? Так хорошо же! Я дам тебе всего вдвое и прибавлю еще. Отец мой Прастен богат и ничего не пожалеет, чтобы вызволить меня из леса.
Но и это обещание оказалось бесполезным.
— Или ты не веришь мне, Перун, — закричал, раздражаясь все более и более, Зыбата, — берегись тогда! Мой отец пользуется большим почетом, да и сам я известен князю Святославу. Я иду с добром к тебе, а ты ничего не хочешь сделать для меня. Берегись! Если мне только удастся выбраться отсюда, я сумею жестоко наказать тебя. Горе тебе тогда!
Но и угрозы так же мало действовали, как и обещания. Перун был глух к мольбам Зыбаты. Вдруг его озарила совершенно внезапная мысль: «Уж не обратиться, ли к Богу христиан?»
В первое мгновение эта мысль показалась юноше совсем нелепой… «Какое дело христианскому Богу до нас, поклонников Перуна? У Него есть свои, им Он благоволит и помогает, а для нас у христианского Бога не может быть милости…» Но в то же время словно какой-то тайный голос шептал ему: «А ты все-таки попробуй… Разве не слыхал ты, как велико милосердие христианского Бога? Он милостив ко всем, кто обращается к нему в беде. Но что же мне пообещать ему? — размышлял юноша. — Перуну я могу обещать обильные жертвы, но Бог христиан не нуждается в них».
Зыбата был в затруднении.
— Знаю, знаю, что обещать мне христианскому Богу! — радостно воскликнул он, и, упав на колени, он поднял к небу сложив ладони, руки: так, он видел, молились христиане в Киеве своему Богу.
Несколько минут он смотрел на небо и наконец заговорил:
— Ты, Боже, Которого я не знаю, но о Котором столько слышал, помоги мне! Все, кто верует в Тебя, говорят, что Ты добрый и помогаешь всем, кто находится в беде. Помоги же Ты, неведомый Боже, и мне! Ты знаешь, я заблудился в лесу и не могу выйти. Ты знаешь, что я умираю от жажды и не могу найти воды, чтобы утолить ее. Укажи мне путь из этого леса, дай мне воды, и я прославлю Тебя! Только не обещаю я Тебе того, что стану христианином. Мой князь Святослав кланяется Перуну, а мне не идти против князя, но я всегда буду помнить Тебя и, в память о Твоей милости ко мне, постараюсь всегда быть добрым… Помоги же мне, Неведомый… Укажи мне путь, дай мне воды…
Треск сучьев заставил юношу вскочить на ноги. В то же мгновение на поляну выскочил молодой тур. Он остановился, но, увидав человека, быстро повернул назад и, наклонив голову, опять скрылся в лесной чаще. Хотя тур появился на поляне всего только на мгновение, но и этого было вполне достаточно, чтобы заметить то место, куда он скрылся…
Зыбата бросился по следам тура и, раздвинув ветви, радостно вскрикнул. Пред ним открылась широкая просека.
Теперь он нисколько не сомневался в своем спасении. Он поспешил оставить поляну и смело пошел по просеке.
Нервное напряжение заставило его позабыть мучившую его уже столько времени жажду, но когда Зыбата стал мало-помалу успокаиваться, истома вернулась снова, и жажда стала мучить его еще сильнее.
Наконец ноги юноши стали подкашиваться. Невыносимая усталость овладела им. Зыбата чувствовал, что дальше он идти не может и в бессилии опустился на мягкую траву.
День уже близился к концу. Солнце склонялось к западу; кое-где легли предвечерние тени. Зыбата содрогнулся невольно при мысли, что ему и эту ночь придется провести в лесу. Одиночество казалось ему теперь невыносимым. Он начал громко кричать, не надеясь, что его кто-либо услышит, а просто для того, чтобы подбодрить себя. Причудливое эхо передавало его крики, и Зыбате казалось, что он не один в этом страшном лесу. «Неужели мне придется погибнуть здесь? — думал юноша. — Или Бог христиан, указавший мне этот путь, покинул меня и желает меня погубить, как и наш Перун?.. Быть этого не может. Бог христиан добр и милостив… Хочу любить Его, хочу узнать Его».
III
Сколько времени прошло, Зыбата не знал. Он то впадал в забытье, то начинал, открыв глаза, изумленно оглядываться по сторонам, не узнавая места, где он находится. Голова его горела, губы запеклись, во рту и в горле было сухо его начало лихорадить. Воображение рисовало ему всевозможные картины. То ему казалось, что он сидит с друзьями в просторной горнице дома своего отца и пьет вкусный мед, приготовленный его матерью, то вдруг Зыбате чудилось, будто он лежит у чистого ключа и, жадно приникнув к нему воспаленными губами, пьет студеную воду, пьет — и напиться не может… Но сознание возвращалось к нему, и Зыбата опять видел пред собою ужасную действительность.
Вдруг где-то далеко раздался громовой раскат. Зыбата сразу ожил. Он спасен! И снова душа юноши наполнилась благодарностью к доброму Богу, который посылал эту грозу.
Гром ударил ближе, небо потемнело, совсем низко над лесом понеслись, как клубы густого дыма, темные грозовые тучи, упало несколько крупных дождевых капель. Сердце Зыбаты забилось надеждой и радостью.
Сверкнула огненной змеей молния, и над самой головой Зыбаты загрохотал громовой раскат. Хлынул дождь. Юноша подставил сложенные ладони рук и с безумным восторгом пил накоплявшуюся в них воду. Дождь обливал его с головы до ног, но это было только приятно Зыбате. Жажда была утолена, вместе с этим возвратились силы. Дождь освежил Зыбату, вернул ему бодрость; юноша досадовал лишь на то, что не во что ему было сделать запаса воды.
Гроза промчалась так же быстро, как и налетела. Молния еще змеилась на темном небе, но гром грохотал где-то уже совсем далеко. Воздух был чист и дышал ароматами леса. Зыбата ликовал. Ему так же, как и тогда, когда он нашел тропу, казалось, что он уже спасен, и он решился, несмотря на темноту, идти дальше. Встреча со зверями его не пугала. Топор оставался при нем. Да и ночь после грозы обещала быть лунной, светлой. Зыбата пошел. Действительно, луна, полная, ясная, скоро засияла на небе и залила своим кротким светом лес и тропинку, по которой брел юноша. Идти было легко, налетавший то и дело ветерок приятно обдавал Зыбату своею прохладою.
Наконец тропинка уперлась в лесную прогалину. Сначала Зыбата испугался. Ему показалось, что он опять вышел на ту же самую поляну, но он сейчас же увидел, что это совсем другое место. Прямо на против Зыбаты, на другой стороне ее, виднелась маленькая избушка, ярко освещенная лунным светом. Вдруг он почувствовал, что голова его стала тяжелой, все тело горело, как в огне, а ноги отказывались идти. Сделав над собой невероятное усилие, юноша шагнул вперед, его шатало из стороны в сторону.
«Не огневица ли у меня», — невольно подумал он.
Зыбата сделал еще несколько шагов вперед и тут же почувствовал, что далее идти не может. Он хотел крикнуть — язык отказывался повиноваться ему, он сделал еще шаг и без чувств повалился на влажную после дождя землю.
Когда он очнулся, уже сиял день. Юноша с удивлением огляделся вокруг и увидел, что он лежит в маленькой, низенькой комнате. В поднятое окно проникали лучи солнца. Зыбата лежал на охапке свежей, душистой травы, покрытой сверху какою-то тканью. Чья-то заботливая рука укрыла его самотканым покрывалом. Он опять стал оглядывать избушку. Взор его остановился невольно на одном углу и легкий вскрик сорвался с его губ.
— Здесь христиане! — воскликнул юноша и приподнялся, вглядываясь в угол.
Там висел образ, какой он уже не раз видел в Киеве в христианских семьях.
Зыбате захотелось встать, но слабость была так велика, что, едва сделав движение, он опять упал на свое мягкое ложе.
Зыбата закрыл глаза, а когда он снова открыл их, то увидал около себя седого, согбенного старца с длинной, ниспадавшей на грудь седой бородой.
— Кто ты? — прошептал юноша.
— Лежи спокойно, сын мой, — последовал кроткий ответ, — не бойся ничего. Самое худшее ты перенес. Недуг не уничтожил тебя, и ты будешь здоров.
— Это ты спас меня?
Старец грустно улыбнулся и покачал головой.
— Нет!
— Как нет? Как же я очутился здесь?
— Бог тебя привел сюда к моей хижине. Он тебя и спас.
— Бог? Какой Бог? Бог христиан?
— Да, Он, Всемогущий, Всезнающий, Всевидящий, Всемилостивый.
«Да, да, старец прав, — пронеслось у него в голове, — Бог христиан привел меня сюда. Пойди я другою дорогою, я погиб бы. Верно, этот старик — жрец христианского Бога!»
Он внимательно принялся разглядывать старика и чем дольше смотрел он на него, тем более убеждался в том, что он где-то уже раньше видел его.
Однако спросить прямо старца об этом Зыбата не решался.
— Неужели же я проспал целую ночь? — спросил он.
Старик улыбнулся.
— И даже не одну, сын мой! — ответил он.
— Как не одну? Ведь я пришел сюда вчера!
— Нет, не вчера, три раза уже всходило солнце после того, как я нашел тебя.
— Прошло три дня! Быть не может! Я болен?
— Да.
— Огневица?
— Могла бы быть, но, благодарение Небесному Отцу, этого не случилось. Настой целебных трав помог тебе избыть недуг. Но успокойся, попытайся уснуть, и Господь дарует тебе выздоровление.
Старик поднялся с ложа Зыбаты, на которое он присел в ногах больного, в начале их разговора.
— Постой, отец, — остановил его юноша, — скажи, скоро я буду здоров?
— Недуг, смерть, выздоровление — все это в воле Господа. Молись, если можешь, и жди помощи.
Он направился было к выходу, но Зыбата опять остановил его.
— Я тебя где-то видел, отец!
— Быть может. Но тебе нельзя так утомляться, — остановил его старик, — засни!
— Ты не хочешь сказать мне… Скажи по крайней мере, как зовут тебя.
Старик остановился и пристально поглядел на приподнявшегося на локтях юношу.
— Теперь, по милости Божией, меня зовут Андреем, — ответил он.
— Теперь, а прежде звали иначе?
— Да… Но спи, сын мой. Сон необходим тебе. — И Андрей поспешил выйти из избы.
Зыбата откинулся на свое ложе. Веки его смыкались, но в то же время Зыбата чувствовал, что заснуть он не может. Странная, приятная нега овладела им. Думалось как-то особенно легко. «Да, да, прав этот старик христианин, — размышлял Зыбата, — но все-таки странный этот Бог у христиан. Я не веровал в него, поклонялся грозному нашему Перуну, боялся Чернобога, любил веселого Леля, а Бога христиан знать не хотел, и вот, когда я попал в беду, никто из моих богов не захотел мне помочь, а помог Тот, Который мне был чужим. Теперь я буду всегда чтить его. От своих богов я не могу отказаться. Им поклоняется князь Святослав и весь народ славянский, но я и Бога христиан буду чтить наравне с ними и даже больше их. Только нужно непременно узнать у старика Андрея, что это за Бог и как поклоняться мне ему».
Потом ему припомнились разговоры, которые он слышал среди дружинников. Говорили, что теперь Святослав возвращается в свой стольный город лишь с тем, чтобы передать управление Русью своим сыновьям, над которыми он решил поставить свою мудрую мать. Говорили, что после этого князь уйдет на Дунай, завоюет все Болгарское царство, утвердится в нем, и, таким образом, Русь станет соседом богатой Византии. «Неужели же я не попаду в этот поход? — с некоторою горечью подумал Зыбата. — Горе мне, если княжеские дружины уйдут без меня!»
Долгие думы утомили юношу, и он заснул. Когда же он проснулся и открыл глаза, то увидал, что приютивший его старик стоит на коленях пред образом и при свете лучины молится, глядя в какой-то свиток, испещренный непонятными Зыбате знаками.
Юноша не подал вида, что он не спит. Он с любопытством смотрел на молящегося старца и стал вслушиваться в тихий его шепот. Сначала он не мог понять, что он такое шепчет. Слова были ему совершенно незнакомыми. Потом, вслушавшись, Зыбата сообразил, что старик произносит слова на том же наречии, на каком говорят часто наезжавшие в Киев византийские торговцы, но удивлению его не было границ, когда Андрей, отложив в сторону свиток, стал произносить на родном наречии удивлявшие Зыбату просьбы к своему Богу.
Старец молился о даровании долголетия княгине Елене-Ольге, о просветлении великим светом христианской истины князя Святослава, а вместе с ним и всей Руси. Но еще более удивился Зыбата, когда услыхал, что молившийся упомянул его отца, Простена, а потом самого Зыбату в своей молитве и просил у своего Бога им, поклонявшимся Перуну, даровать скорое выздоровление, а отцу ниспослание милостей и просветления.
Вне себя от изумления Зыбата приподнялся на своем ложе.
— Отец, отец, — воскликнул он, — ты молишь своего Бога обо мне и о моем отце?
Старец Андрей остановился, поднялся с колен, перекрестился еще раз и просто сказал:
— Ты слышал!
— И ты думаешь, твой Бог исполнит твою мольбу?
— На то Его святая воля!
— Но я не чту Его! Я кланяюсь Перуну!
— Господь милосерден… Ты язычник, но Божие милосердие не имеет пределов.
— И Он, твой Бог, всегда был таким?
— Да… Всегда.
— Отец, — попросил Зыбата, — расскажи мне про твоего Бога.
Старец подошел к нему.
— Не теперь… Ты недужен и не готов выслушать великие истины. Придет еще время.
— Нет, я прошу тебя, — настаивал юноша.
Андрей колебался, но юноша молил его с такой искренностью, что он наконец сдался. Присев на постель, он заговорил с ним сперва о том, как Господь создал бесплотных духов и весь видимый мир. Потом он стал рассказывать ему о Христе. Он рассказал юноше, как родился Богочеловек в Вифлееме, как протекло Его раннее детство и как Он наконец начал свою великую проповедь любви и всепрощения. Зыбата слушал его, затаив дыхание. Андрей и сам увлекся своим рассказом. Оба они и не заметили, как промелькнула ночь и забрезжил рассвет.
— Я хочу быть христианином, слышишь, отец? Ты говорил, что для этого нужно креститься, крести меня! — воскликнул Зыбата, когда утомленный Андрей смолк.
— Не настало твое время еще, сын мой.
— Но я люблю твоего Бога, я верую Ему!
— И люби, и веруй, и надейся! Теперь прости меня. Наступает утро, я должен вознести хвалу Создателю моему за то, что Он еще раз даровал мне милость свою и я вижу свет солнца и молитвою встречаю наступающий день.
Старец Андрей заботился о юноше с нежностью отца. Как часто Зыбата, придя в себя от забытья, видел устремленный на него любовный взор старца. И тогда в душе его рождалось какое-то новое чувство. Он начинал понимать, что такое христианская любовь, всеобъемлющая, бескорыстная, самоотверженная… Он чувствовал силу этой любви. Грубое сердце растворялось в ее беспредельной теплоте, очищалось ее святою чистотою и само становилось способным к ней.
Часто старец присаживался около больного юноши и рассказывал Зыбате о Боге, но больше всего он говорил о крестной смерти и страданиях Спасителя.
Наконец Зыбата оправился настолько, что мог ходить без посторонней помощи.
Теперь, как только окрепли его силы, он уже начал подумывать о том, как бы поскорее вернуться в княжескую дружину.
— Там, верно, никто уже и не ожидает меня! — с оттенком грусти говорил он.
— Как никто? — спросил Андрей. — А твои отец и мать?
— И они, вероятно, отчаялись…
Старец задумался и затем сказал:
— Так спеши вернуться к ним, ты уже здоров.
Внезапное волнение овладело Зыбатой.
— Отец, ты был так добр ко мне, что я даже не знаю, как я расстанусь с тобой! — воскликнул он.
Андрей кротко улыбнулся.
— Дитя мое, — тихо сказал он, — и я тебя полюбил, и ты стал дорог моему сердцу. Стар уже я и смотрю в землю. Мне будет очень тяжела разлука с тобой, но не думай, что я тебя буду удерживать. Иди! Иди к своим, а я буду молиться о тебе, да просветит тебя Господь и да рассеется окружающая тебя кромешная тьма.
Непонятное смущение овладело юношей. Рыдания подступили к горлу, и он чувствовал, что вот-вот расплачется, что не хватит сил справиться с собой. Он искренно давал себе слово возвратиться в этот приют отшельника.
Наконец настало утро, когда Зыбата должен был покинуть хижину.
Чудесное ясное утро уже наступило, сменив собой серую мглу рассвета. Отрадный холодок, предвестник скорого зноя, овевал путников, не давая усталости овладеть их членами. Отшельник и Зыбата шли не спеша. Вскоре они вышли на опушку леса, невдалеке блестел широкой лентой Днепр.
Андрей, желая сократить тяжелые минуты прощания, слегка подтолкнул Зыбату и сказал:
— Иди, иди! Мы уже простились! Прощай!
Вслед за этим он, круто повернувшись, быстро пошел к лесу.
Зыбата кинулся было за ним.
— Отец, погоди, позволь мне еще раз обнять тебя! — кричал он.
Андрей, не останавливаясь, махнул ему на ходу рукой и скрылся в чаще кустарников, окаймлявших с этой стороны лес.
Зыбата не решался последовать за ним. Он немного постоял в нерешительной задумчивости, а потом стремглав побежал к Днепру.
Утро уже сменилось днем, солнце высоко стояло на небе. Когда Зыбата подошел к Киеву, он заметил на противоположной стороне какое-то особенное оживление. Это прежде всего кинулось ему в глаза. У киевского берега стояли бесчисленные военные струги, снаряженные для скорого отправления в путь, несколько выше по Днепру зачалены были у берега высокие с приподнятым носом ладьи, в которых, по типу постройки, Зыбата узнал новгородские суда.
Сначала Зыбатой овладело было любопытство, но нетерпение увидать своих пересилило в нем это чувство. Вскочив в один из челноков, стоявших у берега, юноша поспешно оттолкнулся и, ловко управляя единственным веслом, поплыл через тихо катившую свои волны реку.
Чем он более приближался к противоположному берегу, тем все громче доносились до него крики, шум, гам, стоявшие там. «Что это такое? — подумал Зыбата. — Княжеские струги в полном вооружении, новгородские ладьи. Уж не мятеж ли в Новгороде и не идет ли князь Святослав усмирить непокорных?»
Наконец челнок ткнулся носом в береговую отмель. Зыбата спрыгнул прямо в воду и ринулся вверх по тропинке, ведшей к вершине горы.
Однако на пол пути он остановился. Сыновнее чувство вновь начало бороться в его сердце с любопытством и после недолгой борьбы взяло верх. «Обниму родных и побегу в Детинец, — решил он, — коли так шумят, так не скоро еще разойдутся!»
Жилище Прастена, отца Зыбаты, стояло недалеко от пути с берега в Детинец. Нужно было несколько свернуть в сторону, чтобы попасть в него. Зыбата побежал по горе, но вдруг его остановил, поймав за руку, молодой дружинник.
— Зыбата?! — удивился он.
— Улеб!
— Откуда? Ты жив! Мы все думали, что ты погиб в лесу…
— Жив, жив! — отвечал приятелю Зыбата.
— Что же с тобой приключилось?
— После…
— Заблудился?
— Да… Потом меня схватила огневица…
— И ты как же? Один был?
— Нет, там в лесу старик христианин…
— Знаю, слышал… Он был когда-то храбрым воином… С Игорем ходил на Царьград…
Зыбате было не до рассказа приятеля.
— Что там? — махнул он рукой в сторону Детинца.
— Да ты еще ничего не знаешь? Княгиня умерла.
— Какая?
— Княгиня Ольга; ее уже похоронили на Щековице у христиан… Князь Святослав уходит на Дунай завоевывать болгарское царство.
— А чего же там шумят? Кто?
— Новгородцы!
— Им-то что надобно.
— Требуют себе князя… Прослышали, что Святослав уходит и хотят, чтобы он поставил им своего сына. Да ты куда? Пойдем. Вот будет радость-то! Княжич Владимир как о тебе беспокоился, все спрашивал, не возвратился ли ты, а потом и ждать тебя перестал.
— Я побегу сперва к матери, потом приду.
— К матери? Иди! Она все глаза выплакала по тебе. Иди, иди! Обрадуй ее.
— А Прастен?
— Отец-то твой? Он там, — указал Улеб на Детинец, — он идет вместе с Святославом на Дунай. Не сидеть же ему здесь.
— И я пойду с князем Святославом, — встряхнул головой Зыбата, — буду воевать с болгарами.
Ладно! Вместе, стало быть, пойдем! Спеши же к Предславе, я подожду тебя здесь, а там пойдем в Детинец. Вот друзья-то обрадуются!
Улеб уселся на придорожный камень. Зыбата кинулся со всех ног по чуть заметной тропке. Теперь ему все чаще и чаще стали попадаться окруженные зеленой стеной из деревьев и кустарников хоромы, в которых жили наиболее зажиточные из славянских дружинников князя Святослава.
Везде, где только не появлялся юноша, вслед ему раздавался крик:
— Зыбата вернулся! Жив Зыбата! Вот радость! Где это он пропадал?
Юношу все любили за его добрый нрав и скромность, правдивость и за старание услужить всем, кому только могла быть полезна его услуга.
Еще издали увидал Зыбата свою мать, вышедшую на шум из хором.
— Матушка, родимая! — закричал он, кидаясь к ней с распростертыми объятиями.
— Зыбата, сыночек мой, — плача от радости, сквозь слезы восклицала она. — Ты ли это? Жив, ненаглядный мой.
Сын и мать плакали, но скоро Зыбата вырвался из объятий матери и, отойдя немного в сторону, принял серьезный и важный вид.
— Потом, родимая, вернусь, все расскажу.
— Вернешься? Куда же ты?
— А туда, в Детинец, к дружине.
На лице матери отразилась невыразимая печаль.
— Ох, горе мне, горюшко, — воскликнула она, — опять уйдешь ты… Подожди малость, расскажи мне.
— Нельзя, нельзя! Наговоримся, успеем…
— И туда поспеешь, остался бы!
— Не могу, матушка, Улеб меня ждет.
Но прежде чем уйти, Зыбата кинулся еще раз в объятия матери и, едва вырвавшись из них, опрометью кинулся на дорогу, где ждал его Улеб.
IV
Когда Зыбата вместе с Улебом прибежали на площадь киевского Детинца, там стоял невообразимый крик. Говорили все разом. Никто не слушал другого, не обращая внимания на то, слушал ли его кто-нибудь или нет.
— Да как же это так, — орал длиннобородый детина, — нешто мы не такие же, как и все? Отчего нам князя не дают?
— Нам посадники надоели, не хотим их! — вторил детине его сосед.
— Князя нам подавай, такого, чтобы всем князьям князь был и чтобы вашему Киеву нос утер, — надрывался третий.
— Князя, князя! Князя! — ревели все.
— Это кто же? — спросил Зыбата у Улеба.
— Из Новгорода, — ответил тот, — посланцы.
— Чего ж они так галдят?
— Верно у них уж обычай такой!
— Гляди-ка, как наши-то на них смотрят!
— Еще бы не смотреть, диво да и все!
В самом деле спокойные, флегматичные обитатели Днепра, не привыкшие к такому способу выражения своих чувств и обсуждению важнейших вопросов, смотрели на гостей из Новгорода с заметным удивлением.
На крыльце княжеских хором стоял, облокотившись на перила, Святослав. Он равнодушно прислушивался к этим крикам. Позади него стоял брат его второй жены Милуши — Добрыня, положив свою правую руку на рукоятку меча, а левую на плечо своего улыбавшегося племянника Владимира, что-то шептавшего своим братьям Ярополку и Олегу. По другую сторону Святослава стояли воеводы Сфенкал и Икмор, а за ними Зыбата разглядел и своего отца Прастена.
Все они не говорили ни слова. Да и бесполезно было бы говорить. Новгородские послы, по всей вероятности, не стали бы их слушать — так они были увлечены в это мгновение своим делом.
— Князя нам, князя! — ревели они.
— Новгородцы думают, — насмешливо заметил Улеб, — что они явились на свое вече!
— А разве у них всегда так? — спросил Зыбата.
— Мой дядя бывал на Ильмене, так рассказывал, что о каждом пустяшном деле они так орут на вече, что после хрипят и говорить не могу.
— Чего же они теперь-то хотят?
— А видишь ли, наш князь Святослав, как похоронил княгиню Ольгу, сейчас же собрался на Дунай завоевывать болгарское царство.
— Знаю это, — заметил Зыбата.
— Ну, так вот, он, князь-то наш, оставляет в Киеве вместо себя своего большака княжича Ярополка, а древлянам дает второго своего княжича Олега. Новгородцы прослышали это и разобиделись.
— За что же?
— Да как же! У других князь, а у них нет!
— А Владимир-то?
— Его Святослав с собой на Дунай хотел взять!
— Так новгородцы чего же хотят?
— Да чтобы Владимир был у них князем, вот чего им угодно, а когда явились, так о Владимире и не знали ничего, есть ли он на свете или нет!
— Так как же они этого требуют?
— Слух тут пошел, что воевода Добрыня их надоумил. Вишь, не хочет он, чтобы племянник с отцом на болгар шел. Да и то сказать, обидно… Ярополку да Олегу уделы, а Владимиру ничего.
— Слушай-ка, слушай, — перебил Улеба Зыбата, — чего он?
Новгородские послы приумолкли. Один из них взобрался на ступени княжеского крыльца, кое-как остановил шум и гам и, когда наступило некоторое молчание, торопливо заговорил:
— Почтенное вече, пришли мы сюда от господина Новгорода Великого, чтобы взыскать обиду, на него наложенную. Совсем ведь изобижен господин Великий Новгород, у древлянишек негодных свой князь будет, а у нас кто?
— Верно, справедливо! — загалдели голоса.
— Изобижен господин Великий Новгород куда как люто!
— Князя нам, князя! Не хотим хуже древлян быть!
— Чем мы Киева самого хуже! Эка невидаль Киев!
— Мы дела князя Святослава приняли и к себе пустили, и теперь Киев выше Великого Новгорода становится!
— Князя нам, князя! Знать ничего не хотим! Князя!
Напрасно новгородец, пытавшийся говорить, махал руками, старался перекричать своих товарищей, шум не смолкал. Другой новгородец, тоже пожелавший высказаться, столкнул его со ступенек и сам занял его место.
— Господа вече, послушайте меня, — закричал он, — я сейчас такое вам слово молвлю, что ахнете!
Его услышали. Вечевики на мгновение смолкли.
— Вот что я вам скажу, господа вече, князь Святослав, хоть он и князь, а не дело задумал. Трое у него сыновей, отчего он не дает нам своего третьего? Зачем обделяет? Пусть и у нас князь Рюрикова рода будет. Так ли я говорю?
— Так! — опять загалдели вечевики.
— Молод еще Владимир, — громко крикнул один из Святославовых воевод, — не управиться ему с вами.
— И не нужно! У нас только бы был князь, а управляться мы сами-то стараться будем!
— Князь Святослав, дай нам Владимира твоего во князья, добром дай!
— А то изберем сами себе князя и на Киев плюнем!
— Владимира! Владимира Святославича! — заревели голоса. — Или он, или сами себе изберем!
Святослав обернулся и строго посмотрел на Добрыню.
— Твое это дело? — спросил он.
Добрыня, не моргнув, выдержал этот взгляд и коротко ответил, кивнув головой:
— Мое!
— Зачем?!
— Так пожелала мудрая твоя мать.
Святослав нахмурился.
— Почему она этого желала?
Добрыня опять нисколько не смутился.
— Потому, — уверенно ответил он, — что она видела…
— Что? — гневно перебил князь.
— А то, что сложишь ты голову там, на Дунае, и не хотела, чтобы вместе с тобою пропадал и любимый ее внук.
На суровом лице Святослава отразилось что-то вроде душевного волнения. С Добрыни он перевел свой взор на Владимира.
— А ты хочешь к новгородцам? — спросил он.
— Чего его спрашивать, — буркнул Добрыня, — несмысленок еще, вестимо, ему с тобою хочется.
— Со мной или в Новгород? — повторил Святослав.
Владимир, видимо, колебался.
— Бабка приказывала мне у тебя, батюшка, удела просить, — нерешительно произнес он, — чтобы против братьев было не обидно, а как ты решишь — твоя воля.
Святослав глубоко вздохнул. Видимо, не такого ответа он желал от сына.
Вечевики между тем горланили по-прежнему. Вдруг, покрывая весь этот шум, загремел мощный голос Святослава.
— Люди новгородские, — начал он, — не то я готовил для меньшого своего сына. Думал я, по мне он пойдет… Думал я, вот пойду на Дунай-реку, покорю всю страну вплоть до Византии и посажу на царство меньшого своего. Да нет, вижу теперь, что вам, люди новгородские, он больно по сердцу пришелся. Просите вы его, а как мне, князю вашему великому, на вашу слезную просьбу не снизойти? Берите же Владимира моего князем себе, коли так он вам люб, только одного его в Новгород я не пущу. Знаю я вас! В придачу к Владимиру и Добрыню берите. Будут у вас племяш да дядя…
Святослав смолк и строгим взглядом окинул новгородских послов.
Те молчали.
— Что ж? Довольны вы моей милостью? — крикнул князь.
— До-о-вольны! — вяло и нерешительно ответили двое-трое из новгородцев.
Знали новгородские послы, что не все так сделалось, как им хотелось. Они думали взять себе одного только Владимира, но никак не Добрыню. Ведомо им было, что Добрыня Малкович шутить не любит: был он крут нравом, на руку тяжел и на всякую расправу скор. Бывал он в Новгороде, посылала его туда княгиня Ольга, так он один со всем вечем управлялся. На что там горланы бывали, а и те его не на шутку побаивались.
А виновник всего стоял да только бороду окладистую поглаживал. Глаза его так и светились удовольствием и радостью, которых он даже и скрывать не думал. Свой у него план был. Ярополк да Олег были ему совсем чужие, а Владимир — сын любимой сестры. Только бы на Руси остаться да удел получить, от Новгорода и до киевского старшого княжеского стола недалеко…
Добрыня был уверен, что князь Святослав так или иначе, а на Русь обратно не вернется. Если бы и не сложил он своей буйной головы на равнинах земли болгарской, если бы все исполнилось, как он задумал, то он так бы и остался там, уже не князем, а царем.
Новгородские послы переминались с ноги на ногу у княжьего крыльца. Святослав глядел на них и усмехался, понимая, что они думали.
— Вот что, княже, — заговорил самый старший из новгородцев, — ты нам прости на слове, не посетуй на то, что скажу я тебе… Челом бью!
— Что? Говори смело! — сказал, усмехнувшись, князь.
— Да вот что, княже. — И новгородец в нерешительности, не зная, как ему высказать свою мысль, почесал затылок. — Ты, конечно, по-своему судишь, а мы, людишки-то, по-своему, по-глупому. Не осуди же на дерзком слове.
— Да говори же! — вырвалось у князя, которому, очевидно, надоели все эти присловья.
— По-нашему бы так, били мы тебе челом по меньшом твоем Владимире, так ты и дай нам его, не бойся, мы уже его убережем! Всем будет доволен!..
— А Добрыню? — спросил Святослав.
— А Добрыню Малковича ты с собой возьми, пусть воюет на здоровье!..
Дружный хохот всех, кто стоял и на крыльце, и перед крыльцом, прервал речь новгородца. Хохотал и Икмор, и Сфенкал, хохотал и сам Добрыня.
Этот смех смутил новгородца.
— Что же, — растерянно разводил он руками, — я ведь ничего, я только, чтобы все по-хорошему.
Один Святослав оставался серьезен.
— Вот, что я скажу вам, люди новгородские, — внушительно произнес он, — просили вы — я исполнил по вашей просьбе. Сына своего Владимира без Добрыни я не отпущу, а коли вы их теперь не примете, когда я слово свое сказал, так пойду я на Новгород, как на лютого врага, войною. Выжгу его, с землей сравняю, будто и не бывало никогда его на белом свете.
Он круто повернулся и, даже не удостоив взглядом растерявшихся послов, пошел во внутренние покои. За ним последовали все его приближенные и сыновья.
Зыбата в это время успел протолкаться к самому крыльцу и, видя, что отец уходит вместе с другими, крикнул:
— Батюшка!
Прастен обернулся на оклик и, увидав юношу, застыл на месте.
— Зыбата! Сын! Ты! — восклицал он, не веря своим глазам.
— Я, батюшка, я, родимый, видишь, вернулся…
Юноша взбежал на крыльцо и кинулся к отцу.
Как ни суров был старый Святославов воевода, но он почувствовал, что все его сердце так и всколыхнулось от радости при виде сына, которого он уже считал погибшим…
— Где же ты пропадал? — спросил он.
— В лесу на той стороне заблудился.
— И выбрался?
— Видишь… Скорее бы выбрался, да недуг злой меня с ног свалил, все это время, почитай, валялся.
— Кто же тебя выпользовал?
— А там, батюшка, старик один, христианин. Так вот он.
— Прастен, — позвал появившийся в дверях дружинник, — тебя князь к себе кличет…
Отцу не хотелось уходить от сына, но тем не менее он поспешил на зов.
— Иди, Зыбата, домой, — сказал он, — вот матери радости будет.
— Я уже был там, оттуда и сюда прибежал!
— Иди, как освобожусь, приду!
Прастен поспешил к князю. «О каком старике христианине говорил сын? — думал он. — Нужно его расспросить толком…»
На другой день, когда Зыбата еще спал крепким сном, отец разбудил его.
— Вставай-ка, поговорим, — сказал он.
— Прости, батюшка, — весело встряхнул головой Зыбата, проснувшись, — я сейчас, вот сбегаю на Днепр, искупаюсь.
— Пойду и я с тобой…
— О каком старике христианине, — спросил Прастен, — ты говорил мне вчера?
— О том, который приютил меня в лесу… Ах, отец, — вдруг вырвался вздох из груди Зыбаты, — если бы ты знать только мог…
— Что знать? — спросил Прастен.
Зыбата со всеми подробностями передал все, что с ним приключилось.
— Старик-то знает тебя! — закончил он свой рассказ.
— Знает? — удивился Прастен.
— Когда я уходил, он назвал твое имя, а я никогда не говорил ему, как тебя зовут.
В ответ на это Прастен молча покачивал своей начинающей седеть головой.
— Все, что ты говорил мне, сын мой, — начал он, — не очень для меня удивительно. Я знаю христиан, и между ними у меня есть добрые друзья. Христиане далеко не плохие люди, но что бы они ни говорили нам про своего Бога, как он ни хорош, он нам чужой, да и к тому же он нам совсем непонятен. Как можно верить в то, что мы не видим?
— Но как можно и отвергать то, что мы не знаем? — горячо возразил Зыбата. — Если мы чего-нибудь не знаем, то и нельзя сказать, что этого нет.
— Вот и я хотел то же самое сказать, что и ты говоришь сейчас, сын мой, — наставительно сказал Прастен. — Пусть невидимый Бог христиан есть, но пусть христиане и веруют в него, а мы будем чтить Перуна. Ему поклонялись наши отцы и деды, мы привыкли к нему и не нам отвергать его. Если Бог христиан действительно столь могуществен, так он сам победит и изничтожит нашего Перуна и тогда мы все, видя его победу, поклонимся ему и принесем ему жертвы, а пока теперь останемся при наших прежних богах, ибо нехорошо оставлять то, что всегда было с нами, и менять на то, что нам совершенно неведомо.
Прастен помолчал, взглянул на задумчиво смотревшего на Днепр Зыбату и продолжал.
— Вот и князь наш Святослав Игоревич даже и не думает менять своей веры, а уж он ли не знает всего, что касается христианского Бога. Он не раз беседовал о нем с византийскими мудрецами и никогда не находил нужным следовать их увещеваниям.
— Но мудрая княгиня Ольга, — сказал Зыбата, — была христианка.
— Пусть так. Это было ее дело. Никто, ни сын ее, ни воеводы, ни народ не мешал ей веровать в этого Бога, да и князь с воеводами никому не мешает поклоняться ему. Мало ли христиан среди дружинников князя? Все они храбры и верны, и преданы князю Святославу, но, не скрою от тебя, что Бог христиан это Бог женщин, стариков и рабов.
— Почему так?
— Бог христиан требует прощения врагам, какой-то особенной любви к ним, требует, чтобы обиженные не мстили за обиды. А подумай-ка ты сам — разве это возможно! Как не отомстить врагу? Он перестанет тоща бояться тебя и уважать. Враг, не получивший отмщения, будет думать, что ты слаб, и гордостью исполнится сердце его, и придет он, и будет хозяином в доме твоем и господином твоим.
— Андрей мне говорил другое, — сказал Зыбата.
— Что же он говорил тебе, сын?
— То, что самая тяжелая месть, когда добром отплачивают за причиненное зло.
— Все христиане так говорят. Но мало ли, что и еще они говорят! Разве можно верить всем их словам?
— Можно, отец!
Прастен строго взглянул на сына.
— Все это одни только христианские бредни, — проговорил он.
— Нет, отец, нет, — горячо, пылко заговорил Зыбата, — ты бы не стал так думать, если бы послушал этого старого христианина Андрея. Он говорит…
— Погоди, ты вот опять вспомнил об этом старике.
— И всегда буду вспоминать о нем, отец!
Прастен поморщился.
— Ну как хочешь, — перебил он сына, — я хочу увидать его. Ты говоришь, что он выпользовал тебя от недуга.
— Он спас меня от смерти. Без его помощи я погиб бы в лесу и ты никогда не увидел бы меня.
— Я и хочу поблагодарить его за тебя.
— Ты, отец!
— Да, чему ты удивился?
— Как же ты это сделаешь? Андрей не выйдет из лесу.
— Я пойду к нему сам, а ты проводишь меня; найдешь ты дорогу?
— Найду, отец, найду! Я заметил ее, когда возвращался из лесу.
— Тоща мы сегодня же пойдем к твоему старику. Я сейчас побываю у князя, отпрошусь у него, и мы пойдем.
Отец и сын замолчали. Каждый из них отдался своим мыслям. Юноша думал о том, что он скоро увидит доброго старика, которого он успел полюбить всей душой, но еще более его радовало то, что он приведет к нему своего отца.
Прастен тоже погрузился в воспоминания. Припомнились старому воину его молодые годы — далекие годы.
Сколько прошло времени, сколько воды утекло в Днепре, сколько пережито было!
Прастен тоща был простым дружинником. В то время пришельцы-варяги были главными людьми при князьях, и только с Ольги пошло, что славяне начали не только выдвигаться, но и занимать положение при княжеском дворе. Прастен же был честолюбив. Он решил, что добьется того, что княгиня Ольга призовет его и поставит во главе самостоятельного отряда. Был он и деятелен, и сметлив, и умен, но, чтобы выдвинуться, ему постоянно кто-нибудь да мешал. И ожесточилось сердце Прастена, и озлобился он. Он стал ненавидеть людей, а более всех ненавидел варяга Стемида.
Этот варяг отличался благородством характера, правдивостью, но для Прастена он был особенно ненавистен тем, что он более всех мешал ему выбиться из положения рядового дружинника. Не любил Стемид Прастена, не любил более всего за то, что тот хотел выдвинуться не личной храбростью, не заслугами, а именно другим путем. И часто Стемид укорял этим Прастена, возбуждая еще большую его ненависть.
Когда древляне убили Игоря, Стемид был с несчастным князем. Он успел спастись и явился в Киев. Здесь он, рассказывая об ужасной смерти князя, нисколько не скрывал того, что во всем случившемся более, чем кто-либо, виноват сам Игорь. Он говорил, что корыстолюбие заставило его пойти собирать раз уже полученную дань. Словом, Стемид во всем винил князя Игоря и оправдывал древлян. Прастен задумал воспользоваться этим, чтобы погубить ненавистного ему человека. Он явился к воеводе Свенельду, воспитателю Святослава, и наговорил ему о Стемиде много такого, что тот, пожалуй, никогда и в мыслях не держал. Прастен обвинил Стемида в том, что тот завел Игоря к древлянам и помогал им в убийстве князя. Свенельд потребовал Стемида, и тот не только оправдался, но еще уличил Прастена во лжи. Это еще более озлобило дружинника, и Прастен поклялся в ужасной мести своему врагу. Скоро представился и случай. Ольга, Святослав, Свенельд, Асмуд ушли из Киева с дружинами в древлянскую землю.
А дружина, где были вместе Стемид и Прастен, осталась на Днепре, чтобы оберегать Киев от нападений печенегов. Прастен воспользовался отсутствием воевод и, подговорив десятка два дружинников из числа своих товарищей, ночью ворвался в дом Стемида. Варяг был связан, и на глазах несчастного отца торжествующий Прастен убил его малолетнего сына. Было бы все кончено и для Стемида, но товарищи Прастена не допустили этого. Они не решились пролить кровь варяга, но понимая, что, если после совершенного злодейства Стемид останется между ними, несдобровать и им всем. Как раз случилось так, что около Киева появились печенеги, и негодяи продали им своего пленника. Потом, когда вернулись княгиня и воеводы, все случившееся было свалено на печенегов, и так как такие происшествия вовсе не были редки в то время, то особенного внимания на исчезновение Стемида не было обращено. Прастен занял его место в дружине…
Святослав приблизил Прастена к себе и даже отличал от любимцев своих Сфенкала и Икмора, но не мог все еще успокоиться Прастен. Постоянно он жил под страхом мести Стемида. О смерти его ничего не было известно. Прастен постоянно думал, что вот-вот враг его вернется, отомстит жестоко и за себя, и за погубленного сына…
Как бы желая стряхнуть тяжелые воспоминания, Прастен покачал головой и поднялся.
— Пойдем! — сказал он сыну, и Зыбата не узнал хорошо ему знакомого голоса отца.
— Батюшка, родимый, что с тобой! — воскликнул Зыбата, кидаясь к отцу и с тревогою вглядываясь в его лицо.
— Не знаю, поймешь ли ты меня после всего того, что наговорил тебе этот старик христианин?
— Пойму, отец, говори.
— Так слушай, месть — священное дело!
— Так ли?
— Для меня так, и иначе и быть не может.
— Пусть будет по-твоему, отец.
—. У меня есть заклятый враг…
Зыбата пылко воскликнул:
— Прикажи мне рассчитаться с ним!
Прастен горько усмехнулся.
— Эх, когда бы так, я и сам бы давно уже это сделал…
— Что же тогда!
— А то, что я жду его мести…
— Кто же этот твой враг?
Но Прастен будто не слыхал вопроса.
— Так и должно быть, — продолжал он, — так всегда и будет. Что может быть выше и слаще для человека, чем месть… О, какие это сладкие мгновения! Ты торжествуешь, а враг твой проклинает то время, когда он родился на свет… Ничто выше и слаще этого не может быть!
— Отец! — воскликнул в ужасе Зыбата.
— Нет, сын, — мрачно сказал, не глядя на Зыбату, Прастен, — месть — это справедливое священное возмездие… Если бы не было ее, нельзя было бы жить, иначе тот, кто силен, неистовствовал бы над слабым; так и знай, Зыбата, и что бы тебе ни говорили христиане, не верь им. Месть необходима, ибо ею держится справедливость, и, боясь ее, люди живут мирно.
Он пристально посмотрел на сына и потом, положив руки на его плечи, сказал:
— Зыбата, слушай и пойми! Заклятый враг мой должен мне отомстить. Когда-то, еще тогда, когда, ты не родился даже, я обидел его. Много лет прошло с тех пор, если бы я встретил врага, я убил бы его и был бы спокоен, но я не нахожу его, не знаю, где он, и постоянно жду и боюсь, что вот-вот он появится. Не за себя боюсь я, Зыбата, не за себя! Боюсь за тебя, потому что его месть не может обрушиться на одного меня, но и тебе он будет мстить, дабы заставить меня терзаться! Он будет прав, сын, ибо я поступил с ним так же!
— Что ты сделал ему, отец? — воскликнул юноша.
— Я на его глазах убил его сына! — глухо ответил Прастен.
Зыбата смотрел на него с ужасом и жалостью.
— Он был твоим врагом? — спросил он.
— Нет.
— Зачем же ты так сделал?
— Я ненавидел его.
— За что?
— Он был справедлив ко мне, а я не мог этого вынести.
Зыбата опустил голову.
— Месть его неизбежно должна пасть на твою голову: кровь за кровь, смерть за смерть! Я убил его сына, он убьет моего… И будет прав!
— Отец, скажи мне его имя! — воскликнул Зыбата.
— Его звали Стемид.
— Варяг?
— Да, хотя и родился он в Киеве, но его отец пришел с Рюриком на Ильмень.
— Он жив?
— Не знаю, я ничего не слышал о его смерти.
— И ты думаешь, он не забыл?
— Как можно забыть о мести, — сказал Прастен, — я первый стал бы презирать его, если бы было так…
— Где-же он теперь?
— И этого я не знаю… Я отдал его печенегам. Когда при воеводе Претиче они подходили к Киеву. Но довольно говорить об этом. Я сказал тебе все, чего я боялся, что мучило меня, я думаю, что должен предупредить тебя, дабы знал ты, что грозит тебе; пойдем домой, солнце встало совсем высоко.
Они пошли обратно. Прастен весь был под впечатлением своих воспоминаний. Зыбата понимал, что творилось в душе его родителя. «Отец сказал, что мстить надо так, — думал юноша, — чтобы враг проклинал то время, когда он пошел против меня. И что же теперь? Врага его нет, о нем нет ни слуху ни духу, а между тем вот он сам, наверно, проклинает то время, когда убил сына Стемида. Я понимаю, что он боится за меня, и в этой боязни, пожалуй, больше мести, чем в самой лютой казни. И Андрей мне говорил об этом! Как я рад, что отец пойдет со мной! Старик христианин успокоит его.
В молчании дошли они до того места, где тропинка, вившаяся по горе, расходилась на две. Прастен сказал сыну, чтобы тот был готов в путь к его возвращению, потом направился к Детинцу, Зыбата же повернул к своим хоромам.
После полудня Прастен вернулся из княжьего дворца. Недавнее его уныние теперь прошло. Он был весел, разговорчив и даже, что бывало с ним очень редко, шутил и с сыном и с женой.
Он рассказал Зыбате, что князь Святослав торопится со сборами в предстоящий поход.
— Великую, небывалую еще никогда рать собирает князь, — говорил он, — пойдут в болгарские страны не только его дружины, но и печенегов он ведет с собой, а у Дуная венгры к нему пристанут.
— Думаешь, отец, успешен будет поход? — спросил Зыбата.
Разговор их происходил в то время, когда они переправились через Днепр и были на пути к лесу, в котором жил старец христианин.
Желая почтить человека, оказавшего помощь сыну, Прастен постарался возможно торжественнее обставить свое появление у отшельника: он оделся в лучшее свое платье, надел на себя свои воинские доспехи; сел на своего боевого коня.
Зыбата тоже был в одежде младшего дружинника.
Следом за ними тянулось несколько подвод, до верху нагруженных зерном, вином, привезенным из Византии, всякими припасами, богатыми одеждами. Словом, богато намеревался воин отблагодарить за сына доброго старика.
Зыбата поглядывал на все это, думал о том, как отнесется Андрей к дарам отца. Он видел убогую жизнь старца, знал, что он довольствуется для себя самым малым, и думал, что он отвергнет все, что ни предложит ему Прастен, как совершенно ненужное и бесполезное. «Тогда отец обидится», — думал Зыбата и боялся, как бы не оскорбил Прастен в гневе Андрея.
Он то и дело поглядывал на отца, стараясь подметить что-либо на его лице, что говорило бы о сделанных утром признаниях, но Прастен был весел, как никогда.
— Ты спрашиваешь, будет ли успешен этот поход, — сказал он в ответ, — думаю, что победа ждет нашего князя. Такая рать! Византия совсем бессильна. Ее дружина ничтожна, и Святослав завоюет все болгарское царство, а там возьмет и город Константина. Так он думает теперь.
— Да на что он ему?
— Увеличится царство его, и будет оно от Северного варяжского моря до Южного. Святослав не будет прибивать щита к воротам Царьграда, как сделал это Олег. Ему нужен сам Царьград…
— Чего же он раньше не взял его?
— Препятствовала княгиня Ольга. Она была защитницей греков, а князь Святослав был добрым сыном.
— Он и при матери собирался на Царьград…
— Собирался и не раз. Вот когда он вернулся из последнего своего похода, он прямо сказал матери, что уходит в Переяславец-Дунайский, а в Киеве на Днепре жить более не будет. Греки шлют туда золото, ткани, вино и плоды, — говорил он, — богемцы и венгры — коней и серебро, со всей Руси свозятся в Переяславец меха, воск, медь; как же не овладеть таким городом, который может превзойти Киев?
— Что же Ольга?
— Сперва стала отговаривать, а после прямо-таки не пустила его на Дунай.
— Как? Князя Святослава не пустила?
— Да…
— И он послушался ее?
— Матери нельзя не послушаться, — наставительно сказал Прастен, — нельзя было Святославу не послушаться Ольги и потому еще, что близки были к концу дни ее. Смерть уже подошла к ней, и мудрая княгиня чувствовала ее дыхание. «Похорони меня сперва, — сказала она сыну, — а потом иди, куда хочешь!» И Святослав остался.
— А княгиня Ольга скоро умерла после этого?
— На четвертый день…
— Вот, я думаю, князь тризну-то справил!
— Нет, она запретила это. Она строго приказала, чтобы похоронил ее среди христиан и по христианскому закону. Так и поступили по ее желанию.
— Да, она была христианка! — проговорил Зыбата и обернулся.
Ему как будто послышался доносившийся до его ушей откуда-то издали крик.
Юноша не ошибся. По полю вдогонку им неслись во весь опор два всадника.
— Батюшка, смотри-ка, кто-то нас догоняет, — воскликнул юноша.
Прастен приподнялся на седле, прикрыл глаза ладонью руки от солнца и зорко посмотрел на всадников.
— Княжич Владимир! — воскликнул он.
— А с ним Улеб! — добавил Зыбата.
— Придержим коней, подождем их.
— Подождем, отец!
Прастен и Зыбата остановились.
Еще издали Владимир закричал, что только было силы:
— Прастен, Зыбата, подождите! Мы с вами!
Отец Зыбаты тронул лошадь навстречу княжескому сыну.
— С тобою я виделся, Прастен, — запыхавшись от быстрой езды, говорил Владимир, когда они подъехали, — Зыбата, здравствуй! Как я рад тебя видеть! Твой отец рассказывал, что с тобою приключилось. Спасибо Андрею.
— Ты знаешь его, княжич! — с некоторым удивлением спросил Прастен. — Вот я и не думал этого.
— Как же не знать-то! Он часто бывал у бабки.
— У княгини Ольги?
— Да. Она всегда очень хвалила его. Андрей, — говорила она, — истинный христианин…
— Что же, поедем, — предложил Владимир, заметив, что уже потянулись подводы с дарами, которые вез Прастен старцу.
Все тронули коней, лес уже был недалеко.
— Ты это Андрею везешь? — кивнул, обращаясь к Прастену, на подводы Владимир.
— Да, хочу за сына поблагодарить!
— Не возьмет он!
— Как не возьмет?
— Так, не нужно ему ничего! Знаю я этого старика! Он день и ночь молится своему Богу и, кроме молитвы, ни о чем другом не думает.
— Как же это я про него не слыхал? — задумчиво произнес Прастен.
— Слышал, только внимания особого не обращал. Мало ли христиан живет в Киеве!
Прастен о чем-то задумался, потом быстро спросил:
— Он здешний? Киевский? Тогда бы я знал его.
— Не знаю, — ответил Владимир, — я помню его стариком.
Разговор прервался, они подъехали к лесной опушке.
V
Словно чувство какого-то смутного-страха овладело путниками, когда они очутились пред зеленой стеной леса.
Тихо шелестя своими листьями и размахивая под налетом ветерка ветвями, качая зеленеющими макушками, словно шептались между собою деревья. Как будто спрашивали они друг друга, кто эти люди, явившиеся сюда нарушить их безмятежный покой.
— Ну, что же? — первым оправился Прастен. — Чего это мы здесь стали! Зыбата, показывай дорогу!
— Погоди, Зыбата, — сказал Владимир, — ты, пожалуй, провозишься долго, дай-ка поищу я. Думается, что найду тропку скорее тебя!
— Ты уже бывал здесь, княжич?
— И не один раз!
— А бабку свою ты не водил сюда? — спросил Прастен.
— Случалось и это! Я ведь говорил, что бабка очень уважала этого старика христианина.
Княжич скоро нашел тропку, которая вела к избе Андрея.
— Вот здесь, — торжествующе проговорил он, — нашел!
— Мне бы так быстро не найти, — отвечал Зыбата, — плутать бы стал.
— То-то! Где же тебе! А я тут бывалый.
Всадники, вытянувшись гуськом, без затруднений могли продолжать путь по тропинке.
Не то было с подводами. Неуклюжим телегам, в каждую из которых было впряжено по две пары волов, проникнуть в чащу было невозможно. Впрочем, подводы тянулись еще далеко; их чуть-чуть было видно с того места, где стояли путники.
— Как же нам быть, княжич, — кивнул головою на свои возы Прастен, — ведь им тут, вижу я, не пройти.
Владимир задумался на мгновение.
— Вот что только знай, — сказал он, — Андрей не возьмет даров.
— Уж упрошу как-нибудь. Не хочу в долгу за сына оставаться.
— Твое дело. Тогда можно так. Отсюда до избы Андрея совсем недалеко.
— Чего ближе, — отозвался Зыбата, — рукой подать.
— Именно так. У тебя много людей-то при возах?
— Шестеро. Я их тоже старику подарю всех.
— Рабы?
— Да, трое печенегов, косог один да двое с Дуная.
— Так пусть они подводы оставят здесь, а груз пусть перенесут, благо недалеко, на руках.
— Верно, княжич, верно! Спасибо тебе! Так я и сделаю, как ты присоветовал.
— Известить их, батюшка, надобно.
— Подтянутся… А тебя, Улеб, попрошу я подождать.
— Хорошо, Прастен, дорога-то прямая?
— Прямо идите все, — сказал Владимир, — так и упретесь.
Улеб остался поджидать возы; остальные тронули коней и скоро скрылись в кустарниках.
Княжич Владимир был весел. Очень уже радовало юношу, что отец и ему удел дал. Ничем не хуже оказался он пред братьями, и даже его удел куда лучше, чем у них. Новгород в то время был богатейшим из городов Руси. Правда, новгородцы известны были своим буйным нравом, но Владимир уверен был, что его дядя Добрыня Малкович легко справится с буянами.
Владимир с восторгом говорил о Новгороде.
— Пойдем, Прастен, со мною! — звал он старого воина.
— Нет, княжич, я уже с отцом твоим останусь.
— Пойдем, говорю тебе, там Добрыня тебя первым поставит.
— Спасибо на ласковом слове, а все-таки с князем останусь.
— Вон и бабка говорила, что с отцом головы не сносить.
— Пусть так. Все-таки с князем Святославом жил, с ним и умру.
— Экий ты, Прастен, несговорчивый!
— Уж, княжич, какой есть! Стар — не меняться!
— Зыбату тогда отпусти.
— А это его дело. Хочет с тобой идти, пусть идет, держать не буду, он уже в разуме.
— Зыбата! Зыбата! — позвал Владимир.
Но юноша уже не слышал голоса Владимира. По его соображениям, совсем недалеко была изба Андрея, и он припустил вперед своего коня.
Им овладело нетерпение. К этому старику, о существовании которого так еще недавно Зыбата не имел никакого понятия, у него в сердце было больше привязанности, чем к отцу. Почему это было так, Зыбата не знал. Не обращая внимания, что при быстром беге коня ветви деревьев сильно похлестывали его, он мчался по тропе, пока не очутился на полянке. Избушка, старенькая, ветхая, стояла на прежнем месте. Кругом нее раскидывался лужок, поросший густой травой и роскошными полевыми цветами. Зеленой живой стеной стояли вокруг высокие деревья. Над лугом, пригретом лучами солнца, носились стрекозы, жужжа в тишине ясного летнего дня.
Выскакав на поляну, Зыбата на мгновение остановился. Сперва этот отрадный мир и покой успокоительно подействовали на него, потом, когда первые мгновения душевного умиления прошли, он стал отыскивать глазами Андрея.
Старца нигде не было видно.
— Андрей, — закричал Зыбата, подъезжая к избушке и соскакивая с коня, — откликнись.
Внутри избушки послышалось движение, и на пороге ее появился старец.
Доброй, кроткой улыбкой светилось лицо его. Он глядел на спасенного им юношу, и глаза его туманились от невольных слез. Видимо, Андрей до глубины души был обрадован появлением сына Прастена.
— Ты, Зыбата, — проговорил он, — не позабыл старика.
— Отец, — пылко вскричал юноша, — разве могу я забыть тебя?
Он соскочил с коня и припал к ногам Андрея, целуя его высохшие морщинистые руки.
Как раз в это время на поляну выехали Владимир и Прастен.
Оба они на мгновение приостановились, потом Владимир Святославович, словно поддаваясь внезапному сердечному порыву, двинул вперед коня и, очутившись около Зыбаты и Андрея, соскочил с него и кинулся к старцу.
— Андрей, отец мой, — говорил он, — как я давно уже тебя не видал. Узнаешь ли ты меня, Андрей?
— Да, княжич, да! Любый ты мой, как не узнать.
— Обними же меня, поцелуй, как целовал ты меня в детстве…
Старец и юный князь обнялись.
— Что бабка твоя, — спрашивал Андрей, — мудрая Елена?
— Умерла она, Андрей.
Старец отшатнулся.
— Умерла? Княгиня Елена умерла! — воскликнул он.
— Да, умерла и похоронена на Щековице.
Андрей перекрестился.
— Упокой Господи душу новопреставленной рабы твоей Елены, — проговорил он, — к лику праведных сопричти.
— По вашему христианскому обряду ее погребли, — продолжал Владимир.
— И тризны, сын мой, не было?
— Нет, ваш жрец и моление совершал.
— А твой отец? Позволил он?
— Бабка так завещала. Разве мог он ослушаться. Он был при погребении, а вместе с ним и весь Киев.
Пока Владимир рассказывал Андрею о кончине Ольги, Зыбата оставил их и подбежал к отцу.
Прастен остался на том месте, где он оказался, выехав на поляну.
Когда он увидал сына у ног старика христианина, им вдруг овладело ревнивое чувство. Он ли не любил Зыбату? Правда, он никогда не показывал ему своей любви, но делал лишь потому это, что всякое проявление, даже родительской нежности, казалось смешным и считалось признаком слабости. Сколько раз в недавнем походе, когда Зыбата с юношеской неосмотрительной отвагой зарывался слишком вперед в гущу врагов, Прастен с опасностью для жизни отводил от его головы уже занесенную над ней вражескую секиру. И Зыбата не замечал никогда этого, а если и замечал, то не находил нужным помнить. Тут же какой-то совершенно чужой старик, который только и сделал, что продержал юношу несколько дней у себя, так привлек к себе его сердце, что Зыбата, гордый по характеру, никогда, никому, даже самому князю не кланявшийся, вдруг лежит у его ног, обнимает его колена, плачет от радости, что видит его… Уж не очаровал ли этот старый христианин его сына? Ведь эти поклонники неведомого Бога все чародеи. Они умеют отводить глаза и приколдовывать к себе людские сердца. Горе этому старику, если он очаровал Зыбату! «Я отдам ему все, дам и еще больше, — думал Прастен, — но пусть только он не чарует Зыбаты!»
В это время к нему подбежал Зыбата.
— Батюшка, — крикнул он, — вот Андрей.
Он остановился в некотором замешательстве, увидав серьезно-мрачное нахмуренное лицо отца.
— Что с тобою, Прастен? — с тревогой спросил он.
— Ничего! — холодно ответил воин.
— Отчего ты не подойдешь к Андрею?
— Я жду, когда Улеб приведет моих рабов.
— Полно, отец, Андрею не нужно твоих богатств. Пойдем.
— Нет! Как я сказал, так и будет!
Зыбата не стал настаивать. Он знал, что это бесполезно и что отец не изменит своему слову.
Ему очень хотелось пойти к старику и Владимиру, но в тоже время он не решался оставить и Прастена, чувствуя, что он может жестоко этим обидеть отца.
Прастен между тем гордо отвернулся, делая вид, что он внимательно смотрит в глубь тропки, по которой должны были его рабы принести дары.
Ждать пришлось недолго. Улеб ухитрился провести по тропке обе подводы, так что ни разгружать их, ни нести на руках груза не пришлось.
Прастен приказал рабам остановиться у избы отшельника и сам двинулся вслед за ними. Между тем Владимир окончил свой рассказ о пожалованном ему отцом уделе и, указывая на воина, сказал:
— Это Прастен, отец Зыбаты!
— Знаю его! — улыбнулся Андрей.
— Он пришел благодарить тебя за сына, и ты, Андрей, обидишь его, если откажешься от его даров.
— Нет, не откажусь я…
Владимир с изумлением посмотрел на старика.
— Я сказал это потому лишь, Андрей, — промолвил он, — что ранее ты отказывался от всяких даров.
— Да, но то были не дары Прастена!
Лицо Андрея вдруг приняло суровое выражение.
— Прости меня, княжич, — вдруг вымолвил он, — я оставлю тебя одного.
— Как? Куда же ты? — удивился Владимир.
— Злой дух одолевает меня. Сердце мое мятется, а душа моя горит, словно огонь ада жжет меня. Боюсь гибели, ада кромешного страшусь и ищу защиты я надежной и верной. К Богу моему, создателю, помощнику и покровителю необходимо прибегнуть. Молитвою уврачевать страдания мои, дабы я многогрешный был достоин Спасителя моего. Прости, князь, удалюсь я. Скажи спутникам своим, чтобы не мешали мне в молитве, сам выйду, коли Бог пустит!
Он в пояс поклонился Владимиру и скрылся в избушке.
Тем временем к избушке подъехали возы, а вместе с ними Прастен с Зыбатой и Улебом.
— Где же этот старик, — спросил, хмурясь, Прастен, — отчего он ушел?
— Андрей молится своему Богу! — ответил Владимир.
— Разве он не видел, что мы пришли к нему?
— Видел… Настало время его молитвы, и он ушел.
— Стало быть, нам ждать?
— Подождем!
Прастен нахмурился еще более. Он уже был обижен поступком христианина, но сдерживался и только, обернувшись к невольникам, крикнул им:
— Разгружайте!
Неудовольствие Прастена передалось и его спутникам.
Владимир Святославович, как более привычный к христианам, менее других был смущен поступком Андрея. Пылкий Улеб негодовал. Зыбате было неловко, потому что он понимал, что отец его явился сюда исключительно ради него, и Зыбата боялся, как бы оскорбленный Прастен не забылся и не обидел бы старца. «Как там отец хочет, — размышлял Зыбата, поглядывая на искаженное злостью лицо Прастена, — гневайся он, как ему только угодно, а Андрея ему я в обиду не дам. Княжич Владимир тоже за меня будет, в случае чего вдвоем справимся…»
Прастен продолжал сдерживать свой гнев, хотя и его лицо, и глаза, горевшие злобой, выдавали его чувства. Он распоряжался разгрузкой возов, словно нарочно медля с этим делом, чтобы дать себе время успокоиться.
Дары Прастена были великолепны. Медвежьи и лисьи меха, воловьи продубленные шкуры, всякая тканая одежда привезена была в огромном количестве. Словно не об одном, а о целом десятке человек заботился отец Зыбаты. Мешки с пшеницей, кувшины с вином занимали целый воз.
Щедро расплачивался Святославов воевода за добро, оказанное его сыну!
Владимир, присевший на обрубок дерева, заменявший собою около хижины Андрея скамью, рассеянно смотрел, как разгружали воза. Почему-то обратил на себя его внимание один из печенегов, пленников Прастена.
Это был почти уже старик, но самое его обхождение с остальными его товарищами показывало, что до неволи он был между своими значительным лицом; заметна была привычка приказывать и вместе с нею уверенность, что каждое приказание будет беспрекословно исполнено.
— Слушай, Прастен, — спросил Владимир, — откуда у тебя этот печенег?
— Который, княжич?
— Вон тот, старик!
Прастен засмеялся.
— А, ты заметил этого старого пса! Он был старейшиной племени. Я взял его в бою. Он мой, как воинская добыча. Хочешь посмеяться, княжич?
И, не дожидаясь ответа Владимира, Прастен крикнул:
— Эй ты, старый печенежский пес!
Невольники вздрогнули от этого оклика и перестали работать. Услышав голос своего властелина, рабы испуганно смотрели на Прастена, только один старый печенег стоял, выпрямившись и скрестив на груди руки.
— Тебе я говорю или нет, — воскликнул Прастен, — подойди сюда и принеси кнут, которым погоняют волов.
Старый печенег, не торопясь, взял кнут, подошел к Прастену.
— Дай сюда! — крикнул Зыбатин отец. — Когда нужно говорить с такими собаками, кнут должен быть всегда в руках. Если вы видите кнут, становитесь понятливее. Ну! Что я тебе сказал!
Старик пленник бросил кнут к ногам Прастена и замер перед ним в своей презрительной позе.
Вся его фигура, лицо выражали презрение к своему властелину.
— Батюшка, — склонился к отцу Зыбата, — ради меня оставь его, не бей!
— Прочь, мальчишка! — не своим голосом заревел Прастен. — С каких пор это повелось, что сыновья учат отцов?
— Я, батюшка, не учу тебя, а только прошу…
— Молчать! А ты, негодная собака, — обратился, засверкав глазами, Прастен к печенегу, — все еще думаешь о своих степях! Тебе все еще снится свобода… Забудь, проклятый, о ней. Я господин твоей жизни и, когда захочу, убью тебя!
— Ну так что же, — гордо тряхнул головой, печенег, — убивай! Или ты думаешь, что я боюсь смерти? Тебя не боюсь, а смерти и подавно.
— Ого, как заговорил негодник, — весь дрожа от гнева, закричал Прастен, — слышишь, княжич, как теперь рассуждают презренные рабы! Но я тебя научу повиноваться, ты будешь делать то, что угодно мне.
— Я никогда не отказывался исполнять твою волю, — твердо произнес старик. — Боги ввергли меня в несчастье, они не дали мне смерти, не даровали мне и такого наслаждения, как убить тебя. И вот я твой раб и ты волен надо мною.
— И я тебе докажу, что я господин твой!
— Приказывай.
— Пляши! Сейчас пляши, как скоморох, перед нами.
Это приказание Прастена поразило всех. Не такая была минута, чтобы потешаться.
— Ты был вождем в своем племени, — заговорил Прастен, — твоему слову повиновались сотни твоих воинов, но вот теперь я посмотрю, как повинуешься ты! Пляши!
— Оставь его, Прастен, — вступился Владимир.
— Молчи, княжич, — сверкнул тот глазами, — и ты еще молод, чтобы приказывать мне. Твой отец не делает этого…
— Я прошу только…
— А я не могу исполнить твоей просьбы… Пляши, пес!
Старый печенег с мгновение помолчал, потом решительно произнес:
— Не буду!
— Не будешь, — заревел Прастен, — не будешь?
— Не буду… Убей меня, а не буду…
— Тебя убить! Нет, ты не умрешь… Я тебя научу покорности… вот тебе!
Кнут со свистом взвился и опустился на старика; багровый рубец появился на его лице.
Печенег не дрогнул, не попятился даже, ни стона, ни крика не вырвалось из его груди. Гордый и непоколебимый стоял он пред своим господином.
— Пляши! — опять закричал Прастен.
И опять последовал прежний решительный ответ:
— Не буду!
Бич засвистал в воздухе. Удары, один другого сильнее, посыпались на несчастного. Пятеро остальных невольников в ужасе сбились в кучу и, дрожа от страха, смотрели на избиение своего товарища. Ярость Прастена все распалялась. Ударом кулака он свалил несчастного с ног и продолжал наносить удары. Владимир отвернулся и глядел в сторону. Зыбата весь дрожал от негодования. Даже Улеб нахмурился и отошел.
— Знал бы, не пошел с этим зверем, — пробормотал он.
Прастен все взмахивал и взмахивал бичом.
— Забью, насмерть забью, — ревел он.
Вдруг он почувствовал, что кто-то, как железными клещами, схватил его руку и заставил опустить кнут.
Избитый печенег, удивленный, что истязание вдруг прекратилось, приподнялся на руках и с расширенными от изумления и ужаса глазами глядел на то, что происходило перед ним.
— Вот, Прастен, мы наконец и свиделись с тобой! — улыбаясь, произнес Андрей и отпустил руку Зыбатина отца.
Лицо Прастена вдруг мертвенно побледнело, глаза ввалились, он затрепетал от внезапной дрожи.
Владимир, Зыбата, Улеб с величайшим изумлением смотрели на происходившее. Они понять не могли, что случилось с неукротимым Прастеном, отчего он так вдруг изменился.
— Что с тобою, батюшка? — кинулся к Прастену Зыбата.
— Сгинь, сгинь, рассыпься, — задыхаясь, пробормотал Прастен, — откуда ты, зачем ты явился? Ты за мной пришел. Бери меня, пощади Зыбату!
— Я уже взял его, Прастен! — раздался в ответ голос Андрея.
Юноша повернулся к нему.
Вид старика поразил его. Андрей, незадолго до того величественный и гордый, теперь весь поник, но просветлевшее его лицо так и сияло дивным внутренним светом.
Улыбка добрая, ласковая играла на его губах, взор светился не гордостью, а любовью.
Зыбата кинулся к нему.
— Отец мой, ты был так добр ко мне. Ты ласкал меня, как родитель ласкает свое детище, — торопливо заговорил он, припадая к старцу, — скажи мне, что с отцом? Отчего он так дрожит…
— Дитя мое! Велик Бог христианский! Неведомыми путями ведет он каждого из нас на путь смирения. Унимается гордыня человеческая, и смиряется дух.
Не то рев, не то вопль, скорее походящий на звериный, чем на голос человека, прервал старца.
Все взглянули в ту сторону, откуда раздались эти звуки.
Извиваясь всем телом, как змея, полз к Андрею избитый Прастеном печенег. Его окровавленное посиневшее от побоев лицо было ужасно. В его широко раскрытых глазах ясно отражались и ужас, и удивление, и скрытый восторг. Он полз, припадая к земле, пока не очутился у ног Андрея.
— Ты… ты… — лепетал он, — ты заступился за меня!
Андрей склонился к нему.
— Встань, брат мой, встань, друг мой, — произнес он, — и позволь мне тебя, обиженного, гонимого, прижать к груди своей…
Он стал поднимать старого печенега.
— Ты… ты… — хрипел он, — узнал меня?
— Да, брат мой! — твердо сказал Андрей.
Печенег захлебывался слезами. Андрей наконец поднял его.
— Ты… ты.. — ревел печенег, и в этом его реве слышался отзвук мучительной душевной боли.
Вместо ответа старец христианин поднял его и обнял.
Все свидетели этой сцены, происходившей на лесной поляне, почувствовали и смущение, и недоумение.
— Старик, кто ты! — кинулся к Андрею Зыбата.
Он схватил Андрея за руки и, ожидая ответа, пытливо вглядывался в его глаза, страстно желая найти в них разрешение мучительного вопроса.
— Кто ты? — повторил он. — Скажи мне?
— Пусть тебе скажет твой отец, Зыбата! — сказал старец.
Но Прастен стоял как окаменелый. Потом он вдруг бросился к ним и с силой оторвал его от Андрея.
— Прочь, несчастный, — закричал он, — прочь! Беги, спасайся.
— Батюшка, что ты? — забормотал юноша. — От кого бежать?
— От него! Он погубит тебя!
— Да кто же он, этот старик, батюшка!
Этот вопрос как будто привел в себя Прастена.
— Кто? — закричал он. — Разве я не говорил тебе про него? Ведь еще утром я говорил тебе о нем.
— Батюшка, — воскликнул Зыбата, — это Стемид?
— Он… мститель…
Зыбата оглянулся и с ужасом смотрел на старца.
Тот, оставив печенега, шел к Прастену. Юноша инстинктивно сделал движение вперед и заслонил собой отца.
— Я рад, что ты узнал меня! — сказал Андрей.
— Отойди! Что ты хочешь? — глухо закричал тот.
— Что я хочу, Прастен? — заговорил Андрей. — Ты разве не знаешь этого? Иль ты забыл? Между нами кровь…
— Ты хочешь мести? Возьми меня… Убей…
— Нет! Ты не христианин, ты не знаешь, что нам Господь Бог сказал: «Мне отмщение и Аз воздам». И Он, милостивый, уже отомстил и мстит за меня самой страшной, самой ужасной местью, какая только возможна. Я отомщен уже, Прастен!
Отец и сын с удивлением смотрели на Андрея.
— Да, Прастен, мой Бог отомстил за меня! — продолжал тот. — Ты отнял у меня единственного сына. Твой сын, единственный сын твой, умирающий, пришел ко мне, и я вернул его к жизни. Я возвратил его тебе здоровым и невредимым. Но сделал это, Прастен, не я, а Господь Бог мой, который повелел прощать нам ненавидевших нас. Ты взял, Прастен, моего сына, я сохранил и возвратил тебе твоего, мы квиты.
— Андрей! — сказал Владимир. — Правду говорила моя покойная бабка, что ты лучший из людей!
Старец не обратил внимания на эти слова и сказал:
— Отойди, Зыбата, теперь у меня есть дело к отцу твоему.
Но Прастен и сам оттолкнул сына и, вытянувшись во весь свой огромный рост, произнес гордо:
— Вот, я перед тобой, Стемид; я знаю, ты хочешь моей крови, убей меня, это твое право… Ты мстишь…
— Да, Прастен, я мщу, но мщу так, как повелел мне Бог мой, — заговорил Андрей, — месть моя ужасна. Никакие муки не могут сравниться с ней…
Владимир, Зыбата, Улеб затаили дыхание.
Зыбата торопливо в немногих словах передал Святославову сыну, что произошло между Прастеном и Стемидом.
Андрей продолжал:
— Да, Прастен! Много-много времени прошло с тех пор, когда ты меня видел в последний раз. Я-то тебя видел часто. Ведь давно уже я живу в этом лесу, ох как давно… Не стариком седым я пришел сюда, и здесь вот и сгорбился, и поседел как лунь… Часто и близко я видел тебя, Прастен. Скажи мне, Прастен, ты ведь чувствовал, что я близко.
Прастен вдруг выпрямился. Его ужас и удивление прошли.
— Зачем ты говоришь все это, Стемид? — с усмешкой заговорил он, — зачем ты мне грозишь своей местью? Ты забыл, что и я еще крепко держу в руках меч и сумею постоять за себя…
— Верно, Прастен, верно, — добродушно сказал Андрей, — ишь ведь ты какой молодец! На тебя и года не действуют. Крепок ты, как дуб…
— Ты смеешься надо мной!
— Да нет же, Прастен, нет, я только говорю правду…
— Так и я тебе скажу. Ты сам говоришь, что ты не раз видал меня, что бывал от меня совсем близко.
— Да, Прастен, совсем близко…
— И ты не отомстил мне…
— За что?
Вопрос этот был так неожидан, что и Прастен, и трое юношей с удивлением поглядели на старца.
— Как за что? За кровь твоего сына…
— Да ведь я уже отомстил тебе!
Прастен пожал плечами.
— Разве ты не слыхал, что я говорил? Ты взял моего сына, я с Божией помощью вернул тебе твоего.
— Я и пришел поблагодарить тебя за Зыбату.
— Я знал это…
— Мне не было известно, кто ты, но не привык я у кого бы то ни было оставаться в долгу…
— У тебя гордый нрав, Прастен…
— Какой бы ни был, он мой! Выслушай меня и не перебивай.
— Я слушаю тебя, Прастен.
— Прежде я хочу закончить с моей благодарностью к тебе.
— За сына?
— Да, за него…
— Говори, я слушаю тебя.
Прастен горделивым взглядом обвел сперва юношей, потом своих невольников и затем, глядя куда-то вдаль через голову Андрея, заговорил:
— Сын мой Зыбата всегда был дорог и любезен моему сердцу, потому что он единственный у меня. Если бы он погиб в бою, я не скорбел бы. Смерть в бою почетна для воина, но жалкая смерть от недуга всегда наполняет сердце томительной скорбью. Больше всего я боялся такой смерти и для себя, и для Зыбаты. Не хочу скрывать я ни от кого, ни от тебя, княжич, ни от вас, Зыбата и Улеб, ни от моего старинного заклятого врага, что мучился и терзался я, когда вдруг пропал сын мой.
— Так, так, Прастен, — закивал головой Андрей.
Прастен даже взглядом не удостоил его.
— Каждое мгновение, во все то время, пока пропадал Зыбата, — продолжал он, — чудился мне он, Слышался крик его, будто он призывал меня на помощь, погибая. И обещал я тогда великие дары тому, кто хотя бы весть принесет о сыне моем. Не было вести этой, и отчаялся я, думал, что более не увижу я своего сына;
— А вот Бог-то и привел ему возвратиться к тебе, Прастен! — прежним добродушным тоном заметил Андрей.
Отец Зыбаты опять сделал вид, что не обращает на него ни малейшего внимания.
— Теперь, когда сын мой вернулся ко мне, — говорил он, — должен я исполнить обещание свое и отблагодарить того, кто оказал ему помощь. Так ли я говорю?
— Так, Прастен! — воскликнул Владимир.
— Вот, принес я сюда дары мои, не зная, кто оказал помощь Зыбате, то и теперь, когда узнал я, что сделал это заклятый враг, все-таки должен я исполнить свое обещание. Будь свидетелем, княжич, что все привезенное и приведенное мною сюда я добровольно отдаю этому человеку.
Он гордо указал на Андрея.
— Прими дары, батюшка! — с поклоном подошел Зыбата.
— Не отказывайся, Андрей! — сказал Владимир.
— Да я и не отказываюсь! Возьму, Прастен, возьму, спасибо тебе на твоем добре, — поклонился Святославову воеводе старец.
На лице Прастена ясно отразилось удивление.
— Это все твое, — сказал он, указывая на возы.
— А они? — указал Андрей на невольников.
— Они тоже твои.
— Все?
— Да, все…
— Ну, спасибо тебе великое, Прастен, кланяюсь тебе на твоей ласке… Ты слышал, княжич, он сказал, что и все добро это мое и люди мои?
— Да, да, Андрей! Прастен все это дарит тебе.
— И я волен распоряжаться со всем этим добром и людьми, как мне угодно?
— Можешь, можешь…
— Так, так! Еще раз спасибо тебе, Прастен… Так и распоряжусь… по-своему распоряжусь… Подойдите сюда, — поманил он рукой невольников.
Те подошли, с недоумением глядя на своего нового господина.
— Подойди и ты, — промолвил Андрей, обращаясь к старому печенегу, стоявшему поодаль.
Тот робко приблизился.
— Вы все слышали, что говорил воевода Прастен, — начал Андрей, — он отдал мне вас всех, и я теперь господин ваш.
— Так, господин, так! — хором ответили рабы.
— Если я господин ваш, так и волен сделать над вами все, что ни захочу.
— Так, господин…
— Вот я и делаю. При сыне нашего милостивого князя Святослава, при воеводе его Прастене, при Зыбате и при Улебе говорю я вам, что не рабы вы более, что свободны вы отныне, как были свободны до тех пор, пока не попали в неволю. Идите, куда хотите. Говорю вам, вы свободны.
Все — и освобожденные Андреем невольники, и трое юношей, и Прастен — молчали, пораженные таким поступком старца.
— Идите же, идите, друзья мои, братья мои во Христе, — говорил Андрей, — возьмите из того, что подарил мне Прастен, все, что нужно вам и сколько хотите, и будьте счастливы!
— Отец, — схватил Прастена за руку Зыбата, — смотри, вот как поступают христиане.
Прастен презрительно усмехнулся и пожал плечами.
— Они большие хитрецы все, — пробормотал он, — а этот хитрее других, вот и все…
— Нет, отец, ты ошибаешься!
— Молчи, я знаю их лучше тебя…
— Я говорю, ты ошибаешься… Их Бог приказывает им так поступать…
— Молчи… Слушай… Княжич Владимир хочет говорить..
— Вы слышали, что сказал вам старец христианин? — громким голосом говорил княжич. — Вы свободны! Я везде и перед всеми готов свидетельствовать это моим княжьим словом о вашей свободе! Возьмите, что он дарит, и живите, как живут все свободные люди. Если вам некуда уходить и вы не хотите возвращаться на родину, придите ко мне в Киев, я попрошу за вас своего отца, и он примет вас. Вот вам мое слово.
— Благодарим, княжич, благодарим! — раздались робкие голоса.
Эти перестрадавшие в тяжелой неволе люди все еще не могли поверить внезапному своему счастью. Они робко поглядывали на своего недавнего властелина, но тот угрюмо молчал.
Прастен, конечно, не сочувствовал поступку Андрея и теперь сожалел о том, что подарил ему этих рабов.
— Идите же куда хотите! — повторил Владимир, — вы свободны.
Не успел он сказать своих слов, как раздался голос старого печенега, так жестоко избитого Прастеном.
— Я не уйду!
Глаза всех обратились в его сторону.
— Я не уйду, — повторил он. — Он был моим рабом, — сказал он, указывая на Андрея, — и я не был к нему добрым. Я бил его жестоко и заставлял его исполнять самые тяжелые работы. Теперь, когда он увидал, как злой человек стал мучить меня беззащитного, он заступился за меня, пожалел меня. Этим он покорил мое сердце. Когда он словом своим отпустил меня на волю и стал я вновь свободным, распалилось сердце мое на него, — он кивнул на Прастена, — и первой мыслью моей было отомстить ему за всё, что претерпел я за то время, пока был я рабом его. Лютым гневом кипела душа моя. Пока был я в неволе, не смела рука моя подняться на господина моего и ум мой помыслить на него злое. Но вот стал я свободным и, стало быть, равным воеводе Князеву…
— Презренный раб, — перебил его Прастен, — скоро же ты позабыл, как мой бич полосовал твою спину.
— Я не раб уже, Прастен, я отныне свободный. Это подтвердил своим словом княжий сын, — гордо отвечал печенег, — я тебе равен во всем, а, пожалуй; по роду моему и выше тебя. Или позабыл ты, что я свободный князь своего племени? Если боги отдали меня в неволю, то Бог христиан через этого старика освободил меня. Я готов был отомстить тебе за все, что вытерпел от тебя!
— Вот что делают эти христиане! — вскричал Прастен, — рабы хотят мстить своим господам!
— Этот печенег более не раб твой, Прастен! — твердо сказал Владимир и, обращаясь к говорившему, спросил: — Твое имя как?
— Все у меня на родине звали меня Темир.
— Ты у себя был старейшиной?
— Да, мое племя беспрекословно повиновалось мне.
— Как ты попал в неволю?
— Увы! Как попадают всегда. Боги хороши для нас сегодня, а завтра они готовят нам злое горе. Мне изменило ратное счастье. Мои дружины были рассеяны после боя.
— Кто же теперь в племени вместо тебя?
— Мой старший сын.
Владимир задумался.
— Непременно приди ко мне в Киев, — сказал он.
— Зачем?
— Будет для тебя дело у отца моего…
— Хорошо, я приду, но теперь я закончу речь свою. Я сказал, Прастен, что загорелось мое сердце лютою против тебя местью. Готов я был задушить тебя вот этими самыми руками, которые еще утром работали на тебя. Но когда услыхал я речь этого христианина, повернулось сердце мое. Ты ли не причинил ему зла? Ты ли не заставил страдать его? Ты убил его сына, убил жену, а самого его выдал моим сородичам. Ведь мой отец Прастен, взял его у тебя. Ты погубил этого человека, и когда он стал властелином крови твоей, когда сын твой беспомощный, умирающий попал в его руки, он вместо того, чтобы предать его страшным мучениям, ходил за ним, вылечил его, забывая, что между вами пролита кровь! Когда узнал! я это, тогда-то и повернулось сердце мое. Понял я, что больше наслаждения для человеческого сердца оказать милость заклятому врагу, чем предать его страшным мукам. Спасибо тебе, старец, научил ты меня, и сделал я, как ты сделал. Прастен, прощаю тебе все обиды твои. Не хочу я мстить тебе за них. Неукротимо сердце твое, гневом ярым распален дух твой, но придет время, когда и сам ты познаешь все; что говорил он и что говорю сейчас… Не бойся меня, Прастен, я прощаю тебя. А тебе, Андрей, вот что скажу я, — обратился он к старцу, — прошу я тебя об одной милости. Позволь мне остаться с тобой. Научи меня вере в твоего Бога, дабы я стал так же чист сердцем, как ты. Не гони меня, пусть я буду слугою твоим, позволь лишь мне быть с тобою. — И Темир припал к ногам Андрея.
— Что ты, брат мой, встань, — кинулся тот поднимать его, — одному Господу Богу надлежит кланяться, а не тленному созданию его.
— Не гони меня, — просил печенег, — позволь мне остаться у тебя.
— Господь с тобою, оставайся! Не смею я отказывать в пристанище тому, кто приходит, дабы познать Бога живого.
Злобный смех Прастена прервал речь Андрея.
— Как отвратительны все эти лживые речи, — восклицал он, — пойдем прочь, Зыбата! Ты можешь быть спокоен, я хорошо заплатил этому старику за тебя. Ты ему ничего не должен.
— Отец, — серьезно сказал юноша, — Андрей сделал для меня добро не ради твоей платы.
— Будто!
— Да! Твои богатства ему не нужны.
— Ты сам видел, он взял их…
— Погоди, отец, ведь ты еще не рассчитался с ним.
— Как? За что не рассчитался?
— А за себя…
— За себя?
— Да, ты говорил, что он имеет право отомстить тебе.
Прастен опять захохотал.
— Он сам при всех говорил здесь, что не раз и близко видел меня около себя в эти годы. Отчего же он не мстил мне? Месть священна. Он будет говорить, что прощает мне, как то повелевает христианам Бог их. Спроси его, он сейчас скажет тебе. А я говорю, что он думает совсем не то. Кто не мстит, тот трус, презренный трус. Вот я перед ним! Что же он? Ведь он не кинулся на меня с мечом, не вырвал моего сердца, не насладился созерцанием моих предсмертных мук. Хочешь знать почему? Да потому лишь, что видит меня сильным, знает, что меч крепко держится в моей руке, что сам я готов встретиться со всяким врагом… Испугался он за свою, презренную жизнь и прикидывается, будто их Бог запрещает им месть. Вот в чем правда, Зыбата! Идем же скорее прочь от этого жалкого притворщика!
— Неукротимое у тебя сердце, Прастен, — покачал головой Андрей, — но Бог с тобою. Вижу я, не пришло еще твое время, но придет оно, Прастен, придет, и не увидишь ты, как подойдет оно, и тогда укротится дух твой и смирится мятеж души твоей. Иди, Прастен, иди… Я буду молиться за тебя, да просветит тебя Господь Бог мой, и да смягчится душа твоя. Иди и ты, Зыбата. Ты еще придешь ко мне, да и отец твой придет. Знаю я это… Идите, кланяюсь вам. Простите меня, грешного, не попомните, если причинил я вам какую-либо обиду.
С этими словами Андрей поклонился всем.
— Иди и ты, княжич, — обратился он к Владимиру. — На тебе почиет дух твоей бабки. Вспомни слова мои, просветишься ты светом Христовым, не скоро это будет, но что исполнится так, верю я! Простите меня!
Андрей еще раз поклонился всем и, сделав знак Темиру, скрылся в своей хижине.
Прастен уже был на коне.
— Ты, княжич, со мной? — спросил он.
Владимир утвердительно кивнул головою и тоже вскочил на коня. Вслед за ним сели на коней и Зыбата с Улебом.
В молчании выехали все четверо из лесу. Прастен обернулся назад и погрозил кулаком в ту сторону, где была избушка старого христианина.
— Презренный трус! — воскликнул он.
— Напрасно ты так говоришь, Прастен, — покачал головой Владимир, — теперь я припоминаю все. Ведь моей бабке Ольге было известно все, что ты сделал ему. Только по его просьбам она не казнила тебя, как ты того заслуживал… Если бы он был трус, одного его слова было бы достаточно, чтобы без всякой опасности для него ты погиб. А он только просил за тебя и всегда говорил, когда бабка настаивала, что всякая месть принадлежит не человеку, а Богу.
VI
Буря, свирепая буря, ревела в душе Прастена, когда он возвращался домой из лесу. Полный гордости и сознания своего достоинства отправился он в лес и был чрезвычайно доволен тем, что молодой князь вызвался быть ему попутчиком. Самолюбию Прастена льстило то, что он пред Владимиром мог показать свою щедрость, и вдруг вышло совсем не то, чего ожидал он, чего даже ожидать не мог…
В первые мгновения встреча со Стемидом-Андреем поразила его. Так вот кто оказал милость его сыну. Его заклятый враг, человек, которому он, Прастен, причинил самое тяжкое зло, и этот человек за зло отплатил ему добром… Это уязвило Прастена в самое сердце. Гордость его возмутилась, и вместо благодарности он озлобился еще более.
Когда Владимир сказал ему, что княгине Ольге было известно его злодеяние и только просьба Андрея отклоняла от него справедливое и заслуженное возмездие, Прастен ничего не сказал княжичу, но только подумал: «Время выжидал! Готовил месть, когда Зыбата подымется». И Прастен с тревогой взглянул на сына.
Тот ехал за отцом, и на его лице явно отражались и печаль и смущение. Он ни в чем не обвинял и ни за что не осуждал отца, но в то же время сердце подсказывало ему, что совсем не так должен был поступить Прастен. Юная душа Зыбаты, способная к восприятию и уразумению добра, содрогалась при одной только мысли, что его отец презрительно отнесся к человеку, который был к нему так ласков и добр в то время, когда он должен был желать ему всякого зла.
Прастен, глядя на задумавшегося Зыбату, думал: «Проклятый кудесник заколдовал парня! Зыбата только о нем одном и думает. Нужно во что бы то ни стало избавить его от этих чар!»
Злое чувство опять овладело старым воином; словно чей-то голос так и шептал над его ухом: «Погуби врага, — спасешь сына!»
— Прастен, — обратился к нему Владимир, — а ведь этот Темир может отцу пригодиться!
— Темир! Какой Темир? — воскликнул Святославов воевода.
— А этот, печенежский старик.
— Он? Чем же он может пригодиться?
— Он был князем своего племени.
— Так что же?
— Как что? Отец договорился с печенегами и венграми. С ними вместе он пойдет на Дунай завоевывать болгарское царство.
— Так при чем же тут этот печенег?
— Он приведет с собой и свое племя…
Прастен махнул рукой.
— Много их таких, как он. Племя, у которого он был старейшиной, давно, поди, позабыло его.
— Он сказал, что вместо него старейшиной его сын.
Прастен не ответил.
— А силен же старик Андрей, — сказал Владимир, — рука у него по-прежнему крепкая?
Отец Зыбаты вспомнил, как остановил его Андрей, когда он бил беззащитного печенега. Сердце его вскипело опять начинавшим было утихать гневом.
— Пусть он погибнет, этот враг, — закричал Прастен, — и ты, княжич, если только уважаешь меня, перестань говорить об этом старом негоднике!
Княжич, недоумевая, взглянул на воеводу.
— Чем же он негодник?
— Он — злой колдун.
— Ты это откуда узнал?
— Знаю я… Вижу все! Чаровник!
— Между христианами, — вступился молчавший дотоле Зыбата, — нет, отец, колдунов.
— Нет? Ты думаешь так?
— Да! Их Бог запрещает им прибегать к злым духам.
Лицо Прастена покрылось пятнами.
— Уж не хочешь ли ты стать христианином? — закричал он, задыхаясь от ярости, — так помни же мое слово: хоть ты и сын мне, а я тебя, вот, своими руками задушу, если только осмелишься ты пристать к христианам… А до этого кудесника я доберусь… Правду он сказал, встретимся мы еще с ним… Только будет он проклинать эту встречу…
Зыбате припомнился утренний разговор, и ему вдруг стало страшно. Юноша знал, что его отец неукротим в гневе. Молча они добрались до Днепра и переправились на ту его сторону, где был Киев.
— Я к князю Святославу провожу княжича, — сурово сказал Прастен сыну, — а ты отправляйся домой да не смей у меня и думать более об этом христианском колдуне.
Зыбата ничего не сказал отцу. Он простился с Владимиром и вместе с Улебом отправился домой.
— А неукротимый человек твой отец, — сказал вдруг Улеб.
— Да, Улеб, — вздохнул Зыбата, — я теперь сильно боюсь за Андрея… Вижу, что отец что-то задумал.
— Я тоже подумал. Не хотел бы я быть на месте этого христианина.
— Отец не простит ему.
— Где же простить? Не таков твой отец, чтобы прощать.
Приятели помолчали.
— Улеб, — вдруг сказал Зыбата. — Давай не пойдем с Святославом на Дунай.
— Это как же так?
— Да так. Не пойдем, вот и все!
— Что же делать-то мы будем?
— С князем Владимиром пойдем. Он нас с большой охотой в свою дружину возьмет.
— Поразмыслить об этом надобно. Признаться, я бы тоже лучше с князем Владимиром пошел!
— Так и пойдем! Я так и батюшке скажу.
— Не спеши, успеешь еще.
— Ты как хочешь, а я завтра к Владимиру!
Наутро Зыбата, как только проснулся, сейчас же поспешил в княжий дворец. Владимир принял его и обещал устроить все так, что Зыбата мог даже обойтись без неприятных для него объяснений с отцом.
Довольный, что все так хорошо складывается, он вышел из Детинца и пошел к тому месту, где жил Улеб. Проходить нужно было через лес, и когда Зыбата вступил в него, до него донеслось несколько голосов. Юноша хотел пройти мимо, но вдруг он услышал громко произнесенные имена его отца, Андрея и печенега Темира. Это заставило его остановиться и прислушаться к таинственному разговору. Один из голосов показался ему знакомым, и когда Зыбата вслушался, то в говорившем узнал одного из стремянных своего отца.
— Сами смекните, — говорил этот человек, — на что нужны старику богатства?
— А ты говоришь, много их? — спросил хриплый голос.
— Два полных воза, сам грузил.
— Да, может, рухлядь какая…
— Чего рухлядь, сам Прастен отбирал, все самое лучшее… Кубков одних золотых не перечесть…
— За сына дарил-то?
— За сына, за сына! А и то подумать, что сделал этот старик Прастенову сыну? Да ничего! Поднял его да к себе снес — работа не великая. Совсем лишнее так одарять. Вот и смекайте. Старик-то один. Пожива легкая, без труда все достанется.
— Так ли?
— Говорю: так!
— Да ты-то чего хлопочешь?
— Жаль добра, даром пропадает. Старику таких богатств ни на что не нужно. Сгниют в лесу ни за что ни про что.
— Сам бы и шел, все бы твое было.
— Чудаки вы! Как это мне идти? Ведь, если я пойду, убьет меня Прастен. Чуть что, и между людьми сейчас молва пойдет: «Прастен, дескать, вчера дал, а сегодня пожалел и послал верного человека назад взять, что подарено». Вот ведь что скажут, на него весь покор ляжет, а он, как узнает, и меня со свету сживет. Поняли?
— Да ведь если мы пойдем, тоже говорить будут.
— Не будут! Старичишке-то рот можно заткнуть, да так, что никогда он слова ни одного не скажет. На вас же никто и не подумает, а и подумает, сказать на вас никто не осмелится. Кто с варяга такое дело спрашивает и кто на варяга жалуется?
Наступило молчание. Притаившийся в кустах Зыбата понял, в чем дело.
— Так как? Идете, что ли? — донесся до него голос Збигоя — так звали стремянного.
— Если все, как ты говоришь, — отвечал хриплый голос, — много и золота, и мехов, так отчего же не пойти?
— Только помните уговор!
— Ладно! Твою часть тебе выдадим.
— Это само собой, а еще то…
— Что еще?
— О старичишке-то что я вам говорил?
— Подвернется, прикончим.
— Чего там подвертываться, с этого начните!
— Да что он тебе дался? Чего ты с ним не поделил?
— А это уже наше дело.
— Ишь ты какой! Да нам-то он ничего не сделал.
— Не сделал, так сделает. Жаловаться пойдет.
— А и впрямь так!
— Видите! Князь наш не из таких. За это дело не похвалит. Узнается оно — вам несдобровать.
— Будь по-твоему! Придем, так прежде всего за старика примемся.
— Это сделайте, а там все, что ни отыщите, ваше! Сами подумайте, никто-то тогда ничего не узнает. Сидит старик в своей трущобе и в Киев носу не показывает. — Никто у него никогда не бывает. Нет его, да и все. И вспомнить о нем некому будет.
Зыбата все еще оставался в своей засаде. Он узнал, что негодяи решили произвести нападение на старца христианина, когда солнце начнет склоняться к закату.
Збигой возвращался назад. Он очень рад был, что так удачно покончил с этим делом, как вдруг увидел Зыбату.
Збигой почтительно снял шапку и в пояс поклонился своему молодому господину.
Вдруг Зыбата схватил его за горло и сдавил так, что Збигой чуть было не задохнулся.
— Господин, — застонал он, — что ты?
— Негодный пес смердящий, — не помня себя от гнева, воскликнул Зыбата, — как смел ты задумать такое дело?
— О каком деле ты говоришь? — пролепетал Збигой.
— О том, о котором ты сговаривался с негодяями варягами.
Лицо Збигоя вдруг мертвенно побелело.
— Ты слышал, господин, — воскликнул он.
— Все слышал! Готовься к смерти!
— Господин, господин, — в ужасе кинулся к ногам Зыбаты Збигой, — пощади, не губи меня.
— А ты, негодный, что задумал?
— Не моя на то воля была, господин.
— Не твоя? Чья же?
— Отпусти меня, дай мне вздохнуть, я тебе скажу все.
— Что все?
— Все, господин, все! Все, что я знаю!
— Опять какая-нибудь ложь.
— Правду скажу! Клянусь Перуном.
Зыбата отпустил Збигоя.
— Говори, что ты хотел, говори все! Чья воля?
— Твой отец, господин…
— Отец! Мой! При чем тут он?
— Это он приказал мне подговорить варягов убить Андрея.
— Лжешь! Я слышал, ты подговаривал их на грабеж.
— Только чтобы отвести этим негодникам глаза, только за этим.
— Но зачем это могло понадобиться отцу?
— Прастен думает, что этот старик христианин зачаровал тебя, и, убив его, хочет избавить тебя от колдовских чар.
— Хорошо, — сказал Зыбата, — я спрошу у отца, и горе тебе, если ты солгал.
— Господин, пощади, — вскричал Збигой не своим голосом, — если Прастен узнает, что я открылся тебе, он убьет меня!
— Туда тебе и дорога! — сурово вымолвил Зыбата.
— Но и тебе, господин, будет плохо! — возразил Збигой, — я доверился тебе, а ты выдашь меня Прастену!
Зыбата согласился, что Збигой прав.
— Хорошо, — сказал он, — я не скажу отцу, что узнал его тайну от тебя, но и тебя я не отпущу.
— Возьми меня с собой! — просил Збигой.
Лукавый раб думал предупредить Прастена о том, что случилось, но Зыбата словно проник в его замыслы.
— Нет, — сказал он, — я тебя с собой не возьму и на свободе не оставлю.
— Господин, что ты задумал! — воскликнул Збигой.
— Это ты увидишь сейчас!
С этими словами Зыбата скинул с себя пояс и крепко связал Збигою руки. Потом юноша привязал его к дереву. Теперь он был спокоен. Трусливый раб не мог никого предупредить.
Зыбата был убежден, что Збигой оклеветал его отца, и решил спросить об этом самого Прастена.
Запыхавшись, прибежал Зыбата в княжий детинец.
— Где Прастен? — спрашивал он у всех встречавшихся ему.
Никто не знал этого. Одни говорили, что воевода давно уже ушел домой, другие, что он у князя Святослава вместе с другими воеводами обсуждает условия союза с послом венгерского короля.
— Да на что его тебе нужно? — допытывались любопытные.
Зыбата кинулся к княжичу Владимиру.
Того удалось отыскать легко. Он вместе со старшими братьями Ярополком и Олегом забавлялся стрельбою из лука.
— А, Зыбата, — вскрикнул Ярополк, увидя юношу — вот кто не промахнется. Бери лук и стрелу, попробуй!
— Не до того, княжич.
— Будто бы? Откуда у тебя заботе быть!
— Да что с тобой? — спросил Прастенова сына Олег.
— Скажи, скажи и нам, — стал настаивать Владимир, — на тебе просто лица нет. Испугался ты чего, или обидел кто?
Зыбата рассказал, что к лесу, где-жил старец Андрей, направляются грабители, которые решили убить старца. Об участии в этом темном деле отца он, впрочем, умолчал.
— Чего же ты от нас хочешь? — спросил Ярополк.
— Помощи вашей!
— Какой?
— Прикажите послать со мной дружинников!
Ярополк пожал плечами и отвернулся.
— Княжич, — кинулся к нему Зыбата, — ты старший после отца, ты можешь. Скажи слово.
— Нет, Зыбата, прости меня, — сказал Ярополк, — отец здесь, и без него я ничего не сделаю.
У Зыбаты руки опустились при таком ответе.
— Что это за народ христиане, — презрительно произнес Олег, — из-за них чуть не весь Киев беснуется. Вот и Зыбата тоже… Перебить бы их всех!
— Не говори так, брат, — остановил его Владимир, — христиане — достойные люди. Зыбата! Не горюй, пойдем к хоромам, увижу Добрыню — уговорю его.
— Спасибо, спасибо тебе, Владимир! — воскликнул юноша.
— А мой совет тебе, Зыбата, такой, — с насмешкой промолвил Олег, — коли тебе так дорог этот христианин, так садись на коня да, не дожидаясь, пока тебе здесь дадут подмогу, отправляйся туда. Ты ведь молодец, в бою один пятерых стоишь!
— Спасибо тебе, княжич! — радостно воскликнул Зыбата, — надоумил ты меня. Теперь я знаю, что мне делать!
— Зыбата, — воскликнул Владимир, — что ты задумал?
— Я помчусь туда… к Андрею.
— Один?
— Да, княжич, пусти меня!
— Остановись, безумец, подожди.
— Не могу, я должен успеть.
Он вырвался из рук Владимира и убежал.
Княжич покачал головой.
— Что-то тут совсем не то, — сказал он.
— А ты что думаешь? — спросил его Ярополк.
— Зыбата что-то скрыл от нас… Я думаю, нужно поспешить ему на помощь.
— Оставь, брат, — воскликнул Олег, — ты сам назвал Прастенова сына безумцем! Так и пусть он безумствует на свою голову. Бери-ка лук, твоя очередь!
Забава возобновилась. Юноши скоро так увлеклись ею, что позабыли о Зыбате. Закончили стрельбу лишь тогда, когда начали уже ложиться предвечерние тени.
— Зыбата так и ушел! — вспомнил вдруг Владимир.
Олег усмехнулся с презрением.
— Пусть его!
Владимир взглянул на брата.
— Ты, видно, не любишь его?
— Чего мне его любить или не любить, — было ответом, — он всегда был не со мною…
— Все-таки помочь ему можно бы было!
— Нет, — решительно произнес Ярополк, — я не дозволил бы этого.
— Почему? — спросил Владимир.
— Да что мне за дело до какого-то христианина? Пусть они довольствуются тем, что никто их не трогает здесь. Зыбата сказал, что на него напали варяги. Совсем не такая пора, чтобы ссориться с ними. Отец уйдет, останусь в Киеве вместо него я. На варяжских воинов можно положиться. Уж кто-кто, а они сумеют отстоять своего князя. Из-за старика никому не нужного, я ссориться с ними не буду.
Владимир в душе согласился с доводами брата, но все-таки ему хотелось бы помочь и Зыбате. Он решил пойти и разыскать дядю, выпросить у него несколько дружинников и отправиться за Днепр.
Добрыня Малкович был на переговорах с венгерскими послами.
Князь Святослав готовился к походу на Дунай с лихорадочною поспешностью. Когда все уже было почти закончено, в Киев прибыло посольство его союзника, короля венгерского, и в самые последние дни пришлось обсуждать окончательные условия заключаемого договора.
Святослав болгарское царство решил завоевать для себя. Поэтому он не хотел делиться новыми владениями, но в то же время ему не хотелось и упускать полезного союзника. Переговоры с послами шли непрерывные. Каждая сторона желала извлечь из взаимного союза возможно большие для себя выгоды. Все Святославовы воеводы участвовали в совещаниях, тянувшихся иногда чуть не целую ночь. Добрыня Малкович в качестве ближнего воеводы Святослава не отрывался от обсуждения и не уходил из палаты, понимая, что его слова и советы необходимы Святославу.
Однако племянник все-таки нашел случай вызвать его.
Усталый воевода рассеянно слушал сбивчивый рассказ Владимира. Мысли его были совсем далеко. В эти мгновения он более думал о том, как добиться новых уступок от венгров, чем о помощи какому-то старику христианину. Тем не менее он все-таки спросил у Владимира:
— Да о ком ты говоришь-то?
— Об Андрее, варяге бывшем.
— О том, который у твоей бабки бывал?
— О нем, Добрыня.
— Так чего же тебе беспокоиться за него?
— Убьют его, чтобы отнять Прастеновы дары.
— Оставь, ничего не будет, здесь этот Андрей.
— Как здесь! Где?
— В Киеве…
— Может ли это быть?
— Видел я его сам… Он к своим пришел. Под вечер уже видел. Ну, прощай, пойду к князю!
Он ушел. Владимир сразу же почувствовал облегчение. Стало быть, Андрей в безопасности и Зыбате за него нечего бояться. Вернее всего, что Прастенов сын уже вернулся домой, сам убедившись в этом. Добрыня не стал бы говорить неправду. Если он видел Андрея, которого знал в лицо, так Андрей действительно здесь.
Совершенно успокоенный, ушел Владимир в свои покои.
Прошла ночь, наступило утро. Снова собрались у Святослава воеводы и бояре, дабы окончательно покончить переговоры с послами.
Прастен пришел на это совещание совсем хмурый. Непонятное для него чувство беспокойства овладело его душой. Случилось что-то загадочное с Збигоем, его стремянным. Он не вернулся до утра, и Прастен ничем не мог объяснить себе его отсутствия. Но еще более и беспокойства, и тоски наводило на Святославова воеводу отсутствие сына. Он и сам не знал, чего он беспокоится. Не раз и ранее бывало, что пользовавшийся полной свободой Зыбата исчезал, да и не на одну ночь, а на несколько, и никогда особенно об этом не думал отец, но теперь он просто не находил места себе…
Рассеянно слушал он речи, раздававшиеся около него, несколько раз ответил совсем невпопад на вопросы, обращенные к нему, и, наконец, попытался уйти с совета.
Как раз в это время гул множества голосов донесся до всех собравшихся в советном покое.
Святослав, недовольный тем, что прервали обсуждение, взглянул на Прастена и сказал:
— Узнай, что там такое?
Прастен вышел на крыльцо.
Густая толпа людей, неистово крича, стояла перед хоромами.
— Князя! — раздавались голоса. — Князя нам! Пусть выйдет!
— Зачем князя вам? — спросил Прастен.
— Суда его требуем, пусть выходит!
Крики толпы становились все громче.
— Князя, Святослава, князя! — ревели сотни голосов.
— На кого жалуетесь? — вдруг раздался громкий голос.
Сам князь Святослав поспешил выйти на крыльцо, чтобы узнать, в чем дело.
За князем вышли все его советники, воеводы, бояре и венгерские послы.
— На кого жалуетесь? — повторил Святослав.
— На варягов твоих, батюшка князь, на варягов, — послышались голоса.
— Что же они вам сделали?
— Грабят, князь, где ни попало, а теперь и убивать стали.
Буйства пришельцев в то время были не редкостью в Киеве. Варяги всегда держали себя заносчиво.
— Житья не стало от них нам, княже, — выступил старик славянин, величавый и смелый, — бродят они везде и, что горше всего, прикрываются пред нами именем твоим, будто все, что ни творят они над нами, творят с твоего согласу и приказу. Горе нам! Ты вот уходишь от нас. А коли при тебе они так поступают, кто же удержит их, когда ни тебя, ни бояр твоих не будет; совсем пропадем мы от варяжских волков.
Князь приказал старику рассказать подробно, в чем дело. Толпа стихла, и старик рассказал, что шайка вооруженных варягов явилась на торжище, где производился обмен товарами с заезжими гостями, разогнали силою всех и отняли у «гостей» и киевских купцов все, что было ими вынесено на торг, убив при этом несколько человек.
— Будет так, княже, — наставительно закончил свой рассказ старик, — никто к нам приходить не будет, исхудаем мы и нечем нам подати тебе же платить. Тогда и твоя казна опустеет и тебе нечем будет дружины твоей содержать. Так-то, княже!
Старик смолк. Святославу неприятно было, что вся эта сцена произошла в присутствии венгерских послов.
— Слушайте, народ мой, — громко и властно заговорил он, — окажу я вам суд и правду. Разберу ваше дело, и поплатятся обидчики ваши. Немедленно и воеводу назначу. Ты, Прастен, все узнаешь доподлинно, кто обижен и кто обидчики, и мне скажешь. Кто потерпел от варягов, мною будет награжден богато. Хочу, чтобы правда была.
Он помолчал немного и, обведя толпу взглядом, воскликнул:
— Довольны ли вы?
— Довольны, батюшка князь, довольна премного, — раздались восклицания, — оказал ты нам суд и правду!
— Нет ли еще каких жалобщиков? — спросил он.
— Есть, князь киевский, — раздался откуда-то громкий грубый голос, — подожди малость…
Толпа зашевелилась. В задних рядах ее замечалось какое-то особенное движение, словно кто-то проталкивался вперед, неся на руках тяжелую ношу.
— Расступись, пропусти! — раздались восклицания.
Толпа расступилась. В образовавшемся проходе показался человек, залитый кровью, на своих могучих руках он нес другого человека…
— Отмщенье, князь, отмщенье! — еще издали кричал он.
— Кто это? — спросил в недоумений Святослав.
Это был печенежский князь, недавний раб воеводы Прастена. Темира, Однако, под его кровавой маской никто не узнавал.
Собравшиеся у княжьего крыльца киевляне затаили дыхание, понимая, что случилось что-то далеко не обыкновенное.
Темир подошел к крыльцу и опустил свою ношу к ногам Святослава.
— Кто ты, — отрывисто спросил князь, — что тебе нужно?
— Я — Темир, печенег, — ответил тот, — мне нужны справедливость и месть.
— Кто это? — спросил князь, показывая на лежащее на земле тело.
— Взгляни, — сказал в ответ печенег и сдернул покрывало.
Нечеловеческий крик, в котором слышались и ужас и смертельное отчаяние, раздался позади Святослава. Это закричал воевода Прастен. Он кинулся с княжьего крыльца и припал к лежавшему недвижимо телу.
— Зыбата! Сыночек мой любой, кровинка моя, — восклицал пораженный горем отец, — да что с тобою приключилось! Да открой ты глаза свои, да скажи ты мне, какой враг на тебя руку поднять осмелился… Сыночек мой! Жизнь моя…
— Жив ли он? — спросил Святослав, узнавший юношу.
— Не знаю, — смело отвечал Темир. — Посмотри, князь, сам.
— Кто его? — спросил Святослав.
Прастен услышал эти слова.
— Твоего суда и справедливости, князь, требую я, — вскочил он на ноги и выпрямился во весь свой богатырский рост.
— На кого просишь? — быстро спросил Святослав.
— Слушай, князь, — порывисто, страстно заговорил Прастен, — я ли не заслужил перед тобою? Я ли не был твоим верным слугой? Награди же меня в последний раз.
— Чего ты просишь?
— Выдай мне врага, отнявшего у меня сына.
— Кто он…
— Колдун… Христианин… Это он, он убил Зыбату.
— Ты уверен в этом?
— Не говорил бы иначе! У меня с ним кровавые счеты, он мстит мне. Когда-то, много лет тому назад, я убил его сына, теперь он убил моего, чтобы отомстить мне… О, это он! Выдай мне его головой.
— Как его имя?
— Прежде он звался Стемид…
— Стемид… Стемид, — словно припоминая что-то, проговорил в задумчивости Святослав, — я помню это имя, мать не раз поминала его.
— Выдай мне Стемида, молю тебя…
Святослав задумался.
— Хорошо, возьми дружинников и приведи его сюда. Но не смей причинять ему вреда, я прежде всего сам хочу узнать. Может быть, Стемид и не при чем.
— Нет, нет! Это он, князь!
— Я сказал, поступи по слову моему, а Зыбату внесите в мои покои, есть у меня здесь византиец, во всяком врачевании искусный, может быть, и жив еще сын твой. А где же этот печенег?
Князь оглянулся, Темира нигде не было видно. У всех сейчас же явилась новая мысль:
«Печенег — виновник гибели Прастенова сына! Он нанес ему раны, — но с какой целью явился он тогда сюда?»
— Видишь, князь, — воскликнул Прастен, — я прав! Этот проклятый печенег был моим рабом. Я отдал его Стемиду, и оба они из мести ко мне убили моего Зыбату. Молю тебя.
— Зачем же он принес твоего сына сюда? — спросил Святослав.
— Чтобы заставить меня нестерпимо страдать… Молю тебя, позволь мне отомстить им…
— Нет, Прастен, нет, — воскликнул князь, — ты отомстишь, если Стемид и этот печенег окажутся виноватыми, но виноваты ли они, это решу я… Пойди и приведи сюда Стемид а!
Слова князя были произнесены так, что даже обезумевший от горя и ярости Прастен не посмел ослушаться. Он только кивнул головой нескольким воинам из своей дружины.
— Эй, Прастен, — крикнул ему Добрыня Малкович, — Стемида ищи у христиан на Щековице, а не в лесу, там он… Он еще вчера пришел к ним.
— Спасибо, Добрыня, — крикнул в ответ Прастен, — чем скорее я доберусь до него, тем скорее утолю свою месть… Проклятый! Я сумею отомстить за сына.
Добрыня Малкович только головою покачал вслед ему и коротко произнес:
— Не то что-то тут! Пойдем-ка, княже, я тебе скажу слово и ты по правде дело рассудишь.
— Да, Добрыня, — сказал Святослав, — ты что-то знаешь?
— Вели им, — кивнул воевода на толпившийся пред крыльцом народ, — не расходиться. Да узнают они, сколь справедлив твой суд.
С громким отчаянным плачем прибежала к княжескому дворцу мать Зыбаты, и, когда ее увидели, когда ее жалобные вопли достигли до сердца каждого, поднялся грозный ропот против виновников ужасного злодеяния.
— Христиане, христиане это сделали! — слышались крики.
— Князь попустит, мы расправимся.
— Выметем зло из Киевской земли!
— Ишь какую волю забрали!
Прастен направил своего коня к тому дому, где, как ему хорошо было известно, жил «жрец христианского Бога».
Он ворвался в жилище и заревел от радости: Стемид стоял на коленях перед образом и горячо молился.
Прастен кинулся к нему и схватил его за плечи.
— А, ты здесь, — закричал он, — тебя-то мне и нужно!
— Ты помешал мне молиться, Прастен, — кротко сказал Андрей, — вероятно, у тебя есть какое-нибудь важное дело ко мне. Скажи, что тебе от меня нужно…
Прастен захохотал.
— Тебя мне нужно, тебя, проклятый! — хрипел он.
— Зачем, Прастен?
— Чтобы вырвать своими руками твое подлое сердце, чтобы насладиться твоими муками… Ты не уйдешь от меня… Князь сам отдаст тебя мне…
— Не знаю, Прастен, — покачал головою старец, чего ты хочешь от меня. Что случилось?
— Говори, собака, — закричал воевода, — что ты сделал с моим Зыбатой?
— С Зыбатой? — удивленно спросил Андрей, — как что сделал? Да я его не видал с тех пор, как ты увел его от меня.
— Ты лжешь!
И ослепленный яростью Прастен со всей силы ударил старика.
Не ожидавший удара Андрей пошатнулся, но тут же выпрямился и произнес несколько дрожавшим голосом:
— Ты ударил меня по левой щеке, вот правая, бей! Так повелел Христос, Бог мой!
— А, ты еще издеваешься надо мной! — закричал Прастен и кинулся к старику.
Двое дружинников успели схватить его за руки.
— Вспомни княжье приказанье! — крикнул один из них.
— Все равно, пусть казнит меня князь, — хрипел, отбиваясь от них, Прастен, — я убью его сейчас.
— Нет, мы тебе этого не позволим!
— Остановись, князь отдаст его тебе, — успокаивали они его.
— Идем к князю, — сказал один из дружинников, — и нечего бояться, если ты прав. Если же виновен — пеняй на себя.
— Я ничего не боюсь, со мною Господь мой, — ответил Андрей.
Они вышли.
Около дома стояла толпа христиан.
— Куда тебя ведут, Андрей? — раздавались крики.
— К князю Святославу, братья мои и сестры, — последовал ответ, — простите, если чем виновен перед вами.
— Все мы пойдем за тобой, — закричали некоторые.
— Идем, идем к князю все!
— Защитим его.
— Не нужно защищать меня, — громко сказал Андрей, — Господь мой — прибежище и защита.
Однако толпа христиан, со священником во главе, пошла вслед за дружинниками.
Громкими криками встретили приближавшихся те, кто оставался на дворе перед княжьими хоромами.
Толпа за то время, которое отсутствовал Прастен, еще более увеличилась, люди взобрались на стены, даже на крышу терема и оттуда с нетерпением ожидали, что будет дальше.
Перед княжьим крыльцом образовалось свободное место, которое заняли Прастен и Стемид.
— Чего же медлить князь, — закричали со всех сторон, — пусть идет и судит…
Святослав, узнав о возвращении Прастена, вышел на крыльцо. С ним были венгерские послы, воеводы Сфенкал, Икмор, Добрыня, бояре и трое его сыновей.
— Мужи и людины, народ киевский, — воскликнул Святослав, — будьте все свидетелями суда моего. Хочу единой правды, да будет приговор мой справедлив.
Потом он обратился к Прастену и громко спросил:
— Что ты имеешь на Стемида?
— Он пролил кровь моего единственного сына.
— Ты говоришь это!
— Да, он сделал это!
— Чего же ты желаешь?
— Чтобы ты, князь, выдал мне его головою и дал мне отомстить, как я того желаю.
Святослав обратился к старцу.
— Ты слышал?
— Слышал, князь!
— Что ты скажешь?
— Мне нечего говорить. Его сын Зыбата заблудился в лесу и занедужил. Я помог ему и, когда он выздоровел, возвратил отцу.
— Прастен говорит, что между вами кровь?
— Да, княже, Прастен убил моего сына на моих глазах. Меня самого отдал в рабство печенегам.
— Зачем же ты сделал милость его сыну?
— Я мстил Прастену…
— Как мстил!
В голосе Святослава слышалось удивление.
— Я мстил, как повелел мне Бог мой: добром за зло.
Святослав покачал головой и спросил.
— Ты христианин?
— Да, княже.
— Странные вы люди, — опять покачал головой Святослав и, обращаясь к своему воеводе, молвил:
— Ты слышал?
— Не верь ему, князь Святослав, не верь! — закричал тот. — Он чаровник, он и тебе сумеет отвести глаза. Где это видано, где слыхано, чтобы так мстили? Ты хочешь, я скажу тебе… Этот проклятый варяг хитер, как тысяча лисиц вместе. Он очаровал моего сына…
— Батюшка, — вмешался Владимир, — Зыбата вчера…
— Молчи! — прикрикнул на сына Святослав и, обернувшись к Прастену, произнес — Говори!
— Он говорит, что, возвратил мне сына, — едва дыша, продолжал Прастен, — да, он сделал это. Какая бы это была месть, если бы он убил Зыбату у себя в лесу, да еще тогда, когда того одолел недуг! Я бы так никогда не узнал ничего, но проклятый варяг придумал месть горшую… Он возвратил мне сына, заставил явиться к себе на поклон, а потом отнял его у меня. Он слишком труслив, чтобы открыто схватиться со мной. Много лет он выжидал удобной поры и вот дождался ее.
— Чего же ты хочешь, Прастен, — ты убил его сына?
— Убил, княже.
— Так что же, кровь за кровь!
Прастен пошатнулся.
— Нет, княже, нет, — заговорил он, — кровь за кровь тут не может быть… Я бы и сам признал это.
— Почему не может?
— Я заплатил за сына. Спроси своего Владимира, я отдал ему за Зыбату такие дары, какие только ты на Руси можешь дарить. Два воза я дал ему за Зыбату. Я прибавил к этому шесть рабов.
— Он принял?
— Принял, княже, спроси Владимира своего.
— Так? — обратился к сыну Святослав.
— Да, все верно, он принял, — торопливо заговорил тот, — но…— Юный княжич хотел что-то сказать, но отец не обратил на это внимания.
— Ты слышал, Стемид, все, что говорил Прастен, — произнес он, — так ли это?
— Так, княже, так, — закивал головою он, — верно, Прастен явился с дарами, я взял их.
— Ты, стало быть, принял выкуп мести?
— Какой там выкуп? Я давно уже простил все Прастену. Было время, правда, не скрою я, кипело сердце мое, жаждал я его крови, но, когда я познал Христа, все забыл, все простил врагу моему, и даже молился за него…
— Княже, — вдруг выступил священник, приведший христиан, — позволь мне слово молвить.
— Что ты хочешь сказать?
— Я служитель сил Господа!
— Ты жрец у христиан.
— Называй меня, как хочешь, но я уже стар и никогда не говорю неправды, да теперь и не могу сказать ее; много людей может подтвердить каждое мое слово, много людей, говорю я, и христиане, и язычники.
— Говори же скорее, если у тебя есть дело.
— Андрей, мы так его зовем, вы же зовете его Стемидом, принял дары Прастена, но знаешь, князь, что он сделал с ними.
— Молчи, отец, молчи! — воскликнул Андрей.
— Зачем молчать? Я должен говорить.
— Он возвратил свободу всем невольникам, которых подарил ему Прастен, — перебил священнослужителя звонкий голос княжича Владимира, — при мне это было…
— А все богатства, данные ему твоим, воеводой, — закончил тот, — привез в Киев и приказал до последнего раздать бедным, не разбирая, будь то христианин, будь то язычник. Что ты скажешь, князь?
Святослав поглядел на Стемида. На лице того отражалось смущение, как будто он испугался чего.
— Зачем ты сказал это, отец, — произнес, он, ударяя себя в грудь, — гордыня может обуять меня…
Но священнослужитель не обратил на его слова внимания.
— Скажи, князь, и пусть с тобою скажет весь народ киевский, — твердо сказал он, — кто поступает так, как поступил Андрей, может ли убивать из-за угла, и кого убивать? Юношу, которому он сам спас жизнь.
— Скажу прежнее, вы странные люди, христиане, — сказал Святослав и крикнул народу — вы слышали?
— Слышали, слышали! — раздались крики.
— Старик не первый раз поступает так…
— Все, что получал он от твоей матери, княгини Ольги, все отдавал бедным.
— Теперь, князь, позволь мне молвить еще одно слово, — заговорил опять христианский священнослужитель, — последнее, а там суди, как знаешь. Прастен говорит, что Андрей пролил кровь его сына Зыбаты, а он весь день вчерашний был в Киеве среди людей, которые могут свидетельствовать, что Андрей Прастенова сына и в глаза не видал. Как же он тогда мог пролить его кровь?
— Так, так это! — закричали десятки голосов. — Андрей был с нами, все время с нами, Зыбаты нигде не было видно.
— Прастен, ты слышал! — сказал Святослав.
Но ослепленный воевода не хотел ничего понимать.
— Я говорил, что он чаровник и умеет отводить глаза.
— Стольким людям не отведешь! — буркнул Добрыня..
— А кто говорит за него? — услышал его слова Прастен. — Противники Перуна — христиане!
— Ты это оставь, Прастен, — строго остановил Святослав, — христиане такие же мои слуги, как и вы все, я им верю. Сколько их в моих дружинах! Я вижу, что ты ошибаешься, Прастен.
— Нет, не ошибаюсь, княже, не ошибаюсь, — закричал тот, — Стемид мог приказать печенегу Темиру совершить злодеяние над Зыбатой, а сам уйти.
— Видишь, ты сам почти ничего не знаешь. То Стемид, то Темир, а кто же из них виновен?
— Оба, отдай их мне!
— Тогда где же будет моя княжеская справедливость? Нет, лучше вот что. Твой Зыбата жив, может быть, византийский врач спасет его. Тогда он скажет сам, кто виновен. Так ли, народ киевский?
— Так, княже, по правде судишь ты нас!
Но Прастен был неукротим.
— Нет, княже, — сказал он, — на все твоя воля, вели казнить меня, а я на твой суд не согласен. Не выдашь мне Стемида и печенега, все равно убью их. Кровь между нами, кому-нибудь из нас не жить.
Святослав знал Прастена, знал, что он исполнит, как сказал; подобное неповиновение могло быть опасным для него, ибо могло умалить княжескую власть и в глазах киевлян и в глазах варягов. Вместе с тем жалко было ему лишиться испытанного, преданного воеводы и лишиться именно теперь, когда затевался трудный и опасный поход.
В то самое время, когда он готов уже был отдать приказание схватить Прастена, его тронул за плечо один из венгерских послов. Князь обернулся к нему, и между ними начался тихий разговор. Потом Святослав подозвал своих воевод, и, поговорив с ними, князь снова обратился к толпе.
— Мужи и людины, народ киевский, — заговорил он, — трудно решить, кто тут прав, кто виноват. Оба правы выходят. Кровь между ними, вот она и мешает им и нам увидеть, чья правда. Думал я и не мог решить, чтобы приговор мой был по полной правде, и вот сейчас мне совет подали. У венгров, когда такое случается, спорящие выходят друг на друга смертным боем. Кто одолеет, тот и прав. Пусть и Стемид схватится с Прастеном. Стемид стар, так за него другой молодой выйти может. Одолеет Прастен — его воля над Стемидом, одолеет Стемид — он волен над Прастеном и в жизни и в смерти. Вот так и пусть они решат свой спор сейчас же перед нами. Честный бой правду покажет. Согласны ли вы? — обратился он к противникам.
Глаза Прастена заблестели, когда он услыхал это решение.
— Княже, — закричал он, — скорее только.
— А ты Стемид?
Старик молчал.
— Андрей, — подошел к нему христианин-священнослужитель, — ты мирянин, ты еще непосвящен, дерзай, и Господь поможет тебе посрамить сатану, козни которого очевидны, дерзай ради нас, ибо язычники осмелеют и более не станут щадить нас.
— Хорошо, — тихо ответил ему Андрей, — да будет воля Господня!
Он с обычной своей кроткой улыбкой произнес:
— Ты, княже, заставляешь меня вспомнить, что и я когда-то был воином, в доблести не уступавшим воеводе Прастену. Пусть решено будет, как желаешь ты, но никому не нужно выходить на смертный бой вместо меня. Я прав перед Прастеном, и Господь мой защитит меня. Потом, княже, еще когда-то давно-давно я владел мечом, но вот уже много лет я не брал его в руки, так как сказано: «Поднявший меч, от меча и погибнет». И теперь я не прикоснусь к нему. Лучше пусть убивает меня Прастен. Если же он согласен, тогда решим мы наше дело единоборством. Кто кого положит на землю, тот и прав. Вот что, княже.
— Стемид, ты обезумел, — воскликнул изумленный Святослав, — на что ты надеешься?
— На Господа моего!
— Он возьмет тебя и убьет!
— Погибнуть если мне — на то воля Господня!
Святослав, не ожидавший такого, покачал головой.
— Ты согласен, Прастен? — спросил он.
— Мне все равно, княже! — зарычал тот. — Отдай только мне его!
— Да будет тогда, как желаете вы! — торжественно сказал князь и сделал знак, чтобы на площади очистили место для единоборства.
Наконец место пред крыльцом было расчищено.
— Приступайте же! — произнес Святослав.
Прастен, услышав это приказание, радостно вскрикнул.
Стемид опустился на колени и, воздев руки к небесам, проговорил несколько дрожавшим от волнения голосом:
— Господи, Боже мой, Ты видящий сердце мое, Ты всеправедный, смири сердце мое, не дай овладеть им сатане и помоги мне спасти неразумного ослепленного брата моего от нового греха сатанинского, овладевшего им…
— Скорей, скорей! — рычал Прастен, уже сбросивший с себя верхнюю одежду.
— Я готов! — ответил Андрей и, поклонившись сперва князю, его воеводам и потом народу, сказал: — Начнем!
Они схватились. Вопреки ожиданиям, старый варяг оказался вовсе не таким слабым противником. Напрасно Святославов воевода, охватив его своими могучими руками, то потрясал его, то старался поднять на воздух. Стемид словно прирос к земле. Прастен уже начал заметно уставать. Лицо его побагровело от чрезвычайного напряжения; по лбу и щекам катился градом крупный пот. Грудь дышала, как кузнечные мехи…
— Держись, Стемид, держись! — раздались крики.
Прастен ловким движением перекинул руку, перехватил своего противника крест-накрест и с нечеловеческой силой прижал к себе, в то же время навалившись на Стемид а всею тяжестью своего огромного тела. Для тех, кто знал силу Прастена, было ясно, что воевода сейчас запрокинет противника назад и сломает ему позвоночник. Но вдруг толпа и все бывшие на крыльце ахнули. Взвилась пыль, что-то метнулось в ее клубах, а когда чрез мгновение она улеглась, все увидели, что Прастен лежит у ног Стемид а на спине.
Крик изумления пронесся со всех сторон; победа старика отшельника была несомненна.
— Стемид, Стемид одолел Прастена! — кричали все.
— Убей его, Стемид, убей скорее: его жизнь — твоя.
— Убей же меня, — хрипел Прастен, — что медлишь?
Но Стемид, отшвырнув поданный ему меч, протянул к побежденному врагу руку и громко сказал:
— Нет, брат мой, зачем я буду убивать тебя? Вот тебе рука моя, обопрись на нее; встань, вернись в дом твой с миром!
Но сердце Прастена не смягчилось.
— Убей, убей меня, — ревел он, — я не хочу твоей милости.
Раздавшиеся крики прервали его слова. На площадку, очищенную среди толпы, запыхавшись, вбежал печенег Темир, волочивший за собой какого-то опутанного ремнями человека.
Темир еще издали что-то громко кричал, но звуки его голоса так были хриплы, что трудно было понять, чего он хочет.
Только, когда Темир был совсем близко, можно было понять, за чем он пришел сюда.
— Стойте, стойте, — кричал он, — пусть князь не ставит приговора!
Святослав, удивленный появлением печенега, сошел с крыльца и громко спросил:
— С чем ты пришел? Кого привел ты?
— Князь, — завопил Темир, — прикажи убить Прастена, как бешеного зверя убивают, не Стемид пролил кровь Зыбаты, другой повинен в этом.
Стемид тем временем успел поднять Прастена; воевода едва держался на ногах и был в таком состоянии, что даже не обращал внимания на то, что его поддерживает тот, кого он считал заклятым своим врагом.
— На кого ты говоришь? — сурово промолвил Святослав. — Помни, мы хотим правды. Если ты солжешь, горе тебе. Говори, кто пролил кровь Зыбаты.
— Прастен! — крикнул Темир.
— Прастен, отец! Ты лжешь, печенег, — закричал Святослав. — Прастен был со мною, не отходил от меня.
— Я правду говорю! — воскликнул Темир. — Прастен нанял наемников убить Стемида, а они, не найдя его, стали биться с Зыбатой и со мной, их было много, они одолели нас. Вот вам скажет этот, что я не лгу.
И он поставил перед князем связанного человека, которого он притащил к крыльцу.
Это был Збигой, стремянной Прастена.
— Вот он, по приказанию Прастена, посылал убийц к Стемиду… Зыбата подслушал их разговор и поспешил на помощь к старику…
Дикий крик прервал речь печенега. Это Прастен наконец понял, в чем дело. Страшная истина вдруг обнаружилась перед ним…
— Презренный негодник, — загремел князь, — ты хотел обмануть меня! Ты, которого я приблизил к себе, осмелился низкой клеветой прикрыть свое злодеяние. Когда казнь назначить для тебя? Самых лютых мук будет для тебя мало…
И князь ударом ноги повалил Прастена на землю.
— Народ киевский, мужи и людины, — загремел Святослав, — обещал я суд правдивый, и сами видите вы, чья правда. Виновен мой воевода Прастен, чего он заслуживает за вину свою?
— Смерти! — раздались голоса воевод и бояр.
— Смерти! — как эхо, повторила толпа.
— Так возьмите же его и казните сами. Раздерите его на двое деревами, размечите по полю на конях.
— Княже, — вдруг выступил пред Святославом Андрей, — помни, что сказал ты: суд правдивый обещал.
— Я и даю его!
— Нет. Твой приговор не по правде сказан.
Глаза Святослава сверкнули.
— Чего же ты хочешь? — воскликнул он.
— Что бы ты отдал мне Прастена, он мой!
— Прав Стемид, прав, — раздались голоса.
— Прастенова жизнь принадлежит ему.
— Отдай, княже, Прастена Стемиду, отдай.
— Пусть он делает с врагом, что хочет.
Святослав на мгновение задумался.
— Пусть будет так, — произнес он. — Стемид, ты обижен! Отдаю тебе я Прастена со всей семьей его, с женою, с сыном, со всем достатком его… Да будет он рабом твоим, а если ты хочешь казнить его, казни, как пожелаешь, люто.
— Спасибо тебе, княже, — поклонился в пояс Святославу Стемид, — слышал ты, Прастен, что сказал князь?
Прастен, поднявшийся на ноги, смотрел на него, и ужас отражался в его взоре.
— Слышал ты, Прастен, — еще раз повторил старец, — мой ты теперь, и жена твоя моя; а сын твой Зыбата и без того давно уже мой. Так вот, я, отныне господин твой, молю тебя, прости ты мне от сердца всего своего все, что имеешь на меня. Забудь зло свое на меня. Прости мне, несчастный брат мой, да не будет более злобы между нами, молю тебя об этом, кланяюсь тебе.
И с этими словами старец поклонился в ноги своему врагу.
Прежде чем Стемид успел подняться, Прастен припал сам к его ногам и с рыданиями обнимал их.
— Стемид, Стемид! — хрипло просил он. — Ты победил меня. Вижу неправду свою пред тобой. Научи меня добру твоему, дабы мог я быть таким же, как ты…
— Господь, вразумит тебя! — проговорил Стемид. — Жди и надейся, а теперь иди с миром в дом твой и позволь мне навестить Зыбату.
— Мой дом твой. Князь отдал меня тебе…
— А я говорю, прими меня в своем доме, как брата. Пойдем! Прости, княже, и, если можешь, помилуй Прастена. Он тебе еще нужен, и плохо будет, если ты лишишься такого воеводы.
Святослав только махнул рукой и ушел.
VII
Великий грозный гром ударил над берегами древнего Дуная. На Дунай и в Болгарию явился с дружинами киевский князь Святослав.
На легких стругах спустились по Днепру в Понт Эвксинский княжьи дружины, вошли в Дунайские гирла и скоро уже были в Переяславце.
Ослепление овладело болгарским народом. Неизвестно, на что надеялся болгарский царь Петр. Думал он, что один может противостоять натиску русских дружин. Напрасна была его надежда на ратное счастье…
В ужас пришла Византия. Грозный сосед вдруг появился под боком у Нового Рима.
Император Иоанн Цимисхий потребовал от Святослава, чтобы он, во исполнение прежнего договора, ушел со своими дружинами из Болгарии.
По зову Святослава явились на Дунай печенежские орды; к ним присоединились венгерские рати, и киевский князь в ответ на гордое требование императора Византии пошел со всеми дружинами на Константинополь.
Словно валы разбушевавшегося моря, катились Святославовы дружины. Зарево пожаров освещало их путь. Всюду бежали пред героями византийские воины.
Скоро дружины киевского князя подошли к Адрианополю.
Византийский полководец Варда Склир засел за адрианопольскими стенами. С помощью хитрости ему удалось рассеять передовые орды печенегов. Но позади шел сам Святослав.
Не надеясь на победу и не зная, сколько у Святослава с собой дружины, византийские правители предложили русскому князю заплатить дань по числу его воинов.
Чтобы получить дань, Святославу нужно было объявить численность своих дружин.
У Святослава не было полного десятка тысяч дружинников, но, желая нагнать страху на неприятеля, он объявил, что с ним пришло их 20 000… Греки собрали тогда такую силу, что их войско достигло ста тысяч воинов, и с этой ратью сам император пошел на русские дружины…
— Побежим, не спасемся, все равно греки перебьют нас в бегстве, — объявил Святослав своим дружинам. — Волей или неволей, нужно нам биться. Не посрамим же родной земли русской, ляжем костями — мертвые не знают стыда…
Византийцы были разбиты. Только зима остановила дальнейшее движение Святослава на Константинополь, и в следующем, 971 году Иоанн Цимисхий собрал еще более сильную армию и перешел в наступление. Он с 25-тысячным отрядом осадил Переяславец, где с 8000 воинов находился любимый Святославов воевода Сфенкал. Русские не ожидали нападения. Однако осажденные отразили штурм, и Цимисхий понял, что силой ему не взять города. Тогда он приказал поджечь его, и все, кто там был, погибли в огне.
Переяславец перешел в руки византийцев. Однако воевода Сфенкал успел спастись и уведомил князя о гибели своего отряда.
С 60 000 дружинников пошел тогда киевский князь на императора и встретился с ним за Доростолом на Дунае.
Целый день, с рассвета и до ночи, продолжалась битва. Греки одолели: Святослав отошел к Доростолу и заперся в нем.
Началась осада. Скоро на помощь к византийцам явился надежный союзник, с которым никакая борьба не по силам.
Среди осажденных начался голод.
Когда истощились все съестные припасы, Святослав собрал 2000 воинов и с ними в темную бурную ночь во время ливня прорвался чрез византийский флот, собрал в прибрежных деревнях большие запасы хлеба и ячменя и с ними возвратился обратно. Благодаря этому подвигу русские могли еще продержаться некоторое время в Доростоле.
Наконец Святослав вывел свои дружины из Доростола, приказал запереть ворота города и кинулся на византийцев. Началась кровопролитная битва. Русские бились с отчаянием, и только ночь остановила сражение.
Святослав не потерпел поражения, но и не победил. Его дружины по-прежнему были замкнуты в живом кольце.
Потери византийцев в этом бою были так велики, что император Иоанн пришел в ужас.
— Я решу битву единоборством с князем Святославом, — объявил он и послал сказать об этом в стане русских.
Но Святослав не принял этого вызова.
— Я лучше, чем враг мой, знаю, что мне делать, — отвечал он. — Если императору византийскому надоела жизнь, так есть много способов избавиться от нее. Пусть Цимисхий избирает какой ему угодно.
Битва возобновилась с восходом. Святослав едва не был убит в схватке. Победа клонилась на сторону русских… Но тут, как рассказывают греческие историки, перед византийскими полками появился на белом коне св. Феодор Стратилат, и сейчас же с юга поднялся такой ветер, что облака пыли закутали победителей, и ослепленные, ничего не видящие воины русского князя прекратили битву…
Победа осталась за византийцами. Военное счастье на этот раз отвернулось от русского князя.
Однако и в таком положении сохранил князь бодрость духа; не униженно, как побежденный, а как гордый победитель, потребовал он почетного мира у Цимисхия, и император, удивленный и пораженный, поспешил не только заключить вечный мир с киевским князем, но даже привлечь его к себе как союзника, обязав его договором помогать, когда кто-либо «помыслит на Грецию»…
Утвержден был договор. И тронулись остатки Святославовой дружины обратно на берег родного Днепра. Не знали они, что приготовили для них византийцы да болгары из Переяславца…
Из Переяславца понеслись гонцы к печенежскому князю Куру. Приказано было сказать тем гонцам, что слаба и ничтожна русская дружина, что измучены воины Святославовы и если бы печенежский князь поставил на Днепре у порогов заставу посильнее, тут бы и конец был и князю киевскому, и всем его соратникам.
Кур ненавидел Святослава. В страхе держал киевский князь все печенежские племена. Погибнет он — все переменится, на Киев будет дорога открыта; можно будет пойти туда, пожива там богатая.
Печенежские отряды засели около днепровских порогов, там, где нужно было возвращавшимся дружинам перетаскивать суда волоком по суше.
Вести о засаде дошли к Святославу.
— Не жди весны, князь, — уговаривал его знаменитый воевода Свенельд, — много печенегов, сложим мы тут свою голову…
— Что же, по-твоему, на печенегов идти?..
— Брось струги, обойди их по берегу.
Но, вместо того чтобы идти по совету Свенельда в обход, зазимовал Святослав с дружинами на низовьях Днепра. Быстро истощались все припасы, и растаяла совсем Святославова рать…
Только пригрело весеннее солнышко, славный Днепр от своих ледяных оков освободился, тронулся на Киев с жалкими остатками дружины князь Святослав, готовясь к бою с печенегами.
А те поджидали киевлян у порогов…
Пал славный князь, полегли вместе с ним его удальцы. Лишь немногие с воеводой Свенельдом успели спастись и ушли в Киев.
После побоища печенежский князь Кур приказал отыскать труп киевского князя. Принесли к печенегу бездыханного героя. Князь усмехнулся, взглянув на него, приказал отрезать голову и из черепа сделать застольную чашу. Из этой чаши Кур пил, празднуя победу…
Часть девятая
Красное Солнышко
Глава первая
I
Густой туман поднимался над таинственным Рюгеном, островом, где царил страшный Святовит. Кроткие венды, жившие на Рюгене, были порабощены жрецами Святовита, требовавшими от населения и кровавых жертв, и воинов в ряды своих дружин, всегда готовых по первому их знаку кинуться на непокорных. Со временем в Святовите рюгенцы стали видеть грозного защитника от внешних врагов.
Храм Святовита находился в Арконе, на северном мысе Рюгена. Здесь, окруженный высоким валом, стоял городок жрецов. Вал закрывал собой остроконечные крыши домов, где жили служители Святовита. Только храм, стоявший на горе, одиноко поднимался над островом и издалека был виден с моря.
Редко, очень редко кому-либо удавалось побывать в жреческом городке. Служители Святовита ревниво берегли свои тайны. Для них чужой глаз был опасен. Поэтому только в самых исключительных случаях посторонние попадали в таинственное убежище грозного бога — храм, ворота которого открывались лишь тогда, когда выносилось из храма огромное знамя, что служило знаком того, что «божество» разгневано и требует войны и истребления своих врагов.
Вслед за знаменем выходили тогда воины Святовита. Их было только триста, но это были закаленные в боях витязи, для которых «не было в мире дел лучше войны». К ним присоединялись молодежь и наемные воины жрецов, викинги с соседних островов; спускались на воду остроносые драхи, и уходила на грабежи к соседям буйная дружина, давая клятву возвратиться не иначе, как с добычею, назначенной в жертву Святовиту.
Случалось так, что долгое время не показывалось пред рюгенским народом знамя Святовита. Не с кем было воевать его воинам. На берегах Норвегии царствовал храбрый Олоф Тригвасон, пришедший туда из Дании. Борьба с ним была не под силу рюгенским жрецам.
На площадке окружавшего жреческий городок вала, у разложенного костра, сидели несколько суровых воинов, поставленных для наблюдения за морем. Дул сильный, пронизывающий ветер. Туман волновался, как воздушное море. Невидимое за ним море глухо рокотало, словно начинавшее свирепеть чудовище. Костер горел тускло; дым его стлался по низу, как будто тяжело ему было подниматься к этой белесоватой, давившей сверху гуще. Лица воинов были угрюмы. Изредка кто-нибудь из них приподнимался и начинал подкладывать в костер сучья; тогда вспыхивало пламя, и суровые лица на мгновение как будто оживлялись… Вдруг со стороны моря донесся какой-то страшный шум. Не то крики людей, не то звуки рогов слышались в нем.
— Что там такое, Сфенкал? — сказал старший, — пойди посмотри.
Сфенкал поднялся и с сожалением взглянул на свое место у костра.
— Иди, Сфенкал, иди! — крикнул старший, — а вы, — обратился он к остальным, — будьте наготове.
Посланный воин, ворча, пошел по валу и скоро скрылся в туманной мгле.
— Уж не те ли там, на море, кого так ожидают в Арконе? — высказал свое предположение один из воинов.
— Кто знает? Может быть, и те! — отозвался старший.
— Тогда чего же мы здесь?
— А что же мы сделаем в таком тумане?
Раздавшийся снизу, от подошвы вала, звук рогов заставил воинов вскочить на ноги.
— Вот теперь нас зовут, и мы пойдем, — наставительно произнес начальник, — скорее разбирайте оружие, не забудьте потушить костер.
Он говорил все это отрывистым голосом; воины быстро раскидали дымившиеся головни.
— Ну, идем! Не то опоздаем! — сказал он.
— Если только уже не опоздали! — сказал насмешливо один молодой воин.
— Это почему, Икмор? — вскинул на него глаза старший.
— Взгляни, — указал молодой человек в ту сторону, где виднелся храм Святовита.
Рога, не умолкая, трубили у подножия вала. Им вторил шум, поднявшийся на улицах Арконы. Видны были толпы людей в белых жреческих и темных воинских одеяниях. Слышались крики, люди двигались по направлению к арконским воротам. Городок, недавно еще безмолвный, вдруг весь оживился.
Старый воин махнул рукой.
— Клянусь рогом Святовита, это прибыли ожидаемые гости! — воскликнул он.
— В такой туман? — сказал Икмор.
— А что же? — возразил тот, — в фиордах мало ли искусных мореходов? А эти гости идут именно оттуда.
Их небольшой отряд спешно пошел по дороге, проложенной на гребне вала. Икмор, воспользовавшись, что старший так разговорился, шагал с ним рядом.
— Скажи, — расспрашивал он, — не слышал ли ты, зачем явилось сюда это посольство. Ведь Олоф Тригвасон не прежний с тех пор, как попал в Норвегию. Что ему здесь нужно?
— Не знаю, — отвечал тот, — зачем послал к нам Тригвасон своих, ничего не слышно; но не будь я Эрик, по прозвищу «Черный Дракон», если только очень скоро не будет вынесено из храма знамя Святовита.
— Вот как! Ты уверен в этом?
— Так же, как и в том, что я сын моей матери.
— Но куда же пошлет нас Святовит?
— А про то знает старый Бела, его верховный жрец.
Тут Эрик сообразил, что он сказал слишком многое, и вдруг рассердился.
— Да чего ты ко мне пристал? — закричал он, — или ты думаешь, что я обязан тебе сообщать, что говорят об этих пришельцах около Святовитова храма? Помолчи лучше, а не то я пожалуюсь на тебя Беле.
Икмор лукаво улыбнулся и замедлил шаг, отставая от своего сердитого начальника.
«И того довольно сказал, — думал он, — стало быть, скоро кончится эта тоска, и мы пойдем за море… А куда, я это узнаю…»
Он поспешил передать товарищам то, что ему удалось выпытать у старого Эрика. Среди воинов послышался одобрительный шумок. Эти воины были не из числа тех трехсот, которые составляли дружину Святовита. На Рюгене они были просто наемниками, взятыми для караульной службы. Таких наемников обыкновенно набирали на полуострове Рослаген, населенном выходцами из Скандинавии, стран Варяжского побережья и Северной Славянщины. Ничто не привязывало к Рюгену этих людей, которых норманны называли «варягами», иногда прибавляя к этому и название их полуострова. Эти люди всегда были верны в исполнении договоров, и никогда не случалось, чтобы кто-либо из них уходил прежде, чем окончится уговоренный срок их службы, или не выполнял принятых на себя обязанностей. Поэтому ими всегда дорожили, и викинги-скандинавы никогда не отказывались принимать в свои дружины этих людей.
Сообщение Икмора обрадовало их. Скоро должен был кончиться их срок службы при дружине Святовита, и им пришлось бы возвращаться на Рослаген, не побывав в боях.
Все население Арконы высыпало на побережье. Маленькая арконская гавань была оживлена. Драхи, стоявшие у берега, отводились: видно было, что для почетных гостей готовилось место. Звуки рогов не смолкали. Из ворот вышел небольшой отряд дружинников Святовита. Эти воины, закованные в железо, с тяжелыми мечами и щитами, сидели на могучих белых конях, прикрытых от вражеских стрел кожаными глухими попонами. Их встретили криками восторга, тогда как варягов никто не замечал. Однако внимание толпы скоро было отвлечено другим. Трубные звуки с моря раздавались все громче и громче, и трубы на берегу вторили им. Вдруг завесу тумана разрезал нос драха. Его черные, суженные кверху борта, острый, загнутый нос, высоко приподнятая корма с площадкой для рулевого четко вырисовывались на фоне белесоватой дымки. С десяток весел медленно поднималось и опускалось, всплескивая воду. На носу стоял воин, дувший в рог. На корме около рулевого стоял другой, в панцирной рубахе с медным нагрудником и в низком крылатом шлеме. Около него стояли еще двое людей, один исполинского роста, тучный, с густой, спускавшейся на грудь бородой, другой статный, стройный, с кудрями, выбивавшимися на плечи из-под шлема. За этим драхом выскользнул из тумана другой, третий, и скоро в маленькой гавани появилась целая флотилия драхов. Когда первый, самый нарядный из них, подошел к пристани, приветственные крики, трубные звуки рога, шум волн — все слилось вместе. На борт драха вскинута была сходня, и три витязя, стоявшие на его корме, медленно сошли на землю.
Из толпы жрецов Святовита, стоявших у пристани, отделился седой старик в белом жреческом одеянии и, обращаясь к прибывшим, заговорил:
— Привет тебе, храбрый Освальд, сын Руара. — С этими словами старик слегка поклонился и продолжал. — Привет и вам, пришельцы из далеких славянских стран, тебе, Владимир, сын Святослава, внук Игоря и правнук великого Рюрика, и тебе, сын Малка. Великий отец и судия Бела, любимый служитель Святовита, — продолжал свою речь старик, — приказал мне передать вам, что он рад видеть вас благополучно переплывшими море. Идите за мной, вы будете гостями Святовита, отдохнете с дороги, которая была нелегка.
— Привет и тебе, мудрый Нонне, сын Локка! — воскликнул Освальд. — Передай твоему отцу и господину, мудрейшему Беле, что конунг мой великий Олоф Тригвасон, о котором поют громко саги в наших фиордах, вдохновленные светлым Бальдером скальды, приказал передать ему поклон.
— Мы будем говорить об этом, храбрый ярл, потом, — прервал его Нонне, — великий отец Бела выслушает сам, что приказал тебе твой могущественный конунг, а теперь пойдемте, вас ждет отдых под приготовленным для вас кровом.
Он жестом пригласил прибывших следовать за собой. Дружинники Святовита повернули коней, открывая шествие.
С подошедших драхов, провожавших драх посланца конунга Олофа и славянских гостей, сошло много воинов. Среди них были норманны в панцирях и крылатых шлемах и варяго-россы, одетые так же как и их рюгенские товарищи. Старый ярл сейчас же нашел приятелей среди прибывших; его воины смешались с толпой. Слышен был шумный разговор, взрывы смеха.
Так дошли до ворот Арконы. За них вступили только конные дружинники Святовита, Нонне с гостями и жрецы. Для прибывших воинов было отведено помещение в предместье, где жили и рюгенские варяги. Там посредине зала стоял стол, уставленный к приходу гостей воловьими и бараньими окороками, огромными кубками с вином…
Эрик с тремя прибывшими варягами: Ингелотом, Руаром и Оскаром, уселись на самом дальнем конце стола.
Скоро зашумел веселый пир. Все на этом пиру были равны: не было ни старших, ни младших, ни кичливых норманнов, ни простоватых варяго-россов. Были только обрадовавшиеся встрече добрые друзья, спешившие наговориться.
— Клянусь гремящим Тором, — восклицал Ингелот, оглядываясь вокруг, — мой старый Эрик живет, как будто он совсем забыл, как звучит шум сечи, как несется в лицо врагам вопль берсекеров. Я боюсь, Эрик, не затупился ли твой меч?
— Не говори так, сын своей матери, — прервал его, хмуря брови, Эрик, — ты знаешь, мы нанялись и должны служить до срока.
— А кто заставлял вас?
— На Рослагене не хватало хлеба!
— Вот отговорка! Будто мало хлеба у врагов!
— В то время было его мало… Никто не брал варягов в свои дружины…
— Ты прав, — громко воскликнул Оскар, ударив кулаком по столу, — с некоторого времени все в фиордах идет по-другому.
— Что ты хочешь сказать этим, друг? — спросил Эрик. — Неужели и конунг Олоф Тригвасон мог забыть свою прежнюю доблесть?
— Одно тебе скажу, мой Эрик: конунг Олоф не прежний. Он удаляется от битв и пиров. Кругом него такая скука, как в темнице. Нет более прежних победных походов, мир и тишина спорят между собою около когда-то славного Олофа. Он стал слушать жрецов иных богов и отвернулся от Одина.
— Я ничего не понимаю! — воскликнул Эрик. — Скажите мне, друзья, как это могло случиться?
— Это случилось после того, как Олоф ходил к берегам Италии. Там он услыхал про иного Бога и захотел слушать его жрецов.
— Какого Бога? Уж не Бога ли христиан?
— Вот именно… Он привез с собой на север жрецов христианских и стал проводить время в беседах с ними.
Старик Эрик покачал своею седой головою.
— Не раз слыхал я про этого нового Бога, — сказал он, — от него и в самом деле могут погибнуть и Один, и Святовит, и славянский Перун. Говорят, он всесилен.
— Уж не знаю, — проговорил Руар, — а скажу одно, что где бы ни появился жрец этого Бога, всюду люди меняются и забывают о битвах, о кровавой мести и только лишь и толкуют о том, что врагам нужно прощать, что нужно любить всех, как самого себя. Да разве это возможно? Я уже не говорю о том, что после бесед с христианскими жрецами народ становится холоден к своим древним богам…
— Вот потому-то здешний главный жрец Святовита, этот старик Бела, так ненавидит христиан, — заметил Эрик.
— Ненавидит? — воскликнул Ингелот.
— Да, для него нет большей радости, как уничтожить христианина.
— Ну, теперь я многое понимаю! Ведь Освальд, сын Руара, наш вождь, хотя и именует себя посланником конунга Олофа Тригвасона, но на самом деле он никогда им не был!
— Как так? — воскликнул удивленный Эрик.
— Клянусь тебе Ассами, что так. Ты слушай, видел ты этого молодого русса, что был вместе с Освальдом?
— Да. Я слышал, Нонне назвал его сыном Святослава, русского князя.
— Так, так! Он именно сын этого славного воина и сам князь северных руссов.
— Зачем же он между вами?
— А затем, что он бежал со своей родины. Старший брат его, по имени Ярополк, остался княжить в Киеве; среднему отец отдал большую и богатую область, а этому, теперешнему гостю Арконы, назначил быть князем в древнем Гольмгарде. Когда отец был убит, киевский Ярополк захотел быть князем всех руссов. Он убил среднего брата и добирался вот до этого Владимира, но тот успел бежать в фиорды к конунгу Олофу. Олоф сам не раз бывал в Гольмгарде, он принял молодого князя. Владимир не раз ходил в походы за море и показал себя храбрецом. Только у него вовсе не было мысли оставаться на всю жизнь на службе у конунга. Владимир рассчитывал, что конунг Олоф поможет ему прогнать из Киева Ярополка.
— А тот что же? Неужели отказался? — воскликнул Эрик, и глаза его блеснули зловещим огнем.
— В том и дело, мой друг, что около конунга Олофа в это время был христианский жрец, и Олоф, этот славный герой, склонил свое сердце на его убеждения. Христианский жрец стал ему говорить, что Ярополк любит христиан и что поэтому нельзя идти на него войной.
— И конунг Олоф послушал жреца?
— Олоф отказался дать Владимиру свои дружины для покорения Киева. Тогда-то ярл Освальд, который также не терпит христиан, сам объявил поход, но, увы, воинов собралось немного.
Именитые ярлы не хотели идти против воли конунга. Но конунг запретил и варягам идти с ярлом и русским князем. Тут-то Освальд и схитрил. Он объявил, что варяжские дружины нужны ему не для похода против руссов, а будто бы собираются им только для арконских жрецов. Для похода нас мало, и Освальд решил попытать счастья здесь, в Арконе. Может быть, Бела вынесет знамя Святовита и даст в помощь Владимиру свои варяжские дружины. Понял, мой старый Эрик, какое задумано дело?
— Что же? — задумчиво произнес Эрик. — Я не прочь пойти на Днепр: от Киева близка и Византия. Да и Киев город богатый… Там можно много найти ценной добычи…
— А пойдут ли за тобой твои?
— Мы все служим Святовиту, — пожал плечами старый варяг, — пошлет нас Бела, и мы пойдем. А там скоро кончится срок нашей службы, и мы все будем свободны.
— Так мы, стало быть, будем товарищами?
— Разве у вас все решено?
— Все! Даст Бела помощь или не даст, а я и все, кто со мной, пойдем за Освальдом и Владимиром!
— Тогда что же говорить! Сами Ассы покровительствуют нам и нашей дружбе… Только пока не сообщай никому, что я тебе поведал… Молчать придется недолго… Освальд здесь не засидится… Будем пить за былые встречи на полях битв…
Старый Нонне привел в обширный дворцовый покой Владимира, Добрыню и Освальда и здесь оставил их одних.
— Клянусь Перуном, — воскликнул Владимир, — здесь нас встречают куда приветливее, чем у конунга Олофа.
— Я это предсказывал тебе, — заметил Освальд.
— Только бы поскорее кончились все эти переговоры… Я тоскую по родной стороне.
— Скоро, племянник, скоро! — вступился Добрыня. — Отсюда мы пойдем в Новгород.
— Ах, поскорее бы! — сказал Владимир, и в голосе его ясно слышно было тоскливое чувство. — Поскорее бы! Меня измучила эта разлука с родиной, а как вспомню я, что брат Олег до сих пор остается неотмщенным, так стыдно становится жить на свете.
Добрыня долгим испытующим взором посмотрел на племянника.
После смерти Святослава ближайший воевода Ярополка, его опекун Свенельд, мстя за своего сына Люта, убитого Олегом древлянским, побудил своего князя пойти на брата войной. В одной схватке Олег был убит. Когда весть об этом дошла до Новгорода, то Добрыня испугался за участь своего любимого племянника. Он был уверен, что Свенельд стремится для Ярополка к единовластию и после Олега должен наступить черед и Владимира. Новгородцы казались ему ненадежными. Они отказались дать дружины для мести за Олега. Страшась, как бы Новгород не выдал Владимира киевскому князю, Добрыня заставил племянника уйти за море, к конунгу Олофу. Надежды его на скандинавского владыку не оправдались, и теперь будущее молодого сына Святослава находилось во власти арконского жреца. Однако Добрыня Малкович и виду не подавал, что душа его была полна тревоги. Сколько раз при Святославе он вел переговоры и с венграми, и с ляхами, и с хитрыми византийцами, и научился прятать свои мысли и чувства.
Покой, где находились трое гостей арконского жреца, был украшен звериными шкурами. Свет проходил через крохотные оконца. Кругом была мертвая тишина. Ни звука, ни движения не чувствовалось за этими угрюмыми стенами.
— Что же, так и будем сидеть в этих стенах? — с нетерпением воскликнул Владимир.
Освальд беззвучно засмеялся.
— Юность нетерпелива, она не понимает старости, — сказал он, — а здесь кругом нас только старики… Медлительность свойственна их возрасту.
— О ярл! — воскликнул Владимир. — Ты не старик, а тоже не желаешь понять, как мне хочется поскорее вернуться… Но ты воин, я дивлюсь, как не сочувствуешь ты мне, жаждущему яростного отмщения за кровь несчастного моего брата.
— Все придет в свое время, племянник! — перебил Владимира Добрыня, боявшийся, что молодой князь скажет что-либо лишнее.
— Придет, придет, — сказал тот, — а каково томиться муками ожидания…
— Всякое ожидание учит мудрости.
— Знаю, знаю! Но что поделаешь, когда тоска лютой змеей грызет сердце… Ярополк, Рогвольд!.. Они теперь беззаботно наслаждаются счастьем…
— И гордая Рогвольдовна готовится разуть сына королевны Предславы! — вдруг раздался тихий, похожий на шипение змеи, голос, заставивший гостей вскочить со своих мест.
В покое появился сгорбленный старик в белом, спускавшемся до пят одеянии. В правой руке у него был длинный жезл, заканчивавшийся золотым изображением конской головы. Левая рука скрывалась в складках одежды. Глаза смотрели выразительно и, несмотря на преклонный возраст старика, все еще сохранили свой блеск.
— Великий отец Бела, — воскликнул, увидав старца, Освальд, — вдохновенный любимец грозного Святовита!
С этими словами ярл низко поклонился старику. Поклонился и Добрыня, но поклонился степенно, даже важно, с полным сохранением своего достоинства. Зато Владимир, услыхав имя грозного Святовитова жреца, вдруг бросился к нему и торопливо заговорил взволнованным голосом:
— Так вот каков ты, великий отец, чья воля держит в своих руках все побережье Варяжского моря! Привет тебе, великий! Будь здоров долгие годы, и да прославит грозный Святовит тебя своею помощью!
Владимир схватил руку старца и положил ее себе на голову.
На лице Белы промелькнула тень удовольствия. Поступок молодого славянского князя пришелся ему по душе. Он не сразу отнял свою сухую руку с головы Владимира и несколько раз ласково провел ею по его русым кудрям.
— Привет мой и тебе, красное солнышко! — произнес он. — Великий Святовит благословляет твой приход ко мне. Я уже вопрошал его, и он мне сказал, что ты благословенный гость в его чертогах. И вот я, смиренный исполнитель воли всемогущего божества, сам явился среди вас, дабы возвестить вам милость Святовита.
Бела протянул руку Владимиру и с его помощью дошел до широкого, устланного мягкими звериными шкурами ложа.
— Сядь, сын мой, около меня, — по-прежнему ласково проговорил он, — твои кудри так мягки, что моя старая рука отдыхает, касаясь их. Садитесь и вы, могучие витязи, — кивнул старик Добрыне и Освальду, — я хочу говорить с вами, и помните, что моими устами будет передавать вам свою волю сам великий и могущественный Святовит.
Глаза Добрыни как-то странно блеснули при этих словах. На мгновение в них отразилась насмешка. Как будто они хотели сказать: «Знаем мы, как ваши боги говорят вашими устами! У нас в Киеве жрецы Перуна тоже вот так же нам говорят! Стоял за шкурами да подслушивал, вот и появился, словно из-под земли! Да, впрочем, говори, только бы для племянника польза была».
Бела между тем продолжал ласково смотреть на Владимира.
Освальд воскликнул:
— Да поразит меня свирепый Локке, если я когда-либо слышал, что великий Бела так принимал кого-либо из своих гостей!
Бела поднял на него свои глаза и чуть заметно улыбнулся.
— Я слабый исполнитель воли божества, — произнес он.
— Так, стало быть, твой Святовит благосклонен ко мне? — воскликнул Владимир.
— Я уже сказал, — ответил Бела, — что твой приезд приятен Святовиту…
— Тогда он поможет мне вернуть стол моего отца и отомстить за брата!
Бела покачал головой.
— Увы! Я не могу еще сказать тебе, сын мой, этого. Я вопрошал Святовита лишь о твоем прибытии на Рюген.
— Тогда спроси его скорее… Спроси, отец, я принесу, какие ты назначишь, жертвы твоему богу… Ах, отец, как тяжело знать, что кровь остается неотмщенною!
— И обида тоже! — тихо сказал Бела.
— Ты о Рогволдовне? — вспыхнул Владимир, и глаза его загорелись диким огнем. — И сюда уже дошли вести о моей обиде? «Сына рабыни разуть не хочу!» О-о-о! Змея лютая! Она ужалила меня в сердце, и боль не прошла еще… «Сына рабыни!» Моя мудрая бабка называла мою мать дочерью, мой отец не имел после нее других супруг… Рабыня! Слышишь, дядя? Рабыня! Ты тоже раб?.. И кто говорит это? Дочь чужака, пришедшего неведомо откуда. Ведь землю кривичей из милости Ярополк-братоубийца дал Рогвольду во владение, а я князь природный… Сын рабыни! Да все они мне кровью, жизнью своей поплатятся за это!
Владимир вскочил на ноги и, тяжело дыша, стоял перед Белой.
— Ты, войдя сюда, — продолжал Владимир, обращаясь к Беле, — сказал: братоубийца Ярополк берет за себя супругой Рогволдовну. Так я скажу, что этого не будет!
— Кто же помешает им? — спросил Бела.
— Я!
— Ты? Уж не один ли ты пойдешь на полоцкого и киевского князей?
— Подниму Новгород, если ты мне не поможешь.
— Да, если только удастся… Знаю я этот народ приильменский! — возразил Бела. — Ох, как я его знаю! Они у себя шумят, кричат на вече, а на войну идут неохотно.
— Теперь за мной пойдут. В Новгороде уже изведали, каковы Ярополковы посадники. Слыхали мы с Добрыней, как плачутся, меня вспоминаючи… Рады будут, когда вернусь. Слышишь ты, кривичи с Рогволдом верх над Новгородом берут. Полоцк выше Новгорода забирается… Ко мне уже гонцы были, вот и иду я теперь в свою область, сперва до Полоцка доберусь, с Рогволдом посчитаюсь, а потом и Киев посмотреть пойду. Мне, если хочешь знать, так и твоей помощи не нужно.
Тень неудовольствия набежала на лицо Белы.
— Зачем же ты явился просить о ней? — холодно спросил он.
— А так… Дашь дружины, убытка не будет, пригодятся, а не дашь — все равно!
Гневный порыв уже прошел. Владимир успокоился и теперь говорил, поглядывая на дядю, как бы ища в его глазах одобрения своим словам. Добрыня при последних словах племянника встрепенулся и, устремив взгляд на Белу, сказал:
— Правду, отец Бела, говорит племяш-то мой, на Руси за нас и Новгород, и Киев, и вся Древлянщина. Слово скажи, появись среди них — поднимутся и пойдут. А если пришли мы просить у тебя дружины, так нужна она нам как охрана в пути да на первый какой-нибудь случай, ибо как князю без войска быть? Вот тебе мой сказ, а на остальном твоя воля.
Добрыня смолк и погладил бороду. Он видел, что его слова произвели впечатление на жреца Святовита. Бела в самом деле недоуменно посмотрел на Освальда, как бы желая узнать, каково его мнение, но норманнский витязь сидел опустив голову и не промолвил ни слова. Он как будто был сконфужен чем-то.
Старик ожидал, что пришельцы придут к нему и будут униженно просить помощи. В ответ им он решил поставить свои условия. Теперь же старик пожалел, что отнесся слишком ласково к Владимиру.
— Не будет от тебя нам помощи, — продолжал между тем Добрыня, знаком показав племяннику, что тот не должен прерывать его, — так мы и в другом месте отыщем ее. Мало ли храбрых королей и князей окрест нашей Славянщины есть? Король Мечислав у ляхов, король венгров с верховьев Истра — все это друзья и побратимы покойному нашему князю Святославу были, так авось не откажут в помощи и его сыну. А если с ними не сговоримся, так к половцам пойдем. Их ханы до ратного дела охочи, тьму людей дадут. Таков мой сказ тебе, отец Бела. А ежели мы к тебе первому пришли, так потому лишь, что владения твои первыми нам по пути попались да слышали мы вот от нашего друга Аскольда, — переиначил на славянский лад Добрыня имя норманна, — что и ты, отец, не прочь от ратного дела, ибо позасиделись дружины твои да и казна Святовита тощать стала… Вспомнили и пришли, ведь от речи убытку не будет, а выйдет у нас дело с тобой или нет, про то не станем пока до поры до времени загадывать…
Уверенность и твердость Добрыни произвели свое впечатление. Бела не то чтобы смутился, но у него были свои планы в отношении этих русских витязей, и вдруг неожиданный отпор в виде указания на то, что в его помощи эти люди не так нуждаются, как он, Бела, того ожидал! Однако Бела сейчас же нашелся, как выйти из затруднительного положения.
— Ох, сын Малка, — произнес он, — совсем не по времени твои эти речи!
— Лучше все сразу сказать, — ответил Добрыня.
— Да на это и другую пору найдем… Экие вы! Прямо с пути — и за дело.
— Ты, отец, сам заговорил! — перебил его Владимир.
— О чем? О Рогволдовне? Так это так, к слову пришлось. Я обрадован был, что грозный Святовит благосклонен к вашему прибытию, и поспешил сам прийти к вам, дабы пригласить вас с дороги разделить с нами, служителями Святовита, скромную нашу трапезу. А вы сейчас и за дела! Забудьте о них и помните, что вы гости Святовита. Путь ваш был долог, море бурно, и думаю я, что, забыв о всех делах, должно прежде всего дать покой и усладу истомленному телу. А ты, мой сын, — закончил он, обращаясь к Владимиру, — пылок, как юноша! Вижу я, что сердце твое страдает от Рогволдовой обиды, но это ли тяжкое горе? Эх, дитя, дитя! Такие ли змеи жалят человеческие сердца! Будешь жить, узнаешь сам, что и горшие страсти мутят людей, и только тот, кто, подобно мне, весь живет в божестве, может не страдать от них: Нонне! Нонне! — захлопал в ладоши Бела.
Невидимые руки распахнули шкуры, висевшие на одной из стен, и среди них показался старый жрец, встречавший гостей на морском берегу.
— Все ли готово для наших гостей? — спросил Бела.
— Ты повелел, могущественный! — последовал ответ.
— Так проведи их в зал трапез. Тебе я поручаю их; я же пойду к Святовиту, ибо настало время моления моего пред ним. Идите, дорогие гости, утоляйте ваш голод, запейте франкским вином вашу жажду, потом возглягте на ложе, и да пошлет вам Святовит добрые сны!..
Он слегка поклонился своим гостям; Нонне пригласил их следовать за собой. Освальд низко поклонился старому жрецу, Владимир же подошел к Беле и, положив свою руку на его плечо, произнес ласковым голосом, в котором не оставалось и следа недовольства:
— Отец, мне кажется, что ты полюбил меня. Не кори меня моей молодостью, попроси своего Святовита, чтобы он помог мне сесть на киевский стол, и ты найдешь во мне навсегда преданного друга.
II
Нонне вел гостей длинными переходами. В них стояла такая темнота, что только один старый жрец мог идти спокойно. Остальные то и дело спотыкались.
— Войти мы вошли, а как вот выйдем? — пробормотал Добрыня.
Нонне услыхал его слова.
— Ты боишься, вождь? — спросил он.
— Чего боюсь? Ничего я не боюсь, — угрюмо ответил Малкович, — будто бы нет другого пути в трапезную вашу залу! Здесь ведь и запутаться легко.
— Да, — загадочно сказал Нонне, — кто раз прошел по этим переходам, тому трудно вернуться без помощи Святовита обратно. Но вы, чужеземцы, не бойтесь ничего, я проведу вас назад другим путем, и вы вновь увидите сияние солнца, услышите шум морских волн, но прежде всего вы должны взглянуть на тайну божества и преклонить свои колена пред владыкой воздуха, морей и земли, великим, грозным Святовитом. Такова воля моего отца-повелителя Белы.
— Пусть будет так, — беззаботно сказал Владимир, — хотя я теперь предпочел бы чашу франкского вина и хороший кусок прожаренного на углях мяса… Но что же? Обязанность гостей покоряться во всем воле хозяина. Но что это?
Владимир остановился и схватил руку Добрыни.
Откуда-то доносились жалобные стоны. Казалось, где-то совсем близко от них мучается страшной, невыносимою болью человеческое существо. Стоны то слабели, то переходили в отчаянный, ужасающий рев. В них слышались безумное отчаяние, предсмертная тоска и жажда смерти, которую как будто удаляли нарочно, дабы продлить эти страдания.
— Клянусь Одином, — воскликнул Освальд, — так не ревут и пикты, когда их поражают секиры берсекеров…
Вероятно, в подземелье Святовита несладко тем, кто туда попадает!
Нонне с усмешкой сказал:
— Ты прав, ярл! Великий Святовит бесконечно милостив к тем, кто ему покорен, и не знает пощады к врагам. Он мстит противящимся ему и при жизни, и в мире теней, где он царствует так же, как и на земле. Не хотите ли взглянуть вы на обреченных?
— Нет, нет, Нонне! — сказал Владимир. — Молю тебя, избавь нас от этого. Долгий путь и без того истомил наши тела, и отдых необходим нам… Веди нас скорее прочь. Эти вопли растерзали мое сердце.
Но Нонне был неумолим.
— Я должен показать вам жертвы Святовита, — произнес он, — мы находимся как раз около обреченных.
Добрыня незаметно дернул племянника за рукав, давая понять, что необходимо повиноваться желанию жреца.
Жрец сделал едва заметное движение рукой, и вдруг пропала одна из стен лабиринта. Стало светло, и в некотором отдалении от себя гости Белы увидали несколько человек. Один из них был распят на двух скрещенных друг с другом бревнах. Из бесчисленных порезов на теле его струилась кровь. Другой был заключен в клетку с железными прутьями. Прутья клетки были раскалены и краснели, вспыхивая то и дело голубыми огоньками. Владимир не мог вынести ужасного зрелища и отвернулся. Освальд стоял, закрыв лицо ладонями рук. Один Добрыня совершенно равнодушно смотрел на происходившее перед его глазами.
— Скажи, Нонне, — тихо, дрожащим голосом спросил Владимир, — что сделали эти люди? Какая вина обрекла их на эти пытки?
— Это христиане! — злобно проговорил Нонне, — Этих людей Святовит ненавидит более всех врагов. Муки их — наслаждение ему.
— Христиане… Христиане… — пробормотал Владимир.
Он хотел еще что-то сказать, но Добрыня опять остановил его.
— Да полно тебе, жрец, пугать-то нас, — проговорил он, — уж не думаешь ли ты, что такие ваши дела, — кивнул Малкович в сторону несчастных страдальцев, — так устрашат нас, что мы заробеем… Поди скажи твоему Беле, что нас пугать нечего. Мы пришли к вам в Аркону по доброй воле, и договор наш тоже да будет заключен добровольно. Веди нас дальше…
Нонне видел, что благодаря хладнокровию Добрыни впечатление на гостей произведено слабое. Недовольный самим собою, он трижды хлопнул в ладоши, и стена мгновенно без всякого шума закрылась, как будто чьи-то невидимые руки поспешно запахнули ее.
— Вот так-то лучше, Нонне, — воскликнул Освальд, — теперь веди нас скорее. Думаю, что конец этих ваших проклятых переходов уже близко.
— Путь познается по своему концу! — загадочно произнес в ответ старый жрец.
Идти им и в самом деле пришлось недолго. Нонне вдруг скрылся куда-то, потом распахнулись невидимые завесы стены, и трое витязей очутились в огромном зале, слабо освещавшемся небольшими окнами наверху и огнем в огромном очаге, устроенном в одном из углов. Стены угрюмого зала были завешены звериными шкурами, между ними были прикреплены огромные турьи рога. Посреди зала, ближе к очагу, стоял длинный узкий стол и около него высокие дубовые покрытые шкурами скамьи. В конце стола, на возвышении, установлено было кресло с высокой спинкой и мягким сиденьем. На нем восседал старый Бела. Около него стояли двое молодых жрецов, а у возвышения, на котором был установлен трон, четыре рослых и красивых воина Святовита, также в белых длинных одеяниях и ярко блестевших латах. Двое из них держали длинные тяжелые мечи, двое секиры. Головы воинов не были прикрыты; русые длинные волосы волнами сыпались по плечам. Дружинники стояли неподвижно, как изваянные.
Бела заметил, какое впечатление произвели они на славянского князя, и слабо улыбнулся.
— Приди ко мне, о юный, — произнес он, протягивая к Владимиру обе руки, — еще раз приветствую тебя, ибо я опять вопрошал Святовита, и Святовит снова остался доволен твоим прибытием на наш остров!
Славянский князь почтительно приблизился к трону жреца и преклонил колено.
— Отец! — с порывом сказал он. — Я вижу, что ты полон доброжелательства к нам! Мне показалось, что, когда расстались мы, на лице твоем появилась тень гнева, но теперь твои слова рассеяли мои подозрения.
— Не может быть гнева на тех, к кому благоволит Святовит, — возразил Бела. — Витязи, — обратился он к Добрыне и Освальду, — займите места за столом, и чтобы вам не было скучно, я призову для беседы с вами начальника Святовитовых дружин, ты же, Владимир, сядь около меня; и когда утолишь свой голод и жажду, мы будем говорить с тобой обо всем, что тебе по душе.
Бела громко хлопнул в ладоши. Двое молодых жрецов, появившихся как из-под земли, установили ниже его трона небольшой столик со всевозможными яствами.
Пока подавали яства, зал наполнялся воинами-жрецами. Подходя к столу, они кланялись в пояс Добрыне и Освальду и только после этого занимали свои места.
По знаку Белы начался пир. Все встали со своих мест и низким поясным поклоном приветствовали жреца. В этот момент раздались тихие звуки рогов, к которым присоединились лютни, где-то слышалось красивое пение скрытого от глаз пирующих хора.
— Клянусь Перуном, Одином, самим Святовитом, наконец, — воскликнул Владимир, — мне это пение нравится более, чем то, которое я слышал по дороге сюда!
— Что ты хочешь сказать, дитя? — ласково спросил Бела.
— Твой Нонне зачем-то привел нас туда, где мучатся христиане.
— Да-а-а! — протяжно произнес жрец. — И что же?
— Я подумал, что нехорошо очутиться на их месте!
— Еще бы! — усмехнулся старец.
— Но за что они так мучаются?
— Ты хочешь это знать?
— Да! Нонне что-то такое говорил мне… Будто они враги Святовита и их муки доставляют ему удовольствие… Может ли это быть? Я видел этих людей. Они кротки, в особенности их жрецы, толкуют о любви и неохотно берутся за меч. За что же страдают они? Что сладкого в том, чтобы пленить несколько жалких людей и терзать их тело?..
Владимир не заметил, как нахмурилось лицо арконского жреца.
— Ты очень молод, мой сын, — сказал, прерывая его, Бела, — и многое в жизни действительно непонятно тебе. Нет у Святовита, у Перуна, у Сварога и Одина врагов более сильных, чем христиане. Всюду, где ни появляются они, рассеивается слава богов, которым поклонялись наши предки. Христиане возвещают новую жизнь, а зачем она, эта новая жизнь, когда народ счастлив? Разве не прославил себя и свой народ конунг Олоф своими бесчисленными победами? Имя его гремело повсюду… Но как только около него появились христиане, он забыл о победах и слушает их речи, а народ его беднеет и не находит себе пищи для существования. А речи их лживы. Они говорят о добре и любви людей, а что отдают сами? Вот и ты пострадал и страдаешь от них.
— Как так? — удивился Владимир.
— Тебе это знать лучше, чем кому-нибудь другому!
— Ничего не знаю… Моя бабка Ольга была христианкой, и я никогда не видал от нее никакого зла… Это скажет и Добрыня!
Малкович, услышав свое имя, приподнялся и перешел к столу, за которым сидел его племянник.
— Ты что-то говоришь обо мне? — сказал он.
— Да! Вот скажи Беле, что бабка Ольга, хотя и умерла христианкой, а лучше ее не было на свете женщины.
Добрыня кивнул.
— Ты уже позволь, отец Бела, присесть с вами, — говорил он, подвигая высокий табурет, — слышу я, поминаете вы мое имя, так думаю, что уже и мне лучше быть тут.
Глаза арконского жреца блеснули гневом.
Среди дружинников, сидевших за пышным столом, прошел шепот. Им показалась оскорбительной бесцеремонная выходка славянского витязя, но тот не обратил внимания ни на грозные взгляды Белы, ни на ропот его воинов.
— Ты, отец Бела, не гневайся, — говорил Добрыня, принимаясь за кубок с вином, — сам ты виноват, что меня за задний стол посадил. Не место мне, княжому дяде, там. Вот я и перешел сюда. Все равно без меня с племянником ничего не решишь, и толковать-то со мной придется!..
— Отец Бела, — просительно сказал Владимир, — дядя Добрыня мне вместо отца, и нехорошо ему на пиру ниже меня быть!
Лицо жреца несколько смягчилось.
— Это хорошо, что ты за своих заступаешься! — сказал он. — Пусть Малкович с нами будет. Я знаю, что он воин храбрый и советник хороший.
— Вот так и давно бы тебе! — промолвил, слегка усмехаясь, Добрыня. — Вот что, отец Бела, ты княгиню Ольгу хаять оставь: мудрая она была, недаром по вещему Олегу имя свое носила. Про христиан тоже тебе ничего не скажу. Есть и среди них храбрые воины.
Бела опять нахмурился. Очевидно, он не мог выносить, когда при нем хвалили христиан.
— Много христиан развелось в Киеве, — произнес он, — и они погубят весь народ славянский. Они уже просветили Ярополка и подстрекнули его убить Олега.
— Не может быть того! — воскликнул Владимир.
— Ты думаешь? — холодно сказал Бела, в упор смотря на Владимира. — Олег и ты никогда не поддались бы им, а Ярополк склонился на их сторону. Он позволяет христианским жрецам обращать в свою веру киевский народ. Олег не позволил бы этого. Ты тоже. Вот вас и нужно было устранить, чтобы Ярополк остался один княжить. О, они хитры! Олег пал, ты изгнанник. Ярополк поддался христианам.
— Я вернусь, — закричал Владимир, — и горе всем им!
— Кому им? — спросил Бела.
— Им: Ярополку и христианам.
— И ты не отступишься от своих слов?
— Клянусь, нет!
— Тогда, мой сын, ты можешь рассчитывать на помощь Святовита! — торжественно проговорил жрец. — Я дам тебе дружину и помогу тебе в твоей мести.
Он протянул руку славянскому князю, как бы подтверждая этим свое обещание.
Очевидно, Бела изменил свой взгляд на Добрыню. Вскоре вместе с ним он удалился из зала, оставив Владимира пировать со своими воинами. Сын Святослава был рад. Обещание арконского жреца ободрило его. Он опасался, что им с Добрыней не удастся добыть на Рюгене дружины; теперь эти опасения рассеялись. С уходом Белы все повеселели. Воины уже не только что непринужденно разговаривали, но и смеялись. Забыта была даже выходка Добрыни Малковича, тем более что все видели, как жрец оказал ему внимание.
К Владимиру все относились с большим почтением.
После того как Бела открыто обещал ему помощь, в нем уже видели вождя в предстоящем походе, и поэтому многие старались обратить на себя его внимание.
В это время Бела и Добрыня в отдаленном покое вели между собой откровенный разговор.
— Помощь-то ты пообещал нам, отец Бела, — говорил Добрыня Малкович, непринужденно сидя перед жрецом на дубовой скамье, — а вот не сказал одного, что ты за это получить с нас пожелаешь?
— А то, что вы исполнить можете, — ответил жрец.
— Еще бы ты запросил, чего сделать нельзя, — усмехнулся Добрыня. — Да ты обиняками-то не говори. Условимся сразу — и конец всему!
— Помогу я вам, — вдруг пылко и страстно заговорил арконский жрец, — помогу так, что и теперь уже за ваш успех поручусь, а вы пообещайте мне лишь одно: что не заведете на вашей Руси христианства и всех христиан изгоните из вашей земли.
— Только-то?
— Если и это исполните, хорошо будет!
— А не любишь ты, Бела, христиан!
Жрец злобно рассмеялся.
— Мне полюбить их?! — воскликнул он. — Рюген и все морское побережье, где живут мои венды, было подвластно Святовиту. В землях наших не было никого, кто осмелился бы усомниться в могуществе Святовита, и вот я вижу, что везде стала слабеть вера в богов, что люди перестают бояться их кары, не прибегают к нам, служителям божества. Я уже теперь не имею той силы и власти, какая была у меня недавно. Все рушится, все отпадает от старины, и виной этому христиане. Они везде заводят свои новые порядки. В землях франков, аллеманов, на острове саксов и пиктов исчезли совсем друиды, и только случайно уцелевшие руны кое-где еще свидетельствуют об их недавнем могуществе. О древних богах и говорить нечего. Тверд был среди народов славянских Святовит, но теперь, слышно, и на берегах Славянского моря отказываются от старых богов. Ляхи уже становятся христианами; осталась Русь ваша, но и в нее вошло христианство. Правда, оно идет к вам с востока, из Византии, но это все равно. Если оно укрепится на вашем Днепре, то оттуда разольется оно везде по землям, где живете вы, славяне, и тогда пропадет Святовит, а с ним и Аркона, и мой Рюген потеряют все, всю власть, какую имели до сих пор. Я уже знаю, Олоф Тригвасон, конунг норвежский, подчиняясь христианским жрецам, задумывает поход на Аркону. Он разрушит храм Святовита, убьет его белого коня, подчинит весь Рюген своей власти. Тогда всюду здесь появятся храмы христианского Бога, и у меня не будет силы защитить мое божество, которому я служу всю мою жизнь. Вот почему я хочу, чтобы твой Владимир стал киевским князем. Он будет в Киеве и не пустит христианских жрецов на Русь. Тогда Рюген будет спасен.
— А если пустит? Если и сам станет христианином? — сказал Добрыня.
— Этого не будет!
— Как знать…
— Не будет! Я поставлю его киевским князем, я же и уничтожу его, если он или ты осмелитесь изменить своему обещанию. Разве не мои дружины пойдут с вами? Разве не будет у меня приверженцев в вашем Киеве? Я даю, я могу взять и назад.
«Ого, вот ты как», — подумал Добрыня. Бела не заметил его насмешливого взгляда.
— Коли только в том дело, чтобы христиан не пустить, да вашей Арконе помощь дать, тогда и говорить нечего. Сказать по правде, нам что Перун, что Святовит — все равно.
— Нет, Перун у вас был, пусть и остается.
— И то ладно! А христиане — да пусть они пропадут!
Добрыня даже и помыслить не смел, чтобы Бела поставил такие легкие условия своей помощи. Теперь его интересовал вопрос, сколько даст дружинников арконский жрец.
— Отдам хоть всю варяжскую дружину! — ответил Бела, когда Малкович спросил его об этом.
— Так по рукам тогда, отец Бела? — сказал Добрыня.
— А будет ли твой Владимир согласен на мои условия? — спросил осторожный Бела.
— Ну, еще бы. Он хоть так про христиан и говорил, а сам их не любит.
— Тогда пусть он даст клятву, а ты будь за него поручителем…
— Чем угодно поклянемся оба, — согласился Добрыня, — хоть Перуном самим, все равно. Только ты не держи нас.
— Не буду держать. Ярополк усиливается.
Малкович лукаво посмотрел на жреца.
— А как же ты хотел выдать нам его головой?
— И выдам. Он сам придет к вам…
— Ой ли, отец! Ярополка-то я с детства знаю, простоват он, что и говорить, а все-таки кто же сам на свою погибель пойдет.
— Увидите! — коротко сказал Бела и с усталым выражением лица закрыл глаза.
Добрыня встал со скамьи.
— Притомился ты, отец, — сказал он, — да и я тоже. Пусть племянник веселится, а меня на покой отпусти. Все, кажись, мы с тобой переговорили.
Не открывая глаз, Бела кивнул головой и хлопнул в ладоши. Появившемуся на зов служителю он приказал проводить витязя в приготовленный для него покой; но лишь только он остался один, выражение усталости исчезло с его лица, и он громко закричал:
— Нонне, Нонне!
Нонне тут же явился на зов своего владыки.
— Ты был здесь, Нонне? — с живостью спросил его Бела. — Ты слышал наш разговор?
— Слышал, великий отец.
— Что же ты скажешь?
— Прости, великий, я не понимаю, зачем ты говорил этому варвару, почему тебе нужно, чтобы Владимир сел в Киеве? Не может ли он подумать, что мы нуждаемся в их помощи, а не они в нашей? Не вообразят ли они, что мы погибаем и не можем найти нигде себе союзников, кроме них, потому и беремся помогать им?
Бела грустно покачал головой.
— Нонне, ты думаешь, что этот варвар глуп?
— Думаю так, великий отец.
— Тогда я скажу, что ты ошибаешься. Он княжий советник, и князь Святослав поручал ему и управление государством, и переговоры с неприятелями. Знаешь ли ты, вот этот Добрыня не раз обходил хитрецов византийцев, а о других и говорить нечего.
— Но ты принял его неласково и сначала совсем не говорил с ним.
— Я должен был приглядеться к нему, понять, каков он с Владимиром. Недаром я живу столько лет на свете. Когда этот юноша сказал, что Добрыня ему вместо отца, я понял, что он действительно находился под его влиянием. И вот теперь нам нужно перехитрить его. Необходимо, чтобы около Владимира, когда он станет киевским князем, был у нас свой человек, который стал бы его ближайшим советником. Ты знаешь ли воеводу Блуда?
— Воеводу Ярополка?
— Да. Вот я хочу, чтобы он занял при Владимире место Добрыни. Блуд давно уже там. Он ненавидит христиан, ненавидит и Ярополка. Если он будет при Владимире, вся Русь будет покорна нам и поможет отстоять Рюген от Олофа.
— Великий отец, — воскликнул Нонне, — разве так грозна опасность?
— Нонне, Нонне! Или ты не знаешь, что Тригвасон владыка, каких еще не бывало на свете? Он храбрее всех конунгов, даже храбрее великого Кнута. И он, как донесли мне преданные люди, даже во сне грезит, как бы низвергнуть Святовита. Вся наша надежда на русских славян. Вот почему я и принял этих двух изгнанников так, как никогда еще не принимал конунгов и герцогов. Но нехитрое дело взять, нужно еще и удержать взятое. Вот что труднее всего. Настало, Нонне, время послужить тебе!
— Приказывай, великий отец, — склонился старик, — тебе известна моя преданность Святовиту и тебе! Все будет исполнено, что бы ни повелел ты; разве смерть остановит мои дни.
— Я потому-то так и надеюсь на тебя, Нонне. Я скоро пошлю тебя на Днепр в Киев. Жрецы Перуна — наши друзья и слуги. Я укажу тебе, как ты должен действовать и на что направлять воеводу Блуда. Ярополк должен погибнуть, но виновником его гибели должен стать Владимир. Это необходимо. Ты пойдешь отдельно от Владимира, так, чтобы он даже не знал о твоем появлении на Днепре. Иди под видом купца. Жрецы Перуна примут тебя, как родного…
— Когда прикажешь мне приготовиться в путь, великий отец? — спросил Нонне.
— Сперва отпустим их. Завтра выведу коня Святовита и покажу рюгенскому народу его знамя. Немедленно отпущу чужестранцев. Они пойдут морским путем, ты же проберешься по суше. Теперь иди…
Нонне низко поклонился Беле и исчез за звериными шкурами, покрывавшими стены. Старый жрец остался один. Глубокая задумчивость овладела им.
Громкие звуки рогов заставили Владимира открыть глаза и стряхнуть дремоту. В эту ночь он спал крепко. Усталость после пути, веселый пир, закончившийся поздно ночью, множество новых впечатлений усыпили молодого славянского князя так, что, проснувшись, он даже забыл, как лег в постель.
У противоположной стены на составленных вместе широких скамьях крепко спал, сладко похрапывая во сне, Добрыня. Племянник поспешил разбудить его. Теперь он припомнил, что, возвратившись с пира, он уже застал его здесь крепко спавшим. Он еще тогда хотел разбудить его, но сон старого богатыря был так крепок, что Владимир сам поспешил улечься в постель.
Владимир вдруг вспомнил, что накануне ему говорили, будто в это утро будет выведен конь Святовита. «Если так, — подумал он, — Добрыня сделал все, и старый Бела, несомненно, на нашей стороне».
Звуки рогов между тем не смолкали. В спальном покое появился жрец.
— Великий Бела, любимый слуга Святовита, — произнес он, кланяясь Владимиру, — просит своих гостей к нему для беседы.
Добрыня, спавший до того как убитый, услыхав чужой голос, сразу поднялся.
— Скажи отцу Беле, — обратился он к жрецу, — что мы сейчас будем.
Добрыня встал, потянулся, зевнул и, повернувшись к племяннику, произнес:
— Мы уже покончили с Белой. Он даст нам свои варяжские дружины и за это требует лишь одного, чтобы ты, когда станешь киевским князем, не принимал к себе христиан, а тех, которые уже живут на Руси, прогнал бы.
— Только-то и всего, — сказал Владимир, — не верится мне что-то!
— А ты поверь, — ответил Малкович, подмигнув племяннику, — старый Бела полюбил тебя, как сына, вот и хочет тебе помочь. Я уже сказал, что его условие я принимаю. Пойдем скорее к нему, и подтверди сам мое обещание.
Владимир понял, что Добрыня не хочет вести подробного разговора, и молча кивнул в знак своего согласия.
Между тем у ворот жреческого города собралось чуть ли не все окрестное население. На острове было уже известно, что в это утро будет вынесено из храма знамя Святовита. Давно не было оно перед толпою, и островитяне радовались, так как появление знамени свидетельствовало о войне с врагами их бога, а такие войны, сводившиеся к разбойничьим набегам на соседние страны, всегда обогащали жителей Рюгена.
— На кого пошлет Святовит свои дружины? — слышались в народе вопросы.
— Говорят, что воины пойдут в славянские земли. Там много скопилось богатств.
— Неужели на Новгород?
— Кто знает это? Может быть, на Киев.
— В Киеве богатства больше. Туда идти бы!
В это время растворились ворота жреческого города, и толпы народа хлынули в них. На площади перед храмом стояли варяжские дружины. Тут были и рюгенские варяги, и варяги, прибывшие с гостями Белы. Эрик, Ингелот, Раур и Оскар стояли в первых рядах. Все эти воины ожидали, когда будет вынесено знамя Святовита, его жрец должен был объявить имя главного вождя похода, а вслед за тем белый конь рюгенского божества покажет, что ждет воинов на полях битвы.
От храма и до подножия холма стояли дружинники Святовита. У закрытых дверей храма полукругом расположились жрецы в своих белых одеяниях. День на этот раз выдался солнечный. Обычный на Рюгене туман рассеялся, и даже видно было небо, покрытое быстро плывущими сероватыми облаками; море шумело без обычного своего рокота; звуки труб далеко разносились среди волн.
Вдруг послышалось громкое пение. Длинной вереницей шли мальчики, певшие хвалу Святовиту. Дети были одеты в такие же длинные белые одеяния, как и остальные жрецы. За ними с длинными трубами в руках шли жрецы-юноши, дальше уже престарелые жрецы. В конце шествия шел старый Нонне. Толпа приветствовала его громкими криками. Варяги ударяли мечами о щиты. За Нонне шел Владимир, с любопытством смотревший вокруг. Позади него были Добрыня и Освальд. Их со всех сторон окружали вожди Святовитовой дружины. Блиставшие на солнечных лучах нагрудники, шлемы, сверкавшие холодным блеском стали мечи и секиры производили сильное впечатление.
Шествие растянулось так, что когда дети поднялись на холм и занимали места у стоявших перед храмом жрецов, гости Святовита и окружавшие их дружинники только подходили к подножию холма.
Наконец все поднялись на площадку перед храмом.
Пред закрытыми дверями остался один Нонне. Он поднял руки над головой и громко воскликнул:
— Святовит, Святовит, Святовит!
В наступившей тишине эхо повторило этот призыв.
— Святовит, Святовит! — воскликнуло сразу несколько тысяч голосов.
Вдруг что-то блеснуло над холмом. Сотни труб и рогов загудели все в одно мгновение. Ворота храма распахнулись. Все, кто стоял у подножия холма, пали ниц.
В открывшихся воротах ясно был виден блиставший на солнце истукан. Венок из длинных игл, изображавший молнии, окружал голову идола. В поднятой руке он держал огромных размеров рог, в опущенной — исполинский меч. Это был Святовит.
У подножия истукана стоял старый Бела. Левой рукой Бела указывал на Святовита, правая простерта была по направлению к народу.
— Вот Святовит! — воскликнул он.
— Вот Святовит! — как эхо, повторил стоявший перед храмом Нонне.
— Вот Святовит, вот бог! — крикнули все разом дружинники.
Неистовый восторг объял рюгенцев; они кричали, даже рыдали. Даже варяги и те были увлечены общим порывом.
— Святовит, Святовит! — неистово кричали они, колотя мечами по щитам.
Бела вышел на площадку пред храмом, и едва он переступил через его порог, невидимые руки задернули истукан темной, непроницаемой завесой. В то же время в храм вошел Нонне с двумя вождями Святовитовых дружин.
— Народ рюгенский, варяги, гости и служители Святовита! — отчетливо, громко заговорил Бела с высоты холма. — Настал великий час. В ночь на сегодняшний день я, как и всегда, молился и приносил священные жертвы грозному Святовиту. Громко выл ветер, и рокотало неспокойное море. И вот я видел, как ожил Святовит. Он был страшен. Молнии сверкали из его очей, клубы огня и дыма вырывались из его уст. Меч в его руке звенел, и заржал белый конь, чуя приближение своего господина. Я в страхе ниц пал на землю. В это время Святовит сел на своего коня. Сами собой отворились двери храма, и грозный бог помчался по воздуху, рассекая его своим мечом. Я же лежал, не смея шевельнуться, пока не вернулся Святовит в свое жилище. Я услышал его тяжелое дыхание, храп его утомленного коня. «Бела, любимый слуга мой! — сказал мне подобным грому голосом Святовит, — не страшись, ибо я люблю тебя. Когда настанет день, возвести народу моему, что пришло время поднять меч на врагов моих. Я уже был среди них и обрек их на жертву моему воинству. Пусть дружины мои идут смело, их ждет победа, ибо я буду с ними». «Куда же повелишь идти дружинам твоим, о грозный?» — осмелился спросить я. «Пусть идут в славянские земли, на Русь, — отвечал мне Святовит. — Там города полны бранной добычей, которая будет наградой моим воинам за их труды. Там укрепляются мои враги — христиане, и пусть мои воины уничтожат их. Так я хочу, и да будет так. В знак же того, что такова моя воля, покажи народу моему мое знамя. Кто же ослушается, страшную смерть на того пошлю я». Так говорил мне Святовит. Голос его был подобен то реву, то дыханию легкого утреннего ветерка. Лишь когда стихли божеские слова, осмелился я поднять с земли голову. Все было по-прежнему. По-прежнему был неподвижен бог, и лишь глаза его сверкали тысячами молний. И вот я спешу исполнить волю Святовита и объявляю вам ее. Вот знамя Святовита. Смотрите!
Трубы и рога возвестили народу появление этой реликвии. Снова пали все стоявшие пред холмом на колени и преклонили свои головы. В это мгновение из храма вышел старый Нонне. Два вождя несли за ним огромное разноцветное знамя, прикрепленное к длинному древку. Знамя состояло из ярких полотнищ, сшитых между собой. Сверху древко кончалось изображением рюгенского божества.
— Смотрите, смотрите, — кричал Нонне, — вот знамя Святовита, грозного повелителя Рюгена!
Опять раздались трубные звуки. Теперь и дружинники Святовита ударили мечами по своим щитам. Завеса, скрывавшая истукана, была отдернута опять, и Святовит во всем своем блеске появился пред своим народом.
— Послужим великом Святовиту! — гремели голоса.
— Покорим под его власть славянские земли!
— Да здравствует Бела, любимый слуга Святовита!
Старый жрец стоял под знаменем, придерживаясь за его полотнище. Он молчал, выжидая, пока пройдут первые восторги толпы.
— Народ рюгенский! — громко провозгласил он, когда водворилась некоторая тишина, — настало время. Сообщу вам и еще одну волю нашего властелина…
— Слушаем, слушаем! — раздались крики.
— Когда я приносил Святовиту последние утренние жертвы, дух познания грядущего снизошел на меня. И увидел я в жертвенном дыму земли, покоренные во славу Святовита его воинами. Всюду в новых этих странах, ставших подвластными нам, восхвалялось имя нашего повелителя; обитатели этих стран несли свою дань в нашу казну и ставили могучих воинов в дружины Рюгена. И вопросил я в недоумении: «О великий Святовит! Открой мне, кто должен все это сделать, кто покорит новые земли под твою священную власть, кто поведет твои дружины по твоим следам?» И мне было новое видение. В жертвенном дыму увидел я молодого и могучего вождя. Он был не из рюгенского народа. Он был в числе гостей, прибывших на Рюген. И смутился я духом моим и вопрошал божество: «О всемогущий владыка Святовит, как может случиться, что чужой вождь станет во главе твоих дружин?» И слышал я голос божества: «Неразумный и маловерный! Не я ли привел к Рюгену драхи этого вождя, плывшие по бурному морю? Не я ли по вступлении его на мою землю показал тебе в дыму моих жертв, что угоден он мне, этот вождь? Ты же усомнился теперь. Горе, горе тебе, горе всему рюгенскому народу, если не будет исполнена моя воля. Пусть дружины изберут пришельца вождем своим, и ты выведи пред ними моего белого коня. Проведи его по копьям, и дам я знаменье, что успех ждет моих воинов под его начальством». Голос смолк, и я пал ниц, умоляя властелина помиловать и меня, и рюгенский народ, если согрешил я своими мнениями. Такова воля божества, а вот и вождь, которого Святовит желает поставить во главе своих дружин.
По знаку Белы Нонне взял за руку Владимира и поставил его перед народом. Тысячи глаз с любопытством устремились на молодого славянского князя.
Владимир стоял, гордо откинув голову и осматриваясь вокруг властным взором. Наконец среди толпы пронесся сперва чуть слышный шепот, вскоре разросшийся в громкий гул голосов.
Первыми заговорили варяги.
— Лучшего вождя и не надобно! — воскликнул Эрик. — Клянусь Тором, с ним нас ждет победа. Он в славянских землях свой и поведет нас знакомыми путями.
— Пусть я не буду сыном своей матери, — отозвался Икмор, — если наш Эрик не прав! Взгляните на него: таких воинов мало и у Тригвасона.
— Да здравствует Владимир, конунг славянский! — вторя своим вождям, воскликнула варяжская дружина.
— На щит его! Да будет он вождем нашим!
— Слышишь, Владимир? — сказал Бела, положив свою руку на плечо славянского князя. — Тебя варяжские дружины избирают своим вождем. Я сделал все. Исполнишь ли ты свои обещания?
— Исполню, — ответил тот, — лишь бы мне отмстить за кровь брата и сесть в Киеве.
— Помни, я даю, я и возьму!
В мгновение Владимир был поднят с земли десятками рук, и, поднятый на щит, он оказался над избравшими его варягами, и над жрецами, и над толпами народа. Опять смешались в один нестройный хаос звуков звон мечей о щиты, громкие крики, и лишь по знаку Белы водворилась тишина.
— Народ рюгенский и вы, варяги и норманны, — воскликнул Бела, — взгляните, вот вождь Святовита!
— Да здравствует вождь! — как один человек отвечала толпа.
С торжествующими криками понесли Владимира варяги на щите с выси храма и, пронося его между толпами народа, громко восклицали:
— Кто против избранного вождя, пусть выйдет!
Никто не вышел.
Слово Белы было для рюгенцев священно.
— Воины, — воскликнул Владимир, когда варяги, все еще держа его на щите, стали так, что он очутился в тесном кольце из своих воинов, — клянусь, что поведу вас к великим победам! Клянусь делить с вами все труды, лишения и опасности походов и битв и свою долю добычи ратной, теперь же отдаю вам всю целиком!
Варяги закричали от восторга.
— Да здравствует наш конунг! Да здравствует, — гремели они, — веди нас на врагов! Победим, победим!
— Коня! Пусть Бела выведет коня Святовита! — кричали другие.
— Бросайте копья, посмотрим, что ждет нового вождя: успех или поражение.
В храме Святовита содержался жрецами белый, без малейшей отметины, конь. Около него всегда наготове висело седло, но его никогда не седлали. По уверениям жрецов, на этом коне разъезжал в бурные ночи по воздуху Святовит, поражая своих врагов и намечая пути, по которому должны были идти отправлявшиеся в набеги дружины. Этот же конь являлся предвозвестником воинских успехов или неуспехов во время таких набегов. Пред отправлением в поход дружинники делали помост из копий, укладывая их в ряд древко с древком. Потом заставляли коня Святовита ступать по ним и замечали, какою ногою он прежде вступит на копья: если правой, воинов ждет успех, если же левой — неудача. И теперь народ рюгенский требовал, чтобы жрецы вывели коня и путем гадания предсказали бы, что ждет дружины в этом походе в страны, где никогда не были еще воины Святовита.
Дружинники Святовита поспешно бросали по скату холма свои копья. Жрецы укладывали их плотнее одно к другому. Бела и Нонне удалились в храм.
Вдруг из глубины храма донеслось громкое конское ржание. Воины и народ, стоявшие вокруг холма, затихли. Ржание раздавалось все ближе и ближе. Опять распахнулась завеса, и в дверях Святовитова храма показался белый конь.
Это было красивое, выхоленное, гладкое животное. Голова коня украшена была пуком перьев, спину покрывала конская белая попона. Конь выступал мелкими шажками. Он поводил налитыми кровью глазами и фыркал. Под уздцы его вел сам Бела, два молодых жреца держали длинные поводья.
— Конь Святовита! — пронеслось в толпе.
На пороге храма конь, ослепленный ярким светом, остановился и громко заржал.
— Счастливое предзнаменование. Удача, удача будет! — заволновался народ.
— Правду сказал отец Бела. Правду…
— Еще бы. Сам Святовит вещает свою волю его устами.
— Тише, тише! Конь Святовита у копий.
Бела осторожно сводил коня. Все замерли в напряженном ожидании.
Владимир с тревогой следил за конем. Многое теперь зависело в его судьбе от этих мгновений. Какой ногой ступит на копья Святовитов конь? Если левой — не будет в дружинах воодушевления и неохотно пойдут они за своим только что избранным вождем.
Вдруг вздох облегчения вырвался из груди славянского князя. Конь был близко от копий, и Владимир мог рассчитать по его шагам, что он должен вступить на копья правой ногой. Бела поднял голову и взглянул с улыбкой на славянского князя.
Тотчас раздалось ржание коня, но его заглушил громкий радостный крик толпы: Святовитов конь ступил на копья правой ногой!
Никто теперь в огромной толпе этих простодушных людей не сомневался в успехе набега и в том, что этот пришелец избран в вожди волей Святовита. Кричали в неистовом восторге и воины, и жрецы, лишь один Бела был бесстрастно спокоен.
— Народ рюгенский, норманны и варяги, — воскликнул он, — видите вы, прав я был, возвестя вам волю грозного Святовита!
— Прав, прав! — зашумела толпа. — Да здравствует Владимир, конунг славянский! Да покорит он нашему Святовиту новые страны!
Глава вторая
I
Спустя несколько недель после происшедших на Рюгене событий в широкий пролив, соединявший Варяжское море с Нево, вошла большая флотилия остроносых драхов.
Ветра не было, и драхи шли на веслах. Тихо плескались об их крутые борта волны, широкий след оставался за кормой. Впереди флотилии шли легкие разведочные суда, показывавшие остальным путь среди бесчисленных отмелей выступавших из воды островов, покрытых, как шапками, густым сосновым лесом.
Судя по виду драхов, они только что выдержали долгое морское путешествие. Паруса были грязны, кое-где видны были поломки. На палубах драхов видны были воины. Одни сидели у весел, другие отдыхали на внутренних скамьях, третьи с азартом бросали кости.
В середине флотилии шел драх более красивый, чем остальные…
Этот драх принадлежал вождю направлявшихся к Нево варяжских дружин — славянскому князю Владимиру, шедшему с рюгенскими дружинами в южную Славянщину, чтобы отомстить одному брату гибель другого и самому занять место первого, став князем Руси на всем, огромном пространстве от берегов Варяжского моря до устья великой славянской реки — Днепра.
Когда варяжская флотилия вошла в пролив, Владимир был на корме своего драха. Около него, как всегда, важный, степенный, сосредоточенный, стоял его неизменный спутник и друг Добрыня Малкович.
Оба они смотрели на темневшийся справа от них далекий берег.
— Там новгородская земля, — сказал, указывая на него племяннику, Добрыня.
— Да, дядя. Вижу и печалюсь.
— Чему?
— Тяжко идти на родину мне… Не с добром иду. Меч и огонь несу я.
Добрыня сделал нетерпеливое движение.
— Постой, — остановил его племянник, — я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты будешь уверять, что иду я мстителем, знаю я это, да ведь Ярополк-то брат мой?
— И Олег был его и твоим братом.
— Так ведь Олега погубил не столько Ярополк, сколько Свенельд-воевода.
— А зачем Ярополк слушался негодника?
— Как же не слушаться? Если бы ты вот…
— Я? Я бы сумел повернуть все так, что никто ни в чем не был бы виноват!
— Пусть будет по-твоему. Но еще тяжко мне, что я сам-то несвободным являюсь в родную землю.
— Чего же свободнее? Вон сколько воинов у нас! У кого такая дружина, тот несвободным не может быть!
— А обещание-то мое?
— Это старому Беле, что ли?
— Ему! Оно меня и по рукам, и по ногам сковывает. Ведь подумать только: если я сокрушу Ярополка и сяду в Киеве, так все-таки должен буду во всем Беле быть подчиненным. Все равно, как бы на службе я у него был… Разве я свободен?
— Дай только добыть Киев, а там мы и от Белы отделаемся. Все ведь я тебе говорил, чего там на Рюгене сказать было нельзя, ибо везде там были уши, и каждое слово, какое скажешь, сейчас Беле переносилось. Что же ты думаешь, простаки мы? Пусть только нам помогут рюгенские дружины изничтожить врага, а там мы найдем и на них управу. Теперь-то перестань думать об этом. Важнее всего для нас, какие вести придут к нам из Новгорода. Что-то долго не возвращаются гонцы!
Владимир тяжело вздохнул.
— Да, пока все в руках новгородцев! — проговорил он. — Неужели же нам придется пролить их кровь?
— Будут упрямиться, так и накажем их, — усмехнулся Добрыня. — Тоже эти новгородцы — зелье известное.
Если новгородское вече откажется принять возвращающегося князя, тогда решено было взять Новгород силой и разорить его. А этого не хотелось и Добрыне Малковичу. Со всего Приильменья, из-за Нево, сходились в него купцы. Гибель Новгорода была бы полным разорением края; и вряд ли встретили бы добром приильменские племена тех, кто разорил их столицу. Пришельцам лучше всего было действовать добром, пока они не утвердились в крае. Не так уж и многочисленна была сопровождавшая их варяжская дружина, чтобы, потратив ее под Новгородом, идти с остатками на далекий Киев.
Быстрее и быстрее шли драхи, все шире и шире становился пролив. Приближалось бурное Нево, волны становились все выше, ветер все шквалистее. Шли целыми днями, останавливались на ночь для отдыха у островов.
В одно утро, когда дружины Владимира приготовились после ночлега на судах, поставленных на якорь, тронуться в путь, вдруг с передового драха раздался громкий крик:
— Ладьи, ладьи!
Вмиг все всполошились. Освальд громкими звуками рога отдал драхам приказание построиться в боевой порядок. Быстро подняты были якоря, заплескали по воде весла, и легкие суденышки, управляемые опытными рулевыми, встали поперек реки полукругом. Над палубами драхов поднялся целый лес копий, засверкала в лучах солнца холодная сталь мечей. Борта словно выросли от поднявшихся над ними щитов.
Княжеский драх поместился в самом центре построившейся в боевой порядок флотилии, справа от него выгнулись полукругом драхи с норманнами, слева были варяги. Начальство в бою, как старшему летами, принадлежало ярлу Освальду, и его драх выдвинулся далеко вперед, но постоянно менял свое место.
Владимир и Добрыня надели панцири, скрыли головы под ярко блиставшими шлемами и стояли на палубе, с нетерпением ожидая появления возвещенных сторожевыми драхами ладей. Они не думали до сих пор о битвах, даже не рассчитывали встретить кого-либо в этих водах, но понимали, что все эти приготовления нелишни, ибо никто не мог сказать наверное, друзья или враги идут навстречу.
Вдали уже белели паруса шедших с Нево судов. Добрыня из-под ладони зорко всматривался вперед.
— Раскосые паруса, — проговорил наконец Малкович, опуская руку, — это новгородские ладьи.
— Я и сам так думал, — отозвался Владимир, — кому же здесь быть, кроме новгородцев?
— Они, они. А вот с чем они идут к нам, того не знаю.
— Подождем. Подойдут поближе — узнаем!
Добрыня Малкович приготовился к встрече.
Теперь, когда могла быть близко опасность, ни скуки, ни томления не было заметно на его лице. Владимир стал пред ним. Его красивое лицо повеселело, глаза так и искрились нервным возбуждением.
— Ой, дядя, чуется мне, что бой будет!
— Кажись, без сечи не обойдется, — отвечал Добрыня. — Ишь ведь, людей без счету; если бы с добром шли, куда их столько… Да ничего. Здесь покажем, там все миром обойдется.
— Вот сейчас мы узнаем, зачем идут к нам новгородцы. Аскольд навстречу им легкие драхи выслал. Ишь понеслись, что лебеди белые.
Шедших навстречу ладей становилось все больше. Они красиво шли по спокойной воде, расставив на обе стороны свои косые паруса. Никакого порядка кормовые не соблюдали. Шли как кому по душе пришлось. Два драха неслись к ним навстречу, остальная флотилия пришельцев, ловко маневрируя, сумела сохранить всё свои места и ожидала подхода встречных в прежнем боевом порядке.
Случилось, однако, совсем не то, чего ожидала дружина Владимира. Высланные вперед драхи, которым приказано было, в случае враждебных действий, поскорее уходить назад к главным силам, вошли в самую середину новгородской флотилии, и ничто не показывало, чтобы там произошел бой. По мере того, как сокращалось расстояние, с норманнских и варяжских судов ясно было видно, что драхи мирно идут борт о борт с новгородскими ладьями.
— А что, это ведь добрый знак, — воскликнул Добрыня, — пожалуй, обойдется и без драки!
Владимир ничего не ответил.
Он не спускал глаз с приближавшихся судов. Теперь они были на таком расстоянии, что до слуха князя и Добрыни ясно доносились крики, как будто бы там говорили все разом, причем никто из говорящих не слушал другого, а только старался его перекричать.
— Новгородцы, — радостно воскликнул Добрыня, — идут, голубчики сами встречают своего князя. Ишь как горланят, словно у себя на вече… Горлопаны этакие!
Старый витязь был настроен радостно. Обыкновенно спокойный и важный, он теперь забыл свою степенность и, сложив трубою руки у губ, кричал что было силы в его легких:
— Эй, вечевики! Где запропастились? Отчего князя своего у пределов Руси не встретили, вот он вас!
Ему с ладей ответили что-то. Слов разобрать нельзя было, но в самых звуках не было ничего враждебного.
Однако Освальд держал по-прежнему в боевом порядке свои дружины. На норманна этот шум, эти крики действовали как указание на предстоящий бой, и он уже посылал к князю спросить, не кинуться ли дружинам на подходивших новгородцев, не дожидаясь, пока они нападут сами. Владимир запретил своему вождю начинать бой. Между тем случилось нечто совершенно неожиданное. Ладьи, шедшие, казалось, в полнейшем беспорядке, вдруг ловко скользнули в промежутки между драхами, и, прежде чем Освальд мог сообразить, что произошло, каждый драх уже оказался между двумя новгородскими ладьями, а судно с князем и Добрыней было отрезано от остальной флотилии.
Куда ни взглядывал Владимир, всюду он видел перед собой бородатые раскрасневшиеся лица: выражение их было радостное, никакой враждебности заметно не было. Выкрикивали приветствия, и в то же время кричавшие успевали перебраниваться между собой. Гомон в первые мгновения совсем оглушил молодого князя.
— Здравствуй, князь наш пресветлый Владимир Святославович! — кричали с одной стороны.
— Не оставь ты нас, сирот, своей княжеской милостью! — вторили с другой.
— Пожалуй к нам, в Господин Великий Новгород, владей нами по-прежнему!
— Горюшка-то сколько без тебя хлебнули мы, слез горючих сколько пролили.
— Всех-то нас, сирот, без тебя изобидели…
— А пуще всех Рогволдишка!
Владимир гордо и властно смотрел на весь этот люд, выражавший криками свою к нему любовь. Добрыня, очутившись между своих, не стерпел. Всю его степенность как рукой сняло, и недавний еще тонкий, проницательный дипломат не замедлил вступить в грубую, но добродушную перебранку, на которую ему также отвечали такою же добродушной бранью.
Крики и перебранка не стихли даже тогда, когда на борт княжеского драха перешло с новгородских ладей трое почтенных стариков в длинных до пят кафтанах и высоких шапках. Их сопровождали двое воинов.
Владимир сразу узнал гостей. Это были степенные новгородские бояре, бывшие в совете новгородского посадника.
Прибытие их доказывало миролюбие новгородцев, ибо они не могли быть посланы ни для чего иного, как для чествования.
— Здравствуй, свет ты наш ясный, солнце красное, князь Владимир Святославович, — проговорил один из них, склоняясь перед князем, — осчастливил ты нас, вернулся к нам. Прими же привет от Господина Великого Новгорода и помилуй, ежели кто провинился чем пред тобою.
— Здравствуй, солнышко наше красное, князь Владимир Святославович, — заговорил другой боярин, кланяясь, — поведай нам, неразумным, с добром или покором идешь ты к нам? Коли с добром — милости просим. Приказало нам вече кланяться тебе низко и просить тебя в Новгород Великий, а коли худо мыслишь ты, так и не прогневайся. Не пустим мы тебя. Везде заставы поставлены, и будет между нами бой не на живот, а на смерть.
Третий старик молчал.
— Иду я к вам, люди новгородские, — раздался звучный голос князя, — зла против вас не имея. Хочу добрым к вам быть, и если примете меня управлять вами, хочу судить вас по старине, по милости и правде. Вины, какие были на вас, я прощаю вам. Так вече скажите. А если не примете вы меня, князя своего, то будет между нами бой. Прикажу дружине моей разорить всю землю вашу и всякое именьишко возьму за себя, дабы и другим неповадно было идти против меня, князя своего.
Тогда заговорил третий старик:
— Здравствуй, князь Владимир Святославович, привет тебе и многие лета. Посланы мы к тебе с добром. Велело нам вече наше сказать тебе: коли идешь княжить у нас по старине, так будь князем, владей нами, суди нас и милуй.
А зла у веча на тебя нет. Коли и ты зла не имеешь, пожалуй скорей в Великий Новгород. Княжьей честью встретит тебя народ наш, и будет солнце на небе да ты князь в Великом Новгороде.
С этими словами он низко поклонился Владимиру.
Пока шли переговоры, вокруг было сравнительно тихо; но как только кончил говорить последний боярин, сразу начались прежние гомон и галденье.
— Надежа-князь, не оставь нашей бедности, — кричали одни, — пожалуй к нам!
— Соскучились мы по тебе, князь Владимир Святославович!
— Что посадники — князя Великому Новгороду надобно…
— Негоже ему хуже других быть! Пусть Киеву не уступит.
— Зовем тебя, иди к нам, княже, и владей!
Владимир с удовольствием слушал эти крики. Он знал новгородцев и понимал, что все эти восторги вызваны лишь впечатлениями минуты. Но и то было хорошо, что новгородцы добровольно принимали его. Засиживаться же в Новгороде не думал и сам Владимир.
После двух лет, проведенных среди чужих людей, любо было сыну Святослава слушать родную речь. Он внимательно вглядывался в каждое лицо, и наконец взор его упал на воинов, стоявших позади новгородских послов. Ему показалось, что одного из них когда-то он видел. Всмотревшись попристальней, он даже вздрогнул от радости. Перед ним был Зыбата.
Теперь друг его юности стоял перед ним, смотря на него своими ясными, лучистыми глазами, и доброе, хорошее чувство овладело душой князя.
— Вы, бояре, — обратился он к послам, — знаете: слова своего я назад не беру. Коли просите меня усердно, так я на ваши просьбы склоняюсь и пойду к вам в Новгород. А чтобы не было меж нами неприязни какой, так и нужно уговориться нам обо всем. Вот и поговорите вы с дядей Добрыней. Он в разговоре будет вместо меня перед вами, и как вы порешите, так и я утвержу.
— С Добрыней так с Добрыней! — согласился старший посол, — здрав будь, Малкович.
— И вы здравствуйте, — выступил Добрыня, — вот опять нам пришлось свидеться и дело делать.
— Тяжеленек ты, Добрынюшка, — отозвался тот же боярин.
— А уж каков есть, — усмехнулся тот, — а потому и тяжеленек я, что все-то ваши повадки да увертки знаю…
— Да пойдемте, други, под палубу, там я вас сладким вином франкским угощу, вот и потолкуем. А ты, князь, — обратился он к Владимиру, — велел бы к острову какому пристать да угостил бы на радостях народ твой, чтобы твое здоровье пили и веселились.
Владимир приказал Освальду пристать к острову, где они ночевали.
Скоро пустынный клочок земли наполнился народом. Варяги, норманны, новгородцы братались между собой. Много помогли этому бочонки с вином, выкаченные на остров пришельцами, и крепкий мед да брага, предусмотрительно захваченные с собой новгородцами.
Послы и Добрыня затворились в подпалубной каюте. Владимир же, как только расстался с ними, сейчас же остановил молодого воина.
— Зыбата! — сказал он, кладя ему руку на плечо, — или ты не узнал меня?
Молодой воин смотрел на князя блестевшим, радостным взором.
— Узнал, княже, как не узнать, — говорил он, — да подойти все боялся. Как примешь, не ведал.
— Что ты, Зыбата! Всегда я приму тебя как друга.
С этими словами Владимир протянул молодому воину сперва руку, а потом привлек его в свои объятия.
Они оставались на кормовой палубе одни. Все их ближние дружинники сошли на землю, только из-под палубной каюты доносилось гудение голосов переговаривавших о делах новгородских послов и Добрыни.
Князь опустился на скамью и усадил около себя Зыбату.
Радость встречи еще более оживила красивое лицо Владимира.
— Ну, говори же мне, рассказывай о себе, — повторял он Зыбате, — я все хочу знать.
— Нет, княже, — улыбнулся тот, — расскажи ты.
— Хорошо. Ты знаешь, презренный Ярополк убил Олега, и я тогда не отомстил за его смерть.
Зыбата с грустью на лице покачал головой.
— Нет, княже, Ярополк не убивал Олега, — сказал он.
Брови Владимира сдвинулись, по лицу скользнуло выражение мести и гнева.
— Он, Ярополк, убил нашего брата, — с особенным выражением произнес он, — ты мне будешь говорить о Свенельде? Так Олег вправе был убить его сына Люта, потому что Лют без позволения охотился на его землях. Свенельд что такое? Разве он князь, что осмелился поднять руку на князя? Но я бы и это забыл, если бы Ярополк отомстил за убийство Олега. Но он даже не наказал Свенельда. Так я отомщу им обоим… Я иду — горе Ярополку!
Зыбата тихо положил руку на плечо Владимира.
— Княже, вспомни, что нет ничего сладостнее прощения! — тихим, взволнованным голосом сказал он.
Владимир взглянул на него, и вдруг словно темная туча набежала на его лицо.
— Да я ведь и позабыл, — произнес он дрогнувшим голосом, — ты ведь христианин?
— Да, я христианин! — поспешил подтвердить Зыбата, — и отец мой Прастен — христианин, и старый печенег Темир — христианин. Все мы крестились во имя Господа Иисуса Христа, и старец Андрей — помнишь его? — был нашим крестным отцом. Но ты молчишь, Владимир, ты отвернулся и более не смотришь на меня. Что это значит? Чем я прогневил тебя? Скажи, князь, скажи.
Теперь лицо молодого князя отражало невыносимую тоску. Признание Зыбаты напомнило ему о клятве, данной арконскому жрецу, и вот он столкнулся с христианином, и в душе его не находилось достаточно силы, чтобы поступить, как он клялся, и уничтожить этого «врага Святовита».
— Ты молчишь, княже, — продолжал Зыбата, — вспомни же нашу веселую юность. Знаешь ли, я, как только оправился после болезни, по совету моего крестного отца Андрея оставил Киев и ушел за тобой в Новгород. Там я хотел послужить тебе, моему другу и князю, но когда я явился туда, тебя уже не было, ты ушел за море к варягам. Однако говорили, что ты вернешься. Я остался тебя ждать, и вот она, желанная встреча… Что с тобой, Владимир?
— Зыбата, Зыбата, — раздался чуть слышный шепот молодого князя, — уходи от меня, уходи, пока не поздно… Скройся, чтобы я никогда не видел тебя более… Чтобы я даже не слышал о тебе.
— Зачем? — изумился молодой воин.
— Нужно, нужно. Ты христианин, а я, пойми Зыбата, я дал клятву ненавидеть всех христиан…
Зыбата сперва отодвинулся от Владимира, потом медленно поднялся на ноги.
— Ты, княже, дал клятву ненавидеть всех христиан, — проговорил он, — за что же? Разве христиане причинили тебе какое-нибудь зло, которого ты им простить не можешь?
— Нет, нет, они мне ничего не сделали, — торопливо говорил Владимир, — но я дал клятву и исполню ее, да, исполню! Уходи же, приказываю тебе, уходи и не смей показываться мне на глаза!
— Жаль мне тебя, Владимир, — проговорил Зыбата, и его глаза увлажнились слезами, — языческая тьма скрыла твою душу, но я верю, что рассеется она, скоро рассеется, тогда великий свет истины осияет тебя, и ты возродишься к новой жизни.
— Уходи! — крикнул с бешенством князь, хватаясь за меч.
Зыбата не испугался, но раздавшийся в это мгновение говор голосов заставил Владимира забыть свой гнев.
Из кормовой каюты выходили Добрыня Малкович и новгородские послы. Лица их были красны и покрыты потом, все движения размашисты и суетливы. Владимир по довольному лицу своего дяди мог заключить, что переговоры закончились полным успехом.
Зыбата отошел в сторону. Тяжело было на душе молодого воина. Не такой встречи с любимым другом детства ждал он.
«Ох, не пришло еще время, — с тяжелою тоскою думал молодой Воин, — но верую я, что должно наступить оно, и тогда сокрушит мой князь языческих богов в стране своей!»
Владимир, заставив себя более не думать о Зыбате, слушал дядю и послов. Успех действительно превосходил всякие ожидания. Новгородцы всегда ревниво относились к своему величию, и им казалось унизительным для Господина Великого Новгорода то обстоятельство, что у Киева был свой природный князь, тогда как у них дела правления были сосредоточены в руках выборного посадника.
Ради того, чтобы снова получить себе князя, они пошли на всякие уступки. Князь должен только не касаться их прежних вольностей и уважать вече. За это Новгород принимал на себя полное содержание князя и всей его дружины. Условия эти были очень выгодны для Владимира, вовсе не намеревавшегося засиживаться в Новгороде, и он со своей стороны поспешил подтвердить все обещания, которые дал послам Малкович.
На другой день вместе с солнечным восходом обе флотилии тронулись в путь.
После веселого пира новгородские послы, перебравшиеся на все время пути к князю на его драх, чувствовали себя так тяжело, что даже не проснулись и не вышли из каюты, где им были приготовлены постели.
Владимир и Добрыня, привыкшие у скандинавов к шумным и обильным пирам, занимали свои места на кормовой палубе, следя за отправлением судов. Малкович был весел, как никогда. Первый успех окрылил его надежды, и он уже был уверен, что скоро увидит племянника киевским князем.
— Нечего нам засиживаться в Новгороде, — говорил он, — отдохнем и пойдем на Днепр. Врасплох застанем Ярополка. Он и дружин собрать не успеет, как мы появимся. Киевляне бы только нас приняли.
Он говорил и в то же время искоса погладывал на племянника. Опять тень тяжелой тоски легла на лицо Владимира. Он слушал Добрыню рассеянно.
— Да что ты такой? — не вытерпел наконец Малкович. — Или и не рад, что так все выходит?
— Нет, Добрыня, как же не радоваться-то? Рад я!
— Так чего же грустишь-то?
— Мучает меня клятва моя… Нехорошо я сделал, что обещал Беле вывести с Руси христиан. Покойная бабка Ольга вспоминается… Ведь она христианкой была. Потом и клятву свою я нарушил.
— Как это?
— Зыбата здесь…
— Прастенов сын?
— Да, он. Он христианин, и нет у меня зла на него, нет зла и на других христиан. Нарушаю я клятвы и не могу ненавидеть их…
— Вон ты о чем. И охота тебе себя терзать. Ну, нет на христиан зла, так и пусть не будет его.
— Да ведь я клялся Беле…
— Клялся вывести христиан, когда будешь киевским князем и сокрушишь Ярополка. С тех пор и твои клятвы действовать будут, а до той поры позабудь ты о них совсем. Вот и все.
Лицо Владимира вдруг просветлело.
— Добрыня! Ведь правда твоя, — вскричал он, — пока я не киевский князь, от своих клятв я свободен. Правда, правда. А я-то Зыбату бедного прочь от себя отогнал. Спасибо, дядя, и тут ты меня выручил.
Владимир обнял Добрыню.
— Ну то-то же, — говорил растроганный лаской племянника Малкович, — ты только меня в таких делах слушайся, и все ладно будет. Вот добыть бы только Киев, а там мы и от старого Белы отделаемся… Он-то хитер, да и мы ему не просты… Только бы Ярополка сокрушить.
После этого разговора Добрыня уже не видел грусти на лице своего племянника.
Владимир обдумал все, что намеревался делать, укрепившись на Волхове. Месть Ярополку была для него лишь поводом к захвату киевского княжения. Были у него и другие враги, при одном вспоминании о которых вспыхивало гневом его сердце.
«Не хочу разуть сына рабыни!» — вспомнил он гордый ответ Рогнеды Рогволдовны, дочери полоцкого князя. «Так нет, я заставлю тебя разуть мои ноги», — думал он, и в его воображении рисовалась уже картина унижения гордой княжны.
Новгородские ладьи и варяжские драхи вышли наконец в бурное и шумливое Нево. Далеко-далеко раскинулась перед ними беспредельная водная пустыня. Громадные волны ходили на просторе. Суда держались берега и благодаря этому благополучно вошли в устье Волхова. Здесь им путь преградили пороги. Не доходя до них, все суда стали у берега. Далее приходилось идти «волоком».
Это была первая остановка князя на родной земле. Остановились у Ладоги-крепостцы, поставленной у порогов еще Рюриком, шедшим этим же путем из Скандинавии в Новгород после призвания своего на княжение. Крепостца была занята новгородской дружиной. Здесь уже знали, что возвращается обратно на Русь ушедший с нее новгородский князь, и с великим почетом встречали Владимира. Невольно вспомнилось Святославову сыну, как за два года перед тем уходил он, прячась от людей, боясь за свою жизнь, уходил один, с немногими слугами. И вот теперь он возвращается с сильной дружиной, и все встречают его как любимого, давно жданного князя.
II
Протяжный, но гулкий звон колокола, раздавшийся из новгородского Детинца, звал на вече. Словно громадный муравейник, зашевелились новгородские «концы», сходившиеся с различных сторон у Детища. Концевые старосты торопливо пробегали вдоль домов, что есть силы стуча в их двери и окна.
Скоро так стало тесно на площади, что вновь прибывшие взбирались на крыши изб, на крыльцо палат и даже на ступени помоста, так что дружинники едва могли сдерживать напор толпы. Крик и шум стояли до тех пор, пока из палат посадника не вышли сперва степенные, а затем именитые бояре и, сопровождаемые дружинниками, расчищавшими им путь среди толпы, не тронулись к помосту. Там они разместились, одни на ступенях, другие на самом помосте; отдельно от всех стал выборный посадник, и лишь тогда смолк колокол.
— Начинать, что ль? — тихо спросил посадник у именитых бояр, находившихся вместе с ним на помосте.
— Успеем еще, пусть вдоволь наорутся, — было ответом.
Вече действительно скоро притомилось. Крик и шум стали стихать. Можно было разобрать и отдельные восклицания.
— О чем вече-то? — кричали ближайшие. — Опять, что ли, о князе?
— Так порешили мы с князем, пусть идет!
— Только бы по старине правил…
— Не то сгоним.
— Теперь пора, будто угомонились малость! — шепнул посаднику старейший из именитых бояр.
Тот кивнул ему в ответ головой и, подойдя к самому краю помоста, закричал, что было сил в легких:
— Послушайте, мужи новгородские и людины, все послушайте речи моей…
— Говори скорее, — раздались голоса, — а мы судить будем.
— Решили мы все здесь, на свободном вече, — продолжал посадник, — что негоже Господину Великому Новгороду быть ниже Киева, ибо есть у сего града свой князь природный. А как такого князя у нас нет, то и призвали мы опять к себе князя Владимира Святославовича; без принуждения чьего-либо призвало его вече; выслушал послов наших князь и согласился идти к нам и править по старине и вольностям нашим, ничем их не нарушая и оберегая их как зеницу ока своего. Об этом было уже вече, и все вам послы наши сказали.
— Так, так. Знаем это, — загремели крики, — где же он, князь-то, нами избранный; отчего его нет до сей поры?
— Вот и собрали мы вас на вече, — перекричал всех посадник, — чтобы сказать вам: идет князь Владимир Святославович и в полдень должен уже здесь быть; великою честью должны мы его встретить, челом ударить ему всенародно, дабы был он к нам милостив, от врагов защищал, правых виновным в обиду не давал, судил по обычаям дедовским и был бы за весь народ приильменский один за всех и нам бы всем быть за него одного!
Весть о том, что избранный князь уже близко, ошеломила вечевиков. Они все стихли, крик и шум прекратились, всем как будто стало не по себе.
— Что же теперь, люди добрые, — проговорил один из степенных бояр, — чего призадумались? Сами под ярмо полезли, так уж думать нечего; теперь нужно идти на берег да встречать князя великою честью. Не то худо будет. Не один он идет, с ним и Добрыня Малкович.
Хорошо знали новгородцы крепкую руку Добрыни, показал он им себя.
— Не хотим Добрыни, не хотим! — разом закричало множество голосов. — Пусть князь один к нам идет.
— Не хотим, не хотим! Пусть князь от себя Добрыню прогонит!
— Владимира Святославовича себе в князья выбирали, а о Добрыне Малковиче речей не было.
У Добрыни были, однако, в Новгороде и сторонники.
— Нельзя так, — кричали с другой стороны, — племянника берем, так негоже его с дядей разлучать…
— Обоих принимаем!
— Пусть оба идут!
Мнения разделились. Вечевики с пеной у рта наступали друг на друга. В отдаленных углах площади уже начались драки. Но в тот момент, когда общее напряжение возросло до последней степени, вдруг с Волхова донеслись громкие звуки рогов.
— Князь, князь прибыл! — пронеслось среди вечевиков, и вся толпа, забыв о недавнем несогласии, стремглав пустилась от Детинца на Волховский берег.
На берегу вечевики увидели, что княжеские суда успели подойти к самому Детинцу. Невольно приумолкли те, кто был против Добрыни Малковича.
Словно лес из копий вырос на подошедших драхах и ладьях. Ярл Освальд так расположил свои норманнские и варяжские дружины, что с берега казалось их гораздо более, чем было на самом деле.
Но не это усмирило толпу: на большой, богато разубранной ладье народ увидел своего избранника, князя Владимира Святославовича. Князь стоял освещенный солнцем посредине ладьи, так что его можно было видеть издали. Он был в блестящих доспехах и крылатом шлеме норманнского викинга. Солнечные лучи так и сверкали на его броне. Русые кудри Владимира выпущены были из-под шлема и рассыпались по плечам. Левой рукой он опирался на длинный скандинавский меч, правую положил на плечо Добрыни Малковича, одетого в длинную панцирную рубашку и высокий новгородский шишак.
Князь, сопровождаемый Добрыней, Освальдом, Эриком и послами Новгорода, легко сошел на землю.
Одновременно с ним выскочили на берег его дружинники, и, прежде чем новгородцы могли опомниться от неожиданности, вдоль берега вырос лес копий и стена из норманнских и варяжских щитов.
Все это произошло с поразительною быстротой и в таком стройном порядке, что даже буйные вечевики поняли, что теперь им нужно попридержать язык. Перед ними была внушительная сила; они сами подпустили ее и дали ей возможность застать врасплох весь Новгород.
Смутившиеся противники Добрыни Малковича молчали. Только одни радостные приветствия неслись навстречу Владимиру Святославовичу; но скоро смущение первых прошло, и они, забыв свое недавнее еще неудовольствие против дяди князя, пристали к тем, кто приветствовал прибывших, и крик толпы стал единодушный.
— Собрано ли вече? — спросил Владимир, приняв приветствия посадника и бояр, — хочу явиться я моему народу и отдать ему мой поклон!
Узнав, что прибытие его застало вече в самом разгаре, князь сделал знак Освальду и Эрику, а сам вместе с Малковичем, окруженный боярами, быстро пошел по берегу, поднимаясь к воротам Детинца.
Но сделать ему удалось всего несколько шагов. Восторг толпы достиг высших пределов. Живые волны хлынули со всех сторон, разметали всех, кто был около князя и Добрыни. Даже норманны и варяги, которых Освальд и Эрик поставили полукругом около Владимира, в одно мгновение были оттерты. Еще мгновение — и десятки дюжих рук подняли и Владимира, и Добрыню высоко над головами толпы и понесли их с громкими, полными восторга криками в ворота Детинца.
Это была высшая честь, какую только могли оказать новгородцы своему избраннику. Князь и его дядя бережно были донесены до вечевого помоста, и только когда они очутились там, отхлынуло это живое море, унося с собою и бояр, и посадника, и всех дружинников. Освальд и Эрик с величайшим трудом пробрались к помосту со своими воинами и заняли его ступени со всех сторон, так что между вечевиками и князем с Добрыней снова выросла живая стена.
Владимир сделал величавый жест, и, повинуясь ему, смолкли все.
— Привет тебе, народ мой новгородский! — заговорил князь. — Снизойдя на твои моления, пришли мы в Великий Новгород творить суд и расправу по старине, стоять за дедовские и отцовские вольности. Обещаем мы править Новгородом так, чтобы не было недовольных, несчастных, сирых и обиженных. Все будут равны пред нами, и суд наш будет для всех одинаков. Вольности же и старину будем охранять мы, и в том да будет порукою слово наше княжье. Будем блюсти мы честь Великого Новгорода и никаких обид не спустим. Кто против Великого Новгорода, тот и против нас, тот нам враг злейший. И обещаемся сокрушить мы его, ни крови своей, ни живота своего не жалея. А прежде всего объявляем мы, что забыли навсегда всякие вины, которыми ты, народ новгородский, был виноват перед нами; не вспомним их никогда. А тебе, народу новгородскому, быть нам верным и служить нам по чести и правде, все службы наши править без промедления и недовольства. А мы за то слуг наших верных будем жаловать своими милостями. Кто же ослушником нам будет, того мы, князь, вольны казнить любою казнью по суду своему и по старине отцов и дедов наших. В знак же благоволения нашего к тебе, народ новгородский, прими от нас наш княжий поклон и привет, дабы всем было ведомо здесь, в Новгороде, и в пятинах, и в погостах, и в областях новгородских, что пришли мы с великим добром и милостями.
С этими словами Владимир поклонился.
Княжий поклон вызвал новые крики восторга. Речь князя пришлась всем по сердцу.
Несколько старцев бояр именитых успело в это время протискаться через толпу к вечевому помосту и даже пробраться через княжью стражу на верхние ступени.
— Люб ты нам, князь Владимир Святославович, — заговорил самый старый из них. — Добром и свободною волею избрали мы тебя князем своим, и спасибо тебе на твоем милостивом слове, не оставил ты нас, сирот горемычных, прими же и ты от людей новгородских поклон и привет!
Старец опустился на колени и приник головою к ногам князя, но Владимир быстро нагнулся и, подняв, обнял его и поцеловал. Вечевики словно обезумели. Им казалось, что в лице этого старца их князь дал поцелуй всему Новгороду.
— Солнышко красное, князь любый! — ревела толпа. — Веди нас всех на врагов твоих. Кто твои враги, тот и Господину Великому Новгороду злой обидчик!
— На Киев веди нас?
— Все пойдем за тобой!
— Смерть Ярополку!
— Будь князь великим!
Пред Владимиром в это время стоял уже другой боярин.
— Пожалуй ты нас, сирот, князь наш, первой твоею милостью, — говорил он, сопровождая свои слова поклонами, — терпим мы великие обиды от кривичей. Их Полоцк выше Новгорода стать хочет. Изничтожь ты ворога… Пусть, что солнце на небе одно, и Новгород в земле приильменской один будет.
Глаза Владимира сверкнули радостным блеском.
— Слышишь, народ новгородский, — крикнул он, — боярин твой именитый об обидах, что чинит Великому Новгороду Полоцк, жалуется. Пожалую я вас, Новгород, своею милостью. Изничтожу обидчика, сокрушу его силу, и будет Новгород мой вовеки славиться.
Опять будто искры пролетели в толпе.
— На кривичей! На Полоцк! На Рогволда! — ревела толпа, и Владимир, слушая с улыбкой эти крики, вспомнил гордую княжну Рогнеду и ее гордые слова: «Сына рабыни разуть не хочу».
III
Непроходимые леса покрывали берега речки Полоты.
Века стояли они, угрюмые, молчаливые. Жизнь будто замерла в их чащах. Звери редко забегали туда, птицы не залетали. И вдруг оживились угрюмые леса. Тучи воронья кружатся над ними, хищные звери убегают в непроходимые чащи. Там, где еще недавно царила тишина, раздаются человеческие голоса, слышится бряцание железа, стук топоров, скрип колес.
Это идет князь новгородский Владимир с дружинами своими: норманнской, варяжской и новгородской. Идет он на обидчика Господина Великого Новгорода полоцкого князя Рогволда, чтобы отмстить ему и его гордой дочери за страшное оскорбление, которое было нанесено ему.
Скор и решителен был князь Владимир Святославович. Недолго засиделся он на Волхове после того, как новгородцы признали его своим князем. Спешит, пока горят к нему любовью новгородские сердца, расплатиться с злым ворогом за обиды, и нет у него жалости к тем, кого он обрек грозной смерти.
Добрыня Малкович остался за князя в Новгороде.
Княжья дружина где по рекам, на лодках, где по берегу идет. Часто приходится воинам прорубать себе путь через лесные чащи. Тогда начинает громко стучать топор, и валятся под ударами его простоявшие века великаны-деревья.
Когда дружинники останавливаются на ночлег, яркое зарево от бесчисленных костров поднимается к небесам; плывут стаями багровые облака, с громкими жалобными криками разлетаются потревоженные птицы, спешат забраться подальше в лес вспугнутые звери.
Князь неутомим. Мало дает он отдыху своим воинам: идут, пока темная ночь не настанет, подымаются, чуть только свет забрезжит.
Владимир Святославович всем показывает пример неутомимости. Позже всех ложится он спать, раньше всех поднимается. Большой путь нужно пройти ему и его дружинам, и пройти с такой быстротой, чтобы полоцкий князь не успел даже вестей получить о приближении неприятелей.
Там, где тихая Полота впадает в бурную Двину, залег у воды Полоцк. Крепкие высокие стены окружают его, рвы глубокие опоясывают со всех сторон. Силен Полоцк, могуч его князь Рогволд. Течет в его жилах кровь норманнская, и битвы да жаркие сечи — его любимая забава. Таким сильным чувствует он себя среди беспредельных киевских лесов, что Новгорода не страшится, а когда прослышал, что приняли новгородцы опять к себе возвратившегося на Русь князя Владимира, так набежал он на области новгородские, много там людей побил, много селений выжег и лишь после этого ушел опять в свои леса.
С одним только киевским князем Ярополком дружит полоцкий князь. Выдает он ему в супруги свою красавицу дочь Рогнеду, и к концу лета должен он отправиться на Днепр. Там его Рогнеда станет великой княгиней, и не будет на всей Руси женщины выше ее. Она, как Ольга, мать Святослава, будет правительницей всей огромной страны, раскинувшейся от Варяжского моря и до Черного.
Слаб князь Ярополк, и умная Рогнеда сумеет подчинить его своей воле, а по дочери и отец будет в целой Руси полномочным владыкой. Русь же не полоцкое княжество: поднять ее да пойти на богатую Византию, как Олег, Игорь, Святослав ходили, — большая добыча будет!
Честолюбивые мечты не давали покоя полоцкому князю; с гордостью поглядывал он на своих двух сыновей, вышедших во всем в отца: и могучею силою, и отчаянной храбростью.
Случилось так, что в то время, когда Рогволд стал уже собираться в Киев, верные люди принесли ему весть о том, что идет на него с сильной дружиной новгородский князь.
Весь так и закипел ярым гневом полоцкий князь. Недавний изгнанник первым на него меч поднять осмеливался! Нужно показать ему, что не может оставаться безнаказанной такая дерзость…
Знал Рогволд, что Владимир еще до своего ухода за море дал страшную клятву погубить старшего брата, понял он, что с тем новгородский князь и на Полоцк идет, чтобы уничтожить самого сильного из союзных Киеву князей. Решил он тогда же преградить дорогу наступающему неприятелю и начал созывать свои дружины.
Когда собрались все, вышел князь Рогволд на стены и окинул взглядом свои дружины. Радостью наполнилось его сердце. Трудно было бы потерпеть неудачу со столькими воинами!
Рогволд был уверен, что у Владимира невелика дружина. Новгородцев же полоцкий князь ни во что не ставил. Знал он, что эти воины только и храбры, что до первой неудачи. Вся их энергия пропадала, как только успех начинал склоняться на сторону неприятелей. Бросались тогда новгородцы врассыпную, и никто не мог удержать их в такие минуты; не выдерживали также новгородцы слишком стремительного натиска, и поэтому никто не считал их серьезной боевой силой. Поэтому-то и был уверен полоцкий князь в своей победе.
Наконец, когда собрались все дружины полоцкие, Рогволд решил, что настала пора выступать навстречу Владимиру; осведомлен он был, что спешно идет на него новгородский князь, что утомлены далеким походом его воины.
На рассвете началось выступление Рогволдовых дружин. Оба сына полоцкого князя вели их; сам Рогволд остался последить за тем, чтобы никто не остался около города.
— Ухожу я, дочь моя любезная! — говорил он на прощание Рогнеде, — ухожу ненадолго. Возвращусь, наказав дерзкого. Я отведу его в Киев Ярополку, и будет он моим подарком твоему супругу!
— О отец! — только и проговорила в ответ Рогнеда.
Тоска вдруг словно тисками сжала ее сердце. Она закрыла глаза, и ей живо представился красавец новгородский князь, окровавленный, израненный, на в то же время гордый, властный, угрожающий, но не просящий пощады… И жалко, до боли сердца жалко стало гордой княжне Владимира, — и поняла она, что нет у нее на душе зла против него, что и оскорбление нанесла ему она сгоряча.
В Полоцке оставалось несколько десятков воинов. Князь Рогволд так был уверен в своей победе над Владимиром, что даже не нашел нужным оставить крепкую защиту своему стольному городу.
Княжна Рогнеда и сама не знала, о чем тоскует ее душа. Она была уверена, что новгородское воинство будет разбито дружинами ее отца, но ей как-то тяжело и страшно становилось при мысли об этой несомненной, по общему мнению, победе. Новгородский князь не выходил у нее из головы. Не в состоянии забыть была княжна Рогнеда, как он явился свататься к ее гордому отцу. Из терема еще видела она красавца князя, сердечко ее забилось при одном взгляде на него, но потом от мамушки да от нянюшек узнала, что распалился гневом Рогволд на своего гостя, когда узнал, с каким делом он явился к нему. Вскоре сама она под влиянием отца возмутилась, что сын пленницы, положение которого в Новгороде в то время становилось очень шатким, осмеливается просить ее, княжью дочь, себе в жены. Послала она ему гордый ответ, но легче на душе не стало. Отец и братья ее были довольны, но сама она горько раскаивалась в своих словах, и вот опять теперь живо напоминает ей о себе Владимир Святославович.
Женским чутьем поняла Рогнеда, что не вражда к Рогволду и не жажда добычи ведет новгородского князя на Полоцк; что идет красавец рабынич добывать ее, княжну Рогнеду… Добром, дескать, покориться не хотела, так силой возьму…
«Нет, не бывать этому! — думала княжна, — не добраться ему до меня силой, сам сложит свою буйную голову». И опять словно тисками сжала какая-то сила молодое девичье сердце.
Вот и день прошел, тревожный, томительный! Ночь наступила. Весь Полоцк уснул мирным сном. Только часовые стражники на стенах стоят, перекликаясь друг с другом сонными голосами.
Сидит княжна Рогнеда в своей опочивальне. Нет у нее сна. Мрачные предчувствия давят и мучат ее.
Вдруг необычный шум заставил Рогнеду приподняться на постели. Будто весь Полоцк проснулся среди ночи.
Вскочила она, кое-как накинула на себя одежду, разбудила мамку.
Не понимая, что случилось, княжна выбежала на крыльцо терема.
— Что случилось? — крикнула она. — Где отец?
— А вот пусть он скажет! — послышались голоса.
Из толпы вышел окровавленный, едва державшийся на ногах человек, в котором Рогнеда узнала одного из дружинников своего отца.
— Где отец? Где братья? Где дружины? — спрашивала она, уже предугадывая.
— Горе, горе, княжна, — простонал раненый, — новгородский князь одолел… Дружины перебиты: кто разбежался, кто в плен попал — нет их… Князь Рогволд умер, братья твои, Рогволдовичи, тоже… Горе нам, горе нам! Завтра новгородский князь здесь будет, Полоцк возьмет, всех нас поберет!
Стон вырвался из груди княжны, но она, пересилив невыносимую сердечную боль, воскликнула, желая ободрить жадно слушавших ее людей:
— Придет и уйдет… В Киев за помощью пошлем, а пока за стенами отсидимся… А ты рассказывай, как беда приключилась…
Раненый рассказал о печальном для Полоцка и всего полоцкого княжества событии…
Недолго пришлось князю Рогволду искать своего врага. В полдня пути от Полоцка встретились обе дружины.
Рогволд послал сыновей посмотреть, много ли у Владимира воинов и какие они. Рогволдовичи вернулись и сообщили, что против половчан только новгородские дружины. Отец не поверил и сам отправился посмотреть. Увидя врагов, он рассмеялся. Было их больше, чем ожидал полоцкий князь, но зато, как он убедился, это действительно были новгородцы. Они стояли узким полукружием, и наибольшее их число было в центре. Так строились новгородцы для битвы, рассчитывая на то, что обходными фланговыми движениями они успеют охватить врага, прежде чем тот успеет нанести решительный удар. Но чаще всего случалось, что враги быстрее приводили в беспорядок босой строй и о никаких обходах не могло быть и речи. Так было и теперь. Князь Рогволд построил свои дружины острым клином, намереваясь сперва разрезать пополам врагов, а затем обрушиться на разделенных всею тяжестью остальных своих дружин.
Удивительно ему было, что в новгородской рати совсем не видно было варягов, которые, как знал он, пришли с Владимиром из-за моря. Но он сейчас же объяснил себе это обстоятельство тем, что варяжские дружины оставлены в Новгороде, дабы в случае поражения Владимир мог удержать в своей власти Приильменье. Такое соображение, казавшееся вполне вероятным, так успокоило полоцкого князя, что он поторопился начать битву, которая, по его мнению, должна была быстро закончиться.
Место было неудобное для нападения. Неприятелей разделила речка, приток Полоты. Чтобы добраться до новгородской рати, нужно было переправиться через нее; Рогволд рассчитал, что места все-таки хватит для разбега его дружины при ударе на новгородцев. По его знаку тучи стрел понеслись за реку. Оттуда ответили тем же. Со свистом носились стрелы, не причиняя, впрочем, особенного вреда; но под прикрытием их полоцкие дружины, предводимые младшим Рогволдовичем, начали переправу.
Полоцкий князь зорко следил за наступлением своих дружин. Стрелы полочан произвели свое действие: осыпаемые ими неприятели медленно стали отходить, сохраняя, однако, свой прежний боевой порядок. Опять Рогволд был удивлен, но и тут приписал отступление новгородцев их полнейшей неспособности выдержать натиск. Старший Рогволдович перевел своих воинов за реку и, построив, как приказал отец, повел их, все ускоряя движение, вперед, стараясь при этом ударить в середину неприятельской рати. Лишь только началось это движение, младший его брат сейчас же двинул за реку остальную рать, чтобы немедленно поддержать нападавших.
Рогволд остался на берегу, любуясь движением своих отрядов. Он видел, как заволновались враги, как заколебались их ряды по мере того, как подходили предводимые его старшим сыном дружины.
Но вот страшной силой врезался живой клин в гущу новгородского центра и раздвинул пополам живую стену. Все дальше входил клин, а новгородская рать только разделилась, но не бежала. Слышен был отчаянный шум боя. Мечи и топоры с сухим треском ударялись в щиты. Вопли раненых оглашали воздух. Второй отряд, предводимый младшим Рогволдовичем, кинулся вперед и тоже ударил по новгородцам. Однако новгородцы стояли на своих местах. Рогволд вдруг побледнел. Раздался протяжный заунывный вопль, в котором полоцкий князь узнал боевой клич скандинавских берсекеров…
IV
Новгородский князь прекрасно знал тактику своего противника и поэтому предугадал, к какому маневру прибегнет Рогволд. Он на флангах своего боевого расположения поставил варягов и норманнов, прикрыл их спереди рядом воинов-новгородцев. Новгородцы же занимали и центр. В запасе были еще смешанные дружины, сам же князь с отборными воинами поместился в отдалении от главных боевых порядков.
Когда Рогволдович ударил в центр, то легко прорвал его. Увлекшись легкой победой, он продолжал гнать новгородцев, бежавших перед ним, и не остановился даже тогда, когда передовые его воины прорвались сквозь все ряды неприятельских дружин. Но тут-то с двух сторон и ударили на полочан варяги, предводимые Эриком, и норманны с Освальдом. Словно две стены сдвинулись и сдавили собою Рогволдову дружину. С поразительной быстротою полочане были смяты.
Началась уже не битва, а избиение. Старший Рогволдович мечом проложил себе дорогу к брату. Они стали, крепко прижавшись спиной к спине, и богатырскими взмахами меча клали на месте всех, кто приближался к ним. Оба брата обладали необыкновенной силой. Мечи их со свистом взвивались в воздухе. Младший сын Рогволда разрубил с плеча до пояса какого-то варяга, сунувшегося вперед; старший, как бритвой, срезал голову напавшему на него норманну. Около них все росла и росла груда тел, когда на старшего Рогволдовича кинулся Эрик, вождь варягов. Заметив нового врага, богатырь схватил обеими руками меч и размахнулся им над головой, готовясь нанести удар. У Эрика был только короткий меч и щит. С громким криком кинулся старый варяг на княжича. Страшный меч опустился с силой, способной раздробить камень, но Эрик, следивший за каждым движением Рогволдовича, отпрянул в сторону, подставив свой щит под удар. Лезвие страшного меча скользнуло по коже варяжского щита; взмах же был так силен, что Рогволдович, не ожидавший встретить перед собою пустоту, покачнулся и вслед за мечом склонился всем своим туловищем к земле. Варяг только и ждал этого; высоко подпрыгнув, он вонзил свой меч в шею противника. Удар был нанесен верной рукой. Со стоном рухнул на землю Рогволдович. Его брат оглянулся, и в тот же миг десятки новгородских копий, разрывая на нем панцирь, вонзились в его тело. Рогволд угадал, что происходит. Ярость, исступление, отчаяние ослепили его. Не помня себя, он тронул своего коня и кинулся туда, где гибла его дружина, где погибли его сыновья. Но только он перебрался через реку, ему наперерез кинулся со своими войнами Владимир Святославович и преградил путь. Полоцкий князь узнал врага. Страшная злоба так и закипела в нем.
— А, рабынич, — захрипел он, — нашел я тебя!
— Защищайся, Рогволд, — закричал ему в ответ Владимир. — Кончим честным боем нашу распрю.
Рогволд остановился.
— Я убью тебя! — опять захрипел он.
— Сперва добудь меня! — рассмеялся новгородский князь. — Слышишь, Рогволд, обещаю тебе: если ты победишь меня, то уйдешь свободным; никто не тронет тебя, и твой Полоцк останется цел. Принимаешь ли бой?
— Принимаю, становись.
С этими словами полоцкий князь соскочил с коня.
— Слышите вы, — громко закричал Владимир Святославович, — честным боем мы будем биться. Пусть Рогволд уходит, если боги даруют ему победу. Пусть и Полоцк его останется тогда неприкосновенным для вас!
Молод был новгородский князь. Молодецкая удаль сказалась в нем. Зазорным показалось Владимиру не принять участия в бою, да и не хотелось ему, чтобы его противник, полоцкий князь, пал от руки какого-нибудь пришельца. И вот, рискуя всем задуманным делом, он вызвал Рогволда на поединок. Владимир знал, что ему победа достанется нелегко. Его противник славился как искуснейший боец.
Кругом замерли в напряженном ожидании их воины.
Неожиданно около Владимира появился Эрик. Старый варяг нес мешок, из которого сочилась кровь.
— Вот тебе, конунг, подарок от меня, — с хриплым смехом закричал он и, раскрыв мешок, выкинул из него две отрубленные головы.
Увидя их, Рогволд заревел, как раненный зверь: это были головы его сыновей.
Рогволд бросился на Владимира, держа в правой руке меч, а в левой короткий кинжал. Владимир едва успел отбить его неистовый удар, но острие Рогволдова кинжала все-таки скользнуло по его панцирю и вырвало ряд колец. Новгородский князь успел отскочить и ловко ударил по мечу Рогволда. Однако и тот отпрянул в сторону и, перебрасывая ловко меч из правой руки в левую, нанес удар с боку. Но противник следил за ним и, бросившись вперед, ударил полоцкого князя в грудь своею грудью. Меч, вырвавшись из рук Рогволда, отлетел далеко в сторону.
— Клянусь гремящим Тором, — не утерпел Эрик, с напряженным вниманием следивший за схваткой, — молодецкий натиск и отбит молодецки. Вот что значит побывать в Скандинавии!
Но Рогволд, увидав около себя так близко новгородского князя, не растерялся, схватил его и оторвал Владимира от земли, высоко подняв над собой. Казалось, что Рогволд сейчас же ударит его об землю; но Владимир приподнялся еще выше на руках полоцкого князя, рванулся вперед и сверху всею тяжестью своего тела опрокинулся на плечи врага. Так же, как и Рогволд, он был вооружен коротким кинжалом, который остался у него в руке. Еще мгновение — и смертоносное оружие опустилось, руки Рогволд а разжались. Владимир выскользнул из его объятий, схватил с земли упавший во время схватки меч и, отпрыгнув назад, встал, готовый отразить нападение, если бы оно последовало.
Рогволд стоял еще на ногах. Голова его была закинута, рот широко открыт, руки ловили воздух. Вдруг полоцкий князь зашатался, колени его подогнулись, и он упал к ногам своего победителя.
Радостный крик вырвался из груди воинов новгородского князя; и они, размахивая мечами и секирами, кинулись на воинов Рогволда. Те встретили их с отчаянной решимостью погибающих.
Мертвая тишина царила за стенами Полоцка.
Будто вымер весь город. Но когда дружины Владимира попробовали подойти поближе, в них со стен полетела такая туча стрел, что Владимировы воины, не ожидавшие ничего подобного, стремглав бросились от стен врассыпную.
Владимир, стоявший на холме под городом, увидел бегство своих дружин. Ярый гнев овладел им. Бегут! Его дружины, только что одержавшие славную победу над полоцкой ратью, бегут! Может быть, гордая княжна, так жестоко оскорбившая его, смотрит на это бегство, и душа ее полна злобной радостью. Он что было сил ударил коленами в бока своего коня. Конь вздрогнул, заржал и вдруг, рванувшись с места, понес своего всадника прямо в гущу беглецов.
Вожди, окружавшие Владимира, не поняли сперва, в чем дело. Им показалось, что конь испугался и понес. Ужас объял этих людей, когда они увидели, что конь ураганом мчится к полоцким стенам, сбивая грудью всех, кто попадался навстречу.
— Князь, князь! Спасайте князя! — раздались тревожные крики. Этот вопль отрезвил бегущих воинов. Они остановились. Еще мгновение — и страх их исчез так же быстро, как и появился.
Владимир Святославович в сверкавших на солнце доспехах мчался один по равнине. В правой руке его виден был обнаженный меч. Изо рта коня по его белой шерсти клубились кровь и пена.
И за полоцкой стеной тоже как будто были поражены действиями князя. Стрелы уже не сыпались оттуда. Этим воспользовались пришедшие в себя княжеские дружины. С дикими криками бросились Владимировы воины снова к городским стенам. Князь был уже у ворот Полоцка. Его добрый конь легко перепрыгнул ров, и Владимир очутился на узенькой тропинке около стены. В неистовом реве рубил он мечом ворота. Но крепкий дуб не поддавался.
За стенами опомнились. В осаждающих сыпались стрелы, камни, лилась потоками горячая смола. Но все-таки сопротивление было слишком слабое и не могло остановить нападавших. Они, видя своего князя у ворот Полоцка, старались загладить свою неудачу. Ров уже местами был засыпан. Откуда-то появились бревна, и, раскачивая их на руках, что было сил, воины Владимира ударяли ими в ворота. Удары были так сильны, что слышен был уже треск надламывавшихся бревен. Другие вскарабкивались на тын. Едва только они добрались до верху, прекратилось всякое сопротивление. В то же время с помощью бревен разбиты были ворота, и Владимир ворвался в Полоцк.
Но, едва очутившись за воротами города, князь остановился в изумлении. Его глазам предстало странное воинство, подобного которому он никогда и нигде еще не видел. Луками, мечами, секирами были вооружены полоцкие женщины. Это они встали на защиту родного города и обратили в бегство новгородские дружины! Теперь они все, побросав оружие, тесной толпой окружили свою молодую красавицу княжну, гордо смотревшую на грозного победителя.
В это время и через тын, и через ворота в побежденный Полоцк вливались все новые и новые толпы победителей. Теперь всем дружинникам было уже известно, что за воины обороняли от них эту твердыню, и им невольно становилось стыдно.
Владимир вложил в ножны меч и пошел к Рогнеде. Толпа женщин расступилась, и княжна осталась одна пред новгородским князем. Она стояла на ступеньках, смотря сверху вниз на приближавшегося победителя.
— Рогволдовна, — крикнул, подходя, Владимир, — рабынич победил твоего отца… Что скажешь?
— Скажу, что злые силы были за тебя, — ответила Рогнеда, — ты не победил, а осилил.
— Пусть так, но я осилил в честном бою. Я бился с Рогволдом один на один.
— И отец умер? — тихо спросила Рогнеда.
— Вот эта самая рука поразила его, — поднял новгородский князь свою правую руку, — но клянусь, я хотел бы, чтобы он остался жив! Но что поделать. Если бы я не поразил его, он убил бы меня.
— А братья? — тихо спросила княжна.
— И они полегли… Из всего вашего рода осталась лишь ты…
— Вот они! — вдруг сказал Эрик, успевший подойти к князю.
Он раскрыл свой страшный мешок и выкатил к ногам Рогнеды головы ее отца и братьев.
— Батюшка, родимый мой, братцы мои любезные! — причитала Рогнеда, — покинули вы меня, горемычную, покинули меня… Убили вас люди злые…
Княжна не плакала, но в воплях ее слышалось такое горе, что все вокруг притихли, давая ей излить свою печаль.
Владимир стоял потупившись.
Нехорошо было у него на сердце; не того совсем ждал он от свидания. Месть совершенно не удовлетворила его. Он чувствовал, что совесть мучает его.
— Рогволдовна! — тихо сказал Владимир, стараясь говорить как можно ласковее, — успокой свое горе. Клянусь, они умерли, как храбрецы, утешься!
Рогнеда, почувствовав прикосновение его руки, вдруг выпрямилась и откинулась всем телом назад. Глаза ее сверкали.
— Прочь, убийца, — закричала она, — как ты смел прикоснуться ко мне? А, ты убил отца, и дочь — твоя добыча!.. Так нет же! Никогда дочь князя Рогволда не станет твоей рабой. Я родилась свободною и умру свободной!
Что-то сверкнуло над головой молодой девушки, но Владимир предвидел это движение. Он успел схватить руку Рогнеды, вооруженную кинжалом.
— Клянусь Перуном, ты не умрешь, Рогволдовна, — вскричал он, — довольно смертей, довольно крови!
Девушка попыталась вырваться.
— Пусти, княже! — хрипло проговорила она.
— Нет, нет… Брось сперва кинжал.
Он тихо опустил руку Рогнеды, все еще сжимавшую рукоять кинжала. Полоцкая княжна, словно пробудившись от тяжелого томительного сна, смотрела на него широко раскрытыми глазами. Казалось, она только впервые увидел а Святославовича и теперь рассматривала его, как совершенно незнакомого человека. Владимир тоже смотрел прямо в глаза своим ясным, лучистым взором.
Толпа норманнов, варягов, новгородцев, полоцких женщин, храня безмолвную тишину, стояла вокруг крыльца, не спуская глаз с князя и Рогнеды.
Вдруг что-то зазвенело. Это разжалась рука Рогнеды, и из нее выпал кинжал. Вздох облегчения вырвался у всех. Князь осилил гордую волю полоцкой княжны, она покорилась… Тихие слезы катились из прекрасных глаз Рогнеды.
— Рогнеда! — воскликнул Владимир. — Не плачь же, перестань горевать. Погибли твой отец, твои братья, я заменю тебе их… Забудь, Рогволдовна, прошлое, как я хочу забыть его, как уже в эти мгновения забыл его… Ты не раба, ты не моя добыча! Будь со мною княгиней… Скажи, Рогволдовна, или не видишь ты, куда я иду. Горе Ярополку! Он слишком слаб, чтобы быть на киевском столе. Я сяду скоро на его место, и вся Русь соединится около меня… Так скажи, неужели ты будешь помнить, что я сын рабыни?..
— Нет, нет, — послышался в ответ тихий шепот, — ты князь, ты великий князь… Ты победитель…
Рогнеда слегка отстранила Владимира.
— Благодарю тебя, княже, за то, что не подвергаешь ты меня унижению… Но доверши свою милость, позволь мне удалиться и выплакать свое горе… Еще милости прошу: прикажи честно похоронить то, что осталось от братьев и отца.
— Все будет по-твоему, Рогволдовна, все! — воскликнул Владимир. — Я принесу жертвы на могильном кургане, и мои воины справят великую тризну по убитым… Все… Приказывай еще…
— Не разоряй Полоцка.
— Здесь ты родилась и жила: Полоцк останется. Эй, Эрик, пусть твои воины не трогают города. Я приказываю! Горе тому, кто ослушается. Рогволдовна, иди же… Плачь, рыдай, но помни, что горе не вечно, что после горя всегда наступает радость… Ты горюешь, и я разделяю твое горе, но я полон ожидания радости.
— Какой? — тихо спросила княжна.
— Я уже говорил… Ты не ответила только… Слово, лишь слово скажи мне, гордая Рогволдовна… Но пусть это слово из души идет… Пусть оно будет свободно. Такого я хочу от тебя слова… Не можешь сказать его — лучше молчи… Я пойму твое молчание.
— Мое слово будет свободным… Что желаешь ты знать?
— Да? Ты скажешь мне? Так скажи — помни, ты от свободной души обещала мне сказать, — скажи мне, Рогволдовна, меня, рабынича, разуешь ли ты?
Он устремил молящий взор на лицо Рогнеды. Тихий вздох, подобный шелесту набежавшего ветра, вырвался из груди гордой дочери полоцкого князя; потом она вся зарделась, и Владимир услыхал, как тихо-тихо прошептала она одно только слово:
— Разую!..
Князь смотрел на нее. Лицо его пылало, глаза сияли радостью, сознанием победы.
— Иди же, иди, великая княгиня киевская! — громко крикнул он, — иди плачь о своих мертвых… А вы, дружина моя, — обратился он к своим воинам, — знайте, беру я за себя супругою Рогнеду Рогволдовну. По мне чтите ее и величайте. Полоцк же ее родиною будет, и никто не смей разорять его. Каждый же часть добычи своей от меня получит, ибо не хочу никого обижать я…
Владимир в пояс поклонился Рогнеде:
— Отныне я тебе и отец, и братья, и горе тому, кто осмелится пойти против меня…
Глава третья
I
В Киеве шли торжественные приготовления к встрече полоцкой княжны.
Там еще не знали о том, какая участь постигла ее, и продолжали считать Рогнеду невестой князя Ярополка, будущей княгиней киевской.
Первыми узнали о полоцком разорении христиане храма святого Илии. Известие об этом вызвало там большую печаль.
— Какие времена настали, православные, — восклицал старичок священнослужитель, — брат восстает на брата, Владимир идет на Ярополка; что будет далее, никому из смертных неведомо, единому только Господу…
Многие выражали удивление жестокости Владимира, вспоминая, что в Киеве он был совсем иным.
— Да, да, великой Еленою, равноапостольной, бабкой своей, Владимир был возращен, — поддерживали другие, — святые семена Христовой веры посеяны были в душе его; и рос он и юношей стал, вполне готовый к святому крещению. А как прибыл в Новгород, так словно другим человеком стал.
— Но разве не известно вам, — воскликнул один из общинников, — что Владимир в Арконе уже успел добывать и с тамошним жрецом-правителем дружбу и союз заключил?
— Ну, что ему Аркона, — послышались голоса. — Арконский Святовит для него то же самое, что и Перун киевский… Думается, что Святовита, как и Перуна, он знать не хочет.
— Хочет ли он, или не хочет, глубоко то в его душе сокрыто, а только во всех его действиях перст Божий виден, — авторитетно заявил священник.
— Как это так? — раздались удивленные голоса.
— Вот как. Послушайте меня. Божья воля всеми поступками и делами человеческими управляет… Сказано в писании, что ни единый волос не упадет с головы человеческой без воли Божией. Случай хороший, православные, напоминаю я вам из прошлого. Не с великой ли силой князья наши Аскольд и Дир пришли к беззащитной Византии — незаметно налетевшая буря разметала их воинство. Разве слепцы только не увидели в том руку Всевышнего. Вот точно так и теперь: князь Ярополк убил своего брата Олега древлянского, и младший брат их Владимир, сам того не понимая, выстудил мстить братоубийце. Знаю, что вы возразите мне, скажете, что это дело не Божие, а я вам отвечу, что смертным не дано знать пути Божии, почему мы не можем ведать, откуда идет все то, что переживать нам приходится. Ярополк шел на Олега, Владимир идет на Ярополка; что будет, если Владимир верх возьмёт и станет стольным нашим князем. Припомним, православные, что премудрою бабкою своею Еленою-Ольгой взращен был Владимир, Елена же по воле Творца просветилась светом Христовой истины, и слышал я, что семена Христовой веры глубоко посеяны в душе новгородского князя. Он не христианин теперь, он кланяется Перуну и живет так, как жили его отцы и деды, но чувствую я и духовными очами вижу то время, когда семена христианства взойдут на добротной ниве и тот самый новгородский князь Владимир, на которого вы так негодуете теперь, станет великим светочем Христовой веры!..
— Так, отец, — выступил один из пожилых общинников, — мы верим, что твой духовный взор проницает будущее, но позволь тебе сказать не в упрек, а ради разрешения недоумения нашего.
— Говори, сын мой, — кротко сказал старик.
— Ты говоришь о том, что может сделать Владимир.
Быть может, так и будет, как ты говоришь, но это еще только будет, а между тем в настоящее время мы имеем на княжеском престоле Святославова сына, Ярополка, который до нас милостив, как ни единый из князей еще не был; ты говоришь, что Ярополк повинен в смерти брата своего Олега, а мы знаем, что смерть Олега подстроил Свенельд в месть за сына своего Люта, князь же Ярополк ежели и повинен, то в том лишь, что начал братоубийственную борьбу. Вспомним, отец, кто такой был Олег древлянский. Ведь если так судить, то он только один образ человеческий имел, а по нраву своему лютым зверем сказался: он ли был не убийца, он ли был не насильник? И не сделал ли доброго дела Ярополк, не пощадив его?
— Ой, ой, ой, сын мой! — сокрушенно покачал головой священник с глубокой скорбью, — вижу я, что далеко еще сияет для тебя свет Христовой истины. Как можешь ты судить брата своего, как можешь оправдывать ты человека, пролившего кровь ближних? Одно только может служить тебе оправданием: лишь Промысл Господний управлял Ярополком, и если бы не было воли свыше на то, не коснулся бы он брата своего.
— Пусть так, — упрямо ответил общинник, — и спорить я не буду об этом, и не к тому я речь свою вел. Я вот что хотел сказать. Мы еще совсем не знаем, каков будет Владимир новгородский, если сядет на престол брата своего. По его делам да поступкам думать можно, что хорошего от него ждать нечего, а от Ярополка мы уже видим хорошее. Разве он не хорош к нам, христианам, не милостив, разве не бывал он здесь, у этого храма, не вел ли благочестивых бесед со старцами нашими? А потом разве притеснял он тех дружинников, которые были с ним, не покидая веры Христовой, или гнал кого за то, что исповедовал тот эту Христову веру? Нет, отец, мы, овцы твоего стада, от Ярополка видели лишь добро, а увидим ли от Владимира, того не знаем.
— Сын мой, — перебил его старец, — прав ты во всем, что сказал. Добрый, милостивый к нам князь стольный Ярополк Святославович, куда добрей, чем Олег Вещий, и Игорь, и Святослав, его отец; но только доброта его такая, что пользы народу не приносит: Ярополк добр потому лишь, что не любит он трудов и забот, весь он в деда своего Игоря; его не трогают, и он не трогает, но ежели нашепчет кто ему в уши, что мы вот здесь, все собравшись, вред приносим, так он повелит казнить нас и труда себе не даст разобрать, справедливо он или нет поступил. А нашептывать ему зло есть кому; все вы знаете Нонне, его первого советчика, все вы знаете, что из Арконы Нонне прислан за тем, дабы нам, исповедникам Христовой веры, вредить. Думаю я, и не только думаю, а и сведения имею, что Владимир новгородский стакнулся с великим жрецом Святовита и действует при помощи ар конских властителей; за тем и Нонне из Арконы прислан. Думают в Арконе, что ежели сядет на стол отца своего Владимир, так уничтожит он нас, исповедников Христа, и восстановит Перуна во всей его мощи. Только, братья мои, не будет этого; стол Ярополка поколеблен, и ежели Богом суждено, то он погибнет; но когда Владимир над Киевом владычествовать будет, помяните вы мои слова, старое время пройдет, и не останется от Перуна даже и подножия его. Кто свет увидел, тот во мрак не вернется. Так же будет и с Владимиром: ему ли, воспитанному бабкой своей премудрой, возвращаться к язычеству! Следуя предначертаниям промыслительным, он сам пойдет и весь свой народ поведет к Источнику вечного, немеркнущего света…
Но, братья, я вижу, к нам идет Зыбата; он христианин хороший, хотя и редкий гость промеж нас; ежели явился он сюда, значит, есть у него важные вести… Послушаем, что он скажет…
Круг прихожан христианского храма почтительно расступился пред Зыбатой.
Он подошел, приветливо улыбаясь, и прежде всего склонился глубоким и почтительным поклоном пред священнослужителем.
— Да будет благословение Господне над тобой, сын мой, — проговорил тот, — прими также душевный привет и от меня, смиренного служителя алтаря Бога Живого.
Он благословил Зыбату.
— Давно ты не был среди нас, Зыбата, — продолжал священник, — мы соскучились по тебе… Какие причины задерживали тебя? Верно, весело живется в княжеских хоромах…
— Не могу сказать, отец, чтобы весело, — ответил Зыбата, — да и какое веселье может быть теперь, когда на Киев надвигается гроза.
— Откуда гроза, какая гроза? — послышались со всех сторон тревожные вопросы.
— Разве вы ничего не слышали? — спросил Зыбата.
— Нет! А что, разве есть какие-нибудь новые вести?
— Много вестей…
— Откуда? Что случилось?
Зыбата отвечал не сразу.
— Говори же, сын мой, все то, что ты знаешь, — сказал священнослужитель, — мы здесь живем, отрешенные от мира, мало что доходит до нас, ты же близок к князю и знаешь все, что делается на белом свете; итак, прошу тебя поделиться с нами твоими вестями.
— Я, отец мой, затем и пришел сюда… Вам ведь ведомо уже, что Владимир Святославович вернулся в Новгород?
— Да, да! — воскликнуло несколько голосов, — ты же сам нам о том рассказывал.
— Да, я был тогда в Новгороде и видел Владимира. Ой, не понравился он мне тогда.
— Что же в нем переменилось? — осторожно спросил один из стариков, — забыл разве он все те истины, которые восприял от мудрой бабки своей?
— Нет, того я не думаю… Не забыл Владимир ничего, но, как я видел, озлобился он.
— На кого же это изобиделся он?
— Выходит так, что на старшего брата!
— На князя Ярополка?
— На него… Видимо, Олоф норвежский сумел распалить эту злобу… Только думаю я, что есть здесь в Киеве человек, который сообщает Владимиру об Ярополке все худое и тем сердце его на брата поддерживает.
— Ты говоришь про арконца Нонне?
— Да, я думаю, что это он. Ведомо вам также, что Владимир победил Рогволда полоцкого и князь Ярополк напрасно поджидает теперь свою невесту, княжну Рогнеду. Но я думаю, что Владимир задумал более ужасное…
— Что именно?
— Братоубийство.
— Как! — отступил в ужасе священнослужитель, — неужели опять Господь попустит… Ярополк — Олега, Владимир — Ярополка… Да когда же это наконец кончится? Доколе ненависть будет низводить с Божьего света внуков праведной княгини Елены?.. Нет, Зыбата, нет, я хочу думать, что ты ошибаешься, я мысли не смею допустить, чтобы Владимир стал братоубийцей.
— Отец, — тихо произнес Зыбата, потупляя глаза, — я думаю, что Владимир и сам не хочет этого, но его подталкивают со стороны на такое страшное дело.
— Кто подталкивает? Нонне?
Зыбата ничего не ответил.
— Я понимаю, сын мой, что значит твое смущение, — произнес священнослужитель, — ты подозреваешь, что виновник всей братоубийственной распри этот хитрец Нонне, но не решаешься во всеуслышание обвинять его; но скажи нам: из чего ты заключаешь, что Нонне возбуждает брата на брата?
— Хорошо, я скажу, что думаю, — тихо промолвил Зыбата, — вы же, отцы и братья, остановите меня, если я ошибусь…
— Говори, что знаешь.
— Все говори, Зыбатушка.
— Слушайте! Владимир со своими новгородскими и варяжскими дружинами идет на Киев, чтобы завладеть им, у Ярополка же в Киеве сила немалая, и князь наш мог бы отсидеться здесь… А знаете ли вы, что задумал Ярополк?
— Что, что? Говори, Зыбата, скорей.
— Он задумал идти навстречу к брату своему и молить о мире.
— Зачем?
— А затем, что в Киеве, как ему наговорили, народ весь волнуется. И правда то: на площадях народ громко кричит, что хочет на великом княжении иметь не Ярополка, а Владимира. Ярополк же, сами знаете, телом тучный и нравом мирный, и сердцем кроткий, ему бы все пиры да веселости, а… а о сопротивлении и не думает. Вот ему-то Нонне, как я прекрасно знаю, и нашептывает, что нужно спасаться, что Киев изменников полон и что выдадут его головою брату, а брат тогда не пощадит и лютой его смерти предаст… Нонне с воеводой Блудом у Ярополка первые советники, и князь наш делает все, что они ему ни присоветуют. А тут прослышал я, что, советуя так Ярополку, Нонне сам же смуты в народе заводит и в то же время постоянно сносится с Владимиром и сулит ему выдать головою своего князя. Вот поэтому-то я и стал думать, что ищет Нонне Ярополковой головы, о советах же Арконы князю и о переговорах его с Владимиром я доподлинно знаю от друга моего Варяжко… Разведайте теперь сами, право или криво я сужу…
— Ой, Зыбата, — проговорил старец священнослужитель, — и думать я не смею, чтобы ты неправду говорил. Я тебя знаю с детства, да и отца твоего помню и воспитателя твоего, старца Андрея, также, а потому не смею не верить твоим словам… Только вот чего в толк не возьму; скажи ты мне одно: зачем Нонне все это понадобилось? Ведь Ярополк в служении идолам усерден и хоть знает о Христовой вере и многие истины ее хвалил, но сколько раз ни выходили у нас с ним разговоры, всегда он отказывался, как и отец его, Святослав, от святого крещения; в чем другом, а в этом отказе он тверд был. Владимир же более, чем старший брат, светом истины просвещен и наставлен в вере православной премудрою своею бабкой. Так зачем же Нонне понадобилось своего друга верного выдавать Владимиру, который, неизвестно еще, будет ли ему другом? Ведь Нонне, как он ни свиреп, все-таки умен и без расчета не поступит; прямой же расчет — сберегать Ярополка всеми силами… Не сможешь ли ты нам разъяснить это наше недоумение?
— Не знаю, что и ответить тебе, отец, и вам, братья, — проговорил Зыбата, — великою опытностью умудрены вы, и многое есть, что мне непонятно, вам же как Божий день ясно. Если же хотите думы мои Знать, то я скажу вот что… Как ни упорствует Ярополк в своей приверженности к язычеству, все-таки, повторяю я, кроток он сердцем и жалостлив; Нонне же только затем и прислан из Арконы, чтобы как можно скорее извести всех христиан на Днепре. Скажу я вам вот что. Владимир на пути в Новгород в Аркону заезжал, как известно вам; и там ему даны были дружины Святовита, а Нонне вместе с тем послан был в Киев. Нонне не один раз уже советовал Ярополку и умолял его истребить всех нас, христиан, до единого, но Ярополк на это не соглашался, напротив, всегда говорил, что христиане ему нисколько не мешают, что пусть они, как хотят, веруют своему неведомому Богу, ему до этого дела нет, как и отцу его, Святославу. Я думаю, что в Арконе жрецы дали помощь Владимиру лишь затем, чтобы овладеть Киевом и извести христиан; вот Нонне и торопится доставить Владимиру княжеский стол. Он уверен, что как только станет Владимир киевским князем, все христиане погибнут…
— Нет, нет! — раздались крики, — никогда Владимир не решится на это…
— Да мы и сами не сдадимся. Что у нас копий да мечей, что ли, нет? — задорно крикнуло несколько человек из молодежи.
— Поднявший меч от меча погибнет, — остановил их священник, — нашим мечом должен быть только один крест и только одна молитва; они нас защитят и оградят от всякой напасти. Помните, братья любезные, что в святом писании сказано: что ни единый волос не падет с головы человеческой без воли Божией. Не злобный отпор должны мы давать врагам, а молиться за них, и злоба тогда по молитве отпадет прочь, и добро победит зло, а ежели суждено нам страдание, то да будет на то воля Господня.
— Именно так! — в один голос воскликнули все.
— Сын мой Зыбата! — обратился священник к воину, — благодарим тебя за те вести, что ты принес, будем готовиться принять все то, что назначено нам судьбой, но скажи мне ради Бога, что ты сам думаешь делать, как ты намерен поступить?
— Я, — с некоторой дрожью в голосе отвечал тот, — поведу дружины Ярополка… Если суждена смерть, то я погибну, защищая его. Я не могу иначе: я обещал так…
— Как поведешь? Разве Ярополк решил уже идти на Владимира? — тревожно спросил священник.
— Увы, да… Правда, он не идет сразу на Владимира, а только хочет идти из Киева, которому он не верит… Ведь я сказывал вам, что Нонне натолковывает Ярополку, будто все киевляне готовятся изменить ему…
— А куда же он пойдет? — спросил кто-то из ближайших.
— Пока не ведаю… Слышал я, что хочет князь Ярополк затвориться в Родне.
— Это на Роси-то?
— Да, там… Уж почему он только думает, будто там тын крепче; чем в Киеве, доподлинно не ведаю; смекаю так, что не один Нонне князя нашего смущает.
— А кто же еще-то?
— Да и Блуд-воевода! Вот кто!..
— Воевода Блуд?
— Он самый.
— Ну, уж тогда, ежели Блуд на сторону Владимира перешел, пожалуй, и в самом деле пропал князь Ярополк… Предупредить бы его…
— Пробовали предупреждать…
— Кто?
— Варяжко.
— Что же князь?
— Не верит, никому не верит. Что Блуд да Нонне скажут, то он и делает.
Все в смущении молчали.
— Вот, отцы и братья мои, сказал я вам все, зачем пришел, — продолжал Зыбата, — будьте готовы; быть может, тяжелое испытание ниспошлет вам Господь, а может быть, еще и пройдет мимо гроза великая, теперь же прощаюсь с вами, вернусь к дружинникам своим… Благослови меня, святой отец: кто знает, увидимся ли мы… Суждено мне погибнуть — погибну, защищая своего князя, не суждено — так опять вернусь к вам, и тогда примите меня к себе грешного.
Зыбата поклонился старцу, потом всем остальным.
II
Зыбата вернулся в Детинец и сразу прошел в княжеские хоромы.
Там он нашел своего друга, одного из княжеских телохранителей, по имени Варяжко. Этот Варяжко не был вполне христианином: исповедуя Христову веру, он кланялся еще и Одину, и Перуну.
— Что скажешь, Зыбата? — встретил Варяжко пришедшего.
— Вот узнать пришел: здесь останемся аль в Родню пойдем.
— Ой, Зыбатушка, кажись, что в Родню, — с сокрушением вздохнул княжий телохранитель, — во всем Блуд и Нонне глаза отводят Ярополку; он теперь и слышать ничего, кроме как о Родне, не хочет.
— Что же она ему так по сердцу пришлась? — усмехнулся Зыбата.
— Да, вишь ты, больно уж он разобиделся на Владимира за Рогнеду, хочет с ним теперь не мириться, а на бой идти. Вот и надумал он такое дело: в Киеве народу всякого много, где же разобрать, кто княжескую сторону держит, кто Владимирову, а в Родне-то лишь те соберутся, кто за князя умереть желает. Ярополк думает, что там его врагов не будет, все лишь верные слуги соберутся, а ежели кто из сих зашатается, так в Родне-то скорее это усмотреть можно, чем в Киеве, вот потому-то и собираются уходить.
Зыбата покачал головой.
— Кабы Нонне да воеводу Блуда он в Родню послал да попридержать их там велел, так и самому не нужно бы было туда идти, — проговорил он.
— Верно, — согласился Варяжко, — эти два и мутят все, они всему злу заводчики.
Из внутренних горниц донесся звук голосов.
— Послушай-ка, — слегка отстранил Варяжко Зыбату, — никак сам князь жалует. Так и есть; да еще не один: и Нонне, и Блуд с ним.
Действительно, вскоре вышел Ярополк, Нонне и воевода Блуд, старый пестун киевского князя. Воевода Блуд был толстый, добродушного вида старик. Когда он говорил, то каждое слово сопровождалось смехом.
Ярополк был еще молод, но бездеятельная жизнь, постоянные пиры начали его старить раньше времени, он обрюзг, страдал одышкой, был неповоротлив и в движениях неуклюж. Речь его была отрывиста, будто мысль его не могла подолгу останавливаться на чем-нибудь одном и быстро переходила с одного предмета на другой.
— А, а, Зыбата, — сказал он, входя в палату, — тебя-то нам и нужно; слышь ты, Зыбата, я тебе верю, ты постоишь за князя своего?
— Как же, княже, не стоять, — вздохнул тот, — положись на меня: скорее сам умру, чем тебя выдам.
— Ну, вот, это хорошо; я тебе, Зыбата, верю, — повторил Ярополк, — и я тебя с собой возьму, ты знаешь, мы в поход идем; мы, Зыбата, на Владимира идем… Уж мы его, вора новгородского, поучим… Так, Блуд, али нет?
— А нужно, князь, его поучить, нужно… Вишь, он на какое дело пошел, лиходей этакий: Рогволдовну у тебя отнял! Разве так братья поступают?
— Вот и я тоже говорю, что так нельзя поступать!.. Я князь великий, а он что? Новгородский князь, да и то еще без моего согласия и в Новгороде княжить стал. Что, Нонне, так ли я говорю?
— Так, княже, так! — подтвердил арконский жрец, — это ты хорошо придумал, если проучить его пожелал так: ты князь, ты все можешь.
— Спасибо вам, добрые мои, вижу, что вы меня любите и мою сторону держите, а киевцы — это вороги, это изменники, они спят и во сне видят, как бы князя извести. А я ли им не хорош был, я ли им пиров не устраивал, сколько меду-то перевел, чтобы киевских пьяниц напоить… Так-то, так-то, Зыбатушка, ты уж там дружинников своих приготовь. Как скоро собраться можешь?
— Как ты прикажешь, князь, так и я готов буду, — поклонился Зыбата, — сам знаешь, наше дело дружинное: князь велел, ну и иди в поход.
— Верно, верно!.. Княжеское слово, Зыбатушка, великое слово; что князь ни скажет, все исполнять нужно… Вот, что хорошего, что брат Владимир из ослушания вышел; пойду на него с войсками своими и жестоко накажу, уж тогда он будет просить у меня милости, а я возьму да и не помилую… Так ты распорядись там, Зыбатушка, а мы, други любезные, в столовую палату пройдем; время такое, что поснедать да выпить малость требуется, а потом поспать, а что дальше, то видно будет… Ты, Нонне, мне сказку еще какую ни на есть расскажешь… Больно ты мастер сказки говорить, так бы все тебя и слушал: ты-то рассказываешь, а с души всякий гнев да страх спадает, и легко так на душе… Идемте же, други любезные…
Он, переваливаясь с ноги на ногу, пошел через палату в лежащий направо покой.
Блуд и Нонне, переглядываясь между собой, последовали за ним.
— Вот так-то у нас всегда, — покачал головой Варяжко, — поесть да попить, да сказки послушать, другого ничего князь и не знает и княжье дело свое забывает… Что, Зыбата, ведь нам и в самом деле готовиться нужно. Кто их там знает: времени князь не назначал, подзудят его Блуд и Нонне, так он, пожалуй, нежданно-негаданно с места сорвется да и пустится в поход…
— И то правда: от Ярополка всего ждать приходится… Пойду приготовлюсь, только и нехорошо же будет, если он, как тат, из Киева убежит…
Предчувствие не обмануло Зыбату.
Прошло всего два дня, и Блуд через Варяжко приказал Зыбате готовить дружины.
Дружина собралась быстро. В большинстве княжеские дружинники были варягами, людьми одинокими, бессемейными, и возиться со сборами им было нечего.
Они даже довольны были, что приходится отправляться в путь. До сих пор Ярополк предпочитал жизнь во дворце, а если и собиралась дружина, то лишь для того, чтобы пройтись куда-либо недалеко, на охоту. И теперь дружинники с радостью собирались выступить в путь. Варяжко был опечален внезапностью княжеского отъезда.
— Ой, не к добру князь заспешил, — говорил он Зыбате.
— Вестимо, что не к добру, — ответил тот, — из этого-то спеха ничего не выйдет путного, да и где выйти-то? Ведь идем мы на ратное дело, а разве так-то соберешься?
— И уговорить его нельзя, чтобы оставить свое намерение, — вздохнул Варяжко.
— Что отговаривать, — вздохнул Зыбата, — что кому определено, то и быть должно.
— Ой, близится князя Ярополка судьба! Сам он так К своей погибели и идет.
Варяжко вздохнул.
— Велика ли дружина-то пойдет? — спросил Зыбата.
— Отборная она, за князя все постоять сумеют…
— Постоять-то постоят, да мало нас.
— А у Владимира, — перебил его собеседник, — рати поболее, с ним не одна только его дружина, а и варяги арконские, да из Рогволдова княжества дружины, да рати новгородские, и много их… На верное князь Владимир идет… Ой, чует мое сердце, быть греху великому, быть пролитой крови братской…
Зыбата даже не стал успокаивать друга, да и что он мог ему сказать: ведь и сам чувствовал то же самое…
Когда княжеский поезд выбрался из Киева, путь преградил густой лес, памятный Зыбате.
Подвигавшегося в этом лесу старца Андрея, духовного отца Зыбаты, просветившего его светом Христовой истины, уже давно не было в живых; а на том месте, где жил Андрей, теперь поселился другой пустынник. Зыбата знал и его. Это был суровый старик, чуждавшийся людей. Если же он появлялся среди них, то для того, чтобы обличить их в неправедной жизни и возвестить им грозный суд Божий. Его грозных обличений и пророчеств боялись.
Этот отшельник-нелюдим отвергал все удобства жизни и даже не имел хижины. Летом проводил ночи под открытым небом на голой земле или в шалаше, а зимой — в выкопанной собственными руками глубокой яме, в которой он тут же жег не угасавший никогда костер.
Когда княжеский поезд проходил мимо места обитания этого пустынника, он вдруг появился с двумя головнями в руках, чем страшно напугал лошадей.
Как раз в это время повозка, в которой ехал князь, поравнялась с отшельником. Знал ли тот, что в повозке находится князь, или по голосу узнал его, но только, выпрямившись во весь рост, он начал размахивать неистово головнями, разбрасывавшими вокруг себя бесчисленные искры. Лошади перепугались, захрапели и уперлись, отказываясь идти далее.
— Иди, иди, — пророческим голосом воскликнул пустынник, — иди, тебя ждет могила. Каждый твой шаг близит тебя к ней… Иди же… Ты думаешь, что бежишь от смерти? Нет, ты спешишь к ней… Каждый человек родится для того, чтобы умереть в назначенный ему правосудным Богом миг, и ты вскоре умрешь, потому что не умеешь жить… Пусть же волки сгрызут твое тело острыми зубами, пусть черви источат твои кости… Иди же и умри! Такова воля Всевышнего, которому я служу.
— Что он говорит? Кто это? — с ужасом спрашивал Ярополк.
— Это, княже, один из христиан, — поспешил подсказать Нонне, — вот они, те, за кого ты постоянно заступался!
Они только и мыслят что о твоей погибели, им ты ненавистен, они твои враги. Что же ты, князь, медлишь? Приказывай скорее наградить этого негодника, удостой его своей высокой милостью, не медли, княже…
Нонне говорил все это негромко на ухо Ярополку. Таким путем он всегда производил наибольшее впечатление на слабого киевского князя.
— Убейте, убейте его скорее! — закричал князь.
— Княже, — выступил Зыбата, — дозволь мне молвить слово…
— Убей его, убей! — продолжал неистово вопить тот.
— Княже, да выслушай же…
— А, ты тоже христианин и тоже из этой своры? — уже не помня себя от гнева, завопил Ярополк, которому Нонне продолжал нашептывать свои ядовитые речи, — и ты точно такой же изменник, как все они? Так нет же, я выведу измену… Эй, слуги, взять Зыбату!
К Зыбате нерешительно приблизилось несколько дружинников.
— Что же вы стали? Берите, — грустно улыбаясь, проговорил Зыбата, — или вы не слышали, что князь приказал взять меня?
— Взять его, взять!.. Сколько еще раз я должен приказывать, — иступленно закричал Ярополк, — а ту собаку убейте!..
Вдруг среди дружины послышался голос:
— Ежели ты, князь, казнишь Зыбату, так будь тебе ведомо, и мы за тобой не пойдем.
Нонне поспешил что-то шепнуть Ярополку.
— Да кто вам сказал, что я его казнить думаю? Не того я хочу: он мне, князю своему, поперечил, так и не желаю я, чтобы он моей дружиной владел, не верю я ему больше!.. Пусть Варяжко вами начальствует, а Зыбату хочу прогнать.
— Вот так оно и лучше, пожалуй, — согласился говоривший дружинник, — уж ты, Зыбатушка, нас прости, а в таком приказе князю мы не поперечим: его воля, кого наверху нас поставить.
— Что же, — улыбнулся Зыбата, — делайте, что князь приказывает, а я готов ему покориться.
— Так уходи от нас…
— Идем, идем, — взял Зыбату за руку старец, — чем дальше от мертвецов, тем больше жизни…
Он быстро увел его.
III
— Иди, иди, сын мой, не оглядывайся, — взяв Зыбату за руку, говорил отшельник, — эти безумцы стремятся туда, куда влечет их судьба! Что тебе до них? Они следуют велениям своего рока, тобой же управляет твоя судьба… Ты видел, как в туманную темную ночь бабочки неудержимо стремятся на огонь и падают мертвыми в пламя, безжалостно их сжигающее… Подумай, кому нужна их смерть, жизнь же составляет для них единственное их благо, но они, неразумные, стремятся сами в огонь. Так вот и этот безумец, этот жалкий киевский князь, сын великого, могучего Святослава, внук мудрейшей Ольги. Он погибнет. Вспомни это, когда увидишь его мертвым. Но погибнет не один он — погибнет Блуд, погибнет и враг Божий Нонне. Я чую, я знаю это, я вижу их смерть, уже витающую над ними.
Старик говорил все это быстро, как бы выбрасывая слова одно за другим.
Спустя час оба путника выбрались на поляну.
Начинало уже светать, и Зыбата смог рассмотреть приютившийся у подножия вековых сосен шалаш пустынника.
— Ты отдыхай здесь, — сказал старик, — поспи.
— А ты? — спросил у него Зыбата.
— Я спать не буду.
— Почему?
— Видишь, близко день. Скоро над землей взойдет солнце, и я должен молитвой встретить светило дня и восславить нашего Творца.
— Я тоже христианин, и мне должно молитвой встретить дневное светило.
— Нет, ты спи; ты христианин, но ты мирянин, Господь по своей неизъяснимой благости многое допускает вам, мирянам, хотя и от вас требует тоже великих трудов в свою вящую славу… Ложись же, спи и не смущай меня: не мешай мне молиться…
В тоне старика звучали уже повелительные нотки, и Зыбата почувствовал, что он не может ослушаться.
Склонившись на колени, он принёс горячую молитву Вседержителю неба и земли за свое спасение и к этой молитве присоединил моление о несчастном Ярополке…
Молитва, как ни была она коротка, успокоила душевное волнение, и Зыбата, забравшись в шалаш, скоро заснул крепким, живительным сном.
Разбудили его громкие крики, звон оружия и ржание коней.
«Что это? — подумал Зыбата, — никак это Владимировы дружины. Я вижу здесь новгородцев, варягов, полочан. Однако же скоро один князь другому на смену спешит».
Вдруг Шум голосов и звон оружия стих, и вместо него покатилось тихое, сдержанное приветствие:
— Здрав буди на многие лета, князь наш любимый, солнышко наше красное! Здрав буди, пресветлый Владимир свет Святославович!
Зыбата замер, повернувшись в ту сторону, куда смотрели все.
Владимир Святославович был без воинских доспехов, в новгородском длиннополом кафтане. Позади него на тяжело ступавшей лошади ехал, тяжело дыша, Добрыня Малкович, а за ним виднелись старшины новгородских и полоцких дружин.
Владимир ласково улыбался и кивал в ответ на приветствие своих воинов.
Около его стремени шел приютивший Зыбату старик отшельник.
— Здрав буди, Владимир, здрав буди, — говорил он, — ныне вступаешь ты на землю киевскую, и два солнца сияют теперь над нею. Одно солнце, — указал старик на небо, — там, солнце Божией славы, другое — ты, красное солнышко Руси… Пути неисповедимые влекут тебя к Киеву, Промысл Божий ослепил брата твоего и предает его тебе, и все для того, чтобы ты мог свершить спокойно то, что предуготовано тебе свыше. Я, смиренный раб Господа Бога Живого, приветствую тебя и клянусь тебе… Благословен грядущий и во тьме путями Господними.
— Довольно, старик, благодарю тебя, — ласково улыбаясь, прервал его Владимир, — благодарю тебя за то, что и ты благословляешь меня идти, чтобы вернуть отцовское наследие и покорить под свои ноги лютых супротивников.
Вдруг взгляд Владимира остановился на Зыбате.
— Кого я вижу! Это ты, Зыбата? — радостно воскликнул он. — Когда мы расстались с тобой в Новгороде, я думал, что уже больше не встретиться нам. Но боги опять даруют нам радость свидания! Поди же ко мне, мой верный друг и противник! Ты один из тех, кого я не хочу считать своим врагом…
Зыбату словно какая-то сила толкнула вперед.
Он стремглав кинулся к новгородскому князю. Тот легко соскочил с седла и принял в объятия своего друга детства.
Добрыня Малкович тоже с заметным удовольствием смотрел на статную фигуру Зыбаты.
— Ишь, ты какой стал теперь, — промолвил он, — я-то тебя малышом помню… На ладони носил и не думал, что эдаким-то молодцом подымешься. Ну, ну, подойди ко мне, я тебя поцелую…
Вскоре раскинут был походный шатер, вокруг засуетились княжеские отроки и слуги, спеша приготовить своему повелителю утреннюю трапезу.
Владимир позвал с собой в шатер Зыбату, Добрыня последовал за ними, и скоро они остались одни.
Внутри раскинутого шатра все уже было убрано мехами, а на столе видны были кубки.
— Э-эй! Всю-то ноченьку торопился я сюда, — говорил новгородский князь, с наслаждением вытягиваясь на груде заменявших сиденье мехов, — думал я, что застану здесь Ярополка, да, вишь ты, улетела птичка. Куда, о том я тебя, Зыбата, спрашивать не буду, потому что служишь ты ему, брату моему Ярополку, и нехорошо, если будешь мне его выдавать с головой.
— На это и без Зыбаты есть около Ярополка другие, — засмеялся Добрыня, — да, может, ты-то, Зыбатушка, к нам перейдешь служить, а?
— Прости, Добрыня Малкович, — ответил спокойно Зыбата, — не посетуй, обещал я служить князю Ярополку до самой смерти, и останусь я верен слову своему. А суждено ему умереть, ну, тогда и я буду от обещания свободен, и ежели примете меня к себе, пойду и к вам на службу с радостью.
— Другого ответа и не ждали мы от тебя, Зыбата, — произнес Добрыня, — хвалю за него. Так и нужно: держишь ты Ярополкову руку и держи до конца… Уж ты не бойся. Мы тебя обидеть не обидим. Вот Владимир хочет тебя при себе оставить.
— Да, да, Зыбата, — воскликнул Владимир Святославович, — ты не думай только, что будешь у меня пленником. Нет, ты оставайся при мне, будь гостем моим; не бойся, я тебя против Ярополка служить не заставлю. Я знаю, он прогнал тебя, мне уже говорил про это старик.
— А ты, князь, куда же теперь направлялся? В Киев?
— С вечера, как в путь пускался, думал, что на Киев пойду, а теперь назад воротить приходится.
— Почему так?
— Ну, вот почему. Ведь Ярополка же нет в Киеве, а без него и мне что там делать?.. Надобно, Зыбатушка, мне его сперва обезвредить, а потом уже и стольный Киев от меня не уйдет…
Оба они смолкли. Потом после некоторого молчания Зыбата сказал:
— Я не знаю, Владимир Святославович, что и подумать.
— О чем? — спросил новгородский князь.
— Да вот все о том же… Прости, позволь слово молвить.
— Говори, Зыбата.
— Думать не хочу, чтобы ты посмел на старшего брата руку поднять, в крови его искупаться; ведь вы дети одного отца, неужели же ты сможешь забыть это?
— А он забыл? — приподнялся на своем ложе Владимир, и глаза его сверкнули огоньком гнева, — или ты не помнишь об участи Олега?
— Да, нет, не забыл я об этом, как можно забыть… Но ведь ты-то теперь знаешь, как все это произошло, а я тебе скажу еще раз: Ярополк плакал, когда узнал, что древлянский князь убит. Ведь без его ведома то случилось: Свенельд за своего Люта мстил и княжьим именем прикрылся. — Но если бы и виноват был Ярополк в смерти брата своего Олега, так зачем же ты будешь такое же худо делать, какое он сделал?
— Не будем, Зыбата, про это говорить, — нахмурился Владимир, — боги указывают мне путь к великому столу, и если я не сяду на него, то пойду Против воли богов… Я пойду в Родню и посмотрю, что-то у меня там выйдет с Ярополком…
— Не хотел бы я твоей гибели, князь, — грустно покачал головой Зыбата, — но не хотел бы, чтобы и кровь брата твоего легла на тебя… Оба вы мне дороги, обоих я вас с малого детства своего помню, и тяжко мне знать, что брат на брата идет, что злое дело должно совершиться. На Руси нашей и так уж худого много, и так в народе везде предательство, убийство, а тут вот еще такое-то произойдет; по княжескому примеру и народ пойдет, а это, Владимир Святославович, тяжелое дело.
— Кто тебе сказал, что Владимир Ярополка убить ищет? — вдруг грубовато, добродушно засмеялся Добрыня, — никогда Владимировой руки на брата не будет, в том я тебе порукой.
— Ну, зачем же тогда в Родню идти?
— Ну, вот зачем! Распря между ними идет. Будто ты того и не ведаешь? Ежели Владимир Ярополка не одолеет, то Ярополк Владимира одолеет, а ведь каждый человек жить хочет, о своей жизни заботится.
— Бросим все эти разговоры! — вдруг весело воскликнул Владимир, — что угодно богам, то пусть и будет! Я готов свою участь встретить всегда. Смерть увижу — не струшу, смело ей в глаза погляжу, а удача подойдет — тоже звать не стану. Так-то, Зыбатушка…
Владимир казался беззаботно-веселым.
Зыбата понимал, что удача окрыляет князя, и в душе его снова разрасталось угасавшее было чувство любви к нему.
Те воины, которых видел Зыбата на лесной прогалине, составляли передовые дружины новгородских и полоцких ратей.
Наутро Зыбата был свидетелем того, как к новгородскому князю явились на поклон киевские старейшины.
Они принесли Владимиру дары: меха с древлянской земли, соты свежего меда, хлеба и много драгоценностей, выменянных у византийских гостей. Низко кланяясь, старейшины звали Владимира в Киев, обещали ему, что весь народ встретит его как давно желанного освободителя.
Они обещали исполнить все, что ни потребовал бы от них победитель Ярополка. Одного только не уступали киевляне Владимиру: своих вечевых прав. Они оговаривались, что он князь над дружинами и высший судья над народом, но внутренний распорядок в Приднепровье принадлежит народу в лице его веча.
Владимир рассеянно слушал старейшин. Ведь такой порядок был тогда по всей земле славянской, а в Новгороде князь даже подчинялся вечу.
Новгородский князь хотел сесть на отцовский стол, понимая, что в Киеве, находившемся вблизи Византии, князь всегда будет иметь более значения, чем в далеком Новгороде. Кроме того, Новгород был ближе к Рюгену и Арконе, а там всемогущие жрецы Святовита чрез своих посланцев могли в конце концов приобрести в Новгороде власть большую, чем он, князь. Поэтому-то младший сын Святослава и стремился уйти как можно дальше от берегов Варяжского моря.
Милостиво согласился он на все условия, предложенные ему киевскими старейшинами, но вместе с тем сказал, что войдет в Киев только тогда, когда покончит с Ярополком.
— Не жизни я его ищу, — сказал новгородский князь киевским посланцам, — на что мне его жизнь! Дам я ему в княжение иные города, пусть его себе там живет. Он и сам, брат мой старший, того не любит, чтобы делами заниматься… Ему бы веселости да пирования все, а что толку в том, ежели княжескими делами здесь Блуд да пришелец Нонне правили? Будет жить на кормлении, и покойно ему, и радоваться он вечно будет… А жизнь его мне не нужна!..
Голос его звучал искренно, и Зыбата вполне уверился в том, что Владимир и не думает о братоубийстве.
На другое утро передовой отряд снялся с места и отправился на Рось к Родне.
Главная дружина у Владимира стояла в двух переходах, и когда передовые дружины соединились с нею, то князю доложили, что Ярополк уже прибыл в Родню и затворился там.
— Что же, — засмеялся при этом известии новгородский князь, — ежели затворился, то пусть и сидит, не нам ему в том мешать; нам же лучше, ежели он, как мышь, в ловушку попадет. Тут мы его и возьмем. И биться не будем: измором возьмем. Идем же, друга любезные, на Родню, покончим с этим делом, а там и вернемся в Киев, чтоб весело в нем запировать.
Зыбата пошел вместе с князем. При Владимире он действительно был гостем, а не пленником. Он пользовался полной свободой, и Владимир был неизменно ласков с ним.
— Ой, Зыбатушка, о Ярополковой участи не печалуйся, — говаривал Зыбате и Добрыня Малкович, не менее ласково относившийся к нему, — посмотри-ка ты, какими слугами Ярополк окружен. Так его за одно это княжеского стола лишить надобно: как смел к себе изменников приближать да их слушать! Это не князь, что себе ближних слуг из воров выбирает. Коли на это ума нет, так и не место тебе на княжеском столе; а ежели ты князь и народ тебе предался, так ты никого не должен слушать, а думать должен о том, чтобы всему народу хорошо было. Увидит народ, что ему под твоей княжьей рукой хорошо, бунтовать не будет, других князей к себе звать не станет; а как предался, так и останется тебе верен. Так-то, Зыбатушка! Я вон и при Ольге был, у нее уму-разуму учился, и при Святославе князе также все видел, все знаю; так уж на теперешнее-то время и совсем руками разведу…
Зыбата слушал эти речи и невольно смущался.
IV
Когда Владимир со своей свитой пришел на берега Роси, Родня оказалась уже обложенною его передовыми дружинами.
Прямо с похода новгородский князь отправился осматривать осажденный городок.
Зыбата был с ним.
— Изрядно потрудились мои храбрые дружины! — восклицал Владимир, объезжая дружинников. — Как хищный волк в капкане, сидит теперь Ярополк.
Добрыня в ответ засмеялся.
— Чего это ты, Добрынюшка? — взглянул на него князь.
— Про хищного волка говоришь ты, — перестав смеяться, отвечал тот, — а я думаю, что не волк он…
— А кто же по-твоему?
— Мышь…
— Уж будто?
— А разве не так? — продолжая смеяться, отвечал Добрыня. — Ну, какой же в самом деле он князь: разве князь сделал бы то, на что он пошел? Запереться бы ему в киевском Детинце, так мы бы никаким измором там не взяли его, и подступиться нам к тому Детинцу невозможно было бы, а тут ты погляди! Только двинемся все разом, так голыми руками этот частокол разворотим…
Владимир не отвечал. Он смотрел на открывшуюся перед ним Родню. Городок лежал у берега реки и был очень мал.
— Ой, князь молодой, — заговорил опять Добрыня, — стоит ли возиться с Родней-то? Скажи слово, ударим мы на нее разом, и голова моя порукой тебе в том, что сразу же Ярополка заберем.
— Не хочу я того, — отмахнулся досадливо новгородский князь.
— Что так?
— Измором возьмем…
— Измором, говорю, возиться не стоит! Покончить бы с ним, да и делу конец.
— Нет, не следует того…
— Али дружины жалеешь? Али в победе не уверен?
— Да нет же! — сердито крикнул Владимир. — Рогволд полоцкий покрепче был, да и то я брать его не задумался. А тут я крови не желаю больше. Я дело затеял и не хочу, чтобы народ говорил, будто я через труп брата на киевский стол взошел. Хочу я, чтобы Ярополк сам пришел ко мне, челом мне ударил, меня просил его над Киевом заменить. Хочу также, чтобы все это знали, чтобы все ведали. Мало сего: хочу я, чтобы Ярополк сам увидел, какие его люди окружают и чего они стоят. А голова его мне не нужна.
Пусть посидит, нашим же дружинам и без того отдохнуть нужно: трудно притомились они в столь долгом пути, так не все ли равно, где отдыхать? Сторожевую же службу нести, пожалуй, не трудно будет. Ты, Малкович, о том позаботься, чтобы поменьше времени люди настороже стояли…
— Эй, ой, Владимир, — засмеялся Добрыня, — говоришь ты так и от меня же свои думы скрываешь. Все я знаю, куда и на что ты метишь. Хочешь ты, чтобы Блуд и Нонне тебе Ярополка выдали…
— А коли, знаешь это, дядя, так и держи про себя, — оборвал его Владимир, — будешь болтать много, добра из того выйдет мало, так-то…
Зыбата слушал этот разговор, и еще более наполнилось грустью его сердце. Впервые еще при нем во всеуслышание были произнесены имена Блуда и Нонне, и теперь ему было ясно, что эти люди готовы были предать киевского князя в руки врага.
Владимир заметил смущение, отразившееся на лице его друга.
— Ты, Зыбатушка, не печалься, — сказал он, — ты вон христианин, а вы, христиане, всегда воле Господней покорны, так покорись и теперь ей, предоставь Ярополка участи, какая ему суждена, и не горюй, не мучайся за него. Памятуй, что не погибнет он, коль не суждено ему погибнуть. Я же, Владимир, головы его не ищу и крови мне его не надобно. А ты, Зыбатушка, лучше вот что: приходи ты ко мне в шатер; я там у своего ложа занавес приказал раскинуть. Так ты побудь за тем занавесом малое время; да что услышишь, о том умом пораскинь.
— Зачем же потайно буду слушать, княже? — спросил Зыбата.
— Надобно так, Зыбатушка, надобно. Тут я гостей к себе жду дорогих, так ты и послушаешь, что они мне говорить будут. Так же я делаю для того, чтобы не винил ты меня после в Ярополковой судьбе; чтобы мог ты сказать каждому, кто бы ни сказал, будто я руку на брата поднял, — что невиновен князь Владимир ни в чем, что с братом его случилось. Так-то, Зыбатушка, так-то… А теперь вот что: ведомо мне, что много друзей да приятелей в Родне у тебя. Пройди-ка ты к ним туда да поговори с ними, да разузнай, так же ли все Ярополк на своих светочников надеется или колебаться начал?..
— Ой, князь, не хочу я идти в Родню…
— Отчего же так?
— Да все оттого… Люди меня встретят и будут думать, что я как друг к ним пришел, а я как твой разведчик к ним явлюсь; предательствовать, значит, ты меня заставляешь.
— Не хочу я того, — возразил Владимир, — ты для себя пойди в Родню, а потом у меня в шатре послушай, а что после сего сам надумаешь, так мне, ежели пожелаешь, уже в Киеве скажешь.
— А будем-то мы в Киеве? — улыбнулся Зыбата.
— Ой, Зыбатушка, будем. Помяни ты это мое слово, будем.
— Князь! — тихо и вместе с тем серьезно спросил воин. — А на что тебе Киев? Разве мало тебе Новгорода твоего? Ведь ведомо мне, что ты и на Готском берегу гость дорогой и среди викингов своим считаешься. Ведомо мне, что и к франкам ты ходил и в другие западные страны забирался. Так ведь тот край, северный, весь тебе принадлежит, зачем же еще тебе киевская страна? — Владимир ответил не сразу.
— Вот, как ты меня теперь спрашиваешь, — раздумчиво наконец вымолвил он, — так-то и сам я себя не раз спрашивал. Всего-то у меня в Новгороде много, сказать по чести, — куда больше, чем в Киеве. Таких диковинок, как к нам в Новгород заморские гости привозят, в Киеве, почитай, и не видывали… А нет, вот не сидится мне там. Словно сила какая-то, Зыбатушка, так вот и тянет меня к Киеву… Ночью ли я сплю — вдруг меня потайный голос будить начинает. Просыпаюсь я и слышу, потайный голос мне над ухом говорит: «Иди в Киев, иди, там твое место!» И много раз я себя испытывал. Куда, в какой поход я ни пошел бы, все меня так вот к Киеву и тянет, будто в жизни у меня только и дороги есть, что туда. А зачем, того и сам не знаю… Детство мне, что ли, вспоминается, бабка, что ли, меня зовет, или сам Бог всесильный ведет… И иду путем неведомым. А куда иду, в Киев или под курган могильный, не знаю. Только вот смотри, и теперь я судьбу испытываю. Что мне стоит Ярополка взять: удар один, и нет его! А я не хочу. Вон все вы думаете, что я головы его ищу, а я не хочу его головы. Ежели же нужно ему жизни лишиться, чтобы мне к киевскому столу путь освободить, так и без меня он погибнет. Это уже будет мне последнее испытание, больше уж я останавливаться не буду, так прямо в Киев и пойду. Войду в него и сяду на стол отца моего, Святослава, а там я посмотрю, что сделаю… Вот, Зыбатушка, хочешь ты, иди в Родню, хочешь, не иди. Не предательства твоего я ищу, а, быть может, через тебя свою судьбу пытаю. А теперь прости, вон Добрыня знак подает, к нему пойду…
Зыбата, оставшись один, решил воспользоваться предложением Владимира. Он и сам был не прочь побывать в Родне, где заперто было столько его друзей, но более всего тянуло его в осажденный город желание повидать обреченного на гибель Ярополка.
Он поспешил сказать о своем намерении Добрыне, который, очевидно, был уже предупрежден племянником.
— Что же, побывай, дело не плохое, — отозвался тот, — посмотри, как там живут, лучше киевского али нет… Ты иди, как потемнеет, там, в передовых дружинах, я скажу, тебя пропустят дозорные…
Зыбата с нетерпением дожидался вечера.
Наконец вечер настал.
У Зыбаты был конь, и он с удивлением заметил, что чьи-то заботливые руки привязали к его седлу всяких припасов. «Зачем это?» — подумал молодой воин. Он хотел было оставить припасы, но потом раздумал и решил взять их с собой.
Дозорные беспрепятственно пропускали его, и вскоре добрый конь вынес Зыбату почти что к самой Родне.
С удивлением увидел Зыбата, что Родня вовсе не охранялась: ни на валах, ни у рвов не было выставлено дозорных.
Он достиг осажденного Детинца беспрепятственно. Почти уже у самых ворот послышался окрик:
— Ежели добрый человек, отзовись!
— Кто здесь? — воскликнул молодой воин.
— А ты кто? Как будто из новгородского стана… Уж не к нам ли, в Родню, передаешься?
Звуки голоса показались Зыбате знакомыми.
— Бумир, — воскликнул он, — никак это ты?
— Я, я. А ты-то кто будешь?
— Не узнаешь? Я Зыбата.
— Зыбата? — Голос дозорного зазвучал радостью. — Ты, Зыбата? Быть того не может. Зачем ты к нам?
— Проведать вас.
— Ой, Зыбатушка, посмеяться ты над нами приехал…
— Да что же с вами? Расскажи ты мне толком.
Зыбата соскочил с коня.
— Ты мне скажи, Бумир, еще же кто-нибудь есть, кроме тебя?
— Ой, есть, Зыбатушка, есть. Да вот я еще кое-как на ногах держусь, а остальные-то, пожалуй, и подняться не могут…
— Что с ними такое?
— Изголодались мы. Не трогает нас Владимирова дружина, не знаю почему. А лучше кабы разом ударили. Хуже той беды, которая у нас теперь в Родне, и на Руси никогда не бывало…
— Да что же вышло? Как все это вышло?
— Так и вышло, Зыбатушка. Ведь налегке пошел наш князь Ярополк сюда из Киева, ничего с собой не захватил. Все здесь найти думал, а здесь-то тоже ничего не нашлось. Как окружили нас новгородские дружины, так мы, почитай, в день али в два все запасы поприели, а теперь вот с голоду мрем. Худо, Зыбатушка…
— Бедные, бедные, несчастные, — воскликнул Зыбата, — и все-таки вы верными князю остаетесь…
— Да как же не оставаться-то? Обещание дали, нужно. Ежели мы да изменим, то что же тогда будет… Ой, Зыбатушка, молю я тебя: не ходи ты к нам, не показывайся…
— Это почему?
— Да боюсь я, как увидят тебя дружинники-то наши, так кто их знает, еще больше духом смутятся, и бросят они князя своего. Не ходи ты… Ежели что передать желаешь, так мне скажи….
— Вот, — сказал Зыбата, отвязывая от седла так неожиданно пригодившиеся припасы, — отдай. Мало здесь, ну, сколько есть, а князю поклон скажи. Обидел он меня, а я зла на него не имею…
— Ой, Зыбатушка, — воскликнул Бумир, — вот что я тебе скажу! Ведомо нам всем, что с Владимиром вы большие друзья и при нем ты в ближних людях состоишь; так я тебе одно скажу: хочет наш князь к вашему князю на поклон идти, хочет мира у него просить и милости, сам себя головой ему выдает. Так поговори ты с Владимиром; может быть, и не поднимет он руки на брата своего…
— Не ищет Владимир головы Ярополка.
— Ой, ой! Он-то не ищет, да другие хотят.
— Кто другие?
— Ой, будто не знаешь?
— Так что же Ярополк не идет к Владимиру? Ведь ежели бы он с поклоном к брату пришел, так, может быть, и в самом деле милость у него заслужил бы.
— Да, видишь ты, не хочет он, старший брат, младшему кланяться. Хочет Ярополк до конца свою судьбу испытать. Блуд и Нонне задумали Владимиру передаться, а сами князю Ярополку тоже советуют, то отговаривают, подбивают его в венгерскую землю бежать… А Ярополк им верит. Он не знает, на что и решиться, а все равно ждать недолго. И теперь-то нас новгородские рати голыми руками перехватывают, а ежели только князя не будет, так сами передадимся… О-ой, Зыбатушка, прости меня, не гневайся, поспешу я скорее к товарищам с подарками твоими. Они и не знают, какое счастье привалило. Пир мы устроим, какого и не видали давно; и Варяжко, друга твоего, позовем, поклон от тебя скажем.
— А дозор-то как же? Разве можно бросать?
— Что дозор, все равно никто сюда не придет, никому мы не нужны. Так поезжай же ты, родимый, обратно…
— Ну, прощай, Бумир, быть по-твоему, вернусь я… Варяжко поклон передай и князю челом ударь.
Повернув лошадь, Зыбата тронулся обратно от безмолвной Родни.
В Родне действительно был голод. Ярополк вообразил, что Родня настолько неприступна, что новгородские дружины разобьются об нее, как разбиваются волны о неподвижные утесы среди моря.
Ярополк ожидал, что Владимир ударит по крепостце, и не думал даже, чтобы новгородский князь решился на длительную осаду. Если бы Владимир пошел на приступ, то, может быть, силы его и разбились бы о стены Родни. Но он повел осаду, и осажденные, бывшие почти что без всяких запасов, очень скоро оказались в критическом положении.
Заботливость Зыбаты была всеми оценена по достоинству.
— Спасибо Зыбатушке, — говорили окружавшие Бумира товарищи. — Не позабыл в беде своих.
— Христианин он, оттого и не забывает…
— У христиан и враги должны любить друг друга…
— А может быть, он с умыслом подъезжал-то?..
— С каким там умыслом, что за умысел…
— Как, какой… Может, его новгородский князь подсылал, чтобы нас на измену сманить…
— И ни слова он об измене не говорил, — запротестовал Бумир, — жалеть жалел, а чтобы переманивать, не было этого.
— Не таковский Зыбата, чтобы переманивать. Кабы тогда князь-то наш ни за что ни про что на него не разгневался, так и он с нами остался бы.
— Вестимо, остался бы. Не волей ушел он, и теперь об нас он во как заботится.
— Доносили те, кто в лагерь высматривать ходил, что у новгородского князя он как гость живет…
— А это я Варяжко снесу, — проговорил Бумир, откладывая в сторону часть съестного, — он, Варяжко-то, как и мы, мучается.
— Вольно ему свою долю отдавать…
— Да ведь кому отдает-то? — возразил Бумир. — Князю самому.
— То-то, что князю. Ярополк будто не понимает, откуда ему так всего вдоволь подают, а Варяжко мучается. Принесешь ты, Бумир, так он и теперь все Ярополку отдаст…
— Что ж, это его дело, — ответил тот, — были бы мы покойны, что товарища не обделили, а там он со своей долей пусть, что хочет, то и делает…
Бумир забрал отложенную еду и ушел.
Переходить ему нужно было через обширную площадь Детинца, посредине которой стояла большая изба, отведенная под помещение князя Ярополка; около этой избы было еще несколько строений, где жили воевода Блуд, арконец Нонне и другие близкие к киевскому князю люди.
Бумир подходил уже к этим зданиям, как вдруг увидел кого-то в темноте; он кинулся на землю и стал прислушиваться.
Как ни было темно, а Бумир узнал ближайшего к князю воеводу Блуда. Рядом с ним был Нонне.
Арконский жрец и Блуд не заметили Бумира; они шли очень тихо и то и дело останавливались; толстый Блуд, страдавший одышкой, не мог двигаться быстро.
— Нужно кончать это дело, Нонне, — говорил Блуд, — этакая ведь напасть. Такой, пожалуй, никогда еще и не слыхано было. Святослав в Доростоле сидел, так и то ему свободнее было, чем нам; видимо дело, что Владимир измором хочет взять.
— Видимо дело, — хихикнул Нонне, — точно не ты ему это советовал…
— Я-то я… Да разве я знал, что так выйдет. Коль и советовал я, так думал, что потерпят, потерпят, да и пойдут против князя. Сами собой руки и развязались бы… А они вон как, с голоду вспухли, а за Ярополка стоят. Что он им только дался…
— Слову верны, — коротко заметил Нонне.
— Слову-то слову, да ведь Ярополк-то им чужой… Будь-ка другие на их месте — давно бы такого князя мечами посекли и к Владимиру перешли…
— И теперь, — вдруг сказал Нонне, — теперь ты сам своими руками себе ловушку хочешь устроить?
— Это как? — И в голосе Блуда зазвучало нескрываемое удивление.
— Да вот как: Ярополк сам истомился, знаешь, поди, его: он и попить, и поесть любит так, чтобы до отвала… А ты что надумал?
— Да то и надумал. Поклониться брату, ударить ему челом и признать его за старшего…
— Ну вот видишь, а знаешь ты, что из того для тебя быть может?.. Владимира-то я видал и знаю. Когда так Ярополк сделает, он все позабудет, и помирятся братья. А ежели помирятся, то Владимир тебя пред Ярополком не покроет, все ему расскажет, как ты переносился с ним, какую ты ему гибель готовил…
— Ну, вот, боюсь я, — засмеялся Блуд, но теперь в его голосе звучал уже страх; он, видимо, почувствовал близкую опасность и уже начал придумывать способ выпутаться из нее.
Нонне подметил эти нотки в тоне своего собеседника.
— Уж, там, боишься ты или нет, — проговорил он, — дело другое, а беды тебе не избежать… Если помирятся Владимир и Ярополк, так Ярополк у Владимира большую силу возьмет, никогда Владимир не забудет, что он ему старшим братом приходится… Смекаешь ты?.. Ни-ко-гда, — протянул арконский жрец, — а умирать-то киевский князь даже и не собирается…
— Что же ты думаешь, Владимир меня ему головой выдаст?
— Отчего же ему и не выдать? Ты ему чужой, а Ярополк и он одного отца сыновья, так-то… Ты вот обо всем подумал, а этого-то не сообразил; а для тебя всего опаснее, ежели братья сойдутся…
Нонне зло засмеялся.
Блуд молчал; он вздохнул и тихо пошел вперед; арконский жрец последовал за ним.
Бумир, как только они отошли, поднялся и бегом кинулся к княжеским хоромам. Однако Варяжко он там не застал, но узнал, что Ярополков любимец пошел к варяжским воинам, охранявшим Родню с противоположной стороны.
— Ага, знаю, где он, — догадался Бумир. — Есть у него там приятели…
V
Варяжко действительно он застал у начальника одной из варяжских дружин, Феодора. Варяг Феодор родился в Киеве, куда пришли с далекого севера его родители. До вступления в Ярополкову дружину он находился при мудрой Ольге и, как все, кто служил ей, был христианином. Нравом он был кроток, сердцем незлобив.
Варяжко любил его не менее, чем Зыбату, и теперь, когда Зыбаты около него не было, он отводил душу в беседе с Феодором.
Бумир отдал им еду, принесенную Зыбатой.
— Спасибо тебе, Бумир, спасибо, — благодарил Варяжко, — Зыбату, говоришь, видел; челом бил… Эх, жалко, что его нет вместе с нами, но и радуюсь за него. Круто приходится, круто… А все-таки держаться будем, не выдадим головой князя великого. Хотя всем головы сложить придется, а постоим за правду.
— Хорошее ты слово сказал, Варяжко, — улыбнулся ему Феодор, — за правду нужно постоять, правдой земля держится; и вижу я, что одна она, правда-то, и у вас, Перуну кланяющихся, и у нас, что Истинного Бога познали. Вот мы сошлись здесь, и вы, и мы, и так нас крепко правда связала, что терпим из-за нее муку, а против нее не идем.
Варяжко грустно покачал головой.
— Где уж тут идти. Куда тут пойдешь. Никуда нам не уйти, здесь и останемся…
— Ой, Варяжко, вижу я, в отчаяние ты впадать стал, а я вот думаю, что Господь нам милость окажет и уйдем мы отсюда, и в Киев вернемся, и все по-хорошему будет. У меня, в Киеве-то, дитя осталось, сын, Иоанном его назвал; оставил его, уходя, на чужих руках, душой скорбел, а теперь словно голос мне какой говорит, что увижу я его, что еще далеко конец мой; и на душе у меня и легко, и покойно…
— У тебя-то покойно, — перебил его Варяжко, — а у меня нет. Ты о сыне думаешь, а я о князе. У тебя сын в надежных руках оставлен, а я как погляжу — около князя одни враги, только и думают, как бы погубить его. Да не удастся! Вот все думали они, что как будет морить здесь нас новгородский князь, дружины поднимутся на князя и убьют его. Не выходит этого — дружины верны остаются… Теперь проведал я, на другое решились… Нонне, арконец, так вот Ярополку и шепчет в уши, чтобы он челом ударил Владимиру. И что ему за охота пришла братьев мирить, когда он же их друг на друга натравливал, совсем не знаю…
Бумир, до того молча слушавший, передал услышанный разговор между арконским жрецом и Блудом.
Варяжко с величайшим вниманием выслушал рассказ дружинника.
— Ничего я сообразить не могу, что теперь Нонне с Блудом затевают. Думаю я, желает он Блуда извести. Только с чего он за таковое принялся, не ведаю. Должно, Блуд ему в чем-нибудь мешает, вот они и злобятся… Эх, этот Нонне… Весь грех от него идет.
— Ты бы князя-то предупредил, — заметил Феодор.
— О, предупреждал я, не слушает меня князь. Так поддался он Блуду да Нонне, что и теперь, когда в мышеловке мы и уже дитяти неразумному видно, что завели в эту ловушку нас воевода-пестун да жрец арконский, и то он никому, кроме них, не верит, словно разума лишился. А силой взять? Так нешто силой против князя пойдешь…
— Да зачем идти, — раздумчиво произнес Феодор, — ежели суждено ему что от Господа, то и будет. Божьи пути неисповедимы. Без его же воли ни единый волос не падет с головы человеческой.
Он хотел еще что-то сказать, но в это время вбежал один из княжеских отроков.
— Варяжко, иди скорее, — сказал он, — приказал князь тебя сыскать и пред его очи привести.
— Что такое? Зачем я понадобился?
— Ой, Варяжко, совсем нам худо…
— Что еще?
— Да то, что самые верные княжьи люди Родню покидают, Нонне арконец…
— Что Нонне арконец?
— Ушел из Родни. Должно, к новгородскому князю…
Варяжко взглянул на Бумира.
— Или ты ошибался?
— Да нет же, не мог я ошибиться! Своими глазами Нонне видел, и Блуд был вместе с ним…
— Эх, — вздохнул Варяжко, — чуется мне, что беда все ближе и ближе… Пойду к князю, а ты, Феодор, дружины свои обойди. Кто знает, что ночью случится. Может, вот теперь-то новгородцы и ударят на нас. А тебя, Бумир, благодарю, не посовещусь, возьму твои гостинцы, пригодятся. Они, может быть, скудны, но и у князя очень скудно, так скудно, что и сказать нельзя.
Варяжко застал Ярополка в страшном припадке горя. Князь, пораженный бегством своего ближайшего советника, не понимавший причин этого побега, плакал, как женщина; около него был Блуд.
— И когда же это арконец бежать-то успел? — выкрикивал Блуд жалобным голосом. — Все это время, почитай, вместе мы были, о делах разных говорили, как беду изжить, совещались. А он взял да и убег. И куда — ума не приложу.
Варяжко смотрел на него пристально; он и сам не понимал, как могло это случиться. Он верил Бумиру, к Блуду же у него не было ни малейшего доверия.
— Варяжко, — восклицал Ярополк, — что же нам теперь делать? Покидают меня все. Вот Нонне убежал, а потом ты убежишь. Останемся мы с тобой, Блуд, одни.
— Княже, за что ты меня обижаешь? — сказал Варяжко. — Служу я тебе честно, а ты вместо того да такую обиду…
— Ой, Варяжко, прости ты мне, не я говорю — горе мое говорит. Только двое теперь вас и осталось у меня: Блуд да ты; ни на кого больше положиться не могу. Посоветуйте же мне, что я делать должен. Ведь, видимо дело, в Родне нам не отсидеться. Дружинники, что мухи под осень, еле с голоду ноги таскают. Ударит Владимир — сразу всех так и захлопнет… Вот, Варяжко, при тебе я Нонне спрашивал, а теперь уж ты мне присоветуй. Блуд вон говорит, чтобы я брату младшему челом ударил и примирился с ним, а ты мне что присоветуешь?..
— Совета моего желаешь, княже? — спросил Варяжко. — Скажу тебе то, что давно думал…
— Скажи, скажи, Варяжко. Вон Блуд правду говорит… Нам от Владимира в Родне не отсидеться, возьмет он нас здесь всех, чует мое сердце, возьмет и убьет. А я жить хочу! Я еще молодой, я еще не все утехи в жизни видел. Не помириться ли с Владимиром? Что ж, ну, поклонюсь ему, а он, быть может, и помилует…
— Княже! — горячо сказал Варяжко. — Ты моего совета желал, так слушай же. Не следует тебе к брату на поклон идти. Не водится так, чтобы старший брат меньшему челом бил. Да еще помилует тебя Владимир аль нет, кто то знает? А ты говоришь: «Жить хочу!» Стало быть, жизнь для тебя дорога; а за то, что человеку дорого, постоять нужно, нечего отдавать так, задаром; даром-то отдать ее, жизнь-то твою, всегда успеешь…
— Ой, Варяжко, да что же мне делать-то? — испуганно воскликнул князь.
— А вот что: не ходи ты, княже, к Владимиру. Пойдешь — тут тебе погибель.
— Куда же идти-то мне?
— Как куда! Ночи темные… Новгородцы Родни почти что не стерегут. Сядем на коней да к печенегам… Их только кликни — они все соберутся и придут, и за тебя же постоят…
— Ой, нет, нет, Варяжко, нет… Не по сердцу мне совет твой, — замахал на него руками Ярополк, — идти к печенегам, бежать в такую даль… Поди, погоня будет, лошади у нас плохие, погоня настигнет, и убьют меня, а то еще печенеги не примут… Ведь они отца-то моего, князя Святослава, помнят и из-за него на меня злобятся… Нет, Варяжко, не хочу я идти к печенегам…
— Воля твоя, княже, — печально проговорил Варяжко и со вздохом опустил голову на грудь.
— И ты тоже, — с деланным негодованием накинулся на него Блуд, — ишь ведь какие советы: к печенегам бежать! Да если князь пойдет к печенегам, так Владимир еще пуще разгневится, и тогда от него никакой пощады ждать нельзя! Тут-то, ежели поговорить с ним хорошо, так и умилостивить можно, а уж тогда никакие просьбы не помогут. И потом еще мне так сдается. Слушай-ка, княже… Ведь Нонне неспроста ушел к Владимиру. Имел я с ним беседу, сегодня имел; видимо дело, после нашей беседы он в бега ударился. А в беседе той арконец проговорился, будто уйдет он да разведает, как Владимир, на мир с тобой склонен ли. Он сам Владимира-то знает, как тот еще в Арконе был, на Рюгене. С тех пор они знакомцами стали. И вот теперь еще Нонне вспоминал, что он Владимиру и дружины варяжские подбирал, так что, ежели они теперь сойдутся, так Владимир от него скрытничать не станет, все, что на душе, пред ним выложит, а Нонне потом со мной перенесется. И как разузнаем мы, склонен ли Владимир к миру али нет, тогда и порешим… Вот что я думаю. Кто его знает, новгородского князя-то. Может быть, он одного почету только желает, а враждовать с тобой и не думает, тогда что же? И челом тебе ему бить не придется; сойдетесь вы, обниметесь, как братья милые, и никакой распри между вами не будет…
— Ой, княже, не ходи к Владимиру, погибель там твоя, — глухо произнес Варяжко.
Ярополк опять замахал на него руками.
— Оставь, Варяжко, оставь… Напрасно я твоего совета спросил… Ежели мечом управляться, так ты, пожалуй, и Зыбате не уступишь, а совет подавать не твое дело. Вон Блуд все рассудил, и склоняюсь я на его слова. Ежели уж и к печенегам идти, так после того, как узнаем, что Владимир о мире думает. Ведь к печенегам мы всегда уйти успеем, а только зачем идти, ежели мир между нами будет? А я верю, что Нонне не бросил меня, что ежели он ушел, так добра мне желаючи. Иди, Варяжко, иди. Ой, Блуд, и лихо же нам здесь, в Родне: голодно, беда и попировать нечем, хоть бы мир скорее!..
— Так как же, княже, решаешь: к печенегам? — вкрадчиво спросил Блуд, перебивая Ярополка. — Или по-моему поступишь? Мне твое решение знать надобно. Может, наутро от Нонне вести придут, так, я думаю, твоё дело, княже, вершить. Может, Владимир себе Киева потребует. Ведь, если на мир идти придется, так и Киев ему уступить надобно. Как ты, княже?
— А что мне Киев, — досадливо махнул рукой Ярополк, — не в одном Киеве жить можно, да еще как жить-то! Да будет по совету твоему: возьму, что брат мне уступит.
— Княже, опомнись! — крикнул Варяжко, забываясь. — Не ходи к Владимиру, погибнешь.
— Иди вон, Варяжко, — рассердился Ярополк, — видеть тебя не хочу! Попал князь в беду, так и вы все по-своему его хотите заставить делать. Не будет того! Я князь — моя воля! Как решаю, так на том и будет. Иди вон! А ты, Блуд, останься, ты мне еще посоветуешь, как лучше с братом встретиться.
В это время Зыбата возвращался уже к новгородскому стану.
Его пропустили так же свободно и обратно; ночь между тем уже быстро близилась к концу, восток алел предрассветной полоской. Вдруг невдалеке послышался цокот копыт.
Зыбата с недоумением подумал, кто бы это мог ехать из осажденного города.
Как ни слаб был свет наступавшего утра, тем не менее Зыбата узнал во всаднике арконского жреца.
— Нонне! — тихо воскликнул он.
Голос его раздался чуть слышно, но арконец услышал, придержал лошадь и глухим шепотом спросил:
— Кто назвал мое имя?
Зыбата не стал скрываться и подъехал к нему.
— Это я, Зыбата.
— А, христианин, — глухо раздалось в ответ. — Как же, узнал, вот где свиделись. Ты уж не от Родни ли?
— Да, оттуда. А ты не в новгородский ли стан?
— Да, — засмеялся Нонне. — Как живет князь Владимир?
— Чего ты меня спрашиваешь? Я думаю, ты это так же хорошо знаешь, как и я, — ответил Зыбата.
Нонне глухо засмеялся.
— Мало ли, что я знаю. Зыбата, мало ли что. На то я служу всемогущему Святовиту, чтобы знать всякие тайны. Да, Зыбата, всякие тайны. Знаю я, Зыбата, что каждый человек думает, и не только это знаю, но и то, что каждого человека ждет впереди.
— Это знает только один всеведущий Бог! — воскликнул Зыбата.
— Ты говоришь про своего Бога, про Бога христиан, — в голосе Нонне теперь послышалось сдержанное бешенство, — а я тебе скажу, что так верить, как вы веруете, христиане, значит, верить в свой сон, в свою мечту… Верить в то, существование чего подвержено сомнениям, значит, обманывать самого себя.
— Нет, Нонне, нет! — воскликнул Зыбата. — Ты не можешь так говорить; в тебе клокочет ненависть, и твой разум затемнен ею! Бог христиан велик и всемогущ, ваши же Святовит, Перун, Один, Гремящий Тор — одни лишь создания человеческой мечты, и в них нет ни тени божества. Ты говоришь, твой Святовит всеведущ, так пусть же он скажет твоими устами, что ждет, ну, хотя бы меня, христианина, в будущем.
Нонне ответил не сразу.
— Ты спрашиваешь меня, Зыбата, — тихо и внушительно произнес он, — а я должен ответить тебе, и я отвечу. Но я не буду говорить о тебе одном, а о всех твоих единоверцах… Солнце взойдет на небе три раза и столько же раз сойдет с неба, как Владимир уже будет на киевском столе князем, а когда оно уйдет в четвертый раз, ни одного христианина в Киеве не останется…
Голос его звучал торжественно, и Зыбату невольно охватило предчувствие чего-то ужасного. Он хорошо понимал, что Нонне вовсе не предвещает, просвещенный силой своего божества, а просто говорит, что ему известно, что непременно должно случиться.
— Ты поражен, Зыбата, — сказал арконец, — ты уверен, что мои предсказания исполнятся непременно. Помни же это и страшись.
— Нонне! — воскликнул действительно смущенный Зыбата. — Неужели ты решился на кровопролитие?
— О чем ты, Зыбата?
— Ведь то, что ты говоришь, будет вовсе не делом твоего Святовита. Это будет, Нонне, делом рук твоих, и ты никогда не заставишь меня думать, чтобы гибель христиан прошла без твоего участия.
— Как хочешь, так и думай, Зыбата, в этом ты волен, а только помни, что я сказал. Быть может, я попрошу Святовита, и ты умрешь последним, так что увидишь, как будут гибнуть твои единоверцы. Если уцелеешь, вспомни мои слова и, оставшись живым, прославь великого властителя тайн жизни и смерти, которому кланяются на Рюгене…
Зыбата возвратился в стан и заснул как убитый, едва добравшись до своего шатра.
Когда он проснулся, то увидел, что весь стан осаждающих находился в необыкновенном движении. Новгородцы вьючили лошадей, готовясь к походу.
— Друже, скажи, что такое происходит? — остановил Зыбата одного из дружинников.
— Как, Зыбата, ты такой близкий к князю человек и не знаешь? — искренно удивился дружинник.
— Я уходил под вечер, а вернулся лишь наутро.
— Бросаем мы Родню, уходим…
— Куда же?
— В Киев.
— В Киев! — изумился Зыбата. — Это зачем? А как же Ярополк?
— Ярополк послов прислал, челом бьет нашему Владимиру, чтобы не было между ними распри, и помиловал бы его Владимир и пожаловал, если только его милость будет…
— И что же Владимир?
— А Владимир ответил: пусть Ярополк приходит в Киев, там, дескать, они и примирятся, а что здесь, у Родни, он никакого разговора вести не будет; милость же свою Владимир сейчас показал: он объявил, что уйдет от Родни и лишь малую дружину оставит, дабы Ярополка на пути к Киеву от всяких напастей охранять…
— Вон что случилось, — пробормотал Зыбата, — а я и не знал… Действительно, скоро дела стали делаться. А где теперь князь-то? Надо бы пойти к нему.
— Пойди, пойди, если догнать можешь…
— Как догнать! Разве Владимира нет в стане?
— То-то и есть, что нет. В Киев ушел он, и Добрыня Малкович с ним. Тут к нему ночью, перед рассветом, из Родни один человек явился.
— Нонне арконец? — воскликнул Зыбата.
— Уж не знаю, как его зовут. С виду, что лиса, хитроватый такой; с ним да с Малковичем князь и помчался; в полдень и мы, пожалуй, пойдем.
После полудня весь новгородский стан снялся и отправился на Днепр. Осажденным в Родню были посланы обильные запасы.
Зыбата сперва хотел было пойти к своим друзьям, находившимся около Ярополка, но потом раздумал; он решил остаться при Владимировых дружинах: зловещие слова арконского жреца не давали ему покоя. Зыбата был уверен, что никакого истребления христиан не будет, но в то же время он спешил присоединиться к единоверцам, дабы разделить с ними ту участь, которая, быть может, готовилась им.
В Киев он прибыл, когда Владимир уже вступил туда. Столица была охвачена ликованием. На лицах всех виделось радостное оживление: всем казалось, что с приходом великого князя настанут новые дни, что в Киев возвратятся славные времена Олега, Ольги и Святослава.
Зыбата, возвратившись в Киев, не пошел к Владимиру, а поселился у старого просвитера, совершавшего богослужение в храме святого Илии.
VI
Был ясный, солнечный день, когда Зыбата вместе с толпой киевлян, среди которых было много христиан, спешил на гору к киевскому Детинцу.
Побежденный Ярополк должен был прибыть к княжеским хоромам и там ожидать возвращения Владимира с охоты.
Владимиру хотелось не то чтобы унизить своего старшего брата, а испытать чувства народа к Ярополку: мало ли что могло произойти в то время, которое провел бы Ярополк в ожидании брата. Ведь не могло быть сомнения, что в Киеве и у него были, хотя и не многочисленные, сторонники. Владимир не хотел, чтобы его упрекали в том, что он завладел великокняжеским столом силой, а не по воле народной; он видел, что завоевания мечом непрочны. Если же народ, сжалившись над Ярополком, снова вернется под его власть, то ему, Владимиру, и не нужен Киев, не нужен потому, что он искренно желал примирения со старшим братом.
Зыбата с интересом прислушивался к раздававшимся вокруг него разговорам.
— Ой, боязно, как бы не примирился Владимир с Ярополком, — слышал Зыбата. — Добр Владимир и сердцем мягок; примирятся братья, и все пойдет по-старому…
— Не бывать тому, — горячо воскликнул кто-то, — скорее Днепр вспять пойдет, чем будет так. Не желаем Ярополка.
— Кто его желает? На Владимира поглядеть да потом на Ярополка, что небо от земли. Ярополк-то и толстый, и слюнявый, и пыхтит, как лошадь опоенная, а Владимир-то словно солнце красное…
И вдруг толпа, радостно шумевшая, сразу замолчала. Воцарилась мертвая тишина, люди раздвигались, давая путь к воротам Детинца.
— Ярополк, — тихо послышалось в толпе.
Показалось несколько верховых; впереди ехали новгородские дружинники, сзади — варяги, а за ними видна была повозка, грузно катившаяся по неровной почве; за ней следовало несколько варягов.
— В повозке-то Ярополк с Блудом, — услыхал около себя Зыбата.
— Ишь ты, прячется, на народ киевский взглянуть совестно, а Нонне-арконца не видать.
— Где же увидишь? Он ведь при Владимире.
— Чего там при Владимире, его и в Киеве, и в Ярополковом стану видели…
— Ну, приехали все теперь. Теперь Владимира ждать будем.
Кто-то слегка тронул Зыбату за плечо. Он быстро обернулся и увидел Феодора, бывшего на этот раз тоже без доспехов и тоже в простом киевском платье; около него стоял подросток с нежными чертами лица и задумчивым взглядом серых больших глаз. Это был сын Феодора Иоанн.
— Ой, Зыбатушка, — заговорил варяг, — как будто совсем не приходится хорошего ожидать, как будто дурное что-то надвигается, и такое дурное, что сердце замирает, как подумаю.
— Для кого дурное? — чувствуя невольную тревогу, спросил Зыбата.
— Для князя нашего, для Ярополка.
— Полно, Владимир не имеет на него зла, братья примирятся…
— Братья, братья. Да если бы участь Ярополка только от Владимира и Добрыни зависела, так нечего и бояться за него.
— Но кто же еще ему грозит?
— Два у него страшных врага: Блуд и Нонне-арконец.
— Эй, Федор, что же они могут сделать? Владимир в Киеве хозяин.
— Не знаю и сказать ничего не могу, а вот только мне ведомо, что Нонне призвал к себе двух арконских варягов с Рюгена; те варяги и в Киев пришли еще вместе с Нонне; знаю я их, для арконца они псы верные; на кого он их натравит, на того они и бросятся…
— Ну, что же из того?
— То, Зыбата, что им Нонне приказал быть в той избе, которая для Блуда приготовлена, и быть он им там приказал потайно… И вот сегодня я прознал, что Ярополк Владимира будет ожидать не в княжеских хоромах, а как раз у Блуда. Вот и посуди сам, что из этого выйти может.
Феодор не успел договорить, как послышался отчаянный вопль.
— Убили, убили, — кричал чей-то голос.
Толпа, словно подхваченная порывом ветра, кинулась к воротам Детинца. Зыбата, подхваченный толпой, очутился в передних ее рядах. Он увидел Варяжко, залитого кровью, но державшегося на ногах и в страшном негодовании кричавшего так, что его голос слышен был даже сквозь шум многочисленных голосов.
— Заманили князя, заманили и убили, — кричал Варяжко, — предатели… На безоружного руки подняли. Он к вам с добром и любовью шел, он вам мир нес, он ради того, чтобы крови вашей не пролить, смирился и гордость свою победил, а вы убили его из-за угла.
— Да кто кого убил? Кто? Как смеют нас убийцами называть?! — зашумела толпа.
— Князя вы убили… Ярополка…
Зыбата заметил, что с крыльца соседней избы, у дверей которой стояли Блуд и Нонне, кинулись к Варяжко два вооруженные короткими мечами варяга…
Зыбата, заграждая Варяжко своим телом, крикнул им:
— Прочь! Как вы смеете! Ежели Варяжко неправду говорит, то пусть князь его рассудит.
Смелые слова Зыбаты произвели впечатление.
— Да, да, пусть князь рассудит, пусть он разберет, кто Ярополка убил и мы ли, люди киевские, в его смерти повинны, — послышалось из толпы.
Зыбату и Варяжко окружили киевляне.
Варяги подняли было мечи, чтобы врубиться в толпу, но в это время воздух задрожал от громкого крика, вырвавшегося сразу из нескольких тысяч грудей.
— Здравствуй навеки, князь наш Владимир! Привет тебе, солнышко наше красное!
В ворота Детинца, окруженный отрядом блестящих воинов, въезжал Владимир.
— Опоздал, опоздал, — прошептал Зыбата.
Владимир заметил, что что-то произошло.
Он пристально всматривался вперед, очевидно, высматривая Ярополка, и удивился тому, что нигде его не видно. Около него показался Варяжко; он схватил окровавленной рукой повод и закричал:
— Князь новгородский, суда требую!
— Над кем тебе мой суд нужен? — остановив лошадь, спросил Владимир. — Кого ты к ответу зовешь?
— Тебя, князь новгородский! — воскликнул Варяжко.
— Меня? В чем же ты меня обвиняешь? — изумился Владимир.
— В вероломстве виновен ты. Ты, ты… Ты заманил в западню несчастного брата и приказал убить его…
— Я? Ярополк убит? — В голосе Владимира зазвучали нотки неподдельного изумления.
— Пойди и взгляни, — сказал Варяжко, — пойди и взгляни, новгородский князь, на твою жертву. Ты сам увидишь, что в притворе он лежит, зарубленный мечами твоих слуг, бездыханный… Кругом него кровь, кровь твоего отца, твоя кровь — и ты смеешь еще говорить, что неповинен в смерти его…
Лицо Владимира покрылось мертвенной бледностью; он слегка качнулся в седле.
Кругом стоял народ, безмолвный, смущенный. Глаза всех были потуплены; на Владимира смотрели только горящие ненавистью очи Варяжко.
— Кровь своего отца ты пролил, — кричал он, — печенегам лютым уподобился ты. Да и печенеги отца твоего, Святослава, в честном-то бою убили: Куря, их князь, на единоборство с ним вышел. А ты заманил брата, милость ему обещал свою, а как пришел он, так мечи его по твоему приказу и приняли. Иди и любуйся на свое дело.
Владимир задрожал. Бледность исчезла, лицо его вдруг запылало; он приподнялся на стременах, окинул гордым взором молчавшую толпу и крикнул так, что каждое его слово отдавалось во всех уголках Детинца:
— Народ киевский, слышишь ли ты? В коварстве винит он меня, говорит, что повинен я в крови брата моего, Ярополка, что убил его, как вероломный предатель, заманив его к себе. Так прими же ты мою клятву. Тем, кто в Перуна верует, Перуном я клянусь, кто Одина чтит, Одином и Тором Гремящим клянусь, кто неведомому Богу христианскому служит, перед теми я именем их Бога клянусь, что и в мыслях у меня не было поднять руку на брата моего. Сердцем хотел я примириться с ним. Не по великокняжескому столу Ярополк был, но все-таки смерти он не заслуживал; в мыслях моих было отдать ему удел любой, как душе его угодно. Крови его не хотел я, и в ней неповинен я, вот мои слова. Веришь ли мне, народ киевский?..
Ни один голос не отозвался: очевидно, все были уверены, что смерть Ярополка не обошлась без участия Владимира.
Горькая улыбка заиграла на губах князя.
— Вижу я, — проговорил он, — что нет мне веры! Все молчат, никто ответить мне не хочет, так пусть же тогда сам народ меня казнит. Отдаюсь во власть его… Пусть умру я, если думают киевляне, что повинен я в вероломстве… Но пусть только скажет мне народ, что не верит он моей клятве…
— Я, Владимир, верю тебе, — вдруг сказал Зыбата, — Богу неведомому, христианскому служу я и знаю, что не попустил бы он клясться своим именем, если бы была на тебе кровь брата твоего. Народ киевский! Неповинен в злодеянии Владимир князь… Неповинен он, а ежели умереть тут ему суждено, так и я умру вместе с ним…
— Спасибо, Зыбатушка, — тихо проговорил князь.
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг, словно шум морского прибоя, загудели голоса:
— Неповинен князь Владимир, неповинен в Ярополковой смерти! Хотим тебя князем над нами. Привет тебе, стольный князь киевский!
— Спасибо тебе, народ мой, — крикнул Владимир, когда крики несколько смолкли, — спасибо тебе. Обещаю тебе, что по княжьей правде своей разберу я, кто виновен в Ярополковой смерти, и покараю вероломцев. Но теперь хочу я поклониться телу Ярополка, хочу плакать у него, вспоминая детство наше. А потом суд мой праведный и для виновных беспощадный…
Он тронул коня…
Глава первая
I
Густой туман поднимался над таинственным Рюгеном, островом, где царил страшный Святовит. Кроткие венды, жившие на Рюгене, были порабощены жрецами Святовита, требовавшими от населения и кровавых жертв, и воинов в ряды своих дружин, всегда готовых по первому их знаку кинуться на непокорных. Со временем в Святовите рюгенцы стали видеть грозного защитника от внешних врагов.
Храм Святовита находился в Арконе, на северном мысе Рюгена. Здесь, окруженный высоким валом, стоял городок жрецов. Вал закрывал собой остроконечные крыши домов, где жили служители Святовита. Только храм, стоявший на горе, одиноко поднимался над островом и издалека был виден с моря.
Редко, очень редко кому-либо удавалось побывать в жреческом городке. Служители Святовита ревниво берегли свои тайны. Для них чужой глаз был опасен. Поэтому только в самых исключительных случаях посторонние попадали в таинственное убежище грозного бога — храм, ворота которого открывались лишь тогда, когда выносилось из храма огромное знамя, что служило знаком того, что «божество» разгневано и требует войны и истребления своих врагов.
Вслед за знаменем выходили тогда воины Святовита. Их было только триста, но это были закаленные в боях витязи, для которых «не было в мире дел лучше войны». К ним присоединялись молодежь и наемные воины жрецов, викинги с соседних островов; спускались на воду остроносые драхи, и уходила на грабежи к соседям буйная дружина, давая клятву возвратиться не иначе, как с добычею, назначенной в жертву Святовиту.
Случалось так, что долгое время не показывалось пред рюгенским народом знамя Святовита. Не с кем было воевать его воинам. На берегах Норвегии царствовал храбрый Олоф Тригвасон, пришедший туда из Дании. Борьба с ним была не под силу рюгенским жрецам.
На площадке окружавшего жреческий городок вала, у разложенного костра, сидели несколько суровых воинов, поставленных для наблюдения за морем. Дул сильный, пронизывающий ветер. Туман волновался, как воздушное море. Невидимое за ним море глухо рокотало, словно начинавшее свирепеть чудовище. Костер горел тускло; дым его стлался по низу, как будто тяжело ему было подниматься к этой белесоватой, давившей сверху гуще. Лица воинов были угрюмы. Изредка кто-нибудь из них приподнимался и начинал подкладывать в костер сучья; тогда вспыхивало пламя, и суровые лица на мгновение как будто оживлялись… Вдруг со стороны моря донесся какой-то страшный шум. Не то крики людей, не то звуки рогов слышались в нем.
— Что там такое, Сфенкал? — сказал старший, — пойди посмотри.
Сфенкал поднялся и с сожалением взглянул на свое место у костра.
— Иди, Сфенкал, иди! — крикнул старший, — а вы, — обратился он к остальным, — будьте наготове.
Посланный воин, ворча, пошел по валу и скоро скрылся в туманной мгле.
— Уж не те ли там, на море, кого так ожидают в Арконе? — высказал свое предположение один из воинов.
— Кто знает? Может быть, и те! — отозвался старший.
— Тогда чего же мы здесь?
— А что же мы сделаем в таком тумане?
Раздавшийся снизу, от подошвы вала, звук рогов заставил воинов вскочить на ноги.
— Вот теперь нас зовут, и мы пойдем, — наставительно произнес начальник, — скорее разбирайте оружие, не забудьте потушить костер.
Он говорил все это отрывистым голосом; воины быстро раскидали дымившиеся головни.
— Ну, идем! Не то опоздаем! — сказал он.
— Если только уже не опоздали! — сказал насмешливо один молодой воин.
— Это почему, Икмор? — вскинул на него глаза старший.
— Взгляни, — указал молодой человек в ту сторону, где виднелся храм Святовита.
Рога, не умолкая, трубили у подножия вала. Им вторил шум, поднявшийся на улицах Арконы. Видны были толпы людей в белых жреческих и темных воинских одеяниях. Слышались крики, люди двигались по направлению к арконским воротам. Городок, недавно еще безмолвный, вдруг весь оживился.
Старый воин махнул рукой.
— Клянусь рогом Святовита, это прибыли ожидаемые гости! — воскликнул он.
— В такой туман? — сказал Икмор.
— А что же? — возразил тот, — в фиордах мало ли искусных мореходов? А эти гости идут именно оттуда.
Их небольшой отряд спешно пошел по дороге, проложенной на гребне вала. Икмор, воспользовавшись, что старший так разговорился, шагал с ним рядом.
— Скажи, — расспрашивал он, — не слышал ли ты, зачем явилось сюда это посольство. Ведь Олоф Тригвасон не прежний с тех пор, как попал в Норвегию. Что ему здесь нужно?
— Не знаю, — отвечал тот, — зачем послал к нам Тригвасон своих, ничего не слышно; но не будь я Эрик, по прозвищу «Черный Дракон», если только очень скоро не будет вынесено из храма знамя Святовита.
— Вот как! Ты уверен в этом?
— Так же, как и в том, что я сын моей матери.
— Но куда же пошлет нас Святовит?
— А про то знает старый Бела, его верховный жрец.
Тут Эрик сообразил, что он сказал слишком многое, и вдруг рассердился.
— Да чего ты ко мне пристал? — закричал он, — или ты думаешь, что я обязан тебе сообщать, что говорят об этих пришельцах около Святовитова храма? Помолчи лучше, а не то я пожалуюсь на тебя Беле.
Икмор лукаво улыбнулся и замедлил шаг, отставая от своего сердитого начальника.
«И того довольно сказал, — думал он, — стало быть, скоро кончится эта тоска, и мы пойдем за море… А куда, я это узнаю…»
Он поспешил передать товарищам то, что ему удалось выпытать у старого Эрика. Среди воинов послышался одобрительный шумок. Эти воины были не из числа тех трехсот, которые составляли дружину Святовита. На Рюгене они были просто наемниками, взятыми для караульной службы. Таких наемников обыкновенно набирали на полуострове Рослаген, населенном выходцами из Скандинавии, стран Варяжского побережья и Северной Славянщины. Ничто не привязывало к Рюгену этих людей, которых норманны называли «варягами», иногда прибавляя к этому и название их полуострова. Эти люди всегда были верны в исполнении договоров, и никогда не случалось, чтобы кто-либо из них уходил прежде, чем окончится уговоренный срок их службы, или не выполнял принятых на себя обязанностей. Поэтому ими всегда дорожили, и викинги-скандинавы никогда не отказывались принимать в свои дружины этих людей.
Сообщение Икмора обрадовало их. Скоро должен был кончиться их срок службы при дружине Святовита, и им пришлось бы возвращаться на Рослаген, не побывав в боях.
Все население Арконы высыпало на побережье. Маленькая арконская гавань была оживлена. Драхи, стоявшие у берега, отводились: видно было, что для почетных гостей готовилось место. Звуки рогов не смолкали. Из ворот вышел небольшой отряд дружинников Святовита. Эти воины, закованные в железо, с тяжелыми мечами и щитами, сидели на могучих белых конях, прикрытых от вражеских стрел кожаными глухими попонами. Их встретили криками восторга, тогда как варягов никто не замечал. Однако внимание толпы скоро было отвлечено другим. Трубные звуки с моря раздавались все громче и громче, и трубы на берегу вторили им. Вдруг завесу тумана разрезал нос драха. Его черные, суженные кверху борта, острый, загнутый нос, высоко приподнятая корма с площадкой для рулевого четко вырисовывались на фоне белесоватой дымки. С десяток весел медленно поднималось и опускалось, всплескивая воду. На носу стоял воин, дувший в рог. На корме около рулевого стоял другой, в панцирной рубахе с медным нагрудником и в низком крылатом шлеме. Около него стояли еще двое людей, один исполинского роста, тучный, с густой, спускавшейся на грудь бородой, другой статный, стройный, с кудрями, выбивавшимися на плечи из-под шлема. За этим драхом выскользнул из тумана другой, третий, и скоро в маленькой гавани появилась целая флотилия драхов. Когда первый, самый нарядный из них, подошел к пристани, приветственные крики, трубные звуки рога, шум волн — все слилось вместе. На борт драха вскинута была сходня, и три витязя, стоявшие на его корме, медленно сошли на землю.
Из толпы жрецов Святовита, стоявших у пристани, отделился седой старик в белом жреческом одеянии и, обращаясь к прибывшим, заговорил:
— Привет тебе, храбрый Освальд, сын Руара. — С этими словами старик слегка поклонился и продолжал. — Привет и вам, пришельцы из далеких славянских стран, тебе, Владимир, сын Святослава, внук Игоря и правнук великого Рюрика, и тебе, сын Малка. Великий отец и судия Бела, любимый служитель Святовита, — продолжал свою речь старик, — приказал мне передать вам, что он рад видеть вас благополучно переплывшими море. Идите за мной, вы будете гостями Святовита, отдохнете с дороги, которая была нелегка.
— Привет и тебе, мудрый Нонне, сын Локка! — воскликнул Освальд. — Передай твоему отцу и господину, мудрейшему Беле, что конунг мой великий Олоф Тригвасон, о котором поют громко саги в наших фиордах, вдохновленные светлым Бальдером скальды, приказал передать ему поклон.
— Мы будем говорить об этом, храбрый ярл, потом, — прервал его Нонне, — великий отец Бела выслушает сам, что приказал тебе твой могущественный конунг, а теперь пойдемте, вас ждет отдых под приготовленным для вас кровом.
Он жестом пригласил прибывших следовать за собой. Дружинники Святовита повернули коней, открывая шествие.
С подошедших драхов, провожавших драх посланца конунга Олофа и славянских гостей, сошло много воинов. Среди них были норманны в панцирях и крылатых шлемах и варяго-россы, одетые так же как и их рюгенские товарищи. Старый ярл сейчас же нашел приятелей среди прибывших; его воины смешались с толпой. Слышен был шумный разговор, взрывы смеха.
Так дошли до ворот Арконы. За них вступили только конные дружинники Святовита, Нонне с гостями и жрецы. Для прибывших воинов было отведено помещение в предместье, где жили и рюгенские варяги. Там посредине зала стоял стол, уставленный к приходу гостей воловьими и бараньими окороками, огромными кубками с вином…
Эрик с тремя прибывшими варягами: Ингелотом, Руаром и Оскаром, уселись на самом дальнем конце стола.
Скоро зашумел веселый пир. Все на этом пиру были равны: не было ни старших, ни младших, ни кичливых норманнов, ни простоватых варяго-россов. Были только обрадовавшиеся встрече добрые друзья, спешившие наговориться.
— Клянусь гремящим Тором, — восклицал Ингелот, оглядываясь вокруг, — мой старый Эрик живет, как будто он совсем забыл, как звучит шум сечи, как несется в лицо врагам вопль берсекеров. Я боюсь, Эрик, не затупился ли твой меч?
— Не говори так, сын своей матери, — прервал его, хмуря брови, Эрик, — ты знаешь, мы нанялись и должны служить до срока.
— А кто заставлял вас?
— На Рослагене не хватало хлеба!
— Вот отговорка! Будто мало хлеба у врагов!
— В то время было его мало… Никто не брал варягов в свои дружины…
— Ты прав, — громко воскликнул Оскар, ударив кулаком по столу, — с некоторого времени все в фиордах идет по-другому.
— Что ты хочешь сказать этим, друг? — спросил Эрик. — Неужели и конунг Олоф Тригвасон мог забыть свою прежнюю доблесть?
— Одно тебе скажу, мой Эрик: конунг Олоф не прежний. Он удаляется от битв и пиров. Кругом него такая скука, как в темнице. Нет более прежних победных походов, мир и тишина спорят между собою около когда-то славного Олофа. Он стал слушать жрецов иных богов и отвернулся от Одина.
— Я ничего не понимаю! — воскликнул Эрик. — Скажите мне, друзья, как это могло случиться?
— Это случилось после того, как Олоф ходил к берегам Италии. Там он услыхал про иного Бога и захотел слушать его жрецов.
— Какого Бога? Уж не Бога ли христиан?
— Вот именно… Он привез с собой на север жрецов христианских и стал проводить время в беседах с ними.
Старик Эрик покачал своею седой головою.
— Не раз слыхал я про этого нового Бога, — сказал он, — от него и в самом деле могут погибнуть и Один, и Святовит, и славянский Перун. Говорят, он всесилен.
— Уж не знаю, — проговорил Руар, — а скажу одно, что где бы ни появился жрец этого Бога, всюду люди меняются и забывают о битвах, о кровавой мести и только лишь и толкуют о том, что врагам нужно прощать, что нужно любить всех, как самого себя. Да разве это возможно? Я уже не говорю о том, что после бесед с христианскими жрецами народ становится холоден к своим древним богам…
— Вот потому-то здешний главный жрец Святовита, этот старик Бела, так ненавидит христиан, — заметил Эрик.
— Ненавидит? — воскликнул Ингелот.
— Да, для него нет большей радости, как уничтожить христианина.
— Ну, теперь я многое понимаю! Ведь Освальд, сын Руара, наш вождь, хотя и именует себя посланником конунга Олофа Тригвасона, но на самом деле он никогда им не был!
— Как так? — воскликнул удивленный Эрик.
— Клянусь тебе Ассами, что так. Ты слушай, видел ты этого молодого русса, что был вместе с Освальдом?
— Да. Я слышал, Нонне назвал его сыном Святослава, русского князя.
— Так, так! Он именно сын этого славного воина и сам князь северных руссов.
— Зачем же он между вами?
— А затем, что он бежал со своей родины. Старший брат его, по имени Ярополк, остался княжить в Киеве; среднему отец отдал большую и богатую область, а этому, теперешнему гостю Арконы, назначил быть князем в древнем Гольмгарде. Когда отец был убит, киевский Ярополк захотел быть князем всех руссов. Он убил среднего брата и добирался вот до этого Владимира, но тот успел бежать в фиорды к конунгу Олофу. Олоф сам не раз бывал в Гольмгарде, он принял молодого князя. Владимир не раз ходил в походы за море и показал себя храбрецом. Только у него вовсе не было мысли оставаться на всю жизнь на службе у конунга. Владимир рассчитывал, что конунг Олоф поможет ему прогнать из Киева Ярополка.
— А тот что же? Неужели отказался? — воскликнул Эрик, и глаза его блеснули зловещим огнем.
— В том и дело, мой друг, что около конунга Олофа в это время был христианский жрец, и Олоф, этот славный герой, склонил свое сердце на его убеждения. Христианский жрец стал ему говорить, что Ярополк любит христиан и что поэтому нельзя идти на него войной.
— И конунг Олоф послушал жреца?
— Олоф отказался дать Владимиру свои дружины для покорения Киева. Тогда-то ярл Освальд, который также не терпит христиан, сам объявил поход, но, увы, воинов собралось немного.
Именитые ярлы не хотели идти против воли конунга. Но конунг запретил и варягам идти с ярлом и русским князем. Тут-то Освальд и схитрил. Он объявил, что варяжские дружины нужны ему не для похода против руссов, а будто бы собираются им только для арконских жрецов. Для похода нас мало, и Освальд решил попытать счастья здесь, в Арконе. Может быть, Бела вынесет знамя Святовита и даст в помощь Владимиру свои варяжские дружины. Понял, мой старый Эрик, какое задумано дело?
— Что же? — задумчиво произнес Эрик. — Я не прочь пойти на Днепр: от Киева близка и Византия. Да и Киев город богатый… Там можно много найти ценной добычи…
— А пойдут ли за тобой твои?
— Мы все служим Святовиту, — пожал плечами старый варяг, — пошлет нас Бела, и мы пойдем. А там скоро кончится срок нашей службы, и мы все будем свободны.
— Так мы, стало быть, будем товарищами?
— Разве у вас все решено?
— Все! Даст Бела помощь или не даст, а я и все, кто со мной, пойдем за Освальдом и Владимиром!
— Тогда что же говорить! Сами Ассы покровительствуют нам и нашей дружбе… Только пока не сообщай никому, что я тебе поведал… Молчать придется недолго… Освальд здесь не засидится… Будем пить за былые встречи на полях битв…
Старый Нонне привел в обширный дворцовый покой Владимира, Добрыню и Освальда и здесь оставил их одних.
— Клянусь Перуном, — воскликнул Владимир, — здесь нас встречают куда приветливее, чем у конунга Олофа.
— Я это предсказывал тебе, — заметил Освальд.
— Только бы поскорее кончились все эти переговоры… Я тоскую по родной стороне.
— Скоро, племянник, скоро! — вступился Добрыня. — Отсюда мы пойдем в Новгород.
— Ах, поскорее бы! — сказал Владимир, и в голосе его ясно слышно было тоскливое чувство. — Поскорее бы! Меня измучила эта разлука с родиной, а как вспомню я, что брат Олег до сих пор остается неотмщенным, так стыдно становится жить на свете.
Добрыня долгим испытующим взором посмотрел на племянника.
После смерти Святослава ближайший воевода Ярополка, его опекун Свенельд, мстя за своего сына Люта, убитого Олегом древлянским, побудил своего князя пойти на брата войной. В одной схватке Олег был убит. Когда весть об этом дошла до Новгорода, то Добрыня испугался за участь своего любимого племянника. Он был уверен, что Свенельд стремится для Ярополка к единовластию и после Олега должен наступить черед и Владимира. Новгородцы казались ему ненадежными. Они отказались дать дружины для мести за Олега. Страшась, как бы Новгород не выдал Владимира киевскому князю, Добрыня заставил племянника уйти за море, к конунгу Олофу. Надежды его на скандинавского владыку не оправдались, и теперь будущее молодого сына Святослава находилось во власти арконского жреца. Однако Добрыня Малкович и виду не подавал, что душа его была полна тревоги. Сколько раз при Святославе он вел переговоры и с венграми, и с ляхами, и с хитрыми византийцами, и научился прятать свои мысли и чувства.
Покой, где находились трое гостей арконского жреца, был украшен звериными шкурами. Свет проходил через крохотные оконца. Кругом была мертвая тишина. Ни звука, ни движения не чувствовалось за этими угрюмыми стенами.
— Что же, так и будем сидеть в этих стенах? — с нетерпением воскликнул Владимир.
Освальд беззвучно засмеялся.
— Юность нетерпелива, она не понимает старости, — сказал он, — а здесь кругом нас только старики… Медлительность свойственна их возрасту.
— О ярл! — воскликнул Владимир. — Ты не старик, а тоже не желаешь понять, как мне хочется поскорее вернуться… Но ты воин, я дивлюсь, как не сочувствуешь ты мне, жаждущему яростного отмщения за кровь несчастного моего брата.
— Все придет в свое время, племянник! — перебил Владимира Добрыня, боявшийся, что молодой князь скажет что-либо лишнее.
— Придет, придет, — сказал тот, — а каково томиться муками ожидания…
— Всякое ожидание учит мудрости.
— Знаю, знаю! Но что поделаешь, когда тоска лютой змеей грызет сердце… Ярополк, Рогвольд!.. Они теперь беззаботно наслаждаются счастьем…
— И гордая Рогвольдовна готовится разуть сына королевны Предславы! — вдруг раздался тихий, похожий на шипение змеи, голос, заставивший гостей вскочить со своих мест.
В покое появился сгорбленный старик в белом, спускавшемся до пят одеянии. В правой руке у него был длинный жезл, заканчивавшийся золотым изображением конской головы. Левая рука скрывалась в складках одежды. Глаза смотрели выразительно и, несмотря на преклонный возраст старика, все еще сохранили свой блеск.
— Великий отец Бела, — воскликнул, увидав старца, Освальд, — вдохновенный любимец грозного Святовита!
С этими словами ярл низко поклонился старику. Поклонился и Добрыня, но поклонился степенно, даже важно, с полным сохранением своего достоинства. Зато Владимир, услыхав имя грозного Святовитова жреца, вдруг бросился к нему и торопливо заговорил взволнованным голосом:
— Так вот каков ты, великий отец, чья воля держит в своих руках все побережье Варяжского моря! Привет тебе, великий! Будь здоров долгие годы, и да прославит грозный Святовит тебя своею помощью!
Владимир схватил руку старца и положил ее себе на голову.
На лице Белы промелькнула тень удовольствия. Поступок молодого славянского князя пришелся ему по душе. Он не сразу отнял свою сухую руку с головы Владимира и несколько раз ласково провел ею по его русым кудрям.
— Привет мой и тебе, красное солнышко! — произнес он. — Великий Святовит благословляет твой приход ко мне. Я уже вопрошал его, и он мне сказал, что ты благословенный гость в его чертогах. И вот я, смиренный исполнитель воли всемогущего божества, сам явился среди вас, дабы возвестить вам милость Святовита.
Бела протянул руку Владимиру и с его помощью дошел до широкого, устланного мягкими звериными шкурами ложа.
— Сядь, сын мой, около меня, — по-прежнему ласково проговорил он, — твои кудри так мягки, что моя старая рука отдыхает, касаясь их. Садитесь и вы, могучие витязи, — кивнул старик Добрыне и Освальду, — я хочу говорить с вами, и помните, что моими устами будет передавать вам свою волю сам великий и могущественный Святовит.
Глаза Добрыни как-то странно блеснули при этих словах. На мгновение в них отразилась насмешка. Как будто они хотели сказать: «Знаем мы, как ваши боги говорят вашими устами! У нас в Киеве жрецы Перуна тоже вот так же нам говорят! Стоял за шкурами да подслушивал, вот и появился, словно из-под земли! Да, впрочем, говори, только бы для племянника польза была».
Бела между тем продолжал ласково смотреть на Владимира.
Освальд воскликнул:
— Да поразит меня свирепый Локке, если я когда-либо слышал, что великий Бела так принимал кого-либо из своих гостей!
Бела поднял на него свои глаза и чуть заметно улыбнулся.
— Я слабый исполнитель воли божества, — произнес он.
— Так, стало быть, твой Святовит благосклонен ко мне? — воскликнул Владимир.
— Я уже сказал, — ответил Бела, — что твой приезд приятен Святовиту…
— Тогда он поможет мне вернуть стол моего отца и отомстить за брата!
Бела покачал головой.
— Увы! Я не могу еще сказать тебе, сын мой, этого. Я вопрошал Святовита лишь о твоем прибытии на Рюген.
— Тогда спроси его скорее… Спроси, отец, я принесу, какие ты назначишь, жертвы твоему богу… Ах, отец, как тяжело знать, что кровь остается неотмщенною!
— И обида тоже! — тихо сказал Бела.
— Ты о Рогволдовне? — вспыхнул Владимир, и глаза его загорелись диким огнем. — И сюда уже дошли вести о моей обиде? «Сына рабыни разуть не хочу!» О-о-о! Змея лютая! Она ужалила меня в сердце, и боль не прошла еще… «Сына рабыни!» Моя мудрая бабка называла мою мать дочерью, мой отец не имел после нее других супруг… Рабыня! Слышишь, дядя? Рабыня! Ты тоже раб?.. И кто говорит это? Дочь чужака, пришедшего неведомо откуда. Ведь землю кривичей из милости Ярополк-братоубийца дал Рогвольду во владение, а я князь природный… Сын рабыни! Да все они мне кровью, жизнью своей поплатятся за это!
Владимир вскочил на ноги и, тяжело дыша, стоял перед Белой.
— Ты, войдя сюда, — продолжал Владимир, обращаясь к Беле, — сказал: братоубийца Ярополк берет за себя супругой Рогволдовну. Так я скажу, что этого не будет!
— Кто же помешает им? — спросил Бела.
— Я!
— Ты? Уж не один ли ты пойдешь на полоцкого и киевского князей?
— Подниму Новгород, если ты мне не поможешь.
— Да, если только удастся… Знаю я этот народ приильменский! — возразил Бела. — Ох, как я его знаю! Они у себя шумят, кричат на вече, а на войну идут неохотно.
— Теперь за мной пойдут. В Новгороде уже изведали, каковы Ярополковы посадники. Слыхали мы с Добрыней, как плачутся, меня вспоминаючи… Рады будут, когда вернусь. Слышишь ты, кривичи с Рогволдом верх над Новгородом берут. Полоцк выше Новгорода забирается… Ко мне уже гонцы были, вот и иду я теперь в свою область, сперва до Полоцка доберусь, с Рогволдом посчитаюсь, а потом и Киев посмотреть пойду. Мне, если хочешь знать, так и твоей помощи не нужно.
Тень неудовольствия набежала на лицо Белы.
— Зачем же ты явился просить о ней? — холодно спросил он.
— А так… Дашь дружины, убытка не будет, пригодятся, а не дашь — все равно!
Гневный порыв уже прошел. Владимир успокоился и теперь говорил, поглядывая на дядю, как бы ища в его глазах одобрения своим словам. Добрыня при последних словах племянника встрепенулся и, устремив взгляд на Белу, сказал:
— Правду, отец Бела, говорит племяш-то мой, на Руси за нас и Новгород, и Киев, и вся Древлянщина. Слово скажи, появись среди них — поднимутся и пойдут. А если пришли мы просить у тебя дружины, так нужна она нам как охрана в пути да на первый какой-нибудь случай, ибо как князю без войска быть? Вот тебе мой сказ, а на остальном твоя воля.
Добрыня смолк и погладил бороду. Он видел, что его слова произвели впечатление на жреца Святовита. Бела в самом деле недоуменно посмотрел на Освальда, как бы желая узнать, каково его мнение, но норманнский витязь сидел опустив голову и не промолвил ни слова. Он как будто был сконфужен чем-то.
Старик ожидал, что пришельцы придут к нему и будут униженно просить помощи. В ответ им он решил поставить свои условия. Теперь же старик пожалел, что отнесся слишком ласково к Владимиру.
— Не будет от тебя нам помощи, — продолжал между тем Добрыня, знаком показав племяннику, что тот не должен прерывать его, — так мы и в другом месте отыщем ее. Мало ли храбрых королей и князей окрест нашей Славянщины есть? Король Мечислав у ляхов, король венгров с верховьев Истра — все это друзья и побратимы покойному нашему князю Святославу были, так авось не откажут в помощи и его сыну. А если с ними не сговоримся, так к половцам пойдем. Их ханы до ратного дела охочи, тьму людей дадут. Таков мой сказ тебе, отец Бела. А ежели мы к тебе первому пришли, так потому лишь, что владения твои первыми нам по пути попались да слышали мы вот от нашего друга Аскольда, — переиначил на славянский лад Добрыня имя норманна, — что и ты, отец, не прочь от ратного дела, ибо позасиделись дружины твои да и казна Святовита тощать стала… Вспомнили и пришли, ведь от речи убытку не будет, а выйдет у нас дело с тобой или нет, про то не станем пока до поры до времени загадывать…
Уверенность и твердость Добрыни произвели свое впечатление. Бела не то чтобы смутился, но у него были свои планы в отношении этих русских витязей, и вдруг неожиданный отпор в виде указания на то, что в его помощи эти люди не так нуждаются, как он, Бела, того ожидал! Однако Бела сейчас же нашелся, как выйти из затруднительного положения.
— Ох, сын Малка, — произнес он, — совсем не по времени твои эти речи!
— Лучше все сразу сказать, — ответил Добрыня.
— Да на это и другую пору найдем… Экие вы! Прямо с пути — и за дело.
— Ты, отец, сам заговорил! — перебил его Владимир.
— О чем? О Рогволдовне? Так это так, к слову пришлось. Я обрадован был, что грозный Святовит благосклонен к вашему прибытию, и поспешил сам прийти к вам, дабы пригласить вас с дороги разделить с нами, служителями Святовита, скромную нашу трапезу. А вы сейчас и за дела! Забудьте о них и помните, что вы гости Святовита. Путь ваш был долог, море бурно, и думаю я, что, забыв о всех делах, должно прежде всего дать покой и усладу истомленному телу. А ты, мой сын, — закончил он, обращаясь к Владимиру, — пылок, как юноша! Вижу я, что сердце твое страдает от Рогволдовой обиды, но это ли тяжкое горе? Эх, дитя, дитя! Такие ли змеи жалят человеческие сердца! Будешь жить, узнаешь сам, что и горшие страсти мутят людей, и только тот, кто, подобно мне, весь живет в божестве, может не страдать от них: Нонне! Нонне! — захлопал в ладоши Бела.
Невидимые руки распахнули шкуры, висевшие на одной из стен, и среди них показался старый жрец, встречавший гостей на морском берегу.
— Все ли готово для наших гостей? — спросил Бела.
— Ты повелел, могущественный! — последовал ответ.
— Так проведи их в зал трапез. Тебе я поручаю их; я же пойду к Святовиту, ибо настало время моления моего пред ним. Идите, дорогие гости, утоляйте ваш голод, запейте франкским вином вашу жажду, потом возглягте на ложе, и да пошлет вам Святовит добрые сны!..
Он слегка поклонился своим гостям; Нонне пригласил их следовать за собой. Освальд низко поклонился старому жрецу, Владимир же подошел к Беле и, положив свою руку на его плечо, произнес ласковым голосом, в котором не оставалось и следа недовольства:
— Отец, мне кажется, что ты полюбил меня. Не кори меня моей молодостью, попроси своего Святовита, чтобы он помог мне сесть на киевский стол, и ты найдешь во мне навсегда преданного друга.
II
Нонне вел гостей длинными переходами. В них стояла такая темнота, что только один старый жрец мог идти спокойно. Остальные то и дело спотыкались.
— Войти мы вошли, а как вот выйдем? — пробормотал Добрыня.
Нонне услыхал его слова.
— Ты боишься, вождь? — спросил он.
— Чего боюсь? Ничего я не боюсь, — угрюмо ответил Малкович, — будто бы нет другого пути в трапезную вашу залу! Здесь ведь и запутаться легко.
— Да, — загадочно сказал Нонне, — кто раз прошел по этим переходам, тому трудно вернуться без помощи Святовита обратно. Но вы, чужеземцы, не бойтесь ничего, я проведу вас назад другим путем, и вы вновь увидите сияние солнца, услышите шум морских волн, но прежде всего вы должны взглянуть на тайну божества и преклонить свои колена пред владыкой воздуха, морей и земли, великим, грозным Святовитом. Такова воля моего отца-повелителя Белы.
— Пусть будет так, — беззаботно сказал Владимир, — хотя я теперь предпочел бы чашу франкского вина и хороший кусок прожаренного на углях мяса… Но что же? Обязанность гостей покоряться во всем воле хозяина. Но что это?
Владимир остановился и схватил руку Добрыни.
Откуда-то доносились жалобные стоны. Казалось, где-то совсем близко от них мучается страшной, невыносимою болью человеческое существо. Стоны то слабели, то переходили в отчаянный, ужасающий рев. В них слышались безумное отчаяние, предсмертная тоска и жажда смерти, которую как будто удаляли нарочно, дабы продлить эти страдания.
— Клянусь Одином, — воскликнул Освальд, — так не ревут и пикты, когда их поражают секиры берсекеров…
Вероятно, в подземелье Святовита несладко тем, кто туда попадает!
Нонне с усмешкой сказал:
— Ты прав, ярл! Великий Святовит бесконечно милостив к тем, кто ему покорен, и не знает пощады к врагам. Он мстит противящимся ему и при жизни, и в мире теней, где он царствует так же, как и на земле. Не хотите ли взглянуть вы на обреченных?
— Нет, нет, Нонне! — сказал Владимир. — Молю тебя, избавь нас от этого. Долгий путь и без того истомил наши тела, и отдых необходим нам… Веди нас скорее прочь. Эти вопли растерзали мое сердце.
Но Нонне был неумолим.
— Я должен показать вам жертвы Святовита, — произнес он, — мы находимся как раз около обреченных.
Добрыня незаметно дернул племянника за рукав, давая понять, что необходимо повиноваться желанию жреца.
Жрец сделал едва заметное движение рукой, и вдруг пропала одна из стен лабиринта. Стало светло, и в некотором отдалении от себя гости Белы увидали несколько человек. Один из них был распят на двух скрещенных друг с другом бревнах. Из бесчисленных порезов на теле его струилась кровь. Другой был заключен в клетку с железными прутьями. Прутья клетки были раскалены и краснели, вспыхивая то и дело голубыми огоньками. Владимир не мог вынести ужасного зрелища и отвернулся. Освальд стоял, закрыв лицо ладонями рук. Один Добрыня совершенно равнодушно смотрел на происходившее перед его глазами.
— Скажи, Нонне, — тихо, дрожащим голосом спросил Владимир, — что сделали эти люди? Какая вина обрекла их на эти пытки?
— Это христиане! — злобно проговорил Нонне, — Этих людей Святовит ненавидит более всех врагов. Муки их — наслаждение ему.
— Христиане… Христиане… — пробормотал Владимир.
Он хотел еще что-то сказать, но Добрыня опять остановил его.
— Да полно тебе, жрец, пугать-то нас, — проговорил он, — уж не думаешь ли ты, что такие ваши дела, — кивнул Малкович в сторону несчастных страдальцев, — так устрашат нас, что мы заробеем… Поди скажи твоему Беле, что нас пугать нечего. Мы пришли к вам в Аркону по доброй воле, и договор наш тоже да будет заключен добровольно. Веди нас дальше…
Нонне видел, что благодаря хладнокровию Добрыни впечатление на гостей произведено слабое. Недовольный самим собою, он трижды хлопнул в ладоши, и стена мгновенно без всякого шума закрылась, как будто чьи-то невидимые руки поспешно запахнули ее.
— Вот так-то лучше, Нонне, — воскликнул Освальд, — теперь веди нас скорее. Думаю, что конец этих ваших проклятых переходов уже близко.
— Путь познается по своему концу! — загадочно произнес в ответ старый жрец.
Идти им и в самом деле пришлось недолго. Нонне вдруг скрылся куда-то, потом распахнулись невидимые завесы стены, и трое витязей очутились в огромном зале, слабо освещавшемся небольшими окнами наверху и огнем в огромном очаге, устроенном в одном из углов. Стены угрюмого зала были завешены звериными шкурами, между ними были прикреплены огромные турьи рога. Посреди зала, ближе к очагу, стоял длинный узкий стол и около него высокие дубовые покрытые шкурами скамьи. В конце стола, на возвышении, установлено было кресло с высокой спинкой и мягким сиденьем. На нем восседал старый Бела. Около него стояли двое молодых жрецов, а у возвышения, на котором был установлен трон, четыре рослых и красивых воина Святовита, также в белых длинных одеяниях и ярко блестевших латах. Двое из них держали длинные тяжелые мечи, двое секиры. Головы воинов не были прикрыты; русые длинные волосы волнами сыпались по плечам. Дружинники стояли неподвижно, как изваянные.
Бела заметил, какое впечатление произвели они на славянского князя, и слабо улыбнулся.
— Приди ко мне, о юный, — произнес он, протягивая к Владимиру обе руки, — еще раз приветствую тебя, ибо я опять вопрошал Святовита, и Святовит снова остался доволен твоим прибытием на наш остров!
Славянский князь почтительно приблизился к трону жреца и преклонил колено.
— Отец! — с порывом сказал он. — Я вижу, что ты полон доброжелательства к нам! Мне показалось, что, когда расстались мы, на лице твоем появилась тень гнева, но теперь твои слова рассеяли мои подозрения.
— Не может быть гнева на тех, к кому благоволит Святовит, — возразил Бела. — Витязи, — обратился он к Добрыне и Освальду, — займите места за столом, и чтобы вам не было скучно, я призову для беседы с вами начальника Святовитовых дружин, ты же, Владимир, сядь около меня; и когда утолишь свой голод и жажду, мы будем говорить с тобой обо всем, что тебе по душе.
Бела громко хлопнул в ладоши. Двое молодых жрецов, появившихся как из-под земли, установили ниже его трона небольшой столик со всевозможными яствами.
Пока подавали яства, зал наполнялся воинами-жрецами. Подходя к столу, они кланялись в пояс Добрыне и Освальду и только после этого занимали свои места.
По знаку Белы начался пир. Все встали со своих мест и низким поясным поклоном приветствовали жреца. В этот момент раздались тихие звуки рогов, к которым присоединились лютни, где-то слышалось красивое пение скрытого от глаз пирующих хора.
— Клянусь Перуном, Одином, самим Святовитом, наконец, — воскликнул Владимир, — мне это пение нравится более, чем то, которое я слышал по дороге сюда!
— Что ты хочешь сказать, дитя? — ласково спросил Бела.
— Твой Нонне зачем-то привел нас туда, где мучатся христиане.
— Да-а-а! — протяжно произнес жрец. — И что же?
— Я подумал, что нехорошо очутиться на их месте!
— Еще бы! — усмехнулся старец.
— Но за что они так мучаются?
— Ты хочешь это знать?
— Да! Нонне что-то такое говорил мне… Будто они враги Святовита и их муки доставляют ему удовольствие… Может ли это быть? Я видел этих людей. Они кротки, в особенности их жрецы, толкуют о любви и неохотно берутся за меч. За что же страдают они? Что сладкого в том, чтобы пленить несколько жалких людей и терзать их тело?..
Владимир не заметил, как нахмурилось лицо арконского жреца.
— Ты очень молод, мой сын, — сказал, прерывая его, Бела, — и многое в жизни действительно непонятно тебе. Нет у Святовита, у Перуна, у Сварога и Одина врагов более сильных, чем христиане. Всюду, где ни появляются они, рассеивается слава богов, которым поклонялись наши предки. Христиане возвещают новую жизнь, а зачем она, эта новая жизнь, когда народ счастлив? Разве не прославил себя и свой народ конунг Олоф своими бесчисленными победами? Имя его гремело повсюду… Но как только около него появились христиане, он забыл о победах и слушает их речи, а народ его беднеет и не находит себе пищи для существования. А речи их лживы. Они говорят о добре и любви людей, а что отдают сами? Вот и ты пострадал и страдаешь от них.
— Как так? — удивился Владимир.
— Тебе это знать лучше, чем кому-нибудь другому!
— Ничего не знаю… Моя бабка Ольга была христианкой, и я никогда не видал от нее никакого зла… Это скажет и Добрыня!
Малкович, услышав свое имя, приподнялся и перешел к столу, за которым сидел его племянник.
— Ты что-то говоришь обо мне? — сказал он.
— Да! Вот скажи Беле, что бабка Ольга, хотя и умерла христианкой, а лучше ее не было на свете женщины.
Добрыня кивнул.
— Ты уже позволь, отец Бела, присесть с вами, — говорил он, подвигая высокий табурет, — слышу я, поминаете вы мое имя, так думаю, что уже и мне лучше быть тут.
Глаза арконского жреца блеснули гневом.
Среди дружинников, сидевших за пышным столом, прошел шепот. Им показалась оскорбительной бесцеремонная выходка славянского витязя, но тот не обратил внимания ни на грозные взгляды Белы, ни на ропот его воинов.
— Ты, отец Бела, не гневайся, — говорил Добрыня, принимаясь за кубок с вином, — сам ты виноват, что меня за задний стол посадил. Не место мне, княжому дяде, там. Вот я и перешел сюда. Все равно без меня с племянником ничего не решишь, и толковать-то со мной придется!..
— Отец Бела, — просительно сказал Владимир, — дядя Добрыня мне вместо отца, и нехорошо ему на пиру ниже меня быть!
Лицо жреца несколько смягчилось.
— Это хорошо, что ты за своих заступаешься! — сказал он. — Пусть Малкович с нами будет. Я знаю, что он воин храбрый и советник хороший.
— Вот так и давно бы тебе! — промолвил, слегка усмехаясь, Добрыня. — Вот что, отец Бела, ты княгиню Ольгу хаять оставь: мудрая она была, недаром по вещему Олегу имя свое носила. Про христиан тоже тебе ничего не скажу. Есть и среди них храбрые воины.
Бела опять нахмурился. Очевидно, он не мог выносить, когда при нем хвалили христиан.
— Много христиан развелось в Киеве, — произнес он, — и они погубят весь народ славянский. Они уже просветили Ярополка и подстрекнули его убить Олега.
— Не может быть того! — воскликнул Владимир.
— Ты думаешь? — холодно сказал Бела, в упор смотря на Владимира. — Олег и ты никогда не поддались бы им, а Ярополк склонился на их сторону. Он позволяет христианским жрецам обращать в свою веру киевский народ. Олег не позволил бы этого. Ты тоже. Вот вас и нужно было устранить, чтобы Ярополк остался один княжить. О, они хитры! Олег пал, ты изгнанник. Ярополк поддался христианам.
— Я вернусь, — закричал Владимир, — и горе всем им!
— Кому им? — спросил Бела.
— Им: Ярополку и христианам.
— И ты не отступишься от своих слов?
— Клянусь, нет!
— Тогда, мой сын, ты можешь рассчитывать на помощь Святовита! — торжественно проговорил жрец. — Я дам тебе дружину и помогу тебе в твоей мести.
Он протянул руку славянскому князю, как бы подтверждая этим свое обещание.
Очевидно, Бела изменил свой взгляд на Добрыню. Вскоре вместе с ним он удалился из зала, оставив Владимира пировать со своими воинами. Сын Святослава был рад. Обещание арконского жреца ободрило его. Он опасался, что им с Добрыней не удастся добыть на Рюгене дружины; теперь эти опасения рассеялись. С уходом Белы все повеселели. Воины уже не только что непринужденно разговаривали, но и смеялись. Забыта была даже выходка Добрыни Малковича, тем более что все видели, как жрец оказал ему внимание.
К Владимиру все относились с большим почтением.
После того как Бела открыто обещал ему помощь, в нем уже видели вождя в предстоящем походе, и поэтому многие старались обратить на себя его внимание.
В это время Бела и Добрыня в отдаленном покое вели между собой откровенный разговор.
— Помощь-то ты пообещал нам, отец Бела, — говорил Добрыня Малкович, непринужденно сидя перед жрецом на дубовой скамье, — а вот не сказал одного, что ты за это получить с нас пожелаешь?
— А то, что вы исполнить можете, — ответил жрец.
— Еще бы ты запросил, чего сделать нельзя, — усмехнулся Добрыня. — Да ты обиняками-то не говори. Условимся сразу — и конец всему!
— Помогу я вам, — вдруг пылко и страстно заговорил арконский жрец, — помогу так, что и теперь уже за ваш успех поручусь, а вы пообещайте мне лишь одно: что не заведете на вашей Руси христианства и всех христиан изгоните из вашей земли.
— Только-то?
— Если и это исполните, хорошо будет!
— А не любишь ты, Бела, христиан!
Жрец злобно рассмеялся.
— Мне полюбить их?! — воскликнул он. — Рюген и все морское побережье, где живут мои венды, было подвластно Святовиту. В землях наших не было никого, кто осмелился бы усомниться в могуществе Святовита, и вот я вижу, что везде стала слабеть вера в богов, что люди перестают бояться их кары, не прибегают к нам, служителям божества. Я уже теперь не имею той силы и власти, какая была у меня недавно. Все рушится, все отпадает от старины, и виной этому христиане. Они везде заводят свои новые порядки. В землях франков, аллеманов, на острове саксов и пиктов исчезли совсем друиды, и только случайно уцелевшие руны кое-где еще свидетельствуют об их недавнем могуществе. О древних богах и говорить нечего. Тверд был среди народов славянских Святовит, но теперь, слышно, и на берегах Славянского моря отказываются от старых богов. Ляхи уже становятся христианами; осталась Русь ваша, но и в нее вошло христианство. Правда, оно идет к вам с востока, из Византии, но это все равно. Если оно укрепится на вашем Днепре, то оттуда разольется оно везде по землям, где живете вы, славяне, и тогда пропадет Святовит, а с ним и Аркона, и мой Рюген потеряют все, всю власть, какую имели до сих пор. Я уже знаю, Олоф Тригвасон, конунг норвежский, подчиняясь христианским жрецам, задумывает поход на Аркону. Он разрушит храм Святовита, убьет его белого коня, подчинит весь Рюген своей власти. Тогда всюду здесь появятся храмы христианского Бога, и у меня не будет силы защитить мое божество, которому я служу всю мою жизнь. Вот почему я хочу, чтобы твой Владимир стал киевским князем. Он будет в Киеве и не пустит христианских жрецов на Русь. Тогда Рюген будет спасен.
— А если пустит? Если и сам станет христианином? — сказал Добрыня.
— Этого не будет!
— Как знать…
— Не будет! Я поставлю его киевским князем, я же и уничтожу его, если он или ты осмелитесь изменить своему обещанию. Разве не мои дружины пойдут с вами? Разве не будет у меня приверженцев в вашем Киеве? Я даю, я могу взять и назад.
«Ого, вот ты как», — подумал Добрыня. Бела не заметил его насмешливого взгляда.
— Коли только в том дело, чтобы христиан не пустить, да вашей Арконе помощь дать, тогда и говорить нечего. Сказать по правде, нам что Перун, что Святовит — все равно.
— Нет, Перун у вас был, пусть и остается.
— И то ладно! А христиане — да пусть они пропадут!
Добрыня даже и помыслить не смел, чтобы Бела поставил такие легкие условия своей помощи. Теперь его интересовал вопрос, сколько даст дружинников арконский жрец.
— Отдам хоть всю варяжскую дружину! — ответил Бела, когда Малкович спросил его об этом.
— Так по рукам тогда, отец Бела? — сказал Добрыня.
— А будет ли твой Владимир согласен на мои условия? — спросил осторожный Бела.
— Ну, еще бы. Он хоть так про христиан и говорил, а сам их не любит.
— Тогда пусть он даст клятву, а ты будь за него поручителем…
— Чем угодно поклянемся оба, — согласился Добрыня, — хоть Перуном самим, все равно. Только ты не держи нас.
— Не буду держать. Ярополк усиливается.
Малкович лукаво посмотрел на жреца.
— А как же ты хотел выдать нам его головой?
— И выдам. Он сам придет к вам…
— Ой ли, отец! Ярополка-то я с детства знаю, простоват он, что и говорить, а все-таки кто же сам на свою погибель пойдет.
— Увидите! — коротко сказал Бела и с усталым выражением лица закрыл глаза.
Добрыня встал со скамьи.
— Притомился ты, отец, — сказал он, — да и я тоже. Пусть племянник веселится, а меня на покой отпусти. Все, кажись, мы с тобой переговорили.
Не открывая глаз, Бела кивнул головой и хлопнул в ладоши. Появившемуся на зов служителю он приказал проводить витязя в приготовленный для него покой; но лишь только он остался один, выражение усталости исчезло с его лица, и он громко закричал:
— Нонне, Нонне!
Нонне тут же явился на зов своего владыки.
— Ты был здесь, Нонне? — с живостью спросил его Бела. — Ты слышал наш разговор?
— Слышал, великий отец.
— Что же ты скажешь?
— Прости, великий, я не понимаю, зачем ты говорил этому варвару, почему тебе нужно, чтобы Владимир сел в Киеве? Не может ли он подумать, что мы нуждаемся в их помощи, а не они в нашей? Не вообразят ли они, что мы погибаем и не можем найти нигде себе союзников, кроме них, потому и беремся помогать им?
Бела грустно покачал головой.
— Нонне, ты думаешь, что этот варвар глуп?
— Думаю так, великий отец.
— Тогда я скажу, что ты ошибаешься. Он княжий советник, и князь Святослав поручал ему и управление государством, и переговоры с неприятелями. Знаешь ли ты, вот этот Добрыня не раз обходил хитрецов византийцев, а о других и говорить нечего.
— Но ты принял его неласково и сначала совсем не говорил с ним.
— Я должен был приглядеться к нему, понять, каков он с Владимиром. Недаром я живу столько лет на свете. Когда этот юноша сказал, что Добрыня ему вместо отца, я понял, что он действительно находился под его влиянием. И вот теперь нам нужно перехитрить его. Необходимо, чтобы около Владимира, когда он станет киевским князем, был у нас свой человек, который стал бы его ближайшим советником. Ты знаешь ли воеводу Блуда?
— Воеводу Ярополка?
— Да. Вот я хочу, чтобы он занял при Владимире место Добрыни. Блуд давно уже там. Он ненавидит христиан, ненавидит и Ярополка. Если он будет при Владимире, вся Русь будет покорна нам и поможет отстоять Рюген от Олофа.
— Великий отец, — воскликнул Нонне, — разве так грозна опасность?
— Нонне, Нонне! Или ты не знаешь, что Тригвасон владыка, каких еще не бывало на свете? Он храбрее всех конунгов, даже храбрее великого Кнута. И он, как донесли мне преданные люди, даже во сне грезит, как бы низвергнуть Святовита. Вся наша надежда на русских славян. Вот почему я и принял этих двух изгнанников так, как никогда еще не принимал конунгов и герцогов. Но нехитрое дело взять, нужно еще и удержать взятое. Вот что труднее всего. Настало, Нонне, время послужить тебе!
— Приказывай, великий отец, — склонился старик, — тебе известна моя преданность Святовиту и тебе! Все будет исполнено, что бы ни повелел ты; разве смерть остановит мои дни.
— Я потому-то так и надеюсь на тебя, Нонне. Я скоро пошлю тебя на Днепр в Киев. Жрецы Перуна — наши друзья и слуги. Я укажу тебе, как ты должен действовать и на что направлять воеводу Блуда. Ярополк должен погибнуть, но виновником его гибели должен стать Владимир. Это необходимо. Ты пойдешь отдельно от Владимира, так, чтобы он даже не знал о твоем появлении на Днепре. Иди под видом купца. Жрецы Перуна примут тебя, как родного…
— Когда прикажешь мне приготовиться в путь, великий отец? — спросил Нонне.
— Сперва отпустим их. Завтра выведу коня Святовита и покажу рюгенскому народу его знамя. Немедленно отпущу чужестранцев. Они пойдут морским путем, ты же проберешься по суше. Теперь иди…
Нонне низко поклонился Беле и исчез за звериными шкурами, покрывавшими стены. Старый жрец остался один. Глубокая задумчивость овладела им.
Громкие звуки рогов заставили Владимира открыть глаза и стряхнуть дремоту. В эту ночь он спал крепко. Усталость после пути, веселый пир, закончившийся поздно ночью, множество новых впечатлений усыпили молодого славянского князя так, что, проснувшись, он даже забыл, как лег в постель.
У противоположной стены на составленных вместе широких скамьях крепко спал, сладко похрапывая во сне, Добрыня. Племянник поспешил разбудить его. Теперь он припомнил, что, возвратившись с пира, он уже застал его здесь крепко спавшим. Он еще тогда хотел разбудить его, но сон старого богатыря был так крепок, что Владимир сам поспешил улечься в постель.
Владимир вдруг вспомнил, что накануне ему говорили, будто в это утро будет выведен конь Святовита. «Если так, — подумал он, — Добрыня сделал все, и старый Бела, несомненно, на нашей стороне».
Звуки рогов между тем не смолкали. В спальном покое появился жрец.
— Великий Бела, любимый слуга Святовита, — произнес он, кланяясь Владимиру, — просит своих гостей к нему для беседы.
Добрыня, спавший до того как убитый, услыхав чужой голос, сразу поднялся.
— Скажи отцу Беле, — обратился он к жрецу, — что мы сейчас будем.
Добрыня встал, потянулся, зевнул и, повернувшись к племяннику, произнес:
— Мы уже покончили с Белой. Он даст нам свои варяжские дружины и за это требует лишь одного, чтобы ты, когда станешь киевским князем, не принимал к себе христиан, а тех, которые уже живут на Руси, прогнал бы.
— Только-то и всего, — сказал Владимир, — не верится мне что-то!
— А ты поверь, — ответил Малкович, подмигнув племяннику, — старый Бела полюбил тебя, как сына, вот и хочет тебе помочь. Я уже сказал, что его условие я принимаю. Пойдем скорее к нему, и подтверди сам мое обещание.
Владимир понял, что Добрыня не хочет вести подробного разговора, и молча кивнул в знак своего согласия.
Между тем у ворот жреческого города собралось чуть ли не все окрестное население. На острове было уже известно, что в это утро будет вынесено из храма знамя Святовита. Давно не было оно перед толпою, и островитяне радовались, так как появление знамени свидетельствовало о войне с врагами их бога, а такие войны, сводившиеся к разбойничьим набегам на соседние страны, всегда обогащали жителей Рюгена.
— На кого пошлет Святовит свои дружины? — слышались в народе вопросы.
— Говорят, что воины пойдут в славянские земли. Там много скопилось богатств.
— Неужели на Новгород?
— Кто знает это? Может быть, на Киев.
— В Киеве богатства больше. Туда идти бы!
В это время растворились ворота жреческого города, и толпы народа хлынули в них. На площади перед храмом стояли варяжские дружины. Тут были и рюгенские варяги, и варяги, прибывшие с гостями Белы. Эрик, Ингелот, Раур и Оскар стояли в первых рядах. Все эти воины ожидали, когда будет вынесено знамя Святовита, его жрец должен был объявить имя главного вождя похода, а вслед за тем белый конь рюгенского божества покажет, что ждет воинов на полях битвы.
От храма и до подножия холма стояли дружинники Святовита. У закрытых дверей храма полукругом расположились жрецы в своих белых одеяниях. День на этот раз выдался солнечный. Обычный на Рюгене туман рассеялся, и даже видно было небо, покрытое быстро плывущими сероватыми облаками; море шумело без обычного своего рокота; звуки труб далеко разносились среди волн.
Вдруг послышалось громкое пение. Длинной вереницей шли мальчики, певшие хвалу Святовиту. Дети были одеты в такие же длинные белые одеяния, как и остальные жрецы. За ними с длинными трубами в руках шли жрецы-юноши, дальше уже престарелые жрецы. В конце шествия шел старый Нонне. Толпа приветствовала его громкими криками. Варяги ударяли мечами о щиты. За Нонне шел Владимир, с любопытством смотревший вокруг. Позади него были Добрыня и Освальд. Их со всех сторон окружали вожди Святовитовой дружины. Блиставшие на солнечных лучах нагрудники, шлемы, сверкавшие холодным блеском стали мечи и секиры производили сильное впечатление.
Шествие растянулось так, что когда дети поднялись на холм и занимали места у стоявших перед храмом жрецов, гости Святовита и окружавшие их дружинники только подходили к подножию холма.
Наконец все поднялись на площадку перед храмом.
Пред закрытыми дверями остался один Нонне. Он поднял руки над головой и громко воскликнул:
— Святовит, Святовит, Святовит!
В наступившей тишине эхо повторило этот призыв.
— Святовит, Святовит! — воскликнуло сразу несколько тысяч голосов.
Вдруг что-то блеснуло над холмом. Сотни труб и рогов загудели все в одно мгновение. Ворота храма распахнулись. Все, кто стоял у подножия холма, пали ниц.
В открывшихся воротах ясно был виден блиставший на солнце истукан. Венок из длинных игл, изображавший молнии, окружал голову идола. В поднятой руке он держал огромных размеров рог, в опущенной — исполинский меч. Это был Святовит.
У подножия истукана стоял старый Бела. Левой рукой Бела указывал на Святовита, правая простерта была по направлению к народу.
— Вот Святовит! — воскликнул он.
— Вот Святовит! — как эхо, повторил стоявший перед храмом Нонне.
— Вот Святовит, вот бог! — крикнули все разом дружинники.
Неистовый восторг объял рюгенцев; они кричали, даже рыдали. Даже варяги и те были увлечены общим порывом.
— Святовит, Святовит! — неистово кричали они, колотя мечами по щитам.
Бела вышел на площадку пред храмом, и едва он переступил через его порог, невидимые руки задернули истукан темной, непроницаемой завесой. В то же время в храм вошел Нонне с двумя вождями Святовитовых дружин.
— Народ рюгенский, варяги, гости и служители Святовита! — отчетливо, громко заговорил Бела с высоты холма. — Настал великий час. В ночь на сегодняшний день я, как и всегда, молился и приносил священные жертвы грозному Святовиту. Громко выл ветер, и рокотало неспокойное море. И вот я видел, как ожил Святовит. Он был страшен. Молнии сверкали из его очей, клубы огня и дыма вырывались из его уст. Меч в его руке звенел, и заржал белый конь, чуя приближение своего господина. Я в страхе ниц пал на землю. В это время Святовит сел на своего коня. Сами собой отворились двери храма, и грозный бог помчался по воздуху, рассекая его своим мечом. Я же лежал, не смея шевельнуться, пока не вернулся Святовит в свое жилище. Я услышал его тяжелое дыхание, храп его утомленного коня. «Бела, любимый слуга мой! — сказал мне подобным грому голосом Святовит, — не страшись, ибо я люблю тебя. Когда настанет день, возвести народу моему, что пришло время поднять меч на врагов моих. Я уже был среди них и обрек их на жертву моему воинству. Пусть дружины мои идут смело, их ждет победа, ибо я буду с ними». «Куда же повелишь идти дружинам твоим, о грозный?» — осмелился спросить я. «Пусть идут в славянские земли, на Русь, — отвечал мне Святовит. — Там города полны бранной добычей, которая будет наградой моим воинам за их труды. Там укрепляются мои враги — христиане, и пусть мои воины уничтожат их. Так я хочу, и да будет так. В знак же того, что такова моя воля, покажи народу моему мое знамя. Кто же ослушается, страшную смерть на того пошлю я». Так говорил мне Святовит. Голос его был подобен то реву, то дыханию легкого утреннего ветерка. Лишь когда стихли божеские слова, осмелился я поднять с земли голову. Все было по-прежнему. По-прежнему был неподвижен бог, и лишь глаза его сверкали тысячами молний. И вот я спешу исполнить волю Святовита и объявляю вам ее. Вот знамя Святовита. Смотрите!
Трубы и рога возвестили народу появление этой реликвии. Снова пали все стоявшие пред холмом на колени и преклонили свои головы. В это мгновение из храма вышел старый Нонне. Два вождя несли за ним огромное разноцветное знамя, прикрепленное к длинному древку. Знамя состояло из ярких полотнищ, сшитых между собой. Сверху древко кончалось изображением рюгенского божества.
— Смотрите, смотрите, — кричал Нонне, — вот знамя Святовита, грозного повелителя Рюгена!
Опять раздались трубные звуки. Теперь и дружинники Святовита ударили мечами по своим щитам. Завеса, скрывавшая истукана, была отдернута опять, и Святовит во всем своем блеске появился пред своим народом.
— Послужим великом Святовиту! — гремели голоса.
— Покорим под его власть славянские земли!
— Да здравствует Бела, любимый слуга Святовита!
Старый жрец стоял под знаменем, придерживаясь за его полотнище. Он молчал, выжидая, пока пройдут первые восторги толпы.
— Народ рюгенский! — громко провозгласил он, когда водворилась некоторая тишина, — настало время. Сообщу вам и еще одну волю нашего властелина…
— Слушаем, слушаем! — раздались крики.
— Когда я приносил Святовиту последние утренние жертвы, дух познания грядущего снизошел на меня. И увидел я в жертвенном дыму земли, покоренные во славу Святовита его воинами. Всюду в новых этих странах, ставших подвластными нам, восхвалялось имя нашего повелителя; обитатели этих стран несли свою дань в нашу казну и ставили могучих воинов в дружины Рюгена. И вопросил я в недоумении: «О великий Святовит! Открой мне, кто должен все это сделать, кто покорит новые земли под твою священную власть, кто поведет твои дружины по твоим следам?» И мне было новое видение. В жертвенном дыму увидел я молодого и могучего вождя. Он был не из рюгенского народа. Он был в числе гостей, прибывших на Рюген. И смутился я духом моим и вопрошал божество: «О всемогущий владыка Святовит, как может случиться, что чужой вождь станет во главе твоих дружин?» И слышал я голос божества: «Неразумный и маловерный! Не я ли привел к Рюгену драхи этого вождя, плывшие по бурному морю? Не я ли по вступлении его на мою землю показал тебе в дыму моих жертв, что угоден он мне, этот вождь? Ты же усомнился теперь. Горе, горе тебе, горе всему рюгенскому народу, если не будет исполнена моя воля. Пусть дружины изберут пришельца вождем своим, и ты выведи пред ними моего белого коня. Проведи его по копьям, и дам я знаменье, что успех ждет моих воинов под его начальством». Голос смолк, и я пал ниц, умоляя властелина помиловать и меня, и рюгенский народ, если согрешил я своими мнениями. Такова воля божества, а вот и вождь, которого Святовит желает поставить во главе своих дружин.
По знаку Белы Нонне взял за руку Владимира и поставил его перед народом. Тысячи глаз с любопытством устремились на молодого славянского князя.
Владимир стоял, гордо откинув голову и осматриваясь вокруг властным взором. Наконец среди толпы пронесся сперва чуть слышный шепот, вскоре разросшийся в громкий гул голосов.
Первыми заговорили варяги.
— Лучшего вождя и не надобно! — воскликнул Эрик. — Клянусь Тором, с ним нас ждет победа. Он в славянских землях свой и поведет нас знакомыми путями.
— Пусть я не буду сыном своей матери, — отозвался Икмор, — если наш Эрик не прав! Взгляните на него: таких воинов мало и у Тригвасона.
— Да здравствует Владимир, конунг славянский! — вторя своим вождям, воскликнула варяжская дружина.
— На щит его! Да будет он вождем нашим!
— Слышишь, Владимир? — сказал Бела, положив свою руку на плечо славянского князя. — Тебя варяжские дружины избирают своим вождем. Я сделал все. Исполнишь ли ты свои обещания?
— Исполню, — ответил тот, — лишь бы мне отмстить за кровь брата и сесть в Киеве.
— Помни, я даю, я и возьму!
В мгновение Владимир был поднят с земли десятками рук, и, поднятый на щит, он оказался над избравшими его варягами, и над жрецами, и над толпами народа. Опять смешались в один нестройный хаос звуков звон мечей о щиты, громкие крики, и лишь по знаку Белы водворилась тишина.
— Народ рюгенский и вы, варяги и норманны, — воскликнул Бела, — взгляните, вот вождь Святовита!
— Да здравствует вождь! — как один человек отвечала толпа.
С торжествующими криками понесли Владимира варяги на щите с выси храма и, пронося его между толпами народа, громко восклицали:
— Кто против избранного вождя, пусть выйдет!
Никто не вышел.
Слово Белы было для рюгенцев священно.
— Воины, — воскликнул Владимир, когда варяги, все еще держа его на щите, стали так, что он очутился в тесном кольце из своих воинов, — клянусь, что поведу вас к великим победам! Клянусь делить с вами все труды, лишения и опасности походов и битв и свою долю добычи ратной, теперь же отдаю вам всю целиком!
Варяги закричали от восторга.
— Да здравствует наш конунг! Да здравствует, — гремели они, — веди нас на врагов! Победим, победим!
— Коня! Пусть Бела выведет коня Святовита! — кричали другие.
— Бросайте копья, посмотрим, что ждет нового вождя: успех или поражение.
В храме Святовита содержался жрецами белый, без малейшей отметины, конь. Около него всегда наготове висело седло, но его никогда не седлали. По уверениям жрецов, на этом коне разъезжал в бурные ночи по воздуху Святовит, поражая своих врагов и намечая пути, по которому должны были идти отправлявшиеся в набеги дружины. Этот же конь являлся предвозвестником воинских успехов или неуспехов во время таких набегов. Пред отправлением в поход дружинники делали помост из копий, укладывая их в ряд древко с древком. Потом заставляли коня Святовита ступать по ним и замечали, какою ногою он прежде вступит на копья: если правой, воинов ждет успех, если же левой — неудача. И теперь народ рюгенский требовал, чтобы жрецы вывели коня и путем гадания предсказали бы, что ждет дружины в этом походе в страны, где никогда не были еще воины Святовита.
Дружинники Святовита поспешно бросали по скату холма свои копья. Жрецы укладывали их плотнее одно к другому. Бела и Нонне удалились в храм.
Вдруг из глубины храма донеслось громкое конское ржание. Воины и народ, стоявшие вокруг холма, затихли. Ржание раздавалось все ближе и ближе. Опять распахнулась завеса, и в дверях Святовитова храма показался белый конь.
Это было красивое, выхоленное, гладкое животное. Голова коня украшена была пуком перьев, спину покрывала конская белая попона. Конь выступал мелкими шажками. Он поводил налитыми кровью глазами и фыркал. Под уздцы его вел сам Бела, два молодых жреца держали длинные поводья.
— Конь Святовита! — пронеслось в толпе.
На пороге храма конь, ослепленный ярким светом, остановился и громко заржал.
— Счастливое предзнаменование. Удача, удача будет! — заволновался народ.
— Правду сказал отец Бела. Правду…
— Еще бы. Сам Святовит вещает свою волю его устами.
— Тише, тише! Конь Святовита у копий.
Бела осторожно сводил коня. Все замерли в напряженном ожидании.
Владимир с тревогой следил за конем. Многое теперь зависело в его судьбе от этих мгновений. Какой ногой ступит на копья Святовитов конь? Если левой — не будет в дружинах воодушевления и неохотно пойдут они за своим только что избранным вождем.
Вдруг вздох облегчения вырвался из груди славянского князя. Конь был близко от копий, и Владимир мог рассчитать по его шагам, что он должен вступить на копья правой ногой. Бела поднял голову и взглянул с улыбкой на славянского князя.
Тотчас раздалось ржание коня, но его заглушил громкий радостный крик толпы: Святовитов конь ступил на копья правой ногой!
Никто теперь в огромной толпе этих простодушных людей не сомневался в успехе набега и в том, что этот пришелец избран в вожди волей Святовита. Кричали в неистовом восторге и воины, и жрецы, лишь один Бела был бесстрастно спокоен.
— Народ рюгенский, норманны и варяги, — воскликнул он, — видите вы, прав я был, возвестя вам волю грозного Святовита!
— Прав, прав! — зашумела толпа. — Да здравствует Владимир, конунг славянский! Да покорит он нашему Святовиту новые страны!
Глава вторая
I
Спустя несколько недель после происшедших на Рюгене событий в широкий пролив, соединявший Варяжское море с Нево, вошла большая флотилия остроносых драхов.
Ветра не было, и драхи шли на веслах. Тихо плескались об их крутые борта волны, широкий след оставался за кормой. Впереди флотилии шли легкие разведочные суда, показывавшие остальным путь среди бесчисленных отмелей выступавших из воды островов, покрытых, как шапками, густым сосновым лесом.
Судя по виду драхов, они только что выдержали долгое морское путешествие. Паруса были грязны, кое-где видны были поломки. На палубах драхов видны были воины. Одни сидели у весел, другие отдыхали на внутренних скамьях, третьи с азартом бросали кости.
В середине флотилии шел драх более красивый, чем остальные…
Этот драх принадлежал вождю направлявшихся к Нево варяжских дружин — славянскому князю Владимиру, шедшему с рюгенскими дружинами в южную Славянщину, чтобы отомстить одному брату гибель другого и самому занять место первого, став князем Руси на всем, огромном пространстве от берегов Варяжского моря до устья великой славянской реки — Днепра.
Когда варяжская флотилия вошла в пролив, Владимир был на корме своего драха. Около него, как всегда, важный, степенный, сосредоточенный, стоял его неизменный спутник и друг Добрыня Малкович.
Оба они смотрели на темневшийся справа от них далекий берег.
— Там новгородская земля, — сказал, указывая на него племяннику, Добрыня.
— Да, дядя. Вижу и печалюсь.
— Чему?
— Тяжко идти на родину мне… Не с добром иду. Меч и огонь несу я.
Добрыня сделал нетерпеливое движение.
— Постой, — остановил его племянник, — я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты будешь уверять, что иду я мстителем, знаю я это, да ведь Ярополк-то брат мой?
— И Олег был его и твоим братом.
— Так ведь Олега погубил не столько Ярополк, сколько Свенельд-воевода.
— А зачем Ярополк слушался негодника?
— Как же не слушаться? Если бы ты вот…
— Я? Я бы сумел повернуть все так, что никто ни в чем не был бы виноват!
— Пусть будет по-твоему. Но еще тяжко мне, что я сам-то несвободным являюсь в родную землю.
— Чего же свободнее? Вон сколько воинов у нас! У кого такая дружина, тот несвободным не может быть!
— А обещание-то мое?
— Это старому Беле, что ли?
— Ему! Оно меня и по рукам, и по ногам сковывает. Ведь подумать только: если я сокрушу Ярополка и сяду в Киеве, так все-таки должен буду во всем Беле быть подчиненным. Все равно, как бы на службе я у него был… Разве я свободен?
— Дай только добыть Киев, а там мы и от Белы отделаемся. Все ведь я тебе говорил, чего там на Рюгене сказать было нельзя, ибо везде там были уши, и каждое слово, какое скажешь, сейчас Беле переносилось. Что же ты думаешь, простаки мы? Пусть только нам помогут рюгенские дружины изничтожить врага, а там мы найдем и на них управу. Теперь-то перестань думать об этом. Важнее всего для нас, какие вести придут к нам из Новгорода. Что-то долго не возвращаются гонцы!
Владимир тяжело вздохнул.
— Да, пока все в руках новгородцев! — проговорил он. — Неужели же нам придется пролить их кровь?
— Будут упрямиться, так и накажем их, — усмехнулся Добрыня. — Тоже эти новгородцы — зелье известное.
Если новгородское вече откажется принять возвращающегося князя, тогда решено было взять Новгород силой и разорить его. А этого не хотелось и Добрыне Малковичу. Со всего Приильменья, из-за Нево, сходились в него купцы. Гибель Новгорода была бы полным разорением края; и вряд ли встретили бы добром приильменские племена тех, кто разорил их столицу. Пришельцам лучше всего было действовать добром, пока они не утвердились в крае. Не так уж и многочисленна была сопровождавшая их варяжская дружина, чтобы, потратив ее под Новгородом, идти с остатками на далекий Киев.
Быстрее и быстрее шли драхи, все шире и шире становился пролив. Приближалось бурное Нево, волны становились все выше, ветер все шквалистее. Шли целыми днями, останавливались на ночь для отдыха у островов.
В одно утро, когда дружины Владимира приготовились после ночлега на судах, поставленных на якорь, тронуться в путь, вдруг с передового драха раздался громкий крик:
— Ладьи, ладьи!
Вмиг все всполошились. Освальд громкими звуками рога отдал драхам приказание построиться в боевой порядок. Быстро подняты были якоря, заплескали по воде весла, и легкие суденышки, управляемые опытными рулевыми, встали поперек реки полукругом. Над палубами драхов поднялся целый лес копий, засверкала в лучах солнца холодная сталь мечей. Борта словно выросли от поднявшихся над ними щитов.
Княжеский драх поместился в самом центре построившейся в боевой порядок флотилии, справа от него выгнулись полукругом драхи с норманнами, слева были варяги. Начальство в бою, как старшему летами, принадлежало ярлу Освальду, и его драх выдвинулся далеко вперед, но постоянно менял свое место.
Владимир и Добрыня надели панцири, скрыли головы под ярко блиставшими шлемами и стояли на палубе, с нетерпением ожидая появления возвещенных сторожевыми драхами ладей. Они не думали до сих пор о битвах, даже не рассчитывали встретить кого-либо в этих водах, но понимали, что все эти приготовления нелишни, ибо никто не мог сказать наверное, друзья или враги идут навстречу.
Вдали уже белели паруса шедших с Нево судов. Добрыня из-под ладони зорко всматривался вперед.
— Раскосые паруса, — проговорил наконец Малкович, опуская руку, — это новгородские ладьи.
— Я и сам так думал, — отозвался Владимир, — кому же здесь быть, кроме новгородцев?
— Они, они. А вот с чем они идут к нам, того не знаю.
— Подождем. Подойдут поближе — узнаем!
Добрыня Малкович приготовился к встрече.
Теперь, когда могла быть близко опасность, ни скуки, ни томления не было заметно на его лице. Владимир стал пред ним. Его красивое лицо повеселело, глаза так и искрились нервным возбуждением.
— Ой, дядя, чуется мне, что бой будет!
— Кажись, без сечи не обойдется, — отвечал Добрыня. — Ишь ведь, людей без счету; если бы с добром шли, куда их столько… Да ничего. Здесь покажем, там все миром обойдется.
— Вот сейчас мы узнаем, зачем идут к нам новгородцы. Аскольд навстречу им легкие драхи выслал. Ишь понеслись, что лебеди белые.
Шедших навстречу ладей становилось все больше. Они красиво шли по спокойной воде, расставив на обе стороны свои косые паруса. Никакого порядка кормовые не соблюдали. Шли как кому по душе пришлось. Два драха неслись к ним навстречу, остальная флотилия пришельцев, ловко маневрируя, сумела сохранить всё свои места и ожидала подхода встречных в прежнем боевом порядке.
Случилось, однако, совсем не то, чего ожидала дружина Владимира. Высланные вперед драхи, которым приказано было, в случае враждебных действий, поскорее уходить назад к главным силам, вошли в самую середину новгородской флотилии, и ничто не показывало, чтобы там произошел бой. По мере того, как сокращалось расстояние, с норманнских и варяжских судов ясно было видно, что драхи мирно идут борт о борт с новгородскими ладьями.
— А что, это ведь добрый знак, — воскликнул Добрыня, — пожалуй, обойдется и без драки!
Владимир ничего не ответил.
Он не спускал глаз с приближавшихся судов. Теперь они были на таком расстоянии, что до слуха князя и Добрыни ясно доносились крики, как будто бы там говорили все разом, причем никто из говорящих не слушал другого, а только старался его перекричать.
— Новгородцы, — радостно воскликнул Добрыня, — идут, голубчики сами встречают своего князя. Ишь как горланят, словно у себя на вече… Горлопаны этакие!
Старый витязь был настроен радостно. Обыкновенно спокойный и важный, он теперь забыл свою степенность и, сложив трубою руки у губ, кричал что было силы в его легких:
— Эй, вечевики! Где запропастились? Отчего князя своего у пределов Руси не встретили, вот он вас!
Ему с ладей ответили что-то. Слов разобрать нельзя было, но в самых звуках не было ничего враждебного.
Однако Освальд держал по-прежнему в боевом порядке свои дружины. На норманна этот шум, эти крики действовали как указание на предстоящий бой, и он уже посылал к князю спросить, не кинуться ли дружинам на подходивших новгородцев, не дожидаясь, пока они нападут сами. Владимир запретил своему вождю начинать бой. Между тем случилось нечто совершенно неожиданное. Ладьи, шедшие, казалось, в полнейшем беспорядке, вдруг ловко скользнули в промежутки между драхами, и, прежде чем Освальд мог сообразить, что произошло, каждый драх уже оказался между двумя новгородскими ладьями, а судно с князем и Добрыней было отрезано от остальной флотилии.
Куда ни взглядывал Владимир, всюду он видел перед собой бородатые раскрасневшиеся лица: выражение их было радостное, никакой враждебности заметно не было. Выкрикивали приветствия, и в то же время кричавшие успевали перебраниваться между собой. Гомон в первые мгновения совсем оглушил молодого князя.
— Здравствуй, князь наш пресветлый Владимир Святославович! — кричали с одной стороны.
— Не оставь ты нас, сирот, своей княжеской милостью! — вторили с другой.
— Пожалуй к нам, в Господин Великий Новгород, владей нами по-прежнему!
— Горюшка-то сколько без тебя хлебнули мы, слез горючих сколько пролили.
— Всех-то нас, сирот, без тебя изобидели…
— А пуще всех Рогволдишка!
Владимир гордо и властно смотрел на весь этот люд, выражавший криками свою к нему любовь. Добрыня, очутившись между своих, не стерпел. Всю его степенность как рукой сняло, и недавний еще тонкий, проницательный дипломат не замедлил вступить в грубую, но добродушную перебранку, на которую ему также отвечали такою же добродушной бранью.
Крики и перебранка не стихли даже тогда, когда на борт княжеского драха перешло с новгородских ладей трое почтенных стариков в длинных до пят кафтанах и высоких шапках. Их сопровождали двое воинов.
Владимир сразу узнал гостей. Это были степенные новгородские бояре, бывшие в совете новгородского посадника.
Прибытие их доказывало миролюбие новгородцев, ибо они не могли быть посланы ни для чего иного, как для чествования.
— Здравствуй, свет ты наш ясный, солнце красное, князь Владимир Святославович, — проговорил один из них, склоняясь перед князем, — осчастливил ты нас, вернулся к нам. Прими же привет от Господина Великого Новгорода и помилуй, ежели кто провинился чем пред тобою.
— Здравствуй, солнышко наше красное, князь Владимир Святославович, — заговорил другой боярин, кланяясь, — поведай нам, неразумным, с добром или покором идешь ты к нам? Коли с добром — милости просим. Приказало нам вече кланяться тебе низко и просить тебя в Новгород Великий, а коли худо мыслишь ты, так и не прогневайся. Не пустим мы тебя. Везде заставы поставлены, и будет между нами бой не на живот, а на смерть.
Третий старик молчал.
— Иду я к вам, люди новгородские, — раздался звучный голос князя, — зла против вас не имея. Хочу добрым к вам быть, и если примете меня управлять вами, хочу судить вас по старине, по милости и правде. Вины, какие были на вас, я прощаю вам. Так вече скажите. А если не примете вы меня, князя своего, то будет между нами бой. Прикажу дружине моей разорить всю землю вашу и всякое именьишко возьму за себя, дабы и другим неповадно было идти против меня, князя своего.
Тогда заговорил третий старик:
— Здравствуй, князь Владимир Святославович, привет тебе и многие лета. Посланы мы к тебе с добром. Велело нам вече наше сказать тебе: коли идешь княжить у нас по старине, так будь князем, владей нами, суди нас и милуй.
А зла у веча на тебя нет. Коли и ты зла не имеешь, пожалуй скорей в Великий Новгород. Княжьей честью встретит тебя народ наш, и будет солнце на небе да ты князь в Великом Новгороде.
С этими словами он низко поклонился Владимиру.
Пока шли переговоры, вокруг было сравнительно тихо; но как только кончил говорить последний боярин, сразу начались прежние гомон и галденье.
— Надежа-князь, не оставь нашей бедности, — кричали одни, — пожалуй к нам!
— Соскучились мы по тебе, князь Владимир Святославович!
— Что посадники — князя Великому Новгороду надобно…
— Негоже ему хуже других быть! Пусть Киеву не уступит.
— Зовем тебя, иди к нам, княже, и владей!
Владимир с удовольствием слушал эти крики. Он знал новгородцев и понимал, что все эти восторги вызваны лишь впечатлениями минуты. Но и то было хорошо, что новгородцы добровольно принимали его. Засиживаться же в Новгороде не думал и сам Владимир.
После двух лет, проведенных среди чужих людей, любо было сыну Святослава слушать родную речь. Он внимательно вглядывался в каждое лицо, и наконец взор его упал на воинов, стоявших позади новгородских послов. Ему показалось, что одного из них когда-то он видел. Всмотревшись попристальней, он даже вздрогнул от радости. Перед ним был Зыбата.
Теперь друг его юности стоял перед ним, смотря на него своими ясными, лучистыми глазами, и доброе, хорошее чувство овладело душой князя.
— Вы, бояре, — обратился он к послам, — знаете: слова своего я назад не беру. Коли просите меня усердно, так я на ваши просьбы склоняюсь и пойду к вам в Новгород. А чтобы не было меж нами неприязни какой, так и нужно уговориться нам обо всем. Вот и поговорите вы с дядей Добрыней. Он в разговоре будет вместо меня перед вами, и как вы порешите, так и я утвержу.
— С Добрыней так с Добрыней! — согласился старший посол, — здрав будь, Малкович.
— И вы здравствуйте, — выступил Добрыня, — вот опять нам пришлось свидеться и дело делать.
— Тяжеленек ты, Добрынюшка, — отозвался тот же боярин.
— А уж каков есть, — усмехнулся тот, — а потому и тяжеленек я, что все-то ваши повадки да увертки знаю…
— Да пойдемте, други, под палубу, там я вас сладким вином франкским угощу, вот и потолкуем. А ты, князь, — обратился он к Владимиру, — велел бы к острову какому пристать да угостил бы на радостях народ твой, чтобы твое здоровье пили и веселились.
Владимир приказал Освальду пристать к острову, где они ночевали.
Скоро пустынный клочок земли наполнился народом. Варяги, норманны, новгородцы братались между собой. Много помогли этому бочонки с вином, выкаченные на остров пришельцами, и крепкий мед да брага, предусмотрительно захваченные с собой новгородцами.
Послы и Добрыня затворились в подпалубной каюте. Владимир же, как только расстался с ними, сейчас же остановил молодого воина.
— Зыбата! — сказал он, кладя ему руку на плечо, — или ты не узнал меня?
Молодой воин смотрел на князя блестевшим, радостным взором.
— Узнал, княже, как не узнать, — говорил он, — да подойти все боялся. Как примешь, не ведал.
— Что ты, Зыбата! Всегда я приму тебя как друга.
С этими словами Владимир протянул молодому воину сперва руку, а потом привлек его в свои объятия.
Они оставались на кормовой палубе одни. Все их ближние дружинники сошли на землю, только из-под палубной каюты доносилось гудение голосов переговаривавших о делах новгородских послов и Добрыни.
Князь опустился на скамью и усадил около себя Зыбату.
Радость встречи еще более оживила красивое лицо Владимира.
— Ну, говори же мне, рассказывай о себе, — повторял он Зыбате, — я все хочу знать.
— Нет, княже, — улыбнулся тот, — расскажи ты.
— Хорошо. Ты знаешь, презренный Ярополк убил Олега, и я тогда не отомстил за его смерть.
Зыбата с грустью на лице покачал головой.
— Нет, княже, Ярополк не убивал Олега, — сказал он.
Брови Владимира сдвинулись, по лицу скользнуло выражение мести и гнева.
— Он, Ярополк, убил нашего брата, — с особенным выражением произнес он, — ты мне будешь говорить о Свенельде? Так Олег вправе был убить его сына Люта, потому что Лют без позволения охотился на его землях. Свенельд что такое? Разве он князь, что осмелился поднять руку на князя? Но я бы и это забыл, если бы Ярополк отомстил за убийство Олега. Но он даже не наказал Свенельда. Так я отомщу им обоим… Я иду — горе Ярополку!
Зыбата тихо положил руку на плечо Владимира.
— Княже, вспомни, что нет ничего сладостнее прощения! — тихим, взволнованным голосом сказал он.
Владимир взглянул на него, и вдруг словно темная туча набежала на его лицо.
— Да я ведь и позабыл, — произнес он дрогнувшим голосом, — ты ведь христианин?
— Да, я христианин! — поспешил подтвердить Зыбата, — и отец мой Прастен — христианин, и старый печенег Темир — христианин. Все мы крестились во имя Господа Иисуса Христа, и старец Андрей — помнишь его? — был нашим крестным отцом. Но ты молчишь, Владимир, ты отвернулся и более не смотришь на меня. Что это значит? Чем я прогневил тебя? Скажи, князь, скажи.
Теперь лицо молодого князя отражало невыносимую тоску. Признание Зыбаты напомнило ему о клятве, данной арконскому жрецу, и вот он столкнулся с христианином, и в душе его не находилось достаточно силы, чтобы поступить, как он клялся, и уничтожить этого «врага Святовита».
— Ты молчишь, княже, — продолжал Зыбата, — вспомни же нашу веселую юность. Знаешь ли, я, как только оправился после болезни, по совету моего крестного отца Андрея оставил Киев и ушел за тобой в Новгород. Там я хотел послужить тебе, моему другу и князю, но когда я явился туда, тебя уже не было, ты ушел за море к варягам. Однако говорили, что ты вернешься. Я остался тебя ждать, и вот она, желанная встреча… Что с тобой, Владимир?
— Зыбата, Зыбата, — раздался чуть слышный шепот молодого князя, — уходи от меня, уходи, пока не поздно… Скройся, чтобы я никогда не видел тебя более… Чтобы я даже не слышал о тебе.
— Зачем? — изумился молодой воин.
— Нужно, нужно. Ты христианин, а я, пойми Зыбата, я дал клятву ненавидеть всех христиан…
Зыбата сперва отодвинулся от Владимира, потом медленно поднялся на ноги.
— Ты, княже, дал клятву ненавидеть всех христиан, — проговорил он, — за что же? Разве христиане причинили тебе какое-нибудь зло, которого ты им простить не можешь?
— Нет, нет, они мне ничего не сделали, — торопливо говорил Владимир, — но я дал клятву и исполню ее, да, исполню! Уходи же, приказываю тебе, уходи и не смей показываться мне на глаза!
— Жаль мне тебя, Владимир, — проговорил Зыбата, и его глаза увлажнились слезами, — языческая тьма скрыла твою душу, но я верю, что рассеется она, скоро рассеется, тогда великий свет истины осияет тебя, и ты возродишься к новой жизни.
— Уходи! — крикнул с бешенством князь, хватаясь за меч.
Зыбата не испугался, но раздавшийся в это мгновение говор голосов заставил Владимира забыть свой гнев.
Из кормовой каюты выходили Добрыня Малкович и новгородские послы. Лица их были красны и покрыты потом, все движения размашисты и суетливы. Владимир по довольному лицу своего дяди мог заключить, что переговоры закончились полным успехом.
Зыбата отошел в сторону. Тяжело было на душе молодого воина. Не такой встречи с любимым другом детства ждал он.
«Ох, не пришло еще время, — с тяжелою тоскою думал молодой Воин, — но верую я, что должно наступить оно, и тогда сокрушит мой князь языческих богов в стране своей!»
Владимир, заставив себя более не думать о Зыбате, слушал дядю и послов. Успех действительно превосходил всякие ожидания. Новгородцы всегда ревниво относились к своему величию, и им казалось унизительным для Господина Великого Новгорода то обстоятельство, что у Киева был свой природный князь, тогда как у них дела правления были сосредоточены в руках выборного посадника.
Ради того, чтобы снова получить себе князя, они пошли на всякие уступки. Князь должен только не касаться их прежних вольностей и уважать вече. За это Новгород принимал на себя полное содержание князя и всей его дружины. Условия эти были очень выгодны для Владимира, вовсе не намеревавшегося засиживаться в Новгороде, и он со своей стороны поспешил подтвердить все обещания, которые дал послам Малкович.
На другой день вместе с солнечным восходом обе флотилии тронулись в путь.
После веселого пира новгородские послы, перебравшиеся на все время пути к князю на его драх, чувствовали себя так тяжело, что даже не проснулись и не вышли из каюты, где им были приготовлены постели.
Владимир и Добрыня, привыкшие у скандинавов к шумным и обильным пирам, занимали свои места на кормовой палубе, следя за отправлением судов. Малкович был весел, как никогда. Первый успех окрылил его надежды, и он уже был уверен, что скоро увидит племянника киевским князем.
— Нечего нам засиживаться в Новгороде, — говорил он, — отдохнем и пойдем на Днепр. Врасплох застанем Ярополка. Он и дружин собрать не успеет, как мы появимся. Киевляне бы только нас приняли.
Он говорил и в то же время искоса погладывал на племянника. Опять тень тяжелой тоски легла на лицо Владимира. Он слушал Добрыню рассеянно.
— Да что ты такой? — не вытерпел наконец Малкович. — Или и не рад, что так все выходит?
— Нет, Добрыня, как же не радоваться-то? Рад я!
— Так чего же грустишь-то?
— Мучает меня клятва моя… Нехорошо я сделал, что обещал Беле вывести с Руси христиан. Покойная бабка Ольга вспоминается… Ведь она христианкой была. Потом и клятву свою я нарушил.
— Как это?
— Зыбата здесь…
— Прастенов сын?
— Да, он. Он христианин, и нет у меня зла на него, нет зла и на других христиан. Нарушаю я клятвы и не могу ненавидеть их…
— Вон ты о чем. И охота тебе себя терзать. Ну, нет на христиан зла, так и пусть не будет его.
— Да ведь я клялся Беле…
— Клялся вывести христиан, когда будешь киевским князем и сокрушишь Ярополка. С тех пор и твои клятвы действовать будут, а до той поры позабудь ты о них совсем. Вот и все.
Лицо Владимира вдруг просветлело.
— Добрыня! Ведь правда твоя, — вскричал он, — пока я не киевский князь, от своих клятв я свободен. Правда, правда. А я-то Зыбату бедного прочь от себя отогнал. Спасибо, дядя, и тут ты меня выручил.
Владимир обнял Добрыню.
— Ну то-то же, — говорил растроганный лаской племянника Малкович, — ты только меня в таких делах слушайся, и все ладно будет. Вот добыть бы только Киев, а там мы и от старого Белы отделаемся… Он-то хитер, да и мы ему не просты… Только бы Ярополка сокрушить.
После этого разговора Добрыня уже не видел грусти на лице своего племянника.
Владимир обдумал все, что намеревался делать, укрепившись на Волхове. Месть Ярополку была для него лишь поводом к захвату киевского княжения. Были у него и другие враги, при одном вспоминании о которых вспыхивало гневом его сердце.
«Не хочу разуть сына рабыни!» — вспомнил он гордый ответ Рогнеды Рогволдовны, дочери полоцкого князя. «Так нет, я заставлю тебя разуть мои ноги», — думал он, и в его воображении рисовалась уже картина унижения гордой княжны.
Новгородские ладьи и варяжские драхи вышли наконец в бурное и шумливое Нево. Далеко-далеко раскинулась перед ними беспредельная водная пустыня. Громадные волны ходили на просторе. Суда держались берега и благодаря этому благополучно вошли в устье Волхова. Здесь им путь преградили пороги. Не доходя до них, все суда стали у берега. Далее приходилось идти «волоком».
Это была первая остановка князя на родной земле. Остановились у Ладоги-крепостцы, поставленной у порогов еще Рюриком, шедшим этим же путем из Скандинавии в Новгород после призвания своего на княжение. Крепостца была занята новгородской дружиной. Здесь уже знали, что возвращается обратно на Русь ушедший с нее новгородский князь, и с великим почетом встречали Владимира. Невольно вспомнилось Святославову сыну, как за два года перед тем уходил он, прячась от людей, боясь за свою жизнь, уходил один, с немногими слугами. И вот теперь он возвращается с сильной дружиной, и все встречают его как любимого, давно жданного князя.
II
Протяжный, но гулкий звон колокола, раздавшийся из новгородского Детинца, звал на вече. Словно громадный муравейник, зашевелились новгородские «концы», сходившиеся с различных сторон у Детища. Концевые старосты торопливо пробегали вдоль домов, что есть силы стуча в их двери и окна.
Скоро так стало тесно на площади, что вновь прибывшие взбирались на крыши изб, на крыльцо палат и даже на ступени помоста, так что дружинники едва могли сдерживать напор толпы. Крик и шум стояли до тех пор, пока из палат посадника не вышли сперва степенные, а затем именитые бояре и, сопровождаемые дружинниками, расчищавшими им путь среди толпы, не тронулись к помосту. Там они разместились, одни на ступенях, другие на самом помосте; отдельно от всех стал выборный посадник, и лишь тогда смолк колокол.
— Начинать, что ль? — тихо спросил посадник у именитых бояр, находившихся вместе с ним на помосте.
— Успеем еще, пусть вдоволь наорутся, — было ответом.
Вече действительно скоро притомилось. Крик и шум стали стихать. Можно было разобрать и отдельные восклицания.
— О чем вече-то? — кричали ближайшие. — Опять, что ли, о князе?
— Так порешили мы с князем, пусть идет!
— Только бы по старине правил…
— Не то сгоним.
— Теперь пора, будто угомонились малость! — шепнул посаднику старейший из именитых бояр.
Тот кивнул ему в ответ головой и, подойдя к самому краю помоста, закричал, что было сил в легких:
— Послушайте, мужи новгородские и людины, все послушайте речи моей…
— Говори скорее, — раздались голоса, — а мы судить будем.
— Решили мы все здесь, на свободном вече, — продолжал посадник, — что негоже Господину Великому Новгороду быть ниже Киева, ибо есть у сего града свой князь природный. А как такого князя у нас нет, то и призвали мы опять к себе князя Владимира Святославовича; без принуждения чьего-либо призвало его вече; выслушал послов наших князь и согласился идти к нам и править по старине и вольностям нашим, ничем их не нарушая и оберегая их как зеницу ока своего. Об этом было уже вече, и все вам послы наши сказали.
— Так, так. Знаем это, — загремели крики, — где же он, князь-то, нами избранный; отчего его нет до сей поры?
— Вот и собрали мы вас на вече, — перекричал всех посадник, — чтобы сказать вам: идет князь Владимир Святославович и в полдень должен уже здесь быть; великою честью должны мы его встретить, челом ударить ему всенародно, дабы был он к нам милостив, от врагов защищал, правых виновным в обиду не давал, судил по обычаям дедовским и был бы за весь народ приильменский один за всех и нам бы всем быть за него одного!
Весть о том, что избранный князь уже близко, ошеломила вечевиков. Они все стихли, крик и шум прекратились, всем как будто стало не по себе.
— Что же теперь, люди добрые, — проговорил один из степенных бояр, — чего призадумались? Сами под ярмо полезли, так уж думать нечего; теперь нужно идти на берег да встречать князя великою честью. Не то худо будет. Не один он идет, с ним и Добрыня Малкович.
Хорошо знали новгородцы крепкую руку Добрыни, показал он им себя.
— Не хотим Добрыни, не хотим! — разом закричало множество голосов. — Пусть князь один к нам идет.
— Не хотим, не хотим! Пусть князь от себя Добрыню прогонит!
— Владимира Святославовича себе в князья выбирали, а о Добрыне Малковиче речей не было.
У Добрыни были, однако, в Новгороде и сторонники.
— Нельзя так, — кричали с другой стороны, — племянника берем, так негоже его с дядей разлучать…
— Обоих принимаем!
— Пусть оба идут!
Мнения разделились. Вечевики с пеной у рта наступали друг на друга. В отдаленных углах площади уже начались драки. Но в тот момент, когда общее напряжение возросло до последней степени, вдруг с Волхова донеслись громкие звуки рогов.
— Князь, князь прибыл! — пронеслось среди вечевиков, и вся толпа, забыв о недавнем несогласии, стремглав пустилась от Детинца на Волховский берег.
На берегу вечевики увидели, что княжеские суда успели подойти к самому Детинцу. Невольно приумолкли те, кто был против Добрыни Малковича.
Словно лес из копий вырос на подошедших драхах и ладьях. Ярл Освальд так расположил свои норманнские и варяжские дружины, что с берега казалось их гораздо более, чем было на самом деле.
Но не это усмирило толпу: на большой, богато разубранной ладье народ увидел своего избранника, князя Владимира Святославовича. Князь стоял освещенный солнцем посредине ладьи, так что его можно было видеть издали. Он был в блестящих доспехах и крылатом шлеме норманнского викинга. Солнечные лучи так и сверкали на его броне. Русые кудри Владимира выпущены были из-под шлема и рассыпались по плечам. Левой рукой он опирался на длинный скандинавский меч, правую положил на плечо Добрыни Малковича, одетого в длинную панцирную рубашку и высокий новгородский шишак.
Князь, сопровождаемый Добрыней, Освальдом, Эриком и послами Новгорода, легко сошел на землю.
Одновременно с ним выскочили на берег его дружинники, и, прежде чем новгородцы могли опомниться от неожиданности, вдоль берега вырос лес копий и стена из норманнских и варяжских щитов.
Все это произошло с поразительною быстротой и в таком стройном порядке, что даже буйные вечевики поняли, что теперь им нужно попридержать язык. Перед ними была внушительная сила; они сами подпустили ее и дали ей возможность застать врасплох весь Новгород.
Смутившиеся противники Добрыни Малковича молчали. Только одни радостные приветствия неслись навстречу Владимиру Святославовичу; но скоро смущение первых прошло, и они, забыв свое недавнее еще неудовольствие против дяди князя, пристали к тем, кто приветствовал прибывших, и крик толпы стал единодушный.
— Собрано ли вече? — спросил Владимир, приняв приветствия посадника и бояр, — хочу явиться я моему народу и отдать ему мой поклон!
Узнав, что прибытие его застало вече в самом разгаре, князь сделал знак Освальду и Эрику, а сам вместе с Малковичем, окруженный боярами, быстро пошел по берегу, поднимаясь к воротам Детинца.
Но сделать ему удалось всего несколько шагов. Восторг толпы достиг высших пределов. Живые волны хлынули со всех сторон, разметали всех, кто был около князя и Добрыни. Даже норманны и варяги, которых Освальд и Эрик поставили полукругом около Владимира, в одно мгновение были оттерты. Еще мгновение — и десятки дюжих рук подняли и Владимира, и Добрыню высоко над головами толпы и понесли их с громкими, полными восторга криками в ворота Детинца.
Это была высшая честь, какую только могли оказать новгородцы своему избраннику. Князь и его дядя бережно были донесены до вечевого помоста, и только когда они очутились там, отхлынуло это живое море, унося с собою и бояр, и посадника, и всех дружинников. Освальд и Эрик с величайшим трудом пробрались к помосту со своими воинами и заняли его ступени со всех сторон, так что между вечевиками и князем с Добрыней снова выросла живая стена.
Владимир сделал величавый жест, и, повинуясь ему, смолкли все.
— Привет тебе, народ мой новгородский! — заговорил князь. — Снизойдя на твои моления, пришли мы в Великий Новгород творить суд и расправу по старине, стоять за дедовские и отцовские вольности. Обещаем мы править Новгородом так, чтобы не было недовольных, несчастных, сирых и обиженных. Все будут равны пред нами, и суд наш будет для всех одинаков. Вольности же и старину будем охранять мы, и в том да будет порукою слово наше княжье. Будем блюсти мы честь Великого Новгорода и никаких обид не спустим. Кто против Великого Новгорода, тот и против нас, тот нам враг злейший. И обещаемся сокрушить мы его, ни крови своей, ни живота своего не жалея. А прежде всего объявляем мы, что забыли навсегда всякие вины, которыми ты, народ новгородский, был виноват перед нами; не вспомним их никогда. А тебе, народу новгородскому, быть нам верным и служить нам по чести и правде, все службы наши править без промедления и недовольства. А мы за то слуг наших верных будем жаловать своими милостями. Кто же ослушником нам будет, того мы, князь, вольны казнить любою казнью по суду своему и по старине отцов и дедов наших. В знак же благоволения нашего к тебе, народ новгородский, прими от нас наш княжий поклон и привет, дабы всем было ведомо здесь, в Новгороде, и в пятинах, и в погостах, и в областях новгородских, что пришли мы с великим добром и милостями.
С этими словами Владимир поклонился.
Княжий поклон вызвал новые крики восторга. Речь князя пришлась всем по сердцу.
Несколько старцев бояр именитых успело в это время протискаться через толпу к вечевому помосту и даже пробраться через княжью стражу на верхние ступени.
— Люб ты нам, князь Владимир Святославович, — заговорил самый старый из них. — Добром и свободною волею избрали мы тебя князем своим, и спасибо тебе на твоем милостивом слове, не оставил ты нас, сирот горемычных, прими же и ты от людей новгородских поклон и привет!
Старец опустился на колени и приник головою к ногам князя, но Владимир быстро нагнулся и, подняв, обнял его и поцеловал. Вечевики словно обезумели. Им казалось, что в лице этого старца их князь дал поцелуй всему Новгороду.
— Солнышко красное, князь любый! — ревела толпа. — Веди нас всех на врагов твоих. Кто твои враги, тот и Господину Великому Новгороду злой обидчик!
— На Киев веди нас?
— Все пойдем за тобой!
— Смерть Ярополку!
— Будь князь великим!
Пред Владимиром в это время стоял уже другой боярин.
— Пожалуй ты нас, сирот, князь наш, первой твоею милостью, — говорил он, сопровождая свои слова поклонами, — терпим мы великие обиды от кривичей. Их Полоцк выше Новгорода стать хочет. Изничтожь ты ворога… Пусть, что солнце на небе одно, и Новгород в земле приильменской один будет.
Глаза Владимира сверкнули радостным блеском.
— Слышишь, народ новгородский, — крикнул он, — боярин твой именитый об обидах, что чинит Великому Новгороду Полоцк, жалуется. Пожалую я вас, Новгород, своею милостью. Изничтожу обидчика, сокрушу его силу, и будет Новгород мой вовеки славиться.
Опять будто искры пролетели в толпе.
— На кривичей! На Полоцк! На Рогволда! — ревела толпа, и Владимир, слушая с улыбкой эти крики, вспомнил гордую княжну Рогнеду и ее гордые слова: «Сына рабыни разуть не хочу».
III
Непроходимые леса покрывали берега речки Полоты.
Века стояли они, угрюмые, молчаливые. Жизнь будто замерла в их чащах. Звери редко забегали туда, птицы не залетали. И вдруг оживились угрюмые леса. Тучи воронья кружатся над ними, хищные звери убегают в непроходимые чащи. Там, где еще недавно царила тишина, раздаются человеческие голоса, слышится бряцание железа, стук топоров, скрип колес.
Это идет князь новгородский Владимир с дружинами своими: норманнской, варяжской и новгородской. Идет он на обидчика Господина Великого Новгорода полоцкого князя Рогволда, чтобы отмстить ему и его гордой дочери за страшное оскорбление, которое было нанесено ему.
Скор и решителен был князь Владимир Святославович. Недолго засиделся он на Волхове после того, как новгородцы признали его своим князем. Спешит, пока горят к нему любовью новгородские сердца, расплатиться с злым ворогом за обиды, и нет у него жалости к тем, кого он обрек грозной смерти.
Добрыня Малкович остался за князя в Новгороде.
Княжья дружина где по рекам, на лодках, где по берегу идет. Часто приходится воинам прорубать себе путь через лесные чащи. Тогда начинает громко стучать топор, и валятся под ударами его простоявшие века великаны-деревья.
Когда дружинники останавливаются на ночлег, яркое зарево от бесчисленных костров поднимается к небесам; плывут стаями багровые облака, с громкими жалобными криками разлетаются потревоженные птицы, спешат забраться подальше в лес вспугнутые звери.
Князь неутомим. Мало дает он отдыху своим воинам: идут, пока темная ночь не настанет, подымаются, чуть только свет забрезжит.
Владимир Святославович всем показывает пример неутомимости. Позже всех ложится он спать, раньше всех поднимается. Большой путь нужно пройти ему и его дружинам, и пройти с такой быстротой, чтобы полоцкий князь не успел даже вестей получить о приближении неприятелей.
Там, где тихая Полота впадает в бурную Двину, залег у воды Полоцк. Крепкие высокие стены окружают его, рвы глубокие опоясывают со всех сторон. Силен Полоцк, могуч его князь Рогволд. Течет в его жилах кровь норманнская, и битвы да жаркие сечи — его любимая забава. Таким сильным чувствует он себя среди беспредельных киевских лесов, что Новгорода не страшится, а когда прослышал, что приняли новгородцы опять к себе возвратившегося на Русь князя Владимира, так набежал он на области новгородские, много там людей побил, много селений выжег и лишь после этого ушел опять в свои леса.
С одним только киевским князем Ярополком дружит полоцкий князь. Выдает он ему в супруги свою красавицу дочь Рогнеду, и к концу лета должен он отправиться на Днепр. Там его Рогнеда станет великой княгиней, и не будет на всей Руси женщины выше ее. Она, как Ольга, мать Святослава, будет правительницей всей огромной страны, раскинувшейся от Варяжского моря и до Черного.
Слаб князь Ярополк, и умная Рогнеда сумеет подчинить его своей воле, а по дочери и отец будет в целой Руси полномочным владыкой. Русь же не полоцкое княжество: поднять ее да пойти на богатую Византию, как Олег, Игорь, Святослав ходили, — большая добыча будет!
Честолюбивые мечты не давали покоя полоцкому князю; с гордостью поглядывал он на своих двух сыновей, вышедших во всем в отца: и могучею силою, и отчаянной храбростью.
Случилось так, что в то время, когда Рогволд стал уже собираться в Киев, верные люди принесли ему весть о том, что идет на него с сильной дружиной новгородский князь.
Весь так и закипел ярым гневом полоцкий князь. Недавний изгнанник первым на него меч поднять осмеливался! Нужно показать ему, что не может оставаться безнаказанной такая дерзость…
Знал Рогволд, что Владимир еще до своего ухода за море дал страшную клятву погубить старшего брата, понял он, что с тем новгородский князь и на Полоцк идет, чтобы уничтожить самого сильного из союзных Киеву князей. Решил он тогда же преградить дорогу наступающему неприятелю и начал созывать свои дружины.
Когда собрались все, вышел князь Рогволд на стены и окинул взглядом свои дружины. Радостью наполнилось его сердце. Трудно было бы потерпеть неудачу со столькими воинами!
Рогволд был уверен, что у Владимира невелика дружина. Новгородцев же полоцкий князь ни во что не ставил. Знал он, что эти воины только и храбры, что до первой неудачи. Вся их энергия пропадала, как только успех начинал склоняться на сторону неприятелей. Бросались тогда новгородцы врассыпную, и никто не мог удержать их в такие минуты; не выдерживали также новгородцы слишком стремительного натиска, и поэтому никто не считал их серьезной боевой силой. Поэтому-то и был уверен полоцкий князь в своей победе.
Наконец, когда собрались все дружины полоцкие, Рогволд решил, что настала пора выступать навстречу Владимиру; осведомлен он был, что спешно идет на него новгородский князь, что утомлены далеким походом его воины.
На рассвете началось выступление Рогволдовых дружин. Оба сына полоцкого князя вели их; сам Рогволд остался последить за тем, чтобы никто не остался около города.
— Ухожу я, дочь моя любезная! — говорил он на прощание Рогнеде, — ухожу ненадолго. Возвращусь, наказав дерзкого. Я отведу его в Киев Ярополку, и будет он моим подарком твоему супругу!
— О отец! — только и проговорила в ответ Рогнеда.
Тоска вдруг словно тисками сжала ее сердце. Она закрыла глаза, и ей живо представился красавец новгородский князь, окровавленный, израненный, на в то же время гордый, властный, угрожающий, но не просящий пощады… И жалко, до боли сердца жалко стало гордой княжне Владимира, — и поняла она, что нет у нее на душе зла против него, что и оскорбление нанесла ему она сгоряча.
В Полоцке оставалось несколько десятков воинов. Князь Рогволд так был уверен в своей победе над Владимиром, что даже не нашел нужным оставить крепкую защиту своему стольному городу.
Княжна Рогнеда и сама не знала, о чем тоскует ее душа. Она была уверена, что новгородское воинство будет разбито дружинами ее отца, но ей как-то тяжело и страшно становилось при мысли об этой несомненной, по общему мнению, победе. Новгородский князь не выходил у нее из головы. Не в состоянии забыть была княжна Рогнеда, как он явился свататься к ее гордому отцу. Из терема еще видела она красавца князя, сердечко ее забилось при одном взгляде на него, но потом от мамушки да от нянюшек узнала, что распалился гневом Рогволд на своего гостя, когда узнал, с каким делом он явился к нему. Вскоре сама она под влиянием отца возмутилась, что сын пленницы, положение которого в Новгороде в то время становилось очень шатким, осмеливается просить ее, княжью дочь, себе в жены. Послала она ему гордый ответ, но легче на душе не стало. Отец и братья ее были довольны, но сама она горько раскаивалась в своих словах, и вот опять теперь живо напоминает ей о себе Владимир Святославович.
Женским чутьем поняла Рогнеда, что не вражда к Рогволду и не жажда добычи ведет новгородского князя на Полоцк; что идет красавец рабынич добывать ее, княжну Рогнеду… Добром, дескать, покориться не хотела, так силой возьму…
«Нет, не бывать этому! — думала княжна, — не добраться ему до меня силой, сам сложит свою буйную голову». И опять словно тисками сжала какая-то сила молодое девичье сердце.
Вот и день прошел, тревожный, томительный! Ночь наступила. Весь Полоцк уснул мирным сном. Только часовые стражники на стенах стоят, перекликаясь друг с другом сонными голосами.
Сидит княжна Рогнеда в своей опочивальне. Нет у нее сна. Мрачные предчувствия давят и мучат ее.
Вдруг необычный шум заставил Рогнеду приподняться на постели. Будто весь Полоцк проснулся среди ночи.
Вскочила она, кое-как накинула на себя одежду, разбудила мамку.
Не понимая, что случилось, княжна выбежала на крыльцо терема.
— Что случилось? — крикнула она. — Где отец?
— А вот пусть он скажет! — послышались голоса.
Из толпы вышел окровавленный, едва державшийся на ногах человек, в котором Рогнеда узнала одного из дружинников своего отца.
— Где отец? Где братья? Где дружины? — спрашивала она, уже предугадывая.
— Горе, горе, княжна, — простонал раненый, — новгородский князь одолел… Дружины перебиты: кто разбежался, кто в плен попал — нет их… Князь Рогволд умер, братья твои, Рогволдовичи, тоже… Горе нам, горе нам! Завтра новгородский князь здесь будет, Полоцк возьмет, всех нас поберет!
Стон вырвался из груди княжны, но она, пересилив невыносимую сердечную боль, воскликнула, желая ободрить жадно слушавших ее людей:
— Придет и уйдет… В Киев за помощью пошлем, а пока за стенами отсидимся… А ты рассказывай, как беда приключилась…
Раненый рассказал о печальном для Полоцка и всего полоцкого княжества событии…
Недолго пришлось князю Рогволду искать своего врага. В полдня пути от Полоцка встретились обе дружины.
Рогволд послал сыновей посмотреть, много ли у Владимира воинов и какие они. Рогволдовичи вернулись и сообщили, что против половчан только новгородские дружины. Отец не поверил и сам отправился посмотреть. Увидя врагов, он рассмеялся. Было их больше, чем ожидал полоцкий князь, но зато, как он убедился, это действительно были новгородцы. Они стояли узким полукружием, и наибольшее их число было в центре. Так строились новгородцы для битвы, рассчитывая на то, что обходными фланговыми движениями они успеют охватить врага, прежде чем тот успеет нанести решительный удар. Но чаще всего случалось, что враги быстрее приводили в беспорядок босой строй и о никаких обходах не могло быть и речи. Так было и теперь. Князь Рогволд построил свои дружины острым клином, намереваясь сперва разрезать пополам врагов, а затем обрушиться на разделенных всею тяжестью остальных своих дружин.
Удивительно ему было, что в новгородской рати совсем не видно было варягов, которые, как знал он, пришли с Владимиром из-за моря. Но он сейчас же объяснил себе это обстоятельство тем, что варяжские дружины оставлены в Новгороде, дабы в случае поражения Владимир мог удержать в своей власти Приильменье. Такое соображение, казавшееся вполне вероятным, так успокоило полоцкого князя, что он поторопился начать битву, которая, по его мнению, должна была быстро закончиться.
Место было неудобное для нападения. Неприятелей разделила речка, приток Полоты. Чтобы добраться до новгородской рати, нужно было переправиться через нее; Рогволд рассчитал, что места все-таки хватит для разбега его дружины при ударе на новгородцев. По его знаку тучи стрел понеслись за реку. Оттуда ответили тем же. Со свистом носились стрелы, не причиняя, впрочем, особенного вреда; но под прикрытием их полоцкие дружины, предводимые младшим Рогволдовичем, начали переправу.
Полоцкий князь зорко следил за наступлением своих дружин. Стрелы полочан произвели свое действие: осыпаемые ими неприятели медленно стали отходить, сохраняя, однако, свой прежний боевой порядок. Опять Рогволд был удивлен, но и тут приписал отступление новгородцев их полнейшей неспособности выдержать натиск. Старший Рогволдович перевел своих воинов за реку и, построив, как приказал отец, повел их, все ускоряя движение, вперед, стараясь при этом ударить в середину неприятельской рати. Лишь только началось это движение, младший его брат сейчас же двинул за реку остальную рать, чтобы немедленно поддержать нападавших.
Рогволд остался на берегу, любуясь движением своих отрядов. Он видел, как заволновались враги, как заколебались их ряды по мере того, как подходили предводимые его старшим сыном дружины.
Но вот страшной силой врезался живой клин в гущу новгородского центра и раздвинул пополам живую стену. Все дальше входил клин, а новгородская рать только разделилась, но не бежала. Слышен был отчаянный шум боя. Мечи и топоры с сухим треском ударялись в щиты. Вопли раненых оглашали воздух. Второй отряд, предводимый младшим Рогволдовичем, кинулся вперед и тоже ударил по новгородцам. Однако новгородцы стояли на своих местах. Рогволд вдруг побледнел. Раздался протяжный заунывный вопль, в котором полоцкий князь узнал боевой клич скандинавских берсекеров…
IV
Новгородский князь прекрасно знал тактику своего противника и поэтому предугадал, к какому маневру прибегнет Рогволд. Он на флангах своего боевого расположения поставил варягов и норманнов, прикрыл их спереди рядом воинов-новгородцев. Новгородцы же занимали и центр. В запасе были еще смешанные дружины, сам же князь с отборными воинами поместился в отдалении от главных боевых порядков.
Когда Рогволдович ударил в центр, то легко прорвал его. Увлекшись легкой победой, он продолжал гнать новгородцев, бежавших перед ним, и не остановился даже тогда, когда передовые его воины прорвались сквозь все ряды неприятельских дружин. Но тут-то с двух сторон и ударили на полочан варяги, предводимые Эриком, и норманны с Освальдом. Словно две стены сдвинулись и сдавили собою Рогволдову дружину. С поразительной быстротою полочане были смяты.
Началась уже не битва, а избиение. Старший Рогволдович мечом проложил себе дорогу к брату. Они стали, крепко прижавшись спиной к спине, и богатырскими взмахами меча клали на месте всех, кто приближался к ним. Оба брата обладали необыкновенной силой. Мечи их со свистом взвивались в воздухе. Младший сын Рогволда разрубил с плеча до пояса какого-то варяга, сунувшегося вперед; старший, как бритвой, срезал голову напавшему на него норманну. Около них все росла и росла груда тел, когда на старшего Рогволдовича кинулся Эрик, вождь варягов. Заметив нового врага, богатырь схватил обеими руками меч и размахнулся им над головой, готовясь нанести удар. У Эрика был только короткий меч и щит. С громким криком кинулся старый варяг на княжича. Страшный меч опустился с силой, способной раздробить камень, но Эрик, следивший за каждым движением Рогволдовича, отпрянул в сторону, подставив свой щит под удар. Лезвие страшного меча скользнуло по коже варяжского щита; взмах же был так силен, что Рогволдович, не ожидавший встретить перед собою пустоту, покачнулся и вслед за мечом склонился всем своим туловищем к земле. Варяг только и ждал этого; высоко подпрыгнув, он вонзил свой меч в шею противника. Удар был нанесен верной рукой. Со стоном рухнул на землю Рогволдович. Его брат оглянулся, и в тот же миг десятки новгородских копий, разрывая на нем панцирь, вонзились в его тело. Рогволд угадал, что происходит. Ярость, исступление, отчаяние ослепили его. Не помня себя, он тронул своего коня и кинулся туда, где гибла его дружина, где погибли его сыновья. Но только он перебрался через реку, ему наперерез кинулся со своими войнами Владимир Святославович и преградил путь. Полоцкий князь узнал врага. Страшная злоба так и закипела в нем.
— А, рабынич, — захрипел он, — нашел я тебя!
— Защищайся, Рогволд, — закричал ему в ответ Владимир. — Кончим честным боем нашу распрю.
Рогволд остановился.
— Я убью тебя! — опять захрипел он.
— Сперва добудь меня! — рассмеялся новгородский князь. — Слышишь, Рогволд, обещаю тебе: если ты победишь меня, то уйдешь свободным; никто не тронет тебя, и твой Полоцк останется цел. Принимаешь ли бой?
— Принимаю, становись.
С этими словами полоцкий князь соскочил с коня.
— Слышите вы, — громко закричал Владимир Святославович, — честным боем мы будем биться. Пусть Рогволд уходит, если боги даруют ему победу. Пусть и Полоцк его останется тогда неприкосновенным для вас!
Молод был новгородский князь. Молодецкая удаль сказалась в нем. Зазорным показалось Владимиру не принять участия в бою, да и не хотелось ему, чтобы его противник, полоцкий князь, пал от руки какого-нибудь пришельца. И вот, рискуя всем задуманным делом, он вызвал Рогволда на поединок. Владимир знал, что ему победа достанется нелегко. Его противник славился как искуснейший боец.
Кругом замерли в напряженном ожидании их воины.
Неожиданно около Владимира появился Эрик. Старый варяг нес мешок, из которого сочилась кровь.
— Вот тебе, конунг, подарок от меня, — с хриплым смехом закричал он и, раскрыв мешок, выкинул из него две отрубленные головы.
Увидя их, Рогволд заревел, как раненный зверь: это были головы его сыновей.
Рогволд бросился на Владимира, держа в правой руке меч, а в левой короткий кинжал. Владимир едва успел отбить его неистовый удар, но острие Рогволдова кинжала все-таки скользнуло по его панцирю и вырвало ряд колец. Новгородский князь успел отскочить и ловко ударил по мечу Рогволда. Однако и тот отпрянул в сторону и, перебрасывая ловко меч из правой руки в левую, нанес удар с боку. Но противник следил за ним и, бросившись вперед, ударил полоцкого князя в грудь своею грудью. Меч, вырвавшись из рук Рогволда, отлетел далеко в сторону.
— Клянусь гремящим Тором, — не утерпел Эрик, с напряженным вниманием следивший за схваткой, — молодецкий натиск и отбит молодецки. Вот что значит побывать в Скандинавии!
Но Рогволд, увидав около себя так близко новгородского князя, не растерялся, схватил его и оторвал Владимира от земли, высоко подняв над собой. Казалось, что Рогволд сейчас же ударит его об землю; но Владимир приподнялся еще выше на руках полоцкого князя, рванулся вперед и сверху всею тяжестью своего тела опрокинулся на плечи врага. Так же, как и Рогволд, он был вооружен коротким кинжалом, который остался у него в руке. Еще мгновение — и смертоносное оружие опустилось, руки Рогволд а разжались. Владимир выскользнул из его объятий, схватил с земли упавший во время схватки меч и, отпрыгнув назад, встал, готовый отразить нападение, если бы оно последовало.
Рогволд стоял еще на ногах. Голова его была закинута, рот широко открыт, руки ловили воздух. Вдруг полоцкий князь зашатался, колени его подогнулись, и он упал к ногам своего победителя.
Радостный крик вырвался из груди воинов новгородского князя; и они, размахивая мечами и секирами, кинулись на воинов Рогволда. Те встретили их с отчаянной решимостью погибающих.
Мертвая тишина царила за стенами Полоцка.
Будто вымер весь город. Но когда дружины Владимира попробовали подойти поближе, в них со стен полетела такая туча стрел, что Владимировы воины, не ожидавшие ничего подобного, стремглав бросились от стен врассыпную.
Владимир, стоявший на холме под городом, увидел бегство своих дружин. Ярый гнев овладел им. Бегут! Его дружины, только что одержавшие славную победу над полоцкой ратью, бегут! Может быть, гордая княжна, так жестоко оскорбившая его, смотрит на это бегство, и душа ее полна злобной радостью. Он что было сил ударил коленами в бока своего коня. Конь вздрогнул, заржал и вдруг, рванувшись с места, понес своего всадника прямо в гущу беглецов.
Вожди, окружавшие Владимира, не поняли сперва, в чем дело. Им показалось, что конь испугался и понес. Ужас объял этих людей, когда они увидели, что конь ураганом мчится к полоцким стенам, сбивая грудью всех, кто попадался навстречу.
— Князь, князь! Спасайте князя! — раздались тревожные крики. Этот вопль отрезвил бегущих воинов. Они остановились. Еще мгновение — и страх их исчез так же быстро, как и появился.
Владимир Святославович в сверкавших на солнце доспехах мчался один по равнине. В правой руке его виден был обнаженный меч. Изо рта коня по его белой шерсти клубились кровь и пена.
И за полоцкой стеной тоже как будто были поражены действиями князя. Стрелы уже не сыпались оттуда. Этим воспользовались пришедшие в себя княжеские дружины. С дикими криками бросились Владимировы воины снова к городским стенам. Князь был уже у ворот Полоцка. Его добрый конь легко перепрыгнул ров, и Владимир очутился на узенькой тропинке около стены. В неистовом реве рубил он мечом ворота. Но крепкий дуб не поддавался.
За стенами опомнились. В осаждающих сыпались стрелы, камни, лилась потоками горячая смола. Но все-таки сопротивление было слишком слабое и не могло остановить нападавших. Они, видя своего князя у ворот Полоцка, старались загладить свою неудачу. Ров уже местами был засыпан. Откуда-то появились бревна, и, раскачивая их на руках, что было сил, воины Владимира ударяли ими в ворота. Удары были так сильны, что слышен был уже треск надламывавшихся бревен. Другие вскарабкивались на тын. Едва только они добрались до верху, прекратилось всякое сопротивление. В то же время с помощью бревен разбиты были ворота, и Владимир ворвался в Полоцк.
Но, едва очутившись за воротами города, князь остановился в изумлении. Его глазам предстало странное воинство, подобного которому он никогда и нигде еще не видел. Луками, мечами, секирами были вооружены полоцкие женщины. Это они встали на защиту родного города и обратили в бегство новгородские дружины! Теперь они все, побросав оружие, тесной толпой окружили свою молодую красавицу княжну, гордо смотревшую на грозного победителя.
В это время и через тын, и через ворота в побежденный Полоцк вливались все новые и новые толпы победителей. Теперь всем дружинникам было уже известно, что за воины обороняли от них эту твердыню, и им невольно становилось стыдно.
Владимир вложил в ножны меч и пошел к Рогнеде. Толпа женщин расступилась, и княжна осталась одна пред новгородским князем. Она стояла на ступеньках, смотря сверху вниз на приближавшегося победителя.
— Рогволдовна, — крикнул, подходя, Владимир, — рабынич победил твоего отца… Что скажешь?
— Скажу, что злые силы были за тебя, — ответила Рогнеда, — ты не победил, а осилил.
— Пусть так, но я осилил в честном бою. Я бился с Рогволдом один на один.
— И отец умер? — тихо спросила Рогнеда.
— Вот эта самая рука поразила его, — поднял новгородский князь свою правую руку, — но клянусь, я хотел бы, чтобы он остался жив! Но что поделать. Если бы я не поразил его, он убил бы меня.
— А братья? — тихо спросила княжна.
— И они полегли… Из всего вашего рода осталась лишь ты…
— Вот они! — вдруг сказал Эрик, успевший подойти к князю.
Он раскрыл свой страшный мешок и выкатил к ногам Рогнеды головы ее отца и братьев.
— Батюшка, родимый мой, братцы мои любезные! — причитала Рогнеда, — покинули вы меня, горемычную, покинули меня… Убили вас люди злые…
Княжна не плакала, но в воплях ее слышалось такое горе, что все вокруг притихли, давая ей излить свою печаль.
Владимир стоял потупившись.
Нехорошо было у него на сердце; не того совсем ждал он от свидания. Месть совершенно не удовлетворила его. Он чувствовал, что совесть мучает его.
— Рогволдовна! — тихо сказал Владимир, стараясь говорить как можно ласковее, — успокой свое горе. Клянусь, они умерли, как храбрецы, утешься!
Рогнеда, почувствовав прикосновение его руки, вдруг выпрямилась и откинулась всем телом назад. Глаза ее сверкали.
— Прочь, убийца, — закричала она, — как ты смел прикоснуться ко мне? А, ты убил отца, и дочь — твоя добыча!.. Так нет же! Никогда дочь князя Рогволда не станет твоей рабой. Я родилась свободною и умру свободной!
Что-то сверкнуло над головой молодой девушки, но Владимир предвидел это движение. Он успел схватить руку Рогнеды, вооруженную кинжалом.
— Клянусь Перуном, ты не умрешь, Рогволдовна, — вскричал он, — довольно смертей, довольно крови!
Девушка попыталась вырваться.
— Пусти, княже! — хрипло проговорила она.
— Нет, нет… Брось сперва кинжал.
Он тихо опустил руку Рогнеды, все еще сжимавшую рукоять кинжала. Полоцкая княжна, словно пробудившись от тяжелого томительного сна, смотрела на него широко раскрытыми глазами. Казалось, она только впервые увидел а Святославовича и теперь рассматривала его, как совершенно незнакомого человека. Владимир тоже смотрел прямо в глаза своим ясным, лучистым взором.
Толпа норманнов, варягов, новгородцев, полоцких женщин, храня безмолвную тишину, стояла вокруг крыльца, не спуская глаз с князя и Рогнеды.
Вдруг что-то зазвенело. Это разжалась рука Рогнеды, и из нее выпал кинжал. Вздох облегчения вырвался у всех. Князь осилил гордую волю полоцкой княжны, она покорилась… Тихие слезы катились из прекрасных глаз Рогнеды.
— Рогнеда! — воскликнул Владимир. — Не плачь же, перестань горевать. Погибли твой отец, твои братья, я заменю тебе их… Забудь, Рогволдовна, прошлое, как я хочу забыть его, как уже в эти мгновения забыл его… Ты не раба, ты не моя добыча! Будь со мною княгиней… Скажи, Рогволдовна, или не видишь ты, куда я иду. Горе Ярополку! Он слишком слаб, чтобы быть на киевском столе. Я сяду скоро на его место, и вся Русь соединится около меня… Так скажи, неужели ты будешь помнить, что я сын рабыни?..
— Нет, нет, — послышался в ответ тихий шепот, — ты князь, ты великий князь… Ты победитель…
Рогнеда слегка отстранила Владимира.
— Благодарю тебя, княже, за то, что не подвергаешь ты меня унижению… Но доверши свою милость, позволь мне удалиться и выплакать свое горе… Еще милости прошу: прикажи честно похоронить то, что осталось от братьев и отца.
— Все будет по-твоему, Рогволдовна, все! — воскликнул Владимир. — Я принесу жертвы на могильном кургане, и мои воины справят великую тризну по убитым… Все… Приказывай еще…
— Не разоряй Полоцка.
— Здесь ты родилась и жила: Полоцк останется. Эй, Эрик, пусть твои воины не трогают города. Я приказываю! Горе тому, кто ослушается. Рогволдовна, иди же… Плачь, рыдай, но помни, что горе не вечно, что после горя всегда наступает радость… Ты горюешь, и я разделяю твое горе, но я полон ожидания радости.
— Какой? — тихо спросила княжна.
— Я уже говорил… Ты не ответила только… Слово, лишь слово скажи мне, гордая Рогволдовна… Но пусть это слово из души идет… Пусть оно будет свободно. Такого я хочу от тебя слова… Не можешь сказать его — лучше молчи… Я пойму твое молчание.
— Мое слово будет свободным… Что желаешь ты знать?
— Да? Ты скажешь мне? Так скажи — помни, ты от свободной души обещала мне сказать, — скажи мне, Рогволдовна, меня, рабынича, разуешь ли ты?
Он устремил молящий взор на лицо Рогнеды. Тихий вздох, подобный шелесту набежавшего ветра, вырвался из груди гордой дочери полоцкого князя; потом она вся зарделась, и Владимир услыхал, как тихо-тихо прошептала она одно только слово:
— Разую!..
Князь смотрел на нее. Лицо его пылало, глаза сияли радостью, сознанием победы.
— Иди же, иди, великая княгиня киевская! — громко крикнул он, — иди плачь о своих мертвых… А вы, дружина моя, — обратился он к своим воинам, — знайте, беру я за себя супругою Рогнеду Рогволдовну. По мне чтите ее и величайте. Полоцк же ее родиною будет, и никто не смей разорять его. Каждый же часть добычи своей от меня получит, ибо не хочу никого обижать я…
Владимир в пояс поклонился Рогнеде:
— Отныне я тебе и отец, и братья, и горе тому, кто осмелится пойти против меня…
Глава третья
I
В Киеве шли торжественные приготовления к встрече полоцкой княжны.
Там еще не знали о том, какая участь постигла ее, и продолжали считать Рогнеду невестой князя Ярополка, будущей княгиней киевской.
Первыми узнали о полоцком разорении христиане храма святого Илии. Известие об этом вызвало там большую печаль.
— Какие времена настали, православные, — восклицал старичок священнослужитель, — брат восстает на брата, Владимир идет на Ярополка; что будет далее, никому из смертных неведомо, единому только Господу…
Многие выражали удивление жестокости Владимира, вспоминая, что в Киеве он был совсем иным.
— Да, да, великой Еленою, равноапостольной, бабкой своей, Владимир был возращен, — поддерживали другие, — святые семена Христовой веры посеяны были в душе его; и рос он и юношей стал, вполне готовый к святому крещению. А как прибыл в Новгород, так словно другим человеком стал.
— Но разве не известно вам, — воскликнул один из общинников, — что Владимир в Арконе уже успел добывать и с тамошним жрецом-правителем дружбу и союз заключил?
— Ну, что ему Аркона, — послышались голоса. — Арконский Святовит для него то же самое, что и Перун киевский… Думается, что Святовита, как и Перуна, он знать не хочет.
— Хочет ли он, или не хочет, глубоко то в его душе сокрыто, а только во всех его действиях перст Божий виден, — авторитетно заявил священник.
— Как это так? — раздались удивленные голоса.
— Вот как. Послушайте меня. Божья воля всеми поступками и делами человеческими управляет… Сказано в писании, что ни единый волос не упадет с головы человеческой без воли Божией. Случай хороший, православные, напоминаю я вам из прошлого. Не с великой ли силой князья наши Аскольд и Дир пришли к беззащитной Византии — незаметно налетевшая буря разметала их воинство. Разве слепцы только не увидели в том руку Всевышнего. Вот точно так и теперь: князь Ярополк убил своего брата Олега древлянского, и младший брат их Владимир, сам того не понимая, выстудил мстить братоубийце. Знаю, что вы возразите мне, скажете, что это дело не Божие, а я вам отвечу, что смертным не дано знать пути Божии, почему мы не можем ведать, откуда идет все то, что переживать нам приходится. Ярополк шел на Олега, Владимир идет на Ярополка; что будет, если Владимир верх возьмёт и станет стольным нашим князем. Припомним, православные, что премудрою бабкою своею Еленою-Ольгой взращен был Владимир, Елена же по воле Творца просветилась светом Христовой истины, и слышал я, что семена Христовой веры глубоко посеяны в душе новгородского князя. Он не христианин теперь, он кланяется Перуну и живет так, как жили его отцы и деды, но чувствую я и духовными очами вижу то время, когда семена христианства взойдут на добротной ниве и тот самый новгородский князь Владимир, на которого вы так негодуете теперь, станет великим светочем Христовой веры!..
— Так, отец, — выступил один из пожилых общинников, — мы верим, что твой духовный взор проницает будущее, но позволь тебе сказать не в упрек, а ради разрешения недоумения нашего.
— Говори, сын мой, — кротко сказал старик.
— Ты говоришь о том, что может сделать Владимир.
Быть может, так и будет, как ты говоришь, но это еще только будет, а между тем в настоящее время мы имеем на княжеском престоле Святославова сына, Ярополка, который до нас милостив, как ни единый из князей еще не был; ты говоришь, что Ярополк повинен в смерти брата своего Олега, а мы знаем, что смерть Олега подстроил Свенельд в месть за сына своего Люта, князь же Ярополк ежели и повинен, то в том лишь, что начал братоубийственную борьбу. Вспомним, отец, кто такой был Олег древлянский. Ведь если так судить, то он только один образ человеческий имел, а по нраву своему лютым зверем сказался: он ли был не убийца, он ли был не насильник? И не сделал ли доброго дела Ярополк, не пощадив его?
— Ой, ой, ой, сын мой! — сокрушенно покачал головой священник с глубокой скорбью, — вижу я, что далеко еще сияет для тебя свет Христовой истины. Как можешь ты судить брата своего, как можешь оправдывать ты человека, пролившего кровь ближних? Одно только может служить тебе оправданием: лишь Промысл Господний управлял Ярополком, и если бы не было воли свыше на то, не коснулся бы он брата своего.
— Пусть так, — упрямо ответил общинник, — и спорить я не буду об этом, и не к тому я речь свою вел. Я вот что хотел сказать. Мы еще совсем не знаем, каков будет Владимир новгородский, если сядет на престол брата своего. По его делам да поступкам думать можно, что хорошего от него ждать нечего, а от Ярополка мы уже видим хорошее. Разве он не хорош к нам, христианам, не милостив, разве не бывал он здесь, у этого храма, не вел ли благочестивых бесед со старцами нашими? А потом разве притеснял он тех дружинников, которые были с ним, не покидая веры Христовой, или гнал кого за то, что исповедовал тот эту Христову веру? Нет, отец, мы, овцы твоего стада, от Ярополка видели лишь добро, а увидим ли от Владимира, того не знаем.
— Сын мой, — перебил его старец, — прав ты во всем, что сказал. Добрый, милостивый к нам князь стольный Ярополк Святославович, куда добрей, чем Олег Вещий, и Игорь, и Святослав, его отец; но только доброта его такая, что пользы народу не приносит: Ярополк добр потому лишь, что не любит он трудов и забот, весь он в деда своего Игоря; его не трогают, и он не трогает, но ежели нашепчет кто ему в уши, что мы вот здесь, все собравшись, вред приносим, так он повелит казнить нас и труда себе не даст разобрать, справедливо он или нет поступил. А нашептывать ему зло есть кому; все вы знаете Нонне, его первого советчика, все вы знаете, что из Арконы Нонне прислан за тем, дабы нам, исповедникам Христовой веры, вредить. Думаю я, и не только думаю, а и сведения имею, что Владимир новгородский стакнулся с великим жрецом Святовита и действует при помощи ар конских властителей; за тем и Нонне из Арконы прислан. Думают в Арконе, что ежели сядет на стол отца своего Владимир, так уничтожит он нас, исповедников Христа, и восстановит Перуна во всей его мощи. Только, братья мои, не будет этого; стол Ярополка поколеблен, и ежели Богом суждено, то он погибнет; но когда Владимир над Киевом владычествовать будет, помяните вы мои слова, старое время пройдет, и не останется от Перуна даже и подножия его. Кто свет увидел, тот во мрак не вернется. Так же будет и с Владимиром: ему ли, воспитанному бабкой своей премудрой, возвращаться к язычеству! Следуя предначертаниям промыслительным, он сам пойдет и весь свой народ поведет к Источнику вечного, немеркнущего света…
Но, братья, я вижу, к нам идет Зыбата; он христианин хороший, хотя и редкий гость промеж нас; ежели явился он сюда, значит, есть у него важные вести… Послушаем, что он скажет…
Круг прихожан христианского храма почтительно расступился пред Зыбатой.
Он подошел, приветливо улыбаясь, и прежде всего склонился глубоким и почтительным поклоном пред священнослужителем.
— Да будет благословение Господне над тобой, сын мой, — проговорил тот, — прими также душевный привет и от меня, смиренного служителя алтаря Бога Живого.
Он благословил Зыбату.
— Давно ты не был среди нас, Зыбата, — продолжал священник, — мы соскучились по тебе… Какие причины задерживали тебя? Верно, весело живется в княжеских хоромах…
— Не могу сказать, отец, чтобы весело, — ответил Зыбата, — да и какое веселье может быть теперь, когда на Киев надвигается гроза.
— Откуда гроза, какая гроза? — послышались со всех сторон тревожные вопросы.
— Разве вы ничего не слышали? — спросил Зыбата.
— Нет! А что, разве есть какие-нибудь новые вести?
— Много вестей…
— Откуда? Что случилось?
Зыбата отвечал не сразу.
— Говори же, сын мой, все то, что ты знаешь, — сказал священнослужитель, — мы здесь живем, отрешенные от мира, мало что доходит до нас, ты же близок к князю и знаешь все, что делается на белом свете; итак, прошу тебя поделиться с нами твоими вестями.
— Я, отец мой, затем и пришел сюда… Вам ведь ведомо уже, что Владимир Святославович вернулся в Новгород?
— Да, да! — воскликнуло несколько голосов, — ты же сам нам о том рассказывал.
— Да, я был тогда в Новгороде и видел Владимира. Ой, не понравился он мне тогда.
— Что же в нем переменилось? — осторожно спросил один из стариков, — забыл разве он все те истины, которые восприял от мудрой бабки своей?
— Нет, того я не думаю… Не забыл Владимир ничего, но, как я видел, озлобился он.
— На кого же это изобиделся он?
— Выходит так, что на старшего брата!
— На князя Ярополка?
— На него… Видимо, Олоф норвежский сумел распалить эту злобу… Только думаю я, что есть здесь в Киеве человек, который сообщает Владимиру об Ярополке все худое и тем сердце его на брата поддерживает.
— Ты говоришь про арконца Нонне?
— Да, я думаю, что это он. Ведомо вам также, что Владимир победил Рогволда полоцкого и князь Ярополк напрасно поджидает теперь свою невесту, княжну Рогнеду. Но я думаю, что Владимир задумал более ужасное…
— Что именно?
— Братоубийство.
— Как! — отступил в ужасе священнослужитель, — неужели опять Господь попустит… Ярополк — Олега, Владимир — Ярополка… Да когда же это наконец кончится? Доколе ненависть будет низводить с Божьего света внуков праведной княгини Елены?.. Нет, Зыбата, нет, я хочу думать, что ты ошибаешься, я мысли не смею допустить, чтобы Владимир стал братоубийцей.
— Отец, — тихо произнес Зыбата, потупляя глаза, — я думаю, что Владимир и сам не хочет этого, но его подталкивают со стороны на такое страшное дело.
— Кто подталкивает? Нонне?
Зыбата ничего не ответил.
— Я понимаю, сын мой, что значит твое смущение, — произнес священнослужитель, — ты подозреваешь, что виновник всей братоубийственной распри этот хитрец Нонне, но не решаешься во всеуслышание обвинять его; но скажи нам: из чего ты заключаешь, что Нонне возбуждает брата на брата?
— Хорошо, я скажу, что думаю, — тихо промолвил Зыбата, — вы же, отцы и братья, остановите меня, если я ошибусь…
— Говори, что знаешь.
— Все говори, Зыбатушка.
— Слушайте! Владимир со своими новгородскими и варяжскими дружинами идет на Киев, чтобы завладеть им, у Ярополка же в Киеве сила немалая, и князь наш мог бы отсидеться здесь… А знаете ли вы, что задумал Ярополк?
— Что, что? Говори, Зыбата, скорей.
— Он задумал идти навстречу к брату своему и молить о мире.
— Зачем?
— А затем, что в Киеве, как ему наговорили, народ весь волнуется. И правда то: на площадях народ громко кричит, что хочет на великом княжении иметь не Ярополка, а Владимира. Ярополк же, сами знаете, телом тучный и нравом мирный, и сердцем кроткий, ему бы все пиры да веселости, а… а о сопротивлении и не думает. Вот ему-то Нонне, как я прекрасно знаю, и нашептывает, что нужно спасаться, что Киев изменников полон и что выдадут его головою брату, а брат тогда не пощадит и лютой его смерти предаст… Нонне с воеводой Блудом у Ярополка первые советники, и князь наш делает все, что они ему ни присоветуют. А тут прослышал я, что, советуя так Ярополку, Нонне сам же смуты в народе заводит и в то же время постоянно сносится с Владимиром и сулит ему выдать головою своего князя. Вот поэтому-то я и стал думать, что ищет Нонне Ярополковой головы, о советах же Арконы князю и о переговорах его с Владимиром я доподлинно знаю от друга моего Варяжко… Разведайте теперь сами, право или криво я сужу…
— Ой, Зыбата, — проговорил старец священнослужитель, — и думать я не смею, чтобы ты неправду говорил. Я тебя знаю с детства, да и отца твоего помню и воспитателя твоего, старца Андрея, также, а потому не смею не верить твоим словам… Только вот чего в толк не возьму; скажи ты мне одно: зачем Нонне все это понадобилось? Ведь Ярополк в служении идолам усерден и хоть знает о Христовой вере и многие истины ее хвалил, но сколько раз ни выходили у нас с ним разговоры, всегда он отказывался, как и отец его, Святослав, от святого крещения; в чем другом, а в этом отказе он тверд был. Владимир же более, чем старший брат, светом истины просвещен и наставлен в вере православной премудрою своею бабкой. Так зачем же Нонне понадобилось своего друга верного выдавать Владимиру, который, неизвестно еще, будет ли ему другом? Ведь Нонне, как он ни свиреп, все-таки умен и без расчета не поступит; прямой же расчет — сберегать Ярополка всеми силами… Не сможешь ли ты нам разъяснить это наше недоумение?
— Не знаю, что и ответить тебе, отец, и вам, братья, — проговорил Зыбата, — великою опытностью умудрены вы, и многое есть, что мне непонятно, вам же как Божий день ясно. Если же хотите думы мои Знать, то я скажу вот что… Как ни упорствует Ярополк в своей приверженности к язычеству, все-таки, повторяю я, кроток он сердцем и жалостлив; Нонне же только затем и прислан из Арконы, чтобы как можно скорее извести всех христиан на Днепре. Скажу я вам вот что. Владимир на пути в Новгород в Аркону заезжал, как известно вам; и там ему даны были дружины Святовита, а Нонне вместе с тем послан был в Киев. Нонне не один раз уже советовал Ярополку и умолял его истребить всех нас, христиан, до единого, но Ярополк на это не соглашался, напротив, всегда говорил, что христиане ему нисколько не мешают, что пусть они, как хотят, веруют своему неведомому Богу, ему до этого дела нет, как и отцу его, Святославу. Я думаю, что в Арконе жрецы дали помощь Владимиру лишь затем, чтобы овладеть Киевом и извести христиан; вот Нонне и торопится доставить Владимиру княжеский стол. Он уверен, что как только станет Владимир киевским князем, все христиане погибнут…
— Нет, нет! — раздались крики, — никогда Владимир не решится на это…
— Да мы и сами не сдадимся. Что у нас копий да мечей, что ли, нет? — задорно крикнуло несколько человек из молодежи.
— Поднявший меч от меча погибнет, — остановил их священник, — нашим мечом должен быть только один крест и только одна молитва; они нас защитят и оградят от всякой напасти. Помните, братья любезные, что в святом писании сказано: что ни единый волос не падет с головы человеческой без воли Божией. Не злобный отпор должны мы давать врагам, а молиться за них, и злоба тогда по молитве отпадет прочь, и добро победит зло, а ежели суждено нам страдание, то да будет на то воля Господня.
— Именно так! — в один голос воскликнули все.
— Сын мой Зыбата! — обратился священник к воину, — благодарим тебя за те вести, что ты принес, будем готовиться принять все то, что назначено нам судьбой, но скажи мне ради Бога, что ты сам думаешь делать, как ты намерен поступить?
— Я, — с некоторой дрожью в голосе отвечал тот, — поведу дружины Ярополка… Если суждена смерть, то я погибну, защищая его. Я не могу иначе: я обещал так…
— Как поведешь? Разве Ярополк решил уже идти на Владимира? — тревожно спросил священник.
— Увы, да… Правда, он не идет сразу на Владимира, а только хочет идти из Киева, которому он не верит… Ведь я сказывал вам, что Нонне натолковывает Ярополку, будто все киевляне готовятся изменить ему…
— А куда же он пойдет? — спросил кто-то из ближайших.
— Пока не ведаю… Слышал я, что хочет князь Ярополк затвориться в Родне.
— Это на Роси-то?
— Да, там… Уж почему он только думает, будто там тын крепче; чем в Киеве, доподлинно не ведаю; смекаю так, что не один Нонне князя нашего смущает.
— А кто же еще-то?
— Да и Блуд-воевода! Вот кто!..
— Воевода Блуд?
— Он самый.
— Ну, уж тогда, ежели Блуд на сторону Владимира перешел, пожалуй, и в самом деле пропал князь Ярополк… Предупредить бы его…
— Пробовали предупреждать…
— Кто?
— Варяжко.
— Что же князь?
— Не верит, никому не верит. Что Блуд да Нонне скажут, то он и делает.
Все в смущении молчали.
— Вот, отцы и братья мои, сказал я вам все, зачем пришел, — продолжал Зыбата, — будьте готовы; быть может, тяжелое испытание ниспошлет вам Господь, а может быть, еще и пройдет мимо гроза великая, теперь же прощаюсь с вами, вернусь к дружинникам своим… Благослови меня, святой отец: кто знает, увидимся ли мы… Суждено мне погибнуть — погибну, защищая своего князя, не суждено — так опять вернусь к вам, и тогда примите меня к себе грешного.
Зыбата поклонился старцу, потом всем остальным.
II
Зыбата вернулся в Детинец и сразу прошел в княжеские хоромы.
Там он нашел своего друга, одного из княжеских телохранителей, по имени Варяжко. Этот Варяжко не был вполне христианином: исповедуя Христову веру, он кланялся еще и Одину, и Перуну.
— Что скажешь, Зыбата? — встретил Варяжко пришедшего.
— Вот узнать пришел: здесь останемся аль в Родню пойдем.
— Ой, Зыбатушка, кажись, что в Родню, — с сокрушением вздохнул княжий телохранитель, — во всем Блуд и Нонне глаза отводят Ярополку; он теперь и слышать ничего, кроме как о Родне, не хочет.
— Что же она ему так по сердцу пришлась? — усмехнулся Зыбата.
— Да, вишь ты, больно уж он разобиделся на Владимира за Рогнеду, хочет с ним теперь не мириться, а на бой идти. Вот и надумал он такое дело: в Киеве народу всякого много, где же разобрать, кто княжескую сторону держит, кто Владимирову, а в Родне-то лишь те соберутся, кто за князя умереть желает. Ярополк думает, что там его врагов не будет, все лишь верные слуги соберутся, а ежели кто из сих зашатается, так в Родне-то скорее это усмотреть можно, чем в Киеве, вот потому-то и собираются уходить.
Зыбата покачал головой.
— Кабы Нонне да воеводу Блуда он в Родню послал да попридержать их там велел, так и самому не нужно бы было туда идти, — проговорил он.
— Верно, — согласился Варяжко, — эти два и мутят все, они всему злу заводчики.
Из внутренних горниц донесся звук голосов.
— Послушай-ка, — слегка отстранил Варяжко Зыбату, — никак сам князь жалует. Так и есть; да еще не один: и Нонне, и Блуд с ним.
Действительно, вскоре вышел Ярополк, Нонне и воевода Блуд, старый пестун киевского князя. Воевода Блуд был толстый, добродушного вида старик. Когда он говорил, то каждое слово сопровождалось смехом.
Ярополк был еще молод, но бездеятельная жизнь, постоянные пиры начали его старить раньше времени, он обрюзг, страдал одышкой, был неповоротлив и в движениях неуклюж. Речь его была отрывиста, будто мысль его не могла подолгу останавливаться на чем-нибудь одном и быстро переходила с одного предмета на другой.
— А, а, Зыбата, — сказал он, входя в палату, — тебя-то нам и нужно; слышь ты, Зыбата, я тебе верю, ты постоишь за князя своего?
— Как же, княже, не стоять, — вздохнул тот, — положись на меня: скорее сам умру, чем тебя выдам.
— Ну, вот, это хорошо; я тебе, Зыбата, верю, — повторил Ярополк, — и я тебя с собой возьму, ты знаешь, мы в поход идем; мы, Зыбата, на Владимира идем… Уж мы его, вора новгородского, поучим… Так, Блуд, али нет?
— А нужно, князь, его поучить, нужно… Вишь, он на какое дело пошел, лиходей этакий: Рогволдовну у тебя отнял! Разве так братья поступают?
— Вот и я тоже говорю, что так нельзя поступать!.. Я князь великий, а он что? Новгородский князь, да и то еще без моего согласия и в Новгороде княжить стал. Что, Нонне, так ли я говорю?
— Так, княже, так! — подтвердил арконский жрец, — это ты хорошо придумал, если проучить его пожелал так: ты князь, ты все можешь.
— Спасибо вам, добрые мои, вижу, что вы меня любите и мою сторону держите, а киевцы — это вороги, это изменники, они спят и во сне видят, как бы князя извести. А я ли им не хорош был, я ли им пиров не устраивал, сколько меду-то перевел, чтобы киевских пьяниц напоить… Так-то, так-то, Зыбатушка, ты уж там дружинников своих приготовь. Как скоро собраться можешь?
— Как ты прикажешь, князь, так и я готов буду, — поклонился Зыбата, — сам знаешь, наше дело дружинное: князь велел, ну и иди в поход.
— Верно, верно!.. Княжеское слово, Зыбатушка, великое слово; что князь ни скажет, все исполнять нужно… Вот, что хорошего, что брат Владимир из ослушания вышел; пойду на него с войсками своими и жестоко накажу, уж тогда он будет просить у меня милости, а я возьму да и не помилую… Так ты распорядись там, Зыбатушка, а мы, други любезные, в столовую палату пройдем; время такое, что поснедать да выпить малость требуется, а потом поспать, а что дальше, то видно будет… Ты, Нонне, мне сказку еще какую ни на есть расскажешь… Больно ты мастер сказки говорить, так бы все тебя и слушал: ты-то рассказываешь, а с души всякий гнев да страх спадает, и легко так на душе… Идемте же, други любезные…
Он, переваливаясь с ноги на ногу, пошел через палату в лежащий направо покой.
Блуд и Нонне, переглядываясь между собой, последовали за ним.
— Вот так-то у нас всегда, — покачал головой Варяжко, — поесть да попить, да сказки послушать, другого ничего князь и не знает и княжье дело свое забывает… Что, Зыбата, ведь нам и в самом деле готовиться нужно. Кто их там знает: времени князь не назначал, подзудят его Блуд и Нонне, так он, пожалуй, нежданно-негаданно с места сорвется да и пустится в поход…
— И то правда: от Ярополка всего ждать приходится… Пойду приготовлюсь, только и нехорошо же будет, если он, как тат, из Киева убежит…
Предчувствие не обмануло Зыбату.
Прошло всего два дня, и Блуд через Варяжко приказал Зыбате готовить дружины.
Дружина собралась быстро. В большинстве княжеские дружинники были варягами, людьми одинокими, бессемейными, и возиться со сборами им было нечего.
Они даже довольны были, что приходится отправляться в путь. До сих пор Ярополк предпочитал жизнь во дворце, а если и собиралась дружина, то лишь для того, чтобы пройтись куда-либо недалеко, на охоту. И теперь дружинники с радостью собирались выступить в путь. Варяжко был опечален внезапностью княжеского отъезда.
— Ой, не к добру князь заспешил, — говорил он Зыбате.
— Вестимо, что не к добру, — ответил тот, — из этого-то спеха ничего не выйдет путного, да и где выйти-то? Ведь идем мы на ратное дело, а разве так-то соберешься?
— И уговорить его нельзя, чтобы оставить свое намерение, — вздохнул Варяжко.
— Что отговаривать, — вздохнул Зыбата, — что кому определено, то и быть должно.
— Ой, близится князя Ярополка судьба! Сам он так К своей погибели и идет.
Варяжко вздохнул.
— Велика ли дружина-то пойдет? — спросил Зыбата.
— Отборная она, за князя все постоять сумеют…
— Постоять-то постоят, да мало нас.
— А у Владимира, — перебил его собеседник, — рати поболее, с ним не одна только его дружина, а и варяги арконские, да из Рогволдова княжества дружины, да рати новгородские, и много их… На верное князь Владимир идет… Ой, чует мое сердце, быть греху великому, быть пролитой крови братской…
Зыбата даже не стал успокаивать друга, да и что он мог ему сказать: ведь и сам чувствовал то же самое…
Когда княжеский поезд выбрался из Киева, путь преградил густой лес, памятный Зыбате.
Подвигавшегося в этом лесу старца Андрея, духовного отца Зыбаты, просветившего его светом Христовой истины, уже давно не было в живых; а на том месте, где жил Андрей, теперь поселился другой пустынник. Зыбата знал и его. Это был суровый старик, чуждавшийся людей. Если же он появлялся среди них, то для того, чтобы обличить их в неправедной жизни и возвестить им грозный суд Божий. Его грозных обличений и пророчеств боялись.
Этот отшельник-нелюдим отвергал все удобства жизни и даже не имел хижины. Летом проводил ночи под открытым небом на голой земле или в шалаше, а зимой — в выкопанной собственными руками глубокой яме, в которой он тут же жег не угасавший никогда костер.
Когда княжеский поезд проходил мимо места обитания этого пустынника, он вдруг появился с двумя головнями в руках, чем страшно напугал лошадей.
Как раз в это время повозка, в которой ехал князь, поравнялась с отшельником. Знал ли тот, что в повозке находится князь, или по голосу узнал его, но только, выпрямившись во весь рост, он начал размахивать неистово головнями, разбрасывавшими вокруг себя бесчисленные искры. Лошади перепугались, захрапели и уперлись, отказываясь идти далее.
— Иди, иди, — пророческим голосом воскликнул пустынник, — иди, тебя ждет могила. Каждый твой шаг близит тебя к ней… Иди же… Ты думаешь, что бежишь от смерти? Нет, ты спешишь к ней… Каждый человек родится для того, чтобы умереть в назначенный ему правосудным Богом миг, и ты вскоре умрешь, потому что не умеешь жить… Пусть же волки сгрызут твое тело острыми зубами, пусть черви источат твои кости… Иди же и умри! Такова воля Всевышнего, которому я служу.
— Что он говорит? Кто это? — с ужасом спрашивал Ярополк.
— Это, княже, один из христиан, — поспешил подсказать Нонне, — вот они, те, за кого ты постоянно заступался!
Они только и мыслят что о твоей погибели, им ты ненавистен, они твои враги. Что же ты, князь, медлишь? Приказывай скорее наградить этого негодника, удостой его своей высокой милостью, не медли, княже…
Нонне говорил все это негромко на ухо Ярополку. Таким путем он всегда производил наибольшее впечатление на слабого киевского князя.
— Убейте, убейте его скорее! — закричал князь.
— Княже, — выступил Зыбата, — дозволь мне молвить слово…
— Убей его, убей! — продолжал неистово вопить тот.
— Княже, да выслушай же…
— А, ты тоже христианин и тоже из этой своры? — уже не помня себя от гнева, завопил Ярополк, которому Нонне продолжал нашептывать свои ядовитые речи, — и ты точно такой же изменник, как все они? Так нет же, я выведу измену… Эй, слуги, взять Зыбату!
К Зыбате нерешительно приблизилось несколько дружинников.
— Что же вы стали? Берите, — грустно улыбаясь, проговорил Зыбата, — или вы не слышали, что князь приказал взять меня?
— Взять его, взять!.. Сколько еще раз я должен приказывать, — иступленно закричал Ярополк, — а ту собаку убейте!..
Вдруг среди дружины послышался голос:
— Ежели ты, князь, казнишь Зыбату, так будь тебе ведомо, и мы за тобой не пойдем.
Нонне поспешил что-то шепнуть Ярополку.
— Да кто вам сказал, что я его казнить думаю? Не того я хочу: он мне, князю своему, поперечил, так и не желаю я, чтобы он моей дружиной владел, не верю я ему больше!.. Пусть Варяжко вами начальствует, а Зыбату хочу прогнать.
— Вот так оно и лучше, пожалуй, — согласился говоривший дружинник, — уж ты, Зыбатушка, нас прости, а в таком приказе князю мы не поперечим: его воля, кого наверху нас поставить.
— Что же, — улыбнулся Зыбата, — делайте, что князь приказывает, а я готов ему покориться.
— Так уходи от нас…
— Идем, идем, — взял Зыбату за руку старец, — чем дальше от мертвецов, тем больше жизни…
Он быстро увел его.
III
— Иди, иди, сын мой, не оглядывайся, — взяв Зыбату за руку, говорил отшельник, — эти безумцы стремятся туда, куда влечет их судьба! Что тебе до них? Они следуют велениям своего рока, тобой же управляет твоя судьба… Ты видел, как в туманную темную ночь бабочки неудержимо стремятся на огонь и падают мертвыми в пламя, безжалостно их сжигающее… Подумай, кому нужна их смерть, жизнь же составляет для них единственное их благо, но они, неразумные, стремятся сами в огонь. Так вот и этот безумец, этот жалкий киевский князь, сын великого, могучего Святослава, внук мудрейшей Ольги. Он погибнет. Вспомни это, когда увидишь его мертвым. Но погибнет не один он — погибнет Блуд, погибнет и враг Божий Нонне. Я чую, я знаю это, я вижу их смерть, уже витающую над ними.
Старик говорил все это быстро, как бы выбрасывая слова одно за другим.
Спустя час оба путника выбрались на поляну.
Начинало уже светать, и Зыбата смог рассмотреть приютившийся у подножия вековых сосен шалаш пустынника.
— Ты отдыхай здесь, — сказал старик, — поспи.
— А ты? — спросил у него Зыбата.
— Я спать не буду.
— Почему?
— Видишь, близко день. Скоро над землей взойдет солнце, и я должен молитвой встретить светило дня и восславить нашего Творца.
— Я тоже христианин, и мне должно молитвой встретить дневное светило.
— Нет, ты спи; ты христианин, но ты мирянин, Господь по своей неизъяснимой благости многое допускает вам, мирянам, хотя и от вас требует тоже великих трудов в свою вящую славу… Ложись же, спи и не смущай меня: не мешай мне молиться…
В тоне старика звучали уже повелительные нотки, и Зыбата почувствовал, что он не может ослушаться.
Склонившись на колени, он принёс горячую молитву Вседержителю неба и земли за свое спасение и к этой молитве присоединил моление о несчастном Ярополке…
Молитва, как ни была она коротка, успокоила душевное волнение, и Зыбата, забравшись в шалаш, скоро заснул крепким, живительным сном.
Разбудили его громкие крики, звон оружия и ржание коней.
«Что это? — подумал Зыбата, — никак это Владимировы дружины. Я вижу здесь новгородцев, варягов, полочан. Однако же скоро один князь другому на смену спешит».
Вдруг Шум голосов и звон оружия стих, и вместо него покатилось тихое, сдержанное приветствие:
— Здрав буди на многие лета, князь наш любимый, солнышко наше красное! Здрав буди, пресветлый Владимир свет Святославович!
Зыбата замер, повернувшись в ту сторону, куда смотрели все.
Владимир Святославович был без воинских доспехов, в новгородском длиннополом кафтане. Позади него на тяжело ступавшей лошади ехал, тяжело дыша, Добрыня Малкович, а за ним виднелись старшины новгородских и полоцких дружин.
Владимир ласково улыбался и кивал в ответ на приветствие своих воинов.
Около его стремени шел приютивший Зыбату старик отшельник.
— Здрав буди, Владимир, здрав буди, — говорил он, — ныне вступаешь ты на землю киевскую, и два солнца сияют теперь над нею. Одно солнце, — указал старик на небо, — там, солнце Божией славы, другое — ты, красное солнышко Руси… Пути неисповедимые влекут тебя к Киеву, Промысл Божий ослепил брата твоего и предает его тебе, и все для того, чтобы ты мог свершить спокойно то, что предуготовано тебе свыше. Я, смиренный раб Господа Бога Живого, приветствую тебя и клянусь тебе… Благословен грядущий и во тьме путями Господними.
— Довольно, старик, благодарю тебя, — ласково улыбаясь, прервал его Владимир, — благодарю тебя за то, что и ты благословляешь меня идти, чтобы вернуть отцовское наследие и покорить под свои ноги лютых супротивников.
Вдруг взгляд Владимира остановился на Зыбате.
— Кого я вижу! Это ты, Зыбата? — радостно воскликнул он. — Когда мы расстались с тобой в Новгороде, я думал, что уже больше не встретиться нам. Но боги опять даруют нам радость свидания! Поди же ко мне, мой верный друг и противник! Ты один из тех, кого я не хочу считать своим врагом…
Зыбату словно какая-то сила толкнула вперед.
Он стремглав кинулся к новгородскому князю. Тот легко соскочил с седла и принял в объятия своего друга детства.
Добрыня Малкович тоже с заметным удовольствием смотрел на статную фигуру Зыбаты.
— Ишь, ты какой стал теперь, — промолвил он, — я-то тебя малышом помню… На ладони носил и не думал, что эдаким-то молодцом подымешься. Ну, ну, подойди ко мне, я тебя поцелую…
Вскоре раскинут был походный шатер, вокруг засуетились княжеские отроки и слуги, спеша приготовить своему повелителю утреннюю трапезу.
Владимир позвал с собой в шатер Зыбату, Добрыня последовал за ними, и скоро они остались одни.
Внутри раскинутого шатра все уже было убрано мехами, а на столе видны были кубки.
— Э-эй! Всю-то ноченьку торопился я сюда, — говорил новгородский князь, с наслаждением вытягиваясь на груде заменявших сиденье мехов, — думал я, что застану здесь Ярополка, да, вишь ты, улетела птичка. Куда, о том я тебя, Зыбата, спрашивать не буду, потому что служишь ты ему, брату моему Ярополку, и нехорошо, если будешь мне его выдавать с головой.
— На это и без Зыбаты есть около Ярополка другие, — засмеялся Добрыня, — да, может, ты-то, Зыбатушка, к нам перейдешь служить, а?
— Прости, Добрыня Малкович, — ответил спокойно Зыбата, — не посетуй, обещал я служить князю Ярополку до самой смерти, и останусь я верен слову своему. А суждено ему умереть, ну, тогда и я буду от обещания свободен, и ежели примете меня к себе, пойду и к вам на службу с радостью.
— Другого ответа и не ждали мы от тебя, Зыбата, — произнес Добрыня, — хвалю за него. Так и нужно: держишь ты Ярополкову руку и держи до конца… Уж ты не бойся. Мы тебя обидеть не обидим. Вот Владимир хочет тебя при себе оставить.
— Да, да, Зыбата, — воскликнул Владимир Святославович, — ты не думай только, что будешь у меня пленником. Нет, ты оставайся при мне, будь гостем моим; не бойся, я тебя против Ярополка служить не заставлю. Я знаю, он прогнал тебя, мне уже говорил про это старик.
— А ты, князь, куда же теперь направлялся? В Киев?
— С вечера, как в путь пускался, думал, что на Киев пойду, а теперь назад воротить приходится.
— Почему так?
— Ну, вот почему. Ведь Ярополка же нет в Киеве, а без него и мне что там делать?.. Надобно, Зыбатушка, мне его сперва обезвредить, а потом уже и стольный Киев от меня не уйдет…
Оба они смолкли. Потом после некоторого молчания Зыбата сказал:
— Я не знаю, Владимир Святославович, что и подумать.
— О чем? — спросил новгородский князь.
— Да вот все о том же… Прости, позволь слово молвить.
— Говори, Зыбата.
— Думать не хочу, чтобы ты посмел на старшего брата руку поднять, в крови его искупаться; ведь вы дети одного отца, неужели же ты сможешь забыть это?
— А он забыл? — приподнялся на своем ложе Владимир, и глаза его сверкнули огоньком гнева, — или ты не помнишь об участи Олега?
— Да, нет, не забыл я об этом, как можно забыть… Но ведь ты-то теперь знаешь, как все это произошло, а я тебе скажу еще раз: Ярополк плакал, когда узнал, что древлянский князь убит. Ведь без его ведома то случилось: Свенельд за своего Люта мстил и княжьим именем прикрылся. — Но если бы и виноват был Ярополк в смерти брата своего Олега, так зачем же ты будешь такое же худо делать, какое он сделал?
— Не будем, Зыбата, про это говорить, — нахмурился Владимир, — боги указывают мне путь к великому столу, и если я не сяду на него, то пойду Против воли богов… Я пойду в Родню и посмотрю, что-то у меня там выйдет с Ярополком…
— Не хотел бы я твоей гибели, князь, — грустно покачал головой Зыбата, — но не хотел бы, чтобы и кровь брата твоего легла на тебя… Оба вы мне дороги, обоих я вас с малого детства своего помню, и тяжко мне знать, что брат на брата идет, что злое дело должно совершиться. На Руси нашей и так уж худого много, и так в народе везде предательство, убийство, а тут вот еще такое-то произойдет; по княжескому примеру и народ пойдет, а это, Владимир Святославович, тяжелое дело.
— Кто тебе сказал, что Владимир Ярополка убить ищет? — вдруг грубовато, добродушно засмеялся Добрыня, — никогда Владимировой руки на брата не будет, в том я тебе порукой.
— Ну, зачем же тогда в Родню идти?
— Ну, вот зачем! Распря между ними идет. Будто ты того и не ведаешь? Ежели Владимир Ярополка не одолеет, то Ярополк Владимира одолеет, а ведь каждый человек жить хочет, о своей жизни заботится.
— Бросим все эти разговоры! — вдруг весело воскликнул Владимир, — что угодно богам, то пусть и будет! Я готов свою участь встретить всегда. Смерть увижу — не струшу, смело ей в глаза погляжу, а удача подойдет — тоже звать не стану. Так-то, Зыбатушка…
Владимир казался беззаботно-веселым.
Зыбата понимал, что удача окрыляет князя, и в душе его снова разрасталось угасавшее было чувство любви к нему.
Те воины, которых видел Зыбата на лесной прогалине, составляли передовые дружины новгородских и полоцких ратей.
Наутро Зыбата был свидетелем того, как к новгородскому князю явились на поклон киевские старейшины.
Они принесли Владимиру дары: меха с древлянской земли, соты свежего меда, хлеба и много драгоценностей, выменянных у византийских гостей. Низко кланяясь, старейшины звали Владимира в Киев, обещали ему, что весь народ встретит его как давно желанного освободителя.
Они обещали исполнить все, что ни потребовал бы от них победитель Ярополка. Одного только не уступали киевляне Владимиру: своих вечевых прав. Они оговаривались, что он князь над дружинами и высший судья над народом, но внутренний распорядок в Приднепровье принадлежит народу в лице его веча.
Владимир рассеянно слушал старейшин. Ведь такой порядок был тогда по всей земле славянской, а в Новгороде князь даже подчинялся вечу.
Новгородский князь хотел сесть на отцовский стол, понимая, что в Киеве, находившемся вблизи Византии, князь всегда будет иметь более значения, чем в далеком Новгороде. Кроме того, Новгород был ближе к Рюгену и Арконе, а там всемогущие жрецы Святовита чрез своих посланцев могли в конце концов приобрести в Новгороде власть большую, чем он, князь. Поэтому-то младший сын Святослава и стремился уйти как можно дальше от берегов Варяжского моря.
Милостиво согласился он на все условия, предложенные ему киевскими старейшинами, но вместе с тем сказал, что войдет в Киев только тогда, когда покончит с Ярополком.
— Не жизни я его ищу, — сказал новгородский князь киевским посланцам, — на что мне его жизнь! Дам я ему в княжение иные города, пусть его себе там живет. Он и сам, брат мой старший, того не любит, чтобы делами заниматься… Ему бы веселости да пирования все, а что толку в том, ежели княжескими делами здесь Блуд да пришелец Нонне правили? Будет жить на кормлении, и покойно ему, и радоваться он вечно будет… А жизнь его мне не нужна!..
Голос его звучал искренно, и Зыбата вполне уверился в том, что Владимир и не думает о братоубийстве.
На другое утро передовой отряд снялся с места и отправился на Рось к Родне.
Главная дружина у Владимира стояла в двух переходах, и когда передовые дружины соединились с нею, то князю доложили, что Ярополк уже прибыл в Родню и затворился там.
— Что же, — засмеялся при этом известии новгородский князь, — ежели затворился, то пусть и сидит, не нам ему в том мешать; нам же лучше, ежели он, как мышь, в ловушку попадет. Тут мы его и возьмем. И биться не будем: измором возьмем. Идем же, друга любезные, на Родню, покончим с этим делом, а там и вернемся в Киев, чтоб весело в нем запировать.
Зыбата пошел вместе с князем. При Владимире он действительно был гостем, а не пленником. Он пользовался полной свободой, и Владимир был неизменно ласков с ним.
— Ой, Зыбатушка, о Ярополковой участи не печалуйся, — говаривал Зыбате и Добрыня Малкович, не менее ласково относившийся к нему, — посмотри-ка ты, какими слугами Ярополк окружен. Так его за одно это княжеского стола лишить надобно: как смел к себе изменников приближать да их слушать! Это не князь, что себе ближних слуг из воров выбирает. Коли на это ума нет, так и не место тебе на княжеском столе; а ежели ты князь и народ тебе предался, так ты никого не должен слушать, а думать должен о том, чтобы всему народу хорошо было. Увидит народ, что ему под твоей княжьей рукой хорошо, бунтовать не будет, других князей к себе звать не станет; а как предался, так и останется тебе верен. Так-то, Зыбатушка! Я вон и при Ольге был, у нее уму-разуму учился, и при Святославе князе также все видел, все знаю; так уж на теперешнее-то время и совсем руками разведу…
Зыбата слушал эти речи и невольно смущался.
IV
Когда Владимир со своей свитой пришел на берега Роси, Родня оказалась уже обложенною его передовыми дружинами.
Прямо с похода новгородский князь отправился осматривать осажденный городок.
Зыбата был с ним.
— Изрядно потрудились мои храбрые дружины! — восклицал Владимир, объезжая дружинников. — Как хищный волк в капкане, сидит теперь Ярополк.
Добрыня в ответ засмеялся.
— Чего это ты, Добрынюшка? — взглянул на него князь.
— Про хищного волка говоришь ты, — перестав смеяться, отвечал тот, — а я думаю, что не волк он…
— А кто же по-твоему?
— Мышь…
— Уж будто?
— А разве не так? — продолжая смеяться, отвечал Добрыня. — Ну, какой же в самом деле он князь: разве князь сделал бы то, на что он пошел? Запереться бы ему в киевском Детинце, так мы бы никаким измором там не взяли его, и подступиться нам к тому Детинцу невозможно было бы, а тут ты погляди! Только двинемся все разом, так голыми руками этот частокол разворотим…
Владимир не отвечал. Он смотрел на открывшуюся перед ним Родню. Городок лежал у берега реки и был очень мал.
— Ой, князь молодой, — заговорил опять Добрыня, — стоит ли возиться с Родней-то? Скажи слово, ударим мы на нее разом, и голова моя порукой тебе в том, что сразу же Ярополка заберем.
— Не хочу я того, — отмахнулся досадливо новгородский князь.
— Что так?
— Измором возьмем…
— Измором, говорю, возиться не стоит! Покончить бы с ним, да и делу конец.
— Нет, не следует того…
— Али дружины жалеешь? Али в победе не уверен?
— Да нет же! — сердито крикнул Владимир. — Рогволд полоцкий покрепче был, да и то я брать его не задумался. А тут я крови не желаю больше. Я дело затеял и не хочу, чтобы народ говорил, будто я через труп брата на киевский стол взошел. Хочу я, чтобы Ярополк сам пришел ко мне, челом мне ударил, меня просил его над Киевом заменить. Хочу также, чтобы все это знали, чтобы все ведали. Мало сего: хочу я, чтобы Ярополк сам увидел, какие его люди окружают и чего они стоят. А голова его мне не нужна.
Пусть посидит, нашим же дружинам и без того отдохнуть нужно: трудно притомились они в столь долгом пути, так не все ли равно, где отдыхать? Сторожевую же службу нести, пожалуй, не трудно будет. Ты, Малкович, о том позаботься, чтобы поменьше времени люди настороже стояли…
— Эй, ой, Владимир, — засмеялся Добрыня, — говоришь ты так и от меня же свои думы скрываешь. Все я знаю, куда и на что ты метишь. Хочешь ты, чтобы Блуд и Нонне тебе Ярополка выдали…
— А коли, знаешь это, дядя, так и держи про себя, — оборвал его Владимир, — будешь болтать много, добра из того выйдет мало, так-то…
Зыбата слушал этот разговор, и еще более наполнилось грустью его сердце. Впервые еще при нем во всеуслышание были произнесены имена Блуда и Нонне, и теперь ему было ясно, что эти люди готовы были предать киевского князя в руки врага.
Владимир заметил смущение, отразившееся на лице его друга.
— Ты, Зыбатушка, не печалься, — сказал он, — ты вон христианин, а вы, христиане, всегда воле Господней покорны, так покорись и теперь ей, предоставь Ярополка участи, какая ему суждена, и не горюй, не мучайся за него. Памятуй, что не погибнет он, коль не суждено ему погибнуть. Я же, Владимир, головы его не ищу и крови мне его не надобно. А ты, Зыбатушка, лучше вот что: приходи ты ко мне в шатер; я там у своего ложа занавес приказал раскинуть. Так ты побудь за тем занавесом малое время; да что услышишь, о том умом пораскинь.
— Зачем же потайно буду слушать, княже? — спросил Зыбата.
— Надобно так, Зыбатушка, надобно. Тут я гостей к себе жду дорогих, так ты и послушаешь, что они мне говорить будут. Так же я делаю для того, чтобы не винил ты меня после в Ярополковой судьбе; чтобы мог ты сказать каждому, кто бы ни сказал, будто я руку на брата поднял, — что невиновен князь Владимир ни в чем, что с братом его случилось. Так-то, Зыбатушка, так-то… А теперь вот что: ведомо мне, что много друзей да приятелей в Родне у тебя. Пройди-ка ты к ним туда да поговори с ними, да разузнай, так же ли все Ярополк на своих светочников надеется или колебаться начал?..
— Ой, князь, не хочу я идти в Родню…
— Отчего же так?
— Да все оттого… Люди меня встретят и будут думать, что я как друг к ним пришел, а я как твой разведчик к ним явлюсь; предательствовать, значит, ты меня заставляешь.
— Не хочу я того, — возразил Владимир, — ты для себя пойди в Родню, а потом у меня в шатре послушай, а что после сего сам надумаешь, так мне, ежели пожелаешь, уже в Киеве скажешь.
— А будем-то мы в Киеве? — улыбнулся Зыбата.
— Ой, Зыбатушка, будем. Помяни ты это мое слово, будем.
— Князь! — тихо и вместе с тем серьезно спросил воин. — А на что тебе Киев? Разве мало тебе Новгорода твоего? Ведь ведомо мне, что ты и на Готском берегу гость дорогой и среди викингов своим считаешься. Ведомо мне, что и к франкам ты ходил и в другие западные страны забирался. Так ведь тот край, северный, весь тебе принадлежит, зачем же еще тебе киевская страна? — Владимир ответил не сразу.
— Вот, как ты меня теперь спрашиваешь, — раздумчиво наконец вымолвил он, — так-то и сам я себя не раз спрашивал. Всего-то у меня в Новгороде много, сказать по чести, — куда больше, чем в Киеве. Таких диковинок, как к нам в Новгород заморские гости привозят, в Киеве, почитай, и не видывали… А нет, вот не сидится мне там. Словно сила какая-то, Зыбатушка, так вот и тянет меня к Киеву… Ночью ли я сплю — вдруг меня потайный голос будить начинает. Просыпаюсь я и слышу, потайный голос мне над ухом говорит: «Иди в Киев, иди, там твое место!» И много раз я себя испытывал. Куда, в какой поход я ни пошел бы, все меня так вот к Киеву и тянет, будто в жизни у меня только и дороги есть, что туда. А зачем, того и сам не знаю… Детство мне, что ли, вспоминается, бабка, что ли, меня зовет, или сам Бог всесильный ведет… И иду путем неведомым. А куда иду, в Киев или под курган могильный, не знаю. Только вот смотри, и теперь я судьбу испытываю. Что мне стоит Ярополка взять: удар один, и нет его! А я не хочу. Вон все вы думаете, что я головы его ищу, а я не хочу его головы. Ежели же нужно ему жизни лишиться, чтобы мне к киевскому столу путь освободить, так и без меня он погибнет. Это уже будет мне последнее испытание, больше уж я останавливаться не буду, так прямо в Киев и пойду. Войду в него и сяду на стол отца моего, Святослава, а там я посмотрю, что сделаю… Вот, Зыбатушка, хочешь ты, иди в Родню, хочешь, не иди. Не предательства твоего я ищу, а, быть может, через тебя свою судьбу пытаю. А теперь прости, вон Добрыня знак подает, к нему пойду…
Зыбата, оставшись один, решил воспользоваться предложением Владимира. Он и сам был не прочь побывать в Родне, где заперто было столько его друзей, но более всего тянуло его в осажденный город желание повидать обреченного на гибель Ярополка.
Он поспешил сказать о своем намерении Добрыне, который, очевидно, был уже предупрежден племянником.
— Что же, побывай, дело не плохое, — отозвался тот, — посмотри, как там живут, лучше киевского али нет… Ты иди, как потемнеет, там, в передовых дружинах, я скажу, тебя пропустят дозорные…
Зыбата с нетерпением дожидался вечера.
Наконец вечер настал.
У Зыбаты был конь, и он с удивлением заметил, что чьи-то заботливые руки привязали к его седлу всяких припасов. «Зачем это?» — подумал молодой воин. Он хотел было оставить припасы, но потом раздумал и решил взять их с собой.
Дозорные беспрепятственно пропускали его, и вскоре добрый конь вынес Зыбату почти что к самой Родне.
С удивлением увидел Зыбата, что Родня вовсе не охранялась: ни на валах, ни у рвов не было выставлено дозорных.
Он достиг осажденного Детинца беспрепятственно. Почти уже у самых ворот послышался окрик:
— Ежели добрый человек, отзовись!
— Кто здесь? — воскликнул молодой воин.
— А ты кто? Как будто из новгородского стана… Уж не к нам ли, в Родню, передаешься?
Звуки голоса показались Зыбате знакомыми.
— Бумир, — воскликнул он, — никак это ты?
— Я, я. А ты-то кто будешь?
— Не узнаешь? Я Зыбата.
— Зыбата? — Голос дозорного зазвучал радостью. — Ты, Зыбата? Быть того не может. Зачем ты к нам?
— Проведать вас.
— Ой, Зыбатушка, посмеяться ты над нами приехал…
— Да что же с вами? Расскажи ты мне толком.
Зыбата соскочил с коня.
— Ты мне скажи, Бумир, еще же кто-нибудь есть, кроме тебя?
— Ой, есть, Зыбатушка, есть. Да вот я еще кое-как на ногах держусь, а остальные-то, пожалуй, и подняться не могут…
— Что с ними такое?
— Изголодались мы. Не трогает нас Владимирова дружина, не знаю почему. А лучше кабы разом ударили. Хуже той беды, которая у нас теперь в Родне, и на Руси никогда не бывало…
— Да что же вышло? Как все это вышло?
— Так и вышло, Зыбатушка. Ведь налегке пошел наш князь Ярополк сюда из Киева, ничего с собой не захватил. Все здесь найти думал, а здесь-то тоже ничего не нашлось. Как окружили нас новгородские дружины, так мы, почитай, в день али в два все запасы поприели, а теперь вот с голоду мрем. Худо, Зыбатушка…
— Бедные, бедные, несчастные, — воскликнул Зыбата, — и все-таки вы верными князю остаетесь…
— Да как же не оставаться-то? Обещание дали, нужно. Ежели мы да изменим, то что же тогда будет… Ой, Зыбатушка, молю я тебя: не ходи ты к нам, не показывайся…
— Это почему?
— Да боюсь я, как увидят тебя дружинники-то наши, так кто их знает, еще больше духом смутятся, и бросят они князя своего. Не ходи ты… Ежели что передать желаешь, так мне скажи….
— Вот, — сказал Зыбата, отвязывая от седла так неожиданно пригодившиеся припасы, — отдай. Мало здесь, ну, сколько есть, а князю поклон скажи. Обидел он меня, а я зла на него не имею…
— Ой, Зыбатушка, — воскликнул Бумир, — вот что я тебе скажу! Ведомо нам всем, что с Владимиром вы большие друзья и при нем ты в ближних людях состоишь; так я тебе одно скажу: хочет наш князь к вашему князю на поклон идти, хочет мира у него просить и милости, сам себя головой ему выдает. Так поговори ты с Владимиром; может быть, и не поднимет он руки на брата своего…
— Не ищет Владимир головы Ярополка.
— Ой, ой! Он-то не ищет, да другие хотят.
— Кто другие?
— Ой, будто не знаешь?
— Так что же Ярополк не идет к Владимиру? Ведь ежели бы он с поклоном к брату пришел, так, может быть, и в самом деле милость у него заслужил бы.
— Да, видишь ты, не хочет он, старший брат, младшему кланяться. Хочет Ярополк до конца свою судьбу испытать. Блуд и Нонне задумали Владимиру передаться, а сами князю Ярополку тоже советуют, то отговаривают, подбивают его в венгерскую землю бежать… А Ярополк им верит. Он не знает, на что и решиться, а все равно ждать недолго. И теперь-то нас новгородские рати голыми руками перехватывают, а ежели только князя не будет, так сами передадимся… О-ой, Зыбатушка, прости меня, не гневайся, поспешу я скорее к товарищам с подарками твоими. Они и не знают, какое счастье привалило. Пир мы устроим, какого и не видали давно; и Варяжко, друга твоего, позовем, поклон от тебя скажем.
— А дозор-то как же? Разве можно бросать?
— Что дозор, все равно никто сюда не придет, никому мы не нужны. Так поезжай же ты, родимый, обратно…
— Ну, прощай, Бумир, быть по-твоему, вернусь я… Варяжко поклон передай и князю челом ударь.
Повернув лошадь, Зыбата тронулся обратно от безмолвной Родни.
В Родне действительно был голод. Ярополк вообразил, что Родня настолько неприступна, что новгородские дружины разобьются об нее, как разбиваются волны о неподвижные утесы среди моря.
Ярополк ожидал, что Владимир ударит по крепостце, и не думал даже, чтобы новгородский князь решился на длительную осаду. Если бы Владимир пошел на приступ, то, может быть, силы его и разбились бы о стены Родни. Но он повел осаду, и осажденные, бывшие почти что без всяких запасов, очень скоро оказались в критическом положении.
Заботливость Зыбаты была всеми оценена по достоинству.
— Спасибо Зыбатушке, — говорили окружавшие Бумира товарищи. — Не позабыл в беде своих.
— Христианин он, оттого и не забывает…
— У христиан и враги должны любить друг друга…
— А может быть, он с умыслом подъезжал-то?..
— С каким там умыслом, что за умысел…
— Как, какой… Может, его новгородский князь подсылал, чтобы нас на измену сманить…
— И ни слова он об измене не говорил, — запротестовал Бумир, — жалеть жалел, а чтобы переманивать, не было этого.
— Не таковский Зыбата, чтобы переманивать. Кабы тогда князь-то наш ни за что ни про что на него не разгневался, так и он с нами остался бы.
— Вестимо, остался бы. Не волей ушел он, и теперь об нас он во как заботится.
— Доносили те, кто в лагерь высматривать ходил, что у новгородского князя он как гость живет…
— А это я Варяжко снесу, — проговорил Бумир, откладывая в сторону часть съестного, — он, Варяжко-то, как и мы, мучается.
— Вольно ему свою долю отдавать…
— Да ведь кому отдает-то? — возразил Бумир. — Князю самому.
— То-то, что князю. Ярополк будто не понимает, откуда ему так всего вдоволь подают, а Варяжко мучается. Принесешь ты, Бумир, так он и теперь все Ярополку отдаст…
— Что ж, это его дело, — ответил тот, — были бы мы покойны, что товарища не обделили, а там он со своей долей пусть, что хочет, то и делает…
Бумир забрал отложенную еду и ушел.
Переходить ему нужно было через обширную площадь Детинца, посредине которой стояла большая изба, отведенная под помещение князя Ярополка; около этой избы было еще несколько строений, где жили воевода Блуд, арконец Нонне и другие близкие к киевскому князю люди.
Бумир подходил уже к этим зданиям, как вдруг увидел кого-то в темноте; он кинулся на землю и стал прислушиваться.
Как ни было темно, а Бумир узнал ближайшего к князю воеводу Блуда. Рядом с ним был Нонне.
Арконский жрец и Блуд не заметили Бумира; они шли очень тихо и то и дело останавливались; толстый Блуд, страдавший одышкой, не мог двигаться быстро.
— Нужно кончать это дело, Нонне, — говорил Блуд, — этакая ведь напасть. Такой, пожалуй, никогда еще и не слыхано было. Святослав в Доростоле сидел, так и то ему свободнее было, чем нам; видимо дело, что Владимир измором хочет взять.
— Видимо дело, — хихикнул Нонне, — точно не ты ему это советовал…
— Я-то я… Да разве я знал, что так выйдет. Коль и советовал я, так думал, что потерпят, потерпят, да и пойдут против князя. Сами собой руки и развязались бы… А они вон как, с голоду вспухли, а за Ярополка стоят. Что он им только дался…
— Слову верны, — коротко заметил Нонне.
— Слову-то слову, да ведь Ярополк-то им чужой… Будь-ка другие на их месте — давно бы такого князя мечами посекли и к Владимиру перешли…
— И теперь, — вдруг сказал Нонне, — теперь ты сам своими руками себе ловушку хочешь устроить?
— Это как? — И в голосе Блуда зазвучало нескрываемое удивление.
— Да вот как: Ярополк сам истомился, знаешь, поди, его: он и попить, и поесть любит так, чтобы до отвала… А ты что надумал?
— Да то и надумал. Поклониться брату, ударить ему челом и признать его за старшего…
— Ну вот видишь, а знаешь ты, что из того для тебя быть может?.. Владимира-то я видал и знаю. Когда так Ярополк сделает, он все позабудет, и помирятся братья. А ежели помирятся, то Владимир тебя пред Ярополком не покроет, все ему расскажет, как ты переносился с ним, какую ты ему гибель готовил…
— Ну, вот, боюсь я, — засмеялся Блуд, но теперь в его голосе звучал уже страх; он, видимо, почувствовал близкую опасность и уже начал придумывать способ выпутаться из нее.
Нонне подметил эти нотки в тоне своего собеседника.
— Уж, там, боишься ты или нет, — проговорил он, — дело другое, а беды тебе не избежать… Если помирятся Владимир и Ярополк, так Ярополк у Владимира большую силу возьмет, никогда Владимир не забудет, что он ему старшим братом приходится… Смекаешь ты?.. Ни-ко-гда, — протянул арконский жрец, — а умирать-то киевский князь даже и не собирается…
— Что же ты думаешь, Владимир меня ему головой выдаст?
— Отчего же ему и не выдать? Ты ему чужой, а Ярополк и он одного отца сыновья, так-то… Ты вот обо всем подумал, а этого-то не сообразил; а для тебя всего опаснее, ежели братья сойдутся…
Нонне зло засмеялся.
Блуд молчал; он вздохнул и тихо пошел вперед; арконский жрец последовал за ним.
Бумир, как только они отошли, поднялся и бегом кинулся к княжеским хоромам. Однако Варяжко он там не застал, но узнал, что Ярополков любимец пошел к варяжским воинам, охранявшим Родню с противоположной стороны.
— Ага, знаю, где он, — догадался Бумир. — Есть у него там приятели…
V
Варяжко действительно он застал у начальника одной из варяжских дружин, Феодора. Варяг Феодор родился в Киеве, куда пришли с далекого севера его родители. До вступления в Ярополкову дружину он находился при мудрой Ольге и, как все, кто служил ей, был христианином. Нравом он был кроток, сердцем незлобив.
Варяжко любил его не менее, чем Зыбату, и теперь, когда Зыбаты около него не было, он отводил душу в беседе с Феодором.
Бумир отдал им еду, принесенную Зыбатой.
— Спасибо тебе, Бумир, спасибо, — благодарил Варяжко, — Зыбату, говоришь, видел; челом бил… Эх, жалко, что его нет вместе с нами, но и радуюсь за него. Круто приходится, круто… А все-таки держаться будем, не выдадим головой князя великого. Хотя всем головы сложить придется, а постоим за правду.
— Хорошее ты слово сказал, Варяжко, — улыбнулся ему Феодор, — за правду нужно постоять, правдой земля держится; и вижу я, что одна она, правда-то, и у вас, Перуну кланяющихся, и у нас, что Истинного Бога познали. Вот мы сошлись здесь, и вы, и мы, и так нас крепко правда связала, что терпим из-за нее муку, а против нее не идем.
Варяжко грустно покачал головой.
— Где уж тут идти. Куда тут пойдешь. Никуда нам не уйти, здесь и останемся…
— Ой, Варяжко, вижу я, в отчаяние ты впадать стал, а я вот думаю, что Господь нам милость окажет и уйдем мы отсюда, и в Киев вернемся, и все по-хорошему будет. У меня, в Киеве-то, дитя осталось, сын, Иоанном его назвал; оставил его, уходя, на чужих руках, душой скорбел, а теперь словно голос мне какой говорит, что увижу я его, что еще далеко конец мой; и на душе у меня и легко, и покойно…
— У тебя-то покойно, — перебил его Варяжко, — а у меня нет. Ты о сыне думаешь, а я о князе. У тебя сын в надежных руках оставлен, а я как погляжу — около князя одни враги, только и думают, как бы погубить его. Да не удастся! Вот все думали они, что как будет морить здесь нас новгородский князь, дружины поднимутся на князя и убьют его. Не выходит этого — дружины верны остаются… Теперь проведал я, на другое решились… Нонне, арконец, так вот Ярополку и шепчет в уши, чтобы он челом ударил Владимиру. И что ему за охота пришла братьев мирить, когда он же их друг на друга натравливал, совсем не знаю…
Бумир, до того молча слушавший, передал услышанный разговор между арконским жрецом и Блудом.
Варяжко с величайшим вниманием выслушал рассказ дружинника.
— Ничего я сообразить не могу, что теперь Нонне с Блудом затевают. Думаю я, желает он Блуда извести. Только с чего он за таковое принялся, не ведаю. Должно, Блуд ему в чем-нибудь мешает, вот они и злобятся… Эх, этот Нонне… Весь грех от него идет.
— Ты бы князя-то предупредил, — заметил Феодор.
— О, предупреждал я, не слушает меня князь. Так поддался он Блуду да Нонне, что и теперь, когда в мышеловке мы и уже дитяти неразумному видно, что завели в эту ловушку нас воевода-пестун да жрец арконский, и то он никому, кроме них, не верит, словно разума лишился. А силой взять? Так нешто силой против князя пойдешь…
— Да зачем идти, — раздумчиво произнес Феодор, — ежели суждено ему что от Господа, то и будет. Божьи пути неисповедимы. Без его же воли ни единый волос не падет с головы человеческой.
Он хотел еще что-то сказать, но в это время вбежал один из княжеских отроков.
— Варяжко, иди скорее, — сказал он, — приказал князь тебя сыскать и пред его очи привести.
— Что такое? Зачем я понадобился?
— Ой, Варяжко, совсем нам худо…
— Что еще?
— Да то, что самые верные княжьи люди Родню покидают, Нонне арконец…
— Что Нонне арконец?
— Ушел из Родни. Должно, к новгородскому князю…
Варяжко взглянул на Бумира.
— Или ты ошибался?
— Да нет же, не мог я ошибиться! Своими глазами Нонне видел, и Блуд был вместе с ним…
— Эх, — вздохнул Варяжко, — чуется мне, что беда все ближе и ближе… Пойду к князю, а ты, Феодор, дружины свои обойди. Кто знает, что ночью случится. Может, вот теперь-то новгородцы и ударят на нас. А тебя, Бумир, благодарю, не посовещусь, возьму твои гостинцы, пригодятся. Они, может быть, скудны, но и у князя очень скудно, так скудно, что и сказать нельзя.
Варяжко застал Ярополка в страшном припадке горя. Князь, пораженный бегством своего ближайшего советника, не понимавший причин этого побега, плакал, как женщина; около него был Блуд.
— И когда же это арконец бежать-то успел? — выкрикивал Блуд жалобным голосом. — Все это время, почитай, вместе мы были, о делах разных говорили, как беду изжить, совещались. А он взял да и убег. И куда — ума не приложу.
Варяжко смотрел на него пристально; он и сам не понимал, как могло это случиться. Он верил Бумиру, к Блуду же у него не было ни малейшего доверия.
— Варяжко, — восклицал Ярополк, — что же нам теперь делать? Покидают меня все. Вот Нонне убежал, а потом ты убежишь. Останемся мы с тобой, Блуд, одни.
— Княже, за что ты меня обижаешь? — сказал Варяжко. — Служу я тебе честно, а ты вместо того да такую обиду…
— Ой, Варяжко, прости ты мне, не я говорю — горе мое говорит. Только двое теперь вас и осталось у меня: Блуд да ты; ни на кого больше положиться не могу. Посоветуйте же мне, что я делать должен. Ведь, видимо дело, в Родне нам не отсидеться. Дружинники, что мухи под осень, еле с голоду ноги таскают. Ударит Владимир — сразу всех так и захлопнет… Вот, Варяжко, при тебе я Нонне спрашивал, а теперь уж ты мне присоветуй. Блуд вон говорит, чтобы я брату младшему челом ударил и примирился с ним, а ты мне что присоветуешь?..
— Совета моего желаешь, княже? — спросил Варяжко. — Скажу тебе то, что давно думал…
— Скажи, скажи, Варяжко. Вон Блуд правду говорит… Нам от Владимира в Родне не отсидеться, возьмет он нас здесь всех, чует мое сердце, возьмет и убьет. А я жить хочу! Я еще молодой, я еще не все утехи в жизни видел. Не помириться ли с Владимиром? Что ж, ну, поклонюсь ему, а он, быть может, и помилует…
— Княже! — горячо сказал Варяжко. — Ты моего совета желал, так слушай же. Не следует тебе к брату на поклон идти. Не водится так, чтобы старший брат меньшему челом бил. Да еще помилует тебя Владимир аль нет, кто то знает? А ты говоришь: «Жить хочу!» Стало быть, жизнь для тебя дорога; а за то, что человеку дорого, постоять нужно, нечего отдавать так, задаром; даром-то отдать ее, жизнь-то твою, всегда успеешь…
— Ой, Варяжко, да что же мне делать-то? — испуганно воскликнул князь.
— А вот что: не ходи ты, княже, к Владимиру. Пойдешь — тут тебе погибель.
— Куда же идти-то мне?
— Как куда! Ночи темные… Новгородцы Родни почти что не стерегут. Сядем на коней да к печенегам… Их только кликни — они все соберутся и придут, и за тебя же постоят…
— Ой, нет, нет, Варяжко, нет… Не по сердцу мне совет твой, — замахал на него руками Ярополк, — идти к печенегам, бежать в такую даль… Поди, погоня будет, лошади у нас плохие, погоня настигнет, и убьют меня, а то еще печенеги не примут… Ведь они отца-то моего, князя Святослава, помнят и из-за него на меня злобятся… Нет, Варяжко, не хочу я идти к печенегам…
— Воля твоя, княже, — печально проговорил Варяжко и со вздохом опустил голову на грудь.
— И ты тоже, — с деланным негодованием накинулся на него Блуд, — ишь ведь какие советы: к печенегам бежать! Да если князь пойдет к печенегам, так Владимир еще пуще разгневится, и тогда от него никакой пощады ждать нельзя! Тут-то, ежели поговорить с ним хорошо, так и умилостивить можно, а уж тогда никакие просьбы не помогут. И потом еще мне так сдается. Слушай-ка, княже… Ведь Нонне неспроста ушел к Владимиру. Имел я с ним беседу, сегодня имел; видимо дело, после нашей беседы он в бега ударился. А в беседе той арконец проговорился, будто уйдет он да разведает, как Владимир, на мир с тобой склонен ли. Он сам Владимира-то знает, как тот еще в Арконе был, на Рюгене. С тех пор они знакомцами стали. И вот теперь еще Нонне вспоминал, что он Владимиру и дружины варяжские подбирал, так что, ежели они теперь сойдутся, так Владимир от него скрытничать не станет, все, что на душе, пред ним выложит, а Нонне потом со мной перенесется. И как разузнаем мы, склонен ли Владимир к миру али нет, тогда и порешим… Вот что я думаю. Кто его знает, новгородского князя-то. Может быть, он одного почету только желает, а враждовать с тобой и не думает, тогда что же? И челом тебе ему бить не придется; сойдетесь вы, обниметесь, как братья милые, и никакой распри между вами не будет…
— Ой, княже, не ходи к Владимиру, погибель там твоя, — глухо произнес Варяжко.
Ярополк опять замахал на него руками.
— Оставь, Варяжко, оставь… Напрасно я твоего совета спросил… Ежели мечом управляться, так ты, пожалуй, и Зыбате не уступишь, а совет подавать не твое дело. Вон Блуд все рассудил, и склоняюсь я на его слова. Ежели уж и к печенегам идти, так после того, как узнаем, что Владимир о мире думает. Ведь к печенегам мы всегда уйти успеем, а только зачем идти, ежели мир между нами будет? А я верю, что Нонне не бросил меня, что ежели он ушел, так добра мне желаючи. Иди, Варяжко, иди. Ой, Блуд, и лихо же нам здесь, в Родне: голодно, беда и попировать нечем, хоть бы мир скорее!..
— Так как же, княже, решаешь: к печенегам? — вкрадчиво спросил Блуд, перебивая Ярополка. — Или по-моему поступишь? Мне твое решение знать надобно. Может, наутро от Нонне вести придут, так, я думаю, твоё дело, княже, вершить. Может, Владимир себе Киева потребует. Ведь, если на мир идти придется, так и Киев ему уступить надобно. Как ты, княже?
— А что мне Киев, — досадливо махнул рукой Ярополк, — не в одном Киеве жить можно, да еще как жить-то! Да будет по совету твоему: возьму, что брат мне уступит.
— Княже, опомнись! — крикнул Варяжко, забываясь. — Не ходи к Владимиру, погибнешь.
— Иди вон, Варяжко, — рассердился Ярополк, — видеть тебя не хочу! Попал князь в беду, так и вы все по-своему его хотите заставить делать. Не будет того! Я князь — моя воля! Как решаю, так на том и будет. Иди вон! А ты, Блуд, останься, ты мне еще посоветуешь, как лучше с братом встретиться.
В это время Зыбата возвращался уже к новгородскому стану.
Его пропустили так же свободно и обратно; ночь между тем уже быстро близилась к концу, восток алел предрассветной полоской. Вдруг невдалеке послышался цокот копыт.
Зыбата с недоумением подумал, кто бы это мог ехать из осажденного города.
Как ни слаб был свет наступавшего утра, тем не менее Зыбата узнал во всаднике арконского жреца.
— Нонне! — тихо воскликнул он.
Голос его раздался чуть слышно, но арконец услышал, придержал лошадь и глухим шепотом спросил:
— Кто назвал мое имя?
Зыбата не стал скрываться и подъехал к нему.
— Это я, Зыбата.
— А, христианин, — глухо раздалось в ответ. — Как же, узнал, вот где свиделись. Ты уж не от Родни ли?
— Да, оттуда. А ты не в новгородский ли стан?
— Да, — засмеялся Нонне. — Как живет князь Владимир?
— Чего ты меня спрашиваешь? Я думаю, ты это так же хорошо знаешь, как и я, — ответил Зыбата.
Нонне глухо засмеялся.
— Мало ли, что я знаю. Зыбата, мало ли что. На то я служу всемогущему Святовиту, чтобы знать всякие тайны. Да, Зыбата, всякие тайны. Знаю я, Зыбата, что каждый человек думает, и не только это знаю, но и то, что каждого человека ждет впереди.
— Это знает только один всеведущий Бог! — воскликнул Зыбата.
— Ты говоришь про своего Бога, про Бога христиан, — в голосе Нонне теперь послышалось сдержанное бешенство, — а я тебе скажу, что так верить, как вы веруете, христиане, значит, верить в свой сон, в свою мечту… Верить в то, существование чего подвержено сомнениям, значит, обманывать самого себя.
— Нет, Нонне, нет! — воскликнул Зыбата. — Ты не можешь так говорить; в тебе клокочет ненависть, и твой разум затемнен ею! Бог христиан велик и всемогущ, ваши же Святовит, Перун, Один, Гремящий Тор — одни лишь создания человеческой мечты, и в них нет ни тени божества. Ты говоришь, твой Святовит всеведущ, так пусть же он скажет твоими устами, что ждет, ну, хотя бы меня, христианина, в будущем.
Нонне ответил не сразу.
— Ты спрашиваешь меня, Зыбата, — тихо и внушительно произнес он, — а я должен ответить тебе, и я отвечу. Но я не буду говорить о тебе одном, а о всех твоих единоверцах… Солнце взойдет на небе три раза и столько же раз сойдет с неба, как Владимир уже будет на киевском столе князем, а когда оно уйдет в четвертый раз, ни одного христианина в Киеве не останется…
Голос его звучал торжественно, и Зыбату невольно охватило предчувствие чего-то ужасного. Он хорошо понимал, что Нонне вовсе не предвещает, просвещенный силой своего божества, а просто говорит, что ему известно, что непременно должно случиться.
— Ты поражен, Зыбата, — сказал арконец, — ты уверен, что мои предсказания исполнятся непременно. Помни же это и страшись.
— Нонне! — воскликнул действительно смущенный Зыбата. — Неужели ты решился на кровопролитие?
— О чем ты, Зыбата?
— Ведь то, что ты говоришь, будет вовсе не делом твоего Святовита. Это будет, Нонне, делом рук твоих, и ты никогда не заставишь меня думать, чтобы гибель христиан прошла без твоего участия.
— Как хочешь, так и думай, Зыбата, в этом ты волен, а только помни, что я сказал. Быть может, я попрошу Святовита, и ты умрешь последним, так что увидишь, как будут гибнуть твои единоверцы. Если уцелеешь, вспомни мои слова и, оставшись живым, прославь великого властителя тайн жизни и смерти, которому кланяются на Рюгене…
Зыбата возвратился в стан и заснул как убитый, едва добравшись до своего шатра.
Когда он проснулся, то увидел, что весь стан осаждающих находился в необыкновенном движении. Новгородцы вьючили лошадей, готовясь к походу.
— Друже, скажи, что такое происходит? — остановил Зыбата одного из дружинников.
— Как, Зыбата, ты такой близкий к князю человек и не знаешь? — искренно удивился дружинник.
— Я уходил под вечер, а вернулся лишь наутро.
— Бросаем мы Родню, уходим…
— Куда же?
— В Киев.
— В Киев! — изумился Зыбата. — Это зачем? А как же Ярополк?
— Ярополк послов прислал, челом бьет нашему Владимиру, чтобы не было между ними распри, и помиловал бы его Владимир и пожаловал, если только его милость будет…
— И что же Владимир?
— А Владимир ответил: пусть Ярополк приходит в Киев, там, дескать, они и примирятся, а что здесь, у Родни, он никакого разговора вести не будет; милость же свою Владимир сейчас показал: он объявил, что уйдет от Родни и лишь малую дружину оставит, дабы Ярополка на пути к Киеву от всяких напастей охранять…
— Вон что случилось, — пробормотал Зыбата, — а я и не знал… Действительно, скоро дела стали делаться. А где теперь князь-то? Надо бы пойти к нему.
— Пойди, пойди, если догнать можешь…
— Как догнать! Разве Владимира нет в стане?
— То-то и есть, что нет. В Киев ушел он, и Добрыня Малкович с ним. Тут к нему ночью, перед рассветом, из Родни один человек явился.
— Нонне арконец? — воскликнул Зыбата.
— Уж не знаю, как его зовут. С виду, что лиса, хитроватый такой; с ним да с Малковичем князь и помчался; в полдень и мы, пожалуй, пойдем.
После полудня весь новгородский стан снялся и отправился на Днепр. Осажденным в Родню были посланы обильные запасы.
Зыбата сперва хотел было пойти к своим друзьям, находившимся около Ярополка, но потом раздумал; он решил остаться при Владимировых дружинах: зловещие слова арконского жреца не давали ему покоя. Зыбата был уверен, что никакого истребления христиан не будет, но в то же время он спешил присоединиться к единоверцам, дабы разделить с ними ту участь, которая, быть может, готовилась им.
В Киев он прибыл, когда Владимир уже вступил туда. Столица была охвачена ликованием. На лицах всех виделось радостное оживление: всем казалось, что с приходом великого князя настанут новые дни, что в Киев возвратятся славные времена Олега, Ольги и Святослава.
Зыбата, возвратившись в Киев, не пошел к Владимиру, а поселился у старого просвитера, совершавшего богослужение в храме святого Илии.
VI
Был ясный, солнечный день, когда Зыбата вместе с толпой киевлян, среди которых было много христиан, спешил на гору к киевскому Детинцу.
Побежденный Ярополк должен был прибыть к княжеским хоромам и там ожидать возвращения Владимира с охоты.
Владимиру хотелось не то чтобы унизить своего старшего брата, а испытать чувства народа к Ярополку: мало ли что могло произойти в то время, которое провел бы Ярополк в ожидании брата. Ведь не могло быть сомнения, что в Киеве и у него были, хотя и не многочисленные, сторонники. Владимир не хотел, чтобы его упрекали в том, что он завладел великокняжеским столом силой, а не по воле народной; он видел, что завоевания мечом непрочны. Если же народ, сжалившись над Ярополком, снова вернется под его власть, то ему, Владимиру, и не нужен Киев, не нужен потому, что он искренно желал примирения со старшим братом.
Зыбата с интересом прислушивался к раздававшимся вокруг него разговорам.
— Ой, боязно, как бы не примирился Владимир с Ярополком, — слышал Зыбата. — Добр Владимир и сердцем мягок; примирятся братья, и все пойдет по-старому…
— Не бывать тому, — горячо воскликнул кто-то, — скорее Днепр вспять пойдет, чем будет так. Не желаем Ярополка.
— Кто его желает? На Владимира поглядеть да потом на Ярополка, что небо от земли. Ярополк-то и толстый, и слюнявый, и пыхтит, как лошадь опоенная, а Владимир-то словно солнце красное…
И вдруг толпа, радостно шумевшая, сразу замолчала. Воцарилась мертвая тишина, люди раздвигались, давая путь к воротам Детинца.
— Ярополк, — тихо послышалось в толпе.
Показалось несколько верховых; впереди ехали новгородские дружинники, сзади — варяги, а за ними видна была повозка, грузно катившаяся по неровной почве; за ней следовало несколько варягов.
— В повозке-то Ярополк с Блудом, — услыхал около себя Зыбата.
— Ишь ты, прячется, на народ киевский взглянуть совестно, а Нонне-арконца не видать.
— Где же увидишь? Он ведь при Владимире.
— Чего там при Владимире, его и в Киеве, и в Ярополковом стану видели…
— Ну, приехали все теперь. Теперь Владимира ждать будем.
Кто-то слегка тронул Зыбату за плечо. Он быстро обернулся и увидел Феодора, бывшего на этот раз тоже без доспехов и тоже в простом киевском платье; около него стоял подросток с нежными чертами лица и задумчивым взглядом серых больших глаз. Это был сын Феодора Иоанн.
— Ой, Зыбатушка, — заговорил варяг, — как будто совсем не приходится хорошего ожидать, как будто дурное что-то надвигается, и такое дурное, что сердце замирает, как подумаю.
— Для кого дурное? — чувствуя невольную тревогу, спросил Зыбата.
— Для князя нашего, для Ярополка.
— Полно, Владимир не имеет на него зла, братья примирятся…
— Братья, братья. Да если бы участь Ярополка только от Владимира и Добрыни зависела, так нечего и бояться за него.
— Но кто же еще ему грозит?
— Два у него страшных врага: Блуд и Нонне-арконец.
— Эй, Федор, что же они могут сделать? Владимир в Киеве хозяин.
— Не знаю и сказать ничего не могу, а вот только мне ведомо, что Нонне призвал к себе двух арконских варягов с Рюгена; те варяги и в Киев пришли еще вместе с Нонне; знаю я их, для арконца они псы верные; на кого он их натравит, на того они и бросятся…
— Ну, что же из того?
— То, Зыбата, что им Нонне приказал быть в той избе, которая для Блуда приготовлена, и быть он им там приказал потайно… И вот сегодня я прознал, что Ярополк Владимира будет ожидать не в княжеских хоромах, а как раз у Блуда. Вот и посуди сам, что из этого выйти может.
Феодор не успел договорить, как послышался отчаянный вопль.
— Убили, убили, — кричал чей-то голос.
Толпа, словно подхваченная порывом ветра, кинулась к воротам Детинца. Зыбата, подхваченный толпой, очутился в передних ее рядах. Он увидел Варяжко, залитого кровью, но державшегося на ногах и в страшном негодовании кричавшего так, что его голос слышен был даже сквозь шум многочисленных голосов.
— Заманили князя, заманили и убили, — кричал Варяжко, — предатели… На безоружного руки подняли. Он к вам с добром и любовью шел, он вам мир нес, он ради того, чтобы крови вашей не пролить, смирился и гордость свою победил, а вы убили его из-за угла.
— Да кто кого убил? Кто? Как смеют нас убийцами называть?! — зашумела толпа.
— Князя вы убили… Ярополка…
Зыбата заметил, что с крыльца соседней избы, у дверей которой стояли Блуд и Нонне, кинулись к Варяжко два вооруженные короткими мечами варяга…
Зыбата, заграждая Варяжко своим телом, крикнул им:
— Прочь! Как вы смеете! Ежели Варяжко неправду говорит, то пусть князь его рассудит.
Смелые слова Зыбаты произвели впечатление.
— Да, да, пусть князь рассудит, пусть он разберет, кто Ярополка убил и мы ли, люди киевские, в его смерти повинны, — послышалось из толпы.
Зыбату и Варяжко окружили киевляне.
Варяги подняли было мечи, чтобы врубиться в толпу, но в это время воздух задрожал от громкого крика, вырвавшегося сразу из нескольких тысяч грудей.
— Здравствуй навеки, князь наш Владимир! Привет тебе, солнышко наше красное!
В ворота Детинца, окруженный отрядом блестящих воинов, въезжал Владимир.
— Опоздал, опоздал, — прошептал Зыбата.
Владимир заметил, что что-то произошло.
Он пристально всматривался вперед, очевидно, высматривая Ярополка, и удивился тому, что нигде его не видно. Около него показался Варяжко; он схватил окровавленной рукой повод и закричал:
— Князь новгородский, суда требую!
— Над кем тебе мой суд нужен? — остановив лошадь, спросил Владимир. — Кого ты к ответу зовешь?
— Тебя, князь новгородский! — воскликнул Варяжко.
— Меня? В чем же ты меня обвиняешь? — изумился Владимир.
— В вероломстве виновен ты. Ты, ты… Ты заманил в западню несчастного брата и приказал убить его…
— Я? Ярополк убит? — В голосе Владимира зазвучали нотки неподдельного изумления.
— Пойди и взгляни, — сказал Варяжко, — пойди и взгляни, новгородский князь, на твою жертву. Ты сам увидишь, что в притворе он лежит, зарубленный мечами твоих слуг, бездыханный… Кругом него кровь, кровь твоего отца, твоя кровь — и ты смеешь еще говорить, что неповинен в смерти его…
Лицо Владимира покрылось мертвенной бледностью; он слегка качнулся в седле.
Кругом стоял народ, безмолвный, смущенный. Глаза всех были потуплены; на Владимира смотрели только горящие ненавистью очи Варяжко.
— Кровь своего отца ты пролил, — кричал он, — печенегам лютым уподобился ты. Да и печенеги отца твоего, Святослава, в честном-то бою убили: Куря, их князь, на единоборство с ним вышел. А ты заманил брата, милость ему обещал свою, а как пришел он, так мечи его по твоему приказу и приняли. Иди и любуйся на свое дело.
Владимир задрожал. Бледность исчезла, лицо его вдруг запылало; он приподнялся на стременах, окинул гордым взором молчавшую толпу и крикнул так, что каждое его слово отдавалось во всех уголках Детинца:
— Народ киевский, слышишь ли ты? В коварстве винит он меня, говорит, что повинен я в крови брата моего, Ярополка, что убил его, как вероломный предатель, заманив его к себе. Так прими же ты мою клятву. Тем, кто в Перуна верует, Перуном я клянусь, кто Одина чтит, Одином и Тором Гремящим клянусь, кто неведомому Богу христианскому служит, перед теми я именем их Бога клянусь, что и в мыслях у меня не было поднять руку на брата моего. Сердцем хотел я примириться с ним. Не по великокняжескому столу Ярополк был, но все-таки смерти он не заслуживал; в мыслях моих было отдать ему удел любой, как душе его угодно. Крови его не хотел я, и в ней неповинен я, вот мои слова. Веришь ли мне, народ киевский?..
Ни один голос не отозвался: очевидно, все были уверены, что смерть Ярополка не обошлась без участия Владимира.
Горькая улыбка заиграла на губах князя.
— Вижу я, — проговорил он, — что нет мне веры! Все молчат, никто ответить мне не хочет, так пусть же тогда сам народ меня казнит. Отдаюсь во власть его… Пусть умру я, если думают киевляне, что повинен я в вероломстве… Но пусть только скажет мне народ, что не верит он моей клятве…
— Я, Владимир, верю тебе, — вдруг сказал Зыбата, — Богу неведомому, христианскому служу я и знаю, что не попустил бы он клясться своим именем, если бы была на тебе кровь брата твоего. Народ киевский! Неповинен в злодеянии Владимир князь… Неповинен он, а ежели умереть тут ему суждено, так и я умру вместе с ним…
— Спасибо, Зыбатушка, — тихо проговорил князь.
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг, словно шум морского прибоя, загудели голоса:
— Неповинен князь Владимир, неповинен в Ярополковой смерти! Хотим тебя князем над нами. Привет тебе, стольный князь киевский!
— Спасибо тебе, народ мой, — крикнул Владимир, когда крики несколько смолкли, — спасибо тебе. Обещаю тебе, что по княжьей правде своей разберу я, кто виновен в Ярополковой смерти, и покараю вероломцев. Но теперь хочу я поклониться телу Ярополка, хочу плакать у него, вспоминая детство наше. А потом суд мой праведный и для виновных беспощадный…
Он тронул коня…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги