Вечно жить захотели, собаки?

Фриц Вёсс Вечно жить захотели, собаки?

Написав этот роман, я выполняю свое обещание, данное моим однополчанам: рассказать о том, что на самом деле происходило в Сталинграде. Я не стремился просто фиксировать все ужасы войны и все пережитое, как это уже сделано во многих сочинениях, ставших подобием приключенческих романов.

Речь не о победах, не о наступательном духе и — тем более — не о геройстве смельчаков.

То, что пришлось испытать солдату, и то, как он прошел через все эти испытания, — и составляло его величие!

Не позволить забыть об этом и поднять свой предостерегающий голос ради того, чтобы следующее поколение не вздумало маршировать в новый Сталинград, — вот смысл того, о чем я хочу поведать.

3 февраля 1943 года в районе Сталинграда. Русский грузовик на бешеной скорости несется из Карповки в Городище.

У водителя преотличное настроение, и он жмет что есть мочи, да так, что дребезжат подшипники. Конечно, ему следовало бы остановиться и проверить уровень масла: колымага требует свои пять литров каждые сто километров. Но до Городища он еще успеет проверить.

Все равно — это последний рейс старого «ЗИСа».

В Городище уже ждет выписанное отпускное удостоверение. А когда Николай вернется из отпуска, то пересядет на новый американский «студебекер».

Какое же это счастье катить по шоссе, которое снова в руках русских, не просматривается и не простреливается немцами!

Немцы, правда, все еще здесь, вдоль всего полотна автострады; только теперь они лежат под снегом. Мертвые уже не просматривают шоссе; им нужен покой.

Жаль только, что нет папиросной бумаги поприличнее. Солдат в кабине открывает пачку немецких «Овер-штольц»; табак в них что надо, и из грубой, одеревенелой газетной бумаги он сворачивает папироску с «Овер-штольцем» — русскому как раз по вкусу.

А красноармеец в кузове, широко расставив ноги, прислонился спиной к кабине и настроен не столь жизнерадостно.

Ему приказано следить за грузом, держа автомат на изготовку. Пять тюков, замотанных в грязные рваные одеяла, прислонены к правому борту.

От жуткой тряски грузовика они раскачиваются из стороны в сторону. Из этих жалких тюков высовываются штанины, заправленные в сапоги.

— Николай, собака, прет, как сумасшедший!

Когда шофер резко тормозит или машина громыхает по многочисленным буграм, «слепленным» из мерзлых, занесенных снегом трупов, или, дребезжа, прыгает на ухабах, пять тюков беспорядочно перекатываются по всему кузову. Тут уж красноармейцу надо глядеть в оба.

Когда тюки, накувыркавшись вдоволь, останутся лежать, словно опрокинутые кегли, он сможет прямо на ходу вышвырнуть их через борт — к их камрадам, а сам втиснуться в кабину, где все же поуютнее. Добряку Дмитрию становится как-то не по себе при виде того, как под одеялами всякий раз что-то шевелится, движется и медленно распрямляется — ведь там, внутри, еще теплится завернутая в одеяло жизнь.

Они ничего не предпринимают, эти пятеро немецких пленных, не издают ни звука и стараются не казать носу. Майор, капитан, обер-вахмистр, унтер-офицер и ефрейтор — они попытались бежать в сторону Дона, чтобы добраться до своих. Но схваченные русскими, эти пятеро, полумертвые от голода и окоченевшие, безучастно покорились своей судьбе. Натянув одеяла на головы, они сидят, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то спрятаться от лютого мороза и ветра.

При очередном рывке грузовика обер-вахмистр выкатывается красноармейцу прямо под ноги. Дмитрий отпускает ругательство. Обер-вахмистр нащупывает борт грузовика, подтягивается и плюхается рядом с майором.

Ему и в голову не приходит слегка приподнять одеяло с лица, чтобы наблюдать за красноармейцем или хоть краешком глаза взглянуть на дорогу и местность вокруг.

За годы военной службы обер-вахмистр привык идти напролом и заранее не ломать себе голову над тем, чем все кончится, и что с ним произойдет. Он довольствуется тем, что ощущает только движение грузовика, и ему глубоко наплевать, куда его везут, лишь бы не надо было переть пехом. Он раскачивается в такт движению машины, и единственное, что его сейчас волнует, — это как спастись от стужи и где раздобыть хоть какой-нибудь еды.

Никудышные водители, эти Иваны! Ехал бы этот парень поспокойнее, ему, глядишь, удалось бы вздремнуть и увидеть сон, будто сидит он в хорошо натопленном вагоне для отпускников.

Красноармеец продолжает поругиваться и толкает ногой обер-вахмистра, который сидит к нему ближе всех.

— Да пошел ты в задницу, глупая свинья! — бурчит обер-вахмистр и еще сильнее свертывается в клубок.

Но красноармеец все говорит и говорит, даже пускает в ход какие-то обрывки немецкого:

— Война — криг — никс гутт!! Ты дома, у матери, это карашо, гутт, да? Ты иметь киндер?

Ему хочется поговорить, почувствовать и показать, что, несмотря на весь ужас, все они продолжают оставаться людьми и что это объединяет их.

А обер-вахмистр хочет только одного — чтобы его оставили в покое.

Только мозг ведь просто так не отключишь. Этот Иван со своими дурацкими вопросами снова бередит мысли, которые не дают покоя. «Конечно, у него есть дети! Поезд для отпускников! В Лемберге будет санобработка-дезинфекция, а там уж и родной вокзал в Бо-хуме.

Тильда и не подозревает, что я возвращаюсь. Дети ходят в школу. Хорошо ли они учатся? Вот бы снова сесть дома на кухне, широко расставив ноги, и просмотреть их тетрадки.

На кухне? Американцы здорово побомбили Бохум, но, судя по последнему письму, его домик пока уцелел.

Пусть Тильда натопит посильнее печь, чтобы лопалась от жара, и кофе, натуральный, конечно, и песочный торт чтобы были. Да, его Тильда все же привлекательная бабенка. А мальчишки, наверное, здорово вымахали за время его последнего отпуска; а вот о последнем ребенке, девочке, он знает — только из писем, — что она родилась. Проклятье! Но сам ли он заделал девчонку? Сто тысяч раз он все пересчитывал на пальцах, и всякий раз у него ну никак не сходилось по времени. Хоть лопни — но получается шесть месяцев. Интересно, бывает ли, чтобы дети рождались шестимесячными? Нет, он никогда не писал об этом Тильде. Приедет — тогда разберется с ней. Вообще-то доверять ей было нельзя. Или все-таки можно? Да кто может поручиться за другого человека? Война! Война, она и в любви война, мужчины достаются женщинам только по отпускному рациону. Некоторым или даже многим этого так же мало, как сахара, жиров и хлеба по карточкам, — а Герке, торгаш, он услужлив во всех отношениях. Иногда отпускает продукты и без карточек, в том числе и Тильде.

Говорят, попалась ему как-то одна ненормальная, которая влепила ему как следует, когда он зазвал ее за куском салями в лавку после закрытия и полез к ней под кофточку.

А на Тильду он всегда зарился. Слишком уж он обходителен, этот парень. Пока я здесь, в Сталинграде, торчал по уши в дерьме, тот боров тем временем возлегал с моей Тильдой на нашем супружеском ложе?

Я тут на какой-то вонючей телеге еду подыхать, а боров наслаждается там с Тильдой в нашей супружеской постели! А не надевает ли она при этом красивое белье с кружевами и не душится ли духами «Шанель», которые я послал ей из Франции? Не угощает ли его моим бенедиктином?..

Ну, хватит об этом думать! Лучше просто не приезжать домой без предупреждения. Да ведь я так и так не вернусь. Да плевать! Пусть только она с детьми не голодает, не мерзнет, главное — пусть выживут. Такое уж нынче время, что каждый сам должен позаботиться о том, как выжить…»

Ефрейтор отчаянно борется за свое одеяло, крепко вцепившись в него, и все время он потихоньку тянет на себя и упирается локтем в бок майору, который сидит рядом и, естественно, хочет заполучить одеяло целиком.

Он был у майора денщиком. Был! Отвратный и надменный пес, этот майор. Ефрейтор ненавидит его. Правда, майор вел себя с ним чуть-чуть поприличнее, но только потому, что не мог без него обойтись; был он такой неумеха, что не мог снять с себя даже сапоги. И даже когда драпали, он не преминул устроить ефрейтору нагоняй за то, что тот не прихватил с собой тонкой туалетной бумаги для его, майорской, задницы.

Ефрейтору доставляет такое удовольствие представить себе во всех деталях, что ожидает майора в русском плену, что недосуг подумать о себе. Он предостаточно всего натерпелся, и хотя бы этому теперь конец. Его утешает и то, что на сей раз его участь разделят также высокие и высшие чины. Пускай русские займутся господами штабистами, а не простыми солдатами.

Он прямо так и собирается сказать русским.

Майор, с обнаженной головой, поскольку ефрейтор наконец-то наполовину стянул с него одеяло, глубоко потрясен таким вероломством, потому как чувствует, что уже не обладает прежней властью: отдать приказ и добиться беспрекословного повиновения. Широко раскрыв глаза, он всматривается куда-то в пустоту, упираясь взглядом в стену из сплошного ужаса.

Он весь истерзался мыслями о том, что его могут оскорбить, унизить, мучить, пытать, возможно даже избить, и он потеряет при этом свой авторитет. Он знает, что слишком слаб, чтобы выдержать все это. Лучше уж заговорить, рассказать русским все, что они захотят знать; он предаст всех своих камрадов и самого себя и проглотит позор, если только этим сможет купить себе сносное обращение. Но как жить потом и смотреть в глаза тем, кого предал, когда это станет явным?

Он ужасно зол на капитана Виссе, который удержал его от самоубийства, лишив возможности достойно уйти из жизни. Он знает, что сам упустил момент, когда у него еще доставало мужества застрелиться. Вины за собой он не чувствует. Но если таковая и существует, то отвечать за все должны другие, вышестоящие, которые отдавали ему приказы.

Он всего лишь слепо подчинялся и готов считать эту позицию безупречной и неуязвимой. Виновен же в том, что он оказался в столь фатальном положении, опять-таки этот проклятый Виссе.

Капитан, пристроившись у заднего борта, оказался на самом неудобном месте, вернее, он сам его выбрал.

Он — самый молодой из этой пятерки, но намного дольше всех участвует в непосредственных боевых действиях на всех фронтах — от Дюнкерка до Волги.

После самоубийства полковника капитан собрал в новоиспеченную боевую единицу оставшихся в живых: майора, обер-вахмистра, унтер-офицера, ефрейтора и Ивана из вспомогательных добровольческих частей, возглавил ее и попытался преодолеть двести километров по вражеской территории, пробиваясь к своим. Операция потерпела крах. Но пока с него не сняли ответственности за его камрадов, капитан продолжает нести ее.

Какое-то время и он пытался спрятаться под одеяло от тридцатиградусного мороза, резкого встречного ветра и снежного вихря, стараясь при этом настроиться на полную отрешенность. Но вдруг каруселью начали кружиться воспоминания — странным образом из самых дальних уголков памяти: какие-то мелочи, эпизоды, люди, которых он считал для себя навсегда забытыми.

Его, к примеру, очень сейчас занимает вопрос, в каком магазине он видел вывески, где обнаружил орфографические ошибки, и какие именно это были ошибки. Он пытается также разобраться, что за намерения были тогда у той высокой, элегантной, надушенной, очень красивой и зрелой женщины, которая под проливным дождем пригласила его, шестнадцатилетнего гимназиста, под свой зонтик; и он спрашивает себя, не превратилась бы та встреча в его первое любовное приключение, поведи он себя тогда не так скованно и посмелее.

Он мучительно пытается вспомнить лицо женщины, той, на Шенбруннер-аллее, которую ему удалось буквально в последний момент спасти от мчащегося автобуса. Неохотно он гонит от себя детские воспоминания, но в его сознании проносится целый вихрь самых нелепых мыслей. Ну, например, как решить задачу с квадратурой круга. Он подавляет в себе эти мысли и оказывается в плену каких-то странных представлений.

Он видит себя в сшитой по спецзаказу форме и стальном шлеме, в белых перчатках, с саблей, как на параде, выпрямившись во весь рост, поднимающимся по ступеням в рейхсканцелярию.

А на площади внизу в снежной круговерти стоят, плотно прижавшись друг к другу, погибшие, умершие с голоду, замерзшие и плененные в битве за Сталинград. Все те, кого предали, и, словно унесенных ветром, списали со счетов, сделали его, капитана Виссе, своим заступником и делегировали к фюреру: «Мы сражались вместе до последнего патрона, ты переносил с нами голод, холод, страх смерти, тоску по родине и невероятные лишения, твои надежды и вера растоптаны так же жестоко — и не может быть, чтобы это чудовищное, трусливое, коварное, позорное предательство было правдой! Ты должен отправиться к фюреру и все ему рассказать!»

И вот он странствует, маршируя, по бесконечным коридорам, устало бредет по пустым залам, и все эти убогие генерал-майоры и генерал-лейтенанты — стоят, ухмыляясь, вокруг, подначивают его, благословляя на эту гонку, в которой нет и не будет финиша. Отчаявшись, из последних сил он кричит:

— Я хочу попасть к фюреру! Я из Сталинграда!

И у него сжимается сердце, словно его затянули в смертельный узел. — Путь ему преграждает рейхсмаршал:

— Нам все известно, мой дорогой капитан, и мы Вас ждали!

Он подходит к капитану, пожимает ему руку и уважительно, и признательно похлопывает его по плечу.

— Я хочу попасть к фюреру! — сдавленным голосом произносит Виссе.

— Он хочет попасть к фюреру! — подчеркнуто громко говорит рейхсмаршал.

— Он хочет попасть к фюреру! — насмешливо повторяют генерал-полковники и фельдмаршалы.

— Прекратите глупый смех! — осаживает Геринг своих сообщников. — Если ему таки попасть к фюреру хочется?! Н-да, с фюрером, — продолжает Геринг, — я не думаю, что с ним сейчас можно поговорить, да к тому же он уже располагает точной информацией обо всем, что Вы хотите ему рассказать. Да, грустная история с этим Сталинградом, но на фоне великих событий войны и нашего продвижения вперед — это не более чем всего-навсего неудача, правда, весьма неприятная, но такое может случиться с каждым. Кроме того, всю ответственность за Сталинград я взял на себя! Я произнес великую речь, даже пришлось специально порыться в учебнике истории; в глазах всего мира я поставил вас на одну доску с героями Леонида и сравнил его борьбу за Фермопилы с вашей!

Вы заслужили погребение по первому классу, и я гарантирую, что в истории человечества ваши имена будут вписаны на странице славы среди незабываемых геройских подвигов.

— Я что, уже спятил или дело к тому и идет? — спрашивает себя Виссе, сдергивает одеяло и снова подставляет голову ледяному ветру, чтобы прийти в себя. Он знает: главное, что ему необходимо, чтобы выжить, — это реально смотреть на действительность.

Многие камрады позднее подтверждали, что и их одолевали самые нелепые мысли и видения, а католический дивизионный священник Кайзер даже полагал, что это естественная реакция, а порой даже и жизнетворная помощь мозга. Душевные потрясения, ранения, голод, истощение и прежде всего чудовищный холод настолько изнуряют человеческий организм, что он просто не выдерживает; тогда подключается мозг и срочно извлекает из всех уголков мысли, воспоминания и представления, чтобы отвлечь человека от страданий, которые его иначе просто погубят.

Лицо красноармейца — его брови, ресницы и борода — покрылось ледяной коркой. Даже он, здоровенный, крепкий парень, дико мерзнет. Ладно, если б был плохо одет, а то ведь на нем и меховая шапка, и мохнатый полушубок, и ватные штаны, и валенки… Его автомат тоже покрылся толстой коркой льда.

Через две минуты капитан снова набрасывает одеяло на голову, закрыв рот и нос и оставив только глаза. Он хочет снова видеть все вокруг.

Воспаленными, слезящимися от ледяного ветра глазами он всматривается поверх заднего борта грузовика в белизну стремительно убегающего из-под колес снега.

Там, где они едут по более низкой местности, дорога, ровно укатанная машинами и танками, утыкана снежными сугробами высотою с дом.

Он знает здесь каждый клочок земли — сколько раз вступал он здесь в отчаянную, безнадежную схватку с превосходящими силами противника. Сплошной линии фронта у немцев больше не существовало. Находясь уже в безвыходном положении, теряя последний шанс вырваться из губительного окружения, преданное своим высшим руководством, немецкое командование в Сталинграде отклонило предложение русских о капитуляции и обрекло остатки армии на гибель.

Окопавшись в какой-нибудь балке, часто даже без противотанкового орудия перед мощным напором танков, они были ими погребены…

Сражаясь за каждую глинобитную избу, за каждый клочок улицы, иногда лишь горстка солдат против сотен русских, цепляясь за каждую высотку, имея иногда лишь пару полуразбитых орудий, отбиваясь до последней гранаты, они оказались сметенными стеной огня — так воевали и погибали немецкие солдаты под Сталинградом.

Это больше походило на бойню, и русские уже тоже устали убивать. У них был приказ не вступать, по возможности, в бой, пробиваться между опорными пунктами. Но немецкий солдат не хотел попадать в плен. Ему был дан бессмысленный приказ сражаться в этой безумной войне до последнего.

На место погибших вставали, шатаясь, истощенные, обессилевшие, полумертвые от голода люди, те, кто еще мог носить оружие. Они вновь овладевали опорными пунктами, держали оборону, пока их не уничтожали: они снова и снова бросались в атаку на врага, отчаянно вгрызались в степь, снова и снова атаковали русских, задерживали их продвижение, оттягивали неизбежный конец и погибали, когда кончался последний патрон, который они нередко пускали в себя.

Но еще больше, чем в бою, солдаты гибли от голода, от холодов, просто от изнеможения. Еще несколько дней назад каждая высотка здесь, каждый дом, каждая балка и улица имели свое название и свое стратегическое назначение.

Генштабисты бросали против врага дивизии, которые соответствовали батальонам по численному составу, но далеко не по боевой мощи; вводили в бой полки, по численности не больше роты, вобравшие в себя все то, что еще обнаруживало признаки жизни; создавали ударные группы из мертвых, умирающих и раненых.

Словно гигантский саван покрыло землю тонкое снежное одеяло. Бой кончился.

Преобразилась и местность. Она, насколько хватает взгляда, усеяна теперь вдоль и поперек крошечными, продолговатыми, заснеженными бугорками. Это покоятся под снегом замерзшие сотни тысяч немцев и русских, которые теперь мирно лежат друг подле друга. В каждом бункере — мертвецы.

Дорожные столбы с привязанными к ним пучками соломы, служившие в степи ориентирами для водителей, повалены бураном; теперь зато замерзшие трупы, которых куда больше, чем было столбов на обочинах дорог, указывают направление на Сталинград.

Холмики еще укреплены орудиями, пулеметы стоят на позициях, танки выдвинулись вперед, но все это, искореженное, искромсанное на куски, вросло в степную землю. Оружие и боевое снаряжение немецкой армии, растерзанные в клочья, разбросаны по земле, превратились в рухлядь и уже начинают ржаветь. Грохот битвы утих. Ни из одного ствола больше не вылетит огонь, не раздастся выстрел.

Как и положено, царит мертвая тишина. Ибо расчеты и экипажи, которые расположились у своих орудий и пулеметов или еще находятся в разбитых танках, пехотинцы, иногда еще с карабинами на изготовку, были застигнуты смертью и отправились на вечный покой. Только время от времени вороны кружатся, каркая, в сером снежном небе над мертвым полем.

С завыванием швыряет буря охапки снежного порошка на высоты, где-то прикрывая следы разрушений, а где-то с яростью срывает саван, вновь обнажая весь ужас случившегося.

Разбитая колонна немецких машин. Груз, колеса, борта, оси, двигатели переплелись в какую-то дикую мешанину, в которую вмерзли оторванные руки и ноги, порванные униформы и смерзшиеся клочья окоченевшей человеческой плоти. У санитарной машины сорвана крыша, и двоих пассажиров в окровавленных бинтах швырнуло взрывной волной прямо на кожух мотора стоящей сзади подвижной радиостанции. Водитель грузовика, зависший в открытой дверце кабины; ноги, оторванные снарядом, стоят на подножке, ступни — отдельно на земле.

А теперь они проезжают мимо аэродрома у Питомника, превратившегося в могилу германского воздушного флота. Сотни самолетов, разрушенные и сгоревшие на земле, холодные и призрачные, как потопленные суда, словно еще тянут в воздух свои продырявленные, расстрелянные носовые кабины и скелеты хвостового оперения. Сломанные тела самолетов, оторванные крылья, разлохмаченные пропеллеры — все словно из картона, по которому ударили гигантским кулаком.

Меньше чем в сотне метров от шоссе лежит четырехмоторный «хейнкель», фюзеляж его разорван, и металл в местах разрыва скручен. И из вскрытого фюзеляжа вылезают в чудовищно гротескных позах перемешавшиеся и переплетенные части тел, головы, туловища, застывшие от мороза трупы.

Рядом стоит тягач с ранеными, привезенными для отправки в госпитали как раз тогда, когда русские танки и красноармейцы со всех сторон штурмовали аэродром, и в аду из пламени и гранатных взрывов было (уничтожено все, что еще не утратило жизнь и форму.

Тянущиеся слева и справа от дороги, ведущей к аэродрому, похожие на насыпи возвышения — это почти десять тысяч раненых, ползущих или опиравшихся на палки или товарищей, которые просто рухнули, застыли окоченевшие, потому что их было во сто раз больше, чем могла выдержать машина для спасительного полета на родину.

И снова грузовик качается из стороны в сторону и подпрыгивает то влево, то вправо, потому что водитель тормозит резко, но слишком поздно, когда колеса наезжают на эти насыпи. Дикий вскрик жестокого удовольствия, вырывающийся у водителя, и его возглас «вот тебе, Фриц!» заставляют всех приподняться и посмотреть назад на перекресток дорог.

Там лежит нечто, что они только что переехали и что еще совсем недавно было двумя немецкими солдатами. Гусеницы и колеса бесчисленных транспортных колонн раскатали смерзшиеся на морозе тела, туловища и раскинутые руки и ноги до длины, в три-четыре раза превышающей нормальные размеры. Голова одного из них с лицом, глядящим вверх, представляет собой огромную, овальную, разглаженную колесами шайбу, на которой еще различимы уши, раздавленный нос, рот и остекленевшие глаза, — все это превратилось в страшную маску, не забываемую для того, кто взглянет на нее.

Пленные снова натягивают одеяла на головы, вновь заползают в самих себя и еще теснее прижимаются друг к другу. Охваченные ужасом, они думают о том, что эти гротескные, раскатанные, смерзшиеся гигантские пироги из человеческого теста, совсем недавно были людьми из плоти и крови, живыми людьми, как и они сами, которые дышали, жили, любили, и их сопровождала судьба из надежд и разочарований, и у них были матери, отцы, жены и дети, которые тревожились за них и ждали их возвращения.

Над холмами в Городище еще пылает половина гигантского, кровавого солнечного диска.

«Там, за этими холмами, должен быть конец света, который я, мальчишкой, всегда предполагал за оградой нашего дома в Хитцинге, — думает Виссе. — Стоя на верхушке одного из этих холмов, вблизи от крутого, обрывающегося в бездну конца нашей планеты, можно заглянуть в космос и там, совсем близко, во всем его страшном величии, увидеть пылающее закатное солнце».

Приближаясь к холму, грузовик вдруг резко сворачивает влево — в Городище.

Капитан приподнимается еще немного и, протянув руку за борт грузовика, словно пытается схватить солнце.

— Стой! — бурчит красноармеец в кузове и нацеливает свой автомат на пустой желудок Виссе.

Окрасив свет последними лиловыми лучами, день по «гружается в заснеженную русскую степь. Они проезжают через какое-то местечко. Виссе знает его, часто здесь бывал. Еще две недели назад здесь географически считалась Россия, но, судя по указателям, надписям, машинам, оружию, униформам, людям, голосам и суете, здесь был немецкий островок, который в этом красном вихре, налетевшем на степь, вновь крошась, погрузился в небытие.

Трое суток они пробирались в сторону Дона, и вот за два часа русский грузовик доставил их обратно. Это было приключение. Возможно, последнее.

Только когда перед русским армейским штабом Виссе стаскивают с грузовика, русский плен становится для нею фактом.

И все же он с любопытством оглядывается вокруг. Его всегда интересовало, как все это выглядит у противника, за его линией. Теперь есть возможность это увидеть.

Быть пленным — это значит быть безоружным во власти настроений, коварства, жажды мести и произвола зловещего врага, в которого ты стрелял и которого хотел уничтожить. Право? Здесь оно утрачено, и вся надежда только на милость.

«Что они сделают со мной? — спрашивает себя капитан. — Будут пытать на допросах, унижать и мучить до смерти? Вдавят гусеницами танков в снег? Разделаются выстрелом в затылок? Изобьют до смерти, а тело вышвырнут на помойку или заставят медленно подыхать в Сибири?

Собственная пропаганда годами забивала нам, солдатам, головы этими страшными картинами.

Может, все же было бы лучше пустить пулю в лоб или подорвать себя хорошей связкой гранат?

А если какой-нибудь красноармеец поднимет свой карабин, чтобы прикладом размозжить мне голову? Что я сделаю? Буду защищаться?

Во всяком случае, это я твердо знаю, буду смотреть, как он это сделает, и, когда буду подыхать, все равно буду смотреть, чтобы знать, каково это».

— Карашо будет! — ободряюще кричит им красноармеец, который привез их сюда, потом он запрыгивает в кузов, и машина уезжает.

Обер-вахмистра, унтер-офицера и денщика командира отделяют от капитана Виссе и майора Гольца.

Низкая крестьянская глинобитная хата. В дверях капитану приходится пригнуться. Первое впечатление: в комнате натоплено. После многих дней — тепло, которое плывущими, подрагивающими волнами излучает раскаленная печь, и Виссе жадно вдыхает это тепло в промерзшие легкие.

Через полчаса растает даже превратившееся от мороза в жесть полевое обмундирование, и пальцы ног, которые еще должны быть где-то в сапогах, тоже потихоньку оживут.

Оба немецких офицера переданы русскому майору в роту пропаганды, которая здесь разместилась.

Стены хаты оклеены пропагандистскими плакатами, листовками, сообщениями с фронтов и красными полотнищами с лозунгами. Над столом, пышно задрапированным красным флагом, висят на стене портреты Ленина и Сталина.

Слишком кричаще, навязчиво, кажется капитану, невероятно примитивное все это убранство. «Словно на празднике!» — Виссе не может подавить улыбку. Русский майор поднимается, следит за взглядом Виссе, и нечто вроде улыбки появляется в уголках его губ.

Русский высок, строен, светловолос, ухожен и не лишен светскости. Возле него, еле умещаясь на стуле, сидит русский капитан, широкий, приземистый, с бычьей шеей. Он тоже проследил за тем, как Виссе осматривал убранство помещения, и, похоже, его злит, что украшение стен не вызвало у немецкого офицера серьезного отношения.

Под черной, неухоженной гривой волос у него толстое, загорелое лицо.

Фанатично поблескивающими глазами из-под густых бровей русский капитан с ненавистью разглядывает немецких офицеров.

«Похоже, он не замышляет в отношении нас ничего хорошего, — думает Виссе. — Известный сорт людей, таких и у нас хватает».

— Ваше имя?

— Имя вашего отца?

— Где родились?

Во время многих допросов капитана уже так часто спрашивали об этом, что он отвечает допрашивающему его комиссару на заданные по-русски вопросы (Фамилия? Имя? Отчество?) без перевода сразу по-немецки.

— Являлись ли членом национал-социалистской партии?

— Почему пошли в вермахт?

— Где воевали?

— Какие функции выполняли в окружении?

— Почему воевали до последнего и не приняли советское предложение сдаться?

Светловолосый майор задает эти вопросы доброжелательно, приятным голосом, он все время подбадривающе кивает Виссе, чтобы тот отвечал, чтобы понял, что за ответы смерть не грозит, и в его глазах и уголках губ ощущаются доброта и сочувствие. Человек! Он бегло говорит по-немецки, и Виссе делает вывод, что он еврей…

Советский капитан следит за допросом, сам не произнося ни слова.

Вдруг он вскакивает, одергивает китель и обрушивает на майора Гольца и капитана Виссе бурный поток русских слов.

По интонации Виссе решает, что речь, должно быть, идет о вопросах.

Снова молчание. Русский молчит какое-то время, пытливо рассматривает немецких офицеров и спрашивает с наигранным удивлением:

— Не понимай? — Жестом он показывает светловолосому майору, чтобы не переводил. Немцы подозревают ловушку и молчат.

— Если вы не понимать русский, — спрашивает капитан с трудом по-немецки, акцент у него жесткий, — что тогда здесь хотите, на Волга?

Он сжимает кулаки, выкидывает их вперед, и в его голосе и взгляде — упрек, ожесточение, вся боль русской души.

Часовой, с автоматом, висящим на шее, уводит Гольца и Виссе. Маленький, широкоплечий, угрюмый и неприступный, он шагает позади пленных и ведет их на свободную площадку за деревенскими домами. Снег там грязный от копоти печных труб и весь перепахан следами колес и ног.

— Стой! — орет часовой, и пленные мгновенно останавливаются.

«Что ж, теперь пули веером вонзятся в мою спину и швырнут лицом на землю?» — Виссе готов к этому, и ему это даже не кажется уже таким страшным. Он чувствует себя легким, словно парящим в воздухе. Он тихо молится. Бог так близко! Мысль о доме и о двухстах тысячах убитых: «Камрады, я иду к вам!»

А Иван просто скрутил самокрутку и толкает офицеров дальше, к щели, прикрытой зеленым брезентом, скрывающим вход в бункер.

Им приходится ползти в щель на четвереньках.

— Давай, давай! — кричит часовой и подталкивает офицеров в задницу, чтобы двигались побыстрее.

«Мой фюрер, два прусских офицера на четвереньках вползают в дыру и при этом простой большевистский солдат еще дает им хорошего пинка!.. Разве это не отличный пропагандистский кадр, способный поднять моральное состояние войск и проиллюстрировать неудержимое продвижение победоносного германского вермахта и на этом фронте?»

В окопе темнота, земляная сырость и холодный спертый воздух.

Виссе чувствует под собой руки, ноги, тела и, осторожно протягивая вперед руку, попадает прямо в чье-то лицо.

— Идиот, поосторожнее не можешь?

— Черт, моя обмороженная нога, ты коленом в нее уперся! — стонет кто-то.

— О, боже мой, больно! — вскрикивает другой.

Виссе самого толкают, пинают, поносят последними словами. В бункере яблоку негде упасть. Все так забито солдатскими телами, что капитану приходится ползти прямо по ним.

Откуда-то из темного угла раздается чей-то раскатистый, смягчающий, успокаивающе низкий голос.

— Камрады, надо нам еще немного потесниться! Юпп, можешь положить свою больную ногу мне на живот. Подождите, я вам посвечу!

В слабом свете вспыхнувшей спички Виссе видит чудовищную тесноту этого загона.

На земле клубок из тел. Прикрытые материей, в брюках и шинелях, они еще похожи на человеческие тела. А лица?

Человек, успокаивающий всех, чуть приподымает догорающий огарок свечи, и в дрожащем крошечном пламени с едва различимым дымком — голова к голове, как картины на стене, как иконы в русской церкви; клубки тел остаются в благодатной тьме, но сквозь щетину, покрывающую лица, сквозь грязь, борозды отчаяния, голод, безнадежность, боль и тоску просвечивает человеческий облик.

Замотанный в одеяло гигант, сидя на земляном полу, чуть наклоняет голову. Мощный череп, широкое, открытое крестьянское лицо и глаза, взгляд которых тверд и вызывает доверие.

— Я католический дивизионный священник из 76-й моторизованной пехотной.

Виссе тоже представляется; он рад, что удалось втиснуться между священником и дивизионным казначеем, которого трясет лихорадка.

Майор Гольц прислоняется к глиняной стене блиндажа.

Священник задувает огонек.

— Огарочек свечи и пять спичек подарила мне милосердная русская крестьянка! Это поможет нам не превратиться в этой дыре в троглодитов.

Даже в темноте ощущается успокоительная сила этого вестфальского священника. У него можно искать защиты и убежища, и те, кто рядом с ним, не покинуты — ни Богом, ни человеком.

Вместе с майором Гольцем и капитаном Виссе в эту жалкую дыру втиснуты двадцать солдат всех воинских званий.

— Нас должны были увезти отсюда уже сегодня! Опять отложили! Всю жизнь солдат ждет напрасно. Да вы и сами знаете!

Священник шепотом продолжает рассказывать Виссе:

— Пять человек так тяжело обморожены, что им придется остаться. Каждый день нам выдают кусок хлеба, а сегодня вечером должен быть гороховый суп с рыбой. Кому повезет и достанется погуще, тот, пожалуй, и дотянет до большого лагеря. Только бы не пришлось опять идти пешком! Парни так ослабли, что и двух километров не осилят.

— Майор Гольц! — раздается женский голос у входа.

— Комиссарша вызывает на допрос! Меня они уже двенадцать раз допрашивали, — рассказывает унтер-офицер из 100-й легкой пехотной дивизии. — Я тоже пытался выбраться из котла, хотел пробиться к своим. Обыскивал замерзшие трупы, забитые мертвыми машины, осматривал каждого, но не смог найти и крошки хлеба и сдался, чтобы не умереть с голоду.

Гольц возвращается, курит, судя по вонючему запаху, папиросу, а женский голос вызывает капитана Виссе.

Виссе оставляет свои одеяла священнику. Покряхтывая, он вылезает на свежий воздух и распрямляется.

— Идем, солдат! — возле него стоит русская, среднего роста, тоненькая, в офицерской форме.

Ночь полна звезд и словно звенит от мороза.

Русская девушка идет рядом с капитаном. Ее сильные, стройные ноги обуты в сапожки из мягкой сафьяновой кожи, которые, словно чулки, облегают икры. Снег скрипит под ногами. Виссе тайком рассматривает лицо девушки.

Оно мягкое, с полными щеками под четко обозначенными бровями, у нее большие, с чуть овальным разрезом глаза. Губы упрямо сложены трубочкой. Густые темные волосы, уложенные узлом на затылке.

Это непривычная русская девушка.

Под бесконечным небом, среди необозримых просторов бледной снежной пустыни, словно тени, теснятся глиняные хижины деревни, расположившейся у глубокого оврага.

Залаяла собака. Словно откуда-то очень издалека раздаются голоса. Русская речь. Часовые, сменяющие друг друга. На высотке, в ста шагах левее от них, стоит солдат. Он пьян, он пританцовывает, громко орет и с короткими перерывами палит из пистолета в небо.

Увидев Виссе и девушку, он радостно вскидывает руки. Одной рукой потрясая бутылкой водки, другой — продолжая расстреливать свой магазин, он, в экстазе бормоча что-то, прыжками приближается к ним.

Комиссарша резко останавливает его: приказ, выговор, порицание. От страха он падает лицом вниз, кое-как поднимается снова на ноги, швыряет подальше бутылку водки, убирает пистолет и, бормоча что-то нечленораздельное, обиженный, опустив голову, спотыкаясь плетется к деревне.

Губы девушки плотно сжаты. Над переносицей обозначилась возмущенная складка. Внезапно она смеется.

— Вот болван, — говорит она, покачивая головой, — но уж так рад!

Тот же дом, то же помещение, где его недавно допрашивали. Сквозь освещенное окно Виссе видит человека, который, заложив руки за спину, беспокойно расхаживает по комнате.

Только теперь, в освещенной комнате, Виссе замечает, что в правой руке девушка держит огромный русский армейский револьвер с барабаном; теперь она кладет его на стол. Он не может удержаться от улыбки.

Он совсем не примирился со своей судьбой и все еще думает о побеге. Когда-нибудь, где-нибудь это ему удастся.

На нем еще хорошее и чистое полевое обмундирование поверх офицерской формы. На сапоги он натянул шерстяные чулки, чтобы жадные до трофеев русские не позарились на них и чтобы не поскользнуться на льду.

Уже два дня во рту у него не было и маковой росинки, внутри, до самых костей, только холод. Физически он изрядно ослабел, а душевно несколько надорван, но не сломлен. Он все еще чувствует достаточно упрямства в себе, чтобы сопротивляться.

Он заставляет себя стать по стойке «смирно».

Что сказал генерал фон Хартман, прикрепляя ему на грудь значок пехотинца за участие в атаках?

— Я горжусь вами — немножко и потому, что Вы прошли мою школу. Человек или является солдатом…

— Или никогда им не будет, господин генерал!

Тепло в комнате даст ему возможность снова оттаять — это облегчит стояние по стойке «смирно».

И красивая женщина! Он незаметно ухмыляется. Уж из одного тщеславия он не позволит себе показаться перед женщиной убогим и слабым.

Он знает, что за ним наблюдают. Именно поэтому он пока не обращает никакого внимания на мужчину, которого видел в окне с улицы и который тем временем сел за стол.

За последние недели в окружении, получая в день ломтик хлеба и жидкий суп, у него появился нюх на все съедобное, как у голодного волка.

Нос его впитывает аромат колбасы, хлеба и горячего чая.

«Подлецы!» — проносится в его мозгу. Перед ним на столе маняще стоит тарелка: куски хлеба и на каждом толстый ломоть колбасы. Из медного самовара с вмятинами на боках струится горячий пар.

Промерзшие кишки болезненно сводит судорога, горло само делает глотательные движения, а глаза?

«Эти собаки наверняка видят, что глаза не в его власти, что они, светясь, как у волков, жадно устремлены на их убогую жратву».

Он отрывает взгляд от тарелки, чтобы отвлечься, смотрит на девушку и мужчину.

Оба напряженно наблюдают за ним. Ждут спектакля? Он покачивает носком правой ноги, крутит губами, демонстрирует разочарованность, скуку и оглядывает обоих.

А больше всего ему хочется вцепиться им в глотку. Он еще не подозревает о безмерности страданий, которые ждут их всех.

«Если бы Христос снова явился на землю, ему надо было бы проделать вместе с нами весь путь из Сталинграда в русский плен, чтобы познать всю меру страданий и вновь спасти мир!»

На мужчине русская офицерская форма без знаков различия. Ему примерно пятьдесят лет. Мясистое, несколько расплывшееся лицо, нездоровая бледность; пытается держаться прямо, следит за выправкой. Но нижняя губа отвисла устало и бесформенно. Он плохо выбрит и задумчиво чешет карандашом за ухом, словно обдумывая, какое же впечатление производит на него капитан.

Высокий лоб. За стеклами очков мутные невыспавшиеся глаза, которые якобы безразлично рассматривают капитана — и пытаются при этом проникнуть в самую его суть.

В этом человеке что-то есть. Это, несомненно, личность незаурядная.

Он знаком показывает Виссе, что тот может сесть. Стул стоит как раз перед тарелкой с бутербродами.

Виссе остается стоять, смотрит на мужчину сверху вниз; тот как раз наливает себе чашку чаю, пьет, закуривает сигарету и открытую коробку кладет рядом с тарелкой.

Но дело еще не дошло до того, чтобы капитана Виссе можно было купить так дешево — или, чего он боится еще больше, подставить ему такую дурацкую ловушку.

Мужчина тоже встает, он раздражен, может быть, потому, что предполагает, будто этот молодой наглый хлыщ приписывает ему совсем не те намерения. Он выходит из-за стола, обходит вокруг Виссе.

— Вы австриец?

— Я немецкий офицер. Я испытываю то же, что мои камрады, и чувствую себя причастным к ним!

— Это лишь фразы! Я Пливье! Говорит вам это имя что-нибудь? Нет? — Он усмехается. — Вы неправильно меня понимаете, господин капитан.

Он оценивающе смотрит на Виссе. До какой же степени этот парень накачан подобными фразами, что забывает даже о голоде?

— Почему вы стали солдатом? — резко спрашивает он.

Виссе вдруг чувствует себя усталым и опустошенным. С этим вопросом ему справиться трудно, выражение его лица становится измученным.

Пливье, по-видимому, неправильно оценивает его состояние и начинает атаку.

— Что заставило вас поставить себя на службу преступнику Гитлеру и вступить в его армию бандитов и убийц? — Родной язык этого русского офицера — немецкий, это становится ясно по первой же длинной фразе. Видимо, эмигрант.

В последние недели Виссе достаточно наспорился с камрадами об ошибках военного руководства. После чудовищного предательства, которое нельзя оправдать никакой военной необходимостью, тот мир, в который он верил, для него рухнул. Он бы не побоялся сказать свое мнение тем, кто нес ответственность, прямо в лицо, но слышать оскорбление армии со стороны эмигранта — это лишь усиливало его сопротивление. Раз на нее нападают, он чувствует свою причастность к ней и готов ее защищать. И он молчит.

Пливье понял свою ошибку и размышляет. Этот молодой капитан вызывает у него интерес. Он мог бы ему кое-что предложить: хорошее питание, выпивку, теплый ночлег. Если бы капитан на это согласился, набил бы себе брюхо, отогрелся бы и за это выдал бы ему какую-нибудь страшную историю, сочиненную им самим.

Пливье выбирает другой путь: капитана, который и так в достаточно жутком положении, раздавить, разорвать, как конверт, разоблачить и проникнуть в его сокровенную суть.

— Что за человек вы были до вступления в армию?

Комиссаршу зовут к телефону, и она выходит из комнаты.

Пливье оставляет капитана на время наедине с самим собой, отходит в сторону, к печке, возле которой греется.

Виссе принял решение не отвечать на вопросы этого Пливье.

В 1940 году он, свежеотлакированный лейтенант, покинул военное училище… В Сталинграде весь этот блеск сначала потускнел, потом слетел защитный слой лака, и сам он стал пористым, как штатский, — вопросы то и дело проникают в него через эти поры и требуют ответа.

Солдаты смотрят и маршируют только внеред и думают они только о том, что впереди. Команды «Назад шагом марш!» не существует.

Воспоминания мучительны. Начало 1938 года, Вена. Гимназист Виссе, последний семестр. Он — высоко вымахавший, живой парень, без комплексов, веселый. Жизнь прекрасна. Мать души в нем не чает, и судьба подарила ему способность легко вызывать симпатию и благосклонность.

Все то, что прячется в глубине его чувств и побуждений, он скрывает от назойливого любопытства чужих.

Пливье замечает, что хотя бы побудил молодого человека задуматься, вспомнить, и хочет ускорить этот процесс, заставить его размышлять.

— Из какой вы среды, каковы были ваши жизненные обстоятельства?

Из среды чиновничества довольно высокого уровня. Стиль жизни и сословное сознание — все строго по предписанию. Поколения, служившие государству, без философствований или сверхтщеславных мечтаний, в самоограничении шли по надежному предписанному пути, рассчитывая лишь на достижимые высоты.

Ничего этого молодой капитан не сообщает Пливье.

— Вы были национал-социалистом?

Виссе продолжает молчать, только отрицательно покачивает головой.

Как говаривал дядюшка, чьи взгляды весьма высоко ценились в семейном кругу: «Национал-социализм — это для тех, у кого нет корней, а традиции семьи Виссе пока тверды, как крепость; он для тех, кто сбился с пути, а у членов семьи Виссе путь обозначен раз и навсегда. Он для авантюристов и фанатиков, для тех, у кого ни силы, ни власти, для парвеню, которые любой ценой хотят приобрести влияние. Он мог бы подходить для мечтателей и фантазеров, если бы чувство прекрасного не было так замутнено…

Национал-социализм слишком криклив и назойлив, он неприемлем, и ему не место в обществе, он не для зрелых людей, это движение для подростков, которым надо излить свой телячий восторг!»

Тем самым все было решено.

Семья молодого Виссе, а значит, и он были в том лагере, в котором не поддерживали Гитлера.

Пливье не торопит молодого капитана.

Его следующие вопросы — редкие по тону и формулировкам:

— Что заставило вас преодолеть свое нежелание и сопротивление и стать солдатом Гитлера?

Я пошел добровольцем, кандидатом в офицеры в немецкий вермахт, а не в СА или СС.

Наличие партийного билета и поведение в партийном духе вовсе не были рекомендацией для вступления в вермахт…

— Может быть, вас привлекли хорошие профессиональные перспективы, возможность продвижения по службе?

Это был путь с помощью способностей и собственных усилий добиться оправдания своего существования и найти признание.

— Ваше сопротивление против нацизма было вызвано чисто внешними влияниями или также внутренними чувствами и инстинктом?

Там, где они нарушали человеческие права, человеческое достоинство и приличие, я испытывал к ним неприязнь!

— Действовала ли на вас, человека молодого и способного восторгаться, их фразеология?

Фразеология? Молодежь легковерна и нуждается в высоких ценностях и образцах для подражания!

— Что подготовило ваше внутреннее изменение — осуществление велико-германской мечты, восторженный немецкий дух, внушенный вашими учителями?

Так было и с большинством моих однокашников. Многие учителя думали и чувствовали в велико-германском духе и воспитывали доверенную им молодежь в этом смысле.

Мне даже угрожали и подвергли аресту за то, что я не был душой и телом предан Гитлеру.

— Признавали ли вы, несмотря на протест и некоторое несогласие, цели Гитлера и моральное оправдание его дел — исправить причиненную немецкому народу несправедливость и вступиться за справедливое в своей основе дело?

Это признавали даже англичане, французы и американцы. Национал-социализм был вынут из купели союзниками в Версале, и его основателем является Клемансо, а не Гитлер!

— Вас привлекла просто солдатская профессия или вы хотели стать немецким офицером?

Поскольку я вступил в немецкую армию, я стал немецким офицером.

Пливье еще пережидает сколько-то времени, наблюдая, как действуют его вопросы на молодого капитана.

— Мои вопросы и ваши ответы не будут протоколироваться, как положено, и вам это не принесет никаких неприятностей!

Я знаю, тот факт, что я говорю по-немецки, не означает для вас, что я тоже чувствую себя немцем.

— Я пережил Сталинград с совсем другой стороны… Я хочу написать об этом книгу… по-немецки и для немцев!

Для молодого капитана этот Пливье — предатель, и, презрительно усмехаясь, отвергая попытки втереться в доверие, он осматривает его с ног до головы.

Пливье устало возвращается к столу, вынимает несколько листков чистой бумаги, протягивает их капитану и кладет сверху карандаш.

— Может быть, вам будет легче написать об этом. Можете не давать мне это читать… Жаль!

И Виссе понимает в этот момент, что с этим человеком.

Движимый ли любовью или ненавистью, он человек, которому пришлось много страдать.

Прошло пятнадцать лет, прежде чем эта книга была написана.

Речь в ней не о победах, не о боевом духе и тем более не о смельчаках. Эта книга о простом солдате, обо всех испытаниях, которые выпали на его долю. Не дать забыть обо всем пережитом — вот высший и главный смысл того, о чем здесь рассказывается.

Харьковская опера, здание, сохранившееся еще с царских времен, находится на Сумской улице. Не бегущие из города советские войска, а, как и всюду, гиены из числа городских жителей, в перерыве между боевыми действиями, разграбили все, что не успела уничтожить война; многое растащили бессмысленно и нанесли театру тяжелейший урон.

Вскоре после боев немцы быстро все восстановили и взяли на содержание украинскую труппу, которая осталась в городе.

Барочные обои все прострелены, местами сорваны и, по-видимому, превращены в платья и рубашки. Плюшевая обивка кресел, если уже не пошла на починку русских брюк, вся протерлась, роскошные лепные украшения разбиты, развалились и позолота стерлась.

Но, несмотря на этот печальный вид, театр стал средоточием кипящей, ненасытной жажды жизни немцев в захваченном городе.

Начальники финансовых частей, высшие чиновники вермахта, почты, железной дороги и многочисленных тыловых служб вплоть до элиты «Золотых фазанов» заполняют зал так, что он вот-вот лопнет.

Между бедствующей родиной и окровавленным фронтом они расположились здесь как оккупанты и вовсю наслаждаются войной, ибо уже чувствуют, что мир будет ужасен.

Они безжалостно высасывают последнее молоко из израненных сосков опустевшего вымени русской дойной коровки — и демонстрируют образцовую организованность. А то, что при таком количестве заботящихся о сражающейся армии самим опекаемым почти ничего не достается, это не их вина.

Все они очень важны и незаменимы, целая армия, обязанная заботиться о зубном порошке, креме для чистки обуви и духовном благоденствии, так что на каждого человека с оружием в руках, противостоящего врагу, приходится как минимум десять таких, кто за его спиной тихо и незаметно кует окончательную победу. А то, что при этом они отщипнут немножко съедобного и прихватят что-нибудь на обмен, чтобы послать любимым домочадцам, так это нормально и естественно.

Некоторые, достаточно дальновидные, хватают и крадут столько, чтобы создать основу безбедного существования после войны.

А иной молодой человек, пышущий здоровьем, розовощекий, как откормленный поросенок, отличный снайпер, который на учебных стрельбах часто попадает в центр, и никогда не выбивает меньше десятки, должен самоотверженно отказаться от бессмертной славы героя, павшего от руки врага, и расхаживать с голой грудью, не украшенной ничем, кроме ордена мерзлого мяса[1].

И ведь как это трудно: дома — всего лишь приказчик или маленький клерк, а теперь принадлежит к числу господ, новой человеческой элите. Разве легко достойно представлять этот возвышенный тип человека, вести соответствующий образ жизни — охота, парусный спорт, жить в конфискованных частных квартирах, в окружении местных услужливых духов…

Или другой вариант: уже слегка поросший мхом, с выпирающим животиком, распространяющейся лысиной, неуверенной походкой и вставной челюстью, дома трепетно ждущая жена и куча детей, а здесь приходится содержать молодую любовницу, одну из дочерей местного народа; такому от природы мирному, безобидному, предпочитающему домашние тапочки и чаще всего подкаблучнику, вовсе не легко подавить в себе то немногое человеческое, что в нем еще осталось, и пробудить в себе брутальные инстинкты и дать волю своей ярости, чтобы надлежащим образом продемонстрировать жалким беззащитным обитателям, что такое господин, и при этом еще себя таковым чувствовать.

Во всяком случае — это лучше, чем отправляться туда, где беспрерывно падают бомбы…

И здесь, в Харькове, тоже приходится принимать активнейшее участие в войне; во всяком случае, в военном билете написано «Донецк-фронт 1941» и «Битва за Харьков 1942».

Завывание гранат, треск пулеметов, ад битвы, когда артиллерия, грохоча разрывами и вздымая земляные фонтаны, изничтожает в клочья людей и оружие, перепахивает землю и покрывает ее глубокими воронками, когда кажется, что все живое уже изорвано на куски; и как тогда в воронках собирается горстка людей и отчаянно противостоит страшному врагу с его многократно превосходящими силами. Все это хорошо известно из кинохроники. Ур-ра! Боевой клич чудовищного противника в громкоговорителе за экраном так действует на нервы, что потом просто необходимо зайти в кафе или еще куда-нибудь, где можно купить музыку и любовь, чтобы отвлечься.

Все это особенно бросается в глаза таким людям, как обер-лейтенант Виссе, который не знает ничего, кроме грязи, лишений, передовых позиций и смерти. И раем на земле ему кажется койка в лазарете, где быстренько и кое-как заштопанные, одни и те же, снова должны двигаться вперед; и пока остается в живых хоть один из них, война будет продолжаться. А если такой парень вздумает уклониться, то в резервных частях его ждет такое скудное довольствие и такие издевательства, что он рад снова попроситься в свою часть на передовую, до того его там допекут. Конечно, необходимы и тыловые службы в достаточном количестве и среди тыловиков тоже попадаются белые вороны.

Просто фронтовой офицер воспринимает все это по-другому. Его мысли — дома, в родном городе; он видит женщин, перепачканных, в грязных промасленных спецовках на заводах, где они выполняют тяжелейшую мужскую работу; лица матерей стали серыми от заботы и тревоги за своих сыновей; и смертный страх в глазах детей, женщин и стариков, которые бегут в бомбоубежище, а над ними, под градом бомб, рушатся города, улица за улицей, дом за домом; и он видит на Востоке Волгу и думает: «Сталинград! Ставший символом, о котором говорят тихо, шепотом; охотнее всего здесь предпочитают помалкивать о Сталинграде: это неприятно и вызывает нервозность».

Генерал фон Ёстеррайх предоставил обер-лейтенанту возможность остаться здесь, в Харькове, и хотя бы еще какое-то время испытать войну как удовольствие.

— Не думайте, что я из-за своего имени испытываю слишком большую слабость к вам, австрийцам; но мне нужны такие парни, как Вы, для подготовки моих калмыков, татар, украинцев и русских. Если их правильно обучить и правильно с ними обращаться, они смогут стать для нас ценным подспорьем. Да и для родины важно, чтобы люди, которые показали себя в боях, пережили войну.

Но на родине и на фронте продолжают погибать! В театре сидят патриоты, работают с прохладцей, высоко держат знамя, железно охраняют свою позицию, держатся до последнего пехотинца и в отличном настроении орут: «Зиг Хайль!», как только из громкоговорителей раздаются фанфары Листа и возвещают, что мы неудержимо продвигаемся вперед.

Только продвигаются они вперед слишком медленно.

— Нельзя так вяло, вам давно уже пора быть за Уралом, господин обер-лейтенант Виссе!

А если в один прекрасный день начнется движение вспять? На этот случай у них заблаговременно запакованы чемоданы и уже стоят у дверей.

Патриоты должны сохранить свою жизнь и по возможности дожить до глубокой старости, чтобы перед будущими поколениями похваляться своими подвигами и доказывать, что война, по сути своей, возвышенна, прекрасна и совсем не так уж страшна. Они должны позаботиться о соответствующем настроении и о том, чтобы снова были войны и был новый Сталинград; и они будут первыми, кто снова помчится к знаменам, в роли казначеев или чего-то похожего, потому что это действительно было прекрасно.

А в ложах сидят высокие офицеры из штабов группы армий «Зюд», многие в деликатном сопровождении. Это не тот цветник из дамской свиты вермахта, которой они себя обычно окружают. Судя по прическам, лицам и подчеркнуто женственным атрибутам, эти женщины — местные, хотя они и пытаются стыдливо это скрыть.

Господа штабные знают свое дело и понимают, что происходит. Если впереди победа, их головы будут увенчаны лавровыми венками, чины и звания повышены, карманы наполнены. И это будет справедливо, потому что они — признанные всем миром лучшие специалисты по ведению войн.

Если же они потерпят тотальное поражение и выяснится, что они авантюристы или жалкие шулеры, что на их счету миллионы убитых и мир в развалинах?..

Встанет хоть один из них и признает свою вину? Выражая свое сожаление, они на какое-то время уползут в свои норы, дождутся вновь хорошей погоды — и вот они снова, свежевыбритые и отутюженные, в блеске орденов. Все забыто, могилы убитых быльем поросли, и все готовы к новым делам.

Их время — война. Они ее переживут; они выглядят на радость прекрасно, проигранные битвы они превратят в новых легендах в блестящие победы и позаботятся о том, чтобы вовремя были посеяны семена, которые дадут новый кровавый урожай.

Чтобы атмосфера казалась подлинно военной, в партере и ложах усадили группку раненых в сопровождении медсестер. А чтобы соблюсти местный колорит и дать гордо почувствовать, что эту «Аиду» исполняют не где-нибудь в немецком оперном театре, а вдали от родины, в Харькове, под самой крышей с правой стороны галереи оставили специальные места для русского населения.

Это в основном служащие различных вспомогательных учреждений вермахта, а также вновь восстановленного украинского городского управления. Они пошли к нам на службу: кто по крайней нужде, кто по доброй воле и с тщеславными надеждами.

Взгляд на занавес, звуки настраиваемых инструментов и журчание оживленных бесед в рядах зрителей — все это вызывает даже у обер-лейтенанта приподнятое, праздничное настроение.

Только у русских там, наверху, в глазах и морщинах запечатлелись тревога, душевная безнадежность — ведь мир все еще так ужасен. Зато русские женщины, словно веселые птички, смеются и весело взвизгивают, оглядываются по сторонам и бесконечно что-то рассказывают друг другу.

Когда раздается первый звонок, обер-лейтенант еще раз бросает быстрый взгляд на русских женщин, и взгляд его задерживается на девушке, которая, выпрямившись, опирается о барьер галереи.

Настроенный услышать и насладиться «Аидой», он, блуждая натренированным взглядом по залу, пока лишь устанавливает, что эта русская девушка с ее весьма выраженными формами и привлекательными округлостями принадлежит к числу наиболее приятных картин этого вечера. Но она словно сигнал тревоги, словно неожиданный, непредвиденный свист бомбы.

Молниеносно он уходит в полное укрытие от своего окружения. Он больше не слышит голоса скрипок и альтов, не видит ничего, кроме женской груди наверху, над ним, она столь очаровательна, что гасит все остальные впечатления.

Он замечает, что множество пар глаз прикованы к этому прелестному ландшафту; что настоящее представление происходит наверху, на галерее, и что надежду на более близкий контакт с этой девушкой ему придется разделить со многими претендентами.

Полные неприкрытого вожделения и горячего желания взгляды, очевидно, доводят до сознания девушки возбуждающую привлекательность ее тела.

Она склонила голову и оживленно рассказывает соседке о своих впечатлениях, поэтому он видит только ее темные волосы, по русскому обычаю уложенные косами вокруг лба и стянутые узлом на затылке, и легкую округлость ее щеки.

Наконец она поворачивает лицо к нему. Оно очаровательно непривычной красотой, и взгляд ее весел и спокоен.

Старые высохшие типы, сидящие вокруг девушки, пытаются привлечь ее внимание; они, которые годятся ей в отцы и деды, а он, молодой парень, высокий, стройный, подтянутый, интересный, часто с удовольствием замечающий, как поглядывают на него девушки и женщины, он вынужден вести жизнь по служебному расписанию, в котором любовь не предусмотрена.

Он испытывает сильнейшее влечение к этой красивой женщине, которое все возрастает по мере того, как он все внимательнее пытается понять язык этого женского тела. Многое бы он отдал, чтобы хоть один вечер, прежде чем снова отправиться на фронт, поближе познакомиться с ней.

Чтобы не привлекать к себе внимания, он время от времени смотрит и слушает, что происходит на сцене. В антрактах он снова тайно наслаждается пышными формами Кати, как он окрестил ее для себя.

Он видит ее глаза, широко открытые и устремленные на него, но и на другие лица. Ее взгляд скользит по рядам и ни на секунду не задерживается на нем, даже не замечает его.

Заключительный аккорд, занавес опускается, аплодисменты, сияние света и шарканье стульев, с которых встает публика.

Последний взгляд на Катю, внезапно мелькнувшая мысль: «Как хорошо все могло бы быть! Ну, ничего!» Она склоняется над перилами и отвечает на его взгляд шаловливой улыбкой, полной радости и как бы признающей, что она его просто дразнила, что давно заметила и приняла его восхищение. Кажется, она даже делает ему тайный знак кончиками пальцев, натягивая перчатку.

Штурмовая группа, в атаку! Извиняясь во все стороны, молодой офицер так стремительно проносится мимо аплодирующих в его ряду, что чуть не сметает с углового места, иронически ухмыляющегося высохшего старого майора с моноклем, не желающего его пропустить.

Виссе стремительно выскакивает на Сумскую, чтобы оказаться у выхода раньше ее, вглядывается в каждого, выходящего из театра. Кати среди них нет.

У входа устроена площадка для разъезда автомобилей, как в блестящие вечера на Унтер ден Линден. Общественное событие! Любезные слова, поклоны, чуть кисло-сладкие перед русскими дамами, продвинувшимися в любовницы, отдание чести, щелканье каблуков, захлопываемые дверцы автомобилей, вспыхивающие фары, заводимые моторы…

Избранное общество, надменно и самодовольно откидывающееся на спинки кресел.

Как хорошо, что идет война!

Бензина, который тратится на этот разъезд, хватило бы для атакующей танковой роты. Сколько сотен тысяч литров каждый вечер расточительно сжигаются ради удовольствия и из высокомерия на всех этапах от Нарвика до Тобрука, Парижа и Харькова! А на фронте нам дорога каждая капля бензина.

Глядя и глядя на происходящее, Виссе не заметил, что русские штатские выходят из театра через правый боковой выход.

Закутанные в жалкие пальтишки, в рваной, стоптанной обуви, они мрачной струйкой под полоской света вытекают из вестибюля в ночь.

И он снова видит Катю в стайке молодых девушек. На ней каракулевая шуба, на голове шелковый платок, на ногах французские туфли на высоких каблуках.

Стоя в пятнадцати шагах от нее, он с ожиданием глядит в ее сторону. Даже не повернув головы, она проходит мимо, возбужденно болтая с девушками.

Он спешит за ними. Как огромная разверстая пасть, черная ночь поглотила девушек. Он слышит их речи, эхом отдающиеся от стен домов, слышит их удаляющийся смех, веселый стук каблучков по вымощенным камнем тротуарам.

В отличие от других русских девушек, она чертовски элегантна, эта Катя! Откуда у нее такие вещи? Наверняка, от какого-нибудь поклонника. Только слепой мог бы пройти мимо такой роскошной женщины. Наверняка она уже является чьей-нибудь собственностью, скорее всего любовница такой шишки, что тот даже не решается открыто появиться вместе с ней.

И этот любовник наверняка уже ждет ее, она идет к нему, а маленький обер-лейтенант опять размечтался, стал строить пустые иллюзии.

Он бредет по улице наугад, примерно в том направлении, где находится его пристанище, и с тоской думает о родном доме.

И вдруг где-то впереди — снова стук каблучков и приглушенные женские голоса. Он сразу ускоряет шаг. Уже привыкший к темноте, он подкрадывается поближе, чтобы не потерять их из виду. Две девушки, взявшись под руку, как раз пересекают улицу у зоопарка.

Не замедляя и не ускоряя шага, даже не оглядываясь, они беззаботно продолжают свой путь.

Но в ночном Харькове люди или останавливаются и оглядываются, или ускоряют шаг и ищут укрытие, если только услышат или почувствуют, что кто-то следует за ними.

Неужели девушки его не заметили?

Это же Катя! Какая у нее походка! Как она при каждом шаге поднимает и ставит ножку — это же просто музыка!

На углу, отделенный теперь от красавицы только шириной улицы, он останавливается, оглядывается: теперь или никогда…

Лихо надвинув фуражку еще ниже на лоб, переместив пистолет чуть дальше назад, постучав сигаретой о тыльную сторону ладони, а потом вдруг резким рывком выбросив ее, он движется вперед — внезапно им овладевает отличное настроение. «Операция «Седая борода». Цель? Предпринять все, чтобы на эту ночь отнять у высокопоставленной сволочи его голубку! Итак, за дело — и без сантиментов!

И вот он уже возле нее, отдает честь, наклонив голову, ибо она даже не достает ему до плеча.

— Добрый вечер, дамы!

— Добрый вечер! — отвечают обе одновременно и по-немецки.

— Разве Вы не заметили, что за Вами кто-то идет? Обе девушки звонко смеются, и смех Кати звучит легко и весело, как колокольчик на русских санях.

— И Вам нисколько не страшно — вот так, одним, ночью?

— Еще как, герр обер-лейтенант! Мы оч-чень бояться! — Это произносит более высокая — очевидно, подруга Кати, и девушки снова смеются, на сей раз несколько смущенно.

— Тогда не позволите ли мне предложить Вам себя в сопровождающие?

Пока он говорит, Катя смотрит на его губы, словно хочет прочесть по ним слова. Сжав маленькую ручку в кулачок, наморщив лоб, она, безмолвно шевеля губами, повторяет то, что сказал немецкий офицер. Он говорил очень быстро, с каким-то другим, более мягким акцентом, чем остальные немцы, и фраза эта была такая длинная и трудная. Она делает маленький перерыв, напряженно раздумывает, как ответить ему столь же изысканно, облизывает губы, берет его за руку, чтобы он посмотрел ей в лицо, сияющее от удовольствия, и торжественно начинает:

— А мы, герр обер-лейтенант, для нас, девушек, это был бы высокая честь и большой удовольствие, если Вы нас проводите немножко! Ух! — выпаливает она после такого напряжения, и обе девушки снова звонко смеются.

— Вы произнесли это просто очаровательно!

Виссе не хотелось бы критиковать девушку; он замедляет шаг, чтобы как раз втиснуться между ними: тут Катя берет его под руку, на какой-то миг прижимает его локоть к своей груди, смотрит на него сияющим взором и спрашивает:

— Хорошо так?

— Карашо! — отвечает он.

— Ка-ра-шо! — поет Катя. При этом она весела, раскованна.

Живо болтая, она рассказывает, что служит в немецком штабе переводчицей, очень любит ходить в оперу и, нисколько не стесняясь, сообщает, что очень рада идти вместе с обер-лейтенантом. Немецкий она учила в школе и в университете.

Потом они беседуют о музыке. Виссе поклонник Вагнера, и он спрашивает, доводилось ли ей слышать концертное исполнение «Лоэнгрина». Он любит и русских, и итальянских, и французских композиторов. Над Красной площадью встает окутанная дымкой луна и заливает серебряным, призрачным светом дома и улицы. Кругом — ни души. Это небезопасно для немца — идти ночью с двумя русскими женщинами по улице, которой он, к тому же, не знает. К северу от Харькова все еще держатся партизанские отряды, которые ночью нередко проникают в город, совершают налеты, а днем скрываются в леса. Однако выстрелы, которые время от времени звучат ночью, — чаще всего результат деятельности перепуганных итальянских патрулей.

Катя, которую в действительности зовут Зоей, живет с подругой в одном из больших, прилегающих к Красной площади, еще не отштукатуренных домов, куда ее вселил германский вермахт.

Девушка вынула руку из-под его локтя, и, стоя перед обер-лейтенаитом, хочет поблагодарить его и попрощаться. Подруга открыла ключом невидимые в темноте ворота и ждет; ворота уже наполовину открыты.

Виссе знаком с разными видами любовных утех, этим неофициальным предметом обучения на военной службе, рассматриваемым как тема номер один. Пребывание солдат в различных странах обогатило их познания обилием вариантов.

Он нередко принимал участие в таких товарищеских мероприятиях, вносил активный вклад в подготовительную развлекательную болтовню, укрепляющую контакты и призванную подготовить девушек к предстоящему штурму, — но в последний момент, как правило, исчезал.

Слишком уж безобидно и по-сестрински весело радовалась эта Катя тому, что он проводил ее домой. Разве может тут что-нибудь получиться?

«Как брат я не должен ее разочаровать», — думает он с горькой самоиронией.

Под его взглядами она опустила голову. Ее лоб не очень высокий, но чистый и ясный, красивые брови вразлет обрисованы четко; ее лицо бледнее, чем более оживленные макияжем лица блондинок, а ее высокие скулы, чуть косо расставленные глаза и плоский носик придают ей какое-то печальное и незнакомое очарование.

Она опустила ресницы.

До этого она была так весела, и все ее лицо смеялось. Теперь у полных губ появилась жесткая, неприязненная черточка, она выглядит намного старше, лицо стало по-матерински строгим. Она чувствует его вожделение и воспринимает его как непростительное легкомыслие.

Она абсолютно спокойна, едва дышит, и ее рука, мягкая и вялая, лежит в его ладони, как мертвая птица.

Когда он хочет отпустить ее руку, он чувствует, как ее пальцы, дрогнув, слегка стараются удержать его кисть. Она поднимает к нему лицо, медленно открывает глаза и одаривает его утешающей, прощающей улыбкой.

Она произносит слова прощания, и, когда он действительно хочет уйти, ее рука притягивает его к себе, и на ее лице появляется загадочная недоверчивая улыбка.

Черт возьми, так еще не все потеряно!

— Моим величайшим желанием было бы, чтобы вы пригласили меня на чашку чая. Я бы себя чувствовал как человек, которого щедро одарил Дед Мороз!

Она смотрит на него, отрицательно качает головой и шаловливо подмигивает.

— Но ведь еще не так поздно. Опера кончилась в восемь часов! — смиренно умоляет он.

— Ну ладно, пожалуйста!

Она энергично берет его за руку и ведет к подъезду.

— Мы даже можем угостить Вас чем-то сладким!

— Чего-то более сладкого, чем Вы, не существует! — при этом он спотыкается.

— Будьте внимательны, не разбейте себе нос! — говорит она строго и уверенными шагами, находя каждую ступеньку, ведет его за собой вверх по лестнице. Они слышат, что подруга уже опередила их на целый этаж.

Это потрясающе: такая восхитительная женщина ведет тебя за руку к своей квартире.

Нежно и ласково окутывает их темнота ночи. «Вот сейчас я должен, не откладывая, обнять ее, почувствовать ее тело, поцеловать».

Он протягивает свободную руку, которой безуспешно пытался нащупать перила, в ее сторону, опять попадает в пустоту, при этом теряет ступеньку — о, черт побери, он полетел бы вниз и сломал бы пару ребер, если бы она не удержала его.

Это слегка отрезвляет его, как и то, что он знает, что подруга будет рядом в квартире. «Ну и чертовскую игру я затеял, пойдя с абсолютно чужой русской девушкой в темный, где ни зги не видно, русский дом. Но когда кровь горит, сознание помалкивает. А не ловко ли это придуманная западня? Я работаю в учреждении, которое как раз готовит вспомогательный персонал из числа русских, заменяю даже майора, мог бы быть весьма лакомым кусочком, а Катя с ее бюстом — подходящей приманкой. Вот идиот, словно на поводке бегу за ней прямо на собственную гибель. Некоторым моим господам-однополчанам такие приключения уже стоили головы. На всех совещаниях об этом долдонят, и все время предостерегают от общения с русскими женщинами.

…Как это получилось, что она вдруг исчезла, потом вынырнула на улице прямо передо мной и, даже не обернувшись, знала, что я иду за ней?»

Внезапно Виссе чувствует горячее дыхание девушки и наталкивается на ее пышную грудь, потому что она неожиданно остановилась.

Он хватает ее за плечи, но она увертывается и отворачивается.

— Ты ждать здесь, я бежать вперед и делать свет, тогда брать тебя!

Она ловко бежит по ступенькам наверх, исчезает, оставляя его в кромешной тьме, где и носа своего не видишь.

Виссе осторожно вынимает из кармана пистолет, снимает с предохранителя и, сжимая его в кармане брюк, нащупывает спиной стену. Напрасно он пытается хоть что-нибудь разглядеть в этой темноте; проклинает себя, что не взял карманный фонарик; он полон решимости защищаться, как бешеный, и дорого продать свою жизнь.

«Если мне суждено сейчас полететь к дьяволу, то, приятели, парочку из вас я захвачу с собой!»

И в этот момент, прямо перед носом, несколькими ступеньками выше, открывается дверь, на лестницу падает луч света, Катя стоит в дверном проеме с керосиновой лампой в руках.

— Тс! Тише! — предупреждает она.

Он следует за ней через абсолютно пустую и голую прихожую, из которой ведут по две двери — налево и направо.

— Сюда, вторая дверь слева и, пожалуйста, тише!

Стены ее комнаты тоже абсолютно голые, только побеленные, и еще пахнет известкой и мокрой кирпичной кладкой.

Посреди комнаты стоит старый стол с обточенными ножками, покрытый искусно вышитой льняной скатертью. У стола два разных стула, а у стены старомодный диван с валиками с обеих сторон и высокой спинкой, украшенной бахромой и кружевными лентами.

В левом углу железная кровать, по-видимому, из казармы, покрытая немецким военным одеялом, а над ней в застекленной рамке семейное фото. Старый растрескавшийся шкаф и полуслепое зеркало довершают обстановку.

Она кажется очень унылой. Но на окнах висят льняные шторы, расшитые ярким, фантастическим рисунком, и всюду, где только есть для этого место, — вязаные кружевные скатерки и салфетки, а одна большая украшает даже уродливую военную койку. Даже под цветочными горшками разложены салфеточки, и это придает комнате уют, который умеют создавать только женщины.

С верхней полки шкафа Катя достает медный самовар и разжигает его. Показывая на убожество обстановки, она смущенно улыбается.

— Эта квартира — не наша! Меня вселила сюда германская комендатура. В этот дом живут только служащие вермахта! Моя квартира была красивее, но… — Она опускает руки. — Война, разбит, сожжен, все капут… У меня даже было пианино, мне его так не хватает!

Виссе на миг отвернулся от нее, рассматривает семейное фото. Оно кажется ему немножко комичным и искусственным.

Она подходит ближе, испытующе смотрит на него, желал понять, хочет ли он, чтобы она объяснила, кто запечатлен на этой фотографии.

— Да, это мой отец, он был профессором в Киеве, мать, братья, да, Алексей и Дмитрий — погибли оба, под Брянском, на Волхове…

Она произносит это громко, растягивая слова и обвиняя.

— Сергей тоже солдат, далеко, в Сибири. И вдруг она хватает его за плечо, и ее лицо искажает гримаса боли:

— Отец, мать, я не знаю, где они, живы или умерли, я совсем одна!

Слезы бегут по ее лицу, и она не может остановить их поток. Похоже, что сейчас, от отчаяния, она начнет плакать громко, навзрыд. Тут раздается резкий, предупреждающий голос ее подруги Марии:

— Зоя!

Виссе все это очень неприятно. Он хотел бы притянуть ее к себе и погладить, но она сопротивляется.

— Нет, пожалуйста!

И она снова улыбается, стирая слезы с глаз, и рассказывает живо:

— Мой отец учился в Германии, он очень любил вашу страну!

И приветливо улыбаясь ему, спешит к шкафу, достает стопку книг и выкладывает на стол возле поющего самовара:

— Я имею много немецкие книги! Она гордо показывает ему собрание сочинений Гейне, томик Гёте, «Будденброкков»[2], «Психоанализ» Фрейда.

— Здесь рядом, в две другие комнаты, живут другие семьи, уже спят! Женщина убирать наши комнаты, когда мы на работе!

В качестве почетного гостя Виссе получает место на софе. Подруга Кати Мария явно не совсем согласна с его присутствием. Он замечает, как она все время делает Кате умоляющие знаки.

— Который час, пожалуйста, герр обер-лейтенант? — спрашивает Мария.

— Девять часов десять минут!

За этим следует быстрый и бурный поток яростно произносимых русских слов, адресованных Марией Кате, в них звучит упрек.

Протестующе и темпераментно жестикулируя обеими руками, Катя что-то отвечает, хватает Марию за руку, тащит ее к окну, и там обе девушки взволнованно шепчутся о чем-то.

Обер-лейтенант неуютно ерзает на софе. Катя, похоже, одержала верх и обращается к Виссе:

— Только вот что — сейчас придти один немецкий майор из комендатуры в гости, всегда принести нам что-нибудь поесть. Снабжение очень мало! — она складывает руки пустыми ладонями вверх и умоляюще глядит на Виссе, чтобы он не проклинал ее так, сразу.

Чай готов. Положив два кусочка сахара, Катя придвигает обер-лейтенанту чашку, садится рядом с ним, пьет маленькими глоточками свой чай, снова и снова влюбленно поглядывает на него сбоку.

Мимолетно, нерешительно она гладит его руку, вынимает из жестяной банки печенье, изготовленное в городе Клеве, что на нижнем Рейне, и кладет кусочек ему в рот.

Поскольку она ведет себя так мило и доверчиво, Виссе не спеша кладет левую руку на ее плечо. Тут раздается энергичный стук в дверь.

Зоя говорит что-то Марии, и та открывает майору.

— Ну и ну! — Майор, весьма толстый человек среднего роста, отнюдь не в восторге, обнаружив в своих владениях другого.

Виссе хочет встать.

— Сиди! — машет рукой майор, прячет в кармане шинели огромный фонарь со светофильтром и швыряет на стол весьма обширный и тяжелый пакет.

— Майор Штейнкопф! Да ладно, ладно! Сиди себе! А то еще опрокинешь стол, — жестом он приказывает Виссе оставаться на месте, тем более что тот сжат с двух сторон, и протягивает ему через стол руку.

Он медлит, снимать ли шинель.

— Ну, крошка Зоя? — спрашивает он с упреком.

— Добрый день, Руди! — чрезмерно весело, скрывая нечистую совесть, лжет она. — Герр обер-лейтенант очень старый добрый знакомый! Встретили его сегодня в Опере и привели на чашку чаю.

— Тогда не буду больше мешать! — майор снова застегивает шинель и осматривает Виссе снизу вверх.

— Я, разумеется, немедленно освобожу территорию, господин майор! Прошу меня извинить! Но я не знал…

Катя держит под столом руку Виссе и вызывающе смотрит на майора.

— Ты должны сегодня заниматься с Марией, — говорит она твердо. Он без возражений подчиняется ее требованию, развязывает сверток и вынимает целый батон колбасы, банку мясных консервов, компот, сахар, конфеты и шоколад — спецпаек для сражающихся на фронте.

— Забочусь немного о девушках, чтобы они тут с голоду не вымерли.

«Этот обер-лейтенант со своим «Железным крестом» I степени и нашивкой за ранение смотрит, как последний болван, злится из-за какой-то ничтожной жратвы из резервов вермахта. Ну и черт с ним! Пусть лучше убирается. У него и шея болит из-за «Рыцарского креста».

Мария привычно забирает пакет и вместе с майором, который обнимает ее за талию, идет в соседнюю комнату.

На какое-то время Виссе остается с Катей один. Он смотрит на нее оценивающим взглядом. Черное, уже поношенное платье обтягивает привлекательные формы. Он обнимает ее. Она кладет руки ему на шею, он чувствует ее горячее тело, ощущает, как кипит ее кровь, и они приникают друг к другу в безоглядной страсти и впиваются губами друг в друга.

— Ты меня любишь? — спрашивает она вдруг, почти деловито.

— Да, конечно, — произносит он, задыхаясь, не желая отвлекаться. Почему же ему не должно ничего перепасть за колбасу, мясо, сахар и шоколад господина майора?

— А вот и нет, наверняка! — Она мгновенно высвобождается из объятий, отталкивает его от себя и показывает на упаковочную бумагу, которую майор оставил на столе.

Война, эта проклятая война! Всего не хватает, нам ведь тоже надо жить! — Она берет его руку в свою, крепко прижимает к своей груди. Пусть он услышит, как бьется ее сердце, и ему станет еще жарче.

Здесь, внутри… — она морщит лоб и смотрит ему в глаза твердым взглядом, чтобы он поверил, — …я не есть плохая!

И обер-лейтенант ей верит. Да и почему он не должен верить? Майор извлекает бутылку водки и открывает ее перочинным ножом. Чувствуя себя здесь как дома, он вынимает из шкафа стаканы, разливает и закуривает толстую голландскую сигару.

Всем своим мощным телом усаживаясь на кровать, он тащит Марию себе на колени.

— На здоровье! Наслаждайтесь войной, ибо мир будет ужасен!

Одним глотком он опустошает свой стакан, наливает себе снова и наполняет стаканы остальных. Катя тоже делает большой глоток.

Держа в одной руке сигару и попыхивая ею, другой рукой майор занимается Марией, словно она инструмент, которым он пользуется.

Он обнимает ее за талию, потом рука его скользит выше. Рассказывая девушкам и Виссе, что через несколько дней он принесет патефон и пластинки, и, освобождая одну руку, чтобы положить сигару и налить свой стакан, он беззастенчиво хватает Марию за грудь, жмет ее, играет ею и при этом хохочет.

Виссе немного удивлен, что девушка, оказывается, прошла огонь и воду и медные трубы, но и он возбужден; — еще более возбужденный алкоголем, он поворачивается спиной к майору и начинает пристально изучать низкое декольте Кати.

Катя только успевает слегка прикрутить фитиль керосиновой лампы, который чадит и коптит, прежде чем прижать лицо лейтенанта к своей груди.

Но, справившись со своей страстью, она выпрямляется, оглядывает его, гладит дрожащими пальцами его лицо и волосы: в голосе ее — страх и надежда.

— Ты долго остаться здесь? Ты еще придти или уже должны снова на фронт?

Виссе признается ей, что скоро уедет, и тут же соображает, что не должен был этого говорить.

В то время как другие перед каждой русской девушкой, работающей на кухне, хвастаются своей особой ин» формацией, он строго придерживается предписаний и молчит.

Она снова и снова спрашивает его, любит ли он ее хоть немножко. Он в ответ лишь бормочет что-то, кивает и почти уклоняется от подтверждения.

Она больше не спрашивает.

— И почему только всегда самые милые офицеры должны на фронт? Молодые, красивые — и умирать там, а старые, уродливые остаются здесь. Брр! — восклицает она жалобно и передергивает плечами. — Ты не веришь, что я за тебя бояться, чтобы ты вернулся невредимый домой, и за мой брат Сергей, за всех вас — да зачем ты верить русской девушке? Да что там, сегодня красная, завтра мертвая! Иди сюда, поцелуй меня!

Она обнимает его одной рукой, другой берет полный стакан водки, выпивает его наполовину, остаток подносит к его губам. Глядя на него влюбленными, полными желания глазами, Зоя открыто признается:

— Ты нравиться мне! Ты молодой, стройный, симпатичный мужчина. У тебя есть все, что нравится женщине и ее… возбуждает! Иди ко мне, целуй меня, забудем войну!

И он рассказывает ей, как уже в Опере пришел от нее в восхищение, был захвачен ею, как был готов на все, лишь бы завоевать ее, — и ей нравится то, что он говорит.

— Я просто не мог оторваться от твоего лица, твоей фигуры!

И он смотрит при этом, чуть насмешливо улыбаясь, на ее роскошный бюст.

Она отворачивает его лицо, при этом даже краснеет, двумя пальцами гладит его щеку.

Они так заняты друг другом, что не обращают внимания на другую пару. Лишь время от времени Виссе посматривает в ту сторону, чтобы определить, наблюдают ли за ними, за ним и Катей.

Но те двое ими не интересуются.

Майор вместе с девушкой уже сменил позу на горизонтальную, к тому же он пьян.

И тут Зоя поднимается, берет Виссе за руку и ведет в соседнюю комнату. Чуть приоткрыв дверь, она прислушивается, заметили ли майор и Мария, что они с обер-лейтенантом исчезли. Перед ревностью майора она испытывает некоторый страх. Но те, похоже, довольны, что их оставили одних.

Осторожным движением она закрывает дверь, и оба они оказываются в полной темноте. По шагам девушки он слышит, что она направляется в глубь комнаты, и, держась за стены и нащупывая углы, ищет ее.

Наконец он хватает девушку со спины. Она смеется, наклоняется над кроватью, как он понимает, судя по железному изголовью, и что-то на ней раскладывает. Он проводит рукой — это мех, каракуль, ее главная ценность, меховое манто, которое она набрасывает на старый изношенный соломенный матрац, чтобы у их любви было нежное удобное ложе…

Генерал снова заводит ту же тему:

— Чтобы правильно выполнить задание и хорошо подготовить моих русских, украинцев, монголов, мне нужно несколько молодых, здоровых парней, чтобы тут все закипело, а не старых, унылых дедушек-ополченцев! И я Вам гарантирую, что заполучу Вас, если затребую Вас из резерва командного состава!

Ах, Вы не хотите? Ну и ладно! А ведь могло отличное получиться дело, если бы они не загнали все власовское движение в тупик. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия делать из русских обозную шайку!

И насчет снабжения: я желаю, чтобы все было отрегулировано. Дайте только обер-казначею хорошего пинка под зад!

Добровольно-вспомогательные части имеют право на полное довольствие рядового состава! Если не получится, я лично шепну этому господину кое-что, да так, что стекла из окон повылетят!

Прохладное ноябрьское утро. Крыши покрыты изморозью. Дома — холодные, «покинутые груды камней, многие с разрушенными фасадами и пустыми глазницами окон. Троллейбусы все сбиты в кучу, так и стоят со времени июльских боев.

Некому снова привести их в движение.

Трамваи по линии на Дергачи тоже стоят. Тракторные заводы и фабрики в восточной части города — сплошной хаос разбомбленных остатков стен, упавших крыш и искривленных балок. Работает только электростанция, и то с очень малой мощностью, главным образом для нужд вермахта.

На улицах, вдоль тротуаров, забитые, перевернутые, опрокинутые остовы автомобилей.

А дома, в немецких городах, в это время как раз просыпается, начинает пульсировать жизнь.

«Еще несколько месяцев назад и здесь наверняка было так. Несколько по-иному, чем привыкли мы, но с той же целью — жить.

Две женщины, закутанные в фуфайки, наверное, мать и дочь, роются в мусорных отбросах.

Отдельные жалкие фигурки, в лохмотьях, изнуренные, время от времени появляются на улицах и тут же исчезают: это остатки населения, которые можно увидеть.

И над всем этим мы теперь хозяева — над кучей разбитого кирпича и бетонных колод, над руинами сгоревших домов и горами лома, — над всем, что еще живет в вечной тревоге, что в рубище, изголодавшееся выползает из подвалов, испуганно обходя нас как можно дальше и поспешно исчезая за следующим углом.

Зато мы теперь вносим оживление в эту жизнь.

Но стоит ли оно такого количества пролитой молодой крови и жертв?»

Над покосившимися деревянными домишками у северной окраины города возвышается целый квартал гигантских казарм. В России больше казарм и солдат, чем где-либо в мире.

Над каждой помойкой, каждой кучей отбросов — гроздья людей. Ожесточенные стычки и споры из-за каждого капустного листа и каждой картофельной очистки. Преимущество — за женщинами и детьми из ближайших кварталов. Они поджидают заранее и хватают, что находят, прямо из-под носа у тех, кто иногда целыми часами — и понапрасну — идет сюда с отдаленных улиц.

Старики, мужчины и женщины, слабые и оттиснутые в сторону, стоят вокруг, беспомощно заливаясь слезами.

Может быть, старик с маслобойки, где выжимают Масло из подсолнечника, припас для них кусочек жмыха? Он добрый, отдает все, что может, — и тем не менее ежедневно сотни людей уходят с пустыми руками. Когда он знает, что его не контролируют, он за кусочек мыла или за табак дает даже немножко масла.

На широком плацу, окруженном казарменными блоками бывшей советской военный школы, изрытом глубокими траншеями, еще напоминающими об ожесточенных боях, идет жесткая муштра: казацкие сотни и свыше тысячи русских добровольцев осваивают немецкие команды. Калмыки и киргизы в серо-зеленых формах учатся отбивать парадный шаг.

Немецкие и русские унтер-офицеры, мирно объединившись, носятся бешено по плацу, выкрикивая команды, и как на площадке перед немецкой казармой, несется: «Ложись! Встать! Шагом марш! Ложись!»

Одна из добровольческих рот строится в маршевую колонну. Немецкие и русские унтер-офицеры встают в передние ряды, и обер-лейтенант напряженно вглядывается в плоские монгольские лица, пытаясь понять, что на них выражено. Они добровольно обязались служить Главным образом, чтобы избежать голода в лагерях для военнопленных. Через несколько недель они отправятся вахтерами на склады боеприпасов и продовольствия или обозными в запасные части, где, наконец, смогут отъесться, а это главное для них. Они усердные, преданные и надежные. Попытки сформировать из них армию, как предлагал генерал Власов, чтобы бросить против коммунистов славянско-антибольшевистский блок, застряли где-то в самом начале и были отклонены немецким военным руководством: недостаток доверия, нехватка необходимого военного снаряжения и прежде всего отсутствие понимания других народов!

— Песню! — И действительно, киргизы и калмыки, ухмыляясь от удовольствия, затягивают нечто, что, при некоторой фантазии, можно считать похожим на песню.

Лейтенант Носбергер, который командует этой ротой и как раз велит занять позицию, очень горд.

Он браво встает навытяжку перед Виссе, сияет.

— Ну, что скажешь?

— Феноменально!

— Двух переводчиков я потребовал, чтобы объяснили этим людям текст!

И он мечтательно продолжает:

— Когда посмотришь на этих монголов, не зная их толком, то так и тянет схватиться за спину, нет ли в ней уже кинжала, но на самом деле они действительно настроены против большевиков и так надежны, что я сам пошел бы с ними на фронт!

— Значит, ты не прочь? — улыбаясь, спрашивает Виссе.

— Ну да! Мне эта лавочка здесь осточертела, и больше всего мне хотелось бы найти свою вестфальскую компашку, из которой я после ранения на Волхове, как раз в прошлое Рождество, и выбыл! Кстати, чего генерал от тебя хотел? — спрашивает он у Виссе.

— Отличный парень этот наш старик. Кавалер «Ордена за заслуги». Гибкий, живой, легкий на подъем, В свои семьдесят еще отлично мог бы командовать дивизией. Он очень доволен тем, как идет подготовка добровольческих частей, особенно хвалил нас. Из резерва командного состава очень хочет создать постоянный полковой штаб и чтоб в нем были молодые, толковые офицеры. Он во что бы то ни стало хочет удержать нас здесь, но с меня хватит двух месяцев тыла и этой постоянной возни со снабженцами из-за каждого куска! Сколько жульничества у этих тыловых крыс!

— Говорят, по приказу фюрера раненые и получившие инвалидность фронтовые офицеры, которые пригодны для несения гарнизонной службы в сухопутных войсках, теперь будут использоваться в высших штабах и наведут там шороху! Как думаешь, выйдет из этого что-нибудь? — сомневается Носбергер.

— Как бы не так!

— А мне здесь так осточертело! — жалуется лейтенант. — Если ты уедешь, у меня здесь вообще никого не останется! И надоело мне мотаться курьером. Хочу, наконец, руководить частью и хоть заработать «Железный крест» I степени. А то офицеру стыдно оставаться с одним спортивным значком.

Как представителю командира Виссе приходится выполнять самую неожиданную работу.

Майор Ребхан три дня назад уехал в Днепропетровск.

Он хотел проинспектировать тамошний обоз и подразделения, оставляемые для прикрытия, которые бесконтрольно вели там спокойную жизнь, найти прежнюю квартиру, в которой провел прошлую зиму и прежде всего, хоть чем-то помочь своим людям. Он был комендантом местечка под Днепропетровском, знал, где что можно взять, и на всякий случаи захватил с собой пятитонку.

На Днепре все время, пока созревал урожай, было тихо, и там наверняка можно было кое-чем разжиться.

Бобовые, мясо, рыба для вечно голодных добровольческих частей, которые способны были поглощать невообразимое количество еды. Особенно мука, печеный хлеб — важнейшие продукты для обмена. Захлеб на базаре можно было выменять водопроводные краны, металлические обшивки, дверные ручки и инструменты, заполучить обратно то, что русские отвинчивали и воровали в казармах.

Да и немецкие командные инстанции, ведающие распределением стекла, кожи и обмундирования, ничего не дадут по простому запросу. Если хочешь, чтобы тебе отремонтировали машину раньше, чем кончится война, необходимо сопроводить это намерение бутылкой шнапса и сигаретами.

Майор Ребхан — дока в таких вещах. Жить хорошо, но и давать жить другим — вот его девиз.

С задумчивым восхищением, в котором преобладает удивление, покачивая головой, рассматривает он своего адъютанта, который, полный веры и идеализма, все чудеса принимает за чистую монету. Этот молодой парень готов головой стену прошибить и не устает возмущаться так называемой коррупцией, которая есть не что иное, как просто компромисс, облегчающий жизнь. Он не желает понимать, что рука руку моет, и кипятится. Но он настолько достоин доверия и дисциплинирован, что строго придерживается любого приказа. С такими парнями, как он, еще можно выиграть не один раунд в этой войне, если руководство не подкачает.

Майор и сам когда-то добровольцем пошел на фронт, в первую мировую войну, перенес страшные мучения во французском плену и несколько раз пытался бежать снова на фронт, но его всякий раз снова брали в плен.

Виссе ценит своего командира за его деловитость, энергию и гуманное отношение, но удивляется его взглядам.

Майор сомневается даже в превосходном умении германского военного руководства делать свое дело и потому очень не уверен в ^окончательной победе.

Как и большинство других молодых офицеров, Виссе проникнут идеей окончательной победы над врагом. Он не так не может, как не хочет представить себе побежденной Германию.

Майор как-то рассказал ему, что с оккупационной армией первой мировой войны уже бывал в Харькове и тогда им пришлось бежать от большевиков, сначала в Киев, а потом домой, в Германию.

— На этот раз у нас не будет пещеры льва, в которую можно снова уползти. Союзники займут всю Германию и разорвут на куски.

На примере, который подают его командир и другие кадровые офицеры — сплошь резервисты и большей частью участники еще первой мировой войны — Виссе понимает, что эти старики совершенно не испытывают того подъема, который ощущается у молодых.

За исключением тупых фанатиков, все они нытики, всезнайки и придиры. Все они за кружкой пива стратеги. У каждого свой план Шлифена. Они с удовольствием отмечают чудовищные ошибки высшего руководства, от которых просто волосы дыбом встают; сами они никогда не допустили бы подобных просчетов. Чтобы еще быть солдатами, они недостаточно просты и прямы; у них старые кривые ноги, сами они отяжелели и напоминают суковатые деревья.

Когда-то у них действительно было чутье, теперь они просто критикующие болтуны, беседующие лишь на узкопрофессиональные темы, одетые в военную форму штатские, которые добровольно или мобилизованные, отдуваясь и втягивая животы, вновь втиснулись в свои мундиры. Раз надо, они сыграют еще раз.

Уже нуждающиеся в покое и уюте, привыкшие к удобствам, господа, они скачут и прыгают, изображают военную косточку, притворяются глотателями шпаг, постанывают тайком, обожают поучать, а все сплошной дилетантизм, и вся их выправка — дрожащие колени и ноги врозь.

Подобная позиция вызывает порой подозрение, что у таких людей полные штаны, особенно если они, кроме привычных тыловых шумов, услышат и шум реального боя. Впрочем, что ж тут удивительного? Кто уже участвовал в одной войне и вышел живым и имеет шанс прожить еще долгие годы, к тому же неплохо, и умереть от старости, тот будет вести себя осторожно, избегать геройской смерти, на которую претендуют сыновья, — и пропустит их вперед.

Они со своими мозолями и обмороженными местами, в тесных сапогах, одной ногой — на войне, другой — в нормальной жизни. Они просто одетые в униформу учителя, чиновники, коммерсанты, фабриканты, землевладельцы и коммивояжеры, навязывающие публике пылесосы.

Они слишком научены жизнью и слишком опытны. Когда речь заходит о приоритетном праве на отпуск, они тут как тут: ведь они отцы семейств.

Единственные оковы, от которых они действительно могут освободиться на войне, — это оковы супружеской верности. Еще раз сорвать с чьей-то юной груди набухающую почками весну, устроить атаку на нижние юбки — здесь они куда выносливее и упорнее молодых парней.

В Харькове война происходит в зале.

Виссе и семеро других молодых офицеров из резерва командного состава, временно откомандированные для подготовки добровольческих вспомогательных частей и ежедневно встречающиеся за обедом с ополченцами в зале, превращенном во временное казино, окрестили это казино «Пустомельня», а своих однополчан старшего поколения «суповыми стратегами».

Здесь обсуждаются вести с фронтов, и до бесконечности обмозговывается, перемалывается военное положение, без особого энтузиазма восхваляется военная слава Пруссии, каковая в то же время подвергается бесцеремонной критике.

Сегодня настроение вялое.

В гороховом супе слишком мало свиной грудинки, чтобы заглатывать его с наслаждением. Подносимые ординарцами гренки пережевываются подолгу и задумчиво.

Обер-лейтенант медицинской службы д-р Кизеветтер, самый веселый в этой компании, записной остряк, наблюдал в лазарете (где он брал слабительное средство) как раз поступивший транспорт с ранеными, и принес плохие вести со Сталинградского фронта. Сталинград далеко еще не в наших руках, и раненые рассказывают страшные вещи.

— И зачем мы только пришли сюда, в Россию? — бормочут они. В 1940-м, после прогулки в Польшу и Францию, они были уверены, что весь мир у них уже в кармане.

— Целью фюрера было объединение всех немцев в едином рейхе. Великая Германия у нас уже есть, а что нам делать во Владивостоке, Найроби, Хаммерфесте и Акрополе? Где же предел? Что ж нам надо — омыть ноги в Ганге или поесть в Пекине риса палочками? Никогда больше не повторять старых ошибок и не расщеплять наши силы в борьбе на два фронта — таковы были намерения фюрера, а теперь скоро у каждой дивизии театром военных действий будет целая страна. Только чем это кончится?

— Да просто тошно это слушать! — возмущается Носбергер, притом достаточно громко, чтобы все услышали, и швыряет свою салфетку на стол. Вместе с ним уходят и другие молодые офицеры, которым скоро предстоит отправка на фронт.

Даже Харро, английский сеттер Виссе, опускает уши и хвост от такого ура-патриотического настроения. Виссе вспоминает свой последний отпуск. Перед отъездом он специально затеял ссору и поехал на вокзал один, чтобы избежать прощальных слез у вагонного окна. Его мать, понимавшая своего сына, пошла на это. И так тяжело отрываться от дома, но когда каждая секунда последнего часа отгрызает от него по кусочку, словно волчьими зубами, то это жестоко — и стыдно перед товарищами.

Были ли там дяди, тети, знакомые и кузины, которые передают тебя из рук в руки и все тебя балуют, ласкают и восхищаются тобой. Были ли там жены и дети, матери и отцы, пришедшие на перрон, чтобы проститься.

Но когда ты уже в купе вместе с другими — некая особая разновидность человеческого рода среди своих, — тогда те, кто остался на перроне, за окном поезда, уже просто гражданские, штатские люди, отличающиеся от солдат, как обитатели Марса.

Идите по домам, оставьте нас в покое. Гораздо важнее и лучше, чем ваши причитания, сразу найти приятеля из соседней дивизии и хорошую бутылку шнапса.

Хорошо, если сразу найдутся несколько человек, которые играют в скат или тарок, а то сойдет и «17+4». Дайте нам уже на вокзале спрыгнуть в наши траншеи и почувствовать, что мы готовы и к атаке, и к отражению, иначе, повернув голову в ту сторону, где вы нам все еще машете на прощание руками, можно отвлечься, все забыть и, споткнувшись о собственные ноги, угодить прямо на русский штык или попасть под веерный обстрел вражеской батареи.

Не заражайте нас своим страхом, чтобы он не овладел нами там, где против него выдают только свинцовые и стальные пилюли.

Мы прячем наши слабости и покрываемся панцирем. А вы хотите непременно оставить одно уязвимое место, открытое для вас, через которое проникнет любое ваше письмо. Нарисуйте еще крестик на этом месте, чтобы врагу было легче его найти и уничтожить нас.

Оба грузовика, с которыми возвращается майор, полностью забиты багажом команд прикрытия, комплектным оборудованием для квартиры и даже байдаркой.

А в остальном ничего путного. С мясом на Днепре уже не так богато, как прежде. В колхозах сидят специально присланные сельскохозяйственные руководители, которые собрали все до последней картофелины.

Немного водки, плохое пиво, две засоленные бараньи туши, соленая днепровская рыба, несколько мешков гороха и пшеничной муки — вот и вся добыча.

И все же майор очень доволен продовольственной добычей.

Построены новые дороги, уложены рельсы, из Германии пришли составы с новыми сельскохозяйственными машинами — то есть, несмотря на напряженное военное положение, достигнуты гигантские успехи. Даже один русский, в прошлом председатель колхоза, признал, что никогда еще не бывало таких огромных урожаев, и он восхищался быстрой переработкой, консервированием, хранением и перевозкой сельскохозяйственной продукции, а также образцовым, немецким порядком и организованностью.

— Этим немцам бы работать, а не войны вести, тогда они были бы самым богатым народом на земле, — сказал русский.

Виссе вынимает из кармана бумагу об откомандировании из части, и майор искренне сожалеет, что теряет в его лице надежного помощника и прежде всего человека, с которым можно было поговорить.

Обер-лейтенанту приказано быть в четырнадцать часов на Красной площади. Там, в бывшем отеле «Интурист», где разместился резерв командного состава, уже ждут примерно двадцать офицеров, от лейтенанта до капитана, когда их примет полковник Бутте.

Помещения здесь большие, репрезентативные и содержатся в чистоте. Пол покрыт красными дорожками.

Ровно в четырнадцать часов — сцена, которая удается вполне, — открывается дверь, и появляется полковник Бутте. Рапорт и приветствие капитана, старшего по званию в группе, он выслушивает молодцевато, отвечает в отличной выправкой.

Испытующе оглядывает он молодых офицеров. Двадцать судеб, каждая из которых заключена в папке и полностью решена.

Полковник Бутте, изображающий из себя героя, не пользуется особой любовью. А Виссе импонирует этот высокий, лет пятидесяти, худощавый полковник с лицом Щелкунчика, вырезанного из дерева, с резко выпирающим крючковатым носом и угрюмым ртом.

Обер-лейтенант привык, что из-за первой буквы его фамилии его всегда называют одним из последних, по алфавиту.

Поэтому он очень удивлен, что на сей раз его называют первым.

Полковник пристально рассматривает его, заглядывает то и дело в свою папку, где записано о Виссе решительно все, и испытывающим взглядом окидывает двадцатидвухлетнего обер-лейтенанта.

«Что он меня, разыгрывает, что ли?» — Виссе стоит как вкопанный, но на лице его появляется улыбка, которая делается тем шире, чем мрачнее смотрит на него полковник.

Полковнику нравится, что этот молодой парень не ве «дет себя, как овца, которую привели стричь. Он пытается удержать вставленный в правый глаз монокль, и при этом лицо его искажается гримасой. «Этот юнец позволяет себе смеяться надо мной, да так, что удержаться не может, — в конце концов полковник ухмыляется сам.-1 Да, мой мальчик, все это — театр! И каждый в нем играет свою роль».

— Обер-лейтенант Виссе! Мне рекомендовали Вае как чрезвычайно способного в общении с нашими союзниками. Вы выдвигаетесь на весьма опасное место. Здесь необходимы дипломатическая ловкость, тонкое чутье и такт, чтобы зарекомендовать себя и утвердиться, никого при этом не задев за живое.

С 10 ноября Вы прикомандировываетесь в 20-ю румынскую дивизию, дислоцированную южнее Сталинграда. Там берете под свое начало германскую группу связи № 118 с 20-й румынской дивизией!

Надеюсь, что мы в Вас не ошиблись и Вы будете выполнять свою задачу добросовестно и с энтузиазмом! — строго пробормотал полковник, скрывая удовольствие, что еще может преподносить приятные сюрпризы.

Сейчас как раз подошло время, когда в солдатском клубе раздают хлеб с искусственным медом и чай или зеленое украинское пиво, и Виссе вовсе не хочется пропустить этот момент.

Большой зал с мощными колоннами из красного мрамора. Лепные фигуры потрескались, русские «мраморные» колонны оказались бутафорией из клееной фанеры.

Окаменелые статуи выполнены из гипса, и дыры в них забиты газетной бумагой. Россия осталась империей «потемкинских деревень». Здесь любят ломать комедию. Великий всемирный театр, с ухмылкой разыгрываемый среди картонных декораций. Беда тому, кто дает себя обмануть.

Страна невероятно богата, сильна и, видимо, непокорима. Т-34 сделаны из стали и сминают все, что окажется у них на пути.

В последний раз идет Виссе по гигантской, окруженной со всех сторон домами Красной площади. Широкая асфальтированная площадь пуста и безжизненна, лишь несколько машин выстроились у солдатского клуба.

За кулисами из небоскребов сразу начинается сама действительность русских деревянных и горбатых улочек. День сырой, туманный, холодный. Деревья стоят голые и чахлые. Ветер смёл опавшую листву в водосточные канавы. Вторая русская зима уже на носу.

Носбергер завидует Виссе и злится, что не может убраться отсюда.

Он — судетский немец из Крумау, что в Богемии. Знают ли эти ребята, родившиеся в самом лоне рейха, что это значит — иметь право быть немцем. Быть немцем для Носбергера — это источник жизни! В радости и горе преданный немецкой национальной идее, он живет ради нее и ради нее безрассудно расточает свою жизнь.

Он прервал свои занятия по национальной экономике в Пражском немецком университете и пошел добровольцем в армию. Желание отца, чтобы сын возглавил со временем его процветающее и крупное внешнеторговое предприятие, Носбергер отклонил, потому что хотел стать немецким офицером.

Он подавлен, потому что его до сих пор не отправили на фронт. Он жаждет скорее отправиться на Кавказ или в Сталинград, где бы мог командовать каким-нибудь подразделением, он снова и снова пишет рапорты и просится добровольцем на фронт, но его обходят, якобы потому, что его хорошее знание славянских языков необходимо здесь.

— Как мне действуют на нервы эти усталые пораженцы, — сокрушается он. — Или у меня лопнет желчный пузырь, или я хорошо заработаю на них: устрою им страховку, продам им пуленепробиваемые жилеты, а сам, по подозрению на корь, запишусь «годным для гарнизонной службы»!

Вечером в честь Виссе устраивается прощальный ужин. Но у него настроение не из праздничных. Он бы с удовольствием сейчас уединился, чтобы написать письма матери и Гвен.

С тех пор как Виссе на Восточном фронте, он пишет письма англичанке по-немецки и отправляет своей сестре, которая уже пересылает их Гвен. Так он пытается перехитрить немецкую цензуру.

Уже с утра Харро беспокоен, прыгает вокруг Виссе, скулит, лижет ему руку и тычет его мордой, лишь бы только обратить на себя внимание, словно чувствует, что расстается со своим хозяином на долгое время, а возможно, и навсегда.

Майор согласился взять Харро к себе и пообещал, что если Виссе не вернется забрать пса, то в следующий отпуск он отвезет его к матери Виссе в Вену.

«Ах ты глупый, верный пес, самый близкий друг, как будто мне так легко расстаться с тобой — ведь ты всюду был со мной! Несчастный, бедный ты мой плачущий песик! Было тебе, наверное, недель восемь, и состоял ты из очень больших ушей, слишком тяжелой, еще трясущейся головы, неуклюжих, спотыкающихся лап и крошечного собачьего туловища, дрожащего от непрерывного всхлипывания; твой хозяин, англичанин, которому пришлось бежать из Дюнкерка, или забыл, или нарочно оставил тебя в углу большого вагона.

Дрожа, ты заполз мне на грудь, устроился между кителем и рубашкой и ни за что не хотел оттуда вылезать — ты просто сделал меня своим хозяином. По вечерам ты сидел в углу моей комнаты, чувствовал себя уже как дома и тоненько, но вполне нахально лаял, когда стучали в дверь.

22 июня в пять часов утра ты вместе с нами совершил первую атаку из лесов Таураге на русские позиции.

Вскоре ты знал каждого из нашей батареи и был одним из нас, как командир орудия, как связист, как люди из обоза.

Вместе с тобой мы составляли семью из 171 человека, и тебя — шутки ради — даже включали в строевые списки, чтобы поставить на довольствие.

Мы стремительно двигались вперед через Литву, Латвию и Эстонию и, войдя в раж, даже не замечали, как нас становилось все меньше и меньше.

Когда ты так оплакивал наших первых павших при прорыве «рубежа Ягоды», мы думали, что твое собачье сердце просто не выдержит. Ведь ты искренне дружил со всеми. Ты вспрыгивал на передок орудия или лежал на коленях у связиста, выпрашивая кусок колбасы или сахара. И все любили и баловали тебя, хотя ты был стопроцентный англичанин. Мне кажется, ты даже лаял по-английски.

А помнишь случай под Ревелем[3]? Русские военные суда приняли тогда бой. Я был наблюдателем на передовой. Ты, конечно, со мной. Когда заговорили первые крупные калибры, ты научился ползти по-пластунски и находить укрытие даже в самом небольшом углублении. А уже потом, после разрыва снаряда, когда умолкал свист летящих осколков, ты приползал, лизал меня в лицо, песик ты мой, радостно вилял хвостом. Все обошлось — ничего страшного не произошло!

Через Нарву, Петергоф, Ораниенбаум мы все дальше и дальше продвигались вперед в самый центр русской зимы. В дремучих лесах южнее Ладожского озера мы глубоко окопались и оборудовали опорный пункт. Мороз был свыше сорока градусов. Все окоченело. Лошади замерзли на убийственно холодном, ледяном ветру. Я заказал для тебя зимнюю одежду — ты же, рассвирепев, изодрал ее в клочья. Под твоей лохматой шерстью вырос густой зимний подшерсток, и ты был единственным, кто от удовольствия кувыркался в снегу. Нас сняли с занимаемых позиций, и мы мечтали об отапливаемом лагере отдыха, но вместо этого, преодолевая любую стужу и снега, совершили невероятно суровый зимний марш через Волховстрой, чтобы перейти в наступление на Тихвин. Из 170 человек нас осталось всего 29, когда я получил приказ пробиться с остатками людей, лошадьми и транспортом. Тем, что эта почти безнадежная операция удалась, мы обязаны не в последнюю очередь твоей глубокой неприязни ко всему, что пахло русским, и твоему свирепому предостерегающему рычанию.

Может, ты был моим ангелом-хранителем в облике пса?

Перед Рождеством, во время атаки русских, когда мы, пехотинцы, обороняли штаб дивизии, меня ранило.

Рождественский сочельник 1941 года мы оба встречали в санитарном поезде, который шел в Восточную Пруссию. Ты устроил такой спектакль, что мне разрешили взять тебя с собой. В новогоднюю ночь 1941–1942 года ты был у матери и сестры в Вене и приходил навещать меня в лазарет.

Попасть в число солдат пополнения в Голландию, а потом на курсы командиров соединений во Францию тебе уже не удалось: не пустили, и потому у тебя до сих пор нет воинского звания, глупенький, бедный ты пес, а ведь в Вене тебя чуть не призвали в вермахт на военную службу.

На какой-то миг я заскочил домой, и ты, обезумевший от радости, снова отправился со мной на фронт.

Да, это была настоящая собачья жизнь. Чистокровный охотничий пес — и не испытать никаких охотничьих радостей, разве что вспугнуть пару тощих кошек!

А теперь? Вероятно, самым удачным выходом из положения было бы — если б я только смог! — пристрелить тебя…»

Не так уж они и плохи, эти старые немецкие офицеры-тыловики, на которых мы, молодые, посматриваем свысока и над которыми посмеиваемся. То, что нам еще предстоит, для них уже пройденный этап: Лангемарк и Верден.

Столы покрыты льняными скатертями. Ординарцы щеголяют в белых тиковых кителях. Один старый капитан раздобыл даже бумажные салфетки. Все свежевыбриты и причесаны, одеты с иголочки, и у всех праздничные лица. Лишь на следующий день Виссе узнает, что ради него они до последней капли опустошили все запасы вина, шнапса и ликера.

Они гордились им и тревожились за него. Изо всех сил старались развеять его мрачное настроение, пока он не начинал смеяться вместе с ними. Они по-отечески опекали его — ведь матери были так недосягаемо далеко, — и Виссе охотно верил, что и они в бытность молодыми парнями были такими же удалыми и смелыми. И они старались напоить его, чтобы отвлечь от грустных мыслей.

Однако, когда командир сломал горлышко бутылки сухого «Хенкеля» и наполнил бокалы, все еще держались на ногах. Поднимали бокалы до уровня второй пуговицы мундира: «Да здравствует Германия!»

Некоторое время так все и шло. Стакан пива, стакан шнапса, стакан пива, стакан шнапса — и пение. Д-р Ки-зеветтер аккомпанировал на фортепьяно, пока не упал носом на клавиши и не занял позицию рядом с табуреткой.

Хотя еще было абсолютно темно, но уже наступило утро, когда Виссе вместе с Харро выбрались на свежий воздух, чтобы сделать несколько кругов вокруг казармы.

— Фриц, ты пьян, — блаженно вздохнул он.

Холод и свежий ночной воздух разогнали пьяные видения и несколько отрезвили его.

Он планировал исчезнуть еще до полуночи, чтобы вновь навестить Катю, а теперь было уже половина пятого, и она наверняка крепко спала, возможно, с майором — ну, ничего! Он упрямо твердил себе: «Она еще не знает Харро! Она должна с тобой познакомиться, но если ты не понравишься ей так же, как я, то она останется у меня в проигрыше!»

Харро был вовсе не в восторге, но обер-лейтенант чуть ли не бегом проделал весь длинный путь, и Харро, недовольный и невыспавшийся, бежал за ним.

И вот они оба перед воротами ее дома. Все такое чужое, и Катя недостижимо далека.

Да и что ей какой-то немецкий обер-лейтенант, который был ее врагом! Она — русская девушка, и сны ей снятся русские.

Прощай, Катя, русская девушка!

Несколько старых украинцев, которые уже вышли на улицу, приветливо улыбаются ему, тепло здороваются — завоевывают его сердце.

Старуха, с которой он поздоровался первым: «Доброе утро, мать!» — останавливается, осеняет крестным знамением его лицо и говорит:

— Да хранит тебя Господь, сынок! — Ну а ты, Петр, не хочешь ли ты на фронт?

Петр вздрагивает. Он тщательно складывает белье и не смотрит на обер-лейтенанта.

— Война еще не скоро кончится! Русские в Сибири очень сильны. Германский вермахт слишком маленький. Я не хотел бы быть солдатом, но вместе с обер-лейтенантом на фронт пошел бы!

— Не бойся, Петр, я же все равно не могу тебя взять с собой!

— Петр никс страх!

— Я тебе дам свой адрес, а после войны ты напиши мне, если тебе что-нибудь понадобится!

Петр не благодарит и делает пренебрежительный жест рукой, чтобы выразить, насколько бессмысленно все это. Ему-то виднее. Ведь он живет в стране, где человек — это ничто, которое можно передвинуть куда угодно. Приходит приказ и, будь добр сию же минуту все бросить, что нажил. Перекинул через плечо котомку — и давай, жми туда, куда прикажет Сталин.

А бабушка, мать и ребята останутся в деревянном доме с крошечными окошками и большой кирпичной печью посреди хаты. Уйдет человек — и не вернется. Может, когда-нибудь хоть письмецо пришлет из Архангельска или Уральска. Велика Россия.

Петр доволен. Обер-лейтенант добился, чтобы украинец помогал ему теперь по кухне. У здания штаба собрались несколько офицеров, чтобы попрощаться с командиром.

Носбергер на короткое время отпросился с дежурства. Он не отпускает руку Виссе. За два месяца, что пробыли вместе, они хорошо сдружились, и каждый знал о другом все. Носбергер тоже рад. Нежданно-негаданно он получил новое назначение — командиром противотанковой роты 71-й пехотной дивизии в Сталинграде.

— Будь спок, мы наверняка еще увидимся, — говорит он с надеждой.

Все шло хорошо, как вдруг — уши, спина и хвост — одна мчащаяся стрела — летит Харро. Виссе ведь запер собаку. Он смотрит на Носбергера. Конечно, это Носбергер выпустил пса.

— Возьми Харро с собой — ты же не можешь без него! — умоляет он за собаку.

— Может, мне удастся сделать так, чтобы его привезли мне потом!

Все, надо уезжать!

Петр держит собаку, и она смотрит вслед хозяину — неподвижно, не издавая ни единого звука. Ладно, если б она хоть завыла или завизжала, бедная псина. Пес вдруг прыгает сбоку на отъезжающую машину. Петр падает на землю.

— Харро, назад!

Собака вот-вот попадет под колеса. Водитель прибавляет газу. Высунув длинный язык, собака совершает последний отчаянный прыжок, цепляется на мгновение за открытое ветровое стекло — хочет всунуть морду в кабину, но бессильно соскальзывает.

Виссе быстрым движением еле успевает схватить Харро за ошейник и втягивает его в окно. Сеттер, совершенно выдохшийся, лежит, тяжело дыша, на сиденье возле Виссе; слишком слабый, чтобы радоваться, пес лижет хозяину руку и преданно смотрит в глаза.

На вокзале — страшная суета.

Отсюда отправляется пополнение на Кавказский и Сталинградский фронты. Точно по расписанию, как в рейхе, прибывает идущий из Киева в Ростов поезд с отпускниками с фронта.

В купе сидят три офицера и один нацистский чиновник. Харро сразу же обеспечивает контакт. Обнюхав подполковника, майора и худощавого лейтенанта, Харро уделяет особое внимание карману чиновника, куда бы ему очень хотелось сунуться носом.

— Пес сразу определил, где можно еще хоть что-то раздобыть! — иронизирует подполковник.

Солнце пробивается сквозь осенний туман. Поезд идет на юг, и вдали еще раз всплывает, окутанная туманом, как фата моргана, с освещенными высокими домами украинская столица.

Как мечтал Виссе поскорее уехать из Харькова, а сейчас у него кольнуло сердце, словно невидимая нить связала его душу с этим городом.

— Нессельбарт, — бормочет, представляясь, подполковник.

Он возвращается из отпуска, проведенного на родине. Будучи командиром дивизиона самоходных орудий, он участвовал в летнем наступлении через Дон к Волге и почти без потерь довел свои самоходки до окраин Сталинграда.

— Ну и идиотская же идея использовать мои орудия в городе! Через пару дней две трети моих машин были уничтожены. Еще бы два дивизиона таких, как мой, и мы взяли бы Сталинград за несколько часов и сегодня маршировали бы за Волгой дальше на Восток.

И все эти болваны из службы материально-технического обеспечения! Посреди степи ни капли горючего — вот мы и сидим тут и даем русскому Ивану время, чтобы он приготовил нам горячий прием и имел возможность закрепиться на позициях.

У этих проклятых идиотов любой школьник мог бы на клочке бумаги высчитать, сколько горючего требуется, если столько-то машин должны пройти столько-то километров!..

— А если необходимого количества горючего нет в наличии? — спрашивает чиновник. — Или не хватает транспортных средств?

— Если подвоз провианта и соответствующего количества горючего не обеспечен заранее для столь точно спланированной операции, каковой является наступление на Сталинград, начинать такую операцию — просто преступление!

Лицо подполковника — угловатое, каждый мускул напряжен, и он и не думает брать свои слова обратно. Офицеры смотрят на него озадаченно, партийный деятель — испуганно.

— Вы забыли дать нам новоиспеченные таблетки, чтобы мы их глотали и писали бензином! — с ожесточением продолжает подполковник. — А теперь в Сталинграде мы имеем Верден этой войны!

— Подвоз горючего здесь, в России, — это самая трудная часть всего похода! — горячится чиновник. — Гигантские расстояния, нехватка и непригодность дорог, слишком плохо развитая сеть железных дорог, где, ко всему прочему, необходимо вначале перешить колею да плюс ее расширять, удлинять, усовершенствовать!..

— Так-так, и обо всем это вы узнали только теперь? А нас посылают и про себя думают, как-нибудь да поломают себе ноги!..

— Может быть, вы задумаетесь над тем, что кажется вам совершенно естественным, а именно: что вы этим лейпцигским вагоном доезжаете почти до Волги? Это означает — все время переставлять вагоны на ходовые части другой колеи, и так почти до самого фронта!

Нессельбарт чуть улыбается и молча смотрит в окно, за которым бесконечно и однообразно тянутся поля и фруктовые сады. Украинские мазанки, русский крестьянин с тележкой, русские женщины и дети — широта, бескрайнее небо над ней.

Пока другие, прикрывшись шинелями, дремлют, Виссе листает газету Геббельса «Рейх».

Он узнает, к примеру, что Севастополь был городом готов, пополняя тем самым свои знания, потом переходит к последним сводкам вермахта, которые он, будучи достаточно опытным, умеет истолковывать.

Наступление на Кавказе остановлено и вылилось в бои местного значения. Рука Гитлера, протянутая за бакинской нефтью, так и повисла в воздухе — и эту руку придется убрать. Немцы стоят под Алагиром, где русские окружили их танковое соединение.

Английское наступление под Эль-Аламейном против ослабевающей и отступающей армии Роммеля. Высадка американцев в Северной Африке — они пришли, чтобы очистить эту лавочку.

Единственное утешение: чрезвычайные, потрясающие успехи подводных лодок! Неудачи и провалы, как они пошли зимой прошлого года в России, перед началом этой второй зимы обозначаются снова. Все фронты и защитные валы от Африки до Ленинграда — под угрозой.

В прошлом году, в сочельник, Виссе был в госпита* ле. Однако на сей раз он отправляется прямиком на русские зимние развлечения.

Целую ночь мчался поезд под русским небом, а под утро, разбуженный, заспанный Виссе оттирает покрывшееся инеем стекло.

Встает, осторожно приоткрывает окно, чтобы набрать в легкие свежего воздуха. Холодным ноябрьским утром мимо проплывают бесконечные поля — уже без урожая, обширные фруктовые сады, объехать которые невозможно, кажется, и за сутки, и вдруг возникает уходящая за горизонт равнина, Таганрог и Азовское море, гладкое, как зеркало, сливающееся с зеленоватым отблеском побережья. Словно гигантский деревенский пруд это мелководное море сопровождает поезд на многие и многие километры.

Вагон принадлежит дирекции имперских железных дорог в Ганновере; в купе — Германия, а повсюду вокруг — Россия, через которую серым червем ползет этот немецкий поезд.

Впереди — Дон, справа — Азовское море.

«Мы — оккупанты», — неожиданно приходит Виссе на ум, и его бы не удивило, если б поднялся вдруг этакий гигантский сапог и растоптал этого червя, этот немецкий поезд, заползший в центр России. Как мал и слаб человек, но как самонадеян и дерзок, если отваживается пуститься в бесконечности непостижимых измерений, чтобы их завоевать.

И обер-лейтенанту вдруг кажется, что он понимает, почему немцев занесло сюда.

Они пришли, чтобы неразветвленную, угрожающую, расползающуюся массу этого колосса прорезать шоссейными дорогами и железнодорожными путями, вместить в границы, поделить на логичные части, втиснуть в оковы западной цивилизации, обуздать, обустроить и сорганизовать — наполнить активной жизнью и через все реки перебросить мосты в Европу.

В сумерках наступающего вечера поезд прибывает в Ростов-на-Дону. Подполковник стоит у открытого окна и обозревает местность. Год назад он здесь со своими танками под командованием Клейста стремительным рывком через Сокол, Дубно, Кировоград и Днепропетровск, атакуя, с ходу, ворвался в Ростов.

Если бы так пошло и дальше, немцы сегодня стояли бы на Урале и война, возможно, уже закончилась бы, Нессельбарт стал бы комендантом занятого немцами Уральска, а восковая фигура Сталина была бы установлена в Паноптикуме. А всего-то и нужно было иметь на несколько тысяч легковых автомобилей меньше и на несколько тысяч танков и самолетов больше…

Но силы у немцев были слишком слабы, чтобы догнать и уничтожить отступающего через Дон противника.

Не удалось даже спокойно перезимовать в Ростове. Русские сосредоточили свои силы, атаковали и весной вернули себе город. «Враг разбит, у него сломан хребет, и он уже никогда не поднимется с земли», — заявил тогда фюрер. Но Германия была слабее, чем сильные слова Гитлера, а русские оказались упорнее, чем того хотелось фюреру.

И вот Ростов снова в наших руках — глубокий тыл с немецким ландшафтом: бараки, пункты для раздачи супа и чая, организованные Красным Крестом.

Виссе узнает, что в Сальск его поезд отправится лишь на следующий день. Он оставляет свой чемодан на вокзале, и с Харро на поводке бредет вверх по длинной широкой улице к центру города.

— Отлично путешествуешь, Харро, а?

Хоть какой-то интерес в этой войне: совершить осеннюю вечернюю прогулку по старому казацкому городу на Дону.

— Ремонтная — 14 ноября 1942 года — для нас последняя железнодорожная станция.

Пока тебя вела судьба, а впереди, на востоке, — фронт и неизвестность. Городок на краю калмыцкой степи, которая плоской чашей лежит между Доном и возвышенностью, там, на другом берегу, — уже Сталинград. Летом наши танки бешено мчались здесь, сминая густую степную траву, — и разлетелись вдребезги, разбившись о «подводные рифы» Сталинграда.

На золотисто-серую степь, на высохшие пучки полыни нехотя сыплется первый снег этой судьбоносной зимы.

Школа, казарма и госпиталь — кирпичные постройки, а вокруг — лишь деревянные домики и мазанки калмыков. На окраине города еще сохранились следы летних боев. Здесь не только подбитые Т-34, но и сгоревшие и растерзанные на куски немецкие танки.

Виссе и некий лейтенант Штольц разыскивают калмыцкую хижину, которая отведена им на ночь. Домик, состоящий лишь из одной комнаты и подсобного помещения, — чистый и симпатичный.

Калмычка, среднего возраста, полная и крепкая, ее старик-отец с реденькой седой козлиной бородкой и куча ребятишек, пританцовывая, вежливо и непрерывно кланяясь, окружают Виссе и лейтенанта, загадочно улыбаются своими раскосыми глазами над выступающими широкими скулами и объясняют, что для них — большая честь приютить в своей хижине господ немецких офицеров. Они рассказывают, что — отец детей воюет на фронте, и при этом освобождают для врагов своей страны единственную кровать в комнате, и затапливают печь сухими коровьими лепешками…

Старик просто счастлив от горсти немецких сигарет. Одну за другой он пропускает их через свои пальцы и, предвкушая удовольствие, подносит каждую к носу и с наслаждением вдыхает аромат табака.

Виссе был бережлив, и потому у него еще остались банка гуляша и банка говядины.

— Позвольте мне предложить Вам в качестве маленькой любезности эту банку? — обер-лейтенант протягивает калмычке банку говядины. Он так часто старается быть добрым, но так редко это ему удается. Он слегка кланяется, подбадривающе улыбается ей. Со своеобразной грацией, закрыв глаза, обеими руками эта «монгольская» крестьянка принимает, словно огромную ценность, его дар, приседает благодаря, с почти девичьим шармом, молодо улыбается, поворачивается к семье и, судя по всему, объясняет им, что это за подарок. Дети и старик поднимаются, встают полукругом и кланяются Виссе: всерьез и с достоинством выражая ему свою благодарность.

А калмычка снова обращается к обер-лейтенанту. Показывая на четверых детей, она объясняет ему жестами и на своем монгольском языке, что мясом покормят только детей и что она и старик не попробуют сами ни кусочка.

— Мать! — говорит Виссе беспомощно.

— Да, да, мать! — счастливая, повторяет она и ударяет себя в грудь.

Ее поза, ее лицо-все выражает материнство, а ее глаза — это глаза матери, в них — заботливое, нежное и полное любви выражение, какое бывает у всех матерей этой земли.

И она протягивает к нему руку, словно хочет притянуть его к себе, и нерешительно, на расстоянии как бы гладит его щеку, не смея прикоснуться к ней своими пальцами, и показывает, что она воспринимает его как одного из своих сыновей, и при этом у нее не меньше очарования и достоинства, чем у той высокой, одинокой женщины, у которой он вчера был в гостях в Ростове. (Она потеряла мужа и трех сыновей, теперь руководит отделением Красного Креста в Ростове и каждому, кого встречает, дарит частичку добра, мужества и материнской ласки.)

Даже плитка шоколада «Кола» есть у Виссе для детей, которые робко, тайком разглядывают его из угла комнаты. Они еще никогда в жизни не пробовали шоколада — вежливо, не ссорясь, они делят его между собой. А девочка с черными косичками и большими темными глазами первой решается подойти к Харро и осторожно погладить его. Вскоре дети уже вовсю играют с собакой, и она милостиво разрешает им это.

— Как терпелив, добросердечен и гостеприимен этот народ! — говорит Виссе.

— И это естественная вежливость! — соглашается Штольц. — Неплохо бы побывать здесь действительно в гостях, как друг, как путешественник, а не как враг!

— Они надеются, что мы принесем им лучшую, более достойную жизнь. Таким и должен был бы быть смысл нашей войны, раз уж мы ее ведем.

Самая ранняя возможность продолжить путь — попасть на румынский состав, идущий через Абганерово на Тингуту, последнюю железнодорожную станцию перед Сталинградом.

Поезд окутан клочьями пара, смешанного с тонким, как порошок, снегом. К вою урагана присоединяется бешеное шипение пара, вылетающего из находящихся под высоким давлением цилиндров. Рычаги, двери, окна, подножки и поручни вагонов покрыты снегом и толстым слоем льда, особенно там, где пар растапливает снег, а мороз тут же превращает его в лед.

Вынужденный кричать, поскольку ветер срывает с губ и уносит каждое слово, Виссе рапортует командиру румынского кавалерийского эскадрона, начальнику эшелона, некоему майору Малбаческу.

Тот приглашает офицеров занять места в почтовом вагоне, где разместились румынские офицеры со своими денщиками. Майор предоставляет в распоряжение Виссе и лейтенанта Штольца в качестве ординарца румынского солдата.

Почтовый вагон натоплен так, что можно задохнуться. Румынский солдат специально приставлен к этому делу: толстую докрасна раскаленную печь посреди вагона, над которой движутся струи горячего воздуха, он подкармливает коксом из огромного ящика, стоящего рядом, и доводит печь — в прямом смысле — до белого каления.

В передней части вагона имеется лесенка, ведущая к наблюдательной вышке почтового вагона; она вся уставлена чемоданами и рюкзаками. Виссе усаживается на самом верху на еще свободную ступеньку и смотрит вниз, внутрь вагона. Ведь ему предстоит находиться среди румын, и он с интересом устанавливает первые контакты.

Горы личного багажа, даже радиоаппаратура, кровати, матрацы, пуховые перины. На специальной решетке — коптящая керосиновая лампа, распространяющая вокруг скудный свет.

А в отгороженном закутке под лампой — поочередно просыпающиеся время от времени с громким кудахтаньем двадцать или тридцать кур. Откуда-то из призрачного нагромождения чемоданов похрюкивает живая свинья — зато нигде не видно никаких следов оружия, боеприпасов или какого-либо военного снаряжения, но в изобилии сковородки, горшки, тарелки и в специальной коробке столовые приборы.

По-светски и с изысканной вежливостью румынский майор беседует с немецкими офицерами; он объясняет им: из-за сильнейших северо-восточных ветров, которые летом забивают любое углубление метровым слоем песка, а зимой — снега, все шоссейные дороги и железнодорожные линии прокладываются на небольших холмах степи или насыпях. При такой метели работать лопатой, пытаться расчищать снег бесполезно, и даже использование плугов-снегоочистителей иллюзорно.

Виссе замечает, что редкие поселки, встречающиеся изредка островки домов лепятся для защиты от норд-оста к какой-нибудь насыпи в лощине или ютятся у склона холма.

По степи протянута сеть специального оповещения о надвигающемся урагане; к этому все жители, включая женщин и детей, приучены в обязательном порядке.

Поскольку на верхней ступеньке лестницы жара, как в парилке, и выдержать ее невозможно, Виссе садится пониже. Денщик майора, надев белый фартук, хватает громко кудахтающих кур из-за загородки, берет каждую за крыло, настоящей кавалерийской саблей отрубает ей над краем ящика голову, которую тут же швыряет в шипящее пламя печи, и со всеми тонкостями и приправами, по всем правилам кулинарного искусства зажаривает девять кур. От вида и запаха этой лакомой пищи, которой Виссе не ел уже несколько лет, у него слюнки текут.

Пробиваясь сквозь буран, румынский воинский эшелон догнал другой состав, идущий перед ним, и теперь оба поезда идут конвоем, оставаясь в поле зрения друг друга. Русский машинист тормозит, чтобы не наскочить на хвостовой вагон впереди идущего поезда, всякий раз так резко, что в вагонах все падает и о том, чтобы уснуть, нечего и думать.

Под утро поезд резко останавливается, проезжает еще несколько сотен метров и, скрипя тормозами, замирает на месте.

Виссе выглядывает в дверь. Поезд стоит посреди степи. Солдаты в темных накидках пробиваются через горы снега, переходя насыпь, и исчезают в бункере где-то по ту сторону железнодорожного полотна.

Несколько подземных бункеров расположены в небольшом отдалении друг от друга, и над входом в один из них на табличке написано: «Комендант станции Тингута». Дальше отсюда не идет больше ни один поезд.

Виссе оглядывается вокруг. Опять все то же самое. «Я так далеко, отрезан от дома, как никогда прежде», — проносится в голове. На какой-то миг его охватывает страх: «Если я сойду с этой колеи, связь с Веной оборвется, и я никогда в жизни не попаду домой или это будет очень не скоро».

Судьба снова затягивает его в мясорубку, и каждый раз возникают все те же вопросы: «Куда я попаду? Как будет там? Далеко ли до фронта? Какова обстановка?»

Виссе ищет возможность ехать дальше. Он обращается к водителю тягача, в прицеп которого из одного из вагонов перегружается продовольствие.

Водитель видит идущего в его сторону обер-лейтенанта и поворачивается спиной. «Если ему что-то от меня надо, пусть подходит сам», — думает он. Зная, чти Виссе уже на полпути, он поворачивается, встает, как положено по уставу, и вопрошающе смотрит на обер-лейтенанта. Слегка разозлившись, Виссе тоже останавливается.

— Могу ли я поехать с вами? — кричит он с расстояния более чем двадцати шагов.

Водитель чешет за ухом и идет к Виссе медленной, раскачивающейся походкой, к какой привыкают водители, управляющие тяжелыми машинами, стремясь показать тем самым, что и они — тяжелые, массивные глыбы.

Он идет с подчеркнутым спокойствием, которое демонстрируют обычно водители, ощущающие себя особыми существами; они куда более самостоятельны и даже порой самовластны, им, собственно, даже незачем заговаривать кому-то зубы, что мы, мол, водители и только случайно в военной форме. Хозяева на своих тачках, они не хотят ни в коем случае, чтобы их путали с солдатами, которые маршируют строем, поют песни, писают по команде и вечно должны выполнять приказы.

Они — примадонны среди солдат. Жизнь их куда лучше. Их ненавидят и к ним стараются подлизаться: они — индивидуалисты, вырвавшиеся из загона для рядовых. Но, выступая во множественном числе, они ведут себя как безнадежно упрямое стадо баранов. Их не очень-то интересует продвижение по службе и награды, они ничего так не боятся, как лишиться своего места и сменить род деятельности, почти все они — самоотверженные водители, и на счету многих из них большие заслуги.

Виссе несколько удивлен, как лихо щелкает каблуком водитель. Приветствие уже не такое лихое. Словно генерал-полковник он не — спеша поднимает руку, но к головному убору подносит ее по всей форме. Он даже перед этим выбросил сигарету, зато сам позволяет себе стоять по форме «вольно».

— Куда же вы направляетесь, господин обер-лейтенант? — Вы из Вены?

— Я из Майдлинга. Но ведь и вы тоже, господин обер-лейтенант!

Как Виссе ни рад встрече с земляком, но не позволит себе разговаривать на его лад. Он — офицер, и тщательно следит за тем, чтобы быть ровным со всеми, никого не выделять, из Берлина ли солдат, из Вены или Дрездена.

— Мне надо в расположение 20-й румынской дивизии!

— Я из 29-й моторизованной пехотной дивизии. Вы можете как раз доехать до штаба. А оттуда ежедневно идет транспорт во всех направлениях.

Водитель приглашает Виссе сесть с ним в кабину.

Дорога петляет по степи. Собственно, дороги как таковой нет, следы колес разбегаются по земляным волнам во все стороны. Местность здесь холмистая. То оказываешься в низине, то ползешь по склону вверх — как по гребню волны. В низинах едешь при нуле видимости, потом снова въезжаешь вверх, на холм, словно подброшенный прибоем, и вновь открывается горизонт — так и танцует грузовик, как корабль. В спешке перед отъездом Виссе не обратил внимания в Тингуте на множество указательных стрелок, и теперь они едут куда-то в бесконечность по замерзшей степи. Вокруг — ни деревца, ни звука, только жужжание тяжелого дизеля.

Через каждые несколько сотен метров в качестве указателя торчит из земли шест, к концу которого привязан пучок соломы.

Водитель держится левее от этих шестов. Без них ориентироваться было бы невозможно.

Земля изрезана глубокими канавами и эрозионными трещинами, так называемыми балками. Довольно часто, как рассказывает водитель, машины соскальзывают вниз или попадают, особенно ночью, в такую расщелину, из которой чрезвычайно трудно выбраться наверх, лишь с помощью тягача и лебедки.

— Вы прямо с родины, из Вены, господин обер-лейтенант? Я уже полтора года не был дома! Теперь меня включили в список отпускников, и если ничего не случится, поеду на следующей неделе. Да только что-то не верится. Нашу дивизию должны были перевести в Германию, для доукомплектования, а теперь приказано оставаться здесь, потому что русский Иван концентрирует в Сталинграде все больше и больше войск!

— Ну, может, не так все и страшно! — Виссе знает, какие слухи ходят среди немецких солдат.

— Не так страшно? — вмешивается сопровождающий водителя обер-ефрейтор. — Вот когда выйдете к Волге, сами услышите, как на том берегу день и ночь идут танки. Есть у меня один знакомый, он из службы подслушивания, так они в своем районе зафиксировали семь новых русских дивизий.

— А другой мой закадычный друг, он водитель при штабе корпуса, у Енеке, так он слышал, как офицеры из разведотдела рассказывали, будто русских в районе развертывания — больше миллиона!

— Водителю лично это рассказал сам начотдела? — насмешливо прерывает Виссе обер-ефрейтора.

— Это совершенно необязательно; потому что мы, водители, все равно слышим все, о чем говорят господа, а потому зачастую знаем больше других. Телефонистов и телеграфистов он тоже знает, тех, кто напрямую связан со ставкой фюрера. Он и взаправду часто знает содержание радиограммы из ставки фюрера раньше, чем командующий армией.

— Да вы, пожалуй, все вместе взятые — старые сплетники! Вы никогда не задумывались над тем, как опасно болтать? — спрашивает обер-лейтенант.

— Столько, сколько в германском вермахте, не выбалтывается больше нигде в мире! — говорит водитель.

— Потому что все важничают, хотят показать, как много они знают, — мрачно констатирует Виссе.

— Во всяком случае, офицеры абвера просто вышли из себя! И так поносили тех из ставки фюрера, кто не верит, что русские готовят наступление!

— И именно в машине они все это рассказывали?

— А где же это можно сделать удобнее и без помех, господин обер-лейтенант, если не когда едешь вместе в машине!

— Ну а я тоже не верю, что русские планируют зимнее наступление. И, кстати, нам незачем по этому поводу ломать голову. Для этого есть другие!

— Во всяком случае похоже, что дело дрянь, господин обер-лейтенант! Если русский Иван прорвется тут у нас, то и с севера, и с юга, он возьмет нас в клещи и мы окажемся в мышеловке. Мы, во всяком случае, полагаем, что это начнется, и очень даже скоро!

И опять мой отпуск погорит! У нас там, на юге — румыны, но как далеко продвинулись их части? До Астрахани — пустыня, и там русские проедут, как на прогулке. Недавно одна моторизованная штурмовая группа прорвалась прямо к штабу в Абганерово. Тут штабные офицеры повыпрыгивали из постелей да как были в пижамах и ночных рубахах бросились к своим машинам и мотоциклам и дали деру. Только когда заметили, что это еще не настоящее наступление, решились вернуться на свои квартиры! Так что там героев хватает!

«А как обстоят дела в Сталинграде, в самом городе?»- хотел бы еще и это знать Виссе, но ответ на сей вопрос он лучше получит у компетентных лиц.

Водители кажутся ему недостаточно осведомленными людьми, хотя он знает, что они всюду разъезжают, всюду имеют знакомых и многое узнают.

— Фюрер, наверное, тоже все это знает? — иронически завершает Виссе это солдатско — командирское собеседование. — …И он знает, что делает!

— Надо надеяться! — с сомнением бормочет водитель, и в его голосе чувствуется легкая обида.

Эта первая информация о положении на фронте не очень-то успокаивающая. Даже если она поступает от солдат, в ней наверняка что-то да есть — а насчет спокойной зимы и весеннего наступления в район Урала точно ничего не получится.

— Итак, господин обер-лейтенант, там справа сразу за большой балкой в бункере находится наша группа связи, тут вы можете связаться со своей частью. А нам — ехать дальше, к продовольственному складу. Всего вам хорошего и ни пуха, ни пера! До встречи в Вене!

— Группа связи германского командования 20-й румынской дивизией. На проводе — зондерфюрер Безе, переводчик группы связи. Сердечно приветствую вас, господин обер-лейтенант! Господин капитан Шерер уже как на иголках. Он хотел бы как можно скорее передать вам все дела и немедленно исчезнуть!

— У вас есть какое-нибудь транспортное средство для меня? — прерывает Виссе зондерфюрера.

Этот парень говорит с явно выраженным тирольским акцентом.

— Само собой разумеется, господин обер-лейтенант! Я тотчас же распоряжусь, чтобы за вами выехал наш легковой автомобиль!

В бункере у связистов такой чад от сигаретного и печного дыма, что Виссе предпочитает подождать машину на свежем воздухе. День стоит туманный и влажно-холодный. Теперь он может рассмотреть все ущелье, в котором бункеры лепятся рядом и друг над другом. В этой балке длиной метров пятьсот и с несколькими боковыми ответвлениями под землей скрыта целая укомплектованная дивизия со всем персоналом, служебными инстанциями, штабами, техникой, продовольственными складами и складами боеприпасов, автопарком, танками и орудиями. Стоит жутковатая тишина, словно все вымерло.

Только отдельные часовые в теплых накидках и меховых шапках расхаживают в тумане. Солдаты словно выныривают из-под земли и исчезают вновь.

Для Виссе, у которого сохранились еще вполне свежие воспоминания о Северном фронте, дремучих лесах и болотах Ладоги, все это ново.

— Господин обер-лейтенант Виссе?

— Так точно!

— Ефрейтор Кремер на автомобиле прибыл! — Он встает по стойке «смирно» и отдает честь. Выправка отличная, как на плацу у казармы. Обер-лейтенант удивляется. Неужто этот парень такой тщеславный и с таким служебным рвением? Нет, просто рутина, все хорошо усвоено, каждое движение вошло в плоть и кровь. «Я это еще умею», — вот что он хочет сказать, и это доставляет ему удовольствие.

Парень среднего роста, косая сажень в плечах, свежее широкое лицо, здоровый цвет кожи, приветливая улыбка, производит впечатление надежного человека.

Как он сообщает Виссе, на гражданке он механик, мастер из Клеве. Его движения за рулем заключают в себе что-то деловитое, добросовестное, точное. Своими огромными ручищами он управляет маленьким «опель-олимпией» очень деликатно, едет осторожно и в то же время стремительно.

— Русские сосредоточили свои силы вон там! — он указывает в направлении Волги. — В любой день может начаться заварушка и тогда прощай, мечта!

То, что Виссе слышит от водителей, он считает слухами. Но что-то подтачивает его уверенность.

Прощай, мечта? Значит, Сталинград — та точка, где мир будет перевернут вверх дном?

Полковник с лицом Щелкунчика, с умными, полными таинственности глазами и деловитой манерой изложения, избегающий высказывания личного мнения, обучал молодых офицеров в Харькове стратегии и тактике.

Во всю стену висела огромная карта России, на которой фронты были обозначены цветными флажками.

Следуя указаниям полковника, Виссе толстым графитовым стержнем в двух местах перешел Волгу, повернув немецкие войска на север и, оставив Москву за спиной, с востока окружил, отрезал и стремительным ударом с запада захватил ее.

Этот план главного командования сухопутных войск по вине одного штабного офицера, который слишком подробно вычертил часть плана, из чего можно было судить обо всем замысле, попал в руки русских. Нарушив приказ, этот немец из генштаба взял план с собой в разведывательный полет, был сбит и захвачен русскими в плен.

Учитывая гигантские просторы немецкого театра военных действий, все прежние неудачи и поражения могли считаться мелкими и носили лишь местный характер. Совокупность же успехов была ошеломляющей и усыпляющей всякое сомнение, даже если нередко эти успехи достигались вопреки азам стратегии — принципам решающей силы, решающего места и решающего момента.

Военное везение часто имеет место вопреки всем расчетам и планам, оно издевается над трезвым размышлением, и использование совершенно случайно сложившейся ситуации приводит порой к совершенно неожиданным решениям.

Виссе сидит в маленьком «опель-олимпии», как складной карманный нож. На гребне длинного холма водитель вновь знакомит обер-лейтенанта с близлежащей местностью.

— Справа — это Червленая. А прямо перед нами — несколько деревянных домиков, слева от них — стадо коров, — это Нариман. А дальше, полускрытая высоткой, — это Гавриловка, там ручей протекает. А вот по тем дальним высотам на горизонте, что по диагонали справа, проходит линия фронта, там — наши позиции, под Ивановкой!

Поднявшись на крутой холм и спустившись боковой дорогой, машина въезжает в балку метров двести длиной и пятьдесят шириной, где, бункер к бункеру, располагается штаб 20-й румынской дивизии.

— Вон там как раз и генеральский бункер.

Меньше чем в двадцати шагах от него находится германская группа связи.

Здесь тоже все как будто вымерло. Начались сумерки — все попрятались в теплые бункера.

Из труб струится голубой дымок. Он поднимается строго вертикально. Значит, завтра будет ясный морозный день.

Водитель докладывает о прибытии Виссе. Обер-лей-тенант слышит, как за дверью бункера поднимается какой-то шум, кто-то вскакивает.

— Внимание! Зондерфюрер Безе, телефонист ефрейтор Тюннес и телефонист обер-ефрейтор Зелльнер при передаче вечерних сводок!

Зондерфюрер строго наблюдает, стоят ли они навытяжку, принимая рукопожатие обер-лейтенанта.

Безе — маленький, худенький человечек. Военная форма на нем сидит как влитая, сапоги блестят, грудь, украшенную значком «За Нарвик», он выпятил вперед и вытягивается перед лейтенантом: хоть маленький, да удаленький! Шея загорелая, морщинистая. Нос, как клюв у коршуна, в глубоких глазницах острые, проникающие внутрь человека глаза. Возраст его оценить трудно.

Пожатие его жилистой руки энергичное и твердое, и весь он из кожи вон лезет, чтобы показать, какой он важный.

Бункер размером примерно два на три. Справа от двери — закрытая окном световая шахта, перед ней расставленные друг над другом нары. Из шахты тянется вдоль стены линия телефонной связи; полевой телефон — на полке на уровне плеча.

Под ним грубо сколоченный стол с двумя раскладными брезентовыми стульями. В противоположном темном углу еще одна двухэтажная койка.

— Это наш главный бункер, в десяти шагах есть еще один, там спят радист, телефонист и водитель}

В помещении тепло, печь раскалена, и люди здесь вполне приятные, кроме зондерфюрера, который вскакивает, когда Харро, который за всю дорогу ничем не давал о себе знать, вдруг хватает его за ноги.

Безе улыбается обер-лейтенанту, словно для него это пустяк, а собака воет и рычит. Наверное, зондерфюрер уже отомстил за себя тайным пинком.

Бункер — служебная комната группы связи, телефонный коммутатор и одновременно спальное место для четырех человек.

Помещение едва освещено керосиновой лампой. Никакого иного источника света нет.

Наверху проезжает машина, и Виссе чувствует, что над его головой словно идет дождь. Он проводит рукой по волосам.

Песок, миллиметровым слоем лежит на бумагах на столе, на полке, на стульях — всюду, куда ни посмотри, к чему ни прикоснись, песок, падающий между балками покрытия.

Связисты сдувают, стирают, вытрясают его непрерывно.

— И ничего нельзя предпринять? — спрашивает Виссе.

— Да мы уже заткнули все пазы между бревнами и досками степной травой — ничего не помогает!

Потом зондерфюрер рассказывает, что он уже целый год в этом штабе связи, вспоминает прекрасные дни в Бухаресте, вхождение немецких войск в Бессарабию и депортацию евреев из Одессы, в которых ему довелось участвовать.

Как стол, телефон, как подвижная радиостанция, он, будучи переводчиком, является частью инвентаря группы связи.

— Трижды за это время менялся начальник группы связи — а я оставался!

Он указывает тем самым на важность своей персоны, на то, что, собственно, он со своими людьми все тут делает и решает и что обер-лейтенант поступит умно, если даст ему и дальше все решать и делать самому, ибо он переживет здесь и Виссе.

И он продолжает свой рассказ. Первым начальником был сорокавосьмилетний майор резерва из Кенигсберга, которому оказались не по силам тяготы роскошной жизни с казино и амурными приключениями в Бухаресте.

Сразу же, как начался поход в Россию, он как опытный солдат первой мировой войны понял, что это будет не прогулка. Его ревматизм резко обострился, и с первым же транспортом раненых он испарился — очевидно, был признан пригодным к гарнизонной службе на родине.

Временно ими руководил майор из штаба корпуса, пока в конце августа его не сменил капитан Шерер.

Капитан Шерер был ранен, и после выздоровления, как теперь Виссе, через резерв командного состава группы армий «Б» был переведен в германскую группу связи.

«Дверные петли в бункере скрипят так, что начинается зубная боль; маслом надо смазать!» — думает Виссе, но ничего не говорит.

Наклонясь под низкой притолокой, опустив голову, с мрачным лицом входит пехотный капитан.

Он замечает обер-лейтенанта, резко вскидывает голову, и тут же его настроение меняется. Глаза его вспыхивают, и он радостно протягивает Виссе руку.

— Мне на смену? — он облегченно вздыхает. Виссе представляется, и тот отвечает:

— Капитан Шерер. Сердечно Вас приветствую. К сожалению, у Вас почти нет шансов на то, чтобы спокойно и уютно перезимовать на Волге!

Резким движением головы он приказывает Безе и обоим связистам покинуть помещение. Так же молча, но неохотно, связисты вылезают из-за стола и выходят. Безе вышагивает позади, он взбешен, что должен был выйти, чувствует себя униженным.

За время их короткого совместного пребывания у капитана трижды менялось настроение. «Нервы у него никуда! Ему надо в отпуск, домой, на отдых», — думает Виссе и внимательнее приглядывается к капитану.

Внешне он воплощает активного офицера старой прусской школы. Высок, строен; хороший овал лица, вообще приметное лицо, которое время от времени, несмотря на попытки совладать с собой, вдруг конвульсивно подрагивает.

Хотя он на фронте, на нем мундир, по которому видно, что сшит он у первоклассного портного. Необычно выглядит и сильно надвинутая на лоб фуражка с подбородочным ремнем, которую он не снимает… Черт возьми: он и на фронте ни на секунду не перестает быть кавалером и светским человеком. Шика хватит, чтобы и войну пройти в лайковых перчатках. Это комплекс Потсдама, императорского гарнизона — здесь, в России, это должно стоить нервов.

Капитан напомнил Виссе однополчанина, старшего адъютанта батальона, который одновременно с ним проходил освидетельствование в качестве лейтенанта. Они вместе входили во Францию. Всегда в первом ряду, осколки и снаряды проносятся совсем близко, а он, неизменно прямой, презрительно усмехался, когда кто-то искал укрытия; пилотка заломлена набок на правое ухо, всегда следит за выправкой, белоснежный воротничок и сшитая на заказ форма. Он демонстрировал вы «правку прусского офицера, который презирает врага и презрительно смотрит в глаза смерти. Он был достаточно умен, чтобы испытывать страх, и обладал достаточной выдержкой, чтобы его подавить.

Он был невыносимо высокомерен, самоироничен и остроумен, шутник, к которому нельзя было не привязаться. Даже в гневе придумывал что-нибудь яркое, неповторимое. Какой-нибудь диалог, брызжущий остроумием, от которого просто со смеху умереть можно было. Перед солдатами драл глотку не хуже, чем три фельдфебеля сразу. Издеваться умел, доводил издевательства до своеобразного совершенства, но знал меру, знал точку кипения, добивался требуемого эффекта, но никогда не переходил допустимую грань.

Он баловал и дрессировал своих людей. И в том и в другом чувствовалась его горячая любовь к ним. Он был им верен и мог ради них дать разнести себя в клочья. Требовал от них многого, давал все — и жил ради них. Был блестящим молодым человеком. Каждое слово, обращенное к товарищу, даже необдуманное или брошенное в состоянии опьянения, имело значение честного слова. Он всегда выполнял и самую невероятную придуманную им затею и самое нелепое обещание.

Он понимал свое дело. Для него это было искусство войны. Он умел моментально оценить обстановку принять правильные контрмеры, щадил своих людей, посылал их в укрытие. Только для себя считал позорным проявлять слабость перед противником. Готовый ко всему, он ждал, что встретит силу, намного превосходящую собственную, — и был готов умереть не сгибаясь.

При этом он был добр и мягкосердечен. Умерла его мать. Он не позволил себе ни слезинки, ни дрожания губ, спрятал телеграмму и продолжал службу — но каждый волосок на его голове, каждый клочок кожи рыдал.

В России он продолжал свою рыцарскую игру — и скоро пал с простреленной головой. Даже умирая, он улыбался презрительно и чувствовал себя позорно обойденным: жертвой нарушенных правил игры.

В России эти правила недействительны. Кончилась легенда! Война стала подлой, жестокой и коварной, как борьба за существование цивильных торгашеских душ, бескомпромиссной и необузданной, как бунт народных масс, которых настраивают и подталкивают бессовестные мошенники.

Враг неисчерпаем, набухающая из земли серо-коричневая масса, тупо умирающая, безмерно терпеливая, а в гневе — как стихийное бедствие. За каждого погибшего поднимаются трое и больше, чтобы убивать и погибать.

Противник ожесточен и хитер, он умело прячется в каждой складке земли и за каждым кустом. В России условия борьбы немецкому солдату безжалостно диктует природа, климат, сам противник…

На этом и терпят крушение прусские офицеры. В Сталинграде умирали последние рыцари Потсдама, лишали себя жизни, чтобы не сдаться врагу и не опуститься до необходимости понимать этот новый, вызывающий презрение мир и приспосабливаться к нему.

Генералы, которые нередко получали генеральский чин лишь потому, что давно предали те взгляды, которые проповедовали, были хитрее: они понимали всю невозвратимую одноразовость своего земного существования.

Лучше жить убого, чем умереть заранее и быть мертвым навсегда — вот таков был теперь их лозунг.

Капитан Шерер, прежде чем между ними установился контакт, пытается быть сдержанным.

20-я румынская дивизия, как и 1-я, 2-я и 3-я пехотные дивизии, входит в 6-й румынский армейский корпус. 118-я германская группа связи с 20-й румынской дивизией подчиняется германскому штабу связи с 6-м армейским корпусом. Этот корпус вместе с 7-м румынским армейским корпусом входит в 4-ю румынскую армию.

Он сдувает песок с лежащей на столе карты и показывает расположение дивизии:

— Мы находимся примерно в восьмистах метрах западнее Наримана.

Здесь, на железнодорожной линии, в Абганерово, находится наш армейский корпус и штаб связи с 6-м румынским армейским корпусом.

Вот здесь другой, от восьми до десяти километров восточнее нашей позиции, напротив русского плацдарма Бекетовка, проходит наш фронт. С севера к нам присоединяется 297-я немецкая пехотная дивизия, с юга — первая румынская пехотная дивизия. Все было довольно мрачно, но не безнадежно в прошлом году во время зимнего прорыва на Восточном фронте! Теперь же, если чудо озарения не осенит, высочайшие головы, то для нашего фронта здесь дело выглядит безнадежно! Вы мне позволите это констатировать?

Капитан испытующе смотрит на Виссе и деловито продолжает:

— С октября идет непрекращающееся сосредоточение войск противника, юго-восточнее и северо-восточнее Сталинграда, на противоположном берегу Волги русские собирают такое войско, которое во много раз превосходит наше.

Здесь нам нечего им противопоставить, кроме этих нескольких плохо вооруженных румынских дивизий. Каждый солдат знает, что в самое ближайшее время, возможно уже через несколько дней, следует ждать огромного русского контрнаступления невообразимых масштабов.

В этой ситуации я вам не завидую, хотя само по себе место в штабе связи весьма приятное. Я еще сегодня представлю вас генералу Татарану и введу в сферу ваших обязанностей!

Завтра мы поедем в наш штаб связи и в румынский штаб корпуса в Абганерово, где я попрощаюсь по случаю убытия, а вы доложите о себе по случаю прибытия. Если все пойдет гладко, я уже завтра вечером удираю в мой старый полк!

— Надеюсь, в более приятные места?

— К северу от Воронежа, должен там командовать батальоном! А теперь коротко по поводу ваших обязанностей. Тут кое-чего можно добиться. Если вы себя правильно поставите, то вы второй дивизионный командир, с той разницей, что должны всему штабу противопоставить свою личность! В вашем распоряжении только радио, группа связистов и зондерфюрер в роли переводчика. Осаживайте этого парня время от времени, а то он сядет на шею. Поскольку вы как бы предприятие, где всем управляет и все делает один человек, вы должны справляться со всеми обязанностями, которые обычно выполняют оперативный отдел, отдел тыла, отдел связи разведки, отдел начальствующего состава и так далее. Ваша задача интересная и ответственная!

Мои отношения с румынскими офицерами были вполне сердечными. С ними прекрасно иметь дело. Они ценят и выносят нас, немцев, пока мы уверены в себе, но не надменны. Позвольте дать вам совет: не судите этих румын по немецким меркам. Попытайтесь их понять! Если у них что-то не так, как привыкли вы, то это вовсе не значит, что у них хуже. Конечно, возникают трудности в военных взглядах. Румыны, раньше находившиеся под полным влиянием французов, построили свою армию по французскому образцу. Их инструкторами были французы, и многие румынские офицеры — выпускники французских военных академий. Они демонстрируют многолетнюю тщательную подготовку. Отличные теоретики. А то, что они как воины против русских не достигают наших успехов, имеет свои причины.

Использование дивизии по французскому образцу требует гораздо больше надежности, обеспечения, прикрытия и резервов, чем принято у нас. Так их учили. С нашей беспощадной борьбой до последнего человека, этим изобретением Гитлера, они примириться не могут. Самая большая беда не в том, что их мало, а в том, что они убого вооружены. Во всей дивизии ни одного ствола тяжелой артиллерии. Кроме противотанковых орудий 37 калибра на лошадиной тяге, применение которых против Т-34 — это просто анекдот, у них нет никакой защиты от танков. Бронебойной техники, магнитных мин у них нет. И в подбивании танков они не подготовлены.

Я тут, конечно, спокойненько себе сидел, румыны есть румыны, все проспал, не указал нашему высшему начальству на то, что необходимо позаботиться о соответствующем оружии.

Он берет с полки три папки, раскрывает их, взволнованно листает страницы и протягивает их Виссе.

— Вот, пожалуйста!

Виссе бегло листает материалы, читает несколько донесений, просматривает остальные. В каждом из них с убедительной краткостью и беспощадной откровенностью указывается на недостаточную оснащенность 20-й румынской дивизии, а также на важность того участка фронта, который она занимает; в серьезном случае она окажется под массивным напором противника. Особо подчеркивается необходимость тяжелой артиллерии и действенного противотанкового оружия.

— …А результат? Нагоняй от своих. Я должен позаботиться о том, чтобы и при имеющихся средствах желаемый нашим руководством успех был достигнут. «Немецкий солдат щелкает русские танки, как вшей, ногтем большого пальца. И румыны должны делать так же!» Я обязан добиваться от румын выполнения немецких требований, мягко или безжалостно, держать их в руках и смягчать все. Для этого я здесь!

Вскоре румыны начинают смотреть на меня косо. Думают, что я не принимаю всерьез их вполне оправданные пожелания!

Они чувствуют, что их предают, хотят использовать как пушечное мясо. И как мне им вечно лгать?

Он отчаянно качает головой.

— Все, я сыт по горло! Я ценю этих людей, которые мне доверяют и от меня многого ждали. Мне просто стыдно за некоторых господ в нашем руководстве! И потому я ухожу. Здесь мои нервы пришли в полную негодность. Может, вам повезет больше, чем мне!

Виссе выглядит запуганным. Капитан улыбается и меняет тему.

— Зато радует отличное оснащение штаба связи. У вас есть грузовик, на который вы при смене позиции легко сможете погрузить все барахло. Он стоит всегда заправленный, готовый к поездке. Кроме того, у вас два легковых автомобиля. Маленький «опель» и вездеход для фронта. Ефрейтор Кремер, ваш водитель, следит за машинами, содержит их в порядке и вообще очень надежный, отличный парень.

Днем и вечером вы будете есть вместе с генералом Татарану и его адъютантом. Повар у генерала — один из лучших поваров из отелей Бухареста! — Шерер ухмыляясь, облизывает губы — Завтрак повар будет подавать вам в постель. Ужин всегда начинается ровно в 20 00. Я уже доложил, что сегодня представлю вас этим господам.

Румынские офицеры в большинстве своем, как и в старой Пруссии, происходят из лучших кругов и привилегированных семей. Только «Железная гвардия» Кодряну расширила базу руководящего военного слоя. Среди них есть отличные ребята, смельчаки, которые больше ориентируются на наши духовные ценности.

Майор Биндер, адъютант генерала, шваб из Трансильвании и переводит наши беседы с генералом, который почти не говорит по-немецки. Благодаря этому вы не будете особенно зависеть от Безе!

— А этот парень так невыносим?

— Дальше некуда. Воображает себя сверхважным, особенно сейчас, когда он как бы при деле. Убежден, что все зависят от его знания румынского языка. К тому же все вынюхивает.

Ах ты, Господи, извините меня, пожалуйста, я ведь совсем не подумал, что вам бы надо отдохнуть с дороги. Вам подойдет нижняя койка одного из связистов?

— Конечно. А он как же?

— Переночует в передвижной радиостанции, там у него и радио, и электричество, и электрический обогреватель, к тому же без песка в ноздрях и между зубами!

Эти бункеры любезно оставлены нам русскими. До строительства настоящего жилья у нас руки не дошли, а теперь, раз зимовать, возможно, и не придется… До середины сентября мы принадлежали 4-й немецкой танковой армии. Тактически мы были подчинены 4-му немецкому армейскому корпусу генерала Иенеке.

Действующие южнее нас румынские дивизии тактически также подчиняются 6-му румынскому армейскому корпусу.

О том, чтобы закрепиться здесь, никто не думал: мы предполагали, что русский плацдарм Бекетовка будет освобожден румынскими и немецкими силами.

20-я румынская дивизия в ходе наступления вместе с 24-й немецкой танковой дивизией прорвались через железнодорожную линию у Басаргино и установили связь с 6-й армией. 48-й танковый корпус потом дошел до Елынанки у Волги. К сожалению, он оказался слишком слаб, чтобы взять Бекетовку, и отошел.

Как раз под Бекетовкой самая важная высота! Тот, кто там сидит, владеет Сталинградом и Волгой вплоть до того берега. Это самая благоприятная позиция для вражеской атаки на наше слабое южное крыло. И мы находимся как раз напротив этого места.

Наше руководство, конечно, это знает, оно все знает, да каждый солдат понимает наше положение.

4-я танковая армия тоже должна была взять Бекетовку, а 20-я румынская дивизия должна была помочь.

Все эти планы, названные «Осенняя листва», пока не сообразили, что это кодовое название для противохимической защиты и назвали «Осеннее путешествие»! — все это рухнуло в небытие, осталось планом, как и многие планы. Можно только за голову хвататься. Самолетами доставили спецгруппы, саперов, штурмовые отряды, бессмысленно погубили целые дивизии, чтобы штурмовать развалины, в которых засел Иван, и все только потому, что они называются Сталинградом. Политические штучки. На «Осеннее путешествие» не осталось сил.

Что толку уничтожить в Сталинграде тысячу противников, когда через дыру над Волгой и с севера приходят десятки тысяч!

Надо было попытаться собрать в один кулак все, что еще имеет руки и ноги и может стрелять, и направить против Ивана на нашем берегу, и сбросить его в Волгу или назад за Дон, и лучше прямо сегодня, не откладывая на завтра.

По моему скромному мнению, это вообще была безумная идея — напасть на Сталинград. Пробиться к Волге южнее и севернее Сталинграда, отрезать его от всех связей, и город пал бы сам по себе.

Красноармейск был бы для нас важнее Сталинграда. — Капитан показал на карту. — Здесь круто поднимающийся до 150 метров берег Волги становится более плоским, ряды холмов отходят от реки и вновь появляются южнее Ергени. Это последняя возвышенность до Астрахани. Прямо там, если бы оттуда овладеть волжским коленом с островом Сарпинский. Там, конечно, сидит Иван! Сталинград и весь район сосредоточения войск противника на восточном берегу Волги мог бы контролироваться нами, там мы бы могли побороть врага. Как южный краеугольный камень русской защиты Сталинграда это одновременно исходный пункт единственной связи по земле западнее Волги с Астраханью.

Имея в своих руках Бекетовку и Красноармейск, мы могли бы избежать диких потерь в центре Сталинграда и достичь своей цели, перекрыв врагу доступ к Волге.

Наш фюрер может произносить прекрасные речи, сообщать миру, что он завоевал город, носящий имя Сталина. А Паулюс? Он раздумывает, медлит, ждет указаний, а русские действуют, превратили Бекетовку в место сбора войск и трамплин для контрнаступления.

И вот мы теперь сидим и ждем Ивана!

Капитан говорит с ожесточением.

— Как может сознающее свою ответственность военное руководство принимать такие решения? Это выходит за рамки моего понимания. Я только хотел бы знать, почему они вообще так жаждут именно Сталинграда?

Астрахань, устье Волги и Урала, нужно было нам захватить, если мы хотим отрезать Россию от ее нефти и пшеницы.

Уже начало наступления было ошибкой. Нельзя было раскалывать южную группу войск и двумя слишком слабыми ударными клиньями направлять одновременно на Кавказ и Сталинград.

Направить всю группу войск единым кулаком на Сталинград, и не позднее, чем через 24 часа, город бы пал, без больших потерь с нашей стороны. Тогда мы могли бы решать, пробиваться южнее через Астрахань на Баку или, что в военном отношении было бы разумнее, через Волгу и тогда в благоприятный момент и в самом благоприятном пункте окружить основные силы противника. Прорваться также из центра у Воронежа, и, пока мы еще достаточно сильны, искать и добиваться решения.

У нас были различные благоприятные возможности. Наше руководство выбрало невозможное!

По протестующему виду обер-лейтенанта капитан Шерер видит, что зашел в своей критике слишком далеко.

Конечно, Виссе внутренне признает правоту капитана как более опытного и старшего по званию офицера, особенно там, где он: указывает на ошибки, которые видит и сам Виссе, но он ни в коем случае не одобряет его резкие нападки против руководства. Он молчит, потому что считается с надорванной нервной системой капитана и еще верит в высокую миссию немецкого солдата на Востоке.

— Если разрешите, господин капитан, я пока тут немного обустроюсь? — Отвернувшись от Шерера, он положил свой чемодан на указанную ему нижнюю койку и стал распаковывать.

Маленький деревянный крест, который ему дала с собой мать, он вешает на стену.

Капитан кивает. Ему нравится, что Виссе не скрывает, что он христианин.

Похоже, вполне приличный парень, этот молодой обер-лейтенант. Капитану становится неприятно, что он так откровенно высказал свое волнение и нервозность и предстал скорее как нытик, нежели как солдат, хоть и прав во всем.

— А каков эффект расколотых сил? Группа войск на Кавказе не продвигается, Баку она никогда не достигнет, она истощит свои силы и вынуждена будет вернуться, и все мы застрянем в Сталинграде!

С этими словами Шерер уходит.

Ефрейтор Кремер, любитель собак, берет в свое обиталище и Харро. Пес охотно следует за неторопливым Кремером к месту кормежки и быстро заключает с ефрейтором дружбу.

Виссе тем временем подготовился к ужину с румынским генералом и обдумал, как себя с ним вести. Он предается иллюзиям, что и как сумеет сделать на своем новом посту. Здесь необходимы танки, артиллерия, тяжелые зенитные орудия и противотанковая техника — и тогда главный натиск русских именно здесь, благодаря его инициативе, будет остановлен.

Еще нет двадцати часов, но уже абсолютная темень, когда капитан Шерер заходит за Виссе, чтобы идти вместе на ужин.

Бункер-столовая румынского штаба находится недалеко от немецкого штаба связи. На фасаде окно примерно в квадратный метр, и румынский солдат как раз занят тем, что оборудует — и не очень тщательно — светомаскировку. Яркий свет все равно проникает в темную ночь.

За входной дверью висит в качестве затемнения и защиты от сквозняков серая лошадиная попона.

Шерер отодвигает ее в сторону и пропускает Виссе впереди себя в бункер. Громкий разговор немедленно затихает.

Ординарцы, занятые как раз тем, что раскладывают на покрытом льняной скатертью столе пять приборов, щелкают каблуками и не решаются произнести больше ни слова, застыв в весьма подобострастной позе.

Виссе с интересом оглядывается. Бункер напоминает обыкновенный подвал. Потолок из балок с тем же сыплющимся песком, стены и пол из смешанной с песком глины. В ярком свете керосиново-газовой лампы противоположная стена блестит, совершенно мокрая от снега, который пробивается сквозь щели и, растаяв, стекает по стенкам ручейками.

Помещение за помещением кубиками встраивались в круто обрывающиеся склоны балки, сверху покрывались кругляком и оббивались досками. Русские возили в степь лес, по-видимому, из лесных массивов восточнее Волги.

Немцы и румыны обустроили и усовершенствовали эти бункеры. Отодвигая в сторону попону, энергично входит румынский майор. Высокий, крепкий человек. Лицо пышет здоровьем, глаза живые. Высокая меховая шапка, какие носят пастухи на Балканах, и которыми экипированы румынские войска, делает его еще крупнее. Неуклюжие коричневые сапоги дополняют впечатление мощной грубоватой простоты.

— Добрый вечер, господин Шерер!

— Позвольте Вам представить моего преемника, господин майор?

— Значит, Вы нас желает покинуть и, если можно, своя шкура спасти? — Майор говорит громко, с размашистым швабским акцентом, бросает свою овечью шапку так резко одному из ординарцев, что маленький румын, не удержавшись, плюхается на скамейку.

— Господин майор Биндер — адъютант господина генерала, трансильванский штаб, и Вы можете с ним говорить…

— Абсолютно без утайки! — завершает майор объяснение Шерера, а Виссе вытаскивает свою руку из лапы майора слегка помятой.

Рукопожатие генерала, который только что подошел, обычное, едва ощутимое, слегка касающееся. Виссе обращает внимание на то, что, хотя он любезно и даже сердечно приветствует Шерера взмахом руки, рукопожатия между ними нет. Похоже, здесь это не принято. Или генерал таким образом подчеркивает, что он здесь главный и высший по званию?

Мундир, как и плоская, с красными полосами шапка генерала Татарану, изготовлен по английскому образцу из лучшего сукна.

«Да ведь это союзник из другого альянса, — первое впечатление Виссе, — а теперь он союзник наш? Не нелепость ли это? Может быть, теперь все члены прежних альянсов должны были бы быть союзниками если не Гитлера, то Германии и стоять вместе с нами на Волге, вместо того чтобы нападать на нас с тыла, в то время как мы защищаем здесь их сытую жизнь и их позиции в мире».

Но он с уважением смотрит на румынского генерала.

Тот сидит, несколько ссутулившись, кажется усталым, переработавшимся.

Лицо у него одряхлевшее, перерезано тревожными морщинами и потому он выглядит намного старше своих пятидесяти лет. Мощный череп. Завернутый в тогу, он мог бы быть римским императором.

Внимательно наблюдающие, видящие, казалось, насквозь глаза придают генералу что-то от хищного зверя.

Он завораживает. Человек, в котором от природы заложено повелевать и наслаждаться.

Его парализованная правая кисть бессильно висит и при всяком движении руки причиняет ему, судя по измученному выражению лица, сильные боли.

Как самый молодой Виссе ждет, пока сядут остальные, чтобы последним занять место на маленькой деревянной скамейке, отведенной ему и капитану Шереру.

Пока на стол несут с пылу с жару суп, генерал рассматривает Виссе. Похоже, что молодой обер-лейтенант ему нравится. В глазах генерала — расположение, в голосе — дружеский и искренний интерес. Он велит своему адъютанту майору Биндеру переводить, но обращаете непосредственно к обер-лейтенанту.

— Господин генерал хотел бы узнать о Вашем прохождении военной службы!

Генерал напряженно слушает рассказ Виссе. Особенно его интересует битва под Дюнкерком, в которой участвовал Виссе.

— Как Вы полагаете, если бы немцы двинулись вместе с бегущими англичанами? Использование их военного флота очень бы себя оправдало? Прямая высадка в Старой Англии, вот что я Вам скажу! — раздраженно говорит румынский генерал об упущенной, на его взгляд, неповторимой возможности.

— Когда потом планировали маневр с высадкой было уже, конечно, слишком поздно! — включается Шерер.

Генерал соглашается с ним. Он полагает, что русские только и поджидали момента и при открытии второго фронта сразу же напали бы; что Гитлер 21 июня 1941 года лишь предупредил нападение русских.

— Конечно, это превентивная война Германии против большевизма! Она оправдана, если… Германия достаточно сильна, чтобы ее выиграть!

Злостная русская пропаганда, плакаты, на которых, например, красноармеец-гигант ногой раздавливает карикатурного карлика Гитлера, давала понять, что Россия не принимает всерьез немецко-советский договор.

Эстонцам и латышам русские офицеры говорили: «До сих пор мы откармливали немецкую свинью, теперь придем ее заколоть».

Какого-либо этикета за едой, строго предписанного в немецких казино, румыны не придерживаются. Сидящий напротив Виссе толстый офицер низко наклоняется над своей тарелкой и, громко чавкая, расхваливает отличную кухню генерала.

На фронте целый день спокойно.

Только ночью, как и все последние ночи, в передних траншеях отчетливо слышно лязганье цепей танковых гусениц.

Генерал сообщает:

— Моим настоятельным требованиям воспрепятствовать движению русских с помощью штурмовой авиации и бомбовых атак пошли навстречу. Но, к сожалению, в слишком малом объеме. Мне было обещано, что отныне ночные бомбежки будут мешать переправе вражеских войск через Волгу. То же количество бомб, которое было сброшено на Сталинград, должно сбрасываться теперь день и ночь на концентрирующиеся русские войска!

— Я просил бы господина генерала учесть, что русские осуществляют передвижение своих войск на больших пространствах под защитой гигантских лесов восточнее Волги, которые трудно достаточно эффективно подвергнуть бомбардировкам, — говорит Шерер.

— Я все же полагаю, — возражает генерал, — что немецкое командование ответит на ожидаемое крупное наступление противника мощным контрударом.

Татарану обращается к обер-лейтенанту:

— Знаете ли вы, что большевики построили под Красноармейском мост через реку, который находится на четверть метра под поверхностью воды? От перебежчиков мы знаем его примерное расположение — каждую ночь враг массами переводит войска, танки и артиллерию на нашу сторону. Все говорит за то, что русские построили даже несколько таких мостов. Их необходимо уничтожить пикирующими бомбардировщиками.

— Если они находятся под водой, господин генерал, то наши разведывательные самолеты их не обнаружат. Татарану этого возражения не принимает.

— Соответствующее использование люфтваффе должно прекратить любое пароходное и паромное сообщение по Волге!

— Для борьбы с танками, — продолжает генерал, — я затребовал тяжелую зенитную артиллерию. Мое требование до сих пор игнорируется! Наши передние траншеи даже не обнесены колючей проволокой, не заминированы, потому что южная железнодорожная линия не справляется с подвозкой пополнения. Нам не хватает самого необходимого! — обращается генерал к полковнику Попеску: — Во время последнего осмотра фронта я приказал, чтобы были укреплены позиции. Траншеи должны быть углублены по крайней мере на полметра. Укрытия для личного состава чрезвычайно плохи. Слишком мало топлива доставлено из разрушенных хуторов Наримана и Тундутово!

— Больше не удалось собрать, господин генерал!

— Вы должны приложить больше стараний, господин Попеску!

Он снова обращается к Виссе, притом очень настойчиво.

— Вам должно удаться, господин обер-лейтенант, опираясь на соответствующие документы, убедить германское командование в том, что моя дивизия противостоит образующейся ударной группировке и что мое требование оснащения моего артиллерийского полка тяжелыми орудиями и противотанковым оружием более чем оправданно, оно имеет решающее значение для всего участка фронта!

Я позволю себе указать и на то, что для нас, румын, эта война против Советского Союза воспринимается как святая война во имя западной культуры.

Русские — наш смертельный враг. Я смею утверждать, что среди всех союзников Германии румыны наиболее верные и надежные!

Генералу уже не удается соблюдать продемонстрированное вначале спокойствие, голос его от волнения временами переходит в крик.

— Для нас борьба против большевизма — дело души и сердца! Я не боюсь русских, даже когда их силы во много раз превосходят наши. Но я не могу воевать голыми руками!

Генерал поднимается, чтобы уйти в сопровождении своей свиты.

— Могу ли я попросить господина генерала, чтобы мой преемник, господин обер-лейтенант Виссе, был представлен майору Кодряну и ознакомлен с положением на фронте?

Генерал кивает в знак согласия.

— Майор Кодряну — начальник оперативного отдела! — объясняет Шерер обер-лейтенанту.

— Когда Вы нас покидаете, господин капитан? — спрашивает генерал.

— Как можно скорее, господин генерал. Я хочу скорейшим путем через Калач попасть в Воронеж, в свой полк. Я должен получить там батальон!

— Приходится позавидовать каждому, кто может убраться отсюда, пока не стало слишком поздно! — Генерал подмигивает и смотрит при этом на Виссе. — Мы же, тем не менее, останемся здесь, не так ли?

Штабной бункер находится лишь в нескольких шагах. По виду и размеру он напоминает то помещение, где происходил ужин. Сиденьем служит покрытая грубошерстным одеялом раскладная походная кровать. В центре стоит чертежный стол, на котором развернут лист — квадрат координатной сетки. Напротив двери пылает печурка, которую топят расколотыми скамейками. Вокруг, на уровне плеч, закреплены настенные полки. На них кипами и свернутые в ролики лежат карты, схемы, кроки и несколько телефонных аппаратов.

Майор склонился над столом и остро заточенным красным карандашом делает пометки на разложенной карте.

Возле него стоит румынский капитан, стройный, невысокого роста, с узким лицом, густыми черными волосами и глазами, полыхающими, словно угли. Через большую лупу он внимательно разглядывает фотографии, сделанные с воздуха, и при этом качает головой, словно не верит тому, что видит. Оба офицера так погружены в свою работу, что не сразу замечают вошедших Шерера и Виссе.

Они обмениваются сердечными приветствиями.

Майор с озабоченным лицом, покрытым морщинами, и полными достоинства сдержанными манерами, похож на ученого. Возле него груда остро заточенных одинаковых по длине черных и цветных карандашей.

Раздается звонок, капитан снимает трубку, говорит сначала громко, напористо, металлическим голосом, потом пытается умиротворить собеседника.

— Напротив нашего артиллерийского полка было на слух зафиксировано движение 50–60 русских танков.

«Вы мне, видно, не верите», — спрашивает его взгляд, поскольку это сообщение не вызывает тревожной реакции у немецких офицеров.

— Эти аппараты связывают нас напрямую с полками на фронте, с резервом и нашими снабженческими подразделениями в Абганерово.

Оба штабиста занимались как раз тем, что, сопоставляя поступающие донесения о передвижении врага, анализировали их и заносили результаты на координатную сетку.

Виссе заинтересовался полосой бумаги длиной примерно в метр и шириной сантиметров в двадцать, на которой во всю длину фронта видна территория противника, как ее может наблюдать лишь тот, кто находится на передовой.

Каждый полк изготовил чертеж местности для своего участка, и затем все они были соответственно склеены. Диаграмма дает четкое представление обо всей, в девятнадцать километров, фронтовой полосе дивизии. Местность довольно ровная, чуть холмистая, похожа на поверхность воды с высокими волнами. Абсолютно безлесная и без единого дома. С некоторой долей фантазии обозначены отдельные приметные точки.

Взгляд на эту карту производит на Виссе устрашающее впечатление.

Тактические обозначения собственных позиций отмечены синим, вражеские — красным цветом. Столь очевидное многократное превосходство русских подавляет.

На основе этой карты капитан Станческу дает подробную оценку соотношения сил.

— Мы пользуемся теми же тактическими обозначениями, что и германский генеральный штаб. Напротив нас, сосредоточившись на узком пространстве, располагается 57-я русская армия. Эта армия и подкрепляющие ее танковые бригады, и специальные соединения — наш предполагаемый противник. Южнее находится 61-я армия, а в районе Астрахани — 28-я русская армия.

В самом Сталинграде 6-й немецкой армии противостоит 62-я русская армия. Ее силы подорваны, и она держит главным образом позиции на берегу Волги.

Он кладет сверху карту.

— Здесь я обозначил положение севернее Сталинграда и на Дону согласно донесениям немецкого армейского руководства. Соответствует ли линия фронта и соотношение сил действительному положению на настоящий момент, мне неизвестно!.. — Капитан делает паузу, раздумывает, хочет что-то сказать, предпочитает промолчать, потом добавляет: — Поскольку последнему сообщению о положении дел уже три дня!

Что касается сил противника, непосредственно противостоящих участку фронта нашей дивизии, то их мощность и расположение, по нашим собственным данным, установлены настолько точно и надежно, что у нас картина безупречная и полностью соответствует реальности!

Опасение, — капитан Станческу подчеркивает это слово и повторяет его, — опасение, что русские бросят против нашей дивизии целую армию и, сверх того, как вы видите по нашим обозначениям, танковые бригады, батареи реактивных пусковых установок, саперные батальоны и артиллерийские полки, не лишено оснований. Они считают наш участок самой слабой частью фронта, где можно прорваться без особых усилий.

Противник так же хорошо осведомлен о нас, как мы о нем, и знает, конечно, что у нас нет противотанкового оружия и тяжелой артиллерии, не говоря уж о танках, иначе мы не позволили бы ему безнаказанно прогуливаться перед нашим носом.

Создание ударной группировки противника заставляет предполагать, что русские именно на нашем участке фронта осуществят из Бекетовки свой южный удар. Если германское руководство учитывает это в своих планах, если оно снабдит нас необходимым тяжелым оружием и позаботится о нашем прикрытии, то даже столь превосходящие силы противника могут быть сдержаны и отброшены.

Поскольку русские и на Донском фронте концентрируют невероятные массы войск и, судя по информации, касающейся нашего участка фронта, уже закончили формирование и сосредоточение своих сил и заняли позиции, свидетельствующие об их готовности, мы уже в ближайшие дни можем рассчитывать на начало русского наступления.

При рассмотрении положения становится ясным намерение врага: подавляющей мощью прорваться южнее и севернее Сталинграда, взять в клещи находящиеся между Доном и Волгой немецкие и румынские силы, раздавить их или, если это сразу не удастся, окружить.

А в это время ценные немецкие соединения бессмысленно изнашиваются в уличных боях, в сражениях за дома в городе.

Намерение противника, я полагаю, не в том, чтобы в чреватых большими потерями боях вернуть себе Сталинград. Его цели гораздо масштабнее.

Если его план удастся, то под угрозой уничтожения оказываются не только 6-я армия в Сталинграде, но и переданные ей силы. Зная различную боевую готовность румынских, итальянских и немецких войск, русские поведут свои основные атаки против 3-й румынской армии и 8-й итальянской на Дону, а также против 4-й румынской армии южнее Сталинграда.

Этим армиям широкие части фронта были предоставлены как базы для самостоятельных операций.

Немецкое командование исходило, по-видимому, из того, что нам предстоит спокойная зима и вряд ли случится что-то особенное. Иначе я это не могу себе объяснить; эти взгляды я не разделяю и ожидаю русского наступления. Надеюсь, эти армии имеют достаточное немецкое прикрытие и подстраховку?

По пути из Харькова Виссе с разных сторон узнавал, что это не так, да и сам он не заметил никаких немецких приготовлений или подхода боевых частей.

— Если русским удастся смять румын и итальянцев, то из-за широких прорывов и открытого южного фланга может рухнуть весь немецкий южный фронт!

Это предположение оказывается таким гнетущим, что у Виссе перехватывает дыхание. Не старается ли этот маленький дивизионный стратег доказать свою сверхважность?

— Следует предположить, что главное командование сухопутных войск правильно оценивает положение и принимает действенные меры, если они необходимы! — утверждает Виссе.

— Несомненно! — капитан Станческу снова ограничивает свои рассуждения отведенным ему оперативным участком.

Я хотел бы только добавить, — заявляет Станческу, — что наша 20-я дивизия является единственной в составе действующей на юге румынской армии, которая держит целый участок фронта. Расположенные к югу от нас румынские дивизии, частично только на подходе, выстраивают лишь линию из отдельных опорных пунктов, поскольку для образования сплошной линии фронта они слишком слабы. Наш южный фланг висит в воздухе и не имеет связи с группой армий «А» на Кавказе.

Если наши предположения верны, то 51-я советская армия, усиленная многочисленными специальными подразделениями, выступит из района Красноармейск — Бекетовка, и ее удар неизбежно пройдет через Червленую прямо к Калачу на Дону!

Лишь две не полностью укомплектованные румынские дивизии противостоят этой многократно превосходящей мощи. О недостатках нашего вооружения вы, конечно, уже осведомлены!

Во время этого доклада румынского капитана Виссе чувствует себя так, будто сидит в классе военного училища и слушает лекцию с историческим описанием битвы при Каннах.

— Что бы ни произошло, господин капитан, мы не должны терять надежду, что наше правое дело победит и мы выдержим и это испытание! — декларирует Виссе, словно стоя на трибуне, хотя Шерер при этом улыбается весьма скептически.

Еще плохо знакомый с обстановкой, Виссе остерегается преждевременных высказываний, пока хочет узнать как можно больше.

— Как Вы получили эту удивительную информацию о русских? — спрашивает он румынского офицера.

Польщенный этим вопросом, капитан Станческу сразу же вновь садится на излюбленного конька.

— Во-первых, служба радиоперехвата, которую мы оборудовали в разведывательном отделе, снабжает нас сведениями о радиопереговорах противника, и мы получаем таким образом важную и надежную информацию о противнике.

Мы используем для этой цели румынских офицеров из вновь возвращенной Буковины. Они не только прекрасно понимают по-русски; как бывшие офицеры разведки Красной Армии они знают систему русской шифровки и быстро могут расшифровать русские коды. Они точно знают, являются ли прослушанные разговоры подлинными или передаются только для того, чтобы ввести нас в заблуждение.

Немецкие радиолокационные подразделения могут при передаче частоты определить точное месторасположение вражеского передатчика и тем самым русской части, которая передает.

Указываемые во вражеских радиосообщениях позиции сразу же сравниваются с радиолокационными данными немецких станций, и становится ясно, идет ли речь о подлинных результатах или обманных маневрах русских.

Но и насчет действительно осуществляемых передвижений войск противник пытается ввести нас в заблуждение и скрыть сосредоточение своих сил. В результате наблюдения за другими перегруппировками эти обманные действия разгадываются нашей разведкой.

Например, позавчера: танковая бригада, находившаяся к юго-западу от Красноармейска под Кировоградом, была переведена на несколько километров к северу, в Старую Отраду, чтобы помешать 371-й пехотной дивизии высвободить силы для обороны на юге…

Генерал вызывает капитана Станческу для беседы, и тот вынужден прервать свой разговор с Виссе и Шерером.

В желтой ледяной вуали над холмами появляется луна. В ее свете ландшафт кажется застывшим от мороза, каждый тонкий стебелек замерзшим.

На востоке за линией фронта мертвая тишина.

На стене балки, словно гигантское чудовище, тень прикрытого замерзшим брезентом тягача.

Посреди дороги, широко расставив ноги и не переставая громко орать, похожий в своем лохматом полушубке на стоящего медведя румынский офицер подбадривает солдат, которые бегом разгружают прицеп с продовольствием.

— Это капитан Станческу?.. — спрашивает Виссе.

— Отличный парень — и как солдат, и как человек, держитесь его! — отвечает Шерер.

— Но его информация о противнике, не слишком ли она окрашена каким-то тенденциозным пессимизмом? Виссе не замечает иронической улыбки капитана.

— Я уверен, что она отражает реальную картину действий противника. Когда еще генерал Шведтлер руководил 4-м армейским корпусом, он часто посещал генерала Татарану, и не только из-за его хорошей кухни. Среди его сопровождающих был некий капитан Мёглих. Вам еще придется иметь с ним дело. Этот офицер абвера очень интересовался нашими сообщениями. Он сравнивал свои наблюдения с нашими, и получалось, что румыны лучше информированы об Иване, чем немцы со всей их воздушной разведкой и донесениями агентов.

И генерал Шведтлер не очень-то стеснялся в выражениях, однажды даже назвал господ из главного командования сухопутных войск подхалимами и безжалостно заклеймил их ошибки. Его откровенность и его смелые речи господа из главного командования, конечно, вынести не смогли.

Виссе не по себе оттого, что он должен выслушивать Шерера.

— Те, кто против Гитлера, все равно выполняют свой долг перед отечеством! Когда начинается пожар, его сперва тушат, а не ищут поджигателя! — отвечает он резко.

— А меня в один прекрасный день повесят, а не сменят, как генерала Шведтлера по причинам пошатнувшегося здоровья. Ведь я всего лишь какой-то капитан!

Свой 4-й армейский корпус ему пришлось передать генералу Енеке. Этот пришел с дипломатической службы, был военным атташе, аристократичный, гладкий, ему еще надо как-то огрубеть, чтобы достоверно изображать фронтового начальника. Ему вы подчинены как руководитель группы связи, господин обер-лейтенант Виссе!

Упоминание воинского звания и фамилии — это насмешливое предостережение, товарищеский совет больше шевелить собственными мозгами, а не предоставлять всю мыслительную работу другим.

— Потрясающее кабаре, этот наш «тысячелетний рейх»! Если эта лавочка обанкротится, значит, мы не на то делали ставку, и вся Германия со всеми пожитками, женами и детьми превратится в имущество несостоятельного должника и пойдет на распродажу. А мы?..

Ночное дежурство у коммутатора несет ефрейтор Тюннес.

Он вскакивает, когда возвращаются офицеры, рапортует и начинает болтать, не ожидая вопросов. Он спрашивает, как господину обер-лейтенанту здесь нравится, присмотрелся ли он уже; обещает, что они постараются сделать его жизнь здесь приятной, и просит капитана Шерера подтвердить, что ему здесь было хорошо.

Речь Тюннеса находится в невыигрышном соревновании с его мыслями. Невнятный, расплывчатый поток слов, надо внимательно вслушиваться, если хочешь что-то понять.

— Язык, как моя теща, взгляд, как у вяленой трески, и вообще он поросенок! — такую характеристику дает ему Шерер.

Он светловолосый, с какой-то потрясающей стрижкой, мягкое круглое лицо с большими светло-голубыми глазами. Тощий и ростом под два метра. Все на нем болтается. Его форма, словно ресторанное меню. От шапки и до сапог, стоптанных и нечищеных, чьи слишком короткие голенища отстают от его длинных ног, весь он мятый перемятый. Поэтому Шерер, вместо того чтобы называть Тюннеса «Голодной башней», именует его просто Кнаучем («Вмятина»).

Верный пес Харро устроился возле печурки, сделанной из кирпича и глины, на подстилке из степной травы, прикрытой старым одеялом. Свернувшись калачиком, он виляет хвостом, стучит им по полу. С тихим визгом приветствует Виссе и умоляюще смотрит на него.

Обер-лейтенант гладит его, пес доволен, трется мордой о сапоги Виссе и лижет ему руку.

Второй телефонист лежит на нарах и спокойно спит.

Это обер-ефрейтор Зелльнер, примерно тридцатилетний, густые темные волосы с аккуратным пробором, спокойное, строгое, красиво очерченное лицо. На переносице бороздка от очков. Он свежевыбрит и производит впечатление необыкновенного чистюли.

— Похоже, спокойный, симпатичный человек? — спрашивает Виссе у капитана.

— Он такой и есть! Форма на нем сидит как влитая, сапоги блестят. Всегда точно взвешивает свои слова. Дом его где-то в окрестностях Франкфурта. Он делает церковные витражи и ухаживает за дочерью весьма процветающего аптекаря. На мой взгляд, он какой-то тихий святой! Спокойной ночи! — Шерер ложится, койка под ним трещит, но он уже спит.

Здесь уютно при свете керосиновой лампы. Пол чисто выметен, соломенный тюфяк хорошо набит, простыни чистые и одеяло в пододеяльнике. Здесь можно выдержать. В восьмистах метрах от Наримана, вблизи от Волги.

Бункер даже хорошо проветрен. Время от времени Кнауч открывает дверь и впускает свежий ледяной ночной воздух, высовывает нос, глядя на залитое лунным светом небо. Есть что-то уютное даже в том, как он крутит ручку телефонного аппарата, спокойно принимает и передает ночные сообщения.

Виссе потягивается, он приятно устал и забывает мрачные предчувствия. «Как-нибудь обойдется. Здесь очень неплохо, уже в первый день. Сейчас бы как раз написать по письму матери и Гвен. Ах, простите, мои дорогие, завтра я сделаю это непременно». Его последняя мысль, прежде чем заснуть: он будет ожесточенно защищаться, если Иван действительно придет.

Таков солдат.

Они дали обер-лейтенанту выспаться. Щурясь, он лежит еще пять минут, пока окончательно не просыпается.

Кнауч с бешеным усердием подметает пол в бункере и ругает обер-ефрейтора Зелльнера, который перед открытой дверью точными, равномерными ударами рубит дрова. Капитан выливает грязную воду из таза для умывания, приносит свежую, ставит ее на печку.

На дворе уже совсем светло. Одним прыжком Виссе выпрыгивает из постели. Харро резвится вокруг него, пытается отнять у Кнауча метлу.

Обер-лейтенант выходит на улицу. Солнце, пробиваясь сквозь туман, растапливает снег, тонкий, как иней.

Настроение — словно в воскресное утро!

В восьми — десяти километрах отсюда фронт, и над ним тоже светлое небо и ничем не нарушаемая тишина. Не слышно ни выстрела. Может, все не так уж и страшно, может, и будет спокойная зима?

За завтраком все они сидят вокруг единственного стола, пьют горячий чай; на столе поджаренные ломтики хлеба, крошечные порции масла, джем и по два финика каждому.

Виссе обращается к Шереру:

— Туман рассеивается, видимость хорошая. Если бы Вы могли пару часов обойтись без меня, пока Вы еще здесь, господин капитан, то я хотел бы первым делом осмотреть наш участок фронта.

— К сожалению, ничего не выйдет! — У Шерера трудный день. Его руки не находят себе места, глаза блестят, как он ни старается держаться спокойнее. Он, похоже, не верит мирной обстановке и спешит скорее уехать.

Соберитесь, пожалуйста, Кремер уже пошел за машиной! Мы должны немедленно после завтрака явиться в немецкий штаб связи 4-го румынского армейского корпуса, чтобы я доложил там о Вас и чтобы Ваше назначение командиром нашей группы 118-й было подтверждено вышестоящей инстанцией. Потом Вы займетесь этой лавочкой, а я смогу смыться!

Ехать надо примерно сорок километров в Абганерово. Дорога идет на юг, вверх-вниз по холмам. На высотках время от времени попадается сгоревший или разбитый танк, с мертвым, нацеленным в воздух дулом орудия, словно война давно миновала.

Вокруг, на долгие километры, — ни души.

Исчезают холмы и расщелины; степь, окруженная высотками, лежит словно плоское дно сковородки, прорезанное идеально ровной железнодорожной линией Тингута — Сальск, вдоль которой они едут.

Ветер словно играет на арфе в проводах телеграфной линии связи, пролегающей вблизи от рельсов.

Под бесконечным, высоким, по-зимнему ясным, голубым небом степной поселок с низкими мазанками кажется кучкой крошечных, разбросанных кубиков, которые почти не видны на коричневой, в белых пятнах снега степной земле.

В осторожных выражениях подполковник Бишофф, начальник немецкого штаба связи с 4‑м румынским армейским корпусом, характеризует положение на фронте как неудовлетворительное и дает понять, что Виссе, возможно, будет очень трудно.

Он просит Шерера более тщательно ввести обер-лейтенанта в круг обязанностей группы связи 118-й и желает, чтобы были точно обозначены функции обер-лейтенанта.

— Самое главное — хорошие контакты с румынскими войсками. Каждый лейтенант 20-й дивизии должен знать Вас как представителя немецкого командования сухопутных войск. То, что Вы говорите, должно быть для них обязательным, как если бы исходило из кругов Главного командования.

Только так мы будем в состоянии следовать указаниям нашего высшего руководства и обеспечим наилучшее боевое использование не очень хорошо подготовленных и почти не имеющих боевого опыта румын!

Подполковник дает Виссе ордер на приобретение маркитантских товаров для штаба связи: водка, вино, шоколад, зажигалки, батарейки для карманных фонариков и порошок против вшей.

— Он Вас за пакетик вшивого порошка хочет купить и сделать зависимым!

Кремер, который забирает все это добро, разнюхал, что шоколад привезли и для дивизии. Виссе стрелой мчится к телефону, требует срочно отдел тыла, майора Балтатеску.

— Необходим грузовик, господин майор, и побыстрее. Надо действовать решительно, пока там еще что-то есть. — Виссе верит в этот главный принцип солдата.

— Что есть, то есть, — говорит он Шереру. — Если уж не противотанковые орудия, то хотя бы шоколад, он вкусный, вызывает запоры, и румыны меньше наделают в штаны, когда явятся русские танки.

Шерер кивает: именно так, от полных штанов никто не застрахован!

Чтобы не оказаться беспомощным перед лицом событий, которые, возможно, полностью выйдут из-под контроля, Виссе, еще неопытный, на своем новом месте, пытается на обратном пути выудить у капитана все ценное из его работы в штабе связи. Шерер рад помочь и настроен вполне по-товарищески, рассказывает ему обо всяких уловках и хитростях и признается в собственных ошибках.

Разложив на коленях карту, Виссе прослеживает путь, по которому они возвращаются, сравнивает реальный ландшафт с изображенным на карте, отмечает приметные точки, которые при наличии некоторой фантазии умудряется уловить среди этого однообразия.

Вместе с Шерером они поднимаются на небольшую, кеглеобразную высотку.

Видимость очень хорошая. Холм следует за холмом, все они одинаково покрыты снегом, сквозь который просматривается их подлинный бурый цвет, и сухими стеблями скудной степной травы. Словно покрытая горбами степь волнами спускается к востоку, где, становясь все более плоской, тонет в прозрачном, пробитом солнечными лучами степном тумане.

За высотой 124 виден только короткий поворот дороги, ведущей через Тундутово и оттуда вдоль железнодорожной линии в Ивановку, где плоской дугой проходят позиции 20-й румынской дивизии.

Шерер улыбается такому усердию Виссе и, протянув руку, показывает на местность:

— Там, в пятнадцати километрах западнее, находится Верхне-Царицынский, где расположен штаб 4-й танковой армии, а там, — капитан описывает рукой дугу, — тянутся к Дону румыны!

Настроение румынских офицеров во время обеда в дивизионном командном пункте напоминает тончайшее стекло, которое вот-вот лопнет.

Татарану откладывает в сторону салфетку и неотрывно смотрит на Виссе.

Он говорит, едва скрывая волнение, медленно, подчеркивая каждое слово, и майор Биндер переводит.

— Сегодня утром в наш саперный батальон перебежало большое количество русских!

По своему военному опыту обер-лейтенант знает, что это признак того, что ситуация становится очень опасной. Люди, у которых не выдерживают нервы, перебегают к противнику из страха перед ожидаемой битвой, чтобы спасти свою шкуру в плену.

Перебежчики сообщают, что завтра начинается большое русское наступление. Нам, румынам, противостоит полностью укомплектованная танковая бригада. Тяжелые танки зарылись в землю на крутом берегу Волги.

Хотя они очень плотно сконцентрированы, ни отдельные немецкие бомбардировщики, ни весьма скудный артиллерийский обстрел не нанесли им сколько-нибудь существенных потерь.

В советских ротах красноармейцам зачитали тайный приказ Сталина, что отныне непобедимая Красная Армия переходит в крупное наступление, чтобы изгнать фашистскую бестию на ее исходные позиции. Под Сталинградом решится участь немецких бандитов и их союзников-сообщников.

Так же, как в 1918 году белогвардейцы под началом Деникина, на стороне которых тогда сражались и немцы, были уничтожены славной революционной армией Героя Советского Союза маршала Буденного, так Сталин, в том же месте, в городе, носящем его имя, разгромит врага.

— Советы не скупятся на патетические призывы. Уже не в первый раз, господин генерал, германский вермахт выступает против превосходящих сил русских! — отвечает Виссе на взгляд генерала.

— Об этом не будем спорить. По поводу целей и объема ожидаемого наступления, а также его значения для фронта в целом я не хочу строить никаких догадок, ибо мне не хватает широты обзора, которой обладает главное командование сухопутных войск.

Генерал, широко расставленными руками обозначив широту пространства, сужает расстояние между собственными ладонями до маленького отрезка, словно желая зрительно показать ограниченность его мысли, подчеркнуть концентрацию его воли и ответственность лишь за порученный ему участок фронта.

— Я дивизионный генерал. Все, что я мог сделать, сделано. Мой передний край обороны наилучшим образом использует местность для защиты. Позиции хорошо подготовлены и теперь еще дополнительно укреплены.

Мои люди — при наших возможностях — очень хорошо подготовлены. Я требую железной дисциплины. Оружие и снаряжение, которыми мы располагаем, находятся в безупречном состоянии. Что касается потребностей моей дивизии в настоящий момент, то боеприпасов и продовольствия хватит на несколько дней боев.

— Наша 20-я дивизия — одна из лучших и боеспособных в румынской армии! — добавляет майор Биндер.

— В районе Бекетовки нам противостоит противник, силы которого превосходят наши по крайней мере в двадцать раз. Что касается вооружения, то его превосходство в цифрах и не выразишь. Он направит против нас мощнейшие силы, чтобы легче добиться прорыва, ибо считает румынские войска менее боеспособными, чем немецкие, а о нашей оснащенности он информирован так же хорошо, как и германское руководство!

Генерал широко улыбается, поднимается. Все встают.

— Я еще раз обращаюсь к ответственному за это немецкому армейскому командованию с настоятельным требованием немедленно ввести в действие танки и противотанковую технику для усиления нашего участка фронта.

Если мои солдаты будут знать, что за их спиной имеется противотанковое оружие, они дадут русским танкам пройти по себе, и я сохраню свой отрезок фронта даже против превосходящих сил русских.

Но если мои солдаты поймут, что безоружны против танков, то среди них начнется паника, и фронт быстро развалится.

Необходима поддержка тяжелой артиллерией. Бомбардировщики и штурмовая авиация необходимы прежде всего в местах скопления русской артиллерии, чтобы предотвратить ее ураганный огонь.

Какую моральную поддержку нашим войскам окажут бомбардировщики и штурмовая авиация, вам, как испытанным фронтовикам, можно не говорить.

Поэтому я прошу вас, господа, — генерал обращается и к Виссе, и к Шереру, — в последний час передать мое обращение вашему командованию. Добейтесь хоть каких-то результатов, пока не поздно!

Виссе вопросительно смотрит на Шерера. Капитан отрицательно качает головой и обращается к генералу:

— Не позволит ли мне господин генерал уже сейчас доложить о моем отбытии и попрощаться? Он вскакивает и щелкает каблуками.

В бункере телефонной связи Виссе встречает капитана Шерера, укладывающего свой чемодан в состоянии глубокого ожесточения.

— Мы прекрасно понимали друг друга с генералом Татарану, и вдруг такое прощание? Был не очень сердечен, правда? При этом я даже не могу на него обижаться. В таком положении… Все может начаться в любой момент! И что же предпринимается? Вместо того, чтобы, как в других штабах связи, иметь двух офицеров: того, кто уже вработался, набрал опыта и с трудом завоевал доверие, сменяют новичком. Это не упрек вам, господин Виссе, и не комплимент мне! Я рад, что могу уехать отсюда! Я имею в виду другое: насколько это типично для тех, кто так бездумно и безответственно действует наверху. Может, они специально сейчас ставят на это место человека, который не имеет ни малейшего представления о том, какая идет игра, чтобы у них был козел отпущения, если все пойдет кувырком?! — Шерер ободряюще кивает обер-лейтенанту. — Я совершенно ничего не имею против вас. Наоборот! Я уверен, что вы, несмотря ни на что, справитесь и не станете овечкой, отданной на заклание! Скорее всего, вы даже будете действовать лучше, энергичнее, принимать решения и осуществлять их, не слишком долго раздумывая.

Он внимательно смотрит на Виссе. «Чертовски хорошо выглядит и совсем еще мальчик. Наверняка его высокий звонкий голос прерывается, когда он выкрикивает команды. Эти молодые ребята иногда чувствуют, что более старшие по возрасту подчиненные не принимают их всерьез, и истерически пытаются самоутвердиться, чтобы все чувствовали и выполняли их волю. Они как молодые петухи».

Шерер поднимается.

— Битва нуждается в герое, который становится знаменем, фанфарой, в юноше, который умирает со словами «Хайль Гитлер!» — Шерер пожимает плечами. Звучит смешно, но это так!

Не забудьте, что отныне вы должны перед румынами называть русских только большевиками — ненависть задушит их страх!

— Господин капитан, могу я еще попросить вас представить меня в 4-м армейском корпусе, чтобы я мог доложить только что полученную информацию?

Связь удается наладить за пять минут. Пронзительный звонок. Шерер не спеша поднимает трубку. Виссе слышит голос телефониста на другом конце провода.

— Соединяю с господином генералом! В трубке шум, помехи. Шерер прикрывает трубку левой рукой.

— Похоже, они уже сами знают, что происходит, раз генерал Енеке сам подходит к аппарату, чтобы поговорить со мной!

Шерер внутренне собран, он в напряжении.

— Здесь немецкий штаб связи 118-й, капитан Шерер. Честь имею доложить, господин генерал!

Виссе подходит к капитану, готовый после того, как Шерер доложит о нем, взять трубку и передать свой первый рапорт в качестве начальника штаба связи.

Шерер словно не замечает Виссе, он взволнован, плотнее обхватывает рукой трубку, не собираясь ее отдавать.

— Примерно полчаса назад, господин генерал, нами было перехвачено сообщение о том, что завтра в шесть часов по московскому времени русские переходят в крупное наступление. Уже сегодня большое количество перебежчиков также подтверждают нашу информацию.

Он смотрит на Виссе, который отошел чуть в сторону, и поспешно представляет обер-лейтенанта.

— Разрешите, господин генерал, представить моего преемника. Он уже сегодня днем взял на себя командование штабом связи!

Шерер несколько отдаляет от уха трубку, в которой что-то недовольно бормочет генеральский голос. Капитан стоит навытяжку.

— Слушаюсь, господин генерал, так точно, позвольте мне доложить о своем убытии, господин генерал, покорнейше благодарю, господин генерал! — выкрикивает он в трубку и передает ее Виссе.

Звучный голос генерала приятно любезен. Несколькими точно сформулированными фразами, дружелюбно и изысканно, он указывает Виссе на его ответственность, которую он несет в своем новом качестве.

В генерале и сейчас еще чувствуется дипломат и многолетний военный атташе. Он как бы заставляет маленького обер-лейтенанта вырасти в собственных глазах, почувствовать собственную значимость, свои полномочия, и в то же время дает ему понять, что этим он обязан генералу, который почтил его своим доверием, и Виссе теперь обязан особым усердием и послушанием ответить на это.

«Значит, вот как покупают людей», — Виссе на всякий случай намерен запомнить этот урок, — пригодится, когда сам станет генералом.

— Я сознаю ответственность, которую несу как начальник штаба связи, господин генерал, и надеюсь, что выполню поставленные передо мной задачи к полному удовлетворению моего начальства!

Генерал, вспомнив, что должен казаться огрубевшим в боях воином, что-то довольно хрюкает в трубку.

Немедленно переходя в наступление, звончайшим фанфарным голосом Виссе заявляет:

— Разрешите мне, господин генерал, в качестве первого мероприятия на новом посту изложить следующую просьбу: 20-я румынская дивизия не располагает противотанковыми орудиями, которые можно было бы действенно использовать против Т-34.

Французские орудия, имеющиеся в артиллерийском полку, также бесполезны против брони русских боевых машин, так как у нас для них нет снарядов. Южнее долины реки Червленой находится узкий минный пояс, который при ожидаемом тяжелом артиллерийском обстреле взлетит на воздух и, тем самым, также не будет защитой от танков.

Подготовка румынских солдат к борьбе против танков чрезвычайно слаба. Необходимо первым делом послать людей на специальные курсы в саперную школу в Калач!

«Подумать только, что генерал так долго и терпеливо выслушивает все это, хотя и сам давно знает!» — удивляется Шерер.

— Я изучал донесения отдела разведки румынского дивизионного штаба и убежден, что давно ожидаемое наступление действительно начнется завтра в шесть утра!

Шерер только качает головой.

— Поэтому генерал Татарану еще раз настоятельно обращается в армейский корпус с просьбой о своевременной доставке танков и тяжелых зенитных орудий. Генерал Татарану считает чрезвычайно важным для морального состояния войск, чтобы еще сегодня ночью в тылу его фронта в позиции готовности находились самоходно-артиллерийские установки или танки…

— И больше ничего, даже бомбардировщиков или штурмовиков ему не надо? — недовольно прерывает генерал.

Он еще доступен, но уже говорит гораздо холоднее, наставительно, хотя по-прежнему заманивает доверием.

— 4-й армейский корпус, — генерал даже не употребляет зашифрованных названий, — наилучшим образом осведомлен и информирован как о положении в целом, так и о положении отдельных полков. Поверьте мне, мы знаем, что происходит! — это он говорит лично Виссе. И потом переходит на более патетическую интонацию: — Сообщите господину генералу Татарану, что он, когда все начнется, сможет… рассчитывать… на нашу поддержку! — генерал прерывает разговор, говорит с кем-то, стоящим рядом с ним, и снова обращается к Виссе:

— Я высвобожу дивизион зенитных пушек и дивизион самоходно-артиллерийских установок и пошлю к вам!

Поддерживайте через вышестоящий штаб связи теснейший контакт с нами. Только в самых чрезвычайных случаях или если штаб связи недостижим или не функционирует, можете непосредственно обращаться в армейский корпус!

Обо всех событиях тактического характера в ходе ожидающихся событий вы должны регулярно докладывать! О наших мероприятиях безотлагательно информируйте румынское руководство, следите за тем, чтобы сохранялась авторитетность наших указаний. Полковник фон Бредов рекомендовал мне вас как способного и надежного офицера. Я ожидаю, что обо всем, что вам станет известно, вы будете подробно и точно информировать меня!

— Слушаюсь, господин генерал!

Виссе не успевает усердно заверить генерала, что приложит все усилия, как тот уже положил трубку.

Виссе вопросительно глядит на Шерера. Тот кивает успокаивающе, одобрительно, но с некоторым налетом насмешки.

— Посмел бы я так краснобайствовать, меня бы турнули отсюда уже на следующий день. Ну, вы еще будете иметь случай убедиться, как заносчива и самодовольна эта клика. Мне жаль, что вам придется пережить разочарование и ничего не удастся добиться. Просто сейчас у них от страха штаны полны, вот им и нужны люди, готовые действовать и чего-то добиваться. Но потом, когда они снова будут на коне, плевать им на вас! Потому-то я лучше отправлюсь опять на фронт и буду там говорить то, что хочу. Там уж мне никто не будет грозить переводом в боевые части, если я и так сижу в самом дерьме! Жаль, что было мало времени лучше ввести вас в курс ваших обязанностей!

Капитан ставит свой чемодан возле двери. Виссе помогает ему надеть тяжелое серое кожаное пальто на меху.

— Я позволил себе вызвать Кремера с машиной на четырнадцать часов.

— Конечно, само собой разумеется, господин капитан!

— Ах, да ладно, мне здесь делать больше нечего. Пошлю вам открытку из Верхне-Царицынского. Уж как-нибудь найду, на чем добраться до места. Если позволите, быстро дам вам еще один совет. Вы хотели еще сегодня осмотреть фронт? Слишком поздно. Через час стемнеет. К тому же, я думаю, здесь вы сейчас нужнее, потому что здесь всякое будет происходить, если завтра утром действительно начнется заваруха.

Капитан еще раз снимает фуражку, наклоняется, уже готовый ехать, над картой на столе, показывает на точку очерченного южнее долины Червленой фронта.

— Вот здесь 90-й полк полковника Попеску, наше самое слабое место. А здесь, севернее Червленой, полк полковника Мангезиуса, это самый лучший. Мангезиус из фольксдойче, помещик. Лучший офицер дивизии, даже по нашим меркам отличный. Солдаты его любят, что у румынских офицеров бывает редко. Отличается редкой удалью, выправкой.

Здесь русские легко не пройдут хотя бы потому, что севернее с Мангезиусом соседствует 297-я пехотная дивизия. Мы с лета работаем с ней вместе. Это одна из лучших и мощных немецких дивизий. Они там уже привыкли играть для нас роль пожарных.

Не откладывая свяжитесь с генералом Пфеффером. Он второй по старшинству командир немецкой дивизии в армии, но отличный парень, солдат без всякого высокомерия, участвовал еще в добровольческом корпусе.

Южнее с Попеску соседствует майор Мораро со своим саперным батальоном. Выглядит, как разбойнике Абруццких гор, отчаянный малый. Людей держит в состоянии подъема. Батальон так хорошо подготовил свои позиции, что выдержит и самый тяжелый огневой натиск. Мораро единственный командир части, который постоянно находится на передовой, там и живет. За Попеску находятся два подразделения артиллерийского полка.

Первое подразделение — тяжелое, хотя не имеет ни одного тяжелого орудия, только французские пушки. Несмотря на это, румынскую артиллерию признают и немцы, в боях она хорошо себя показала.

Виссе хочет, чтобы все, кто работает в штабе связи, выстроились проводить своего отъезжающего шефа. Шерер отказывается.

— Никаких церемоний, пожалуйста! Они бы и сами сообразили, если бы горячо меня любили. Я их всех приветствую, прошу меня извинить, часто вел себя с ними отвратительно. Вообще-то я не такой уж плохой, когда нервы в нормальном состоянии. В том числе с Безе. Вот кто вздохнет с облегчением.

Виссе стоит с капитаном перед бункером без шинели. Дует холодный ветер, мороз — 10 градусов ниже нуля. Шерер нервничает. Все уже сказано; последнее ожидание, которое ничего не дает, самое мучительное.

Автомобиль появляется из бокового ответвления балки. Когда раздается скрип тормозов, оба офицера пожимают друг другу руки. Шерер как-то робко спрашивает:

— Вы из Вены?

— Да!

— Я из Магдебурга! Конечно, женат, даже счастлив, двое сорванцов!

Вот и все, короткий личный, человеческий контакт. Шерер смотрит на Виссе, улыбается, стремительно влезает в машину. Недолгое прощальное помахивание рукой. Шерер торопит водителя, машина быстро отъезжает в западном направлении и исчезает за ближайшим холмом.

Звонит майор Биндер и вызывает Виссе на назначенное на восемнадцать часов совещание, в котором приказано участвовать всем командирам полков и других подразделений. Звонят полевые телефоны, не прекращаются сообщения: «Передаю для Фуре Катценштет»! — таково законспирированное название штаба связи.

Друг перед другом, они знают, что происходит — и молчат. Виссе наглядно представляет себе грядущее наступление. Мертвая тишина после артиллерийского обстрела, затем появление русских танков, землисто-бурых красноармейцев — сама смерть, страшная и многотысячная, спускающаяся с холмов на позиции румын; в горле возникает удушающее чувство страха. Он сотни раз участвовал в этом, испытывал это, и чудо, что он еще живой.

О чем могут думать майор и генерал?

Татарану явно испытывает сильные боли в парализованном суставе, лицо его исказилось от страданий, демонстрируемое для окружающих спокойствие стоит ему большого самообладания.

— Надеюсь, танки и зенитные орудия прибудут вовремя? — прерывает генерал тяжкую тишину. Видно, что ему хотелось бы остаться одному.

— Позвольте мне откланяться, господин генерал? Сегодня ночью я, по-видимому, не сомкну глаз и буду в любой момент в распоряжении господина генерала.

Генерал благодарно кивает и протягивает Виссе вялую руку, без рукопожатия.

Сухой снег скрипит под сапогами. Стоит такая темень, что Виссе какое-то время блуждает, прежде чем находит дверь бункера немецкого штаба связи. Обер-лейтенант подходит к печке, держит над ней окоченевшие пальцы, пытается собраться с мыслями и принять первые решения.

Люди с ожиданием смотрят на него, у них вытянутые лица, они ждут, что он даст указания и придаст им уверенности.

Зато Безе в своей родной стихии. В полном военном обмундировании, сидя в освещенном керосиновой лампой бункере, среди ночи, он повесил на шею бинокль.

Виссе не удается остаться серьезным, и его люди тоже смеются, когда он спрашивает:

— Вы никак собрались в разведку? Кремер беззастенчиво ухмыляется. Безе сохраняет серьезность.

— Было бы не так уж и плохо. Я бы сразу же пошел посмотреть, что там делается у Ивана!

— До какого места вы довезли господина капитана Шерера? — спрашивает Виссе водителя.

— До Верхне-Царицынского. Но там ему не удалось найти машину. Я хотел было его быстренько подбросить до Калача. Но по дороге он пересел на грузовик и отослал меня. Господин капитан просил передать еще раз, что желает господину обер-лейтенанту ни пуха, ни пера и всему штабу связи тоже, включая господина зондерфюрера Безе!

— Премного благодарен! — бурчит Безе.

— Все ли подготовлено к перемещению или к возможной обороне немецкого штаба связи? — спрашивает Виссе.

Не прося о помощи, Безе с трудом вытаскивает из-под койки ящик, наполненный ручными гранатами и винтовочными патронами. Сверху лежит автомат и две сумки с магазинами для него.

— Славненькое спальное место, гранаты под задницей! — Не говоря ни слова, Безе протягивает автомат обер-лейтенанту, который вешает его над своей постелью на крючок рядом с каской.

— Каски снять, оружие тоже, — командует он, и люди облегченно вздыхают. — Передвижные радио- и телефонная станции в порядке, «опель» и вездеход заправлены, готовы к отъезду?

Водители могут, если их оружие, походная выкладка и неприкосновенный запас при них, идти. Валяйте, красавцы! — приказывает он Кремеру и Кнаучу, который тоже является водителем.

Можете лечь до четырех утра, выспитесь как следует. Вам очень скоро придется крепко повкалывать!

Оба радиста должны держать в полной готовности свои аппараты; они могут спать до 24 часов, а потом сменят телефонистов. Ефрейтор, ведающий канцелярией, должен подготовить все документы, донесения, дневник и прежде всего секретные материалы для уничтожения в самом крайнем случае!

— Я уже распорядился, господин обер-лейтенант! — усердствует Безе. — Кроме того, я приказал погрузить продовольствие, весь личный багаж, все снаряжение, в общем, весь хлам на грузовик. Так что, если понадобится, мы можем через пять минут смываться!

Теперь Виссе благодарен Безе за то, что тот избавил его от мелочей, и он может полностью посвятить себя основной задаче.

Безе потеет, жутко ругается по-тирольски, рассказывает грязные анекдоты, он вошел в раж и непрерывно заставляет людей что-то делать, чтобы у них не было времени раздумывать и предаваться ненужным мыслям.

Виссе снова внимательно изучает карту, запоминает каждую дорогу, каждый ручей, самый маленький поселок в радиусе тридцати километров.

И тут начинают без умолку трещать оба телефонных аппарата. Телефонист не успевает записывать приказы и сообщения. Он повторяет вслух то, что слышит, и Виссе помогает ему стенографировать донесения.

Позже Виссе на короткое время ложится: хочет заставить себя поспать часа два.

Его тело ноет, словно разбитое, но мозг работает вовсю и нервы так напряжены, что ему не уснуть. То, что он хочет спать и не может, вызывает у него ожесточение и еще больше действует на нервы. Каждые четверть часа, когда он наконец чувствует, что засыпает, заявляет о себе мочевой пузырь, и Виссе в бешенстве выбегает из бункера в ледяную ночь.

А с двадцати трех часов все попытки стали тщетны. Через час он уже не знает, кто звонил, и кто о чем его просил: о самоходно-артиллерийской установке или о тяжелом бомбардировщике. Словно он, по крайней мере, командующий группой войск — от него требуют все! Генерал Пфеффер, командир 297-й пехотной дивизии, тоже берется за телефонную трубку:

— Скажите, у вас там Иван уже как-нибудь проявился? У меня пока ничего не происходит! Разве что несколько пулеметов устроили трескотню, а в остальном у Ивана тишина.

— У нас кое-что происходит, господин генерал! Я тут спарил один аппарат с теми, что стоят в штабном бункере, и поэтому одновременно с ними слышу, что передают полки и более мелкие подразделения.

— И что же вы слышите, господин Виссе, вас ведь так зовут?

— Так точно, господин генерал. С участка саперного батальона докладывает майор Мораро!..

— Старый разбойник!

— Так точно, господин генерал! Он докладывает, что русские проводят свои подготовительные работы к наступлению без всяких мер предосторожности!

— Похоже, Иван лучше знает, что происходит у нас, чем мы сами!

— Так точно, господин генерал! Майор передает, что перед его позициями воздух наполнен гулом моторов тягачей и лязганьем танковых гусениц!..

— Черт побери, очень поэтично!

— В передних траншеях даже отчетливо слышны крики команд, отдаваемых комиссарами и офицерами!

— От оранья толку мало, это мы знаем по себе!

— За высотками русские едут с дальним светом фар. Отдельные моторизованные части проезжают так близко от наших позиций, что светом своих прожекторов освещают наши окопы!

— Потрясающе! Наверное, у некоторых господ, которые поближе к переднему краю, уже штаны полны от страха!

— Перед нашим артиллерийским полком у русских все выглядит, как на долгой стройке, где работают по аккордной системе. Все беспрепятственно разъезжают и бегают взад-вперед, офицеры орут что есть мочи, подъезжают «Катюши», и ночь светла от прожекторов!

— И вы можете спокойно там сидеть и все это наблюдать?

— Я сам артиллерист, господин генерал, и знаю, что продолжающиеся огневые налеты сконцентрированных сил артиллерии разбивают такие исходные позиции или, по крайней мере, сильно ослабляют!

— Почему же вы, черт возьми, не передадите им по радио?

— Три дивизиона нашей артиллерии очень удалены друг от друга. У нас только легкие орудия и к тому же так мало боеприпасов, что мы должны экономить их для атаки.

— Да, печально все это выглядит — смотреть, как противник совершенно спокойно точит нож, чтобы перерезать нам глотку! А что же наши славные люфтваффе!

— Предсказан туман.

— Черт побери, сейчас-то вполне ясная видимость!

— Отдельные самолеты находятся в воздухе, господин генерал!

— Да, несколько старых «Мельниц» там барахтаются и каждые полчаса сносят по яичку. Несколько дней назад они не прекращая бомбили Сталинград, в седьмой раз переворачивая там каждый булыжник, а теперь, когда они необходимы здесь… Тошнит от всего этого. Да, так спасибо вам, и спокойной ночи. Люблю ночью немножко поболтать, когда бессонница одолевает!

— Господин генерал, господин генерал! — кричит Виссе в трубку.

— Да, в чем дело, молодой человек?

— Могу ли я еще раз попросить господина генерала, если потребует положение…

— Помочь вам и сыграть роль пожарных. Сделаю, мой мальчик, будь спокоен, пусть Иван почувствует, что старый перец[4] — еще острая приправа! Спокойной ночи, и с Богом!

— Господин обер-лейтенант!

— Что случилось? — бурчит Виссе. Он только что чуть было не уснул.

— Если вы еще не спите, господин обер-лейтенант, господин генерал просит вас пожаловать в штабной бункер.

— Скажите, что я тотчас буду!

У телефона дежурит Зелльнер. Он рисует человечков, домики и голых женщин в блокноте для донесений, который быстро прячет от Виссе.

— Все важные звонки переводите для меня на штабной бункер!

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант.

Кодряну и Станческу работают с большим напряжением.

Генерал лежит на покрытой грубошерстным одеялом походной койке и курит.

Когда входит Виссе, он поднимает голову: под глазами залегли глубокие тени. Постанывая, он выпрямляется и опирается тяжелым туловищем о стол. Он говорит с обер-лейтенантом по-румынски, хотя знает, что тот не владеет языком, и, кажется, недоволен тем, что его не понимают.

Генерал симпатизирует молодому обер-лейтенанту, хотя в голосе его звучат раскаты грома. Он слегка приподнимает парализованную правую кисть, сдержанно стонет.

Гневно подавляет он жалкую слабость тела. Несломленный дух, бушующий в дряхлой оболочке.

Заметно стараясь смягчить речь генерала и как бы отстраниться от нее, майор переводит:

— Господин генерал хочет узнать, господин Виссе, известно ли Вам, что некоторые господа, среди них высшие немецкие офицеры, изволят называть своих румынских союзников свинарями или свинопасами?

Обер-лейтенант поражен, но очень быстро справляется со своей растерянностью.

— Передайте, пожалуйста, господину генералу, что мне об этом ничего не известно, — тоном суровой отповеди готов ответить Виссе. Татарану опережает его, говорит по-немецки.

— Офицеры моей дивизии за спиной подвергались подобным оскорблениям со стороны немецких союзников. У меня есть свидетели! — отрезает он Виссе путь к любым оправданиям или возражениям.

Они словно решили помериться силами. Элегантная форма генерала измята и испачкана сигаретным пеплом. Сочувствие, которое сдавливает Виссе горло, душит любые возражения.

— Вы разрешите, господин генерал? — Виссе берет свой платок и счищает пепел с мундира на груди генерала. «Черт возьми, что я делаю, — соображает он слишком поздно. — Я как офицер потерял лицо».

Прошу вас меня извинить, господин генерал! — заикаясь произносит он.

Генерал улыбается.

— Благодарю вас! — он вытирает рот, поправляет свой мундир, выпрямляется, подбирается и кивает Виссе.

Не показной надменностью, а именно этой маленькой неловкостью совсем молодого человека, в которой проявились признание и почтение к более старшему по возрасту человеку и более высокому по званию офицеру, Виссе завоевал уважение, симпатию и доверие генерала и, совершенно очевидно, присутствующих румынских офицеров.

— Ни дивизион самоходных артиллерийских орудий, ни зенитный еще не прибыли! — снова переводит майор Биндер.

— Я еще раз обращусь с запросом, господин генерал!

— Да что уж там! Они давно должны были быть здесь! — Генерал смотрит на карманные часы Кодряну, которые лежат на столе и громко тикают. — Уже четыре часа сорок семь минут! — Татарану опускает голову, чтобы сосредоточиться, прежде чем он вновь посмотрит на них и начнется разнос.

Я нахожу, что настало время ясно осознать, что произойдет, ибо пока ничего не происходит, и принять некоторые решения! — при этом он смотрит на Виссе.

Я друг и почитатель Германии! Мы уже привыкли видеть, как германский вермахт на Востоке наносит превосходящим силам противника неожиданные, молниеносные удары и добивается блестящих побед. Вязьма, Брянск и весной Харьков — это были великолепные битвы на уничтожение противника.

Хотя Советы для своего наступления в районе Сталинграда собрали восемь армий, немецкое командование сухопутных войск все же выставило четыре армии — две румынские и две немецкие элитные армии: 4-ю танковую и 6-ю.

Итак, отнюдь не такое уж пугающее соотношение сил, особенно если учесть, что генерал-фельдмаршал фон Манштейн в Керчи со своими шестью немецкими и румынскими дивизиями не только сумел укрепить свои позиции против двадцати русских, но и при троекратно превосходящих силах противника сумел развить наступление и завоевать полуостров.

Он также умел правильно и успешно использовать румын.

Теперь о нашем положении здесь, господин обер-лейтенант! Через два часа с четвертью в наступление против нас пойдут восемь русских армий. В Сталинграде им противостоит 6-я армия генерал-полковника Паулюса. Правый фланг — это мы.

Я спрашиваю себя, что происходит?

Абсолютно всем, в том числе и верховному командованию сухопутных войск, детально известно, что враг намерен прорваться севернее и южнее Сталинграда. Немецкие и румынские силы между Доном и Волгой под угрозой окружения! Что же предпринимается против этого?

Главное командование сухопутных войск, генерал-полковник Вейхс, верховный главнокомандующий группы сухопутных войск, и генерал-полковник Паулюс как командующий угрожаемой 6-й армии, несомненно, понимают всю значимость вражеского замысла и, наверняка, разработали соответствующие планы отражения натиска противника и конкретные мероприятия.

В Сталинграде и под ним сосредоточены самые мощные силы 6-й армии. Одних только пехотных дивизий — восемь.

Масса мобильных механизированных частей, моторизованные, танковые, самоходно-артиллерийские, зенитные, дивизионы шестиствольных минометов сметающей мощи и, кроме того, дополнительно двенадцать или тринадцать артиллерийских дивизионов всех калибров из резерва сухопутных войск.

Так как 62-я русская армия, находящаяся в сфере действия этого мощного кулака, понесла тяжелые потери и не может активно атаковать, то наступления против ядра 6-й армии опасаться не приходится.

4-й армейский корпус 4-й танковой армии, которому мы подчинены и тактически, составляет более слабый правый фланг 61-й армии.

Наилучшим решением в плане обороны было бы: усилить частями, бездействующими в Сталинграде, южный фланг, где мы стоим.

Одной трети этой огневой мощи за нашей спиной хватило бы, чтобы остановить любую попытку русского прорыва и сорвать наступление противника уже на исходных позициях.

Меры такого рода уже давно должны были дать о себе знать, и силы для нашего укрепления и поддержки давно должны были быть на месте, раз уж командование не удосужилось предотвратить или, по крайней мере, помешать сосредоточению противника прямо перед нашими позициями.

Я всего лишь дивизионный генерал. Однако, поскольку я со своими частями нахожусь на самом уязвимом месте южного фланга, было бы уместно ознакомить меня хотя бы с той частью оборонительного плана, который касается моего участка. Этого не произошло! Меня заставляют разгадывать загадки и выполнять приказы, смысл которых для меня непостижим.

До этого часа я еще надеялся на то, что главное командование сухопутных войск считает силы 6-й армии достаточно мощными, чтобы использовать их для наступления и планирует неожиданный удар против русских, который вплоть до своего осуществления должен оставаться секретным, чтобы воспользоваться преимуществами внезапности. Дать врагу подойти, прорваться, затем отрезать его от связей с тылом, окружить и уничтожить. Но ведь и подготовка к такому ходу дел должна была бы уже обозначиться!

Что же происходит на деле? Ничего! Ничего, говорю я Вам, мой господин, ничего не происходит!

Почему я придаю такое большое значение своей дивизии? — Генерал насмешливо смотрит на Виссе и отодвигает в сторону стоящего перед картой Кодряну.

Немецкие силы на южном фланге все лето продвигались к Сталинграду вдоль железнодорожной линии Сальск — Тингута и через широкую долину Червленой.

И при диаметрально противоположных обстоятельствах этот путь вполне пригоден для противника, чтобы попасть на Дон и к важнейшей переправе через реку под Калачом. Какие-то попытки найти обходные пути, особенно сейчас, по зимнему бездорожью, обречены на провал.

Направление удара противника, таким образом, определено и известно. А знаете ли вы, какими силами пытаются блокировать движение русских по этому пути? Да всего лишь одной моей дивизией!

Одной слабой дивизии столь мало уважаемых румын поручается на участке фронта шириной девятнадцать километров выдержать натиск почти двадцатикратно превосходящей мощи противника и остановить прорыв, по крайней мере, одной русской армии и многочисленных танковых соединений.

Мне обещают поддержку самоходно-артиллерийскими установками и зенитными дивизионами, — а их нет и в помине.

В Сталинграде сотни артиллерийских стволов стоят без дела, а со мной обходятся так: русским дают совершенно спокойно развернуть свои орудия, которые через два часа накроют нас такой огневой мощью, что от моей дивизии, возможно, мало что останется к тому моменту, когда враг явится со своими танками.

Наши соседи на юге — 1-я румынская пехотная дивизия — растянута так, что она не могла выстроить сплошной линии обороны и держит свой участок фронта отдельными укрепленными пунктами.

Это непостижимо! Наверху знают опасность для всего южного фронта и знают, что враг будет прорываться здесь, у меня! И что же предпринимается в ответ? Ничего!

Может быть, в последний момент будут по тревоге подняты части в Сталинграде и приведены сюда, чтобы избежать худшего? Ничего подобного!

Дивизионный генерал в эпицентре грядущей катастрофы остается один и должен отчаянно и без всякого результата просить хотя бы противотанковые средства.

Молодому обер-лейтенанту, которого мне прислали вчера, поручают выклянчить хоть какую-то помощь и вместе со мной искать выхода из положения.

Главное командование сухопутных войск не осуществило никаких ощутимых оборонных мероприятий! Я вообще не вижу, чтобы группа войск что-либо предпринимала. 6-я армия сидит на своих пушках.

Хорошо, нами решили пожертвовать. Но ведь они обрубают сук, на котором сидят.

Я не знаю, что планирует главное командование сухопутных войск, не знаю также, какова степень свободы действий группы войск и армии. Но не может же быть, чтобы они не обладали достаточными полномочиями, чтобы при надвигающейся опасности самим организовать все необходимые оборонные мероприятия!

Я также не могу себе представить, что между 4-й танковой армией, которой мы подчинены, и 6-й армией, которая обладает достаточными силами, вместо взаимодействия существуют такие разногласия, что в результате мы не можем получить от 6-й армии никакой поддержки?

Я знаю только одно, что наступит неслыханная катастрофа, если ничего не будет предпринято.

Хоть что-то должно быть сделано! — Генерал смотрит Виссе прямо в глаза.

Это все! Я очень хотел бы ошибиться! Вы тоже должны знать, что вас ждет тут вместе с нами и каково ваше положение! Я сделаю все, что в моих силах!

— Разрешите мне, господин генерал, помогать вам?

— Благодарю вас, господин обер-лейтенант! Идите и поспите спокойно хоть немного! — Он протягивает руку и кивает ему.

Виссе словно оглушен. «Спокойно поспать? Хорошо генералу говорить. Тут впору волосы рвать на себе от отчаяния.

Не может быть, чтобы командующие сидели сложа руки и ждали приказов фюрера, не имея мужества действовать по собственной инициативе, потому что фюреру может не понравиться то, что они делают. Неужели они ничего не предпринимают только из-за своего трусливого, рабского, слепого подчинения, лишь бы не нести ответственности? Тогда мне вообще не нужны никакие генералы! Передавать указания сверху — для этого достаточно телефонистов, даже они способны на большее, когда грозит опасность.

Главное командование сухопутных войск не трогает 6-ю армию, не понимая, что инициатива действия переходит к противнику. Всюду царят страх и неуверенность.

Столь достославный германский генеральный штаб проявляет полную несостоятельность, не предпринимает ничего, даже ничего неправильного, как рекомендуют в Пруссии каждому солдату: лучше сделать что-то не так, чем не сделать ничего!

Нас обыграли!»

Телефон звонит непрерывно. Виссе уже знает наизусть все тревожные призывы о помощи.

Еще остается время передать всем командирам полученный только что приказ из корпуса: «Части должны оставаться на своих позициях. Прорывающиеся танки не оправдывают предположения, что враг достиг успеха. Следующая за танками русская пехота должна быть отбита всей имеющейся огневой мощью.

Временно окруженные силы должны держаться. Осада с них будет снята!..»

Безе снова хватил водки — водочный дух так овевает Виссе, что ему становится тошно. Однако зондерфюрер не пьян, он только сверхактивен.

— Плевал я на Ивана! — заявляет он. — Шесть часов по московскому времени — это семь часов одна минута, господин обер-лейтенант!

Обладая такими познаниями, он чувствует себя особенно важным.

— К среднеевропейскому времени прибавляется час и одна минута, — он хочет еще объяснить, почему это так.

Виссе ставит свои часы на московское время. Без десяти шесть. После бесчисленных, взбешенных, отчаянных и панических вопросов по телефону Виссе еще успевает передать, что пока ни одной зенитной, ни одной самоходно-артиллерийской установки на командный пункт дивизии, куда им было положено явиться, не прибыло.

— А Вы действительно поверили, что они придут? — Безе смеется блеющим смехом.

— Значит, нас оставляют на произвол судьбы?

Зондерфюрер стоит посреди бункера, показывает на оконные стекла, которые нестерпимо дребезжат, и молча смотрит на обер-лейтенанта. Оба понимают, что происходит. На улице стоит такой грохот, что он тупыми волнами ударяется о стены бункера. Бурление и клокотание, словно на печи стоит котел с кипящей водой. Дикое шипение, словно поднимающееся из клапанов сотен паровых машин под бешеным давлением, все нарастает, превращаясь в заполняющий все пространство мощный, устрашающий свист.

От напряженного ожидания Безе замер, как обломок камня. Свист и пыхтение все нарастают и, дойдя до кульминации, на долю секунды обрываются. Теперь начнется. Безе весь сжимается, ожидая невообразимого, все сметающего удара, который должен последовать.

Даже Виссе, не раз бывавший в опаснейших ситуациях, опытный артиллерист, съеживается. Ничего похожего ему не приходилось испытывать. Выпущенные в ту же секунду сотни снарядов разных калибров с воем летят по заданной траектории к цели. С закрытыми глазами Виссе видит перед собой гигантскую цепь наземных разрывов — бешеный удар грома, от которого теряешь сознание.

Кровь застывает в жилах, и сердце останавливается.

Разрушающая мощь и все сметающая сила этого огневого удара превосходят возможности человеческого сознания; земля разрывается в клочья. Разрушение кажется неизмеримым, и человек ощущает себя крошечной песчинкой в этом бешеном вихре.

Следующая ударная волна, от которой бункер содрогается и вылетает оконное стекло, снова возвращает сознание обер-лейтенанту и зондерфюреру.

Менее десяти секунд показались вечностью. Бункер наполнен непрекращающимся шипением и свистом и дрожит от громовых ударов.

— Бедняги там на передовой! — Перед глазами Виссе возникают съежившиеся в своих окопах солдаты, на которых обрушился первый страшный удар этого огневого ада.

Он выходит из бункера, в котором с потолка градом сыпется земля и песок.

По лихорадочно дрожащим сухим стеблям степной травы он видит, как дрожит вокруг земля. С разбегу он взбирается по крутому склону балки и встает на земляное покрытие бункера.

С этого своего наблюдательного пункта он видит проходящие дугой гряды высот под Тундутово, занятые румынами; несмотря на туман, видно, как горят их позиции.

С неба на фронтовую полосу спускается занавес из дыма, огня и отливающих желтым клочьев тумана, которые тоже кажутся горящими.

Из сотен стволов с пыхтением и свистом вылетают снаряды. Разрыв за разрывом, превращающие небо в лохмотья; бешеный грохот. Ударная волна за ударной волной. Взлетающие из мертвящего, разрывающегося ада, запускаемые в сумеречное утро огненные грибы, выдыхающие черные пороховые облака.

Все это, отправленное точно в цель, ложится на передние окопы.

На четвереньках вверх взбирается Безе Молча оба наставляют свои стереотрубы на линию фронта и снова опускают их, потому что в этом огневом аду ничего нельзя разглядеть.

Виссе качает головой: постижимо ли, что разрушения такой чудовищной мощи и силы могут быть направлены человеческой рукой?

— Я тоже в это не верю. Мы, люди, только инструмент, которым пользуется и управляет высшая воля. Что такое война, как не состязание космических катастроф в нашем мозгу? Мы лишь часть, зависим от всего этого! — философствует Безе!

— Да, почти хочется в это поверить. Чем больше человек задумывается о космосе, тем более страшные катастрофы он будет учинять! — говорит Виссе.

Безе предлагает Виссе сигарету. Сигарета возвращает их к реальности. Напряженно и со знанием дела они рассматривают разыгрывающуюся у них на глазах военную драму и пытаются оценить ее масштабы.

— Ну и фейерверк! Да там наверняка все развалилось и все, кто мог, убежал! — предполагает Безе.

— Сейчас это невозможно: ни один человек живым не переберется через край окопа. Бедные парни сидят, как парализованные, в укрытии, зарывшись головой в грязь, а над ними несется огненный град. Но самое страшное начнется, когда артподготовка кончится и пойдут танки. За нашими солдатами будет безогневое пространство, и они могут от страха побежать.

— Иван переносит все на более ранний срок! — Безе показывает на стену огня, который с высот обрушивается в низины и расщелины. — Теперь под обстрелом уже командные пункты батальонов! — Безе точно знает расположение позиций.

Вверх взмывают фонтаны земли, огромные земляные обломки, вырванные из почвы и подброшенные в воздух, где они, крутясь в вихре, распадаются на мелкие части.

Взлетают части блиндажей, которые какое-то мгновение висят в воздухе, прежде чем развалиться. Деревянные балки с крыш, вращаясь и взлетая вверх, на миг оказываются в вертикальном положении в воздухе, потом падают на землю.

Теперь, когда стало светлее, снова можно посмотреть в стереотрубу. Винтовки, словно тонкие черные иглы, летают над землей. Ударом тяжелого орудия подброшен в воздух легковой вездеход. Поддерживаемый давлением воздуха, он какую-то секунду горизонтально висит наверху, словно хочет поехать над землей, прежде чем развалиться на части, и его обломки от взрыва следующего снаряда вновь взмывают вверх.

В бешеном огневом ритме беспрерывно падают снаряды, разрываются ракеты реактивных пусковых установок.

Спастись кажется невозможным.

Черная стена дыма, словно молнией освещаемая взлетающими огненными грибами, лениво встает по всей линии фронта вдоль холмов.

Самая мощная огневая сила, вырывающая самые тяжелые куски и обломки, концентрируется на участке бойни прямо перед ними, так что они могут все хорошо видеть. Уже больше часа русская артиллерия размалывает этот участок в три-четыре километра. Тысячи снарядов распахивают землю, глубоко разрывают ее — нет ни единого клочка, который не был бы сожжен пламенем.

Обер-ефрейтор Зелльнер какое-то время тоже наблюдает дьявольское зрелище. С отвращением он возвращает зондерфюреру стереотрубу. Ужас, боль, презрение отражаются на его лице.

Он смотрит на небо, вспоминает свои высокие, цветные церковные витражи, через которые в почтенный мрак церкви на головы молящихся падают лучи света. Люди торжественным хоралом славят Господа своего! Высокими, торжественными, мощно звучащими детскими, женскими и мужскими голосами они поют «Хвала Господу в высях небесных и мир человеку на земле». Они испытывают торжественный, высокий душевный подъем — неужели это те же самые люди, созданные Богом, что сейчас, охваченные сатанинской ненавистью, разрушают свои богоугодные творения? Превращают в развалины то, что построили; сжигают то, что сами создавали; вырывают с корнем то, что сажали и возделывали, и убивают то, что зачинали, убивают в оргии танца смерти, развязанного ими?

Зелльнер соскальзывает по крутой стене балки вниз. Тщательно протирая очки, он медленно возвращается в бункер к своему телефону.

Взводы, целые роты взмывают к небу, живое человеческое лицо разрушается, стройное человеческое тело превращается в бесформенные клочья плоти и раздавленные кости вбиваются в землю.

Среди этого ада — непостижимо! — еще лают несколько легких орудий румын, которые действительно с беспримерным мужеством и ожесточенностью сопротивляются гигантскому русскому огневому удару.

Огненная стена опадает так же внезапно, как она выросла до неба. Секунды мертвой тишины. Где-то высоко извивается пламя отдельных пожаров. Дым и чад тянутся над позициями и постепенно развеиваются. Обер-лейтенант и Безе кивают друг другу. Русские устроили фейерверк, который должен был безжалостно разорвать и изрубить румынский фронт.

Когда завыли первые снаряды, напряжение немного отпустило Виссе.

Он со знанием дела и как опытный человек наблюдает за развитием боевых событий и ждет, холодно и спокойно, того момента, когда сможет действовать. Из полковых штабов поступают отдельные донесения.

Узнать удается не очень-то много. Более отдаленные командные пункты полков, чья связь с дивизией не нарушена, только сообщают, что роты и батальонные командные пункты находятся под тяжелейшим русским артиллерийским обстрелом и несут большие потери.

Связь с ними нарушена. Отдельным связным удалось добраться лично, и они сообщают то же самое.

Несколько солдат одной роты, которые в короткие секунды огневой паузы из своих окопов перебежали на командный пункт полка, там задержаны и растерянно доносят, что от их роты ничего не осталось и они последние пятеро, оставшиеся в живых.

Санитары, которых послали на передовую, были сами ранены или убиты. Выяснить конкретно, как обстоят дела на передовой, что осталось от передних линий, обер-лейтенанту пока не удается. Поэтому он снова и снова взбирается на крышу бункера, чтобы хотя бы визуаль но составить себе картину.

— Танки идут! — кричит Безе.

Виссе машет рукой. Он и сам уже через клочковатый туман разглядел в бинокль изуродованный лунный ландшафт и увидел, как из воронок ползут на холмы стальные чудовища русских танков.

— Теперь дело пахнет керосином, господин обер-лейтенант, и черта с два мы узнаем, удержат румыны Ивана или он пройдет.

Виссе пожимает плечами. Он не может покинуть свой пост, поскольку в любую секунду из высших инстанций могут последовать запросы или важные указания.

Безе предлагает съездить на вездеходе к передним линиям и посмотреть, что происходит. Кремер как водитель тоже готов.

Обер-лейтенант запрещает им это. Безе — переводчик и может в любой момент понадобиться.

— Мы должны ждать, пока не появятся более точные донесения!

— Этого нам совсем незачем ждать, потому что русские танки будут скорее, чем донесения, — ворчит Безе, которому не разрешили отправиться на разведку.

Виссе напряженно следит за развитием русского танкового наступления. Танки выезжают, как на учебном полигоне, выстраиваются в ударные клинья и атакуют широким фронтом. Из орудийных стволов маленькими язычками вырывается пламя, и тонкий дым ползет над глинисто-зелеными корпусами, отчетливо выделяющимися на белой скатерти снега.

Как рождественские огни — на фоне заснеженных холмов.

Тупой, мощный звук залпа и сразу за ним взрывы первых попаданий. Короткий миг самообмана улетучился. Русские стреляют на короткие дистанции. Виссе видит: на танках гроздьями висят русские солдаты. За Т-34 бегут толпы красноармейцев.

Треск пулеметов, русских автоматов. Обер-лейтенант знает, что танки достигли передовых позиций румын.

Теперь должна была бы всей огневой мощью ответить собственная оборона, уничтожить пехотное сопровождение и вступить в борьбу с танками. Но раздаются лишь отдельные выстрелы, и он только может предположить, что они идут из румынских окопов. Давно уже должна была включиться собственная артиллерия: точно нацеленными огневыми ударами выбить из танковой стаи хотя бы несколько Т-34.

Дозвониться до генерала не удается. Отчета о положении не получишь. Виссе раздумывает, может, действительно попытаться самому пробиться вперед? Тут на вездеходе генерала появляется майор Биндер. Он был на передовой.

Машина, которой снарядом разнесло заднюю часть, несет на себе и следы пулеметного огня. Водителю, к счастью, только рикошетом задело плечо.

Лицо у майора серое, выражающее страх и потрясение.

— Почему не стреляет наша артиллерия? — Виссе показывает на участок фронта, где вражеские танки беспрепятственно подъезжают к позициям и берут их под обстрел.

— Потому что артиллерии больше нет! Орудия разбиты, люди почти все погибли, боеприпасы взорвались.

Орудия дивизии были разделены почти по всей линии фронта. Под тяжелым артиллерийским огнем русских половина их была тут же уничтожена или выведена из строя. Оставшиеся на флангах стреляют тем, чем могут, но они слишком маломощны, чтобы по-настоящему сконцентрировать свой огонь и воздействовать на русское наступление. Русские атакуют почти с одинаковой интенсивностью по всей линии фронта.

— Образовали ли они хотя бы противотанковые группы? — Виссе задает этот вопрос, вспоминая собственный опыт. Когда прорываются танки, борьба как бы начинает складываться из отдельных акций. Это те мгновения, когда бойцы идут на танки, когда кто-то из солдат с хладнокровной решимостью, вопреки почти неизбежной гибели, прыгает на стальное чудовище, прикрепляя к нему магнитную мину, или, бросаясь на идущий танк, швыряет гранату в башенный люк.

Это высшее проявление солдатского мужества, и те, кто при этом гибнет, в полном сознании всей смертельной опасности, навстречу которой идут, и есть герои битвы.

Майор отрицательно качает головой:

— Им незачем больше бросаться под танки. Передней линии уже не существует, только вдавленные в землю клочья тел и раздавленные остатки оружия! Ни единого противотанкового орудия, которое могло бы встретить Ивана и вселить мужество в людей!

Это горький укор немецкому командованию, которое бросило румын на произвол судьбы. Биндер пытается смягчить этот упрек, поскольку знает, как старался обер-лейтенант добиться помощи.

— Противотанковое орудие, хорошо замаскированное за позициями, поддерживает людей — им так важно знать, что оно есть! Ведь это в большинстве своем люди без боевого опыта, не то что испытанные в боях немецкие солдаты, которые точно выжидают момент, берутся за свои винтовки, устанавливают пулеметы и косят врага!

Майор поднимает руку и тут же опускает ее.

— Те, кто пережил артиллерийский обстрел, чувствовали себя беззащитными и покинутыми. Они продолжали тупо сидеть в своих окопах, застыли от страха, когда увидели перед собой танки, и от страха нередко даже закрывали лицо руками. Гусеницы прошли прямо по ним и раздавили их, перемешав с комьями земли и превратив в сплошную кашу из глины, крови и мяса! Это было чудовищно. Никогда еще я не видел такого: они гибли без сопротивления. Многие сгибались перед красноармейцами, сопровождавшими танки, и те прикладами винтовок разбивали им черепа.

Зато в саперном батальоне я увидел, что значит толковый и умелый командир части. У майора самые крепкие позиции. Повсюду хорошо обустроенные пулеметные гнезда. Когда к нему подошли танки, он первым подскочил к пулемету и стрелял, как сумасшедший, в пехотное прикрытие Т-34. Он увлек своих людей, а затем пробрался вперед и стал наблюдателем на передовой, корректировал огонь, и люди стреляли так ожесточенно, что уничтожили почти все пехотное прикрытие русских танков перед своими траншеями. Целыми гроздьями падали русские со своих боевых машин. Казалось, что человеческие клубки на танках — это толстый слой глины, а пулеметный огонь — мощная струя воды, которая ее оттуда смывает.

Наши саперы под командованием майора Мораро удержали свои позиции перед лицом во много раз превосходящего их врага и отбили атаку.

Майор Биндер говорит об этом с гордостью, стоит по стойке «смирно», и Виссе непроизвольно так же вытягивается.

Для Виссе прежде всего интересна характеристика положения, которую дает ему майор. На основе поступающих сообщений можно составить довольно точную картину.

— Господин обер-лейтенант! Вас вызывают из 297-й пехотной дивизии!

По низкому спокойному голосу Виссе сразу узнает генерала Пфеффера, который сам у аппарата. Он озабочен.

— Ну, как там у вас, детки?

— Спасибо, не очень-то весело, господин генерал!

— Могу себе представить. Но то, что я говорю с вами, свидетельствует, по крайней мере, о том, что Иван еще не сидит в вашем вигваме. Итак, как обстоят дела?

— Десять минут назад оборвалась связь с нашей пехотой. Господин майор Биндер был на вездеходе на передовой и сообщил, что наши передние линии на среднем участке фронта уничтожены артиллерийским огнем. Об остальном позаботились прорвавшиеся танки. Артиллерийский дивизион южнее Червленой сообщил о сильных танковых атаках русских. Выдающимся образом проявил себя саперный батальон, который пока что отбил все атаки. Последнее сообщение, поступившее пять минут назад, лично от майора Мораро: «Танки уже позади нас! Мы дали им пройти над нашими окопами. Два вражеских танка уничтожены! У нас тяжелые потери, но пока удерживаем позиции против массового напора красной пехоты!»

От нашего соседа справа, 1-й румынской пехотной дивизии, у нас уже около часа нет никаких вестей, прервана связь. Было распоряжение установить радиосвязь, но пока нет сообщений!

— Вот свинство! Ах, я не вас имею в виду! Точно так, как мы предсказали этим господам, в полном соответствии с программой. Приходит Иван, атакует, конечно, румын, и гуляет себе дальше через 4-й румынский корпус, дивизии которого в этом гигантском пространстве не могли создать сплошную линию обороны. И что же предпринимают против этого наши высшие — развысшие? Ничего, кроме дерьма!

— Мы ведь не получили даже обещанные нам зенитные и самоходно-артиллерийские установки, господин генерал!

— Звоните каждые пять минут непосредственно в армию, пока они там не озвереют! У меня сейчас все спокойно. Да и вообще ничего особенного не было. Похоже, нас Иван не жалует. Только на моем правом фланге, на стыке с вами, он попытался прорваться. Ну, мы его вздули как следует. Что там с вашим полком?

— Он отрезан, у нас нет связи.

— Они, что, смылись, что ли?

— Нет, господин генерал! Там стоит наш лучший иолк под командованием подполковника Мангезиуса. Подполковник Мангезиус уклонился от сильного вражеского удара, отвел полк немного назад и теперь с артиллерийских позиций готовит контратаку, чтобы снова состыковаться с вашим правым флангом, господин генерал!

— Это отлично!

— Я передам господину подполковнику Мангезиусу, чтобы он наладил связь с вами, господин генерал, и буду периодически передавать вам боевые донесения, господин генерал!

— Да, так и сделайте! Алло, алло! Какой идиот мешает нам говорить?

Разговор был прерван, и Виссе положил трубку.

Он идет к двери, чтобы отправиться в штабной бункер к генералу Татарану. В балке творится невообразимое. Румынские солдаты, офицеры бессмысленно носятся взад-вперед. Виссе слышит, как они громко кричат: «Танки!»

Румынский лейтенант узнает его и кричит по-немецки:

— Советские танки! Надо уходить, скорее!

— Господин обер-лейтенант! Командующий 4-м армейским корпусом генерал Енеке у аппарата! — кричит ему Кнауч.

Виссе кивает ему:

— Неплохая картинка, а? Тут румыны орут: «Танки!», а генерал Енеке желает с нами побеседовать! Кнауч улыбается:

— Я остаюсь с вами, господин обер-лейтенант! Виссе делает глубокий вдох, чтобы сохранить спокойствие.

— Здесь Фуре Катценштег, обер-лейтенант Виссе!

— Да, так что там у вас? — По голосу Виссе слышит озабоченность и интерес, но и спокойствие тоже, какое бывает у человека, осознающего себя в безопасности.

— К югу от Червленой, господин генерал, положение критическое! Русские танки прорвались всюду. Первый и второй дивизионы артиллерийского полка сообщают о сильном обстреле танковыми орудиями. Господин генерал, нам срочно нужна помощь. Господина генерала Пфеффера из 297-й пехотной дивизии я уже информировал о нашем положении. Только наш саперный батальон, похоже еще удерживает свои позиции!

Безе распахивает дверь бункера и орет:

— Русские танки!

Обер-лейтенант недовольно отмахивается. Зелльнер и один из радистов, сбивая Безе с ног, выскакивают из бункера.

Кнауч дрожит на своем стуле. Он смотрит на обер-лейтенанта, который продолжает свой разговор с генералом, цепляется обеими руками за стул и остается сидеть. Ему хочется говорить, чтобы внушить самому себе мужество. Виссе показывает ему жестом, чтобы он молчал, потому что шум и так достаточно сильный, а связь плохая.

— Что там у вас за спектакль? — спрашивает генерал.

— Сообщают о появлении русских танков перед командным пунктом дивизии, господин генерал. Могу ли я в связи с этим просить господина генерала прервать разговор, чтобы препятствовать распространению паники!

— Оставайтесь у аппарата! Господин обер-лейтенант, я требую сейчас от вас полнейшего присутствия духа! Я приказываю вам удерживать свою позицию. Немецкий штаб связи должен остаться там, где он есть!

— Слушаюсь, господин генерал!

— Будем бороться с танками порошком против вшей! Придурок, этот генерал, настоящий придурок! — ругается Безе.

— Кто там еще болтает? — Генерал становится чуть менее спокойным, но продолжает разговор. — Без моего приказа, — говорит он каким-то жужжащим голосом, — дивизионный штаб не смеет переносить куда бы то ни было свой командный пункт!

— Слушаюсь, господин генерал! — Виссе вынуждает себя говорить еще спокойнее, чем генерал. «Мне уже все равно», — думает он.

— 29-я моторизованная пехотная дивизия с танковым дивизионом уже в наступлении и разгрузит вас. Вы слышите?..

Шипенье, треск, кругом что-то воет, взрывается, и разговор прерывается.

Впервые Харро напуган, вспрыгивает со своей подстилки, зажимает хвост между лапами и, скуля, выбегает из бункера, как раз под ноги зондерфюреру, так что тот летит кувырком и при этом так чудовищно ругается, что даже Кнауч громко смеется, хотя ему не до смеха.

— Обер-ефрейтор Зелльнер! — орет Виссе. Весьма неохотно тот возвращается к двери бункера. — Вы остаетесь с ефрейтором Тюннесом у телефона!

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — спешит заверить его Кнауч.

— Именно сейчас вы оба очень нужны на своем месте, к тому же здесь, в бункере, вы в наиболее надежном укрытии! Безе, позаботьтесь о том, чтобы связь, если она будет нарушена, была немедленно восстановлена. Тем временем радисты должны наладить связь с армейским корпусом. Водителям быть в полной готовности, но машины пока не заводить. Сохраняйте спокойствие и подавайте пример румынам. Каждый сотрудник немецкого штаба связи должен оставаться на своем посту!

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! — Безе прищелкивает каблуком. Ему не по себе. Он впервые так близко видит атакующие танки.

Снаружи, в балке, настоящий ад. Румыны носятся, одни в полном обмундировании, другие без шапок и шинелей, бегают, совершенно не соображая, что делать, натыкаясь друг на друга, тащат ящики по снегу, волокут рюкзаки, свертки.

Шоферы сидят за рулем и поддают газу вовсю работающим моторам.

С одной стороны на грузовики швыряют всякий хлам, с другой — все летит обратно на землю. Румыны взбираются на машины, висят на грязезащитных крыльях, капотах и дерутся за каждое место.

Офицеры бегают, громко выкрикивая приказы и прихватывая свои вещи. Вбегают в бункеры и тут же выбегают обратно.

Настоящая паника. Бронебойные снаряды шипят над балкой, выстрел и разрыв сразу друг за другом сливаются в детонации.

Воздух дрожит от грохота и отвратительного лязганья гусениц.

Только потому, что они не знают, с какой стороны русские танки вторгнутся в балку, еще не началось полное бегство.

Это типичный штаб: здесь — как всюду. Виссе только качает головой. У него приказ — сдержать врага и сохранить позиции. Если кто-то сейчас решительно не вмешается, в любую секунду паника станет необратимой, и он остается один.

Безе должен удержать собственных людей, у которых тоже нет боевого опыта.

Обер-лейтенант внимательно вслушивается в шумы, раздающиеся со всех сторон.

Идущие в непосредственной близости, параллельно балке, вражеские танки, похоже, не обнаружили командный пункт дивизии и повернули к юго-востоку, в направлении командного пункта 1-й румынской пехотной дивизии.

Молодой румынский лейтенант, обеими руками прижимая к себе груду собственных вещей, натыкается на Виссе и хочет бежать дальше. Виссе хватает его за руку и орет на него по-немецки так громко, что остальные румыны вокруг начинают прислушиваться.

— Уж если вы чуть не сбиваете меня с ног, то потрудитесь хотя бы извиниться, господин лейтенант. Что это здесь вообще за базар? Извольте навести немедленно порядок! При таком гвалте невозможно даже поговорить по телефону!

Он берет у лейтенанта сверток с вещами и кладет на землю. Это в основном рубашки, кальсоны, носки.

— Повесьте потом ваши вещи, чтобы они высохли!

Лицо лейтенанта становится пламенно-красным, он встает навытяжку, подбегает к стоящим поблизости румынам и, расставив руки, как будто загоняя кур, громко ругается, пытаясь отправить людей по местам.

Виссе опять взбирается на край балки над бункером и поднимается на соседний холм, откуда дальше и больше видно.

Лейтенант и румыны стоят внизу, замолкшие, и смотрят вверх, на Виссе. Он заставляет себя подниматься на холм спокойно и неторопливо, наверху стоит прямой, как свеча.

Отсюда видна вся долина Червленой. Через холмы, подползая к балке, русские танки уже подошли на расстояние восьмисот метров. Они палят непрерывно из всех орудий.

Внизу стоят румыны и внимательно наблюдают за ним. Тут уж ничего не остается, как держаться и не терять мужества. Он напрягает мускулы, слышит рядом шипение и разрывы и не отходит ни на шаг, когда веер пулеметного огня ложится в двадцати метрах от него.

Он вспоминает свою офицерскую школу, стискивает зубы. Испытание на мужество! Дух должен быть сильнее, чем опасность смерти.

Оставаться хладнокровным! Подумаешь, несколько снарядов, немного пулеметного огня, все неприцельно. Не всякая пуля достигает цели, а если и достигнет, то есть лазарет и отпуск домой — или, по крайней мере, вечный покой.

Он подносит к глазам бинокль и осматривает район боевых действий.

Словно каска ему мешает, он снимает ее, кладет спокойно на землю, снова изучает поле боя. Он насчитывает двадцать Т-34 примерно в пятистах метрах от себя. Они идут совсем медленно, все время останавливаются и стреляют. В полной панике, беспорядочно, по всем холмам, частично безоружные, побросав снаряжение и аппаратуру, бегут румыны.

Те, кто выдержал русскую артиллерийскую атаку, теперь бегут, пытаясь спастись.

Т-34 въезжают в толпу, в самую гущу бегущей толпы…

«За что все это? Что осталось от человека, от личности? Безжалостнее, чем «зайца на охоте, его травят и убивают».

Большинство сил противника, похоже, спешит, не отклоняясь в сторону, осуществить окружение Сталинградского фронта.

Виссе оборачивается. Танки с запада пробиваются к балке! Как появились там русские? Словно тени, танки внезапно выползают из тумана. Да ведь это немецкие танки! Виссе мчится с холма вниз, кричит румынам:

— Немецкие танки идут!

Румыны останавливаются. Надвигающиеся танки с противоположного направления вызвали у них новую панику: они уже считали, что их взяли в клещи.

С холмов в обрыв спускаются сбежавшие со своих позиций обезумевшие от страха румыны. Хорошо, что появляется Безе. Обер-лейтенант просит стоящих поблизости офицеров удержать бегущих. Безе переводит, используя крепкие выражения.

— Людей необходимо удержать и вернуть на позиции. Танки прорвались. Русская пехота должна быть разбита. Мы должны удержать фронт. Назад! — кричит Виссе. — Назад!

Он достает пистолет, снимает с предохранителя, он готов выстрелить, чтобы подкрепить свои слова, добиться выполнения приказа любыми средствами.

Некоторые смелые румынские офицеры также пытаются справиться с хаосом. Разум и спокойствие постепенно пробивают себе дорогу.

— Немецкие танки идут! — раздается многоголосый крик в балке. Майор Биндер уже стоит перед штабным бункером, ожидает Виссе и приказывает водителю генеральской машины отключить мотор.

На высоте к западу от балки появляются немецкие танки. Они направляются к южному краю балки и становятся видимыми. Это немецкие самоходно-артиллерийские установки.

Генерал, опершись здоровой рукой о стол, вглядывается в карту, в очертания фронта, которого больше нет. Он пристегнул пистолет.

— Немецкие танки, господин генерал, поддержка нам, только что прибыли! — говорит Виссе, а сам думает: «Слишком поздно прибыли».

В глазах генерала на какой-то миг появляется блеск. Он испытывает облегчение, сразу находит шутливый тон.

— А я как раз собирался встретить вас словами: «Я хотел бы, чтобы была ночь и пришли пруссаки. Если бы настала ночь, то ночь вечная!» — Он постукивает по своей кобуре. — Я уже был готов к путешествию!

То, что касается пруссаков, Татарану произносит по-немецки, остальное переводит Безе.

— Подполковник Нессельбарт из 243-го дивизиона самоходно-артиллерийских установок. — Он лихо рапортует генералу Татарану. Видно, что ему доставляет удовольствие стоять навытяжку. Он среднего роста, худощавый, крепкий. Пока он подает генералу руку, на его спокойном, симпатичном лице появляется улыбка, вызывающая доверие. Генерал смотрит на него серьезно. Хорошие глаза, живые глаза у этого человека. От него исходит ощущение, что там, где он, все будет в порядке.

— Поздно вы пришли, но пришли! — приветствует его майор Биндер. Он тоже испытывает чувство облегчения.

— А, да ведь мы знакомы! — Нессельбарт рад встретить своего дорожного попутчика Виссе. — Вот, значит, где вы высадились. Итак, какова картина, господа?

Майор Биндер дает короткое описание ситуации, а в это время над балкой вновь завывают русские снаряды.

— Наш фронт южнее Червленой полностью разорван и смят. Где еще сражаются остатки наших рот, нам неизвестно.

Последнее сообщение передал наш 11-й артиллерийский дивизион. Он окружен русскими танками и обстреливается. Большинство орудий уничтожено. Большая часть офицеров и рядовых погибли. Остальные будут держаться до последнего патрона, хотя у них нет ни одного орудия, способного подбить Т-34!

Лицо Нессельбарта становится серьезным. Он обменивается коротким понимающим взглядом с Виссе. «Вот оно, это проклятое свинство», — говорит его взгляд.

— Как насчет деблокирования? Где обещанные зенитные установки? — спрашивает майор Биндер.

Снова Виссе и Нессельбарт коротко обмениваются взглядами.

— Это, к сожалению, за пределами моей компетентности, господа! Может быть, они в пути? Не знаю!

— Нужно чрезвычайно поспешить, если мы хотим спасти хоть что-нибудь! — заклинает генерал командира самоходно-артиллерийского дивизиона.

— Для этого я здесь, господин генерал! — Он снова обращается к Виссе. — Вы ведь помните? К сожалению, у меня все еще мои старые машины. Новые, которые были мне обещаны, сейчас где-то на пути сюда! — Подполковник спешит предупредить разочарование генерала и его адъютанта. — Но я добыл и захватил с собой некоторое количество кумулятивных снарядов, которые вспарывают Т-34. Однако без пехоты я не могу пускать в ход мои установки. А пехоту мне не дали! Мне нужны две-три роты. — Он смотрит на часы. — Люди уже могут занимать места, и мы немедленно начнем! — В ответ наступает растерянное молчание. Нессельбарт переводит взгляд с одного на другого.

— Я давно пустил в ход мои последние резервы. Кроме обозников и снабженцев, которых я сейчас соберу, у меня больше ничего нет! — Генерал в отчаянии поднимает руку.

— Они, наверное, и выстрелов-то не слыхали? Биндер пожимает плечами, коротко переговаривается с генералом и обращается к Нессельбарту:

— Зенитную батарею обер-лейтенанта Стойки, которую мы держим здесь для своей защиты, я тоже отдаю вам. Не можем же мы бросить на произвол судьбы своих людей на передовой!

— Тогда наскребайте все, что можете, и в путь! — Нессельбарт, словно сжатая пружина, полон нетерпения, распахивает дверь бункера. Виссе едва успевает за ним.

— По мне, они слишком много болтают! — Прыжками Нессельбарт взбирается по крутому склону балки с южной стороны, где уже подъехали две батареи самоходно-артиллерийских установок с двенадцатью танками. Подняв руки, он подает знак своим людям. У него железная дисциплина. Обер-лейтенант и капитан спрыгивают с первых двух орудий и бегут ему навстречу.

Нетерпеливо ждет Нессельбарт, пока генерал и майор Биндер его догонят. Нессельбарт бросает только короткий взгляд вокруг и не обращает ни малейшего внимания на проползающие в нескольких сотнях метров русские танки, хотя пули свистят прямо над их головами. Словно сидя в бетонном бункере, на самом верху холма он совершенно спокойно проводит короткое совещание. Это абсолютно бесстрашное, профессиональное презрение к опасности. Когда снаряд разрывается почти рядом с ним, он удовлетворенно констатирует:

— Похоже, эти ребята тоже расстреляли весь свой порох. Лупят только бронебойными снарядами!

Следуя информации майора Биндера, Нессельбарт и его офицеры заносят на свои карты предполагаемое местонахождение еще сражающихся остатков дивизии.

Нессельбарт не отключает моторы своих установок, пока в балке не собирается примерно чуть более двухсот человек. Многие из них все время бросаются на землю или ищут укрытия, когда над ними с воем проносятся бронебойные снаряды.

Среди этих двухсот много офицеров тыловых служб. Они стараются взять себя в руки. Их неопытность как пехотинцев усиливает их вполне оправданный страх.

Нессельбарт с сомнением качает головой.

— Я не могу взять на себя ответственность за этих людей. Их боеспособность более чем сомнительна. Будет ли от них толк?

— Мы должны собрать людей, сколько попадется! Каждому выдается винтовка и несколько ручных гранат. Некоторые вообще не знают, как ими пользоваться.

— Всем занять места! — приказывает Нессельбарт.

Несколько румынских офицеров подгоняют людей, многие из которых медлят залезать на самоходки Нессельбарт стоит в люке командной машины и отправляется в путь. Дугой двигаются танки, прикрытые холмами, к позициям. За ними следует зенитная батарея со своими четырьмя орудиями. Виссе смотрит вслед танкам.

— Безе, будете замещать меня, пока я не вернусь! — внезапно решает он. Обер-лейтенант хватает свой автомат и впрыгивает в подъезжающий румынский вездеход, в котором майор Кодряну со своим водителем хочет опередить танки. Спокойный, серьезный человек, Кодряну импульсивно протягивает Виссе руку в знак благодарности.

Он, черт возьми, смелый человек! Скоро, обогнав танки и как бы возглавив колонну, он откидывается на сиденье, словно это просто прогулка. Он и думать не думает о собственной жизни, рассматривает в бинокль местность. Его лицо сверхнапряжено, исполнено тревоги и потрясения в связи с гибелью дивизии.

Дав полный газ, со скоростью, пропорциональной его страху, шофер ведет машину через пристрелянные противником холмы, через ущелья, где вездеход не раз угрожает перевернуться.

Майор останавливает машину, велит водителю сесть сзади и сам садится за руль.

— Идите ко мне сюда, вперед! — приглашает он Виссе.

Куда они ни взглянут, убегающие румыны. Майор едет поперек их движения, перерезает им путь, снова и снова останавливается, собирает их и посылает в сопровождении офицера или фельдфебеля к самоходкам Нессельбарта. Майора уважают, у него есть авторитет. Не повышая голос, он приказывает, и обезумевшие от страха люди безропотно подчиняются. Немецкие танки помогают им хоть как-то успокоиться.

— Совершенно непостижимо, почему русские не прорвались к нашему дивизионному командному пункту. Меньше чем в двухстах метрах от нас они повернули на юг. Может быть, они не видели и наши самоходки, которые подошли под прикрытием? — гадает Виссе.

— Нам просто еще раз повезло! Возможно, они как раз увидели несколько самоходно-артиллерийских установок, предположили, что в балке ловушка, и решили не рисковать! — Кодряну оборачивается:

— Посмотрим, куда марширует Иван?

Где-то впереди мощный пулеметный и артиллерийский обстрел, но трудно определить, на каком расстоянии.

— В этом проклятом лунном свете невозможно ориентироваться по шуму боя. Думаешь, до врага еще целый километр — и вдруг оказываешься прямо перед его носом!

Они едут по глубокой низине, где их трудно заметить, и огонь проходит где-то гораздо выше.

— Я вылезу и немного осмотрюсь! — предлагает Виссе.

Противника нигде не видно. Они снова и снова останавливают бегущих румын и посылают их к Нессельбарту.

— Где русские, где Т-34? — хотят они знать.

Но солдаты, безумные от страха, бессмысленно показывают во всех направлениях: они всюду!

Через ближайшие холмы Кодряну поворачивает к широкой и глубокой котловине. Здесь были артиллерийские позиции и здесь война пронеслась со всеми своими ужасами.

В котловине лежит раздавленное, уничтоженное то, что еще час назад было дивизионом артиллерийского полка. Еще час назад Виссе слышал по связи последний крик этого дивизиона о помощи — теперь в живых не осталось никого. Следы танковых гусениц на снегу рассказывают красноречивее, чем это мог бы сделать выживший свидетель, если бы он был, о безнадежной борьбе румынских артиллеристов.

Широким фронтом русские танки, не ожидая серьезного сопротивления на своем пути к западу, натолкнулись на румынскую артиллерию и были встречены яростным огнем. Сотни красноармейцев, сопровождавших танки, лежат мертвые на противоположном склоне, перепаханном и изуродованном снарядами румынских орудий. Т-34 пришлось повернуть. Румыны стали для них преградой перед долиной Червленой. Русские совершали атаку за атакой, но были отбиты.

Их попытки прорыва потерпели крах, они понесли большие потери. Потом они получили подкрепление с северо-востока: многочисленные танки, которые прорвались севернее и южнее дивизиона, повернули и пошли на выручку к своим. И румынский дивизион был полностью окружен подавляющей мощью русских танков.

Должно быть, танки ездили вокруг дивизиона, как карусель, и из всех стволов обстреливали румын в котловине. Многочасовой бой, в конце которого дивизион, лишившийся боезапаса, был задавлен бушующим противником и вмят в землю. Горы пустых гильз. Румыны сражались до последнего патрона.

Трупы своих и врагов, поодиночке и целыми грудами. Разорванные тела, из ран которых еще клубится теплая кровь.

Пять Т-34, арьергард русской танковой колонны, движутся примерно в полутора километрах к юго-востоку. Они установили свои башни в поперечном положении, и дула их орудий все еще направлены на котловину. Один за другим следуют два разрыва, почти у самого вездехода.

Кодряну и Виссе бросаются на песок и пережидают, потом Кодряну отводит вездеход в укрытие, оставляя мотор работающим.

В бинокль Виссе осматривает местность и обнаруживает еще одну группу танков Т-34, которые, видно, очень спешат. И пять танков из прикрытия внезапно начинают двигаться на полной скорости.

Слева от Виссе через холмы появляются самоходно-артиллерийские установки Нессельбарта, направляющиеся к артиллерийским позициям, но внезапно резко сворачивают налево и с ревущими моторами мчатся на юг в явном стремлении перерезать путь пытающимся уйти русским танкам.

Кодряну возвращается от вездехода и становится рядом с Виссе.

Они осматривают поле боя.

— Мы пришли слишком поздно! Кодряну только кивает.

— Они сражались как настоящие герои!

Кодряну смотрит на Виссе, след легкой улыбки пробегает по его лицу. Он потрясен и отворачивается. Виссе стыдится сказанной им фразы. Ведь все это не выразишь словами. Ни в одном языке нет таких слов, чтобы сказать о смерти этих людей.

Раздавленные колеса, искореженные лафеты, сломанные орудия, вдавленные в землю обломки железа, которые еще недавно были орудиями.

Два КВ посреди поля руин, которые еще не догорели. Из башенных люков поднимается жирный дым от трупов танкового экипажа, сгоревшего заживо. Выброшенный разрывом из люка, лежит обугленный красноармеец.

В метре от Виссе еще вздрагивает съежившееся тело румынского артиллериста, который буквально поджаривается в луже горящего бензина. Форма на нем обуглилась, шипящее, красно-коричневое горящее тело обнажено.

Ужас, непостижимый ужас, куда ни глянь.

Кодряну крестится, тяжело поднимается, подходит к Виссе, глаза его кажутся отсутствующими. Он берет обер-лейтенанта за руку и тянет за собой через котловину к горящим танкам, между которыми на спине лежит мертвый румынский офицер. Возле него две гранаты. Рука обхватывает тяжелый пистолет. В правом виске крошечное отверстие, из которого бежит по щеке тонкая, уже замерзшая струйка крови.

Этот румынский офицер бросился навстречу танкам, ворвавшимся на позиции дивизиона, уничтожил их ручными гранатами, заброшенными в башенные люки. И, чтобы не попасть в руки окруживших его красноармейцев, застрелился.

Кодряну смотрит на этого погибшего офицера, словно ничего не может понять, потом отворачивается.

— Это был мой друг! — он плачет. Виссе подхватывает майора под руку и уводит его с собой.

Они безуспешно ищут раненых, чтобы перенести их в машину. Но холод быстро заморозил истекающие кровью тела.

Тишина — мертвая тишина — снова лежит над этой балкой. Чтобы понять, что осталось от северного фланга дивизии, они поворачивают и едут по льду Червленой в направлении высоты 89.

Выйдя из-за холмов, Нессельбарт ударил во фланг русской танковой колонны и взял ее под обстрел.

Сквозь стекло бинокля Виссе насчитывает шесть горящих танков и одну горящую немецкую самоходно-артиллерийскую установку, один танк недвижим, с висящей, оторванной гусеницей. Но Виссе не видит ни одного человека из румынской пехоты.

В овраге, где собралось пехотное прикрытие, они встречают полковника Димитриу, который только что прибыл с командного пункта дивизии. Он привозит сообщение, что позиции саперного батальона еще держатся и русские волнами накатываются на них, чтобы взять штурмом.

Полковник Димитриу и капитан Станческу сразу же отправляются в батальон Мораро; майор Кодряну как руководитель оперативного отдела срочно должен вернуться в штаб по приказу генерала; обер-лейтенанта Виссе ожидает офицер из 4-го армейского корпуса; на обратном пути они должны выловить всех убегающих румын и под руководством старших по званию вернуть на оставленные позиции. Там, где русские, солдаты должны подготовиться к контратакам. По одному и группами румынские солдаты возвращаются. Вместе с ними офицеры, которые, ничего не предпринимая, вышли из боя.

Снова и снова Кодряну останавливается. Он и Виссе знаками приказывают людям собраться. И они покорны, как овцы, рады, что появился хоть кто-то, кто укажет им, что делать.

Сначала, задавая спокойные вопросы, потом все больше возбуждаясь, Кодряну пытается понять, почему офицеры уходят и ничего не предпринимают. Снова и снова он слышит один и тот же ответ: «Мы не знаем, что нам делать, уже несколько часов мы не получаем никаких приказов».

Командиры при начале тяжелого артиллерийского обстрела сели в свои машины и уехали подальше от опасной зоны. Командовать собирающимися в группы остатками рот и батальонов они поручили молодым, неопытным офицерам. Те, как им было приказано, остались со своими людьми в окопах, когда пришли танки. Танки их раздавили.

Там, где им удалось уничтожить сопровождающую пехоту, прорывающиеся вперед танки солдат не заметили и не вели против них никаких боевых действий. Теперь румыны возвращаются, чтобы найти своих командиров и получить новые приказы.

Под гребнем гор группа людей, примерно взвод, стоя одной сплошной линией на коленях, пытается зарыться в крутой, почти отвесный склон ущелья. Несмотря на холод, они взмокли от рытья замерзшей земли. На них немецкая военная форма. Когда Виссе подходит ближе, они откладывают лопаты и рапортуют.

Они из дивизиона артиллерийской разведки.

Виссе удивляет их хорошее настроение и беззаботность, с какой они занимают позицию и ждут врага: ни малейших признаков страха, робости или напряженного ожидания боя. Часовых даже не выставили, и появление вездехода с Виссе и Кодряну застает их врасплох. Похоже, у них вообще нет никакого боевого опыта.

— Что вы собираетесь здесь делать? — спрашивает Виссе унтер-офицера.

— Нам приказано укрепить здесь фронт румын.

— Вам? Целому взводу? — Виссе качает головой.

Вооружены они карабинами и легкими пулеметами. У обер-лейтенанта складывается впечатление, что они вообще не сумеют правильно распорядиться этим оружием. Они делают вид, что ничего особенного не происходит и никакой опасности нет.

— Мы только должны ловить убегающих румын, а если просочится пара русских, то разоружить их и взять в плен!

О том, что впереди нет фронта, они не знают. Они не имеют ни малейшего понятия о том, что с сегодняшнего утра сотни русских танков, сворачивая на юг, уже прошли здесь.

— Вы перекрываете здесь путь к долине Червленой, а это как раз маршрут русских танков. Если придет Иван со своими Т-34, а вы не успеете смыться — вот туда, — Виссе указывает на степные холмы, расположенные к северо-востоку, — то вас превратят в консервированный фарш!

Километром дальше из-за холмов доносится грохот сражения. Высоко в воздухе воют снаряды. Иные из них, заблудившись, с тупым шипением ударяются о мерзлую землю, со звоном рассыпая стальные осколки.

Даже Кодряну, который знает эту местность как свои пять пальцев, нуждается в карте, настолько изменилось здесь все вокруг. Он показывает на север.

Винтовочные выстрелы, треск пулеметов, огонь легких зениток, крошечные человечки, которые вдали бегают по холмам. Еще дальше несколько игрушечных танков. Все это выглядит, как сражение оловянных солдатиков.

— Там сейчас атакует полк Мангезиуса при поддержке 297-й пехотной дивизии и пытается вернуть высоту 108.

Виссе смотрит в бинокль, и потешные оловянные солдатики в высоких меховых шапках вновь превращаются в живых бедолаг, которые бегают, стреляют, убивают, одновременно являются и бестиями и до смерти запуганными людьми, которых ранят и которые погибают.

В балке возле дивизионного штаба снова господствуют порядок и спокойствие. В штабе связи все идеально.

Об этом позаботился Безе. Весь тяжелый багаж погружен на грузовики. Оружие у людей наготове, сами они лишь ждут сигнала тревоги и продолжают, тем не менее, нормальную службу. Безе заслуживает особой похвалы.

Во время отсутствия Виссе он к тому же проделал работу, требующую большого усердия, и так записал и рассортировал все поступающие донесения, что из них складывается полная картина: эти записи он — со своими собственными комментариями — торжественно вручает Виссе.

Он гордо выхаживает по штабу, пока Виссе изучает его отчет.

Севернее Червленой удалось с помощью 297-й пехотной дивизии остановить вражеский прорыв и отсечь противника. Благодаря героическим действиям саперного батальона майора Мораро русским, несмотря на их колоссальное преимущество, не удалось и на южном фланге добиться реального успеха. Батальон, правда, сильно ослаблен, но нанес врагу тяжелые потери.

В центре, а именно южнее Червленой, противник смял главную линию обороны и прорвался. Самопожертвование второго дивизиона артиллерийского полка, вплоть до последнего человека, вынудило русских свернуть на юг в полосу обороны 1-й румынской пехотной дивизии. Здесь, похоже, весь фронт разорван и смят.

Виссе быстро сует в карман приготовленные Кремером несколько бутербродов, обжигает язык, глотнув горячего чаю, отказывается от предложенной Безе бутылки водки и спешит в штабной бункер, где его уже целый час ждет некий капитан Мёглих.

— Меня послали из армейского корпуса в 20-ю дивизию для налаживания непосредственной связи, чтобы в этой серьезной ситуации корпус мог получать постоянную информацию обо всех инцидентах!

— Каких инцидентах? — спрашивает Виссе весьма резко.

— Пардон, я неверно выразился, я имею в виду о положении на фронте, поскольку дивизия занимает самый решающий и труднейший участок фронта. Само собой разумеется, — капитан заклинающе поднимает руки, — это ни в коей мере не означает ограничения ваших полномочий как руководителя немецкого штаба связи. Именно поэтому я в ваше отсутствие не пошел на ваше рабочее место и ждал здесь, чтобы не пошел слух, что я вмешиваюсь!

Слишком тертый калач, этот парень. Ему примерно тридцать, этому капитану Мёглиху, ростом он, как Виссе; маленькое острое мышиное личико, бесцветные губы; нервный, какой-то расплывающийся взгляд, производит болезненное впечатление.

Позиция, которую он занимает по отношению к Виссе, выжидательная. Он еще бормочет что-то о хорошей совместной работе, потом появляются генерал с майором Биндером.

Татарану и Биндер сердечно приветствуют Виссе, в то время как присутствие капитана Мёглиха и его задание не вызывают у них восхищения.

Как офицер в штабе армейского корпуса он известен Татарану, часто бывал в дивизии и всегда находил очень полезными те данные о противнике, которые собирались в дивизионном штабе.

— Вы были с майором Кодряну на местах боев. Он сообщил мне об этом! Я благодарен вам, господин обер-лейтенант! — Генерал протягивает Виссе руку. — Полк Попеску не сумел выстоять! — Генерал испытующе смотрит на Виссе, хочет знать его мнение, которое будет передано в армейский корпус.

— Дивизия, господин генерал, показала себя на деле. Если учесть, что она, не имея противотанкового оружия и тяжелой артиллерии, была главной целью атаки почти целой русской армии, которая всеми средствами, мощнейшей артиллерийской подготовкой и сотнями танков стремилась добиться прорыва, то можно только сказать, что дивизия сражалась очень мужественно. В общем и целом враг, несмотря на подавляющее превосходство, не смог осуществить свое намерение пройти вдоль долины Червленой и добиться обвала всего Сталинградского фронта за нашей спиной.

Лучшие и наиболее мощные силы выстроили свои позиции как опорные пункты, превратив их в заслон в правильно угаданных местах прорыва, тем самым они сохранили свои позиции и не пропустили врага. Более слабые части тем временем, гибко и эластично маневрируя — вплоть до отдельных частей полка Попеску, — поддерживали связь. Благодаря этим правильным тактическим мероприятиям…

— В усовершенствование которых в последний момент внесли решающий вклад и вы, господин обер-лей-тенант! — прервал его генерал. Виссе кивнул благодарно и продолжал:

— Основные структуры дивизии были сохранены, и враг был вынужден свернуть на юг!

Генерал кивает, он доволен и горд тем признанием, которое честно заслужил; Виссе просит капитана Мёглиха передать эту оценку вместе с отчетом в армейский корпус.

— В данный момент напор противника значительно ослаб и нет непосредственной опасности, что нас удастся сломить! — говорит генерал. — Но ближе к вечеру возобновятся атаки тяжелой артиллерии! — добавляет он озабоченно.

— Дивизия потеряла, по меньшей мере, половину людской силы и техники. Беспокоит не только положение со снабжением, но и то, что у нас оборвалась связь с нашими тыловыми частями в Бузиновке. Это означает, что враг прорвался к югу от нас и стоит у нас за спиной! Прервана связь и с 4-м румынским армейским корпусом! — капитан Мёглих так встревожен, что заражает этим весь румынский штаб.

Даже самые мужественные люди, как генерал, майор Кодряну и капитан Станческу, еще никогда не бывали в ситуации, подобной этой, когда надо решать кажущиеся безнадежными задачи. Удача, везение и несомненное мужество пока помогали им компенсировать недостаток опыта. Виссе опасается, что, если румыны окажутся предоставленными самим себе, они сдадут свои позиции как безнадежные. Он чувствует, что румынские офицеры наблюдают за ним. Только вера в непобедимость немецкой армии поддержит их.

— Нам надо, прежде всего, установить, как обстоят дела на нашем правом фланге! — с воодушевлением обращается Виссе к капитану Мёглиху. — Ваш армейский корпус, похоже, не информирован о положении южнее нашей дивизии? Такое ощущение, что наш правый фланг висит в воздухе. Для всех нас это весьма опасная ситуация! («Для тебя тоже, мой друг!» — говорит взгляд Виссе).

— Когда я около полутора часов назад уезжал из штаба корпуса, там стало известно, что русские добились глубоких прорывов на участке 1-й румынской дивизии. Прорвались ли они полностью и насколько они своими ударными клиньями продвинулись в западном направлении, из донесений армейского штаба понять было невозможно. Насколько я знаю, для поддержки должна была быть введена в действие 29-я моторизованная пехотная дивизия. Она только что получила пополнение и обладает мощной ударной силой! — его взгляд призывает Виссе к осторожности. — Мы оба, — он показывает на Виссе и на себя, — должны ждать, пока поступят дальнейшие приказы! К сожалению, погода в данный момент не позволяет воспользоваться разведывательной авиацией! — ловко пытается он загладить неприятное впечатление от своего отказа что-либо предпринять на свой страх и риск.

По пути к бункеру, где находится столовая, он убеждает Виссе:

— Не берите на себя слишком большую ответственность. За это отвечают господа с золотыми погонами, а не какой-то маленький капитан или обер-лейтенант, как мы с вами. У них тонкий нюх, и они вовсе не намерены обжечься на этом деле. Это они предоставляют вам. Не предпринимайте ничего под собственную ответственность. Золотых часов в награду не получите! Если, вопреки ожиданиям, вам удастся что-то сделать, то все равно вам это было приказано сверху: исходило от высшего начальства. Если все пойдет плохо, а почти наверняка так и будет, то окажется, что вы действовали самовольно и еще угодите под трибунал. Мы с вами общее положение не изменим, и потому тупо твердите свое: «Хайль!» и передавайте только то, что вам приказали! Вашей должности здесь сейчас не позавидуешь!.. — прощупывает он Виссе, стараясь убедить его действовать теми же методами, что и он сам.

Еда и в этот день превосходная.

«Без фуража — нет куража!» — таков девиз румынского солдата. Хорошая еда — хорошее настроение. Оно совсем улучшается, когда входит майор Биндер и сообщает, что в соответствии с последними донесениями полку Мангезиуса удалось вновь завоевать позиции на высотах северного фланга. 297-я пехотная дивизия генерала Пфеффера в порядке помощи захватила часть участка северного фланга дивизии, что освобождает силы Мангезиуса, давая ему возможность закрыть прореху в линии фронта к юго-востоку от высоты 89, созданную полком Попеску.

Батарея самоходно-артиллерийских установок Нессельбарта поддержит атаку. 3-й артиллерийский дивизион, хотя и окружен русскими танками и пехотой, продолжает храбро сопротивляться и ждет скорейшего деблокирования.

С саперным батальоном майора Мораро удалось временно установить телефонную связь. Он сообщает о половине погибших, но все еще удерживает свои позиции, хотя и слева и справа он полностью отрезан, а теперь его батальон атакуют и с тыла.

Южнее от него русские, не встречая ни малейшего сопротивления, строем, маршевыми колоннами движутся на запад. Не хватает только, чтобы они затянули свои походные песни. Немецкие самоходки еще не пробились к Мораро, и он ждет дальнейших указаний.

Виссе только успел заглотнуть несколько ложек превосходного, обжигающе горячего супа, как генералу доложили, что русские при мощной поддержке танков — насчитали двадцать пять Т-34 — и значительно превосходящими силами перешли в новое наступление на участке полковника Мангезиуса.

Несколько немецких зенитных орудий вступили в бой, но они слишком слабы, чтобы оказать действенную помощь в борьбе с танками.

Капитан Станческу докладывает, что у третьего артдивизиона, судя по всему, кончились боеприпасы, ибо лишь отдельные орудия продолжают стрелять. Сколько сможет продержаться дивизион? Очевидно другое: что третий дивизион, точно так же, как и второй, будут уничтожены до последнего человека, если не удастся до наступления ночи вызволить их, потому что ночью русские сожмут кольцо сильнее, приведут танки и резервы и сровняют позиции с землей.

Немецкие самоходно-артиллерийские установки, по-видимому, дивизион Нессельбарта, были замечены идущими в направлении третьего артдивизиона.

Виссе вытирает салфеткой рот, откладывает ложку и поднимается.

— Могу ли я просить господина генерала о прикомандировании ко мне кого-то из господ вашего штаба?

Кодряну молча отставляет свой суп, встает и улыбается Виссе, готовый идти с ним. С сегодняшнего утра они друзья, камрады.

Они снова едут по мосту через Червленую у Наримана, и оттуда Кремер на вездеходе немецкого штаба связи за пять минут домчал их до высоты 89.

Наступают сумерки. Никаких следов взвода, посланного отделом тыла, — лишь пятерых удается обнаружить Кодряну:

— Они, видно, с ума посходили: стоят там наверху группой как живая мишень.

Один из них показывает на противоположный холм, где уже легли сумерки. Перед ним быстро вспыхивают один за другим белые язычки пламени, и трассирующие снаряды шипят где-то чертовски близко. Прыжками Виссе взбирается на высотку, чтобы прогнать этих безумцев в укрытие.

— Вас Бог совсем разума лишил или вам жить надоело! — кричит Виссе группе, задыхаясь от быстрого бега на гору.

Выясняется, что это подполковник Нессельбарт с тремя своими офицерами и подполковник Мангезиус обсуждают положение.

— Очень прошу извинить меня, но я думал, что это люди из взвода тылового отдела штаба, которые были здесь в первой половине дня!

Нессельбарт коротко ухмыляется, но лицо его выглядит так, словно его ударили и он старается скрыть боль.

— Этот взвод я отправил домой. Они считают чистку оружия, наведение чистоты и приведение в порядок собственной одежды, а затем сон до побудки проявлением смелого поведения перед врагом! Я слышу: палят из огнестрельного оружия, подъезжаю ближе и вижу парней — просто не верится, — которые упражняются в стрельбе в цель, нацепив обрывки бумаги на лопаты. Наверное, думаю, пьяные русские отмечают победу; подъезжаю ближе, они палят из всех стволов по моей пехоте и убегают. Прежде чем послать им вслед бортовой залп, я обнаруживаю, что это, черт побери, немецкие солдаты! Их счастье, что они ни в одну цель не попали!

Капитан Руккер, самый старший и самый удачливый командир батареи у Нессельбарта, его близкий друг, погиб сегодня утром в оборонительных боях, и теперь батареей командует молодой обер-лейтенант ван дер Хокке, ровесник Виссе.

— Вон они, мои гигантские вооруженные силы, которыми я командую! — ван дер Хокке показывает на три уцелевшие самоходки, которые отвел в глубокую лощину.

Примерно в километре к северу от них, за холмом, стреляют трассирующими снарядами и слышен шум боя, который к ночи затихает.

Из орудий окруженного третьего артдивизиона не доносится больше ни выстрела. Неужели он разделил судьбу второго и тоже полностью уничтожен?

Это означало бы, что враг, используя брешь, созданную гибелью полка Попеску, добился широкого и глубокого прорыва фронта и что дивизии теперь угрожает полное уничтожение.

— Я подготовил усиленную станковыми пулеметами и гранатометами роту, чтобы сразу при наступлении ночи вызволить третий артдивизион. Я настоятельно прошу вас, господин подполковник, поддержать эту операцию своими самоходными орудиями! — взывает Мангезиус к Нессельбарту.

Он говорит на швабском диалекте фольксдойча из Баната. Он высокого роста, с седыми висками, элегантный, импонирующий человек, сорока пяти — сорока шести лет, лучший командир полка в дивизии, выпускник военной академии в Вене и в первой мировой войне был юным офицером старой австро-венгерской армии.

— У меня, к сожалению, нет ночных прицельных устройств, и в темноте я со своими самоходными установками совершенно беспомощен, — признается Нессельбарт. — Я мог бы предложить вам лишь весьма сомнительное подкрепление с помощью неприцельного орудийного обстрела. У меня сегодня уже большие потери. Завтра, с наступлением дня я готов…

— Завтра с наступлением дня дивизион погибнет и фронт будет разорван! — страстно прерывает Мангезиус подполковника Нессельбарта. Возникает напряженность между двумя офицерами, которые с первого же мгновения так отлично понимали друг друга.

Завтра к утру русские бросят в прорыв такие силы, что дивизия сама уже не сможет отбить атаку. Даже если нас поддержит соседняя 297-я пехотная дивизия, возможность успеха очень сомнительна! Наверняка, будут тяжелейшие потери. Я знаю русских! То, чего я надеюсь добиться ночью и, вероятно, добьюсь, завтра потребует страшных жертв: истекут кровью и потерпят иоражение целые полки!

— Я уже обратил ваше внимание на то, господин подполковник, что для ночной атаки не имею нужного снаряжения, — сухо отвечал Нессельбарт. — Я не могу позволить себе дальнейшие потери, притом бессмысленные. Уже при первых признаках рассвета я обеспечу вам желаемую и, главное, действенную поддержку! — говорит он уже жестко.

Мангезиус смотрит на светящийся циферблат своих часов.

— Атака роты по деблокированию третьего артдивизиона будет осуществлена и начнется через… двадцать одну минуту!

Сопровождающему его капитану он по-румынски отдает приказ построить роту; быстро попрощавшись с офицерами, тот исчезает в темноте.

— Я благодарю вас и ваших офицеров! — Мангезиус отдает честь и протягивает Нессельбарту руку; тот медлит какое-то мгновение, прежде чем пожать ее.

Этот миг использует Виссе и обращается к обер-лейтенанту ван дер Хокке.

— У русских есть ночные прицельные устройства?

— Судя по моему опыту, нет! — заявляет ван дер Хокке. Нессельбарт бросает своему командиру батареи предостерегающий взгляд.

— Технически они вооружены гораздо хуже, чем мы! — добавляет ван дер Хокке уже с оттенком вызова.

— Следует ли в этом случае вообще рассчитывать на то, что противник будет использовать танки? — быстро спрашивает Виссе.

— Артдивизион подкреплен несколькими зенитными орудиями и мог бы подбить несколько русских танков!

— Судя по звукам, Иваны отошли. Или дивизиону уже крышка — или русские держат его в течение ночи лишь очень слабыми силами в окружении! — поддерживает ван дер Хокке обер-лейтенанта Виссе.

— Чего вы оба хотите, молокососы? — жестко спрашивает Нессельбарт.

— Я хотел бы просить господина подполковника предоставить в мое распоряжение три ваших танка!

— Если вы еще раз назовете мои самоходно-артиллерийские установки танками, с вас три бутылки шнапса.

— Готов добровольно поставить три бутылки самого высшего качества, господин подполковник… Я хотел бы с разрешения господина подполковника Мангезиуса сам провести эту операцию!

— Я согласен, господин обер-лейтенант! — разрешает Мангезиус.

— Но ведь наверняка русские и ночью окружают артдивизион силами хотя бы одного батальона! — обеспокоено говорит Нессельбарт.

— По собственному опыту, господин подполковник, я знаю, что ночная атака — это единственный шанс отбить у русских наших несчастных парней! — Виссе умоляюще смотрит на ван дер Хокке, чтобы тот поддержал его перед Нессельбартом.

— Если бы господин подполковник разрешил мне участвовать в операции вместе с моей батареей? Отсюда лишь несколько сотен метров до позиции, и неожиданная атака должна удаться!

— Убирайтесь, вы, оба! Горе мне и вам, если мне придется высвобождать вас и я лишусь третьей ночи сна. И если вы мне погубите батарею, ван дер Хокке!..

— Тогда я вообще не вернусь, а сразу прицеплюсь к катафалку, господин подполковник!

— Стойте! — останавливает Нессельбарт Виссе и ван дер Хокке и спрашивает Мангезиуса:- А нет ли там хорошей системы бункеров?

— Есть, в склоны горы вокруг котловины встроено около двадцати бункеров. Там не раз расквартировывались штабы!

— Тогда возможно, что русские уже большими силами закрепились там?

— Если да, то только временно, а это как раз самый лучший момент, чтобы напасть внезапно и выгнать их оттуда!..

— Прежде чем они прочно закрепятся там! — поддерживает ван дер Хокке обер-лейтенанта.

— И вы все еще здесь?

— Наш старик вообще-то не такой. Он последним выстрелом черта из ада вытащит! — защищает ван дер Хокке своего командира.

— Я с ним познакомился уже по пути сюда. Произвел на меня потрясающее впечатление! — отвечает Виссе.

— Капитан Руккер, который сегодня погиб, был его лучшим другом. Это его просто сразило.

Едва видимые, но с ревущими моторами три самоходные установки выползают из котловины. Словно маленькие комочки прилипли к ним румынские пехотинцы, промерзшие и тупо ожидающие событий.

Виссе быстро проводит с румынским капитаном и ван дер Хокке короткую оперативку.

В лунном свете, голубоватом на снежных полях, на фоне невысоких холмов вокруг котловины выделяется вершина стометрового холма, на крутом склоне которого разместилась позиция артиллеристов.

Усиленная, состоящая из четырех взводов рота делится на три боевые группы. Румынский капитан должен взять два наиболее сильных взвода с двумя станковыми пулеметами и тремя легкими гранатометами и провести их, описав дугу к северо-востоку, на более плоский склон.

Пятью минутами позже Виссе с тремя самоходками, на каждой из которых разместилась группа пехотинцев, должен подъехать к предполагаемому месту прорыва.

Четвертый взвод, у которого самый короткий путь, должен под командованием румынского лейтенанта непосредственно продвигаться за самоходками, сопровождая их на расстоянии около двухсот метров, потом свернуть влево, обойти позицию, двигаясь к западу, и приготовиться к атаке, сосредоточившись напротив вершины холма.

Мангезиус выбирает лучших людей.

Даже командиры групп, взбирающихся сейчас на самоходно-артиллерийские установки, — молодые румынские офицеры. Группа, разместившаяся на командирской машине ван дер Хокке, находится под началом румынского лейтенанта, едва ли достигшего двадцатилетнего возраста.

Румынский капитан со своими двумя взводами двинулся в путь и исчез в темноте.

Темнота стоит такая, что ему приходится ощупывать людей за плечи, чтобы не упустить третий взвод, идущий за самоходками.

Он ничего не видит, пока не включает карманный фонарик, слышит только яростные звуки пощечин. В луче света от карманного фонарика он видит, как румынский фельдфебель раздает оплеухи двум солдатам, которых держит за ворот, сталкивает лбами и гонит перед собой.

«Бедняги! Они боятся», — думает Виссе.

Молодой лейтенант, командующий взводом, гневно вмешивается. Не переставая браниться, фельдфебель отпускает солдат, подталкивает их в строй.

— Они хотят остаться и спрятаться! — объясняет румынский лейтенант. — Но бить, это уж чересчур, не положено. Румыны тоже должны быть сознательными, смелыми, честными солдатами, а не тупой скотиной, которую для послушания бьют по щекам и битьем же загоняют на поле битвы! — возмущается лейтенант.

У одного из румынских офицеров Виссе одолжил ракетницу. Приоткрыв крышку, ван дер Хокке выжидательно стоит в люке.

— Двинулись!

Сперва пробуксовывая, гусеничные цепи, уже успевшие примерзнуть к земле, начинают, пронзительно дребезжа, вращаться; ревут запускаемые моторы.

Виссе чуть отходит назад, чтобы убедиться, что двинулась вся колонна. Та чрезвычайная ответственность, которую он взял на себя, придает ему особое напряжение и деятельную силу, так что он не испытывает ни малейшего страха.

Пробежав вперед колонны, он одним прыжком вспрыгивает сзади на ведущую машину ван дер Хокке. Чьи-то руки подхватывают его и втаскивают наверх. Виссе садится рядом с ван дер Хокке на край люка, выше короткого, толстого орудийного ствола. С другой стороны румынский солдат установил пулемет прямо над лежащим головой вперед товарищем.

Виссе не учел одного: выходящая луна гуляет где-то за вершиной горы, и они едут словно на стену из угрожающей темноты.

Ван дер Хокке зажигает одновременно две сигареты, одну протягивает Виссе, и, прикрывая ладонью слабо светящийся огонек, они курят, напряженно вглядываясь в темноту.

— Заткни свою паршивую глотку, думаешь, я вижу больше? — обрушивается ван дер Хокке на водителя, который громко ругается, потому что, несмотря на открытую смотровую щель, не видит перед собой и пяти метров дороги.

— Крест небесный, Святое распятие! Из-за дерьмовых пруссаков должен я здесь свою голову сложить! — Водитель на мгновение включает свет фар.

— Выключить свет! Ты, видно, не в своем уме, чертова свинья баварская! — кричит ван дер Хокке и тут же смеется, когда водитель ругается в ответ:

— Да один баварец стоит, по меньшей мере, трех прусских солдат, которые только делают вид, что они солдаты!

Медленно, метр за метром, продвигается самоходно-артиллерийская установка вперед.

Все они знают, что всего в сотне метров от них ночь полна врагов. Люди напряжены и испытывают страх. Снова и снова румынский солдат возле Виссе прикладывает палец к пусковому механизму пулемета.

— Стрелять только по моему приказу, и ни секундой раньше!

Распростершийся как подставка под пулеметом солдат знает немецкий и переводит. Он приподнимает голову, смотрит на Виссе и говорит на своем распевном трансильванско-швабском наречии:

— Я из Клаузенбурга!

— Тогда скажите людям, — Виссе пытается успокоить и самого себя, — что так же точно, как мы не видим Ивана, он не видит нас: русские ночи до смерти боятся!

— Но слышать они нас могут, господин обер-лейтенант!

«Да, черт побери, — думает Виссе. — На километры вокруг слышно лязганье гусениц, низкое ворчание моторов. Если русские находятся на своей позиции, они должны давно знать, что мы идем. Они могут, оставаясь невидимыми, находиться уже в пяти метрах рядом от нас или в десяти метрах позади — и ни одного выстрела пока не раздалось? У них же наверняка выставлены посты, есть часовые. Может, они уже давно получили сигнал тревоги и ждут нас?» Виссе жалеет, что взял самоходки. С солдатами, без техники, он бы уже давно незаметно проник бы на позиции.

Он испытующе смотрит на ван дер Хокке. Тот по-прежнему напряженно вглядывается в темноту, но только чтобы не сбиться с дороги, а в остальном он спокоен и чувствует себя так уверенно на своем стальном гиганте, словно не существует ни русского противотанкового оружия, ни танков. Этот ван дер Хокке такой же тупой, как его танки, злится Виссе; у него, видно, слоновья шкура и нет мозгов. Тут Виссе обнаруживает, что и ван дер Хокке тайком оглядывает его сбоку. Виссе презрительно крутит губами. «А, все дерьмо!» — бормочет он. Его отношение к опасности продиктовано чистым упрямством. Оба они усмехаются про себя. Если внезапно появится Иван, то пойдет стрельба.

Над вершиной холма медленно появляется диск луны и погружает местность в холодный, призрачный свет…

Внезапно поперек дороги, словно черная зияющая пасть, возникает глубокая тень. Это может быть плоская низина или глубокая котловина.

— Не так мы едем, господин обер-лейтенант, — говорит шваб, лежащий под пулеметом. — Я связист и хорошо знаю местность. Был здесь даже сегодня, когда прорвался Иван. Перед нами, вот эта темная полоса, глубокое ущелье. Слева в тени, прямо возле горы, там въезд. Нам надо пройти, а на горе, с той стороны, сидит Иван, а там, где ущелье кончается и начинается плоский холм, там он тоже сидит — и перед нами, за ущельем, тоже он, всюду, кругом. Там, где ущелье кончается и переходит в склон горы, которая смотрит на восток, там, если ехать вдоль высотки, есть балка. Сегодня утром там прорывались русские танки. Мы должны сделать точно, как Иван: пересечь балку и через высотку прорваться. Тогда попадем в котловину, где засел наш артдивизион.

Передние позиции, где стоят орудия, сегодня утром, когда я там был, временно были в руках русских, а как там теперь, не знаю. В балке много бункеров, где размещались наши штабы, — там теперь сидит Иван!

Судя по нарисованной им картине, Виссе может теперь сориентироваться и в частично освещенной луной местности, и в тени.

— Приятель, так это же прекрасно, что вы все тут так хорошо знаете! Благодаря вашим данным мы уже наполовину выиграли!

Виссе оглядывался назад, на колонну. Идущие на дистанции в двадцать метров самоходно-артиллерийские установки напоминают броненосцы, которые, избегая освещенных луной мест, плывут в темноте кильватерной колонной.

За ним беспорядочным строем, но держа шаг, пыхтят, пригнувшись, румынские солдаты. Огромной тяжестью висят в их руках ящики с боеприпасами, потому что кроме карабинов они тащат еще и пулеметы, и гранатометы. Резкое дребезжание ударяющегося друг о друга оружия, которое они несут, слышно даже сквозь грохот идущих танков.

— Стой! — командует Виссе как руководитель всей операции и спрыгивает с самоходки. — Четвертый взвод, налево! Вы обойдете позицию, займете склон горы и останетесь слева от нас, а оба другие взвода будут держаться справа от нас! — приказывает Виссе молодому лейтенанту. — На красный сигнал, одновременно с взводами справа от самоходок, вы открываете огонь из всех видов оружия. Как только я выстрелю белым и освещу местность, начинайте штурмовать! Все три боевые группы атакуют фронтально, а я пробиваюсь с самоходками на артиллерийскую позицию.

Молодой румынский лейтенант пытается скрыть свою неуверенность и страх. С автоматом, готовым к стрельбе, он ведет свой взвод.

Меньше чем в пятидесяти метрах от самоходных установок, как видит теперь Виссе, поскольку глаза начали привыкать к темноте, держатся два других румынских взвода. Не будучи заметны с самоходок, они все это время шли параллельно.

В несколько прыжков преодолев освещенную луной поверхность, к Виссе подбегает румынский капитан, который командует обоими взводами.

Он на полголовы ниже Виссе. Широкоплечий, с бычьей шеей, приземистый, двигается быстро и плавно.

Несмотря на колючий мороз, он без шинели и без перчаток. Вместо высокой меховой шапки на его крупной голове — кепи с козырьком набекрень.

Как и у Татарану, у него лицо римлянина, только удлиненное, костистое, смелого, классического рисунка. «Почти два тысячелетия назад, — фантазирует Виссе, — один из его предков был капитаном в одном из тех римских легионов, которые своими дерзкими дальними боевыми походами завоевали мир, утверждаясь в своих маленьких опорных пунктах против варварских народов; покрывали завоеванные земли сетью дорог, по которым за ними следовали купцы, художники и ученые, несли культуру и цивилизацию, создавали Европу».

Капитан взмахом руки подзывает румынского солдата, который должен служить переводчиком. Виссе удивляется, как много фольксдойче в румынской армии.

— Я специально шел всю дорогу почти рядом с Вами, чтобы в случае внезапного нападения мы могли прийти на помощь друг другу.

Спокойный, опытный, полный сил и решимости действовать, никак не старающийся выделиться, надежный товарищ, этот капитан — как раз подходящий боевой спутник для такой операции.

Земля дрожит, и далеко вокруг ночь наполнена грохотом танковых моторов, который с воем усиливается, когда водители через короткие интервалы поддают газу, чтобы моторы не заглохли.

— И до сих пор не прозвучало ни единого выстрела? — Капитан кивает, подтверждая, что и он удивлен этим.

«Проклятье, если бы можно было отключить эти штуки, шум от которых слышен так далеко», — думает Виссе. И словно он сказал это вслух, румынский офицер как бы продолжает его мысль:

— Мне кажется, мы так близко от русских, что могли бы услышать, как они храпят.

— И действительно! — Виссе кажется, что он видит русских прямо перед собой после нечеловечески напряженного дня, промерзшие, они сидят плотно друг к другу в окопе, завернувшись в плащ-палатки или одеяла, или заползли в бункер.

Это спокойствие противника таит в себе что-то пугающее.

— Невозможно представить, чтобы русские, не обезопасив себя, расположились здесь на ночной отдых!

— Это исключено!

— И что их часовые не подают сигналов тревоги? Они принимают наши самоходно-артиллерийские установки за свои танки — иначе я не могу объяснить их поведение!

— Они знают, что у нас, румын, нет танков!..

— И считают невозможным, чтобы кто-либо иной, кроме их Т-34, разъезжал здесь среди ночи?

— Наверняка, это так. Вражескую танковую атаку ночью они считают невозможной, и шум моторов, их приближение так успокаивает их и придает такое чувство уверенности, что даже выставленные посты не обращают на это внимания и спят с открытыми глазами. Без шума танков наша пехота не смогла бы незамеченной приблизиться к ним!

— А позиция артиллеристов, которую они держат в окружении?

— Да и они, наверняка, дремлют и ждут утра в надежде, что и без них все в порядке: их танки разъезжают вокруг и бдительно охраняют порядок. Наши люди, если хоть кто-то из них еще жив, наверняка остерегаются и не двинутся из своей мышеловки… А вдруг это ловушка? — румынский капитан считает не исключенной и эту возможность.

— Это мы вовремя заметим, господин капитан. Но вряд ли это требует подготовки, а мне кажется, за то короткое время, что Иван мог услышать нас, это просто невозможно! Разве что…

— Да нет! — Виесе отметает все сомнения. — Мы проедем через ущелье, вот будет спектакль, а вам, господин капитан, я предлагаю в это время попытаться по возможности незаметно достичь той гряды холмов справа. Как только вы овладеете высотой, стреляйте красным как сигнал нападения. Находящийся слева от нас взвод тогда одновременно с вами откроет огонь. Когда мы услышим шум боя, мы прорвемся через балку на артиллерийскую позицию. Как только мы прорвемся, начинайте штурм. Только оставьте нам вершину, чтобы вы не угодили в зону нашего обстрела.

Для русских наша атака наверняка будет неожиданной, потому что в балке мы ворвемся в их собственный фронт!

От солдата к солдату, шепотом, приказы капитана передаются по цепи.

— Итак, ни пуха, ни пера!

Самоходки тем временем в тени горного конуса подъехали к ущелью.

Виссе приходится кричать прямо в ухо командирам боевых машин и групп, чтобы они могли услышать его в шуме моторов.

— Держитесь сзади нас и не теряйте контакта. Мы поедем вдоль ущелья. Примерно в восьмидесяти метрах слева от него отходит балка. Если стреляют красной ракетой, это сигнал к атаке. Если у нас будет время, мы остановимся перед балкой.

Вы остаетесь позади нас, выезжаете на минимальной дистанции, но только до тех пор, пока вам ущелье служит прикрытием, на случай если нас начнут обстреливать. Вы ждете, пока я стреляю белой ракетой и освещаю балку. Тогда вы жмете вперед, палите из всех стволов, идете за нами следом, пересекаете балку наискосок и вместе с нами прорываетесь в котловину к позициям нашей артиллерии! Люди должны по возможности оставаться сидеть на машинах. Если нас начнут обстреливать, и они спрыгнут, то им необходимо держаться возле самоходок и продвигаться вместе с ними! Все ясно? Ну, тогда начали!

Виссе снова стоит рядом с ван дер Хокке на командирской машине, заряжает ракетницу. Еще раз пересчитывает количество сигнальных патронов в кармане. Семь штук, этого должно хватить на несколько минут.

В ущелье ни зги не видно. Медленно продвигаются самоходно-артиллерийские установки вперед. Нервы у людей напряжены до крайности. Каждую секунду перед ними может возникнуть противник. Как-то не по себе от того, что враг до сих пор не подает признаков жизни. Не происходит ничего, что разорвало бы нестерпимое напряжение и начало бы бой.

Как обстоят дела у румынских взводов на левом и правом флангах? Сумеют ли они незамеченными достичь своих позиций?

Ван дер Хокке хватает Виссе за руку, показывает наверх. На правом краю ущелья, над ними, идут двое русских часовых, их силуэты отчетливо видны в лунном свете.

Это означает, что они едут уже по русским позициям. Вдруг часовые останавливаются. Похоже, что они кричат что-то вниз, в глубь ущелья.

— Они принимают нас за Т-34!

— Ну, ясно, приятель, только они быстро раскусят, в чем дело! Идиот! — орет ван дер Хокке. Один из румынских солдат не сдержался, нервы сдали окончательно, и выстрелил вверх, в русских, которые моментально упали на землю и исчезли.

— А теперь быстрее! Включить прожектора! — командует ван дер Хокке. Прожектора разрывают ночь, взвывают моторы, и Виссе чуть не выбрасывает с его места, когда гусеницы вдруг начинают двигаться быстрее и быстрее.

Ван дер Хокке, опершись о край люка, выкрикивает свои команды в ларингофон, вниз, в танк, водителю, наводчику и заряжающему.

Красная сигнальная ракета капитана как знак атаки поднимается по крутой траектории в ночное небо и взрывается, превращаясь в гигантский красный отсвет пламени на небе. Пока она, распадаясь как огненный дождь, падает на землю, уже трещат пулеметы и короткими очередями автоматы, грохают с тупым звуком гранатометы.

Позади самоходно-артиллерийских установок тоже вспыхивают красные сигнальные ракеты.

Капитан, таким образом, обогнув восточнее холм, левым флангом оказался непосредственно за самоходками. Через несколько секунд вспыхивает огонь и у левой боевой группы. Резко затормозив, водитель под правым углом быстро поворачивает самоходку в балку. Сзади от гусениц взлетают фонтаны снега и смерзшихся комьев земли, которые с грохотом падают на передний мост следующего орудия.

— Всем слушать мою команду! — приказывает Виссе, поднимает ракетницу и стреляет вертикально в небо.

Все взгляды следят за шипящим следом сигнальной ракеты, которая, уже снижая траекторию, взрывается и падает, как световой зонтик.

— Огонь! — Из-за отдачи орудия Виссе получает изрядный удар о край крышки люка и, ослепленный пламенем первого снаряда, вылетающего из ствола, быстро бросается назад. Слева и справа, прямо возле боевой машины ван дер Хокке, появляются еще две самоходки.

Интенсивно, словно проливной дождь, рвется огонь с флангов румынской пехоты на земляную волну за балкой. Огонь обоих взводов румынского капитана ложится отлично, охватывая все вокруг котловины, каждый метр, не касаясь лишь того места, где должны прорваться самоходки.

Лейтенант своим огнем открывает самоходкам путь, пока Виссе не выпускает вторую сигнальную ракету и взвод слева перестает стрелять.

Ван дер Хокке держит свои самоходно-артиллерийские установки на месте, стреляет, пока хватает снарядов, и ориентируется. Все-таки надо прорываться через балку, потому что справа, где расположена глубокая котловина, склон слишком крутой и бункер лепится к бункеру.

Вплоть до самого отдаленного уголка, так что мышка не проскочит, балка освещена резким, белым магниевым светом.

Красноармейцы, вырванные этим огневым шквалом из глубокого сна, только в последнюю секунду осознав опасность, в безумном страхе мечутся по балке, пытаясь спастись.

Перед ними, перекрывая путь, всё сметая вокруг, стальные монстры самоходно-артиллерийских установок, выплевывающие мощные снаряды; град пулеметного и автоматного огня сидящей на машинах пехоты накрывает их, и красноармейцам не остается времени на размышление и на простейший вывод о том, что надо что-то предпринять.

Они не успевают применить оружие против внезапно возникшего из ночи врага, и поскольку каждый клочок земли залит ярким светом, у них нет ни малейшего шанса найти укрытие и избежать гибели.

С непостижимой жестокостью начинается рукопашный бой. Словно кровавые, страшные бестии, спрыгивают с самоходок первые румынские солдаты.

— Всем оставаться на машинах! — орет Виссе непрерывно, но никакой приказ уже не может удержать людей. Один солдат, которого он пытается удержать за руку, с проклятиями вырывается, откатывается в сторону, вскакивает и, как бешеный, бьет примкнутым штыком двух убегающих русских.

Смертельный страх, испытанный сегодня утром румынами, когда они оказались в огненном смерче русской артиллерии, беспрерывно уничтожавшей все живое; бессилие, испытанное ими, когда они, безоружные, пережили все сметающую на своем пути танковую атаку; бешеная сила ударов, обрушившихся на них, — все это сейчас вылилось в дикую жажду мести, в необузданную ненависть, превращающуюся в чудовищную кровожадность.

— Их не удержишь! — кричит Виссе командиру боевой машины.

— Прекратить огонь! — приказывает ван дер Хокке своим артиллеристам, ибо уже и справа на склонах, и слева сверху мчатся обе боевые пехотные группы, бросаются на убегающих русских и могут попасть под обстрел собственных орудий.

С каким-то нечленораздельным боевым кличем они уничтожают противника. Некоторые убивают ожесточенно и молча, не издавая ни звука, в холодной жажде убийства.

Они расстреливают, закалывают, забивают, перевернув карабины и держа их за дуло, убивают прикладами всех, кто попадется им на пути.

Они пускают беспрерывные автоматные и пулеметные очереди в обе траншеи, швыряют туда ручные гранаты, так что вверх взлетают клочья человеческих тел, прыгают в окопы, идут по ручьям крови и давят ногами лица мертвецов, уже превратившихся в кровавое месиво, бьют, колют, добивают все, что еще шевелится.

Они вскрывают бункера, швыряют туда гранаты, поджигают, стреляют в наставленные друг на друга канистры с бензином. Они разрушают места расквартирования, ломают винтовки и пулеметы, взрывают противотанковые пушки, делают непригодным все вражеское оружие, которое не могут уничтожить, обыскивают каждый уголок, нет ли где-нибудь красноармейца, которому удалось спрятаться и остаться в живых.

— Проклятая банда! — беснуется ван дер Хокке, ибо кроме стрелка-пулеметчика на его машине не осталось никого, и машины, без пехоты, направляются к высоте, за которой расположена котловина.

Автоматически, одну за другой, Виссе израсходовал все свои осветительные ракеты, кроме двух. Между тем и румынские офицеры стреляют белыми, красными и зелеными осветительными патронами, так что балка погружена в оранжевую смесь резкого света. Пламя, поднимающееся с земли, языки огня, световой дождь, падающий с неба, освещенные клубы дыма. Только так можно себе представить ад, и сквозь него мрачными тенями мечутся в своих высоких шапках румыны в поисках вдруг случайно еще затаившейся чьей-то жизни, чтобы ее уничтожить.

Обер-лейтенант, сам не зная как, находит в кармане, совершенно неожиданно, свисток. Резко врывается этот звук в безумие происходящего. Некоторые вздрагивают.

Оглядываясь вокруг и убеждаясь, что в балке вся жизнь уничтожена, а остаток техники уничтожается огнем, одни медленной трусцой вновь приближаются к самоходно-артиллерийским установкам, другие следуют за ними.

— Проклятые собаки, чертово дерьмо! — клянет их ван дер Хокке, и водитель снизу ругается еще крепче. В третий раз соскальзывает машина с крутого, обледеневшего склона, который водитель пытается взять на полной скорости.

Чудовищная бойня сильно подействовала на нервное состояние ван дер Хокке. Он произносит ругательства главным образом от возмущения самим собой. Подобно румынскому капитану, которого он увидел сидящим на крыше одного из бункеров: держа в руке сигарету, он смотрел вниз, на все это безумие, не способный даже шевельнуться, в то время остро всё осознавая, в какой-то мертвящей околдованности, впитывая в себя глазами и ушами, обонянием, каждой порой кожи весь этот ужас и стараясь, видимо, запомнить его как неповторимое и уже навсегда остающееся страшное переживание, с застывшим от ужасающих подробностей сердцем. Примерно то же испытывал, проезжая через эту балку смерти, и Виссе.

— Спокойно, только спокойно! Задний ход, разбег и вверх! — слышит Виссе собственный голос. Есть ли у него нервы, кровь, плоть, кости, является ли он живым существом? Он больше ничего не чувствует.

Самоходка подает назад, затем с разбегу взмывает вверх, какой-то миг по земле, потом словно по воздуху, на секунду останавливаясь и балансируя подает вперед и скользит по снегу, который скрипит под стальными гусеницами, и резко идет вниз уже на противоположной стороне. Виссе цепляется за край люка, чтобы по инерции не вылететь из машины. И вдруг он видит наполовину освещенные луной, забаррикадировавшие, как заслон, поставленные наискось друг к другу, в три раза большие по объему, чем собственные самоходно-артиллерийские установки, два гигантских русских танка, перегораживающих вход в котловину.

Это сверхтяжелые, медленные русские танки-монстры, с дальнобойными орудиями. При вспышке сигнальной ракеты Виссе видит трех русских танкистов, без шапок и обуви, в одних носках, бегущих к своим танкам. В танке, похоже, сидит только один часовой, который, судя по всему, отчаянно крутит орудийную наводку, потому что ствол опускается, но в сторону, противоположную немецким машинам.

Виссе толкает пулеметчика, а сам, показывая автоматом направление, вгоняет бегущему впереди танкисту, который уже достиг люка одного из двух гигантских танков, полмагазина в тело. Тот падает, как подкошенный, и повисает туловищем на гусенице, с еще болтающимися в агонии ногами.

Под пулеметным веером, оба в одном и том же гротескно ужасающем движении, вскинув вверх руки и в поисках опоры в воздухе, падают лицом в снег двое других танкистов.

Несколько румын, которые, пока самоходки поднимались по склону, снова заняли свои места на машинах, теперь спрыгивают, взбираются на гигантские русские танки и ищут отверстия, чтобы забросить туда свои «лимонки». Они забивают смотровые щели и глазки снегом и глиной. Виссе бросает растерянно бегающим вокруг румынам, которые не могут справиться с этим гигантом, канистру с бензином. Танк и земля вокруг обливаются бензином.

— Все назад, в укрытие, за самоходки! — командует Виссе. Шваб рядом с ним громко орет, переводя приказ. Пока люди бегут назад, Виссе выстреливает последнюю осветительную ракету в переливающуюся всеми цветами радуги бензиновую лужу возле одного из танков.

Лопаясь, взвиваются белые пучки лучей; язычки пламени лижут гусеницы и танк, подбираясь ко второму, затем к бакам с горючим. С бешеным грохотом взрываются пулеметные боеприпасы внутри танков и с тупым хлопком рвутся снаряды за толстыми стальными стенами.

В дикой панике на восток через холм бегут русские к своим позициям, которые они обустроили вокруг артдивизиона. Многие из них становятся жертвами светящихся пулеметных трасс, не щадящих всю местность. Одну патронную ленту за другой пропускает пулеметчик через свое оружие, не оставляя живого места на, всей лежащей перед ним поверхности.

Красноармейцы выскакивают из своих окопов. В смертельном страхе мечутся они перед наезжающими на них боевыми машинами, в диком ужасе разбегаются во всех направлениях, ползут вверх по склонам в надежде спастись и падают, как подрезанные колосья, в огне гранатометов, пулеметов и карабинов.

Снабдив себя новой порцией трассирующих боеприпасов из числа хранившихся в самоходках, Виссе запускает одну осветительную ракету за другой, чтобы осветить место боя. Между выстрелами из ракетницы он сдергивает с плеча автомат и короткими очередями добивает убегающих красноармейцев.

С распростертыми объятиями и радостными криками прибегают вызволенные румыны с первой артиллерийской позиции. Они бегут навстречу своим. Некоторые захлебываются от счастья в потоке слов, радостно жестикулируя, другие молча обнимают спасителей. Иные плачут от потрясения, от пережитого ужаса.

— Ну, это дело сделано! — Виссе и ван дер Хокке кивают друг другу. — Да, теперь бы вот так же хорошо выйти отсюда, как мы пришли сюда! Горе мне, если что случится хоть с одной машиной, — Нессельбарт сожрет меня!

Как договорено с Мангезиусом и Нессельбартом, Виссе с перерывом в пять секунд выстреливает три зеленых патрона, в знак того, что операция удалась.

Уплывая к востоку, утихает шум битвы, если не считать грохота гранатомета и треска отдельных винтовочных выстрелов. Теперь и позади самоходок вспыхивают зеленые огни. Это сигнал, что и высоты за их спиной, между которыми они прорвались, свободны от врага и заняты румынами. Виссе облегченно вздыхает, ибо теперь опасности, что обратный путь окажется перерезанным силами противника, нет.

Оба командира боевых пехотных групп, румынский капитан и молодой лейтенант, тем временем собрались возле самоходок.

Румынский капитан, чьи осторожность, опытность и смелость способствовали успеху операции, сразу же понял важность позиций на высотах и для закрепления достигнутого успеха очистил их от противника и приказал занять.

По предложению Виссе из пятнадцати человек под добровольным руководством молодого румынского лейтенанта создается разведывательная группа, которая тут же отправляется в путь, чтобы выяснить, куда подевался убежавший противник.

Две самоходно-артиллерийские установки разворачиваются к востоку, чтобы в случае необходимости обеспечить огневую поддержку уходящему разведотряду и, возможно, отразить контратаку врага.

Группы по трое человек прочесывают местность, чтобы обнаружить остатки красноармейцев, которые, возможно, укрылись где-то и закрепились.

Один из румынских солдат должен отвести Виссе к командному пункту артдивизиона, но навстречу ему уже идут румынский подполковник, командир и несколько его офицеров.

Румынские офицеры, в том числе и командир, вооружены карабинами и у каждого полные сумки «лимонок».

Молча подходит командир дивизиона к Виссе, хватает его за обе руки, трясет их, обнимает и целует его в обе щеки. Это чисто ложное, спонтанное изъявление чувств не совсем приятно Виссе, тем более что у подполковника жесткая, колющаяся борода.

Сильным рукопожатием он спасается от аналогичных проявлений благодарности со стороны других румынских офицеров.

Несмотря на их слишком бурное и для немецкого солдата даже как бы предосудительное выражение чувств, делать вывод об их изнеженности было бы совершенно неправильно. Эти румынские солдаты тверды и боролись не на жизнь, а на смерть. Они отбили все атаки многократно превосходящего их по силе противника и погибли бы все до последнего человека, но не сдались бы. Оставшиеся у них три пушки и пять легких орудий они, оборудовав свою позицию как укрепленный пункт, разместили для круговой обороны и держались, несмотря на вновь и вновь осуществляемые попытки врага взять их штурмом. Офицер или солдат, не занятый в данный момент у орудий, использовался как пехотинец.

В восемь часов утра русские закончили артподготовку. Уже через двадцать минут перед артдивизионом появились их первые танки, которые размололи полк Попеску. Пехотинцы бежали с прорванного участка фронта и спаслись на артиллерийских позициях.

Командир собрал изможденных и апатично подчинившихся судьбе солдат, а также рядовых артиллеристов и обозных и бросил их навстречу врагу.

— Без пехоты оборонять артиллерийские позиции невозможно, — объясняет подполковник. — Мы бы долго не продержались и были бы полностью уничтожены, если бы большинство русских танков вдруг не повернуло перед нами на юг. Очевидно, у них достаточно свободного от боев пространства, определенные маршевые цели и они, судя по всему, хотели избежать столкновения, чреватого большими потерями.

С гордостью показывает он на пять русских КВ-1 и четыре Т-34, выведенные из строя и безжизненно стоящие перед румынскими позициями.

— Во время боя нам даже в голову не приходило, что мы в течение целого дня, почти до наступления темноты, сдерживали русское наступление на нашем участке! Но что же будет теперь? — спрашивает высокий, еще сравнительно молодой подполковник напряженно и встревожено. Виссе чувствует, что и остальные румынские офицеры вопросительно смотрят на него.

— Я немедленно свяжусь по радио с господином подполковником Мангезиусом и попрошу его оставить пока роту здесь, в вашем распоряжении!

— А самоходно-артиллерийские установки, господин обер-лейтенант?

— Я попрошу также подполковника Нессельбарта об этом, потому что, если вы сможете этими силами защищать позиции до утра, положение станет для нас более благоприятным. Назавтра дивизии обещаны тяжелый дивизион зениток и некоторое количество противотанковых орудий.

Господин генерал Пфеффер из 297-й пехотной дивизии обещал, что поможет нам. На рассвете он отправит мощную боевую группу для атаки на уже дважды за сегодняшний день утраченную высоту 108. Высота 98, севернее Червленой, в результате нашей операции по деблокированию теперь тоже в наших руках, поскольку русские ушли.

Южнее Червленой майор Мораро со своим саперным батальоном все еще держит свой участок, хотя он отрезан и слева, и справа. Завтра утром 29-я моторизованная пехотная дивизия, которая находится в тылу для нашей поддержки, перейдет в наступление и восстановит связь. Но в широком и глубоком месте прорыва, где стоял полк Попеску, теперь располагается только ваш артдивизион, господин подполковник!

— Артдивизион, неплохо сказано! Но батарея — было бы точнее! — подполковник машет рукой. — Если рота и самоходки останутся здесь, то я надеюсь удержать позицию до утра. Правда, русские именно ночью приведут мощные силы и бросят в прорыв. Если же они почувствуют, что у нас их ждет сильное сопротивление, то до завтрашнего, утра они не станут осуществлять решительной и мощной атаки! Я вот еще что хотел спросить, господин обер-лейтенант, у вас большие потери?

— Насколько я мог пока установить, нет! — Виссе вопросительно смотрит на румынских командиров взводов.

Капитан и лейтенант докладывают, что у них нет ни одного погибшего, даже раненого.

— Вот это я называю удачной операцией! Позвольте еще раз поздравить вас, господин обер-лейтенант!

— Это просто невероятное везение, господин подполковник!

Радиостанция артдивизиона не в порядке. Подполковник просит Виссе остаться в дивизионе до тех пор, пока неполадки будут устранены и радиосвязь налажена.

Он полагает, что Виссе скорее удастся уговорить подполковника Мангезиуса и подполковника Нессельбарта оставить подкрепление на ночь у артиллеристов.

— Останьтесь еще немного с нами, господин обер-лейтенант! Я приглашаю вас на моем командном пункте выпить с нами бутылку вина!

В тоне румынского подполковника сквозит благодарность, человеческая симпатия и желание еще немного задержать освободителя — на случай, если русские неожиданно вернутся и снова начнут атаку.

Командиры боевых групп рады приглашению, и Виссе соглашается.

— Хорошо, но тогда дайте вашим людям пока отдохнуть! Им это необходимо: кто знает, какие испытания ждут их завтра!

— У нас здесь достаточно бункеров, где тепло! — говорит подполковник.

— Треть солдат, по возможности добровольцы, должны, однако, остаться на наблюдательных постах! — решает Виссе.

Они сидят в бункере подполковника за бутылкой крымского вина, когда румынский часовой докладывает о прибытии двух немецких офицеров.

Высокий офицер в сером кожаном пальто с меховым воротником и в мятой пилотке вынужден в дверях наклонить голову, чтобы пройти. Он еще молод, у него красиво очерченное, доброжелательное, спокойное лицо.

— Капитан Кюне! — представляется он. В его глазах, в уголках губ не исчезает сдержанная улыбка. Он кланяется, как хорошо воспитанный мальчик. И тем не менее вид у него уверенный: ощущается легкое, презрительное спокойствие в любой ситуации.

Одно его появление избавляет румынских офицеров от тревоги перед грядущим и придает всем уверенности.

— На рассвете мы будем штурмовать высоту 108! — капитан Кюне произносит это так спокойно, что у каждого возникает впечатление, что здесь первоклассный специалист говорит о деле, которое ему вполне по плечу.

— Какое у вас положение? — спрашивает Виссе долговязого капитана из 297-й пехотной дивизии. Тот пожимает плечами.

— Спасибо, удовлетворительное! У нас было тихо, поэтому удавалось пару раз помочь вам. Иван пока не проявляет особой активности.

— Как вы вообще добрались до нас, когда кругом полно русских? — спрашивает румынский подполковник.

— Может быть, было полно русских! Мы услышали шум боя еще на подходе! Черт возьми, что-то происходит, да еще среди ночи, подумал я. Мы идем спешным маршем сюда, чтобы включиться, а видим, как русские удирают, только пятки мелькают, так мы и пришли без столкновения с противником. Я считал, что тут задействована минимум дюжина немецких танков и нападающих не менее полка! Так что отлично сделано! — он кивает Виссе, выражая признание его заслуг. — Мои люди остались там. Я хотел бы просить господина подполковника приютить их на ночь в ваших бункерах, чтобы они утром были свежими и отдохнувшими.

— Разумеется, я размещу вас и ваших людей как можно лучше, господин капитан! Кюне дает короткий боевой отчет:

— В месте стыка, между вашей и нашей дивизиями, русские атаковали превосходящими силами, но всякий раз были отбиты. Полк Мангезиуса, который примыкает к нам, сегодня замечательно сражался. Давление противника на его участке было столь мощным, что лучшие элитные войска не выдержали бы. Как Мангезиус ловко увильнул, уклонившись от встречи с противником, не дав себя расчленить и уничтожить! Это тактический шедевр. То, что он оставил на линии фронта несколько выгодно расположенных опорных пунктов, которые держались действительно очень мужественно, позволило восстановить главную линию обороны без больших потерь.

Мы тогда помогли полку Мангезиуса, продвинулись вместе с его людьми и снова выкинули русских с позиций. Без мощной танковой поддержки русские не обнаруживают особой страсти к атакам. Мы пропустили несколько их Т-34, а затем уничтожили своими противотанковыми орудиями, отдали на съедение саперам!

Между тем ван дер Хокке удалось наладить радиосвязь. Он получил от Нессельбарта приказ переночевать в балке, чтобы утром поддержать штурм боевой группы 297-й пехотной дивизии на высоте 108. Румынские солдаты должны, поскольку их сменяет боевая трупа Кюне, вернуться в свой батальон полка Мангезиуса.

Подполковник Нессельбарт и подполковник Мангезиус поздравляют командиров, осуществивших операцию, благодаря которой положение вплоть до южного фланга дивизии выправлено.

— Но три бутылки шнапса вы все равно должны как можно скорее доставить, передает вам мой командир! — ван дер Хокке ухмыляется. — Впрочем, вы сердечно приглашаетесь распить их вместе с нами!

Возвратившаяся разведгруппа докладывает, что засекла противника в пятистах метрах от высоты 108. Похоже, что у русских там собраны мощные силы.

Сонные, собираются четыре взвода в обратный путь. Румынский капитан, вместо того чтобы демонстрировать гордость за свой боевой успех, твердо сжав губы, с мрачным лицом, словно борясь с самим собой, остается в конце взвода. Он дает понять, что не расположен к разговорам и хочет остаться один.

Виссе вместе с молодым румынским лейтенантом возглавляет отряд.

В голубоватом лунном свете, в чадящих отблесках огня от пылающих бункеров они видят последствия страшного боя.

Погибшие лежат так плотно друг к другу в замерзших лужах крови, что приходится все время перешагивать через эти смерзшиеся тела. Румынский лейтенант несколько раз вынужден опереться о руку Виссе и прикрыть глаза, ибо он не может вынести вид этого месива…

Виссе тоже хотелось бы закрыть глаза во время марша по полю мертвых и не вспоминать, что происходило здесь два часа назад. Страшнее, чем сам бой, вид поля боя.

Он хотел избавить себя и своих людей от этого зрелища и выбрать обходной путь, но что-то в нем воспротивилось этому, по-видимому, воля, жажда самосохранения помешали ему уклониться от этого пути. Он хватает лейтенанта за руку и тащит за собой, когда тот останавливается, не в силах перешагнуть через несколько тел, соединенных смертью и морозом.

Лейтенант в ужасе отскакивает в сторону, увидев труп, живот которого взорван бронебойным снарядом. Глаза, перекошенные и выступившие из глазниц, устремлены в небо. Лейтенант всматривается в мертвого и вдруг зажимает уши обеими руками, словно мертвая тишина вокруг превратилась в дикий крик обвинения.

— Ты нашим судьей не будешь! — обращается Виссе к мертвому. — И не делайте вид, что вы судьи! — говорит он погибшим. — Вы были нашими врагами и вынудили нас сражаться! Я прощаю вас, но и вы должны простить нас! Вы так же виновны, как и мы, и у вас нет права обвинять нас!

— Я хотел стать врачом в Клаузенбурге, как мой отец, и уже записался в Венский университет, когда началась война. Если бы я только знал заранее, что мы тут натворим! Боже мой, Боже мой! — Всхлипывая, лейтенант закрывает рукой глаза, его трясет от этого безмерного ужаса.

Виссе отводит его руку от глаз.

— Почему же? Мы намеревались спасти от уничтожения и освободить наших окруженных товарищей. Можно было догадаться, что при этом придется стрелять и будут гибнуть люди. Мы пошли добровольно и доказали свою смелость и свое солдатское достоинство!

— Да, но!..

— Что: но? Мы показали себя настоящими бойцами. Одним внезапным нападением уничтожить и обратить в бегство противника, чьи силы примерно в десять раз превосходили наши! То, что враг, несмотря на свою силу, оказался побежденным, это его вина и наша заслуга. Мы спасли от такой же участи своих камрадов! — Виссе показывает на мертвых. — Тысячи наших сегодня погибли, и фронт разорван! Если мы не будем защищаться, то завтра, вероятно, будем вмяты в землю вражескими танками. Вперед, вы, усталые воины! — кричит Виссе походной колонне, которая, растянувшись, медленно бредет по мертвому полю: мрачная кучка людей, залитых лунным светом. — Вы должны увидеть и эту сторону славной победы!

— Никогда в своей жизни я не избавлюсь от этого чудовищного воспоминания! — с трудом выдавливает из себя лейтенант.

— Тогда сохраните и более приятное воспоминание о себе как о герое! А я и не хочу избавиться от этого воспоминания, и потому я снова возвращаюсь той же дорогой, чтобы из меня не получился старый хвастливый болтун, который своими речами будет загонять других на следующую прекрасную войну!

Лейтенант не может опомниться и заклинающе поднимает руки:

— Я вообще не понимал, что делаю. Это просто произошло как бы само собой!

— Думаете, я знал, господин лейтенант? Человек только тогда становится настоящим солдатом, пригодным для боя, когда он уже не знает, что творит! Это спасает его, дает ему победу и освобождение от вины, которую иначе невозможно было бы выдержать, — ведь он действовал бессознательно, инстинктивно и правильно!

Они идут по колее, оставленной самоходками. И словно по рельсам скользят мысли Виссе.

«В бою, когда осуществляется последнее решение, правильно действует не тот, кто лучше мыслит, а бестия с его опытом и инстинктом.

Поэтому никто так не ненавидит и так не боится войны, как солдат!

Быть человеком, человечность, как мы ее себе представляем — это утопия, прекрасный сон…

До сих пор я открыл только четыре типа человека! Смелые мечтатели, которым дорога идея человечности.

Люди, извлекающие из войны пользу, которые из трусости требуют человечности от противника, лжецы, которые играют человеческую комедию, чтобы скрыть за ней свое зверство, и солдаты. Они единственные, кто без всякого философствования действуют правильно и сражаются и умирают во имя человечности.

Я солдат; я знаю, что как солдат действовал правильно. Но я и приверженец единственной великой идеи человечности, поэтому я возвращаюсь на месте событий, чтобы понять, справедливо ли я действовал.

И только теперь мне становится ясно: когда горел гигантский танк, внутри был часовой. В моих ушах остается и навсегда останется смертельный крик, который он издал. Я отчетливо вижу его руки, которые судорожно цепляются за край люка, вижу, как он, терзаемый смертью, пытается высунуть голову из люка, но уже не в силах выбраться из танка, падает обратно и заживо сгорает.

Я отчетливо вижу перед собой красноармейцев, которые, присев на корточки, пытались защитить головы руками, прежде чем падали мертвыми. Я видел, как разбивали их черепа и как выпадал наружу мозг.

Там был один, который бросился на землю и руками и ногами бился, сопротивляясь, когда его забивали насмерть.

Я видел русских солдат, которые защищались голыми руками и пытались отнять у румын штыки и винтовки, и я видел, как их закалывали и убивали.

Один русский убегал от самоходки, он бежал, не петляя, не уклоняясь в сторону, упал и был раздавлен гусеницами. Сквозь шум моторов и лязганье цепей я слышал, как хрустели и ломались его кости. И я вижу перед собой русского в балке, который, опустившись на колени, поднимает руки, моля о жизни, складывает руки на груди, но и его безжалостно убивают. Я не хочу этого забывать, и это всегда будет перед моими глазами. Я должен это выдержать, чтобы быть достаточно сильным и оставаться человеком.

Только по результатам поступка можно измерить, был ли он правильным и справедливым — и потому я снова иду на место событий. Но что значит: право, справедливость? Очень изменчивая, умозрительная категория, игра ума с множеством логических ошибок. Мысль, которая хочет определить действие, всегда хромает сзади него и мстит себе за это обвинением и отмщением.

Право, справедливость — это желание человечности… Пока что с этими многими видами права и справедливости и многими видами вины идет оживленная торговля на черном рынке; и разновидностей того и другого существует столько же, сколько точек зрения. То, что меня как гражданское лицо квалифицирует как убийцу, поднимает меня как солдата до уровня героя и, наоборот, как солдат я был бы приговорен за трусость, если бы не решился убить врага. Пока я солдат, я могу позволить себе только тот вид совести, перед которым в ответе за то, насколько правильно я действовал как солдат!»

— Как человек я чувствую себя виновным!

— Как какая разновидность человека? — спрашивает Виссе лейтенанта. — Я солдат и я верю в человечность, даже в то, что мы к ней придем, и она придет к нам, как зрелость и старость!

Усталый, как собака, возвращается Виссе в немецкий штаб связи. Его люди рады, что он вернулся, это он сразу замечает. Харро вне себя от восторга. Он скулит, лает и прыгает на Виссе до тех пор, пока ему не удается облизать лицо хозяина.

— Фу, свинтус ты этакий!

Пес уже не отходит от него. Кнауч смахивает пыль со стула.

— Первым делом надо присесть, отдохнуть, господин обер-лейтенант!

Кремер выбегает куда-то, возвращается с котелком горячего горохового супа с салом, но не допускает, чтобы изголодавшийся Виссе ел прямо из котелка.

Есть он должен из тарелки. В бункере тепло, и даже имеется, если ничто не помешает, постель на эту ночь. Виссе чувствует себя довольным. Как малы стали потребности и как учится человек на войне ценить самое незначительное проявление комфорта.

— Так, а теперь сразу прилягте-ка на пару часиков, господин обер-лейтенант Марш в кровать! — энергично настаивает Безе, когда Виссе отрицательно качает головой. Он уже вновь чувствует себя посвежевшим.

— Может, вам чашечку кофе-мокко сделать? У меня есть сильные сигареты.

Виссе от всего отказывается. Только чтобы отвязаться от Безе, он соглашается на рюмку водки.

— Вы и вправду такой выносливый, господин обер-лейтенант! — удовлетворенно констатирует Безе, который и сам выносливее, чем старый солдатский сапог.

— Кнауч! Что там с телефоном?

— С большинством пунктов связь опять прервана, господин обер-лейтенант.

— Тогда наладьте радиосвязь! — он снова обращается к Безе. — Если теперь господин капитан Мёглих напрямую отвечает за контакт с 4-м армейским корпусом, то и мы должны, как и прежде, поддерживать нашу связь с немецким штабом.

— Думаю, так, потому что попу-дезертиру лучше дорогу не перебегать!

— Я бы хотел просить вас, господин зондерфюрер, выбирать несколько более сдержанные выражения!

— Я только говорю то, что есть на самом деле, господин обер-лейтенант, и уж если вы желаете, я ему прямо скажу в лицо, что он мне не товарищ, господин капитан Мёглих! До войны он был священником, змея подколодная!..

Виссе взрывается:

— Я запрещаю вам так говорить! Безе гневно отмахивается:

— Как Гитлер, господин Мёглих свое жреческое одеяние на гвоздик повесил, потому что у нацистов лучшие возможности унюхал. У него тщеславие болезненное. Он с гражданки ушел, потому что в штабах мест полно, где такой ученый трус в самый раз, там его с распростертыми объятиями встретят, он и заползет в теплое гнездышко. За хорошее место душу продаст и своих камрадов впридачу. Он свою христианскую любовь к ближнему быстренько позабыл и стал акробатом прямой кишки: начальству задницу лижет, а с нижестоящими ведет себя дерьмо — дерьмом…

Теперь у него вкус появился к военной службе и стал он такой активный, дальше некуда. Он с вами сладкий, как сахарин, а за спиной он и вас, и меня, если ему надо, так обольет грязью, шпион проклятый! Негодяй он, говорю вам прямо и вслух, а теперь можете обо мне все доложить, если хотите, господин обер-лейтенант!

— Похоже, что вы именно этого добиваетесь! Мы еще поговорим! — Виссе возмущенно покидает бункер и хлопает за собой дверью.

В штабном бункере собрались офицеры оперативного отдела. По привычке Виссе какое-то время остается у двери и осматривает присутствующих.

Капитан Мёглих стоит в небрежно-надменной позе у стола, где разложены карты, скрестив руки на груди, и смотрит сверху вниз на обоих штабных офицеров, майора Кодряну и капитана Станческу, которые, склонившись над картами, делают свои пометки. Похоже, что штабные офицеры, которые выглядят переутомленными, не очень-то обращают на него внимание, и он реагирует на это высокомерным пренебрежением.

Лицо генерала желтее обычного. Он с трудом держится прямо. Толстым карандашом, которым сильно нажимает на бумагу, он вносит на карты свои тактические знаки. Парализованную кисть он обхватил другой рукой у сустава, водит ею, и подергивание в его лице отражает боль.

Кодряну держит в левой руке сигарету, жадно курит, а правой, сразу же после каждой затяжки, подносит ко рту чашечку с мокко.

Когда Виссе докладывает о своем прибытии, все выпрямляются, поворачиваются к нему, смотрят на него, и их лица радостно светлеют. Он чувствует, как теплая волна симпатии исходит от них, и это его смущает.

Генерал изучающе смотрит на него какое-то время. С благорасположением и почти отцовской нежностью он с удовольствием отмечает свежесть юношеского лица.

Он выпрямляется, напрягает подбородок, его глаза словно хотят просверлить Виссе насквозь; весь его вид показывает, что он хочет сказать нечто, что считает очень значительным:

— Господин обер-лейтенант, я благодарю Вас от всего сердца!

Ваша смелая вылазка на помощь окруженному дивизиону предотвратила разрыв фронта и то, что моя дивизия на северном фланге могла быть отрезана от соседней немецкой дивизии. Это имеет такое значение, что данная операция будет отмечена в румынском отчете.

Обращаясь уже и к другим присутствующим в бункере господам, он продолжает:

— Обер-лейтенант Виссе добровольно руководил операцией, чтобы прежде всего спасти от уничтожения окруженных солдат. Этим он показал пример искреннего и образцового товарищества.

Как человек он завоевал мою симпатию, как солдат — мое восхищение. — Татарану смотрит на румынских офицеров, которые согласно кивают, потом снова на Висее и продолжает: — и, если для него это что-нибудь значит, он завоевал наше товарищество и дружбу! Я представлю господина обер-лейтенанта к высокой румынской награде за мужество! — Он пристально смотрит на Меглиха. — Мы, румыны, полюбили его. Можете передать это господину генералу Енеке!

Капитан Мёглих, который не ожидал такой длинной речи, кивает сухо, формально; у Виссе складывается впечатление, что он доложит о нем отнюдь не в благоприятном свете. «Этот Безе заразил меня своими подозрениями», — злится обер-лейтенант. Тем не менее, он уверен, что Мёглих не покидает бункер только потому, что не желает ретироваться с поля боя.

Кодряну сообщает, что положение к северу от Червленой улучшилось. Благодаря поддержке 297-й пехотной дивизии удалось в основном вновь достичь и занять позиции, за исключением участка Попеску.

— Если бы на нашем южном фланге все выглядело бы так же хорошо! — генерал озабоченно кивает.

— Будем надеяться, господин генерал, что 29-я моторизованная пехотная дивизия, хорошо оснащенная танками и тяжелыми орудиями, и там поможет нам улучшить положение.

Генерал настроен скептически:

— Пора бы уже! Мой саперный батальон по-прежнему полностью отрезан, и я уже несколько часов не получаю известий от него!

Тут включается капитан Мёглих. Его агрессивный тон несколько компенсируется его болезненным, страдающим видом.

— С румынскими дивизиями на южном фланге случилось большое свинство. Они пропустили русских, да так, что те прошли словно на прогулку. Несмотря на свои большие успехи, 29-я моторизованная пехотная дивизия, одна на таком большом пространстве, была не в состоянии удержать фронт. Дивизия уже пустила в ход все резервы. Но трудно предположить, что этим русский прорыв может быть остановлен. Штаб 4-й танковой армии не мог дать нам никакой ясной информации, потому что положение все время меняется и очень запутанное. Телефонная связь многократно прерывалась!..

Виссе думает о словах румынского генерала, который еще несколько часов назад, до битвы, обрисовал ему положение и жаловался горько на то, что немецкое командование сухопутных войск оставляет союзников в беде. Он вспоминает и точные замечания капитана Шерера. Ведь даже любой простой солдат, как, например, водитель, подвозивший его на тягаче от Тингуты, видел, что уже довольно длительное время Южному фронту грозит катастрофа.

Верховный главнокомандующий Адольф Гитлер неустанно поносил своих военных противников как дилетантов и идиотов, а сам не придавал значения реальной опасности.

С сегодняшнего утра, как и ожидалось, русский паровой каток пришел в движение, и уже после первого дня ясно, что немецкое командование более не является хозяином положения.

Волна холодного воздуха заставляет Виссе почувствовать, что дверь бункера открылась. Попона перед дверью отодвигается несколько в сторону, и в щели показывается голова в огромной меховой шапке. Настоящая разбойничья физиономия у этого парня. Под густыми бровями, сросшимися у переносицы, чуть косо расставленные, темные, сверлящие глаза, глубоко запрятанные в жирных складках пышных щек. Высокие скулы, плоский нос, черные, как уголь, монгольские усы, полумесяцем спускающиеся над углами широкого рта с чувственными и упрямыми губами, мощный, угловатый подбородок — человек выглядит, как потомок Чингисхана. Ничего от гордого, властного облика римлянина, присущего многим румынским офицерам из господ. В нем явная примесь славянской крови, как у румынских крестьян и пастухов.

— Майор Мораро! — восклицает Биндер.

Закрывая за собой дверь, с беззвучным смехом, входит майор Мораро. Его глазки подмигивают от удовольствия; каждого он окидывает взглядом. Свой карабин держит как трость в кулаке. Майор Биндер переводит для немцев.

— Да, но как вам удалось пройти через русские линии, Мораро? — Генерал качает головой, столь невероятным кажется ему все это.

Безе рассказал Виссе, что румынские офицеры не жалуют майора из-за его грубоватого, своевольного поведения, из-за вспыльчивости и необузданности.

Он совсем не светский человек, все делит со своими солдатами, пьянствует с ними, играет с ними в карты и при этом, деспот с жестоким юмором, сохраняет железный порядок в своем батальоне. Виссе охотно верит, что этот человек, если его гигантские силы разрядятся в гневе, может быть необузданным, бушующим чудовищем. С его хитрого, дерзко-смелого разбойничьего лица не сходит ухмылка. Заметно, что он заставляет себя умерять свой пылкий темперамент и быть добродушным.

— Как я рад! — Генерал действительно рад и другие офицеры, которые в спокойные времена его не очень жалуют, сейчас демонстрируют живейшее участие, ибо он, казалось бы, уже обреченный, вдруг оказывается среди них, свежий и оживленный, словно пришел с прогулки, а не из ада тяжелейшей битвы.

Виссе приятно удивлен, услышав голос майора: благозвучный, располагающий, интеллигентный и его спокойную, сдержанную манеру говорить.

— Майор замечательно поет, у него великолепный, мощный баритон! Но горе, если он заорет, тогда дрожат стены, — с улыбкой замечает Биндер.

Мораро рассказывает:

— Мы держали свой участок фронта во всю его ширину со всеми позициями. Где Иван нас выгонял, там мы атакой штурмовой группы снова отвоевывали свои бункеры и траншеи. Артобстрелы не принесли нам сильных потерь, и большинство бункеров и позиций с боеприпасами и техникой сохранились!

— Потому что они глубоко встроены в склон и хорошо укреплены! — с удовлетворением замечает генерал.

— А как мои парни кляли все на свете, что должны рыть окопы, надрываться, в то время как их приятели у Попеску полеживают себе на животе!

— Но сегодня-то, небось, они порадовались?

— Во время танковой атаки сопровождающая пехота была уничтожена или отброшена. Из прорвавшихся танков, восемь Т-34 были уничтожены магнитными минами, которые я добыл, и трофейными бутылками «Молотов-коктейль»!

— Вы тоже какой-нибудь из них кокнули? — спрашивает с улыбкой капитан Станческу.

Непрерывно блуждающая на лице Мораро легкая усмешка превращается в издевательскую ухмылку, и он поднимает три пальца левой руки.

— Пока я мог поддерживать связь с соседями слева и справа, мои потери были невелики. Но когда справа от меня 1-я пехотная дивизия под натиском штурмующих русских просто растворилась, превратилась в ничто, а слева от меня не выдержал Попеску, то и мне пришлось весь день на открытых флангах отражать тяжелейшие атаки, и к вечеру мои потери убитыми и ранеными составили пятьдесят процентов.

Майор стал густо красным, и чувствуется, что надвигается взрыв гнева, который генерал пытается смягчить собственным гневным бурчанием и энергичными жестами.

— Боеприпасы, продовольствие, санитарный и горючий материал — всего я запас столько, что мог спокойно продержаться еще четыре-пять дней. Поскольку оружие погибших и раненых я не оставлял врагу, то у меня и этого добра было навалом. Все раненые, насколько возможно, собраны вместе, им оказана помощь, они защищены от холода. Погибшие предаются земле, как раз теперь, когда на фронте спокойно; позиции расчищаются от развалин, а там, где они разрушены или повреждены, снова ремонтируются. Несколько человек из 1-й дивизии примкнули ко мне. О самой дивизии ни слуху ни духу.

Справа от меня путь передвижения русских войск. Вслед за танками весь день непрекращающимся потоком абсолютно беспрепятственно катят мощнейшие силы противника на моторизованном транспорте и на запряженных повозках с востока в западном направлении. Пленные дали показания, что их цель — большая Донская дуга. Я предполагаю, что они хотят разорвать Донской фронт и вместе с напирающими с севера силами попытаться взять нас в котел!

Генерал встревожено кивает.

— С наступлением темноты русские танки и машины, не обращая на нас никакого внимания, идут с дальним светом фар — я сижу и бессильно смотрю на все это!

Мораро обращается к Виссе:

— Когда же, господин обер-лейтенант, 29-я пехотная дивизия вызволит нас, наконец? Ведь самое — время, чтобы отгородить место прорыва, где была 1-я пехотная, и предотвратить дальнейшее наступление врага, иначе… скоро вражеские армии будут у нас за спиной!

Виссе показывает глазами на Мёглиха.

— Господин капитан — офицер, осуществляющий непосредственную связь с 4-м корпусом.

Мёглих отрицательно качает головой, не желая поддерживать Виссе.

Пораженный открытым соперничеством со стороны Мёглиха, но тут же приняв решение скрыть это от румын, Виссе заявляет:

— По многочисленной информации, которую я получил, 29-я моторизованная завтра утром начнет атаку и установит связь с вашим батальоном. Поскольку невозможно предсказать, сможет ли дивизия снова улучшить положение к югу от нас у румынского 4-го армейского корпуса и стабилизировать фронт, я пока не в состоянии ничего посоветовать вам.

— Тогда оставайтесь на ночь у нас! — разрешает и приказывает генерал майору. — А утром на рассвете во время атаки вы присоединитесь к 29-й дивизии!

— Нет, господин генерал!

Татарану резко вскидывает голову. Он не привык к возражениям.

— А мои люди? — Мораро продолжает не соглашаться с генералом. — Они ждут меня! Так же, как я пришел сюда, я вернусь к ним обратно!

— Один, прямо через русские позиции! Мораро кивает, хитро улыбается.

— Я дам вам несколько человек!

— Ни в коем случае! — майор решительно отказывается. — Я прошу только об одном: чтобы было предпринято все, чтобы высвободить нас, если придется отводить фронт назад! — При этом он смотрит на Виссе и дружеская ухмылка не сходит с его лица.

Я останусь на своих позициях и тем самым упущу единственный шанс смыться под покровом ночи! — Пожатием руки он прощается и с Виссе, держит его руку и жмет ее, так что тому кажется, что он сломает ему все пальцы.

Господин обер-лейтенант, я надеюсь, немецкие камрады нас не покинут? — Он говорит на ломаном немецком, и эти несколько слов он произносит с трудом.

— Я сделаю все, что от меня зависит, господин майор! — для Виссе тягостно наивное доверие Мораро, потому что он не знает, сумеет ли оправдать его.

На пару часов обер-лейтенант бросается на койку. «Уже два часа ночи, мне остается не более четырех часов сна! — жалеет он себя. — Надо быстрее уснуть!» Но сон не идет, какое-то время он дремлет, ворочается, ищет удобное положение, но сна нет как нет. Среди смерти и разрушения, в балке, перед ним стоит на коленях русский, сложив руки и подняв их вверх, и просит, понапрасну, сохранить ему жизнь. Ужас не отпускает Виссе, и он чувствует, что переживает тяжелый нервный кризис. В качестве оправдания он вызывает в памяти картину раздавленного русскими 2-го артдивизиона. Как выяснилось сегодня вечером, ни одному человеку не удалось уйти живым. Командир дивизиона, чтобы не попасть в руки к русским, застрелился.

Точно так же будет и с Мораро. Уже половина четвертого, близится утро. Через два с половиной часа снова над степью поднимется шум сражения, и русские тысячами, крича свое «Ура!», появятся вслед за танками и все сметут на своем пути. Он на мгновение открывает глаза, и веки его дрожат.

Он приказывает Зелльнеру установить связь с 29-й моторизованной пехотной дивизией.

— Да, полковник фон Кильман слушает!

— Господин полковник, позволю себе спросить, действительно ли контрнаступление начнется сегодня утром?

Полковник несколько раз отчетливо вздыхает.

— Господин полковник, позволю себе еще раз обратить ваше внимание на то, что саперный батальон на нашем фланге отрезан и окружен, и я хотел бы еще раз настоятельно просить о том, чтобы, как и предусмотрено, в процессе контратаки он был освобожден!

— Как предусмотрено? Приятель! Как бы мне ни хотелось, я ничего не могу вам обещать. Предусмотрено, похоже, только то, что все мы здесь подохнем!

— Господин полковник, я был информирован, что ваша дивизия сегодня утром выступит, чтобы закрыть место прорыва и задержать русских!

— Я все время слышу об этом месте прорыва! Это было сегодня утром. 1-я, 2-я и 3-я румынские пехотные дивизии были съедены Иваном на завтрак, а я должен его одной дивизией сдержать?

— Господин генерал Енеке, господин полковник!..

— Пусть он меня поцелует в задницу. Если бы своевременно фронты румын были укреплены артиллерией и танковыми частями, да при соответствующей поддержке боевых самолетов, может быть, русских и удалось бы сдержать. Теперь, когда румынский фронт разваливается, мой милый, у нас уже не «место прорыва», а русский прорыв по широкому фронту. Как я узнал полчаса назад, передовые отряды русских танковых частей уже находятся в тридцати километрах за нашей спиной, по пути к мосту через Дон у Калача!

— Но я полагаю, их надо остановить прежде, чем они туда доберутся!

— Если там дела выглядят, как у нас, то я в этом очень сомневаюсь, и я сомневаюсь в том, что там дела выглядят лучше! Русские сегодня уже осуществили широкое вторжение на Донском фронте, это вам известно?

— Нет, господин полковник!

— Ну, тогда приготовьтесь к тому, что мы все здесь, между Доном и Волгой, попадем в любовные объятия Ивана!

— Может быть, это соответствует планам главного командования сухопутных войск, господин полковник?

— Возможно. У них, наверное, несколько лишних армий. «В настоящее время осуществляются огромные усилия, чтобы локализовать вклинение противника», — сообщает главное командование сухопутных войск. Вместо того чтобы своевременно убраться за Дон, мы со своими слабыми силами остаемся здесь, только для того, чтобы можно было заявить, что мы стоим на Волге и в Сталинграде. Это, по-моему, новый миф. Такая идиотская линия фронта! Хотел бы я только знать, что они себе думают, эти задницы там, наверху! Я сказал «задницы»?

— Нет, господин полковник!

— Нет? Ну, тогда я просто так, подумал вслух! Спокойной вам, тем не менее, ночи!

Ожидаемый с наступлением дня русский прорыв не происходит, и весь день на оставшемся у дивизии северо-восточном участке сохраняется спокойствие. Телефонная связь с расположенными севернее Червленой полками снова работает, и они сообщают, что кроме разведгрупп и самолетов-разведчиков, никакой враждебной деятельности или каких-либо изменений на фронте не наблюдается.

Запланированная атака на высоту 108 успешно осуществлена, притом без сильного сопротивления противника. Русские, похоже, собираются с новыми силами и отказались от плана прорваться через Червленую на запад.

Об этом говорит и шум боя, который доносит сюда ледяной, завывающий по всей степи ветер.

На юге от дивизии расположились мощные силы врага, которые держат свободными и защищают дороги для следования русских войск на запад.

О судьбе батальона Мораро узнать что-либо не удается.

Находящиеся юго-западнее в тылу дивизии и теперь предположительно оказавшиеся в сфере русского прорыва склады боеприпасов и продовольствия не подают никаких признаков жизни.

Тем самым дивизия отрезана от тыла. Продовольствия хватит, если наполовину уменьшить рацион, еще на два дня. Оба оставшихся артдивизиона докладывают: боеприпасов почти нет. Остаток зимней одежды, лишь очень малая часть которой, была роздана войскам, находится на дальних складах.

Благодаря еще функционировавшей вплоть до раннего утра 20 ноября телефонной связи с 29-й моторизованной пехотной дивизией, единственной резервной дивизией, выяснилось, что начавшиеся контратаки были успешными. О судьбе саперного батальона Мораро снова ничего не удалось узнать, так как 29-я моторизованная до этого участка еще не пробилась.

С половины восьмого утра всякая связь с 29-й моторизованной пехотной дивизией прекратилась. В течение первой половины дня отказывает и связь с 4-м армейским корпусом в Ракотино.

Капитан Мёглих, не готовый ни к каким действиям по собственному решению, в полной растерянности. Он не может получить от генерала Енеке никаких приказов, так как радиосвязь на до сих пор известной частоте не функционирует.

Достигают ли ежечасно посылаемые шифрованные радиограммы своих адресатов, неизвестно, так как их получение не подтверждается.

Безе побывал на поле боя и приволок три ящика из-под боеприпасов, которые сам же теперь рубит на дрова. Так он выплескивает свою злобу по поводу того, что три бутылки драгоценной водки пришлось отдать Нессель-барту.

Кремер при последнем посещении продовольственного склада украл, как он сам признается, несколько банок консервов и пару фунтов картофеля. Из этого он в специально для подобных целей хранимом масляном резервуаре поджаривает кровяную колбасу с картофелем для всего немецкого штаба связи.

Харро лежит на спине и позволяет Кнаучу искать в его шерсти блох. Против втирания «купрекса» он возражает, норовит схватить Кнауча и, в конце концов, кусает долговязого рейнландца за нос.

Виссе лежит в сапогах, готовый к тому, что его сейчас куда-то вызовут, лежит на спине, вытянув ноги.

Возбужденно-нервное состояние держит его в непрерывном напряженном ожидании. Он чувствует, что если и дальше будет пребывать в бездействии, то напряжение спадет, и боится, что тогда им овладеет свинцовая усталость.

В бункер врывается взволнованный капитан Мёглих.

— Ну что, кончилось ваше спокойствие? — возбуждается он.

Виссе слишком устал, чтобы подняться с кровати. Он только вяло машет рукой.

— Есть что-нибудь новое? — набрасывается капитан на Зелльнера, который только отрицательно покачивает головой.

— Извольте открыть пасть и не устраивать тут пантомим! — Мёглих чует запах подгоревшего жира. — Что за адская вонь! — он трясется от омерзения, когда Кремер предлагает ему поесть вместе с ними. Он нервно расчесывает ноги у края сапог. — Извольте искать блох у этой скотины за дверью! — орет он на Кнауча, который не обращает внимания на него.

Снова и снова бегает капитан из бункера в бункер и спрашивает, нет ли известий, чтобы составить картину положения. Его неинформированность повергает румын в неприятное, мучительное удивление, ибо они сами ничего не знают и ждут от него, что он их проинформирует. Своими растерянными вопросами он только добавляет им неуверенности.

То, что он, бледнее обычного и без шинели, в одном мундире, стуча зубами, бегает по балке взад-вперед, действует не слишком успокоительно. Из румын после напряжения предшествующих дней теперь, при наступлении тишины, словно выпустили воздух, и они слишком апатичны, чтобы просто так начать активно действовать. Поэтому капитан пытается вывести из себя офицеров немецкого штаба связи. Он хватает Кнауча за плечо и тянет Кремера за рукав.

— Так, красавчики, чтобы вам было не слишком скучно, — он смотрит на часы, — через пять минут доложить о своей готовности и занять наблюдательные посты на юге дивизионного командного пункта и вести наблюдение как следует! Доложить своевременно, если появятся русские танки! Я сам буду давать вам указания и позабочусь, чтобы вас сменяли каждые два часа.

С нарастающей неприязнью слушает все это Виссе. Безе, который на улице рубит дрова, проявляет любопытство, столь свойственное ему вообще, все слышит, распахивает дверь и бурчит:

— Ну, и бред! Мы будем выставлять посты! Для чего, интересно? Чтобы румыны с ума посходили?

— Да это вы, видно лишились рассудка! — вопит Мёглих самым высоким дискантом и судорожно хватает воздух.

Виссе спускает ноги на пол.

— Ах, пожалуйста, продолжайте спокойно лежать, вам действительно необходимо отдохнуть. С этими господами я уж как-нибудь сам управлюсь. Вам тут, видно, слишком хорошо живется, а? Но я вам быстро обеспечу перемену климата!

Пока Кремер и Кнауч неохотно и медлительно одеваются, Виссе встает с кровати. Он застегивает ворот и одергивает мундир.

— Расставлять посты наблюдения — не задача немецкого штаба связи, господин капитан! — говорит Виссе, после чего Кремер снимает каску.

У капитана на какой-то миг перехватило дыхание. Расставив ноги, руками упершись в бедра, он монументально стоит посреди бункера, раздумывает и неожиданно смеется каким-то дребезжащим смехом.

— Ну и посмеюсь же я, если какой-нибудь Т-34 вдруг нарушит вашу идиллию!

Виссе лишь пожимает плечами.

— До вас еще не дошло, что в данный момент командный пункт находится под большей угрозой, чем весь фронт?

В слово «вас» он включает и обер-лейтенанта, который кивком приказывает людям покинуть бункер.

— Я привлеку зондерфюрера Безе к ответственности за его неподобающее поведение, господин капитан!

— Я позабочусь о том, чтобы он был переведен во фронтовую часть! — выкладывает свой козырь капитан, желая перещеголять обер-лейтенанта.

— Этим вы только доставите ему удовольствие! Из-за тяжелых ранений он не пригоден к фронтовой службе!

— Но что оба они должны занять сторожевые посты, на этом я буду настаивать, господин обер-лейтенант!

Виссе складывает губы трубочкой, опускает веки, оставляя крохотную щелку, и занимает выжидательную позицию, без малейших признаков согласия.

— Раз уж я отдал приказ!.. — раздраженно пытается оправдать капитан свое вмешательство в сферу служебных полномочий Виссе.

«А не надо было», — говорит все выражение лица Виссе, и он обдумывает, как наверстать упущенное и использовать промах капитана.

— Приятель, это же не придирки с моей стороны! — брюзжит капитан. Он кашляет, дрожит, несмотря на то, что в бункере тепло и, похоже, находится в сквернейшем физическом состоянии. — Фронтально нам в данный момент нечего опасаться, но на юге-то у нас задница голая! В нескольких километрах у русских проходит дорога, по которой следуют их части. Между нами и русскими нет ничего, кроме воздуха. Любой, самый маленький разведывательный бронеавтомобиль, который изучает местность или просто заблудился, может подъехать сюда и взять в плен весь штаб, включая нас!

— Я это знаю, господин капитан, и румынские офицеры наверняка знают тоже!

— Я в этом очень сомневаюсь, потому что, как сам мог убедиться, с румынской стороны не предпринимается ни малейших мер предосторожности или подготовки к обороне.

— Они сознательно не делают этого! — возражает Виссе пораженному капитану. — Они даже не хотят представлять себе такую возможность, что дивизионный командный пункт превратится в поле боя!

— То есть этим они демонстрируют, что, если дело зашло так далеко, пора кончать?..

— Поскольку их сильные немецкие союзники не в состоянии обеспечить им соответствующую поддержку, — продолжает Виссе. — Они очень разочарованы тем, что русским удалось просто разорвать фронт!

— И теперь они занимаются пассивным сопротивлением, эти господа? — все больше возбуждается капитан.

— В настоящий момент они просто не знают, что им делать. Они очень подозрительно и внимательно наблюдают за нами, несколькими немцами из штаба связи, как мы себя ведем, и ждут дальнейших приказов и указаний!

— А откуда мне знать, что я должен делать, если ни одна задница из армейского корпуса или армии ничего не передает? — В полной беспомощности он вздымает вверх руки и вылетает из бункера.

«Вот еще один, который ждет приказов», — думает Виссе.

Телефонные аппараты, на которых лежит густой слой песка, словно их не использовали годами, по-прежнему немы и радиосвязь не функционирует. Полнейшее головотяпство и растерянность верховных командных инстанций. Руководящие штабы уже вынуждены, врасплох захваченные врагом, в дикой спешке менять места расквартирования и переносить их из уже охваченных боями мест в более безопасные участки, они еще так оглушены страшным ударом, обрушившимся на них со всей мощью, что им нужно время, чтобы прийти в себя. Связь во многих местах нарушена — всюду прорвались русские, линия фронта меняется каждый час. Доходящие изредка донесения — сплошные послания Иова, и катастрофа принимает такие масштабы, которые выше компетентности командующих армиями. При этом в ящиках их столов лежат донесения разведотделов.

Они первоклассные специалисты, они знают, что предписанную главным командованием сухопутных войск линию фронта удержать имеющимися у них силами невозможно. Они знают лучше, чем их верховный вождь в своей ставке в Виннице, какие оперативные контрмеры следовало бы осуществить, — и не предпринимают ничего.

Они часто и достаточно долго отправляли свои отчеты и предложения главному командованию сухопутных войск. То, что их оценки и их планы были правильными, станет ясно только тогда, когда Гитлер начнет делать все наоборот и доведет дело до катастрофы.

Может быть, это вернет разум безумному ефрейтору в Виннице, и он падет в ноги генералам, когда станет ясна его профессиональная непригодность? Несмотря на свои солидные знания и опыт, они все же склонны, хоть и с сомнениями, полагать, что, быть может, действительно некое высшее провидение направляет Гитлера и его гениальная интуиция одержит верх над всеми правилами военного искусства, и именно обозначившаяся катастрофа станет грандиозной победой и решающим поражением врага.

Поскольку Гитлер не желает видеть опасность, его генералы за немногими исключениями, охотно прячут головы в песок.

«Уж какое-нибудь чудо да произойдет, — надеются они. — Неожиданные ошибки, допущенные противником, которые можно будет использовать, а также превосходная подготовка немецкого солдата предотвратят худшее», — охотно внушают они себе.

Генерал-полковники позволяют добравшемуся до самых верхов ефрейтору обращаться с собой как со школьниками, и дни, даже часы перед русским наступлением они безуспешно ждут спасительных приказов от главного командования сухопутными силами. Больше, чем русских, боятся они Гитлера. Сильнее, чем их чувство ответственности и долга, страх за личное благо — даже если сами они не хотят себе в этом признаться, — и они прячутся за рассуждениями о долге повиновения.

Военная подготовка позволяет им справиться с положением, но они сознательно лучше допустят катастрофу, чем рискнут впасть в немилость фюрера. Не чувство долга мешает им уйти с командных постов. Они любой ценой цепляются за свои места, потому что уже не могут отказаться от пьянящего чувства власти.

Эти несколько человек, оказавшиеся несостоятельными, деморализуют подчиненных им командующих войсками и втягивают их в катастрофу, так как сужающиеся кверху пирамиды властные полномочия не допускают самостоятельных решительных действий.

Мужественные и смелые солдаты, от командира дивизии до фельдфебеля и унтер-офицера, показали свое военное искусство и свою личную отвагу; без приказа и вопреки приказу они действуют на свой страх и риск, спасают, что можно спасти, и совершают, не колеблясь и не спрашивая, решительные действия.

— Ничего, ничего — что же будет? — Капитан Мёглих рвет на себе волосы. — Мы должны прежде всего прояснить положение, установить, где враг и каковы его силы и какие цели он преследует.

«И если мы не получим никаких указаний действовать самостоятельно». Вслух Виссе этого предпочитает не говорить, так как предполагает, что капитан, без приказа сверху, ничего предпринимать не будет. Виссе размышляет.

— Я сам произведу рекогносцировку!

— Это не входит в ваши обязанности! — вмешивается капитан Мёглих.

— Кремер, вездеход сюда! Если позволите, господин капитан, я попросил бы вас пока заменить меня здесь.

Безе притащил ящик с ручными гранатами к машине и спрятал там, пока обер-лейтенант одевается. Он кладет на стол бинокль, автомат и планшет, но не решается просить Виссе, который с ним сух и не говорит ни слова, кроме как по служебной необходимости, взять его с собой.

Выехав из балки в западном направлении и свернув на юг, Кремер едет со скоростью шестьдесят километров в час как поперек по холмам, так и по долинам. Он отлично ориентируется здесь и едет отчаянно смело по превратившейся в каток земле, вдоль краев котловин и ущелий. Ему доставляет удовольствие вновь полихачить за рулем и показать свое шоферское искусство. У него невероятно зоркий глаз, быстрая реакция. На секунду затормозив на какой-нибудь высоте, он убеждается, что поблизости нет противника, и мчит дальше, хотя уже за следующим холмом могут сидеть русские.

Местность, вымерзшая и безутешная, лежит под свинцовым небом. Кремер — одержимый водитель.

— Это моя страсть! — признается он. — Видите ли, я вообще-то автомеханик, господин обер-лейтенант, и можно было бы подумать, что я должен только радоваться, что не приходится особенно много ездить на такой дерьмовой машине, но у меня просто мания, хуже курения или пьянства, как наркотик.

По почти отвесному склону, словно демонстрируя аттракцион, гонит Кремер свой «хорьх» — вездеход со скоростью сто десять — вниз в ущелье, стремительно въезжает на противоположный склон вверх и на маленьком горном плато останавливает машину.

Перед ними открывается широкая панорама, и Виссе раскладывает карту для ориентировки.

— Это высота 105, господин обер-лейтенант! Отсюда наилучший вид на Верхне-Царицынский и Бузиновку!

Виссе уже поместил соответствующий отрезок карты в окошко своего планшета, чтобы сориентироваться. Степь пуста.

— Там внизу, правее от нас, низкие дома и длинные сараи, это ферма Трудпоселок. Оттуда ведут три дороги, серые полосы, которые вы видите, в Верхне-Царицынский, где находится штаб 4-й армии, — объясняет Кремер.

— Находился, мой милый Кремер! Посмотрите-ка чуток левее!

Несмотря на мрачный день хорошо видимая невооруженным глазом вьется змея, начала и конца которой не увидать, выползая из-за холмов через степь, и скрывается в туманной дымке: сотни повозок, запряженных лошаденками, вперемежку с колоннами грузовиков и танков двигаются на запад.

— Румыны это быть не могут, у них нет танков! Виссе кивает:

— Это Иван. Для нас это печально. Они идут с того направления, где еще вчера был наш фронт! Давайте подъедем еще чуть ближе, только медленно, умоляю вас. Вполне возможно, силы безопасности русских патрулируют местность!

— Ах, господин обер-лейтенант, они знают лучше, чем мы, что здесь на огромных расстояниях уже нет противника!

— Останавливайте машину! — приказывает Виссе водителю.

Объезжая холм, они видят в нескольких сотнях метров перед собой орудие с длинным стволом и в воронке рядом тягач. Несколько человек стоят и лежат вокруг орудия.

— Это немецкий вездеходный автомобиль-тягач и зенитка! — определяет Кремер. — У этих людей немецкие каски!

Виссе смеется.

— Это не первый раз, что русские захватывают наши орудия и сразу же пускают в дело, даже не замазывая кресты!

Орудие стоит на краю воронки в четыре-пять метров глубиной и с тыла закрыто волной холмов. Расстояние до проходящих русских примерно два километра по прямой, и противник должен был очень внимательно осматривать местность, чтобы заметить на фоне бесснежных южных склонов выкрашенное в серый цвет орудие с опущенным стволом.

Маленький, худенький лейтенант, стоя слева от орудия, осматривал местность в бинокль.

— Лейтенант Питтер! — представляется он. Он говорит так тихо и осторожно, словно боится громким словом выдать себя прячущемуся поблизости врагу.

— Вот там Верхне-Царицынский, где находится штаб 4-й армии.

В бинокль Виссе видит около двадцати танков, которые кружат вокруг деревни и берут ее в кольцо. Красные пылающие огненные мячи лопаются перед дулами их орудий. Они непрерывно обстреливают деревню. Из местечка, между деревянных домов, многие из которых уже горят, и из траншей, тянущихся вокруг деревни, тоже вспыхивает орудийный огонь. А впереди широкой и бесконечной маршевой колонной с повозками и лошадьми, грузовиками, «Катюшами», орудиями, вслед за тракторами и танковыми колоннами неудержимо и в дикой спешке тянутся к Дону русские.

— Что вы, собственно, здесь делаете? — спрашивает Виссе лейтенанта-зенитчика.

— Мы должны прикрывать фланг 29-й моторизованной пехотной дивизии!

— И ради этого вы стоите здесь один в широком поле?

— Нет, господин обер-лейтенант! У нас еще три орудия там, справа от нас два, и впереди… — он показывает в направлении идущих русских колонн, — находится наш командир со своим орудием. Слева за нами где-то должна быть противотанковая позиция, которая, правда, будет уничтожена, как только наш танковый дивизион вернется!

У артиллериста Виссе руки чешутся. Он показывает на ползущую впереди колонну:

— Вот было бы здорово, жахнуть прямо сейчас! Лейтенант качает головой:

— У меня строгий приказ не привлекать внимания врага! А ведь могло бы получиться дело, например, при наличии танкового дивизиона с большим количеством самоходок и самоходных лафетов, устроить мощную огневую атаку по маршруту продвижения противника. Это вызвало бы жуткую панику у Ивана! Еще лучше было бы с авиацией. Но она здесь, где для нее столько дела, вообще не появляется. Она все перепахивает развалины в Сталинграде! — возмущается лейтенант. Пренебрежительно глядя на Виссе со стороны, он бурчит: — У меня нет впечатления, что именно самые умные люди в нашей стране становятся генералами! Просто волосы дыбом встают, когда приходится видеть, как они спокойно идут, словно на маневрах!

— В наступлении все отлично! Отступление в уставе сухопутных войск не предусмотрено! — острит Виссе.

— Действительно, это и впрямь так. Когда нам приходится отступать, командование теряет голову! У Роммеля, да, там все было по-другому. Еще три месяца назад я был в Африке. Если где становилось опасно, там сразу оказывался Роммель. Нашей зенитной батареей он сам дважды командовал! Его знал каждый. Там было чувство, что тобой руководят, а здесь, что тебя бросили на произвол судьбы.

— Непосредственной угрозы фронту нет, господин генерал! — сообщает Виссе. — Однако дальнейшее удерживание позиций представляется мне бессмысленным, поскольку правым флангом мы висим в воздухе. Так как у нас нет и тылового прикрытия, существует опасность, что враг атакует открытый фланг и сомнет нас.

Генерал Татарану бормочет что-то, подтверждающее эти слова.

— Я только что получил донесение о тяжелых атаках севернее Червленой. Русские пытаются слева отрезать нас от связи с 297-й пехотной дивизией. Южнее долины фронта уже нет, в этом вы сами убедились, господин обер-лейтенант!

— Таким образом, это значит, — вмешивается Меглих, — что мы тут со своим командным пунктом еще более уязвимы, чем сами позиции! Я позабочусь, чтобы мы были переведены в другое, более безопасное место!

Генерал энергично качает головой: он не согласен, он не хочет. По радио, наконец, удается связаться с армейским корпусом. Атака 29-й моторизованной прошла неплохо и достигнуты благоприятные результаты. Удалось вступить в контакт с саперным батальоном майора Мораро, который один на большом пространстве все еще держит свои позиции. Для дальнейших операций по закрытию прорыва в пятьдесят километров между румынскими армейскими корпусами силы дивизии недостаточны и нет пехотных частей, которые могли бы быть введены во вновь отвоеванную главную полосу обороны.

Майору Мораро следует приказать, чтобы разбежавшиеся румыны из развалившегося Южного фронта 20-й дивизии были собраны у него и чтобы он при сдаче фронта с остатками своего саперного батальона присоединился к 29-й дивизии.

Капитан Мёглих добился своего. Неожиданно прибывает связной на мотоцикле и передает приказ перенести командный пункт дивизии еще до наступления темноты в Гавриловку.

— Убогая дерьмовая дыра! — ругается Кремер. — Расположена в четырех километрах за Нариманом. Тяжело нагруженные выезжают грузовики из балки.

Все в мрачном настроении. Здесь, на этих позициях, все было обжито и прекрасно. За несколько недель штаб хорошо обустроился и прижился. Солдат быстро осваивается всюду, как дома, налаживает свой быт и расстается неохотно с налаженным гнездом, потому что знает, что очень редко его ждет что-то лучшее. На новом месте он должен все начинать сначала и, только он успеет прижиться, как пора идти дальше.

Темной ночью Виссе и его люди въезжают в указанный квартирьерами бункер, один из покинутых 297-й пехотной дивизией.

В нем какая-то безутешность казармы. В середине узкий проход, в котором не разойтись и двоим. Слева и справа от него в три этажа по девять голых нар. Ни стола, ни стула, окно выбито и дверь висит на одной петле. Чудовищно холодно, сыро, сквозняк. В мерцании двух свечных огрызков помещение выглядит ужасно. Нет ни печки, ни дров.

Единственное, что утешает: оставаться им здесь недолго. Каждый час поступают указания относительно отвода дивизии. Пока дивизионный штаб полностью отрезан. Никто ни в чем не ориентируется и не знает, что происходит. Из-за переноса командного пункта утеряна и телефонная связь дивизии. Румыны даже не пытаются прокладывать новые связи. Да и телефонного кабеля почти больше нет. Планомерный отход, судя по всему, вызвал у румын абсолютно подавленное настроение.

В новом штабном бункере, мокрой, абсолютно пустой дыре, на чемоданах и мешках со своим личным багажом сидят румыны, курят и сомнамбулически смотрят куда-то перед собой. Подняв меховой воротник шинели, мучимый холодом и астматически кашляющий, сидит на ящике генерал.

Он лишь приподнимает голову, когда с приветствием входит Виссе; усталым жестом молча предлагает ему сесть на ящик рядом и снова, тяжело дыша, опускает голову на грудь. Виссе видит, что решимость румынского генерала, во всяком случае, в данный момент, полностью парализована и необходимы точные указания от немецкого командования, чтобы сделать вновь бое- и дееспособным штаб, офицеры которого не обнаруживают никаких намерений снова браться за дело.

Поскольку при контратаках в бой был брошен каждый имевшийся в распоряжении человек из тыловых служб, и эти люди в большинстве своем погибли, ранены или пропали без вести, то не хватает и технического, обслуживающего состава для возобновления штабной работы.

Румыны знают, боятся и ненавидят русских как опасных и склонных к насилию соседей у своих границ, ворвавшихся в их страну и оторвавших от нее куски.

Как смелые и верные союзники, и боевые соратники они присоединились к вызывающим восхищение, рвущимся вперед немецким армиям. По традиции они союзники Франции, и только маршал Антонеску совершил этот переворот в сторону Германии. Они надеялись вместе, плечом к плечу с непобедимыми немецкими солдатами, так же, как и они, прославлять свое знамя одной победой за другой и совместно с Германией разбить общего красного врага.

Они мечтали с триумфом войти вместе с немцами в Москву, а теперь, жалкие, побежденные, отступая, они застряли в этой необъятной враждебной империи. Родина так недостижимо далека, и очень маловероятно, что они когда-нибудь вновь увидят ее.

Они потрясены тем, что и немецкие дивизии бегут перед русскими и отступают в полной панике. Они понимают, что, вероятно, находятся не на той стороне и что их страна тоже будет втянута в пропасть, если Германий проиграет войну.

Виссе чувствует, что бесконечное разочарование в своих немецких друзьях есть глубокая причина той прострации, в какую впали румыны. Ему жаль их, и он чувствует себя тоже ответственным за несостоятельность германского командования.

Генерал Татарану, должно быть, все это время внимательно наблюдал за ним и читал его мысли. Виссе вдруг чувствует пальцы генерала под своим подбородком. Генерал поднимает молодому обер-лейтенанту голову, смотрит ему в глаза и с улыбкой отрицательно покачивает головой. «Ты ни в чем не виноват», — говорит он этим. Он достает из кармана и протягивает открытым свой массивный золотой портсигар в знак того, что их дружба не пострадала.

— Может быть, до нас уже дошли сообщения и указания? — Генерал резко встает со своего ящика.

Раздраженный тем, что одновременно с ним так же не вскакивают все его офицеры и не одергивают мундиры, он проходит по бункеру, держа здоровую руку за спиной, и возмущенными пинками, которыми не прочь был бы согнать со своих мест собственных офицеров, отшвыривает с дороги рюкзаки и мелкий багаж.

— Пойду к нашей подвижной радиостанции, узнаю, нет ли для нас каких-нибудь известий, господин генерал!

Майор Биндер переводит, при этом он тоже встает со своего ящика.

Виссе открывает дверь радиостанции. Волна света ослепляет его, приятное тепло мгновенно устремляется ему навстречу, из динамика льется немецкая танцевальная музыка: «И снова день кончается прекрасный…» Радистам можно позавидовать. Благодаря радио они через тысячи километров связаны с родиной и — по сравнению с бункерами — устроены с приятным комфортом; внутри машины — крошечный и уютный немецкий анклав.

Один из радистов валяется на постели и читает «Мюнхнер иллюстрирте», другой перед аппаратом ждет возможных сообщений и одновременно жарит на электроплитке картошку.

У ног радиста на кровати, виляя хвостом, с шерстяным шарфом, обмотанным вокруг ребер, повизгивает, приветствуя хозяина, Харро.

— Вы опять держите эту проклятую, полную блох скотину на постели!

Пораженный тем, что слышит голос капитана Мёглиха, Виссе видит, что тот, весьма удобно устроившись в углу машины, вытянув ноги в домашних туфлях и читая газету, сидит со стаканом в руке за бутылкой вина.

Возмущенный Виссе слышит ответ радиста, который объясняет:

— Господин капитан, собачьи блохи не переходят на человека. Если у собаки блохи, которые кусают человека, то это человеческие блохи, которые пес получил от нас!..

Глядя поверх газеты, очки сползли на нос, как у старого школьного учителя, капитан как раз собирается оборвать радиста, когда вдруг видит Виссе.

— Добрый вечер!

Так вот почему капитана невозможно было нигде отыскать. Не скрывая своего удивления, Виссе медленно оглядывает капитана от войлочных тапочек вверх, пока не встречается с ним взглядом. Капитан откладывает газету и подтягивает ноги. Капитан Мёглих не имеет права прятаться в передвижной радиостанции.

Солдату, чтобы выполнять свой долг, необходимо иметь чувство, что он тоже что-то значит. Радисты и не думают скрывать, что капитан — непрошеный гость, интервент.

Виссе гладит Харро и щупает его нос, горячий и сухой. Пса лихорадит, он тяжело дышит. Большими глазами пес умоляюще смотрит на хозяина, словно просит прощения, что заболел и находится здесь, в машине. С его губ капает пена, которую стирает унтер-офицер, большой любитель животных. Шкура собаки влажная и склеившаяся от пота.

— Хотел бы попросить вас оставить Харро в машине. Он, похоже, болен.

— Да это, само собой разумеется, господин обер-лейтенант. У Харро грипп. У меня еще есть немного рома и порошок. Ему придется это принять. Я его вылечу!.. — И с намеком показывает на капитана Мёглиха, давая понять, что он на радиостанции не хозяин. — Харро останется на станции и, пока болен, будет спать в моей постели!

— Извините, если я прерываю вашу беседу! — издевательски — раздраженным тоном вмешивается капитан Меглих. — До сих пор до нас не доходит никаких указаний. Нас абсолютно забыли!

— Я не могу пробиться ни в армейский корпус, ни в армию. На всех волнах и частотах все время что-то передают! — объясняет обер-ефрейтор, сидящий у аппарата.

— Могу себе вообразить. Выжидать и попивать чаек, а когда Иван придет, он уж продиктует, что нам делать! Если что-нибудь все же пробьется, какое-нибудь известие для нас, сразу же мне доложить! Спокойной ночи!

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! Спокойной ночи!

— Я расположился на радиостанции, потому что тоже болен! — слабо защищается капитан Меглих.

Виссе кивает и спускается по лесенке в черную, колюче-морозную ночь. Водители спят в своей машине. Безе и оба телефониста еще не примирились с необходимостью ночевать в бункере. Не распаковав свой багаж, не вынув ни одной вещи, только заделав дверь и окна плащ-палатками, в шинелях и сапогах, подложив под голову шапки, они лежат, завернутые в румынские грубошерстные одеяла на голых нарах и с упреком смотрят на Виссе.

— Я не мог выбрать вам другого ночлега! — он рассержен. — Если бы здесь был отель «Адлон», я, конечно, для каждого из вас заказал бы номер-люкс с салоном и ванной. Если бы мне всегда удавалось иметь такое пристанище, например прошлой осенью и зимой на северном фронте, я бы себе все пальчики облизал! Вам еще живется чертовски здорово и вы еще как следует войны не почувствовали. Ваши камрады на передовой ночуют в землянках и окопах! — раздраженный, он выходит и бродит вокруг бункера.

Там, где находится фронт, стоит абсолютная тишина. Ни единого выстрела. Ни одна осветительная ракета не шипит и не лопается в небе. Ему не хватает зарниц и грозовых разрядов артиллерии. Тишина всегда заставляет солдата вспомнить, что он человек.

«Какая пустынная, варварская, жестокая страна!

Быть солдатом — что же это за убогая, тяжелая, дерьмовая жизнь. Офицер! Беднейший поденщик живет лучше. У него есть теплое жилище, горячая еда, крыша над головой, постель и в ней жена. Он не отделен насильственно от женщины, которую любит, территориями целых стран.

Эта война так держит меня в своих когтях, что я, после дневных приключений, просто брежу, — чувствует Виссе. — Война заставляет забыть, что ты человек, что у тебя есть связи в том далеком, невероятном мире, связи с людьми, которые лишь в редкие часы осмысления болезненно оживают в твоих воспоминаниях. Стремлюсь ли я побороть русских? Нет! Я думаю, мы, противники по обе стороны фронта, стремимся побороть древнее чудище войны, которое, плюя огнем, убивая и опустошая целые страны, буйствует по земле, чтобы снова загнать нас в свою пещеру».

А что эта борьба когда-нибудь кончится и снова наступит мир, этого Виссе себе представить не может, и себя он не может вообразить в спокойном, снова сытом мире…

Как ни странно, ностальгию он испытывает не по Вене, а по Франции. Как вторая далекая родина, с которой он глубоко связан, в чьей земле лежат его товарищи, она будет притягивать к себе солдата, даже его сыновей, их будет снова и снова с горящей тоской тянуть в страну, где он воевал, жил, грешил, страдал и любил. Незабываемым останется для него каждое дерево, каждый холм, каждый дом, где он испытал — как мужчина — свое самое сильное переживание.

Скромная, нежная песенка о любви, возможно, передаваемая парижским радио, несется из динамика радиостанции сквозь варварскую зимнюю русскую ночь, заставляя Виссе думать о Гвен — его английской девушке во Франции.

Была середина августа 1940 года. Для Франции война, прокатившаяся по ее земле, осталась уже позади.

Однажды, во второй половине дня, свободный от службы лейтенант Виссе впервые встретился с Гвен после двух недель немого восхищения ею и понял, какая это прелестная, хотя очень застенчивая, но и весьма живая девушка.

Лейтенант Штейн, лучший товарищ еще по военному училищу, как всегда в свободный от службы день собирался куда-нибудь пойти, а лейтенант Виссе, обычно сопровождавший его в этих похождениях, уже пятый раз (сегодня под предлогом, что ему надо написать письмо) не принимает в этом участия.

— Да катись ты! — защищается Виссе от своего сумасбродного дружка, который душится, чтобы только другим досадить, и теперь, направив разбрызгиватель от флакона с французскими духами на сидящего у окна Виссе, окутывает его душистым облаком.

— Ну не красавчик ли я, разве не порадуются мне хорошенькие девушки? — Он становится в позу перед Виссе, всовывает руки с растопыренными пальцами в перчатки и подносит к миловидному озорному лицу крепкую голландскую сигару.

— Рано испорченный повеса, вот ты кто. Старые бабы и те шарахнутся от тебя с испугу.

— Ну уж, Фриц! Так ты идешь со мной?

— Сегодня нет.

— Сегодня нет! Вчера нет, завтра нет! Видно, придется для тебя что-нибудь придумать.

— Попробуй только! — Виссе замахивается на него деревянной подставкой для сапог. Штейн, увернувшись, элегантно выскальзывает за дверь. Затем он снова просовывает голову в приоткрытую дверь.

— Я докажу тебе, что она из того же теста, что и все!

— Хвастун! — насмешливо бросает ему Виссе.

— Может быть, ты придешь в себя, когда я положу к твоим ногам свой трофей — ее прелестный бюстгальтер!

Теперь подставка летит прямо в дверь, которую Штейн поспешно захлопывает снаружи.

Виссе слышит, как Штейн, насвистывая «Марш тореадора», сбегает вниз по лестнице.

Конечно, со стороны Штейна это не больше, чем треп. С этой девушкой его глупые штучки не пройдут. «Это недосягаемо далекая цель для нашей артиллерии, господин лейтенант. Этот виноград навсегда останется для нас зелен! Вплотную приблизиться к этому созданию? Это несбыточная мечта». И все же она не дает покоя лейтенанту Виссе.

У Штейна целый склад усердно коллекционируемых трофеев: изящные женские лифчики и надушенные шелковые трусики.

Виссе ни разу не приходилось быть свидетелем того, как это происходит. В дурацкие похождения Штейна он скорее бывает втянут, чем действует по собственному желанию. Опыт подсказывает ему, что если бы он пошел один, то имел бы больше успеха, и, вместо того, чтобы кого-то соблазнять, оказавшись соблазненным, нередко просыпался бы в чужой постели. Но он робеет, без истинного влечения ему становится это противно и кажется грязным.

Не то чтобы Штейну так уж везло на женщин, за его дурачествами кроется сильная сердечная тоска. Может быть, как раз поэтому он и откалывает эти дурацкие номера, таская за собой Виссе, перед которым легче тают женские сердца. Виссе с удовольствием участвует в шутливых словесных перепалках при их амурных знакомствах. Но как только дело заходит слишком далеко, он неизменно откланивается.

По ночам, возвратившись домой, Штейн будит давно спящего Виссе и кладет ему на глаза, например, повязку из бюстгальтера.

— Но кроме этого ничего не было! — сознается он иной раз в порыве откровенности на следующее утро. Виссе сильно подозревает своего сумасбродного друга в том, что большинство своих деликатных трофеев, подозрительно чистых и пахнущих душистым мылом как свежевыстиранные, он просто ворует с бельевых веревок. Тем не менее, Штейн ведь заводит любовные интрижки и от него всего можно ожидать.

Одевшись за десять минут, Виссе бросается на улицу, ведущую из местечка Экиан на север, в направлении расположенной на побережье виллы «Надин».

Это случилось три дня назад. Когда он вышел из дома, навстречу ему попались две девушки. Они болтали, пересмеиваясь друг с другом, и внезапно смолкли, завидев лейтенанта. В то время как одна из них, очевидно, служанка, поскольку несла наполненную покупками сумку, неприкрыто таращилась на него, другая девушка, которая могла быть только сестрой его обожаемой, скользнула по нему не столько беззастенчивым, сколько заметно оценивающим взглядом. Она остановилась на мгновение, многозначительно улыбнулась ему и проследовала дальше.

«Видно, что из приличного дома, но наглая бестия», — таково было его впечатление. Судя по всему, девушка, которой он молча и восхищенно поклонялся, доверилась сестре. Можно ли предположить такое? Разве могут девушки выбалтывать свои сокровенные секреты, не оскорбляя своих чувств?

«А сам-то ты лучше? — пытался он оправдать девушку в собственных глазах. — Штейн ведь узнал об этом, потому что твое сердце было так переполнено, и ты сам полунамеками открыл все своему насмешливому другу».

Да ведь и солдаты знают об этом. Они-то и виноваты во всем. Вот уже несколько недель, расположившись с огневым взводом своей батареи в красивом, населенном рыбаками и посещаемом курортниками местечке Экиан, южнее Булонь-сюр-Мер, он каждый вечер водит своих солдат, сменившихся с поста на огневой позиции у маяка Утро, к месту постоя. По всему видно, что солдатам хорошо живется во Франции. Жизнь у них веселая. И когда однажды вечером они по своей воле на счет «раз, два, три!» во все горло грянули песню, так что задрожали оконные стекла, а их молодой лейтенант шагал впереди, на вилле «Надин» открылось второе окно в жилом этаже, и на улицу выглянула девушка. Она изумленно качает головой от этого оглушительного пения и смотрит на проходящих строем солдат. Каждая колонна без команды держит «равнение направо» — на окно девушки.

На ее лице мелькает улыбка. Виссе тоже смотрит направо и, словно улыбка предназначалась ему, улыбается в ответ, сильно вырастая в собственных глазах как предводитель своего войска, а рука сама так и тянется, чтобы отдать честь девушке.

Девушка захлопывает окно, прежде чем последний солдат проходит мимо.

Виссе кажется, что осклабился он весьма глупо: как игрушечная лошадь-качалка.

Девушка была очень юной, лет шестнадцати-семнадцати, и казалась такой непосредственной, что невозможно было обижаться на нее за то любопытство, с которым она разглядывала солдат. Как она выглядит? Лейтенанту показалось только, что она красива. И, как ни странно, этот спектакль стал повторяться. Лейтенант со своими солдатами каждый день проходит мимо. Уже на третий день они сообразили, в чем дело, и за сто метров до виллы сами запели любимую песню Виссе «В Сан-суси, на горе у мельницы». И пока они во главе с лейтенантом маршируют мимо, девушка, с каждым днем все больше таясь, иногда наполовину спрятавшись за занавеску, стоит у окна и с каждым днем все доверчивее — как ему кажется — отвечает на улыбку молодого немецкого лейтенанта.

Может быть, ей просто нравится эта игра, и она благосклонно, забавляясь, позволяет солдатам пропеть эту ежедневную серенаду?

Виссе, особенно в последние дни, от такой непосредственной улыбки девушки стал чудиться оттенок щемящей грусти, появляется чувство, что между их сердцами протянулись едва уловимые нити, подающие ему надежду и приводящие его в состояние блаженства.

Он уже различает черты ее лица и счастлив тем, что может вызвать его в своем воображении. В какой-то день ему запоминается золотая россыпь ее волос. В другой раз он уносит в своих воспоминаниях ее чистый, ясный лоб, высокие, красиво очерченные брови вразлет. Ему знакомы ее маленький прямой нос, несколько надменное выражение лица, стремящееся скрыть мысли, ее соблазнительные губы, милая округлость щек, стройная шея, привлекательность ее молодости и нежность улыбки. Очарованный ее лицом, он не имеет ни малейшего представления о ее фигуре. Она как нечто второстепенное размыта в полумраке комнаты. Он различает только краешек ее светлого платья в цветочек.

Сегодня утром, да и вечером еще, ему показалось, как будто она помахала ему украдкой. Конечно, он мог это только вообразить и трудно себе представить, чтобы он перед посторонними людьми и строем своих солдат неловко помахал ей в ответ. Была бы это немецкая девушка, может быть, он и отважился на это. Но она представительница враждебной державы, и для ее же блага все это должно оставаться в тайне. Несмотря на искренность их «отношений», вероятно, навсегда им суждено быть не больше, чем канвой любовного романа.

Углубленный в свои мысли, он, пройдя мимо ее виллы, оказывается на морском берегу, садится на утес, закуривает сигарету и смотрит на двух рыбаков, тянущих на берег лодки. Из открытого окна с гардиной в крупные ячейки по всей улице слышится в легком вечернем бризе игра на фортепьяно. Бетховен!

Он медленно возвращается по той стороне улицы, где находится вилла. Досадно, что ее окно все еще закрыто. Некоторое время он стоит под тенью зеленого дуба рядом с широким окном гостиной и прислушивается.

Ему кажется даже, что музыка звучит громче. То мощно нарастающие, то стихающие аккорды Девятой симфонии свидетельствуют об ударах сильной и страстной руки — так не может играть «его» девушка.

Он настораживается. Доли секунды он слышит речь из радиоприемника. Кому придет в голову играть на пианино и включить в это время радио? Он напряженно прислушивается. Слышен голос диктора: это, без сомнения, английский язык.

Чувство глубокой горечи перехватывает горло Виссе. Он быстро уходит отсюда, чтобы ничего больше не слышать. Они что там, не могут послушать свои английские известия в таком уголке дома, откуда ничего не будет слышно на улице? При этом еще, вероятно, воображают себя особенно дерзкими, чтобы потом похвастаться, как под носом у врага они вели прием шифровок Секретной службы. Или же причиной является холодное, неприкрытое презрение к врагу?

Уже уснувшее было чувство, что ты находишься во вражеской стране, вновь разбужено и взывает к бдительности.

Что ему известно об этой семье? Ничего! Надо бы навести справки! Но если дело остановится на немом обожании девушки, что весьма вероятно, то какое он имеет право узнавать подробности ее жизни? Он ведь даже не знает ее имени.

Она, конечно, ничего не знает и ни в чем не виновата. Тогда каким образом оказалась в курсе ее столь деликатных отношений сестра и, что его особенно оскорбляет, даже служанка, посмевшая с таким любопытством на него уставиться? Но существует и другое, куда более опасное предположение, что имеется план использовать его для какой-то определенной цели. Девушка же всего лишь играет роль подсадной утки для приманки глупого немецкого простофили.

Теперь он вспоминает. Ведь предупреждала же немецкая контрразведка офицеров и даже рядовой состав — в целях повышения бдительности, — что, по ее данным, в английских известиях, передаваемых по радио, могут проходить зашифрованные указания своим агентам. К сожалению, словоохотливые и доверчивые немцы испытывают глубокое отвращение к тому, чтобы искать шпионов среди людей, не кажущихся им «явно подозрительными».

Как, например, этот болван Штейн, вернувшийся домой в веселом настроении и весьма таинственно сообщивший: «Завтра в шестнадцать часов за скалой на берегу, господин лейтенант Виссе, без опоздания! Вас будет ждать сюрприз!»

Виссе мог бы легко выведать этот секрет, ведь Штейн ничего не способен сохранить в тайне и едва не лопается, если ему не с кем поделиться.

— А где же обещанный любовный трофей-бюстгальтер? — издевается Виссе. — Вполне могу себе представить, что даже тебе не составило бы труда его раздобыть.

Штейн удивленно смотрит на Виссе.

— У тебя что, с головой не все в порядке? — Он не может понять столь внезапную перемену настроения. — А, кроме того, ты забываешь, что я твой друг, а не подлец, преследующий девушек, к которым ты по-настоящему неравнодушен, — высокопарно заявляет он.

— Надеюсь, твой завтрашний сюрприз — соблазнительная штучка, и с ней можно будет поразвлечься. Я бы не отказался. А если нет, то уволь меня от этого. Спокойной ночи! — Виссе поворачивается в постели лицом к стене и ничего больше не желает слышать.

— Ну, парень, ты, кажется, здорово втюрился! — сочувствует ему Штейн.

«Если возникло подозрение в шпионаже, то мой долг сообщить о нем или хотя бы самому предотвратить его! Но чтобы я донес? Это выглядело бы как месть любовника, которым пренебрегли!»

Все блаженство испарилось. Он чувствует себя так, словно с ярко освещенной рождественской елки, перед которой он стоит, упал и разбился на мелкие осколки переливающийся всеми оттенками радуги стеклянный шар, в котором были заключены все его лучшие надежды. Не остается ничего другого, как выбросить осколки в ведро, чтобы пол, на котором стоишь, снова стал чистым.

Ему хотелось завыть от досады и горечи. А кто виноват? Во всем виновата эта проклятая, подлая война, отравляющая любые человеческие отношения, даже самые нежные и невинные.

На следующий день Штейн заметно разочарован тем, что Виссе не пристает к нему с расспросами о сюрпризе, на который многократно намекалось. Он уходит на условленное свидание заранее, в четырнадцать часов, несколько раздосадованный, и предоставляет Виссе самому решать, пойти ему туда или нет.

— В конце концов, у меня тоже есть гордость! — с обидой говорит Штейн на прощание.

Это заставляет Виссе последовать к месту свидания. Он берет с собой англо-немецкий словарь, случайно оказавшийся в его дорожном багаже.

Разочарование в своем увлечении уязвляет его сильнее, чем он готов себе в этом признаться.

Чтобы отвлечься, он внимательно разглядывает окрестности, как будто ему не знакомы давным-давно каждая пядь земли и каждое встречное лицо.

Рыбаки в Экиане живут убого и скудно. И растет здесь только трава на дюнах. Есть пастбища и несколько бедных пашен. И как морской курорт это место не знаменито. До войны приезжали сюда небогатые люди из Булони и его окрестностей, чтобы недорого и спокойно отдохнуть.

Война обошла Экиан стороной. Только теперь он ощутил ее последствия. Рыбацкие баркасы лежат на берегу, здесь же развешаны сети. Рыбаки и моряки, засунув руки в карманы, без дела бродят по побережью, посматривая на море, которое теперь бороздят немецкие военные корабли, и невозмутимо ждут, когда закончится война и море снова станет свободным. Они подолгу торчат под скалами, напряженно наблюдая за морскими и воздушными сражениями между немцами и англичанами.

Живут рыбаки главным образом за счет оккупационных властей, некоторые неизвестно на что. Это и определяет их отношение к немецким солдатам, которые покупают все, что им предлагают, обеспечивая этой местности даже некоторое оживление деловой активности.

У них собственное отношение к этому, особенно у тех, кто занимается торговлей, а таких сейчас много. До тех пор, пока эти немцы платят, ведут себя прилично и спокойно, против них здесь ничего не имеют. Сами же оккупанты Экиана наслаждаются своим пребыванием здесь как отпуском и рады, что хорошо ладят с местным населением.

Французы, с ненавистью шарахающиеся от немцев, здесь такая же редкость, как подстрекатели и дебоширы среди немцев. Таким образом, французы и немцы мирно уживаются в Экиане.

К немцам относятся как к курортникам, и это удается; даже способствует развитию бизнеса, создает дружественную атмосферу, где никто не перебегает другому дорогу и дает пришельцам возможность чувствовать себя в безопасности, словно находясь в своих четырех стенах.

Когда немцам приходится по необходимости вести себя как на войне, например на огневых позициях, вокруг них нередко собирается несколько местных мужчин. И поскольку почти все они служили в армии, то следят за происходящим с интересом. Иной раз они прикладывают два пальца к шапке в знак приветствия, завидев офицера или уже знакомое лицо, нередко подмигивают, собирая сетку морщин у светлых глаз на своих грубых, обветренных лицах, и дают понять, что как бывшие солдаты испытывают товарищеские чувства к немецким ополченцам.

Благодатный день со стадами кротких пушистых облачков-барашков на небосводе, с отливающим зеленью, сверкающим морем, освежающим бризом и ярким солнечным светом тихо клонится к вечеру.

На условленном месте в стороне от купальни лейтенанта Штейна не видно. Целых двадцать минут после назначенного времени Виссе ждет под палящим солнцем. Где же сюрприз, объявленный с такой помпой? Он так и думал. Неприятный осадок от сознания, что не оправдалась его тайная надежда, пересиливает досаду Виссе от несостоявшегося свидания. Охваченный нарастающей волной гнева от того, как глупо было цепляться за краешек надежды, в следующие семнадцать минут (он точно засекает время) Виссе напролом карабкается по скалистым уступам. Там наверху башня. С такой высоты должен открываться широкий обзор. Он не признается себе в том, что в последний раз пытается высмотреть свою надежду.

Ожесточенно, подгоняемый спортивным азартом, он взбирается на скальный гребень, слишком узкий, чтобы по нему можно было пройти, и вползает на четвереньках на нависающую над морем башню. Разочарование перерастает в настоящее бешенство, когда он замечает, как ободрал себе руки и сапоги.

— Проклятый дурак! — рычит он, имея в виду Штейна, да и себя самого тоже. — Ну ты у меня сегодня еще получишь, подожди! — гневно потрясает он кулаком. — Так испортить мне единственный выходной день! — причитает он. — Дерьмо проклятое!

Свое зло он срывает на англо-немецком словаре, который мешал ему карабкаться по скалам и издевательски напоминает теперь о его по-детски наивной надежде.

Он замахивается и в гневе швыряет его так, что словарь кувырком летит вниз по уступам скалы.

«Хо-ле-рю-ди!» — слышит он вдруг, как насмешливо с переливами на тирольский лад окликает его Штейн. Он стоит с двумя девушками в расположенной двадцатью метрами ниже котловине, заслоненной со стороны суши каменными глыбами и открытой со стороны моря. Теперь ему под любопытными взглядами и под смех девушек приходится, отчасти на пятой точке, скользить вниз, спускаясь в котловину по крутому склону.

— Ты что, не нашел мою записку под большим камнем на нашем месте? — встречает его товарищ. — Ведь сюда, в эту идиллию, ведет тайная тропа, о которой знают только эти дамы. Здесь нас никто не увидит! Маргарет, а это… Гвендолин Бартон! — торжествующе указывает Штейн на обожаемую Виссе незнакомку, которая, сильно покраснев, как никто из знакомых ему девушек уже давно не краснеет, делает настоящий книксен и стесняется подать ему руку.

Радость и удивление от неожиданности видеть ее рядом и узнать ее имя на какой-то миг сменяются в нем завистью от того, что лейтенанту Штейну в мгновенье ока удалось подобраться к этой девушке. Штейн с его не очень-то благонравными, сумасбродными ухаживаниями добился такого успеха. «Значит, она не так уж неприступна, как он думал».

— Она очаровательна, как наша бабушка! — по-английски говорит Маргарет, посмеиваясь над сестрой и даже не пытаясь говорить по-французски, а тем более по-немецки, вероятно, самодовольно предполагая, что каждый мало-мальски образованный человек на этом свете должен понимать английский.

— Может быть, как раз это мне и нравится! — отвечает Виссе ее сестре, ставя ту на место. Его негодование еще не полностью улеглось. Без всякого смущения изучая Виссе, Маргарет замечает:

— О, какой сердитый, но красивый варвар!

В ходе дальнейшей беседы у Виссе усиливается впечатление, что Маргарет, стараясь превзойти в сумасбродстве лейтенанта Штейна, дурачится наперегонки с ним, изображая из себя склонную к эксцентричности англичанку. Поэтому ее предположение, что Виссе как немецкий офицер владеет английским языком, надо расценивать как комплимент.

Виссе удивляет своеобразие ее лица. Она похожа на Гвендолин, только волосы темнее. Своенравный, гордый характер; горький опыт, наверное, наложил свой отпечаток на это одухотворенное страстью и великодушием лицо.

«Если бы я уже не был в плену у твоей прекрасной сестры, то выбрал бы тебя», — думает лейтенант.

Опустив глаза и показывая этим, что поняла, о чем он думает, Маргарет заявляет:

— Я пришла сюда со своей сестрой, чтобы она окончательно не превратилась в сомнамбулу: спит на ходу: витая в облаках, заплетается в собственных ногах!

— А ты, — не слишком ласково обращается она к сестре, — пользуйся случаем, полюбуйся вблизи на этого диковинного зверя. Вправду ли он так хорош? Когда налюбуешься, скажи, и мы пойдем домой!

— А если не налюбуется? — язвительно спрашивает Штейн.

— Тогда пусть любезничает с ним, пока не надоест!

— А какое сильнодействующее средство вы пропишите мне? — Штейн, дурачась, строит ей глазки.

— Смотреть на море в сторону Англии, чтобы ты понял, откуда дует ветер! — Она энергично берет Штейна под руку, увлекает за собой в скалы и оставляет Виссе наедине с Гвендолин.

Гвендолин до сих пор не вымолвила ни одного слова.

Стройная, с изящными, удивительно прелестными женскими формами, она стояла, прислонясь к крутому склону, по которому спускался сюда Виссе.

Она не раз хотела, но не осмеливалась одернуть сестру. Глядя под ноги и только качая головой, она давала понять, что находит поведение сестры более чем шокирующим, стыдится за Маргарет и просит Виссе извинить сестру, потому что та делала это не всерьез.

Их взгляды то и дело встречались, и она одаривала его счастливой улыбкой в знак того, что между ними установилась та доверительность, которая позволяла сознаться в своей симпатии. Ее глаза каждый раз спрашивали, нравится ли она ему, как он того желал, и рад ли он, что она пришла.

Теперь, оставшись вдвоем с Виссе, она избегает смотреть в его сторону. Он присаживается на корточки и, усиленно перелистывает словарь, как будто хочет найти там нечто совершенно особенное, что он хотел бы сказать ей.

— Гвен-до-лин, — произносит он по слогам радостно и нежно.

Она не двигается. Он стоит за ее спиной и кладет ей руки на плечи. Она продолжает стоять в оцепенении и, когда он поворачивает ее к себе, не поднимает глаз и не двигается.

Придерживая ее руки, Виссе целует ее в губы: она остается неподвижна и нема. И только, когда он ее отпускает, она, слегка пошатываясь, отрицательно качает головой, давая понять, что он не должен был этого делать.

Море качается в глазах Виссе. Он еще ощущает вкус ее дрожащих губ, и у него возникает страстное желание обнять ее.

Спустя какое-то время, когда вновь появляются Штейн и Маргарет, смеющаяся так, что катятся слезы, Гвендолин обменивается взглядом с Виссе. Она смотрит с упреком и извиняюще и признается, что теперь они тайно и даже греховно связаны друг с другом. Болтовня лейтенанта Штейна с Маргарет приходится так кстати, что даже Гвендолин, постепенно оживая, садится рядом с Виссе и усердно старается принять участие в разговоре. Ей очень хотелось бы, чтобы все называли ее Гвен, как зовут ее дома, заявляет она.

Виссе воображает, что до некоторой степени знает английский. Девушкам доставляет удовольствие приводить его в смущение замысловатыми оборотами речи и говорить так быстро, чтобы он ничего не успевал понять. Но Штейн, который до войны был в Англии и прекрасно, до тонкостей владеет языком, пользуется значительно меньшим успехом, чем Виссе. К особой радости девушек.

Виссе не успевает перелистывать словарь, поэтому отвечает невпопад и вызывает оглушительный смех.

Надув губки, Гвен дважды добивается десятиминутного продления этой счастливой встречи, пока, наконец, Маргарет не кладет этому решительный конец. Гвен подчиняется ей.

По узкой тропе, ведущей из нагромождения скал, впереди идут Маргарет и Штейн, предоставляя влюбленным следовать за ними. Тропинка очень узка, и Гвен идет чуть-чуть впереди Виссе. Несколько раз оба одновременно начинают разговор и, смеясь, обрывают его.

Гвен все время оборачивается и взглядом спрашивает: «Разве не здорово, что мы можем идти вместе? Ты счастлив?» Она кладет его руки себе на плечи, прижимается к ним щеками, оборачиваясь на него, чтобы узнать, нравится ли ему это. Когда тропинка становится пошире, они идут рядом, и она берет его за руку, чтобы он вел ее.

В переплетении ее пальцев Виссе чувствует скрытую потребность девушки в ласке. На маленькой площадке, откуда сквозь расщелины в скалах просматривается заполненный солдатами и местными жителями пляж, приходится расстаться, так как оба понимают, что их встреча должна оставаться тайной.

Маргарет и Штейн играют роль следящих за приличиями покровителей влюбленных. «Ну как там у вас дела?» — как бы спрашивает Штейн, подмигивая. Маргарет только смотрит на Гвен. Улыбка, которую не в силах держать Гвен, говорит о том, что все хорошо. Прикусив губку, она отводит Виссе немного в сторону. Наполовину скрытая им от Маргарет и Штейна, она приникает к нему и шепчет на ухо:

— Вы придете еще?

— Да, конечно, как только ты захочешь!

— Спасибо, — шепчет она, обнимает его обеими руками за шею и целует прямо в губы.

— Значит, мы все могли бы встретиться там сновав констатирует с добродушной усмешкой Маргарет» — Жаль упускать такие погожие денечки!

— Как насчет завтра?

— Да! — восторженно соглашается Гвен.

— Но мы сможем прийти только после службы, в семнадцать часов!

— Это ничего!

— Ну это мы еще посмотрим, — строго говорит Маргарет, быстро опуская Гвен на землю.

Но та принимает это за согласие и благодарно целует ее.

— Ах ты подлиза! — в шутку бранится Маргарет, целуя ее в ответ.

— А меня? — подставляет вытянутые губы Штейн. Гвен, подняв брови, отрицательно качает головой и, вновь прильнув к Виссе, дает понять, что хочет принадлежать ему.

— И ты тоже не хочешь меня поцеловать? — спрашивает он Маргарет.

Она переводит на него свой наполненный сердито-напускным коварством взгляд и делает вид, что готова вцепиться в него когтями:

— Когда я целую, дорогой мой, другим не пристало смотреть на это!

Штейн, путаясь в мыслях, слишком часто прикладывается к стакану кальвадоса, так что Виссе приходится жертвовать собой и пить больше, чем хочется.

— А ты не хочешь узнать, как я устроил тебе это свидание? Кажется, тебя это совсем не интересует? — злится Штейн.

— Конечно, интересует!

— Чего там было церемониться, дорогой мой! Я просто заговорил с Маргарет на улице, встал у нее на пути и атаковал. Ты же знаешь своего друга Штейна! — Штейн ударяет кулаком по столу. — Будь я проклят, если не иду всегда напролом, как Блюхер, ты же знаешь или нет?

— Конечно! — соглашается Виссе.

— Итак, я встал прямо перед ней. Говорю: «Уважаемая фрейлейн», ну и так далее! — Штейн теребит свои волосы, которые так же взъерошены, как и его мысли. — Короче говоря, я сказал: «Если Вы не хотите, чтобы мой друг застрелился от несчастной любви, то соглашайтесь на свидание и приведите с собой свою очаровательную сестру!» Ты же слышал, что Гвен уже была как сомнамбула. Поэтому она пришла.

Следующая неделя полна счастья и блаженства. Виссе марширует со своими солдатами мимо ее дома, они поют «В Сан-Суси, на горе у мельницы».

Гвен стоит у окна и улыбается ему. Виссе горд и чувствует себя храбрым немецким лейтенантом, неотразимым даже в глазах английской девушки. Свободное от службы время, с обеда до вечера, Штейн и Виссе проводят в обществе девушек в их скрытом от посторонних глаз уголке.

Какие отношения у Штейн с Маргарет? Они глумятся над войной, осыпают колкостями друг друга и, будучи тремя годами старше, серьезно и с достоинством разыгрывают из себя старшее, умудренное опытом поколение, под покровительством и надзором которого молодым влюбленным позволено наслаждаться встречами, не переходя границ пристойности.

— Что у меня с ней? Лето во Франции! Такое же прекрасное, как это, надеюсь, оно еще долго продлится! А что дальше? — Штейн пожимает плечами, и Виссе больше ни о чем не спрашивает.

Виссе не может встречаться с Гвен наедине. Каждая встреча зависит от старшей сестры, которая устраивает свидания и зорко, как наседка, следит. Она за все в ответе. Полушутя, полусерьезно она дает понять Штейну, что не все так легко, как кажется.

— Папу хватит удар, если он узнает об этом!

— Пусть отойдет в сторону, чтобы не хватил!

— Папа очень болен и не переносит, когда затрагивают его чувства. Для папы Гвен англичанка, она для него — все!

— А ты?

— Я женщина! — отвечает она.

Все зависит не от Виссе, не от Маргарет, не от Штейна, а только от Гвен. Ради нее происходят эти встречи. Если бы они перестали доставлять ей удовольствие, то прекратились бы немедленно. Виссе чувствует, что она тот избалованный ребенок, в угоду которому все это устраивается, хотя об этом никто не говорит ни слова.

Маргарет не оставляет в этом никакого сомнения, говоря, что Гвен не испорчена воспитанием. «Это сокровище еще совсем ребенок», — и Маргарет ожидает от Виссе, что он во всем будет угождать Гвен, ни словом, ни жестом не поранит невинность этой девочки и не воспользуется ее неопытностью и искренней доверчивостью.

Именно это и определяет его отношение к Гвен, хотя ему самому всего двадцать лет.

Гвен гордится тем, что, как она выражается, «у нее есть связь», и демонстрирует это перед Маргарет и Штейном.

Она целует и ласкает Виссе открыто перед другими и тайно каждую секунду, когда они остаются вдвоем.

Он обречен с первого дня, не может налюбоваться ее красотой, устоять перед ее прелестью. Он готов любить, ничего от нее не требуя. Девушка испытывает страстную и сильную потребность в ласке, подобно пугливому зверьку. Ему часто бывает неудобно перед другими, когда она обнимает и целует его. Это выглядело бы рискованно и бесстыдно, если бы эти выражения нежности не были так непосредственны и искренни.

Бывают дни, когда Штейн не может приходить вместе с ним, и Гвен появляется без Маргарет.

В эти дни она ласковее, чем обычно. Избалованная и капризная с виду, она выражает желания, трогающие своей скромностью. За их исполнение она благодарит переполняющей ее нежностью. Сознавая свою красоту и целомудренную привлекательность, она дарит ему больше любви, чем он сам мог бы потребовать и взять.

— Я красивая? Ты меня любишь? А ты меня очень любишь? — все время спрашивает она.

Он никогда не спрашивает, любит ли она его тоже. Часто она, стыдясь, шепчет ему на ухо: «Я люблю тебя».

Несколько раз ему стоило больших усилий сдержать себя. Например, когда она, замерзнув после купания, забирается к нему под одеяло.

— Хочешь, я буду очень ласкова с тобой? — спрашивает она, прижимаясь к нему, и ласкает его так, что у обоих кровь закипает в жилах; еще один шаг и их охватит безумная страсть.

Он чувствует, что мог бы без усилий овладеть ею, и она не стала бы сопротивляться. Со стороны он часто смотрит на себя как на дурака, который этого не делает. Но тогда пропала бы чистота. Не то, что она перестала бы доверять ему, отвернулась бы от него: такое невозможно себе представить. Она стала бы его любовницей, как Маргарет стала любовницей Штейна, и их связали бы узы этих вечных человеческих отношений. Но, став любовницей, она была бы подвержена тысячам разных опасностей, а они оба надеются на свое общее будущее.

Его самолюбие довольно сильно уязвлено, когда он узнает, что Гвен испытывает отвращение к его военной форме и даже к его имени Фриц, слишком сильно напоминающему о немцах.

— Я буду называть тебя Майкл! — говорит она ему однажды и впредь зовет его так.

— Я еще долго буду страдать от немцев и не хочу думать, что ты тоже один из них! — так он впервые узнает что-то об обстоятельствах ее жизни.

Ее отец англичанин, и у нее английское подданство. Но их семья уже несколько лет жила в замке недалеко от Руана. Захваченные врасплох быстрым продвижением немцев и отрезанные в результате немецкого танкового броска, они бежали в Экиан на свою виллу на взморье в надежде, что отсюда легче будет выбраться в Англию. Мать Гвен была известной французской актрисой, и этому обстоятельству семья была обязана тем, что до сих пор немцы их не трогали.

— Папа тяжело болен! Он ведет себя лояльно. Он только слушает свои известия из Англии и больше ничего! — объясняет Гвен. — Мы каждый день молимся за победу Англии!

В то время как Маргарет презирает опасность, Гвен испытывает сильный страх перед этой войной, обступившей ее со всех сторон. Она цепляется за него и доверяет ему. Он чувствует, что стал для девушки прибежищем, более надежным, чем дом и семья. Гвен раздираема противоречиями: мать-француженка выступает за то, чтобы к немцам относились с меньшей враждебностью.

Гвен не хочет потерять своего любимого. Пытается ли она перетянуть его на свою сторону? Он знает, что не сможет отказаться от звания немецкого офицера. Он ведь тоже может пострадать от англичан, но такое предположение она с возмущением отвергает.

Он выслушивает все, что она говорит плохого о Германии и немцах. Ни словом не пытается он одернуть ее, оправдаться или убедить в обратном, хотя его так и подмывает это сделать.

— Разве не так? — часто спрашивает она.

— Ну, раз ты так считаешь! — отвечает он. В эти дни он готов преодолеть все препятствия и трудности. Будет ли он когда-либо еще таким сильным и крепким, как сейчас, когда он с Гвен? Он вселяет в нее уверенность, в которой она так нуждается и нигде не находит. Это ощущение надежности пропало бы, если бы он стал возражать ей.

— Папа пригрозил выгнать меня из дому, если я еще раз встречусь с тобой! — Она упоминает об этом вскользь и не хочет обсуждать, следует ли им дальше встречаться.

И вот наступает осень Целыми днями идет дождь. Свинцово-серое море гигантскими волнами накатывает на крутой берег.

Гвен в плаще стоит рядом с Виссе. Ее длинные золотистые волосы треплет ветер, взгляд светлых глаз устремлен на море, высокими волнами прибоя бьющееся о скалы. На улицах, а тем более на берегу не показывается ни одна живая душа. Рыбацкий поселок Экиан кажется покинутым.

Приказом по полку лейтенанта Виссе переводят в первую батарею в Рю. Прощание с Гвен. Прощание и с товарищами по службе. Эта компания казалась такой неразлучной и спаянной Может быть, поэтому ее и растащило в разные стороны.

Как много месяцев, событий и какие расстояния пролегли теперь между тем раскаленным солнцем и любовью летом в Нормандии с Гвен и этой русской ночью в Гавриловке, когда он вспоминает свои счастливые дни с английской девушкой! Каждое незначительное происшествие и каждое слово, сказанное между ними, драгоценным, неизгладимым воспоминанием осталось в его памяти.

Как в кино, когда он видит себя со стороны, промелькнула теперь перед ним его жизнь в Экиане.

— Господин обер-лейтенант, господин обер-лейтенант!

— Да! Это вы, Безе?

— Так точно, господин обер-лейтенант, генерал хочет знать, пришла ли радиограмма из корпуса?

— Сейчас приду! Война все идет, Безе?

Виссе тоже прилег, не раздеваясь, завернувшись в одеяло и напрасно пытаясь уснуть.

Усталый и разбитый, грязный и пыльный, со слипающимися глазами, он противен себе, ест хлеб с джемом и курит сигарету.

— Небрит и вдали от родины! — мрачно размышляет вслух Зелльнер.

— Вставайте, господа, надо же что-то делать! — Безе уже при деле.

Он упорно трудился, разбивая топором каркас кровати и пытаясь смастерить из него стол.

Утро пасмурное и очень холодное. С полотенцем через плечо Виссе рыскает в поисках воды, чтобы умыться. Перед ним на расстоянии сотни метров расположена деревня с полуразвалившимися глинобитными и деревянными домишками, спускающимися к речушке в лощину.

Слева от блиндажей, за покосившимся сараем, прямо на снегу стоит стадо из пятидесяти-шестидесяти коров, плотно прижавшихся одна к другой. Сгрудившиеся животные, у которых пар идет от шкур на утреннем морозе, отдыхая положили морды друг другу на спины.

Когда Виссе подходит ближе, некоторые коровы поворачивают к нему головы, смотрят кроткими глазами на него с ожиданием, вытягивают к нему шеи и жалобно мычат в утреннем тумане.

Перед сараем гора зерна, высотой с дом, прикрытая полотнищами брезента. Так же как и скот, она, вероятно, принадлежит продовольственному складу 297-й пехотной дивизии, дислоцированной здесь.

За холмами, кольцом окружающими деревню, слышен шум сражения. Не сливающийся гул и грохот отдаленного фронта, а довольно близкие пушечные выстрелы и в промежутках между ними серии залпов «Катюш».

По дороге на другом берегу речки на полном ходу проносятся в сторону фронта, подскакивая на выбоинах дороги, три тягача с прицепленными к ним зенитными орудиями.

Они мчатся как пожарная команда, значит, где-то уже дело дрянь. И все же для Виссе всегда успокоительно сознавать, что впереди для прикрытия используются немецкие орудия. Это создает некоторую уверенность в том, что русские не нагрянут из-за курганов внезапно.

Кремер и Кнауч развели костер на улице, сжигают остатки разрубленной кровати, кипятят воду для мытья и чая. Из штабного блиндажа доносятся возбужденные голоса румын.

Майор Биндер, качнув головой, приветствует Виссе и с серьезным лицом кивает в сторону генерала, возмущенно орущего на штабных офицеров и не допускающего никаких возражений. Генерал видит входящего Виссе. Биндер переводит, что генерал приказал им немедленно отправиться на передний край.

Связные передали донесение, что румыны опять не выдержали, отступили, и русские прорвали линию фронта севернее Червленой. Южнее от нее 29-я моторизованная дивизия вновь продвинулась вперед и, кажется, удерживает позиции.

Виссе вешает на себя автомат и вместе с капитаном Станческу уезжает на вездеходе генерала.

Им не приходится ехать далеко. За холмами открывается вид на раскинувшуюся на несколько километров долину реки Червленой. На юге долина переходит в холмистую степь. По северному склону, поодиночке и группами, возвращаются румыны. «Как стадо баранов без пастуха», — свысока судит о них Виссе.

Возмущенный такой трусостью, полный решимости противостоять ей, Виссе спрыгивает с машины и бежит навстречу румынам.

Те уклоняются от него и тупо продолжают шагать дальше. Обер-лейтенант, уперев руки в бока, оглядывается и поворачивается к Станческу, подъезжающему сюда на машине.

— Противника нигде не видно, ни с какой стороны! Хотел бы я знать, почему ваши люди отступают! — от возбуждения тон Виссе оскорбителен.

Обычно такой энергичный капитан, кажется, не замечает этого. Он только устало пожимает плечами и предоставляет инициативу молодому немецкому офицеру.

— Нам надо собрать людей и снова вывести их на передний край!

Станческу кивает.

— Поезжайте наперерез бегущим, чтобы отрезать им путь!

Многие румыны волочат за собой оружие по земле, держа его за ремень. Станческу полукругом объезжает поток отступающих, и румыны безвольно позволяют согнать себя в толпу. Там, где лощина сужается, он останавливает машину и спрыгивает с подножки.

Собравшись перед машиной, солдаты останавливаются, переминаясь с ноги на ногу.

— Это ваши люди? — спрашивает Виссе какого-то унтер-лейтенанта.

Тот оборачивается, смотрит на солдат.

— Отчасти мои, господин обер-лейтенант.

— Почему вы отступаете?

— Мимо нас пробежали солдаты, они кричали, что идут русские танки!

— И вы просто решили удрать?

— Я не смог больше удерживать людей, господин обер-лейтенант, и рад хотя бы вывести их всех более или менее вместе!

— Разве у вас нет приказа оставаться на позициях?

— Со вчерашнего дня я не видел ни одного офицера из начальства и не получал никаких приказов. Я вообще не знал, что происходит и что мне делать, господин обер-лейтенант!

— Теперь я скажу вам это абсолютно точно! — Виссе кивает людям, выступает с унтер-лейтенантом вперед и поднимает руку.

— Кругом марш! Все за мной!

Солдаты послушно идут за ним. Они довольны тем, что их опять кто-то ведет.

Виссе направляется к цепочке холмов. По их гребню должны расположиться отбитые вчера у противника новые оборонительные позиции. Гоняя на машине взад и вперед, Станческу собирает разбежавшихся по лощине румын.

Вдоль высот проходит хорошо обустроенная система окопов, которую Виссе осматривает вместе с унтер-лейтенантом. По глубине окопов и тщательно вырытым стрелковым ячейкам видно, что это была русская позиция, подготовленная красноармейцами летом против немецких танков, наступавших от железнодорожной линии Сальск — Сталинград. Она превосходно подходит для обороны против наступающих теперь в том же направлении русских.

Подзывая румынских солдат, распределяя их по отделениям и взводам, он точно указывает каждому его место на позиции.

— Так, вы оба, красавчики, давайте сюда со своим пулеметом! — он первым спрыгивает в окоп, устанавливает пулемет. — Лучшего укрытия вам не найти, а перед вами прекрасный сектор обстрела. Если русские сунутся сюда, то нарвутся прямо на ваш огонь!

Он похлопывает их по плечу, видя их нерешительность, ведет их за руку, как малых детей. Для каждого у него находится ободряющее слово и, хотя говорит он по-немецки, люди понимают его. Многие годятся Виссе в отцы и все же подчиняются ему, чувствуя уверенность и решительность в его действиях.

Задыхаясь от быстрой ходьбы, Виссе и Станческу взбираются на курган перед своими позициями. На его вершине хорошая площадка для обзора.

Кажется, танки отошли назад. Русских нигде не видно.

Между тем наступил полдень. Низко нависло однообразно серое небо, и безжизненный пейзаж в тусклом свете кажется безутешным. Тощие стебли засохшей полыни торчат из-под тонкого снежного покрова над промерзшей землей.

День кажется безнадежным и тягостным. Русские в такие дни сидят по домам перед жарко натопленными печами, неподвижно уставясь вдаль сквозь крошечные окошки, оклеенные для тепла газетной бумагой. Эта тоскливая погода угнетающе действует на людей.

Русские значительно больше, чем немецкие солдаты, подвержены перепаду настроений. Должно быть, им приходится туго, судя по тому, как они медлят, занимая позиции, оставленные румынами и немцами.

Только когда Виссе приставляет бинокль к глазам, слышится разрыв крупнокалиберного снаряда. Обер-лейтенант считает, что снаряд был калибра 120 или 150 миллиметров.

Через несколько секунд позади них почти одновременно примерно в ста метрах слева от них разрывается еще два снаряда.

Виссе указывает рукой:

— Высоты напротив нас заняты русскими. Где-то перед нами находится артиллерийский наблюдатель, который нас засек!

Он не успевает договорить, как тяжелый снаряд с оглушительным ревом проносится над их головами и разрывается почти в тридцати метрах. Но они уже прижались к земле и как раз вовремя успели уткнуться носами в снег, так как тяжелый осколок снаряда пролетает над ними и падает в пяти метрах от них.

— Вот это да! Ну и лупят же они по цели из двух человек! И все для того, чтобы их не беспокоили, не портили им прекрасного вида перед глазами.

«Батарея, огонь! Дальность та же!» — командует про себя Виссе, когда раздается очередь из шести орудийных выстрелов.

— Чертовски здорово целятся! Они хотят удержать этот холм незанятым.

Разрывы снарядов сыплют градом осколков, которые за несколько секунд со стрекотом и свистом разлетаются во все стороны и с шипением зарываются в снег вокруг офицеров. Втянув голову в плечи, прижавшись к земле, зарывшись лицом в снег, закрыв руками голову, с ужасающе ясным сознанием, фиксирующим каждый разрыв, без всякого укрытия, совершенно беззащитный, вздрагивая при каждом залпе, обер-лейтенант думает только о том, чтобы успеть почувствовать, когда острый железный осколок пронзит его тело.

Виссе облегченно вздыхает: «Пронесло!» Поднимает голову. Они лежат на переднем склоне и на снегу хорошо просматриваются вражеским наблюдателем.

— Там впереди стрелковые ячейки, — кричит Стан-ческу по-немецки и бросается туда. Пригибаясь, в несколько прыжков («Они были бы рекордными», — вспыхивает в возбужденном мозгу) Виссе оказывается примерно в трех метрах от стрелковой ячейки. Еще один прыжок, и он точно приземляется ногами в окоп, как раз когда раздаются новые разрывы снарядов.

Огневой налет как минимум целого артиллерийского дивизиона на двух офицеров.

— С ума сошли, собаки! — кричит Станческу из соседнего окопа.

— Хорошо, что у русских такие глубокие окопы. Кроме прямого попадания нам здесь ничто не грозит!

Станческу раскуривает две сигареты и одну из них бросает Виссе, попадая точно на край окопа.

«Ох и чудесная же это травка, такой вот тлеющий стебелек», — мозг сразу же опять начинает работать нормально и позволяет размышлять и делать выводы.

Хуже снарядов — внезапный панический страх смерти, с которым невозможно справиться. Многие, у кого в это время неправильно срабатывает защитный инстинкт, кидаются прямо к собственной гибели.

Раздается прерывистый треск, как серия выхлопов из глушителя при неисправном зажигании. Словно удар электрического тока пробегает по нервам Виссе.

Молниеносно втягивает он голову в плечи и прижимается к промерзшей стенке окопа. Присев в мучительно неудобном положении, Виссе еще больше стремится сжаться. Он высокого роста, и над головой остается совсем немного защитного земляного вала.

«Обстрел из «Катюш», этого еще не хватало!» — ему хорошо знаком этот звук. А вот и первый залп, точно накрывающий пространство вокруг них. Сквозь меховую шапку он лбом чувствует промерзший окоп. «Господи, благодарю тебя, что сижу в этом окопе! Если бы не укрытие, то в меня уже попали бы».

Нарастающий свист ракет и их короткие разрывы сливаются в общий гул. Он слышит первую очередь залпа из другой установки. Выстрелы следуют один за другим, снаряды падают впереди него. Он знает, что попадания из многоствольных реактивных установок всегда располагаются в четыре ряда и покрывают всю площадь обстрела тысячами осколков. Теперь они стреляют еще и из третьей установки!

Первая очередь впереди него — тра-та-та, снаряды ложатся в ряд. Второй ряд уже ближе. У обер-лейтенанта стучат зубы, его бьет озноб. Это не от холода, а от трясущего его страха.

— Боже милостивый, да минует меня это! — молится он, охваченный смертельным страхом.

Третья очередь. Земля вздрагивает, дрожит как пудинг край окопа. Ну вот и оно! Разрывы ложатся точно по линии окопа.

Нарастающий грохот похож на гул от копыт табуна мчащихся лошадей, он надвигается на Виссе и перекатывается через него. Стрелковая ячейка такая широкая, а снаряды ложатся так плотно, что скорее произойдет прямое попадание в окоп, чем рядом с ним. Он вздрагивает. Его засыпает землей и снегом. Он еще не понял, попали ли в него. То, что он слышит разрыв слева от себя, а потом, едва переведя дыхание, еще четыре разрыва позади, убеждает его в том, что он еще жив.

Когда град осколков отстрекотал, он распрямляется и, выглянув через край окопа, видит, что ближайшее попадание снаряда, — всего сантиметрах в тридцати от его стрелковой ячейки. Только тогда он понимает, что ему опять удалось уцелеть. Обстрел оборвался как злой плевок. Сине-черные клубы дыма кружатся над высотой, и от резкого едкого запаха сгоревшего пороха тяжело дышать.

Позади себя он слышит кричащих от боли людей и тогда осознает, что все происшедшее было ужасной действительностью. Вероятно, произошло прямое попадание.

…Война — какое это варварское, самое отвратительное и страшное преступление! Прогресс в военной области намного опережает прогресс «цивилизации». Ни у одного государства не находится средств, чтобы открыть возбудителя рака. Оно оставляет на произвол судьбы своих стариков, дети голодают и умирают от эпидемии. На человеколюбивые дела находятся лишь несчастные гроши. Не хватает средств на строительство школ, больниц, церквей, домов престарелых и детских домов — зато хватает на казармы. Политики жалуются на бедность государства, но неограниченные средства, миллиарды, предоставляются для воплощения ужасных идей…

Знала бы мать этого румынского солдата, что она с любовью, тревогой и беспокойством, пойдя на многие лишения, вырастила сына только для того, чтобы он, разорванный снарядом, нашел свой конец, как собака, с беспомощными стонами умирая на этом голом кургане посреди русской степи!

Знала бы моя мать, как я, терпя бессмысленные мытарства и нечеловеческие лишения, постоянно дрожа от страха, за тысячи километров от дома, в чужой, неуютной стране, вжимаюсь в укрытие, закидываемый снарядами, все время находясь под угрозой ужасной смерти!

Громкие пустые слова, болтовня политиков — все это надругательство над человеком. Они плюют в человеческое лицо, подобие Божие.

Хорошо бы высшим руководителям государств посидеть здесь, в окопах, под снарядами «Катюш», полежать под артобстрелом, когда надвигаются танки. Будут ли они и тогда рассматривать войну как приемлемое средство для достижения власти и воплощения своих идей?

Все матери и жены павших должны сплотиться, молча стоять день и ночь перед окнами глав своих государств и беспощадно требовать от них отчета.

Вечны попирающие смерть, глубоки, как пропасти преисподней, высотой чувств достигающие лика Господня, власть, любовь, проклятье и благословение матерей. Даже самый властный тиран — ничто перед ними.

Самое большое преступление — осквернять и уничтожать жизнь. Война направлена против всякой жизни. И — только вы, матери, объединившись, можете уничтожить войны и спасти жизни ваших сыновей и мужей. Мать! В твоей власти оградить меня от войны.

Мать, если лицемерные фразы какого-то государственного преступника значат для тебя больше, чем моя жизнь, если ты можешь оказаться столь жестокой, что отправишь меня, твоего сына, на войну, то я оттолкну твою благословляющую руку, буду презирать тебя… я тебе больше не сын. Да здравствует союз матерей против войны!

Это тоже громкие слова, рожденные трусостью и — страхом…

Разом обрывается огонь артиллерии и «Катюш». Пороховой дым медленно тянется в низину, к дрожащей земле.

Виссе выпрямляется в своей стрелковой ячейке во весь рост, она доходит ему до плеч. Станческу, который слишком мал ростом, чтобы выглянуть через край окопа, уже вылез из своего укрытия, сидит на корточках на краю окопа и указывает рукой вперед. Между курганами, из поймы реки Червленой, дребезжа гусеницами, движутся танки. Их контуры четко вырисовываются на фоне заснеженного склона. Виссе выпрыгивает из окопа.

— Это КВ-1 и КВ-2.

Станческу кивает головой, соглашаясь, и продолжает считать.

— Три, пять, девять!

— И там впереди слева еще четыре! — Виссе указывает рукой.

Танки приближаются тремя группами. В то время как первая продвигается вперед, две другие, наискосок по сторонам от нее, отстают и, непрерывно стреляя, обеспечивают ей огневое прикрытие. Группы сменяют одна другую на направлении удара.

Русские осторожны, хотя с румынской стороны еще не прозвучало ни одного выстрела. Подозрительно, они не доверяют этому затишью. Снаряды ложатся все ближе. Некоторые, падая плашмя, ударяются о землю я, взвывая, вновь взмывают вверх.

Вой раненых солдат стихает до хрипящих стонов. Обер-лейтенант знает, что опасность попадания летящих мимо противотанковых гранат невелика, и возвращается к вершине кургана. Трое румын лежат в укрытии на земле и не отваживаются подползти к своим раненым товарищам.

Одному бедолаге уже ничем нельзя помочь. Его ранило в шею. Серое лицо, шейная артерия разорвана, он истекает кровью и испускает свой последний вздох. У другого стонущего солдата осколочные ранения в туловище и ноги. Виссе приподнимает его голову и сует ему в рот раскуренную сигарету. Удивленный, не ожидавший такого от офицера, румын смотрит на Виссе, улыбается ему искаженной от боли улыбкой и пытается подавить свои стоны.

— Спасибо, много большое спасибо, немецкий господин офицер! — шепчет он.

Виссе обращается к другим румынам, нарушая их покой:

— Товарищи раненые! Отнести назад! А потом со своими двумя пулеметами — тра-та-та — сейчас же обратно! Только поживей!

— Так точно!

С западного направления неожиданно гремят выстрелы нескольких зенитных орудий и достают со стороны флангов русские танки, которые спешно маневрируют, чтобы, развернувшись дугой, выйти из сектора обстрела зенитных пушек, дальнобойность которых как минимум два километра.

Два подбитых танка останавливаются. Из одного, в который попали сзади, валит черный, маслянистый чад. Расстояние не позволяет Виссе разглядеть, горит он или только поврежден. Другие танки разворачиваются на восток и исчезают в лощине.

В позе Наполеона: одна рука за спиной, вторая за лацканом форменного кителя, мрачно бубня что-то про себя, капитан Станческу ходит взад и вперед.

Он резко останавливается и указывает на русских.

— Ни одного человека из русской пехоты! — говорит он по-французски, если и не совсем правильно, но весьма бегло.

— Да, русским тоже нужна передышка.

Во всяком случае, не потребуется никакой особой обороны, чтобы отразить пока еще слабые атаки противника и сдержать его.

Станческу хочет ехать обратно, чтобы проинформировать генерала.

Спасаясь от артобстрела, румынский водитель угодил на своей машине в яму на бездорожье. Кипя от гнева, Станческу орет на водителя, который, несмотря на холод, уже весь взмок, напрасно стараясь вытащить вездеход. У Виссе такое впечатление, что, не подоспей он к ним вовремя, капитан набросился бы на водителя с кулаками.

— Может получиться, если и мы подналяжем!

Виссе упирается в машину сзади, и Станческу с выступающими от напряжения жилами на лбу, краснея от натуги, тоже толкает машину. Водитель жмет на газ, но колеса буксуют, машина не двигается с места.

— Ничего не поделаешь! — сдается Виссе, выдохшись и тыльной стороной ладони вытирая пот со лба.

Вокруг них уже некоторое время стоят пять верзил из числа немецких солдат, которых Виссе замечает только сейчас. Они с удовольствием смотрят, как надрываются офицеры. Виссе упирает руки в бока.

— Не будут ли господа так любезны помочь нам?

— Ах, это совершенно бессмысленно, господин обер-лейтенант! Или, как ты считаешь, Францль?

— Вы что, собираетесь сначала провести экспертизу?

Тот солдат, которого назвали Францлем, раздражающе медленно смотрит по сторонам и, засунув руки в карманы, не спеша, отправляется вокруг машины посмотреть, как она застряла в яме. Он отрицательно качает головой.

— Ничего не поделаешь, мы только зря намучились бы.

— Ну, я же говорил!

Один из них говорит на берлинском, а другой на венском диалектах: ничего себе смесь! Три других солдата из осторожности отошли назад и заинтересованно смотрят на происходящее.

— А ну-ка, подналяжем вместе! — командует Виссе.

— Мы так и сделаем и поможем вам, господин обер-лейтенант, как только прицепите свою машину к тягачу.

— Да, а раньше нет никакого смысла! Виссе особенно огорчает, что его не поддерживает даже земляк из Вены.

— Из какой вы части? — прикрикивает он на них.

— Да это не так-то просто сказать. А зачем вам знать, господин обер-лейтенант? Виссе взбешен до предела.

— Мы как пожарная команда, где горит, туда и посылают! Мы давно уже числимся «для особых поручений»! — вставляет берлинец.

— Мы воюем на свой страх и риск! — поясняет венец.

«Оно и видно», — усмехается про себя Виссе. Это настоящие, не привыкшие церемониться фронтовики, способные черта достать из преисподней, но позволяющие разговаривать с собой только по-хорошему.

— Так, где же ваш тягач? — этот вопрос не больше чем дань примирительной уступчивости, поскольку, дребезжа и сотрясаясь, со скоростью улитки к ним приближается трофейный русский трактор с прицепленной противотанковой пушкой и унтер-офицером за рулем.

— Вы случайно не видели где-нибудь в этой местности русские танки? — изо всех сил кричит унтер-офицер, дергаясь от тряски мотора.

— Можете нас вытащить? — показывает Виссе на застрявшую машину.

— Это можно. Нам надо обеспечить прикрытие от танков, но не знаем, для кого и какой здесь расклад?

— Наверно, для нас. Там проходит румынская линия обороны, примерно километрах в четырех от Гавриловки. Окопы сзади нас заняты румынами, а там, напротив, на косогоре, уже расположились русские! — объясняет Виссе унтер-офицеру.

— А танки, господин унтер-лейтенант? Нас выслали час назад для подавления танковой атаки. Нам было сказано, что в бою участвуют и штурмовые орудия, а также тяжелые зенитные пушки. Но я нигде ничего не вижу!

— Четверть часа назад там, напротив, по берегу реки ползали четырнадцать КВ-1 и КВ-2. Они намеревались атаковать нас, но попали под зенитный обстрел справа и удрали. Надеюсь, они не обойдут нас слева. Пойдемте, я сам осмотрю с вами обстановку, — говорит Виссе унтер-офицеру.

Обходя вершину холма, Виссе и унтер-офицер осматривают открывающуюся перед ними балку. На восточном конце ее сгрудилась куча танков.

— А вот и «наши» КВ-1 и КВ-2! — констатирует Виссе, глядя в бинокль.

Виссе ищет высоту, пригодную для установки орудия.

— Вон там три танка двигаются прямо на нас! — восклицает он. — Они были скрыты за отвесным южным склоном балки, и их не было видно.

Два КВ-1 медленно карабкаются на высоту, вероятно, с целью разведки, а третий танк, все время сползая, пытается преодолеть крутой склон.

— Здесь, наверху, у меня была бы выгодная позиция для обстрела!

— Да, прямо как на блюдечке, уничтожить бы их к черту, чтобы и выстрела сделать не успели! У них есть и несколько «Катюш». Меня ими хорошо угостили!

— Установим орудие на переднем скате. Тогда нас не сразу обнаружат. — Виссе загорается и вновь чувствует себя артиллеристом. — Лучше всего побыстрее перебраться через вершину и установить орудие на огневую позицию во взводе. Трактор отправим назад. Он за это время вытащит машину!

— Господин обер-лейтенант, этим чертовым трактором могу управлять только я!

— Тогда я приму командование орудием на себя, пока вы не вернетесь.

Унтер-офицер, которому не особенно улыбается эта охота за танками с такой невыгодной позиции без всякого укрытия, очень доволен.

Охотничий азарт, охвативший Виссе, заражает людей, и им нравится, что Виссе, потея и кряхтя, помогает толкать противотанковую пушку.

Они еще не обнаружены приближающимися танками, закрывшими крышки люков и располагающими ограниченным обзором через смотровые щели. После долгого перерыва почувствовав себя вновь за орудием, Виссе сам устанавливает уровень на прицельном приспособлении.

В бинокль Виссе прослеживает светящийся след первого снаряда.

— В него попало! — берлинец от радости вскидывает руки вверх.

— Не совсем! — В бинокль Виссе удается разглядеть, что снаряд попал в землю перед вторым ползущим на них танком.

— Накрыло!

Второй танк обходит передний. Тот останавливается, на нем вспыхивает маленький красный огненный шар.

Менее чем в двадцати метрах от орудия раздается взрыв снаряда.

— Ну, Францль, теперь давай по нему, а то настанет наша очередь!

— Спокойно!

В то время как задает еще один снаряд, теперь уже метрах в пятнадцати от пушки, и все бросаются на землю, наводчик остается сидеть, соблюдая спокойствие, дважды корректирует, тщательно целится.

— Ну теперь вот он!

— Попадание!

Идущий сзади танк КВ-1 поспешно, насколько возможно, отступает.

— Прекрасно, теперь-то он не забьет нам гол!

Третий танк, почти уже взобравшийся по обледенелому склону, соскальзывает назад. Его закручивает, он подставляет свой бок, куда и попадает снаряд. Часть башни снесена.

— А теперь только бы побыстрее убраться отсюда, а то вы не доживете до вручения значков за уничтоженные танки.

— Они у нас уже есть, господин обер-лейтенант!

Хорошо, что подъехал унтер-офицер. Без тягача не удалось бы перебросить орудие на другую сторону холма.

Русские опять вводят в действие целый артиллерийский дивизион. Снаряды первого залпа ложатся посередине высоты.

Виссе мог бы теперь побежать к машине и смотаться на ней. Но он остается с орудийным расчетом противотанковой пушки и проходит с ним через огневую завесу, которой русские обложили высоту. На обледенелых участках им приходится помогать трактору. Пушка медленно, со скоростью пешехода, карабкается в гору. Втянув голову в плечи, унтер-офицер сидит на своем тракторе. Ожесточенно сосредоточив свое внимание на орудии, под шквалом огня, люди толкают его в гору. Глядя на Виссе, налегающего вместе со всеми, они не пытаются броситься на землю или удрать, и им удается прорваться.

На прощание обер-лейтенант каждому жмет руку.

Мрачный и раздраженный генерал сидит за столом. Он кивает Виссе, ненадолго светлея лицом, чем дает понять, что его раздражение направлено не на обер-лейтенанта.

Майор Биндер, переводчик, в другое время всегда готовый пошутить, сейчас остается серьезным.

— Полк Мангезиу единственный боеспособный, которым еще располагает дивизия. Четверть часа назад он радировал, что продвинулся далеко вперед, удерживает свои позиции, отбивая атаки русских, но не сможет долго сдерживать усиливающееся давление противника.

Майор останавливается…

В дверях штабного блиндажа стоит капитан Мёглих в сопровождении немецкого офицера, которому он уступает дорогу.

Тот, бледный и нервозный, глазами отыскивает в полутемном помещении блиндажа среди собравшихся здесь штабных офицеров генерала. В тесной шинели, дрожа от холода, немецкий офицер рядом с капитаном пехоты, который хорошо смотрится в своей полевой форме, выглядит как растрепанное огородное чучело.

Приложив руку к шапке, капитан делает движение головой слева направо, приветствуя всех присутствующих коротким кивком.

— Позвольте пожелать вам доброго дня, господа! — он останавливается у двери и ждет, пока Мёглих доложит о нем генералу.

— Офицер-ординарец 6-й армии, господин генерал! — докладывает Мёглих вполголоса.

— Да, что вы нам привезли? — генерал поднимается из-за своего стола.

— Капитан Беер из штаба 6-й армии, господин генерал! — докладывает он, достает из кармана шинели запечатанный конверт и передает в руки Татарану, отступает на шаг и замирает в ожидании, стоя навытяжку как в строю.

Эффектное появление немецкого офицера больше, чем письмо в руках генерала, приковывает к себе внимание румын. Преисполненный достоинства, дисциплинированный и вместе с тем лишенный неприступности, своей манерой двигаться и говорить он излучает спокойствие и уверенность.

В его присутствии отчаяние, царящее у румын, сменяется напряженным ожиданием. Капитан, кавалер «Рыцарского креста», в роли курьера? Речь наверняка идет о чем-то важном.

Генерал передает распечатанный конверт Виссе, чтобы тот читал вслух.

Капитан штаба армии взглядом просит Виссе подождать с чтением письма. Он обращается к Татарану.

— Покорнейше прошу, господин генерал, подтвердить получение приказа и отпустить меня. Мне надо выполнить еще множество поручений, и я очень спешу.

— Тогда не смею вас задерживать, господин капитан!

Генерал и его офицеры разочарованы. От офицера из штаба армии они ожидали большего, чем передача приказа. Не дожидаясь, когда капитан штаба армии покинет блиндаж, генерал кричит Виссе:

— Можете начинать, господин обер-лейтенант! Виссе читает, делая паузы для перевода после каждого абзаца. Биндер переводит.

Совершенно секретно, особой важности

Штаб 6-й армии

Штаб армии, 21 ноября 1942 г. 12.45.

Приказ 20-й румынской пехотной дивизии Находящиеся в подчинении 4-й немецкой танковой армии соединения 4-го румынского армейского корпуса и 29-й мотопехотной дивизии немедленно переходят в подчинение штаба 6-й армии.

Исходя из этого, как командующий 6-й армией приказываю:

…Противнику удалось глубоко вклиниться с обоих флангов: ликвидация этих вклинений еще не завершена.

В ходе сокращения линии фронта с целью прояснения обстановки и укрепления положения отодвигаются назад линии обороны на южном направлении.

20-й румынской пехотной дивизии надлежит занять следующий участок обороны: начиная с высоты в двух километрах к югу от Цыбенко, включая Цыбенко, вдоль отходящей на запад петли реки Червленой по железнодорожной насыпи, спроектированной железнодорожной ветки на Карповку и далее вдоль железнодорожной насыпи до Кравцова.

Дивизии надлежит с наступлением темноты отступить на новую линию обороны и еще под покровом ночи немедленно окопаться. При строительстве позиции использовать железнодорожную насыпь и имеющиеся русские укрепления. Хранящиеся на складе боеприпасов восточнее Кравцова фугасные мины предоставляются 20-й румынской дивизии и должны быть незамедлительно установлены ею перед собственной линией обороны.

Справа от румынской дивизии по линии обороны размещаются части 29-й мотопехотной дивизии, а слева надлежит установить связь с 297-й пехотной дивизией.

Еще в течение ночи следует рассчитывать на высадку войск воздушного десанта, назначение которых — прикрыть бреши в линии фронта на западе.

Штаб 20-й румынской пехотной дивизии использует для размещения командного пункта дивизии блиндаж 4-го армейского корпуса, расположенный в балке восточнее Кравцова. Дальнейшие приказы будут доставляться мотоциклистами-связными.

Подпись: генерал-полковник Паулюс, командующий 6-й армией.

Генерал смотрит на Виссе и протягивает руку за приказом.

— Генерал-полковник Паулюс называет новую линию фронта линией обороны. Таким образом, он соглашается с тем, что русским удалось окружить все расположенные в районе Сталинграда немецкие и румынские войска! Судя по его приказу, он, кажется, намерен ограничиться тем, чтобы занять круговую оборону своей 6-й армией и подчиненными частями 4-й танковой армии? — кричит генерал и хватается за голову. — Двадцать две дивизии обрекаются на бездействие! Военачальник, имеющий вместе с подчиненными частями в своем распоряжении более 300 000 солдат и понимающий, что русские с каждым часом наращивают свою мощь, ничего не предпринимает против этого!

— Господин генерал, я убежден, что…

— А я нет! — перебивает генерал. — У меня нет желания оставаться в этой мышеловке! Моя дивизия так сильно пострадала, что уже небоеспособна. Наши потери составляют больше шестидесяти процентов в живой силе и технике. Мы потеряли свои продовольственные склады и склады боеприпасов. У нас, как вы знаете, нет никаких тыловых служб. Дивизию надо выводить из района боевых действий, пополнять свежими силами или, учитывая сложившееся положение, как минимум заново сосредоточить, чтобы не потерять полностью. Могу только выразить свое удивление, что не было предотвращено достижение противником совершенно очевидных оперативных целей, и не были расстроены планы по нашему окружению.

Мне нужна полная ясность, поэтому прошу вас, господин обер-лейтенант, передать мою просьбу о неотложном разговоре с господином генерал-полковником Паулюсом!

Требование румынского генерала дать ему возможность поговорить с генерал-полковником Паулюсом наводит Виссе на размышления. Конечно, у Кнауча, Зелльнера и других солдат штаба связи есть свои источники информации. Они прослушивают в автомашине с радиостанцией пропагандистские передачи и известия противника. В них всегда называют имена, цифры и приводят доказательства того, как отлично информирован противник о том, что происходит в немецком руководстве вплоть до самых высоких штабных инстанций, а в дополнение к этому передаются репортажи о катастрофическом положении на немецком Южном фронте.

«Если бы русские знали, что в действительности дело обстоит еще хуже, чем в их передачах!», — думает Виссе. Он напускается на Зелльнера:

— Если вы забыли, то я хотел бы еще раз вам напомнить, что прослушивание русской пропаганды запрещено и подлежит строгому наказанию.

И, понимая, что это не поможет, Виссе все-таки приказывает:

— Запрещаю от своего имени всем служащим штаба связи слушать эту чепуху. Вы верите тому, что вам рассказывает враг, и даете себя деморализовать!

— Но то, что мы окружены, это же факт, господин обер-лейтенант! — вмешивается Кнауч.

— Да? Тогда вам известно больше, чем генералу и мне! Я уже не раз побывал в «котле». До сих пор нам всегда удавалось выйти из окружения. На Ладожском озере было еще почище, чем здесь!

— Но окружить целую армию, поймать как кролика в мешок — такого русским еще не удавалось сделать, господин обер-лейтенант!

Как надоели эти чадящие огарки, желтый свет от свечей над удрученными рожами Кнауча и Зелльнера, голые каркасы кроватей, полумрак и сырость блиндажа! Виссе спасается бегством на улицу и идет вдоль деревни.

До вчерашнего дня здесь, в Гавриловке, располагался обоз 297-й пехотной дивизии. Блиндажи по большей части опустели, двери и окна вырваны вместе с рамами. Каждый осколок стекла покрупнее и каждый кусок дерева прихвачены с собой. Ведь обломок оконного стекла, пропускающий свет и солнечные лучи в земляные дыры, это настоящая драгоценность.

С подозрением смотрит Виссе на какую-то русскую, черпающую обледенелым жестяным ведром воду из проруби в ручье. Когда та поднимается, он видит, что она стара и идет прихрамывая. Она не ушла вместе с потоком беженцев на Дон, а осталась здесь с детьми, которые обыскивают теперь каждый уголок, стараясь подобрать то, что оставили после себя солдаты.

От заржавевшего куска проволоки или гвоздя до окурков и мелких клочков бумаги — им все может пригодиться. Старуха не может взобраться по крутому берегу ручья, соскальзывает, падает и проливает воду на обмотанные лохмотьями ноги. Виссе с опаской озирается по сторонам.

Немецкого офицера не должны видеть за таким занятием. Он берет ведро у старухи, вновь наполняет водой, преодолевая чувство отвращения (так как она растрепана, неопрятна и покрыта слоем грязи) берет ее под руку и помогает взобраться на обледенелый берег ручья.

«Русская мать! — думает он, — может быть, и моя мать выглядела бы не лучше, если бы ей пришлось пройти этот ад войны».

В то время как Безе стоит на стреме, Кремер подозрительно долго вертится вокруг большого сарая, где расположен продовольственный склад.

«Сюда я подоспел как раз вовремя. Эти двое опять что-то замышляют, а мне потом отвечать», — рассуждает Виссе.

— Что вы здесь делаете? — прикрикивает Виссе на зондерфюрера.

— Тише, господин обер-лейтенант! Там, внутри, продсклад 297-й пехотной дивизии. Его должны вывезти. Чего там только нет! — Кремер вынимает из кармана две плитки шоколада и протягивает их Виссе.

— Этого добра там ящики! Но упрямый начфин из штаба, ведающий складом, ничего не хочет выдавать! Наверно, решил все оставить русским!

Безе призывает Виссе что-то предпринять против этого.

Неожиданно раздается шум, слышатся выстрелы и проклятия. Из румынского штабного блиндажа, метрах в трехстах отсюда, выскакивают румынские офицеры. Во главе с генералом они устремляются навстречу толпам румын, бегущим с высоты перед деревней.

— О господи! Опять они драпают! — Безе и Кремер, задыхаясь, бегут вслед за Виссе, который на своих длинных ногах быстро вырывается вперед и догоняет румынских офицеров, в спешке схвативших винтовки и автоматы и палящих теперь в воздух, чтобы остановить и погнать назад румынских солдат. Если они натыкаются на солдата, который не сразу поворачивает назад, то на него сыпятся пощечины, пинки и удары прикладами.

Держа карабин у бедра, генерал первым штурмует высоту. Он в гневе швыряет оружие в группу идущих навстречу румын, кричит им, чтобы они остановились, и, хватая воздух ртом, прижимает руку к сердцу. За высотой в сумраке наступающей ночи широко расстилается степь.

В темноте поодиночке и группами бегут в панике перед десятком русских танков, виднеющихся на горизонте и держащих их под обстрелом, румынские солдаты. То и дело из танковых орудий вырываются вспышки пламени, и смертоносный светящийся след падает прямо в толпу бегущих румын. Никто не позаботится о раненых, которые, воя от боли и прося о помощи, корчатся на земле. Ночной ветер запорошит степь рыхлым снегом, занесет окоченевшие и замерзшие трупы и прикроет искаженные ужасом смерти лица. А если кто-то остался еще жив и жалобно скулит, то и он пожелает себе, чтобы пришли русские и избавили его от мучений ударом приклада по голове или выстрелом.

И опять солдаты безвольно дают собрать себя и заползают в окопы, которые русские вырыли летом вокруг каждого населенного пункта.

Сильно побитая, в арьергарде, на тракторе, ползущем со скоростью черепахи, подъезжает противотанковая пушка. Виссе мчится к ней и подбегает прежде, чем солдаты, брошенные одни посреди степи, успевают развернуть пушку и начать стрелять по приближающимся танкам.

Он испытывает радость. Пока еще все пятеро живы и состоят при орудии. В трехстах метрах от края балки впереди их вверх ползет танк.

— Дайте подойти поближе! У нас не больше двадцати снарядов! — приказывает унтер-офицер.

Только когда гусеницы Т-34 выступают высоко над краем балки, прежде чем он переваливается вперед, прямо в слабо защищенное броней подбрюшье летит трассирующий снаряд. Опрокинувшись назад, танк исчезает в низине. Через несколько секунд слышится ужасный взрыв. В столбе огня взлетают стальные обломки разорванного на куски собственными боеприпасами танка.

Виссе распоряжается установить противотанковую пушку на позиции перед окопами так, чтобы румыны могли видеть ее перед собой.

— Достали бы вы нам боеприпасов и чего-нибудь поесть, господин обер-лейтенант! — просит берлинец.

Виссе обещает, вспомнив о продскладе, который предстоит эвакуировать. Грустными глазами, тоскуя о родине, орудийный наводчик молча смотрит на своего земляка обер-лейтенанта. Отвернувшись, он рисует мелом на стволе орудия пятое за этот день кольцо в честь уничтоженного танка противника.

Перед сараем высоко взметнулись языки пламени. Брезент сорван, и Виссе, Кремер и Безе, конечно, давно прознавшие об этом, смотрят на гору зерна, которую начфин приказал облить бензином и поджечь. Пламя свертывается. Огонь пробирается внутрь кучи зерна. С треском лопаются поджаренные зерна и, приплясывая, подпрыгивают вверх. Охрана все время поливает зерно бензином из канистр, чтобы подпитывать пожар. Охранники с проклятиями, так как им самим это не по вкусу, но они не могут не подчиниться приказу отгоняют русских женщин, то и дело пытающихся прорвать заграждение, чтобы схватить немного зерна.

— Да пропустите вы баб, пусть возьмут себе зерна! Давай, матка! Иди сюда! — Это капитан Беер из штаба армии.

Он лопатой сбивает несколько языков пламени, отгребает сгоревшее зерно в сторону и набирает там, где еще не горит.

— Подставляй фартук, матка!

Он насыпает какой-то русской полный передник зерна. Женщины, прося, все одновременно кидаются к нему.

— Прочь отсюда, дуры! — отгоняет он их, так как они готовы броситься в огонь за горстью зерна.

— Дайте бабам сколько-нибудь! — приказывает он. Он становится рядом с Виссе и мрачно смотрит на огонь, в котором горит зерно.

— Как сельский житель не могу спокойно смотреть на это. Здесь горит от восьмидесяти до ста тонн отборного зерна! Мне приказано ждать, когда вы отсюда уйдете, а потом поджечь все, что может сгореть, пока не пришли русские. Я должен распорядиться, чтобы подожгли и Варваровку, как только выйдут наши войска! Именно я, когда я не могу даже смять листок бумаги, если он еще не исписан с одной стороны. Да мне легче построить целый дом, чем выбросить хоть один кирпич!

Капитан озлоблен. Оба, не говоря ни слова, думают одно и то же. Как бессмысленно всякое разрушение! Женщины и дети будут голодать, а здесь горит зерно. Деревни превратятся в кучу пепла и развалин.

— Сколько вы еще пробудете здесь? — спрашивает капитан у Виссе.

— Да еще, пожалуй, несколько часов, пока соберем румын!

— Тогда я еще съезжу в Варваровку и посмотрю, что там делается!

Кремер принялся за людей с продсклада и азартно докладывает Виссе:

— Там несколько сотен тонн продовольствия и снаряжения! Зимние запасы на всю 297-ю дивизию. Это уже не успеют вывезти до прихода русских!

— А я что могу сделать?

Обер-лейтенанту известно, что начальник продсклада располагает особыми полномочиями и имеет особые инструкции.

— Начфин, господин обер-лейтенант, ваш земляк! — усердствует Кремер.

Виссе впереди, за ним Безе и Кремер, в таком порядке они, осторожно ступая, входят через маленькую, скрипучую деревянную дверь в сарай, в котором размещается продовольственный склад. Здесь царят педантичный порядок и чистота. Штабелями до потолка складированы самые изысканные продукты. Сразу направо от входа ящики со сгущенным молоком «Нестле». Бочки с маслом, сотни мешков сахара и кофе в зернах. На полках тысячи буханок солдатского черного хлеба. Педантично уложены прямоугольными штабелями послойно новенькие пальто на меху, маскировочные костюмы на теплой подкладке, меховые шапки и горы связанных парами валенок.

Кругом горят переносные фонари, излучая тусклый свет до самого потолка, покрытого отбрасываемыми тенями. В глубине сарая из ящиков с продовольствием сооружена перегородка. За деревянной переборкой сидит за письменным столом над списками, которые он составляет, начальник финансового довольствия из штаба.

— Добрый вечер, господин штабс-цальмейстер! — приветливо обращается к нему Виссе и придает своему голосу венскую интонацию, чтобы его признали за земляка.

Начфин сдвигает очки на нос, смотрит поверх них на Виссе, Кремера и Безе, вскакивает и идет им навстречу.

— Что вам здесь нужно? — кричит он.

Он выглядит лет на сорок, такой толстый, что, кажется, сейчас лопнет. У него жирный затылок и лицо с большим, похожим на клюв носом, как у каракатицы. «Неприятный парень» — таково впечатление Виссе. Тем не менее, он сохраняет приветливость.

— Обер-лейтенант Виссе, прикомандированный к румынской дивизии от штаба связи! — вежливо представляется он.

— А что вам надо от меня? — спрашивает начфин резким тоном.

— Чтобы вы, во-первых, ответили на мое приветствие, а во-вторых, приняли к сведению, что у меня есть офицерское звание, в соответствии с которым ко мне следует обращаться!

Не обращая больше внимания на начфина, в сопровождении Безе и Кремера Виссе совершает обход склада и оценивает накопленные здесь сокровища.

— Что будет с этим складом, господин штабс-цальмейстер?

— То, что мне было приказано!

— А это? — Виссе толкает носком сапога одну из стоящих вокруг канистр с бензином.

— У вас есть какие-нибудь полномочия, дающие право требовать от меня подобные сведения?

— Может быть, как венец вы намерены доказать, что можете быть упрямее, чем самый упрямый пруссак?

— Это мое дело!

— Там, за перегородкой, хранится особое имущество. Сигареты, алкоголь, шоколад! — шепчет Кремер обер-лейтенанту.

— Немедленно убирайтесь отсюда! — наступает начфин на Кремера. — Вам здесь нечего искать! — кричит он. — Чего вы хотите, господин обер-лейтенант? Вам ведь известно, что без квитанций я не имею права ничего выдавать!

Виссе осматривается и взвешивает на руке бутылку настоящего марочного коньяка.

— Я категорически запрещаю выносить со склада алкогольные напитки! Я составлю докладную! Я не несу ответственности, если в войсках начнется разложение из-за пьянства, — угрожает он.

Виссе, все еще пытаясь найти подход к этому чурбану, не хочет грубить.

— Если румыны пронюхают про этот шнапс, вряд ли мы сможем их удержать! Но здесь, например, нет алкоголя? — Виссе указывает на ящики с шоколадом и витаминами в драже.

— Я дам вам несколько плиток, господин обер-лейтенант, если вы предотвратите разграбление склада румынами! — снисходит начфин, берет из ящика с тысячей плиток шоколада три плитки и веером, как карты, протягивает Виссе.

— Это слишком щедро с вашей стороны, господин штабс-цальмейстер! — Виссе берет три плитки и бросает их обратно в ящик.

— Если румыны предпримут какие-то действия против этого склада… — «то они до тебя доберутся» — так надо это понимать.

— Есть еще возможность эвакуировать склад? — спрашивает Виссе очень резким тоном.

— У меня указание ждать до четырнадцати часов! Виссе смотрит на свои наручные часы.

— Это через двенадцать минут, а потом? Начфин не дает ответа.

— Тогда вы, вероятно, намерены поджечь склад?

— У меня приказ ни в коем случае не отдавать склад в руки врага!

Начфин резко отворачивается, Виссе ходит вокруг него и загораживает ему дорогу. Безе и Кремер уже хихикают.

— Я вижу, с вами надо говорить по-немецки, уважаемый штабс-цальмейстер, поскольку вы не хотите принять во внимание никакие доводы! Я немедленно свяжусь с вашей дивизией, а именно с господином генералом Пфеффером лично, и спрошу, можно ли еще рассчитывать на эвакуацию склада. Пока я не получу сведений об этом, вы должны ждать и ничего не предпринимать. Вы меня поняли?

— Ваше вмешательство, господин обер-лейтенант, меня не интересует, и я не стану медлить ни минуты, выполняя приказ. Я подчиняюсь только ему!

— Тогда учтите, что вы находитесь в районе боевых действий 20-й румынской дивизии!

— Я принадлежу к 297-й пехотной дивизии и обязан выполнять только ее распоряжения и никакой другой инстанции!

— Вы находитесь на участке фронта, подчиненном генералу Татарану, и должны повиноваться его приказам!

— Но вы-то не генерал!

— Я уполномочен принимать решения и отдавать приказы от имени генерала! — настаивает обер-лейтенант, уверенный, что Татарану одобрил бы его распоряжение, и спешит к машине с радиостанцией. Но эфир заполнен шумами. Ведется массовая передислокация войск, и они переключились на радиосвязь. Каждая волна занята, а связь с 297-й пехотной дивизией на других частотах нарушена.

Капитан Мёглих сразу перебивает Виссе, когда тот хочет с ним посоветоваться.

— Прошу вас, я не желаю ничего об этом слышать и не хочу иметь к этому никакого отношения. И вам не советую искать забот на свою голову. Вы получите только кучу хлопот и никакой благодарности! — уговаривает он Виссе.

Но Виссе еще упрямее, чем начфин.

Стоя перед передвижной радиостанцией, Виссе упрямо думает, что предпринять.

За сараем, по дороге с фронта, со стороны Цыбенко, на полном ходу проезжают со скрежетом два тягача. Прицепы тягачей подпрыгивают, трясутся, их мотает из стороны в сторону. Непрерывными колоннами мимо идут румынские солдаты. Значит, началось общее отступление, о котором был отдан приказ.

«Отступление! Какое это горькое чувство видеть свои войска отступающими». Румынский штаб тоже готовится к отступлению.

С продскладом надо что-то делать, и притом немедленно, иначе его подожгут, чтобы не достался врагу. Начфин и несколько человек в его подчинении с одним грузовиком почти ничего не смогут вывезти. А те солдаты, что лежали на передовой, промерзли и оголодали… В ближайшие часы они пойдут мимо тысячами, не зная, что в пяти метрах от дороги в сарае лежат запасы, которых хватит на несколько месяцев для целой дивизии. Они будут жевать свои походные сухари, а полагающийся к ним колбасный фарш в консервных банках будет уничтожен.

«Вообще-то капитан Мёглих прав, — размышляет Виссе. — Это не предусмотрено никаким уставом. Если я на собственный страх и риск открою склад проходящим мимо войскам, а тут случайно подъедет транспортная команда, чтобы вывезти складское имущество хотя бы частично, то это будет стоить мне головы.

Если я сейчас спасу склад и раздам его запасы вместо того, чтобы дать их уничтожить, то должен рассчитывать как минимум на строгий выговор. Но вот тащатся мимо голодные ополченцы, и сколько еще дней и недель им придется держаться в кольце окружения без подвоза продовольствия?»

— Кремер, соберите наших людей! С грузовиком, машиной радиостанции, вездеходом и легковой автомашиной подъезжайте сюда, к сараю!

Со всех сторон в деревню стекаются сотни румын. Издали слышен рев моторов отступающих грузовиков и тягачей зенитных орудий.

Через несколько минут они будут проезжать Гавриловку, мимо продсклада. За ними потянутся отступающие войска. Времени на размышления не остается.

В долине ревут на заснеженном лугу не доенные уже два дня коровы.

Кремер и Безе широко распахнули ворота сарая. Расставленные в сарае керосиновые лампы бросают колеблющиеся отсветы на достающие до потолка штабеля имущества. В ночном небе сверкают разрывы и гремит гром орудийного огня. Если русские преследуют отступающие войска, то в любую минуту они могут объявиться здесь, перед деревней.

Не обращая внимания на Виссе и его людей, начфин как домовой носится туда-сюда, изображая занятость и еще раз осматривая свои сокровища. Он останавливается в десяти шагах от Виссе, смотрит на часы, нагибается к ближайшей от него канистре, открывает ее и трясет, чтобы убедиться, что она полная.

— Надеюсь, у вас их достаточно, нам нужна каждая капля для нашей техники!

— А, вы опять здесь? — удивляется начфин.

— Вы уже получили подтверждение от своей дивизии, что имущество будет вывезено? — спрашивает Виссе.

— Нет, не получил! — начфин оглядывается по сторонам. Ему тяжело расставаться со своими сокровищами — И поэтому я сейчас подожгу склад, приказ отмене не подлежит! Это был образцовый склад! — вздыхает он.

— А что будет с коровами на улице?

— Ну что ж, придется их бросить, — сожалеет начфин и его венский диалект звучит мягко.

— Я беру на себя вывоз складского имущества!

— Вы не сделаете этого, господин обер-лейтенант! — орет начфин на Виссе.

— Немедленно очистите помещение! — не церемонится с ним больше Виссе.

— Безе, возьмите карманный фонарь, выходите на улицу и останавливайте все проезжающие машины! Танки тоже могут подъезжать и брать, сколько могут увезти.

Он обращается к двум румынам немецкого происхождения, предоставленным в распоряжение штаба связи, которые пришли вместе с ними.

— Кебле, возьмите несколько человек и составьте команду! Вы возьмете отсюда, сколько сможете унести, и раздадите своим товарищам! А вы, Михайлович, бегите прямо к господину майору Биндеру! Пусть он даст в ваше распоряжение десять человек, и вы погоните коров при отступлении на Цыбенко! Понятно? Тогда выполняйте поживей!

Раздавая свои приказы, Виссе идет по сараю. Начфин, отступая перед ним, дойдя до перегородки, за которой хранятся деликатесы и алкогольные напитки, преграждает ему дорогу.

— Я запрещаю это! — рычит он, косясь в сторону письменного стола, где лежит его кобура с пистолетом. Загнанный в угол, ополоумевший как разъяренный бык, начфин, готовый перейти в нападение, смотрит, переводя взгляд с одного на другого, и оценивает их.

— Здесь за все несу ответственность я, и никто другой! — неожиданно он бросается на Виссе, который быстрым прыжком в сторону уходит от «оскорбления действием» со стороны начфина.

— Ах ты молокосос! Сопляк! — шипит он и толкает ногой канистру с бензином, который, булькая, начинает разливаться.

— Вы что, совсем с ума сошли? — Виссе выхватывает пистолет и приставляет ствол к груди начфина. — Мне что, пристрелить вас на месте?

Он с неприятным чувством замечает, что голос у него срывается от возбуждения. Засовывая пистолет обратно в карман, он добавляет:

— Будьте же благоразумны! Я принимаю ответственность за все здесь на себя! Я позабочусь о том, чтобы ни капли алкоголя не было вывезено!

В изнеможении начфин опускается на ящик.

— А вы готовы подписать протокол, который я составлю об этом?

— Да, не возражаю! Я сам составлю донесение, что предотвращал поджог склада до тех пор, пока можно было раздавать имущество! Кремер, проследите, чтобы наши машины были нагружены, и не берите с собой всякого дерьма!

Он встает на пути прибывающих машин и танков.

— Не устраивайте здесь свалку! Уберите свою тачку и встаньте в очередь сзади! Здесь на всех добра хватит. Вы видите, машины подъезжают одна за другой и все отъезжают гружеными!

Он отгоняет людей, пытающихся приступом взять склад. Мешки с мукой, сахаром, рисом рвутся, содержимое рассыпается, ящики опрокидываются, консервные банки катаются по полу, несколько солдат топчутся по ним.

— Кругом марш, на выход! — приказывает Виссе. — Если не можете соблюдать порядок, склад немедленно подожгут! Все идут в порядке очереди, слева от меня вход, а справа выход! Давай, давай, толстяк, там слева, я сказал, вход в страну с молочными реками и кисельными берегами! Достаточно уже нагрузился, отчаливай!

Одного человека для поддержания порядка явно недостаточно. Но люди дисциплинированны, преисполнены благодарности и сами справляются с нахалами, лезущими без очереди.

Все тащат ящики и мешки, выкатывают бочки, банки консервов и какие-то упаковки, россыпью бросают на плащ-палатки и волокут наружу. Штурмовые орудия нагружены ящиками с джемом, мешками с мукой и картошкой.

Румыны, у которых машины застревают в складских воротах, просто выломали доски из стены сарая. Толпами, целыми ротами они проходят мимо этой дырки, принимают от своих товарищей продукты и тащат, сколько могут унести.

Начфин сидит за письменным столом, изредка поднимая голову и поглядывая на происходящее, качает головой и усердно пишет свой протокол.

Виссе удивляется, что пришло так много румын. Они тысячами стекаются в Гавриловку и отсюда следуют дальше.

Вероятно, сюда прибыли все, кто хочет уйти от русских. Те румыны, что в стороне от дороги сидят по балкам, теперь потеряются и окажутся на занятой врагом территории.

Весть об открытом продскладе распространяется с необычайной быстротой. Хотя проезжающие машины грузят все, что могут увезти, и тысячи солдатских рук хватают все съедобное, набивая до отказа свои карманы, ранцы и рюкзаки, через полчаса, на которые Виссе удалось отсрочить поджог склада, огромный сарай оказывается очищенным едва ли не на две трети.

Генерал Татарану отдает приказ об отступлении. Бесценные запасы зимнего обмундирования придется предать огню.

Усталый и надломленный начфин, сунув протокол в карман и не дав его прочесть и подписать Виссе, поднимается, ногой опрокидывает одну за другой канистры с бензином, нагибается и поджигает бензиновую лужицу. Стоя навытяжку, призрачно освещаемый вспыхнувшим пламенем, он, замерев, смотрит на огонь, который бежит по полу и жадно начинает лизать один из штабелей обмундирования.

«Он сошел с ума, хочет сгореть вместе со складом», — думает Виссе и, перескакивая через горящий разлившийся бензин, бежит в конец сарая.

Начфин возвращается за свой письменный стол, вытаскивает выдвижной ящик, бросает его в огонь вместе с бумагами, пристегивает пистолет, неторопливо надевает шапку и с застывшим лицом, избегая взгляда Виссе, коротко приложив руку к шапке в немом приветствии, проходит мимо Виссе на улицу.

Сколько еще таких и куда более крупных складов, разбросанных по Донской возвышенности и на юге вдоль реки Царица, по железнодорожной линии в направлении Абганерово, а также на Северном фронте Сталинграда, за эти дни в полной сохранности попало в руки русских!

Бушуют пожары. Оставлены людьми и охвачены пламенем последние из сохранившихся в Гавриловке дома.

Виссе со своим штабом связи примкнул к машинам арьергарда. Дома справа и слева от дороги превратились в сплошную стену огня. Пламя вырывается из дверных и оконных проемов, пышет жаром. Тлеющие головешки, разбросанные повсюду, издают едкий чад.

Кремер, ругаясь, маневрирует на машине между свисающими телеграфными проводами и поваленными столбами при выезде из деревни, где им с трудом удается обогнать длинные колонны устало шагающих румын.

Сворачивая налево из долины реки Червленой, севернее Цыбенко, они едут вдоль постепенно поднимающегося хребта возвышенности, за которой исчезают из виду автомашины.

Капитан Станческу на машине встречает их и дает указание, куда надо ехать. В балке, переходящей на востоке в открытую степь, колонна остановилась.

В блиндажах, освобожденных немецкими частями связи, штабу дивизии предстоит разместиться как минимум на одну ночь. Нечего и думать о том, чтобы можно было распаковать багаж, а тем более поспать. Согласно приказу новую оборонительную линию надлежит занять немедленно.

Прямо на улице, прислонясь к своему вездеходу, генерал проводит обсуждение обстановки.

— Итак, прежде всего надо забрать из какого-то склада боеприпасов где-то под Кравцовом, предоставленные в распоряжение дивизии фугасные мины.

Для румын они будут единственной защитой против танков и должны быть заложены еще до наступления дня.

Все переговариваются, но никто из господ штабных офицеров не высказывает большого желания ехать среди ночи неизвестно куда. Станческу предстоит взять на себя распределение войск по позициям. Майор Кодряну должен незамедлительно начать работать над картами, а майор Биндер в любую минуту обязан находиться в распоряжении генерала. Остальные штабные офицеры считают ниже своего достоинства ехать за минами.

Виссе рассерженно требует команду погрузчиков, чтобы ехать самому, а то споры продлятся до тех пор, пока не нагрянут русские.

— Несколько человек? У меня их нет. Откуда я достану их вам, из кармана или из шляпы?

— Румынский офицер, к которому направил Виссе майор Биндер, смеясь машет перед ним своей шапкой.

— Болван! — кричит на него Виссе и будит водителя трехтонки, груженной штабным имуществом.

— Скинь это барахло!

Остервенело работая, он опрокидывает столы и скамейки прямо через борт, с проклятьями подталкивает тяжелые офицерские ящики к заднему опущенному борту машины, передавая их водителю, который бросает их прямо на дорогу, и машина за пять минут полностью разгружена.

Он забирается в кабину и едет один с водителем-румыном, который не знает по-немецки и десятка слов.

В длинном складе боеприпасов не видно ни души. Нет даже часового.

— Здесь каждый может разжиться любой взрывчаткой!

Наконец Виссе находит блиндаж, который кажется обитаемым, потому что на окнах весят занавески. Напрасно сотрясает он дверь, запертую изнутри, барабаня по ней.

— Мы приехали за фугасными минами! Открывайте, да поживее!

Пересыпая свою речь ругательствами, заспанный голос требует, чтобы приезжали после завтрака.

— Говорит обер-лейтенант Виссе! Открывайте немедленно, не то я вам покажу!

За дверью слышится быстрое перешептывание, неуверенное бормотание, занавеска на окне отодвигается в сторону, и в лунном свете, падающем на стекло, он видит какую-то русскую. Она открывает дверь и оказывается прямо перед Виссе.

Несмотря на растрепанные волосы, видно, что ей лет восемнадцать-девятнадцать. Ее грубое широкоскулое лицо, на котором вызывающе блестят большие глаза с темными кругами под ними, почти некрасиво. Приземистая фигура напоминает переваливающуюся с боку на бок утку, и тем не менее солдату трудно устоять перед привлекательностью ее пышного тела.

— Гутен абенд! — приветствует она его и энергично тянет за воротник штабс-фельдфебеля, который со сна никак не может попасть в рукава своей рубашки.

Он извиняется, молниеносно одеваясь.

— Ладно, только давайте побыстрее, чтобы нам поскорее уехать. Где ваши люди?

— У меня здесь только один ефрейтор, но у него лихорадка! Склад ликвидируется. Но вот Ольга может помочь.

Девушка, от стыда опустившая голову, так как Виссе, осматриваясь, не мог не заметить, что постель здесь только одна, и понял, что делит ее она с фельдфебелем, теперь, при упоминании ее имени, поднимает голову и улыбается Виссе. Набросив тулуп, она идет за обер-лейтенантом и фельдфебелем, который как-то необыкновенно нежно говорит с ней, когда просит им помочь.

— Она беженка! — объясняет штабс-фельдфебель.

Девушка стоит рядом с Виссе в кузове грузовика и укладывает вместе с ним мины, которые подают штабс-фельдфебель и румынский водитель.

— Вам придется еще раз приехать, господин обер-лейтенант! На одну машину все не поместится.

— Тогда я пришлю этого румына одного. Вы его теперь знаете и отдадите ему все, что осталось.

— Так точно, господин обер-лейтенант! Позвольте предложить вам глоток шнапса, колбасы и хлеба, господин обер-лейтенант, и румыну тоже.

У Виссе со вчерашнего обеда ничего не было во рту, он промерз, и у него такое ощущение, что фельдфебелю просто хочется объяснить, как вышло, что он держит на складе русскую.

В блиндаже очень тепло и уютно. Девушка зажгла керосиновую лампу. Кажется, она покорилась судьбе, поняв, что обнаружена здесь немецким офицером. Отвернувшись от Виссе, она подкладывает в печь разрубленные доски от ящиков с боеприпасами.

Штабс-фельдфебель смотрит на Виссе.

— Я хочу взять эту девушку с собой в Германию. Как я себе это представляю? — он пожимает плечами. — Как-нибудь! Я одолею все препятствия! — решительно говорит он. — Вы на меня не донесете, господин обер-лейтенант?

— Я приехал сюда только за минами. Больше меня здесь ничто не интересует.

— Спасибо, господин обер-лейтенант!

Виссе закрывает за собой дверь.

«Гвен, — думает он. — Я любил во Франции английскую девушку, и она смогла полюбить меня, хотя ее отец погиб в лагере для интернированных».

Как-то Виссе спросил ее: «Какая любовь должна быть больше и какую надо предпочесть: любовь между двумя людьми или любовь к нации?», а Гвен ответила: «Ту, что сильнее!»

Обратный путь занял полчаса. Румынские солдаты за это время дошли до дороги западнее Цыбенко. Станческу ведет учет людям и расставляет их по позициям. Солдаты, которых он предполагал увидеть измотанными в боях, изголодавшимися, промерзшими, падающими от усталости, производят лучшее впечатление, чем ожидал Виссе.

— Полк Мангезиу!

— Я так и подумал, — отвечает Виссе капитану Станческу. — Что значит хороший командир! Разбитые на взводы и роты в походном порядке вдоль дороги солдаты ждут указаний.

— Не хотите ли объехать со мной наши новые позиции, господин обер-лейтенант, чтобы быть в курсе дела? — Станческу говорит по-французски и отказывается от переводчика. — Машине с минами надо проехать там позади, к майору Мораро, чтобы саперы немедленно приступили к минированию!

Лично осматривая каждую пядь земли, что небезопасно, вдоль дороги, лишенной всяких естественных укрытий, майор заставляет своих людей копать лопатами ямы и подрывать грунт ручными гранатами. Мораро подходит к машине.

— Мины прима! Немедленно прикажу разгружать и закладывать! — он указывает на свой участок. — Смотри, обер-лейтенант, здесь рядом дорога, на открытый поле, когда придет Иван, будет большой дерьмо, очень взрывается!

— У полка Мангезиуса и саперного батальона самый тяжелый участок, — объясняет Станческу. — У Мораро петля реки южнее Цыбенко, справа от железнодорожной насыпи. Слева, начиная с высоты 94, примыкает полк Мангезиу. Ему своим левым крылом надо сомкнуться с 297-й пехотной дивизией. Остатки других полков удерживают железнодорожную насыпь и подключают прибывающие в течение ночи соединения 29-й мотопехотной дивизии. В Цыбенко находится ремонтная рота и многочисленные части службы снабжения, которые были приведены в состояние повышенной готовности, чтобы в случае нападения противника их можно было направить на оборону этого населенного пункта.

— А слева от Мораро? — Виссе указывает на большую петлю реки Червленой, южнее Цыбенко.

Капитан везет его туда. Они выходят из машины. При каждом шаге сапоги утопают в засасывающей, вязкой грязи.

Между крутыми берегами вьется речка.

Вода, вероятно из-за теплого притока, не замерзла, и пойма реки так сильно заболочена, что ее нельзя использовать для укрытия.

— Несмотря на это, сюда надо отправить хотя бы одну роту, разместив ее вдоль петли, чтобы она заняла позицию на подступах к Цыбенко.

Станческу, соглашаясь, кивает.

— Может быть, поехать до Кравцова и посмотреть, занял ли Попеску с остатками своего полка позиции за железнодорожной насыпью, и прибыла ли уже 29-я мотопехотная дивизия?

Станческу показывает на горящие деревни Варваровку и Гавриловку. Лучше всякого дорожного указателя, без рекогносцировки местности эти пожары выдают русским оставленную противником линию фронта и направление его отступления.

— Как вы считаете, господин капитан, если бы Советы стали продвигаться так же быстро, как наши войска во время наступления? Мы все здесь погибли бы?

— Да, господин обер-лейтенант, это наше большое счастье, что русские тоже делают ошибки и только из осторожности и подозрительности не используют своего преимущества, загоняя нас в ловушку. Они преследуют нас слишком медленно.

В двух километрах отсюда, в Кравцов, въехали первые танки 29-й мотопехотной дивизии с дистанцией в несколько сотен метров друг от друга и разворачивают свои орудия на железнодорожную насыпь, которую должны оборонять румыны.

Немногие еще пригодные деревенские дома переполнены немецкими и румынскими солдатами. Они набиваются в дома, чтобы хотя бы на одну ночь иметь крышу над головой. На улице довольно холодно. На тягачах и на грузовиках под брезентом, немного согревая друг друга своим теплом, солдаты жмутся один к другому. Лучше всего танковым экипажам. Время от времени они запускают моторы, и у них в танках почти уютно от тепла.

Действительно, несчастны, как собаки, были и остаются пехотинцы. Они пример того, какие страдания, мытарства, лишения и смертельный страх может вынести и превозмочь человек.

Длинной цепочкой на коленях стоят солдаты и раз за разом втыкают лопаты в землю в бессмысленной механической злобе, чтобы наконец-то на несколько часов получить возможность покоя.

Из-за нехватки горючего материала у них нет даже маленького костра, чтобы согреть скрюченные от мороза руки.

Много дней, ночуя на улице, они не видят над своей головой ничего, кроме пасмурного зимнего неба. С тех пор как началось наступление русских, они не держали во рту ничего горячего.

За что бы они ни схватились, кругом только снег, холод и сырая земля. С каждым вздохом ледяной воздух пробирается в промерзшее тело. Они не чувствуют ничего, кроме тупого отчаяния от бесконечных, невыразимых превратностей бытия. По трое и по четверо сидят они в вырытых не глубже чем на полметра ямах, тесно прижавшись друг к другу, положив голову на подтянутые и подбородку колени, завернувшись в одеяла и набросив поверх себя плащ-палатки. В этом мучительном положении они ждут наступления утра.

Они живут, надеясь изо дня в день, что завтра станет лучше.

Если бы они знали!..

Куда-то пропал командир полка, полковник Попеску.

В поисках полковника они колесят по местности. Щуплый молодой румынский капитан приводит их в лощину, где в стороне от центра событий стоит машина полковника.

Виссе заглядывает внутрь автомобиля. На заднем сиденье сидит полковник и со стонами храпит, опустив голову на грудь. Волосы, разметавшись, свисают ему на лоб. Высокая меховая шапка упала на переднее сиденье.

Станческу смотрит на Виссе. Его лицо мрачнеет. Он рывком открывает дверцу машины, и упакованный в меха полковник падает на него. В поисках опоры полковник обнимает Станческу и, отрыгивая, кладет ему голову на плечо, чтобы снова уснуть.

Станческу хватает его за воротник, держит на расстоянии вытянутой руки, пока Попеску слегка не приоткрывает глаза. Он с недоумением смотрит на офицеров, бормоча что-то нечленораздельное.

От него так разит шнапсом, что у Виссе перехватывает дыхание.

— Это безответственно! — вырывается у Виссе.

— Господин полковник, господин полковник! — кричит Станческу на полковника и трясет его так, что у Попеску голова мотается из стороны в сторону.

— Он со вчерашнего дня в отключке!

С размаху он бросает полковника обратно в машину так, что тот летит головой вперед между передним и задним сиденьями, и дает пинка полковнику, который взвизгивает, как свинья. Станческу захлопывает дверцу машины с такой силой, что, задребезжав, лопается стекло.

Вниз головой полковник лежит на заднем сиденье.

— Давай посадим или положим его как-нибудь поприличнее, чтобы солдаты не увидели его в таком виде, — предлагает Виссе.

Они приказывают молодому капитану, командиру батальона, замещать полковника.

Виссе и Станческу сами расставляют каждый взвод на определенное место на позициях, пока не подходят вплотную к восточному флангу 29-й мотопехотной дивизии.

На востоке брезжит рассвет, и широкая открытая степь появляется из ночного мрака в свете наступающего дня. Любое приближение противника можно будет увидеть за много километров. Занимая господствующее положение над открытой местностью в тылу фронта и над деревней Цыбенко, из клубящегося тумана севернее и восточнее деревни возвышаются на несколько сотен метров степные курганы.

Они еще раз объезжают участок фронта, находящийся в ведении дивизии, чтобы убедиться в том, что он занят по всей его протяженности.

Русских нигде не видно.

— Итак, это южный рубеж укрепленного района Сталинграда.

— Надолго ли? — спрашивает Станческу.

В балке, где заночевали люди из штаба дивизии, был сейчас только Кремер, дожидавшийся Виссе и Станческу, чтобы довезти их до нового командного пункта в Басаргино.

Вытянувшись вдоль полотна железной дороги, стоит глинобитное станционное здание — пустое и заброшенное. Неподалеку справа теснятся несколько сараев. На запасном пути застыл русский бронепоезд с четырьмя бронированными вагонами и локомотивом перед ними, обшитым броневыми плитами в шашечку.

Метрах в четырехстах южнее вокзала параллельно железнодорожным путям тянется балка, куда, наконец, перебазировался дивизионный командный пункт. Штабной бункер расположен наискосок на противоположной стороне, а по соседству с ним — землянка генерала.

Виссе был просто ошеломлен. Бункер группы связи германского командования с румынской армией расположен и оборудован точно так же, как и в Наримане. Безе довольно быстро справился со своими обязанностями.

Стол и нары расставлены в точности так, как там, натоплена печь, навешаны стеллажи, проложена линия, уже подключены телефонные аппараты. В бункере снова разместились те же четверо. Постелена была постель и для Виссе.

«Чтобы мы себя чувствовали, как дома», — подумал Виссе, страшно уставший, настолько, что был не в состоянии съесть кусок хлеба, отхлебнул лишь глоток горячего чая и завалился на нары.

Несмотря на то, что люди переговаривались едва слышно, каждое слово било в уши Виссе громовыми раскатами. Приглушенное «ш-ш-ш», повторяемое Безе, который призывал всех говорить потише, напоминало фырканье и шипение пара приближающегося локомотива. Нет, Виссе не уснул — он внезапно потерял сознание. Ему почудилось, что прошло самое большее пять минут с момента, как Кремер стал будить его к обеду.

— Вы проспали целых пять часов, господин обер-лейтенант!

Безе и Кремер укладывали в картонные коробки «сокровища» с продовольственного склада.

— Ну и чего вы там понабрали? — спрашивает Виссе, подозрительно глядя на коробки, которые подтащили Безе и Кремер. — Надеюсь, жратву и кучу шоколада?

Оказалось, что в коробках у них было тридцать тысяч сигарет, а в ящиках — несколько сотен сигар. Несмотря на запрет Виссе, они прихватили с собой как минимум сто пятьдесят бутылок коньяку. Просто по ошибке они взяли также четыре большие картонные коробки, в каждой из которых находилось по тысяче пакетиков с леденцами-витаминками, сорок плиток шоколада, но не было ни одной банки мясных консервов, ни грамма повидла или масла, ни кусочка колбасы.

— Да, вы опять отличились. А я-то думал, что вы — люди более смышленые!

— Там нечего было больше брать, господин обер-лейтенант!

— Да уж конечно, сигареты и выпивка были важнее! Теперь-то вы можете напиваться в стельку и курить по-черному!

— В подвижной радиостанции остались хлеб для диабетиков и леденцы-витаминки, — смутился Кремер.

— Это вы можете забрать себе! А о нескольких кусках мыла вы, конечно, тоже не подумали! Да ладно, хватит говорить на эту тему! — Смирившись, Виссе опрокидывает в себя полстакана коньяку, который ему подносит Безе. Чуть ли не в мгновение ока это приводит Виссе в чувство.

— Безе, вы сейчас же составляете в двух экземплярах перечень имеющихся запасов продовольствия и делите поровну на всех прямо по списку. Пока каждый получит по дольке шоколада, три кулечка с леденцами-витаминками и восемьсот граммов коньяку в дополнение к своему довольствию.

Скоро ударят эти страшные морозы русской зимы. Виссе предчувствует, что окружение продлится долго и принесет с собой голод и лишения. Он знает: жизнь вместе, друг у друга на виду, и суровые условия беспощадно выявляют человеческие слабости и туго придется тому офицеру, который захочет использовать свое воинское звание для личной выгоды и создания для себя наибольшего комфорта.

Генерал фон Хартман учил своих курсантов из офицерской школы: «В трудных ситуациях сила характера является высшим воинским званием».

— День прошел без особых происшествий! Господин обер-лейтенант может опять спокойно отправиться на боковую, — говорит Кнауч, но в это время кто-то рывком распахивает дверь в бункер. Это прибыл майор Биндер.

— Только что поступило сообщение: русские начали наступление вдоль автострады, восточнее Червленой! Не менее двадцати танков КВ-1, КВ-2 и Т-34 обеспечивают поддержку наступления! Деревня Цыбенко подвергнута ураганному огню артиллерии большой мощности и сталинских «Катюш». Русские обстреливают нас со всех сторон из батальонных минометов. Нескольким нашим офицерам следует немедленно выехать вперед. Капитан Станческу уже собирается в дорогу. Господин генерал надеется, что румынские офицеры ни на шаг не отступят со своих позиций. — С трудом переводя дыхание, майор Биндер сообщает эту информацию присутствующим, словно заклиная их.

— Да, да, конечно, я иду тоже! — Виссе успокаивает майора, делает глубокий выдох и, вскочив с постели, распрямляет онемевшие ноги.

Уже подошел вездеход. На заднем сиденье расположился богатырского вида полковник.

Это полковник Димитриу.

Виссе был поражен: капитан Станческу, обычно такой спокойный и решительный, сейчас, сильно волнуясь, докладывает командиру бригады полковнику Димитриу, что вместе с ними поедет также и Виссе в качестве начальника группы связи германского командования с румынской армией.

Капитан явно льстит полковнику, от благосклонности которого, как он считает, зависит для него многое и которого он боится больше, чем наступающих русских. Полковник Димитриу был тем общевойсковым начальником, которого румыны боялись больше всего.

Не моргнув глазом, полковник выслушивает Станческу. Кажется, что он застигнут врасплох, потому что и Виссе, ощущающий на себе пристальный взгляд Димитриу, уставился, в свою очередь, на полковника.

Высокий лоб, задиристо выпирающий рот с тонкими губами, угловатый, четко вырисовывающийся подбородок — во всем этом угадывались римские черты.

Еще раз взглянув на Виссе, полковник протягивает ему руку и отодвигается несколько в сторону, давая Виссе возможность занять место в машине рядом с ним.

Виссе раскладывает на коленях карту.

— Не мог бы я попросить господина полковника рассказать, какова обстановка?

— Сначала мне надо самому изучить ее. Судя по последним донесениям, русские при поддержке артиллерии, минометов и мощных танковых сил начали в 13.00 наступление по всему Южному фронту. Центр тяжести боевых действий — участок восточнее Цыбенко, где противнику удалось вклиниться в нашу оборону. — Вне себя от гнева он фыркнул и продолжил: — Наши войска отступили! Штурмовые группы, состоящие из автотранспортных частей и ремонтных групп, которые так и не выходили из Цыбенко, пытаются ликвидировать прорыв. Населенный пункт Цыбенко пока остается у нас.

Наиболее опасной представляется мне обстановка в районе шоссейной дороги в двух километрах к востоку от Цыбенко. Введя здесь в бой самые значительные силы и средства, русские пытаются отсюда овладеть господствующей высотой 94, находящейся на подступах к деревне. Пока все их танковые атаки отбиты огнем немецкой зенитной артиллерии. Но противник непреклонен. Не считаясь с потерями, он намеревается овладеть высотой до наступления темноты. Если ему удастся осуществить этот план, мы потеряем Цыбенко и вынуждены будем отвести линию фронта еще дальше назад, что не обойдется для нас без тяжелых потерь!

Виссе, память которого запечатлела общий вид местности, пытается теперь сориентироваться по карте.

Под Кравцовом, там, где в Червленую впадает небольшой ручей, он пересекает очень холмистое плоскогорье, ставшее южным сектором Сталинградской котловины. Плоскогорье открывает для неприятеля, атакующего с юго-востока, из степи, ворота в эту крепость по имени «Сталинград». Если русские выдвинутся на этот рубеж, «котел» может дать трещину.

У полковника грубые манеры. То и дело он с силой тычет кулаком в спину водителя, подгоняя его и заставляя гнать машину, не разбирая дороги. На месте слияния ручья с Червленой возведена полуметровой высоты насыпь, защищающая поселки Кравцов и Цыбенко, которые расположены на правом берегу. А дно долины кишит коричневыми фигурками румын, которых легко можно определить по высоким каракулевым шапкам. Беспорядочно отступая, они бегут, поднимаясь вверх по шоссе как раз навстречу автомобилю.

По латунным лепесткам, пришитым сверху на погонах, Виссе узнает румынских офицеров, которые возглавляют эту «гонку», подавая пример своим солдатам.

Полковник приказывает водителю остановиться и поставить машину поперек дороги. Выпрямившись во весь рост, размеренным шагом в сопровождении Виссе и Станческу он идет прямо посредине шоссе навстречу приближающимся румынам. Те же, завидев его, сразу приостанавливают бегство. Одни поворачивают назад и пытаются, опасаясь полковника больше, чем противника, бежать обратно, но напирающие сзади мешают.

Остановившись, полковник движением указательного пальца подзывает румынского фельдфебеля.

Бедняга, дрожа от страха, подходит ближе, принимает стойку «смирно», которую полковник много раз поправляет пока не находит ее безупречной. Только после этого он обращается к фельдфебелю. Не понимая по-румынски, Виссе определяет по интонации, о чем говорит полковник. Голос его коварно — приветлив.

— Почему ты так трясешься, стоя передо мной? Ты же знаешь, что я люблю своих солдат как отец — или это не так?

Фельдфебель отвечает утвердительно, с большим трудом скрывая страх.

— Бояться меня должны только неудачники и трусы. Но ты ведь к таким не относишься, сын мой?

Фельдфебель молчит, продолжая дрожать. На почтительном расстоянии собираются солдаты и офицеры. Последние, возглавлявшие бегущих, при виде полковника пытаются, рассыпая угрозы, воздействовать на своих подчиненных, собрать их вместе и заставить продолжать движение дальше походным строем.

— Тебе ведь известен приказ, согласно которому солдату запрещено отступать даже на шаг под натиском противника?

В ответ румынский фельдфебель что-то невнятно бормочет, и кажется, что полковник внимательно вслушивается в этот лепет.

— А то, что за невыполнение данного приказа могут повесить, — ты знаешь? — Грубым жестом полковник изображает, как вешают жертву. — Кто же тебе все-таки отдал приказ отступать? Ведь то, что такой бравый солдат, как ты, действует в нарушение приказа и трусливо бежит от русского Ивана, — это я никак не могу допустить. Или все же?

Фельдфебеля охватил панический страх. Отчаянно жестикулируя, он выкладывает все, что знает, и указывает то и дело в сторону офицеров.

По тому, как полковник недоверчиво покачивает головой, похоже, что он отрицательно относится к сказанному. Приказав фельдфебелю стать по стойке «смирно» и прижать руки к бедрам, он бьет его кулаком по лицу с таким цинизмом и свирепостью, что у того из носа и рта хлынула кровь.

Только Виссе подумал о том, что подобным образом полковник должен был бы обойтись с ответственным лицом, командиром полка, профессиональная непригодность и трусость которого вызвали всю эту панику, как появляется запыхавшийся командир полка, крупный и тучный мужчина.

Он орет на офицеров и рядовой состав, бьет солдат своей тростью, делает очень выразительные повелевающие жесты, угрожающе размахивает тростью, продолжает жестикулировать, указывая в направлении фронта, — все это заставляет румын повернуть назад и послушно опять маршировать строем в сторону противника.

— Посмотри на эту трусливую собаку! — говорит Димитриу, обращаясь к Виссе. — Он ведь спрятался где-то посреди этой толпы бегущих и оттуда наблюдал за происходящим! Конечно же, он заслуживает оплеух и не только их!

Учтиво, по всей форме, Димитриу приветствует тучного полковника, подошедшего с льстивой улыбкой на лице, и вытягивает свою руку навстречу протянутой полковничьей. То, что происходит дальше, выглядит довольно однообразно: в то время как Димитриу выдержанным начальственным тоном разговаривает с полковым командиром, тот, всякий раз принимая строевую стойку, ограничивается утвердительными ответами.

Димитриу снова садится в машину, приглашая занять места в ней и Виссе, и Станческу, а командиру полка приходится бежать рядом с машиной прямо до низины ручья.

Справа от того места, где ручей делает петлю, идет ожесточенное сражение. Деревня Цыбенко объята пороховым дымом. На подступах к этому населенному пункту заняла позицию советская рота батальонных минометов и обрушила огонь из всех стволов. Разрывы снарядов русской артиллерии и танковых пушек взметают ввысь деревянные балки и кирпичи, обломки домов, и фонтаны земли.

Небо над деревней озаряется вспышками от выстрелов тяжелой зенитной пушки, открывающей ответный огонь. Строчат пулеметы, трещат винтовочные выстрелы, ухают минометы. Рядом с румынами оборудовали свои позиции в Цыбенко и немецкие части, которые удерживают деревню, несмотря на подавляющее превосходство русских, и раз за разом отражают их атаки.

Впереди деревни Цыбенко, к востоку от места, где петляет ручей, находится господствующая высота. Ее пологие склоны с этой стороны переходят в округлую вершину, а за ней круто спускаются к деревне. Овладение этой высотой имеет решающее значение для удерживания позиций.

В присутствии полкового командира Димитриу, обращаясь к Виссе, который не знает, понимает ли комполка по-немецки, говорит:

— Полковнику Константинеску отдан приказ вновь овладеть высотой 94! Я бы попросил тебя, господин обер-лейтенант, взять под контроль выполнение этого категорического приказа и оказать поддержку там, где это будет необходимо.

Димитриу произносит слова приветливо-дружеским тоном, не оставляя никаких сомнений относительно того, что сказанное им — тоже приказ. Внутри у Виссе все закипело. «Да плевать я хотел на твой приказ», — эти слова так и рвутся наружу, но Виссе сохраняет невозмутимый вид, чем очень веселит полковника.

— Ты получил от меня все полномочия для принятия любых решительных мер. Вместе со Станческу я еду прямиком на Цыбенко. Итак, прощай, господин обер-лейтенант!

Виссе смотрит вслед удаляющейся машине. Водитель колеблется, ехать ли ему дальше под огнем русских.

Полковник приказывает остановиться, хватает шофера за шиворот, вытряхивает его из машины, сам садится за руль, вынуждая несчастного водителя, который, умирая от страха, то падает наземь, то снова вскакивает, поспешать за машиной.

Виссе осматривает местность, чтобы выбрать исходную позицию для атаки.

В низине, уже схваченной льдом и скрытой за высоким — благодаря насыпи — береговым откосом, сосредоточился румынский батальон.

Шум боя усиливается. Обстрел ведется настильным огнем. Обрушив всю мощь этого убийственного огня на высоту, русские проводят артиллерийскую подготовку атаки.

Кажется, что высота занята еще какими-то силами, хотя после неприятельского обстрела ответный огонь никто не открывает.

С южной стороны, судя по выстрелам, высота обстреливается несколькими танками, которые скрыты за пологими склонами.

К привычному свисту снарядов примешиваются вой снарядов сталинских «Катюш» и раздирающие воздух раскаты залпов артиллерии большой мощности. Вдруг раздается оглушительный треск — мимо проносится снаряд крупного калибра и падает у самого моста, вздымая вверх гигантские фонтаны земли, воды и гальки. Извилистый ручей и насыпь над ним, служащая отличным прикрытием, становятся опасной мишенью.

Направление главного удара для атакующего противника — высота.

Виссе понимает это: «Как только прекратится артиллерийский огонь, русские пойдут на штурм высоты. К этому моменту нам уже следует занять позиции в окопах. Ничем не прикрытый, с трудом поднимающийся в гору противник, будет обстрелян из винтовок, пулеметов и минометов. Он должен быть подавлен нашим огнем и отброшен назад. Если операция пройдет успешно, это станет для нас спасительным вариантом на сегодняшний день, так как через час уже стемнеет».

Немецкий вездеход движется по мосту, глухо грохоча на толстых бревнах настила.

Виссе что-то кричит и делает знак рукой, показывая в направлении высоты.

— Эй, вы куда едете? Случайно не туда, наверх? — Машина резко тормозит сразу за мостом. Водитель, обер-ефрейтор из зенитной артиллерии, надвинув каску на глаза, корчит гримасу:

— Так точно, господин обер-лейтенант! Я должен доставить вниз командира. Они заняты сменой позиций.

— Подожди минутку, я поеду с тобой!

Дорога ведет вверх по пологому склону холма, скрывающего их от неприятеля. Они едут под градом снарядов, проносящихся так низко над машиной, что водителю и Виссе то и дело приходится втягивать голову в плечи.

— Страшно? — спрашивает Виссе.

— Да нисколечко. Совсем не тот случай, чтобы наложить полные штаны!

Обер-ефрейтор въезжает на машине в низину, над которой круто вздымается купол горы. Здесь, в мертвом пространстве, которое вне траектории снарядов и не просматривается противником, находятся раненые зенитчики. Их перетаскивают и перевязывают санитары.

Водитель останавливает машину и берется помогать санитарам.

— Я должен подождать здесь командира. А до вершины отсюда не больше двухсот метров, господин обер-лейтенант, если вы намерены подняться наверх!

Со смешанным чувством Виссе смотрит на купол, который представляется ему огнедышащим вулканом.

— Как обезьяна на четвереньках! — обращаясь к самому себе, Виссе взбирается по крутому склону. — По логике, — думал он, — ему следовало бы осторожно, ползком продвигаться вперед по краю горной вершины. — Но он поднимается и идет теперь подчеркнуто выпрямившись. — Хороша была бы картина, если бы наверху были солдаты и видели офицера, ползущего на животе!

Купол горы переходит в плато. Круто обрывается широкий склон горы — объект нанесения главного удара.

Под плато Виссе видит окопы, вырытые вокруг горной вершины. Над окопами насыпан бруствер, упираясь в который стоят — брошенные, без обслуги — на расстоянии тридцати метров друг от друга зенитные пушки. Их стволы обращены в сторону противника.

«Орудийный расчет спрятался где-то в укрытии», — подумал Виссе. Постоянно вздрагивая и оглядываясь, как будто это помогло бы ему увернуться от осколков, Виссе растягивается на земле — он убеждает себя, что вряд ли найдется другой такой дурак, чтобы прогуливаться по плато, на которое падает град снарядов, Сильный ветер гонит прочь облака дыма, напоминающие белые клочья тряпья.

«Что случилось с обслугой?» — При виде осиротевших орудий у Виссе возникает тревожное ощущение близкого присутствия смерти. С резким звоном ударяются осколки о стальные щиты орудий.

Поднявшись во весь рост, Виссе бредет один среди этого огненного ада словно во сне. Ветер рвет полы его шинели, и его шинель мотоциклиста, широкая, просторная, так и трепещет на ветру. Виссе видит, что люди тут все-таки есть. Пятеро солдат лежат, распластавшись прямо перед орудием, на животе, уткнувшись лицами в землю. У одного из них широко раскинуты ноги, а руки вцепились в землю.

Осторожно, чтобы не наступить на них, Виссе перемахивает через троих и, только наклонившись, видит, что лежащие возле зенитной пушки — мертвы.

В нескольких метрах впереди, у правого орудия, залегли за бруствером лейтенант и два унтер-офицера, которые обозревают в бинокли долину реки Червленой в поисках артиллерийских позиций противника. Всякий раз они, заметив пламя и услышав звук выстрела, судорожно втягивают голову в плечи, прижимаются лицом к земле и, боясь пошелохнуться, выжидают, пока где-то не ухнет взрыв пронесшегося со свистом снаряда.

Вдруг почти в метре от Виссе ложится снаряд, рикошетом от песка взмывает вверх, с воем пролетает прямо перед его носом — и вот обер-лейтенант уже лежит, растянувшись во весь рост в грязной жиже из снега и глины. Иронизируя над собой, он смотрит вслед уплывающему облаку дыма: «Это покидает меня крошечный ангел-хранитель, который, взяв за руку одного болвана, провел его целым и невредимым через погибель. Если я, отделавшись легким испугом, хочу теперь убраться с горы и вновь вернуться живым, то должен найти какое-нибудь укрытие. Вероятно, что-то зависит и от самого человека: благодаря уму и соответствующей доле предусмотрительности, осторожности он мог бы продлить свой жизненный путь».

К счастью, высокогорное плато со всех сторон прорезано зигзагообразными глубокими окопами. Летом они были вырыты русскими, теперь же эта разветвленная система окопов пригодилась немцам.

Пригнувшись, Виссе идет по окопам, пытаясь разыскать командира зенитной батареи. Вдруг он резко отступает назад. Перед ним в пустом окопе сидит, съежившись, прямо на земле зенитчик. Теперь он ползет к нему. Канонир, которому на вид около восемнадцати, кажется еще ребенком. Подтянув колени к туловищу, дрожа, словно в лихорадке, от сильного страха, юноша опирается руками в стенку окопа, содрогающегося от громовых разрывов снарядов.

— Что с тобой, паренек?

Юноша, совсем еще мальчик, худой, с соломенного цвета волосами, выбившимися из-под каски, поднимает голову. Он смотрит на Виссе пустыми, ясными, голубыми глазами, и на его лице застыло выражение той нестерпимой муки, которую он испытывает от ужасов войны.

Стуча зубами, он не в состоянии произнести ни одного членораздельного звука. Виссе усаживается рядом с юношей на землю и закуривает сигарету.

— Будешь?

Парень отрицательно качает головой.

— Я н-не курю! — заикаясь, отвечает он.

Виссе самому становится как-то жутковато, когда он представляет себе, что скоро русские танки могут раздавить их своими гусеницами или длинный четырехгранный штык красноармейца может проткнуть их насквозь.

— Как тебя зовут, дружище?

— Ю-ю-рген!

— Гм, а меня Фриц, я из Вены — а ты?

— Из Эльбингероде!

— В горах Гарца? Знаю, знаю — красивые места. Прошлой зимой я находился какое-то время в прекрасной обители сестер милосердия, которая превращена в лазарет. Хорошие были тогда денечки! — Поглаживая юношу по спине, Виссе успокаивает его. — Подъем! Мне пора топать дальше!

Услышав, что Виссе намерен покинуть его, зенитчик испуганно смотрит на офицера. Виссе еще раз наклоняется над парнем:

— Слушай, я не собираюсь тебя обманывать: никто не минует того, что ему на роду написано, особенно на войне. Война — это вообще опасное времяпрепровождение. Когда дело принимает щекотливый оборот, как, к примеру, сейчас в нашей ситуации, я всегда говорю сам себе: «Фриц, это ничего не изменит, тут все одно — наложишь ли ты от страха в штаны или же, стиснув зубы, подавишь в себе страх. Последнее — лучше и притом разумнее. Все решают привычка и опыт». Из десятка тысяч пуль в тебя попадет минимум одна — да и от нее нередко можно увернуться, обладая сноровкой, но, тем не менее, мне, часто бывает страшно. Знаешь, Юрген, что я делаю в таких случаях? Я полагаюсь на Бога, молюсь ему и чувствую, как он хранит меня.

Юноша смотрит на Виссе, улыбается — похоже, что он пришел в себя.

— Смотри, чтобы они не забыли про тебя при переходе на другую позицию!

— Так точно, господин обер-лейтенант, я постараюсь!

Окоп заканчивается перед бруствером, за которым залегли лейтенант и два унтер-офицера. Виссе ползком подбирается к ним, так же — всем телом — падает ниц возле лейтенанта, лицом в грязь, потому что через каждую секунду бронебойные снаряды со свистом проносятся дьявольски низко над головой или же с шипением зарываются в землю прямо перед ними.

— Вот дерьмо, черт побери, а? — заводит разговор Виссе.

— Если бы эти сволочи прервали идиотский огонь хотя бы на пять минут, я бы смог отвести два своих орудия. Обоим не повезло — попадание. Большая часть моих людей погибли или получили ранения! — сообщает лейтенант, которому на вид около двадцати лет.

Виссе поднимает голову, чтобы осмотреться, но тут же быстро прячется. «Тут и носа не высунешь — того и гляди, схлопочешь по башке!»

— Да, содержание металла в воздухе чертовски высоко! — с усмешкой шутит один из унтер-офицеров.

— Если вы как можно скорее не подвезете сюда тягачи и не смотаетесь со своими орудиями, то русский Иван поставит эти штуки на передки, — напоминает Виссе лейтенанту, убеждая его хоть что-то предпринять.

— Сейчас два моих орудия превратились в настоящие мишени. В таком дурацком положении я еще не бывал! Я ведь сразу сказал шефу, но тот получил приказ от своего командира. Я успел всего лишь поджечь снарядом два Т-34 и все, потому что если по одному орудию бьет тридцать — сорок стволов, то все быстро заканчивается!

На равнине, примерно в восьмистах метрах, широким фронтом идет глубоко эшелонированное наступление русских танков. Как на учебном плацу: передние останавливаются, чтобы, используя их огневую поддержку, следующие за ними могли подтянуться и продвинуться дальше. Русские пехотинцы, атакующие под прикрытием танков, рассеяны по всей местности.

Капитан-зенитчик широкими скачками бежит по плато и со всего размаху бросается на землю рядом с Виссе. Это — командир батареи.

— Я прикажу устроить здесь вокруг дымовую завесу. Тягачи уже в пути — и потом нужно сразу убрать орудия!

Два солдата бросают далеко вперед дымовые шашки, и сразу же над горбом горы и плато распространяется дымовая стена. Но ветер слишком силен и разрывает клочья дыма, унося их прочь. Капитан и лейтенант быстро созывают своих людей, и Виссе уже лежит один.

Русский огонь утих, и он быстро идет вниз по высоте. Он еще успевает увидеть, как противовоздушное орудие, прицепленное к тягачу, появляется из дыма и его оттаскивают с высоты.

Поскольку высота относится к участку румынской обороны, нужно действовать быстро. Прошло не более четверти часа, и русская пехота уже наступает и занимает гору.

Виссе понимает, что потом русские в течение нескольких часов превратят высоту в настоящую крепость. Бегом он устремляется прочь, встречает в лощине другой тягач со вторым орудием и просит капитана взять его с собой.

— Мне быстро нужно назад, чтобы вести в контратаку румын, которые находятся в готовности в русле ручья.

Со своими товарищами сидит молодой канонир, который благополучно пережил свое боевое крещение под огнем и теперь радостно кивает, увидев Виссе. За водителем лежит горка, накрытая плащ-палаткой с зелеными маскировочными пятнами, прислоненная к сиденьям. Виссе с интересом приподнимает плащ-палатку и отшатывается в страхе: под ней лежат уже остывшие трупы солдат, погибших на этой высоте! «Боже мой, столько мертвых у нас не было в дивизии даже тогда, когда мы 10 мая 1940 года форсировали Маас!»

На остаток пути он садится назад к молодому солдату.

— Ну, Юрген, теперь все уже позади, и с тобой ничего не случилось!

— Это что, означает ничего? — Юноша показывает на убитых и стонущих раненых. — Я вам скажу, господин обер-лейтенант, я ненавижу войну и не хочу быть солдатом!

Полковник Константинеску все еще находится в русле ручья. Он стоит вместе со своими офицерами. Артподготовка началась, и господа рассуждают, следует ли им, поскольку у них нет противотанковых средств, отступить перед атакой русских или продолжать оборонять хорошо укрытые позиции за дамбой по ту сторону ручья. Их боевая задача занять высоту представляется им невыполнимой и не подлежащей дискуссиям. Правда, они не могут отсюда определить масштабы продвижения противника, но по шуму боя отчетливо ясно, что гора, которую нужно занять, атакуется с противоположной стороны.

Пока наверху стояли немецкие противовоздушные орудия, они чувствовали себя в безопасности. Теперь же их охватывает ужас, потому что оба боевых тягача с раскачивающимися из стороны в сторону орудиями мчатся вниз по склону и спускаются по пологой дороге за русло ручья.

Шум боя приближается. Румыны нервничают, однако дно ручья защищает их от разрывающихся снарядов, осколки которых, как рой пчел, свистят над головами: это не дает им удариться в панику окончательно.

Должно быть, русские танки уже дошли до высоты, потому что небо содрогается от ударов танковых орудий. Вдруг над склоном горы, который темнеет над еще светлым горизонтом, во всей своей огромности вырисовывается силуэт Т-34, который сразу же открывает огонь по долине.

Это полностью уничтожает остатки самообладания румын. С криками, в безумном страхе они перепрыгивают через береговую плотину и мчатся назад. Страх перед танками лишает их всяческого рассудка. В укрытии в глубоком русле ручья, где благодаря опустившемуся туману и сумеркам противник не может их рассмотреть, румынские солдаты скапливаются толпой, словно насекомые около света, и тут их застают разрывы орудий и пулеметный огонь танков.

Виссе вскидывает автомат, скользит по берегу ручья и встает на пути бегущих.

— Лежать! Назад, все назад! Вы что, с ума сошли? Вы бежите прямо навстречу смерти! Назад, назад! - Его лицо искажено от крика и ярости, потому что румын не удержать.

Офицеры отошли под мост. Они бурно спорят между собой и тайком бросают презрительные взгляды на немецкого обер-лейтенанта. «Может быть, если бы меня здесь не было, они бежали бы прочь более решительно? — спрашивает себя Виссе. — Похоже, что они не пришли к единому решению».

За мостом немецкая гаубичная батарея готовится занять новую позицию. Виссе бежит к ним под мост.

Немецкие солдаты не бегут сломя голову прочь от танков. Они знают, что иначе их скосят русские пулеметы. Из балки раздается резкая команда: «Подготовиться к смене позиций! Назад!» Похоже, это кричит командир батареи.

«В таких случаях я всегда оставался со своими людьми, — думает Виссе, — и никогда не командовал из укромного уголка».

Но и без команды люди — это по ним видно — не бросили бы орудия. Из балки выкатываются гусеничные тягачи. Канониры буквально за считанные секунды прицепляют к ним свои орудия и уезжают.

Команды отдает именно тот длинный обер-лейтенант, который нервно бегает по балке взад-вперед.

— Быстро, быстро, догоняйте! — кричит он на людей у третьего орудия, которое еще находится на позиции.

Как на стрельбище, пять человек обслуги бегут к орудию и автоматически выполняют те действия, которые они заучили за сотни часов подготовки.

Это хорошо обученные и опытные солдаты. Рывком двое приподнимают станины и сводят их. Как на учениях, канонир устанавливает прицельное устройство и снимает трубку кругового обзора.

— Оставить орудие на позиции! — кричит Виссе обслуге. — Братцы, ведь вы немцы! Так оставайтесь хотя бы на позиции, иначе все потеряно! — Последние слова застывают у него на губах: такое отчаяние охватывает его, потому что он чувствует свое бессилие и знает, что не может спасти ситуацию.

Не обращая внимания на стрельбу русских танков, Виссе прыжком оказывается около орудия. Волосы взмокли от пота и свисают из-под каски. Отупевшими, широко раскрытыми глазами он смотрит на трубку кругового обзора, которую канонир держит в руке, хочет схватить ее — и у него вдруг темнеет в глазах: моральная и физическая усталость совершенно обессилили его.

Унтер-офицер подхватывает его, поддерживает, дает ему возможность, перевести дух. Пять секунд проходит — и Виссе уже пришел в себя.

— Что, меня совсем выбило из сил? — спрашивает он. — За последнее время было многовато событий! — извиняется смущенно обер-лейтенант.

Унтер-офицер подмигивает ему понимающе.

Виссе еще пытается перевести дух, вытягивает руку к орудию, и канонир снова надевает прицельную трубку. Снаряды шипят перед гаубицей и позади нее, люди бросаются на снег.

Обер-лейтенант даже на расстоянии тысячи метров прицеливается, обеими руками устанавливает ствол орудия на высоту, соответствующую прицелу, ищет боковое положение, прицеливается и пытается поймать в прицел первый вырисовывающийся на фоне неба танк русских. В наступающей темноте, без подсветки оптики это вычислить трудно.

Виссе не видит и не слышит ничего вокруг себя. Для него существует только четко вырисовывающиеся на фоне вечернего неба стальные чудовища, которые беспрестанно стреляют в лощину.

— Я должен попасть в них, прямо с первых выстрелов, пока они не вычислят нас по вспышкам. — Соли в гильзу! — приказывает он канониру, который вставляет снаряд в ствол.

Эта подложка из соли приглушает яркую предательскую вспышку у ствола орудия. Виссе дает команду стрелять. Почти в тот же момент, словно вспышка молнии, вспыхивает яркий огонь, и огромный яркий огненный шар вспыхивает перед танком. Невозможно сразу понять, было ли это прямое попадание или это вспышка от выстрела из ствола танка.

Отходящие орудия повернулись. Они не оставляют своих товарищей в беде и готовы стрелять.

Но уже первый выстрел спас положение: русские танки отходят и оставляют пехоту в окопах.

Виссе смертельно устал. При одной мысли о том, что придется еще раз с таким трудом взбираться на высоту, его охватывает отчаяние. Но он снова преодолевает усталость и страх.

Приказано очень поторопиться, вести румын в контратаку и взять обратно важную для всего Южного фронта высоту. Но те, следуя примеру своих офицеров, отходят назад. Некоторые молодые, смелые офицеры пытаются задержать их с оружием в руках. Когда солдаты хотят переправиться на левый берег через плотину, невысокий румынский лейтенант нацеливает свой пистолет в первого убегающего солдата и приказывает остановиться. Поскольку румын продолжает бежать на вершину плотины, лейтенант нажимает на курок.

Держась за руку, ковыляя, солдат поворачивается, и люди, как стадо, послушно начинают собираться, «У меня бы так не получилось — стрелять по собственным людям, — думает Виссе, — хотя военное правило требует таких действий, и в этом случае румынский лейтенант справился с ситуацией». Виссе просит лейтенанта, который с большим трудом говорит по-немецки, последовать со своими людьми за ним на высоту, чтобы сбросить оттуда красноармейцев. Ясно, что гору, на которую он поднимался при разведке, необходимо атаковать, чтобы, пробиваясь по плато, ударить противнику в спину.

Некоторые офицеры присоединяются к ним вместе со своими взводами. На дороге, ответвляющейся вдоль ручья на Цыбенко, один за другим появляются шесть танков. Они так близко, что люди от страха не знают, куда бежать, и бросаются наземь рядом с дорогой.

— Это немецкие танки! — кричит Виссе, заметив на них кресты.

Несколько румын уже распознали штурмовые орудия, узнав в них немецкие, кричат то же самое дальше и поднимаются. Виссе мчится к головному танку. Это подполковник Нессельбарт.

— А, опять здесь этот венец! Поднимайтесь-ка сюда! Вы на каждом шагу попадаетесь!

— Как и вы, обер-лейтенант.

— Я хочу немножко перерезать дорогу тем ребятам, если они опять решатся отступать!

— А я должен взять высоту! — отвечает подполковник.

— Черт возьми, там наверху их много!

Виссе в нескольких словах объясняет свой план атаки подполковнику, который только качает головой и недолго размышляет.

— Сколько вам нужно, чтобы подняться наверх?

— Примерно двадцать минут, господин подполковник!

— Хорошо, я начну через четверть часа, поддам немного огонька, чтобы отвлечь от вас Иванов, а вы подойдете с другой стороны. Как только вы дадите красную ракету, я прекращу огонь! А теперь — по глотку водочки!

— За это я был бы очень признателен господину подполковнику!

Как всегда ухмыляясь, капитан Стойка докладывает Виссе о себе.

— Меня послал полковник Димитриу. Докладываю, Цыбенко еще твердо находится в наших руках!

Большинство солдат удается разместить на четырех грузовиках, временно переоборудованных в самоходные установки, и через пять минут они доехали до лощины перед вершиной. Виссе приказывает остановиться и дает офицерам команду провести короткий инструктаж солдатам. На холме тихо. Ни единого выстрела.

Тремя стрелковыми цепями подходят румыны. Виссе, который уже знает путь, идет впереди до самого края плато, когда начинается огонь из четырех гаубиц и орудий Нессельбарта. Уже первые залпы легли очень хорошо, прямо на плато. Румыны собираются вместе. «Примкнуть штыки!» — приказ, прозвучав по-румынски, передается все дальше и дальше, и Виссе дает красную ракету.

Следующий залп передвинулся на двести метров. С примкнутыми штыками румыны идут на штурм, идут врукопашную с русскими, в ожесточенный, короткий бой и пытаются отрезать бегущему из окопов противнику путь и уничтожить его. Виссе бежит перед отрядом с автоматом и стреляет. Сломя голову русские мчатся вниз по холму, преследуемые и обстреливаемые сзади, а впереди у них огонь немецких штурмовых орудий, которые обошли холм. Виссе видит, что на левом фланге русские поднимаются и бегут. Бегут прямо в огонь одной из вступающих в контратаку рот 297-й пехотной дивизии.

Десять минут спустя восстановлено взаимодействие с 297-й пехотной дивизией, и на этот день продвижению противника положен конец.

Как выяснилось вскоре, обратное взятие высоты оказалось решающим для образования котла на юге и его укрепления. Фронты укрепрайона Сталинграда были проведены в тот день и на севере.

Когда Виссе возвращается в Басаргино, уже ночь.

Безе делает грустное лицо: капитан Станческу был тяжело ранен.

Как узнает Виссе, это случилось в тот же день вскоре после того, как он расстался с капитаном Станческу и полковником Димитриу, которые въехали в Цыбенко. Русские еще больше усилили свои беспрерывные атаки и попытались при помощи всех своих средств взять городок: ведь если они не возьмут его, то вместе с выдвинутыми вперед высотами образуется выступ в немецком фронте обороны.

Димитриу оставил автомобиль — дальше ехать среди развалин было невозможно. И оба офицера пошли пешком, чтобы проверить румынский командный пункт, который был расположен в глинобитном домике.

Русские обстреливали дороги из танковых орудий. Вокруг городка располагались гранатометные части, и беспрерывно взрывались целые тучи снарядов. Тяжелая артиллерия разрушала целые дома и подбрасывала их в воздух, так что вокруг постоянно летели доски, балки, камни и земля, падая на позиции и окопы.

Капитан последовал за полковником, когда совсем рядом раздался новый взрыв. Позднее, рассказывал капитан, который вскоре пришел в сознание, он только почувствовал, как вдруг земля ушла у него из-под ног. Он подумал, что это уже конец.

Не думая о себе, не помня себя, полковник донес Станческу до здания командного пункта. Санитар перевязал раздробленное бедро, превратившееся в месиво из крови и мяса.

Во время ужина у генерала Виссе бросилось в глаза упавшее настроение офицеров. Станческу был всеобщим любимцем благодаря своему дружелюбному, безотказному оптимизму.

Генерал попросил Кремера, находчивого и надежного человека, чтобы он немедленно отправил капитана в лазарет, а Татарану лично связался по телефону и договорился с врачом генерального штаба 6-й танковой армии, получив от того твердое обещание, что капитан Станческу уже на следующий день будет отправлен на родину.

ИЗ ЗАПИСОК КАПИТАНА ВИССЕ

Это было несколько месяцев спустя в лагере для военнопленных в Елабуге. Там я снова встретился с капитаном Шерером.

— Я надеялся, что хоть вам удался спасительный переход.

— Типичный случай, знаешь ли, милейший! — саркастически заявил он. — Я тоже думал, что вот наконец-то выбрался и все-таки на Дону меня достало!

Даже и в русском плену для нас все не закончилось. Мы снова и снова спорили об этом, то холодно и деловито, то горячо и страстно — как вообще могло дойти до этого кошмара в Сталинграде. Вот, что рассказал капитан Шерер.

«Вы прибыли как раз своевременно, чтобы сменить меня в дивизионной группе связи, и мне настолько повезло, что я смог уйти на запад еще накануне того, как начали наступать русские. Увы! Что бы по собственной инициативе предпринять что-нибудь для обороны? Об этом не может быть и речи. Сплошные Паулюсы!

Все, конечно же, прекрасно знают, насколько близко продвинулись Иваны: сорок километров — машину к двери, тридцать — погрузка багажа, двадцать километров — водителя к машине! О, это у них всегда отлично получается и отлично организовано.

Русские танки заставили нас повернуть назад на взлетной полосе под Деникиным и нам пришлось откатываться до моста. Калач — ерунда! Если этот последний мост не удержим, то будет катастрофа невообразимых масштабов! Полковник Чёкель приказал останавливать всех проходящих офицеров и посылать к нему, всех следует сразу же ставить под их командование. А пекари и сапожники, кузнецы и водители, автомеханики и все, кто там оказался и кто никогда не сделал ни единого выстрела по противнику, они держались, отразили все атаки — и сражались, как не смогли бы сражаться и спаянные отборные войска.

Дело не в немецких солдатах. Солдат еще никогда не оказывался слабаком — дело в командовании, которое допускало просчеты. Для него нет лавров, нет карьеры — только долг и смерть. И он идет в бой и беспримерно, и мужественно отбивается. Его характер — да высоким бы господам…

Потом во время атаки меня с простреленным бедром схватили Иваны, и вот мы снова увиделись с вами, господин Виссе. Это радостно и, разумеется, достойно сожаления».

Коротким рукопожатием генерал приветствовал Виссе и указал ему место на заднем сиденье рядом с собой. Майор Биндер сидит с водителем.

Накануне ночью выпал свежий снег. Наступило 23 ноября. Утро выдалось холодным и туманным. Брезентовый верх машины покрылся инеем и застыл. В высоком небе с интервалом в несколько секунд грохочут раскаты русской артиллерии, и вдоль края летного поля, на которое собирается приземлиться «Ю-52», уже много воронок. Они едут мимо аэродрома Басаргино.

В Гумраке, к западу от Сталинграда, располагается боевой штаб армии главнокомандующего 6-й армии. Стрелка под тактическим знаком армии указывает на путь, уже наезженный несколькими машинами. Здесь, где бьется пульс, определяющий судьбу 6-й армии, Виссе ожидал увидеть больше оживления.

За городком, удивительным образом расположены не под прикрытием балки или оврага, а на совершенно плоской, далеко обозримой равнине, возвышающиеся бункеры. Справа от дороги располагается полевая жандармерия.

Из-за железных жетонов в форме полумесяца, висящих на цепочке у них на груди, солдаты называют фельджандармов «цепными псами». Солдаты не любят их, потому что те, имея обильную мясную пищу, вдали от боевых действий, но прекрасно вооруженные, со своей кипучей силой часто позволяют себе молодцеватые выходки против своих товарищей, которым предоставлено право голодать, мерзнуть в окопах на переднем крае, сражаться и подыхать.

Бросив взгляд в книжку, фельджандарм, слишком небрежно поприветствовав румынского генерала, пропускает машину.

Вокруг широкой пустой площади под свежим снежным покрывалом, едва потревоженным следами машин и людей, находятся штабные бункеры. Небольшой указатель в правом крыле показывает, что это штабной бункер генерал-полковника.

Несколько тщательно вымытых ступенек ведут на полметра вниз, входная дверь бесшумно открывается на хорошо смазанных петлях. Помещение размером с жилую комнату, стены, пол и потолок которого обшиты светлыми струганными досками, освещается через большое окно со сверкающими, чисто вымытыми стеклами.

Подполковник в черной униформе танкиста и майор-пехотинец вполголоса переговариваются между собой.

Почти одновременно с появлением Татарану и его спутников появляется и генерал-полковник. Высокий, очень худощавый, несколько наклонившись вперед, он кивком головы делает легкий поклон. Генерал-полковник выглядит внушительно.

Всей своей манерой держаться он выражает ту независимость, которая соответствует его высокому рангу. Виссе кажется, что он держится слишком размеренно и слишком заботится о том, чтобы производить впечатление настоящей, сильной личности.

Этот генерал-полковник не живет, а играет свою роль. Для прусского генерала он недостаточно массивен и крепок. Его благородная осанка такая же показная, как и то ровное дружелюбие и вежливость, с которыми он приветствует румынского генерала.

Генерал Татарану, справа от которого стоит майор Биндер, полуобернувшись, осматривается и движением руки указывает Виссе место слева от себя. Виссе четко щелкает каблуками. По лицу генерал-полковника пробегает нервная дрожь. Паулюс протягивает руку генералу и майору Биндеру — не замечая германского обер-лейтенанта.

Не думая о том, понравится ли это генерал-полковнику, румынский генерал хватает Виссе за руку и тянет его за собой мимо Паулюса в удобно обставленную комнату, стены которой увешаны коврами и в которой Виссе сразу же обращает внимание на большой удобный диван.

«Мы еще поговорим, мой дорогой!» — говорит взгляд генерал-полковника, который наконец соблаговолил заметить германского обер-лейтенанта в свите румынского генерала. Генерал-полковник настойчиво усаживает Татарану и Биндера. Виссе остается стоять слева около двери.

Румынский генерал с неохотой поддерживает разговор, который Паулюс начинает, пытаясь превратить эту встречу в простой визит вежливости. Несколько раз, нетерпеливо прерывая ничего не значащие любезности генерал-полковника прямыми, конкретными вопросами о военном положении, Татарану настойчиво пытается перейти к цели своего приезда.

Подбоченившись левой рукой, заметно подражая позе Гитлера, Паулюс произносит перед командиром румынской дивизии целую речь о военном положении. Он признает:

— Противник окружил части 4-й танковой армии и 6-ю армию в районе между Волгой и Доном. Однако нам уже удалось снова консолидировать фронты. Мы успешно отразили все последующие атаки противника, по собственному решению отошли на благоприятные оборонительные позиции, которые удерживаются и позволяют нам предотвратить все дальнейшие попытки противника окружить нас.

Кажется, Татарану не склонен довольствоваться столь общей информацией, о которой трубит каждая сводка вермахта.

— Что будет с моей дивизией? — прямо спрашивает он.

Но Паулюс не терпит, чтобы ему указывали, и пространно говорит, чтобы создать видимость серьезного разговора:

— Господин генерал, как и все, румынская армия поддерживает нас в боях против Советов! Из всех союзников Румыния оказывает германскому вермахту на нашем Южном фронте самую сильную и эффективную боевую поддержку.

— К сожалению, румынские армии не имеют необходимого тяжелого вооружения! — возражает генерал Татарану. — Германскому военному командованию следовало бы учесть это в оперативном планировании и использовать румынские армии на менее протяженных участках боевых действий!

Тем самым Татарану отклоняет распространившиеся было утверждения о том, что окружение 6-й германской армии и угроза Донскому фронту удались русским, якобы только благодаря слабости румынских армий.

Короткий стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения генерала, стремительно входит начальник генерального штаба армии, генерал Шмидт.

Он выступает по всей форме и представленный Паулюсом румынам сразу становится главной фигурой среди присутствующих.

Обер-лейтенанту, которого Паулюс снова обошел вниманием, Шмидт представляется отдельно и крепко жмет ему руку.

По глазам румын и Виссе он пытается прочесть, какое впечатление на них произвела встреча с генерал-полковником.

— Мы как раз говорим о роли наших союзников! — говорит своему начальнику генерального штаба Паулюс.

Быстрый, острый взгляд скользит по лицу главнокомандующего.

«Трудно выбрать более неподходящую тему». — Можно прочесть по лицу Шмидта, когда он вступает в разговор.

— Ваш фюрер, маршал Антонеску, господин генерал, отклонил наши предложения вставить румынские войсковые подразделения в германские и настаивал на том, чтобы румынские армии самостоятельно действовали на своем боевом участке под его верховным командованием!

— У него на это наверняка были свои причины! — поясняет генерал. — Если злосчастная судьба заставит Германию проиграть войну, то она при поддержке западного мира, тем не менее, сохранится как бастион против большевизма. Французам и англичанам было бы неприятно соседство с русскими прямо у порога своего дома. Однако если маршалу не предоставят в распоряжение войска для обороны страны, Румыния будет поглощена большевизмом. Но если румынская армия рассредоточена и раздроблена?..

На лицах Шмидта и Паулюса читается ошеломление. Впервые открыто речь шла о возможном поражении Германии. Так, значит, за пределами рейха, в союзной Румынии, уже не так твердо убеждены в победе Германии?!

— Адольф Гитлер — гарант того, что Германия и ее союзники выиграют войну! — заявляет генерал Шмидт.

Виссе удивлен, с какой искренней и твердой убежденностью говорит это генерал, но еще больше он удивлен тем, как естественно кивает на это Татарану, словно бы и не ожидая от Шмидта ничего иного, кроме такой убежденности.

— Тем не менее, румынские войска выполнили бы свою задачу, если бы у них была соответствующая поддержка немцев! — снова возвращается Татарану к этой теме. — На собственном опыте, на примере моей дивизии. — Татарану поднимается со своего места, окидывает взглядом генерал-полковника и его начальника штаба и, задыхаясь, все более волнуясь, откровенно и свободно говорит обоим немецким генералам то, что давно тревожит его: — Как вы признаете сами, господин генерал, — обращается он к Шмидту, который кажется ему более компетентным, чем бутафорный командующий армией генерал-полковник Паулюс, — германское военное командование прекрасно знало о недостаточной боевой вооруженности румынской дивизии по сравнению с немецкой. Это было известно и русским — и нетрудно было предположить, что противник попытается прорвать оборону в самом уязвимом месте.

Тем не менее, моя дивизия была поставлена на самый ответственный участок. Русским буквально предложили прогуляться здесь и спокойно пройти к Дону. Нельзя было сделать лучшего предложения противнику, чем использовать так румынскую армию. Силы, день, даже час русского наступления были известны. И цель не вызывала сомнений. Было известно, что из места сбора — Бекетовки русские силами не менее одной или двух армий предпримут наступление на юге и что этот ужасный удар будет направлен против румынских дивизий. Если предположить, что прорыва русских на юге все равно нельзя было предотвратить и — я говорю сейчас только о моей дивизии — меня оставили на моем участке, чтобы не подвергать предполагаемому разгрому ценные германские силы, то это была серьезная ошибка. Смею утверждать, господа, что моя дивизия остановила бы на своем участке атаку русских, если бы мне дали многократно запрашиваемые мною противотанковое оружие и тяжелую артиллерию для укрепления тылов моей дивизии. Необходимость всего этого казалась очевидной.

На соответствующих позициях я для отражения ожидаемой атаки подтянул бы силы с центра фронта и, таким образом, усилил бы северный и южный фланги, предполагая, что атаки русских в городской черте Сталинграда можно отразить и небольшими силами и что русские не смогут провести наступление посреди города.

В то время как генерал Шмидт, наклонив голову и обратив ухо к Татарану, глядя в пол, внимательно и задумчиво выслушивал беспощадные обвинения румынского генерала в дилетантском и равнодушном, даже преступном, отношении к румынским солдатам, генерал Паулюс поднялся и всем своим видом показал, что он не намерен более выслушивать критические замечания.

Выраженная ранее лишь мимоходом, из чистой вежливости, без настоящего чувства похвала генерал-полковника румынской дивизии и умаляющая значение румынского генерала; несерьезное объяснение положения на фронтах возмутили Татарану и заставили его высказаться начистоту.

Татарану и сам не ожидал, что выскажется так резко. В заключение, глядя на Паулюса, добавляет по-французски:

— Возможно, я способен только на то, чтобы быть мелким дивизионным генералом, и у меня нет должного понимания и видения перспективы, чтобы постичь смысл крупных операций и, возможно, окончательной победы!

Паулюс вздохнул с видимым облегчением: удалось избежать стычки с румынским генералом.

Генерал-полковник, помня о том, что самое сильное впечатление он производит, проявив полностью свои светские манеры, пытается отвлечь разговор на частные и личные темы и предлагает румынам сигареты и шнапс.

— Возвращаюсь к цели нашего визита! — нарушает Татарану наступившую паузу. — Какие дальнейшие действия планируются для моей дивизии? Фактически она располагает численностью полка и должна быть выведена из боевых действий и переведена на отдых. Но, учитывая общую критическую ситуацию и смертельную опасность для окруженных войск, я готов к дальнейшим боевым действиям!

Генерал Шмидт кивает.

— Прошу понять меня правильно, господа! — поворачивается Татарану к Паулюсу и Шмидту. — Почему я прошу вас разъяснить мне общую ситуацию. У меня под началом всего несколько тысяч человек. Для меня они так же важны и значимы, как и корпус или целая армия!

Паулюс вздрагивает.

— Я чувствую полную ответственность за свои войска, и в результате окружения оказалось, что судьба каждого солдата в «котле» зависит от общей ситуации. Поэтому позволю себе задать вопросы. Удалось ли уже противнику завершить окружение 6-й армии и оказавшихся в «котле» частей 4-й армии, или мы еще удерживаем открытым коридор для снабжения войск в районе Сталинграда? Взяли ли русские 22 ноября мост в Калаче?

— В настоящее время мост находится в руках русских, но из этого не возникло серьезных боев особого значения, — признается Паулюс. — Оттуда к нам через Мариновку каждый день прибывают разрозненные части, которые прошли почти без потерь и, соприкоснувшись с противником, оказались втянутыми лишь в незначительные бои с отдельными танками противника. — Генерал-полковник поднимается. — Я организовал снабжение для окруженных частей по воздуху, и Ставка фюрера согласилась с моими предложениями. Рейхсмаршал Геринг лично гарантирует, что это снабжение будет поддерживаться достаточно сильными частями транспортной авиации, пока это будет необходимо!

В ответ на полный сомнения взгляд румынского генерала генерал-полковник ссылается на приказы высшего командования, содержанию и значению которых должен покорно и добровольно подчиняться каждый солдат, даже если он носит генеральский мундир.

— В ночь на 22 ноября у меня в моей Ставке в Нижне-Чирской состоялся по радио разговор с фюрером, содержание и значение которого, может быть, частично известно вам, господин генерал, из моих приказов по части. Мне было поручено лететь с моим армейским штабом в Сталинград и оставаться здесь!

Ни Татарану, ни Виссе не знают, что фюреру пришлось в приказном порядке — заставить Паулюса вернуться к своим окруженным в «котле» солдатам, чтобы разделить их судьбу.

— Армия должна свернуться, как еж, ощетинившийся иглами, и ждать дальнейших приказов из Ставки фюрера! Отныне «котел» будет называться «Укрепрайон Сталинград», что четко вырисовывает характер окруженного противником пространства и однозначно определяет наши действия!

— Но, господа! — Татарану хватается за голову. — Но ведь оперативное пространство армии, даже если оно окружено противником, не может — тем более в нашем положении — быть объявлено укрепрайоном. Ведь мы, за исключением немногих частей, находимся не в укреплении, не на острове и не на позициях в горной местности. Короче, мы находимся не в том рельефе, преодоление которого представляет для противника какую-то сложность и не будет стоить ему больших потерь. И мы не сможем успешно отражать его атаки длительное время. Все наши силы расположены в открытой степи в ожидании сильнейших атак противника.

Господин генерал-полковник, вы сами только что заявили, что откатывающиеся, разрозненные части между Мариновкой и Калачом почти не соприкасались с противником. Крупнейшие победы германских войск были достигнуты благодаря тому, что германским войскам удалось окружить и уничтожить крупные силы противника. Впервые и русским тоже удалось взять в кольцо целую германскую армию!

То, что Паулюс продолжает слушать румынского генерала, означает, что он в состоянии верно оценить положение и что у него самого возникают подобные соображения. Татарану продолжает:

— Вследствие этого мы оказались под угрозой. Мы можем стремиться только к тому, чтобы изо всех сил, пока есть возможность, освободиться от смертельной хватки. То, что целая армия идет навстречу пожеланиям противника, сама осуществляет свое окружение, приговаривает себя к бездействию и ожидает своего уничтожения — все кажется мне настолько чудовищным», что я не в состоянии постичь это.

— Может быть, это покажется вам менее чудовищным, если я сообщу вам, что фюрер деблокирует нас силами извне, так как не хочет, чтобы мы были обескровлены в боях с сильно превосходящими силами противника и отказались от пространства между Волгой и Доном, из которого, возможно, планируется решающий и уничтожающий удар по противнику.

Почему Паулюс сообщает об этом Татарану? Потому что румынский генерал заявил, что доложит своему маршалу и таким образом румынскому правителю Антонеску станет известно то, что сообщил германский командующий Татарану.

— Если исходить из той предпосылки, что мы будем деблокированы извне, считаете ли вы, господа, возможным снабжение двадцати двух дивизий по воздуху? Даже если бы удалось срочно освободить и предоставить для этой цели достаточное количество транспортных самолетов и истребителей сопровождения! Подумайте о сложностях перевозки грузов с железной дороги автомашинами на самолеты и необходимом для этого времени. Подумайте об огромном количестве горючего для машин, которое должно ежедневно изыскиваться и подвозиться из Германии. Подумайте о необходимом (минимальном!) количестве грузов, которые необходимы нам ежедневно для снабжения и обороны. Не говоря о довольствии войск, сколько горючего и снарядов для наших танков и пушек нам понадобятся, как только будут исчерпаны все запасы? Сколько у нас аэродромов, на которых можно было бы это осуществить? Кроме Питомника я не знаю ни одного!

Генерал-полковник Паулюс насмешливо прерывает генерала Татарану:

— Думаю, мы спокойно можем предоставить решение этих вопросов рейхсмаршалу и германскому люфтваффе!

— Германское люфтваффе, господин генерал-полковник, как и остальные части вермахта, свершают выдающиеся дела и решают удивительные задачи. Но творить чудеса не под силу и им! Если нам не удастся удержать открытый коридор для снабжения войск, то мы должны сразу пробиваться на запад, пока противник не воспрепятствует и этому!

Внезапно Татарану сознает, насколько он резок, не сдержав свой южный темперамент. Но вместо ожидаемого возмущения на лице генерал-полковника появляется озабоченность. Выходит, что он не совсем глух к доводам румынского генерала.

В разговор вступает генерал Шмидт. Он признает, что Татарану, даже командуя всего лишь одной дивизией, в своем качестве является представителем важной для Германии союзной державы. И в своей спокойной манере кратко, четко и в то же время исчерпывающе полно излагает румынскому генералу позицию германского командования.

— Во-первых, господин генерал, у нас есть приказ фюрера обязательно удержать Сталинград по причинам, на которые вам намекнул господин генерал-полковник! Во-вторых, предположим, что Верховное командование сухопутными силами решило бы изменить свои планы и дать нам разрешение на прорыв из «котла». Как вы себе представляете успешное проведение такого маневра и безопасный вывод более чем целой армии из вражеских тисков через узкий коридор, который предстоит еще предварительно освободить и удерживать?!

Проводили ли вы когда-нибудь расчет того, с какой скоростью ежедневно может продвигаться вперед целая армия? Наряду с боевыми частями, нам придется тащить с собой еще и тыловые службы, превышающие их численность в несколько раз. Наша маршевая скорость будет самой минимальной! Ближайшая находящаяся в наших руках переправа через Дон, мост в Нижне-Чирской, находится от западной вершины «котла» в 45-ти километрах. Войска из северной части Сталинграда вынуждены будут пройти до Дона вдвое большее расстояние! Вы думаете, что русские дадут нам на это время?

Прежде чем Татарану успевает что-либо возразить, в разговор вступает Паулюс-

— Даже если предположить самое лучшее — успешное отражение атак противника, то возникнут дальнейшие значительные задержки из-за предполагаемых боевых действий. У русских есть все возможности напасть на нас с тыла, атаковать со всех сторон, расколоть большой компактный «котел» на несколько меньших и еще быстрее уничтожить нас в них. Мне пришлось бы прорываться внезапно и удерживать коридор в боях, использовать самые сильные наши формирования.

Откуда мне взять достаточно сильный арьергард и силы для прикрытия с флангов массы не имеющих боевого опыта тыловых служб, которые нам придется поставить в середину? Поспешное десантирование невозможно проводить планомерно, пришлось бы импровизировать.

Все складские запасы, большую часть вооружения, минимум половину колесной техники, поскольку у нас недостаточно горючего, и наши тяжелые артиллерийские орудия, которыми мы можем успешно обороняться здесь, пришлось бы уничтожить и бросить, и, кроме того, от 15 до 20 тысяч раненых в полевых лазаретах и на перевязочных пунктах! Известно ли вам, что обрывистый западный берег реки, высотой до ста метров, занят русскими? Чем, если я брошу тяжелые орудия, мне штурмовать этот берег и обеспечивать переправу через Дон, который еще недостаточно замерз, чтобы выдержать переправу по льду?

Я прекрасно представляю ситуацию. Окруженные превосходящими силами противника, прижатые к Дону, недостаточно сильные, чтобы взять спасительный противоположный берег, после гигантских потерь, раздробленные на один или несколько «котлов», с отчаявшимися, изнуренными в боях и уставшими войсками, без соответствующего снаряжения, питания и вооружения, без крова, коммуникаций, короче говоря, раздетые и голодные — добровольно идти на такую ситуацию я считаю чистым самоубийством.

Шмидт недовольно качает головой. Считает ли он высказывания командующего армией слишком преувеличенными или излишне откровенными по отношению к румынам? Он вмешивается и коротко подводит итог:

— По веским причинам мы отвели наши войска, которые еще находились к западу от Дона, и запросили снабжение для «котла» по воздуху.

Некоторые командиры корпусов армии во время вчерашнего совещания здесь точно так же, как и вы, господин генерал, выступали за то, чтобы попытаться прорваться. Я могу понять их. При этом они думали только о своих мелких, мобильных частях. В «котле» нам наиболее безопасно, и мы обязаны выполнять приказы фюрера. Фюрер знает, чего хочет! Мы верим в него и следуем за ним!

— Хотел бы я посмотреть на человека, который позволит себе предположить, что я взвалю на себя ответственность за такую рискованную попытку прорыва, да еще в нарушение приказа, — добавляет Паулюс.

Генерал-полковник встречается глазами с Татарану, который выдерживает его взгляд и упрямо отвечает:

— Бог помогает смелым! По моему мнению, каждый день выжидания ухудшает наше положение. Я в такой ситуации действовал бы так, как подскажет мне совесть, даже против приказов «сверху», если бы мне пришлось нести за это ответственность! — И извиняющимся тоном Татарану продолжает: — Если я позволил себе высказать противоположное мнение, то только для того, чтобы осветить наше положение и с другой стороны. Я от всей души надеюсь, что вы правы, господа, а я ошибаюсь.

Через вестового майора Биндера вызывают в бункер квартирмейстера, чтобы сообщить о количестве необходимого довольствия, положении с боеприпасами и снаряжением в дивизии.

Майор просит Виссе уладить это вместо него, потому что он должен присутствовать на совещании в качестве переводчика, и передает обер-лейтенанту подробные документы, по которым на основе последних данных должны быть внесены изменения в переданные ранее письменные донесения.

Теперь армейская жизнь оживилась, и многочисленные следы автомашин расчертили свежевыпавший снег перед бункерами, чуть возвышавшимися над равниной. Все они построены добротно и просторно. Как узнает Виссе, раньше здесь размещался штаб 71-й пехотной дивизии.

Когда Виссе возвращается, он обнаруживает, что совещание заканчивается в атмосфере на удивление дружественной. Румыны, уже в прихожей продолжая разговор с генерал-полковником и начальником штаба, знакомятся с ближайшими офицерами штаба армии. Виссе удаляется, чтобы вызвать машину генерала.

Стелющийся по земле туман рассеялся, и в ясном синем зимнем небе обозначились огромные, пересекающие друг друга петли следов от серебристых истребителей.

Лихо кружа, на высоте примерно 300 метров в воздушном бою сцепились три «Мессершмитта-109» и несколько истребителей незнакомого типа с советскими звездами. Отчетливо слышны выстрелы из бортовых пушек и пулеметов.

— Это новые истребители, которые Иванам поставили американцы! — говорит молодой обер-лейтенант из бункера связи армии. — Теперь закончатся времена, когда наши господа «летуны» одерживали свои победы как бы между прочим, «на десерт» да «на завтрак». Эти штуки потрясающе быстры, а ведь их немного, а? Похоже, изрядно подучились эти русские, но в летном деле им до нас еще далеко!

— Жаль, что господа из благородного люфтваффе стали редко давать гастроли! — отвечает Виссе.

— Я только сегодня утром прилетел сюда на «Физельском журавле». — Офицер связи, быстро оглянувшись и убедившись, что никто из бункера главнокомандующего их не видит и не слышит, добавляет: — Если бы эти высокие господа могли решать по своему разумению, то они с удовольствием бы вывели армию из «котла». Главнокомандующий настолько раздражен и так нервничает, что ни один хрен ему ничего внушить не может. Больше всего его бесит, что мой старик, начальник связи армии, оказался хитрее: своевременно сказался больным и не полетел с нами на эти зимние игры в Сталинград. Он учуял, что запахло жареным, и сказал себе: «Лучше пять минут быть трусом, чем навечно трупом!»

Обер-лейтенант замолкает и скрывается в бункере связи, замечая, как из бункера главнокомандующего в сопровождении Паулюса и Шмидта выходят оба румына, в то время как слева подъезжает вездеход Татарану.

Пока Паулюс и Шмидт дружески прощаются с румынами, Виссе стоит далеко в стороне, чтобы не мешать; Татарану и Биндер забираются под брезент машины.

На сей раз генерал-полковник не обходит вниманием обер-лейтенанта. Именно когда Виссе уже готов без слов отсалютовать, генерал-полковник с интересом посмотрел на небо, где в этот момент русские истребители прорываются за Волгу и мчатся за «Ме-109».

Паулюс окидывает Виссе отнюдь не дружелюбным взглядом, подходит, останавливается в трех шагах от него и вполголоса резко приказывает:

— Что это вам взбрело подогнать машину к самому моему бункеру? Я совершенно не жажду бомбежки!

Виссе стоит перед главнокомандующим и смотрит ему прямо в лицо, несущее отпечаток беспокойства и забот. У него перехватывает горло, и он думает: «Боже мой, этот высокий худой человек с посеревшим от забот лицом, постоянно проводящий нервным движением рук по бедрам, словно проверяя свои карманы, не может справиться даже с самим собой. В нем нет ничего такого, что присуще человеку, призванному командовать!

Если у этого человека найдутся силы, то они уйдут на борьбу с собственным несовершенством и стремлением любой ценой удержаться наверху. Этот генерал-полковник не способен быть сердцем и мозгом своей армии. Не ставший частью ее организма, он не чувствует заодно и 300000 солдат, во главе которых поставлен, и не думает серьезно об их судьбе. Безгранично высокомерный эгоист, изворотливый с вышестоящими, чтобы не испортить себе карьеру. В своей мании диктаторства он погубит всех нас, но не сознается в своей неспособности и не уйдет. Русские совершенно не думают о том, господин генерал-полковник, чтобы навредить вам, чтобы на смену вам пришел действительно талантливый и мужественный генерал. Если бы русские могли, господин генерал-полковник, они дали бы вам телохранителей, чтобы с вами ничего не случилось!» Но Виссе еще жить не надоело, и он не высказал ничего из того, что думал.

Паулюс дружески машет румынам и снова спускается в подвал своего бункера.

— Счастливо добраться! — говорит генерал Шмидт обер-лейтенанту и дружески пожимает ему руку.

На обратном пути генерал Татарану, который хочет остаться наедине со своими мыслями, сидит рядом с водителем и молчит. Когда длинная череда домов Гумрака осталась позади, слева от дороги, и они сворачивают вдоль железнодорожной насыпи на юг на Алексеевку, генерал поворачивается к Виссе и говорит, не прибегая к помощи майора Биндера:

— Думаю, что командование армии смирилось с окружением и самостоятельно не предпримет ничего, чтобы восстановить связь с Западом!

Против только что созданного Южного фронта «котла» русские ведут тяжелейшие бои. Под Цыбенко они тщетно наступают на полки 297-й пехотной дивизии, которые сменили здесь 20-ю румынскую. Румыны заняли позиции восточнее и защищают свой участок так же упорно и мужественно, как и расположенные рядом германские силы.

Под Цыбенко и Ракотиным, под Карповкой и в восточной части окружения под Мариновкой Советы беспрестанно атакуют, пытаясь прорвать кольцо обороны, расколоть «котел», и откатываются после ожесточенных боев. Они используют бомбардировщики в сплоченном строю и все равно ничего не добиваются.

Оборонительные позиции построены довольно удачно и постоянно укрепляются. Снарядные магазины артиллерии все еще полны, и есть достаточно горючего, чтобы направить орудия и танки туда, где они нужны. Еще достаточно продовольствия, и солдаты уверены, что они будут деблокированы извне, как это обещает фюрер.

Паулюс не обращает внимания на предложения осознающих свою ответственность командиров частей прорвать советское окружение с помощью еще боеспособных дивизий, вырваться из кольца и соединиться со стоящими на Дону германскими частями. Когда они становятся особенно настойчивыми, он резко отклоняет их, потому что это противоречит приказам Гитлера.

Найдя, наконец, время, Виссе наслаждается оргией мытья. При десяти градусах мороза, обнаженный, густо намыленный до пояса так, что от тела валит пар, он может использовать целое ведро горячей воды.

Даже Харро, который снова бодро скачет вокруг, тоже намыливают и моют.

Возбужденные, громко крича, кружат над балкой стаи ворон. Для Безе это сигнал воздушной тревоги, и он незаметно уходит поближе к просторному картофельному бункеру, который кажется ему достаточно надежным.

Кнауч, который трет спину Виссе, так же мало обращает внимания на равномерный гул в воздухе, с которым невидимая глазу эскадрилья бомбардировщиков проходит над нависшими низко облаками. За эскадрильей над балкой тянется след, и вот уже слышен свист. Безе мчится в бункер, и Харро, поджав хвост, мчится за ним.

Кнауч спокойно продолжает тереть спину Виссе, когда свист, нарастая по мере приближения, раздается в балке. И вот уже раздается грохот слева и справа от Виссе и Кнауча, они не успевают броситься на землю. Виссе при этом полуобнаженный и свежевымытый! Фонтаны земли взметываются в воздух. Когда дым рассеивается, Виссе видит, что от грузовика и старого доброго «опель-олимпия» остались только горящие груды металла.

От попаданий пострадали и некоторые моторизованные машины румын, плотно стоявшие друг к другу: только сегодня утром обер-лейтенант Кремер приказал, чтобы из-за бомбежек автомашины стояли только поодиночке.

— Они пытались уничтожить аэродром Басаргино! — пытается Кнауч утешить своего обер-лейтенанта. — Вот я получу хоть что-то, если они разобьют наши машины!

На полпути к балке Безе и Харро снова стремительно мчатся в укрытие. Безе кричит: «Проклятые собаки, только попробуйте явиться снова!»

Это всего лишь одиночный самолет, двухмоторный бомбардировщик, пробившийся через облака. Когда летчик снова поднимает машину над балкой, раздается лающий звук легких румынских противовоздушных орудий, и трассирующая очередь попадает в фюзеляж и в моторное отделение.

Правый двигатель задымил. Машина все еще продолжает подниматься и с горящими двигателями падает за вокзалом. Раздаются несколько взрывов, и в небо высоко взвивается огромный столб. Похоже, что на борту самолета оставались бомбы. В воздухе опускается белый парашют, на нем человек.

Капитан Стойка, командир легкой батареи противовоздушных орудий, спешит вместе с несколькими солдатами к месту взрыва, обезоружив летчика, лично приводит пленного русского. Капитан Стойка ведет себя по-рыцарски. Как раз в тот момент, когда он вместе с летчиком, одетым в синий летний комбинезон с меховым воротником, проходит мимо бункера, и, сияя от радости, указывает на свою добычу и предлагает пленному сигарету.

Русский очень бледен. Страх еще сковывает его движения, но он старается казаться спокойным, чтобы достойно принять то, что его ждет.

Виссе быстро одевается, чтобы присутствовать на первом допросе пленного. А тот стоит перед письменным столом. Изо рта и носа по лицу течет кровь, собирается на челюстях и густыми каплями падает на летный комбинезон.

Равномерными ударами кулака слева и справа, переводчик бьет пленного в лицо.

Видно, что русский готов сопротивляться, но ему проще умереть, чем терпеть такое обращение. Он сдерживается. С напряженными мускулами на лице, не дрогнув, не говоря ни слова, принимает он удар за ударом. Видно, что он стремится сохранить свое человеческое достоинство, столкнувшись с подлостью и жестокостью.

Заметив германского обер-лейтенанта, переводчик выжидающе смотрит на него. Ожидая особого одобрения от германского офицера, он снова бьет русского в лицо и замахивается для нового мощного удара.

Протянув руку к переводчику и мгновенно положив конец этому избиению, Виссе подходит ближе к русскому.

«Какая низость лишить мужественного человека возможности защищаться…» — думает Виссе.

Майор Кодряну, офицер, которого Виссе очень уважает, стоит в стороне, скрестив руки на груди и с интересом наблюдает за избиением. Он правильно понимает неприязненный взгляд Виссе и небрежно холодно отвечает на него.

Допрос еще даже не начинался, так что пленный не мог отказаться давать показания или раздразнить румын дерзкими издевательскими ответами. Виссе спрашивает себя, разве к методам допроса относится попытка сломить мужество пленного и его волю к сопротивлению еще до допроса, запугать его перспективой более жестоких пыток и заставить давать любые показания? Как бы то ни было, нет такой цели, которая могла бы оправдать такое жестокое обращение с человеком. Ничто не бывает так отвратительно, как издевательство над человеческим достоинством!

Как и бесчеловечная система, которую они защищают, они должны быть уничтожены и истреблены!

Виссе достает носовой платок и протягивает русскому, чтобы он мог вытереть кровь: «Без сомнения, это хорошая добыча!» Он поворачивается к Кодряну и указывает на пленного.

— Сначала мы можем его допросить, но сразу после этого должны отправить в штаб армии! Он не виноват, — внушает Виссе переводчику, — что его бомбы свалились именно на нас.

Очевидно, майор задает свои вопросы по определенной схеме, коротко и точно. Переводчик переводит и на немецкий тоже, чтобы Виссе мог следить за ходом допроса.

Летчик — среднего роста, коренастый, сильный, ему примерно 25 лет, у него типично русское лицо с высокими скулами. Он замыкается и упрямо отказывается отвечать на вопросы Кодряну. «Вот тебе, получи!» — написано во взгляде, который майор бросает на Виссе.

Русский тоже смотрит на Виссе, и когда тот ободряющим кивком показывает ему, чтобы он ответил на вопрос майора, он кивает и, поняв свое положение, с готовностью дает показания.

Его зовут старший лейтенант Яшин, он командует одной из эскадрилий бомбардировщиков. Его эскадрилья во время войны неоднократно уничтожалась немцами и каждый раз формировалась заново. Соединение, оснащенное новыми американскими машинами, всего лишь пять дней назад было переброшено на Сталинградский фронт из Мурманска. Им было объявлено, что германская армия окружена и должна быть уничтожена.

Задачей эскадрильи была бомбардировка аэродромов в «котле». Пробиваясь через облачность, русский командир эскадрильи хотел убедиться, что налет на Басаргипо прошел удачно, отбомбиться и обстрелять находящиеся на земле самолеты и автомашины из бортовых орудий. Но сам попал под обстрел румынских противовоздушных орудий. Бортовой стрелок был убит, а штурман ранен.

Несмотря на ранение, штурман попытался еще раз поднять уже подбитую машину и дать оставшимся в живых членам экипажа возможность спастись на парашютах, хотя знал, что сам он погибнет. Покинуть самолет удалось только лишь ему, старшему лейтенанту.

— Товарищи погибли! — обращается русский к Виссе.

— Каково у вас настроение? Верите ли вы в победу Красной Армии? — спросил Кодряну.

— Летный персонал — это убежденные коммунисты, верящие в победу Сталина. Все из коммунистического молодежного движения.

— Вы тоже? — спрашивает Кодряну.

— Я русский!

— Как вас кормят?

— Как во всех отборных войсках, танковых и так далее, у нас особые, более высокие нормы. Вот уже несколько месяцев мы получаем высококачественные продукты из «американской помощи», в основном консервы!

— А в других частях не так? Они в большинстве своем голодают и плохо вооружены?

Русский утвердительно кивает. В ответ на вопросы он признается, что особенно плохо питаются и вооружены украинские и татарские части, которых он, уроженец Центральной России, не слишком высоко ценит и которые сейчас подтянуты к кольцу окружения. Их боевая мораль невысока, и многие перебежали бы к немцам, если бы их жестоко не подавляли политруки и комиссары.

— Нам известно, что комиссары пистолетами вынуждены гнать вашу пехоту на наши позиции. Вы верите в победу России? — включился в разговор Виссе.

— Сталин отдал секретный приказ по Красной Армии, в котором нас призывают бороться до последней капли крови, потому что Красной Армии необходимо добиться уничтожения фашистов под Сталинградом и изгнать немецких оккупантов с нашей советской Родины.

Мы создали на Урале и в Сибири новую военную промышленность, которая производит больше, чем Германия и оккупированные ею страны. Нам помогает Америка. Фашистский промышленный потенциал разрушается американцами и англичанами с воздуха. В нужный момент они откроют второй фронт на Западе и помогут нам победить Германию. Наше оружие, наша военная техника, тактика и стратегия стали совершеннее. Мы сильнее немцев!..

— Меня интересует ваше личное мнение! Вы верите во все это?

Не задумываясь, русский говорит обо всем, что его волнует.

— Мы подождем еще немного. Мы бросили на решающую схватку в бой все значительные силы, которые у нас еще есть. Если нам не удастся одержать победу в Сталинграде и на Дону… Если немцы уничтожат и эти армии, то Россия погибла, и коммунистическая власть рухнет. Потому что тогда молодые коммунисты не смогут больше верить в победу. Мы не забываем об этом.

Я знаю, что масса русских голодает и живет бедно. Она не верит словам и обещаниям Сталина. Но немцы не должны забывать, что русский человек любит свою Родину и изо всех сил будет защищать ее свободу!

— Это занести в протокол? — спрашивает Кодряну.

— Если пленный будет переправлен в армию, и у него будут обнаружены следы побоев, то можете быть уверены, у вас будут неприятности! — грозит Виссе румынскому переводчику, чтобы пресечь дальнейшее избиение русского.

На фронте затишье. В крепости Сталинграда начинается строительство укреплений и закладка отапливаемых бункеров.

Нормы довольствия резко сокращаются. Это особенно сильно сказывается на дивизиях, которые потеряли свои запасы в результате русского наступления.

Для солдат наступают спокойные дни. Они следят за прибытием транспортных машин с продовольствием: приятно видеть, как немецкие истребители элегантно и все еще с преимуществом в напряженных воздушных боях сбивают Иванов.

К сожалению, немецкие истребители и бомбардировщики используются слишком мало, как малы и нормы довольствия, которое доставляется по воздуху. Хоть и урчит в животах от голода, в войсках настроение лучше, чем в штабах. Солдаты смирились с тем, что приходится некоторое время терпеть лишения, как войскам Шерера на севере прошлой зимой. Но фюрер не оставит в беде! Немецкий солдат верит в него! К высшим генералам он относится не так хорошо. В лучшем случае он видит своего командира дивизии. Командир армейского корпуса и сам главнокомандующий Паулюс не появляются. Их присутствие лишь ощущается по приказам и призывам по радио проявлять выдержку, которые становятся все резче и настойчивее, и чем меньше остается еды, тем чаще зачитываются солдатам.

О том, что происходит за пределами «котла», что Советы стоят у Чира и Аксая и бьют там румынские армии, главнокомандующий не сообщает даже командирам дивизий.

Когда 22 ноября положение 6-й румынской армии было неясно, радисты пытались из Гавриловки связаться на согласованной волне со штабом. Был отдан приказ выходить на связь в указанное для этого время.

Поскольку установить связь не удалось, следовало предположить, что штаб уже не находился в Абганерово и отрезанная часть Южного фронта находилась уже почти в 50 км.

23 ноября связистам удалось на несколько минут связаться с вышестоящим штабом, радиоточка которого находилась в Самохино, и получить сообщение, что некий полковник Паннвиц выставил боевую группу. С этого момента связь в согласованное время снова установилась.

26 ноября с той стороны было сообщено о значительном успехе боевой группы. Продвигающийся с большими силами пехоты и танков в Котельниково противник был перехвачен на фланге полковником Паннвицем вместе с румынской боевой группой Корне и под Крайней Балкой отброшен и уничтожен.

Теперь Виссе каждый день принимает сообщения о положении на фронте, находящемся за пределами «котла». 27 ноября боевые группы Паннвица и Корне еще продвигаются на Котельниково. И — важнейшее сообщение! — срочно подтянутая полностью боеспособная 6-я германская танковая дивизия вступает в бои. Это хорошая новость!

Разве это не знак того, что уже используются силы, которые должны вступить и выручить окруженную армию?

28 ноября — снова успехи боевых групп Паннвица и Бишоффа, которые наносят удар в тыл противника, атакующего Котельниково с севера, и уничтожают его.

Генерал Татарану, отношение которого к Виссе было довольно сердечным, теперь часто приходит в бункер, чтобы поговорить о сложившемся положении.

Генерал снова возвращается к тому, что он не может смириться с окружением и боязливым топтанием на месте генерал-полковника Паулюса.

— Не умаляя успехов боевых групп, именно по ним видно, что русские достигают своих целей только с помощью неких избранных дивизий — а эти основные силы в настоящее время связаны на Дону и Чире!

Военные действия противника из кольца окружения, очевидно, не что иное, как обманные атаки. Сколько русских солдат используют их только для того, чтобы перебежать к нам! Не дает ли это шанс для того, чтобы с моторизованными частями армии провести атаки на юге, которые должны облегчить положение, и прорвать «котел»?

При этом осторожному господину генерал-полковнику даже не пришлось бы нарушать приказ, и он мог бы ответить за это перед своим фюрером! Даже если он добьется только открытия «котла» и облегчения положения на Донском фронте. Боеспособность армии снижается с каждым днем и ее следует использовать, пока в ней есть еще силы и пока есть шансы на успех. Сейчас противник не в состоянии предотвратить наш прорыв. Здесь нам нужен такой генерал, как Роммель, который действует на свой страх и риск!

Крепость Сталинград — это хорошо! Но, чтобы она продержалась, может быть, даже в течение всей зимы, — вопрос снабжения. Как только русские высвободят свои силы с Дона или подтянут силы с востока, они направят их против нас. С каждым днем наше положение ухудшается. Снабжение по воздуху ограничивается подвозом продовольствия и медикаментов. И с воздуха, я думаю, мы получим именно столько, чтобы вместо двух недель умереть с голоду через месяц или два.

Неужели вы считаете возможным, чтобы германское главнокомандование в это время достало из-под земли новую армию и перевезло сюда? Я нет! В лучшем случае их не хватит даже на то, чтобы заткнуть брешь на Дону, и в любом случае они слишком слабы, чтобы ограничить нас! — Генерал горячится. — Мы должны двигаться в путь! По крайней мере, частью армии. Тогда у остальной части будет больше шансов, если фюреру важно укрепиться в городе и вокруг него и удержать Сталинград. Снабжение по воздуху для четырех-пяти дивизий при наличии благоприятных условий у такого люфтваффе, как немецкое, еще может получиться, но дивизий с обозом — никогда!

Первые дни декабря.

Румынский вестовой сообщает о неожиданном прибытии генерал-полковника Паулюса и генерала артиллерии Енеке, 4-му армейскому корпусу которого подчиняется дивизия.

— Что вдруг взбрело в голову нашему главнокомандующему? — удивляется Мёглих. — Обычно все его предприятия организованы до последней мелочи и подготовлены самым тщательным образом, чтобы все получилось как надо. И вдруг он неожиданно лично появляется перед своими солдатами на передовой, в окопах!

— Не думаю! — отвечает Виссе.

— Почему нет? Блестящая роль героического защитника крепости Сталинград требует и эффектной позы. Как Деды Морозы с милыми подарками в мешке! — без уважения шепчет Мёглих на ухо Виссе после бравого приветствия и рапорта.

На лице генерала Енеке предвкушение радости. Он с силой пожимает руки Мёглиху и Виссе.

— Когда вы подметете свои комнаты и заправите койки, я ненадолго зашел бы вас навестить, господа!

Виссе кажется, что изменился и генерал-полковник. Несколько сдержаннее, чем генерал Енеке, он, без сомнения, тоже в хорошем настроении.

Молодой обер-лейтенант старается быть незаметным.

Когда Виссе получает от Татарану распоряжение занять место в бункере-столовой, генерал-полковник даже делает рукой приглашающий жест.

Еда превосходна. Енеке своей прекрасной, элегантно обходящей все острые углы манерой общения больше похож на дипломата или крупного коммерсанта, чем на германского генерала. Он красиво ест ложкой, не создавая неловкости, отдавая должное прекрасной еде. С манерами хорошо воспитанного человека, отшлифованными и уверенными, он может свободно чувствовать себя.

Паулюс тоже, похоже, судорожно старается не совершить какой-нибудь оплошности, проявляет здоровый аппетит и отдает должное поданным на стол балканским блюдам и вину.

Он не подает вида, что у него, как говорят, больной желудок, и что он питается по строгой диете, и несколько раз говорит о том, как превосходна еда.

— Я думаю, — обращается Паулюс к Татарану, — что вы во время своего визита в Гумрак последовали моему приглашению принять участие в нашем обязательном обеде с густым супом с гораздо меньшим удовольствием, чем я участвую в этом торжественном обеде! Похоже, что ваш повар — настоящий талант!

Татарану, как хозяину, приятно слышать эту похвалу.

— Более того, настоящий волшебник, — поясняет он, — потому что готовит из обычных войсковых продуктов необыкновенно вкусные вещи. Он лучший повар Бухареста. Из вороны сделает жаркое из птицы с можжевельником, из кошки — телячье филе, а если нужно, то и из старой подметки — сочный бифштекс!

— Но это! — Генерал-полковник встает с ножом и вилкой в руках. — Я считаю, что немного разбираюсь в еде. Ведь это известные шесть сортов мяса…

— Здесь мясо, конечно, присутствует, но только один сорт — говядина!

— Невероятно вкусно!

— Разумеется, мы готовы передать наши запасы для распределения в армии!

Виссе удивлен. Чтобы Татарану, желая показаться человеком с размахом и произвести впечатление, или даже из самоотверженности, отдал свою драгоценную говядину! Это шахматный ход. Татарану жертвует своими запасами во имя идеи. Он хочет доказать генерал-полковнику, насколько недостаточно снабжение армии по воздуху.

— Это заслуга господина обер-лейтенанта! Он, как и во всех ситуациях, даже когда все вокруг было в полном беспорядке, не потерял присутствия духа и сохранил для нас в «котле» пятьдесят коров!

Генерал-полковник кладет кусочек в рот, с довольным видом пробует его вкус, в первый раз поворачивается к Виссе и окидывает его благожелательным взглядом.

— Прекрасно! Пятьдесят коров? И мне об этом даже не доложили? — добродушно обращается он к генералу Енеке. — Да ведь он заслужил крест первой степени «За заслуги» с мечами! — Вот Виссе и удостаивается первой похвалы генерал-полковника, но не как командир роты, а как удачливый погонщик коров.

Оба генерала очень возбуждены и ведут разговор почти в одиночестве, в то время как румыны, Татарану, майор Биндер и переводчик ограничиваются тем, что слушают их и при этом едва успевают следить за ходом беседы.

Главнокомандующий и генерал Енеке стараются вести разговор в русле непринужденной и свободной беседы. Но Паулюс явно выходит из себя. С усмешкой он заявляет:

— Я вам даже не сказал еще, господин Татарану, что моя супруга румынка. Так что посетить вас в Басаргино меня побудили не только военные и политические соображения. Моя жена пробудила во мне понимание и любовь к румынскому народу.

Господа привезли с собой в подарок бутылку шампанского. По знаку Татарану были наполнены бокалы. Паулюс поднимает бокал.

— Господа, позвольте предложить поднять бокалы за здоровье нашего фюрера Адольфа Гитлера, за здоровье румынского вождя маршала Антонеску, за победу Германии и ее союзников!.. — Паулюс замолкает, повисает напряженная пауза. Он повышает голос: — Подготовка германского контрнаступления на Сталинград завершена. Действия по нашему освобождению начинаются! Генерал-полковник Гот, кстати, мой боевой товарищ, со своей 4-й танковой армией готов к выступлению. С 3 декабря 16-я танковая дивизия начинает боевые действия против русских!

Вам, наверное, известно, что с 28 ноября командование пехотными частями на Дону принял на себя генерал-полковник фон Манштейн? — Паулюс знает, что имя Манштейна хорошо знакомо русским. — Манштейну пришлось отправиться в Ленинград, чтобы как Севастополь, артобстрелами подготовить его к штурму. Но по пути его перехватил приказ фюрера взять на себя командование Южным фронтом в связи с его особым значением.

Похоже, что высшее германское военное командование намеревается не просто исправить положение в Сталинграде, но окружить и разбить прорвавшегося противника! В то время, когда мы иногда проявляем малодушие, возможно, уже близок окончательный разгром последних большевистских армий и наша победа над Россией. А после победы над Россией какая сила сможет противостоять нам?

— Какими силами должны проводиться боевые действия? — прерывает Татарану вдохновленную речь главнокомандующего.

Румынский генерал ожидает конкретных данных и надеется, что речь все-таки идет о более сильных формированиях, чем он смог узнать из секретных и неполных радиосообщений.

Он пытается скрыть свое разочарование, когда Паулюс сообщает, что в операциях примут участие всего три танковые дивизии, из которых, похоже, только 16-я укомплектована и вооружена полностью.

Две другие, правда, тоже называются дивизиями, но по своей численности скорее соответствуют танковым полкам. Знает ли главнокомандующий об этом и о том, что танковые формирования в подавляющем большинстве оснащены бронетранспортерами и не смогут противостоять Т-34.

Свежие пехотные формирования взять неоткуда и 4-я румынская армия или точнее то, что от нее осталось, должна взять на себя защиту флангов.

— Когда должен начаться освободительный удар германской танковой армии? — В вопросе Татарану все еще слышен оптимизм.

— Думаю, примерно через 8 дней! — отвечает Паулюс.

— Надеюсь, что русские еще долго и достаточно прочно связаны на других участках фронта! В противном случае танковые части должны ожидать столкновений с противником, многократно превосходящим их по численности. Известно ли вам, господин генерал-полковник, что-либо о том, что у русских на юге имеется еще одна армия в резерве?

Генерал-полковник уклоняется от ответа на этот вопрос. Он убежден, что к боевым действиям не будут привлечены более мощные силы.

— На Дону и Чире наш фронт подвергается наиболее сильному давлению. Нельзя допустить, чтобы русские пробились к Ростову и отсекли пехотную группу армий «А». Я приказал провести на севере «котла» отвлекающие атаки и выпрямление фронта.

Необходимо утвердить противника в предположении, что мы хотим вырываться из окружения в направлении на Воронеж, и отвлечь его от наших подготовительных мер на юге. Тем самым мы ослабим натиск на Чирском фронте.

Атаки проводились без артподготовки и танковой поддержки, но поставленные цели были достигнуты. Засевшая на нашем Северном фронте «заноза» противника была извлечена. Правда, при этом солдаты лишились своих подготовленных позиций и находятся сейчас среди чистого поля, но мы приобрели важный опыт. Силы противника, которые держат нас в окружении, вовсе не так велики, как предполагалось, и мы можем прорвать их, когда получим приказ. Нам противостоят и вот уже несколько дней атакуют кольцо нашей обороны, истекая кровью, менее сильные и надежные части, которые русские гонят на наши позиции, не считаясь с потерями!

Таким образом, главнокомандующий прекрасно информирован и тоже придерживается мнения, что силы окружения недостаточно сильны, чтобы предотвратить прорыв из «котла». Он только послушно ожидает приказа.

Поэтому Татарану спрашивает:

— Что предпринимает сама армия, чтобы прорвать «котел»!

— В ближайшие дни я начинаю стягивать на юге под Ракотином и Старым Рогачиком мои моторизованные и танковые части. Когда Гот подойдет достаточно близко, мы будем прорываться ему навстречу.

Главнокомандующий объясняет свой план атаковать на западе танковым клином из района Ракотино — Рогачик и прорываться от Карповки на юг, чтобы прорвать фронт противника и объединиться с продвигающимися навстречу танковыми армиями Гота. Примерно сто танков и три моторизованные дивизии должны последовать за находящимися в южной части «котла» частями. О том, будут ли германские части оставлены в районе Сталинграда, или вся армия будет переведена за Дон, у генерал-полковника, похоже, указаний еще нет.

Операция должна проходить под кодовым названием «Гром».

— Надеюсь, что нашим освободителям повезет, и к Рождеству мы уже снова будем на свободе! Так что готовьте платочки махать на прощанье!

Генерал Енеке разделяет мнение главнокомандующего, но он более энергично выступает за то, чтобы не полагаться полностью на боевую армию, а своими силами своевременно предпринимать все возможное для освобождения. Главнокомандующий и командир корпуса прощаются и оставляют румын полными ожидания и надежды.

Наступают спокойные дни. Еще есть достаточно боеприпасов, чтобы подавить заградительным огнем артиллерии и пулеметов атаки русских с юга и запада.

Солдаты развлекаются тем, что с пулеметами и оружейным огнем безуспешно охотятся на русскую «швейную машинку».

Уютно покачиваясь на малой высоте, она хорошо видна в ясном лунном небе. Часто за фюзеляжем тянется сверкающий след, и она спокойно летит дальше. Если она попадает под огонь противовоздушных орудий или в луч прожекторов, то русские, бесшумно планируя, отключают двигатель и удирают.

Грубо ругаясь, Безе будит обер-лейтенанта и тычет ему в нос свой сапог, в носке которого мыши прогрызли большую дыру.

— Мыши? Ну и что? Они давно уже питаются вместе с нами — грызут и наш хлеб, и витаминные шарики. С тех пор как мы держим продовольствие в железном ящике из-под боеприпасов, они перешли на наши кожаные вещи!

Полусонный Виссе приподнимается, но только для того, чтобы повернуться на другой бок. Зарывшись носом в подушку, он задумывается: «Говорят, во время мировой войны французы на Шмен-де-Дам ловили и ели крыс. Приятного аппетита! Что же говорить бедным солдатам там, впереди, в окопах? У нас еще есть витаминные шарики, и иногда мы получаем кое-что дополнительно от Татарану. В Питомнике приземлился румынский самолет с дополнительным продовольствием. Говорят, Антонеску направил для штаба несколько ящиков с яблоками, инжиром и шоколадом. Что-нибудь перепадет и нам!»

Входит Кремер, и Виссе одним движением на ногах.

— А, завтрак для прекрасной дамы! Два тончайших ломтика жареного хлеба, десять граммов масла, десять граммов синтетического меда и еще две штуки инжира. Нам еще везет! Солдаты из роты В V. получают то же самое, но предпочитают есть хлеб не жаренным, потому что так он выглядит больше и получается сытнее.

Возмущенный, то и дело теряя спортивные тапочки со стоптанными задниками, Безе ковыляет в носках со своим обгрызенным сапогом по снегу к дивизионному сапожнику. Он мстительно делает из дощечки, с укрепленной на ней приманкой, чертовски коварную мышеловку — и уже через полчаса попалась первая мышка.

Обер-лейтенант знает, что у людей из роты осталось еще несколько коробок с куревом. Они тайком сбывают по несколько сигар поварам и тем самым немного облегчают себе жизнь. Он не может участвовать в этом.

Каждый день, перед заходом солнца, когда особенно остро дает себя знать пустой желудок, Виссе бродит вокруг вокзала Басаргино. Майор Балтатеску, у которого есть свой склад продовольствия, выходит к дверям и окликает его.

— Эй, привет, не хочешь зайти ко мне на минутку поболтать?

Виссе получает чашечку турецкого кофе. Он с удовольствием вычерпывает ложкой гущу, это немного успокаивает его желудок. У Балтатеску всегда есть какая-нибудь мелочь. Оладьи, выпеченные на горячей, смазанной жиром сковороде, или полпалочки шоколада.

Когда Виссе узнал, что эти дополнительные продукты выгадывались из довольствия войск, то сначала отказался брать и сурово упрекнул майора. Он указал на то, что размер пайка уже не зависит от звания и что всем, от солдата до генерала, полагается одинаковая норма.

Балтатеску его только высмеял.

Огорченный, с пустым желудком, Виссе вынужден констатировать, что чем больше распространяется голод, тем более заметными становятся всюду резкие различия в довольствии между штабами, тыловыми службами, особенно на складах продовольствия, и солдатами-фронтовиками.

18 декабря звонят из армии и сообщают, что полевой жандармерией в южной части Сталинграда были схвачены и задержаны два румынских дезертира.

К генералу Татарану как старшему по званию офицеру в «котле» обратились с тем, чтобы уполномоченный офицер забрал дезертиров и они содержались бы под стражей в своем районе. Указывается на то, что румынские солдаты все чаще убегают из своих частей и занимаются мародерством, находят себе убежище в развалинах домов.

Генерал с возмущением заявляет, что до сих пор в его дивизии не был известен ни один случай дезертирства. Он успокаивается, узнав, что оба дезертира из 1-й румынской кавалерийской дивизии. Как солдат, он понимает эту необходимость, но как человек очень огорчен тем, что его вынуждают сурово наказать дезертиров для устрашения всех остальных. Поэтому, прежде всего, полевая жандармерия старается перевести румын в дисциплинарную часть, находящуюся под командованием румынского генерала.

Жесткий и энергичный полковник Димитриу получает приказ. Он требует, чтобы Виссе сопровождал его, как офицер связи. Хотя он сам говорит по-немецки, но берет с собой в качестве переводчика майора Биндера: «Может возникнуть ситуация, что я не смогу — или не пожелаю — понять определенные звуки, издаваемые полицейскими горлопанами».

Холодное, суровое утро.

С насыпи вдоль шоссе Басаргино — Воропоново — Сталинград — Царицын ветер сдул снег и над замерзшей, разбитой землей белая крупа лежит полосами и, срываемая порывами ветра, вьется перед автомобилем.

Вокзал Воропоново, где железнодорожная ветка с запада соединяется с кольцевой дорогой из Гумрака, лежит в руинах. Видимый издалека, как огромная виселица, поднимается остов, несущий бетонную громадину резервуара для воды, поднимается из огромной кучи мусора и руин, покрытых грязным снегом.

На путях плотными рядами стоят подогнанные поезда, состоящие из сгоревших и разбитых вагонов. Локомотивы без пара. Из отдельных вагонов вертикально поднимаются тонкие струйки дыма. Здесь ютятся раненые: их вагон никогда уже никуда не поедет.

За Воропоновым дорога отклоняется от железнодорожной ветки и ведет мимо развалин домов и заводов на цепь холмов перед Сталинградом, за которыми почти не виден город.

Слева, у столба, под указателем с тактическим знаком нижнесаксонской дивизии — четырехлистником клевера — стоит предупреждающий указатель: «Район через 200 метров простреливается противником! Внимание, опасность артобстрела!»

Вокруг ни души, а в подвалах, бункерах, в оставшихся невредимыми деревянных домах полно солдат: артиллеристы-наблюдатели, подразделения наводчиков легких противовоздушных орудий и штабы расположенных здесь полков.

Водитель газует через холм, при этом не раздается ни единого выстрела. И вот он, отделенный глубокой пропастью Царицыной долины от нового Сталинграда, — старый Царицын. Вековой, знаменитый торговый город на Волге, когда-то здесь шла перевалка грузов из Азии и Европы.

Война жестоко разрушила красоту русского города и оставила от древнего Царицына только дощатые домишки и избы среди воронок.

Разделенная на два притока, из которых виден только западный, мощная река зачаровывает. Огибаемый Волгой, посреди реки, расположен остров Сарпинский.

Отсюда русские ведут хорошо скорректированный, прицельный артиллерийский обстрел по занятым немцами территориям, улицам, узлам и важным целям в черте города.

В маленьком домике, который скрывается за высокими развалинами, в мертвой зоне русской артиллерии, расположилась штаб-квартира полевой жандармерии. Через стеклянную дверь, перед входом в которую офицеры вынуждены пригнуться, несколько ступенек вниз ведут в большое чистое помещение. Основную часть его занимает большая русская печь со скамьей вокруг нее. Сколоченный из неструганных досок стол и три стула дополняют обстановку. Командир поста полевой жандармерии представляется обер-лейтенантом Камелли, бывшим виноторговцем с Рейнской земли.

Со скамьи у печи поднялась в добротной фуфайке с двумя расстегнутыми пуговицами над внушительным бюстом русская девушка: красивая, несмотря на фуфайку, старенькую клетчатую юбку и большие валенки.

Она встает и уходит от мужчин, заполнивших комнату, в темный угол за печью.

Румынские офицеры смотрят на нее, как на вожделенный лакомый кусок, и с нескрываемым желанием рассматривают соблазнительные прелести девушки. Виссе тоже с удовольствием смотрит на девушку. Единственная женщина среди мужчин — русская девушка среди немецких солдат! Слишком ясно, что она здесь делает. Девушка улыбается застенчиво и стыдливо.

Но ведь это Катя! Катя из Харькова? Возможно ли это?

— Катя! — тихонько вырывается у него. Она секунду смотрит на него грустно и испуганно, а затем испытующе окидывает взглядом с головы до ног, словно видит впервые.

Девушка снова садится и с улыбкой выдерживает взгляд Виссе. Понимая, что оказалась вне пределов его досягаемости, она прислоняется к печи и, потягиваясь, показывает ему соблазнительную прелесть своей груди. Она как будто не замечает знака обер-лейтенанта полевой жандармерии, приказывающего ей исчезнуть, и продолжает спокойно сидеть.

«Должно быть, он очень соблазнен ее прелестями, — думает Виссе. — Офицер полевой жандармерии хочет поскорее покончить с нашим делом. Может быть, чтобы вернуться к прерванной интрижке?»

Девушка разгадывает мысли Виссе и подтверждает их, загадочно улыбаясь, словно ее радует то, что для него мучительны эти мысли.

— Итак, оба ваших беглеца, господа! Мы схватили румын позавчера в развалинах дома! Здесь в городе с каждым днем все больше и больше всякого сброда. В большинстве — это русские, сбежавшие из лагеря военнопленных в Воропоново, а также множество перебежчиков, приданных различным частям. Теперь, когда дело плохо, они удирают и хотят пробиться обратно к своим товарищам через русские позиции. Имеют место грабежи, нападения на рассыльных несущих пищу. А всего восемь дней назад мы раскрыли целую шпионско-ди-версионную сеть противника. Повреждаются наши телефонные линии! По ночам они направляют свои самолеты мигающими сигналами в обход наших противовоздушных орудий и наводят на кажущиеся им важными цели для бомбежек.

У них есть тайные передатчики, и они передают Иванам точные донесения с указанием численности войск, даже имена офицеров, вплоть до командиров рот, местоположение позиций, сообщают о малейших передвижениях войск и надежные данные о наших запасах.

Вчера ночью в воздух взлетел склад боеприпасов 297-й пехотной дивизии. Недалеко отсюда мы схватили русскую, которая прятала передатчик под полом своей избы и выходила ежедневно на связь. Самое интересное: изба была забита немецкими солдатами. Одиннадцать дылд из части снабжения армейского корпуса со штабным учетчиком. Похоже, что у парня что-то было с этой русской!

«А у тебя, вот с ней?» — спрашивает взглядом Виссе. «Тебя это не касается! Если и так, то я как фельджандарм могу позволить себе это, наплевав на все подозрения», — словно отвечает обер-лейтенант, лениво улыбаясь, и продолжает:

— Она сообщала Иванам количество самолетов, которые приземлялись в Питомнике и Басаргино, и даже о количестве и виде грузов.

Унтер-офицер полевой жандармерии, высокий, коренастый, настоящий «бычок», с удивительно крепким задом в обтягивающих брюках, приносит протоколы изъятия и кассету, заполненную тем, что награбили два дезертира.

Полковник Димитриу толстыми неловкими пальцами роется в куче украшений, берет оттуда горсть и с проклятиями по-румынски кладет их обратно.

— Да, почти фунт золота! — оценивает унтер-офицер.

— Откуда только они это взяли? — спрашивает Димитриу.

— Из брошенных квартир. Из какого-нибудь тайника, который они нашли. Но может быть, они связаны с советскими агентами?.. Это нам выяснить не удалось. Если у вас появятся еще какие-нибудь улики, просим сообщить.

Димитриу морщит лоб.

— Вы что, думаете, что я начну длительное расследование? Где они? Я хочу посмотреть на них. Если они больше ни о чем не проболтались, то их можно сразу расстрелять на месте.

— Нет, так просто не получится, — вмешивается обер-лейтенант Камелли.

— Они могут быть расстреляны при попытке к бегству! Тогда сложностей не будет! — советует коренастый унтер-офицер, который, похоже, имеет в этом опыт. — Только вчера трое русских пытались бежать. Постовые сразу уложили их на месте из автоматов. Они оба там, — унтер-офицер показывает через усеянную обломками площадь, — сидят в нашем бункере!

При выходе румыны еще раз поворачиваются к девушке и с вожделением осматривают ее. В этом мрачном военном бункере она, как странное видение. Виссе тоже оглядывается: «Ты ли это, Катя?» В ее глазах пустота.

Виссе пропускает вперед румын, обер-лейтенанта и унтер-офицера полевой жандармерии и отстает, чтобы еще раз увидеть девушку в окно. И прямо к молочно-белому окну прижалось ее лицо. Через проталину в стекле она смотрит на него: ничего не забывшие глаза, которые так нежно светили ему, говорят, что это Катя, что все, случившееся с ними было прекрасно! В ее глазах боль прощания с ним, прощания навсегда.

Повернув голову, не в состоянии оторвать глаз, он не смотрит под ноги и растягивается, споткнувшись о бетонный столб.

Он чувствует острую боль в лодыжке. Опираясь на плечо унтер-офицера, ковыляет обратно в избу.

— Ногу вы не сломали, господин обер-лейтенант, но основательно вывихнули! — Унтер-офицер резко дергает Виссе за ногу, поворачивает ее влево и вправо, пока не раздается хруст. — Вот и вправили! Сапоги вы надеть не сможете, нога сейчас опухнет! — Унтер-офицер поворачивается к девушке: — Люся, сделай господину обер-лейтенанту холодный компресс! У меня ключ от бункера, и мне нужно догонять всех!

— Так теперь — в Сталинграде — тебя зовут Люся?

— Для тебя я Катя, — прерывает она его, отрицательно качает головой, когда он хочет возразить, берет его за руку, поддерживает, при этом намеренно или нечаянно прижимается к нему всем телом и ведет в соседнюю комнату.

Сильнее, чем желание, которое он ощущает от ее прикосновения, от крепкого пожатия ее руки в нем растет чувство, которое парализует сопротивление против нее и, сокрушая, напоминает о том, что между ними было что-то такое, что соединяет их и до сих пор. Велика сила женственности этой девушки.

В его мозгу звенит мысль, что он должен выполнить свой долг и донести на эту Люсю, что он, может быть, должен был сделать это еще в Харькове, потому что ее можно заподозрить в шпионаже.

«Я не позволю водить меня за нос, — противился он ей. — Но я хочу дать ей возможность оправдаться передо мной», — признается он, недолго думая.

Словно угадав его мысли, она благодарно пожимает его руку. Он садится на постель, занимающую половину комнаты, и под жесткими бревнами ощущает мягкий, хорошо набитый матрац, в котором тонет.

Она приносит воды и льняное полотенце и, опустившись перед ним на колени, кладет его ногу к себе на колено и накрывает мокрым полотенцем распухшую лодыжку. Виссе видит только ее склоненную голову, она старается не встречаться с ним взглядом.

— Зачем все это? — сердится он. — Ведь из-за того, что тебе было хорошо со мной, не стоит изображать кающуюся грешницу и умолять о прощении!

Она кашляет несколько раз. «Что же, если она хочет сказать что-то, то пусть говорит».

В нежном прикосновении ее пальцев он чувствует любовь и обволакивающее искушение, которому не хочет покоряться.

— Хорошо, спасибо. — Он убирает ногу из-под ее рук. — Компресс вовсе и не нужен. Мне бы только поговорить с тобой!

Она выжидательно смотрит на него ясными, спокойными глазами. Наступившую тишину прерывает грохот. Слышен звон стекла. Охваченная страхом, все еще стоя на коленях перед Виссе, Катя обнимает его и, словно испуганный ребенок, прячет голову у него в коленях.

— И так десятки раз и днем, и ночью. Страшно! — Ее бьет дрожь. Механически он гладит рукой ее волосы. Она поднимает голову, и они вслушиваются в гулкие раскаты взрывов. — Это русский обстрел! — поясняет она. — Для нас это неопасно, — успокаивает она его.

Он освобождается из ее объятий и ковыляет к окну. Виссе и сам уже понял, когда приехал, что этот дом недосягаем для огня, но его товарищи, которым нужно пересечь засыпанную обломками домов площадь, в опасности.

— Твои товарищи укрылись в бункере! Нужно подождать, пока закончится обстрел! Это на полчаса, может, меньше, может и больше!

— А что они здесь обстреливают? — поинтересовался он.

Все еще сидя на полу, около кровати, она пожимает плечами и, вспомнив, сколько у них осталось времени, говорит:

— Как ты оказался в Сталинграде? Когда ты уехал из Харькова, уехал от меня, я молилась за тебя! Уезжай из России в спокойное место. Судьба не благосклонна к нам.

Он снова сел рядом с ней. Обеими руками она обхватывает его руку, плачет крупными слезами.

«Так, значит, у нас есть полчаса, — думает Виссе. — Она прекрасная женщина. Время, проведенное с ней, незабываемо». Он вспоминает ночь в Харькове. «Пережить это еще раз!» Его охватывает жар.

Если она любит его, то пусть докажет это в его объятиях! За полчаса безрассудной страсти они совсем забыли о войне. «Немец, русская? Мы хотим быть только мужчиной и женщиной, островком райского блаженства среди разбитого вдребезги мира». Он гладит ее плечи, шею и прикасается к ее соблазнительной груди, которая словно спелое яблоко, покоится в его ладони. Он с сожалением ощущает, как уходят минуты. Он обнимает ее за плечи, чтобы притянуть к себе. «Мы ведь любим друг друга?» — шепчет он ей на ухо.

Она отводит его руки от своего бешено бьющегося сердца, сжимает их и с любовью и бесконечной нежностью смотрит на него, умоляя оставить ее.

— Ты меня любишь? — настойчиво допытывался он, и она мягко отстраняет его. «Для шпионки или партизанки она ведет себя чертовски искренне и проявляет слишком мало твердости, — хладнокровия и презрения. Наверное, это ее особый трюк. Она считает меня дураком и хочет слишком легко избавиться от меня. Я требую такого же ощутимого и весомого вознаграждения, какого требуют и получают обер-лейтенант и, наверное, унтер-офицер, как только у них появляется охота. Ведь она не церемонилась и с майором в Харькове, как и еще со многими другими.

Ведь она нас просто ненавидит, наверняка должна ненавидеть, — а мне она устраивает особенное представление, чтобы я отпустил ее. Оба этих жандарма слушаются ее. Возможно, она крупная шпионка и о ней нужно донести.

Тогда мне пришлось бы сообщить о том, откуда я знаю ее! И поделом тебе, если ты настолько глуп и сам подводишь себя, скажут они мне.

Германский офицер, который связывается с русской — неслыханно! Разумеется, разжаловать и не допустить дальнейшего продвижения по службе. Осел, тысячи русских спят по ночам с германскими офицерами. Ты, похоже, хочешь доставить нам неприятности, если поднимаешь шум из-за этого? Для такого дурака любое наказание будет слишком мягким».

Только за последние дни капитан Мёглих, майор Биндер и подполковник в корпусе намекали Виссе, что перед ним открыта карьера офицера при генеральном штабе, что у него есть благоволящие к нему начальники и их рекомендации.

Она закрыла лицо руками.

— Я должен донести на тебя и заключить под арест, потому что ты шпионка! — прямо и открыто говорит он ей, чтобы отрезать себе путь к трусливой сделке.

Он ждет, что она будет отрицать это, умолять пощадить ее, предложит ему себя, чтобы таким образом купить себе свободу — или попытается его шантажировать. Она поднимает лицо ему навстречу и спокойно смотрит на него. Потом освобождается из его объятий и садится рядом с ним на кровать.

— Разумеется, я шпионка! — Она улыбается, видя его ужас. — Не бойся! В Харькове я спала с тобой не для того, чтобы шпионить за тобой.

Сидя рядом с ним, сложив руки на коленях, она рассказывает свою историю. «Правда ли это?»

— Сначала меня заставили шпионить! Это ничего не меняет. Понимаешь? Нет, ты не понимаешь — каково тебе, когда тебя преследуют, угрожают, мучают, пока ты не скажешь, что сделаешь все, что они хотят! Шпионка! — Она произносит это слово с таким презрением, словно это ругательство, — теперь, я добровольно сражаюсь за свою Родину! Из Сталинграда мы с тобой живыми не выберемся.

— Я не собираюсь пропадать здесь! Потерпеть поражение в бою — не значит проиграть войну! Она улыбается.

— Вы, немцы, такие храбрецы! Но это вам не поможет. Как говорят у вас? Где много гончих, там зайцу смерть? Я русская и люблю Россию. Я шлюха для немецких солдат, вот что я такое.

— Замолчи! — приказывает он. Но она не умолкает.

— Ложусь, пожалуйста! При этом ничего не чувствую, терплю это, во имя Родины. Немецкие солдаты относятся ко мне хорошо, хотят, чтобы я их любила! Тебе я отдала в Харькове все, действительно подарила все, тебя я любила — и не жалею об этом.

— Как ты попала в Сталинград? — спрашивает он, стараясь, чтобы его вопрос звучал сурово.

— Помнишь майора Штейнкопфа? — Он кивает. — После тебя я больше не хотела быть с ним, быть его любовницей! Он был негодяй, пошел в службу безопасности, занес меня в списки восточных рабочих для отправки в Германию! Я не хотела ехать на эту каторгу в Германию, и мне пришлось исчезнуть из Харькова, где мы прятались. Без аусвайса было нельзя. Ведь я не хотела умирать! Была единственная возможность — пойти к партизанам.

Так было трудно! Оттуда возврата нет! Жаль, что немцы не понимают нас, украинцев, хотя мы не за Сталина. Меня привезли на секретный партизанский аэродром под Белгородом. На меня завели дело! Восемь дней допросов! Я сказала все, чего они добивались, все подписала. За предательство меня приговорили к смерти.

Однажды меня снова привели к комиссару. Он говорит:

«Ты не должна умереть, у тебя есть возможность искупить свою вину. На самолете тебя переправят в Сталинград. Ты красивая девушка, лучше всего, если ты будешь шпионить у немцев в постели. Если не будешь делать то, что тебе прикажут, тебя расстреляют». Несколько дней назад немцы раскрыли пункт радиосвязи у товарища Тарасовой и ее сразу расстреляли!»

— И что ты разведываешь?

— Я глупая разведчица! Сейчас должна быть у товарища, который собранные нами сведения передает по радио. Я не могла сказать ничего, кроме того, что вы должны были забрать румынских дезертиров.

— А что еще ты выдаешь им?

— Клянусь всем святым, обещаю, я больше не буду шпионить. Хочу любить мужа, детей, не хочу больше войны! — Она потеряла самообладание. Содрогаясь от рыданий, она обнимает его и покрывает поцелуями его лицо. — Останься со мной сегодня ночью! Мы скажем друг другу все, что могут сказать люди, которые любят друг друга!

— Я сегодня должен вернуться вместе с румынами!

— Ты должен! Солдаты, приказы! И всегда должен — бедный, несчастный, как пес, — распаляется она. Вдруг хватает его за руку: — Ты можешь спастись. Война для тебя окончилась! Прежде чем все остальные вернутся, мы с тобой уйдем! Я переведу тебя на нашу сторону! Я знаю безопасную дорогу. Скоро ночь, нас никто не найдет. Ты спасешься, и если я приведу тебя к русским как перебежчика, мне, наверное, уже не придется шпионить в Сталинграде!

Предложение было настолько абсурдным и таким типичным для влюбленной женщины, что он только рассмеялся.

— Я немецкий офицер, — говорит он ей.

Это понимает, и она и покорно кивает.

Артиллерийский огонь прекратился, и голоса румын и фельджандармов послышались около двери. Вдруг Катю охватывает дрожь.

— Я так боюсь умирать! — она вцепилась в него. — Я не должна умереть! — рыдает она и умоляет: — Помоги мне! Я слабая женщина! Я боюсь умирать!

Обер-лейтенант фельджандармерии входит в комнату и недоверчиво смотрит, как русская девушка оказывает Виссе помощь. Вся его фигура и взгляд выражают: «Мне совершенно не нравится, что моя русская оказывала тебе помощь в своей комнате на своей кровати».

— Ну, как нога?

— Спасибо, уже лучше.

— А нам снова повезло. Попади мы минутой позже в бункер, нам размозжило бы голову с русского благословения! Румыны могут забрать своих людей. Но мы из них мало что вытянули. Просто какие-то закоснелые ребята.

Вошедший унтер-офицер вмешивается:

— Здесь придется уже применять другие средства. Я быстро заставил бы их говорить. Но от румын я лучше буду держаться подальше. С ними можно нарваться на неприятности.

Полковник Димитриу и майор Биндер тоже входят в комнату, так что там уже не повернуться.

— Ну, как нога? — спрашивает Димитриу.

— Спасибо, господин полковник, все в порядке! Полковник с усмешкой окинул взглядом Катю.

— При таком очаровательном уходе моя нога поправилась бы не так быстро! Не можете ли уступить нам эту очаровательную противницу? — кричит он из комнаты обер-лейтенанту Камелли. — Предлагаю вам за нее двух комиссаров, трех русских майоров и винтовку, чтобы стрелять в ворон.

— К сожалению, не получится, но я с удовольствием приглашу ее на бокал коньяка, господа!

— Хорошо, утешимся этим! — Стоя они поднимают стаканы с русской водкой. — Если «котел» в ближайшее время не откроется, то нам придется туго.

— А если бы не заняли Францию?.. — насмешливо спросил Димитриу и указал на французскую бутылку с тремя звездами.

Писарь вносит керосиновую лампу и вешает ее на стену.

— Так вы не возьмете людей с собой? — спрашивает Камелли румынского полковника.

— Мне не очень хочется! Мы могли бы разобраться с ними здесь сразу же, но поскольку господин обер-лейтенант… — Димитриу кивает на Виссе, — настаивает на процессе по всей форме, я прикажу увести обоих! Они утверждают, что раскопали казарму в сквере перед домом! Они говорят, что дезертировали, потому что никому не было до них дела. Говорят, что 1-я кавалерийская дивизия стоит где-то в балке и личный состав бродит, предоставленный сам себе!

— По крайней мере, следует проверить показания людей! — настаивает Виссе. Полковник отмахивается.

— Один дезертировал, потому что был голоден, а другой, потому что хотел домой к своей жене и шестерым детям! Знаем эти истории, слышали!

— А не может это быть случай непреодолимой тяги? — спрашивает майор Биндер. — Человек, который волнуется за свою семью и хочет домой?

— Непреодолимую тягу, мой дорогой, должны осуществлять мы — иначе скоро нам придется заканчивать войну в одиночестве, без солдат.

— И разве это не самое худшее? — вмешивается Виссе.

— В любом случае это было бы менее противно и более приятно! — шутит Димитриу. — Хотел бы я воевать против английского полковника!

— Почему именно английского? — спрашивает Камелли.

— Я дам ему понюхать румынское меню, и он охотно отправится к нам в плен!

Скоро бутылка опустела, настроение поднялось, и только Виссе помнил о том, как дешево стоит человеческая жизнь. Расстрелять при попытке к бегству. Просто убить, и убийцы думают только о том, чтобы избавиться от законной, официальной процедуры.

Они пьют и шутят, выглядят уважаемыми, довольно приятными людьми — и убивают так же просто, как другие поливают цветы.

Дома пленных солдат ждут матери, жены и дети, а их сын, муж и отец, который не хотел войны, где-то гниет. Застрелен при попытке к бегству.

Катя или Люся, как там ее зовут, проходит мимо офицеров к выходу из избы. Она лукаво улыбается Виссе.

— Приготовь нам горячий чай к ужину! — приказывает ей Камелли. — Вы можете здесь получить у нас под расписку маршевое довольствие, — обращается он к своим гостям.

Катя приносит снег в чугунном котелке и заполняет им погнутый медный самовар. По чаю, который она добавляет из железной банки из-под сигарет, видно, что он заваривается не в первый раз.

Шаги у двери, взволнованные голоса, входит патруль. Менее чем в пятистах метрах от поста полевой жандармерии только что была обнаружена тайная радиостанция, на которой работала русская. Засеченная несколько дней назад немецкими пеленгаторами, она была окружена во время передачи.

Схваченная и доставленная сюда русская, примерно тридцати пяти лет, непривлекательная, крупная, энергичная. Ругаясь по-русски, она вырывается из рук жандармов и бросается к Кате, которая расстроено стоит в дверях комнаты. Она осыпает девушку ругательствами и хватает ее за волосы прежде, чем жандармам удается схватить ее. Она кричит по-немецки:

— Эта сволочь предала и вас, и нас! Она шпионила против вас — я могу доказать, она доставляла мне…

Катя отчаянно расталкивает мужчин, выскакивая из комнаты. Обер-лейтенант Камелли и два полевых жандарма бросаются за ней. Виссе спешит за ними.

Два, третий… пятый выстрелы резко звучат во дворе. Ужасный женский вопль. Полевой жандарм кладет свой пистолет в кобуру.

Почти на том же месте, где споткнулся Виссе, над той же бетонной балкой, упала Катя и лежит маленьким комочком, уже неживая, немного согнувшись в мусоре и грязном снегу.

— Думаю, она от многого спасена, — обращается Камелли к Виссе.

Виссе склоняется над мертвой девушкой, закрывает ей глаза, в последний раз быстро гладит ее по лбу и волосам и бережно накрывает ее своей фуфайкой.

Уже утром посты приносят самые потрясающие новости, которые загадочным образом мгновенно распространяются.

В ближайшие двадцать четыре часа будет дан приказ сниматься к маршу. Каждую минуту может поступить приказ для полевой жандармерии занять все дороги и перекрестки на запад и юг, обеспечивая беспрепятственное продвижение всех частей на Сталинград.

В течение дня уже можно ожидать десантирования германских полков на русские позиции, и для освобождения окруженных будет использовано новое ужасное оружие.

Капитан, которого они встретили по пути и который попросил прихватить его с собой, сообщает, что танковый корпус Гота усилен сотнями новейших «тигров», прорвавших русский фронт через Дон.

— Разумеется, черт возьми, это слухи, — добавляет капитан. — Странно только, что я, когда звоню, слышу потрясающие вещи! Просто представить себе невозможно, какие таинственные слухи распространяются вокруг! Но разве мало было случаев, когда дерзкие шаги фюрера превосходили самые невероятные слухи? Новые «тигры» подбивают русские Т-34, как карточные домики, а русские снаряды только чуть-чуть царапают их броню, словно стучат костяшками пальцев в запертую дверь. Фюрер снова покажет себя миру. Хотя русские уже предвкушают победу, их последний час пробил!

Один лейтенант просит подвезти его к аэродрому в Басаргино. У него прострелено плечо и ему повезло, что его вывезут на самолете. Но он жалеет об этом и охотнее остался бы в Сталинграде.

— Здесь что-то назревает, господа! Солдат не удержать, они рвутся — навстречу Готу, который, наверное, уже за ночь дойдет до «котла» и прорвет русское окружение! — рассказывает он.

Даже румыны, не столь склонные к преувеличенному оптимизму, словно помешались. Димитриу, Биндер и Виссе едва успевают отбиваться от требований узнать свежие новости. Несмотря на языковой барьер, все слухи, которые ходят среди германских солдат, удивительным образом распространяются и среди румын.

Причиной распространения этих слухов могут быть приготовления командования армии к прорыву из «котла». На заброшенных уже несколько недель, с заметенными степной метелью взлетных полосах с наступлением темноты наступает оживление. С востока на запад до раннего утра маршем проходят войска и колонны автомашин, все в одном направлении, то есть предположительно в определенный район сбора.

Радиосвязь с прибывающими танками генерал-полковника Гота была установлена из многих пунктов. Помехи русских в радиосвязи, или если они вклинивались в связь «Голосом Москвы», воспринимались уже не иначе, как простая пропагандистская ложь. Ведь еще несколько дней назад «Голос Москвы», в передачах которого звучали удивительно точные данные о положении в «котле», воспринимались жутковато! Но, кто сейчас прослушивал эти передачи тайком или по долгу службы, встречал их насмешливой улыбкой. Ну и болтуны эти Иваны!

Хотя русский лозунг: «Сталинград — братская могила немецких солдат!» все еще наводит на размышления, каждый солдат знает, что здесь Иваны были бы правы, если бы все оставалось по-прежнему. Но ведь, слава Богу, снова что-то делается! И это ощущение резко поднимает настроение!

Энергичное обращение Манштейна к 6-й армии: «Потерпите — я вас вызволю!» обнадеживает. И привыкшие к победам, все еще не растерявшие оптимизма немецкие солдаты охотно воспринимают его, как признак того, что предстоит новое наступление необычайной силы и мощи, и русские будут разбиты под Сталинградом, а, возможно, и на всем Южном фронте. По ночам солдаты снова слышат на дорогах гул моторов автомобильных колонн, лязганье танков, ругань ездовых, ржание лошадей и, прежде всего, маршевую поступь длинных колонн своих боевых товарищей. Лязг оружия для них — самый приятный звук. Все это происходит в тайне и по ночам — значит намечается нечто великое и решающее!

— От генерала до последнего солдата тевтонцы вооружаются и затягивают пояса, готовясь к битве! — Татарану говорит это с улыбкой, но и уважительно.

Дивизионные командиры сообщают о каждой капле бензина в армии, со складов продовольствия — о каждой буханке хлеба: только бы все удалось!

Разумеется, есть и штабы, и командиры складов, которые сидят на своих утаенных запасах, накапливают запасы бензина и продовольствия, подают неверные сведения, крадут, несмотря на трудное положение; продолжают получать продукты за погибших и выкраивают горючее за уже выбывшие машины. Есть и командиры, которые не хотят ничего видеть и слышать, и думают только о том, чтобы получить место в самолете и выбраться из «котла»!

До наступления темноты, несмотря на ледяной ветер и снег, офицеры и солдаты часами стоят, закутанные в меха и одеяла, и смотрят на запад и юг, хотя ничего не видно. Кнауч, как всегда, сильно преувеличивая и совершенно потеряв рассудок, прибегает, запыхавшись, и клянется всеми святыми, что во время разведывательной вылазки, которую он предпринял на свой страх и риск, он совсем рядом слышал раскаты танковых орудий и даже видел в метели их очертания. Еще он слышал и гул кружащих самолетов, которые, наверное, искали Басаргино, чтобы сбросить десант. Задумчивый Кремер настолько разъярен этой ерундой, что охлаждает горячего Кнауча холодным душем из снега.

Действительно, это обнаруживает и Виссе, после того, как утихла метель, с юго-запада слышатся раскаты далекого фронта.

Войска уже даже не ожидают наступления темноты и средь бела дня маршируют сквозь ледяную метель, которую даже не замечают в своей горячности, без отдыха шагая вперед.

Тут Виссе видит, как солдаты тянут свое оружие и орудия на дрезине по пути в Карповку. Это какая-то часть запрягла тяжело нагруженный русский 60-тонный грузовой вагон двумя русскими тракторами, которые, переваливаясь, ползут по шпалам.

Высоко подняв головы, одна за другой, образуя коротенький караван, раскачивающимся шагом идут коровы, впряженные в полевые орудия, а рядом бежит пехота, яростно погоняя животных. Забавная картина! Солдаты, невозмутимо и добродушно, впрягли коров в машины и пушки, тянут их впереди и не ропщут. «Эти несколько дней мы еще продержимся, — говорит себе каждый. — Только бы выбраться отсюда».

В непрерывном марше против врага, полные решимости прорваться или погибнуть, движется колонна за колонной.

Видели бы вы это, господин генерал-полковник Паулюс, главнокомандующий 6-й армии — вашей армии! Если она ваша или когда-либо была ею и если вы связаны с нею кровью вашего сердца! При почти двадцатиградусном морозе, в метель, ваши солдаты, взмокнув от усилий, проваливаясь в глубокий снег, спотыкаясь и поднимаясь вновь, ожесточенно, шаг за шагом, впрягаясь в повозки и хватаясь за колеса, тянут в марше свои пушки и повозки с боеприпасами.

Господин Паулюс этого не видит. Он не желает этого видеть, потому что тогда он должен был бы что-то сделать. Дивизии и полки существуют для него только в виде флажков, которые, склонившись над столом, он передвигает на картах.

Паулюс — человек с гибким позвоночником, который он скрывает за панцирем высокомерия, с множеством комплексов неполноценности, бесхарактерный, теоретик и военный ученый, действует по благородным соображениям, но поведение которого подчиненные считают заносчивым: вместо того чтобы командовать своей армией и идти впереди, становится ее арьергардом и тормозом.

Этим солдатам не нужно отдавать приказа о наступлении, они идут вперед сами. Ни у одного полководца за всю войну не было таких солдат, которые были бы более готовы сражаться, чем немецкие солдаты под Сталинградом!

Генерал-полковник фон Рейхенау, высокий пожилой человек, умер, и солдаты его армии, как сироты, оказались в руках профессионального опекуна.

Ночь почти безветренна, светла, и в штабе 20-й румынской дивизии и, наверное, во многих других формированиях не думают ни о чем, кроме сна. Чтобы хоть немного согреться и довольно темпераментно обсудить изменения положения, которые могут возникнуть уже в ближайшие часы, офицеры с генералом и Виссе собрались в штабном бункере и мелкими глотками потягивают кофе, который пожертвовал из своих запасов майор Балтатеску. Когда шум далекого боя усиливается, они натягивают шинели и часами, не ощущая холода, стоят на холме над балкой, откуда хорошо и далеко видно.

В юго-западном направлении из степи высоко в небо взлетают осветительные ракеты, отчетливо слышен глухой гул фронта, похожий на раскаты грозы. Невооруженным глазом видны даже трассирующие пули и вспышки пулеметных очередей.

— Приготовь-ка что-нибудь из того, что ты украл у нас за это время! — требует у Балтатеску майор Мораро. — Может быть, они со своими танками будут здесь к завтраку и тогда срочно понадобится кофе и шнапс!

— Судя по огню, они завязли в тяжелых оборонительных боях, — оценивает положение генерал. — Надеюсь, что им удастся пробиться к нам! — он стискивает кулаки. — А мы вынуждены стоять, сложа руки и смотреть, вместо того чтобы ударить противнику в спину!

На следующее утро Кремер с Виссе забираются в разбитый, установленный на рельсы русских бронепоезд. Поскольку слишком много говорится и мало делается, то Кремер по-прежнему считает, что дело дрянь и, хотя он всего лишь ефрейтор, у него родилась мысль, которая кажется неплохой и Виссе.

Бронепоезд стоит здесь с тех пор, как был уничтожен немцами. Броня толщиной примерно в пять сантиметров пробита, и через пробоины проникает дневной свет.

Кремер уже часто бывал здесь. С тех пор, как он потерял при бомбежке свой «опель-олимпия» и грузовик, у него не слишком много работы, и в голову приходят различные идеи. Вот уже несколько дней, как, не имея другого занятия, он занимался всякими ремонтами и даже смазкой в бронепоезде. Пушки поворачиваются легко, и прицелы тоже в порядке.

— Ну что, неплохо? — спрашивает он, и направляет пушку на продовольственный склад Балтатеску. — Выдаст он что-нибудь, если я ему слегка вдарю? Нет, серьезно, господин обер-лейтенант, мы еще прекрасно сможем использовать эти штуки, если Иваны прорвутся.

— Как вы можете думать о таких вещах, когда Гот уже идет, чтобы нас вытащить отсюда!

— Я поверю в это только тогда, когда увижу у себя перед носом его танки! Я уже был здесь с румынской 20-й пехотной дивизией. Прямо за 48-м танковым корпусом мы прорвались в Басаргино, это было при наступлении! Теперь мы снова здесь, на этот раз отступление, но Иваны включили нам красный свет! Вот я и думаю, господин обер-лейтенант: к этим пушкам есть около 1000 снарядов. Дивизионная артиллерия растратила в последних боях все боеприпасы и осталось не более 10–15 снарядов на каждую пушку.

— Я доложу об этих боеприпасах в армию, — решает Виссе. — Может быть, их можно будет даже использовать для наших пушек?

Через смотровую щель он видит на улице автомашину с армейским вымпелом! «Это наверняка к нам».

Через маленькую железную дверь он выбирается из вагона, и наперерез через полотно, срезая путь, мчится вниз по длинной насыпи к штабному бункеру, чтобы перехватить машину.

Румынский капитан останавливает Виссе.

— Вы уже слышали последние новости? Говорят, что Гитлер сместил генерал-полковника Паулюса. Завтра в Гумраке уже приземлится новый главнокомандующий с особыми полномочиями фюрера, а Паулюс тем же самолетом будет отправлен в Ставку фюрера. Возможно ли это?

— Лучше спросите об этом себя! — Виссе идет быстро, и капитан вынужден бежать рядом с ним, чтобы сообщить эти слухи. — Пожалуйста, доложите генералу о машине главнокомандующего! — просит он румынского капитана.

Виссе вытягивается, потому что как раз в этот момент мимо него проезжает машина с армейским вымпелом.

В машине сидит Паулюс, все еще главнокомандующий, и рядом с ним второй немецкий генерал.

На этот раз Паулюс сразу начинает с новостей. Он, собственно, ехал через Воропоново из 4-го армейского корпуса, где навещал генерала Енеке.

— Гот со своими танками приближается к Сталинграду. Если он сохранит этот темп, то через несколько дней дойдет до «котла» 16-й танковой дивизии в отчаянной ночной атаке удалось пробиться на 30 километров вглубь через позиции противника и достичь реки Мыш-кова у Васильевки. Мост через реку невредимым оказался в руках немцев. Можно было образовать предмостный плацдарм.

— Удалось ли дивизии продвинуться по местности дальше? — спросил Татарану.

— С сегодняшнего утра дивизия ведет тяжелые оборонительные бои! — сообщает другой генерал. — Ведь связь может поддерживаться через предмостный плацдарм! Русские спешно подтянули сильные моторизованные и танковые формирования и бросили в бой против Гота!

— Тогда пора грянуть нашему «Грому». — Татарану имеет в виду план по деблокированию 6-й армии.

— У нас горючего не более чем на 30 километров, а потом мы застрянем в степи! — сообщает Паулюс румынскому генералу. — Так что придется подождать, пока Гот не подойдет ближе!

— Насколько близко генерал-полковник Гот подошел к нам? — спрашивает Татарану.

— Своим авангардом до сорока двух километров! — Паулюс смотрит на Татарану, словно ожидая от него ответа и ища у него поддержки и подтверждения в правильности и выполнимости планов, которые у него есть.

— Так чего же мы ждем? — спрашивает Татарану. — Пока русские продвинутся укрепленными силами между нами и Готом? Простые солдаты чувствуют этот шанс и всю опасность того, что он может быть упущен. Их едва удается сдерживать. При таком настрое в войсках я решился бы потягаться и с многократно превосходящим противником. Сейчас речь идет о том, чтобы спасти свою шкуру! Думаете, господин генерал-полковник, что противник упустит такую возможность, да еще если мы дадим ему время уничтожить двадцать две наши дивизии? — Румынский генерал «внимательно смотрит на главнокомандующего. — А что подумают о нас генерал-полковник Гот и его храбрые бойцы, которые с удивительно слабыми силами рискуют жизнью, чтобы прийти нам на помощь? Разве они не ожидают, что мы сами предпримем что-нибудь? Разве это не наш долг — помочь Готу немедленными атаками? Таким образом, русские окажутся меж двух огней!

Удивительно, но не только Паулюс, но и другой генерал чувствуют, что их задели упреки румын. Он прерывает Татарану и с оскорбительной резкостью отвечает:

— Стесненное в настоящее время положение 6-й армии не является основной заботой. 8-я итальянская армия оскандалилась. Несколько часов назад русские глубоко прорвались по всему фронту. Полностью рассеянная армия бежала из района боевых действий: создалась серьезная угроза для всего Южного фронта. Приходится оттянуть германские дивизии и использовать последние резервы, чтобы сковать прорыв и восстановить линию фронта. Вполне возможно, что для стабилизации Донского фронта придется отвести и силы Гота! Крупные силы противника связаны благодаря нашему окружению, ослабился натиск и на Южном фронте!

— Разве не заставляет это нас тем более снова перейти в наступление, вместо того чтобы связать их таким сомнительным образом? — спрашивает Тата-рану.

— Мы тоже взвесили все эти возможности, о которых вы говорите, и проверили, можно ли их реализовать! — горячится другой генерал. — Мы должны выждать, что прикажет нам фюрер! Мы солдаты и должны подчиняться приказу, непременно верить в него и до конца выполнять поставленные им задачи, вот в чем я вижу свой долг!

Паулюс продолжает разговор и смягчает резкие слова своего спутника.

— Действительно, господин Татарану, дело обстоит так, что в настоящее время наше сидение в «котле» даже необходимо и, возможно, укрепление и даже само существование Южного фронта зависит от того, что мы сковываем крупные силы противника! Тем не менее, я надеюсь, что к Рождеству «котел» откроется и связь между нами и Донским фронтом будет восстановлена.

Паулюс чувствует, что его аргументы не убеждают Татарану, а просто являются повторением компромиссных слов генерала. Поэтому он меняет тему.

— Представьте себе, господин Татарану, если русское пространство будет оккупировано Германией… и ее союзниками? Борьба против партизан будет всегда, пока эта огромная площадь не будет полностью германизирована… а в определенных районах, — добавляет он с великодушной улыбкой, — разумеется, и румынизирована! Так вот, история приводит нам примеры того, как это сделать. Хорватские поселенцы выполняли такие задачи, а в германские времена такие удельные князья, правители-наместники, были на востоке. Теперь такие бастионы должны будут занять наши генералы. Если бы я мог выбирать, то я хотел бы получить земли в районе Кубани.

Те огромные владения, которые существуют в Померании или Восточной Пруссии, должны быть скорректированы. Там невозможно даже обскакать свои поля на коне. Десять, или даже более, тысяч квадратных километров земли придется облетать на самолете. Ну, а в воскресенье лететь в Берлин или Бухарест на файф-о-клок. — Паулюс смеется над этой мыслью, с удовольствием делает громкий глоток все еще настоящего турецкого кофе и откидывается на стуле, проверяя, насколько эти картины будущего произвели впечатление на румына.

И действительно, у Татарану, похоже, нет слов. Он ошеломлен, но только тем, что германский полководец в момент, когда его армия окружена и находится под угрозой уничтожения, предается детским мечтаниям.

Паулюс, заметив свой промах, сразу перестраивается и впадает в пессимизм.

— Разумеется, может получиться и иначе! Может быть, мое имя связано с началом нашей собственной погибели? Однажды уже был Паулюс, поражение которого до сих пор приводится школьникам как классический пример проигранной битвы. Это был римский консул Эмилиус Паулюс, которого под Каннами разбил Ганнибал. Этот Паулюс погиб вместе со своими солдатами…

Генерал-полковник внезапно резко замолкает, наверное, его занимает сейчас мысль о том, не постигнет ли его самого такая же судьба.

Еще очевиднее, чем удивление наивным мечтаниям генерал-полковника о будущем, видно недовольство румынских офицеров по поводу того, что главнокомандующий армии, которому они подчинены и который призван нести ответственность за судьбу почти 300 000 человек, кокетничает по поводу того, как войти в историю в качестве трагического героя новых Канн.

Второй генерал ошарашен и не может найти слов от ярости. Татарану нарушает наступившее молчание и спасает положение. Из вынужденного ли оптимизма или из искреннего убеждения проводит он параллель? Считает ли он себя по-прежнему потомком римлян?

— Даже Канны не смогли сломить стремление возрождающегося римского народа к самоутверждению! В конечном итоге ведь погиб не Рим — а Карфаген!

И только во время прощания Паулюс переходит к истинной цели своего визита.

— В связи с предстоящим рождественским праздником Вы можете рассчитывать на присвоение Вам «Рыцарского креста», господин Татарану!

Генерал Татарану все заметнее отдаляется от своих людей. Уже почти не ощущается в нем его заразительной силы и энергии. Старый, опытный солдат чувствует, что его захлестывает поток событий, которые несут его к катастрофе, и смиряется, потому что в одиночку не может противостоять ему.

Удивительно, но главнокомандующий и генерал Татарану, несмотря на все противоположности в характерах и принципиально различные точки зрения, чувствуют взаимное притяжение, поэтому Татарану в течение нескольких недель в третий раз приезжает к главнокомандующему, и тот столько же раз наносил ответные визиты.

На сей раз, румынский генерал едет в Гумрак только в сопровождении Виссе. Причиной этой поездки являются переговоры о судьбе 1-й румынской кавалерийской дивизии. Сильно потрепанные в боях на Дону остатки этой дивизии, прежде всего артиллерийский полк вместе с большей частью своих пушек и лошадей, а также частями пехоты, были оттеснены в «котел».

Румыны, до которых никаким вышестоящим штабам не было никакого дела, оказались предоставленными самим себе и ютились в балке под Гончарой. Поскольку командир дивизии, генерал Братеску, попал в плен к русским за пределами «котла», командование румынами взял на себя полковник Малтополь из артиллерийского полка.

Дивизия, не получая никакого снабжения от 6-й армии, уничтожила все свои незначительные запасы, и ее части были обречены на голодную смерть. В то же время вокруг Гончары располагались многочисленные германские штабы и тыловые службы, которые попрятали свои тайные запасы в бункерах.

Немцы называли румын дьявольским отродьем и гнали прочь бедных солдат в высоких папахах, которые, гонимые голодом, попрошайничали и крали вокруг все, что плохо лежит. После многочисленных жалоб командование армии было вынуждено взять на себя снабжение румын.

23 декабря. Канун Рождества.

Как и множество его товарищей под Сталинградом, Виссе тоже думает о бесконечно далекой родине. Чужестранец, одинокий и покинутый, он видит себя в толпе празднично одетых и веселых людей, идущих с предрождественскими покупками мимо празднично убранных магазинов, витрин колбасных и кондитерских лавок с разложенными в них прекрасными окороками и огромными рождественскими плетенками.

Словно жалкое привидение идет он по узким переходам между рыночными рядами, которые гнутся под грузом спелых яблок и апельсинов, жирных гусей и толстых карпов, в дом своего детства.

Лестничный пролет, коридоры полны ароматом пекущегося пирога и хвойным запахом украшаемой рождественской елки.

«Мама, я стою перед твоей дверью. Я бросаю в рот последние крошки черствого хлеба. Мы уже поели и больше ничего, кроме варева в Гумраке не ожидается.

Я так голоден! Мама, я стою перед дверью. Неужели ты не чувствуешь! Почему ты не открываешь? Ведь завтра Рождество!»

Перед передачей румынской кавалерийской дивизии под немецкое командование необходимо, чтобы Татарану и Паулюс решили несколько щекотливых дипломатических вопросов.

Антонеску потребовал подробного отчета, и понадобились длительные переговоры с Бухарестом. Румынский маршал был не согласен с ходом операции в Сталинграде и использованием своих войск, которые были при этом разбиты, и выдвинул требования, чтобы предотвратить поглощение остатков его войск германскими формированиями.

Тем не менее, Татарану, похоже, поручено передать согласие маршала, потому что Виссе получает указание прибыть к майору фон Цитцевицу, чтобы получить дальнейшие указания по расформированию румын.

Обер-лейтенант батальона связи армии, который проводил Виссе к бункеру майора, рассказывает, что фон Цитцевиц — шпион главного командования сухопутных войск, интересующийся всем, что происходит в «котле», и информированный обо всем лучше, чем Паулюс.

Бункер представляет собой голое и неприветливое помещение. В нем кипит бурная деятельность. Мелькают радисты и телефонисты. Десять телефонов звонят одновременно, и несколько офицеров принимают и передают непрерывно поступающие звонки, приказы и донесения.

И среди всего этого шума, держа руку на пульсе армии, связанный с пехотными войсками и Ставкой фюрера фон Цитцевиц, похоже, чувствует себя, как рыба в воде.

Плотному майору высокого роста, с манерами гражданского человека и размашистыми движениями, больше подошел бы двубортный пиджак, чем форма офицера генерального штаба.

Покровительственно и очень приветливо он приглашает Виссе сесть. Из папки вынимает несколько листков, на которых делает заметки. Не дожидаясь вопросов, он вводит Виссе в курс дела.

— В среднем ежедневно из строя выбывает 2400 человек, которых мы теряем из-за ранений, болезней, плена или гибели и которые должны быть заменены. Поэтому производится мобилизация необходимого личного состава из тыловых служб, чтобы сосредоточить их в батальонах укреплений и использовать в боевых действиях. К этим мероприятиям должны быть привлечены также и румыны 1-й кавалерийской дивизии. Однако маршал Антонеску потребовал, чтобы только небольшая часть его людей распределялась по батальонам и воевала под командованием своих офицеров! — Майор отмахивается, показывая, что он не слишком-то собирается придерживаться этого. — Маршал рассержен, что всюду говорится, будто румынские армии оказались не на высоте. Он упрекает нас в том, что мы отправили их на гибель на самые трудные участки фронта, чтобы сберечь свои ценные войска. Разумеется, это ерунда! Деление фронта было навязано маршалом Антонеску в Ставке фюрера вопреки сопротивлению группы сухопутных войск. Он, как и Муссолини, настаивал на том, чтобы союзным армиям были выделены самостоятельные участки фронта. Где и как можно было бы лучше всего использовать румын этой кавалерийской дивизии? Ведь вы тоже были там и видели как сражались румыны? — Майор дает понять, что этим интересуются «наверху».

Виссе колеблется минуту. Майор доброжелательно и ободряюще смотрит на него. Майора называют шпионом главного командования сухопутных войск. Разве это не означает, что он должен сообщать Адольфу Гитлеру о недостатках? Фон Цитцевиц похож на человека, которому можно доверять. Сколько раз обер-лейтенант хотел, чтобы Гитлер узнал о том, что происходит в Сталинграде!

Он коротко описывает характер румынского солдата, что он неприхотлив, стоек, послушен, добродушен и храбр, когда чувствует, что им командуют. Значительно худшая боеспособность румынских войск по сравнению с германскими вызвана чисто материальными причинами: недостаточным и устаревшим вооружением, отсутствием танков и противотанковых орудий… Единому, целеустремленному командованию мешают деликатные, противоположные политические течения в румынском офицерском корпусе!.. — Виссе умолкает и вопросительно смотрит на фон Цитцевица.

Майор кивает: «Именно это нас и интересует!»

— Высшее румынское командование вплоть до дивизионных штабов и командиров полков привержено королю и консервативно. Это направление приобрело сильное влияние с тех пор, как маршал Антонеску перестал поддерживать «Железную гвардию» Кодряну и опирается на окружение короля Михаля! Я пришел к этому выводу из общения и разговоров с румынскими офицерами!

Молодые армейские офицеры, которые в большинстве своем вышли из движения Кодряну, кажутся консервативному офицерскому корпусу слишком бескомпромиссными и радикальными! Хотя оба эти течения направлены против коммунизма, в результате политических противоречий самые сильные импульсы для борьбы с противником сдерживаются и даже заглушаются!

«Я не это хотел сказать!» — думает Виссе. Он сердится, что сам того не замечая, поддался настроению, чтобы только поважничать разболтал вещи, о которых его никто не спрашивал. Тем не менее, он продолжает:

— Французская военная техника, на которой обучалось боевое командование, хуже немецкой. Там, где румынским командирам удается приноровиться к немецкому командованию, они добиваются больших успехов!

— Вы имеете представление о французской военной технике? — спрашивает фон Цитцевиц.

— Не слишком большое, господин майор! — признается Виссе.

Цитцевиц улыбается и с удовольствием объясняет:

— Французская военная техника является наиболее утонченной, продуманной и совершенной! Просто для ее применения надо иметь нужные средства! Примерно так, как для изысканного французского обеда! Нам же слишком часто хватает только на добротный, сытный гуляш, у которого, конечно, тоже есть свои преимущества! — Майор доверительно прищуривается и дает Виссе понять, что такое мнение высказывается только офицерам, которые принадлежат к избранному кругу или которых считают достойными войти в него. — К сожалению, этот Сталинградский «котел» был приготовлен с небольшим количеством мозгового вещества и слегка подгорел!

«Наш человек», — ликует Виссе и высказывается прямо:

— Хотя германское командование было точно информировано о том, что 20-я румынская дивизия будет находиться в эпицентре русского наступления, ее там оставили, — на полосе обороны в девятнадцать километров, что было бы слишком и для германской дивизии. Да еще и без прикрытия правого фланга! Мы были разбиты при артобстреле противника и смяты русскими танками.

Обещанные штурмовые и противовоздушные орудия прибыли только тогда, когда фронт уже был уничтожен. Если бы подкрепление прибыло несколькими часами раньше, можно было бы предотвратить прорыв, удержать передний край обороны и сделать так, чтобы непрестанно атакующий противник был обескровлен в своих атаках. Две стоящие к югу от нас румынские дивизии должны были бы быть подкреплены танками, противовоздушными орудиями и боевыми самолетами! 29-я мотопехотная дивизия освободилась бы тогда, чтобы поддержать нас и устранить все возможные прорывы противника!

Фон Цитцевиц внимательно слушает Виссе, как будто ничего об этом не знает. Виссе, разгорячившись, продолжает:

— О планах противника все было точно известно, приближающаяся катастрофа была очевидна, и румын все же бросили в беде! Теперь на них хотят свалить всю вину и считают, что за их верность и стойкость с ними можно обращаться так пренебрежительно!

— Кто знал? — спрашивает фон Цитцевиц и встает. — Вам следует ограничиваться техническими терминами! — В его пренебрежительном взгляде недовольство, а еще больше сожаления.

У обер-лейтенанта сразу возникает ощущение, что он провалился на решающем экзамене.

— Румыны даже охотнее сражаются под германским командованием, хотя бы из-за более высокого довольствия… — мямлит Виссе.

Цитцевиц улыбается и, снова доброжелательный и человечный, дает молодому офицеру указание:

— Остатки 20-й дивизии по-прежнему останутся в едином румынском формировании. Та часть 1-й кавалерийской дивизии, которая находится в Гончаре, будет расформирована по германским частям. Я приказываю вам как германскому офицеру связи помогать полковнику Димитриу, чтобы расформирование было проведено немедленно.

Вы должны явиться завтра в десять часов к генералу фон Гартману, командиру 71-й пехотной дивизии, в Хартмансдорф. Там вы обсудите с господином майором Креве снабжение румын, которые будут получать довольствие в 71-й пехотной дивизии, пока не будет проведено расформирование. — Немного насмешливо он поясняет: — 71-я пехотная дивизия это выдержит. Она не отдала русским ни единой колбаски.

Фон Цитцевиц протягивает Виссе руку, и на его лице мелькает тень сочувствия к этому искреннему юношескому нерасчетливому мнению, которое ему даже немного импонирует.

— Генерал фон Гартман, как я слышал, вручит вам штурмовой пехотный знак!

И вот Виссе уже битых сорок минут ждет на пустой стоянке. Кремер, ничего не сказав, самовольно уехал куда-то на машине.

Чем больше Виссе мерзнет на пронизывающем ветру, тем больше вскипает в нем ярость. «Вот так всегда и бывает, когда бываешь слишком добреньким! Я из этого собаки Кремера отбивную сделаю», — ругается он и мчится, навстречу машине, которая, наконец, когда уже совсем темнеет, приближается из Гумрака.

— Я здесь уже околел от холода! — набрасывается он на Кремера, а тот сияет от радости. — С минуты на минуту генерал выйдет от главнокомандующего, а машины нет!

— Он ничего не скажет, потому что тоже получит! — Кремер протягивает Виссе две сосенки.

— Ну, откуда это у вас? — теперь сияет и Виссе.

— Рождество не бывает без рождественской елки, подумал я. Два уборщика под величайшим секретом срезали несколько сосен. Дрожали над ними, как скряги. Тогда я привел фельджандарма, который случайно оказался поблизости: «У меня строжайший приказ главнокомандующего привезти два красивых рождественских деревца, которые он дарит моему генералу!» — «Документ есть?» — недоверчиво спрашивает этот цепной пес. Я на него наорал: «Ты что, думаешь, что главнокомандующий подписывает тебе квитанцию, чтобы ты совал в нее свой нос? Тебе что, недостаточно его слова? Хорошо, тогда я доложу!» Сажусь в тачку и завожусь. Тут он самолично выбрал два самых красивых деревца. «Так позвони главнокомандующему!» — сказал я еще ему.

На этот раз проходит полчаса, прежде чем Татарану считает необходимым заговорить.

— Никто ничего не говорит, но операции «Гром» дается отбой, хотя Гот на реке Мышкова не продвигается. 20 декабря Адольф Гитлер позволил Паулюсу, удерживая Сталинград, прорываться навстречу Готу. Паулюс добился этого у Гитлера, а теперь ничего не предпринимает. Он ожидал, что Гитлер даст ему строжайший приказ, неважно, что из этого получится. Паулюс надеялся, что генерал-фельдмаршал фон Манштейн как главнокомандующий группы сухопутных войск лично прилетит в «котел», чтобы поддержать своего командующего армией, отдать однозначный приказ о прорыве и отвечать за это перед Гитлером! Он очень разочарован и чувствует себя покинутым, потому что Манштейн только посылал уполномоченных, которые проводили совещания, зондировали положение и передавали советы.

Сегодня мне было его жаль и как солдата, и чисто по-человечески! — рассказывает Татарану. — Кубанская армия вопреки приказу Гитлера уже два месяца готовилась к отступлению, перебралась в Крым и оказалась в безопасности. Меня удивляет то, как старательно Паулюс еще ужесточает и без того строгие приказы фюрера и выполняет их! Как жесток может быть слабый человек!

Я рассказал ему, что некоторые из моих солдат сбежали, но полковник Димитриу со всей строгостью восстановил порядок и приказал привести в исполнение два смертных приговора. Ему это показалось слишком мягким. «В борьбе против большевизма пощады быть не может. Победа или смерть! — таков девиз», — заявил он. Это останется фразой, если он, по крайней мере, не будет сам примером бескомпромиссного духа. Он должен бы вести солдат на врага, а не заставлять их умирать от голода, не вешать и не расстреливать их!

В желтоватом конусе света маскировочного фонаря в снегу лежит что-то темное.

Кремер направляется к этому темному пятну, и машина проваливается в сугроб. Генерал молча стоит и смотрит, как Виссе и Кремер переворачивают на спину неподвижное тело. Высокая пастушья папаха валяется рядом в снегу. Кремер отводит румынскому солдату густые черные волосы со лба и освещает лицо фонарем. Восковое лицо, заросшее щетиной, исхудало до костей. Труп уже окоченел.

— Наверное, из 1-й кавалерийской дивизии! — считает Виссе.

— Умер от голода и холода! — Кремер быстро выкапывает лопатой могилу в снегу. — Бедняга! Вот что ждет нас всех… А дома — мать, жена и малыши, они тоже ждут! Завтра Рождество! Как мне опостылела эта болтовня по радио и в газетах о героях Сталинграда!

Ах, какое Рождество! В светлом небе разбросаны звезды. Лопаты, скребущие снег. Что за домашний звук, словно дворники — после выпавшего, сверкающего волшебной белизной снега — расчищают своими длинными лопатами тротуары… Но это солдаты, которые расчищают подходы к своим бункерам. Продвигаясь на юг по компасу, поздней ночью они добрались до Басаргино. С воем метель наметает снег в бункер, вырывает дверь из рук Виссе и громко захлопывает у него за спиной. Он рад, что вернулся, что снова в безопасности, как дома, и с удовольствием мелкими глотками, отхлебывает горячий чай, чувствуя, как согревается все внутри.

Еще в темноте, перед рассветом, Виссе и Кремер выезжают, чтобы, согласно приказу, в десять уже быть в штабе 71-й пехотной дивизии в Хартмансдорфе.

В извилистой балке, расположены бункеры, как в арабском горном поселке.

Видно, не зря 71-я пехотная дивизия выбрала своим тактическим знаком четырехлистник клевера, приносящий счастье. Солдаты и лошади еще выглядят упитанными. Виссе проходит мимо склада, бункер которого заполнен мешками с пшеницей и овсом. Конское ржание и топот копыт из устроенной в земле конюшни свидетельствует о жизненной силе и бодрости.

Выходцы из Нижней Саксонии и на Волге сохраняют свою здоровую жизненную сметку и трудолюбие. Виссе много ездил по «котлу», но нигде не видел такой чистоты, порядка, как в 71-й. Здесь даже бункера для солдат обшиты досками. Во многих сколочены кровати, а в некоторых ротах даже есть купальни. Бункер командного пункта дивизии с обшивкой из гладко оструганных, тщательно подогнанных обожженных досок и пестрыми занавесками на крохотных окнах напоминает крестьянский дом в Вестфалии.

Офицер-порученец, обер-лейтенант, — длинное, худощавое существо. Он вынужден сгибаться, чтобы не удариться головой о потолок. Слишком худой, со слишком тонкой шеей и маленькой головой, он, задрав нос, как жираф, осматривает Виссе и немного медлит, прежде чем представиться.

— Фон Флоттов! — хрипло произносит он и обозначает приветствие, не подавая руки. В том, как он смотрит сверху вниз на Виссе, рост которого всего 180 сантиметров, проскальзывает презрение к штафиркам. Он родился в клане военных, и его карьера обеспечена. Он смотрит сверху вниз и на майора Креве. Если отнять у него чувство юмора, то он ничего не потеряет, говорит взгляд Креве, которым он обменивается с Виссе.

— Приветствую вас, — майор сильно пожимает руку Виссе. С крупной головой, льняными волосами, светлыми глазами и дерзким лицом, майор точно соответствует тому представлению, которое получил Виссе о германцах из рассказов богемца — профессора в гимназии. Примерно одного роста с Виссе, он ладно и сильно скроен. Рот складывается в странную победительную улыбку. От него исходит ощущение благородства и доброты. Майор посылает порученца к генералу.

— Доложите господину генералу, что прибыл офицер связи 20-румынской дивизии. Ну-с, теперь к нам! — Майор гостеприимно предлагает Виссе закурить и выпить, и некоторое время беседует о том, как они попали сюда, и о военных впечатлениях.

Еще до того, как майор переходит к деловым вопросам, между ними установилась атмосфера доверия и симпатии.

— Я хотел бы обсудить с вами снабжение румын из 1-й кавалерийской дивизии. С сегодняшнего дня мы берем на себя снабжение примерно пяти тысяч человек. Я позабочусь о том, чтобы эти бедняги получили полное довольствие. Я уже послал нашего учетчика на грузовике, который в Питомнике примет продовольствие из наших запасов, полученных по воздуху, и привезет в Гончару. Я связался также и с румынским интендантом.

Как было решено, завтра, к обеду, в Гончару прибудет полковник Димитриу и сразу начнет расформирование румын. Есть запросы из нескольких дивизий. Мы сообщили формированиям, в которые будут переданы румыны, чтобы их офицеры забрали людей с 26 декабря!

Разговор прервался, вошел генерал. Вскочить и вытянуться перед генералом, стоять навытяжку и приветствовать — для Виссе это одно единое движение. Только глаза могут оставаться живыми и подвижными. Генерал окидывает его взглядом и видит, что придраться не к чему. Он коротко улыбается тому, как майор Креве задумчиво отодвигает стул, берет под мышку свою папку с бумагами и удаляется.

Фон Гартман не принадлежит к популярным генералам. Худощавый, высокого роста, угловатый, он и внешне выглядит суровым. Он не из тех, кто хлопает по плечу, кого интересуют маленькие заботы меньших по званию и который беседует с ними запросто. Он следит, чтобы его солдаты получали лучшее продовольствие, лучшее снаряжение, лучшие квартиры и смотрит, чтобы вокруг были порядок и справедливость.

Генерал поворачивается к Виссе:

— Генерал Татарану сообщил о вас в армии, что вы хорошо показали себя в тяжелых оборонительных боях его дивизии. Мне выпала приятная обязанность сообщить, что благодаря вашим заслугам с сегодняшнего дня вам присвоен чин капитана! Поскольку своим поведением в бою удовлетворяете всем требованиям, то мне поручено вручить вам штурмовой пехотный знак!

Он протягивает Виссе руку и с силой жмет ее.

— Сколько вам лет, господин капитан?

— Двадцать два, господин генерал.

— Меня особенно радует, что мне поручено вручить эту награду молодому офицеру, который прошел мою школу!

Виссе не смог сдержаться и засмеялся.

— Прошу прощения, господин генерал, за мое не соответствующее случаю поведение. Только что как раз я вспомнил случай, когда впервые имел честь быть замеченным господином генералом!

— Что, это было так смешно или нелепо?

— Я был смешон, господин генерал!

— Если вы не смогли сдержать смех, то я должен услышать эту историйку. Позвольте пригласить вас отобедать со мной!

Виссе благодарит за приглашение.

— Как я узнал дальше: ваш доклад о генерале Татарану был передан из армии. Сегодня вечером в восьмичасовых новостях было сообщено о награждении генерала Татарану «Рыцарским крестом». Нам известно, что в стойкости румынской дивизии есть и ваша заслуга.

— Это было в 1939 году — жарким днем в конце весны. Я встретился с господином генералом, который был тогда еще полковником, на улице Клусхюгеля, ведущей к артиллерийской казарме. В совершенно мокром от пота мундире, с карабином наперевес, с заупрямившейся лошадью, то называя ее всякими ласковыми словами, то дергая за повод, я бежал за группой юнкеров, скачущих под командованием старшины-прапорщика лейтенанта Гельнкампа.

— Почему вам пришлось бежать?

— Из-за упрямства, господин генерал!

— Тогда это полезно, и вам было легче потом!

— Это было полезно, и потом мне было легче, но я все равно считаю, что это несправедливо, господин генерал!

— Несправедливо? Хуже слова не бывает! Нужно десять раз подумать, прежде чем говорить так! Поскольку вы до сих пор считаете так же, это доказывает, что у вас в сердце засела заноза, которую следует вытащить! — Хмурится генерал. Ему это кажется настолько важным, что он посвящает Виссе целый час, слушает его и спорит.

— Вообще-то там не смотрели, откуда мы. Только одному унтер-офицеру, инструктору, не нравилось, что мне, австрийцу, предстояло стать германским офицером. Офицер командовал: «Стройся!» Моя Ортруд, которую я очень любил, была довольно старой клячей, утром ее трудно было расшевелить, хотя я и вставал в строй одним из первых.

— Ах, вы не желаете? — орал на меня унтер-офицер. — Я вас быстро расшевелю, венский лентяй, чтобы вы знали, где находитесь!

— Я это уже заметил, господин унтер-офицер!

— Тогда вы знаете, для чего вы здесь в Пруссии?!

— Так точно, господин унтер-офицер, чтобы сделать из меня солдата!

— Чтобы сделать из вас прусского солдата!

— Чтобы сделать из меня солдата, господин унтер-офицер!

— Пруссаки всегда солдаты!

— Так точно, господин унтер-офицер! Австрийцы ими были уже тогда, когда не было пруссаков.

— Об этом я вас не спрашивал! Лечь, встать, марш, марш, марш, лечь!

Он гонял меня с моей клячей вокруг взвода, к удовольствию моих товарищей, которые уже встали в строй.

— Какой солдат должен из вас получиться?

— Хороший солдат, господин унтер-офицер!

— Лечь, встать, марш, марш! Хороший солдат умеет это лучше! Какой солдат должен из вас получиться?

— Хороший солдат, господин унтер-офицер!

— Это я уже слышал, а какой еще?

— Германский солдат, господин унтер-офицер!

— А еще какой?

Я молчал, и он, гоняя меня дальше, заставил лечь в навоз около конюшни.

— Ну что, что должно из вас получиться? И если вам ничего не придет в голову, то я вам помогу и подскажу еще раз.

— Спасибо, не нужно, я знаю, господин унтер-офицер!

Ситуация была настолько накалена, что лейтенант, который все это видел, посчитал уместным сесть на лошадь и приказал унтер-офицеру дать команду на построение. Унтер-офицер велел мне встать в строй и доложил лейтенанту.

Лейтенант осмотрел взвод, и его взгляд остановился на мне. На моем белоснежном кителе прямо на груди было большое навозное пятно размером с тарелку.

— Как вы выглядите?

— Господин лейтенант, я…

— Меня это не интересует! Вы одеты не по форме!

— Так точно, господин лейтенант! Лейтенант дал приказ «По коням!»

— Вы же не собираетесь садиться на коня: думаете, что я поскачу по городу с таким засранцем!

— Нет, господин лейтенант! — Я хотел вместе с Ортруд повернуться и отвести ее в стойло.

— Эй, что такое? Похоже, господину у нас больше не нравится! Он просто поворачивается и проваливает. Вы что, больше с нами не служите?

— Никак нет, служу, господин лейтенант!

— Какая честь! Вы пойдете за нами пешком, с лошадью на поводу, на таком расстоянии, чтобы не заподозрили, что вы с нами!

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Это была прогулка по самому центру Оснабрюка, прямо скажем, мало удовольствия бежать рысью за всеми. Прохожие, в основном девушки, сочувственно смотрели на меня, скачущий впереди лейтенант ловил на себе злые взгляды населения и вслед ему раздавались сочные ругательства.

За городом лейтенант приказал перейти на рысь — по пересеченной местности, по лесным дорогам, по холмам, даже переходя на галоп. Я обливался потом, но сцепив зубы, не отставал. Лошадь была покрыта хлопьями пены, но добродушна и послушна, как собачка, шла за мной на поводу.

Лейтенант постоянно оглядывался и ждал моей оплошности. Этого удовольствия я ему не доставил. И даже когда мы прошли десять километров, он все еще заставил меня бежать за ними. Я пошел бы и дальше. Но Ортруд, привыкшая чувствовать седока и шпоры, отказалась. С вздымающимися боками, кряхтя, с пеной на морде, бедное животное соглашалось идти на поводу только шагом.

Тут-то и проезжала мимо машина с полковым флажком. Вы приказали остановиться, господин генерал, вышли из машины, и подошли ко мне. Я доложил.

— Ефрейтор Виссе возвращается с учений в казарму!

— Вы надеялись, что я вас выручу и позволю сесть на лошадь?

— Так точно, господин генерал! Мне было неловко еще раз идти пешком по Оснабрюку, к удовольствию и сочувствию гражданских людей, как бы сквозь строй!

— Почему вы не доложили о случившемся?

— Господин генерал, тогда еще господин полковник, спросил меня: «Почему лошадь так потеет?»

— Что вы ответили?

— Мы долго шли рысью, господин полковник!

— Тогда ведите лошадь шагом в казарму и хорошо оботрите ее соломой, прежде чем ставить в стойло! — приказали вы мне тогда, господин генерал! — Наши верные боевые товарищи, лошади, страдают, не жалуясь. Солдаты тоже должны соображать!

— Я, господин генерал, как Санчо Панса, пошел обратно. Ортруд мирно топала рядом. Был солнечный июньский день, улицы были полны народа, и все удивлялись тому, что солдат вел на поводу посреди улицы здоровую, оседланную лошадь.

Фон Гартман, откинувшись на спинку стула, думает о чем-то, внимательно рассматривая Виссе, который, отдавая дань приличию, подчеркнуто медленно ест ложкой суп. Именно по этому старанию новоиспеченного капитана владеть собой можно понять, насколько юноша голоден. Сначала обед у генерала разочаровал его. Он ожидал чего-то особенного. Но теперь наваристый густой суп с хлебом оказался той самой желанной пищей, которая, наконец, насытила его. Генерал ждет, пока Виссе закончит еду.

Похоже, они подошли к его любимой теме. По лицу проскальзывает почти незаметная улыбка.

— Говоря трезво и непредвзято, солдаты представляют особый человеческий материал. Используются все достоинства материала, от пыла верящего сердца вплоть до мышечной силы ног. Пруссия производит солдат проверенного, признанного качества, в точном исполнении и… по-прежнему хорошо отшлифованных. Шлифовка эта проходит очень болезненно.

Действия солдат, которые, в случае необходимости, требуют разрушения материальных ценностей, невосполнимого ущерба, очень болезненного лишения имущества и даже уничтожения человеческой жизни, должны выполняться с соблюдением строжайшей дисциплины и порядка.

Солдат должен воспитываться в высокой морали. К его моральным ценностям предъявляются высочайшие требования, чтобы он мог выполнить свою задачу, не становясь виновным!

Генерал осматривает помещение, словно боится, что его подслушают, и словно говорить все это опасно, потому что указывает на существующие недостатки.

— Там, где командование переступает через мораль и приличия, и когда у солдата разрушается вера в то, что он защищает правое дело, он превращается в разбойника и убийцу!

Для меня пруссачество, которое подвизалось в Германии в роли ее оруженосца — это сообщество с рыцарским мировоззрением. В этом смысле вы тоже можете считать себя прусским солдатом и уважать правила сообщества, в котором служите. Раскрытие индивидуальности в этих рамках я могу только приветствовать. Как вы сказали, австрийцы уже были солдатами, когда еще не было пруссаков, и поскольку вы, как я вижу, остались австрийцем и сейчас, то я готов учиться на вашем опыте.

Только безмозглые и болтуны, подражающие пруссакам, не имеющие даже собственного языка и своего лица, станут издеваться над индивидуальностью, присущей австрийцам, и презирать их за то, что они иные. Вы-австрийцы, поэтому вас нужно любить уже за это. Они вносят разнообразие, мелодию, новые тона и свет в наши ряды и спасают нас от однообразия бесцветной массы.

Генерал встает.

— Я редко говорю так много. Иногда это полезно! Слишком много накапливается внутри! Будьте здоровы, и да хранит вас Бог!

На молодого капитана встреча с генералом произвела глубокое впечатление. Он вспоминает его речь по поводу присвоения 16-ти юнкерам звания унтер-офицера.

— Ценность народа, его характер и его жизненную силу оценивают по его солдатам, его офицерам, как элите, в которой воплощены и сведены воедино все достоинства!

Скоро вы выйдете отсюда офицерами и покажете себя как командиры в войсках! Запомните, что солдаты пойдут за тем офицером, который умеет командовать ими! Он должен смело идти вперед, быть с ними строг, справедлив и жёсток. Он должен всей своей жизнью показывать, что означает быть солдатом. И когда придет день, который потребует от нас все до последнего вздоха, то высшей честью будет умереть так, как должен умирать солдат.

Посты пробираются через глубокий снег и отвечают на поздравления с Рождеством, которые кричат им Виссе и Кремер.

Никто из солдат в колонне, мучительно везущей вперед на ручных санках и салазках провиант и боеприпасы, не поднимает головы. Для них пожелание счастливого Рождества звучит как насмешка.

В бункере жарко натоплено. Безе украсил сосенку пестрой бумагой, витаминными шариками и свечками. Под деревцем расположились даже рождественские ясли, которые смастерил Зельнер, расписывающий церковные окна. Радисты подвели к бункеру кабель и подключили громкоговоритель, из которого звучит рождественская музыка. Безе сообщает Виссе, что генерал-полковник Паулюс забрал генерала Татарану в Питомник для посещения лазарета. Румынский генерал попросил несколько коробок витаминных шариков.

— Вас не удалось найти, господин капитан. Что мне было делать, я отдал ему три полные коробки по тысяче штук в каждой. Для раненых, ведь им сейчас приходится труднее всех.

— Я сделал бы то же самое! — успокаивает его Виссе.

— Это была наша последняя добавка к довольствию. Теперь осталось всего несколько сотен штук!

Когда по радио раздается звон рождественских колоколов на Кельнском соборе, Безе зажигает на сосенке свечи.

Несмотря на все ухищрения, Безе не удалось добыть дополнительных продуктов для рождественского стола, но он тайком сэкономил шоколад и коробку сигарет, и вот для каждого есть подарок из двух плиток шоколада, остатка витаминных шариков и сигарет. И, похоже, самое трудное для Безе было — притом, что вот уже две недели нет ни капли шнапса поставить на стол заполненную на две трети литровую бутылку водки.

— Это последняя капля со склада в Гавриловке. Я почти сошел с ума за последние две недели! — со смехом говорит он. — Но пришлось стиснуть зубы!

Но самый большой сюрприз — пачка писем, которые принес Безе. Некоторые из них лежат уже несколько дней. Безе своей волей оставил их у себя для рождественского вечера. Каждому приятно получить почту, а сегодня она есть для всех. Виссе получает даже два письма из дома.

— Господин капитан, предлагаю отпраздновать Рождество вместе. Потом каждому захочется вспомнить своих и побыть наедине с самим собой. Но прежде пусть каждый прочтет свои письма!

Все согласны. Требуют, чтобы их новоиспеченный капитан произнес речь.

— Может быть, споем сначала «Тихая ночь, священная ночь»?

На втором куплете в дверь раздается громкий стук. Вскочившие Кремер и Кнауч общими усилиями открыли покрытую толстой коркой снега и льда дверь лишь на небольшую щелочку.

— Смотри-ка, здесь кто-то лежит! Поддерживая справа и слева, они втаскивают в бункер солдата. Плотно закутанный в маскхалат он, похоже, не потерял сознания, но замерз и полностью выбился из сил и сразу снова оседает на пол. Безе подносит ему ко рту бутылку водки. Это возвращает его к жизни. Он поднимается на колени. Кремер пытается помочь. Солдат отказывается от помощи, устало сбрасывает капюшон, снимает каску, шатаясь от слабости подходит к сосенке, становится на колени перед ней, поднимает сложенные руки к рождественским яслям и не может сдержать слез, оставляющих полосы на его изможденном, заросшем бородой лице. Он беззвучно шепчет что-то про себя. Заметив капитана, поднимается, прижав к бокам руки, пытается встать «смирно».

— Унтер-офицер Бабушке, часть… — Виссе не может разобрать фамилию командира части. — Мы стояли под Карповкой, — докладывает он, — и должны были действовать как штурмовая рота при прорыве из «котла». Вместо того чтобы прорываться, пока у нас еще были силы и мы были готовы к этому, нас оставили лежать и подыхать с голода, пока нам не стало все безразлично. Вы же видите, господин капитан, даже не могу стоять прямо. Сегодня днем нас вдруг отвели в армейский резерв! «Гром» отменен. Все! Мы больше не выберемся отсюда. Из-за этих преступников мы все здесь подохнем!..

— Как вы сюда попали? Почему вы не в своей роте? — Виссе, раздраженный тем, что сказал унтер-офицер, прерывает его более резко, чем хотел бы. Он подозревает унтер-офицера в дезертирстве и сразу же раскаивается, что так набросился на человека, который шатается от слабости, и рад, что Безе усаживает унтер-офицера на стул и наливает ему чай.

— Сегодня Рождество, и оставайся-ка с нами, что бы с тобой ни случилось.

— Кто это решает? — спрашивает Виссе.

— Сегодня — человек, господин капитан. А завтра снова чин!

Виссе улыбается: ему это нравится.

— Я не успевал за всеми, — защищается унтер-офицер. — Около вокзала я совсем выбился из сил и отстал. Тут увидел указатель, потом свет, услышал вашу песню «Тихая ночь, священная ночь». Я только хотел добраться до своих товарищей! Не хотел подохнуть в рождественскую ночь один на улице.

«Даже если унтер-офицер был дезертиром, то вместе с ним нужно было бы повесить или расстрелять тех, кто в этом виноват и довел его до этого». — Виссе пугается одной лишь этой мысли.

— Сегодня ночью вы останетесь с нами, отогреетесь и выспитесь! Завтра отвезем вас на машине в вашу часть!

— Если можно, я просил бы позволения сразу же улечься в углу…

Бодрость, которую придала ему водка, быстро прошла. Виссе видит, что он просто валится с ног от усталости.

— Из меня получится плохой Дед Мороз, — унтер-офицер улыбается, выкладывая все из своих оттопырившихся переполненных карманов. Это гранаты-«лимонки» и боеприпасы к автомату. Он тщетно ищет еще хоть крошку хлеба. Кремер организует ему полмиски супа и кусок хлеба, и каждый дает по кусочку шоколада.

Хотя они спели еще несколько рождественских песен, праздничное настроение испарилось. Унтер-офицер ложится на топчан и смотрит на них широко открытыми глазами. Виссе поднимается.

— Друзья, всюду, где в ату святую ночь, будь то на родине, в Норвегии, в Африке или здесь, у нас, люди добры друг к другу, там царит настоящее Рождество! В эту рождественскую ночь Сталинград стал немецким островком. В этот час мы не окружены. На тысячи километров протянулся мостик, по которому передается наша тоска по дому и я думаю, что каждый ощущает, что в этот час все мысли его близких стремятся к нему. Мы не брошены и не забыты! В своем рождественском обращении фюрер обещает, что для нашего освобождения будет предпринято все!

Люди усмехаются. Они слишком хорошо знают положение. Оно становится все безнадежнее с каждым днем.

— И сегодня ночью, когда мы так уютно сидим здесь в тепле вокруг елочки и можем мечтать, чтобы на земле царил мир, война все-таки продолжается. В эту ночь русские опять наступают, наши товарищи в окопах, лежат на снегу в мороз, вынуждены вести бой, и для кого-то рождественская ночь станет последней! Подумайте об этом! Как и вы все, я тоже надеялся, что в Рождество мы освободимся из «котла» нашими собственными усилиями и с помощью танкового корпуса Гота, посланного для нашего освобождения!

Не буду вас обманывать! Вы так же хорошо, как и я, знаете, что Гот дальше не продвинется, что большая часть его танкового корпуса отводится для поддержки Донского фронта. До Калача еще почти шестьдесят километров, скоро немецкие позиции продвинутся еще дальше на запад. Дело дрянь! Не знаю, что еще предстоит нам испытать! Мы должны быть готовы ко всему… У каждого своя судьба! Одному раньше, другому позже! Спрятать голову в песок, как страус, — это не выход. Гораздо мужественнее, умнее и лучше смотреть опасности в лицо. Никто не должен сдаваться. Нельзя терять надежду выбраться отсюда живыми! Это даст нам силу справиться с самой безнадежной ситуацией. Как христианин хочу сказать, что наша последняя и самая большая сила в Боге. Когда закрыты все двери и перекрыты все пути — пути всегда откроются. У Него мы всегда найдем защиту и прибежище! Вера в Него даст нам силы встретить нашу судьбу, какой бы она ни была, как и подобает германскому солдату!

Стук в дверь. Румынский вестовой говорит Виссе на ломаном немецком:

— Господин капитан, вас просят зайти к генералу. Капитан заканчивает свою речь:

— У вас в руках письма из дома, вскройте их. Давайте перенесемся мысленно к нашим близким домой — может быть, эта тихая святая ночь поможет нам в этом.

Виссе натягивает фуражку и бежит через балку к расположенному напротив бункеру генерала. «Смог ли я найти нужные слова для солдат? — думает он. — Не следовало ли мне, молодому бойкому капитану, сказать что-то более яркое, о разгроме врага и так далее? Солдат презирает громкие слова. Ему больше нравится, если начальники подставляют и свою голову. Он доверяет офицеру, который руководствуется правилом; «Мое место впереди!»

Печь, расположенная напротив двери, излучает жар. Из приемника, стоящего на полке, звучат немецкие рождественские мелодии. Почти восемь. В новостях, которые будут передаваться через несколько минут, должно быть сообщение: к удивлению Виссе, здесь только генерал и майор Биндер. На столе, за которым они сидят, стоит полупустая бутылка баракка и несколько стаканов.

При появлении Виссе Татарану встает. Капитан сразу замечает «Рыцарский крест», висящий на черно-бело-красной ленте рядом с золотым крестом ордена Михая. Генерал глубоко тронут и от чувств не может даже поблагодарить Виссе за его поздравления с награждением. Он только коротко кивает и правую руку Виссе пожимает обеими руками, даже и парализованной.

— Такой народ, как немецкий, выдержит все тяжкие испытания и не погибнет! Я знаю, что этой высокой наградой обязан вам, господин капитан. Благодарю за все, что вы сделали для меня и моей дивизии! Я снова вижу все то тяжелое, что нам пришлось пройти вместе. Вы близки мне и как солдат, и как человек. Друг мой! — Генерал смотрит в лицо Виссе. — Я обожаю немецкую молодежь!

Генерал берет из рук майора Биндера красную продолговатую коробочку и открывает ее. Нервно вздрагивающими пальцами он прикалывает на грудь Виссе орден «Корона Румынии, с лентой за храбрость».

Генерал вытягивается по стойке «смирно». Виссе тоже.

— Одновременно вручаю вам, от имени его королевского величества короля Румынии Михая наш высший орден, орден «Михая храброго»! К сожалению, я не могу повесить вам на шею румынский орден, поскольку румынский самолет, который должен был привезти продукты, ордена и удостоверения, был сбит.

Генерал наполняет стаканы и они, чокнувшись, пьют за нерушимую солдатскую дружбу и счастливую встречу после войны.

Все замолкают. Начинаются новости: «…между Волгой и Доном в результате атаки были взяты 600 пленных и уничтожены 15 танков…»

И снова: «…фюрер наградил заслуженного румынского офицера, генерала Татарану, «Рыцарским крестом» и «Железным крестом»…

21 ноября в сводках сообщалось о тяжелых оборонительных боях германских и румынских войск в низовьях Дона. В ходе этой ожесточенной схватки генерал Татарану отличился находчивым руководством своей дивизией и личной храбростью. В результате перевеса в живой силе и технике противник достиг прорыва, расширение которого означало серьезную опасность для всего фронта обороны на этом участке. И именно генерал Татарану, при ясной оценке положения нанес контрудар во главе своего авангарда и личным примером увлек за собой румынских солдат. В результате дерзкой атаки большевики были отброшены назад, так что удалось закрыть образовавшийся прорыв».

Сообщение Виссе, написанное им в донесении в армию, звучало теперь по радио дословно.

Но почему же главнокомандующий взял с собой генерала Татарану для посещения лазарета именно в рождественскую ночь? Наверное, для того, чтобы лично передать ему «Рыцарский крест»? Не ожидает ли он в качестве ответного жеста награждения орденом Михая? Виссе ничего не узнал о награждении генерал-полковника Паулюса этим орденом, не узнал он и о том, награждались ли высшие офицеры штаба армии румынскими наградами.

Король Румынии Михай, с прозападной ориентацией в духовной и политической сферах, не был другом национал-социализма и его знаменосцев. Ему удалось сплотить силы вокруг своего трона. Маршал Антонеску вовсе не был марионеткой в руках Вильгельма.

Румыния — надежный союзник, один из важнейших, но она не из тех, которой можно крутить, как пожелается. Берлину в его политике по отношению к Румынии не слишком везет.

Поведение Гиммлера подорвало доверие румынского правительства. Румыния, самый храбрый и надежный союзник в Восточной Европе, предоставляет 22 дивизии и поставками нефти и сельскохозяйственной продукции оказывает важнейшую экономическую помощь.

Хориа Сима, руководитель «Железной гвардии», предпринял попытку переворота режима Антонеску и после его провала бежал в Германию.

Вместо того, чтобы поддержать маршала Антонеску, имперское правительство допускает, чтобы Гиммлер спрятал Хориа Сима и придерживал его на будущее на случай политических изменений в Румынии.

Румынские офицеры, входящие в бункер генерала, несколько опоздали, так что слышат при входе только последнюю фразу радиосообщения о присвоении «Рыцарского креста» своему генералу. Впереди всех появляется полковник Димитриу, получивший звание бригадного генерала. За ним входят командиры полков. Высокая фигура благородного подполковника Мангезиуса, кругленький, несмотря на голодное время, полковник Попеску и офицеры, приближенные к штабу, предводительствуемые майором Балтатеску. Виссе приходит в голову, что румыны хотят остаться одни и откланивается. Димитриу удерживает Виссе за рукав.

— Завтра утром в восемь часов мы едем в Гончару! — Виссе замечает упавшее настроение румын, хотя и у них, как и у немцев, было много повышений. — А что скажете о положении? — тихо спрашивает Димитриу.

— Я сегодня был в разъездах, господин полковник, и знаю о последних происшествиях только из сообщений вермахта!

— Тогда вы, наверное, слышали, что по поводу праздника 6-й армии был вынесен смертный приговор? Танки Гота, которые подошли к нам на 24 километра и ждали нашего прорыва, отошли сегодня из предмостового плацдарма к большой Донской излучине. Мы лишены последнего шанса!

— Но по сообщениям вермахта положение не изменилось! — говорит резко Виссе.

— Тогда я, наверное, по ошибке прослушал другую станцию. Ну, желаю вам и вашим солдатам счастливого Рождества!

Виссе сидит еще целый час вместе со своими солдатами в бункере. Они спели несколько рождественских песен, пьют чай и посасывают конфеты. Но настроение не поднимается. Виссе прекрасно понимает, что они снова слушали русские пропагандистские передачи и сводки с фронтов. Письма с родины, похоже, тоже не прибавили им надежды. Все говорят односложно и вздыхают с облегчением, что могут отойти ко сну со своими мыслями.

Виссе остается в бункере с унтер-офицером, которого они приютили у себя. Добродушный Кнауч накрыл его еще и жестким брезентом с машины.

Скудно украшенная елка, дымящие керосиновые свечи, дым, поднимающийся над ними, испускает крупные хлопья сажи; железные банки вместо пепельниц, полные окурков, пепел и разбросанные повсюду обертки от витаминных шариков, чайная гуща в стаканах, густой сигаретный дым — все это похоже на увядшие венки с выцветшими лентами на могиле нашей надежды и праздничной радости.

Виссе благодарен Кремеру, который, вернувшись с Харро после прогулки, открывает дверь и впускает в бункер поток свежего морозного воздуха, затем энергично принимается за уборку. Он собирается забрать в свой бункер унтер-офицера.

— Не будите его, пусть остается здесь! — приказывает Виссе. — Захватите с собой только елку!

Оба письма из дома все еще лежат в кармане. Он ощущает чужие, жесткие конверты, вытаскивает их из кармана и, не читая, бросает на стол. Между собой и людьми, написавшими их, он не ощущает ни малейшей связи. Они не смогут понять его, а он их. Они снова пишут наивные письма, которые не вызывают в нем ничего, кроме раздражения. Холод пробирает до костей и сковывает его.

Он слышит прерывистое дыхание унтер-офицера. Оно мешает ему, хотя Виссе и понимает, как тяжело тому пришлось сегодня.

Преодолевая раздражение, он берет одно письмо, то что поменьше. Он знает, что это от матери, стискивает его обеими руками. «Мама!» Он пугается, осознав, что это слово не пробуждает в нем ни теплоты, ни тоски. «Мама, это женщина, родившая меня, которая оплакивает меня, сидящего здесь, в Сталинграде. Но что она знает о войне? Ничего! Понимает ли она меня, своего сына? Мама, где ты в эту ужасную рождественскую ночь?..»

Он закрывает глаза рукой. Чтобы найти ее и снова почувствовать ее любовь, воспоминаниям приходится пройти такой дальний путь! Он долго смотрит на почерк, на адрес на конверте, на буквы, которые она вывела своей рукой, пока они не становятся снова ему близкими и дорогими.

Он вспоминает свое последнее письмо, которое он написал ей несколько дней назад: «…я горжусь, что в эти дни нахожусь в самом пекле событий, которые решат исход войны. Наш девиз: «Победа или смерть!»

«Трудно придумать более грубые, бессмысленные и напыщенные слова для моей матери, которая уже потеряла старшего сына. В самые первые месяцы Восточной кампании под Москвой погиб мой старший брат. Теперь она боится за брата Карла и за меня, младшего!»

Конечно, в конце каждого письма он добавлял: «Как и раньше, у меня и сейчас нет ощущения, что со мной может случиться что-то дурное. Внутренний голос подсказывает мне, что я вернусь к вам живым и здоровым».

«Дома все хорошо, насколько возможно в данной ситуации! Не так уж и хорошо. Сестре приходится много работать, а после Рождества она пойдет на работы по военному призыву.

Карл, старший брат, был легко — как он пишет — ранен на Кавказе и находится в лазарете в Крыму. Если ранение легкое, то ему повезло. Может быть, он получит отпуск для поправки после ранения на родину и немного побудет в резерве. Я хорошо помню, что рассказывал твой отец, как в 1916 году он праздновал Рождество. Тогда он был в России на переднем крае. Русские были за колючей проволокой на расстоянии менее 200 метров напротив его роты. Крупными хлопьями медленно шел снег, и Рождество плавало в каждой снежинке, падающей вниз. Вдруг на востоке появилось яркое свечение. Твой отец подумал, что оно вызвано атакой русских. Он выбрался из окопа, чтобы лучше видеть, потому что после этого свечения не было слышно канонады. А из вражеского окопа напротив выбрался русский офицер, чтобы тоже лучше видеть.

Они могли видеть друг друга. Свечение становилось все ярче и двигалось над окопами. Твой отец громко крикнул: «Ангел Господень!» Русский крикнул то же самое по-русски. «Ангел Господень возглашает нам, — крикнул твой отец, — в эту святую ночь родился Христос! Мир народам на земле!»

«Мир народам на земле!» — ответил русский офицер, и твой отец испугался, потому что, сами того не заметив, русский и он продвинулись навстречу друг другу и теперь стояли совсем рядом.

Твой отец протянул русскому руку. Но он покачал головой, распахнув объятия, сказал: «Родился Христос!»- обнял и поцеловал твоего отца. Из русских и из наших окопов вылезали солдаты, обнимались и дарили друг другу продукты, шнапс и сигареты.

В эту ночь не раздалось ни единого выстрела.

На всей земле в эту ночь ходит ангел Господень, чтобы сообщить о рождении Христа. Я знаю, сынок, ты тоже встретишься с ним, он вселит в твое сердце мир и надежду и охранит тебя.

Я молюсь за тех, чьи глаза ослеплены ненавистью и кто не может увидеть ангела Господня, и до кого не доходит его послание, потому что они слушают только звуки смерти, и в грохоте снарядов не слышат грома Страшного суда колоколов, которые были сорваны и переплавлены в их пушки…»

Второе письмо от Гвен, которая связывается с ним через сестру Виссе, живущую в Вене. Прежде чем вскрыть и это письмо, Виссе немного медлит. «Как получилось, что я, германский офицер, чувствую привязанность к английской девушке? Словно мало вокруг немецких девушек? Это не экстравагантность и не признаки измены. Это просто доказывает, что человеческие привязанности нельзя ограничить узколобыми понятиями и что они могут быть сильнее и прочнее, чем политическая вражда».

Разумеется, Виссе знал и немецких девушек. Но он настолько отдавался своей карьере германского офицера, что у него не оставалось много времени для прекрасного пола. Ему пришлось буквально силой вырываться от нескольких девушек, которые просто обезумели в своем стремлении отхватить себе офицера на заре расцвета нации.

Едва став лейтенантом, он отправился воевать против Франции.

В Вене у него тоже были нежные привязанности. После ранения на Волхове, будучи дома в отпуске по ранению, он встретил девушку, которая была его первой партнершей в школе танцев. Она расцвела и стала прекрасной, взрослой девушкой. Поскольку это было в духе времени, считалось шикарным завести себе офицера-фронтовика, увешанного «Железным крестом» I степени и прочими другими железками.

Когда она достаточно вскружила ему голову, высказала ему все, причинив много боли: она не сомневалась, что война проиграна и только приветствовала это.

Ее отец занимал прекрасное положение, выл с волками по-волчьи, разжирел на войне, и она могла позволить себе посещать на третьем году войны актерскую школу. Она морщила носик, потому что у него даже не было своего служебного автомобиля, чтобы возить ее на прогулки. Она ожидала, что он, прежде чем она допустить его до себя, с букетом цветов и почтительно шаркнув ножкой предстанет перед ее родителями и заявит о своей поддержке их воззрений.

Он считал дни, оставшиеся до отъезда, а она не спешила, насмешливо кокетничала и ломалась. Она хотела, чтобы он до своего следующего отпуска страдал, мечтая о ее вялой любви, а потом бы получил, может быть, возможность попытать с ней счастья.

Ну и пусть дальновидный работяга-отец ведет ее по пути успеха, и пусть она даже окажется права, в то время как он не умен и не прав. Она оказалась расчетливой дурой, как он называл ее тайком, и ему было жаль, что он потратил на нее свой драгоценный отпуск.

Гвен боится посылать ему свои письма, потому что пишет по-английски и они могут стать причиной неприятностей для любимого и его семьи. Она отправляет письма сестре Виссе в Вену. Та кладет их в новый конверт и посылает на номер полевой почты Виссе.

В последнее время девушки сделали так, что один фельдфебель, который совершал курьерские поездки, брал в Вену письма, которые Гвен оставляла по одному адресу в Лилле. Тем не менее Гвен, которая так дрожит за своего Михаэля, как она называет Виссе, пишет настолько осторожно, что только между строк можно прочесть, как она живет.

Он бегло переводит письмо без словаря:

«Любимый мой!

Пишу тебе иногда по-английски, чтобы ты не терял форму. Как и все мы, гонимые войной, я снова и снова приезжаю в Л. с единственной надеждой найти там письма от тебя. Мама и сестра тоже давно не давали о себе знать. У меня все по-старому, и тебе не следует волноваться за меня. Когда я слышу по радио о Сталинграде, мое сердце замирает, когда я думаю о том, что ты там. То, что при этом чувствую, можно сказать только в молитве.

Написав это письмо, не могла удержаться от слез. Если будешь таким сумасбродным, что поцелуешь мое письмо, то почувствуешь их вкус. Если бы ты мог почувствовать мою тоску! Где бы ты ни был, если ты положишь на него руку, то, если любишь меня, обязательно почувствуешь, как бьется мое сердце, к которому я прижимаю сейчас письмо.

С тех пор как мы были вместе, время остановилось. С тех пор как мы были вместе, меня больше нет! Все, что происходит со мной, — только призрачная тень. Я живу только нашим последним мгновением.

Я ощущаю твой последний поцелуй, слышу твои слова на прощанье, стою у окна и смотрю тебе вслед, тебе, которому приходится уйти.

Следующее мгновение моей жизни начнется, когда я снова увижу, как ты возвращаешься, услышу, как ты скажешь, что вернулся ко мне — почувствую твои губы на моих и наши сердца рядом.

Жду и надеюсь, потому что люблю. Твоя Гвен».

Положив письмо Гвен на колени, он кладет на него руки — и оно уже все в нем, он словно ощущает под пальцами тихие удары ее сердца.

Бункер совсем выстудило. Унтер-офицер по-прежнему тяжело дышит и вздыхает под брезентом. Может быть, застудил себе легкие?

«Завтра я его с собой не возьму, — решает Виссе. — Сначала пусть его осмотрит румынский врач. Может быть, его нужно поместить в лазарет. Это, конечно, маловероятно. Две трети солдат под Сталинградом следовало бы отправить на отдых и поправку из-за недостаточного питания и измождения. Знает ли об этом командование? Конечно же, знает!»

Виссе одевается и выбирается на улицу, в зимнюю ночь. Холод пробирает до костей. Минимум двадцать пять градусов мороза. С востока по степи дует ветер и несет снежные тучи над краем балки. Только в генеральском бункере все еще горит свет. Может быть, Балтатеску еще не спит?

Капитан снова пробирается по глубокому снегу к зданию вокзала, где находится склад Балтатеску. Дверь заперта, мертво и неприветливо смотрят темные окна.

Мимо аэродрома он идет по улице на запад.

«Вот так бы идти дальше, вслед за своими мыслями. Как проводит Гвен рождественский вечер? Загнанная, как она пишет, может быть, в эту ночь она где-то на улицах Франции или, каждую минуту рискуя быть обнаруженной, спрятана какими-нибудь сердобольными людьми где-нибудь в каморке. На что она вообще живет? На то, что ей дадут знакомые или друзья, которым самим есть нечего. Может ли она, оторванная от семьи, вообще находиться среди людей и праздновать с ними Рождество, или сидит где-нибудь одна, в отчаянии?»

Ночь выдалась штормовой и ветреной.

С переводом в кармане из Экиана в первую батарею в Рюэ, он еще раз пошел к Гвен. Перед виллой он тихо просвистел условленную мелодию.

В окне появилась ее головка. Она наклонилась, посмотрела на остальные окна дома и знаком показала ему, что сейчас выйдет. Петли были хорошо смазаны, и, когда она выходила из дома, дверь открылась бесшумно.

Она осторожно осмотрелась на пустынной улице и подбежала к нему. Положив голову ему на плечо, обхватив его руками за шею, она на секунду застыла в его объятиях, а он гладил ее волосы и плечи. Потом она отстранилась.

— Что нового, расскажи? — прошептала она.

Он посмотрел на нее, стараясь собраться с духом. Виссе лишь беззвучно шевелил губами. Она открыла рот, пытаясь закричать. «Нет, нет!» — умоляюще повторяла она и закрыла его рот своей ладошкой.

— Ты уезжаешь? — она сама сказала это, избавив его от тяжких слов, и утвердительно кивнула за него.

Он почувствовал облегчение. Минуту она стояла в оцепенении прямая, как статуя. Он чувствовал, что сердце ее почти остановилось.

Вдруг быстрее, чем он смог понять, прежде чем он смог подбежать и помочь ей, она задохнулась, застонала, наклонилась вперед и, поискав равновесия, повернулась вокруг себя. Он почувствовал, как она схватилась за его пояс, ничего не понимая, не в силах справиться с нахлынувшей болью. Ее руки разжались и заскользили вниз по его шинели. Он поднял ее, прежде чем она опустилась на колени. Ее глаза были слепы от слез.

Прижимая к себе, он бережно обнимал ее сотрясающееся от рыданий тело.

— Мы не можем больше оставаться здесь! — твердым, недовольным тоном сказал он, стараясь не называть ее ласковыми именами, чтобы защититься от собственной боли.

Он увел Гвен прочь, и несколько раз им пришлось искать убежища в нишах парадных, чтобы их не увидели солдаты, все еще бродящие по ночным улицам. С пересохшим горлом, часто сотрясаясь от кашля, он рассказал ей, что завтра ему придется уехать.

Он протянул ей руку. Опершись лишь рукой о его локоть, она шла от него на таком расстоянии, что он только иногда касался ее плаща, который жесткими складками расходился от ее перехваченной поясом талии. Разлука уже стояла между ними.

Она подождала немного, ожидая, что еще он может сказать ей, — а у него не было слов. У открытых ворот сада, окружающего виллу, в которой он квартировал, она склонилась ему на грудь. Он держал ее голову в своих ладонях и прижимался губами к ее волосам. Уже издалека Виссе услышал лязг оружия, равномерную поступь тяжелых сапог по тротуару и понял, что приближается патруль.

Он не мог пригласить ее в свою комнату, потому что жил в одной комнате со Штейном. Он обнял Гвен за плечи и прокрался вместе с ней в гараж. Они проскользнули на заднее сиденье стоявшего там автомобиля.

Она упала ему на колени, плакала и рыдала, предаваясь своему горю.

— Я так люблю тебя! Мой милый Михаэль! — ее признание было непосредственным и неловким, как у ребенка. — Я хочу, чтобы ты остался со мной! Не уходи на эту ужасную войну! — требовала она. — Я так боюсь, что случится что-то такое, что мы больше никогда не увидимся!

Улыбаясь, он утешал ее, что будет от нее совсем недалеко, будет часто писать и часто приезжать к ней.

— О, я знаю, какие бывают мужчины! — рыдала она.

— Я не такой! — он обещал ей не смотреть ни на кого и даже не пытаться знакомиться с другими девушками.

Она упрямо надувала губки, он взял ее за руку. Она склонилась и поцеловала его, чтобы он не видел, что она делает. Она пыталась что-то сделать и сердилась, что это не получается незамеченным. А потом он почувствовал, как она провела у себя под блузкой его рукой и прижала ее к своей груди. Под тонкой рубашкой он ощутил сильное биение ее сердца. Гвен словно хотела доказать ему, что она, хоть и не так откровенна и вызывающа, как те женщины, что маняще поводят бедрами на улицах, но тоже не лишена женских прелестей: она хотела привязать его этим, чтобы он не поддался потом соблазну. Это было по-детски трогательно. Скорее из признательности, чем от желания, он погладил ее нежную, юную, девичью грудь.

Они отодвинулись и посмотрели друг на друга, и снова всколыхнулась боль разлуки — и они бросились друг другу в объятия. С расстегнутой блузкой, она лежала перед ним, полуоткинувшись назад, и когда он склонился над ней, она обхватила обеими руками его шею, застыла, не двигаясь, лежа в его объятиях и ожидая его.

Он чувствовал, что сильнее, чем охватившее ее желание, было жертвенное стремление отдать ему всю себя, подарить ему себя на прощание, чтобы он никогда не смог ее забыть.

Он слишком любил ее, чтобы соблазнять, и не знал, сможет ли когда-нибудь вернуться к ней. Он застегнул ее блузку и натянул юбку на колени. Она поднялась и словно бы проснулась.

Она разочаровалась, словно он отказался принять огромную жертву. Почувствовав, что ей стало стыдно, он стал защищаться:

— Когда война закончится, я приду и увезу тебя! Мы будем так счастливы! Я слишком люблю тебя! — умолял он ее о прощении, но чувствовал, что в ее глазах он оказался слабаком.

Наверное, он выглядел достаточно жалким, потому что она с улыбкой провела рукой по его лицу, и ему показалось, что она опытнее и старше его. И он понял, насколько он еще молод.

Было уже очень поздно, когда он проводил ее домой, и она проскользнула в дом через незапертую дверь. Он напрасно ждал, чтобы она появилась в окне и помахала ему рукой.

Огорченный, он поспешил домой, где стояли два его упакованные чемодана.

Всю зиму у него не было возможности вырваться с батареи и навестить Гвен.

Настала весна, дивизия готовилась к переброске на Восток. Наконец, примерно в конце марта, ему удалось добиться, чтобы командир направил его вместе с водителем в мастерскую в Булонь проверить батарейный грузовик, который находился там в ремонте.

Виссе упросил водителя сделать небольшой крюк и заехать через Катро в Экиан. Он немного постоял перед виллой «Надин», не зная, как сделать, чтобы Гвен заметила его. Он не мог свистеть, потому что улица была довольно оживлена в этот прекрасный весенний день.

Ему не оставалось ничего, кроме как пройти через сад и постучать в дверь. Он надеялся, что ему откроет служанка-нормандка Маргарет или сама Гвен. Он еще смог бы договориться и с матерью Гвен. Но как он сможет объяснить свое вторжение, если ему откроет ее отец, который уже несколько раз грозил своей дочери, что выгонит ее из дому, если она не прекратит встречаться с немецким офицером?

Было удивительно, что английская семья могла находиться невредимой в 1941 году в оккупированной немцами Франции. Не приходилось ли им жить в постоянном страхе быть обнаруженными? Поэтому Виссе не хотел создавать впечатления, что он злоупотребляет своим положением германского офицера. Он не собирался вести себя и подобострастно. Он хотел поговорить с англичанином как мужчина с мужчиной и объяснить ему, что испытывает к Гвен серьезное и глубокое чувство, на которое она отвечает взаимностью…

Дверь ему открыл человек примерно одного с ним возраста, на полголовы ниже ростом, внешне похожий на Гвен, должно быть, ее брат. Молодой англичанин безо всякого удивления выжидающе смотрел на Виссе, и было заметно, что он знал, кто перед ним.

— Лейтенант Виссе!

— Генри Бертон! — англичанин коротко и церемонно поклонился.

Они смерили друг друга неприветливым взглядом и неожиданно одновременно улыбнулись. Для общения Виссе выбрал французский.

— У меня появилась наконец долгожданная возможность еще раз заехать в Экиан!..

Они снова смерили друг друга взглядом.

— Моей сестры Гвен нет дома! — Англичанин отошел назад в полуоткрытую дверь и стоял на ступеньках. — Мне очень жаль, что я вынужден сообщить вам об этом!

Виссе кивнул, словно ожидал именно такого ответа.

— А где она? — Виссе задал этот вопрос непроизвольно, сам того не желая.

Генри с удивлением обернулся к нему. По поведению Виссе он пытался понять, таилась ли в тоне этого вопроса угроза. Англичанин стал жестким. Он дал понять, что не боится немца и не собирается отвечать.

На лице Виссе отразилось сожаление, что англичанин понял его неправильно: это была вовсе не угроза, это была мольба.

— Гвен и Маргарет поехали навестить свою тетушку в Утро, Рю де Пари.

— Благодарю Вас!

— Но они должны скоро вернуться! — добавил он, видя разочарование Виссе.

— Очень мило с вашей стороны сказать мне об этом!

В их прощании уже появилась тень взаимной симпатии и человеческой близости.

Водитель, надежный и уже старый обер-ефрейтор, легко согласился проехать по Утро, потому что и ему тоже нужно было там кого-то навестить.

В то время, как водитель, очевидно, навещал свою подружку, Виссе прогуливался по указанной улице. Наконец, поскольку поблизости никого не было видно, он даже начал насвистывать «В Сансуси на Мюленберге». И все напрасно! Вернулся обер-ефрейтор.

— Господин лейтенант, пора возвращаться! Еще сегодня мне нужно сообщить в отделение, насколько мы готовы к маршу!

— Поедем снова через Экиан? Это можно сделать?

— Так точно, можно, господин лейтенант!

Виссе все еще надеялся на счастливый случай встретиться с девушкой. Для него было настолько важно увидеть Гвен, что он позвонил в дверь виллы еще раз.

Казалось, Генри ждал его, потому что дверь открылась сразу же.

— Мне действительно очень важно увидеть Гвен еще раз!

— К сожалению, девушки все еще не вернулись! — ответил Генри, приняв извинения Виссе.

— Могу я попросить Вас передать Гвен привет от меня?

— Я скажу ей, что Вы заходили сюда!

— Я напишу Гвен!

Генри кивнул и стало ясно, что он скажет сестре и это.

— До после войны!.. — на прощание сказал Виссе.

— До после войны!.. — ответил Генри. Они сказали одно и то же, не договаривая до конца, надеясь, что снова придет время, когда им удастся встретиться без враждебного отношения друг к другу.

— Поедем назад через Булонь. Дорога там хорошая, и я хочу еще раз посмотреть в мастерской, приступили ли там ребята к работе над нашим грузовиком.

Обер-ефрейтор был не дурак, чтобы поверить этому. Булонь находился в противоположном направлении. Они приехали в Утро, проехали туда еще раз, а теперь ему опять нужно в Утро.

— Тогда лучше держитесь, господин лейтенант, потому что придется гнать.

Водитель выжимал из своего БМВ все что можно. Тем не менее Виссе узнал девушек, шедших навстречу по дороге из Утро.

Виссе поднял руку, и Гвен тоже узнала его, несмотря на каску и огромную скорость промчавшейся машины. Она остановилась и взмахнула рукой.

— Так это, наверное, они? — обер-ефрейтор резко затормозил прежде, чем лейтенант попросил его об этом.

Машина остановилась в двадцати метрах позади девушек.

Виссе спрыгнул с подножки. Раскинув руки» подбежала Гвен, они обнялись. Обер-ефрейтор дал сигнал. Они оба понимали, что предстоит долгая разлука.

— Мне пора ехать, я напишу тебе!

— А тебе можно?

— Я буду писать тебе через мою сестру. Посылай ей свои письма, а она будет пересылать их мне!

— Куда ты едешь?

— Не знаю!

— Ты не можешь сказать мне!

— Нет!

— Проклятая война! — Она сотрясалась от отчаянных рыданий, но совладала с собой, когда он освободился из ее объятий, чтобы попрощаться с Маргарет, стоявшей на обочине дороги.

— До свидания, Гвен!

Обернувшись еще раз, он видел, как она что-то прошептала Маргарет и побежала к нему: «Михаэль, Михаэль!»

Он остановился. На бегу, в вытянутой руке, она держала пакет.

— Возьми еще вот это. Ты же еще не поздравил меня, мне исполнилось сегодня семнадцать лет. Это прекрасный торт, от моей тетушки ко дню рождения! Пожалуйста, сделай мне одолжение, возьми его! Не забывай меня! — Она остановилась посреди дороги, подняла руку и бессильно ее уронила: водитель резко газанул и умчался, увозя Виссе прочь.

Дивизия продвигалась на восток. То, что несмотря на пакт между Берлином и Москвой война с Россией все-таки будет, становилось неумолимой реальностью.

По согласованному пути Виссе через сестру получил три письма от Гвен, в которых она писала, что вместе с семьей все еще живет в Экиане и что у них все хорошо. Потом, когда он уже был в России, почта от нее перестала приходить.

Это было в Вене, в последний день его отпуска после ранения. Он получил приказ снова отправляться во Францию в резервные войска, когда от нее пришло письмо. Его привез солдат, прибывший в Вену из отпуска.

— В Лилле на вокзале меня встретила пожилая дама и просила захватить это письмо!

Виссе узнал почерк Гвен. Отправителем на конверте была указана мадам де Лабус в Лилле.

— Это знакомая! — признался Виссе. Солдат улыбнулся:

— Так она мне и сказала.

В это время опасной слежки приходилось рассчитывать только на доверие других. Было немного доносчиков, но и их хватало, чтобы принести людям невообразимые несчастья.

«…пишу тебе под именем моей знакомой дамы. Я очень долго болела. Немецкий штабной врач, который квартировал у нас, спас мне жизнь. Он нас не выдал. У нас постоянно были солдаты.

Но немецкие гражданские власти обнаружили нас и перевезли в лагерь для интернированных. Мой отец там умер. Сейчас я в Лилле. Не могу сообщить тебе ничего более точно. Мне очень плохо!

Прошу тебя не писать мне! Я каждый день молю Бога, чтобы Он защитил тебя.

Как только будет возможность, я дам о себе знать. Единственное, что дает мне силы жить — вера в твою любовь и надежда, что эта ужасная война скоро закончится. Твоя Гвен».

Виссе стал обер-лейтенантом, снова во Франции: из-за ранения в июне 1942 года он был направлен из своего резерва на учебный курс в Лион. Каждое воскресенье он мог уходить в увольнение.

Он поехал в Лилль, чтобы найти Гвен, зашел к мадам де Лабус, которая была указана отправителем на конверте. Это была очень благородная, любезная пожилая дама. Она извинилась за то, что принимает его в таких жалких условиях. Война полностью разрушила все ее достояние — прекрасный дом. Но она была рада, что удалось получить хоть эту жалкую комнату.

— Даже если бы вы не представились мне, господин обер-лейтенант, я все равно узнала бы вас, потому что Гвен очень подробно описала вас. Но я все равно не знаю, могу ли доверять вам.

Ему показалось, что он заметил, насколько ее раздражает форма германского офицера, и был прав.

— Гвен мне очень подробно рассказала о вас, это ее любимая тема. Я знаю о вашем романе практически все! — Она окинула Виссе взглядом. — Я тоже женщина и считаю, это прекрасно, что люди во имя своей любви готовы преодолеть все опасности. Самое прекрасное в нашей жизни, единственно бессмертное и все связанное с надеждой для человека заключается в любви. Любовь непобедима ничем в мире! Но, к сожалению, не ненависть!

Английская девушка и немецкий офицер! Вы оба не виноваты в том, что между вашими странами идет война. Но всякая война заканчивается. Вам придется ждать друг друга. Я верю вам потому, что вы хотите этого и смиряетесь с обстоятельствами. Или вы думаете о другой возможности? — Она испытывающе посмотрела на него. — Я жена офицера. Не самая легкая судьба для женщины, но если бы снова пришлось выбирать, я выбрала бы то же самое. Мой муж полковник!

— Вы думаете, что мне нельзя доверять, милостивая государыня!

— Не знаю, имею ли я на это право, потому что как вам удастся разобраться со своей совестью? В случае необходимости вы, разумеется, сделаете выводы из своего конфликта с совестью! — Она улыбнулась. — Такой молодой офицер, как вы, тоже еще верит, что от его мнения зависит исход войны.

— А разве не так, милостивая государыня?*

— Пообещайте мне, тем не менее, вести себя разумно, даже опасаясь потерять свой безукоризненный блеск.

— Я люблю Гвен!

— Я тоже! — Только теперь она пригласила Виссе сесть. — К сожалению, мне нечем вас угостить, но зато выпьем стаканчик за добрую дружбу! — И она поставила на стол бутылку старого бенедиктина. — Нашей бедной Гвен пришлось много перенести! Они были разоблачены как англичане гражданскими германскими властями и перевезены в лагерь для интернированных в Париж. Брату Гвен Генри удалось сбежать в Англию, и он служит лейтенантом в Королевском флоте! — Она помолчала. — Семья, в том числе Гвен, была арестована немцами по подозрению в шпионаже. Не слишком ли многого я жду от вас, господин обер-лейтенант?

— Прошу вас, продолжайте, мадам!

— Скоро выяснилось, что подозрение в шпионаже оказалось безосновательным. Обитатели лагеря для интернированных лиц вынуждены терпеть ужасные лишения. И отец Гвен умер от них! Как француженке и известной актрисе матери Гвен удалось с помощью друзей выйти из лагеря вместе с Гвен и Маргарет. Чтобы избежать нового ареста гестапо, они живут сейчас — если это вообще можно назвать жизнью — как подводные лодки. Всегда готовые к бегству! Всегда в страхе!

— А где Гвен? Я должен найти ее и помочь.

— Как вы собираетесь ей помочь? Хотя, если она увидит вас и будет знать, что не покинута, это и будет главная помощь!

К сожалению, мадам де Лабус могла дать ему только адреса людей, которые, как она предполагала, временно скрывали Гвен у себя.

Каждую субботу и воскресенье он был в Лилле и обходил эти адреса. Это были рабочие, мелкие ремесленники и владельцы пивных, которые, рискуя жизнью, прятали у себя беглецов и делили с ними последний кусок хлеба.

Виссе чувствовал, что это могло привести к гибели и его. Идти в один из домов грязного промышленного квартала Лилля и спрашивать тайные адреса Гвен было небезопасно. Не раз он снимал с предохранителя пистолет, лежащий в кармане. Люди были страшно испуганы, когда видели германского офицера, который знал их адрес и знал, чем они занимаются. Они боялись предательства.

Он знал, что только страх сдерживал их, этих людей, чтобы не наброситься на него.

Они не могли предположить, чтобы немец, на свой страх и риск, в одиночку приходил на квартиры французского Сопротивления. И они давали ему сведения очень сдержанно. Те, кто был готов что-нибудь сообщить, не знали, где сейчас находится Гвен.

«Не донести ли на этих людей? Я солдат, а не шпик. Я не сообщил бы германским властям ничего нового. Они обо всем знают». Совесть солдата, тем не менее, мучила его, но его человеческая совесть заставляла действовать именно так. «Я справлюсь с этим. Люди, с которыми я встречаюсь, не были ни диверсантами, ни партизанами, они лишь действовали так, как подсказывает им человеческая совесть. Не обвинять же их в том, что они любили свою родину? Каждый из тех, кто подвергался преследованиям, и кого они спасают, когда-нибудь сни< мут с нас часть ответственности. Мы должны быть им благодарны».

Виссе еще никогда не думал о жалкой судьбе тех, кого преследовали. Как и все солдаты, он многого не знал и был твердо убежден, что справедливость на его стороне.

В Лилле он понял, что и мы бываем виноваты, даже если мы правы. Искреннее стремление загладить хотя бы часть этой вины придавало ему мужество и поддерживало в стремлении продолжать поиски Гвен. Обучение приближалось к концу.

Наступило последнее воскресенье отпуска, и в резервном отделении у писарей уже лежало назначение о его переводе в Россию.

Он брел через грязный промышленный район. Свинцовая жара парила на улицах, которые словно вымерли. Он устал и потерял надежду. Но заставил себя зайти еще в один кабачок, адрес которого ему указала мадам де Лабус и в котором он уже был несколько раз, но безрезультатно. Там были только завсегдатаи-французы, которые узнали его и исподтишка наблюдали, как он вошел в небольшой садик и осмотрелся.

За одним из столиков перед тарелкой с тремя вареными картофелинами и миской с овощами, которые выглядели, как моток проволоки, в одиночестве сидела Гвен и только собиралась начать еду. Она совершенно не изменилась. То же милое, с легким румянцем, без следа каких-либо лишений лицо. Волосы, такие же золотистые и пушистые, падают на плечи. Только в глазах страх и беспокойство, беспрестанный страх преследования.

Он оказался в двух шагах от нее, и его тень упала на залитый солнцем столик под деревом, за которым она сидела. Она вздрогнула, уронила вилку, подняла голову. Вскочив со стула, вскрикнула. Этот вскрик, полный муки, сказал больше, чем часы и даже дни самых красноречивых жалоб.

На этот раз у нее не было сил подойти к нему. Она остановилась в ожидании, пока он отодвинет в сторону стулья, подойдет и обнимет. Руки ее опустились, и только когда она заметила, что французы смотрят на нее и на Виссе, она обвила его шею, показывая, что этот немецкий офицер любит ее.

От внимания Виссе не укрылось, что двое мужчин встали и убрались прочь. Он увидел, как они растроганны и доброжелательны к нему, даже готовы встать на его защиту. Мужчины вышли на улицу, чтобы в случае необходимости предупредить об опасности. Может быть, о немецком патруле? Конечно, это было невозможно. Он не мог оставаться с Гвен здесь, Хозяин тоже понял это.

— Господин обер-лейтенант, вы можете снять комнату!

— И что-нибудь поесть!

— Что-нибудь особенное? Это очень дорого!

— Все равно! — Виссе за это время сэкономил несколько сот марок.

— Две тысячи франков, и при этом никакой прибыли для себя.

Виссе пресек возражения Гвен против такой дорогой еды. Комната была тесной, две металлические кровати, две тумбочки, стол, два стула, старый шкаф. Танцующая пыль в полосах солнечного света, проникающих через окно.

— Тебе уже рассказали, что со мной случилось, что будет дальше, я не знаю. Ничего, я справлюсь! — Она не хотела больше ни слышать, ни говорить об этом. Ее глаза умоляли его не говорить о том, что он хочет ей помочь. Она знала, что он ничего не сможет сделать. — Главное, не забывай меня!

Сколько раз думал он о том, что скажет ей и о чем спросит, боялся, что у них не хватит времени, и вот все эти слова показались ему такими ненужными. Все уверения и обещания были бы легковесными, все вопросы показались бы праздными.

Говорить о счастливом времени в Экиане было бы насмешкой. Чтобы только сказать что-нибудь, они заговорили о войне, и это показалось ему гротеском. Ведь для него это могла быть только война, в которой победит Германия. А она была убеждена в том, что справедливость на ее стороне. Тем не менее, Гвен сказала:

— Сейчас мне часто становится безразлично, как закончится эта война — если она скоро закончится, прекратятся все страдания, и ты вернешься живым и здоровым! Раньше я страстно ненавидела немцев и мечтала, чтобы их уничтожили…

Улыбаться этому? Она говорила о себе, словно время, когда она была молодой девушкой, было где-то далеко. Наверное, ей пришлось набраться горького опыта в жизни.

— С тех пор, как вы ведете войну на Востоке, многие говорят, что вы сражаетесь и за нас тоже. Война в России ужасна! Тебе придется снова вернуться в Россию? Или спрашивать нельзя? Мне и не нужно знать это! Я чувствую это, потому что люблю тебя и боюсь за тебя! Сколько ты еще можешь оставаться здесь, любимый?

— До вечера! Она кивнула.

— Эти несколько часов должны принадлежать нашей любви, — попросил он.

Отходя к окну, она обернулась и улыбнулась ему.

Она закрыла деревянные жалюзи и отрезала их обоих от всего мира. Лишь любопытный солнечный свет проникал через щели в комнату. Она повернула ключ в замке…

Он испуганно вскочил. В комнате было темно, и через щели жалюзей пробивался уже свет фонаря, стоявшего перед домом. Она тоже проснулась. «Еще один час!» На светящемся циферблате бежала секундная стрелка и немилосердно отсчитывала минуты.

«Через три дня снова в Россию. Разве я не могу взять все, что предлагает мне жизнь? Может быть, я больше никогда не увижу ее. Я люблю и никогда не узнаю ее, если не узнаю сейчас. У меня есть право на это». Он прижал ее к себе.

— Мы можем побыть здесь еще час! Она вырвалась от него и одним движением была уже на ногах.

— Нет, ты проводишь меня домой. Я всегда боюсь здесь: каждую ночь стреляют. А потом тебе далеко идти до вокзала.

Он спустил ноги с края постели.

— Ну вот, мы благополучно проспали наши драгоценные часы!

— Разве тебе было плохо?

— Я давно так хорошо не спал!

— Я знаю! — Она призналась тем самым, что проснулась намного раньше, чем он, и охраняла его сон. — Я была так счастлива! — сказала она.

Она стояла перед ним с другой стороны кровати, склонив голову, неподвижно, в ожидании чего-то. Только потом, уже в поезде на Лион, он понял, что это значило. Как это ни было трудно, она преодолела себя и была готова отдаться ему, если бы он захотел этого. Она чувствовала облегчение, что ничего не случилось.

Это был мрачный, особенно ночью, квартал с пугающе безысходными, разрушенными войной жилыми домами, в которых она скрывалась у одной пенсионерки.

«Как прекрасно чувствовал я себя молодым обер-лейтенантом и как мне было жаль, что ничем не могу ей помочь! Несколько сотен марок, которые у меня были, я вытащил из портмоне так, чтобы показать свою последнюю самую свежую фотографию, и подсунул ей в карман так, чтобы она не заметила. Для нее это были чулки, туфли, платье, еда и жилище на несколько дней, потому что это было почти девятьсот марок. Но как мне было за это стыдно! Если бы я овладел Гвен, я не мог бы дать ей денег!»

— Ты на меня очень сердишься? — спросил я на прощание. — Я люблю тебя больше, чем могу понять! Я напишу тебе, и мы снова увидимся. У меня совершенно точное чувство, что я живым переживу эту войну и ты тоже — и мы…

Она закрыла ему рот рукой.

— Давай верить в это! Если бы ты боялся идти на войну или боялся бы не вернуться, то я просила бы тебя умереть со мной!

Через три часа беспокойного сна капитан просыпается от того, что Харро с визгом тащит на себя его одеяло и тычет передними лапами в грудь.

— Что случилось, Харро?

Собака ложится на постель унтер-офицера, поднимает голову и начинает выть рывками, жалобно. Виссе вскакивает, чтобы посмотреть, где унтер-офицер.

Он мертв и уже остыл.

Румынский штаб-врач, которого вызывает Виссе, подтверждает это. Он выражается осторожно. Умер от сердечной недостаточности, истощения и недоедания. Кремер говорит напрямик:

— Бедный парень сдох от голода! Он приехал раньше нас как квартирмейстер. Хайль, мой фюрер, скоро твоя гордая 6-я армия будет маршировать только в виде призраков!

Виссе вместе с Димитриу поехал на три дня в Гончару, чтобы провести расформирование 1-й румынской кавалерийской дивизии. Он собрал пятьсот человек во взводы и роты, они были распределены по различным немецким дивизиям в «котле».

Сотни чистокровных верховых лошадей, к которым румыны были очень привязаны, пока еще не погибли от бескормицы в ледяной степи, были тоже переданы немцам. Из-за их высокой стоимости они, как было обещано румынам, должны применяться как тягловая сила до открытия «котла». Но об этом нечего было и думать. Корм для лошадей, спрессованный в овсяные хлопья, и благородные арабские скакуны, прокрученные через мясорубку и превратившиеся в суп с кониной, соединились теперь в желудках солдат.

В то время, как румынские офицеры с трудом расставались друг с другом, румынские солдаты были рады попасть в германские части, потому что это спасало их от заброшенности и голодной смерти.

Виссе, предоставленный самому себе, был вынужден вложить много сил и энергии, пока не распределил бедных румын в нормальные условия в немецких дивизиях.

Когда Виссе возвращается в Басаргино, его ожидает приказ об откомандировании: командир дивизионной группы связи при 20-й румынской дивизии, капитан Виссе назначается командиром батареи пехотной дивизии, расквартированной в Сталинграде.

Связь с 20-й румынской пехотной дивизией должен в дальнейшем поддерживать майор Мёглих, а вновь назначенный командир дивизионной группы связи обязан 1 января 1943 года отправиться к новому месту службы.

Перевод оказался для Виссе неожиданностью.

— Ну вот, опять в это дерьмо!

— Ах, кто знает, что с нами будет, господин капитан! — утешает его Безе.

Оба телефониста довольно странно смотрят на Виссе и по одному знаку Безе исчезают из бункера.

— Черт побери, что это с ними? — сердится Виссе. — Видно, что-то случилось, пока меня не было? — Он смотрит на Безе и уже знает все. — Харро? — Конечно же, пес не встретил его, когда он пришел: его вообще не было в бункере.

— Я всегда говорил, господин капитан, не разрешать псу бегать где попало! — защищается Безе. — В один прекрасный момент румыны его подстрелят и сожрут!

— Ведь все его любили!

— Голод не тетка, господин капитан, здесь любовь заканчивается! Позавчера он, как всегда, бегал всюду, ловил ворон и сорок.

— А кто его выпустил без моего разрешения? — набрасывается капитан на зондерфюрера.

— Вы сами говорили, что жратвы осталось мало, пусть сам ловит, что сможет! — Безе умалчивает о том, что было запрещено выпускать Харро одного из бункера и что добродушный Кнауч выпустил пса, потому что уж он очень визжал. — Румыны, стоящие выше, ближе к вокзалу, поймали его и зарезали! Если хотите, господин капитан, вы сможете добиться моего перевода, и я поеду с вами в центр Сталинграда! — пытается Безе отвлечь капитана.

— Радуйтесь, что можете остаться здесь! Как только подумаю, что мне снова куда-то ехать: холод, а теперь еще и голод. Самое противное — грязь, неустроенность и вши, от которых нет спасения! Брр, меня просто трясет! Радуйтесь, что у вас пока все спокойно!

— Меня это никогда не радует, господин капитан! А если сюда снова приедет Мёглих? Чует мое сердце — быть беде! Лучше мне поехать с вами!

Виссе один в бункере. «Вот ты и умер, Харро!» — капитан бросается на кровать и смотрит в потолок. Он растравляет свою рану, представляя Харро живым, и вспоминает время, проведенное с ним, с тех пор, как обнаружил его, брошенным в английской машине маленьким пушистым комочком.

В Сталинграде съедают даже ангелов-хранителей.

Следующим утром неожиданно, без всякого сообщения, появляются Паулюс и Шмидт. «Интересно, что им еще нужно?» — думает Виссе.

Удивительно, но Паулюс не огорчен, как можно было бы ожидать, получая тревожные известия. Он подтянут, полон энергии и почти в довольном расположении духа, как человек, который наконец нашел силы сбросить с себя груз сомнений, расчетов, предосторожностей и эгоизма.

А Шмидт, его соперник, «генерал с умными энергичными светло-синими глазами», лицо которого напоминает портрет какого-то прусского короля, который способен просто рассеять свои сомнения, который в тени Паулюса упрямо требовал исполнения приказов Гитлера и убежден в том, что то чрезвычайное, чего требует фюрер, могло бы быть выполнено, проявляет решимость и готовность еще раз самоотверженно отстаивать своего главнокомандующего и прикрывать его с тыла.

На сей раз Паулюс деловито подводит итоги.

— 6-я танковая дивизия была спешно брошена от реки Мышкова на Донской фронт, чтобы предотвратить катастрофу 8-й итальянской армии. Гот пытается с остатками своих танков закрепиться в сдерживающей обороне в направлении Ростова. Таким образом, запланированной операции «Гром» временно дан отбой.

Печально, что я как ответственный командир своей армии не смог последовать призыву Манштейна вырваться из «котла». Гот не мог подойти к нам достаточно близко, а у нас было слишком мало горючего, чтобы пробиться к Мышковой ему навстречу. Даже если бы я прошел оставшиеся 24 километра …

Вдруг по лицам Шмидта и Татарану Паулюс замечает, что он снова углубился во взвешивание всех «за» и «против», и это может увести от пути к принятию решения в закоулки ошибок.

— Короче говоря, я не видел возможности провести части, которые должен был бы вывести из «котла», без поддержки артиллерии и танков, если не хотел подвергнуть их уничтожению. Это не было бы отчаянным риском, это было бы отчаянным самоубийством.

Татарану довольно резко отвечает, что это было бы, стало бы ясно, если бы прорыв был предпринят. Необходимо учитывать и немыслимое, если речь идет о последнем шансе!

— Риск должен быть взвешенным. Лучше я останусь на своей твердой точке зрения, и пусть опасность приближается ко мне сама, чем упасть в пропасть, поддавшись панике.

— Эта война была начата и должна была вестись и закончиться только благодаря необыкновенным свершениям вождей, которым по плечу необычайные задали и требования!

— Вы что, считаете себя способным свершать чудеса? Татарану молчит.

— То, что мы вынуждены совершать, граничит с чудом! — В голосе Паулюса звучит ирония, он хочет скрыть, что пытается принять решение. — О том, что снабжение по воздуху не получается и армия не медленно, а стремительно погибает от голода и с каждым днем теряет боеспособность, говорят повсюду. Необходимо подвести по воздуху в семь, нет, в пятнадцать раз больше, чтобы мы продержались до весны. Если это невозможно, то мы пропали! Может быть, прорыв, действительно наш последний шанс?

Татарану и Шмидт оживляются.

— Во всяком случае, из надежных источников, я знаю, что русские снова стягивают пушки и танки на южном направлении. Необходимо выяснить, насколько противник готов к маршу, и есть ли у нас вообще шанс проскочить. Пока мы сконцентрированы на наших оборонительных позициях, «котел» представляет собой для русских большой и опасный конгломерат.

И, как грешник, который тщетно пытался избавиться от своих грехов, Паулюс снова вливает в себя ядовитые капли веры в гений Гитлера, без которой он уже не может жить. Непостижимо, с какой детской наивностью генерал-полковник, штабной офицер в период первой мировой войны, преподаватель военной академии, талантливый ученый, военный теоретик и командующий армией пытается успокоить свою совесть.

Поскольку дивизия, оснащенная новыми танками «тигр», подбила под Тацинской шестьдесят русских танков и смогла ликвидировать небольшую боевую группу, Паулюс уже видит просвет на горизонте. Он приехал к румынскому генералу, чтобы еще раз придать себе бодрости. Но то, что он не смог избавиться в этой поездке от доброжелательной, но твердой опеки Шмидта, обрекает его план на неудачу.

Может быть, как никто другой из германских офицеров, кроме Шмидта, Виссе чувствует отчаянное стремление генерал-полковника к самоутверждению и возврат к потере права решать. Главнокомандующий не боится, что фюрер с танковой армией, с новейшими боевыми машинами типа «тигр» будет прорываться в Сталинград. При прощании Паулюс снова обрел свою импонирующую манеру командира армии. В его лице снова что-то подергивается.

— Если наше положение не может быть улучшено извне, то, возможно, все-таки будет предпринята попытка прорыва, о которой Вы так много говорили, — обращается он к Татарану.

Татарану смотрит вслед удаляющемуся автомобилю главнокомандующего и говорит Виссе:

— Я все еще надеялся, что найдется более способное германское командование, и будет предотвращено самое страшное. Паулюс укрепил меня в уверенности вывода: «Сталинград проигран!»

В бункере румынский генерал продолжает свой разговор:

— Но я не готов к тому, чтобы заставили меня пойти путем Паулюса… Думать о помощи извне иллюзорно!

Если Паулюс перед лицом безнадежного положения сделает единственно возможный вывод и найдет в себе мужество капитулировать, чтобы спасти хотя бы жизни своих солдат, то я останусь в Сталинграде, в противном случае я покину этот сумасшедший дом. Я тяжело больной человек и в любой момент могу получить разрешение улететь отсюда. Я добьюсь того, чтобы вы меня сопровождали…

— К сожалению, этой возможности у меня больше не будет, господин генерал, потому что с 1 января 1943 года я переведен обратно во фронтовую часть! — Виссе разочарован тем, что генерал реагирует на это холодно и, видимо, без тени сожаления.

— Могу ли я оказать вам какую-либо любезность? Где расположено место вашей службы?

— В Городище, господин генерал!

— Это почти пятнадцать километров отсюда! Вам есть на чем доехать?

— Нет, господин генерал!

— Я дам вам мой «ситроен» и пятнадцать литров бензина! Это не любезность, а дружеская услуга. Вы можете остаться у нас на Новый год и поехать в Городище 1 января! Когда вы получили известие о переводе?

— Вчера, господин генерал!

— Я мог бы лично у Паулюса отменить ваше назначение или, по крайней мере, отсрочить его.

— Так точно, господин генерал!

— Тогда почему вы сообщаете мне об этом только сейчас?

— Все должно идти своим чередом, господин генерал!

— Я еще мог бы что-то сделать для вас. — Генерал берет трубку телефона.

— Я прошу господина генерала не делать этого!

— Вам что, не нравится у нас!

— Мне нигде еще не нравилось служить так, как у вас, господин генерал, и я очень привязался к моим румынским товарищам. Особое уважение…

— …Вы питаете ко мне! — набрасывается Татарану на капитана. — Уж не ожидаете ли вы от меня, что я скажу, что полюбил вас, как своего сына, и мне жаль, что вы меня покидаете, и мне будет вас не хватать?

Виссе ошеломлен. Прежде чем он может что-то ответить, генерал резко поворачивается к нему спиной и говорит с ледяной горечью:

— Спокойной ночи, господин капитан!

В новогоднюю ночь Виссе пробирается по насыпи к вокзалу в Басаргино, чтобы попрощаться с майором Балтатеску.

Высокий, всегда улыбающийся майор приглашает Виссе встретить Новый год с ним вместе за стаканом пунша. Балтатеску был дипломатом и почти до самого начала войны работал в румынском посольстве в Москве.

Он относится к Паулюсу иначе.

— Генерал-полковник Паулюс, в принципе, человек со строжайшей моралью и настолько наполнен устаревшими моральными нормами, что вытерпит адские муки и погибнет в своих оковах, потому что от него требуют разрыва с буржуазным мировоззрением, почти пиратства!

Немцы давно уже являются оседлым и трудолюбивым народом со строгим порядком и правилами общежития на тесном пространстве, а не нацией завоевателей. Гитлер должен был учесть это. Он собрал вокруг себя отщепенцев, авантюристов и банкротов, уничтожил корни немецкого народа и привел его в русскую ночь на погибель.

— А как вы считаете, господин майор, каковы перспективы здесь, в Сталинграде?

— Самое лучшее — пойти в русский плен!

— А остальные похуже?

— Умереть с голода, замерзнуть, погибнуть или застрелиться!

— Поскольку русский плен означает такой же шанс на верную и, возможно, мучительную смерть, это означает, что самое лучшее в решающий момент — пустить себе пулю в лоб?

— Я этого не сделаю! — майор встает и кладет обе руки на плечи Виссе. — И ты этого тоже не сделаешь, парень! Уже с учетом своих западных союзников русские будут прилично обращаться с немецкими и румынскими пленными, что хоть в какой-то степени будет соответствовать международной конвенции Красного Креста. Это значит, что надо сразу после попадания в плен, в первом сумбуре, втянуть голову в плечи и продержаться, пока не попадешь в нормальные условия лагеря. Всюду есть бестии, которые упиваются кровью, но, слава Богу, есть еще больше людей, которые могут тебе и помочь!

Ровно в 12 часов вдруг раздается свист, и перед окнами вспыхивает яркое пламя. Балтатеску и Виссе вскакивают. Тысячи трассирующих пуль всех цветов поднимаются ввысь с запада. Виссе словно наэлектризован, мгновенно в готовности, чувствует в себе силы пройти через все. «Армия прорывается на запад!»

Балтатеску качает головой и показывает на огромный фейерверк, который, подобно огромной змее, тянется с востока на запад, с юга на север, по всей линии фронта Окружения, с Волги, из города, в бесчисленных сверкающих очередях к небу.

— Вы что, не знаете? — спрашивает Балтатеску и показывает на световой занавес, который, высока поднявшись вверх, теперь опускается над румынскими окопами. — Это новогодние колокола Сталинграда! Пока есть свет, есть надежда — в этом смысле желаю вам счастья в Новом, 1943, году! — Он обнимает Виссе и целует его в обе щеки. — Да хранит тебя Бог, друг мой!

Через пять минут все это волшебство исчезает, и снова опускается темная ночь. Виссе соскальзывает вниз по запорошенной снегом насыпи.

Следующим утром Виссе разбужен грохотом распахнувшейся двери — и, спотыкаясь, в бункер вваливается человек, ударяется о стену и, отскочив от нее, падает на стол.

Виссе одним движением опускает ноги на пол и садится на топчан. Мёглих, болезненного вида, нервный, обычно очень замкнутый офицер, кажется, совсем потерял рассудок. Он абсолютно пьян.

— Ссссс… — он крутит на столе тарелку и подражает при этом звуку пропеллера. Крутя тарелку левой рукой, он машет носовым платком, зажатым в правой. — Прощай, Сталинград, мы улетаем, улетаем! Ха-ха! — ликует он. Тарелка со звоном разлетается вдребезги на полу. — Что за дерьмо — разбилась, проклятая! — Теперь только он начинает воспринимать Виссе. — Доброе утро, господин Виссе! С добрым утром и с Новым годом! Желаю вам здоровья! Может быть, вы плохо понимаете, господин Кислятина!

— Доброе утро, господин майор! — С пьяными следует обращаться очень бережно и не раздражать их!

— Слушайте, Виссе, но вы много упустили! Это была ночка потрясающая! Столько я в жизни никогда не пил, и причем все подряд. Вино, шнапс, шампанское, все лучшие сорта! Еще одну и еще одну потом! А холодные закуски, бутерброды! Я опять жрал — так, что чуть не лопнул? Вы, а ну-ка встать, капитан Виссе, когда я с вами разговариваю. Можете только, как следует наподдать ребятам, если они что-то напортачат! Вы же должны быть во фраке! Наступают паршивые времена! Фюрер дал нам слово, что вытащит нас отсюда, понятно?

— Так точно, господин майор!

Мёглих, качаясь около стола, еле удержался, чтобы не упасть, и снова выпрямился.

— К нам идет целая танковая армия с «пантерами» и «тиграми!»

«Понятно, значит, эта бессмыслица зацепилась и в штабе 4-го армейского корпуса, и все напились, чтобы в это поверить».

— Я действительно набрался! Прошу прощения! Все в порядке, ик!

— Тогда прошу господина майора принять на себя командование дивизионной связью.

— Ну хорошо, ну хорошо, мой дорогой. Виссе! Вы сами виноваты в том, что вам приходится уехать. Сейчас героев утаскивают даже из штабов! Разумеется, сначала берут из списка молодых маршевиков, прошедших обучение! Тем не менее, слушайте, Виссе, у вас была масса покровителей, я могу сообщить вам тех, кто мог бы помочь вам остаться в тепленьком местечке. Если бы вы вчера приняли приглашение и пили с нами, то остались бы у нас. Теперь нужно держаться всем вместе.

Он снова вспоминает что-то и начинает кружить по бункеру, качая головой и оглушительно хохоча.

— Это действительно был потрясающий Новый год. Весь алфавит мертвецки пьяный. Командующий генерал на пузе под столом. Если бы у солдат там, наверху, тоже было что выпить, то русские могли бы погрузить нас всех на санки и увезти!

— Радуйтесь, что можете остаться здесь, и держите позиции, пока сможете! — говорит Виссе на прощание. Им суждено держать эти позиции вечно.

Виссе несколько раз торопит Кремера.

— Если вы будете продолжать так копаться, то до сумерек не успеете вернуться в Басаргино!

Унтер-офицер ничего не слышит, не торопится и величаво выплывает из бункера. В аэропорту Питомника суеты нет. Но сердце армии бьется с перебоями.

Путь вдоль кольцевой дороги разъезжен сильнее. От вагонов на путях остались только стальные остовы. Каждая деревяшка была оторвана расположенными здесь тыловыми частями и сожжена в кострах. Гумрак мрачен, грязен и закопчен. Они пересекают кольцевую дорогу. Добротно, с настоящей церковью посредине, пересеченное двумя широкими улицами, которые скрещиваются между собой, с дымами из печных труб стоит Городище.

Недалеко отсюда, на пологой горбушкой высотке, бесконечными рядами деревянных крестов расположено кладбище героев Сталинграда. Мертвые смогли то, что не удалось живым: они укрепились в Сталинграде.

В деревянных домах Городища все еще живут русские. Маленькие окошки, в которых каждая щель тщательно законопачена газетной бумагой, расписаны узорами от мороза. На перекрестке перед городком стоит щит-указатель пфальцской и рейнландской дивизии с тактическим знаком в виде лотарингского двойного креста. На восточном краю городка располагается штаб дивизии.

Здесь все похоже на растревоженный муравейник. Из отверстий бункера тяжело нагруженные личным имуществом, выскакивают штабные офицеры всех рангов, чтобы, перегоняя друг друга, снова исчезнуть в другом бункере. Несколько грузовиков под личным наблюдением офицеров загружаются ящиками и чемоданами.

Виссе спрашивает лейтенанта, который, засунув руки в карманы» созерцает весь этот цирк.

— Что здесь такое происходит? — интересуется Виссе. — Что, наводят порядок?

— К сожалению, уборку проводим не мы, господин капитан!

— Так что, они хотят показать нам пример и решили на свой страх и риск предпринять попытку прорыва, во главе со штабом?

— Можно сказать, что они показывают нам, как это делается! Уничтожить дивизию так, чтоб деталей один штаб, а потом домой, в рейх, с нас хватит! Господа вылетают! Переформирование дивизии! Им надоело!

Не охваченный этой суетой, на столе сидит майор 1-й пехотной дивизии.

— Приветствую вас, господин Виссе! Извините, что я быстро с вами расправлюсь! — Он указывает на гору бумаг. — Ужасно много работы. Мы наследуем все добро расформированной дивизии. Мне нужно проработать документы из этой кучи, которая нам досталась!

— Я хочу подчеркнуть, что оставляемые нами приборы частично первоклассные, а не мусор! — кряхтел обер-лейтенант, пытающийся засунуть еще несколько бутылок шнапса и несколько банок консервов в битком набитый железный ящик.

Майор не отвечает. Он только многозначительно смотрит на Виссе. Оба думают одно и то же. «Ну, братцы! Вам бесконечно повезло, что удается выйти из «котла». Если бы я уезжал отсюда, то все, вплоть до последней рубашки, последнюю сигарету и самый последний кусок хлеба оставил бы голодающим и замерзающим товарищам, а эти свиньи еще забирают с собой жратву, шнапс, меховые шубы и меховые сапоги. И нет никого, кто мог бы просмотреть их багаж, повесить им на шеи соответствующие таблички «Вредитель» или «Вор, ворующий у товарищей» и провести их так вдоль строя. А простые солдаты, которые, почти обезумев от голода, крадут кусочек хлеба, идут под расстрел».

Обер-лейтенант тоже тщетно пытается закрыть свой чемодан, в котором, бережно завернутые в меховую шубу, лежат бутылки шампанского. Он неохотно вынимает из чемодана — но не бутылки — а сверток с папками и бумагами и бросает их на пол, склонившись над чемоданом.

— Я уже несколько раз звонил в армию и запрашивал для нас третью машину! Если не получим, то просто оставим здесь все бумаги!

— Это невозможно! Из всех важных документов, которые у меня здесь собраны, мне нужен каждый листок!

— Три транспортных самолета для этой компании, могли бы быть спасением для сотни раненых и почтой для сотен тысяч семей, отцы и сыновья которых здесь в Сталинграде!

Штабс-учетчик ютится в глубоком бункере. Когда Виссе открывает дверь, он быстро кладет лист бумаги на несколько пайков, которые составляет лично.

— Мы еще не получили на вас довольствие, господин капитан, и я ничего не могу вам сейчас выдать! — кричит и смотрит на Виссе довольно недружелюбно. — Как видите, у меня здесь очень тесно!

Это означает, что ему указали на дверь. Но Виссе еще больше сердит довольно жирный ефрейтор, который слизывает масло с пальцев и довольно бесстыже смотрит на капитана.

— Я ничего другого от вас и не ждал, господин штабс-учетчик. Хотел только, чтобы вы внесли меня в списки на получение довольствия!

— Если вы зайдете к священнику, то у него есть кое-что для вновь прибывших, и там же вы можете разместиться!

«Хайль Гитлер!» — звучит как издевка.

— Да, дорогой мой Кремер! — Виссе протягивает бравому солдату, который к Рождеству был произведен в унтер-офицеры, руку на прощание. — Думаю, что вам лучше отбыть сразу и проехать назад, пока светло, на этом бензине, насколько его хватит. От этих тут ни капли не получить!

— А мне и не нужно, господин капитан! — он подмигнул Виссе. — Я сразу взял свои вещички и останусь с вами! Больше господин капитан ничего не желают?

— Желают? Еще как желаю. Но вас же сюда не переводили!

— Господин капитан сможет это устроить! — А машина?

— Генерал сказал мне, что если я останусь с господином капитаном, то могу не возвращать эту старушку!

— Тогда с доброй дружбой, Кремер!

Дивизионный католический священник живет на окраине городка. Указанный дом оказывается крестьянской избой.

Виссе толкает дверь. Из-за пронизывающего холода сразу же образуется клуб пара, словно в бане. В нос ударяет такая вонь, что захватывает дух. Два раздетых ребенка, девочка пяти лет и мальчик примерно трех лет, голодными круглыми глазенками смотрят на вошедшего капитана. На печи лежит старая бабушка, которая недоверчивыми глазами на бледном изнуренном лице смотрит вниз с печи на Виссе и Кремера.

— Бабушка, где священник?

Старуха показывает большим пальцем на пол.

— Она, похоже, не в себе!

Маленькая девочка, закутанная в рваный вязаный платок, поднимает находящуюся посреди помещения дверцу погреба — и показывается зияющая дыра: «Священник!»

По лестнице оба — Кремер и Виссе — спускаются в подпол, из которого, на глубину еще не менее 3 метров, прорыта дыра. Она ведет в обитый деревом бункер. Дивизионный священник — беспокойный, постоянно потирающий руки господин и, поскольку почти все в Пфальце католики, он ужасно занят. Против всяческих ожиданий каждый получает кусок хлеба и мармелада на кончике ножа.

Священник сожалеет, что спать им придется в избе вместе с русскими!

Вечером к ним прибывает пополнение. Несколько легкораненых с обморожениями и дизентерией, идущие из одного лазарета в другой, немытые, оборванные и неухоженные делают здесь привал.

Обер-ефрейтор, с обмороженной ногой, завернутой в разорванную рубашку и мешок из-под провианта, рассказывает, что они уже восемь дней идут из западной части «котла». Все перевязочные пункты и лазареты переполнены: больные, раненые, умирающие — все вперемежку на носилках в снегу.

Виссе смотрит на Кремера.

— Сколько у нас еще горючего? Унтер-офицер кивает:

— Завтра утром я отвезу вас в лазарет в Гумрак!

— Там должны быть натопленные печи, настоящие постели, что-нибудь пожрать и лекарства! — Надеется обер-ефрейтор с отмороженной ногой. — И дадут отпуск!

Они расстилают на полу свои плащ-палатки и заворачиваются в шинели и одеяла.

Хорошо оборудованный бункер командира дивизии располагается рядом с дорогой, которая ведет к Сталинграду на завод «Баррикадный». Перед ним стоит вооруженный пост. Виссе спускается на десять или пятнадцать ступенек вниз в бункер генерала.

Генерал один. Расставив под столом ноги, он сидит в потертом плюшевом кресле и, рассматривая только картинки, листает иллюстрированный журнал. Виссе по всей форме, в каске, как сказано в Уставе полевой службы, рапортует генералу о своем прибытии.

Потирая веки, словно они болят, явно потревоженный за своим спокойным занятием, генерал поднимается. Как его солдаты изнурены голодом, так, похоже, его изнуряют заботы и постоянные бесплодные мысли. Он производит впечатление изможденного и отсутствующего человека.

— Так, так, так вас прислали сюда ко мне командиром батареи?

— Так точно, господин генерал! В приказе по армии от 27 декабря говорится о моем переводе в вашу дивизию!

— Ничего об этом не знаю… — Он усталым движением руки словно отказывается от этого. — Но если вы так говорите, то это, наверное, так и есть! Нужен ли нам артиллерист? Думаю, что нет. Нам не из чего стрелять. Знаете ли… — генерал с трудом подбирает слова. — Обратитесь к полковнику Бутте. Он вас куда-нибудь пристроит!

Виссе поворачивается кругом и рад, что может уйти на свежий воздух из мрака этой дыры, в которую спрятался генерал.

Унтер-офицер Кремер уже вернулся. Он отвез раненых солдат в Гумрак. Госпиталь был переполнен, на каждой лестничной клетке лежали тяжелораненые, пахло карболкой, смертью и запустением.

У Кремера даже остался бензин, чтобы проехать к полковому командному пункту полковника Бутте. В то время как на фронте, вдоль линии окружения, не хватает пушек и боеприпасов, в сосновом лесу накоплен огромный артиллерийский парк, с минометами, длинноствольными пушками, самоходными пушками, полевыми гаубицами, шестиствольными ракетными установками — все самое лучшее и современное, чем располагает вермахт.

Выбитые в замерзшей почве ступени ведут в бункер полкового командного пункта, вырытого в отвесной стене.

Полковник — человек среднего роста, коренастый, ему — около пятидесяти. Уже по его чистой, первоклассно сшитой и тщательно подогнанной форме видно, что он придает большое значение элегантности и внушительным манерам.

С темными волосами, густыми, кустистыми бровями, крупным загнутым вниз носом, четко очерченным ртом и выдающимся квадратным подбородком, он похож на английского лорда, а еще скорее на актера, играющего эту роль.

С размеренными движениями и звучным голосом, говоря медленно и четко, он приветствует Виссе дружелюбно и по-отечески.

— Поскольку вы явились с Южного фронта, то наверняка знаете больше! Мы сидим здесь с октября. Если бы у нас было достаточно горючего, продуктов и боеприпасов, мы даже не заметили бы, что находимся в окружении! — Тонкими пальцами он берет со стола лист бумаги. — Придет время, когда Гот прорвется к нам со своими танками и опровергнет утверждения этих русских листовок…

Виссе берет листовку и быстро читает. Под рисунком фронта на Дону указано, что Гот со своими танками удирает на запад, что 16-я танковая дивизия отведена для укрепления итальянского участка фронта на Дону, чтобы предотвратить его разгром, что германский фронт, на удалении 200 или 300 километров от Сталинграда, должен быть снят, чтобы люди в «котле» уже не рассчитывали на какие-либо боевые действия, что судьба их решена.

На обратной стороне листовки, которая должна предъявляться красноармейцам в качестве пропуска при переходе через русские позиции, обещается достаточное питание, а также приличное обращение; офицеров и солдат, оказавшихся в «котле», призывают перебегать к русским, если они хотят остаться в живых.

Гот застрял на реке Мышкова. Подойдя к Сталинграду на расстояние 24 километров, он ожидал прорыва 6-й армии. Гитлер поддался, прежде всего, настоятельным требованиям генерал-фельдмаршала фон Манштейна, командующего группой армий «Б», и согласился на прорыв 6-й армии при условии, что Сталинград ни в коем случае не должен быть сдан.

В результате расчленения и окружения германской армии в Сталинграде фон Манштейн на своем Донском фронте, который на протяжении шестидесяти километров был занят только союзными румынскими, итальянскими и венгерскими армиями и который не мог выдержать русского наступления, сам оказался в страшной опасности. С несколькими германскими дивизиями и спешно сформированными штурмовыми частями, он вынужден был спасать от краха свой фронт и не допустить, чтобы группа армий «Б» оказалась отрезанной при обратном марше по Кубани.

Тем не менее, фон Манштейн освободил танковые силы Гота для разблокирования Сталинграда. Так же как он неофициально убеждал Паулюса в телефонных разговорах предпринять прорыв на свой страх и риск и последовать примеру группы армий «А», так и сейчас он считал, что не следует по-собачьи слепо придерживаться приказа фюрера — держаться за Сталинград.

Наконец, Манштейн приказал готовиться к прорыву. Вечером 20 декабря он запросил Паулюса, готов ли он в течение ближайших 24 часов прорвать «котел» изнутри и пробиваться к Готу.

Поставленный перед альтернативой и несмотря на то, что это был последний шанс для его армии, Паулюс уклонялся от решения.

Виссе вернул полковнику русскую листовку.

— Если предаваться маленьким фантазиям, то содержание этой листовки верно, господин полковник!

Чтобы сказать хоть что-то положительное и немного ободрить полковника и собравшихся вокруг него молодых офицеров, он рассказывает, что 29 декабря Тацинская была снова взята 11-й танковой дивизией.

— Почти без потерь новые танки «тигры» уничтожили 63 боевые машины противника!

— Где расположена Тацинская? — безнадежно комментирует полковник. — Это же в двухстах километрах отсюда.

— У Маныча — в бои должны вступить дивизии СС «Викинг» и «Германия».

— Маныч! Это еще дальше, триста километров от Сталинграда! Короче говоря, наше положение безнадежно! — констатирует полковник. Тем не менее, он и его офицеры принимают это известие мужественно. — У меня, правда, все места командиров батарей заняты! — с сожалением заявляет полковник. — Разумеется, я должен подчиняться приказу. Вы возьмете на себя командование первой батареей части майора Гольца. Ею командует обер-лейтенант Фурман, офицер, который с самого начала войны служит в моем полку и которого я очень ценю! Но приказ есть приказ! Если позволите, господин Виссе, прошу Вас решить этот неумолимый вопрос в согласии с обер-лейтенантом Фурманом и не слишком его оттеснять!

Полковник не возражает также, чтобы Кремер попал в эту батарею вместе с Виссе.

Еще в тот же вечер Виссе докладывается командиру части, командный пункт которого расположен в балке между Сталинградом и Городищем. Лишь недавно получивший повышение майор Гольц встречает Виссе подчеркнуто официально.

— И именно мою часть вы решили избрать полем своей деятельности?

— Я прибыл сюда не в поиске поста, господин майор, а получил сюда назначение! — холодно отвечает Виссе.

— Милостивый государь, вы разговариваете с командиром части, не забывайтесь! — хрипит он. — Я хотел бы добавить, что придаю большое значение выполнению моих приказов и железной дисциплине!

Коротко прощаясь, Виссе произносит довольно громко «Хайль Гитлер!»

Вечером капитан с Кремером сидят на своем новом месте на высоте 104. Цепь высот, находящихся перед городом в степи, по всей своей длине нашпигована бункерами, пулеметными гнездами и артиллерийскими позициями, а также пронизана окопами и блиндажами. Позиции защищены рядами колючей проволоки, разорванной тысячами прямых артиллерийских попаданий.

Когда Виссе прибывает на свою новую батарею, справа, на высоте 107, с восточного берега Волги идет прицельный заградительный огонь русских дальнобойных батарей, которые хорошо замаскированы в густых лесах по ту сторону реки.

Обер-лейтенант Фурман не может скрыть свое недовольство тем, что его, который сражался в этом полку с самого начала, заменяет чужой офицер, к тому же гораздо моложе его.

Он считает Виссе чьим-то протеже, который имеет высоких покровителей в армии и которого хотят поберечь от опасности.

Только когда Виссе заверяет обер-лейтенанта, что он совершенно не просился сюда и что в его прекрасно организованной батарее все останется, как есть, и что он просит обер-лейтенанта о товарищеском и добром сотрудничестве, только тогда тот успокаивается.

— Моя деятельность как командира батареи и так бы не продлилась слишком долго, — утешает себя Фурман, — потому что, как я слышал, капитан Шёндорфер, который был ранен во время летнего наступления, снова пытается перевестись в Сталинград, к своим старым пушкам.

Обер-лейтенант Фурман, офицер-резервист и примерно на 5–6 лет старше Виссе.

— Еще полтора месяца назад эта форма была мне в самый раз, — он сдирает с себя куртку, которая развевается вокруг его широкоплечего тела и в которую вместилось бы двое таких же. — Брюки живут самостоятельной жизнью, я потерял почти двадцать килограммов.

Фурман родом из Нюрнберга, перед войной учился музыке и пению. Обер-лейтенант живет в бункере, обитом деревом; два топчана, один над другим, стол, стулья, полки и кирпичная печь. Довольно уютно и относительно неплохо все это освещается застекленным окном в двери.

— Я не хочу оставлять вашего парня без крова. Так вы не могли бы разместить меня где-нибудь? Я без особых претензий…

— Об этом не может быть и речи! — отрезает Фурман. — Кроме этого бункера у нас только жилье для команды. Оно тоже хорошо построено. Моему парню останется переехать всего лишь за пять метров отсюда к телефонистам. Я был бы рад, если бы мы, живя вместе, стали бы ближе и чисто по-человечески!

Виссе охотно соглашается на это.

Поскольку Виссе хочется осмотреться на позициях при дневном свете, обер-лейтенант проводит его по зигзагообразному окопу к огневым позициям, на которых установлена стереотруба и где, сложенные горкой, в готовности лежат ручные гранаты с длинными ручками.

Пулемет с расчетом из двух человек стоит на огневой позиции в готовности к стрельбе.

— Выглядит довольно воинственно, — замечает Виссе.

— Мы отбили уже три атаки ударных групп русских, которые проводились большими силами, — сообщает Фурман.

— Как далеко находится передний край?

— Восемьсот метров отсюда. Но у нас впереди почти нет пехоты, и почти невозможно контролировать эту необозримую груду развалин! Особенно ночью Иваны просачиваются через нашу линию и неожиданно нападают на нас с тыла.

Виссе известно, что в центре Сталинграда закрепилась 62-я русская армия и ожесточенно сражается. Поскольку они удерживают в своих руках еще и остров Сарпинский на реке и господствующие высоты до Бёкетовки, они владеют всеми стратегическими господствующими точками и могут оттуда успешно утвердиться в боях против немцев.

Через стереотрубу Виссе видит местность, испещренную тысячей воронок, дома на которой превратились в развалины.

— Бетонные руины химического завода являются центром обороны. Эта огромная поверхность с разрушенными фабричными зданиями — завод «Красный Октябрь», тоже занятый русскими, и взять его невозможно! В домах рабочего поселка сидим мы! 10 ноября наш 6-й корпус начал наступление. Если взять все сброшенные бомбы и все выпущенные снаряды на этот район, то ими можно было бы разбить позиции русских, готовящихся к наступлению!

Несколько саперных батальонов, поддерживаемые танками — огнеметчиками и — вооруженные новейшим оружием, бессмысленно погибли при этой атаке, потому что имели слишком недостаточную поддержку пехоты.

Военный девиз 62-й русской армии, который относится также и ко всем красноармейцам Сталинграда, гласит: «Назад за Волгу вам нельзя! Если падет Сталинград, то вместе с ним погибайте и вы!»

Только для того, чтобы хвастливо провозгласить во всем мире: «Сталинград окончательно пал и находится в наших руках!», в жертву были принесены 4 боеспособные, дивизии и подтянутые спецчасти, саперы, обученные для боев в развалинах.

В борьбе за этажи в руинах домов, за каждый квадратный метр земли, за каждый канализационный люк, каждую гору развалин и в борьбе против русских, которые забаррикадировались в разрушенных заводах, от восьми до десяти немецких дивизий, которые должны были задержать наступательный натиск русских и прекратить наше окружение, в течение нескольких месяцев связаны в городе и вокруг него.

По массе использованного здесь оружия и отстреленных боеприпасов в открытой битве можно было бы уничтожить несколько русских армий.

Еще никогда бессмысленность успеха любой ценой, необходимого только для престижа, не проявлялась столь очевидно, как в Сталинграде. В то время, как во многих местах нам не хватало авиационной поддержки, в Сталинграде использовался целый воздушный флот, чтобы снова и снова бомбить развалины.

То, что бетонные развалины, горы руин, воронки и лабиринты разбомбленных подвалов представляют хорошо защищенные, даже от тяжелой артиллерии, гнезда обороны, то, что каждый квадратный метр земли на такой местности связан для атакующих с огромными потерями и что самыми ожесточенными являются уличные бои-* ничего этого не было учтено.

Я спрашиваю вас, господин капитан, нужно ли нам это? Я не вижу в этом никакого смысла, кроме той бессмыслицы, о которой уже говорил.

Вон там расположен завод «Баррикады». Он в наших руках. Но перед ним Иваны удерживают берег Волги, Это уже район боевых действий 305-й пехотной дивизии. Вплоть до центра города Иваны провели штольни, через которые проникают сюда и атакуют нас! Битва за Сталинград когда-нибудь будет преподаваться в военных академиях как пример всех роковых ошибок, которые вообще можно совершить военным командованием.

Виссе переводит стереотрубу с севера на юг и просматривает всю перспективу. Частично закрытая развалинами домов, лежит замерзшая подо льдом река. По ту сторону Волги Виссе видит русский самолет, который собирается приземляться и, снижаясь, пропадает среди бесконечных лесов.

— У них там аэродром, они садятся и взлетают, словно нас совсем нет. Мы можем достать их нашими пушками. Но Иваны знают, что нам не разрешено стрелять: все выпаливается на Сталинград! Последние несколько снарядов нужно приберегать на случай атаки. О каждом снаряде Гольц требует подробного отчета, и горе нам, если мы выстрелим без его однозначного разрешения!

Обер-лейтенант указывает на плацдарм.

— Там, всюду, за каждой развалиной, за каждой трубой, в каждой воронке, за каждым камнем, сидят русские, и сотни глаз наблюдают за малейшим нашим движением. Даже малейший звук Иваны регистрируют. Перед нами находится 305-я пехотная дивизия, а справа с нами граничат хорваты. Должен сказать, что перед ними стоит снять шляпу. Их осталось всего несколько сот человек, и они все еще удерживают тот же участок, который удерживали полком. На них можно положиться, и я не хотел бы оказаться их противником, У нас есть с хорватами телефонная связь, которую мы вынуждены латать не менее двух раз в день.

— Что, они не перебегают?

— Они знают, что им светит, если снова попадут туда!

— Я должен посмотреть и выдвинутые посты! — требует Виссе.

— Для этого придется дождаться темноты, потому что днем вы туда живым не попадете!

Они пробираются по зигзагообразному окопу за Кремером, к бункерам телефонистов, радистов, разносчиков еды и прочего обслуживающего персонала.

— Особых происшествий нет! — Виссе понимает с трудом сильно шипящий голос вахмистра. — К сожалению, громче говорить я не могу. Иначе Иваны сразу же разнесут здесь все своей танковой пушкой. Они даже слышат, как урчит у нас в желудке.

Зигзагообразный окоп в человеческий рост зарылся в землю и прекрасно оборудован. Хорошо замаскированные смотровые щели, обороняемые пулеметами стрелковые ниши и готовые к использованию гранаты с длинными ручками свидетельствуют о боевой дисциплине войск.

— В. десяти шагах слева уже начинается наша вторая батарея! — ориентирует Фурман капитана. — Здесь на узком промежутке располагаются один наблюдательный пункт за другим!

Виссе только удивляется тому, сколько собралось всего на этих высотах над городом.

— У нас здесь расположены артиллерийские полки восьми используемых в Сталинграде дивизий с их командными пунктами. К тому же шесть артиллерийских полков и шесть артиллерийских частей резерва сухопутных войск, кроме того, два гранатометных полка! И в то же время 18 декабря, накануне ожидаемого наступления, Паулюс сказал: «Не знаю, чем мне сражаться!»

Виссе считает: «Нам было бы достаточно двух или трех артиллерийских полков и нескольких частей гранатометов, которых панически боятся Иваны — и они никогда бы не прошли, по крайней мере, на юге Сталинграда. При наличии в Сталинграде восьми дивизий и сотен пушек тогдашний командующий группы армий «Б», генерал-полковник фон Вейхс, предоставил трем слабым румынским дивизиям и 29-й мотопехотной дивизии сдерживать натиск русских частей».

Виссе наносит короткий визит в соседний командный пункт.

Примерно двадцатисемилетний капитан вежливо приветствует Виссе и объявляет о своей готовности к сотрудничеству.

— Мы должны каждую минуту здесь быть на связи, иначе Иваны нас ликвидируют, — замечает он.

На огневой позиции, расположенной в километре к северо-западу от высоты 104, посреди других артиллерийских позиций, тоже полный порядок и дисциплина.

— Вы прекрасно содержите в порядке все это хозяйство, — с признанием замечает Виссе.

— А для чего? — спрашивает капитан.

Обер-вахмистр вместе с вахмистром и пожилым унтер-офицером командует в качестве командира батареи артиллерийской обслугой.

Люди, которым он принес сигареты из своего запаса, рады, потому что в большинстве случаев новенький сразу начинает ко всему придираться и все менять, а Виссе еще и хвалит.

То, что обер-вахмистр не может полностью распрямить спины при докладе новому командиру, а люди ходят вялые, как осенние мухи — другое дело.

— Избегать всякого ненужного напряжения! — приказывает Виссе. — Исполнять только те службы, которые необходимы для поддержания боеготовности. После несения постовой службы дополнительный отдых. Отдыхать как можно больше! Упадок сил может быть устранен и компенсирован только сном. Следите за тем, — приказывает Виссе офицеру батареи, — чтобы люди регулярно умывались, брились, причесывались и содержали в порядке свои шмотки, И не забыть чистить зубы! Факт, что пока человек старается остаться человеком, он может многое выдержать и не будет сломлен. Тот, кто не следит за собой, быстро опускается!

Он узнает, что из батареи пришлось отдать людей в штурмовые команды. Канониров, обозников и солдат из частей снабжения, восемнадцать унтер-офицеров и фельдфебелей, а также двести солдат, чтобы снова отвоевать несколько улиц. Цель была достигнута наполовину: только одна сторона улицы с семью развалинами домов была отвоевана. Но погибли обер-лейтенант, который ими командовал, два фельдфебеля, три унтер-офицера и 167 солдат. Ранены лейтенант, четыре унтер-офицера и два солдата. Начав действовать в количестве 221 человека, живыми вернулись 31 человек. Если господин капитан посчитает, то получается все верно. Противник подстреливает все, что движется.

— Там, где есть мы, русским приходится так же, — говорит обер-вахмистр. — Пехотинцы впереди — самые несчастные. Они уже несколько месяцев борются с Иванами в развалинах. От восьми дивизий осталось немного: все сожрал Сталинград. Еду разносчики приносят только ночью.

Мне повезло: после ранения в икру ноги у меня была возможность получить замену, и я снова могу служить здесь, где нам все-таки получше. Наш фельдфебель разрешает нам жарить по куску мяса в день на брата от забитых лошадей, и, кроме того, оттуда, из тыла, мы получаем с командного пункта дополнительно по 120 граммов хлеба. Тем не менее, мы голодаем, и будет еще хуже. Вот наш сверхумный химик, Лахмайер (и указывает на длинного, худого ефрейтора в очках в проволочной оправе и лицом гнома) подсчитал, что мы получаем в день около 550–600 калорий… Сколько калорий необходимо для минимального питания?

— 1700 калорий, господин обер-вахмистр, тогда наступает небольшое насыщение!

— Вот видишь! Отбивная каждый день, с жареным картофелем и кислой капустой мне понравилась бы больше, чем 1700 калорий.

— И как самое лучшее лекарство сохраните юмор, он просто необходим!

— Это уж обязательно, господин капитан!

— Тогда, так держать! Даже в обозе, который стоит в сосновом лесу, люди все еще надеются на чудо! Пока они могут надеяться, они несгибаемы! — отвечает Виссе.

От обоза осталось немного: фельдфебель с учетчиком и тремя солдатами в качестве писарей для всех служб. Все остальные были призваны в штурмовые роты.

Еще остались три лошади. Каждый день фельдфебель настаивает на том, чтобы забить этих трех лошадей, прежде чем они околеют от голода.

— Тогда мы ничего с этого не поимеем! — считает он и совершенно прав. — Мы больше не будем далеко продвигаться в упряжке!

Вот уже несколько месяцев батарея почти не несла потерь. Из-за откомандирований в штурмовые части личный состав поредел и составляет восемнадцать человек.

Тем не менее, людям приходится здесь значительно лучше, чем солдатам на фронте в кольце окружения, которое непрерывно подвергается нападениям русских, чтобы затянуть его еще сильнее. На Северном и Западном фронте частично выбитые со своих устроенных позиций и не успев окопаться, они лежат при тридцати градусах мороза на снегу, в непрерывном бою и получают еще худшее питание.

Раненые и обозники, прибывшие из Питомника, рассказывали, что 76-я и 113-я пехотные дивизии были страшно разбиты, а также и на 60-ю мотопехотную, как и на 16-ю и 24-ю танковые, дивизии противник совершает непрерывные атаки на крайних северных позициях.

Аэродром Питомник является истинным сердцем армии и также ее центром связи. Летчики рассказывают, как точно проходят фронты, потому что там Иваны открывают мощный противовоздушный огонь.

Здесь встречаются также и водители, которые возят раненых и продовольствие со всего «котла» и обмениваются новостями, сразу же распространяющимися на все позиции. С конца декабря новости огорчительны и лишают последней надежды.

С тех пор, как «пластинка» о деблокировании не срабатывает, всюду распространяется слух о том, что некоторым удалось под Великими Луками пробиться на запад и вместе с несколькими танками достичь собственных позиций. Виссе охотно поверил бы в это, потому что он сам постоянно думал о побеге. Но для него было слишком очевидно, что это была намеренная ложь командования армии.

Каждая попытка попасть в русский плен наказывалась смертью. С теми, кто перебегает к русским, говорилось в приказе по армии, в пропагандистских целях обращались хорошо, хорошо кормили и снова отправляли обратно, чтобы они уговорили своих товарищей к переходу к русским. Тот, кто позволяет Советам использовать себя в этих целях и снова возвращается в «котел», не может рассчитывать на пощаду.

Лозунг остался прежним: Сталинград необходимо удержать до тех пор, пока совершится деблокирование, или пока не будет дан приказ о прорыве, и если фюрер прикажет, то в Сталинграде следует и умереть за Германию!

Солдатам вбивают в голову, что Советы не берут пленных и каждого, кто попадает им в руки, допрашивают и убивают после страшных пыток. Тот, кому повезет попасть в лагерь в тылу, становится рабом у Советов и погибает на работах в шахтах и болотах от истощения, голода, болезней и ужасного климата.

Командиры должны были сразу отделять от других тех солдат, которые переходили через фронт. Эти солдаты рассматривались как дезертиры. Войска были предупреждены о том, что дезертиры при быстрой процедуре суда, без предоставления дела в трибунал, приговариваются к расстрелу. Смертная казнь угрожала и тем, кто брал сброшенные продуктовые резервуары. Фельджандармы расстреливали на месте тех солдат, кто покушался на эти продукты.

Виссе уже три дня в батарее и вот снова навещает для доклада командира части, майора Гольца, и не может найти общего языка с этим майором. С приятным, равнодушным лицом, голубыми глазами и коротко остриженными, светлыми волосами «ежиком» Гольц является воплощением германского офицера.

В общении он ограничивается чисто служебными вопросами, ни слова больше и ни слова меньше. Сегодня, когда он не волнуется, ему не горячо и не холодно, не дружелюбен и не недружелюбен, только сух, словно солома. Ни тени юмора, ни тени волнения, понимания или даже сердечности. При соблюдении строго предписанных служебных обязанностей он всегда подчеркивает разницу в звании между собой и другими офицерами.

Будучи сам несколько месяцев назад командиром батареи, теперь, как рассказывают Виссе, он прекратил малейшие человеческие контакты с офицерами и солдатами и стал для них только начальником и командиром части. Неужели он боится, что не сможет утвердить свой авторитет другим способом? В него вбили человека-господина. Господина он выставляет напоказ, но ему не хватает уверенности при командовании и, прежде всего, в действии.

— В ближайшее время я хочу убедиться в том, что вы командуете батареей так, как я требую этого, — говорит этот показной господин.

На это Виссе вынужден просто улыбнуться: ломать себе голову из-за этого парня? «Да черт с тобой! — говорит себе Виссе. — Ты мне не нужен!»

Этим вечером Виссе заходит на передовой наблюдательный пункт. Кремера, который не отходит от Виссе ни на шаг, он берет в качестве разносчика еды, и Иван, самый понятливый из русских, показывает им путь вдоль телефонной линии. Разумеется, его зовут иначе, но в батарее, еще когда он перебежал на Украине, его все стали называть Иваном. По профессии он учитель, из Ростова. Он никогда не был большевиком. У его родителей когда-то был дом под Одессой, в котором он вырос. Их раскулачили, хозяйство перешло в колхоз, и семья переехала в Ростов. Иван надеется, что немцы освободят Россию от большевизма.

Он — типичный русский: со своими песочного цвета волосами, бесцветными глазами, нечистой кожей, широким лицом и низкорослой, коренастой фигурой. Но, необычайно образованный и интеллигентный, он владеет и немецким. Он считается самым надежным из перебежчиков. Он добровольно вызвался на такую опасную службу, как восстановление связи с командным постом. У него уже сотни раз была возможность снова перебежать к русским.

Вокруг темно, холодно и безветренно, так что каждый звук слышен издалека. Мерцают миллиарды снежных кристаллов.

— Ни света и ни звука, пожалуйста, даже не шептать, господин капитан, — говорит Иван, осторожно постоянно нащупывая телефонный кабель и проверяя, в порядке ли он, шагает впереди.

Виссе и Кремер, как и Иван, надели теплые русские валенки, подошвы которых не скользят и под которыми не скрипит снег.

Перед ними несколько раз слышен пулемет «Максим». Справа ожесточенными очередями огня отвечает другой, новый тип оружия, который позволяет давать до 400 выстрелов в минуту.

Там, где открытая местность простреливается русскими снайперами, Иван показывает, что нужно пригнуться. Вдруг они слышат разговор. Возможно, это посты, сменяющие друг друга, или болтливые разносчики еды, многих из которых уже подстрелили только потому, что они слишком громко болтали.

У подножия возвышенности, на которую они поднялись, из свободного поля выходит узкая, протоптанная в снегу тропинка, которая вьется между грудами развалин и воронок и спускается в сторону Волги. Словно серебряная лента в лунном свете между тенями холмов и руин вьется замерзшая река.

Виссе останавливается на секунду и снова чувствует, что бесконечная заснеженная Россия притягивает к себе тысячей нитей, которые идут к самому сердцу и которые уже никогда не оборвутся.

Рядом с тропинкой, в толстом кабеле, протянулись десятки телефонных линий, которые расходятся и заканчиваются где-то на командном пункте или боевом форпосте. Часто граната разрывает до пятнадцати линий, и латать их — дело очень тонкое и опасное.

Иван прижимается к стене дома и показывает Виссе и Кремеру отойти в укрытие. Они прислушиваются. Как громко стучит сердце! Вдруг они слышат шаги. Должно быть, идут несколько человек. Вот уже на дороге появились три тени. Они останавливаются на минуту, прижимаются к огромному бетонному обломку. Слышен щелчок предохранителей.

Виссе и Кремер тоже снимают свое оружие с предохранителей. Никто здесь, встретив кого-либо, не знает, враг перед ним или друг.

— Пароль! — шипит Иван.

— Вечерняя звезда! — тихо раздается в ответ.

Все вздыхают с облегчением. Это разносчики еды. В то время, как они по очереди, низко пригнувшись, идут один за другим, капитан спрашивает Ивана:

— А если бы это были русские, которые знают наш пароль?

— Я по звуку предохранителей слышать, что немецкие карабины!

— А если бы у русских были немецкие карабины? Иван скалит зубы в неслышном смехе:

— Ну и что, мы все равно быть в укрытии и готов к стрельбу!

Один из разносчиков еды спотыкается о камень. Они вздрагивают, останавливаются и прислушиваются, и лишь потом отправляются дальше. В пустой арке ворот стоит группа немецкой пехоты. Молча они протягивают свои миски разносчикам еды, получают суп, берут по куску хлеба, поворачиваются кругом и снова уходят в темноту, из который вышли.

Все происходит настолько тихо и бесшумно, что на мгновение Виссе кажется, что это были призраки павших солдат, которые еще бродят по развалинам, предательски брошенные в беде, павшие бессмысленной жертвой, чтобы получить свой нищенский рацион от проклятой судьбой армии.

Иван ведет их по широкой улице, на которой некоторые дома рухнули в середине и усеяны развалинами. Справа и слева угрожающе поднимаются стены, из пустых зияющих глазниц-окон которых падает лунный свет.

Иван сворачивает перед развалинами влево, преодолевая несколько ям в бетоне, и Виссе слышит тихий крик, на который Иван отвечает и ведет Виссе за руку, который, в свою очередь, ведет за руку Кремера, вниз по разбитым ступенькам подвальной лестницы. Через одеяло, висящее перед входом, мерцает свет.

В углу расположен дымоход небольшой, круглой, раскаленной докрасна печи. Перед печью лежит растрепанный матрац, который, очевидно, постепенно тлеет и отвратительно воняет. Вокруг ящика из-под боеприпасов, на котором горит керосиновая коптилка, на ящиках из-под патронов сидят четверо солдат и играют в скат. Именно в тот момент, когда Виссе видит этих трех солдат и вахмистра батальона связи Куновски, которого он знает только по имени, из щели в стене с гулким звуком выбивается столб дыма из печи. Густой дым заполняет влажный подвал, и вниз опускаются крупные хлопья сажи.

Виссе хлопает Куновски по плечу.

— Если вы ничего не имеете против, то я ваш новый командир батареи! Прежде чем вы объявите новую игру, мы могли бы пожать друг другу лапы!

Поднимаясь с ящика, Куновски встает, и, продолжая держать свои карты в руке, с ухмылкой докладывает:

— Вахмистр Куновски докладывает. На продвинутом наблюдательном посту особых происшествий нет! Позволю себе приветствовать господина капитана!

Пехотинцы встают, чтобы убраться из теплого подвала, в котором они только гости.

— Если вы хотите остаться здесь, то не обращайте на меня внимания! — говорит им Виссе. Тогда они, удовлетворенные, снова садятся.

Виссе протягивает Куновски свою пачку сигарет, которую принес для него. Пехотинцам, у которых сразу же вытягиваются лица, он дает по две штуки каждому.

— Это редкое удовольствие. Благодарим, господин капитан. Такие посетители нам очень нравятся, — говорит за всех штабс-ефрейтор.

Виссе рад. Это товарищи, среди которых ему хорошо.

Через горы развалин, через множество дворов, Куновски снова выводит их на улицу по прорытому ходу.

— Над нами добрых два метра развалин, а под ними бетонные плиты в качестве прокладки. Сам строил. Было бы, конечно, надежнее и безопаснее забраться в подвал дома, а не сидеть здесь, прямо напротив Иванов на перекрестке. Но здесь у меня все хорошо видно на все четыре стороны!

Прямо через полукруглый передний фронт блиндажа проходит горизонтальная, примерно шириной в ладонь, щель, для стереотрубы и бойницы для пулемета, который всегда находится в огневой готовности и около него всегда находится расчет. Вставленная лента свисает с замка, и перед ним на поставленном «на попа» ящике, наблюдая в стереотрубу за местностью, сидит пулеметчик, рядом с ним кучкой лежат готовые ручные гранаты и трофейный «коктейль Молотова». Куновски гордо показывает на русскую танковую пушку, которую они отбили у русских:

— Боеприпасов к ней всюду полно! Вдруг перед противоположным углом дома раздается грохот, и — заработал пулемет.

— Да, народ вежливый, эти Иваны, уже заметили, что у нас гости, и желают, нам приятно провести вечер! Они вон там, во дворе! — с помощью трубы определяет Куновски. — Сейчас будут здесь. Они любопытны! — И вот уже вокруг бьют танковые пушки и несколько пулеметов, направляя свой огонь на смотровую щель. — Нам ничего не будет! — успокаивает Куновски. — Они точно знают, что ничего с нами не сделают. Они просто хотят заставить нас потратить побольше боеприпасов. И нам приходится быть начеку каждую минуту, чтобы кто-нибудь не бросил в смотровую щель гранату или какой-нибудь другой подарочек от всей души. Собственно говоря, это они и пытаются сделать. Только когда они начнут своей тяжелой артиллерией, то нам лучше будет пойти в подвал, потому что «Эмиль» (так называется наш блиндаж) все-таки немного шатается. Но подвал надежен. На него могут падать даже такие тяжелые болванки, которыми они стреляют из-за Волги.

Иваны устраивают еще небольшой спектакль и снова отходят.

— В домах наискосок от нас на верхних этажах сидят русские. Там, в третьем доме от угла, у Иванов третий этаж, а в подвале с позавчерашнего дня у нас в качестве жильцов сидят несколько человек!

— В одном и том же доме, это же невозможно?!

— В Сталинграде возможно все, господин капитан, здесь часто фронт проходит по вертикали снизу вверх, через потолки, стены и этажи, прямо посреди дома. Все настолько перепуталось и настолько изменяется с каждым днем, что никто уже не ориентируется. Здесь у вас клозет, где вы ежедневно по четверть часа проводите в задумчивости и не думаете о том, почему ничего нельзя выдавить из кишок, а на следующий день, когда открываете дверь, там сидит Иван. Со мной такое уже было. Этот русский при этом недурно ругался: «Проклятые немцы, даже посрать спокойно не дадут». Я хорошо знаю русский. «Это мой клозет, собака!» — заорал я на него. «Ну, извини. В следующий раз повесь табличку!» Он натянул штаны и удалился.

Против регулярных русских войск, которые нас уже знают, эти бои в домах были бы не слишком зверскими. Они должны сражаться, как и мы, хотят они того или нет. Но сюда откуда-то прибыли комиссары и войска неизвестно откуда, ужасно озверевшие и недоверчивые, потому что мы что-то варим и жарим. Хуже всего ополченцы. Это гражданские, рабочие с заводов. Сейчас они все уже обмундированы. Эти нас ужасно ненавидят и сражаются за каждый квадратный метр земли, как сумасшедшие. Между нами и ими пощады нет.

Некоторое время было довольно тихо, но вот уже неделю Иваны снова атакуют. Но они не многого добиваются, даже если они прорываются у нас в тылу, то мы все равно не боимся. Через один-два дня они снова вылетают оттуда, и когда им приходится снова возвращаться через нас, то мы их отстреливаем, как зайцев.

Просто удивительно, что русские то и дело перебегают к нам. Только сегодня еще один перебежал. Иваны не верят своим комиссарам, что мы окружены и что нам нечего есть.

Командир роты отправил старика обратно. Ему стало его жалко, он не хотел посылать его в лагерь для военнопленных, чтобы он подох там с голода. Мы сейчас делаем так со всеми перебежчиками — кругом и шагом марш обратно!

Разносясь эхом по ночным улицам, слышится песня: у русских мелодичные голоса, они хорошо поют хором. Из повторяющихся грустных напевов вырастает мелодия дикая и захватывающая.

— Иван, ты знаешь эту песню?

Иван, который слушает, забыв все на свете, вздрагивает.

— Нет, господин капитан, похоже, это новая песня про Сталинград!

«За Сталина, за Родину!..» — раздается громкое пение солдатских глоток, и один и тот же припев.

Куновски устанавливает стереотрубу для ориентировки Виссе поочередно на все пункты.

Виссе звонит по телефону. Линия работает. Он докладывает на командный пункт.

— Пожалуйста, обер-лейтенанта Фурмана.

— Добрый вечер, господин Виссе. Немного поспал — слышится через некоторое время.

— Хочу просто сказать вам, что сегодня ночью с Кремером и Иваном останусь здесь на передней позиции.

— Хорошо! Звонил полковник. Можно подавать представления о повышении. Вплоть до унтер-офицера командиры могут повышать своей властью. Здесь только вписать в солдатские книжки!

— Вы знаете людей дольше и лучше, чем я, господин Фурман. По возможности, нужно учесть всех.

— Лучше всего, если бы меня повысили домой!

Внизу, в подвале, Куновски достает рацию. Он косо смотрит на Виссе, похоже, о чем-то размышляет и велит радисту настраиваться на волну.

— Есть, господин капитан! — Куновски ухмыляется. — Где уж там, из стратегических соображений! Поскольку никогда не знаешь, как долго линия выдержит, на всякий случай мы, кроме того, проводим еще и радиосвязь.

Куновски в это время с жадностью набрасывается на суп с конским мясом. Он хлебает его ложкой.

— Опять чертовски жидкий! — Он не может совладать с собой и крошит туда всю дневную пайку хлеба. — Кто знает, доживу ли до завтра!

Виссе и Кремер вызываются стоять на посту, чтобы немного освободить пункт связи и бункер.

— Где здесь находится пехота, Куновски?

— Если господин капитан желают, мы нанесем им визит!

Снова осторожно, постоянно стараясь держаться в тени домов от лунного света, через развалины, вдоль лежащих напротив фасадов домов, мимо пулеметного поста…

— Если бы русские более тщательно следили за связью, мы бы уже получили… осторожно, господин капитан, здесь все-таки опасно!

Куновски несколькими прыжками преодолевает заваленное обломками пространство, Виссе за ним. И вот снова выстрелы.

Они оказываются за пробитой многочисленными попаданиями стеной, перед провалившимся спуском в подвал, который хорошо прикрыт от обстрела стоящим перед ним сгоревшим Т-34. Последние метры они вынуждены преодолевать по-пластунски.

— Вот здесь боевой штаб командира участка!

Отделенный от противника всего лишь перекрестком, этот подвал поражает уютом и болезненной чистотой. Газовая лампа излучает яркий свет. Сложенная из кирпичей печь испускает приятное тепло. Виссе докладывает командиру участка, среднего роста, худощавому майору, который даже носит в глазу монокль.

— Фон Шелленберг, очень рад познакомиться — польщен визитом. Вы из Вены, а?

— Так точно, господин майор!

— Приятный город, Хитцинг, Штефансдом и так далее, я все прекрасно знаю. Хорошо вы жили, а теперь торчите вместе с нами в дерьме. Не очень-то здорово, а?

— Что же делать, господин майор?

— Именно! Ну, после войны продолжим. Короткие кожаные шорты, бородку, а потом снова в горы! Вот, садитесь сюда Он придвигает Виссе стул. — Вы извините, я на минутку. Потом с удовольствием в полном вашем распоряжении!

Унтер-офицер разрезает хлеб на куски одинакового размера, каждый из которых взвешивается, и даже если они весят хоть на один грамм больше, то от него отрезается кусочек, а если легче, то кусочек добавляется. Майор внимательно контролирует раздел, в том числе и мясных консервов, прилагаемых к хлебу.

— Сюда еще полграмма! Никогда не думал, что буду аптекарем в Сталинграде!

Рядом у печи на полу в деревянной рамке рядом лежат пять мешков соломы, покрытые одеялами. На них в боевых костюмах, с застегнутыми ремнями, сидят разносчики еды и критически и заинтересованно следят за разделом провианта.

— Порции Глазера, Штруппе, Малевски и Хёне разделить в группах между солдатами, ясно?

— Так точно, господин майор!

Майор пресекает всяческие эмоции — Виссе знает, что эти четверо сегодня погибли и пайки им больше не нужны. Майор стоит под лампой, свисающей над столом, уперев руки в бока, и Виссе наконец может его рассмотреть как следует. Длинный череп, лицо с резкими чертами, стеклышко монокля в глазу, волосы тщательно зачесаны назад, хорошо выбрит. Уже немного поношенная форма слегка болтается вокруг его тела, а сапоги безукоризненно начищены, он строен и подтянут.

Еще один из старых пруссаков, которые при Гитлере стали чертовской редкостью. Виссе вспоминает слова своего инструктора подполковника Меске: «Настоящего офицера можно отличить от сотен гражданских даже в бане».

Этот майор именно из таких. Он еще раз извиняется перед Виссе.

— Еще три минуты! Мне нужно удостовериться, что ребята получили не слишком много и не обожрались! Теперь, когда настоящий голод только начинается, тут каждый сразу начинает воображать, что не получит всего, что ему причитается! Хотел бы я знать, как долго это будет еще продолжаться.

Виссе собирается встать. От этого майора он не хочет слушать ничего о жалком положении в Сталинграде.

— Не хочу мешать вам, господин майор! Я зашел только на минутку, чтобы установить связь с пехотой на моем огневом участке.

— Нет, нет, оставайтесь! Я рад, что вы пришли. Нам следует ожидать многочисленных вылазок и сильных атак. Русские пытаются захватить ту высоту, что у нас за спиной.

Снаружи слышатся гулкие раскаты гранатометов. Похоже, что это совсем рядом с командным пунктом, и вот начинается концерт. Свистят артиллерийские гранаты, смешиваясь с лающим звуком беспрерывно грохочущих пулеметов. Должно быть, сейчас весь участок роты находится под огнем.

Майор совершенно не обращает внимания на этот шум боя. Он передает разносчикам довольствие для своих трех рот. Судя по количеству бумажных пакетов, в которые упаковано довольствие каждого, численность каждой роты составляет от двадцати до сорока человек. Без слов, надев на плечи рюкзаки, разносчики еды гуськом поднимаются вверх по лестнице к выходу из подвала. В течение нескольких секунд, пока открыта дверь бункера, в подвале раздается такой грохот, словно он находится в самом центре боя.

— Ничего особенного! — комментирует майор. — Это в моей второй роте, за углом, левая сторона улицы. Ночью Иваны не придут! — Майор смотрит на Куновски и унтер-офицера и вынимает из кармана пачку папирос. — Не хотите ли сигаретку? — Оба сразу понимают, прикуривают и выходят из подвала.

— Давайте лучше не будем портить здесь воздух! — Куновски ухмыляется.

Когда майор и Виссе остаются одни, он сильно выдыхает воздух, выпускает монокль из глазницы и ловит его правой рукой. Его лицо и взгляд вдруг становятся усталыми. Его движения, когда он кладет открытую пачку на стол, нагибается за бутылкой водки и ставит два стакана, тоже становятся утомленными.

— Пожалуйста, угощайтесь! Все трофеи. Все делятся поровну. Но только не стоит лить слишком много шнапса в пустые желудки. От этого сразу теряешь рассудок, и это сразу же отражается на печени. А какой новый пароль? — хочет узнать майор.

— Не знаю, господин майор!

— Так, хм, не знаете?! А то, что приближается эсэсовская армия, которая должна нас деблокировать? Ничего не слышали об этом?

Виссе пожимает плечами.

— Ну да, немножко далековато, а?

— Я в это не верю, господин майор!

— Так что, верить в это не стоит?

— Я без иллюзий, господин майор! Но что я точно знаю и что абсолютно точно, так это то, что наш Западный фронт находится от нас на расстоянии двухсот километров!

— То есть, надежды у нас нет?

— На деблокирование — нет!

Майор вдруг раздражается и бьет себя кулаком в грудь.

— Вам я скажу. В плен я не пойду! И в побежденную Германию тоже не вернусь, потому что на этот раз нас настолько прибьют, что мы больше никогда не поднимемся!

— Германия сохранится и выживет, даже если мы проиграем эту войну! — Виссе с улыбкой качает головой.

— Вы так думаете? А я думаю, что через три недели все здесь уже закончится!

Виссе нравится, как держится этот симпатичный офицер. Он смотрит на майора фон Шелленберга.

— Поймите меня правильно, господин майор. Я ценю древних пруссаков, которые не прячутся и не продаются, а просто исполняют свой долг!.. — Он останавливается.

— Продолжайте же, пожалуйста! Могу сразу же дать вам слово, что все останется между нами! — просит его майор.

— Вы, пруссаки, послушны и выполняете все, не спрашивая ни о смысле, ни о цели. Вы мыслите некритично, только в толпе…

— Пусть лошади думают, у них голова больше!..

— Я не останавливаюсь в своей критике и перед большим начальством. Так же, как я могу увлекаться и настоящими и великими делами — именно так же я могу и отрицать что-то и отказаться следовать за преступниками.

Майор зажимает монокль в глазу.

— Вы сказали о преступниках?

— Я сказал о преступниках, господин майор, как мыслящий человек, солдат и германский офицер.

Майор снова выпускает монокль, который падает.

— Как ты считаешь, Паулюс преступник?

— Нет, господин майор, обманщик, как и миллионы других! Но он взваливает на себя огромную вину. И из трусости совершит преступление, если не найдет наконец в себе достаточно мужества, больше не следовать в своей душе ни за кем и ни за чем и поступить как надо пока еще не поздно!

— А вы стали бы исполнять приказы против своей совести?

— Нет, я считаю это бесчестным и скорее покончил бы с собой, чем позволил бы заставить себя! Поймите меня правильно, господин майор, выполнение моего солдатского долга закончится только вместе с концом войны или, может быть, никогда! Но всякое послушание имеет свои границы, когда речь идет о действиях против собственной совести!..

— Существует мораль, которая неизменна для всякого, без исключения!

— Именно это я и имею в виду, господин майор!

— До сих пор я считал это естественным, даже смерть. Считал, что это внутри нас…

— Пруссаки умеют достойно умирать!

— А вы, австрийцы, — хорошо жить!

— Да, мы бойчее, а вы более стойки!

Виссе следующим заступает на пост и потом крепко без сновидений засыпает в подвале батальона связи, как давно уже не спал, пока без десяти минут семь его не растормошил Куновски.

— Господин капитан, русские атакуют!

Снаружи раздается свист, разрыв и грохот. Согнувшись, прыгая через кучи мусора и воронки, они вваливаются на наблюдательный пункт. Дежурный радист, не стреляя, поворачивает пулемет слева направо. Куновски и Виссе через смотровую щель обыскивают местность в поисках противника. Через ледяной, плывущий, серый утренний туман свистят сверкающие полосы, вспыхивают разрывы.

Посреди адского шума раздается гул тяжелых танковых моторов. Призрачными рядами стальные колоссы тянутся, изрыгая огонь, по правой стороне улицы.

Куновски внимательно следит.

— Они уже прошли через бетонные развалины. Ты что, уснул? Там Иваны!

Серая размытая масса красноармейцев, сомкнув ряды, идет прямо на бункер, который они еще не обнаружили в тумане и считают грудой развалин. Не доходя менее десяти метров до смотровой щели, передние вдруг бросаются вперед, хватают автоматы, ручные гранаты.

Они уже не успевают выстрелить и бросить гранаты. Пулеметчик обнаруживает противника одновременно с Куновски: хладнокровно подождал секунду и прицеливается. Всем телом сотрясаясь от отдачи, словно работая отбойным молотком, он косит, пока никто уже не шевелится. Виссе целится в передних, которые почти достигли мертвого угла. Справа мимо них прорвались красноармейцы с танками.

— Они ударят нам в спину или закрепятся у нас в тылу. Тогда мы будем отрезаны! — считает Куновски.

— Нужно выбираться и осмотреться! — приказывает Виссе.

— Если не хотите получить заряд от снайпера, который уже нацелился на бункер, то лучше оставайтесь здесь, господин капитан! — советует Куновски.

Виссе без устали ходит, как зверь в клетке.

Долг заставляет его: он слегка приоткрывает дверь. У него появилось ощущение, что русские стоят на крыше бункера. Наверху никого нет. Он ползет, держа автомат в правой руке, указательный палец на спусковом крючке. Лежа, он осторожно поднимает голову, чтобы осмотреться по сторонам.

Прямо напротив него трое русских впрыгивают в отверстие дома, в подъезд которого выходит бункер. «Они взорвут наш подвал», — пронзает его мысль. Его они еще не заметили.

Он лежит, словно на ладони, держит шею поднятой, и каждый момент ожидает выстрела снайпера. Он хотел бы одним прыжком броситься или скатиться в укрытие. Но там товарищи и перед ними — верная смерть, если он спасует: «Господи, дай мне смелости!» Он заставляет себя не думать о своем теле, приковывает взгляд к подвалу: «Их засыпало! Так вот почему они не пришли в блиндаж и вот почему они не стреляли».

Три красноармейца в меховых куртках — тяжелые, громоздкие фигуры. У одного из них на груди висит автомат, тяжелая ручная граната с короткой ручкой в руке. Второй держит автомат на прицеле, а третий держит карабин повернутым наоборот, руками за ствол. Так они ожидают немца, который с трудом выбирается из-под обломков.

Теперь он протискивает, упираясь обеими руками, туловище через отверстие. Это один из пехотинцев. Неслышно в валенках, трое русских подошли к отверстию совсем близко. Пехотинец еще не заметил их. Наверное, он пытается высвободить ноги и отползти. Но именно когда он собирается поднять голову, один из русских поднимает ружье, чтобы с силой опустить приклад вниз.

Тесно прижавшись к земле, поворачивая автомат и прицеливаясь в грудь красноармейцам, чтобы не задеть солдата, выбравшегося из дыры, Виссе опустошает весь магазин. Все трое падают, увлекаемые вниз, словно паря в воздухе. И больше не шевелятся.

Куновски и Виссе ползут в подвал.

Вход был засыпан прямым попаданием гранаты. Люди прорыли извне дыру. Пехотинец, который пытался выбраться наружу, все еще не может выбраться.

Иваны забили бы его и добили бы ручными гранатами тех, кто находился в блиндаже. Они вытягивают его из дыры. Виссе убирает обломки кирпича и передает их вверх Куновски, который осторожно и бесшумно кладет их на землю. Вдруг обломки поддаются, и головой вперед, разбив себе подбородок и нос, Виссе скатывается в подвал, прямо в объятия Кремера, который ловит его.

— Быстро пулемет наверх и на позиции! — рычит Куновски вниз в подвал. — Танки возвращаются!

Виссе вставил в автомат новый магазин и вместе с одним из пехотинцев карабкается вверх и подготавливает к стрельбе легкий пулемет.

Несколько красноармейцев перебегают улицу и исчезают в воронке в поисках укрытия. Еще одна группа на противоположной стороне улицы попадает под сильный огонь немецкого пулеметного гнезда — но ей удается пробраться без потерь.

По улицам, построившись, катятся танки: один Т-34 и бронетранспортер КВ-1. Третьего танка, командирского, не видно.

Под огневой защитой танков перед ними бегут русские автоматчики. Передний танк направляет свою пушку на правую сторону улицы, чтобы расправиться с немецким пулеметом. Вдруг пробегающие мимо красноармейцы обнаруживают Виссе и пехотинца с пулеметом. Пробегая дальше и запрыгивая в укрытие, они дают знак следующему танку.

— Огонь! — командует Виссе и простреливает круговую очередь из автомата. Русские бросаются на землю и теперь попадают под огонь Виссе справа, где появилось несколько немецких пехотинцев.

Танк останавливается. Русские обстреливают пехотинцев во дворе, но Виссе и его пулеметчику тоже достается. Экипаж танка, похоже, еще не может вычислить положение пулемета Виссе, потому что люк башни открывается и танкист осторожно вылезает, чтобы осмотреться.

Пулеметчик рядом с Виссе поднимается, одновременно стреляя. Танкист падает и остается висеть на люке. Танк поворачивает башню, опускает пушку, бьет по двору. Клочья человеческого тела взвиваются вверх: попадание в одного из пехотинцев.

Похоже, один ранен осколком, потому что с воплем падает, его тащат двое товарищей, в то время как танк обстреливает двор из пулемета.

— Эти пятеро относятся к группе напротив нас, откуда стрелял пулемет! — Как только пулеметчик, унтер-офицер, сказал это, пятый пехотинец, отрезанный огнем от своих товарищей, очевидно, потеряв голову, пытается прыжками пересечь улицу. Посреди улицы его достало. Он падает лицом вниз между погибшими русскими.

Танк поворачивает пушку и точно прицеливается на пулемет. Когда снаряд с гулом разрывается в подъезде и весь дом содрогается, Виссе и унтер-офицер с пулеметом уже исчезли в подвале.

— Теперь мы можем ждать фейерверка! — Унтер-офицер опускается на засыпанную лестницу.

И вот уже начинается гул гранатометов и адский концерт артиллерии. Во время всего этого воя, грохота и свиста дом содрогается так, будто каждую минуту готов рухнуть. Унтер-офицер, поставив пулемет в угол, ложится к своим двум товарищам на солому, словно этот грохот действует на него как колыбельная.

«Они настолько тупые и настолько измучены голодом, что им на все плевать», — думает Виссе.

Иван, как фаталист, сидит в углу и с удовольствием курит сигарету, которую дал ему Виссе. Кремер держит свою незажженную сигарету во рту.

Может быть, русские передали координаты на свои дальнобойные батареи за Волгой и, наверняка, у них где-то здесь сидит наблюдатель, потому что начинается такой концерт, словно дом взлетает на воздух: в непосредственной близости разрывается попадание. Второе следует за первым через секунду и совсем рядом.

— Я этого больше не вынесу. — Кремер вскакивает и хочет выбежать из подвала. Он вырывается от Виссе, который с трудом удерживает его.

— Унтер-офицер Кремер, оставаться здесь! — резко приказывает Виссе.

Кремер поворачивается и снова садится.

— Простите, господин капитан, я всегда считал себя сильным.

— Ты такой и есть! Все проходит, все заканчивается!

Огонь прекращается только к полудню, и все голодными взглядами озираются вокруг. «Они еще вечером проглотили свой паек», — сердится Виссе. Он сэкономил свой паек. У него тоже урчит в желудке, и от голода кружится голова, но он же не мог распаковать его перед этими солдатами и начать есть.

«Что делать? Как сделать это? Они получили то же самое, и я так же голоден. Я должен выкарабкаться отсюда и съесть все тайком. Это отвратительно!» Он вынимает из кармана свой паек, делит кусок хлеба на три части, делит и мясные консервы. Глаза Куновски и радиста жадно, по-волчьи, блестят. Он читает их мысли: «Конечно, господа офицеры! Командир батареи уж позаботится о том, чтобы получить что-нибудь дополнительно, и даже если он самый честный, он все равно, по-вашему, украдет и сожрет». Виссе кладет еду на стол.

— К нам только что приходил Дед Мороз! — желчно вырывается у него. Куновски и радист смотрят друг на друга, но никто не берет еду. Тут Виссе выходит из подвала.

Через некоторое время он слышит голос Кремера и его разъяренный крик, когда он поднимается по лестнице.

— Проклятые свиньи! Все, господин капитан, они все сожрали!

— Ивану тоже дали? — Да!

Он возвращается с Кремером в подвал. Радист положил голову на руки и ревет, как мальчишка.

— Я не знал, господин капитан!

— Я говорю, да воздаст ему Бог! — Куновски вытирает рот.

Иван тихо и благодарно улыбается.

— Почему это с батареи не звонят? Ведь они же наверняка все заметили! — Виссе крутит диск аппарата, а он вращается вхолостую. Иван без слов поднимается, чтобы выйти и починить линию.

Он перебирается через пролом в стене и проходит через пустые внутри руины дома и пробитые стены, словно через пустые дворы. Через десять минут он возвращается.

— Не могу пройти, господин капитан. Меньше сотни метров отсюда, танки! Русские, справа и слева засели в домах! В воронке торчит танк!

— Выходите на связь, Куновски! Я посмотрю, смогу ли выбить пару выстрелов!

— И, прежде всего, что-нибудь пожрать! Радист крутит диск и вдруг ловит громкий голос русского радиста, он повторяет одни и те же слова.

— Он тоже ищет связь, — говорит радист.

— Переходите на прием! — приказывает Виссе. — Может быть, мы что-нибудь услышим от него!

— Может быть, господин капитан, потому что это, похоже, совсем недалеко!

— Давай, Иван, послушай, чего им надо! Иван надевает наушники и слушает, пять — десять минут, а потом говорит:

— Да, это русские! Танки совсем рядом; то, о чем я говорил, это командный танк. Русский капитан говорит, что они застряли в воронке. Левая гусеница порвалась. Удерживает позицию с двенадцатью солдатами. Запрашивает подкрепление, говорит, когда стемнеет, выбьет немцев. Более сильной атаки не выдержит! Он считает, что мы отрезаны!

— Сюда разносчики еды не дойдут!

— Вы что, думаете только о жратве, Куновски!

— Так точно, господин капитан!

— Мы должны справиться с русскими до наступления темноты, пока они не получили подкрепления! И времени у нас не так уж много! — Виссе смотрит на часы. — Час дня! Через полтора часа начнет темнеть!

Радист уже установил связь с батареей. Фурман звонит оттуда. Гольц отказывает. Командир полка разрешает четыре выстрела на крайний случай.

— Куновски, этим займетесь вы!

— Так точно, господин капитан, это дело для меня!

Он берет с собой одного радиста, Ивана и четырех пехотинцев, которых выделит и пришлет майор фон Шелленберг.

Вооружение, кроме карабинов, должен предоставить пункт связи. Они берут с собой легкие автоматы, ручные гранаты, пулемет и несколько бутылок с «коктейлем Молотова». Больше, на случай атаки блиндажа пункта связи, в котором Виссе остается вдвоем с радистом, взять нельзя. Пехотинцы устанавливают боковое орудие.

Иван, который знает, где стоит танк и откуда он получил огневую поддержку, идет первым.

Виссе лежит в укрытии за грудой развалин, просматривает улицу и постоянно озабоченно смотрит на часы. Время словно остановилось. Через одиннадцать минут, наконец, раздаются резкие выстрелы. Из дома, выходящего на улицу, слышны выстрелы русского пулемета, которые скоро замолкают. Меньше, чем в ста метрах из воронки вылетают одна за другой две трассирующие очереди. Это, наверное, танк, который застрял в воронке.

Виссе слышит крики «ура!», ожесточенный шум рукопашной, автоматную очередь, два коротких взрыва. Из воронки появляется пламя и черный густой дым.

Он снова спускается в подвал. Пять минут спустя возвращается группа. Они несут раненого, кладут его в подвале на пол. Куновски докладывает:

— Танк и экипаж уничтожены ручными гранатами и бутылками с зажигательной смесью, взяты трое пленных!

Наши потери: один раненый из второй роты фон Шелленберга — прострелено легкое!

Раненому, с красной кровавой пеной изо рта, накладывают повязку.

— Где Иван? — спрашивает Виссе.

— Черт возьми, где Иван? — спрашивает Куновски и мчится вверх по улице.

Иван, спотыкаясь, идет через двор, засунув нос в мешок.

— Трофей, — сказал он.

Все стоят вокруг стола, когда Иван опустошает мешок. Словно белоснежные камни — куски сахара. Черствый черный хлеб, такой же крепкий, как и сахар. И несколько кусков просяного жмыха.

— Раньше даже лошади не жрали! — говорит Куновски и отламывает полкуска.

Во дворе, под охраной обер-ефрейтора с автоматом, погруженные тупо в самих себя, сидят трое пленных и ждут смерти. Перед ними, оттаскиваемые Куновски от входа в подвал, перед которым их засыпало, лежат трупы трех красноармейцев. Оружие, которое было отнято у Иванов, никого не интересует. Их обыскивают в поисках съедобного, и хлебные трофеи оказываются изрядными. Два куска сала, хлеб черный, клейкий и вязкий, как замазка, и махорка. Пехотинец меняет свои сапоги на валенки русского.

В подвале все делится и съедается. Съедается все, что только можно съесть. Никто даже не думает о том, чтобы отложить что-то на будущее. Вносят раненого, он в полном сознании и стонет. С простреленным легким, кровавые пузыри на губах и растрескавшиеся губы. Он косит глазами на жратву и хочет что-нибудь получить.

— Что, хочешь сдохнуть, дурак?! — Куновски засовывает ему пакет с едой в карман. Тогда тот успокаивается.

Пехотинцы собираются во дворе, чтобы возвращаться в свою роту.

— Что будет с пленными, господин капитан? — спрашивает Куновски. — Прикончить их или отправить в лагерь? Все равно конец один!

— Вы хотите, чтобы вас убили, когда попадете в русский плен, Куновски?

— Если это быстро и безболезненно, то почему бы и нет? Это бы сократило муки. Я здесь достаточно видел, господин капитан. Здесь не многих берут в плен. Только Иваны редко жертвуют пулю. Они каждого пленного добивают прикладом!

— Но не мы же! Пока мои слова здесь что-то значат, нет!

— Так точно, господин капитан!

Вдруг раздаются выстрелы из миномета. Пехотинцы бросаются врассыпную, бегут к подвалу, Куновски впереди всех. Виссе бросается на землю рядом с обер-ефрейтором, который охраняет пленных.

Пленные прижимаются друг к другу, втягивают головы в плечи, опасаясь осколков, которые со свистом и шипением пронзают воздух. Взрывы раздаются прямо перед входом в подвал.

Пехотинец, который не успевает добежать до подвала, падает, сраженный осколком прямо к ногам обер-ефрейтора.

Обер-ефрейтор пытается поднять раненому голову и его рука попадает в мягкую, мокрую массу. От ужаса и отвращения он отдергивает руку, всю в крови.

— Убит мой лучший друг. Прямое попадание, прямо в лицо! — Он бросает на пленных взгляд, полный ненависти.

Через пять минут все закончилось. Пленные все еще смотрят, согнувшись и втянув голову в плечи, тупо повинуясь судьбе. Только татарина в центре сотрясает дрожь, как мокрую собаку, когда он смотрит, как погибшего волокут за ноги через обломки в пустой разбитый дом. Обер-ефрейтор, направив ствол автомата на пленных, держит палец на спусковом крючке. «Если бы я был в десяти шагах в подвале, он уложил бы их всех», — точно знает Виссе.

Обер-ефрейтор требовательно смотрит на капитана. «Если я хоть чуть-чуть кивну головой в знак согласия, он их пристрелит. Какой кошмар, эти обгорелые, разбомбленные руины, как ненасытный Молох, питающийся человеческой плотью».

«Что же вы медлите, господин капитан?» — спрашивает взгляд обер-ефрейтора, и в нем читается презрение: «Дерьмо!»

Вдруг у Виссе вырывается грубый крик. Возмущение такое, что эхом отдается от стен.

— Я не убиваю безоружных пленных! Они так же не виноваты, как и вы, что должны воевать! — Он отбирает у обер-ефрейтора из рук автомат. — Убирайтесь к черту и постыдитесь! Иван, — кричит Виссе и указывает на пленных, а огонь снова усиливается, — скажи пленным, пусть они бегут обратно к своим позициям, и скажут своим, чтобы они прекратили огонь. Мы хотим осмотреть местность и собрать раненых!

Иван переводит им, они не понимают, дрожат. Тогда Виссе орет на них:

— Давай, давай, убегайте быстро! Быстро!

Тут они понимают и бегут, спасая свою жизнь, через улицу.

Пулемет напротив выплевывает огненную струю. Они бросаются наземь, снова поднимаются, пропадают в ночи, прошли…

Через полчаса приходит обер-ефрейтор с перевязанной рукой.

— Я должен доложить вам, господин капитан!

— Кто вас послал?

— Иваны! Они обыскали ваш боевой участок в поиске раненых, нашли меня, перевязали и накормили!

— Что у вас? — спрашивает Виссе.

— Прострелено плечо, господин капитан! Русские показали мне дорогу к вам и направили сюда. Русский майор просил передать благодарность, и я должен передать, что до 22 часов стрельбы не будет, если мы тоже не будем стрелять!

Дурные примеры приводят к еще худшим, а добрые иногда могут всколыхнуть сознание людей. Война — самая трудная работа, поэтому устанавливает самые строгие и рыцарские правила.

С Кремером и Иваном, который должен починить линию, Виссе отправляется и обратный путь на батарею. Навстречу им попадаются разносчики еды, связные и патрули телефонистов.

Виссе потрясен, когда смотрит им в лица. Сколько в них голода, страдания и беспрекословного подчинения! Едва способные передвигаться самостоятельно, они кряхтят, почти уткнувшись носом в землю, сгибаясь под тяжестью тяжелых катушек и еды. Когда лошади не могут уже идти дальше, они останавливаются, падают на землю, и кажется, что никаким кнутом их уже не поднять. А человеку приходится идти дальше. Лишенные своего самосознания, своего достоинства, своего разума, слепо подчиняясь, уже полумертвые от истощения и усталости, но всякий раз, поднимаясь, они идут вперед, даже если в этом уже нет никакого смысла. Благословенно подчинение, которое подстегивает людей! Проклятое подчинение, которое превращает их в рабов!

Виссе тоже чувствует, как с Рождества у него убавилось сил. Какие усилия, в том числе и усилия воли, нужны, чтобы держаться перед солдатами достойно и прямо, когда опускаются руки, а спина сгибается от усталости!

Вахтенный на наблюдательном пункте докладывает.

Южнее на высотке в ночное небо выдается длинное здание. Это, наверное, раньше была ферма. Теперь это пастбище смерти. Здесь коровы смогли бы найти только куски металла.

Самолет кружит над фермой, сбрасывает сверкающий зонтик, который, словно гигантский пузырь, висит в воздухе, и бомбы со свистом падают вниз и с грохотом разрываются.

Обер-лейтенант Фурман ожидает Виссе уже с некоторым беспокойством. Он сидит за столом с книгой. В бункере тепло натоплено, чисто и уютно. Сбросив тяжелые шмотки, Виссе наконец может помыться и побриться, даже горячей водой, которую приготовили по распоряжению Фурмана.

— Чувствуешь себя сразу совершенно другим человеком! Теперь что-нибудь съесть, больше и желать нечего!

— Список всех званий я для вас составил. Вплоть до унтер-офицера вы как командир батареи можете присваивать любому. Повышениями выше занимается командир полка. Фельдфебель все уже подготовил. Списки на повышение пойдут через дивизии в армию и оттуда по радио передадутся в кадровый отдел сухопутных войск!

— Насколько в моей власти, я собираюсь повысить всех. Или у вас есть возражения против кого-нибудь?

Фурман уже собирается возразить, но останавливается и замолкает.

— Говорите же, пожалуйста, вы здесь с самого начала войны, Фурман, и знаете каждого. Есть среди них кто-нибудь, против кого есть что-нибудь серьезное?

— Серьезное, ну… собственно говоря, нет!

— Что касается меня, то никто не должен чувствовать, что его обошли. Даже если он не всегда был первоклассным солдатом. Тот, кто пережил Сталинград, искупает за всех все грехи в десятикратном размере. — Виссе сердится, что кто-то в таком положении может быть столь мелочным, когда солдаты целой армии собираются шагнуть в небытие… Никто из тех, кто верит не только в Гитлера и его приспешников, но и в вечного Бога, уже не знает, что правильно и что нет. — И что же, я этим бедным ребятам и их родственникам не дам хоть одной опоры под ногами на пути вперед? — Виссе хотел сказать: их вдовам и сиротам, — но сдерживается. — Не дам возможность немного улучшить их материальное положение?

— Я, в соответствии с вашим пожеланием, внес в список всех. Кроме унтер-офицера Нимайера. Сегодня утром мне звонил майор Гольц и дал понять, что Нимайер не должен быть произведен в вахмистры. Он был очень рассержен. Поэтому я считаю, что и вам, господин капитан…

— Что? — Виссе взвивается. — Что вы тут думаете, мне плевать! Хорошо, я здесь недавно! Но чтобы я расшаркивался перед майором Гольцем, об этом не может быть и речи. Да и что такого натворил Нимайер?

— Нимайер служил в двенадцатом полку и во время французской кампании получил три дня гауптвахты за то, что, будучи пьян, одного молодого лейтенанта обозвал «трусливой свиньей»!

— У него были основания для такого обвинения?

— Он был в 1940 году под Саарлаутерном. Лейтенант должен был участвовать в качестве передового наблюдателя при очень сложном прорыве и после того, как получил приказ, вдруг заявил, что болен. Нимайеру, тогда он уже был унтер-офицером, пришлось его заменить, и он тогда был ранен. Этого он лейтенанту не забыл. Во время вечеринки на батарее, когда все были пьяны в стельку, он придрался к лейтенанту и обозвал.

— Завтра я замолвлю майору Гольцу словечко за Нимайера!

Фурман шелестит в кармане брюк клочком бумаги, колеблясь, вынимает его из кармана и расправляет на столе тыльной стороной ладони.

— Вот, что Иваны сбросили сегодня! Виссе берет листок и читает:

Капитан возвращает листок Фурману.

— Все, вот оно! Для массы окруженных — это единственный и последний шанс сохранить жизнь! Я, правда, сильно сомневаюсь, стоит ли особо доверять обещаниям Советов, но солдатам следует ухватиться и за это. — Виссе смотрит на Фурмана. — Я думаю, что ответственное командование, видя положение людей, должно пойти на это сразу!

— Из русского плена никто не вернется! — говорит Фурман. — Мы можем только надеяться на то, что нас выручат, или… — Он прикладывает руку к виску и делает жест, обозначающий выстрел.

— Пусть заканчивает Паулюс, даже против воли фюрера!

— Вы, так думаете? — Фурман насмешливо улыбается. — Он уже отреагировал соответствующим образом. Обер-лейтенант вынимает из папки лист бумаги. — Из армии на места, — читает Фурман, — …противник пытается путем пропаганды подорвать боевой дух войск, чтобы таким образом достичь того, что не удалось ему в бою. Ожидается, что немецкий солдат сохранит стойкость против этой пропагандистской лжи. Войскам запрещается устанавливать связь с противником. Русских парламентеров в будущем надлежит отпугивать огнем! Подпись: Паулюс.

— Ну, что скажете, господин капитан? — Фурман отмахивается. — Лучше ничего не говорите, потому что есть продолжение. Этот приказ всем войсковым командирам, пришел вчера! — Командирам войск предписывается действовать против дезертиров и мародеров с беспощадной жестокостью. Тот, кто идет на поводу у вражеской пропаганды и засылается противником обратно, подлежит немедленному аресту и незамедлительной передаче полевым трибуналам. Мародеры и те, кто отказывается выполнять приказ, подлежат расстрелу на месте!

— Я один раз это уже слышал. Старая пластинка!

— И эта тоже? — спрашивает Фурманн. — Пересказ приказа Паулюса написал какой-то деятель в дивизии: «Германский солдат не пойдет в русский плен. Германский офицер Сталинграда должен предпочесть плену смерть! Я ожидаю от всех моих офицеров таких действий и выполнения этого последнего приказа! Этот приказ относится также и к унтер-офицерам и солдатскому составу. Ваши командиры частей должны разъяснить вам, что лучше почетная смерть за народ, фюрера и фатерланд, чем позорный плен у большевиков. Следует довести до унтер-офицеров и солдат, что русский плен тоже означает смерть, только неизъяснимо мучительную! В выполнении вашей высшей задачи офицеры, если в этом возникнет необходимость, должны своей смертью подать солдатам пример!»

— Могу сказать, что я всегда шел впереди моих солдат, даже если мне это не очень нравилось. Как офицер я учитывал этот профессиональный риск. Если бы это требование показать пример собственной смертью за фатерланд было необходимо или было бы высокоморальным как последний почетный долг, то я бы не колебался ни секунды. Я считаю, что оно аморально и предъявлено только для того, чтобы заставить замолчать всех свидетелей отвратительного преступления, которое совершается по отношению к нам и которое не может быть замаскировано никакой военной необходимостью. Я охотно поверю, что мы стали неудобны для этих господ. Мы должны умереть, чтобы они жили и могли продолжать совершать свои преступления, чтобы ввергнуть Германию в глубочайшую пропасть! Виссе разгорячился.

— Мертвые молчат, считают они! Даже у трупа Паулюса, если бы он нашел в себе достаточно мужества, чтобы сам показать нам пример своей смертью, я не последовал бы его примеру. Своим самоубийством он ушел бы от ответственности. А я хочу жить, вернуться домой и рассказать о том, что произошло в Сталинграде!

Фурман видит, что разгорячившегося Виссе пора чем-то отвлечь.

— Кому же сопровождать вас завтра? Поступил новый приказ: никто не имеет права в одиночку покидать расположение батареи!

— Возьму с собой Кремера!

— А этот приказ о самоубийстве?

— Фурман, вы что, сказали бы людям, что они должны застрелиться? — Фурман качает головой. — То-то и оно! — Виссе берет бумажонку и открывает дверь печки.

— А у меня сейчас так кстати заболел живот! Фурман возвращается довольно удрученный.

— Теперь я окончательно потерял надежду на наше освобождение! Из Сталинграда мне не выбраться!

— Вы что, пришли к такому выводу в клозете?

— Там можно спокойно все обдумать. Я так хотел бы вернуться к матери в Нюрнберг! Я остался у нее единственный!..

Виссе ложится на топчан и смотрит на балки в потолке бункера над собой. Фурман сидит за столом, оперев голову на руки, словно мощная башня, которая только что рухнула. «Этот винит сейчас во всем самого себя». Виссе хочет отвлечь его и начинает петь.

— Подпевайте же, Фурман! У вас наверняка получается лучше, чем у меня. Для чего вы тогда учились пению? Я раньше не имел удовольствия слышать вас!

И Фурман начинает подпевать, сначала тихонько, встав из-за стола и выкатив мощную грудную клетку, он сразу наполняет своим сильным, глубоким, звучным баритоном весь бункер, так что стены дрожат. Песнь мощного дерева, которое еще стоит и во время грозы, и его раскатистое пение взрывает тесноту бункера и вырывается из него: над окопами и позициями, далеко уносимое ветром, слышится в заснеженной январской ночи, на Волге, на высоте 104:

Постовые немного приоткрыли дверь бункера, за ней солдаты стояли, и захваченные пением, слушали и сидящие в окопах, у многих на глазах появились слезы.

— Что это за песня? — спрашивает постовой, и кто-то отвечает:

— Мелодия хора пленных из оперы «Фиделио». Бетховен!

— Бетховен — ах вот что! Но где Бетховен?

— Здесь, с нами, на свободе! Ты что, не слышишь его — Постовой вытирает глаза.

На следующий день термометр снова опустился ниже тридцати градусов. Через морозный туман, поднимающийся над Волгой, смотрит вниз красное замерзшее солнце.

Виссе не надел защитный костюм и теплые сапоги. Он только в форменной шинели, портупее, начистил сапоги остатками сапожного крема. У Гольца должно сложиться хорошее впечатление, и не нужно его раздражать. Он все обдумал. Он не собирается стучать по столу кулаком, а собирается просить о повышении Нимайера!

Городище полускрыто за косым склоном высоты; дома кажутся игрушечными, за холмом видна церковь Орловки. Даже в Сталинграде мир может быть прекрасен.

Сейчас должны бы звонить колокола в этом зимнем утре. Но они перелиты на пушки, и их звон отзывается завываниями и грохотом Страшного суда! Они изрыгают гранаты, пламя и смерть и снова, и снова, и снова разрушают Вавилонскую башню, как только она почти достигает неба.

То, что капитан является безукоризненно одетым и докладывает, браво прищелкнув каблуками, Гольц с удовлетворением считает результатом своего влияния. Но он снова напускает на себя мрачность и серьезность, которые все-таки лучше его последнего выражения лица, и он нервничает и беспокоен, как человек, который пытается вылезти из собственной шкуры и не может.

«Боже! — думает Виссе. — Майору приснился дурной сон, он встал с левой ноги или позавтракал лишь подслащенной водой».

— Позвольте, господин майор, поговорить с вами по поводу повышения. Я хотел бы сообщить о нем сегодня во время небольшого торжества!

— А кого вы предусмотрели на повышение? — спрашивает Гольц, уже с вызовом в голосе.

— Всех, господин майор! — слегка обиженно докладывает Виссе.

— Вы тщательно проверили, все ли достойны повышения, господин Виссе?

Майор с удивлением поднимает брови.

— Господин майор, те, кто пережил Сталинград, заведомо достойны повышения! Кто-то должен уж очень сильно провиниться, чтобы его можно было за это наказывать в Сталинграде! — «Ты не собирался его сердить», — напоминает себе Виссе. — Господин майор, в моей батарее нет никого, против повышения которого были бы возражения. Поэтому прошу господина майора представить унтер-офицера Нимайера к званию вахмистра! Он исполнительный и храбрый солдат, это может подтвердить вам и обер-лейтенант Фурман!

— Разве обер-лейтенант Фурман не сообщил вам о моем звонке?

— Так точно, сообщил, господин майор!

— Таким образом, вам известно, что Нимайер получил трое суток гауптвахты, поэтому о досрочном повышении не может быть и речи!

— Я прошу господина майора учесть, что Нимайер активный солдат. Он женат и у него двое детей. Уже из чисто финансовых соображений можно было бы положительно решить вопрос о повышении!

Майор, как он считает, уже достаточно долго и внимательно слушал. Он с раздражением отвечает.

— Я сообщил вам свою точку зрения и не отступлю от нее!

Он встает. «Ведь этот человек не может быть таким холодным и неприступным. Ведь должна же быть, человеческая струнка, на которой можно сыграть. Ведь служебный путь не может быть единственной нитью, которая связывает его с людьми», — и Виссе пытается еще раз с тем обаянием, с которым ему часто удавалось переубедить людей.

— Господин майор! — просит Виссе.

— Да, что еще?

— Послушайте, господин майор! Ведь вы точно так же, как и все мы, знаете, что нас ожидает теперь в Сталинграде. Если у вас есть возможность порадовать еще одного беднягу, то следует воспользоваться ею, простить и забыть. Ведь уже завтра он может погибнуть, а он такой хороший солдат! Может быть, никто из нас здесь в Сталинграде не выживет! Даже командование учитывает эту возможность — каждый командир бы…

— Но не я! — кричит Гольц.

— А почему нет, господин майор? — все еще просит Виссе.

Майор, не мигая, смотрит на Виссе и молчит.

— Мне повезло, что я в двадцать три года уже капитан — а вы, наверняка, рады и горды тем, что вы в двадцать семь лет уже майор и командир части!

— Что-о-о? — кричит Гольц так пронзительно, словно он сделан из стекла и сейчас расколется вдребезги. На секунду лицо майора бледнеет, превращаясь в застывшую маску. Неизвестно, то ли он сейчас истерически разрыдается, то ли зайдется в крике. Наконец, он отдышался и пытается найти уничтожающий ответ. Он весь дрожит: — Я запрещаю вам так говорить со мной!

Виссе с сочувственной усмешкой смотрит на него сверху вниз. «Ах ты, засранец», — недвусмысленно говорит его взгляд, и надев шапку и на сей раз небрежно обозначив приветствие, он поворачивается кругом и выходит из бункера.

Когда Виссе вечером собирает людей на огневой позиции, у него для каждого находится ободряющее слово и он говорит, обращаясь ко всем:

— Камрады, даже если нам придется потерять в Сталинграде все, существуют вечные вещи, то, что потерять невозможно, — будем держаться за них. Это даст нам силы, потому что это всегда с нами. Когда в Сталинграде с нас спадет вся та шелуха, которая нависла на нас, то среди нее будут и те цепи, которые каждый из нас носит с собой и которые как-то мешают нам чувствовать, думать и поступать так, чтобы стать самими собой. Станьте же снова людьми, и вы найдете людей в других. Как будете поступать вы, так будут поступать и с вами.

Тому, кто одержим ненавистью, придется хуже, чем бешеным собакам. Они слепо губят друг друга, переступают друг через друга, разрушают сами и подвергаются разрушению сами. И, прежде всего: — никогда не отступайте. Не ищите смерти. Она придет сама. Но пока в вас теплится хоть капля жизни, нужно цепляться за нее. У нас есть огромная надежда, что из развалин Сталинграда снова восстанет и поднимется человек. Те, кто борется за это и страдает, те — уже победители.

Те, кто выживет при этом и пожнет плоды этой победы, обязаны хранить до конца своей жизни свободу и человечность, за которые погибли их товарищи, чтобы не случился новый Сталинград! Вот, собственно, и все, что я хочу вам сказать!

Были повышены все, кроме Нимайера. Это омрачило нежданную маленькую радость и вызывает справедливое возмущение. Он сидит в стороне на ящике из-под боеприпасов, обхватив голову руками.

— Нимайер! — зовет Виссе, специально не называя звания. Нимайер не двигается с места. — Никто не заслужил повышения так, как наш товарищ Нимайер! — громко говорит Виссе и подходит к нему. Когда он кладет унтер-офицеру руку на плечо, тот беззвучно плачет, как ребенок.

— Это не из-за майора, на которого, при всем уважении говоря, мне насрать, господин капиан. Дело вот в чем: неужели я такой плохой, что меня как паршивую собаку пинают в награду за верность и смелость.

С Кремером и одним из телефонистов, которому нужно на наблюдательный пункт, Виссе возвращается по слегка понижающейся на запад высоте 104.

Издалека видны руины белых домов. В двухстах метрах вправо находится наблюдательный пункт. Уже целый день грохочет непрерывный гул с Северного и Западного фронтов.

— Нужно радоваться, что по крайней мере у нас еще спокойно! — считает телефонист.

— Только не накаркайте! — Как только Виссе говорит это, сразу же начинается какофония. Осколки свистят над гранатной воронкой, в которую успели спрыгнуть Виссе, Кремер и телефонист.

— Тяжелые снаряды! — определяет Кремер. Следующий снаряд попадает между двумя высотами. Новые попадания концентрируются вокруг командного пункта.

— Они бьют по нашему бункеру! Туда мы теперь не пройдем, так что давайте подождем, пока этот концерт не закончится, — приказывает Виссе.

Телефонист выбирается из воронки к проходящему совсем рядом кабелю, и подключает свой аппарат, но связь прервана. После нескольких взрывов русские пристрелялись. Между окопами и бункером грохочут разрывы, и весь наблюдательный пункт взлетает на воздух. Виссе видит в бинокль ужасные разрушения, балки и землю, взлетающие вверх. «Надеюсь, что с нашими людьми ничего не случилось!» Это благое пожелание. В течение часа, который кажется вечностью, русские бьют по высотам. Еще два запоздалых взрыва, и наступает тишина, словно все вымерло. На высоте не осталось снега. Он погребен под землей.

Склон, как лунный ландшафт, покрыт кратерами. От позиций ничего не осталось. Окопы высотой в человеческий рост сравнялись с землей. От позиций остались одни развалины. Из засыпанных окопов выпирают деревянные опоры. Тихо, как на кладбище.

Виссе стоит перед своим бункером. Рухнувшие балки согнуты и сломаны посередине, потолок бункера рухнул и провалился, вход полузасыпан, двери сорваны с петель и отброшены далеко. На полу осколки стекла.

Виссе кричит в отчаянии и страхе за своих товарищей. Ответа нет. Он мчится по вспаханному полю, выкрикивая имена, которые приходят ему в голову. Кремер и телефонист тоже кричат. Они карабкаются, падают, прыгают, зацепляясь за колючую проволоку, отталкивают в сторону балки, разрывают руками землю. Бункер превратился в огромный кратер, в котором валяются части мебели, снаряжения, шинелей, рюкзаков, карабины.

Они докапываются до блиндажа.

Из-под засыпавшей земли торчит рука, испачканная в земле, частью в сохранившейся ткани рукава, с разорванным мясом и обнажившейся локтевой костью. На теле земли немного. Стон. Руками они раскапывают его. Это канонир Лахман. С сегодняшнего дня ефрейтор. Он жив. Кремер бежит за санитарами. Лахман приходит в сознание.

— Где остальные?! — спрашивает Виссе.

— В бункере телефонистов! — Лахман говорит ясно, кажется, что он не испытывает боли. Он смотрит на свою руку, которую Виссе замотал своим шерстяным шарфом. — С ней, похоже, все?

— Не может быть, — утешает его Виссе.

— Надеюсь, что с ней все! — Лахман, тяжелораненый, заговорщицки улыбается Виссе. — Если я без руки, то меня ведь вывезут?

— Надеюсь, парень!

— Вон отсюда, из Сталинграда, и отдать за это всего лишь руку, разве это не значит дешево отделаться, господин капитан? — Вестерман — вон там, он был со мной в наблюдательном пункте. Вы должны помочь Вестерману! — волнуется Лахман.

— Останьтесь с ним! — командует капитан телефонисту и ищет Вестермана.

Унтер-офицер Вестерман, с сегодняшнего дня вахмистр, это теперь всего лишь имя, воспоминание. Прямое попадание. Менее двух часов назад он был жив, потягивался и радовался жизни, был человеком с совершенно определенной внешностью. Молодой, симпатичный парень! А сейчас, это — месиво из снега и крови…

В уцелевшем бункере телефонистов, правда, с засыпанной дверью, которая даже не вдавлена, с лицами, с которых медленно сходит оцепенение, сидят, тесно прижавшись друг к другу, остальные шесть человек из наблюдательного пункта. Все невредимы.

— Где обер-лейтенант Фурман?

— У командира третьей батареи. Он появляется в сумерках, шагая вверх по разрытому взрывами холму, цел и невредим.

— У вас что, сильно горела печь, что русские могли пристреляться по клубам дыма?

— Я сразу же после первого выстрела загасил печь снегом! При втором я понял, что Иваны берут мой блиндаж в «вилку»! Первый перелет, второй недолет, третий выстрел попал прямо перед входной дверью и бросил землю на стекло. Я ждал только следующего, который тоже дал недолет, а потом уже ничего. Стена бункера уже дрожала, как желе, Я собрал людей и ушел с ними в бункер связи. Вестерман и Лахман были на посту на наблюдательном пункте. Прямое попадание, я сам видел! Что после них осталось…?

— Это был Вестерман! Лахмана я выкопал, он жив и сейчас на пути в лазарет!

Фурман вздыхает с облегчением. Он смотрит на Виссе и в его глазах вопрос:

— Так это с печкой — моя вина?

— Я рад, что вы живы и что с вами ничего не случилось! — говорит Виссе.

— Там на третьей было потяжелее! — сообщает Фурман. — У них трое убитых и много раненых!

Связистам-ремонтникам нужно идти. Виссе сразу приказывает выходить на связь. К счастью, аппаратура не пострадала и работает.

— Мы немедленно должны подготовить окопы к обороне, потому что следует ожидать, что русские будут атаковать из города!

Измученные, слишком мало сил, чтобы держаться на ногах, они вынуждены тяжело поработать, чтобы хотя бы немного укрепить окопы. И это нужно сделать быстро, пока земля не затвердела, как бетон. Опасность, что русские начнут атаковать, подстегивает и заставляет работать из последних сил.

Капитан и Кремер убирают землю и балки от наблюдательного пункта. Сгребают в яму кровь и все, что осталось от Вестермана. Несколько раз они, обливаясь холодным потом, с хрипом в легких, падая, растягиваются во весь рост и остаются лежать в полной апатии, пока попеременно не заставляют друг друга встать на ноги.

Виссе посылает Фурмана и одного телефониста на огневые позиции за подкреплением.

— Дайте мне восемь человек для поста в наблюдательном пункте. У них должны быть еще один пулемет и ручные гранаты! Я с Кремером останусь здесь!

В полночь, когда линия снова была исправлена, звонит Куновски.

— Слава Богу, что вы еще даете о себе знать! Я слышал, что у вас там было! Так Вестермана достало? — Куновски подавляет свои чувства. — Сам себе навредил этот парень, просто сматывается и оставляет меня здесь! Здесь нам тоже здорово досталось! В пехоте много потерь. И целый дождь осколков. — Мой новый зонтик совершенно порвался. Большое спасибо за обер-вахмистра, господин капитан. Это Ивану очень понравится! Вот уже несколько часов у меня опять все тихо. Слишком тихо. Они что-то готовят. Интересно, чем они нас побалуют! Я немного прикорну, потому что к завтраку нам придется ждать всякого!

В шесть часов утра Куновски сообщает о сильном артиллерийском и минометном огне по всему боевому участку в городе и последующих сильных атаках русской пехоты с поддержкой танков.

Телефонная связь с Куновски обрывается. Даже по радио связаться с передовым наблюдателем не удается. Но так бывает часто.

До полудня за каждую улицу, каждый дом, за каждую груду развалин идут ожесточенные бон. Очевидно, русские оттесняют немцев назад, потому что выстрелы заметно приближаются, звучат уже через дома и улицы, которые просматриваются с наблюдательного пункта. Командир третьей батареи звонит капитану.

— Вы случайно не знаете, что случилось? У меня сегодня с самого утра нет связи с передним краем! Похоже, готовится какое-то большое свинство!

Звонит полковник Бутте:

— Я узнал в пехотном полку, что русским удался прорыв примерно в четыреста метров в направлении высоты 104. Что осталось от нашей пехоты в месте прорыва, неизвестно! Так что, будьте начеку! При наступлении темноты начнется контратака. По всем фронтам «котла» русские начали наступление большими силами. Теперь пришла и наша очередь.

Похоже, что полковник очень удручен.

Немного позднее по части прокатывается: немецкое контрнаступление для выравнивания русского прорыва захлебнулось в огне противника. Поскольку имеющиеся силы недостаточны для восстановления прежней линии обороны, то линия обороны в занятом районе будет завоевана обратно вокруг места прорыва и тем самым выпрямлена.

В этой новой образовавшейся линии пехота должна быть усилена боевыми группами. Эти боевые группы должны быть сформированы путем повторного призыва из частей снабжения и тыловых служб батарей.

— Повторное — это хорошо! — считает Фурман. — Новая линия фронта, линия которого еще будет точно определяться, представляет собой окончательную линию, которую нужно удержать любой ценой! Дальнейшее отступление исключено!

Указывается на приказ по армии, что ни один германский солдат не должен сложить оружие или предлагать капитуляцию. Каждый квадратный метр земли, который уступается противнику, означает смертельную опасность для всей обороны укрепрайона.

Фюрер и немецкий народ ожидают, что каждый солдат в Сталинграде выполнит свой долг до последнего!

— На ста граммах хлеба и супе из конины! Бедняги!

— Кремер! — напоминает Виссе.

— Так точно, господин капитан! Как хорошо быть генералом!..

— Не надо!

— Тем не менее, я бы поменялся! Важно только, у кого, что есть пожрать! А эти не голодают!

При морозе ниже тридцати градусов уже не думаешь о том, чтобы раскапывать и восстанавливать заваленный бункер, потому что земля замерзла, как камень. Тогда Виссе, Кремер, Иван и еще шесть солдат из наблюдательного пункта собираются в бункере телефонистов. Они мешают друг другу, и служба капитана проходит у всех на глазах. Они слышат все разговоры, которые он ведет.

— Куновски с Герхардом и Вилли, это два телефониста, быстренько пошли в блиндаж первого наблюдателя на месте прорыва! — говорит радист, — потому что с передовым наблюдателем связи больше нет.

Иван, который ушел вместе с разносчиками еды, возвращается и сообщает, что они не прошли. Все занято русскими. Куновски и его люди, если они еще держатся, отрезаны. Грохот пушек с Северного и Западного фронтов, часами без перерыва, слышится гораздо ближе, чем накануне. То, что кольцо обороны еще держится, очевидно, потому что высота 104 ясным январским днем ясно видна невооруженным глазом.

Небо пронизано гулом моторов русских бомбардировщиков, которые тяжелыми эскадрильями тянутся через Волгу на запад. Земля вздрагивает.

— Ну, сейчас начнут разгружаться! — считает Кремер.

Бомбежке подвергаются и артиллерийские позиции на высотах. Немецких истребителей-перехватчиков не видно.

— Теперь русские, наконец, покончат с нами! — унтер-офицер Хавле, который говорит это, раньше служивший на кухне, а теперь на наблюдательном пункте, сегодня не слишком хорошего мнения о Виссе. Капитан отнял у него тюбик сильного крысиного яда.

— Вы что, хотите испортить себе желудок, намазав это на хлеб?

Сотни тысяч листовок, серебристо сверкая в морозном небе, кружатся густыми стаями, падают вниз на позиции. Солдаты бросаются на них. Должен ли Виссе пресекать это? Это было бы глупо и бессмысленно. Они все равно узнают содержание, вообразят, что положение еще хуже, чем оно есть на самом деле, и потеряют к нему последнее доверие, которое еще питают, как к командиру батареи.

«Немецкие солдаты, прекратите борьбу, которая стала для вас бессмысленной! Ее продолжение означает для вас бессмысленное кровопролитие! Пусть ваши генералы сражаются дальше сами!

Того, кто добровольно сдается в русский плен, того ожидает приличное обращение, теплое жилье, достаточная пища, медицинская помощь и возвращение на родину после войны!» и так далее.

Солдаты читают и вопросительно смотрят на Виссе.

— Я напоминаю вам о соответствующих приказах! Если этого требует положение, то я больше никого из вас не стану удерживать от того, чтобы пойти туда!.. — добавляет он приглушенным голосом, тщетно пытаясь прийти хоть к какому-то решению.

Когда Виссе к полудню неожиданно входит в бункер, люди как раз слушают по радио русские новости. Они сразу выключают радио.

— Ну, что нового? — спрашивает капитан Кремера, когда они остаются одни на наблюдательном пункте.

— Мы можем себя поздравить, господин капитан, с тем, что мы здесь. У румын сейчас, должно быть, положение дерьмовое. Кравцов и Цыбенко пали, Дмитровка и Ракотино тоже. Как передают Иваны, Красная Армия, поскольку мы отклонили предложение о капитуляции, 10 января начала ликвидацию германских войск в «котле». Наши пехотные дивизии разбиты, рассеяны, а их остатки бегут в направлении к Сталинграду. Аэродром Питомника, который находится уже в досягаемости русский тяжелой артиллерии, подвергается обстрелам. Когда и, его разбомбят, все будет кончено!

Часть вышла на связь. Виссе слышит, что Гольц стоит рядом с батальонным адъютантом и тихо дает ему указания. «Ну, черт возьми, чего тут приятного, что Гольц боится говорить сам?»

Заметно, что лейтенанту неприятно то, что он должен передать. Он цитирует дословно то, что суфлирует ему Гольц.

— Только что к нам из лазарета вернулся капитан Шёндорфер. Он добился того, чтобы ему разрешили вернуться в Сталинград. Какой образцовый поступок!..

— Снова передаю командование батареей и прошу о соответствующем приказе об этом! — докладывает Виссе.

— Господин полковник Бутте не хочет обижать — ни вас, господин капитан, ни капитана Шёндорфера. Он считает, что вы должны договориться, может быть, работать вместе…

— Полбатареи и три командира! — сердится Виссе. — Чтобы мы договорились между собой? Но мы не в хоре!

Час спустя капитан Шёндорфер сидит в бункере связи, а Виссе упаковывает свои вещи.

— Это ваша батарея, господин Шёндорфер, и, разумеется, что вы, продолжаете, ею командовать! — Виссе недоверчиво смотрит на приземистого, среднего роста, капитана. — И что, вы действительно добровольно вызвались прилететь сюда, в Сталинград?

— Было не так-то легко вырваться из лазарета в Таганроге! Штабной врач заявил, что я еще не вылечился и хотел всячески переубедить меня, чтобы я не возвращался в Сталинград. Он обещал мне месячный отдых на курорте и потом три недели отпуска на родине!

— И вы отказались от всего этого?

— Я должен был это сделать!

От обер-лейтенанта Фурмана Виссе известно, что у Шёндорфера есть родители, братья и сестры; осенью, во время последнего отпуска, он женился, и жена три месяца назад родила мальчика. А теперь Шёндорфер повидал Сталинград и то, что осталось от его старой батареи. Тяжело пораженный, он сидит и по нему заметно, как ему жаль, что он вернулся. Он поднимается с наигранной уверенностью.

— В конце концов, мне это удалось, и я снова попал на свою старушку! — Это звучит не совсем естественно; он надеялся увидеть все здесь другим.

Он обращается к своим солдатам. Они отвечают односложно и избегают его. За недели его отсутствия они перенесли больше, чем когда он был их командиром, и отвыкли от него. Они сочувственно улыбаются над своим бывшим командиром, как над законченным идиотом, а некоторые открыто показывают ему свое недовольство. Им еще не хватало, чтобы этот вернулся, повышал голос и пытался быстро довести их всех до смерти.

— А какие новости вы привезли нам с воли, извне? Что с нами собираются делать?

— Окружение под Сталинградом будет прорвано. Или вы действительно можете здесь поверить в то, что Адольф Гитлер бросит в беде своих солдат, да к тому же целую армию?

— Вы во время своего полета не заметили каких-нибудь скоплений войск? Ведь они должны как минимум собрать одну или две армии и сразу двинуть их, если еще хотят нас выручить!

— Собственно, во время полета я даже не успел осмотреться! — уклончиво отвечает Шёндорфер. — Но для нас делается все! Всюду идет прочесывание тыловых служб и формируются боевые отряды!

— Боевые отряды? — Виссе звонко рассмеялся. — Боевые отряды из поваров?

— А почему нет? — парирует Фурман. — Они могли бы самым эффективным образом поддержать нас своими гуляшными пушками.

— Может быть, по тому, что вы слышали снаружи и должны были заметить в пути, можно сказать, правда ли то, что наш фронт прорван на 200–300 километров от Сталинграда, как утверждают русские в листовках и по радио?

Шёндорфер, порядочный человек, у которого только начинают открываться глаза, старательно пытается дать ответ.

— По тому, что я видел и слышал, о сплошном фронте вообще нет и речи! Наш самолет, например, сразу же за Ростовом был мощно обстрелян противовоздушными пушками!

— Значит, сообщения русских — правда. Понятно… — продолжает Виссе, — той стороне, которая выигрывает, нет необходимости врать.

Шёндорфер пригибается, словно его ударили. Не глядя на Виссе, он говорит:

— Вы так прямо выражаетесь!

Он возражает:

— Может быть, в нашем положении, если верно все то, что я слышал там снаружи было бы даже уместно отказаться от иллюзий!

Виссе жаль симпатичного молодого капитана с открытым лицом, который, ничего не подозревая, слепо полагается на других там, где нужно думать самостоятельно и сомневаться; он уже не человек, а механизм с рычагами, которыми можно управлять.

Разумеется, он, после своего ранения в легкое, все еще харкая кровью, во имя народа, фюрера и фатерланда отказался от полного излечения, от отпуска на родину, чтобы только принять во всем участие, — тогда после беспримерной битвы и стойкости солдат под Сталинградом был бы деблокирован и открыт «котел». Повышение! Награды! Он представлял себя со значком за Сталинград на груди, героем, которого окружает признание и ликование.

Он видел большой шанс в том, чтобы быть здесь и, в основном, поэтому он вернулся.

И вот он здесь! Его батарея — пушки без боеприпасов. Наблюдательный пункт — разбитая и вспаханная гранатами местность. Его пристанище — бункер, который он вынужден делить с несколькими другими людьми. Все не так-то плохо! Но его люди, измученные, изголодавшиеся, обгоревшие… уважение и доверие которых он потерял!

— Но ведь вы останетесь со мной, господин Фурман? — пытается он ухватиться хотя бы за кого-нибудь.

— А зачем? — спрашивает Фурман. — Даже если бы я хотел!.. Отделение получило приказ сформировать штурмовой отряд! Численностью восемьдесят человек!

— Но ведь я же не могу никого отдать из моей батареи, в которой всего восемьдесят два человека! — волнуется Шёндерфер.

— Половину или по крайней мере треть! И что вам делать с этими людьми? У батареи еще осталось снарядов на двадцать два выстрела, и те придерживаются для окончательного боя!

— Так это означает, что у меня батарея, которая уже не батарея! Из-за одной только нехватки людей я не могу действовать!

— Именно так, господин Шёндорфер! — холодно соглашается Фурман.

— Но ведь пушки в полном составе и еще в порядке! А если подвезут боеприпасы?!

— Этого можно не опасаться!

— Штурмовой отряд! Так вот, где меня можно использовать дальше! Мне наверняка светит! — считает Виссе. — Штурмовой отряд, это практически то же самое, что и смертный приговор. Умирать теперь, когда борьба стала бесперспективной и бессмысленной. Майор, конечно, рад, что избавится от меня здесь!

— Не обольщайтесь! — цедит Фурман и упаковывает свои вещи в рюкзак. — Вы показали Гольцу зубы. Он чувствует, что за этим что-то стоит. Такого человека ему нужно иметь рядом с собой, когда дело идет к концу. И всегда только щелкал каблуками и послушно говорил: «Так точно!» Меня он командировал туда! — Фурман надевает на плечо автомат. — Я должен немедленно явиться в часть для формирования этого отряда.

— Скажите, что я не отдам из своей батареи ни одного человека! — еще раз возмущается Шёндорфер.

Фурман мягко улыбается, но уходит со слабой надеждой, что штурмового отряда не будет. Два часа спустя он возвращается со списком. Передается почти половина личного состава батареи. И еще три солдата с наблюдательного пункта, которые должны собираться немедленно.

— Вы идете на позицию батареи, где собираются мои люди! Выступать сегодня!

— Так вот оно что! — Фурман протягивает Шёндорферу и Виссе руку.

— Я тоже пойду на батарею! — говорит Виссе. — Хочу попрощаться с людьми!

Они идут вместе и не говорят ни слова.

В бункерах солдаты в последний раз собрались вместе. Те, кто может остаться, молчат. Те, кто должен идти, молчат ожесточенно. Они съедают свою дневную пайку: сто граммов хлеба и кусочек мясных консервов. Чай уже сто раз выкипел. Дополнительного ничего нет.

Многие съедают и свое маршевое довольствие, которое получили на два дня вперед.

— Съедим! — Вахмистр жадно набивает рот. — Я уже чувствую страх. Жалко каждого кусочка!

— Посмотрите-ка сюда! — Фурман указывает на солдат своей штурмовой группы, которых назвал для выступления. — Как привидения, они крадутся из своих ям! — Это даже не самый последний резерв! Мне кажется, что я веду в дом престарелых группу стариков! Эти старики несколько месяцев назад были пышущими здоровьем парнями. Теперь они совершенно вымотаны, внешне и внутренне. Им остается только одно — голод и отчаяние. Небольшое утешение лишь в том, что они во время боя получают больше продуктов. Каждый тихо надеется, что не будет полевой жандармерии, найти сброшенную самолетом продовольственную «бомбу» и ограбить. Правая рука Фурмана, которой он так сердечно и крепко приветствовал Виссе двенадцать дней назад, безжизненно лежит в руке Виссе, неспособная ответить на рукопожатие.

— Мы, наверное, в этой жизни уже не увидимся?

Виссе неловко, что у Фурмана стоят в глазах искренние слезы. Такой огромный, сильный, хороший парень. Героический баритон! Теперь его сцена в Сталинграде, а оркестром дирижирует смерть.

— Не сдавайтесь, — призывает Виссе. — Человек умер, только когда он мертв!

Виссе прощается со своими людьми и знает, что больше они никогда не увидятся.

Постовой на наблюдательном пункте наводит стереотрубу на солдата в русской форме и, на всякий случай, берет его на прицел пулемета. Судя по свежему, крепкому виду, это очень упитанный русский. Как он идет! И прямо на позицию! Похож на обер-вахмистра Куновски. И вот он машет рукой, спокойно идет через заградительный огонь, который ведет Иван.

— Быть того не может! — заикается постовой.

— То, что я не подох? — спрашивает Куновски. — И то по чистой случайности. Где капитан?

В бункер врываются товарищи обер-вахмистра.

— Как ты там у Иванов? Где Вилли и Герхард?

Куновски опускает голову, только дважды щелкает пальцами, и все понимают, что Вилли и Герхард погибли.

Виссе выпроваживает всех из бункера. Куновски жадно тянет сигарету, которую Виссе засовывает ему в рот, садится к печке и греет руки над пылающими углями.

— Вы что, наверное, сожжете здесь бункер?

— То, что от него осталось!

— Я уж видел этот сюрприз. Похоже, вам тут пришлось туговато? — Куновски говорит с каждым так, как хочет. «Мужественный и закаленный в боях солдат. Недостает чувства дистанции и почтения к начальству!» — написано в его характеристике. — Да, господин капитан, я вот пришел прямо от Иванов, с последними рекомендациями…

— Прежде чем вы все выложите, Куновски, известно ли вам, что каждый, кто приходит от русских, должен быть немедленно передан в фельджандармерию?

Куновски, который обычно никогда не медлит с ответом, бледнеет.

— И что вы собираетесь со мной делать, господин капитан?

— Мне здесь больше нечего докладывать! Капитан Шёндорфер тоже наверняка этого не сделает…

— Что, он опять командует? Если бы я знал!

— Если он последует приказу по армии, то сразу же должен арестовать вас и сообщить в фельджандармерию!

— Уж он-то приказ выполнит! За то, что я вырвался от Иванов и был таким дураком, что пробился обратно к своим? Неужели мне никто не поверит, господин капитан?

. — Будет лучше, если вы об этом никому не будете рассказывать, ясно, Куновски?

— Так точно, господин капитан! — Куновски не ожидал такого приема и сильно разочарован.

— Я не хочу, чтобы какой-нибудь военный трибунал получил возможность еще одним смертным приговором доказать свое право на существование!

— Я не сделал ничего такого, за что можно было бы наказывать, господин капитан! Я скорее заслужил поощрение! Например, бутылку шнапса и трехдневный паек!

— Тем не менее, придержите язык! Я вам верю. Мне вы можете рассказать все, это останется между нами! — Минутку, Куновски! — Виссе снимает трубку.

Звонит лейтенант из части.

— Что за смельчаки у вас тут! Приказы, отмена приказов, новые приказы! Последние новости, господин капитан! По приказу командования армии сформировать боевой отряд, который будет подчиняться майору Гольцу. Вы назначаетесь командиром наступательной роты, то есть остаетесь у нас, господин капитан!

Ну вот, как повезло!

— Майор хотел сообщить вам об этом лично, но поскольку вы не явились на инструктаж, господин капитан…

— Инструктаж? Ведь это всегда делает господин Шёндорфер! Я смотрю за делами здесь, чтобы ничего не случилось!

— Это уже случилось, господин капитан! Батарея лопнула! От целой части в боеготовности остались всего две пушки для стрельбы прямой наводкой на продвинутых позициях. Им дадут снарядов на 32 выстрела!

— И их получит капитан Шёндорфер?

— Так точно! И к ним еще десять человек солдат! Остальные пушки остаются на позициях без боеприпасов и их остаются обслуживать несколько человек, которые больны или уже слишком слабы, чтобы участвовать в боевых действиях отряда. Да! — лейтенант вздыхает. — Это похоже, конец. Остальные пушки представляют собой последний резерв полка гаубиц, который в свое время храбро сражался и не раз отличился!

— Эти там, впереди, долго не продержатся! Это же смертники!

— Не более, чем те, кто в штурмовых ротах, господин капитан!

— Спасибо за радужные перспективы, которые вы нам открыли, господин лейтенант!

— У Шёндорфера есть связь с частью! По каждому выстрелу он должен получить разрешение! Он как раз и знает, как долго сможет досаждать Иванам!

— Это все не болтовня, в том числе и с продвинутыми пушками?

— Почему, господин капитан? То, что мы этими двумя пушками продолжаем обеспечивать право на существование нашему организационному аппарату? Это-то уж точно! Но тем самым мы еще спасем многих людей от того, чтобы их бросили в это пекло пехотинцами!

Виссе рассказывает все Куновски, Куновски ругается.

— Это все те же ребятки, которые сидели подальше от выстрелов, у теплой печки и набивали себе пузо! Подыхать здесь придется нам, а не господам из штаба, которые все это натворили. Они продолжают функционировать и даже с сотней человек играют в дивизии. Проклятые трусы!

— Не обязательно быть трусом, и никого не следует обвинять в том, что он не спешит на тот свет!

— Нет, я на них очень обижен, господин капитан.

Они уже приступили к своему последнему бою, и перешли в похоронную команду. Приказ сверху совершенно ясный: «Героическая смерть в Сталинграде!» Они это организуют. Марш на кладбище героев, до последнего человека — вот их работа! Они должны присмотреть, чтобы никто не вышел и не смылся. Что, они хотят жить? Я тоже хочу! Они продолжают действовать дальше? Ну ладно! Жить и давать жить другим! Я так считаю! А эти об этом не думают! Этот трусливый воинственный сброд изо всех сил старается выполнить приказ и выдать в Сталинграде именно такую гору трупов, которую заказала Ставка фюрера!

Да, нужно, наконец, услышать об этом, чтобы один из этих господ, наконец, спохватился и передал командующему армией единственно возможную сейчас сводку о положении: «Позволю себе, господин генерал-полковник, доложить вам в соответствии со штабными функциями. Положение безнадежно, и во избежание хаоса и дальнейших бессмысленных человеческих жертв, и чтобы добиться лучших условий сдачи, приличного обращения с моими солдатами со стороны противника, в качестве последнего военного действия мною установлена связь с противником, и капитуляция организована и согласована так, чтобы обеспечить организованный и сплоченный марш моих частей в плен, для сохранения моих солдат и достоинства германского вермахта!

И, кстати, передайте людям в Ставке фюрера, господин генерал-полковник, если это не входит в их планы, то пусть разжалуют, я солдат и не позволю превратить меня в мясника и убийцу. А если это не нравится вам, господин генерал-полковник, то Вы тоже можете меня разжаловать!»- и тут же перерезать провод. Вот так, господин капитан, это я и хотел сказать! И еще мне отвратительно, что они пытаются смыться от той последней обязанности, которая у них есть по отношению к нам. Но так как они сели нам на шею, и мы позволяем им на себе ездить и обжираться нашей кровью, сейчас они, как стервятники, хотят усесться на наши трупы и обжираться. Они еще надеются на жирную добычу с наградами и повышениями, а если — о ужас! — кто-то отказывается ползать перед ними на коленях, так пусть он отвечает, вместо того чтобы тоже получать свою долю из кормушки!

— Это и есть то, что вы принесли от Иванов!

— А разве в этом есть необходимость? Разве у нас этих аппаратчиков нет? Больше! А в Сталинграде еще хуже, чем там! Я все это предвидел! Жаль, что поздно, господин капитан! Мой отец из Верхней Силезии попал на шахту в Рейнской земле. Я, конечно, уже стал совсем северянином и стыдился за своего старика, потому что он все еще продолжал говорить на такой тарабарщине. Я был шахтером и хорошо зарабатывал, мне не нужно было никогда идти в армию, а я, идиот, явился к пруссакам добровольно!

— А теперь вы все-таки вернулись от Иванов!

— Конечно, они же меня отправили обратно как агитатора, не так ли? — Куновски смотрит на Виссе неподвижным взглядом. — Так что, если у меня отец паршивый поляк, так обо мне можно подумать все что угодно? Или как? Или не нравится, что я вообще разеваю пасть? Мне следовало бы, наверное, молиться на коленях на фюрера три раза в день и благодарить за такое счастье, что мне позволили маршировать на эту войну за третий рейх? — Куновски сжимает кулаки, пытаясь справиться с собой и сдержать слезы. — А может быть, я хороший немец, может быть лучше, чем эти господа с офицерскими патентами?..

— Я вам верю… Давайте, выкладывайте!

— Когда Вы были у нас на переднем крае, а потом ушли, господин капитан, всю ночь было тихо! Но уже перед рассветом снова началось! Иваны прорвались у нас на полосе до 500 метров! Я из-за этого чуть в штаны не наложил. Такое мне приходилось видеть уже и раньше частенько. Невелико дело! Наш наступательный резерв все это еще поправит! Ну да, держи карман!

Полльнера и Хушке, я называл их по именам Вилли и Герхард, я отправил спать в подвал, а сам остался на вахте. Целый день. Я больше не выходил из блиндажа, а тут началось. Вечером тоже. Тут русские просочились повсюду. У нас в тылу, должно быть, шли тяжелые бои, стрельбы было много. Потом вдруг все стихло. Пехота большей частью отстрелялась. Танки ехали мимо меня с включенными прожекторами. Иваны шли с автоматами под мышками, как на прогулке по проспекту.

В половине шестого я еще разговаривал с Полльнером в подвале.

— Мы не можем тебя сменить, Эмиль, — сказал он. — Я пытался, выползти из подвала. Полчаса до этого лежал в грязи. Как только поднимешь нос, сразу получишь пулю в лоб!

— Тогда оставайтесь и сидите там. Я уж продержусь! — приказал я. — А потом все. Связь с подвалом в порядке, аппарат звонит, но никто не отвечает. Ведь там были несколько пехотинцев. Все или убиты, или взяты в плен — или вовремя успели смыться. Но они были, мне сказали об этом. Может быть, они просто не успели? У меня не было времени на размышления, нужно было что-то делать. Иваны мне очень здорово разбили и засыпали блиндаж. В темноте я выполз, чтобы осмотреться. Вокруг слышались разговоры — но все по-русски! Примерно в сотне метров от меня как раз Иваны разворачивали минометную батарею и сразу начали стрелять.

Иваны, которые бродили вокруг, несколько отползли, и я смог добраться до подвала. Они его обстреляли. Вход был опять засыпан. Я осторожно убрал несколько кусков земли и на животе вполз вниз. Пахло свежей кровью. Кто-то еще стонал.

Я зажег фонарик. На бетонном полу они лежали в луже крови и уже не шевелились, все трое рядом. И хотя все в подвале было разбито, на столе стояла керосиновая лампа и горела. Я хотел ее погасить и сбежать. Но тут один захрипел. Я наклоняюсь над ним. Это Плауц, унтер-офицер из пехоты, которого вы видели у нас.

Он смотрит на меня так, будто это я виноват. Туловище согнуто, а грудная клетка, ребра, наверное, большим осколком, пробиты посередине, как мясо с костью на столе у мясника. У Герхарда осталась ровно половина лица вместе с носом, серая, без единой царапины, а другой половины просто нет, череп опустошен вплоть до кости!

Виссе словно пытается защититься рукой от видения. Ему совершенно не хочется знать все так подробно, хочет сказать он, но Куновски, сотрясаясь от ужаса, продолжает говорить, словно в бреду — и замолкает, смотрит широко раскрытыми глазами на отмахивающегося Виссе. Ему нужно выговориться, излить весь тот ужас, который он видел, иначе он лишится рассудка.

— Один топчан, от него остались только щепки, а посреди них у стены сидит Вилли и хрипит. «Вилли!» — окликаю я его. Он еще узнает меня и с хрипом произносит несколько слов. Но понять ничего уже нельзя. У него разорван живот, кишки висят наружу на край топчана до пола.

Я наклоняюсь над ним и чувствую, как что-то скребется у моих ног. Это было самое ужасное. Крысы! Они меня даже не боятся. Вилли еще жив, еще в сознании, а эти твари уже жрут его внутренности.

Я взбешенно свистнул, одна из тварей попала мне под сапог, я наступил на нее. Я словно с ума сошел, рванул автомат и хотел пристрелить этих тварей, когда вдруг за моей спиной по лестнице покатились камни. Погасить свет означало привлечь к себе внимание. Они, должно быть, заметили свет, поэтому стали спускаться в подвал. Два Ивана, с автоматами наперевес. От лампы было не слишком светло. Я забился в темный угол напротив входа, с автоматом на груди.

Они стояли и осматривались. Я боялся, что они услышат, как стучит мое сердце, так оно громко билось. Только бы они не делали глупостей. Одному из них было жутко, и он хотел скорее выйти оттуда. Другой был упрямый, он взялся за ручную гранату. Тут я вырвался из угла и нажал на спусковой крючок, пока автомат не перестал стрелять, и они повалились на пол. Я только помню, что я вставил в автомат новый магазин, оттащил от выхода обоих русских и хотел уже подняться вверх, но было уже поздно. Несколько русских, которые ждали на улице, сразу ушли в укрытие. Я видел, как они исчезают за руинами во дворе, и опять полетели ручные гранаты. Мое счастье, что подвал был завален мне до пояса. Гранаты просвистели над всем этим мусором, и осколки и взрывная волна ушли наружу. Тут они насторожились. Несколько подползли, чтобы взорвать подвал. Я подпустил их на несколько метров, и прежде чем они бросили гранаты, выстрелил из автомата. Двое еще остались лежать у входа. Потом какое-то время было тихо. Я видел через вход кусочек неба и звезды — и первый раз за десять лет молился: «Господи, помоги мне!»

Примерно через четверть часа они подошли с громкоговорителем и начали вещать на всю округу.

— Вахмистр Куновски, мы требуем, чтобы вы вместе с вашими людьми сдались. Все вокруг в наших руках. Вы находитесь на русской территории на заброшенном посту. Немецкая линия обороны разбита, и немецкие солдаты бежали. Вахмистр Куновски, сдавайтесь! — Я, конечно, молчал. Они думали, что у меня еще осталась боевая группа. Откуда только они узнали мое имя? Может быть, от одного из наших солдат, которого взяли в плен.

Они еще раз пытались по громкоговорителю.

— Камрады, неужели вы хотите бессмысленной смерти вместе с Куновски? Если ваш вахмистр, собака Куновски, не сдастся, то пристрелите его, спасайте свою жизнь и сдавайтесь.

Как не было грустно и жутко, как бы я не перетрусил, все равно невольно рассмеялся.

— Если вы не сдадитесь через пять минут, ваш бункер будет взорван! — и они отошли вместе с громкоговорителем. Я не шевелился, посмотрел на часы и зарядил пистолет.

Потом они стали подходить сбоку с готовыми зарядами. Как это они сразу не додумались? Пока я раздумывал, весь спуск в подвал взлетел на воздух, и меня совершенно засыпало. Я уже не мог выйти, а они не могли войти. Я даже не знал, отошли они или остались.

В подвал свалилась половина парадного. «Теперь отсюда не выбраться», — подумал я. Похороненный заживо, мне только оставалось умирать здесь с голоду. Было три часа утра, когда Вилли сделал последний вздох, а потом ничто уже не шевелилось. Пока он стонал, у меня хотя бы было ощущение, что я не один. Теперь, когда он |умер, меня охватил страх. Я посчитал, сколько времени пройдет, прежде чем я умру от голода или сойду с ума — вместе с мертвецами, погребенный заживо в этом подвале!

В лампе было еще немного керосина. Я боялся темноты и застрелился бы, если бы не включил свет. Я не хотел, но вынужден был смотреть на мертвецов. Меня тошнило, и хотя вечером накануне я ничего не ел, меня вырвало до зеленой желчи.

Мне было жутко прикоснуться к Вилли. Растянувшись у стены, одним ударом ноги, я столкнул его с топчана. Там было три или четыре одеяла. Я сел на разломанный топчан, подтянул колени к подбородку и завернулся в одеяла. Они давили мне на плечи, как будто весили сто килограммов, так я ослаб. Одно я натянул себе на голову и на лицо, чтобы ничего не видеть. Я слушал, как шуршали крысы, вгрызаясь в мертвые тела, как они чавкали. Иногда я слышал, как какая-нибудь тварь вставала на задние лапы у топчана и нюхала меня.

Быть сожранным крысами, даже если ты до этого застрелишься! Я больше не мог и тупо стрелял из автомата в пол перед собой! Должно быть, одну крысу я задел. Она пронзительно взвизгнула, остальные помчались через весь подвал. Через некоторое время снова раздалось шуршание, и они появились снова. Должно быть, их было много, или я просто уже сходил с ума и у меня были галлюцинации. Несколько крыс прыгнули ко мне на топчан. Я чувствовал их вонь, ощущал, как они сторожат меня своими острыми круглыми глазками. Одна такая тварь подпрыгнула и задела меня. Я, как сумасшедший, бил автоматом, и потом помню только, как говорил себе: «Господи Иисусе, прости меня за то, что я не молился тебе! Господи Боже, прости меня, что я не молился тебе!» Я повторял это однообразной молитвой до тех пор, пока не уснул.

Когда я проснулся, у меня так было пусто в желудке, что закружилась голова. Было двенадцать часов дня. «Прочь отсюда», — стучало у меня в голове. Когда я откинул одеяло с лица, в лицо ударил поток морозного воздуха. Наверное, из соседних подвалов, разбитых попаданиями бомб. Крысы были еще здесь. Я бросил в них куски штукатурки и камни, и некоторые удирали, туда, откуда шел воздух. Мой фонарик давал всего лишь желтый слабый свет. Я перешагнул через мертвых, наступив одному на скрюченную руку, так что в ней застрял каблук сапога.

Пол был скользким от крови. Я осветил стены, и там была щель. Треснула стена, но щель была слишком мала, чтобы я мог пролезть. Прикладом я разломал и раскрошил щель, так что она стала шире. Тогда я попытался протиснуться в нее и застрял, наполовину уже снаружи, из-за меховой русской куртки, которая была на мне Часами сидел там зажатый, пока не накопил достаточно сил, чтобы протиснуться полностью. Не знаю, через сколько засыпанных и разбитых проходов и подвалов я пробрался, пока не увидел дыру в разбомбленном потолке, и небо надо мной.

Надо мной сияли звезды, тут я упал на колени. Моя мать, когда я еще был маленьким, каждый день молилась вместе со мной, а по воскресеньям мы все вместе ходили к святой мессе, всей семьей, празднично одетые, и я тоже, пока меня не высмеяли и не задразнили за это в Гит-лерюгенд. Под этим русским небом я бросился на колени и снова все вспомнил. Ведь Бог есть и над Германией, а они там поклоняются идолам и молятся фюреру.

Я не решился молиться Господу Богу Иисусу Христу, но одна мигающая звезда в небе показалась мне ангелом, и как маленький мальчик, я сложил руки и произнес мысленно свою детскую молитву: «Ангел Господень, мой хранитель, да храни меня…» Мне пришлось сложить кирпичи и бетонные осколки и подняться, чтобы пробраться сквозь дыру. Через несколько дворов и развалин я попал на улицу, где еще вчера были наши боевые укрепления. С русской меховой шапкой на голове, в меховой куртке и валенках я похож на Ивана, и никто не обратит на меня внимания. Все тихо. Я прохожу несколько углов и оказываюсь прямо посреди улицы на проторенной дороге. Мимо груды руин навстречу идет русский. Стрелять теперь было бы безумием.

Он бормочет: «Спасибо!», когда я уступаю ему дорогу, и идет дальше.

О том, что они опознают во мне немца и схватят до наступления ночи, я уже не думаю — пока мне не приходит в голову, что у меня на шапке черно-красно-белая кокарда. Срываю ее… У меня же в кармане есть звездочка от пленных. Правда, немного велика, но в темноте это не будет бросаться в глаза, и я нацепляю звезду на шапку. Я теперь снова тот же Эмиль Куновски. Мне даже интересно надуть их. «Ну, Куновски, будь начеку», — говорю я себе…

За пустым фасадом дома вокруг костра сидят Иваны и варят в котелке кашу. Запах ударяет мне в голову! Уже два дня ничего не ел. Жратва! У меня перед глазами мелькают огненные кольца, и как собака, которая ищет кость, принюхиваясь, я иду вниз по улицам к Волге, с которой дует ветер.

Обезумев, словно я один из Иванов, обыскиваю местность в поисках полевой кухни. Вдруг она оказывается прямо передо мной, в одном из дворов. Я, не размышляя, иду на запах и вдруг оказываюсь в толпе русских. Иваны встают в очередь. Звенят котелки. Я вижу все это, и у меня начинает сводить желудок. Впереди, на этой «гуляшной пушке», на какой-то лесенке, стоит русская в форме, и всем по очереди наливает полный черпак. Пахнет капустой. Рядом со мной стоит здоровенный, приземистый парень, который раздает длинные куски хлеба. Запуская руку в коробку, он внимательно смотрит на солдат. Мне кажется, он следит, чтобы никто не взял хлеб дважды.

Очередь к полевой кухне становится все длиннее и загораживает мне дорогу к блестящей замерзшей Волге.

Оттуда Иваны перебираются по льду. Солдаты, гражданские. И каждый что-нибудь тащит с собой. В мешках и ящиках продовольствие и боеприпасы. Некоторые гражданские — и это выглядит смешно — подходят с гранатой под мышкой или на плече. Все тихо. Лишь иногда слышатся приглушенные слова. Они становятся около кухни, быстро проглатывают, отойдя в сторону, свою пищу, и видно, что они тоже голодны.

Я нерешительно стою в этой очереди, которая мешает мне пройти, и как отверженный, как бездомная собака, смотрю на полевую кухню. Тут кто-то хлопает меня по плечу, и я вздрагиваю. Он смеется, что-то бормочет. Примерно что-то типа: «У тебя нет котелка — вот котелок, товарищ». Я это понимаю, а он подает мне старую помятую консервную банку и деревянную ложку. «Спасибо!», — говорю я, становлюсь в очередь и никому до меня нет дела, пока не оказываюсь впереди.

Все кружится вокруг меня, как в колесе. Я смотрю в землю прямо перед собой и протягиваю русской свою банку, и она наполняет ее. Но тут доходит очередь до парня с хлебом. Он держит его в руке, смотрит мне в лицо, а я ему. У него неприятный взгляд, который все замечает. У меня сильно колотится сердце. Если это случится, то это случится сейчас. Должно быть, по моему лицу он замечает что-то, потому что нетерпеливо сует мне в руку хлеб, ругается — я его не понимаю — и плечом отодвигает меня в сторону. Я, как и все, сажусь на камень и с жадностью глотаю овощной суп и кусок хлеба.

Чтобы не бросаться в глаза, мне приходится тащиться за колонной, которая марширует мимо. Мне кажется, что кто-то недоверчиво наблюдает за мной. Особенно парень, который выдает хлеб, похоже, очень интересуется мной. Или мне только кажется? Я едва успеваю за колонной и чувствую, что силы у меня на исходе. Когда колонна сворачивает направо, я отстаю, снимаю валенок и трясу его, как будто мне попал туда камень, и скрываюсь в направлении к центру Сталинграда, где еще сидят наши. Поскольку до сих пор все слишком долго шло хорошо, я больше не хочу попасть в руки Иванам и снова становлюсь осторожным.

В лунном свете я распознал немецкое штурмовое орудие, расстрелянное — без гусениц. За стеной одного дома я сижу на корточках примерно час, слушаю и смотрю во все стороны, но ничто не шевелится, все словно вымерло.

Уже почти половина седьмого утра, и давно пора проваливать, потому что скоро начнет светать. Я проползаю через кусок стены на улицу, пытаясь не вызвать никакого шума, и все-таки задеваю ногой пустой металлический ящик, так что он грохочет и со звоном катится в сторону.

А теперь ноги в руки и бежать изо всех сил, мчаться и лететь вперед. Трассирующие пули летят повсюду. Это самое прекрасное праздничное освещение; все уже грохочет со всех сторон, и я по крайней мере знаю, где находится линия укреплений.

Я вбегаю в развалины дома, бросаюсь на пол, задыхаюсь, и мне нужно отдышаться. Я жду, пока все слова стихнет. Дом, где все этажи изнутри разбиты, без крыши, пуст до самого верха. Через глазницы окон сияет месяц. Я карабкаюсь через груду мусора и вот передо мной стоят солдаты и болтают с одним из хорватов, которые защищают там участок позиций. И я радостно и громко поприветствовал их.

— Не разевай так пасть! — Один из солдат окидывает меня взглядом. — Откуда ты вообще? Наверное, Иван оттуда. Разве не из-за тебя там была заваруха?

— Вы, наверно, сошли с ума, господин дурак! — набрасываюсь я на него. — Странно, но и в Сталинграде это до сих пор действует. Я показываю, что он дурак, стучу себя по лбу и при этом прикрываю советскую звезду, которая у меня до сих пор на шапке. «Они меня еще арестуют как шпиона, и будут неприятности», — думаю я и ухожу. Да, — и вот я снова здесь — и это все, господин капитан.

— Тем не менее, придержите язык, никому ни слова об этом. Несколько недель назад был шанс пройти нормальную процедуру военного трибунала, и каждый расстрел записывался в приказе по армии. Но теперь, сотни расстреливают за ерунду, особо не церемонясь.

— Но, господин капитан, — я же ничего не натворил, совсем наоборот!

— У вас есть свидетели? Нет! Так вот, молчать, Куновски! Береженого Бог бережет!

— Так точно, господин капитан, я хотел бы повоевать с вами, господин капитан!

— В штурмовой роте?

— Плевать! Кроме того, капитан Шёндорфер обо мне не высокого мнения!

— Ну хорошо! — Виссе протягивает Куновски руку. — Мне тоже хотелось, чтобы вы были с нами! Вы сейчас же пойдете к фельдфебелю и скажете, что назначены в мою роту и должны ждать меня на передовой позиции.

Полковник протягивает Виссе вялую руку.

У Виссе такое впечатление, что у того переломлен хребет, как и у всего полка. Обычно такой подвижный и искренний человек, постоянно обсуждавший с Виссе положение, отпускает капитана, не задавая ни единого вопроса, что никогда раньше не случалось.

— Сегодня пал Питомник! Но вы это уже знаете?

— Нет, господин полковник, я не знал!

— Так вот, Питомник пал. Но вы знаете, что это означает?

— Так точно, господин полковник! Таким образом, исключается единственный аэродром для прибывающих транспортных самолетов. — Наше снабжение по воздуху, которое и до сих пор было иллюзорным…

Полковник не вдается в подробности. Он устал и потерял надежду.

— Если не произойдет чуда, мы все здесь погибнем в Сталинграде. Прощайте, Виссе. Пришло время, когда каждый должен понять для себя сам, что ему остается делать!

В балке горит костер. Несколько писарей тащат охапки папок и бросают их в огонь. Капитан фон Розен, полковой адъютант, стоит тут же и с интересом наблюдает.

— Начинаем ликвидацию! — поворачивается он к Виссе, чтобы только что-то сказать.

— Вижу! Потому что пал Питомник. Это приказ полковника?

Капитан фон Розен отмахивается.

— Что Питомник?! Для него погибло больше, чем Питомник. Этот господин полковник был в свое время большим национал-социалистом. Так называемый идеалист. Теперь, похоже, спустился с небес на грешную землю и не может найти дороги назад, как и мы все! — Он смотрит на Виссе. — Ведь вы никогда не боготворили нашего фюрера?

— Временами я тоже был изрядно одурманен!

— Но теперь-то все прояснилось!

— Слава Богу!

— Новый план «Подсолнух» скончался сам собой! Как и все предыдущие планы, это был мертворожденный ребенок! Теперь выполняется план «Лев». — Он указывает на пылающий костер из папок. — Мы уже начали подготовку! Генералы Хубер и Гейтц будут участвовать в операции. При сообщении пароля «Лев» начинается прорыв боевых групп из «котла» на свой страх и риск. Формируются боевые группы по двести человек. Вооружение — только из пулеметов и карабинов. При частях необходимо сразу же подготовить небольшие санки, на которых в пешем марше будут перевозиться оружие и снаряжение. Армия разделяется на две группы. Восточная группа, к которой относимся и мы, пробивается по льду Волги на юго-восток и закрепится в степном и болотистом районе под Астраханью. Снабжение будет запрашиваться по воздуху.

Юго-западная группа пробивается без огневой подготовки с юга и пытается соединиться с 1-й танковой армией и 17-й армией!

Стоявшие вокруг штабные писари, которые еще не побывали под русским огнем и которые знали о «сталинских органах» только понаслышке, поправляют свои меховые шапки, чтобы расслышать все, и на их лицах отражается новая надежда.

— Ничего нового! — говорит Куновски. — Я это раз уже предпринимал, еще когда был сопливым мальчишкой в двенадцать лет. Тогда я сговорился с двумя ребятами, очистил кладовую моей матери и свою копилку, и мы отправились в Африку. Только тогда я был упитанным постреленком и был посильнее, чем сейчас. Мы беспрепятственно добрались до окраины Бохума и даже дальше до Эммериха. Как я был рад, что нас там забрала полиция и снова отправила к матерям домой! Мой старик отхлестал меня тридцатипфенниговыми романчиками про разбойников, которые подвигли нас на это приключение, которое мы назвали «Охота на львов», и бросил их в огонь. Похоже, не все…

— Так вот откуда этот тарарам сегодня утром! — пытается отвлечь Виссе всех от Куновски.

— Да, потому что все, что нельзя забрать с собой, взрывается!

— А что об этом думает наш господин полковник? — спрашивает Виссе.

Унтер-офицер, который ворошит кочергой угли, чтобы лучше горело, отвечает:

— Он назвал план «Лев» необдуманной детской проказой!

«Так оно и есть, — думает Виссе. — Поскольку они не могут продвигаться вперед, они прибегают к романтическим рассказам про разбойников из своего детства. Взрослые мужчины, образованные специалисты по ведению войны, от которых нужно бы ожидать серьезности, ответственности и анализа ситуации, а придумывают такие детские и абсурдные планы! И таким лидерам доверена судьба сотен тысяч людей».

— Вы, наверное, такой же, как этот Куновски? — набрасывается фон Розен на унтер-офицера. — Кое-кому уже заткнули их болтливые рты, быстро и навсегда!

— Так точно, господин капитан! Прошу прощения!

«Уж не относится ли это и ко мне? — спрашивает себя Виссе. — Или у этого фон Розена еще осталось достаточно здравого смысла, чтобы обращаться ко мне корректно?»

— Честно говоря, я не совсем представляю, как этот план сработает!

— Это не моя забота, господин Виссе! План разрабатывается или уже разработан армией во всех деталях, а нам следует только исполнять то, что приказывают.

— А что будет с десятками тысяч больных и раненых в «котле»? — допытывается Виссе у капитана.

— Ну, их… их, конечно, придется оставить! — признается фон Розен. — Разумеется, с врачами и медицинским персоналом! — резко добавляет он.

— Да, конечно, разумеется! — издевается Виссе. — Зима примерно тридцать градусов мороза, метели и заносы не совсем благоприятное время для операции!

— Да уж! — признает фон Розен. — К сожалению, мы не можем выбирать себе погоду по вкусу!

— Да уж, конечно! Необходимо пройти пешим маршем несколько сот километров и при этом тащить сани. Это могут преодолеть только здоровые, сильные люди! И сколько человек в «котле», как вы думаете, достаточно сильны, чтобы это сделать?

Фон Розен не знает, что и ответить на это. Виссе подсказывает ему ответ, резко и однозначно.

— Те, кто не может себе что-нибудь организовать или украсть, как минимум восемьдесят пять процентов людей, которые перебиваются на выдаваемой норме, настолько изнурены и слабы, что не в состоянии выдержать предполагаемые трудности. Значит, их тоже следует оставить в «котле»? Но не следует бояться! Большинство ребят избавят Иванов от необходимости добивать их или тащить на принудительные работы. Они умрут сами, если еще немного будут так же голодать.

— Так что, вы считаете позором участвовать в такой операции?

— Каждый, кто может спастись из Сталинграда, должен испробовать для этого все! Но предположим, что снабжение по воздуху получится так, как не получилось в Сталинграде, какой реальный военный шанс вы можете предсказать этой операции? Боевые группы, которые вооружены только гранатометами и пулеметами и тащат на себе сани в пешем строю, могут противостоять танкам, которые будут пущены в ход для их преследования и уничтожения, и пройдут сотни километров по занятой противником территории? Вы считаете это возможным?

— Вы правы! Если подумать, то остается только схватиться за голову и спросить, почему разрабатываются подобные планы! Так вы считаете, что план «Лев» обречен?

— Я готов спорить, что так и будет!

Виссе вместе с Куновски и Кремером идут через балку, протянувшуюся на север, в которую впадают множество боковых подходов. Вокруг так оживленно, как не было уже давно.

— Большой скачок! — констатирует Куновски и стучит себе по лбу. — Они сбрендили! Если ты не совсем дурак, то должен уж врубиться, что этот план «Лев» полная ерунда!

— Разве можно упрекать людей за то, что они пытаются ухватиться за любой, самый невероятный шанс, чтобы вырваться из «котла»?

— Несчастные писаки! Я бы хотел посмотреть, как они вырвутся из «котла» и что с ними будет, когда на них пойдут танки? Штаны обмарают! Их немножко многовато, немного многовато, господин капиан! Гораздо больше писарей, чем солдат! — Куновски смеется.

Виссе такие речи раздражают.

— У всех в Сталинграде судьба одна, и нам нужно только по-товарищески относиться друг к другу!

Перед бункером в одной из боковых балок собралась группа солдат: солдаты? — да это просто оборванцы! Их вид разительно отличается от того, как выглядит офицер, который ими командует. Молодой, лет двадцати, невысокого роста, худощавый, хрупкий лейтенант. Несмотря на мороз, он без шинели. На шее болтается «Рыцарский крест». Он держится прямо и подтянуто.

— Позвольте узнать у господина капитана, где находится штаб дивизии?

Виссе объясняет ему. Как спокойно и скромно держится этот молодой офицер с высшей наградой и доброжелательным измученным лицом и как он заботится о нескольких солдатах. Он указывает на двенадцать солдат.

— Это остатки моей роты!

Это жалкая кучка. Исхудавшие до костей, небритые лица. Кожа серая и в морщинах, как у стариков. Взгляд у некоторых лихорадочный, у других тупой и опустошенный. Ноги обернуты в куски разорванных одеял и мешковину и перевязаны бинтами. На головы они накинули одеяла и завязали их на шее. И они еще тащатся со своими карабинами, крупнокалиберным пулеметом и боеприпасами.

— И это все ваше войско? — спрашивает Виссе.

— Нет, господин капитан, пятнадцать человек, которые не могли идти дальше, остались в бункере и дрыхнут! Мы последние из 194-го пехотного полка. Вчера ночью мы были переброшены в Орловку. Я не мог найти там ни ночлега, ни продуктов для моих людей, и вот мы дошли сюда. С сегодняшнего утра я уже себе все ноги стоптал, прошу и требую, язык отбил, чтобы достать что-нибудь поесть для моих людей. Если я не достану еды и не найду надежного убежища, мы все скопытимся. — Усталость и мука юноши проступали только в уголках рта и в морщинах, было видно, что он тоже уже не может идти дальше, но берет себя в руки — во имя своих людей. — Не могли бы вы, господин капитан, помочь мне? — просит он Виссе.

— У вас есть какое-то задание, с которым вы могли бы придать побольше убедительности своим требованиям о снабжении людей?

— Так точно, господин капитан! Оставшиеся солдаты должны быть ядром боевой группы, которую я должен сформировать из легкораненых и артиллеристов! В соответствии с планом прорыва «Лев» я должен командовать этой боевой группой…

— И с ней вырваться из «котла» и пробиваться до Астрахани и может быть, даже дальше?

— Так точно, господин капитан!

В других местах план «Лев» просто игнорируют, как, например, в 21-й минометной батарее, стволы которой направлены высоко в небо. Командир батареи капитан Либшер — резервист, бывалый солдат и экономический гений. Его наблюдательный пункт находится на водонапорной башне, и он считает, что все не так уж и плохо.

Он создал себе неприкосновенный запас на всякий случай, тридцать выстрелов на каждую пушку, и тем самым обеспечил орудийной обслуге, своему командиру части, некоему майору Петерсу, который очень энергичен и считает, что сражение в Сталинграде еще не окончено, и себе самому спокойное существование.

— Можно диву даваться, — говорит Кремер, — сколько у них еще всякой жратвы! Они доедают сейчас запасы, которые якобы привезли с собой из Африки! А мы сегодня еще не получали пайков, господин капитан!

У Татарского вала болтается продовольственная посылка. Распущенный парашют относит ветер. Металлическая гильза раскрывается, и на снег выкатываются несколько упакованных хлебов. Кремер и Куновски озираются. Вокруг не видно ни души, и тут они бросаются бежать.

— Стой! Вы что, с ума сошли? — кричит им вслед Виссе.

Кремер и Куновски бросаются в укрытие перед посылкой. Виссе медленно подходит к ним, и тоже осматривается.

— Встать! — приказывает он.

Они остаются лежать, не мигая, смотрят на хлебы. Голод сильнее приказа! У Виссе тоже стискивает желудок от голода. «Если я посмотрю на них еще немного, то потеряю рассудок, брошусь вместе с этими двумя на землю, наброшусь на хлебы, один, потом другой засуну под шинель, поднимусь и помчусь, словно вор». Он слышит, как громко кряхтят Куновски и Кремер.

— Никого вокруг, господин капитан! — Кремер подбирается к хлебу.

— Если ты, дурак, немедленно не встанешь, то я тебе пинка дам! — Виссе хватает Кремера за воротник, рывком поднимает его на ноги и замахивается. — Ты что, хочешь, чтобы за кусок хлеба тебя пристрелили?

Куновски продолжает ползти. Он с земли косит глазами на капитана, скаля зубы, как разъяренная собака, и в его взгляде видно, что он готов к схватке. Он медленно подтягивает правую руку к карману, в котором пистолет.

— А если вас так увидят сейчас, Куновски? Этой очевидной готовности к тому, чтобы присвоить продуктовую посылку, достаточно, чтобы вас расстреляли на месте без суда!

— Кто? — с угрозой произносит Куновски.

— Во всяком случае, не я!

— Мне плевать! Где же фельджандармы? Пусть появится хоть один, собака, и попробует помешать мне хоть один раз нажраться досыта! Я его уложу! — ворчит Куновски и ползет к посылке.

Перед сапогом Виссе он останавливается, барабанит обоими кулаками по снегу и вопит:

— Я заслужил, черт возьми, право хотя бы раз нажраться досыта! Если я не получу сейчас то, что мне причитается, то возьму это сам!

Виссе вынимает пистолет и становится перед посылкой. Куновски поднимается и смотрит на Виссе взглядом, в котором смешались мука, безумие, отчаяние, мольба и опасная угроза.

— Тебе же до сих пор жизнь не надоела, Куновски! А теперь вдруг надоела, из-за куска хлеба? Вставай, Куновски, на снегу холодно!

Куновски мучительно поднимается. Он смотрит на Виссе, и в его глазах проглядывает смерть.

— Если бы это был кто-нибудь другой, а не вы, господин капитан!

— Тогда радуйся, что это оказался я!

— Вокруг ни души, господин капитан! — пытается снова Куновски.

— Не отнимай у меня последние силы, осел, и подумай о том, сколько глаз за километры видели этот парашют, и что некоторые из этих глаз смотрят сейчас на нас в трубу.

— Если в моральном государстве кто-то от голода крадет хлеб, то это говорит о непреодолимой тяге к еде, и каждый судья его оправдает. Эти преступники, эти проклятые преступники, во что они нас превращают?..

Куновски закусывает свою варежку, чтобы не разреветься от злости и слабости. Кремер все еще стоит там, куда его поставил капитан, отвернувшись от хлебов, и не шевелится.

— Это принадлежит району батареи тяжелых минометов капитана Либшера!

Кремер поворачивается и даже заходится от ярости.

— Этой зажравшейся банде!

Ему приказано идти на батарею и доложить о месте падения посылки. От тех приходит фельдфебель с парой человек, чтобы забрать полную посылку. Они хорошо упитаны. Куновски, Кремер и Виссе вынуждены сдерживаться, чтобы не вцепиться им в горло, когда они уносят железный контейнер с хлебом.

— Ваше имя, часть? — набрасывается Виссе на фельдфебеля.

— Старший фельдфебель Вурцель! — фельдфебель небрежно показывает большим пальцем через плечо. — Оттуда, от минометчиков!

— Оттуда? Это такое название части? Что это за доклад? Что вы себе позволяете? Как вы вообще стоите? Солдат называется!

Фельдфебель наливается кровью. Его люди злорадно ухмыляются, и вдруг — Виссе ошеломленно понимает, как можно из-за куска хлеба превратиться в скотину.

— Вы отвечаете за то, чтобы посылка была доставлена в целости и сохранности!

Час спустя он снова встречает лейтенанта с «Рыцарским крестом», и тот радостно сообщает ему, что достал кое-что для своих людей.

— Хороший парень, фельдфебель с минометной батареи. Дал мне две буханки хлеба и банку говядины! Хлебы еще в упаковке и несомненно они из этой посылки.

«Конечно, я мог бы на них донести! Но что нам с того, что нескольких там уложили бы — кроме угрызений совести на всю жизнь, А они ничего, фельдфебель, может быть, даже и дал бы нам что-нибудь», — тоскливо думает Кремер.

— Я сам сошел с ума с голоду, и, как дурак, сообщил о находке! — признает Виссе.

— Если бы мне позволили, я попросил бы господина капитана, давайте больше не будем об этом говорить, — просит Куновски, еле сдерживаясь.

— Да, не будем больше говорить об этом, — совершенно уничтоженный, соглашается Виссе, и его желудок мучительно сжимается.

— Больше об этом не говорим! — повторяет, как заведенный, Кремер, крепко прижимая ладони к животу.

Вечером того же дня, 17 января, майор вызывает к себе Виссе. Гольц стал еще более отсутствующим и замкнутым. То, что он до сих пор образцово организовывал и снабжал свою часть, не подлежит сомнению. Его люди называют его свиньей, помешавшейся на дисциплине. Но несмотря на все слабости, к чести его нужно сказать, что он ожесточенно борется за то, чтобы удержать собственные позиции, чтобы сохранить полк, или хотя бы часть, от расформирования. Может быть, то, что он пытается спрятать недостаток мужества и наглости за высокомерием и заносчивостью, — для него единственная возможность сохранить присутствие духа.

Не говоря ни слова, Гольц ходит по бункеру туда и обратно. Все попытки Виссе как-то по-человечески заговорить с ним или, по крайней мере, создать хотя бы терпимую атмосферу сотрудничества разбились о заносчивость майора.

«Пока он еще долго обдумывает, как можно удалить меня отсюда, я лучше в лицо скажу ему, что он может не стараться, что я буду рад убраться». Отгадал ли Гольц эти мысли? Он останавливается за столом и коротко встречает взгляд Виссе, в котором видит пренебрежительное неприятие. Безукоризненные манеры капитана только подчеркивают это.

Майор опускает глаза на стол, и пока Виссе ожидает услышать приказ о своем переводе без малейших комментариев и указания причин, Гольц дает себе труд изложить ситуацию.

— Мы должны создать вторую линию обороны. Она должна предотвратить проникновение противника в черту города, если ему удастся прорваться за проложенную в настоящее время линию обороны! В четырех километрах к востоку от Гумрака нами удерживается предмо-стовой плацдарм. После падения Питомника аэродром Гумрак жизненно важен для снабжения армии. Здесь, на выходе из Городища, на южном склоне высоты перед большой балкой, стоит орудие с направлением на север и запад. В бункере непосредственно рядом расположена боевая группа, все они передаются в ваше подчинение! Благодаря своему благоприятному положению орудие имеет большой радиус действия. Прежде всего, следует уничтожать танки, которые прорываются по высотам под Орловкой!

Он ненадолго поднимает глаза, пытается навязать Виссе свою волю, ему не удается. Короткий вздох усталости, он опускает веки, закрывая глаза. Когда он снова начинает говорить, в его голосе впервые звучит настойчивое, неофициальное обращение:

— Снабжение всей армии зависит от того, чтобы фронт, проходящий вокруг аэродрома в Гумрак был удержан. В настоящее время форсированными темпами идет расширение аэродрома. Из армии сообщили, что в ответ на настоятельные требования нашего главнокомандующего рейхсмаршал Герман Геринг и фельдмаршал Мильх согласились на принципиальное улучшение снабжения боеприпасами, горючим и продовольствием. Будут использоваться также грузовые планеры.

Сталинград станет вторым Алькасаром, потому что мы должны продержаться до весны, если бои раньше невозможны. По еще, правда, неподтвержденным данным, к Сталинграду вроде бы прорывается дивизия СС, оснащенная новыми танками, чтобы создать коридор, через который нам можно было бы подвозить грузы и подкрепление. Наша дивизия получила приказ подготовиться к круговой обороне. Мы должны удерживать Восточный фронт и во взаимодействии с 100-й легкой пехотной и 305-й мотострелковой дивизиями еще и Западный фронт. Вам надлежит завтра утром отправиться для приема командования боевой группой на место назначения!

Перед бункером денщик майора пытается протиснуться мимо Виссе. В одной руке он держит что-то, завернутое в одеяло. В части давно уже ходит слух, что майор достает себе дополнительные продукты, которые он скрывает от своих людей.

— Что вы там прячете? — набрасывается Виссе на парня. Тот ошеломленно смотрит на капитана и прижимает одеяло теснее к себе.

— Это для господина майора!

— Что, для господина майора? Развернуть! — приказывает Виссе.

Парень испуганно поднимает одеяло над котелком, который, исходя паром, наполнен гороховым супом, густым и полным толстых кусков консервированной говядины. И каждый кусок размером в дневную порцию солдата.

— И это господин майор ест один?

— Почти один! — заикается парень. — Эго из его личных запасов!

Возмущенно, ядовито и громко, Виссе произносит.

— Да, тогда он не голодает! Передай, что я желаю господину майору приятного аппетита!

Против своей обычной привычки Куновски еще не тронул свой паек в котелке. Он держит его перед носом у Кремера.

— Посмотри на это! Сколько этих чертовых калорий нужно взрослому мужчине?

— Мне в мирное время от 3000 до 3500!

— А здесь? Пятьдесят граммов хлеба. Это кусочек, тонкий, почти прозрачный. Двадцать граммов свиного жира и двадцать пять граммов консервированного мяса. И на этом взрослый мужчина при тридцати градусах мороза должен продержаться до весны?

— Мне кажется, мы подохнем! — насмешливо говорит Кремер.

Это раздражает Куновски еще больше.

— Здесь нет даже десятой части того, что нужно человеку, чтобы не умереть с голода! С меня хватит! — шипит он вне себя, потому что из-за Виссе вынужден сдерживать свою ярость. Бросает банку на пол, и прежде чем он успевает в бессмысленной ярости раздавить ее каблуком, Кремер отталкивает его.

— Идиот! — и тут же опускается на пол, подбирает кусочек смальца и мяса с хлебом, одним движением отправляет себе в рот дневной паек, вместе с налипшей на мясо грязью.

Сапоги болтаются на ногах свинцовыми гирями. Виссе шаг за шагом тащит их по земле, у него уже нет сил поднять ноги. Боевой костюм тяжел, словно мешок с картошкой. Повесить еще автомат на грудь или на плечо — на это уже нет сил. Он попеременно несет его то в правой, то в левой руке. Куновски и Кремер накинули на себя одеяла, натянули их на голову. Кремер опирается на свой карабин, как на палку. Вниз под горку еще ничего. А вот в гору все останавливаются через каждые двадцать шагов, чтобы перевести дух. Мороз минус тридцать и резкий сильный ветер.

Сесть, прикрыть глаза, и уснуть навсегда, было бы безболезненно и избавлением от всех мук. Виссе с трудом противится искушению сделать это, подгоняет Куновски, который садится и просит:

— Оставьте меня, ну еще минуточку, я вас догоню!

Виссе идет с Куновски и Кремером, чтобы принять командование боевым отрядом. Виссе смотрит на часы «Сейчас одиннадцать!»

— Сколько километров мы прошли, Куновски?

— Четыре — пять, господин капитан!

— Потрясающая скорость, а? Полтора километра в час!

От боевого отряда вокруг никакого следа. Они открывают дверь бункера. Наконец, обнаруживают одного, от ствола его оружия поднимается дымок. Вместо двери в бункер висит одеяло. Ужасный запах разлагающихся трупов, дыма, спертого воздуха и старой одежды ударяет им в нос.

Куновски в бункер не идет.

— Меня от этой вони удар хватит! Может быть, господа, соизволят выйти на свежий воздух?

Из бункера выползает унтер-офицер. Вместо лица — череп, обтянутый сероватой грязной кожей. Немытый, со щетиной, ввалившиеся щеки резко обрисовывают выдающийся подбородок. На скулах красные пятна лихорадки. Вокруг шеи он обвязал вместо шарфа разорванную рубашку. Под шапкой на высокий воротник свисают клочья волос, которые не стрижены уже много месяцев. Слишком широкая и длинная шинель замазана сажей и помята так, что видно, что унтер-офицер не снимает ее ни днем, ни ночью.

Капитан с Кремером стоят в десяти шагах, как на холме полководцы для приема командования частью. Виссе содрогается: «Я, конечно, видел, как живут опустившиеся люди: так, словно их только что вынули из канализации. Но такой ходячей свалки, такой степени несчастья и заброшенности мне видеть не приходилось!» С отвращением и ужасом Куновски набрасывается на унтер-офицера:

— Где это тебя мусорщик потерял?

Съежившийся комок лохмотьев вздрагивает. Невыносимо видеть, как живой еще человек не пытается сопротивляться общему разложению. Мужчина и солдат, который смешно и трагически пытается принять нечто вроде строевой стойки, подтянуться и стоять прямо. Для Виссе это слишком, когда этот человек, этот клубок лохмотьев, постояв секунду спокойно, шатаясь, медленно тянет руку к шапке, пытаясь отдать честь, и докладывает:

— Унтер-офицер Кёфлер с четырьмя унтер-офицерами и двадцатью двумя солдатами! — И смотрит воспаленными глазами на капитана и Куновски и умоляет признать, что он еще существует.

Виссе отвечает на приветствие, тоже приложив руку к шапке, и тем самым показывает унтер-офицеру, что он еще существует, а значит, есть еще надежда. И именно он — солдат Сталинграда, такой же, как все, стоит перед капитаном. К сожалению, я всего лишь капитан.

— Мы должны принять командование вашей группой! — сообщает Куновски унтер-офицеру.

— Прикажите построение, господин капитан?

— Было бы неплохо!

Виссе словно записывает мысленно, что представляет собой его боевая группа.

«То, что выползает из вонючей дыры, это самые последние черти, которых я когда-либо видел. Восстание унтер-офицера из ничтожества было драматично и вселяло надежду, и его старание построить в шеренгу, это собрание покосившихся на ветру огородных пугал, можно принять как положительное. Куновски подходит ко мне и шепчет: «Прошу господина капитана разрешить мне отсмеяться, иначе я сойду с ума от хохота над нашим отрядом!» — «Заткнитесь, Куновски!» — шиплю я на него. — «Так точно, господин капитан!» — хрипит он и готовится принять доклад унтер-офицера, который ожидает, однако, потому что из бункера выползает еще один. Он придерживает обеими руками свою ногу, обмотанную на бедре грязными, пропитанными кровью тряпками и еще даже поднимает ее, и после каждого шага, взвыв от боли, садится на снег.

Он не обращает внимания на знаки Куновски, который пытается освободить его от построения. Юноша, больной дизентерией, который не доживет до завтра, кожа и кости, прижав кулаки к животу, с полными крови брюками, согнутый, словно сломанный пополам, бессильный выпрямиться, становится во вторую шеренгу.

Но ведь это люди! Это сознание превращает мне кровь в слезы. Каждый удар моего сердца превращается в рыдание, и во мне все плачет, плачет так, как не смогла бы и мать, увидев такими своих сыновей.

Трезвый взгляд: эти люди уже погибли. С обморожениями вплоть до кости, от болезней, и каждый из них уничтожен голодом, из них не наберется даже трех человек, которые смогли бы найти в себе силы отправиться в плен или тем более выдержать его. Им плохо, и у меня нет сил прекратить этот ужас. Если бы это были мужчины хотя бы наполовину, я пошел бы в их бункер и сказал: «Оставайтесь здесь, сейчас мы создадим союз — под названием «Боевой отряд Виссе».

— Смирно! — шуршание ног, замотанных в лохмотья, на сухом замерзшем снегу.

— Унтер-офицер Кефлер с четырьмя унтер-офицерами и двадцатью двумя солдатами. Из них два унтер-офицера и пять солдат орудийной обслуги!

Куновски резко благодарит, щелкает каблуками, стоит смирно, как во дворе казармы, и его команда резко бьет по ушам.

— Равнение налево! — Он делает безукоризненный поворот и докладывает капитану. — Боевой отряд Виссе в составе обер-вахмистра, пяти унтер-офицеров и двадцати двух солдат построен! — И еще грязно ухмыляется над своей ужасной шуткой: по праву этот доклад у него должна была бы принимать сама смерть, потому что единственное, на что эта часть годится, это умереть.

«Равнение налево!» — скомандовал этот сукин сын Куновски.

«Вот я стою перед вами, свежевымытый, выбритый, форма еще в безукоризненном порядке, сапоги начищены, вид, приемлемый даже в регулярных войсках, — и я чувствую, как все взгляды этих погибших почти людей прикованы ко мне. По сравнению с ними я просто фигура «кровь с молоком», и они должны с ожесточением воспринимать мой вид как провокацию. А сейчас я жду, что они схватят с земли замерзшие комья снега и начнут бросать их в меня. Нет, у них и на это нет сил!»

Я знаком подзываю Куновски.

— Мне нужен твой чертов юмор!

Он подмигивает. Интересно, откуда у него столько сил и столько бесстыдства? Он разевает свою фельдфебельскую пасть, как будто ему предстоит справиться с ротой отпускников.

— Как вы слышали, вы теперь относитесь к боевому отряду Виссе. Это что-то да значит! Тот, кто не может участвовать, и чувствует себя не в силах оказать противнику серьезного сопротивления, шаг вперед и влево!

Он поворачивается ко мне и ухмыляется. А вот сейчас увидите, как это делает Куновски и как мы избавимся от этой кучи. Он немного ждет. Нетерпеливо повторяет:

— Итак, повторю, кто чувствует, что не выдержит требования, которые предъявляются в боевом отряде, шаг влево. Мы прекрасно поймем это и не будем в обиде!

Все остаются тупо стоять, все.

Явно задетый, Куновски направляется к правому флангу, и я должен заполнить брешь.

— Мы должны создать линию обороны. Особенно на нашем участке, который на флангах ограничен двумя орудиями, следует ожидать тяжелых атак и отразить их! По опыту известно, что противник будет наступать, прежде всего, с большим количеством танков!

Они стоят и слушают, как я излагаю им всю боевую задачу. Куновски вмешивается еще раз.

— Итак, вы слышали, дело не мед! В последний раз — кто не считает себя боеспособным, просто выйти из строя!

И все снова остаются в строю.

— Отпустите людей, Куновски! Унтер-офицер, если можете, со мной!

— Прекрасный обзор: до десяти километров открытая местность! — объясняет унтер-офицер. — К сожалению, не можем окопаться, нет лопат и взрывчатки.

Орудие, гаубица, стоит совершенно незакрытая на окраине города, на ровном, как зеркало, месте.

— Огонь открывать только при стрельбе прямой наводкой! — приказывает Виссе.

— Позвольте, господин капитан, вопрос, чем? У нас есть единственный снаряд для взрыва ствола в случае нападения!

Как эти люди смогли дотащить эти два орудия в пешем строю и откуда, Виссе лучше и не спрашивать.

Ужасный запах из бункера исходит от каждого куска конины, который торчит из снега и от которого они отодрали кусочек прикладом ружья, и теперь варят.

— Судя по вони, это уже падаль, которая, может быть, подохла несколько месяцев назад!

— Может быть, и так, господин капитан! Что же нам делать? У нас три дня никаких продуктов!

И вот со всех сторон сыплются вопросы: «Когда мы получим боеприпасы, господин капитан? Мы получим пулеметы, ручные гранаты, осколочные снаряды? У нас ничего нет! Когда получим продукты? Мы получим дополнительный паек? Сколько граммов хлеба? Десять человек, даже если они перед построением еле дотащились из бункера, не способны идти самостоятельно. Весь отряд небоеспособен. Что нам делать, если придут русские? Что нам делать?»

— Я сделаю для вас все, что могу!

На обратном пути все это вырывается из Виссе.

— Никогда еще офицеры не подвергались более злым насмешкам, не унижались и не подвергались таким издевательствам, как в Сталинграде. Еще при обучении они должны были мне сказать, чего ожидают от меня. Это преступление! Несчастные, брошенные калеки, больные, полузамерзшие, умирающие от голода и погибающие, и такую кучку горя ему придется вести в бой, чтобы те, наверху, и дальше могли отдавать бредовые приказы! Это совершенно невиданное издевательство и пренебрежение к офицерскому составу.

— Мы не офицеры, господин капитан. — Куновски плюет в снег прямо перед собой.

— Радуйся! Мне не хватает мужества снять форму и бросить им ее под ноги!

— При таком морозе еще и шмотки сдавать, господин капитан! Ну не настолько же!

— Если вы хотите еще взбесить меня, Куновски, тогда скажите сразу!

— Ну что вы, господин капитан! Где уж мне! — Куновски грязно ухмыляется.

— Куновски, не переоценивайте мое терпение!

— Он ведь просто хотел подбодрить вас, господин капитан! — объясняет Кремер.

— Заткнитесь! — вскидывается на него Виссе.

Они молча продолжают свой путь. Виссе впереди, еще больше ожесточившись тем, что Куновски и Кремер отстают.

«В Сталинграде командование оказалось слабым и не срабатывает, постоянно совершает ошибки, продолжает настаивать на своей претензии к командованию и дает безумные приказы, бросает доверенных ему солдат в пропасть катастрофы.

Слепое повиновение превращается в соучастие. Идеалы уже не достойны подражания. То, что они говорят или требуют, уже недействительно — оно стало глупым и неприличным.

Повиноваться стало трудно. Нужно смотреть и проверять, какие приказы должно выполнять, и искать в них смысл. Ответственность вырастает безгранично, так что можно полагаться только на собственное усмотрение. Каждый отдельный приказ, который отдают эти слабаки, ставит перед офицерами вопрос совести: выполняют ли они при этом приказ, имеющий военную целесообразность или плодят новых кандидатов в мертвецы?

В Сталинграде носители мундиров и званий разделились на две части: солдат и несолдат. Тут ефрейтор мог быть больше солдатом, чем его генерал, а полковник чувствовать себя ближе к простым солдатам, чем ко всем своим офицерам. Кроме того, быть офицером превратилось в высокую задачу, которая выполнялась в полном одиночестве», — размышляет Виссе.

Постепенно Куновски и Кремер снова догоняют его, держатся на том же расстоянии от капитана и тем самым показывают, что они по-прежнему чувствуют себя его товарищами.

— Если бы не было этих бедняг!

— Знаете, вы им понравились, господин капитан!

— Ну и дурак ты, Куновски!

— Конечно, господин капитан, они просто втрескались в вас. Они даже уже не надеялись, такие оборванные и заброшенные, вдруг получить такого бравого обер-вахмистра вместе с капитаном! Ведь они о нас такого мнения, господин капитан, цепляются за нас, как утопающие, и привязчивы, как бездомные собаки!

— Но осталась ли у них воля к борьбе?

— Пока солдат еще может держать свою пушку, он что-нибудь да значит и может хотя бы одно: требовать пожрать!

— Мы же не можем бросить их!

— Как вы думаете, господин капитан, почему я тогда вернулся от Иванов, чтобы здесь подохнуть? Потому что я не смог просто смотаться и бросить ребят в беде!

— Ну, что вы, кадеты на вечерней прогулке? — приветствует их фельдфебель минометной батареи. Узнав Виссе, он быстро смывается.

— Старший фельдфебель! — кричит Виссе ему вслед. — Тот раз я набросился на вас несправедливо!

— Ничего, господин капитан! Под Баррасом нам приходилось многое терпеть.

— Извините!

— Ничего, господин капитан! Можно мне за это откровенно?

— Прошу вас об этом! — Мюнхенец немного поддергивает вверх рукава.

— В гражданском, господин капитан, когда кто-то мне такое говорил, знаете, что я с ним сделал бы? Я его в куски бы разорвал, такого! Простите, господин капитан, но я бы так сделал!

— Ну, тогда у нас все в порядке!

— Господин капитан! Подождите немного! — Он приносит из бункера три куска хлеба в станиолевой упаковке, и даже сует им тайком маленький ломтик колбасы. — Только держите язык за зубами! Иногда можете ко мне заходить!

— Все еще продукты из Африки? — насмешливо и с сомнением спрашивает Куновски.

— А ты как думаешь? — Фельдфебель хитро подмигивает. — Жри и не задавай так много вопросов, глупец!

На следующий день капитан, Куновски и Кремер отправляются осматривать второе орудие и определить линию обороны между двумя орудиями.

Виссе не смог получить в части продуктов для своего отряда.

— У нас самих ничего нет! Ваших людей у нас в списках нет, господин капитан! В следующем списке! — обещает интендант.

— Тогда уже можете не делать этого, тогда уже все подохнут!

Фельдфебель минометной батареи дарит для Виссе и его людей полторы буханки хлеба и почти полную банку тушенки с мясом. Люди потрясены и несказанно благодарны.

Перед бункером в снегу, уже замерзшие, лежат двое мертвых. Один, скорчившись, как будто у него свело живот, — это тот юноша, больной дизентерией. Второй лежит на спине: мертвые остекленевшие глаза и широко распахнутый рот, из которого торчит опухший посиневший язык.

Второе орудие стоит от первого на расстоянии четырех километров у Татарского вала. Для него есть только один снаряд, чтобы взорвать ствол орудия.

— Вы вернетесь, господин капитан? — просят люди. — Мы теперь будем регулярно получать еду? Мы получим оружие и боеприпасы? А как далеко Иваны?

— От нас добрых десять километров!

Эта экскурсия в боевой отряд, обычно занимавшая в общей сложности три часа, снова заняла целый день.

Виссе нужно в часть. Доложить. Он устал так, что валится с ног. Этот майор очень облегчает себе жизнь. Не поднимает зад из своего теплого бункера, нажирается досыта, изображает из себя отважного и посылает других Майор выслушивает доклад Виссе и в это время с удовольствием созерцает свои ухоженные ногти. Когда капитан заканчивает доклад, он кивает, и это решает дело. Возмущение придает Виссе энергию и смелость.

— Вывод и несколько вопросов, которые вытекают из этого, господин майор!

Гольц вздрагивает, словно он, уже получив и запротоколировав отчет, немного замечтался. Виссе, которому совершенно не хочется курить, но захотелось задать вопрос, спрашивает:

— Позволите курить, господин майор? — Это выпад.

— Пожалуйста, пожалуйста! — майор ошеломлен. Из вежливости Виссе предлагает из своей последней пачки сигарету майору.

— Спасибо, спасибо! — с ужасом отказывается Гольц, как будто на него покушаются.

— Из положения между обоими орудиями получается линия обороны длиной в четыре километра, которую я должен оборонять. На этом участке, в форме полумесяца, начиная с балки восточнее Городища, мимо аэродрома Сталинградский, до Татарского вала и кольцевого сооружения следует ожидать, если до этого дойдет дело, сильных атак противника и попыток прорыва. Влево и вправо прорывы линии обороны, нет соединения с соседями.

Оба орудия без боеприпасов. Группа пулеметчиков без пулеметов. На 24 человека 11 карабинов с боеприпасами примерно на 300 выстрелов, а также 17 ручных гранат. Для того чтобы удерживать мой участок, у меня имеется номинально 4 унтер-офицера и двадцать два солдата, и еще, скажем, мои обер-вахмистр Куновски и унтер-офицер Кремер. Сегодня утром я потерял двоих. Восемь человек в результате обморожения и полного изнеможения не могут ходить. Это число увеличивается с каждым днем.

Сегодня люди четвертый день без продовольствия. Следует ожидать дальнейшие потери из-за голода. Состояние солдат невообразимо тяжелое и жалкое. Это боевой отряд Виссе. Здесь, господин майор, каждый приказ — иллюзия! — произносит капитан.

Виссе ожидает, что майор сейчас закричит: «Это означает, что вы не хотите исполнять моих приказов?» Но тот просто кивает, задумывается и тыльной стороной руки проводит по нарисованным на карте значкам.

«Вы придете еще, господин капитан? Будем ли мы снова регулярно получать продовольствие, господин капитан?» — звучат в ушах у Виссе вопросы и просьбы людей. Виссе возбужден.

— Людям прежде всего не хватает еды, господин майор! Я твердо убежден, что они быстро восстановятся, если будут получать регулярное питание и, может быть, дополнительный боевой паек.

Майор встает:

— Поскольку пока у меня нет для вас ни боеприпасов, ни подкрепления, то боевой отряд не боеспособен. По последним сводкам русские находятся от нас на расстоянии десяти километров. Трудно ожидать, чтобы они уже завтра оказались рядом.

Завтра вы с вашими людьми получите в Гумраке продовольствие для части! Включая ваших людей — и боеприпасы! У нас нет больше горючего. Транспортировка должна проводиться в пешем строю на ручных санях. Возьмите с собой соответствующее количество людей.

«Получить продукты в Гумраке! Гольцу легко говорить».

— Это труднее, чем экспедиция на Северный полюс! — вздыхает Куновски.

— Примерно десять километров туда и обратно! В один день с людьми не справиться. Если предположить маршевую скорость два километра в час… С бедными калеками — очень оптимистическое предположение, господин капитан! — сомневается Кремер.

— По гладкой накатанной взлетно-посадочной полосе санки пойдут легко. Если людей разделить на две команды, которые будут меняться через каждые пятьсот — тысячу метров и добавить сюда еще два часа, на передышки?

— Попробуем…

— Но мы должны быть в Гумраке до наступления темноты, чтобы получить продукты в тот же день!

Морозный, солнечный зимний день. Свежий ветер веет по степи. Воздух шипуч и кусач, словно шампанское.

— Холодно, Гвен, дорогая? — Я поднимаю ей воротник шубы. Она улыбается, прижимая мягкий соболий воротник к щеке.

— Что за идея поехать в свадебное путешествие в Городище!

— Разве не красиво? — спрашиваю я обеспокоено. — Ведь прекрасно, дорогая!

Снова на земле мир. Над Россией снова тоже воскрес Иисус Христос, и звучат воскресные колокола.

Но под снегом лежат товарищи по Сталинграду! Всегда и всюду сердце кровоточит, оплакивая их.

Если бы Гвен не была со мной, я спрыгнул бы с саней, побежал бы и закричал: «Удаление 1200 — прицел 300 — огонь! — Огонь! — Огонь!» — ведь солдаты 6-й армии лежат под снегом. Из сотен тысяч маленьких холмиков они поднимаются, отряхивают с себя снег, хватают оружие и стреляют — в ясный, солнечный зимний воздух, потому что врагов вокруг нигде нет. Ничего, кроме снега, снега и степи, воскресного мира и колокольного звона — но они стреляют в него!

Каждый осколок гранаты в земле — зубы дракона. Из этого посева вырастает ненависть, — всегда, с самого начала до конца света.

Солдаты под снегом не находят покоя! Из своих могил поднимаются — крик о возмездии! Месть за Сталинград! Чья! Никогда больше никакой надежды на мир!

Хорошо, что ты есть у меня, Гвен, иначе я пропал бы!

— Вот видишь, Гвен, вон там, на холме, это церковь Городища. На этом холме я лежал на коленях, смотрел на церковную башню и молился: «Боже, пусть снова будет мир!»

А сколько санок с веселым звоном пролетают мимо нас, вверх по холму к церкви в Городище, чтобы поблагодарить Господа за восстановленный мир. «Мир на земле!»- «Мир на земле!» — это новый, старый как мир, полный тоски призыв-приветствие, которое нам кричат со всех сторон.

«А Бог на небе в радости!» — отвечает на приветствие Петр, тот Петр из Харькова, о котором я обещал позаботиться.

Петр сидит на козлах, щелкает кнутом над покрытыми паром спинами тройки и прищелкивает языком. Под идущими рысью подковами лошадей взвивается снежная пыль, и снежные кристаллы сияют на солнце.

Степь наполнена звоном колокольчиков тройки, и высоко над нею раздается мощный перезвон церковных колоколов.

Грохот и раскаты — боевой шум приближающегося фронта. Злость на весь мир, как Страшный суд Божий…

Солнце? — ни лучика, туманно, мрачно, безысходно. Если бы не двадцать пять градусов мороза, то это мог бы быть день всех святых. Это старые сани с высокими гнутыми полозьями, а вместо сытых лошадей в них впряжены жалкие фигуры, выброшенные из всех скрижалей жалости, тянут, кряхтят, падают, снова встают и тащатся дальше. Безысходная снежная поверхность и безнадежность в тумане — это Сибирь, которая ожидает нас.

— Господин капитан, кто-то остался лежать, — докладывает Кремер.

Темная груда тряпья, растянувшаяся на снегу, кто-то отстал и смотрит вслед саням. Второй падает и остается лежать, растянувшись. Они даже не ждут, что кто-то обернется.

— Стой! — приказывает Виссе. — Погрузить ребят на сани!

«Нас никто на сани не погрузит, если кто-то упадет и будет обречен на смерть в снежной пустыне. Сибирь, — стучит в мозгу капитана, — именно то, что ждет нас. Никто не выживет и не увидит снова родины».

Со стороны Гумрака раздается грохот, как при конце света, и мрачная серость утра над ними пронизана пламенем, как от дыхания дьявола.

Что там впереди? Несколько калек, больных с карабинами. Иван сомнет их, и через час русские танки могут быть здесь.

Невыносимо уже сейчас видеть перед глазами то, что скоро случится: «Пленные, погоняемые кнутами и плетьми, на полотне сибирской железной дороги, на дамбах, каналах, валящие лес в густых лесах, принудительные работы — смертные муки. Изгнанные, проклятые, каждый крик отчаяния замолкает неуслышанным, ни одна молитва не услышана в этой безбожной стране».

— Вперед! — подгоняет Куновски впряженных в сани людей.

Та же потрясающая процессия, которая двигалась по направлению к Питомнику, с тех пор как он пал, но в обратном направлении. Теперь колонны направляются в Сталинград.

Все Виссе спрашивают о лазаретах, в которых якобы тепло, соломенные постели и даже горячий чай. Особой притягательностью пользуется здание комендатуры в центре Сталинграда, подвал Тимошенко, где якобы есть места для тысяч человек, электрическое освещение, врачи, операционные, и где якобы есть разрешения на отпуска — через аэродром Гумрак.

И вот эти жалкие создания спотыкаются, тащатся по дороге смерти. Глаза неподвижно смотрят на гладкую полосу. На этом пути у них перед глазами все, кто упал, чтобы никогда уже не подняться, кто лежит на обочинах и кого уже нет в рядах. А оставшиеся в живых все еще упорно и ожесточенно борются за каждый глоток воздуха, чтобы подняться, кто лежит на обочине дороги, скатываются в снег и ожидают смерти.

Это снова большое отступление. Прежде всего, обозы штабистов с личным багажом на бронетранспортерах тремя, четырьмя прицепами. Интересно, откуда у них горючее? Похоже, что весь Западный фронт расформирован. Остатки 3-й мотопехотной, 376-й и 76-й пехотных, 14-й танковой дивизий, которые отходят по отдельности и группами.

Кто не умер от голода и не замерз, кто не разорван в клочья русской артиллерией и танками, спотыкаясь, с трудом передвигая ноги, бредет в направлении к Сталинграду, который со своими вздымающимися к небу руинами похож на неприступный город с множеством стрельчатых башен.

Перед входом в Гумрак на дороге образовалась пробка. Виссе приказывает держать санки и идет посмотреть, можно ли как-то пройти. Колонны машин образовали пробку в обоих направлениях. Отдельные энергичные командиры пытаются удержать этот распад и внести порядок в откатывающуюся назад массу. Один полковник приказывает освободить машины для перевозки раненых. Он разъярен.

— Смотри-ка, что вы тут тащите! — удивляется он. — Это еще что за странный аппарат? — кучка солдат стоит вокруг и тоже смотрит. — Это же настоящий паланкин! — Полковник, качая головой, обходит закрытую со всех сторон деревянную кабину, впереди на которой имеется смотровое отверстие в форме сердца, а справа и слева прилажены длинные палки для переноски. — Похоже, что кто-то тащит с собой даму из гарема! — Полковник осторожно приоткрывает дверцу.

Внутри кабины находится скамья с круглым отверстием в ней для совершенно определенной цели. Со скамьи свисает красный плюшевый занавес с кистями, и за ней стоит блестящее, начищенное до блеска цинковое ведро.

— Ну и ну! — не может прийти в себя полковник. — Кому принадлежит эта штука? Солдат отвечает.

— Это переносный сортир для нашего шефа!

— А вы тогда, наверное, для особых поручений, а?

— Так точно, господин полковник, я и еще один. Эта штука путешествует вместе с нами с самого начала русской кампании!

— И что, вы должны были таскать ее в бою, за вашим «наполеоном»?

И вот уже подходит маленького роста человек, в овчинной шубе и меховой шапке, знаки различия не видны.

— Это что за безобразие? — рычит он, и к другому солдату: — Быстро бумагу, Лемке, а то в штаны наделаю! Здрасьте, господин полковник, минутку придется подождать, это нервное! — и он захлопывает за собой дверь. — Проваливай, дурачье! Что, не видели майора на горшке! — кричит он через смотровую щель.

— Ну, еще разок заржали! — приказывает полковник и заливается хохотом, с почерневшим лицом, полным горечи. — Майор нам сейчас покажет, насколько здесь все засранцы! А ну-ка заржали, ребята, несмотря ни на что!

И вот то тут, то там слышится смех — и это в Сталинграде, на пороге смерти!

Капитан возвращается по переполненной главной улице, чтобы дать указание своим людям объехать Гумрак в направлении Гончары.

Все, что происходит с ним, превращается в полосы и картины, которые стоят у него на пути. Голод, холод, страх, лишения и отчаяние, они еще достают его, но они уже непостижимы. Он нашел путь, ведущий отсюда прочь. Оторвавшись от хаоса, он идет, прислушиваясь и приглядываясь, как человек, который уже не имеет никакого отношения к окружающим и который не хочет показать, что он смотрит на Сталинград уже со стороны.

С аэродрома беспрерывно доносится высокий, звонкий звук моторов, потому что летчикам приземлившихся машин из-за мороза запрещено глушить моторы: они бы больше не завелись. Взлетающие, приземляющиеся и кружащие самолеты. Солдаты обращают на них столь же мало внимания, как и на шум боя приближающегося фронта.

Из мрачного неба выскакивают русские истребители-бомбардировщики. Обстрел из бортового оружия. Бомбы падают рядами, прямо на вклинившиеся друг в друга автомобильные колонны.

Это словно небольшой конец света. «Конец света — это хорошо, — думает Виссе. — Это так старательно репетируется и так вдохновенно подражается с все более эффективными средствами и декорациями, с все большим числом действующих лиц, причем материал и деньги не играют никакой роли, что, если уж это когда-нибудь случится, то уже не сможет выглядеть иначе и просто неизбежно получится. В Сталинграде тоже исполняется конец света. Гитлер — прекрасный режиссер и потратил несколько миллиардов марок. 22 полностью оснащенные дивизии, 300 000 солдат в качестве статистов и 10000 офицеров как массовка. Множество мелких ролей играют герои, штабные офицеры и другие важные люди — ив результате, как неожиданный эффект, в конце, когда Паулюс и его генералы закончат спектакль, вокруг будут только настоящие мертвецы — целая армия. Дело идет к финалу. Надеюсь, что главные исполнители не испортят заключительную сцену!»

Взрывы, от которых дрожит земля. Всплески из кусков земли, снега, разбитых машин, грузов, людей. Густой дым из адского пламени горящего бензина и взрывающихся боеприпасов. Сотни солдат лезут друг на друга, прыгают в укрытия, ползут, не успевая убежать, безумные, бегающие в панике туда и сюда. Капитан прислонился к стене дома. Он с интересом смотрит, как, подобно мечущимся чудовищам, над улицей одна за другой мчатся машины с ревущими моторами, как из бортовых пушек и кабин вниз падают очереди трассирующих пуль.

В пяти шагах от Виссе в укрытии под грузовиком лежит солдат. В смертельном страхе, в жажде лишнего момента жизни, он с яростным отчаянием бьется лбом в землю, впивается пальцами в замерзшую землю. Бедняга, он не хочет умирать.

Дым с запахом серы, фосфора и гари, свист бомб, гром и шипение взрывных и зажигательных снарядов, пронизанное свистом осколков, разрывы, крики ужаса, боли и смерти, а над всем этим — рев моторов.

И вот солдаты, которые даже не бросаются уже наземь. Уже почти по ту сторону жизни, им уже все равно, будут ли они расстреляны, убиты обломками развалин, охвачены пламенем и сгорят, разорваны осколками и бомбами или отброшены взрывной волной. Они входят в пожары, перешагивают через мертвых, которые упали в нескольких шагах от них, и идут дальше, как сомнамбулы, пока не упадут и сами.

Один из них останавливается и, не обращая ни на что внимания, заводит часы, чтобы они шли и в момент его смерти, и его разрывает бомба, и его уже нет, как будто никогда и не было.

Виссе поднимается. Надо идти к саням.

— Летчики говорят, что они не могут промахнуться, потому что весь курс, словно ребрами павших верблюдов на караван пути, усеян останками сбитых машин! — рассказывает солдат противовоздушной обороны, которого капитан спрашивает, где находится пункт раздачи продуктов. — Теперь у нас гладкая взлетно-посадочная полоса, боковые огни, но некоторые летчики все равно не хотят садиться в густой туман, особенно когда Иваны мигают своей артиллерией. Просто в воздухе открываются раздвижные двери, груз выбрасывается наружу — и потом быстрее улетать!

— Теперь, наверное, привозят больше? Ведь говорят, что наше снабжение заметно улучшилось? — спрашивает Кремер.

— Не смеши! А где, по-твоему, садиться машинам? Гумрак слишком мал — а завтра, глядишь, Иваны снова будут здесь! С сегодняшнего утра непрерывно грохочет, в основном, с направления Гончары. Во всяком случае, Иваны уж точно там!

— Но это же чертовски близко!

— Да, если вам туда надо — небольшая прогулка, меньше двух тысяч метров! Вам придется изрядно пройти назад, если хотите еще раз получить у нас продукты, если, конечно, они еще будут!

— Кто-нибудь впереди нас есть? — вмешивается Куновски.

— Кто-то есть. Но где они находятся, держатся или нет? Ни один хрен не знает, что происходит!

Один из людей садится на снег. Без слов он протягивает свой бумажник, отрывает половину своей опознавательной метки.

— Оставь меня! Здесь хорошее место!

— Не болтай чепухи! Пошли, парень! — Куновски и Кремер пытаются помочь ему встать на ноги.

Он сопротивляется, колотит вокруг себя руками и ногами, начинает кряхтеть все громче и громче, потом вдруг рывок всем телом, голова вздрагивает, и Куновски опускает его на снег. Конец!

— Не знаю, не заблудились ли мы здесь! — спрашивает Кремер, потому что балка заброшена, бункеры распахнуты настежь, без дверей и окон. Вокруг ничего, кроме осколков и обрывков, пустые бутылки и консервные банки. Приказы, которые сейчас развеваются на ветру. Доски с издевательскими надписями: «Немецкая полевая почта», «Выдача боеприпасов», «Продовольственная служба».

— Удрали, бандиты! — возмущается Куновски. — Проклятье, ведь должно же здесь быть что-нибудь пожрать! То же свинство, что и в Питомнике! — Вдруг Куновски устало замолкает и теряет мужество. Он бросает осторожный взгляд на капитана.

— Хорошо, так мне плевать на это! Если хочешь, Вилли, так посмотри сам, может быть, что-нибудь найдется! Я останусь у санок! — Виссе с улыбкой смерил Куновски взглядом.

— Пошли, Кремер!

Поблизости пулеметный огонь. Иногда рычит противотанковая пушка. Между выстрелами ее слышны выстрелы из танковых орудий. Ветер доносит шум моторов. Овраг зарос и ответвляется. Когда Виссе оборачивается, он видит, что Куновски медленно следует за санками и людьми.

Из входа в бункер, открытая дверь которого завешена русской плащ-палаткой, проникает дым и вонь горелой резины. Виссе засовывает голову между плащ-палаткой и входом.

— Что, трудно постучать, а? Здесь дама купается!

— Я хотел спросить…

— Можно ли посмотреть? Ладно, входи!

Вонь идет от огня, в котором пылает половина автопокрышки. Освещенные огнем, сидят трое.

Это боевой пункт отряда 14-й танковой дивизии. Командир боевого отряда, длинный майор, это видно по высоко торчащим коленям, на которые он натянул одеяло. Лейтенант Виссе встречал его в Питомнике, когда тот обыскал с несколькими людьми брошенный грузовик, а потом сбежал.

— Вы, наверное, приняли меня тогда за мародера, господин капитан? А я, как видите, на самом деле нормальный батальонный адъютант. Ведь всегда смотришь, не найдешь ли кого из стареньких. С ними и жить, и умирать веселее!

Звонит телефон. Лейтенант поднимает трубку.

— Так точно, господин полковник! Нет, нет, так точно! Нет у нас никаких особых происшествий. Что я называю особыми происшествиями, господин полковник? Если господин полковник позволит доложить: появление передовых танков армии деблокирования! Слева связь с 3-й мотопехотной дивизией, справа примерно в тысяче метров к юго-западу соприкосновение с разведывательными танками противника. Так точно, господин полковник! Есть держать позицию! Есть ни шага назад! Повторяю, есть держать позицию, любой ценой!

— Любой ценой! Ну уж не стоит так хвастаться, этому господину, — ворчит майор. — Нам и предложить почти нечего! Шестьдесят человек, которых я наскреб с большим трудом, вот и все войско! Где сейчас находится продовольственный склад, я вам, к сожалению, сказать не могу! В двухстах метрах за нами находится сборный пункт для раненых. Может быть, спросите там?

Майор встречает взгляд Виссе, устремленный на пустую гильзу из-под продовольственной «бомбы». Уже не секрет, что солдаты, особенно те, кто находится на переднем крае, хотя за это и грозит смерть, тайно делят между собой продовольственные посылки, которые находят. Майор улыбается.

— Мы питаемся из запасов, который находим. У меня еще есть противотанковая пушка, примерно сто пятьдесят снарядов и прекрасный стрелок-наводчик. У нас Иванам не пройти, пока людям есть чем стрелять и что есть! — Он сердится, мрачнеет — Ведь кто-то должен же показать им зубы! Нельзя позволить Иванам просто раздавить немецкую армию, как вошь!

Бункер полон раненых. Они лежат и в балке под открытым небом, в снегу, рядами. Многие быстро умирают. Два санитара переходят от одного раненого к другому Короткий быстрый взгляд, и с каждого третьего, четвертого человека сдергивается одеяло. Все! Они накрывают ими других, которые смотрят, жалуются, кричат «дайте поесть!» и ругаются.

Один вцепляется руками в свое одеяло: «Оставь мне мое одеяло, собака! Разве не видишь, что я еще жив! Повязка насквозь промокла кровью, я даже чувствую руками кишки!» — Санитар отмахивается. «Это все равно, тебе уже не поможешь! Отвали!» Одним рывком он сдирает одеяло и кладет его на другого, у которого ампутирована правая нога и который сотрясается от лихорадки.

Примерно двадцать пять из двухсот раненых были привезены под командованием врача на аэродром.

— Пункт выдачи продовольствия уже снят! — сообщает капитану штабной врач. — Лучше всего вам сразу отправляться на аэродром, может быть, там что-то выдается прямо из машин, которые еще садятся!

Куновски далеко отстал с двумя санями. Люди больше не могут. Отдых.

Вдруг артобстрел. Кремер мчится через балку в боковой овраг, бросается на землю, ползет до ближайшего бункера, втискивается в него.

Капитан прижимается к стене балки, смотрит в небо. Плотной колонной, как свора спущенных с цепи охотничьих собак, перескакивающих через яму, со свистом и шипением, над балкою стаями несутся гранаты.

— Выходи, Кремёр! — пытается он перекричать рев. — Все прочь, подальше отсюда!

— Раненый, господин капитан! — кричит Кремер в ответ.

Посреди бункера на коленях, хрипя, стоит солдат. В боевом костюме, на спине два кровавых пятна размером с тарелку, а посреди них отверстия от выстрелов с застывшими кровяными пробками. Похоже, что он вполз в бункер на коленях; нагнувшись вперед, опустив голову, он обнимает раскрытый бумажный мешок, из которого сыплется серая мука, и на нее капает его кровь. На полу лежат стружки и осколки крышки ящика. Рядом лежит винтовка, которой его разбили. Пустое опрокинутое ведро из-под повидла.

— Это мое! Пожалуйста, не отнимайте! Все это мое! — стонет он, когда Виссе склоняется над ним.

— Никто у тебя ничего не отнимает, парень! Тебя задело?

— Эти свиньи меня уложили! Ведь это я все нашел! Когда ребята из снабжения сбежали! Мешок, ведро и крышка ящика. Я все себе собрал. Хотел сделать суп. Это все мое! — при каждом слове, которое он с трудом выталкивает из себя, кровь заливает его рот и падает каплями на мешок.

— Молчи, ничего не говори, парень! Твое, твое! Спокойно лежи и не говори ничего!

— Но мне нужно. Эти двое ушли в отряд грабить. Я не хотел идти с ними. Я не хотел. Делиться — другое дело. Они хотели отнять у меня все. Я не давал, кричал, тогда они меня уложили. Я так кричал! Они потом смылись. Это все мое, мое!

— Сделать суп? — спрашивает Кремер.

— Да, пожалуйста!

— Тогда давай сюда, а то все испортишь!

Кремер осторожно вынимает мешок из рук раненого.

— С вами я поделюсь!

В бункере сделаны постели из степной травы, и на ней лежат, один рядом с другим, двадцать человек. Все мертвы. Это вымерший и покинутый санитарный бункер.

— Это что такое? — Кремер берет горсть, пробует на язык. — Шпротный порошок, господин капитан! Если сварить, то можно есть! Он оценивает количество в бумажном мешке. — Здесь можно будет сварить добрых двадцать литров! Ты нам немного дашь?

— С вами я поделюсь! — раненый кивает, он успокоился.

— Кремер, пойдите на санитарный пункт за санитаром и приведите сюда Куновски и людей! Они должны немного согреться и получить суп. Я пока разожгу огонь и поставлю воду в ведре!

Кремер некоторое время отсутствует. Огонь горит, а капитан выходит из бункера, чтобы наполнить снегом ведро из-под повидла, почти на треть наполненное шпротным порошком. Вдруг выстрелы, залпы из «сталинских органов», артиллерийский огонь! Над стеной балки, под которой находится бункер, словно идет град осколков, но осколки не попадают в мертвый угол, и капитан опускается на колени перед входом, быстро наполняет ведро снегом и осматривается. Санки подошли почти на двести метров. Люди бегают вперед и назад, бросаются в снег. Русские стреляют с перелетом. Все пролетает мимо.

— Не оставаться, бегите дальше! — кричит Виссе, машет рукой. — К бункеру, ко мне, бегите дальше!

Он уже знает, что будет дальше. Они его не слышат. Он хочет побежать к ним навстречу, переждать только следующий залп, и тут Иваны стреляют ближе. Три выстрела попадают прямо в середину оврага. Над фонтаном из земли и снега высоко вздымаются обломки: «Это санки! Боже мой, ребята!»

Перед входом плывут темно-коричневые облака пыли, клочья белого порохового дыма.

— Не бойся, парень! — успокаивает Виссе раненого, а у самого сердце бьется громко и отчаянно. — Бедные ребята, там, наверху! Попали прямо в самую гущу! Сейчас получишь теплого супа, парень!

Каждый шаг перед бункером был бы равносилен самоубийству, и вот тогда Виссе поставил ведро на огонь и складывает дрова, чтобы хорошо горело. «Если ты не остался там, снаружи, то хотя бы сделай ему суп», — стучит у него в голове.

Как после грозы, все вдруг стихло.

Словно выросшие из-под земли, в своих маскировочных костюмах, покрытых пятнами земли и сажи, на краю оврага появляются солдаты. И посреди балки идет Кремер. За ним на плащ-палатке тащат раненого. Кремер показывает назад, и вот посреди снега лежат они, темными кучками, на снегу, убитые и разорванные в клочья, и несколько сломанных палок и дуг — остатки санок.

— Пять убитых: два перебежчика и трое наших! Двое раненых, мешок с почтой сгорел! — Кремер протягивает капитану два обугленных письма.

— Это все! Только это я и смог выхватить!

— А Куновски? — несмело спрашивает Виссе.

— Другому раненому, ефрейтору Хуберу, оторвало правую ногу до бедра. Куновски пошел с ним на перевязочный пункт, пока тот не истек кровью. Он взял с собой оставшихся людей и велел сказать господину капитану, что он сразу же зайдет на аэродром за продуктами, мы должны идти следом!

Капитан смотрит на раненого на плащ-палатке.

— Ведь это тот Квабуш? Это у его старика фабрика и большая вилла, тот парень со спортивным кабриолетом! А почему Куновски не взял и его? — Кремер смотрит на капитана и разводит руками. — Отнесите его в бункер к остальным, ваш суп, наверное, уже готов!

Тут за пятьдесят метров перед ними, над балкой вверху, начинается стрекот пулемета.

Примерно в ста пятидесяти метрах впереди в открытой степи лежат русские, стреляют из ружей и автоматов.

— Мощный русский дозор! — сообщает капитану пулеметчик.

— Без танков? У Иванов такое стало редкостью!

«Они, наверное, подумали, что после этого фейерверка на балке уже никто не шевелится, и больше не ожидается никакого сопротивления! Мы подпустили их ближе по приказу майора. Сначала стрелял только вон тот наш пулемет справа и оттеснил их в середину. А теперь они лежат точно между нашими двумя орудиями — как король с шахом и матом со стороны двух коней! Эту партию мы еще раз выиграли бы!»

В то время как русский дозор гибнет под огнем хорошо прикрытого отряда, по степи возвращаются группы солдат. Бой их уже не интересует. Пулеметчик ругается, как бы им еще не попасть под огонь своих!

Уже съели почти полное ведро супа. Ужасное пойло! И, тем не менее, капитан жадно выпивает свою порцию: хоть что-то теплое в желудке.

— Как он? — Виссе имеет в виду солдата, которого подстрелили в борьбе за шпротный порошок.

— Он тоже хорошо поработал. Теперь спит!

— А другой, наш Квабуш?

— Не шевелится!

Капитан смотрит на него. Меховая шапка пробита почти двадцатью осколками до черепа. В воротнике мундира у него плотный валик из сотен вшей.

— Берите с собой раненого и идите вперед. Я догоню! Встретимся на аэродроме! — Виссе проводит рукой по глазам. — Мне нужно немного побыть одному, иначе я с ума сойду! — шепчет он сам себе.

Кремер ожидает капитана, машет рукой издалека.

— Мы еще успели получить продукты! Может быть, даже последние! Ротмистр Бекк из 100-й легкой пехотной помог. До сегодняшнего утра он здесь с грузовиком, а сейчас прихватил наших людей вместе с продуктами, господин капитан!

— А Куновски?

— Он поехал с ним, чтобы продукты тоже прибыли по назначению!

Кремер вынужден перекрикивать мотор «Юнкерса», который стоит на рулежной дорожке. Он ничего не видит, кроме этой машины, словно она его заворожила.

Вокруг вращающихся серебристых пропеллеров вздымаются облака снежной пыли. Экипаж уже на борту. Силуэты их голов вырисовываются за стеклами кабины.

Из раздвижной дверцы, прежде чем она закроется, машут раненые. Немного в стороне стоит группа солдат, фельджандармов и офицеров.

— Сейчас на оборотах как взлетит! — Кремер тяжело дышит. — Сейчас снимут тормозные колодки! Сейчас он заведется! Смотри, выруливает! — Кремер вытягивает руку.

Против восточного ветра, в направлении к Волге, между высокими снежными насыпями и сугробами расчищенной взлетно-посадочной полосы, темно-зеленый «Юнкерс» разгоняется, отрывается от земли и резко набирает высоту. Словно отрываясь с трудом от невероятного видения, офицеры и солдаты быстро возвращаются с летного поля.

Из рассказа водителя при штабе армии:

«На краю летного поля около тридцати раненых. Тяжелораненые на носилках. Некоторые, как были принесены санитарами, так и лежат на снегу на плащ-палатках. Кричат, что лежат при таком собачьем холоде с самого утра на летном поле, им больно и они хотят есть: ведь ясно, но они же все получили возможность улететь и не хотят сыграть в ящик. Перед машиной стоят «райские архангелы» с двумя цепными псами, в толстых овчинных тулупах, с автоматами наготове.

А вот кучка офицеров и солдат. Они взволнованно и беспорядочно мечутся. Один длинный бегает туда и обратно к бункеру телефонистов. Они окружают его. Похоже, эти господа очень бурно совещаются, потому что вдруг бросаются врассыпную, словно стадо овец, а длинный снова бросается к бункеру телефонистов. Несколько человек бегут следом за ним.

— Хотел бы я знать, что там творится! — спрашиваю я одного приятеля. — Похоже, как будто все они ожидают самого Адольфа сюда!

— Они ждут совершенно другого, дорогой мой! Летчик, наверное, уже ругается. Не может взлететь! Ему пришлось запустить моторы три часа назад, и горючего для обратного полета маловато!

При этом вокруг такая суматоха: противотанковые, противовоздушные пушки, пулеметы; раненые, конечно, волнуются, начинают ругаться, кричать и выть.

В тот самый момент, когда машина поднимается в воздух, нет ни одного выстрела, и так тихо, как будто Сталинград затаил дыхание. Она поднимается, и русские начинают обстреливать ее, как сумасшедшие. Вокруг машины видны вспышки, разбиваются белые разрывные облачка, оставаясь в небе, которое окрашивается в фиолетовый цвет.

Они смотрят вслед «Юнкерсу-52», который уходит на запад — домой. Прощальная песнь моторов последней машины из Сталинграда. В небе над Гумраком стало тихо».

— Вы так же устали, как я, господин капитан? Добраться бы до одного из тех бункеров и хоть немного отдохнуть.

— А если Иваны помешают нашему отдыху?

— У меня сон крепкий, господин капитан. Я просто валюсь с ног от усталости! — Кремер сопит. — У меня еще полный котелок супа из шпротного порошка. Ведро тоже еще здесь, немного дров я уж где-нибудь разыщу. Было бы неплохо теплого супа, а потом…

— Вы, наверное, завтра утром удивились бы, что перед бункером все вдруг заговорили по-русски!

— Что вы, мне уже было бы все равно!

— Ваши дела плохи, унтер-офицер Кремер! Слушай, у тебя хороший слух на моторы?

Ветер изменился и с западного направления доносит вплоть до самого летного поля приглушенный гул множества моторов. Кремер прислушивается:

— Это как минимум сорок танков, а может быть, даже шестьдесят. Но не слышно лязга гусениц. Они только разогревают двигатели!

— Наверно, ты прав, но точно мы узнаем позднее, когда будем в нашем Городище, и там никакого шума моторов не будет! Мы там и переночуем!

Капитан и Кремер еле передвигают ноги.

Наступающая ночь наполнена лязгом танковых гусениц, и невозможно понять, откуда он доносится. Шум слышится со всех сторон, ничего не видно. Снова и снова толпы отставших солдат бредут в направлении Сталинграда, и среди них, с размытыми очертаниями, изрыгающие огонь колоссы танков, идущие широким фронтом на высокой скорости. Они катят по дороге и справа от нее. Они гонят перед собой отступающих солдат, стреляют из пулеметов и пушек по каждому, кто отстает или уже не может двигаться дальше.

Виссе и Кремер мчатся перед ними по дороге, оглядываются и видят: все, что оказывается у Иванов на пути, просто уничтожается. За ними засасывающий, щелкающий шум раздавливаемой под гусеницами человеческой плоти и хруст ломающихся костей.

Кремер разевает рот, пытается перевести дух, хрипя в смертельном страхе, не может издать ни звука, а потом начинает кричать, бежит зигзагами, как преследуемый заяц, мчится перед танками, пытается сойти с наезженной дороги и сразу же по пояс проваливается в снег. Виссе дергает его обратно, потому что Т-34 пропахивают и слева от дороги по метровому снегу, отбрасывают его волнами и мчатся вперед, как крейсеры на море.

Конечно, прочь отсюда — но ведь не бежать же напропалую! В долю секунды капитан оглядывается, куда бы уйти. Дорога делает мягкий поворот, и по нему опять преследуют эти Т‑34. Справа, по другую сторону дороги, спуск в балку. Добраться до нее — но слишком поздно! Капитан вынимает ручную гранату. В тридцати метрах от него первый танк, тут Виссе инстинктивно поднимает руку. Он чувствует, как его пальцы, сжимающие ручную гранату, разжимаются и она улетает, описав широкую дугу. Он слышит металлический стук удара, и она разбивается со щелчком о переднюю броню Т-34, это видно в огне прожектора. Лязг тормозящих гусениц. Град отбрасываемых осколков. Танк останавливается поперек дороги, и раздается треск, когда на него наезжает следующий танк.

Конечно, его не поцарапало, этот Т-34, но водитель затормозил от страха слишком резко. Секунды выиграны. Капитан хватает Кремера, словно ребенка, за руку, и бежит с ним через дорогу. Еще несколько шагов — и они сползают вниз по крутой стене балки. Вот уже и другие подошли, и они прижимаются к крутой стене, потому что над ними, слева и справа, вдоль краев балки катятся танки и стреляют из пулеметов и пушек по оврагу. Группами и поодиночке подходят солдаты, которые слишком слабы, чтобы бежать. Они бросаются в снег, ждут, пока подойдут танки и стреляют по водителям боевых машин, которые уже не рассчитывали на сопротивление и стоят в открытых люках башен. Летят и несколько ручных гранат и бутылок с зажигательной смесью, но все мимо, потому что те, кто их бросает, слишком слабы. Танки переезжают их, но никто не поднимает рук, чтобы сдаться.

Тяжело дыша, Кремер и Виссе сидят, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, и немигающими глазами смотрят вверх на дорогу, куда уходит балка.

Они снова приходят на взлетную полосу, трое или четверо чудовищ одно за другим, и перед ними, в свете слепящих прожекторов, во вздыбленном снеге, согнувшись, с опущенными головами, словно тупое стадо, по всей ширине взлетной полосы бредут солдаты. Они кивают, проходя мимо, они так запыхались и загнаны до смерти, потеряв все силы, и равнодушные ко всему, не воспринимая ничего вокруг. Свист в ушах от голода и слабости сильнее, чем рев моторов и лязг гусениц.

Танки не стреляют. Русские танкисты в кожаных шлемах стоят, высунувшись до пояса из башен и показывают руками налево и направо немцам освободить дорогу и отойти назад. Они кричат вниз: «Давай! Давай!» Но немецкие солдаты не уступают дорогу и идут дальше.

Где-то установлена противотанковая пушка, и вот звучит последний выстрел. Нацелившись на огни, снаряд бьет по гусенице второго танка и останавливает его. Танкисты мгновенно появляются в башнях и стреляют в толпу людей. Это резня, бешеные разрывы тел.

И снова находятся солдаты, которые сопротивляются. Один подтягивается на задней части танка, залезает на него и пытается, когда танкист снова открывает люк танка, еще раз выстрелить из пистолета. Русский бьет кулаком, дает сцепление, и поворот танка сбрасывает солдата на дорогу перед гусеницами следующего танка, который давит его.

Огибая балку, русские со всех сторон стреляют по ней. Виссе и Кремер карабкаются вверх, на дорогу, а Т-34 снова возвращаются.

Оба мчатся вдоль взлетной полосы до соприкосновения с железнодорожной линией, которая проходит рядом на низкой насыпи. Как корабли, забросившие сети и вытаскивающие их с добычей, двумя рядами, идя в кильватере друг у друга, Т-34 прорываются теперь к железнодорожной линии. Правый ряд танков направляется к группе, в которой бегут Кремер и Виссе, и берет их в луч своего прожектора.

В этой группе Кремер бежит далеко впереди, так что капитан не успевает и отстает, заразившись смертельным страхом окружающих. Рядом с ним на землю мешковато опускается один из бегущих. Солдат впереди него, в затылок которого он впился взглядом и за которым он мчится, падает в снег. Раскинув для равновесия руки, сознавая, что сможет пробежать еще не более двадцати-тридцати метров, а потом рухнет и живьем будет раздавлен под гусеницами сорокатонного исполина, Виссе, заикаясь быстро молится. «Господи, помоги мне! Господи, помоги! Помоги! Я слишком молод, чтобы умереть. Боже мой, Господь небесный, помоги же мне выбраться отсюда! Только еще один раз!»

Виссе выбирает железнодорожную насыпь последней целью: «До нее я дойду, а потом все». Наклонив вперед руки и туловище, он бросается к ней — и вот Кремер уже стоит на краю дороги. Капитан видит, как он вскакивает, чувствует, как его хватают за руку и дергают прочь с дороги.

Первый танк, стреляя, промчался мимо. На четвереньках, необычайно быстро и ловко, в белом боевом костюме, грязный, Кремер находит в железнодорожной насыпи сточную трубу, забирается в нее, и вот Виссе видит, как второй танк надвигается прямо на него.

— Осторожно! — кричит Кремер и протягивает капитану ногу из трубы, за которую он хватается и залезает за Кремером, а Кремер наполовину втягивает его в трубу.

Его пронзает смертельный страх, когда он чувствует, как гусеницы танка почти прошли по его ноге. Танк, который идет следом, проходит мимо. Грохот звучит через трубу, и она вибрирует с тонким звуком.

Виссе насчитал семь Т-34. До сих пор он не видел, чтобы Т-34 атаковали в темноте.

Первое, что он может произнести:

— А я думал, что ты не можешь бежать!

— Я, господин капитан, тоже думал, что это последняя твоя гонка, старик Кремер!

Они вот уже больше часа лежат в бетонной трубе, а суматоха наверху все не прекращается.

— Я больше не выдержу этого холода! При тридцати пяти градусах в этой проклятой трубе никто не выдержит.

Капитан со стоном стискивает зубы.

— Ты прав, Кремер, это невозможно выдержать!

Всюду под прикрытием насыпи и забравшись в бункер, сидят изгнанники, которые смогли спастись от уничтожения. Они дожидаются ночи, чтобы скрыться. Там, где их останавливает противник, они не поднимают рук. Прежде чем танки давят их, они стреляют по ним из карабинов.

— Понятно, Гумрак пал, но вы привезли продовольствие? — все остальное майора не интересует.

— Наш фронт отодвинулся дальше, на запад Сталинградский, еще дальше на запад овраг Таловой, а на восток Карповка, Ельчанка. Городище тоже удержать невозможно. В город уже проникли танки противника. Мы получили приказ соорудить следующую линию обороны и настроить оборону на запад против надвигающегося оттуда противника. Мы вместе с вашим боевым отрядом и обеими пушками, прислонившись к Татарскому валу, должны взять на себя правый фланг противника!

— Мой участок длиной почти четыре километра, господин майор! Для обороны у меня в отряде осталось всего девять человек, которые могут передвигаться, и один снаряд для полевой гаубицы на валу!

— Боеприпасы уже запросили! — майор смотрит на часы. Он рассержен. — Сегодня уже поздно! Завтра утром вы прочешете лазареты и пройдете бункер на Татарском валу. Там набралось много сброда из мародеров. Прочешите там. В лазарете тоже полно лентяев! Ваша задача состоит в том, чтобы из сбежавших, больных и легкораненых пополнить свой отряд. Самое позднее завтра после обеда я ожидаю доклада, что вы на своем участке приготовились к отражению атак противника! В восемнадцать часов на боевом пункте минометной батареи состоится совещание, на которое должны явиться все офицеры, а также унтер-офицеры. Возьмите для прочесывания несколько энергичных людей!

— Разве это не задача полевой жандармерии, господин майор?

— У меня ее нет, господин Виссе! Еще вопросы есть?

— Только с учетом будущего продовольствия людей, отставших от частей, можно побудить к боевым действиям. Как с этим, господин майор? Я только что получил на себя паек — ровно двадцать пять граммов хлеба.

— Этот паек вам обеспечен для отряда до пятидесяти человек еще на несколько дней!

Примерно в двадцати шагах рядом с палаткой лазарета, словно поленницы дров, друг на друга, крест-накрест, аккуратно сложены пять куч замерзших трупов.

— Похоже, добрый десяток кубометров наберется! — оценивающе говорит Куновски.

Обер-врач со своим санитарным персоналом, уже готовый к выступлению, указывает на вход в палатку.

— Вы сматываетесь? — спрашивает Виссе.

— У нас приказ о выступлении в центр Сталинграда. Там должны получить удобный санаторий. Здесь у нас для людей ни крошки хлеба больше не осталось, и ни кусочка бинта. Господин священник! — он представляет ему Виссе. — Заявил о своей готовности провести переговоры с русскими и передать людей. Десять — пятнадцать человек можно было бы еще спасти. Может быть, у противника есть необходимые для этого средства для лечения, и прежде всего продукты. Может быть, некоторые даже потащатся вместе с вами, если бы вы дали им что-нибудь пожрать! Что здесь в избытке, так это вши! Мы в день уничтожали по два ведра, но их становится все больше и больше. До миллионов!

— Мне идти с вами, господин капитан? — спрашивает Кремер и откидывает одеяло перед входом так резко, что на него сверху падает град вшей.

Куновски идет с ним. Держат платки перед ртом. Вонь — кровь, гной, грязь, моча и гниющее мясо — настолько сильна, что у обоих перехватывает дыхание, и им становится дурно. Священник похож на ходячий скелет. На лице видны только глаза и выдающийся вперед нос. Бескровные, посиневшие губы постоянно двигаются, шипя, пришепетывая, пока он, прихрамывая и опираясь на палку, идет от кровати к кровати. Он молится, крестит умирающих.

— Помогите мне, пожалуйста, господин капитан, у некоторых еще осталось оружие, не хотят с ним расставаться!

Умирающие держат под одеялами карабины, автоматы, обнимают руками ручные гранаты.

— Ну-ка, давайте сюда эти штуки, ребята! Радуйтесь, что от него избавитесь!

— Вали отсюда, собака! Хотите передать нас в руки Иванам! Но пусть только сунутся, мы уж их тут встретим! Только попробуйте отобрать у нас оружие, и мы вас пристрелим! Чего вы тут ищете?

— Ребят, которые умеют с пушками обращаться так же, как и вы! — прямо говорит Куновски.

— А что дадите? — спрашивает один с автоматом.

— Кусок хлеба и еще кое-что. Не слишком-то много, но с голоду не умрешь!

— Я пойду с вами! Я тоже! И я! — И действительно несколько человек поднимаются.

— Я очень неплохо стреляю, и, как видите, у меня только одна нога! Дайте мне пожрать и пострелять, заверните меня в плащ-палатку, засуньте меня в блиндаж и — черт возьми! — у меня ни один Иван не пройдет, пока я могу еще согнуть указательный палец.

— Господин капитан, вы из Вены? И я!

— А я из Зальцбурга!

— А я из Санкт-Пёльтена, господин капитан! — просят солдаты.

— Но ребята, — сопротивляется Куновски, — возьмите себя в руки! Ведь вы не можете сражаться!

— Хотел бы я посмотреть на тебя, как бы ты взял себя в руки, если бы ты умирал с голоду и разлагался заживо! — кричит венец вслед Виссе. — Если ты австриец, бросишь в беде настоящего баварца, то ты просто подлый кусок собачьего дерьма — подлец!

Люди ругаются, плачут, просят, умоляют. Виссе смотрит на Куновски. «Ведь это смертники», — говорит его взгляд.

Некоторые надеются на спасение, уход и пищу, как только подойдет противник.

— Отберите у них оружие!

— Это против Женевской конвенции! У нас на палатке красный крест!

— Русские всех нас пристрелят!

А есть и терпеливые, которые молча страдают и тихо ждут смерти. Молодой лейтенант с кривой мальчишеской улыбкой.

— Безногий вам наверняка не понадобится, иначе я бы тоже вызвался пойти с вами! — он ищет руку Виссе, хватается за нее. — Вы нас не забудете? — по его улыбающемуся лицу катятся слезы.

Шум боя приближается. Люди становятся все беспокойнее. Офицеры требуют пистолеты, чтобы застрелиться. Они пытаются сдать свои бумажники, которые нужно переслать родственникам.

— Мы не можем. Почта больше не ходит! — Но если вам удастся вернуться домой!

Имена, адреса записываются на грязных клочках бумаги. Какой-то обер-лейтенант хватает Виссе за рукав, пытается подняться. Виссе склоняется над ним, и обер-лейтенант с простреленной головой и тяжелыми осколочными ранениями шепчет Виссе на ухо: «Я женился во время последнего отпуска. Если позволите, прошу Вас, господин капитан, если о нас сообщат, что мы пропали без вести, прошу Вас, пойдите к моей жене свидетелем, что я погиб, чтобы она не потратила свою молодость в ожидании. Она прекрасная, чудесная женщина! Священник меня соборовал! Но я еще немного протяну».

У него светлые волосы, и сейчас еще его голубые глаза блестят. У него чистая форма, майорские погоны офицера генерального штаба, он завернут в два одеяла. Даже щетина выглядит так, что не портит его лица с благородными чертами. Еще в первую встречу с ним на капитана произвела очень большое впечатление его благородная внешность. Старая, чистая раса, которую еще можно встретить только в Нижней Саксонии. Он из 71-й пехотной дивизии, с которым Виссе проводил распределение 1-й румынской кавалерийской дивизии.

Он торопливо затягивается, размышляет. Ему больно, на лбу выступают капли пота. Похоже, у него страшные боли, но он даже не кривит лица, и ни один крик боли не вырывается из его губ. Говорят лишь его глаза, и они благодарят, что к нему пришли навестить.

Снаружи слышен пулеметный и автоматный огонь. Цепи взрывов, похоже, взорвались боеприпасы и они взлетели в воздух. Он прислушивается.

— Прекратите. Мне конец! Пусть Бог хранит Германию и поможет ей. Немцы должны молиться и жить так, чтобы это было угодно Богу — тогда будет жить и Германия! Желаю вам вернуться домой. Мое единственное желание, чтобы как можно больше нас увидело родину. Когда вернетесь, вспоминайте о нас иногда!

Над лазаретом взрываются гранаты.

— Русские, русские идут! — кричит один в лихорадке и его не могут успокоить даже священник и Куновски.

Стоны, крики. Один офицер застрелился, остальные кричат и требуют оружие. Солдаты направляют карабины на вход. Священник умоляет:

— Господин капитан, пожалуйста, помогите мне!

Кто-то вертится в постели и хрипит, перезаряжая оружие, и хочет ползти ко входу.

— Так успокойтесь же, ребята! Я посмотрю снаружи, что там творится! — Вместе с Куновски Виссе разоружает ползущего к выходу и при этом смотрит на майора, который стонет и поворачивается на бок, его лицо искажено от боли.

Виссе ловит еще один взгляд майора, лицо того застыло каменной маской.

— Он взвел ручную гранату, господин капитан!

В прыжке капитан снова спешит обратно, и в тот момент под одеялом и телом майора взрывается граната. Ступая справа и слева от постели майора, Виссе и Куновски, каждый зажав в руке конец одеяла, накрывают им голову майора.

И, действительно, находится восемь человек, которые готовы ковылять с ними. Оставшиеся раненые и больные завидуют этой восьмерке, как будто им крупно повезло. А один говорит на прощание:

— Ребята, продержитесь еще немного, у меня такое ясное ощущение, что в последний момент, когда вы уже будете готовы сдаться, они придут, чтобы освободить нас. Это будет величайшая победа в германской истории!

Капитан и Куновски имеют полномочия только прочесать район расположения дивизии. Но где его граница и его передний край?

Единая линия боевых действий определена причудливо и только по картам уцелевших штабов. Есть части, от которых остались одни лишь штабы и где штабной персонал численно превышает боевой состав. Они по-прежнему оперируют названиями и номерами рот, батальонов и полков. Битва на бумаге продолжается.

Приказы, передаваемые через армию в дивизии и полки, преобладают над фактами, мнениями и здравым смыслом. Критерий страха — один из многих и равных. Мозг переполнен слепым, мертвым подчинением.

Между Городищем, Сталинградским и Татарским валом отдельными опорными пунктами держатся лишь небольшие боевые отряды, которые еще оказывают сопротивление. Их боевые действия частично управляются приказами вышестоящих штабов, которые, отчаявшись, требуют продолжения борьбы, которого требует, в свою очередь, вышестоящее командование. Частично это отдельные акции по собственной инициативе командиров боевых отрядов. Они не хотят сдаваться или оказаться под гусеницами танков. Они замедляют проникновение русских танков, чтобы дать откатывающимся остаткам частей, обозам и штабам возможность дойти до Сталинграда или просто расстреливают последние боеприпасы. Между этими гнездами сопротивления и за ними, уже в районе огня русской артиллерии, а также за его пределами, находится ничейная земля, и в балках и бункерах там разместились солдаты, которые отошли из боев или остались без командиров. Дух, который сплачивает их вместе, растворился в смятении. Они уже не строят иллюзий. В том числе и о русских, которых ожидают.

В то время, как сердце армии еще слабо бьется в смертельной агонии, мозг ее уже перешел в состояние бреда. Распад многолик.

Нигде в мире, часто ослабевшими губами, нигде не ругались так отчаянно, и нигде не молились так истово и тайно, как в Сталинграде.

Восемнадцать человек, в основном отбившиеся от своих частей в расчете на довольствие и отапливаемый бункер, добровольно решились пойти с ними и рысцой плетутся за капитаном и Куновски.

— Думаю, что на сегодня достаточно, господин капитан!

— Я тоже, Куновски! Было слишком много всякого, и у меня голова идет кругом!

— Я тоже просто с ума сошел! Это хаос, господин капитан! Кто здесь разберется?!

— Хаос? Но в нем еще есть жизнь! Те, кто еще может проклинать, обвинять, во всяком случае, душевно еще достаточно сильны, чтобы ухватиться за развалины порядка! Те, кто верит в Бога, с ними все в полном порядке, они в безопасности во всем, кроме своей жизни. И — для тех, у кого без иллюзий речь идет больше о самой только жизни, они в один прекрасный день возвысятся до человеческого облика или будут прорываться, словно бешеные звери! — Капитан отчаянно мотает головой. — Это не Сталинград. Это судьбы, которые выделяются каждая по отдельности и у которых есть еще силы выделиться.

Германская армия абсолютного послушания в хаосе не погибнет. Сталинград — это не хаос! Это гораздо ужаснее! Это то, мимо чего мы, отупев, проходим.

Те, у кого уже нет сил проклинать, молиться, обвинять, прятаться, бороться еще за кусок хлеба, или даже трусы, обезумевшие и возмущающиеся, те, у кого нет сил, чтобы вообще чем-то быть, те, кто, сбитые с ног, уже не могут чувствовать порывы души и открыть уста для жалобы, которые из абсолютного послушания впали в абсолютное изнеможение и апатию, тысячекратно растоптанные души — армия-призрак, которая до Страшного суда будет, не зная покоя, бродить в «котле» между Доном и Волгой — это Сталинград.

Городище пало! Русские танки катятся к Татарскому валу. Они доходят до Сталинградского аэродрома, использование которого как последнего действующего аэродрома в «котле» — лишь мечты командования армии.

— За Татарским валом сооружается алькасар — и в нем армия защищается до последнего человека, если раньше не придет избавление — таков девиз!

— Почему нет? Если у нас будет достаточно провианта, оружия и боеприпасов, мы сможем месяцами обороняться в развалинах и подвалах, которые стали крепостями. И русским, если они будут атаковать нас и попытаются выбросить нас отсюда, это будет стоить Огромных жертв. Тем, что мы бросили в Сталинград, русские были сдержаны!

— Да, если у нас будет достаточно наполнен желудок и если бы мы получили что-нибудь, из чего и чем можно стрелять, господин капитан. Откуда? Генералы сами в этом сомневаются. Знаете, господин капитан, кому поручили оборону? Майору Петерсу, который за авантюризм и образцовую заботу о своей части был награжден «Золотым Рыцарским крестом», — произносит Кремер.

— Получил под свое командование все боевые посты. Задача, которая была бы под силу генералу в ранге командира корпуса! — констатирует капитан.

Генералы вдруг поняли, что положение вышло у них из-под контроля, и они уже не нужны. Сначала они ломали головы над этим, а потом перепоручили командование последними боями войсковым офицерам. Если уж они приговорены к тому, чтобы оказаться в пропасти вместо того, чтобы как незаменимые специалисты и стратеги военного командования быть эвакуированными в Ставку, то они хотят отбросить от себя все и не желают об этом ничего знать. Те, кто благополучно избавились от своих войск, тоже так делают. Они забираются куда-нибудь, допивают свой коньяк, докуривают свои сигары, собирают кулинарные рецепты, с чувством играют на флейте и пытаются справиться со своей совестью. В то время как самые отчаянные носятся с мыслями о бегстве, другие внутренне, тайно, готовятся к русскому плену. Официально девиз остался прежним: борьба до последнего человека, смерть в бою или самоубийство. «Ничто не съедается с пылу с жару», — думают многие. И поскольку только сотни солдат, но ни один из генералов не был расстрелян как дезертир, мародер или трус, многие из этих господ уже рассматривают возможности, как бы получше устроиться у Иванов.

«Ну да, бедная армия! Ей, к сожалению, уже ничем не помочь! Конечно, ужасно жаль, что большинство солдат не имеет шансов выжить в русском плену! Но генералы-то будут жить и выживут! У них нет ни лишений, ни обморожений и ранений. Русские оценят, что мы попали им в руки, и большевистские пролетарии будут относиться к нам особенно по-рыцарски, памятуя о своих западных союзниках и из тщеславия, чтобы доказать, какого прогресса они достигли в обращении с цивилизованными людьми, — думают генералы. — Кроме того, русские с давних времен питают слабость к прусским генералам. Еще Петр Первый и Екатерина пользовались услугами заезжих прусских стратегов. Русским нужны умные головы, которые есть у нас. Это, конечно, абсурдные спекуляции! Участие в поражении Сталинграда тоже не самая лучшая рекомендация! Тем не менее, им еще нужно было бы немалому поучиться, этим господам советским генералам, хотя они у нас уже многое позаимствовали и не так уж неумело провели это сражение против нас по нашему рецепту! Но все-таки слишком неуверенно! Уж все-таки по-дилетантски! Каждый германский генерал показал бы Иванам, как можно покончить с 6-й армией за один день! Ведь то, что они вытворяют, это же изуверство какое-то!»

Те, кому еще приходится командовать войсками, совершенно растерялись. Все, что они предпринимают, все неправильно. Продолжать исполнять приказы — полное безумие. Неисполнение приказов — это отказ от исполнения приказа. Найти между этими двумя понятиями приемлемый путь? Чтобы утвердиться, необходимо быть хитрым, находчивым и изворотливым и обладать таким же жизненным опытом, как паршивый гражданский. Характер и послушание оказались вдруг на двух чашах весов, и стрелкой на этих весах, с тех пор как все начали пресмыкаться перед богемским ефрейтором и приобрели гибкость позвоночника, стал страх.

Опасности рокового пути были им знакомы. Вместо того, чтобы поверить в свои способности и последовать за своим чувством ответственности, они позволили неверно направлять себя и попали прямо в эпицентр катастрофы. Сильнейшая германская армия разбилась в бессмысленных налетах на Сталинград, как колесница. И вот они даже потеряли власть над ней, и, мчась прямиком в пропасть, они вопят в поисках героя, который должен сейчас взять управление на себя этой колесницей. Но Петерс такой человек, от которого они наверняка ничего не ждут. Он, вопреки приказу по корпусу, не выпалил все свои боеприпасы, всегда что-то оставлял на потом и таким образом сэкономил примерно по тридцати выстрелов на орудие.

С продовольствием у него это тоже получилось. Он умел доставать, и у батареи до сих пор есть запасы, ее «африканские запасы продовольствия»!

Когда Виссе и Куновски явились за приказом в штабной бункер, там были только майор Петерс, его вахмистр Рашке с минометной батареи и майор Гольц.

— Доброе утро, господа! Приветствую вас! — Петерс встречает Виссе и Куновски дружеским рукопожатием, майор Гольц, скрестив руки, отвечает на приветствие Виссе едва заметным кивком.

Петерс удивляется поведению Гольца и снова склоняется над лежащей на столе картой. Он еще раз просматривает все точки на местности, которые стали знакомыми для каждого артиллериста на высотах, потому что они упоминались в сотнях боевых сводок и приказах открыть огонь, и капитан представляет их во всех подробностях.

— И все это необходимо оборонять! — Майор тычет пальцем в водонапорную башню. — Здесь два дня назад мой офицер-наблюдатель был выбит противотанковой пушкой. — Майор выпрямляется и качает головой. — Когда я долго смотрю на карту, то представляю себе, что это неплохая линия обороны. Она так красиво изображена — от центра Сталинграда с северо-западного направления мимо Городища до Дона. «Татарский вал» звучное название, под этим, можно себе кое-что представить, если обладать фантазией офицера генерального штаба, легко провести жирную линию боевых действий, как только посмотришь на карту.

Но как это выглядит в натуре? Мы-то уже все знаем! Этот так называемый Татарский вал — не что иное, как небольшая земляная насыпь. На протяжении нескольких километров в ней вырыты бункеры и блиндажи. Для этого она и предназначена. Но непреодолимый, неприступный бастион? Предположение несколько преувеличенное, не так ли?

Виссе кончиком карандаша ведет по линии.

— Предположим, господин майор, что противнику не удастся прорвать Татарский вал, тем не менее он представляет собой всего лишь короткий участок обороны, который прикрывает Сталинград с севера. На запад же этот так называемый бастион открыт!

— Вот и я говорю то же самое! Эти телки-убийцы! — ядовито издевается майор. — Единственно пригодная линия обороны проходит по высотам перед городом. Там, я думаю, можно будет продержаться длительное время и оказать сопротивление!

— Ас кем? — выпаливает Куновски.

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Петерс.

— Если мне будет позволено небольшое замечание, господин майор?

Гольц отмахивается.

— Можете, Куновски! — говорит Петерс.

— Перед глазами у господина майора люди с минометной батареи, которые благодаря неистощимым «африканским» запасам продовольствия еще хорошо упитаны!

— А ты замолчи, старик, об «африканском продовольствии»! Ты что, его пробовал?

— Не так много, господин майор! Но видел ли господин майор завшивленную и изголодавшуюся кучку солдат, которые укрылись в Татарском валу? По сравнению с ними у меня ожирение. Они даже на ноги подняться не могут и оружия в руки уже не берут. Они ждут только смерти!

— А для чего, по-вашему, мы здесь? — спрашивает Гольц. Он дает понять, что теперь очередь за ними. — Пока еще можно бросать в бой людей, то давайте. Так же, как из орудий выбрасываются последние снаряды и потом орудия уничтожаются, так и человек должен функционировать, пока не будут исчерпаны его последние силы, а потом он может подохнуть.

— Те, кто еще в порядке, возвращаются обратно, господин майор, и даже еще располагают горючим для грузовиков, тягачей и легковых машин — штабные роты и все те ребята, которые до сих пор сидели за теплой печью, это единственные, кто еще способны сражаться, но все они очень спешат выйти из-под обстрела, и интересуются только большим универмагом или комендатурой в центре Сталинграда!

— Вы многовато болтаете, обер-вахмистр Куновски, причем тогда, когда вас не спрашивают! — набрасывается на него Гольц.

— Заткнитесь! Не считайте себя незаменимым! — грозит ему Петерс и обращается к Виссе: — Мы с нашими боевыми отрядами получили задание оборонять Татарский вал. Я прикажу перевести наши огневые позиции на круговую оборону.

— А кто же действительно будет оборонять Татарский вал? — деловито спрашивает Гольц.

— Как мне обещали, на протяжении вала будут использованы 76-я пехотная, 113-я пехотная и 60-я мотопехотная дивизии.

— Но ведь они должны удерживать позиции у Гумрака, господин майор! — вставляет Виссе. — Вчера с Куновски мы довольно неплохо прочесали местность, господин майор, но я не заметил каких-нибудь еще организованных частей.

— Тогда эти силы, наверное, уже на подходе!

— Вы очень оптимистичны, господин Петерс! — вставляет Гольц.

— Слава Богу, да! У меня еще сохранилось достаточно здорового оптимизма, господа! — высказывается Петерс. — И пулеметный батальон тоже предан мне! Пусть Иваны только появятся, уж мы их встретим! Вахмистр Рашке! Вы немедленно отправитесь на Татарский вал и устроите там наблюдательный пункт. Знаете, где? Возьмете двух радистов и сразу же выходите на связь! По прибытии уже обозначенных боевых частей сразу же сообщить мне. Я буду в штабе!

— Так точно, господин майор!

— А вас, господин Виссе, я прошу снова вернуться в свой отряд и занять весь участок перед валом между двумя орудиями!

— Это почти четыре километра, господин майор! Вчера вечером, судя по списку учета довольствия, у меня было всего тридцать человек. Ежедневно несколько умирает. Если из них я поставлю на ноги двенадцать — пятнадцать человек, то и это будет много, господин майор! Боеприпасов на один выстрел. Продовольствие — всего 25 граммов хлеба, 10 граммов жиров, кусок мясных консервов размером с ноготь большого пальца.

— Что мне делать? — спрашивает Петерс и ругается. — Ведь это отвратительно! Черт побери! С этим нельзя вести войну, даже проигрывая ее! Как дела у вас, господин Гольц!

— От целого прекрасного 79-го артиллерийского полка осталась моя часть! На высоте 104 у меня три орудия с десятью солдатами, которые могут использоваться как пехотинцы. Но они нужны мне для двух орудий, которые с начала января были переведены в город. И там стоят как противотанковые пушки для обстрела прямой наводкой. Поскольку у вас нет непрерывной пехотной линии, то не будет ни дня без потерь!

Звонит телефон. Гольц некоторое время слушает.

— Да, да, да, вырисовывается совершенно четко, господин полковник! Фон Розен вперед? Так точно, господин полковник! Конец связи! — Гольц снова поворачивается к Петерсу. — Только что я узнал, наши две пушки в городе сегодня утром были засыпаны в третий раз. Удалось раскопать и восстановить только одну.

Впервые Виссе чувствует, что Гольц обращается к нему лично.

— Лейтенант Аккерман вчера погиб! Ведь вы знаете об этом?

— Нет, господин майор! Лейтенант Аккерман? Он всегда был в хорошем настроении и так уверен…

Так, словно каждое воспоминание причиняет ему боль, майор отрицательно качает головой и быстро продолжает.

Сегодня обер-лейтенант Хеннеберг, командир расчета орудия, был засыпан и тяжело ранен. Наш офицер-вестовой при полку, капитан фон Розен, был направлен на передовую! — Он говорит тем самым: так вот до чего дошло. — Обер-лейтенант Фурман, с которым вы приняли батарею, когда пришли к нам, погиб со всеми людьми 71-й пехотной дивизии!

Виссе вспыхивает. «Почему он говорит об этом с такой горечью? Разве я виноват?» Гольц возвращается к оценке положения.

— С сегодняшнего утра наши позиции подвергаются сильному артиллерийскому и минометному огню! Похоже, что 62-я армия готовится к атаке против нас! А с востока Иваны прорываются к нам через Сталинградский! Прослеживается совершенно ясное намерение. Они прорываются прямо друг на друга, попытаются столкнуться на Татарском валу и расколоть на две части нашу армию от Волги в восточно-западном направлении. Он им еще слишком велик, этот кусок целиком, и слишком взаимосвязан, чтобы его проглотить.

— Но сейчас все иллюзии окончательно рассеялись, и нам нужно делать ноги, если мы еще сможем убраться из этой местности, господин капитан! — призывает Куновски, возвращаясь вместе с Виссе к бункеру. — В любой момент Иваны могут нагрянуть сюда!

— Это может занять несколько дней, Куновски! Русские хотят пойти наверняка и больше ни на что другое не пойдут. Они знают, что у нас есть из артиллерии!

— То есть, это означает, господин капитан, что вы хотите действительно продолжать играть в войну с нашими пугалами? В 100-й истребительной вы развязываете руки своим людям. Они уже создают отряды для бегства.

— Это означает, что я тоже должен заботиться о своих людях, пока они у меня есть! Я, конечно, никого ни секунды не удерживаю, пусть идут, куда хотят!

— Ну да! — вздыхает Куновски. — Если вы так считаете, господин капитан!

«Огонь!» — повторяет эхо через туманный влажный овраг. К каждому орудию подходят всего лишь три человека, а для крупного миномета это маловато. Они помогают друг другу и готовят одно орудие за другим к стрельбе.

«На 1200 меньше, стрекоза 300. Три заряда, прицел 268. Сообщить о готовности!»

Вахмистр, который изображает батарейного офицера и дает его команды, спрашивает Виссе:

— Что случилось, господин капитан? Почему мы не стреляем по Сталинграду, а бьем на юго-запад? Ведь в городе должны идти тяжелые бои!

— Для нас фронт с запада ближе, чем с востока!

Фельдфебель минометной батареи сложил все документы в своем бункере в папки рядом с печью. Куновски осматривается.

— Мне кажется, что вы собираетесь уезжать, пока Иваны не пожаловали к вам в гости! — А вы? — Куновски смотрит на Виссе. — Как, по-вашему, какой маршрут был бы лучше всего, господин капитан?

— Думаю, самое лучшее было бы пробиваться в направлении Карповки до Дона, там по льду и дальше на Ростов! — предлагает Виссе.

— Вот так мы и пойдем! — признается фельдфебель.

— Но мелкими группами! — напоминает капитан. — Не более шести человек! У них скорее будет возможность проскользнуть у Иванов между пальцев!

— А когда? — спрашивает фельдфебель. Куновски окидывает Виссе искоса взглядом и со вздохом отвечает:

— У нас еще множество дел! Наш приказ о выступлении еще не подписан! — саркастически добавляет он. Виссе дает каждому по упаковке кекса.

— Я приказал разделить неприкосновенный запас! Если нам больше никогда не удастся побывать здесь, то можете взглянуть и под это. — Он слегка приподнимает одну из балок перекрытия бункера, под ней в земляной насыпи отверстие. — Может быть, я позабуду там что-нибудь для вас!

Все приближается к концу, медленно и мучительно. Воздух наполнен влажным, пробирающим до костей холодом, который постепенно пробирается под одежду к телу, так что человек весь дрожит и его зубы стучат от стужи.

«Мысли скользят. Впечатления складываются по значению, а не по времени. Русские безобидны. Небольшие неудобства даже интересны. Вот холод и голод — они ужасны. Голод.

Лежишь ли, стоишь или ходишь, пустой желудок болит. Ходить и двигаться вообще не следует, потому что чувствуешь при этом, как с каждым шагом из тела утекают силы. Только одна лишь мысль о еде или вид жующего рта вызывают резкие жгучие судороги. Это слабость. Непрерывное состояние тупой боли в голове и чувства дурноты. Движения рук, словно ты плывешь. Ноги не поднимаются от земли, и при каждом необдуманном шаге теряешь равновесие.

Эти неуверенные шаги изо дня в день, и удивление тому, что все еще продолжается и даже есть светлые моменты, когда реагируешь энергично и вообще не обращаешь внимания на тупую головную боль. Но ты чувствуешь, как желудочный сок истончает собственное тело, растворяет его и уничтожает. Самое ужасное то, что день и ночь и в любом положении желудок давит, словно огромный камень в животе».

Они договорились, точно по часам, через каждые полчаса класть в рот по кексу, чтобы таким образом дожить до полудня. Виссе даже удается жевать каждый кусочек в течение получаса. Он медленно растапливает полузамерзшие кексы во рту, чтобы как можно дольше держать на языке полурастворившуюся кашицу.

Кремер придерживается другой тактики. Он непрерывно двигает пустым ртом и делает жевательные и глотательные движения, пока не настанет очередь следующего кекса.

— Самое умное было бы удрать отсюда сразу! — говорит Виссе. — Но вот так удирать тайком и исподтишка! — Он качает головой. — Мне следовало бы явиться к Петерсу и Гольцу и сказать им в лицо: «Все бессмысленно, поэтому я выхожу из игры и попытаюсь пробиться, пока еще есть шанс!»

Куновски недолго смотрит прямо и тупо перед собой, думает о чем-то, резко и отрицательно качает головой.

— Все, хватит! Я больше не участвую во всем этом!

Куновски поворачивается кругом, осматривается и ищет, в каком направлении уйти.

— Ты что, теперь собираешься к русским или тебе пустить пулю в лоб? — спрашивает Кремер, чтобы снова привести его в чувство.

Куновски поворачивает назад голову, смотрит на капитана и Кремера и говорит:

— Я как раз думаю о доме, о жене и детях! — И он плачет, как ребенок.

Узкой полосой, через дорогу, пересекающую его, из тумана появляется Татарский вал. Там, на протяжении пятисот метров, стоит одно орудие и находится бункер отряда. Разбитые тени огородных пугал, появляющиеся из тумана. Это унтер-офицер и пять солдат отряда. Все берут оружие на изготовку. Это его люди, они ужасно рады тому, что капитан, Куновски и Кремер снова вернулись к ним. Он принимает стойку.

— Унтер-офицер Кёфлер с пятью солдатами в разведывательном патруле! Мы обходим местность, чтобы Иваны не застали нас врасплох! Умерли семь человек. Мы последние шестеро, которые еще могут вставать на ноги! В бункерах просто невыносимо! Если оставаться там, то мы тоже на ноги не поднимемся!

В бункерах царит медленное умирание, голод. Солдаты с обморожениями и ранениями разлагаются живьем. Грязь, смрад, вши, лохмотья, и они лежат среди всего этого. Пайки семерых умерших делятся между живыми, а пятеро отказываются от своего пайка. Они лежат с закрытыми глазами и уже не хотят ничего, только чтобы их оставили в покое. Пайки у них быстро утаскивают те, кто лежит рядом. Некоторые смотрят перед собой широко открытыми глазами, неподвижно уставившись в потолок. Они исчерпали все свои силы, ждут только того, чтобы из них капля по капле ушла жизнь.

Проглотив свой паек, трое поднимаются, и еще раз берутся за свои карабины и ручные гранаты.

Из трех дивизий (или их остатков) с пулеметным батальоном не прибыло ни одного человека. Последним непреодолимым бастионом на Татарском валу перед алькасаром, который должен быть сооружен за ним, являются, таким образом: капитан Виссе, обер-вахмистр Куновски, унтер-офицер Кремер, унтер-офицер отряда, который прочесывает местность вместе с восемью солдатами, и передовой наблюдатель минометной батареи, вахмистр Рашке, который вместе с двумя телефонистами, рядом с пропускным пунктом в валу, где дорога пересекает его, занимает блиндаж и готовит его к обороне.

За Татарским валом взлетно-посадочная полоса во мрак и туман и больше никуда: разносится гул моторов, звук катящихся танков и лязг гусениц.

— Может быть, это наши подходящие войска, господин капитан, или уже Иваны! — считает Рашке. — Потому что штабы, обозы, санитарные колонны и ребята из продовольственной и управленческой службы давно уже прошли!

— Откуда тогда боевые части возьмут подвижные составы? — спрашивает Куновски. — Машины и горючее есть только у тех, кто удирает.

— А если это первые части авангарда армии, которая должна нас деблокировать? — спрашивает первый телефонист с лихорадочно блестящими глазами.

— Дурак! — ругается Куновски.

— Я этого не слышал! — строго говорит Рашке. — Я на своих людей могу накричать и сам, когда будет нужно!

Рашке среднего роста, коренастый, его лицо строго и энергично, но какое-то правильное и пустое, как знаковая таблица, копия человеческого лица.

— А вы увидите, они еще придут! — говорит суеверно телефонист, и Рашке вдруг страшно спешит пролезть через лаз в насыпи, чтобы посмотреть, что случилось на дороге.

Виссе, Куновски и Кремер следуют за ним. Это всего лишь отдельные машины, которые катят в направлении Сталинграда. А за ними в Питомнике и Гумраке, — целый нескончаемый поток раненых, больных и отбившихся от своих частей солдат. Вот уже несколько дней поток бегущих не ослабевает и переливается через холм в город. Все, что имеет колеса и может передвигаться, санки, которые могут ехать, или ноги, которые еще в состоянии двигаться, — все устремилось в Сталинград.

А вдоль дороги грузовики и тягачи, которые остались после аварий или без горючего. Один за другим, покрытые брезентовым верхом, стоят три грузовика, битком набитые ранеными, которых бросили здесь, в этих машинах. В них уже никто не шевелится. Большинство раненых, наверное, уже умерли и замерзли, как бревна. Из тумана пулеметный огонь и треск винтовочных выстрелов. Где-то еще обороняется какой-то отряд. Из тумана взвывают танковые снаряды и взрываются на холмах за валом. И, оставив шум боя за собой, словно кулису, они идут колонной, примерно сто пятьдесят человек. Впереди идет человек с бородой.

— Черт возьми, но они приближаются! — говорит Куновски с удивлением. — Они послали нам для деблокирования флот, потому что, судя по погонам, это адмирал!

— Стой! — приказывает бородач, и подает знак остановиться, как дорожный полицейский.

— Ну, что эти ребята хотят занять здесь позиции? — удивляется капитан.

Почти все они носят бороды и безукоризненно оснащены мехами, шинелями, валенками и меховыми сапогами. И они вооружены автоматами и карабинами, у них патроны, планшеты с картами и бинокли, ручные гранаты. За ними едут нагруженные багажом сани, которые тянут русские перебежчики.

— Почему бы им не разместиться на этих позициях? — спрашивает Куновски. — Это учетчики, служащие, интенданты. У них еще есть силы, они свежи и румяны, как поросята!

Бородач подходит к Виссе. Небольшой поклон, небрежный жест: — капитан Прелль!

Ему примерно пятьдесят лет, или он просто так старо выглядит из-за своей бороды.

— Скажите пожалуйста, господин камрад, эта дорога идет в центр Сталинграда? Как нам лучше добраться в комендатуру?

Произнося эту фразу, он держит руку у козырька и несколько элегантно склоняется, как на светском балу.

Куновски бесстыдно ухмыляется, и Виссе тоже невольно улыбается, отвечая:

— Здесь напрямик, господин капитан, только это нужно делать быстрее, дорогие мои, если вы еще хотите добраться в комендатуру, иначе вас догонят русские танки, они сейчас будут здесь!

— Спасибо, спасибо! — И капитан с бородой громкими командами подгоняет своих людей: — Живее, живее, господа! Пропустите, пропустите! — кряхтит бородач на тех, кто продвигается по дороге.

Это вызывает у остальных взрывы хохота, и они только стучат себе по лбу. Виссе тоже не может сдержать смеха.

— Господин капитан, они на нашем боевом участке. Мы можем присвоить этих разбойников своему отряду, — рычит Рашке.

— Но они себя от этого обезопасили, Рашке! Они изготовили себе маршевое предписание с девятью печатями с подписями пяти генералов!

— Ну, это мы еще посмотрим! Связаться с господином майором Петерсом, господин капитан? Он здесь комендант по боевым действиям, а пусть сначала покажутся здесь у нас те генералы, на которых он ссылается! Я считаю, что наш Петерс с удовольствием направит этих писарей в бой!

— Но зачем, Рашке? У вас что, нет чувства юмора? Посмотрите, как они удирают! Не хватает только песни «Так прекрасно быть солдатом».

— Мне тошно на них смотреть, господин капитан! Тогда чего же эти ребята переодеваются в солдат, и зачем тогда все это воинственное облачение, если они совершенно не собираются сражаться? Ведь они единственные, кто по своему состоянию здоровья способны на это!

— Вы тоже еще выглядите так, что за вас можно не беспокоиться, Рашке!

— Слава Богу! Если нужно, то и я еще кое-что могу, господин капитан! Ну, Адольфу следовало бы еще посмотреть, как здесь все будет! — Рашке, качая головой, возвращается снова к своему блиндажу.

Виссе, Куновски и Кремер не могут найти пристанища и вынуждены тесниться вместе с Рашке и двумя телефонистами в их блиндаже. Большинство бункеров, блиндажей и окопов переполнены людьми, которые смогли еще дотащиться сюда и не могут идти дальше.

У подполковника, который, словно привидение, бродит из бункера в бункер, не в порядке нервы. Он кричит:

— Что вы еще здесь делаете? Линия оставлена открытой! Это уже не управляемое и организованное сражение! Прекратить всяческое сопротивление! Неужели вы думаете, что мы позволим поставить себя к стенке из-за вашего сопротивления? Если в течение 5 минут вы не уйдете отсюда, то я прикажу танками очистить позиции!

— Господин подполковник, боевым комендантом по всему фронту от высоты 104 до 107 и вдоль Татарского вала, который еще находится в наших руках, является майор Петерс из резерва артиллерии сухопутных сил.

За участок, на котором находитесь вы, отвечаю я. Так что, у вас есть особое задание, господин подполковник?

— Задание, задание? — Подполковник сломлен. — Боже мой, это же уже конец, это давно нужно было закончить, а оно все не кончается! — отчаявшись, вопит он. — Эти трусливые свиньи, Иваны, почему они не положат всему этому конец? Чего они еще ждут?

— Почему Иваны, господин подполковник? — спрашивает Виссе.

— Ясно, они, только они! Потому что они так недоверчивы! Они боятся, что в последний момент Гитлер еще что-то предпримет против них. Я больше этого не выдержу. У меня совершенно испорчены нервы! — извиняется он и просит: — Можно мне остаться здесь на ночь? Другие бункера такие грязные и завшивленные!

Кроме карманов полных сигарет, из которых он достает и раздает их и жадно курит сам, одну за другой, у него ничего с собой нет.

— Куда господин подполковник собирается идти? — спрашивает его Виссе.

— Не знаю! Рассовал свои сигареты по карманам, повернулся и просто сбежал из Сталинграда!

— Из Сталинграда? Но ведь туда все бегут в поисках спасения! Ведь было объявлено, что это крепость и ее нужно защищать до прихода деблокирующей армии?! — удивляется Виссе.

— Немецкий Алькасар! Не так ли? — Подполковник в отчаянии смеется. — Пойдите и посмотрите, если хотите подохнуть жалкой смертью! Сталинград — крутящийся, бушующий омут смерти, который втягивает все, что в него попадает. Я пытаюсь избежать его. Сталинград это фабрика по выработке трупов, это склад трупов, сумасшедший дом, чумная пещера!

Что вам еще рассказать. Тысячи мародеров, как гнойное стадо и как насекомые, поселились в смертельной ране армии и, как гнойники, выступили на больном теле армии. Они населяют руины и подвалы Сталинграда.

Я человек, который идет по жизни с открытыми глазами, и это было самое ужасное, что я когда-либо видел. Они расселись на развалинах своего разбитого и опустошенного мира, потому что старый порядок, который уже стал недействительным, обескровлен и бьется в агонии между мертвецами и выброшенной военной техникой. Они считают эту кучу отбросов, которая осталась после всего, собственностью.

Вы бы только видели проходы к их пещерам. Дыра в стене развалин. Это убежище было прикрыто разорванным одеялом и грязной, покрытой пятнами крови, плащ-палаткой. Как они там обитают? Неописуемо! Я прошел через много таких укромных убежищ.

Так называемые мародеры и дезертиры относились, прежде всего, к невоюющей армии. Они, наконец, нашли для себя возможность нарушить солдатскую присягу. Это были люди, которые стали самостоятельными из ненависти, потому что их предали, и другие, которые стали самостоятельными из страха, что их бросят в бой с оружием в руках и там им придется погибнуть. Это были возмущенные люди, люди взбешенные и трусы!

Он особенно выделил слово «были».

— Точно так же, как с них падают грязные тряпки, так с них спали остатки культуры и цивилизации. Они грубы и наглы, они опустились. Я пытался обращаться к ним, как к людям. На это они отвечали тем, что демонстративно на глазах у меня справляли нужду. Коварно, по-варварски и по-разбойничьи, стараясь выжить, они впали в первобытное состояние.

Лично для меня самым потрясающим было то, как мы во время одной русской атаки искали укрытия в подвале разрушенного дома. Три фельджандарма на всякий случай взяли свои автоматы наизготовку. Подвал, с запутанными переходами, был сырым и мрачным. Пол грязный и скользкий. Мы услышали шипение, посмотрели туда, направив карманный фонарик, и тогда они бросились во все углы врассыпную, сами такие же мокрые и такие же тени, как крысы, — наши солдаты!

Один, который от испуга остался сидеть на полу, и что-то терзал и кусал зубами, бросил мне это на грудь. Он не успел встать, но пытался скрыться на четвереньках. Другой осветил его фонариком. Это был товарищ моего сына по университету, его отец был нотариусом и мы с ним дружили.

— Герхард, — обратился я к нему, — ради Бога, мальчик, что ты здесь делаешь? Неужели ты меня не узнаешь, Герхард? Ты же учился вместе с Юргеном, почти каждый день бывал у нас дома. Тебе привет от Барбары! — сказал я. — Это моя дочь, которую он боготворил. Он только тупо посмотрел на меня и покачал головой, он не узнал и не понял меня. Его прошлое стерлось из его памяти, стрелки часов остановились. Он был выброшен из человеческого общества. Тогда я вернулся на свое место службы: только рассовал сигареты по карманам и сбежал!

Поздней ночью вызывает Петерс.

— Ребята, я думаю, мы можем упаковываться! Только что я узнал, что армия еще несколько дней назад, 24-го, доложила в Ставку, — он внятно читает по бумажке: — «Войска без боеприпасов и продовольствия! Можно связаться только с частями шести дивизий. Единое командование невозможно. На Южном, Северном и Западном фронтах обнаружены явления разложения. 18000 раненых не имеют элементарной помощи, перевязочного материала и медикаментов. 44-я, 76-я, 100-я, 305-я и 384-я пехотные дивизии уничтожены! Поскольку крах неизбежен, генерал-полковник Паулюс просит разрешения на немедленную капитуляцию, чтобы спасти оставшихся людей. И… — Петерс тяжело переводит дух, в голосе волнение, — сегодня генерал фон Хартман, командир 71-й пехотной дивизий погиб смертью героя. На железнодорожной ветке между Ельшанкой и Воропоновом, которую он оборонял с последними остатками своей дивизии, он показал перед своими солдатами высокий пример военного командира и погиб на глазах у них. Для него было долгом чести погибнуть вместе со своей дивизией».

Вот наступил и долгожданный конец, и к нему прибавляется несмелое ожидание ужасного врага, на милость которого остается полагаться. И это хуже, чем даже бессмысленная борьба Русские приближаются, они как привидения, которые вырастают во много раз и под сапогами которых сокрушено все.

На следующее утро Петерс передает: «Ставка фюрера не дала разрешения на капитуляцию. Борьба продолжается до последнего человека».

— Я большевикам не сдамся! — заявляет Рашке с облегчением.

— Может быть, среди них тоже попадаются люди? — спрашивает Кремер.

— Лучше на это не полагаться. — Рашке кладет на край блиндажа ручные гранаты и бутылки с зажигательной смесью так, чтобы они были готовы к броску.

Наступило утро. От отряда осталось всего лишь двое: унтер-офицер Кёфлер и ефрейтор, наводчик полевой гаубицы на валу, которые еще могут подниматься на ноги. В другом бункере — офицер и ефрейтор ждут приказа.

— Если придут русские, господин капитан, мы будем обороняться до последнего! — говорит ефрейтор. А унтер-офицер просит:

— Если мне будет позволено попросить у господина капитана еще одного человека, то можно было бы поддержать орудие в боевом состоянии! Есть единственный выстрел. Больше боеприпасов не будет.

Трассирующие снаряды летят, словно кометы, из мрачного серого тумана и сгорают, словно молнии. Лязг танковых гусениц становится все громче. Ничего не видно, лишь отдельные голоса слышны в тумане, вскрики и чьи-то протяжные жалобы.

Как в котел, ровная возвышенность сходит в овраг Таловой, из которого раздается шум боя. Овраг сильно разветвляется, и в его балках лежит глубокий и густой туман.

— Господин вахмистр! Вас требует господин майор!

— Скажите-ка, что это за треск за Татарским валом? — спрашивает Петерс своего передового наблюдателя-вахмистра Рашке, по телефону. — Узнайте и, когда увидите их, — огонь! Но будьте осторожны, Рашке: полковой командир утверждает, что речь идет уже о немецких танках, которые ведут бой с русскими танками.

Куновски, который стоит перед бункером, кричит:

— Танки противника, господин капитан! Сначала это два, а потом семь очертаний танков, которые выплывают из тумана и ползут к блиндажу.

— Разве это не немецкие танки? — спрашивает Петерс по радио. — Ведь они не похожи на русские Т-34.

Танки идут один за другим. Они не стреляют. На улицах все еще группы раненых и больных. Они, словно привидения, шатаясь, идут дальше, и ни звука не вырывается из их уст. Их совершенно не волнуют танки. Что значит Т-34 по сравнению с холодом, голодом, болью! Танки подминают под себя машины, которые остались лежать на дороге и мешают им проехать, и переворачивают их в кювет, а также грузовики с ранеными. Т-34 прокладывают себе путь выстрелами: сначала над головами, и поскольку это не помогает, они бьют в толпы солдат. Ни вскрика от тех, в кого попали, ни шагу побыстрее, ни признака ужаса на равнодушных лицах. Они непрестанно ковыляют дальше. Грузовик с ранеными загорается.

В башне первого танка стоит комиссар. Он направляет огонь. Держа автомат в руках, он кричит на немцев. Они не обращают на него никакого внимания. Тут он дает приказ замедлить движение танка, перевести мотор на малые обороты и вправо, и влево кричит, перекрывая голосом шум мотора:

— Давай, давай, идите сюда, камрады, налево, назад марш!

Наконец, несколько человек прислушиваются к нему, поворачивают назад, и, как овцы, рысцой за ними трогаются и другие, туда, откуда пришли, и уже теперь русские оказываются в плену. Некоторые сходят с дороги, большинство же тупо идет дальше. Комиссар заметно старается спасти как можно больше пленных.

Виссе, который тоже наблюдает за всем спектаклем, не чувствует ни малейшего страха. Ведь русских ожидали. И вот теперь они здесь. Все чувства притупились. Слева от высот, на артиллерийских позициях, все спокойно. Они все еще считают Т-34 немецкими танками и ожидают вызова от Рашке.

Виссе смотрит на Рашке, как раз когда тот берет наизготовку свой карабин, целится и стреляет. Раздается выстрел, и примерно в пятидесяти метрах от него, на первом танке, комиссар вскидывает голову, поворачивается и падает грудью на стенку башни, ноги скользят, и он падает на снег у правой гусеницы. Танк движется дальше, на насыпь, прямо на гнездо Рашке. Рашке, наверное, сошел с ума. Он остался лежать, готовый к прыжку. За десять метров перед позицией, танк останавливается. Рашке подпрыгивает, пригибаясь, мчится к танку, около гусеницы выпрямляется и бросает в люк башни бутылку с керосином. Ручная граната, которую он бросает, летит следом. С глухим звуком вырывается пламя.

Проходит несколько секунд, прежде чем водители других Т-34 замечают, что один из них горит. Тогда они начинают стрелять, прямо в толпу людей, давят всех и устраивают ужасное побоище.

— Зачем все это было нужно? — спрашивает Куновски. — Этот Рашке — герой-машина без мозгов и без сердца! Проклятый идиот!

Они не поднимаются из своего укрытия, потому что танки направляют свой огонь на позицию Рашке, и над тем гнездом, где залегли Виссе и Куновски, свистят пулеметные выстрелы, и гранаты рвутся совсем рядом.

— Они нас обнаружили! — кряхтит Куновски. — Они принимают нас за героев!

— Благодарю за честь! — отвечает Виссе.

А Т-34 приближается. Грохочет одиночный выстрел. Прямое попадание.

Наша полевая гаубица — единственный выстрел! Виссе даже не нужно оборачиваться, чтобы определить это. Он слышал. Унтер-офицер и ефрейтор стреляли на расстоянии даже меньше ста метров. Виссе и Куновски вскакивают и мчатся вдоль вала. Рашке за ними.

Когда русские обнаруживают орудие, они накрывают его огнем. Унтер-офицер и ефрейтор укрылись за щитом и больше не выходят. Русские двумя танками наезжают на них. У этих двоих больше не осталось снарядов, и танки вдавливают их в снег вместе с гаубицей. На все это ушло не более двух минут, но ровно столько, чтобы с артиллерийских позиций заметили, что это не немецкие танки, и начали стрельбу.

Виден короткий выброс огня из орудий всех калибров, и семь танков превращаются в руины. Три из них горят.

Сразу же после этого начинается артобстрел русских орудий. Виссе, Куновски, Кремер, Рашке и два радиста мчатся, спасая свою жизнь, пока не добегают до балки, которая ведет к огневым позициям минометной батареи. Проходит час, и тогда появляются танки.

Линии связи все в порядке. Гольц звонит и сразу приказывает Виссе явиться на командный пункт. Петерс приказывает капитану остаться у минометов. Звонки не прекращаются. С высоты 102 командный пункт докладывает: «Тридцать танков прорываются в направлении Городище! Просим сообщить, не является ли этот танк новой моделью танка «тигр», потому что не слышно никакого шума боя. Русские танки из оврага Таловой атакуют. Но с противоположного направления прорываются немецкие танки. Огонь открывать только против бронетранспортеров, которые легко определить как вражеские!»

Потом звонит полковник. По его голосу ясно, что он плачет от радости.

— Они идут! Они опаздывают, но они идут! Огромные штуки, такие аппараты, новые немецкие «тигры»!

Я вижу через подзорную трубу, это может быть только крест, Петере!

— Говорит капитан Виссе, господин полковник! Может быть, это снег, который их запорошил, господин полковник?

— Нет, парень, это может быть только крест! — Он все-таки говорит неуверенно. — Скажите передовому наблюдателю Петерса, Рашке, чтобы он определил, что это за штуки!

— Передового наблюдательного поста больше нет, господин полковник!

— Мне очень жаль, капитан! Но нам следует больше пожалеть самих себя! Взрослые люди, и вдруг так по-детски! И такие командуют полками, дивизиями и армиями, а мы им подчиняемся! — говорит Куновски. — Когда они думают о Германии, они словно загипнотизированные и не видят, что происходит на свете. Они в своей жизни не занимались ничем, кроме парадов со знаменами!

Гольц передает:

— Позиции отбиты в третий раз. Часть без боеприпасов! — Он глубоко переводит дыхание. — Наш уважаемый командир полка, полковник Хутте, застрелился!

Виссе появляется в штабном бункере в неподходящее время. Майор сидит за столом, и когда Виссе входит, он как раз протягивает солдату то, что тому не удается спрятать достаточно быстро. Это тарелка, а на ней кости от целой курицы. На столе майора еще лежат вилка и нож. Уборщик поворачивается к Виссе спиной и обгладывает кости. Как собака, он разгрызает их зубами и высасывает из них все. Гольц не говорит ни слова. Он просто не замечает присутствия Виссе.

В Сталинграде 27 января 1943 года сотни тысяч умирают от голода, а господин майор вкушает курочку.

Майор вне себя: то, что его застали за поеданием курицы, это, разумеется, самая мелкая причина. Гольц пытается скрыть внутреннюю борьбу. Он приказывает солдату открыть банку сардин. Виссе остается только удивляться. Неужели это еще бывает? Ему дурно от голода, он прислоняется к стене бункера. Гольц медленно поедает сардины. Он тщательно разъединяет их двумя вилками, очищает от костей и чешуи, откладывая их в кучку на краю столовой доски. Майор явно углубился в уничтожение десерта. Кости он тоже отдает денщику, который ставит их на второй стол в углу бункера и выбегает, чтобы набрать снега для чая. Майор вытирает салфеткой рот и продолжает делать вид, будто все еще не замечает присутствия капитана.

Виссе не может оторвать взгляда от костей. «Я не знаю, что сделаю от голода! Я теряю рассудок! Сейчас майор не смотрит. Если я быстро схвачу все кости и положу в рот? Они принадлежат уборщику. При этом эта сволочь, Гольц, эта свинья с теперешнего момента зависит от моей поддержки. Если он будет участвовать в бегстве, я уж ему покажу. Вообще-то не следует его брать с собой. Что я вообще здесь делаю?» — ожесточенно думает Виссе.

Виссе смотрит на Гольца. Майор бледен и совершенно очевидно думает о том, что ему предстоит и что внушает ему ужас.

«Это был его прощальный обед, и он застрелится!» — думает Виссе.

Он тоже человек. Виссе преодолевает свою ярость, поворачивается к Гольцу и без вступления говорит:

— Я не застрелюсь, господин майор! — Гольц молчит. — Я буду прорываться, господин майор! Если хотите, можете присоединиться к нам!

Майор смотрит в стенку. Он поднимается, его движения странно угловаты и кажутся автоматическими.

— Нам приказано собраться в центре Сталинграда! — Гольц говорит неуверенно, пытаясь казаться убедительным. — Подумайте только, господин Виссе, мы же офицеры! Девиз остается прежним: сражаться в Сталинграде до последнего человека! Если мы пробьемся, то предстанем перед трибуналом! Представьте себе этот позор!

— Тогда нужно сдаваться в плен, господин майор!

— Если Германия выиграет войну, то у нас как офицеров, которые сдались большевикам, не будет шансов на достойное возвращение. Нет, нет, я не могу так поступить со своей офицерской честью.

— Тогда вам придется застрелиться, господин майор! Действие с необратимыми последствиями! Поэтому подождите, пока это сделают другие. Пусть Паулюс и его генералы, которым это положено по званию, пойдут впереди!

— Может быть, немецкие танки действительно в нескольких километрах отсюда — и фюрер все-таки выручит нас?

— Что за предположения, господин майор? Вместе того, чтобы действовать разумно, полагаясь на самих себя! Потому что именно офицер должен знать, что ему делать! Действовать достойно, мужественно и реалистично! Этой способности вы лишились! Ваш мозг набит фразами настолько, что для мыслей места уже не осталось. Вы становитесь на пьедестал и уже не можете ориентироваться в голых фактах. Настал момент прийти в себя и проснуться!

Я сделал все, что мог, чтобы сражаться достойно и честно, как подобает солдату. Мы со всех сторон окружены противником, и у нас нет шансов держаться дальше. Сейчас я пытаюсь избежать плена и пробиться к нашим позициям. Я сделал бы это и тогда, если бы вместо русских нас пытались взять в плен американцы или англичане. Я возьму Куновски и Кремера, которые пойдут со мной! Вы пока подумайте, господин майор, что такое позор — следовать непоколебимой позиции солдата или позволить себя использовать!

Погрузившись в мысли, Виссе отправляется к бункеру. Вдруг раздается грохот и треск. Из-под гусениц танков вырываются тучи песка, грязи и снега. Четыре Т-34 быстро катятся вдоль края балки и изо всех орудий стреляют по оврагу.

Артиллеристы бросаются из бункеров к орудиям на огневые позиции. Их бег столь же бесполезен, как и их стремление вчетвером быстро развернуть миномет. Виссе, как заяц, начинает петлять, и, вместо того чтобы, как другие, бежать перед танком, он бежит им наперерез, их огонь проходит над ним, и за его спиной танки уходят.

— Куновски, Кремер! — кричит он в бункер. — Когда танки пройдут, приходите в штабной бункер.

Кремер и денщик майора сидят у печки в штабном бункере и тайком посматривают на майора, который, стоя с побелевшими губами и не говоря ни слова, так, кажется, и не решил, что делать.

— В любом случае, я с вами, — говорит денщик намеренно громко. Гольц не реагирует. Дрожа, он прислушивается, как на этот раз танки катятся над потолком бункера, так что под ними грохочут несущие балки и крепежные столбы. Потолок качается, и с него сверху сыплется песок.

Капитан и Куновски наклонились над картой. Виссе показывает маршрут бегства.

— Первая цель — Карповка! Оттуда мы направляемся к реке Царице и дальше по течению Дона попытаемся дойти до Ростова к кавказской армии. Идти будем по ночам! Днем прячемся и отсыпаемся в бункерах, домах или оврагах, где получится. А теперь ликвидируем пункт. Если у нас есть еще люди, которые хотят пробиваться, то образуем несколько групп.

До полка дозвониться невозможно. Из командного пункта на высоте 104-й отвечает голос на ломаном немецком: «Говорит Иван, я вместо телефониста, еще раз починил линию. Остались я и Павел! Красноармейцы уже на наблюдательном пункте! Немецкие офицеры и солдаты атаковали — все погибли!»

— Иван! — кричит Виссе в аппарат. — Здесь тоже танки! Если можешь и хочешь, приходи к нам! Мы хотим пробиваться в Ростов!

Меньше получаса спустя раздается стук в дверь — Иван пришел. Он так же скромен и так же исполнителен, как и раньше, когда немцы были еще господами. По-настоящему его зовут Дмитрий, но немцы всех русских называют Иванами, так же, как и русские всех немцев называют фрицами.

На Иване надета его красноармейская форма, на голове шапка, на ногах валенки, на плече рюкзак, он выглядит точно так же, как год назад, когда попал в плен. Но на нем шинель вермахта, и на шапке нет красной звезды.

— Много танков на пути сюда, много русских солдат! Но я прошел!

— Да, Иван, теперь смотри, как тебе быть! Мы пробиваемся к немецким позициям на запад. Если хочешь, можешь пойти вместе с нами в Ростов. Ведь ты там был учителем? И оттуда дальше, к своей матери в Полтаву. Но ты сможешь прибиться и обратно к Красной Армии!

— Лучше не надо! Русские меня сразу расстреляют! — говорит он небрежно. — Пойду с вами!

— Хорошо, но тогда ты вместо шинели снова наденешь русскую куртку. Теперь давай-ка, надень свою красную звездочку на шапку. Не ухмыляйся, я знаю, что она у тебя опять в кармане, на всякий случай! А почему бы нет! Русский автомат и два магазина к нему у нас для тебя тоже найдутся! Так, а теперь нам еще нужен пропуск!

— У русских бумага похуже! Эта лучше! — Он позаботился и об этом, достал листок русской писчей бумаги. — От мертвого русского майора!

— Наверное, Иван подумал и о том, чтобы написать самому себе пропуск, потому что он умело намочил штемпель своей красноармейской книжки, прижал его к чистому листу бумаги, потер ногтем большого пальца по оборотной стороне штемпеля и таким образом сделал с него отпечаток.

Гольц искоса смотрит на Ивана, который уже хозяйничает за его письменным столом.

— Итак, военнопленных майора Гольца Вальтера Гельмута, капитана Виссе Фридриха Вильгельма, обер-вахмистра Куновски Эмиля Ладислава…

— Пиши, что ты должен доставить этих пленных в пересыльный лагерь в Карповку.

— Понимаю! Хорошая идея! — Иван от удовольствия смеется.

— А если этот парень передаст нас первым встречным русским, чтобы выкупить себя?! — спрашивает Гольц.

Иван внимательно смотрит на Гольца и решительно качает головой: «Иван так не сделает!»

— Еще подпись, Иван!

Иван быстро и размашисто расписывается: полковник Кардаков. Виссе дает указания:

— А теперь надеть лучшее белье. Самое необходимое положить в хлебные мешки или рюкзаки! Пистолет каждый положит в карман. Найдите самые лучшие игрушки тут в бункере. Больше двух одеял не брать, иначе не дотащим. По наступлении темноты отправляемся!

— А самое важное, продукты, господин капитан? — спрашивает Куновски.

— Посмотрим на минометной батарее. Ты идешь со мной, Куновски и Иван тоже.

Над оврагом начинает опускаться вечер. Ничто не шевелится вокруг. Бункер распахнут. На сровнявшейся балке мертвые немецкие солдаты. Это расчеты минометной батареи. Они не ушли. Капитан поворачивает одного из мертвых, который лежит лицом вниз. Это вахмистр Рашке.

Тут появляются русские солдаты, которые прочесывают бункеры. Капитан уходит в укрытие у стены балки вместе с Куновски и Иваном. У них еще с собой автоматы.

— Не стрелять! — шепчет Иван. — Оставайтесь лежать, я посмотрю! — И Иван как будто тоже в поисках добычи, идет навстречу русским. Он возвращается сразу. — Это всего лишь татары! Ищут чего-нибудь пожрать! Очень есть хотят, как и мы!

И действительно, татары совершенно не интересуются немцами и Иваном. Наверное, в темноте они приняли их за русских солдат, которые тоже ищут что-нибудь съестное. Фельдфебель минометной батареи тоже не ушел. Его рюкзак, но уже обысканный и ограбленный, лежит на топчане. В дыре под потолочной балкой он, как и обещал, оставил два целых хлеба и две килограммовые банки консервированной свинины.

До Татарского вала они доходят без приключений. Еще горят два русских танка. На дороге и рядом с нею лежат убитые в резне, которая была утром. Они появляются в окопах Таловой, но снова возвращаются, потому что идти приходится по пояс в снегу.

Русские сидят в бункерах. Поэтому они нахально идут прямо по дороге в Гумрак, которая почти пуста. Виссе шагает впереди, за ним идут Кремер, майор, его денщик, а замыкающим идет Куновски. Иван идет, как договорились, рядом и охраняет их с русским автоматом.

Поодиночке попадаются красноармейцы, которые, впрочем, быстро скрываются, потому что принимают группу за русский патруль. Навстречу идут грузовики с включенными фарами. На несущих платформах находятся установки «сталинских органов». Сидящие на них солдаты молчат: смертельный холод. Вдруг перед ними словно из-под земли вырастает группа красноармейцев, пересекающих дорогу. Они одеты в тулупы, и на груди висят автоматы. Виссе вынимает пистолет из кармана брюк и направляет его на ближайшего русского. Кремер подходит поближе. Иван не теряет присутствия духа.

— Кто идет? — резко окликает он русских. Словно команда, из нескольких глоток раздается резкий ответ пароля: «За Сталина!» Быстрым шагом семь красноармейцев проходят мимо и снова исчезают в темноте. Дорога ведет к высотке. Справа и слева расстилается степь, и, насколько хватает взгляда, вокруг Сталинграда открывается море сияющих огней от тысячи костров, горящих в степи.

Капитан смотрит в бинокль. Это похоже на аварские кольца. Вокруг каждого костра насыпан в виде кольца вал из снега, и за ним сидят, защищаясь от ветра, вокруг пылающего костерка, натянув плащ-палатки на головы, русские солдаты и так коротают ночь. Костер примыкает к костру, далеко в степь, и по ним капитан делает заключение, что русское кольцо вокруг Сталинграда протянулось на глубину до тридцати километров. И снова они идут через Гумрак, который уже в руках у русских. Они сворачивают влево и идут по дороге на Гончару. Идут молча. Капитан чувствует, как каждый занят своими мыслями, которые улетают далеко домой, в деревни и города, к своим семьям.

— Мы наверняка получим отпуск на родину для поправки здоровья? — спрашивает Кремер.

В Виссе просыпается небольшое недоумение. Узы ослабли. Дружба, какой бы теплой она ни была, — это вынужденное общение. Когда появляются красноармейцы, Иван выкрикивает им пароль и обменивается с ними парой слов. Один просит у него прикурить, и они беспрепятственно проходят мимо. В утренних сумерках от множества погасших костров поднимаются дымки прямо вверх, словно свечи. Мороз невыносим. Иван прочесывает балку, видит, что противника там нет, они забираются в бункер, перед которым лежат мертвые, скошенные пулеметной очередью. Кто-то один несет вахту, они сменяют друг друга, пока остальные спят.

На следующую ночь все проходит гладко, только они идут уже менее бодро и более тупо, а норма, которую Виссе установил, примерно по 100 граммов хлеба и мяса на человека, недостаточна. Больше всех, постоянно бормоча что-то про себя, жалуется майор, для которого голод и лишения слишком тяжелы. Иван тоже не выдерживает.

Виссе готовит у костра суп из пудингового порошка и добавляет туда немного свинины. Это приглушает голод на час, а потом он пробуждается уже с новой, немилосердной силой. Капитан погоняет их, заставляет двигаться дальше; они обыскивают машины, хлебные мешки, карманы мертвых в поисках съестного и не находят ничего.

Майор в этом не участвует. Он стоит, содрогаясь от холода, как беспомощный ребенок, негромко поскуливает про себя и ждет, что ему дадут. Голод сильнее и страшнее страха плена и смерти. Они становятся такими равнодушными, что даже не прячутся уже от появляющихся иногда русских, которые тоже обыскивают все вокруг и ищут часы, кольца, авторучки и фотоаппараты, сапоги, белье и вооружение погибших, которые они считают своими трофеями.

И им, наконец, уже кажется абсурдом бояться русских, и они уже даже не сознают, что находятся посреди территории противника. Для них это все еще «котел», в котором они сражались и в котором каждая высота и каждый городок им знакомы. Только теперь здесь еще и русские.

С 28 на 29 января они идут весь день напролет. Иван выбирается на холм и осматривается вокруг. В пятистах метрах от них дорога, но на ней полно машин.

— Если они нас схватят, то всех перебьют! — плачется майор.

— Тогда, во всяком случае, вам не придется стреляться! — набрасывается на него его денщик.

— Тихо! — приказывает капитан. — Мы сейчас лишь товарищи и должны держаться вместе.

Он несколько раз пытается завязать разговор с майором. Но Гольц остается высокомерным и замкнутым, как всегда. Они продвигаются, поникнув головами и натянув одеяла на плечи, по дороге, вслед за Иваном. «На оживленной взлетной полосе меньше всего бросается в глаза, что Иван ведет нас, как пленных!» — считает Виссе.

Машины — одна за другой — проходят мимо. Очень много «студебекеров» и «джипов». Проходящие мимо части почти полностью оснащены американскими грузовиками и военным снаряжением.

— Вот фрицы! Гитлер капут! — кричат красноармейцы немцам.

Мимо проходит рота автоматчиков. Командир части спрашивает Ивана, как он рассказывает потом, что это за пленные и куда он их ведет. Русские с любопытством разглядывают предполагаемых немецких военнопленных. В лицах сочувствие. Особенно заинтересованно они осматривают Гольца, как диковинное животное. Они представляли себе немецкого майора совсем иначе и заметно разочарованы.

— Еще два, три часа, и мы будем в Карповке, — говорит Виссе. — А потом мы, наконец, выйдем из «котла»!

На краю улицы стоит колонна русских машин. Водители меняют шины у грузовиков и помогают одному из водителей, стоя у поднятого капота. Куновски принюхивается.

— Черт возьми меня совсем, если это не продовольственная колонна! — Он стонет от голода.

Высокого роста, огромный, краснощекий русский, в белоснежном тулупе и белых валенках кричит:

— Пристрели их! Мы немецких свиней кормить не будем!

В ответ Иван громко, энергично кричит ему, и судя по интонации, защищает своих пленных, делает недвусмысленный жест, хватаясь за автомат и направляя его на русского.

Для немца совершенно непостижимо, как это Иван, солдат, позволяет себе подобное, потому что тот, в тулупе, наверняка офицер. Виссе принимает его за интенданта или старшего писаря. Тот подходит широким шагом, с угрозой, к маленькому отряду и, судя по энергичным интонациям, ругает немцев. В его словах часто встречается слово «бестии».

Иван подгоняет своих мнимых пленных, а русский в бешенстве осыпает их пинками. Куновски получает пинок в зад, пролетает несколько шагов вперед, так что Виссе оказывается последним. Русский хватает его за плечо и поворачивает к себе: «Ты офицер!» Он бьет Виссе справа и слева своими огромными лапами по лицу.

У Виссе чешутся руки, он чуть-чуть не хватается за пистолет, но сдерживается. Капитан глубоко потрясен и опускает голову. Русский чувствует, что, кроме презрения, вызывает еще и сострадание своим жалким видом. Он собирает слюну и плюет немецкому капитану прямо в лицо так, что слюна стекает по щекам Виссе, потом поворачивается и с ругательствами шагает прочь. Иван срывает с плеча автомат.

— Оставь, Иван! У вас то же самое, что у нас! Самые большие герои на этапе!

Примерно около полудня они сворачивают с дороги и бредут через снег вдоль глубокой балки.

Один из бункеров засыпан снегом почти полностью, и только люк в потолке сверху позволяет еще забраться в него.

— Займем этот! — предлагает Куновски.

Чтобы скрыть следы, они проходят мимо, спускаются в балку, поднимаются на нее с другой стороны и возвращаются по своим собственным следам обратно. Спускаются вниз через люк. Бункер даже убран. Похоже, русские еще не успели его обнаружить. У стены находятся двухъярусные топчаны, у стены сложенная из кирпичей печь, в центре стоит стол, а у стены на полке стоит военный радиоприемник на батареях. Когда Кремер нажимает кнопки, из него доносится музыка московское радио. Виссе нагибается и поднимает с пола деревянную крышку люка. Он становится на стол, набирает снаружи снега, кладет на крышу люка, снова закрывает отверстие, и они оказываются в кромешной тьме, закрытые.

Виссе и Куновски несколько раз высовываются через отверстие и осматриваются. Целый день ничего не видно.

— Но все-таки что-то подозрительно! — считает Куновски. — Следы и крышку вблизи видно! Лучше бы нам уйти отсюда!

— У меня тоже не очень-то хорошее предчувствие! — говорит капитан Ивану и считает, что, в любом случае, после наступления темноты нужно отправляться дальше. — Бункер слишком хорошо оборудован! Русские увидят и захотят остановиться здесь!

— Тут мы хотя бы сможем хорошенько выспаться! — предлагает Гольц. — Если мы не будем поднимать крышку, то нас прекрасно укроет снегом!

Денщик майора тоже заявляет, что нужно отдохнуть, прежде чем отправляться дальше.

— Кто придет при таком густом снеге да еще ночью? — спрашивает он и даже хочет развести огонь в печи и сжечь две табуретки.

— Ты что, совсем с ума сошел? — накидывается на него Куновски. — Чтобы они нас по дыму обнаружили? У Ивана сводит желудок от голода.

— Здесь плохо! Все съедать и скорее прочь отсюда, вот что надо! Я найду потом что-нибудь съедобное!

Тем не менее Виссе раздает только запланированную норму. «Еще на день у нас осталось!» — думает он.

И вдруг становится так тихо, что они слышат биение своих сердец. Музыка в радиоприемнике прекращается, раздается «Голос Москвы» на немецком языке. Слышится ликующий голос:

«Сегодня советскими войсками в штаб-квартире — развалинах универмага в Сталинграде — в плен были взяты главнокомандующий Сталинградской группировкой, состоявшей из 6-й и 4-й танковых армий, генерал-фельдмаршал Паулюс вместе со штабом и начальником штаба генерал-лейтенантом Шмидтом. Звание генерал-фельдмаршал Паулюс получил несколько дней назад.

Кроме нескольких частей, которые оказывают сопротивление в «котле» к северу от города, но которые тоже обречены на уничтожение, ликвидация немецко-фашистских войск в районе Сталинграда завершена.

Паулюс, который предложил капитуляцию, выдвинул всего лишь два требования, и те, касающиеся своей личной персоны.

Он попросил, чтобы его увезли в плен в закрытом легковом автомобиле и чтобы в плену его считали частным лицом».

— Итак, это конец, и вот как это делается! Утонченный господин, ничего не желает знать больше о своих солдатах и не хочет иметь ничего общего со Сталинградом! — говорит Куновски и отключает радио. — Или хотите послушать дальше?

Никто не хочет: столь велика горечь. Виссе распределяет вахты и дает указания о почасовой смене. Слишком отупев от холода и голода, отдавшись своим мыслям, сидит он за столом, смотрит на светящийся циферблат часов и считает каждую секунду и минуту. Ему хочется бежать прочь отсюда — и как можно дальше! Он думает, уж не разбудить ли их всех и не заставить бежать отсюда? Они так хорошо спят! Даже Иван и Куновски, эти двое с таким безошибочным инстинктом, и они храпят. Он вздрагивает. Скрипящий звук, скрип полозьев по снегу. Лошади фыркают, раздаются крики команд по-русски. Слышны даже шаги по снегу, кто-то идет, увязая в снегу.

Виссе будит остальных. Нужно бежать отсюда! Гольц против.

О сне никто и не вспоминает. Они сидят на топчанах, Виссе и майор у стола, и внимательно, напряженно прислушиваются. Они сидят так тихо, что каждый слышит биение своего сердца. Русские подходят и к их бункеру. Они приглушенно ругаются, потому что он засыпан и в него невозможно войти, и располагаются в соседнем. Они слышат, как рядом рывком открывается замерзшая дверь, как откалывается со звоном накопившийся лед. Русские разбивают какой-то стол или табуретку и разводят огонь. Примерно час спустя наступает тишина.

— Что будем делать? — спрашивает денщик майора.

— Здесь остается только молиться, чтобы нас не нашли! — шепчет Кремер. — А еще посмотреть, что творится вокруг, это было бы тоже неплохо!

— Держите-ка покрепче табуретку, чтобы она не скрипела и не упала!

Виссе залезает на табурет, и миллиметр за миллиметром приоткрывает крышку. Он слышит громкое дыхание каждого в бункере. Благодаря свежевыпавшему снегу крышка не замерзла. Виссс удается без шума ее поднять. Он видит снег, кусок темного неба, на котором высыпали звезды. Снег прекратился. И в метре от крышки он видит пару сапог на снегу. Он снова закрывает крышку.

— Пост, прямо над нами! Это вход в балку, они здесь выставили пост! Без пяти двенадцать. Пост только что заступил. Через два часа смена.

— Как бы они не сменились как раз у нас! Когда он уйдет, мы смываемся! — заявляет Гольц.

Постовой спокойно стоит на своем месте, не шевелясь. Должно быть, он оперся на винтовку и тихо дремлет. Только без нескольких минут два постовой зашевелился. Капитан открывает крышку, выглядывает наружу и снова закрывает ее.

— Уже другой заступил! Они меняются у нас, здесь!

Этот постовой — парень неспокойный. Он непрерывно пританцовывает туда и сюда, потому что, наверное, мерзнут ноги, бьет себя по груди ладонями и бегает по кругу. Приглушенно ругая холод и мороз, он топает ногами по снегу и по деревянной крышке, которая под ним — звук раздается глухой и звучный. Виссе приснилось, что его берут в плен, и кричит во сне. Кремер закрывает ему рот рукой и будит его:

— Предлагаю, господин капитан, выступать отсюда! Кто не хочет с нами, тот пусть остается здесь!

— С ума сойти! — Майор дрожит всем телом. — Если что-то собираетесь предпринимать и все сорвется, то нас всех расстреляют!

Вот наверху подходят двое и стучат каблуками по крышке. Иван разрывает свой пропуск и велит остальным:

— Сожрите все — русские придут, и все!

Для Ивана это означает верную гибель, и Виссе удивляется, с какой покорностью судьбе этот украинец отдает себя в руки судьбы. Он только хочет наесться еще раз как следует. Капитан сдаваться не собирается. Те двое уходят, но постовой остается снаружи. Через три минуты они возвращаются. Лопата со звонким лязгом скользит по деревянной крышке люка. Кряхтение русских слышится наверху. С тупым ударом деревянная крышка отлетает. В бункер начинает сыпаться песок, снег, несколько кусков слежавшегося снега падает вниз. Ужасен ворвавшийся вдруг в бункер свет. Уже наступил день. Майор и капитан, которые стоят прямо под открывшимся отверстием, защищаясь, прикрывают руками головы, бросаются вниз — и стол опрокидывается с грохотом. Кто-то кричит в отверстие по-русски: «Кто там?»

Они не шевелятся, тихо лежат на полу и ожидают, что сейчас их взорвут гранатой. Наверху раздаются еще крики, и люди наверху ждут ответа. «Все! — думает Виссе и сжимает свой пистолет.

Вдруг раздается спокойный голос Ивана, словно он до сих пор спал и проснулся из-за грохота, он что-то кричит русским.

— Вы будете жить! — говорит он Гольцу и Виссе. — Пистолеты, пожалуйста! — Он берет и передает их наверх, откуда протягиваются руки за ними. Пистолеты других он тоже передает наверх. Свой автомат бросает под топчан. Свой разорванный пропуск он мнет и ножом засовывает в щель между бревнами потолка. Он делает все это так спокойно, словно все обдумал и уже давно собирался это совершить.

— Иван! — У Виссе перехватывает дыхание.

— Да, ты был хороший друг, спасибо, прощай!

В ответ Иван трясет Виссе руку, протягивает обе руки через люк и его вытаскивают.

Снаружи раздаются крики и девичий смех.

И в этом звонком девичьем смехе Виссе чудится жизнь и надежда.