Варька

Мы познакомились еще при коридорной системе. Уходя по утрам на службу, я заглядывал по дороге в огромную общую кухню с длинным узким, как в операционной, столом через всю комнату, где женщины что-то рубили, толкли, препарировали, шлепали ладонями по желтому резиновому тесту — творили. Я махал рукой жене, и она грустно улыбалась мне на прощание уголками губ — всегда одинаково: ее мучило, что я ухожу на работу, а она, молодой, едва окончивший техникум химик, носит пестрый халат хозяйки дома вместо белого халата хозяйки лаборатории. Жена, конечно, сказала бы, что я, как всегда, упрощаю, что дело не в халатах, а в том, что ее «заедает быт», «жизнь проходит зря» и «в техникуме ей прочили такое будущее...»

Итак, я вдыхал смешанный, сложный запах супов, рыбы и печева, выдерживал порцию жениной грусти и торопился уйти по делам. От газовой плиты мне ободряюще подмигивала Варька — худенькая, плоская женщина в коротких брючках и синей кофточке с подвернутыми по-мужски рукавами.

Из-за короткой стрижки и быстрых, резковатых движений она глядела этаким разбитным пацаненком, нацепившим забавы ради фартук поверх брюк.

И не верилось, глядя на ее круглое, плутовато-веселое лицо в светлых, бежевых родинках и подбористое, легкое тело, что она мать троих детей и старшему парню — двенадцать.

На портрете, висевшем в ее комнате, она выглядела старше, солидней и почему-то грустней.

Жила Варька в самом конце коридора, и в этой угловой комнате постоянно кипели, бурлили страсти, что-то взрывалось, грохало, гудело. Иногда, выйдя покурить, я видел, как исцарапанная дверь распахивалась и маленький встрепанный Варькин муж, высовывая голову в коридор, орал:

— Варька! Иди набей Митьку! Опять твою шубу стриг...

Мордастый, откормленный Митька просовывался где-то между его ног и верещал обиженно:

— Закрой дверь, а то Лелька проветрится!

За их спинами бушевала невидимая стихия — как видно, Петька укрощал Лельку.

— Эй, орлы! Тихо там! — кричала Варька, высовываясь из кухни и грозя свернутым в жгут полотенцем.

Приплясывая у плиты, она лихорадочно помешивала в кастрюлях, приворачивала огонек, что-то наскоро замывала и затирала, бормоча скороговоркой:

— Ладно-ладно (у нее выходило «лан-лан»), сейчас чего-нибудь выдумаем...

И потом бежала через длинный коридор, наклонившись вперед и согнув остренькие локти, как бегун на дистанции. С ее приходом стихия за исцарапанной дверью смирялась.

Однажды моя жена прочла в газете, что при большом заводе открыта новая лаборатория и нужны специалисты. Она разволновалась, уступила свою очередь на стирку в общей ванной Варьке и, поручив нашего малыша соседке, отправилась по адресу, списанному с газеты. Когда я пришел домой, жена рыдала, даже не сняв пальто, а Варька, вытирая о фартук распаренные стиркой руки, слушала ее, как бы приплясывая по своей привычке на месте.

— Я ведь где только не плакала, — всхлипывая, говорила жена. — И в роно, и в горздраве, и всюду...

— Ну там, положим, ты для дела плакала, а тут-то чего? — спрашивала Варька.

— У меня же диплом пропадает, у меня все, вся жизнь пропадет, если я Сережу не пристрою... Такое место, такая работа, и от дома близко, и все... — Жена опять залилась в три ручья. — Я полгорода объявлениями заклеила, да разве няню сейчас найдешь? Это какой-то порочный круг... Я не выдержу...

— Выдержишь! — засмеялась Варька. — Лан-лан, чего-нибудь выдумаем...

Жена моя поступила на работу. Сережку взяла к себе Варька. Он был доволен, хотя в первый же вечер пришел домой в синяках, потому что запустил с «орлами» ракету, а она «внезапно сошла с орбиты».

По воскресеньям жена старалась держать его возле себя, но он рвался к Варькиным детям, канючил и придирался:

— А почему у нас все запирают, а у тети Вари ничего не запирают? А почему ты мне дома пол мыть не даешь, а там — вози, сколько хочешь?

— Как «вози»? — восклицала жена. — Грязной половой тряпкой? А ты мыл руки? Да? Покажи... Господи, когда же я отдам тебя в детский садик и перестану подкидывать чужим? Надо будет поговорить в месткоме...

Гордая новой для нее независимостью и деловитостью, счастливая переменами в своей судьбе, она шептала мне по ночам:

— Ты знаешь, надо как-то отблагодарить Варьку... Деньгами неудобно, да? Надо какой-нибудь подарок, что-нибудь оригинальное... Как ты думаешь? Вот я получу зарплату...

И правда, с первой же получки жена, помотавшись по магазинам, привезла домой шуршащий, тяжелый розовый пакет и, едва раздевшись, побежала за Варькой.

Меня тоже позвали на смотрины. Я прошел в тот угол, где стояло длинное, узкое зеркало, и увидел нечто невыносимо сверкающее, что плавно покачивалось перед моими ослепленными глазами.

Это была дивная, кажется, индийская, шаль, купленная женой по счастливому случаю в какой-то «комиссионке», и восхищенная Варька то так, то этак накидывала ее на острые, прямые плечики и никак-никак не могла оторваться от зеркала.

Разгоревшееся, по-мальчишески дерзкое лицо ее с рыжеватыми волнистыми прядками на лбу казалось совсем юным, синие глаза простодушно-восторженно сияли. Покрытая от плеч до колен сверкающим полотнищем, она выглядела стройным рыцарем в кольчуге, и я впервые подумал: «А ведь хороша... Просто хороша!»

Она поймала мой взгляд, медленно, неохотно стряхнула с плеч шаль и бережно, священнодействуя, сложила вдвое, потом вчетверо и, наконец, спрятала в розовый гремящий пакет.

— Сроду такой красоты не носила, — сказала Варька. — Уж я ей место найду... Уж я ее своим орлам — ни-ни.,. Дохнуть на нее не дам, сорванятам... Сберегу...

Она покачала пакет на руках, как младенца, поцеловала довольную жену и побежала в свою угловую, согнув локти и наклонившись вперед, как бегун на дистанции.

Потом, через несколько месяцев, Сережу отдали в заводской детский сад, жену и впрямь, как ей мечталось, сделали хозяйкой лаборатории.

Она теперь и держалась по-другому, с каким-то новым, сдержанным достоинством, и в голосе у нее появились незнакомые, низкие, рокочущие нотки.

...Обедал я исключительно в городе.

Как-то под вечер, в субботу, возвращаясь с женой из кино, мы натолкнулись в подъезде на Нину Савицкую — молоденькую соседку из пятой квартиры. Каблучки ее вызывающе прощелкали мимо нас. В полутьме нас обдала серебряным сверканием та самая великолепная шаль, подаренная Варьке, надетая поверх темного модного пальто со странным, как бы упавшим ниже талии поясом. Жена долго негодующе смотрела ей вслед, а при встрече с Варькой, холодно поклонившись ей, спросила:

— Что ж, разонравился вам наш подарок, Варвара?

Растерявшись от этой непривычной «Варвары» и от этого «вы», Варька заплясала на месте и смущенно призналась:

— Ну, дала, дала поносить... Что ж, ей надо, у ней свидание.

— Да ведь порвать может...

— А может, и не порвет, — легко сказала Варька, — Чего там...

Прищурившись и медленно покачав головой, жена сказала своим новым, рокочущим голосом:

— Ах, Варька, Варька... Когда же ты научишься жить?

Варьке вскинула лохматую, коротко стриженную голову и усмехнулась.

— А нам и так ладно...

Летом Варька увезла своих «орлов» за Киев, куда-то к старому руслу Днепра. Там она и погибла. Пошла поутру за водой к реке со старшим парнем Петькой и увидала девчонку, которая бегала вдоль берега и плаксиво орала:

— Кольк-я-я... Кольк-я-я...

С середины реки доносились слабые всплески и глухие крики о помощи.

Бросив ведра, Варька крикнула девчонке:

— Ладно орать, чего-нибудь выдумаем...

Бросилась в воду — и погибла: в омут попала или яму какую — не знаю точно. Я и о смерти-то ее узнал случайно, от бывшего соседа. Бывшего потому, что мы получили отдельную квартиру и уехали.

После смерти Варьки вдруг явился откуда-то с севера высокий, смуглый, цыгановатый мужчина — он басом с причитаниями рыдал над ее гробом.

И тут открылась удивительная вещь. «Орлы» были детьми вовсе не двадцатитрехлетней Варьки, а ее старшей сестры, рано умершей от тяжелой болезни. Ее портрет я и видел в Варькиной комнате...

Жена, узнав о Варькиной смерти, расстроилась, всплакнула, вспомнила, как дарила ей шаль и как Варька не умела жить.

Мы твердо решили как-нибудь собраться и поехать к «орлам» — проведать, поддержать и вообще... Но работа, проклятая текучка... Потом болел Сережка. Потом надо было срочно брать отпуск, потому что жена достала «горящие» путевки в дом отдыха.

Но я не забыл Варьку. Нет-нет и вспоминал я ее приплясывающую походку, резкий смех, угловатые движения у плиты, ее синие простодушно-счастливые глаза под серебристой, тяжелой шалью. Жалел я и дважды осиротевших «орлов». И жена жалела.

— Как жаль! — говорила она, глубоко вздыхая, — Как все-таки жаль, что Варвара протопталась по хозяйству, растрачивала себя на мелочи... Вот погибла — и какой оставила след? Где? Обидно...

И все же через несколько пет мне пришлось встретиться с «орлами», вернее, с одним из них.

Это случилось так. Отправившись по делам нашей стройки в область, я решил из глупого пижонства сам вести машину — старый, разболтанный «бобик». И, конечно, вскоре безнадежно «сел» на размытой осенними дождями дороге. Грязь в нашил местах цепкая, злая: стоит машине попасть в беду, и грязь с какой-то ведьминской, болотной радостью втягивает в себя колеса, обволакивает их, исключая движение, торжествуя над ним,

Конечно, шоферы отлично знают эти милые дорожные особенности. Ни одна машина не остановилась на мои отчаянные призывы. Никому не хотелось связываться с хлопотным, грязным делом да еще под холодным частым октябрьским дождем.

Я хлопнул дверцей, полный злобы и отчаяния, плюхнулся в кабину и стал громко проклинать дорогу и неблагодарный род людской. И вдруг я увидел, что заляпанная грязью полуторка, вспенив и взболтав огромную, с доброе болотце, лужу, остановилась подле.

«Курева, небось, сволочь, клянчить будет, — подумал я со злорадством, — Вот и остановился... Как же, дал я тебе... Накось, выкуси!..»

Из кабины полуторки вылез молоденький паренек в толстой ватной куртке, молча обошел машину, постучал каблуком по резине.

— Ну, лан-лан, чего-нибудь выдумаем, — сказал он. — Трос у меня есть...

У меня екнуло сердце. Я быстро выскочил из кабины, взял его за ватный локоть и повернул к себе лицом.

— Петька?!

Синие-синие Варькины глаза удивленно смотрели на меня из-под рыжеватых бровей.

Он не помнил меня. Совсем не помнил.