Вечное возвращение

В канун праздника Успения Пресвятой Богородицы, в самом конце жаркого августа, ехал на электричке мужик по имени Егор. Он ездил в город Бежецк на воскресный базар продавать своего бычка Степана. Продал, очень удачно, и теперь при деньгах и навеселе возвращался в родное село Хлевное, которое вполне соответствовало своему названию, напоминая загаженный хлев нерадивого хозяина.

Доехал Егор до райцентра Сонково, где ему следовало с электрички на автобус пересесть, и тут ему (как это часто с нашим братом, русским, бывает) моча в голову ударила. Дай, думает, пешочком пройдусь. И в мыслях даже не держит, что идти добрых тридцать верст. А время к ночи.

Ну, дурацкое дело нехитрое; руки в брюки, хрен в карман — пошел! Шел-шел — и застала его в дороге ночь. А он только-только до Лбово дотопал, что в трех верстах от Сонково. На дворе ночевать ему, естественно, не хотелось; комары сожрут, да тем более при таких больших деньгах… В один дом постучал, в другой… Люди наши известно какие: отзывные к чужим несчастьям и страданиям. А тут как-то и не отозвались, еще и собак спускают. Ходил-бродил Егор, никто на ночлег не берет. Совсем отчаялся. Хоть на землю ложись да рукой накрывайся.

Вдруг видит — в самом конце деревни (ближе к густому лесу) дом стоит. Старый-престарый, все бревна черные. Забора вокруг нет, травы — по колена, и окошки не светятся. Ни дать ни взять — заброшенный. Егор скорей туда. Толкнул дверцу, вошел и при последнем дневном свете оглядел нехитрую обстановку: стол, лавка, печка. Сверху не капает, снизу не поддувает. Чем не жилье?.. Кинул Егор, не мудрствуя лукаво, свой кожушок на лавку да и завалился спать.

И снится ему сон.

Будто находится он в этой же избе, а все вещи из его избы — той, что в Хлевном. И будто еще не ночь, но уже глубокий вечер. Свет ярко горит, печка жарко топится, на столе, как заведено, водочка, помидорчики свеженькие, курочка жареная, шмоток сала, конечно, то да се… А у печи жена с ухватом суетится. Варенька. Лет десять как умершая. Раскраснелась вся. Лепешки печет.

Приподнялся Егор на локте, глазам своим не верит: ну все как есть его! Даже две картинки на стене, из журнала «Огонек» вырезанные. На одной картинке баба в черной шапке с перьями, «незнакомка» называется; на другой тоже баба, но голая. Даная какая-то… Впрочем, примечает Егор, не совсем все как у него. Иконы в красном углу нет, Божьей Матери с младенцем Иисусом на левой руке. Вот нет-таки нет! А иконка эта не простая, старинная, Егоровой матерью собственноручно для оберега повешенная. А тут нет. О-очень это Егора смутило и расстроило. А еще кот черный по скрипучим половицам так и шастает, так и шастает! Отродясь Егор котов не держал. Тем более черных. Пригляделся Егор, а голова у кота в подпалинах. И это тоже неприятно поразило.

Варя знай себе ухватом работает, глубокую миску горячими и румяными лепешками наполняет, маслом поливает да сахарком посыпает. Самая что ни на есть любимая Егорова еда (после водочки, конечно). А тут не тянет, даже смотреть на лепешки противно. Отвернулся Егор, глянул в окно и чуть не матюгнулся — звезды на темном небе совсем не так расположены (Егор в детстве посещал школьный кружок юных астрономов и потому знал, как должны звезды располагаться). Большой Медведицы и вовсе нет… А уж когда луна выплыла из-за тучки, тут Егор не шутя затосковал. Потому как никакая это была не Луна, а совсем другая, неведомая ему планета. Раза в два больше Луны. И не желтая, а вся какая-то ядовито-зеленая… Варя между тем с лепешками закончила и к столу подсела. Взяла в руки острый нож и стала сало резать. Сегодня ж Иван Постный, лихорадочно соображает Егор, грех в руки нож брать. А Варя режет себе и режет, хоть бы что, нарезала, ножик отложила и на Егора уставилась. Пристально так разглядывает, будто в первый раз видит. Черный кот к ней на колени запрыгнул и клубком свернулся. Мур, говорит, да мур; и неласково говорит, а зловеще: мур-р-р-р-р… словно рычит. Варя его гладит и все на Егора пялится.

Егор хоть и не робкого десятка, а — сробел, боится…

Варя говорит как бы себе самой:

— Ишь глазки подленькие, так и бегают.

— О чем ты, Варюш? — Егор спрашивает, а у самого сердце в пятки уходит.

— О том самом, — отвечает Варя с двусмысленной ухмылкой. — О том самом. Расскажи лучше, мил дружок, как ты меня на тот свет спровадил.

— Вот этого, Варвара, не надо! — закипятился Егор. — Сама отлично знаешь, что у тебя было двустороннее воспаление легких. И справочка от врача имеется. И от судмедэксперта, кстати говоря, тоже.

— Справочки твои, — говорит Варя и котову голову в подпалинах чешет, — липовые. — И такой у нее вид сделался — вот сейчас душить кинется. Даже кот что-то почувствовал, испуганно с колен спрыгнул.

И у Егора все внутри охолонуло, так явно Смертью повеяло.

— Че боишься-то, — спрашивает Варя, так же двусмысленно ухмыляясь. — Не боись. Не стану я тебя душить. Одно только, Егорушка, скажу: ребеночка я под сердцем носила. Он уж ножками в живот толкался, а ты нас в гроб да на кладбище.

Варя тяжко вздохнула.

— Ой, не надо, — Егор морщится досадливо. — Какой еще ребеночек?! Тебе ж вскрытие делали. Никакого ребеночка и в помине не было. Ты что думаешь, врачи совсем дураки? Ребенка не заметили?

— А вот и дураки, — упрямо отвечает Варя. — А вот и не заметили. Как будто ты наших врачей не знаешь.

Ну, в общем-то… верно, соглашается про себя Егор, вспомнив, как на масленицу ходил больной зуб лечить, а ему заместо этого два здоровых выдрали. А в другой раз, за неделю до Пасхи, в Вербное воскресенье, палец занозил; так вместо того, чтобы занозу вытащить, всю руку, гады, оттяпали. (Правда не ему, а Гришке-соседу, ну так оттяпали ж…)

— Да-а-а… — задумчиво тянет.

— Вот тебе и да, — говорит Варя. — Ребеночек во мне по сей день мается.

— Как это мается?.. — удивился Егор. — Ты ж черт-те когда померла.

— Я-то померла, — отвечает Варя. — А ребеночек мается.

— И… что? — Егор никак не поймет, куда она клонит.

— И ничего, — отвечает Варя. — Вытащить его надо. — Помолчала маленько, остро так глянула и добавила: — Тем более, сыночек это твой.

Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нем так и взыграло.

— А вот этого не надо, не надо! — запальчиво кричит. — Насчет того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала. Я ж тогда на целине был. В Казахстане.

Ничего ему Варя не ответила. Только вдруг лицо у нее зеленым сделалось, как планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе — кровавые. А черный кот непонятно откуда, из какого-то темного угла: мя-яа-а-а-у-у-у…

Тут Егор и проснулся.

Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко. Птицы на деревьях заливаются, петухи по деревне перекликаются. Благодать! Вскочил Егор с лавки, подхватил свой кожушок — и бежать из проклятого дома. На дворе утро раннее-раннее, туман над полями стелется, небо высокое и си-и-нее, без единого облачка, бабы коров к общему стаду выгоняют… Бежит Егор вдоль заборов, а самого любопытство разбирает. Что ж это за дом таинственный, где подобные сны снятся? Дай-ка, думает, спрошу…

Русские женщины хоть и славятся своей красотой в заморских странах, хоть и премии там всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страшнее другой. Ну буквально глаз не в кого окунуть. Такое на морде наворочено, не приведи Господь. Все ж нашел Егор женщину более-менее поприличнее и пристал с расспросами.

— Слышь, тетка, а что это за изба?

— Которая?

— Да вон, на краю. Вся в траве.

Баба тотчас быстро перекрестилась и лицом похмурела.

— Поганое место, — говорит. — Ведьма там одна жила, лет пять как померла. Ох, гадина была, ох, га-дина-а-а. Че тока не вытворяла, стерва! Мово мужика, Петра, энтой самой силы лишила. Лежит теперча в кровати, бревно бревном. Соседскую корову Маньку сгубила, та вместо молока кровью доиться стала. Правда, по многу крови дает, ведра по три за одну дойку. Ну дак это ж не молоко, много не выпьешь…

— А не знаешь ли, — Егор интересуется, — был ли у нее черный кот?

— Как не быть, был котяра! — тетка сказывает. — Ох, стра-а-шной, черт. С подпалинами тута и тута, — показала она корявым пальцем на голову, плотно закутанную серым платком. — Видать, когда ядовитое зелье варганила, плеснула ненароком.

У Егора сердечко так и екнуло, вспомнил он — были! были! у кота подпалины, и аккурат в тех местах, где баба показала.

А тетка дальше рассказывает:

— Как поганка померла, веришь, нет, после морга еще недели две в своей избе мертвая лежала. Ни запаху от нее, ни порчи… Лежит в гробу как живая. А кот энтот, сказывали, по ночам к ней в гроб залазил и клубком на груди свертывался. Во страсти какие! А как хозяйку схоронили, он и пропал невесть куда, будто сгинул… Доченька, Доченька, — закричала она ласковым голосом на корову. — Иди, милая, иди, щипай травку.

Покачал Егор на странный рассказ головою, да скорей на автобусную остановку припустил. Тут уж не до пеших прогулок… Вскоре и родное Хлевное за грязными стеклами автобуса показалось, с милым сердцу домом и милой Нюрушкой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей. Зарылся Егор лицом в две ее необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл все свои беды и горести.

А потом пришел студный месяц декабрь, а там и Рождество приспело, затем Сретенье, когда зима с летом встречаются, и пошло-поехало… Пасха наступила — Светлое Воскресенье Христово, ночь на убыль пошла, день на прибыль, и вот тебе снова на Руси — веселый месяц май. Святая Троица.

Прошел еще один год, так и жизнь пройдет, не заметишь.

Позабыл Егор за повседневными делами и заботами свой странный сон, в котором ему первая жена Варя ребеночка у себя из живота вытащить наказывала. Настало лето. И вот однажды, под Петров пост, какой-то мужик в постояльцы набивается. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьезный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал, а наоборот — поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно, не по-нашему: господин Шульц.

Ну что ж, а у Егора к дому пристроечка имеется, никем не занятая. Стол там стоит, стул, топчан. И деньги никогда лишними не бывают. Короче говоря, столковались на все лето. А вскорости господин Шульц перебрался в Егорову пристроечку с одним лишь маленьким чемоданчиком. И как обещал, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Сидит себе как мышка в норке. Нюра, по уговору, каждое утро кринку коровьего молока под дверь ставит; сметанки да творожка домашнего кладет. Иной раз и это нетронутым остается. Выйдет Егор под вечер на двор — горит свет в пристройке; выйдет в другой раз, уже за полночь, по нужде — опять оконце светится. И под утро то же самое. Пару раз он все ж таки заглядывал к постояльцу — часом не помер ли?.. нет, живой; над столом склонясь, что-то быстро пишет.

А за Егором грех такой водился: любопытный он был очень. Ну до того смущает его таинственное поведение господина Шульца, сил прямо никаких нет. Сон потерял. Уж и Нюра ворчать стала, что Егор ею по ночам пренебрегает, чего отродясь за ним не водилось. Наконец все! край! мочи нет больше терпеть!.. Открыл Егор дверь в пристройку и вошел, а постоялец даже головы не поднял, все пишет.

— Простите великодушно, — робко так говорит Егор. — Не подумайте чего плохого. Но чем это вы с утра до вечера занимаетесь? Коли, конечно, не секрет.

Господин Шульц от стола повернулся, снял очки в серебряной оправе, платочком стекла протер. Лицо без очков еще умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалина какая-то у самых волос его наружность портит.

— Да нет, — отвечает, — не секрет. С удовольствием расскажу.

И рассказал.

Давно это было, гораздо раньше тех времен, когда большевики в России верховодить стали. Жил в этих самых краях один русский барин. Вот как раз в том доме, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали барина Иван Сергеевич, как писателя Тургенева. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. Умница, одним словом. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался, повести пописывал в духе Марлинского. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. Большую часть года по заграницам разъезжал или в Москве и Петербурге обретался. У него везде имелись свои дома с прислугой. Очень богатый человек, да и здоровьем Бог не обидел, да и красотой… Но вы ведь знаете русского человека, без странностей ему ну никак не обойтись. Хлебом не корми, а подай чего-нибудь этакого, с перчинкой… достоевщину какую-нибудь. Вот и у Ивана Сергеевича странность была, вернее, даже не странность, а слабость. Любил он своих крепостных девок на конюшне пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, — покачал головой господин Шульц. — Это совсем не то, о чем вы подумали».) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плеточка имелась, кожаная, крученая… Оттого-то, при всей своей горячей любви к барину, дали ему крепостные прозвище — «Лютый». Хотя, правды ради надо сказать, до смерти он ни одну девку не засек, а после щедро вознаграждал подарками и деньгами.

И вот однажды привез Иван Сергеевич к себе в усадьбу, прямо из Парижа, живую француженку. Хрупкое, воздушное создание, как бы даже и не земное. Звали ее Луиза Дюваль. Она была балерина. Француженка тут же переоделась в русский сарафан, косу стала заплетать, босиком бегать, полюбила пить квас и есть окрошку. А на утренней заре ходила к пруду (где теперь грязная лужа) и крутила там фуэте, а затем купалась. И вот на ее беду нашло на Ивана Сергеевича помутнение. Как бес в уши нашептывает: поди да поди кого-нибудь выпори. Схватил свою плеть и в сад бросился. А навстречу Луиза с купания возвращается. Иван Сергеевич без лишних слов за косу ее, да на конюшню. И начал там сечь. И засек. Насмерть! (Это вам не русская баба. Много ли француженке надо? Тем более балерине.) Конечно, здесь имело место и недоразумение. Ведь она могла крикнуть. По-французски. Воззвать, так сказать, к духовной сущности Ивана Сергеевича. Но дело в том, как мне кажется, что Луиза Дюваль приняла грубое обращение за неистовую страсть. Ей, видимо, показалось, будто русский барин с ней заигрывает. И даже когда на ее нежные плечи посыпались первые удары плети, она все еще принимала это за пылкость загадочной русской натуры. Ну а потом… потом было поздно. Иван Сергеевич в раж вошел. Тут уж хоть по-французски кричи, хоть по-итальянски; не поможет.

К полудню, когда все открылось, горю Ивана Сергеевича не было границ. Он так убивался по несчастной Луизе, что дворовые опасались за его рассудок. Два раза к пруду бегал топиться, всерьез подумывал в монастырь уйти. Но… уехал в Петербург. Там он нашел старого китайца, специалиста по бальзамированию, и привез его в усадьбу. И китаец, надо отдать ему должное, сделал все по высшему классу. Луиза Дюваль лежала в гробу как живая. Тем временем на кладбище заканчивали сооружать часовенку с витражами, рубиновым крестом на куполе и изваянием самой Луизы в мраморном гробу. Настоящий же гроб с настоящей Луизой установили в комнатке под часовней. И мало кто знал, что от барской усадьбы был прорыт тайный ход в эту комнату. (Егор покачал головой; да, да, помнит он полуразрушенную часовенку на кладбище. Босоногими пацанами туда еще бегали. Правда, никаких витражей и рубинового креста и в помине уже не было, но памятник с отбитым носом сохранился.) И вот как схоронили француженку, так и пошла про то кладбище дурная молва: будто из земли голоса таинственные доносятся. А один божий странник клялся с пеной у рта, что видел в три часа по полуночи женщину в белых одеждах, танцующую меж крестов. Ну а уж в следующем веке, в расстрельные тридцатые годы (все по тем же глухим слухам), чекисты стали свозить на кладбище трупы своих жертв и тайно захоранивать. Говорили даже, что и самого царя-батюшку с семейством не в Екатеринбурге порешили, а сюда привезли умертвлять… Короче говоря, — закончил свой рассказ господин Шульц, — загадочное место во всех отношениях.

Выслушал Егор со вниманием эту любопытную историю.

— Ну и что? — спрашивает.

— Ну и ничего, — пожимает плечами господин Шульц.

— А чем вы все-таки с утра до вечера занимаетесь? — не отстает упрямый Егор. — Если, конечно, не секрет.

— Да нет, — отвечает господин Шульц, — какой там секрет. С удовольствием расскажу.

И рассказал.

— Я занимаюсь инфернологией. Слыхали о такой науке?

Егор головой качает, нет, не слыхал.

— Это наука об Аде, — охотно разъяснил господин Шульц. — Дело в том, что по моим расчетам Ад находится в России.

— Как в России… — У Егора аж дыхание сперло.

— Вернее, не в самой России, — поправился господин Шульц, — а под Россией. Вот тут, прямо под нами, — постучат он каблуком ботинка в пол.

— Но… но… почему?? — Егор слов не находил от изумления.

— А где ж ему еще быть, как не под Россией?! — убежденно сказал господин Шульц.

— Действительно, — пробормотал Егор, сраженный наповал столь веским доводом.

— По моей теории, — продолжал господин Шульц, закинув ногу на ногу и закуривая сигаретку. — Ад имеет три входа и ни одного выхода. Один вход был в Атлантиде, ну и, естественно, исчез вместе с ней; второй неизвестно где, хотя я смутно подозреваю, что он расположен… — тут господин Шульц опасливо огляделся и, приклонясь к Егорову уху, прошептал одно только слово.

— Не может быть! — удивленно воскликнул Егор. — Не верю!!

— Однако это так! — припечатал господин Шульц. — Что же касается третьего входа… — Господин Шульц помолчал, выпустил изо рта сизую струйку дыма. — То он здесь.

— Где здесь? — Егор растерянно озирался.

— На том самом кладбище, где француженка лежит.

Наступила тишина. Мертвая. И только одинокая муха летала по комнате и жужжала. Вот так: жжжжжжжжжжжж…

С того самого дня взаимоотношения между хозяином и постояльцем заметно потеплели. А вскоре Егор с господином Шульцем и вовсе сделались чуть ли не закадычными друзьями. И это несмотря даже на явный перепад в интеллектуальном уровне. Си-и-дят себе долгими летними вечерами на завалинке и разговоры разговаривают. О том, о сем. И вот как-то в один из таких теплых вечерков Егор и рассказал свой прошлогодний сон.

— Любопытно, любопытно, — живо заинтересовался господин Шульц. — А не с четверга ли на пятницу вам этот сон приснился?

— Да, — припомнил Егор, — с четверга на пятницу.

— Значит, вещий, — уверенно заявил господин Шульц и о чем-то глубоко задумался. Так глубоко, что Егор уже и спать было решил пойти, но тут господин Шульц очнулся да и говорит, указав пальцем в небо:

— Обратите внимание, Егор, луны на небе нет.

— Ну и что, — не понимает Егор. — Счас ветер тучи разгонит, она и появится.

— Не появится. Сегодня как раз двадцать девятый лунный день. Сатанинский. Разгул темных сил.

— И что это значит? — спросил Егор.

— Это значит, — сказал господин Шульц, — что вход в Ад открыт.

Сказал, а сам смотрит на Егора выжидающе. Егор заерзал.

— И вы… хотите…

— А почему нет?

— Дак мы ж там ничего не увидим, — пытается увильнуть Егор.

— У меня фонарик есть. На аккумуляторах.

— А… а… — Егор даже не знает, что ему и придумать, от такой неожиданности. В самом деле: только спать собрался идти под горячий Нюркин бочок, а тут как бы в самое пекло лезть не пришлось. — А вот, — наконец нашелся он, — ежели они на нас кинутся?

— Обороняться станем, — невозмутимо отвечает господин Шульц. — У меня пистолетик имеется, длинноствольный «кольт 45». Как раз на такой случай.

— Ну… не знаю. — Егор дух перевел. — Надо, наверное, Нюру предупредить.

— Не надо.

— Почему это?

— А что она, по-вашему, скажет?.. Иди, Егорушка, в Ад?!..

— Вообще-то верно, — согласился Егор.

Господин Шульц пружинисто поднялся с заваленки.

— Я пойду саквояж захвачу, а вы возьмите топор и две лопаты. Штыковую и совковую.

— Лопаты зачем? — удивился Егор.

— Заодно жену вашу выроем, — бодро пояснил господин Шульц. — Неужели вам не интересно посмотреть, что от нее осталось?!

— Ну, интересно, конечно… — неуверенно пробормотал Егор.

…На кладбище и днем-то иной раз страх заберет, что ж тогда говорить о безлунной ночи. Тут еще и дождь напористый зарядил. Пока по деревне шли, вроде нормально было. Собаки во дворах брешут, окошки в домах светятся. А как за околицу вышли, где темень непроглядная началась, Егор совсем духом пал. Идет за энергичным господином Шульцем, ногой за ногу цепляет… Еще и филин, зараза, вдруг заухал! (У Егора аж внутри все оборвалось от этого уханья.) Вскоре прохладой повеяло от речки Кашинки, значит, и пути всего ничего осталось… Наконец пришли. Сразу и дождь перестал. И ветер стих. Ни одна веточка на деревьях не шелохнется. Тишина стоит. Жуткая.

Нашли они Варину могилу и за работу дружно взялись. И часу не прошло, лопаты стукнулись о крышку гроба. Вытащили они его кое-как из могилы; гроб хороший, дубовый, нисколько в земле не попортился, только что обивка матерчатая сгнила. Подцепил Егор крышку топором, она и отскочила. И перед ними предстала мертвая Варя. Глядит Егор на свою бывшую жену во все глаза, кажется, нисколько она за десять лет лежания в земле не переменилась. Даже как будто похорошела.

А господин Шульц прямо в мертвое лицо фонариком посветил.

— Ничего себе, — присвистнул удивленно. — Это же Луиза Дюваль, та самая француженка, которую Иван Сергеевич насмерть засек.

— Что-то вы, господин Шульц, путаете, — занервничал Егор. — Это моя первая супруга. Варя.

Господин Шульц, как обычно, надолго задумался, а потом и говорит:

— А-а, теперь мне все понятно. Ваша жена — фантом. На самом деле она умерла в прошлом веке. Поздравляю вас, Егор, вы жили с фантомом. А я еще думаю, чего это она так хорошо сохранилась… Ну-ка, подержите фонарик, — деловито приказал господин Шульц и, отдав вконец обалдевшему Егору фонарь, полез в свой саквояж.

Только теперь Егор заметил, что живот у Вари вздутый, как у беременной. Господин Шулыц достал из саквояжа блестящий скальпель и, воткнув его в Варин живот, разрезал вместе с саваном.

И тут… и тут… Егор даже не понял сразу, что же случилось. Какой-то противный визг ударил по ушам, а в нос пахнуло зловонием, и что-то склизкое, кровавое, мохнатое стремительно вырвалось из Вариного живота (Егору с испугу показалось, что это была обезьяна. Макака.) и понеслось прочь!

— Лови!.. Лови!.. — азартно закричал господин Шульц.

Да куда там! Уродец, что твой резвый жеребец, заскакал через могилы. Только его и видели.

Господин Шульц пришел в сильнейшее возбуждение.

— Так я и знал! — радостно потирал он руки. — Так я и знал!! Какое блестящее подтверждение моих исследований! Ну, теперь держитесь, господа антропологи! Это, пожалуй, Нобелевской пахнет!

Егор растерянно молчал.

— Как вы думаете, Егор, кто это такой? — весело глянул господин Шульц.

— Ну… не знаю… сынок, наверное, мой.

— Ха! сынок! Ничего себе — сынок!! Самый настоящий скунс!!

— Кто?.. кто?..

— Зверек такой, — уже несколько поспокойнее сказал господин Шульц. — Он водится в Северной Америке и по виду напоминает нашего хорька. Дело не в нем. Я взял примерное название, чтобы как-то обозначить явление. Кто же это на самом деле, практически неизвестно. Лично я предполагаю здесь внеземное происхождение. — Господин Шульц закурил. — Таинственные крошечные особи забираются в умерших молодых женщин и там развиваются до взрослого состояния. Женское чрево для них наиболее подходящая питательная среда. Внешне все напоминает беременность и длится тоже где-то около девяти месяцев. Когда созревание заканчивается, скунс прогрызает живот покойницы и вылезает наружу. Надо сказать, что они очень ловко научились приспосабливаться в человеческом обществе, и их практически невозможно выявить. Впрочем, все скунсы имеют маленький рост и обладают злобным характером…

Егор насторожился. Ему вдруг показалось, что из Вариной могилы донесся какой-то подозрительный шум. Он тотчас посветил туда фонариком и — глазам своим не поверил…

— Господин Шульц, — сдавленно шепчет. — Глядите…

А господин Шульц уже и сам видит.

— Да-а-а, — тянет с придыханием.

Дело в том, что в размер Вариной могилы — зияет дыра. А в этой дыре, далеко внизу, земля виднеется. Ощущение такое, будто с громадной высоты смотришь. Как с самолета. (Егор однажды летал к теще в Таганрог.) И по всей неведомой поверхности, насколько глаз хватает, яркие костры горят. Костры, костры… миллионы костров!.. Черный дым клочьями к небу поднимается (где Егор с господином Шульцем сидят). А вместе с дымом летят человеческие вопли, вскрики, всхлипы… Прямо один сплошной стон несется из могилы. И с такой болью… с такой болью… Сидят Егор с господином Шульцем, пошевелиться не могут. Оторопь взяла. А из-за ближайших крестов скунс снова появился. Уже в каком-то рванье и кирзовых сапогах. Подкрался тихонечко и господина Шульца в могилу сапогом спихнул. А затем и Егора.

Очнулся Егор в подземелье. Тусклые лампочки по стенам светят, вода в отдалении капает: кап-кап, кап-кап… гулко так звук разносится. Радом господин Шульц сидит. Живой и невредимый.

— Господин Шульц, — спрашивает Егор, — это где же мы с вами теперь находимся? В Аду, что ли?!.

— Не думаю, — отвечает господин Шульц. — Видите, рельсы по шпалам проложены.

Глянул Егор себе под ноги, точно, рельсы…

— Может, это тогда метро? — предполагает.

— Для метро тоннель слишком узкий, — говорит господин Шульц. — Вагоны не пройдут.

— Как же мы тут очутились, — чешет затылок Егор.

— Черт его знает, — чешет свою подпалину господин Шульц. — Но надо, по-моему, выбираться отсюда поскорее.

С этими словами он, быстро вскочив на ноги, пошел по тоннелю. Егор, конечно, за ним.

— И чего это с нами приключилось, — продолжает недоумевать Егор по дороге. — А, господин Шульц?!

— Понятия не имею.

— Может, и вправду Ад видали?..

— Вряд ли, — с сомнением качает головой господин Шульц. — Мне вообще кажется, что это обыкновенная галлюцинация, вызванная психоэнергетикой, исходящей от вашей мертвой жены. Вернее, от фантома. Я слыхал о таких штучках.

— Да, но тогда… — начал было Егор и тут же поперхнулся. Рельсы внезапно котились, тоннель раздвинулся, и они очутились в огромном сводчатом помещении, пол которого был буквально завален… трупами.

— Скорей назад! — закричал господин Шульц и первым бросился бежать, перескакивая через две шпалы на третью. — Это тот самый тайник, — на ходу объяснил он Егору. — Помните, я вам рассказывал… Куда чекисты убитых прятали…

Вдруг из-за поворота показались какие-то люди.

— Стоять! — грозно приказали они. — А то счас постреляем, как цыплят!

И сразу же начали стрелять: бах! бах! бах!.. Пули мимо Егорова уха: фьють! фьють! фьють!.. Ну, естественно, замерли Егор с господином Шульцем на месте. А куда деваться?.. Вперед — убьют! Назад — тупик с мертвецами… Неизвестные с профессиональной ловкостью вывернули им карманы, забрали у господина Шульца так ему и не понадобившийся «кольт 45» и, больно скрутив пленникам руки, а заодно плотно завязав глаза, быстро повели. Сначала в гору, потом под гору, потом поехали (скорее всего, на дрезине), потом приехали; лестницы крутые пошли, разговоры, запах махорки, хлопанье многочисленных дверей… Наконец повязки с глаз сняли (руки связанными оставили); смотрит Егор: большая комната со столом. А на столе сидит хмурый карлик с лицом, как кусок вареного мяса. В углу рта папироса дымится.

— Да это же наш скунс, — шепчет Егору господин Шульц. Пригляделся Егор, действительно, вроде он.

Тут дверь в комнату отворилась, и на пороге появился здоровенный детина в папахе и с винтовкой.

— Товарищ Драченко, — докладывает, — кулаков из райцентра привезли. Куда их девать? Подвалы все забиты.

— Чем забиты? — спрашивает скунс.

— Монахинями.

— К стенке их!

— Кого — их? — не понял детина.

— Монахинь.

— А кулаков в подвалы?

— Нет, — сказал скунс, — тоже к стенке.

— А в подвалы кого? — снова не понял детина.

— Никого. Всех к стенке!.. А в подвалы — реквизированный картофель.

— И этих двоих тоже к стенке? — показал детина винтовкой в сторону Егора и господина Шульца.

— Двоих? — слегка удивился скунс. — Ну-ка, дай я на них погляжу.

Поглядел. Пристально так. Сначала на Егора, потом на господина Шульца.

— Да, — кивает, — этих тоже.

И Егора с господином Шульцем провели недлинным коридором во внутренний дворик, поставили у кирпичной стены. И — расстреляли.

Снова очнулся Егор. На сей раз в стеклянном гробу. «Неужели чекисты по-христиански схоронили», — поразился он и огляделся. Вокруг была небольшая комнатка, сплошь увешанная красивыми коврами. Даже на потолке был ковер. Вылез Егор из своего гроба и сразу же увидел… Варю. Живую. Она стояла с распущенными волосами и в длинном полупрозрачном платье. Егор так и ахнул от удивления. И Варя тоже ахнула. Егор по лицу ладонью провел. И Варя провела. Егор насторожился. И Варя насторожилась. Егор ногой топнул! И Варя топнула! Вот тут-то до Егора и дошло, что он и есть Варя! И что перед ним обыкновенное зеркало. Прошелся Егор по комнате туда-сюда. Странное состояние. Груди вперед тянут, зад назад. Чудно, одним словом! Не успел он как следует свыкнуться со своим новым положением, как раздался осторожный стук в маленькую дверь. И послышался голос, очень знакомый.

— Мадемуазель Дюваль, — промурлыкал голос, что твой кот, — позвольте войти. Это я, Иван Сергеевич.

— Ну входи, — говорит Егор, а сам своему бабьему голосу дивится.

Дверца тотчас отворилась, и в комнату вошел… господин Шульц в старинных одеждах. А может, его фантом (Егор уже основательно во всем запутался). Подойдя к Егору, вернее, к Варе, а еще вернее, к мадемуазель Дюваль, Иван Сергеевич галантно поцеловал у нее ручку.

— Как изволили почивать, дорогая Луиза?

— Да ничего, — отвечает Егор. — Нормально.

А Иван Сергеевич руки не отпускает, девичьи пальчики поглаживает.

— А я за вами, — мурлычет. — Окажите честь, отужинайте со мною при свечах. — И вдруг как схватит Егора за сиськи, и ну их мять!

— Но! но! но! — завопил Егор, прямо-таки ошарашенный подобным обращением.

— Мадемуазель Дюваль, Луиза… Лизанька… — страстно бормочет Иван Сергеевич, покрывая быстрыми поцелуями Егорово лицо. — Прошу… у-мо-ля-ю… одну только ночь!..

И тут же, не давая Егору опомниться, легко подхватил его на руки и понес в темный проход за дверью. Довольно долго он тащил Егора узким и длинным коридором, затем надавил кнопку в стене, стена отъехала, и они очутились в спальне.

Иван Сергеевич из хрустального графинчика в хрустальную же рюмочку винца налил.

— Отведайте, — протягивает, — Лизанька. Ваше любимое. Бургундское.

Егор отведал. Честно говоря, так себе. Слабенькое. Первачок, пожалуй, крепче будет. А Иван Сергеевич уже мягко, но настойчиво тянет Егора к кровати.

— Лизунчик, — хрипло шепчет пересохшими от волнения губами, — вы обещали именно сегодня. В годовщину вашей смерти.

Понял тут Егор, что ежели он и дальше будет свое инкогнито хранить, то Иван Сергеевич его, пожалуй, и… От одной этой мысли Егора в жар бросило. Этого мне еще не хватало, думает, не ровен час и рожать придется.

— Вы же обещали, Луиза, — прямо-таки сгорает от похоти Иван Сергеевич. — Вы же обещали…

— Ничего я вам, господин Шульц, не обещал, — холодно сказал Егор. — Не придумывайте.

Иван Сергеевич резко голову откинул, словно его в лоб звезданули.

— Егор?!! — говорит еще более охрипшим голосом. — Ты, что ли?..

— Я, — отвечает Егор.

Тут господин Шульц, Иван Сергеевич, как начнет хохотать. Хохочет и хохочет… На кровать повалился, слезы из глаз ручьями бегут.

— Ой, не могу! — корчится будто в судорогах.

— Вам все смешочки, — Егор тяжело вздыхает. — А мне теперь каково?.. Даже по нужде не сходишь по-нормальному.

Наконец господин Шульц успокоился, сел в кресло, толстую сигару закурил.

— Не волнуйся, — говорит, — Егор. Знаешь древнюю восточную мудрость: «Женщина, не печалься, что ты женщина, ибо в следующей жизни станешь мужчиной. Мужчина, не радуйся, что ты мужчина, ибо в следующей жизни станешь женщиной».

— Что-то я вас не понимаю, — пожимает Егор девичьими плечами.

— А я сейчас объясню. — И объясняет: — Многие люди, в особенности те, которые родились под знаком Рака, помнят свою прошлую жизнь. Вы же, как это ни странно, помните будущую. Проще говоря, французская балерина Луиза Дюваль в следующей жизни станет русским шофером Егором Тимофеевичем Рябиным. Теперь понятно?.. — весело подмигнул господин Шульц.

Ни-че Егору не понятно.

— А как же вы? — спрашивает. — Вы вот как были мужиком, мужиком и остались. Да еще так ловко все объяснить умеете.

— Я — это совсем другое дело, — посерьезнел господин Шульц. — Я, если хотите знать, Егор, вообще не человек.

— А кто же вы?.. Скунс, что ли?!

— И не скунс. — Господин Шульц немного помолчал. А затем добавил значительно: — Помните черного кота с подпалинами?..

— Ну, — насторожился Егор.

— Баранки гну. Вот и подумайте на досуге своей… (господин Шульц себя костяшкой пальца по лбу постучал) ж…!

Егор чутко носом потянул.

— Горелым пахнет, — сказывает. — И будто кричит кто.

Господин Шульц прислушался. Тонкие занавески на окнах заалели. Господин Шульц их в сторону откинул. А за окнами все пылает! И дом, и пристройка, и конюшня, и даже лес в отдалении. По двору в зареве пожарища чьи-то тени мечутся.

— Что за черт?! — растерялся господин Шульц.

— А вот это я вам теперь объясню, — говорит Егор, ощущая в душе странное удовлетворение. — Крепостные вам красного петуха пустили. Ну, теперя держись, барин! Счас с вилами заявятся!!

И как в воду глядел. Высокие двери распахнулись, и в спальню ворвались здоровенные бородатые мужики с вилами, топорами и дико горящими глазами.

— Ага-а!! — заорали, — вот ты иде, колдун проклятый, с ведьмакой-полюбовницей!!!

— Господа! Господа! — испуганно залепетал господин Шульц срывающимся голосом.

Тут ему «господа» острые вилы в лицо и воткнули, пригвоздив к стене, обитой роскошным китайским шелком. А Егор даже ахнуть не успел, как его ударили топором по прелестной французской головке, раскроив ее надвое, точно спелый арбуз.

На этот раз очнулся Егор в общественном туалете. Возле писсуаров. Молоденький милиционер гадливо тыкал его носком сапога в пах.

— А ну давай, алкаш, вали отсюда, — незло приговаривал он.

Поднялся Егор с заплеванного пола и побрел прочь. Бродяга-бродягой. Все на нем рваное, грязное… Голова гудит, словно по ней чем-то трахнули (впрочем, так ведь оно и было). Огляделся на улице, что за черт, снова он на вокзале в Бежецке, как год назад, когда бычка на базар возил. И его же электричка на Сонково стоит, вот-вот тронется. Поспешил Егор краем платформы, чтоб туалетными запахами к себе внимания не привлекать. Запрыгнул в последний вагон, где народу поменее. Билет, конечно, не взял; на какие шиши?.. Ладно. Поехали.

Напротив Егора опустилась тетка с авоськами и сумками. Грудастая, здоровенная, чем-то Нюру напоминает… Егор в пол уставился, чтобы взглядом с ней не встречаться. Смотрит, а на грязном полу, ближе к тетке, билетик синенький валяется. Егор осторожно его ногой к себе подвинул и, наклонившись, поднял. И как раз вовремя.

— Билеты, билеты проверяют, — тревожно понеслось по вагону. И как будто что сгустилось в воздухе. Стихли разом громкие разговоры, газетами перестали шелестеть, даже дети не кричат… Все чего-то ждут. Чего? — недоумевает Егор. Ко всему прочему электричка прямо посреди поля остановилась. Двери в салон с шумом отворились, и вошли два контролера. Молодые, симпатичные ребята в черной форме и с небольшими короткоствольными автоматами на широких ремнях.

— Прошу предъявить проездные документы, господа, — вежливо сказал один из них.

И пошли по проходу. А тишина стоит, прямо как на кладбище.

— Ваш билет, — обратился контролер к Егору. Мальчишка еще, пушок только-только над верхней губой пробивается.

Егор отдал.

— Пожалуйста, — вернул контролер билет и к толстой тетке повернулся. — Прошу ваш билет.

Тетка полезла в карман линялой кофты, не нашла; в другой карман сунулась, тоже нет. Лицо ее жалко исказилось, глаза забегали.

— Я брала, брала… — умоляюще смотрела она снизу вверх на мальчишку.

— Да вы не волнуйтесь, — успокоил ее тот. — Поищите в сумках.

Тетка суетливо начала открывать все свои многочисленные сумки и авоськи. Билета не было.

— Да брала же!.. Вот те крест!.. — голос ее истерично звенел.

— Ну что вы так нервничаете, — примирительно говорил контролер. — Давайте я вам помогу. — И, ловко подхватив ее вещи, пошел на выход.

Тетка потерянно плелась за ним.

— Брала я… брала… — обращала она свое зареванное лицо к пассажирам. Все молча отворачивались.

Что за черт, недоумевает Егор. Отдать, что ли, бабе ее билет?! Ишь как убивается… Кроме Егоровой соседки контролеры обнаружили еще трех безбилетников: двух девочек-близняшек и одного старика с седой бородой. Вывели их из вагона в чисто поле, поставили в один ряд и… расстреляли. Прямо под Егоровым окошком. Электричка, дав короткий гудок, тронулась. Весело застучали колеса на стыках рельсов. Напряжение в салоне спало. Все разом заговорили, зашуршали газетами… Один только Егор сидит весь в липком поту и повторяет про себя тоскливо: вот это да… вот это да… вот это да…

Нечего и говорить, что в Сонково он первым делом напобирался ради Христа на автобусный билет (от греха подальше) и только после этого поехал в Хлевное. За окнами автобуса потянулись знакомые места, Егор как-то враз и успокоился. А к родному дому подходил, уже сладостно предвкушая мягкие Нюрины груди… Открыл двери, вошел в горницу — глядь! — а на лавке сидит безобразная старуха с черным котом на коленях… С тем самым… Подняла старуха морщинистое лицо на Егора и дико заорала проваленным ртом:

— Сатана! Сатана! Сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь!

Егора как живым кипятком ошпарило. Зашатался весь. Это была его Нюра.

…Все дальнейшее он помнил словно с похмелья. Набежали в избу здоровенные бородатые мужики, скрутили ему руки за спиной и заперли в погребе. Вскоре приехал милицейский фургон с зарешеченными окнами, и два милиционера-карлика повезли Егора опять в Сонково. В тюрьму.

Обвинили Егора сразу по трем статьям. Первая: каннибализм. Будто бы пятьдесят лет назад Егор гражданина Шульца Ивана Сергеевича убил, а затем съел. Вторая: измена Родине. Будто бы, когда Егор на целине в Казахстане работал, его завербовала казахская разведка. И третья: воровство. Будто бычок Степан, которого Егор на базаре продал, — краденый.

Суд состоялся накануне праздника Тихвинской Божьей Матери, в понедельник. Егора усадили на скамью подсудимых, за барьер; поставили двух солдатиков с правого и левого бока. Председательствовал на суде Софрон Спиридонович Селиверстов — опять же уродливый карлик с прыщавой физиономией (не иначе как скунс, еще подумалось Егору), а по краям от него сидели две бабы-прихлебательницы, то есть заседательницы. «Прошу встать! Суд идет!» — визгливо вскричала девушка-секретарь. Не успел суд прийти, как тут же удалился на совещание, после которого Софрон Спиридонович торжественно зачитал в притихшем зале приговор.

Приговорили Егора к разрыву.

Что это такое, ему после суда популярно объяснил словоохотливый адвокат:

— Это, Егор Тимофеевич, самый распространенный на Руси вид казни, получивший второе рождение в наши дни. Разрыв не требует больших материальных затрат, как например электрический стул. Преступник привязывается за ноги к двум приклоненным к земле деревьям, а после деревья отпускают. И душа его улетает на небо. Здесь даже, если хотите, имеется нравственный аспект… — говорил словоохотливый адвокат, но, видя, как Егор меняется в лице, добавил: — Впрочем, я уже послал кассационную жалобу в Верховный Суд, так что, может, вам заменят разрыв четвертованием. Надейтесь.

— Спасибо, — поблагодарил Егор. — Буду надеяться.

А в начале осени, сразу после Михайлова дня, открылись двери камеры, и вывели Егора во чисто поле, где его две белоствольные березки-красавицы поджидали, одна подле другой посаженные. И далее все, как словоохотливый адвокат объяснил: приклонили их к земле, привязали Егора за ноги, одну ногу к одной березке, другую к другой. Да и отпустили под аплодисменты зрителей…

Сказывали после, что в тюрьме Егор усердно молился Богу. Просил ниспослать Ангела Небесного для спасения. Но… Не каждая молитва доходит до Господа.

И еще сказывали, что когда Егоровы останки в яму закапывали, невесть откуда явился черный кот с подпалинами. И в ту же самую яму спрыгнул. И как его оттуда ни гнали, не вылез. Так мертвого Егора с живым котом и схоронили.