Венок раскаяния

Истец

В соседних избах погас свет. Над самым двором повисла чистая и яркая Большая Медведица. Во дворе пахнет свежестью, пахнет деревом от новой дровяной поленницы и сосновым лесом, который начинается сразу за избой.

Хорошо жить на свете после стопки красненького. Колдуненко смотрит на звездный ковш и вспоминает почему-то, как огромный дед его Никон залезает лошади под брюхо и, натужно распрямляясь, поднимает ее от земли. А кругом — народ, собрались мужики из соседних деревень. Ох, здоров был Никон!

...То видит вдруг, как с молодой Шурочкой летят они на отцовой линейке через осеннее поле круто вниз, прямо под родительское благословение. Вспоминает без радости, что вот, мол, как все было хорошо, и без сожаления ─ было, да прошло. Просто вспомнилось.

Запахнувшись плотнее в длинное грязноватое пальто и скрипнув болотными резиновыми сапогами, Колдуненко зябко передергивается и через темные сени идет в избу. Писать.

Хорошо жить на свете после двух стопок красного. Большими узловатыми пальцами он разглаживает на столе тетрадный в клеточку лист. «В Ленинградский областной суд. Касационая жалоба». Чужого ему не надо, но и своего не отдаст. «Решение Лужеского народного суда об алиментах от дочек считаю неправильное. Дочки получают хорошую зарплату. Мария Николошвили живет в Ленинграде — кандидат наук получает 175 руб. и... — старик Колдуненко задумался, посмотрел на темное окно и добавил: — ...и за науку 50 процентов, а Чумаченко Людмила — мастер на фабрике».

Городские деньги к деревенским, думает он, как старые к новым, десятка к рублю. На сто семьдесят пять рублей он бы в своей-то избе, при своем-то хозяйстве бы, как на миллион. А тут что выходит: получил пенсию 56 рублей 22 копейки и за дрова отдал сразу 16. Пять кубометров. Метровки. Лесничество дерет по три двадцать за кубометр, а вообще-то можно купить и по рубль шестьдесят. Но тогда самому — машину искать, в лес ехать, штабеля грузить... Нет уж, накладнее выйдет. Потом, значит, он шаловским мужикам за распиловку уплатил пятерку, рубль — кубометр, у них пила хорошая, механическая — «Дружба». Да бутылку пришлось им поставить — еще 2 рубля. — Константин Иванович качает седой головой. — Сколько ж от пенсии осталось? За свет — рубль сорок, за репродуктор — полтинник... А газеты? «Лужскую правду» надо? «Известия» надо?.. Воровать бы надо. А? Да ведь поймают.— Старик вздыхает.— Главное, дочки грабят, подали в суд — наследство делить после смерти Шуры. Наследство... корову да свинью продал. Надо теперь уплатить каждой по 157 рублей 70 копеек. Одни минусы.

«У меня плохое положение, не имею ничево, прошу установить с Николошвили...— сколько же написать? — ...20 руб., с Чумаченки — 15 руб.»

Складывая лист вчетверо, Константин Иванович подумал, что хорошо все же, что дрова — березовые, березовых — месяца, считай, на три хватит. Ох, народила ты мне, Шура, врагов... Спасибо тебе, народила...

Дед снова вспоминает Шурочку и себя молодого — лучший гармонист в округе, с десяти лет на всех свадьбах во всех деревнях — свой, званый. В Борщах, Романове, Заозерье, Грибнах. Как-то в Демидовом хуторе, в четырех километрах от его деревни Арлеи, увидел новенькую. Узнал — из Ленинграда, отца-большевика замучили в царской тюрьме, мать умерла уже здесь, на хуторе, и она, сирота, осталась тут у родственников. Первый гармонист и красавица, каких свет не видал, не могли не повстречаться. Против воли крутого отца решил жениться. «Уйду из дому»,— пригрозил. Не захотел отец терять кузнеца в доме: «Вези, будем глядеть». Запряг скорехонько лучшую отцову лошадь... Летели — в одной руке вожжи, другой — Шуру к себе прижал... Этому без малого пятьдесят лет. Пять-де-сят! Была осень, уже убрали лен, была грязь и был дождь. И она сидела с ним рядом в самотканом полотняном платье.

...Нет, не отдаст он дочкам ни одного метра в избе. Сам ее срубил. Отсудили теперь у него дочки кухню, кладовую... Вырастил, выучил на свою голову. Нахлебницы, иждивенки...

Дед устало прикрывает глаза и видит, как длинный товарный поезд — весь из ленинградцев — подъезжает к Финляндскому. Поезд — в плакатах, в цветах, на вокзале оркестры. Это встречают победителей, и он, танкист-механик Колдуненко, тоже — победитель. Кругом — веселье, и он — с гармонью: все как на деревенской свадьбе.

Константин Иванович лезет в комод и достает из нижнего ящика желтое письмо. «6.07.1945 г. Дорогой старшина, Колдуненко Константин Иванович! Спасибо Вам за верную службу Родине. Уехав к своей родной любимой семье...» Была семья да вся вышла. Колдуненко пропускает абзац. «Не забывайте о своей части, поддерживайте с нами постоянную связь, рассказывайте детям и внукам о боевых делах Вашей части, воспитывайте их на ее боевых традициях...» Как же, воспитал... «До свидания, боевой товарищ! Счастливого пути!!! Командир в/ч полковник Ураган».

Хорошее письмо, старик его всем знакомым и гостям показывает, потому что оно ему вроде как медаль. Он еще раз читает: «Не забывайте... поддерживайте связь». Слова эти он понимает как «можно бы и пожаловаться...» Но куда писать? Живы ли, померли те, кто воевал с ним? И где сейчас тот полковник Ураган? Колдуненко задумчиво смотрит на свежие газеты на столе и вдруг догадывается.

«В газету «Известия». Прошу...»

Он переписывает все, что написал в областной суд, и добавляет главное. Про Шурочку, жену. «Мать, конечно, нигде не работала, была на моем иждивении». Все. Точка.

...За тонкой стеной покойно, сыто спит, не шевельнется Клава, молодая его новая жена.

Неприятно то уже, что после жалобы отца в газету ей, дочери, приходится объясняться, вроде как оправдываться. В чем?

«Уважаемая редакция!..»

Мария Константиновна не знает, как чужим, незнакомым людям объяснять свою жизнь. Мама была сирота, отец из богатой семьи — наверное, с этого надо начать. «...Маму взяли в семью вроде как из милости, как батрачку. Отец, получается, вроде как купил ее красоту и всю жизнь потом попрекал: «голытьба»... Отец даже по имени маму редко звал. Все — «эй, ты!». «Эй, ты, я — «в гости» или «на свадьбу». Гармонь в руки — и пошел. И никогда маму с собой не брал. «Меня звали, не тебя». Однажды вот так ушел и вернулся через четыре года. И потом всю жизнь гулял, но не так затяжно. Воевал отец честно, тут что правда, то правда. «Страх за жизнь, общие лишения (мы с мамой оказались в оккупации, сестру угнали в Германию) вроде бы примирили маму с отцом. В 1945-м стали строить дом, работали все: отец, мама, сестра. Сами пилили лес, сами таскали, укладывали по венцу в неделю...»

Мама-то за всю жизнь с ним ни разу, кажется, не улыбнулась. Отец считал себя и хозяином семьи, и кормильцем. Но ведь и мама всю жизнь работала и на лесозаводе, и посудомойкой, и в прачечной.

Про себя, про подснежную клюкву писать ли?.. Каждый год в мае, еще не сходит вода, она уже отправляется в лес. С мая начинается подснежная клюква. Потом до июля собирает чернику. Брусника хоть и осыпается, но держится до августа, пока не сожжет ее солнце. А в сентябре приходит черед осенней клюквы. Каждый день с малых лет уходила она в лес, двенадцать километров туда, двенадцать — обратно. Да обратно-то тащила по пуду ягод... Да возвращалась-то огородами, задами шла, стеснялась соседей до слез. Как будто на продажу, значит, ворованное. А ведь и вся деревня лесом кормилась. Однажды мама с ней пошла, снег еще не сошел, обе в ботиночках по болоту хлюпают, продрогли, промерзли. Мама домой стала звать, плохо себя почувствовала, а Мария о себе подумала: а как же я, такая маленькая и каждый день хожу. И никто меня не пожалеет. Вернулись, у мамы — радикулит. Слегла. И в тот вечер стыдно Марии стало, и до сих пор стыд этот не прошел, что тогда на болоте она себя, не мамулю, пожалела...

Марии Константиновне очень хочется написать обо всем этом, но — зачем? Прочитает письмо чужой человек, который, наверное, не знает даже, что есть такая подснежная клюква, вкуснее и слаще осенней. Лучше — по делу: «У нас с сестрой уже давно свои семьи,— пишет она вместо всего этого,— а мы почти ни разу не были в отпуске. Каждый раз приезжали к отцу косить сено. И в субботу приезжали, и в воскресенье. С утра до вечера косили — темно в глазах».

А все-таки сломалась мама из-за этих ягод. С весны и до заморозков они зарабатывали больше, чем отец на инкубаторной станции. Каждые три дня мама складывала в корзину 50 килограммов ягод и везла в Ленинград на продажу. До станции — далеко, и отец ни разу не поднес ей корзину...

«Скорая помощь» стояла у дома. Мама, мама... Две медсестры несли ее, грузную, в машину, а отец даже на крыльцо не вышел.

«...Наша мама умерла, все мы думали, от повторного инфаркта, а вскрытие показало — от шестого... Когда шли за гробом, отец тихо пересчитывал деревенских вдов... Насчитал пятьдесят две. И на поминках, выпив, показывал женщинам комнаты, гардероб, мопед в сенях и говорил: за меня сейчас любая пойдет, у меня одних продуктов в подвале — на пять лет. Мы с сестрой просили: погоди, папа, хотя бы с год не женись. Нашли женщину, которая ему стирала, готовила... Мы с сестрой памятник маме поставили, все как у людей: уральский гранит, сусальное золото. Отец ни рубля не дал. Цветов на полтинник не купил...»

Мария Константиновна вспомнила, как, поступив в институт вопреки воле отца (она в конце концов сама себя кормила: ягоды, стипендия), после первой стипендии искала себе материал на платье. Увидела — крепдешин, красивый, в рубчик. Но — дорого. И купила... маме на платье.

Теперь вот, через полтора месяца после смерти мамы, Клава, новая молодая жена, приехала... В магазине сельском и водку берут, и красное каждый день. И уже к соседям понесли продавать мамины платья. Соседи пристыдили, так они с Клавой все платья — в корзину и в соседнюю деревню, в Ситенку. «А ведь отец при жизни мамы ни одного ей платья не подарил... Он каждый месяц отдавал маме половину денег, и, если они у него кончались, она ему покупала водку, сколько потребует. Но если у мамы кончались деньги на хлеб, он ей давал только в долг и потом с нее высчитывал». Все, что было нажито, проживают с молодой. Корову продали, свинью, продукты в подвале кончились... Последняя мамина память осталась — изба... И ее пропьют.

«Мы отцу все прощали. Потому что была жива мама, которая терпеливо ждала, что отец постареет и остепенится. Теперь мамы не стало, и только мы, дочери, можем и должны защитить ее память. Мы смогли доказать при помощи советского закона равноправие своей матери, добиться уважения к ее труду, ко всей ее жизни. Это он получает от нее долю, а не она, «голытьба», жила за его счет... Да, мы с отцом все одинаковые и равноправные ее наследники».

Конечно, трудное письмо. И еще раз заново пережила все. Сколько раз ей так казалось — пережила и хватит об этом. Да, видно, никогда не оборвется в ней все прожитое. На базаре, увидев ягоды, она не торгуется: или берет как есть, или не берет. А когда проезжает летом на поезде и вдруг видит за окном нетронутые заливные луга, сердце начинает щемить. Становится странно, что вот косить уже ей больше никогда не надо, некому... И становится еще грустно, как будто это растет ни для кого. Пропадает.

Пока я до избы Колдуненко добрался, людей послушать успел. Соседка Ольга Ильинична Иванова 30 лет Колдуненко знает.

— Худой Костя, честно скажу, худой. После смерти Шуры сидел тут у нас на крыльце: «Жениться, говорит, надо». «Костя ты Костя, дурак ты большеносый, — это я ему говорю, — как же это ты, девять дней ведь еще не прошло?»... Болела Шура, в Луге была, в больнице. Костя один только раз пришел: ну что ты тут? Чего тебе надо? Она на него посмотрела и заплакала: ничего мне не надо. Все хорошо. На самом-то деле надо было ей гребешок купить. Для головы. Но подумала-подумала — лучше я медсестру попрошу. Это ведь пятьдесят лет вместе: не надо, говорит, мне ничего.

Еще я нянечку больничную встретил, Евгению Константиновну Асанову. Она рассказывала другим нянечкам и сестрам, а я слушал:

— Был ли он у нас, в больнице? А-а, был. Пришел, когда умерла. Он вроде заплакал. Главврач и разрешил, поди, говорит мне, покажи ее, пусть, говорит, посмотрит ее, простится. Можно было смотреть-то, можно: она хорошая осталась, покойница, — чистая, красивая. Он, это... вроде как собрался заплакать, я ему крикнула: нечего, говорю, притворяться. Да матом еще, матом!.. Ну, у меня язык-то! Надо было, говорю, плакать, когда она, красавица, живая была, а ты к Маруське ходил. Полгода у нее жил... Выпивает новая-то. А чего ей — молодая. Я иду, он, старик, во дворе дрова колет, а она, молодая-то, сидит на крылечке, курит.

— Да курит ли?

— Дымит вовсю. По две пачки в день.

— Эх, девки, какого мужа я упустила!..

Смеются.

— А что, я в молодости была — ничего...

В этот вечер Колдуненко играл мне на баяне. Семьдесят лет почти ему, а меха раздвигает сильно, широко. Хороший у него баян. Только вместо одной перламутровой кнопки пуговица приделана: то ли от брюк, то ли от рубашки.

— С десяти лет на свадьбах. Я и в городе могу играть.

— Хорошо он у меня играет, — это подает голос Клава. Голос у нее низкий и хриплый.

— Вообще, я сейчас не играю, — спохватывается он, — траур у нас с женой по моей бывшей жене и по Клавиному мужу, у нее тоже года еще не прошло.

Клава выжидательно смотрит на меня, знаю ли я что о ней? Знаю ли, что она уехала в отпуск, а мужа оставила в Ленинграде одного, больного. Вернулась, а он уже несколько дней как умер. Так и лежал один в пустой квартире. Знаю ли, что она, цветущая, розовощекая женщина, уволилась с фабрики, где сколачивала ящики, и сказала подругам, что будто бы в Москву к сестрам едет, сдала квартиру студенткам за 50 рублей и приехала в деревню к старику. И вот все лето играет он звонко на гармони, а она громко, во весь голос поет. Гуляют.

— Тут про меня разное болтают, — говорит она хрипловато, — что, мол, платья его бывшей продаю. Проживаем, мол. Да что продавать-то? Вот они... — она открывает комод и выбрасывает по одному. — Ситчик, за пятьдесят три копейки метр. А у меня в Ленинграде дома — нейлон, шелк, приемник, телевизор, ванная из кафеля. Я сама — самостоятельная. — И уже к старику Колдуненко: — Что же твоя бывшая-то платья себе хорошего не справила? Ситчик...

— Какая ни есть, а мануфактура, — бормочет он, вспомнив, что и за это деньги плачены.

— Тоже раскрасавица... Не могла дочку уберечь, в Германию отдала, — зло бросает Клава и выходит. А я прошу показать фотографию Шуры. Он долго роется в ящиках, находит.

— Да-а, красота-то в самом деле редкостная!.. — говорю я. — Давно со стены-то сняли?

Из-за двери старика зовет Клава, видно, стояла тут, под дверью. «Завтра же изорву все твои фотографии, — слышу я ее свистящий шепот, — завтра же...»

Он возвращается, жалуется на жизнь, на дочек, на районный и областной суды, на Шуру.

— Она от полноты своей погибла. Что она, измученная была? Нет, шесть пудов весила. А я? Вот, — он втянул щеки, — шестьдесят килограмм, и все живу.

— Красавица была, — снова вспоминаю я.

— За таким-то мужем можно быть красивой. Барствовала...

И красоту ее неписаную, природную обернул себе же в достоинство. Вернулась Клава.

— Мы в паспорте расписаны, все честно, но я, наверное, с год тут отдохну в деревне и обратно вернусь в Ленинград.

Сказала откровенно, старика не стесняясь.

К вечеру второго дня я уезжал. Решил заехать еще в Лугу на кладбище к Александре Александровне. К Шуре. «И я с вами, — попросился Колдуненко. — Один-то я ехать не могу...»

Мы стоим вместе у могилы. Вот он, памятник Шурочке: «Любимой матери, человеку большой души и горячего сердца». И подпись внизу: «Дети, внуки».

Вот ведь как: дети, внуки. А его — мужа и отца — и нет, вроде как и не жил с ними. Вот почему стыдно ему ходить сюда, люди же со стороны скажут: а это-то кто? Кто он ей? А сейчас Константину Ивановичу со мной удобно, он вроде как экскурсовод, вроде как при деле.

Рядом, на воинском кладбище, стоит еще памятник. Павшим. Колдуненко как-то подсчитал, сколько на него в войну враг металла выпустил. Килограммы переводил в пуды, пуды в центнеры, центнеры в тонны. Три тонны получилось. Вполне бы он мог погибнуть, как многие, в тех же Синявинских болотах. И тогда бы и к нему на этом воинском памятнике относились слова о светлой памяти, которая вечно жива. И фамилия бы его тут значилась. И цветы бы ему круглый год носили. Все честь по чести. А жив остался — как будто и не было этих пятидесяти лет, с Шурой прожитых, как будто совсем тебя никогда и нигде не было.

Он зябко передергивается, потом быстро отходит, успокаивается.

Месяц уже в небе повис, тонкий и яркий, и все небо в звездах. Пора домой. Над двором его висит сейчас Большая Медведица, а во дворе пахнет березовыми дровами. На крыльце сидит Клава и курит. Пока есть еще нажитое, она будет с ним. А это значит, он не одинок.

1973 г.

Прокуня

Усталая душа присела у порога могилы...

— Душа моя, где же твое тело?

— Тело мое все еще бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже ее потеряв.

А. Блок. Ни сны, ни явь

Выпал снег. Черноморское побережье с его знаменитыми скалами и долинами выглядит слабым негативом привычного летнего пейзажа: белесые очертания без красок и тепла, тело без души.

Здесь, на Черноморском побережье, и происходили события. На побережье — в буквальном смысле, на диком пляже.

Вера Ивановна и Прокл Савельевич — санаторные врачи, она рентгенолог, он стоматолог. Познакомились четверть века назад. С той поры и до последних дней ничего для них не изменилось. Недавно он ездил в Москву на курсы усовершенствования врачей, был там 75 дней, и за это время она написала Прокуне 59 писем! Когда в санатории ее спрашивали, скоро ли муж вернется, она отвечала: «Осталось двенадцать дней, семь часов, восемнадцать минут».

Через несколько дней после возвращения и произошло все то, о чем Вера Ивановна написала в «Известия».

Летом, если точно, 20 июля, Прокл Савельевич, надев синюю безрукавку и серые брюки, отправился на работу. Она, как всегда, вышла на балкон проводить мужа. Он, прежде чем свернуть за угол и скрыться, обернулся и послал жене воздушный поцелуй. Как обычно, он отправился сначала на море. На часах было семь с минутами, начало работы — в восемь, а море — рядом.

Все эти дни, после Москвы, у Прокла Савельевича пошаливало сердце. В воде он, видимо, почувствовал себя плохо, поэтому лег на спину и в отличие от других утопающих стал спасать себя неподвижностью.

На берегу солдаты строительного подразделения возводили новый санаторный корпус. Увидев человека, лежащего на воде без движения, заподозрили неладное. Двое солдат вошли не мешкая в море.

В разгар лета, когда на море ни ветерка, ни ряби, в двадцати метрах от берега, на виду у всех, утонуть трудно даже самоубийце. Но послушайте, что было дальше.

Солдаты сделали всего шага два-три, когда последовал окрик прораба Аникина:

— Назад! Он и вас утопит!

Это был приказ, и солдаты остановились.

В восемь пятнадцать зазвонил телефон, Вера Ивановна сняла трубку. Женский голос попросил Прокла Савельевича, она узнала голос Клавы, санитарки из стоматологического кабинета. За 19 лет работы в санатории муж ни разу не опоздал.

Вера Ивановна побежала на берег.

В море, как поплавок, качалась чья-то спина, голова была в воде. На берегу лежали синяя безрукавка и серые брюки.

Она плакала, звала Прокуню, металась между прорабом Аникиным и Васько, председателем исполкома поселкового Совета, который тоже оказался здесь. Она умоляла солдат спасти мужа, но они стояли нерушимо.

Так происходили события, судя по письму Веры Ивановны в редакцию. В письме она требовала «привлечь к ответственности виновников гибели мужа». Здесь, видимо (судя опять же по письму), все были хороши. И Васько — председатель, ему еще нет тридцати. И, конечно, прораб Аникин. Он что же, пожалел солдат? Тогда почему он пожалел их, молодых и сильных, авансом, наперед, и не пожалел того, чья жизнь кончалась на его глазах? За этих он отвечал, за того, в море, — нет...

Солдаты рванулись в море, порыв — был, и если жизнь Прокла Савельевича в этот момент находилась еще в их руках, то прораб сделал молодых ребят подлецами на всю жизнь.

Все выстроилось в прямую, как струна, линию. К тому же, название этого южного местечка в переводе с греческого означает, представьте себе, — порыв. Тут и заголовок, и тема.

Заместитель главврача санатория — начмед был краток и сух.

— Нет, он не утонул. Это смерть на воде, в просторечии называется иногда «охотничья смерть». Охотник бросается за подбитой уткой в холодное озеро, смерть наступает мгновенно.

Невысокий, седой, в очках, начмед смотрит на часы и решительно обрывает разговор:

— Все. До завтра. Вы заняли у меня лишнюю минуту. Теперь я вынужден извиняться перед больными, они, вероятно, ждут приема.

Педант.

Судмедэксперты подтвердили: смерть на воде, поэтому тело не погрузилось. Спазм коронарных сосудов. Вода была в то утро холодной: 16°... Высчитали — смерть произошла почти за час до того, как тело обнаружили солдаты, пришедшие на работу.

Я разыскал солдат.

— Нас было на берегу тридцать пять, трое плавают плохо. Но если бы хоть какие-то признаки жизни были, все бы кинулись спасать, даже эти трое. От волнореза до трупа было метров пять, все ведь видно. Тут же позвонили в милицию.

Прораб добавил:

— Мы на море живем, что к чему знаем. ЧП здесь бывают, но чтобы кого-то не спасали — не помним.

Какая же правда осталась в письме в редакцию? Никакой. Не подтвердилось ни одно из обвинений.

Да, смерть всегда преждевременна, но всегда ли надо искать виновных? Оставалось объясниться с Верой Ивановной и уехать.

Но, вероятно, не бывает совсем пустых жалоб, если ничто не подтвердилось, значит, были тому причины.

Зачем-то — еще не зная зачем? — я бродил по поселку, по санаторию, разговаривал с людьми. А вот, наверное, зачем: меня насторожило одно слово, которое Вера Ивановна добавляла, говоря о ком бы то ни было, — «некий». Милиционер, некий Стороженко, соседка, некая Власова, санаторный врач, некий Люблин.

— Вы знаете, Прокл с Верой скрытно жили. Друзей у них не было. В «Волгу» свою сядут и покатили. По пути не подбросят.

— А уж прибеднялись-то. Вы у них дома были? Буфет видели? Вместо посудных ящиков — посылочные приспособили. Он всю жизнь в старом бостоновом костюме так и проходил.

Нелюдимы были, скупы? Но вреда-то никому не принесли.

Сравнительно недавно по поселку, словно дым, прибитый ветром, пополз слух: у Веры Ивановны в гараже, где «Волга», был клад — деньги, золото, бриллианты. Но опять же их дело — тратить или копить. И где хранить — их дело. Я все пытался примирить покойного с живущими. В конце концов, о покойном, как принято, — или хорошо, или ничего.

Прокла Савельевича, увы, не вернуть, можно лишь выразить глубокое соболезнование по поводу случившегося.

Но стало вдруг выясняться другое: спасать нужно живых, они, живые, не могут ухватиться хотя бы за соломинку.

О живых, для живых — вот куда поворачивался разговор.

Письмо в редакцию с требованием помочь привлечь к суду председателя исполкома поселкового Совета Васько «как участника гибели мужа» Вера Ивановна написала более четырех месяцев спустя после несчастья. И свидетельство о смерти она оформила тоже спустя эти же долгие месяцы — почему?

— Мне Сергей, брат Прокуни, посоветовал, он в городе живет, далеко: не отдавай, говорит, паспорт, оставь себе, на память.

С этого момента я поплыл уже против течения, удаляясь от того места, где умер несчастный Прокл Савельевич.

Бренная жизнь наша. Пока все хорошо, много ли мы знаем друг о друге, даже живя под одной крышей — на работе, дома. Братья Андриенко друг друга знают теперь до мелочей не столько потому, что одна кровь, сколько потому, что смерть Прокла была уже второй.

Всего их пятеро, братьев. Три зубных врача и два зубных техника. Клан. Еще была сестра — Нина, добрая, отзывчивая. Она и умерла первой. Старший брат Савелий, любивший Прокуню, написал ему тогда письмо. Цитирую. Разъяснения в скобках — мои.

«Душа страдает, сердце плачет по усопшей нашей звезде Нинуле! Кирилл (муж умершей) сказал мне, чтобы я организовал яму. Я нашел копачей, заказал обед. Взяли венки, замечу, все пять венков покупал я, Сергей (брат) ни одного. После похорон я с моей Людой поехал забрать свои деньги, которые оставлял покойной Нине. Только приехали, я сказал, что в шифоньере под газетой лежат мои 500 рублей. Кирилл открывает шифоньер, а там пусто. Моя Люда и говорит: а где Нинины платья, шерстяные кофты, рубашки, отрезы на платья, ситец? Он говорит: не знаю. Потом говорит: ну, что-нибудь возьмите на память. Люда ответила: ладно, ничего мне не надо, дай только чернобурку. Он отвечает: а ее нет. Тогда я нашел отрез в диване и говорю: это мой. А Кирилл говорит: нет, мой, на костюм. Я говорю, там не мужской рисунок, это я Нине покупал. Я отрез забрал, а ему стало стыдно. Я еще взял пальто Нины, оно подошло на Люду, и туфли, они тоже подошли, предложил Кириллу рассчитаться со мной за могилу, за обед. Он закричал: «Вы хотите меня ограбить!» Тогда мы с Людой забрали Нинины серьги... А остатки водки после поминок я взял себе, я же за нее платил, да еще две бутылки отдал копачам... Целую тебя — Савелий».

Только Савелий и Сергей называли еще Прокла Прокуней.

Сергея я дома не застал. На замке оказался не вход, а длинная наружная лестница, ведущая в его комнату на втором этаже. Лестницу эту запахнула огромная — от земли до второго, верхнего этажа — самодельная дверь на петлях, амбарный замок наглухо пристегнул ее к ступенькам. Сразу почему-то вспомнился Прокунин буфет с ящиками из-под посылок. Комната, закрытая на дальних подступах, обретала давно нежилой вид.

Хозяин, однако, появился скоро.

— Выгодно, — объяснял Сергей Савельевич, открывая поваленную дверь. — И лестницу берегу от солнца и дождя, и врезной замок покупать не надо. Проходите. Ремонт, вот посмотрите, недавно сделал. Это кажется, что небольшой, а отдал... тыщу рублей. Из своего кармана — что делать, закон. Я пошел в жэк, чтоб мне, может, хоть за квартиру не платить, чтоб я отжил на эту сумму. Говорят, нельзя. Я — в горжилуправление, потом — в горком партии. Ну, нельзя так нельзя... Я хоть и принципиальный, но справедливый. ...Та-ак, значит, сожительница Прокла жалобу вам написала? А вы хоть знаете, что они не были расписаны? Нет уж, позвольте. Она скрывала от нас, что не расписана, и паспорт Прокла не сдавала, чтобы мы не могли подать иск о дележе наследства. Паспорт не сдан — справку о смерти не дают, а без справки — иск не принимают. Она хотела полгода протянуть, потом бы все наследство — ей. Полтора месяца ей не хватило, мы с Савелием нагрянули. Она без справки о смерти ухитрилась его похоронить, в Запорожскую область увезла. А два дня, пока он здесь, в городе, в морге лежал, это рядом со мной, кстати, она к нему даже не приехала. Знаете, почему? Она сберкнижки и ценности в квартире искала. Я ведь к ней хотел подъехать, успокоить, позвонил, она говорит, хочу одна побыть. Поняли? А-а. Уже труну увозить надо — она приезжает. Труна? Как что? Гроб. Заявляется: я, говорит, раньше не могла, одежду Прокуньке готовила. Готовила... Ремня даже брючного не взяла. Забыла. Я свой отдал. Старый, правда, не в этом дело. А расческу она ему в нагрудный карман вложила — извините, грязная, на мусорнике такую не найдешь. Проводить человека навеки с такой расческой. Мы потом с Савелием приехали, она нам ключи от гаража не дает, мы гараж опечатали, а она сорвала. Зачем? Во-первых, в гараже задний мост еще был, скаты, покрышки, две канистры белых, мы сквозь щели-то рассмотрели. Она все это успела продать. Ну, а главное, под задним левым колесом «Волги» у брата были закопаны в банке ценности. Всего — на шестьдесят тысяч. Из них тридцать пять тысяч — в деньгах. Ну, мы, когда пришли, земля уже вскопана, а от банки одни осколки. Потом мы к ней домой пошли, участковый, правда, отказался, и понятые тоже отказались. Она в ванной лампочку темно-зеленой краской обмазала, чтоб не видно было, что цемент в полу разрушила, там золото было. Ну, мы с Савелием пришли с прожектором. Попользоваться, правда, не удалось, она без понятых обыск не разрешила. Но пока мы с ней говорили, я успел потихоньку вилкой землю в цветочном горшке проткнуть, там ничего не оказалось. Она нам бросила сберкнижки на четырнадцать тысяч и облигации на одиннадцать тысяч. Ей это выгодно: откупилась. У нее-то ведь шестьдесят тысяч осталось. Это все Прокуней заработано, он чаще потный ходил, чем сухой.

Несчастный человек Прокл Савельевич, он готовился к какой-то будущей жизни, когда сможет только тратить. Впрочем, у него, может быть, были и свои радости, может быть, он оттого, что копит, получал больше удовольствия, чем те, кто тратит?

— Зин, а Зин, расскажи корреспонденту, как он Беленко позавидовал.

—А-а, да. У нас в столовой Нюра работает, уборщица. У нее муж — пенсионер, все пропивает, пропащий мужик. Прокл Савельевич его как-то встретил пьяного: «Ну что, Беленко, все пьешь?» — «Пью, Прокл Савельевич, пью».— «А что, хорошо иногда». — «Ну дак, пойдемте». — «Да я, брат, и рад бы, да денег нет. Тебе-то проще, у тебя жена из столовой хоть что-то принести может». А разговор-то из-за чего завязался. Прокл Савельевич ему говорит: «Хорошо тебе, Беленко, у тебя друзья есть. Хоть и собутыльники, да друзья». Кому позавидовал, пьянице последнему.

Вера Ивановна была и обижена, и возмущена.

— Зачем вы поехал к брату, в суд? (У нее такой оборот речи: «вы поехал».) Я разве в письме просила, чтоб вы этим занимался? Да, я не отдавала паспорт! Но они-то, Сергей и Савелий, как вели себя? Я иду за гробом Прокуни, рыдаю, а они меня спрашивают: «А ты была с ним расписана?» Говорю: «Да». — «Честно?» — «Честно». Савелий и Сергей явились в поселок потихоньку, тайно. Моя квартира на третьем этаже, дак они забрались на гору напротив и смотрели, что я в квартире делаю. А я поняла, что они в поселке, когда участковый милиционер, некий Стороженко, ко мне в квартиру стал стучаться. За паспортом Прокуни. Я не открыла. Потом председатель исполкома поселкового Совета, некий Васько, пришел, в дверь стучит: верните, говорит, паспорт, это дело противозаконное. Я и ему не открыла. Потом председатель распорядился гараж опечатать, до суда. Вот вы наслушался разговоров в поселковом Совете, а они там с братьями заодно. Паспорт я потом отдала. Но денег братья ни копейки не получат, никто, ни копейки. Мы с Прокуней любили друг друга, уж двадцать пять лет как поженились. — Вера Ивановна спотыкается на слове и поправляется: «Ну, не поженились, а... обдружились». Она нашла начало и конец слов «обвенчались» и «поженились».

Стараясь успокоить Веру Ивановну, я рассматриваю нищенскую обстановку в квартире. В углу — старый громоздкий телевизор с маленьким, как почтовая открытка, экраном. Это комбайн, здесь же и приемник. Они с Прокуней покупали этот телевизор двадцать лет назад, но он и тогда уже был старый, покупали с рук, по дешевке. Сейчас идет вечерняя программа «Время», на экранчике двигаются какие-то тени, даже силуэтов не разобрать.

— А любил Прокл Савельевич передачи-то смотреть?

— О, как же! — Вера Ивановна оживляется. — Особенно хоккей, футбол. У него команда любимая была — киевское «Динамо». Когда совсем уж не видно и звук пропадает, он в санаторий бежал.

Представляю: зима, поздний глухой вечер. Прокл Савельевич, немолодой, страдающий ишемической болезнью сердца и сахарным диабетом, спешит, задыхаясь, темными улицами в санаторий смотреть хоккей. Сначала вниз, под гору, потом, миновав пустой поселок, круто и высоко вверх. А в санатории ходит по корпусам, и ищет, где дежурный врач разрешил смотреть позднюю передачу.

Но почему Вера Ивановна совсем не о том написала в письме, не о братьях? А что ж о них писать? Здесь идет борьба — по их правилам. И все посмертные события развиваются по их прижизненным законам. А тут Васько, председатель, совсем некстати, помешал ее борьбе, влез со стороны со своей законностью.

Закон тут один, как сказано у Гойи: «Все живое пожирает и пожирается». Тяжелые слова, но здесь-то еще тяжелее: прошлое продолжает пожирать настоящее. То письмо к Проклу Савелий заканчивал так: «Это все жадные звери, и я думаю о Кирилле, что смерть Нины не обошлась без его...» Потом мне говорил Сергей: «Прокл себе инсулин вводил, вы уверены, что в то утро она ему дала именно инсулин?» Сейчас объясняет Вера Ивановна: «Васько не зря в воду не полез, Прокуня кое-что знал о председателе».

Бедный Прокл Савельевич. Его тело еще долго будет качаться на волнах, видимое родственниками, одно лишь тело, без души. Вспоминая, как Сергей Савельевич провожал меня, тщательно накрывал лестницу тяжелой дверью и запирал ее на амбарный замок, я представлял, как долог и беспощаден будет суд.

Память Прокуни Вера Ивановна чтит. Носит к морю цветы, кладет их на пирс или на прибрежную гальку. Однажды принесла их в банке и поставила на большой камень в море, недалеко от берега. Солдаты-строители следили, боялись, как бы случайный мальчишка не подшиб банку камнем. Нет, ничего. Только через неделю волна смыла цветы, часть унесла в море, а часть выбросила на берег, и они доживали свой век там, где лежал Прокл Савельевич.

Вернемся и мы последний раз в то неподвижное, закатное утро. Вот Прокл Савельевич, послав жене воздушный поцелуй, спускается к морю. Заходит в столовую, оставляет банки для творога и сметаны. У выхода из парка встречает сотрудников санатория, перекинулись парой слов о футболе, в этот день его родное киевское «Динамо» играло с минским. Перед самым морем встречает бухгалтера Ираиду Петровну, у ее мужа рак легких. «Как дела у супруга?» — спрашивает Прокуня. «Совсем плохо», — отвечает она. «Ну что ж, — говорит он, — всем хана будет, одному позже, другому раньше», — и спускается к морю... Через минуту и этот берег, и тот, невидимый, за горизонтом, будут одинаково далеки от него. Солдаты отнесут его в тень и накроют простыней.

Если бы кто-то сказал ему вчера: Прокл Савельевич, ты живешь сегодня последний день, завтра тебя не будет, никогда больше не будет... Что бы он стал делать? Купил цветной, самый дорогой телевизор? Излил бы душу пьянице Беленко за самым дорогим коньяком? Ведь позавидовал же он ему, «кому позавидовал...» А может быть, делал бы что-нибудь совсем другое, суетился, ошибался. Но он бы жил. Жил.

С чем вообще больше всего жаль человеку расставаться на этой земле? Не с тем, конечно, что можно обратить в рубли. Нет. Более всего жаль, наверное, покидать облака, волны, листья, звуки узловой станции. Прокл Савельевич и Вера Ивановна все собирались в отпуск вместе — «как люди», сесть в поезд и махнуть куда-нибудь подальше, например в Ленинград, на белые ночи.

Этого города для них больше нет.

Можно бы совсем не жалеть о прожитом, о безвозвратном, если бы потом, после смерти, можно было видеть хотя бы сны — пусть самые плохие; или превратиться в прибрежный куст, и видеть только облака, и слышать только шум волн.

Чье-то чужое, читанное, воспоминание чьего-то чужого детства: кладешь на ладонь камешек и долго смотришь на него — кажется, если сейчас долго дуть на него, вдыхать в него тепло, он шевельнется, оживет и, став жуком, улетит в бесконечность.

А больше всего жаль, наверное, покидать добрых людей — родных, близких, случайных спутников. Вы знаете, в этой истории есть кого выбрать в друзья — надо лишь из узкого душного семейного круга шагнуть в любую сторону, в любую — и сразу можно свободно вздохнуть. Вот — солдаты на берегу, врачи, тот же начмед. Вы уже, наверное, забыли о нем — седом, сухом педанте в очках. Это он, прибежав на берег и сразу же поняв, что Прокл Савельевич мертв, около часа делал ему искусственное дыхание. Зачем? Рядом была Вера Ивановна, которая никак не верила, что она — вдова. Начмед взмок от усталости, иногда его подменяли.

А однажды он отдыхал на пляже со всей семьей — рядом были мать, жена, двое детей. Где-то далеко, у самого края горизонта, он увидел исчезающую в волнах точку и понял, что гибнет человек. Он предупредил семью и шагнул в море. Плыл очень долго. Здесь, на побережье, морские течения и ветры сменяются вмиг, и когда начмед возвращался обратно, море заштормило, он выбился из сил, течение отнесло его далеко в сторону, и он, ослабевший, с огромным трудом выполз на пустынный берег.

Оказалось, что там, на волнах, качалась старая автомобильная шина.

1983 г.

...И вилась веревочка

В последний день жаркого, сухого лета 1969 года Анна Доронгова собиралась в дорогу. Путь предстоял неблизкий, в село Бахбахты: там в дорожно-строительном управлении работал ее муж Александр Эйберс. Два дня назад, возвращаясь с работы, он погиб в автодорож­ной катастрофе. Многодетная семья потеряла кормильца, вдова решила оформлять пенсию.

За тремя малолетками она попросила присмотреть свою 63-летнюю мать, а грудную двухмесячную дочь — делать нечего — стала пеленать, готовить к дороге. Двадцать рублей припрятала в сумку подальше. Деньги одол­жили соседи, сказали: «Подождем, с пенсии и отдашь».

На шоссе, пересекающем плодово-ягодный совхоз неподалеку от ее дома, стояла долго. Прошел мимо какой-то экспресс дальнего следования, пыльный грузо­вик, две легковые машины. Солнце плавило под ногами асфальт. Через час с чем-то остановился переполненный автобус Узунагач — Алма-Ата.

В разомлевшем от жары автобусе пожилой мужчина в белой шляпе уступил ей место. За окном потянулась знакомая издавна аллея пирамидальных тополей, беско­нечно длинная, до самого районного центра Каскелена. Анна безучастно смотрела в окно. Проснулась и запла­кала неожиданно девочка. Надо б покормить, что делать? Анна, насколько можно, отвернулась, склонилась девочкой.

В Алма-Ате спустившаяся с гор туча догнала авто­бус, начался дождь. Она вышла на конечной станции и пересела на городской автобус, который довез ее до автовокзала. Диспетчер долго объясняла ей, что баканасский автобус давно ушел, что теперь ей надо ехать до Новоилийска, а там до Бахбахты на попутной, как по­везет...

Мимо нее снова поплыли тополя, выжженные еще с конца мая поля и белые саманные домики. На низких корявых карагачах над самой землей висели воробьиные гнезда. Муж рассказывал ей, как ранней весной голод­ные, ослабевшие после зимы воробьи тянутся в поисках еды к дороге и гибнут от встречных машин, потому что нет ни сил, ни резвости увернуться. Обогнали по дороге девушку с ведрами. Ведра полные, значит, все будет хорошо, машинально подумала она и осекла себя. Все хорошее и все плохое, все уже — мимо нее. Она снова безучастно смотрела на дорогу, и чужая жизнь за окном, словно крутили киноленту, проплывала далекой сторо­ной. Снова заплакала дочь. Снова покормила ее.

В Новоилийск приехали часа через три. Вечерело. Вместе с другими пассажирами она долго и безуспешно искала попутную машину. Когда совсем стемнело, к ней подошли какие-то дорожные рабочие, они остановили на дороге газик и повезли Анну в соседний колхоз. Поужи­нала и переночевала она в незнакомой казахской мазанке, а утром те же добрые люди снова нашли ей попутную. В кабине грузовика она через два часа прие­хала в Бахбахты.

В отделе кадров Анна получила справку о заработке мужа, его трудовую книжку. Нужен был еще акт о нес­частном случае, подтверждающий смерть Александра, но начальника управления Пака на месте не оказалось. Анна отправилась ночевать к сестре мужа. Через четыре дня наконец появился Пак. «Никаких справок больше не надо»,— сказал он.

Анна двинулась в обратный путь, такой же длинный и утомительный: туда и обратно около 500 километров… Всего она проездила 7 дней, истратила 25 рублей.

Вернувшись домой, Анна отправилась в Каскелен. Там в райсобесе ей сказали, что нужен акт о смерти Александра. Анна телеграфировала сестре мужа: вышли акт почтой. Та ответила: не дают...

Анна снова заняла деньги, уже у других соседей («как получу пенсию, так и отдам»), снова запеленала дочку и отправилась в тот же день. Снова — душные автобусы, переполненные машины.

Пак вначале говорил спокойно, потом повысил голос: «Идите к главному инженеру Гречкину. Ко мне больше не ходите». Гречкин стал отправлять ее обратно к Паку. Она съездила к районному прокурору, потом — снова к Гречкину. Главный инженер пообещал: «Ладно, поез­жайте спокойно домой, все сделаем».

Проездила 7 дней, истратила 20 рублей.

Инспектор отдела райисполкома Ануарбек Бозумов искренне сочувствовал многодетной вдове (у него самого шестеро детей), написал записку лично Паку: так, мол, и так, нужен акт о несчастном случае.

Анна в третий раз отправилась в путь. Пака не застала. Гречкин пообещал: «Приходите завтра...» Наза­втра сказал: «Этот акт надо сидеть и составлять, а это долго и сложно... да он вам и не нужен». Она протянула записку инспектора. Гречкин отмахнулся: «Это нам не указ. Свыше прикажут — составим».

Проездила 3 суток. Израсходовала 15 рублей.

Дома она написала прокурору Балхашского района. Поплакав над письмом, сама повезла его. Это было уже глубокой осенью. Прокурор И. Иманбеков написал пове­стку на имя Пака. Для надежности Анна снова сама повезла ее начальнику ДСУ. Пак не принял: «Идите к Гречкину».— «Но повестка-то — вам?»— «Идите, идите...» — прикрикнул Пак. Главный инженер долго отказывался расписаться в получении повестки («Не мне повестка — Паку»).

Проездила 5 дней. Израсходовала 20 рублей.

Написала в областную прокуратуру. Через две недели получила телеграмму. Из Бахбахты. Срочную. Главбух приглашал ее для оформления акта. Анна обрадовалась, хотя и не совсем поняла: зачем ей-то снова ехать, выс­лали бы по почте...

Заняла у соседей деньги, закутала потеплее грудную дочку, ибо на дворе уже был декабрь, уже был мороз и снег, и в пятый раз поехала.

Гречкин на акте поставил: «не связано с производ­ством». «А печать?» — попросила Анна. «Не надо»,— ответил он. Заночевала она снова у родных мужа, те велели ей обязательно заверить документ печатью. Три дня просила она Гречкина об этом, тот отвечал: «Не надо. Так примут».

Проездила 6 дней. Израсходовала 20 рублей.

В райисполкоме акт без печати не приняли.

Прошу прощения у читателей за то, что излагал каждую поездку Анны Доронговой в отдельности — это длинно и утомительно, как сама дорога. Но это, во-пер­вых, нужно для сути дела. А во-вторых, подумайте: читать утомительно, а каково же было Анне ездить.

Надо сказать, что в принципе и начальник ДСУ-49 Д. Пак, и главный инженер А. Гречкин относятся к бюрократизму как к явлению отрицательно. Ни тот, ни другой не скажет с трибуны: «Я — махровый бюрократ и горжусь этим». Они смеются, когда, скажем, Райкин выс­меивает чинуш. Они «за» генеральную линию нашей жизни и хорошо знают, против чего надо бороться.

Но борьба с бюрократизмом — это не столько то, что ты об этом думаешь, сколько то, что ты для этого делаешь. Итоги деяний Пака и Гречкина таковы: жен­щина с грудным ребенком на руках исколесила впустую на автобусах и попутных машинах свыше двух тысяч километров. Лето сменило осень, потом пришла зима, девочка за это время стала втрое старше. И неизвестно, сколько бы все это длилось, если бы на защиту жен­щины решительно не встала областная прокуратура.

Первым делом прокуратура запросила управление «Каздорстрой» и обком профсоюза, что известно им об обстоятельствах гибели Эйберса. Выяснилось, что никто ничего вообще не слышал об этом случае. А ведь руководители ДСУ обязаны были в тот же день сообщить о ЧП!

Они попросту скрыли этот факт.

Против Пака и Гречкина было возбуждено уголовное дело по статье 145 УК Казахской ССР.

«Бездействие власти, то есть невыполнение должно­стным лицом служебных обязанностей,— говорится в ста­тье,— причинившее существенный вред государству или общественным интересам, либо правам и охраняемым законом интересам граждан, а равно халатное отношение к службе, то есть неправильное или несвоевременное исполнение служебных обязанностей, вследствие небреж­ности, недобросовестности или легкомысленного отноше­ния к требованиям службы, повлекшее такие же послед­ствия, — наказываются исправительными работами на срок до одного года или лишением свободы на срок до трех лет».

ДСУ залихорадило. Пак написал объяснение: «26 авгу­ста на погрузку камышитовых матов были посланы рабо­чие Котов В. Г. и Эйберс А. П. Закончив работу, вече­ром, доехав до поселка Или, выпили вдвоем пол-литра. Котов поехал сопровождать груз до центральной усадьбы ДСУ-49, а тот бросил груз...» Пересев на попутную машину, как пишет Пак, пьяный Эйберс «выпал из кузова». И далее: «Он несколько раз выходил на строи­тельство жилых домов в пьяном виде. Неоднократное мое предупреждение не воздействовало на него, вслед­ствие чего произошел несчастный случай...»

То же самое, почти слово в слово, написал и Гречкин. Грузчик Котов и тракторист Маковский подтвердили на следствии: да, Эйберс пил, причем был инициатором выпивки — сам бегал в магазин за водкой.

Но вот странно — медицинская экспертиза устано­вила: Эйберс был трезв. То же самое показали и води­тель попутного грузовика, на который пересел рабочий, и шофер встречной машины — виновник аварии. Следо­ватель прокуратуры Н. Мысекеев выяснил, что на погрузку ездил еще и четвертый человек — тракторист Волков, которого никто в объяснениях не упоминал.

— Никто не пил,— сказал Волков на следствии.— И разговора об этом не заводили. Кстати, возвращались мы поздно вечером, все магазины были давно закрыты. По дороге Эйберс сказал, что у него очень болит спина, ехать на тракторе еще долго, а ему на работу завтра с утра. Он попросил разрешения пересесть на попутную. Маковский, его тракторист, с удовольствием отпустил, потому что вдвоем в маленькой кабине сидеть тесно. Я и Федоров тем более не возражали...

— Подождите,— перебил следователь,— какой Федо­ров? С вами же ездил Котов?

— Котова с нами не было. Ездил Федоров...

Что такое, в чем же дело? Оказывается, как-то вече­ром к грузчику Котову пришли домой прораб Хильченко и мастер Душник. Котов удивился гостям, ибо никогда прежде начальство вниманием его не баловало. Гости справились у хозяина о здоровье, поинтересовались житьем-бытьем. Хильченко сказал, что, пожалуй, они смогут дать Котову новую квартиру — благоустроенную и неподалеку от места работы...

Котов ушам не верил: чем обязан? «Скажи прокура­туре,— попросил прораб — что именно ты ездил тогда на погрузку матов. Ты, а не Федоров... Дело давнее, сей­час этого уже и не помнит никто. И скажи, что Эйберс был пьян... Ты с ним пил, понимаешь?»

Тут же, под диктовку, Котов написал для прокура­туры объяснение. Прораб подмигнул мастеру, тот вынул из кармана бутылку «московской», и они обмыли соглашение.

После этого Душник съездил к Маковскому.

Когда все стало вставать на свои места, выяснилось, что и на работе-то никто никогда Эйберса пьяным не видел, кроме... руководителей ДСУ.

— У вас это где-то как-то зафиксировано? — спросил следователь у Пака.

— Нет...— ответил Пак.

— Меры принимали?

— Нет... (Вконец растерянный руководитель хозяй­ства написал потом объяснение: «Случаи выпивки часто встречаются с работниками, и если всем им применять строгие меры, то они либо разбегутся, либо в выпившем состоянии могут нагрубить или вступать в пререкания».)

Последнюю ясность внес в эту историю старший инженер по охране труда и технике безопасности упра­вления «Каздорстрой» В. Гичко: «Грузчики ездили на камышитовый завод почти за сто километров, руковод­ство ДСУ обязано было доставить их на транспорте к месту погрузки и обратно. Ехать же в одноместной кабине трактора вдвоем с трактористом было грубым нарушением правил техники безопасности».

Вывод: несчастный случай связан с производством.

Нелишне еще раз помянуть добром работников обла­стной прокуратуры — органа, вставшего на защиту законности и порядка. Без сомнения, хлопоты Анны не были бы так тягуче длинны, если бы она догадалась обратиться в областную прокуратуру раньше. Статья 145 УК Казахской ССР, так же как и соответствующие ста­тьи кодексов других союзных республик,— серьезная опора в борьбе с бюрократизмом. И областной прокурор Е. Есбулатов, и его заместитель В. Круговой, и началь­ник следственного отдела У. Буранбаев, все, кто прямо или косвенно столкнулся с этим случаем, были едины во мнении — да, это тот случай, когда надо привлекать виновных к уголовной ответственности.

Дальше был суд.

— Знакомо ли вам,— спросил председательствующий А. Матмурадов у Пака,— «Положение о расследовании и учете несчастных случаев на производстве»?

— Положение мне знакомо,— ответил Пак.

— Почему нарушили его пункты?

— Я про них забыл...

— Вы должны были, согласно Положению, в течение 24 часов расследовать обстоятельства несчастного случая на месте.

— Я забыл посмотреть этот пункт.

— Почему не сообщили обо всем «Каздорстрою», сог­ласно пункту 23?

— Пункт 23 я не читал.

— Почему даже в декабре не составили акт?

— Я не знал, как составлять.

— Знаете ли вы Указ Президиума Верховного Совета СССР от 12 апреля 1968 года «О порядке рассмотрения предложений, заявлений и жалоб граждан»?

— Читал, но забыл.

— Напомню. У вас должен быть журнал приема устных жалоб и заявлений.

— Заводил тетрадь, но сейчас не знаю где она. Доронгову я в эту тетрадь не заносил...

Что же решил суд? Учитывая ходатайство общего профсоюзного собрания, приговорить Пака и Гречкина к 1,5 годам лишения свободы условно с испытательным сроком, оставив их на свободе и передав на поруки кол­лективу.

На первый взгляд оба пункта известной формулы — зло наказано, добродетель торжествует — соблюдены. Но это только на первый и очень беглый взгляд. Если добро действительно восторжествовало, права Анны Доронговой защищены, то достаточно ли наказан порок?

Нелепая создается ситуация, когда руководителя отдают на поруки коллективу. Причем коллективу малоуправляемому — вспомним объяснительную записку Пака. Или вот, одно только из выступлений ходатаев на том самом профсоюзном собрании. Автогрейдерист М. Боклин: «Коллектив у нас сбродный, много пьяниц, но товарищ Пак... удовлетворяет запросы трудящихся. Я предлагаю... взять их на поруки».

Да и в любом коллективе, как можно вообще, в принципе руководить — проводить совещания, планерки, отдавать распоряжения, спрашивать за нерадивость, на­казывать прогульщиков, как можно делать все это, находясь на поруках? Должен же был суд учитывать это.

Нелепо также устанавливать в данном случае испыта­тельный срок для чуткости, внимания и сердечного отно­шения, нельзя втискивать в рамки времени то, что должно быть постоянным, неотъемлемым качеством руководителя. Суд должен был учесть и другое. Поведе­ние Пака и Гречкина не есть дело случая, это не ошибка. Их действия были обдуманными, заданными, а цель — оправдаться, вернее выкрутиться.

Суд никак не наказал лжесвидетелей.

Суд не вынес также частного определения в адрес «Каздорстроя» и Министерства автомобильных дорог рес­публики. Между тем и это требовалось сделать. Вот заключение старшего инженера по охране труда и тех­нике безопасности управления «Каздорстроя» В. Гичко: «Состояние охраны труда в ДСУ-49 находится на низком уровне, техника безопасности тоже явно находится на низком уровне, многие производственные процессы про­изводятся в необорудованных помещениях, а подчас под открытым небом». Технический инспектор областного комитета рабочих автотранспорта и железных дорог Ю. Соловьев, говоря о причине гибели Эйберса, заклю­чил: низкая производственная дисциплина в ДСУ-49.

Случилось так, что вне зависимости от судебного следствия Министерство автомобильного транспорта рес­публики провело плановую ревизию в ДСУ-49. Выяснилось, что Пак и Гречкин незаконно получали надбавку за сверхурочные работы, компенсации за отпуск, содержали рабочих на фиктизных должностях. Впору заводить новое дело...

Руководитель — это не только хороший специалист, рассуждать на эту тему нет нужды. Бюрократ не может быть руководителем, как нечистый на руку человек не может работать в торговле, как не может сидеть за рулем машины человек, не знающий правил уличного движения. Бюрократизм — это профессиональная непри­годность быть руководителем.

После суда прошло более года, а люди, осужденные за бюрократизм, до сих пор руководят. Пак — главный инженер ДСУ-40, Гречкин — прораб в укрупненном ДСУ-5.

1971 г.

Ордер на квартиру

Молодая женщина, приехавшая в «Известия» из Киевского института «Гипрохиммаш», оказалась настойчивой — жалобу ее никуда пересылать не нужно, звонить тоже бесполезно, только ехать, причем срочно: сегодня-завтра. Женщина просила не за себя.

Суть истории такова. В «Гипрохиммаш» пришли в свое время четыре молодых специалиста: Светлана Ситникова — в 1970 году, через год — Любовь Бурба и Надежда Шиманская, и в 1973 году — Ирина Тихая. В 1974 году был сдан в эксплуатацию 108-квартирный дом гостиничного типа. Все четверо снимали углы и надеялись, согласно очередности, получить квартиры. Однако руководство института решило заселить дом семейными молодыми специалистами, а девушкам предложили подождать. Их отправили на верхние этажи нового дома, там было устроено общежитие — по трое в 12-метровых комнатах.

В январе 1979 года институт закончил строительство второго такого же дома. Очередь была уже сравнительно невелика, все четверо находились в самом начале списка. Но дирекция института снова решила заселить дом семейными.

Заметив, что «Правда Украины» время от времени публикует юридические консультации, Ситникова и Шиманская обратились в газету за разъяснением — каковы преимущества семейных при распределении квартир?

Редакция переправила письмо в горком профсоюза рабочих тяжелого машиностроения. Оттуда и пришел ответ. В нем говорилось о трудностях с жильем. Содержался призыв «к гуманности» и даже к совести молодых специалистов. Ситникову упрекали за то, что состояла в ЖСК. (Был такой момент. Потом мама ее ушла на пенсию, и Светлана из кооператива выбыла. Кстати, многие вышли из ЖСК и получили квартиры в новом институтском доме.) И в заключение авторов письма ставят на место: «На поставленный Вами перед редакцией газеты вопрос Вы могли бы получить исчерпывающий ответ в Вашем местном комитете».

Кто же рассматривал просьбу Ситниковой и Шиманской, кто писал ответ, столь странный по тональности и с ошибками по существу? Авторы ответа пишут откровенно: «Ваше письмо в редакцию было рассмотрено представителем горкома профсоюза совместно с администрацией, местным комитетом Вашего института, в присутствии председателя жилищно-бытовой комиссии».

То есть устами горкома профсоюза отповедь дал тот самый местком «Гипрохиммаша», по вине которого все началось. Невинная по сути просьба, вернувшись на круги своя, была расценена как жалоба, критика местных институтских порядков. Жаловаться? Да еще в газету? После этого развернулись события, за которыми следил уже весь «Гипрохиммаш».

…Женщина, сидевшая передо мной, тем четверым не подруга. Никто из них даже не знал, что она отправилась в Москву «искать правду».

— Это не только им, четверым, это всему институту нужно,— говорила женщина.— Это и мне лично нужно.

Итак, люди обратились за консультацией в газету — обычное, рядовое, можно сказать, дело.

После этого Светлану Ситникову вызвал заместитель директора института Ф. Крижановский. Вопрос был поставлен прямо: «Зачем вы писали в газету?» Затем ее пригласили на заседание местного комитета, председатель которого В. Лабазов повторил вопрос дословно.

— Мне и сейчас непонятно,— объяснила Ситникова,— почему женатые, но без детей молодые специалисты, работающие у нас меньше года, получают квартиры. Я работаю девять лет. Почему, если у меня не устроена личная жизнь, я должна оставаться без квартиры?

— Вы, наверное, думаете,— ответил Н. Третиниченко, член месткома, занимающийся как раз жилищными вопросами,— что если вы получите квартиру, то сразу выйдете замуж?

Комсомолка Надежда Шиманская в эти же дни сдавала «Комсомольский зачет» — экзамен серьезный, подводились итоги полугодовой работы. Ее, конечно, спросили о том, как она применяет НОТ на рабочем месте. Но это был третий вопрос. Спросили ее и о международном положении в Юго-Восточной Азии. Но это был второй вопрос. А первый был: «Зачем вы написали письмо в газету?»

Шиманская так растерялась, что не помнит, о чем говорила дальше; как сказали ей потом товарищи, она перепутала Кампучию с Камбоджей.

Ее также вызывали к себе заместитель директора и председатель месткома.

Тут как раз ей понадобилась характеристика в институт, она защищала дипломный проект. (Шиманская пришла в «Гипрохиммаш» после техникума и теперь заочно заканчивала институт.)

— А зачем тебе характеристика? — спросил подозрительно председатель месткома. Поколебавшись, подписал.

Секретарь парторганизации Н. Мясников характеристику подсократил, перепечатал, снова подсократил, потом подписал.

У директора института Н. Борисова характеристика лежала неделю, вторую… Так и не подписав, он вернул ее в отдел кадров, оттуда документ попал к А. Беляеву, начальнику отдела, в котором работала Шиманская. «Зря ты в эту историю влипла»,— сказал расстроенный начальник отдела. «Да в чем дело-то? Я — читательница, обратилась в нашу с вами советскую газету…»

В свое время именно Беляев принимал Шиманскую в «Гипрохиммаш», ценил ее как работника и, вероятно, чувствовал теперь личную ответственность за случившееся.

— Любое обращение в прессу — это тень на коллектив,— объяснил он.— Вот что… у директора сегодня приемный день — пойди. Повинись. Скажи… тебя подговорили. Ситникова подговорила. Сейчас-то все равно квартиру не получишь, но, может, хоть весной…

Ирина Тихая никуда никаких писем не писала, она просто отправилась в городской совет профсоюзов. Ее принял и внимательно выслушал молодой работник горсовпрофа П. Богатырь. «Вам отказали в квартире незаконно,— объяснил он,— постараемся помочь».

Тихую также вызывали потом к себе заместитель директора и председатель месткома института.

В те же дни в связи с переходом на новую систему оплаты труда руководитель группы, в которой работает Тихая, подал начальнику отдела рапорт, на повышение зарплаты своим сотрудникам. Всем, кто числился в списке, зарплату повысили… кроме Тихой.

Но, может быть, она работает неважно? Отнюдь. Не только в группе, но и в отделе, и даже в институте — из лучших. Ударница коммунистического труда, имеет грамоту за высокие показатели в соцсоревновании и актив­ное участие в общественной жизни. Неоднократно выдвигалась на Доску почета института, а с Доски почета отдела ее фотография вообще не сходила.

И наконец, Любовь Бурба. У нее отношения с руководством института не сложились с самого начала. Она пришла в «Гипрохиммаш» со справкой на льготное получение жилья по состоянию здоровья. После неоднократных ее обращений и заявлений институт выделил в общежитии двенадцатиметровую комнату и счел дело сделанным. Меж тем общежитие — не квартира. Приехала мама — переночевать не разрешают, приехал брат — снова неприятности. Дважды к ней пытались подселить соседей, с трудом отбилась, комендант, сославшись на Крижановского, предупредил: «Будете возражать — могут возникнуть осложнения при распределении квартир».

На работе Бурба показала себя с самой хорошей стороны, и несколько лет назад руководство отдела рекомендовало присвоить ей звание ударника коммунистического труда. Дирекция института ходатайство отклонила. Бурба продолжала прекрасно работать. Год спустя — новая рекомендация отдела, и снова дирекция отклоняет. Только с третьего «захода» ей присваивается высокое звание. (Ее фотография и сейчас на Доске почета отдела.)

Наконец, на всех четверых обрушилась зловещая сплетня — эта четверка отказалась и других агитировала… не голосовать на выборах. С ними беседовали, их разбирали на открытом партийном собрании института. По личному распоряжению Н. Мясникова проверили (!), оказалось, все четверо проголосовали утром одними из первых. Еще выяснилось, что трое из четверых несколько созывов были агитаторами на участках, а Шиманская и нынче была агитатором.

На кого бросили тень, кого проверяли?!

Об Ирине Тихой и Любови Бурбе мы уже рассказали.

Ситникова. Имеет четыре почетные грамоты за высокие производственные показатели в социалистическом соревновании и активную общественную работу, еще одну — как победитель конкурса на звание «Лучший молодой проектировщик», еще одну — за активное уча стие в охране общественного порядка… (Читаем пункт 25 постановления № 170 Киевского горисполкома и Киевского областного совета профсоюза: «При предоставлении жилой площади по месту работы преимуществом пользуются передовики и новаторы производства. Такое же преимущество… предоставляется лучшим народным дружинникам…») Кроме шести грамот у Ситниковой знак «Победитель социалистического соревнования», ее фотография — на Доске почета отдела и института.

Шиманская. Награждена знаком «Победитель социалистического соревнования», член комсомольского прожектора, агитатор.

Все четверо — ударники коммунистического труда.

Усталые, издерганные Ситникова и Шиманская пришли в горсовпроф, теперь уже с жалобой. Они попали на прием к тому самому П. Богатырю, у которого недавно была и Тихая.

Богатырь пригласил к себе Крижановского, Лабазова и Третиниченко. Разговор длился около трех часов. Все трое говорили о том, какую заботу они проявляют о людях. Богатырь же указывал на нарушения законности в распределении жилья: «Выполняйте закон, и в этом будет лучшая забота о людях». Ссылаясь на постановление Совета Министров УССР и республиканского Совета профсоюзов от 20 декабря 1974 года, он вновь и вновь разъяснял: «Первоочередным правом на жилье пользуются лишь те, кто имеет не менее трех детей. В вашем же списке сплошь и рядом бездетные, некоторые пришли к вам полгода — год назад».

Руководители института вынуждены были пересмотреть очередность. В новый список внесли не только этих четверых, но и еще 18 «одиночек», пришедших недавно.

В большом 108-квартирном доме двенадцать квартир — на первом этаже, из них четыре были не только наименьшими, но и наихудшими: окна их упирались в глухую бетонную стену

Эти четыре мрачные комнатки и отдали Ситниковой, Шиманской, Тихой и Бурбе.

Юридически руководители «Гипрохиммаша» выполнили наконец свои обязательства перед ними, как молодыми специалистами (а они за это время стали уже кадровыми работниками) А фактически — наказали. На виду всего института, в назидание другим дирекция наглядно продемонстрировала свою конечную волю и власть, показала всем бессмысленность любой критики в свой адрес; куда бы и к кому бы вы ни обращались, а в своем институте хозяева — мы. Более всего дирекцию устраивало то, что они сумели остаться, как им казалось, в рамках закона.

Вероятно, они забыли, что закон предусматривает не только право на жилье, но и справедливое распределение жилья. Когда девушки попытались объясниться, им ответил Беляев:

— Вы чего добиваетесь, жилья или справедливости?

Странный это был разговор. Крижановский, Лабазов, Третиниченко и Тхорик (член месткома) уверяли: напрасно девушки жаловались, мы и без вмешательства профсоюзов собирались дать им квартиры (?). А список, в который они не попали, был просто предварительным.

Я попросил показать выписку из протокола заседания месткома от 24 января 1979 года. На повестке дня: рассмотрение заявлений сотрудниц т. Ситниковой С. И. и т. Шиманской Н. Н. о предоставлении им квартир… Выступали — Третиниченко: «Жилищная комиссия рассматривала ваши кандидатуры, но сегодня поселить в этот дом не представляется возможности»; Крижановский: «Сегодня не представляется такой возможности…» Постановление: в просьбе отказать. Это записано в пункте «а».

А чтобы оградить себя впредь от подобных жилищных посягательств, вписали в постановление и пункт «б»: «Обратить внимание на недостаточный уровень разъяснительной работы по жилищным вопросам».

Мы с Богатырем показываем эту выписку, зачитываем вслух.

— Да мало ли чего там понаписано,— отмахивается Третиниченко.— Написать можно все…

В ответ на жалобу Бурбы, Ситниковой, Шиманской и Тихой райисполком предписал институту задержать выдачу ордеров до окончания работы специальной комиссии исполкома райсовета. Комиссия еще продолжала работу, а ордера уже спешно выдавались. Почему?

— Нет, не было этого.

Называем фамилии, имена.

— Да, — вспоминает Тхорик,— мы выдавали ордера тем, кто уезжал в командировку.

Выбираем наугад людей, получивших ордера,— одного, другого, третьего… Ни один в командировку не уезжал.

На таком уровне защищали свои позиции руководители «Гипрохиммаша». По ходу разговора мне пришлось дважды выходить в отдел, где работает Тихая, чтобы уточнить кое-какие детали. Оба раза меня окружала толпа, у всех были жалобы, недовольства по поводу распределения жилья. Несколько человек зашли вместе со мной к Крижановскому (но многие не решились, сознались честно: вы уедете, а начальство останется, нам здесь работать).

А. Постемский. В прошлом году после окончания института полтора месяца был на военных сборах, соответственно попозже пришел в «Гипрохиммаш». 2 октября сдал документы для того, чтобы встать на квартирный учет. Вместе с ним сдавала документы Л. Ниченик. Заявления их до сих пор (!) не рассмотрены.

— Райисполком принимает документы раз в полгода…— объясняет Крижановский.

— Неправда,— сказал Богатырь.— Райисполком ведет прием документов каждую среду, а ставит на учет каждый месяц. По вашей вине молодые специалисты потеряли практически целый год.

М. Моисеев. У него родился ребенок, а в документах на квартиру это не отражено.

М. Таран. Подала документы для постановки на квартирный учет в 1974 году, рассмотрели только… в 1976-м.

Т. Дубковская. Ордер был выписан сначала на квартиру № 32 (16,5 м²), ей предложили затем 75-ю квартиру (12 м²). Она согласилась, пришла за ордером, а там стоит 24-я квартира, еще хуже той, на которую уговорили. Татьяна Викторовна сидит, на глазах слезы. У нее совсем скоро должен родиться ребенок.

— Хамство какое-то,— плачет она,— хоть бы вызвали, предупредили.

Тхорик внимательно смотрит на нее. Неожиданно:

— А мы вас приглашали, вас не было на работе.

— Работала.

— Но вы же в декретном отпуске.

— Со вчерашнего дня…

Разговор зашел о гласности. Работники института отправлялись на расширенное заседание месткома и не знали, кому что предназначено, одни шли с надеждой на квартиру и получали отказ (без всяких объяснений), другие, было и такое, приходили без всяких надежд и вдруг оказывались счастливчиками.

Петр Петрович Богатырь объяснял:

— Вам надо вывесить на стене два списка: один — общий список очередников, другой — тех, кто пользуется льготами. И всякие изменения, речь идет о гласности, вносить в эти списки для всеобщего обозрения.

— Зачем? — возражали все четверо.— Льготники и так друг друга знают… Нет такого закона, чтоб два списка…

Хоть бы вы в чем-то признали вину, хоть в чем-то! Богатырь показал пункт 15 Положения о порядке предоставления жилой площади в УССР: «…Из числа граждан, состоящих в очереди для получения жилой площади, составляются отдельные списки лиц, которым жилая площадь предоставляется в первоочередном порядке».

Отсутствие гласности и полная неразбериха в распределении жилья настолько были связаны друг с другом, что даже трудно установить, что из них — причина, а что — следствие. С одной стороны, при подобной неразберихе ни о какой гласности не могло быть и речи, с другой — отсутствие гласности порождало бесконтрольность и беспорядок.

Как ни странно, более всего я опасался, что трудно будет доказать самое очевидное: то, что четырех молодых женщин именно наказали квартирами. В кабинете Крижановского, собственно, таков и был ответ: кто-то же должен жить в этих четырех худших квартирах, выпало им.

Но все оказалось гораздо проще. С высоты своей силы и власти директор института Н. Борисов позволил себе откровенность, на которую не решились его помощники.

Разговор происходил в кабинете секретаря Печерского райкома партии К. Паникарского. Присутствовали руководители райисполкома, «Гипрохиммаша» (я пришел раньше других и в подробностях рассказал Паникарскому все; впрочем, как потом, позже, выяснилось, он и без того был в курсе дела, все жалобы, теперь уже достаточно многочисленные, осели здесь, у него, кроме того, все четверо были у Паникарского на приеме).

Директор Н. Борисов кратко доложил об успехах в работе предприятия, о международных связях (об успешной поездке Н. Мясникова за границу), о том, что с жильем в институте дела обстоят в общем и целом неплохо (и это правда), что вот опять сдают новый дом.

Директор говорил с достоинством — медленно, с расстановкой, очень тихо, понимая, что, как бы тихо он ни говорил, его все равно услышат.

— У людей сегодня праздник, они получают ордера. Правда…— он, не поворачивая головы в нашу с Богатырем сторону, скосил глаза,— некоторые товарищи тут пытаются испортить нам этот праздник.

— Почему в самых плохих условиях,— спросил я,— оказались именно эти четверо — лучшие работники, ударники коммунистического труда?

— Да что вы все — ударники, ударники, — досадливо перебил директор.— Какие они там ударники…

— Вы что же, звания просто так раздаете?

Борисов помолчал и неожиданно резко сказал:

— Жаловались больше всех — вот и получили!

Возникла неловкая пауза, из которой надо было как-то выходить. К. Паникарский спросил:

— А кто там у них зачинщик этой групповщины? И, взяв бумаги, стал листать.— Так, Бурба… Одна жалоба, другая… Да я бы, честно говоря, и сам ей квартиру не дал. Вы ж смотрите: столько жалоб — и, наверное, в рабочее время ведь писала. Не дал бы, нет.

— Совершенно верно, Константин Иванович,— согласился директор.— Рано мы этим четверым дали квартиры. Мы их еще не довоспитали. Надо было довоспитать в общежитиях, понимаете. В общежитиях их довоспитать…

Борисов же и заключил разговор:

— Чтобы некоторые тут товарищи поняли, какое в коллективе отношение к этой четверке, мы соберем завтра общее собрание. Люди выскажутся.

…Вечер этого дня был самым трудным. Ясно, что собрание было задумано заранее: дать отповедь четырем «жалобщикам». Мне очень хотелось хоть как-то успокоить Ситникову, Шиманскую, Тихую, Бурбу — все четверо были растеряны. Наверное, надо было бы сказать им, что отстаивать свои жизненные позиции, свое мнение, свои интересы, что критиковать заблуждения или ошибки администрации или дирекции не только законное право каждого, но иногда — и обязанность. Ибо это и есть активная жизненная и гражданская позиция, которая всегда ценилась высоко — и в подчиненных, и в руководителях, независимо от рангов и званий. И еще надо было бы сказать им, что все будет в порядке, что просто постучались мы пока не в ту дверь. Но ничего этого сказать я им не мог, потому что слова, не подкрепленные жизнью, тают в воздухе и обращаются в прах, не достигнув ни ума, ни сердца.

Расстроенным и даже виноватым выглядел Богатырь.

— Вы же понимаете, — говорил он женщинам,— профсоюзы не могут приказывать институту, кому какую квартиру давать… Я одно только вам могу обещать: впредь ничего подобного в вашем институте не повторится. Впрочем, вам-то от этого не легче, я понимаю…

— Легче,— заговорили все четверо сразу.— Легче. Не в квартирах же в конце концов дело. Люди должны знать, что правду можно и нужно отстаивать. Если подобное не повторится, нам будет легче…

Мне хотелось довести дело до конца и из-за Богатыря тоже. Молодой, недавний комсомольский работник, он близко к сердцу принял все случившееся. Отложив на время свои профсоюзные дела, он сопровождал меня всюду и каждые полчаса при этом звонил домой, волновался, как там жена, она должна вот-вот родить… У него подрастала дочь, и теперь он ждал сына.

История подошла к своему логическому концу. Удивительно, но факт: принципиальному человеку понадобилось менее получаса, чтобы разобраться во всех деталях этой затянувшейся истории, в которую оказалось втянуто уже много учреждений и организаций.

Мы сидели в кабинете заведующего промышленным отделом Киевского городского комитета партии В. Кочерги. Виталий Николаевич устало, из-под очков, посмотрел на Мясникова и Лабазова: «Так, прошу вас, в чем там у вас дело?»

Мясников начал гладко, без запинки: «Первые обязательства перед всеми четырьмя мы выполнили, они жили у нас в благоустроенном общежитии. Теперь мы им улучшили жилье, квартиры, конечно, не очень… но мы их поселяем временно…»

— Подождите-подождите,— прервал Кочерга,— насчет первых обязательств тут все, вероятно, равны? Так, значит, оставим это. Теперь — почему «временно»? Они снялись с квартирного учета? Да? Вот видите, значит, они получили постоянное жилье, это уже на всю жизнь. А те, так называемые семейные, они с квартучета сняты? Нет? А вот они, раз не сняты, они-то как раз получают «временное» жилье. Что же вы все с ног на голову ставите?

Кочерга попросил список тех, кто получает жилье в доме. Он расстелил на столе огромный лист бумаги, облокотился на стол, с карандашом в руках, цепко окинул все, словно карту генеральных сражений, и на несколько секунд погрузился в раздумья.

— Так… Ситникова когда к вам пришла на работу? А в направлении что было указано: «жилплощадь» или «общежитие»? Жилплощадь? Значит, вы, дорогие товарищи, обязаны были дать ей квартиру еще в том доме, еще в 1974 году. А сейчас она должна стоять первой, вот здесь. У Бурбы справка о болезни есть? Так, она должна стоять вот здесь, рядом с Ситниковой.

…В один миг все четверо оказались в начале списка. Совершенно не меняя голоса, спокойно, невозмутимо Кочерга продолжал:

— Почему эти четверо оказались в самых плохих квартирах? Молчите? Хотите, я вам сам скажу, попросту, по-рабоче-крестьянски? Сегодня, сейчас возвращайтесь к себе и перетряхивайте весь список. Вечером собирайте расширенный местком и решайте вопрос заново. Но так решайте, чтобы нам к этому больше не возвращаться.

Представители института сидели ошеломленные.

— Но сегодня… уже нет времени… И главное, мы все ордера выдали.

— Меня это не волнует. Сами заварили это дело, а теперь мне условия ставите.

— Но у нас сегодня открытое собрание.

— По какому поводу?

— По этому самому. Пусть народ решает, мы хотели как… демократичнее, что ли.

— Демократичнее надо было, когда квартиры распределяли, а сейчас люди в зал придут с ордерами на руках, многим завтра путевки просить, те же квартиры, премии получать, что же, они критиковать вас будут, что ли? Никакого собрания, хотите самосуд четверым устроить? Расширенный местком, все.

Кочерга повернулся ко мне:

— Правильно, как считаете?

— Правильно,— сказал я, — вчера, когда девушки узнали о собрании, с Тихой обморок случился — упала, лицо разбила.

А все-таки собрание было проведено. Дирекция решила не упускать свой шанс, все готово было к собранию, и даже подключен был скрытый от глаз магнитофон.

Первым вышел к микрофону Ю. Шевченко, начальник архитектурно-строительного отдела № 2:

— Мы должны быть благодарны дирекции, парторганизации и местному комитету за то, что жилья получаем много и все вопросы решаются оперативно и справедливо. Но вот находятся у нас такие, которые всем недовольны. Бурба больна? А обивать пороги, жаловаться у нее здоровья хватает? Я согласен с решением местного комитета.

Готов я был к подобному собранию, и все-таки стало не по себе, страшновато стало за этих четверых. Я оглянулся, они сидели в середине зала, бледные и спокойные.

Н. Марушевский, старший инженер:

— А вот я обратился к товарищу Борисову… к товарищу директору, так он меня выслушал, и я не верю что он с этими четверыми поступил неправильно.

В. Мелесик (совсем юный, можно сказать, инженер, пришел в «Гипрохиммаш» несколько месяцев назад. Перед собранием он попросил показать, кто эти четверо, «хоть в лицо их увидеть»):

— Тут говорили о их наградах, о том, что они ударники. А может быть, им эти звания не стоило давать? Надо еще разобраться, заслужили они их или нет.

В. Беляев, начальник отдела:

— Они ослеплены своим эгоцентризмом…

Сценарий нарушился неожиданно.

На трибуну вышла женщина в красненьком платочке, в длинной юбке. Она подошла к микрофону, посмотрела в зал и вдруг… разрыдалась. Собрание было несколько растеряно. Лабазов попытался ее успокоить.

— Моя фамилия Кришталь,— сказала наконец она сквозь слезы,— Надежда Кришталь. Я не умею так красиво говорить, как товарищ Шевченко. Я о себе скажу. У меня на руках был грудной, месячный ребенок, и я в течение трех недель каждый день ходила в институт, чтобы встать на квартирный учет. Каждый раз руководители пересылали меня друг к другу. Только когда обратилась в горсовпроф, меня наконец поставили на учет, оформили это в институте задним числом. Вот так у нас решают вопросы.

После мертвой тишины зал вдруг громко загудел. А на трибуну уже шла старший инженер Л. Ганичева:

— Товарищи, ведь вы здесь все сочувствуете девочкам, а сидите, молчите, потому что знаете: все равно ничего они не добьются. И еще — боитесь вы: знаете, что повышения вам завтра уже не будет, путевки — тоже и из квартирных списков могут убрать… Я считаю, местный комитет, наше руководство должны признать свою ошибку и исправить ее.

Зал взорвался аплодисментами.

— Вот это дело, уже можно поговорить,— это с места добродушно сказал своим соседям Адам Микитюк, здоровый, плотный парень, инженер. Он поднялся и не спеша направился к микрофону:

— Тут хотели суд устроить над девочками, я так понял. Нехорошо. Нельзя. Я так думаю: кто в очереди впереди — имеет право выбора. Кто стоит дальше — выбирает из оставшихся квартир, а если не нравится — могут отказаться и подождать. Эти четверо должны быть впереди.

Снова аплодисменты.

…Мясников, сидевший рядом, тихо зашептал мне: «Ну что, может, одну Ситникову переселим? Она действи­тельно и работает хорошо, и все такое. На одну Ситникову согласны?»

Несколько раз Лабазов пытался направить собрание в «нужное» русло. Тщетно.

А. Кузьмина, старший инженер:

— Я неоднократно присутствовала на расширенных заседаниях местного комитета по постановке на квартирный учет, и я была поражена атмосферой этих заседаний. Списки всегда готовы заранее, и пробить что-то нет никакой возможности. Причем человеку, которого не хотят почему-либо поставить на квартирный учет, откажут в самой грубой форме. С девочками, конечно, поступили несправедливо, и даже некоторые члены месткома приходили к нам в отдел и говорили, что их наказали, но ничего нельзя было сделать. И еще один вопрос, может быть, важнее, чем квартиры. Кто ответит за все то, что творилось вокруг этих четырех? Ведь их травили. Чего стоят одни разговоры об их якобы нежелании голосовать? Клевета эта была высказана с трибуны партийного собрания института. Кто же дал вам,— Кузьмина окинула взглядом первый ряд, где сидел директор, его заместитель,— кто дал вам право усомниться в их гражданственности? Я считаю, что партбюро должно выяснить, кем была пущена эта клевета, и призвать этого человека к ответу.

…Каждому выступлению теперь уже аплодировали. Последним взял слово Д. Супрун, главный инженер проектов:

— Такого собрания, как сегодня, я ждал много лет… Пора, товарищи, жить и работать по-новому, если это еще возможно при нынешнем руководстве института.

У Супруна, между прочим, своя история, во многом схожая. Как-то он заметил директору, что тому надо бы поглубже вникать в проектные работы. После этого Супруна трижды понижали в должности. Он обратился в партийные органы, его восстановили, оплатили разницу в зарплате за пять месяцев. После этого его… уволили. На второй день после приказа он пришел в институт оформлять обходной лист, но его уже не пустили, хотя пропуск у него еще оставался и он не был снят с партийного учета. Больше всего фронтовику Супруну было неудобно перед собственными детьми. Каждый день он уходил «на работу», сидел на скамейке в парке, потом делал вид, что он в отпуске. Через 23 дня суд восстановил его на работе.

Окончательно растерянный к концу собрания председательствующий Лабазов прения прекратил и зачитал постановление: «Обратить внимание руководства института на недостатки в распределении жилой площади».— «Конкретнее!» — потребовали из зала. «Обратить внимание заместителя директора Крижановского и месткома»,— поправился председательствующий.— «И второе,— сказал он — переселить товарища Ситникову».— «А остальные?» — «Для остальных такой возможности нет».

Встала Ситникова:

— Я благодарю вас,— сказала она,— но я не смогу жить в хороших условиях, если больная Бурба останется внизу, где нельзя открыть окно, где нельзя проветрить комнату.

…В опустевшем зале остались члены месткома. Директор был озабочен: «Собрание показало, что любое мероприятие надо тщательно готовить… Мы плохо работаем с молодежью. Надо воспитывать людей. Эти нездоровые аплодисменты…»

Подразумевая под воспитанием прямолинейные призывы и назидания, он не понял того, что воспитывает человека не только слово, но и дело. Воспитывает — поступок, и в особенности поступок руководителя. Его напугали аплодисменты. Но главное ведь — вокруг чего объединились люди.

Собрание как раз показало зрелость и принципиальность коллектива, подтвердило, что отсутствие гласности, а значит, и бесконтрольность создали благодатную почву для тех нарушений, которые были обнаружены в распределении жилья. Именно отсутствие гласности и породило нездоровую атмосферу замкнутости и беспокойства. Человек будет терпеливо стоять в очереди хоть тысячным, если он уверен, что 999 стоящих впереди действительно больше него нуждаются в жилье. Но этот же человек никогда не согласится быть даже вторым, если узнает, что первым оказался кто-то менее достойный.

Всем — Ситниковой, Шиманской, Тихой и Бурбе — были выписаны и вручены ордера на новые квартиры.

Последний мой визит в Киеве был снова в городской комитет партии, к Виталию Николаевичу Кочерге. Я передал ему слова благодарности четырех женщин.

— Будете писать об этом?— спросил Виталий Николаевич и сам же ответил: — Что ж, вы очень нам поможете.

Он имел в виду все ту же исцеляющую гласность.

1979 г.

Конфликт

На мелком заводике произошла мелкая стычка. И дирекция, и милиция конфликт сочли личным, пустым.

Пару бы лет назад — и для газеты случай заурядный.

Необычно лишь то, что слабый побил сильного, и тот стал всюду жаловаться, написал и в «Известия». Откровенно говоря, я не сторонник того, чтобы личные конфликты нести в местком, в партком, в газету. Если сильный за себя постоять не может — что за мужчина? А как все-таки поступить — око за око? Тоже нельзя: самосуд, нарушение закона.

Письмо в «Известия» искупала одна строка в конце: коль попустительствуют власти, «юного хулигана я накажу сам, «домашними средствами», — писал автор. Значит, сильный слабого не боялся, тут, видимо, был принцип.

Плитка для внутренней облицовки стен — основная продукция Московского керамико-плиточного завода. В год — на 1,8 миллиона рублей. Производят здесь и урны для праха, и фарфоровые овалы для надгробий — грустные изделия, зовутся они товарами народного потребления, хотя человек «потребляет» их, когда человека-то уже, собственно, и нет. В год — на 700 000 рублей. Заводик — меньше двухсот рабочих, в Москве — единственный, и потому продукция — в дефиците.

Главный цех — плиточный, здесь все и произошло. 31 декабря 1985 года бригада мельников-дробильщиков заканчивала смену, как обычно, в три часа дня. Один из рабочих, Горяев, спешил перед Новым годом домой и договорился на пару с Торгуновым свою часть дела закончить пораньше. Бригада согласилась. Но один из напарников, Морозов, странным образом уговора не слышал, в раздевалке остановил Торгунова. Слово за слово…

«На почве неприязненных отношений», — так сформулировала милиция, и это вполне устроило завод.

Но Торгунов-то и в милицию, и в редакцию написал другое:

«В этот день Сергей Морозов сразу же после открытия винных магазинов принес на работу несколько бутылок вина и водки и в этот день к работе не приступал, даже не переоделся в рабочую одежду. Начальство (начальник цеха, мастер и др.) 31 декабря отсутствовало. Бригадира назначено не было».

Морозов еще юнец по сравнению с другими, видимо порядком захмелел. Сначала прицепился было к Горяеву, но тот уже был одет, на выходе. Из душевой появился Торгунов. «И ты уходишь!» — Морозов подскочил к нему. Торгунов — усталый, за день не разогнулся, даже не перекусил — ответил только: «Брысь!». Морозов успел несколько раз ударить Торгунова в лицо, прежде чем тот схватил и повалил его на пол. Но и на полу Морозов исхитрился дважды укусить соперника. Успокоился и испугался он, когда по лицу Торгунова вокруг глаз расплылись густые синяки.

Пострадавший спустился в лабораторию, где был телефон. Пришел дежурный по заводу. Через полчаса приехал оперуполномоченный Костюшин с двумя милиционерами. «После праздников приходи в милицию», — сказал он рабочему. Наряд развернулся и отбыл.

«Я поехал в травмопункт, а затем в милицию, ждать три дня не мог. Там, в 45-м о/м, написал подробное заявление, был составлен протокол, меня попросили съездить в травмопункт за справкой. Я снова съездил туда.

Я ждал до 10 января, никто из милиции на заводе не был. Я сам поехал в отделение. Костюшин с порога спросил: «Характеристику принес?» (Вообще он не затруднял себя обращением на «Вы»). Я удивился, почему с меня — потерпевшего, истца, заявителя, как хотите, — требуют характеристику с места работы? Неужели, будь у меня «плохая» характеристика, меня можно бить?

13 января отвез характеристику. 16 января позвонил Костюшину. Выяснилось: в возбуждении уголовного дела отказано, поскольку общественный порядок не был нарушен».

17 января Торгунов везет заявление начальнику Советского РУВД полковнику милиции Н. Бутылину. Через три дня рабочему позвонил домой Костюшин. Под диктовку оперуполномоченного он написал исковое заявление в суд. Одновременно Костюшин вручил Торгунову повестку к капитану милиции Уткину.

«22 января пришлось ехать в РУ милиции. Здесь мне опять пришлось повторить все изложенное в заявлении (у меня осталось впечатление, что никто из трех милицейских чинов, с которыми я беседовал 22 января, включая Уткина, не читал моего заявления), был составлен очередной протокол. Больше всего Уткина интересовало: не дал ли мне Костюшин письменный отказ в возбуждении уголовного дела. Затем заверил, что дело в суде будет возбуждено непременно, все признаки ст. 112 налицо.

Ровно месяц я ждал. 21 февраля поехал в нарсуд Советского района. В канцелярии мне объявили: мое исковое заявление в суд не поступало. Из суда я опять, в седьмой раз, отправился в РУ милиции. (Все визиты — в мои выходные дни или после работы.) Уткин, с трудом вспомнив суть дела, объявил, что моя жалоба переслана им обратно в 45-е о/м.

Конечно же, я не поеду больше в милицию. Семь визитов вполне достаточно, чтобы понять кое-что.

Ни на заявление в 45-м о/м, ни на заявление в РУ милиции я не получил ответа. Костюшин отказался даже сообщить мне номер, под которым зарегистрировано дело».

Заслуживает внимания конец письма: автор сожалеет, что связался с милицией, с Морозовым.

«Это была моя ошибка. Внушена она прессой, и, в частности, газетой «Известия».

Разговор происходил в кабинете директора Ю. Берзина.

— А они и не пили, — сказал инженер по технике безопасности А. Грицавка. — Откуда вы взяли-то?

— Ну а драка была?

— А мы наказали Морозова, лишили премии, — это ответил начальник цеха В. Дутов. — Для рабочего самое тяжелое наказание какое? Деньги.

Дутов оказался крепким орешком. На территорию завода, к Торгунову, меня пропустил зам. начальника цеха. Познакомиться с автором письма, однако, не удалось. На полпути появился решительный молодой человек и жестко приказал: «Кто такой? Следуйте за мной!» Дутов, это был он, привел меня к директору, директор разрешил побеседовать с рабочими в кабинете Дутова; но начальник цеха снова по пятам пошел за мной и потребовал кабинет освободить. Жесткий прессинг по всему цеху. У него под дверью я беседовал с рабочим. Дутов выглянул: «С кем еще собираетесь говорить?» — «Со всеми из бригады». — «И долго?» — «Не знаю, а что?» — «А то, что они на сдельщине, вы им…» — «Но у них смена-то давно кончилась». — Глянул неспокойно на часы: «Ну… я не знал».

Среди тех, с кем я говорил, был и дробильщик Грачев. Он помнил о профсоюзном собрании бригады 3 января, на нем никто не отрицал: да, пили. Факт пьянства занесли тогда в протокол собрания. Грачев подтвердил: «Пили четверо оставшихся в бригаде и двое чужих».

Попросил я у начальника цеха Дутова протокол того собрания. «У директора ищите». — «Но директор сказал — у вас». — «У меня нет».

Протокол исчез.

Позже я проверил денежные ведомости всей бригады. Морозов не был наказан ни на копейку. Что может быть стыднее, чем изобличенная ложь? Дутов, однако, и глазом не моргнул.

— А за что наказывать-то? Ни акта, ни протокола не было.

Это верно, ни актов, ни протоколов не составляли — ни милиция, ни администрация.

А ведь Торгунов ответной крови не жаждал. Наказали бы Морозова хоть выговором, извинился бы тот перед ним. Но после того, как Торгунов отлежался, он увидел Морозова, собирающего подписи администрации под своей характеристикой. Морозов был весел и доволен.

Милиция и администрация завода по существу толкали Торгунова на самосуд. Однажды Торгунов взял обидчика за грудки, крепко тряхнул, рабочие вовремя разняли. Уже волновались в бригаде. Со второго этажа скинуть на первый ничего не стоит, и под вагонетку толкнуть — раз плюнуть. Заводская грустная продукция — урны и овалы — вполне могла пойти на собственные нужды, все шло к этому.

Ясно как дважды два: милиция не хочет признавать факт пьянства на подведомственной территории. Администрации завода и подавно это невыгодно: руководителей по Указу могут наказать строже провинившихся (кому из администрации, помимо прочего, охота, скажем, выкладывать из своего кармана 100 рублей).

Но, кроме дважды два, есть и другой счет.

Когда-то в предвоенные, да и послевоенные годы Московский керамико-плиточный завод славился. Его изделия украсили лучшие станции Московского метрополитена, плитка шла для отделки павильонов и фонтанов ВДНХ, соборов в Кремле, стадиона в Лужниках.

Сейчас завод выпускает плитку для жилых домов.

Старая и поныне украшает довоенные станции метро. Новая идет горбатая, с трещинами, недолговечная. Никакого сравнения ни со старой отечественной, ни с нынешней зарубежной.

Юрий Висвальдович Берзин объяснил все технологией обжига. Прежде он, обжиг, длился больше суток, а с начала семидесятых годов — меньше часа. Группа ученых за новую разработку получила высокую премию, а вот качество пошло…

В НИИ стройкерамики сказали другое. Не в новой разработке дело. В Минском производственном объединении «Минскстройматериалы» та же новая система, но там — современное оборудование, новая поточно-конвейерная линия, и качество — что надо. В Москве же плохо поставлена технологическая служба, примитивный, тяжелый ручной труд.

Берзин наладить дело пока не в силах. «Мы знаем, ЧТО надо, знаем, КАК надо, а вот ЧЕМ — не знаем», — сказал директор. Амортизационных отчислений из годовой прибыли едва хватает на поддержание в рабочем состоянии старого оборудования. Других денег нет. Ремонта надо много, рушится уже и фасад основного здания завода. «Главмосремонт» готов помочь, но не бесплатно же. Если говорить о главном — о полной реконструкции, о техническом перевооружении, то тут все наоборот: деньги (в общем, немного — три миллиона) Госплан РСФСР, кажется, готов дать, но на строительные работы невозможно найти подрядчика.

Кое-что по мелочам завод пытается делать своими силами, ломают старые стены, вывозят мусор, готовят площадки для установки нового оборудования и в старых стенах. Этим занимаются добровольцы — токари, слесари и т. д., после смены или в выходные дни. Надо бы иметь для такой нужды специальную «непромышленную» группу рабочих, ему, директору, и говорят: «Набирай». А где? У него и без того некомплект. 195 рабочих вместо 219, положенных по штату. А из этих 195 — 23 стройбатовца, работают по договору. Дали и другие предприятия несколько человек, тоже по договору. Текучесть — 12 процентов.

Взаимная зависимость: нехватка рабочих рук — следствие тяжелых условий труда, а менять условия некому. И некогда: перестройка даст результаты завтра, а план требуют сегодня.

По существу вместо перестройки — латание дыр.

Ну а план-то дают? В прошлые годы с трудом, но давали, а нынче и второй квартал завалили, и третий заваливают. Раньше-то было попроще, каждый год набирали по лимиту 10 рабочих. Немного, но для маленького предприятия заметно. А с нынешнего года лимитчиков брать запретили — хватит рассчитывать на неразборчивых временщиков, пора каждому предприятию растить собственные кадры. Растить и беречь.

Представляете, как нужен заводу буквально каждый рабочий. Тот же Морозов.

С ним, с Морозовым, я решил поговорить вне работы, спокойно. Где? Мне доверительно сказали, что завком давно и, вероятно, надолго устроил Морозова… в профилакторий главка. Что за чушь. Еду, листаю журнал со списками отдыхающих. Вот, правда, с января до апреля Морозов жил здесь, а теперь — нет, зато есть Грачев, его собутыльник. Но Грачев-то — дома… А-а, Морозов под чужой фамилией! У него уже и пятая путевка, на май, в кармане. Стоит 120 рублей, а он платит 16, остальные — профсоюз.

Профилакторий — сказка, в глубине улиц, в тишине и зелени. Трехразовое питание, сауна, бильярд, цветной телевизор. При желании — диетическое питание, минеральные воды, лекарственные травы, кислородные коктейли, массаж. Комнаты, правда, трех- и четырехместные, но Морозов, как старожил, живет вдвоем.

Но не за пьяную же драку поместили его сюда? Нет, не за нее одну — по совокупности. Он после того случая еще и жену беременную стал бить (понял — можно), и она его из дому выгнала. Поскольку жить ему негде, то профсоюз решил помочь. Три первые путевки председатель профкома Н. Логвина выписывала на него не таясь, а уж на четвертый, пятый срок…

Идиллия: администрация пьянство прикрыла, милиция уголовное дело прекратила, юный дебошир пьет кислородный коктейль.

Я спросил у главврача профилактория А. Минаичевой, как часто здесь отдыхают, лечатся.

— Раз в год, как везде. В исключительных случаях, если человек тяжело болен, к тому же участник войны, разрешают и второй раз.

Кстати сказать, стаж работы Морозова на заводе (до драки) три с половиной месяца. Он родился и вырос в Средней Азии, а в Москве оказался, когда пришла пора служить в армии. Здесь к концу службы и женился.

Ну а Торгунов? Он заводу нужен? Даже Дутов не стал отрицать: «Работник очень хороший». На втором этаже, на загрузке, зимой работать невозможно: никакого укрытия — мороз, сквозные ветры, а снизу тянет жара. Торгунов один из немногих, кто работает в охотку на этом опасном месте, мечется мокрый на холодном ветру.

Но ведь Торгунов со своей законностью никак не может успокоиться. Подставляет администрацию. Это в частности, а в принципе: там, где нет порядка, где сплошь и рядом прорехи, всегда нужнее разгильдяй. Торгунов, конечно, тоже не откажется выйти в черную субботу или поработать после смены, но он, живущий по принципам, может спросить — разрешил ли профсоюз; может потребовать и зарплату, соответствующую закону в таких случаях. А Морозов ни о чем не спросит, ему по наряду денег подкинут — и сойдет. Но зато решит Морозов прогулять или на работе выпить — прогуляет и выпьет и на администрацию не оглянется.

Не администрация покрывает Морозова, они покрывают друг друга. И в истории с профилакторием опять же не администрация выручила Морозова, а они выручили друг друга. Как объяснили мне директор и председатель профкома, главк «навязывает» им ежемесячно по три профсоюзные путевки, и этот «план» им тоже не под силу: трудно реализовать (правда, я познакомился с рабочими, которые даже не подозревали о существовании профилактория). В общем, куда ни кинь, Морозов — палочка-выручалочка. Они, худое предприятие и худой работник, уже не могут друг без друга, как единоутробные близнецы.

А Торгунов? Пока вместо действительной перестройки идет латание дыр, сознательный рабочий опасен. Помните железную хватку начальника цеха Дутова, мастера персональной опеки? Однажды ему показалось, что он все-таки вышел на след. Он взял в цехе за руку Торгунова и повел его — сам, лично! — на соседний завод, в наркологический пункт. Рабочего там долго обследовали, фельдшер доверительно расспрашивала его, как ведет он себя дома, в быту. Ничего не найдя, отпустили. Торгунов понял, с завода надо уходить.

Случилось так, что на несколько недель я прервал свое расследование: уехал в Сибирь. Вернувшись, обнаружил, что милиция успела заново начать и закончить следствие, факт пьянства на работе установлен так и не был, действия Морозова милиция переквалифицировала со ст. 206 ч. 1 УК РСФСР на другую, более мягкую, — ст. ч. 112 п. 2. Уже за эти дни и суд успел состояться.

Смысл в спешке был: дело завершилось, газете более делать нечего.

Морозова по приговору суда оставили там же, на заводе, лишь в течение полугода будут вычитать у него из зарплаты 15 процентов.

Смешно. Он на профилактории больше сэкономил.

Факт пьянства суд установил.

В адрес предприятия было вынесено частное определение: обратить внимание директора завода Ю. Берзина, секретаря партбюро В. Чехиной, председателя профкома Н. Логвиной на недостаточную борьбу с пьянством и на «необоснованное содержание Морозова за счет профсоюзных средств в профилактории. О принятых мерах следует уведомить Советский райнарсуд».

Частное определение от 10 июня.

В начале августа я побывал в профилактории. Морозов по-прежнему жил там. Под фамилиями «Грачев», «Горяев», «Смыков» — все из одной бригады.

То есть и 15% зарплаты по суду, и даже алименты на грудного ребенка Морозову с лихвой возмещает пострадавший Торгунов с товарищами (я имею в виду их профсоюзные взносы).

Ах, не догадался Морозов. Ему бы жену-то сразу побить, когда из загса выходили, с самого начала бы в профилактории жил.

Некоторые итоги. Уволили недавно с завода Осипова. В конце прошлого года он лечился в ЛТП. Тогда, 31 декабря, он вместе с другими, можно сказать, проходил новое боевое крещение. С 31 марта по 30 апреля 1986 года — снова ЛТП. Опять вышел, опять пил на работе, прогулял полмесяца. Увольняли его одним приказом вместе со слесарем Парамоновым, который «находился на рабочем месте в нетрезвом состоянии». Бывшего начальника 2-го отдела Целикова, который тогда, 31-го, дежурил по заводу и должен был следить за порядком, через несколько недель перевели в слесари: был пьян на работе. Его обнаружила чужая, нежданная комиссия.

Еще двое рабочих из этого же цеха — крепких, здоровых, уволились, получив инвалидность. Простудились на зимнем ветру, на втором этаже, там, где так безотказно работал Торгунов. (Грузовые лифты, которые охраняли бы от ветра и холода, давно приобретены, уже успели сгнить: некому поставить).

А Торгунов ушел с завода сам.

Вот они, освободившиеся места для новых лимитчиков.

В отличие от Морозова Виктор Торгунов — москвич, родился на Плющихе. Личных чувств к напарнику не только не испытывал, но и фамилии его на тот день не знал. Правда, была прежде мимолетная сценка, когда неизвестный парень (это был Морозов) обратился к Торгунову с добавлением густого мата (по привычке). Но Виктор Торгунов и сам не ругается, и от других этого не терпит, о чем вскользь и заметил ему.

Не повезло администрации завода, попался же такой странный рабочий: вцепился в закон, и ни шагу, на работе не пьет, матом не ругается. Больше того, он еще и по-французски говорит. Ну, не со сменным мастером, конечно. Просто он этот язык знает. Самообразование.

Он легко поступал и учился в политехническом, в педагогическом институтах. Бросил, понял, не тянет. Плохо это? А заканчивать институт ради диплома — лучше? Инженер или педагог поневоле — лучше? Занимать чье-то чужое место — хорошо? Его чумная работа по тяжести, по пролитому поту сродни работе грузчика, однако она ему нравится: сил в избытке, зачем беречь.

— Восемь часов отработал — и голова не болит. И заработки хорошие, это мне важно.

Куда же тратит он деньги?

На книги. У него есть прижизненные издания всех больших поэтов начала XX века. Автографические строки Андрея Белого, Брюсова, Луначарского, Сологуба, Эренбурга. В углу — пластинки: Стравинский, Скрябин, Бетховен, Гайдн, Сарасате. Самая большая гордость рабочего — он встречался с Ахматовой и Пастернаком. Не видел или слушал издали, а именно встречался.

Я вовсе не хочу сказать, что Торгунов — типичный рабочий. Часто вы слышали, чтобы наши грузчики по-французски говорили? Можно бы прикрыться здесь мыслью: типичность не только в том, что имеем, что в наличии, но и в том, к чему идем, стремимся, но и это будет в данном случае демагогией. Важнее для дела думать, что такие рабочие встречаются далеко не каждый день, а встретившись, оказываются неудобны; почему именно неудобны — это знать важнее.

Для меня Торгунов типичен лишь в том, что он не передовик производства. У меня часто вызывает сомнение, когда за выполнение очередного решения очередного Пленума или съезда ретиво агитируют передовики со званиями, наградами, полномочиями. На протяжении десятилетий — одни и те же, у них — рекомендованная сознательность. Когда на них, тоже десятилетиями, наводят телекамеру, меня подмывает на школьную подсказку: вы не у этого берите интервью, а во-он, в углу, замасленный, он, может быть, и не больше этого знает, но зато скажет то, что думает сам, лично. У него — сознание.

И у Торгунова — сознание. Он бы и до Указа вел себя точно так же.

Из проблем, которые выстроил директор по степени важности — деньги, подрядчик, люди, — я бы людей поставил впереди. Но не просто рабочую силу, а Человека. Дайте заводу миллионы, любых подрядчиков, обеспечьте по штату морозовыми при начальниках дутовых — будет ли толк?

Перефразирую директора: мы знаем, ЧТО надо, знаем, КАК надо, но вот С КЕМ? Нужно оглядеться. Ведь спросите у того же начальника цеха Дутова, за перестройку ли он. Ответит: «Конечно», — и в готовности засучит рукава. Это-то и опасно.

1986 г.

Двое вышли из леса

В лесу остро чувствуешь мудрую вечность природы. И в этой вечности постигаешь какой-то великий секрет и смысл жизни. И до тебя все это было — ели, березы, эти вот сосны, и после тебя, через века будет здесь та же первозданность. В лесу с немым недоумением заново открываешь давно открытое. Появляются вдруг новые крепкие связи с жизнью.

И еще в лесу чувствуешь духовное очищение, обновление. Чувствование здесь замешено на всех запахах земли, оно сильно и властно. Как это у Паустовского: леса — «величественны, как кафедральные соборы».

Впрочем, для людей, с которыми вышагиваю я по снежной лесной целине, природа — не храм, а мастерская, и они в ней — работники. Анатолий Иванович Казин — председатель районного общества охотников и рыболовов, Иван Иванович Бондарев — егерь. В районе есть и другие егеря, и охотников тут сотни, но я выбрал именно этих людей, именно их.

От Рузы до Теряева добрались мы на автобусе, перешли шоссе и вышли сюда, на воспроизводственный участок. Охота тут строжайше запрещена, зверью — вольная воля. «Только собак наганиваем, тренируем, значит,— объясняет Казин,— чтоб без дела не засиделись».

Сначала шли полем, по лыжне. Шли цепочкой — Казин, я, Бондарев. Когда лыжня пропадала, уходила в сторону, шли по снежной целине, ступая валенками след в след, чтобы не расходовать силы зря. Казин вроде бы мимоходом, но цепко схватывает все вокруг.

— Вот заяц прошел. Следы видите? Беляк. Шел во-он оттуда, из оврага, к лесу. К кормушке.

Через несколько шагов Казин снова останавливается.

— А вот лисица мышь задрала. Видите?

Ничего не вижу. Казин наклоняется и поднимает маленькие, чуть видно, волоски шерсти.

— Полевая мышь вот отсюда бежала, видите — точечки на снегу, это ее следы, а сбоку еще следы, это — лиса. И вот,— Казин бросает на снег шерстинки,— все, что осталось от мыши.

Для Казина это пустое поле и этот притихший впереди лес заполнены жизнью. Он слышит все звуки и шорохи, по следам видит, кто, откуда, куда и зачем шел. И даже когда шел. Мне все это очень интересно, существует и открывается неведомая доселе вторая жизнь, и Казин — богатый должен быть человек, раз он эту вторую жизнь постиг.

Но Татаринов-то, Татаринов… Что ж они оба о нем ни слова? Я же не зря именно с ними в лес пошел. Что ж молчат о нем?

Кончилось поле, вступили в лес.

— Знаешь, Иван Иванович,— говорит Казин.— Данилин просил выделить тридцать человек на расчистку просек. Слышь?

— А где мы их возьмем,— отвечает сзади Бондарев,— пусть объявление через газету дают.

Спрошу, спрошу сам, где они его, Татаринова… А что «они его»? Оставили, бросили? Вроде не бросали.

На развилке остановились, Казин сказал вдруг:

— Здесь мы разошлись…

«Разошлись». Вроде как на равных. Но ведь Татаринов отстал.

— Да-а, он позади был. И вот сюда, влево пошел… В общем, мы-то сейчас как пойдем? По нашему маршруту или по его?

Мне интересно знать, где они его потом нашли.

— По его, по его пути.

Петляем долго и немыслимо. Видно, Татаринов действительно плохо знал лес, да и пурга была тогда ужасная. Снова оказались на каком-то поле.

— Вот тут,— показывает Бондарев,— мы его разыскали.

Остановились — старый ивняк и четыре березы на опушке леса.

— Тут,— подтверждает Казин.— Спасибо собака помогла, так бы не нашли.

— Точно-точно,— оживляется Бондарев,— идем, значит, с поисковой партией, смотрим — какая-то собака по опушке бегает и лает, зовет. Ну, один там из наших, с фабрики, он впереди всех был, подбегает, видит — Татаринов. Лежит. «Ну, Федор Григорьевич,— кричит,— ты тут разлегся, а мы с ног сбились!»

Тут, на опушке, я еще раз вспоминаю и оцениваю то, что случилось.

15 октября, в пятницу, заседало правление общества охотников. «На воспроизводственном участке браконьеров много,— доложил один из членов правления,— я слышал там недавно выстрелы. Стал считать — семнадцать выстрелов». «Завтра же пойдем посмотрим,— сказал Казин Татаринову,— возьмем Бондарева».

Наутро, в начале седьмого, несмотря на отчаянную пургу, все трое, как и договорились, отправились в лес. Как говорит Казин, он за всю свою жизнь такой метели здесь не видел. Сквозь отчаянные завывания ветра где-то рядом, в темноте, словно хлопали ружейные выстрелы — это ломались и падали под ветром провисшие от тяжелого снега деревья. Проваливались по колено в снег, под которым лежала незамерзшая грязь.

Прошли низину. У развилки Татаринов отстал.

— Где ты? — окликнул его Бондарев.

— Тут я,— донесся откуда-то из-за ветра голос Татаринова.

Двинулись дальше. Когда через некоторое время снова окликнули Татаринова, ответа не было. Позвали еще раз — только ветер воет. Двинулись дальше. Заговорили о лицензиях. О том, что, дескать, дали вот им три лицензии на отстрел кабанов, а как делить их — недовольные будут, как всегда…

Оба — и Казин, и Бондарев — утверждают, что искали Татаринова. Прошли, как говорят, дорогу на Звенигород, высоковольтную линию, покрутились. Вышли на Валыгинское поле — нет никого. Зашли в будку комбината декоративного садоводства. Обсушились.

— А ведь Татаринов-то нездоров, Анатолий Иванович,— сказал Бондарев.— Жаловался мне, что давление опять поднялось…

— Да-а,— неопределенно ответил Казин.— Да нет, зайца, наверно, решил подстрелить. Придет.

Обсушились. Погрелись. Перекусили.

Когда возвращались домой, спросил уже Казин:

— Поищем, вернемся?

— Да он уж, поди, дома чай пьет.

Так они шли, поочередно выказывая ленивое беспокойство и тут же уговаривая себя не волноваться.

А метель свирепствовала. Казин — молодой и крепкий — обычно за день проходил и 40, и 50 километров, хоть бы что, а тут… Хотели даже, признаются сейчас, ружья побросать.

Домой вернулись к обеду. Бондарев живет рядом с Татариновым. Соседи. Вернувшись, он не зашел к Татариновым. Почувствовал вдруг тревогу? Побоялся ли, ждал ли чего-то? (Как будто можно было отсидеться до лучшей поры.) К шести вечера прибежала взволнованная жена Татаринова: где Федор? Бондарев испугался: «А что, не пришел? Да он с Казиным вроде был…» — залепетал невразумительное.

Потом Бондарев сообщил о беде в милицию. Позвонил Казину.

Утром 17 октября, это было воскресенье, к Бондареву постучалась дочь Татаринова — Анна.

— Иван Иванович, дорогой, пойдемте в лес, покажите, где шли…

— Не могу, радикулит у меня… — и Бондарев закрыл дверь.

На поиски пошел было муж Анны, но вернулся ни с чем.

Собрался народ у дома Татариновых, хотели идти всем миром в лес. Но куда? Ни Бондарева, ни Казина нигде не нашли. (Как оба говорят теперь, в это время они вдвоем тоже искали Татаринова… в подсобном хозяйстве Дорохово, где Татаринов работал.)

Сейчас, когда уже давно все позади, я думаю, как с каждым промедленным часом, даже минутой, росла тяжесть вины этих двоих.

На третий день Татаринова действительно нашли. 18-го с утра была снаряжена поисковая группа, и где-то около часу дня нашли его у Валыгинского поля, рядом с садоводческой будкой, где отдыхали, грелись Казин с Бондаревым.

— Ну, Федор Григорьевич, ты тут разлегся, а мы с ног сбились…

Сказал тот, что был впереди, и осекся.

Светило зимнее неяркое солнце. Ослабевший за эти дни ветер ронял с берез снежную пыль. Снег падал на лицо Татаринова и не таял. Рядом с ним, виновато виляя хвостом, видно, давно уже не отходила от него незнакомая собака, застывшая в нелепой преданности.

От Валыгинского поля мы возвращаемся к дому. Казин и Бондарев по-прежнему чутко слышат все звуки и шорохи леса.

— Вот лось шел. Недавно,— показывает Бондарев на следы.— Шел слева во-он к тому ивняку подзаправиться.

— А зайцев-то больше стало. Как сено идет, Иван Иванович?

— Хорошо, зайцы его любят.

Я знаю, о чем они говорят. Охотники косят и вывозят с лесхозовских угодий сено — для косуль, зайцев. Еще они растят картофель, овес для кабанов, собирают рябину для рябчиков, тетеревов, зайцев. Для лосей и зайцев на зиму готовят солонцы: валят осину, в метре-полутора от корня рубят корыто и закладывают туда соль-лизунец. Через недельку-другую осина начинает киснуть, и тут-то подходят на подкормку лоси.

Обо всем этом рассказывал мне вчера вечером Казин. Он гордится своим хозяйством, в области оно на хорошем счету. «План по членству,— говорил Казин,— идет хорошо, 932 охотника у нас, план по вырубке ивняка сделан. Лекции? Пожалуйста. Надо было за год шесть провести, а мы — семь. Тех же солонцов вместо 223 сделали 280».

— Ах, сволочи,— Казин неожиданно останавливается.— Ну надо же, а? Иван Иванович?

Я вижу на осине большенные вырезы ножом. Кто? Хулиганы какие-то.

— Вот сволочи,— повторяет Казин,— судить за это надо.

— Послушайте,— спрашиваю я,— а из вас кто-нибудь был у Татариновых в семье после этого…

— А зачем? — ответили оба в один голос.

— Мы венок ему купили? Купили,— объяснил Бондарев.

— И ленту,— подсказал Казин.— Я вообще жалею вот о чем: зря я его, наверное, к себе в хозяйство взял. И старый он, и лес знал плохо.

Казин впереди осторожно трогает ногой снежную корку. Проверяет что-то.

— Это я смотрю, твердый ли наст,— объясняет он.— Тетерева, они же с деревьев прямо в снег сигают. Не побились бы.

Проходим мимо обелиска с красной звездой.

— Кому это? — спрашиваю.

Молчат. Переглянулись.

Я подошел к обелиску. «Лейтенант Суханов погиб в бою за Родину».

— Он вроде Рузу освобождал,— словно оправдываясь, говорит Казин.

— Но под Рузой погибли тысячи, а памятник-то поставили Суханову?

— А кто его знает…

Сколько же раз они тут проходили!

— Может, раз пятьдесят, может, сто… — отвечает Казин.

Через несколько минут они уже снова читали следы.

— Вот это беляк прошел, на поляну бежал. А во-он снегирь сидит. Снегириха, вернее: с фиолетовым брюшком, самец с красным.

…А все-таки лес, и природа, и все, что есть тут на этой земле,— не их богатство. Им вроде как одолжили всем этим попользоваться, пока они тут служат.

Войну Федор Григорьевич Татаринов прошел всю, до последнего дня. И там, где он, артиллерист, мог умереть, жив остался. В мае они с женой, Зинаидой Николаевной, собирались праздновать 40 лет совместной, вполне благополучной и доброй жизни.

Вспоминаю, что Казин и Бондарев не пошли хоронить Татаринова: людей побоялись. Бондарев только форточку приоткрыл, когда процессия шла мимо, и тут же захлопнул. И гулять с внуком на улицу он выходил долгое время только поздними вечерами, когда на улице никого не было.

Должно быть, когда человек остается один, жизнь более чем страшна — она бессмысленна.

Скрипит снег под ногами. Я иду по лесу с этими людьми. Они — впереди меня, о чем-то тихо и оживленно беседуют.

И у Казина, и у Бондарева настроение сейчас неплохое. Три месяца велось уголовное дело, и вот только вчера его закрыли, камень с плеч. В конце концов, Татаринов скончался, как установила экспертиза, «от сердечно-сосудистой недостаточности».

1972 г.

Столкновение районного масштаба

Райцентр Фатеж — городок мелкий, неопрятный. Здесь, на тупиковой улочке, существует от всех отдельно Василий Иванович Евсеенков, учитель литературы.

В незапамятные времена он жил, как все и со всеми, из тридцати шести трудовых лет семь — преподавал, шесть был директором школы, десять лет — председателем колхоза, еще семь — директором СПТУ. Почетные грамоты облисполкома, обкома партии, министерства. 12 лет был депутатом райсовета, членом райкома партии.

И вот его последние шесть лет: подследственный, подсудимый, опять подследственный, осужденный, снова подследственный, опять подсудимый… Все эти шесть лет вызываемый на допросы, на очные ставки, подозреваемый, поднадзорный, он продолжал учительствовать.

Однажды неярким зимним днем почтальон доставил ему письмо — из Курска: «…Уголовное дело в отношении Вас производством прекращено за отсутствием состава преступлений. Мера пресечения — подписка о невыезде отменена».

Видимо, эти протокольные строки готовились в качестве подарка: было 31 декабря, уходил в вечность последний день 1986 года.

Евсеенков родился здесь же, в Курской области, в многодетной крестьянской семье. С детства шил сапоги, плотничал, столярничал. Лапти плел с шести лет — на спор, вслепую.

Предприимчивый хозяин, крестьянин по натуре. Евсеенкову доверили местный отстающий колхоз. («Я считаю, — говорит Евсеенков, — если никогда лошадь не запрягал, если в ночном не был и босиком по земле не бегал — это не председатель».) Построили баню, пекарню. В избах появился первый в районе баллонный газ. Хозяйство вышло вровень с лучшими в районе, выросли заработки колхозников. Всеобщей гордостью стал собственный аэропорт. Потянулась и грунтовая дорога к райцентру. Но закончить ее Евсеенков не успел.

Его, как и других, допекали командами сверху. «Пересеять озимую пшеницу ячменем!» Все приказ выполнили, а он отказался. Получил выговор. (А потом эти «все» приезжали к нему за семенами.) Стал добиваться введения в севооборот чистых паров (колхоз уже имел опыт). И в районе, и в области всем надоел. (А вскоре всюду писали о чистом паре.)

Евсеенков стал неудобен.

Однажды в поле начальник райсельхозуправления Коробов протянул ему записку: «По этому адресу отправь флягу меда…». Фляга — 40 литров. Евсеенков написал резолюцию: «Выписать за наличный расчет». Коробов записку разорвал.

Бюро райкома партии объявило Евсеенкову строгий выговор — за животноводство, за молоко. Еще неделю назад районная газета дала сводку выполнения плана продажи продукции животноводства. Колхоз значился в пятерке лучших.

Коробов же вместе с инструктором райкома партии возглавил президиум колхозного собрания. Колхозники, несмотря на давление, отказывались снимать председателя. Собрание, начавшееся в четыре часа, затянулось за полночь. Тогда встал Евсеенков: «Мне здесь не работать, вы же видите. Отпустите».

Взыскание ему после обжалования снизили. Перевели в Фатеж, директором СПТУ.

А Коробов потом оказался на скамье подсудимых.

Мы с Василием Ивановичем прогуливаемся по главной улице Фатежа. Вот завалился вдоль улицы грязно-зеленый забор. Оказывается, по этой улице проходила в 1980 году трасса олимпийского огня. Не только Москва, но и Фатеж готовился к Олимпиаде. Там, где вдоль дороги стояли разрушенные сараи и ветхие домишки, там и поставили перед ними высокий ярко-зеленый забор. Кавалькада с факелом промчалась. Олимпиада отгремела, и вот валяется он уже семь лет, потемневший от времени, открывая вид на развалюхи. А вот средняя школа. Водосточную трубу тоже, видимо, давно оборвали дети. Дождевая вода, стекая, хлещет по кирпичной стене, угол школы почернел. Евсеенков вздыхает:

— Скоро нужен ремонт. Случись в своем доме, хозяйка загрызла бы мужа. И мы еще хотим быть богатыми.

Подходим к училищу, рядом — церковь.

— Нас обязали почему-то убирать территорию возле церкви. Дети наши заканчивают там уборку, и церковный староста сует им в карманы рубли, трояки…

Став директором училища, Евсеенков характер не изменил.

Училище тоже на бывшей олимпийской трассе. Евсеенкову велено было оштукатурить фасад под шубу. Для вида с трассы. Он отказался «уродовать» здание: дом старинный, со сложной кладкой. Если оштукатуривать, то все. «Будем вас заслушивать за срыв подготовки к Олимпиаде», — сказали ему. Вмешался архитектор из области: «Директор прав».

И опять последняя капля — поборы.

— Иногда райком обращался ко мне: тут у нас гости работают, накормите. Ну, у нас кто-то в поле, на других занятиях, обеды остаются, не отказывали. Потом стали в меню водку вписывать.

Евсеенков сохранил накладную: обед — на «31 руб. 81 копейку». Больше половины стоимости — водка. Тут же стоит резолюция Евсеенкова: «За водку не оплачивать».

— Стали обманывать меня, вместо одной водки пишут десять лангетов. Но у нас главбух Локтионова Вера Ивановна очень принципиальная была, жестче меня. Мы это пресекли.

В училище зачастили проверяющие, в том числе и из райкома партии. Одновременно в райком пришло два письма.

Одно — анонимное. «Как не стыдно коммунисту Евсеенкову, это хапуга, самовлюбленный хам. За народные деньги построил себе особняк, за счет училища положил на сберкнижку 23 тыс. рублей, и теперь жалко расставаться с таким кладом, откуда кормился столько лет… Его любовница — главбух, которая делила с ним и кровать, и ворованные деньги. Работники СПТУ».

Другое письмо подписано подавляющим большинством работников училища (36 подписей), адресовано первому секретарю райкома партии. «Уважаемый тов. Пронский. В последнее время в училище появился целый ряд проверок, комиссии. Чувствовался «особый настрой», стремление найти только отрицательное. Работа у нас проводится, коллектив дружный, и основная заслуга в этом нашего директора. Коллектив его уважает.

Убедительно просим Вас вдуматься в это письмо. Вы ведь решаете судьбу человека, коллектива в целом. Просим проявить истинно партийное, отношение к человеку, к делу…».

Поперек письма, по живым, просительным строкам первый секретарь вывел крупно красным карандашом: «Кто собирал подписи? А. Пронский».

А анонимка пошла в ход. По ней провели ревизию и затем возбудили уголовное дело.

Евсеенков стал рядовым преподавателем. Больше других проверяющих старался инструктор райкома партии В. Емельянов. Он и возглавил училище. Видимо, он был сговорчивее Евсеенкова: вскоре его судили, «совершил хищение государственного имущества путем присвоения» (из постановления суда).

Колхозная эпопея и училищная — близнецы. И взыскание Евсеенкову после обжалования снова меняют: вместо «строгача с занесением» — «указать».

Но «делу» уже дали ход.

В. Локтионова: «Ревизию проводили Кусков, от которого училище с трудом избавилось несколько лет назад, Лукьянчиков и Изотов. Во время ревизии пропадали документы. Ни меня, ни Евсеенкова, ни разу не пригласили. Вызвали только акт подписать. Прошу: «Дайте хоть прочитать». — «А вы что, не знаете, что у вас тут творилось?» А Емельянов, новый директор: «Уходите, я с вами работать не буду» — «Почему?» — «Я с жуликами работать не хочу». А нового бухгалтера после меня через год судили, еще раньше, чем Емельянова».

Евсеенкову предъявили обвинение в хищении пшеницы и ячменя, незаконном обмене одной училищной машины на другую. Дело тянули, срок следствия продлевали. А когда все развалилось, дело прекратили, но чтобы не срамиться — по ст. 6 УПК РСФСР. Не статья, а палочка-выручалочка «изменение обстановки». То есть Евсеенков — преступник, но общественную опасность потерял. Сколько об этом писано-переписано: прокуратура сама себя так удачно спасает. Но тут, надо же, Евсеенков решительно воспротивился. Виноват — судите, нет — прекращайте «за отсутствием состава преступления». Дело возвращают на доследование другому следователю. Вновь прекращают по ст. 6, Евсеенков вновь не согласен. Он борется за личную честь, но и у тех, опытных юристов, своя честь мундира. Дело вели четыре следователя, один только Стародубцев прекращал дело трижды.

Минуло четыре года борьбы, когда за него взялся новый следователь А. Булгаков. Так и хочется сказать: Толя Булгаков. Юноша с большими красивыми глазами, выглядит мальчиком. 26 лет, недавно закончил Харьковский юридический.

К этому времени Евсеенков уже стал инвалидом — сердце.

Новый следователь запретил выписывать Евсеенкову больничные листы.

Л. Гнездилова, участковая медсестра, ударник коммунистического труда: «Врача Карпенко, который лечил Евсеенкова, несколько раз вызывали в прокуратуру. За один только май раз десять. Булгаков и сам приходил историю болезни проверять. Смотрю — ребенок, лупатый, черненький. А Василия Ивановича жалко было, я ему сказала: не ходите сейчас, врачи боятся, а лекарства я сама дам».

В истории болезни сохранились следы. Вот резолюция главного врача поликлиники: «б/л по состоянию здоровья выдан необоснованно». Евсеенков поехал в Курск, там врачи подтвердили: состояние здоровья внушает опасение.

Евсеенков: «У меня нагрузка в училище небольшая, но расписание составили так, чтобы я был занят каждый день, хотя бы по часу-два. Чтобы в Москву не съездил… Я отправил телеграмму в ЦК КПСС, и через несколько минут к воротам подъехала милицейская машина».

Милиционеры были молодые. «Ребята, не ведите вы меня по городу, не срамите, я сейчас сам приду».

— У вас что, в Москве родственники? — спросил как-то Булгаков простодушно, и Евсеенков понял, что и междугородные телефонные разговоры его тоже известны.

Я все думаю, как сумели в глухом крошечном городке освоить все способы оцепления? Это же целая наука.

«Дело», однако, не двигалось. Булгаков изыскивал новые обвинения. Евсеенкову привозили домой ворованную картошку. Не подтвердилось. Использовал учеников при строительстве личного дома. Опять мимо. Наконец, Евсеенков еще в колхозе задавил насмерть ребенка. Проверили — ерунда.

И. Исаев, бывший руководитель оркестра в училище: «Следователь меня на очную ставку с Евсеенковым приг­ласил. Говорил Василию Ивановичу, если не признаешь эту статью, другую найду».

— Разговаривал на «ты»?

— Да, на «ты».

Евсеенков: «От настроения зависело. Иногда на «ты», но примирительно: «Слушай, давай по-хорошему».

А. Исаев: «Булгаков все никак не давал ему познако­миться с какими-то бумагами (очередное постановление об отмене постановления о прекращении уголовного дела. — Авт.). Тогда Василий Иванович вышел и вернулся с районным прокурором. Тот пожал плечами и так недружелюбно: «Ну что тут у вас? Ну дай ты ему, раз просит». И ушел. Булгаков двумя руками бумаги держит: «Читай, на, в моих руках». «Но мне нужно выписать», — и попросил лист бумаги. Булгаков на окно кивнул: «Вон — киоск, видишь?» Василий Иванович побрел, купил школьную тетрадь».

За все время испытаний Василий Иванович только один раз не сдержался, когда дело уже было передано в суд, он обратился к Булгакову на «ты».

— У тебя мать тоже — крестьянка? — спросил он устало.

— Да, а что?

— Если бы знала она, когда рожала, что ты потом будешь делать, она бы тебя в коленях задушила.

Колхозники, узнавшие о беде своего председателя, написали письмо: «Мы твердо верим, что это чья-то ошибка. За все 13 лет жизни в Шуклино он не допустил ни одного нечестного или несправедливого поступка. Его самого никто ни разу не видел нетрезвым, не в деле. Очень просим внимательно разобраться в его судьбе, он для нас дорогой человек». Подписей — несколько страниц.

…Побывал я в колхозе.

Баня на ремонте, аэропорт давно закрыт, дорогу строить прекратили, так и бросили на старом месте. Ее прозвали «Евсеенковской».

Во имя чего, ради чего все делалось? Во имя чего беззаконие плодило беззаконие?

Уже новому районному прокурору — Митяеву поступило распоряжение от первого заместителя прокурора области В. Брежнева: «Предлагаю вам лично совместно со следователем т. Булгаковым тщательно изучить это дело… В ходе дополнительного следствия следует предъя­вить обвинение Евсеенкову В. И. (здесь и далее выделено мною. — Авт.). О результатах дополнительного следствия и направлении дела в суд прошу сообщить в облпрокуратуру к 1 марта 1985 года». Директива, приказ, никаких там «в случае, если факты подтвердятся…». В суд! Булгаков хоть и с опозданием (трудности-то немыс­лимые), но дело до конца довел и 21 мая 1985 года лично, минуя райпрокурора, письменно рапортует — кому бы вы думали? — первому секретарю райкома пар­тии Пронскому: «Закончил расследование». В письме младший юрист Булгаков просит «решить вопрос о пре­бывании Евсеенкова в рядах КПСС».

На жалобу Василия Ивановича ответил начальник следственного отдела облпрокуратуры Н. Шашков: «Следствие по делу проведено объективно. Оснований для отвода следователя Булгакова не имелось».

Районный суд под председательством Н. Бушнева вынес приговор: три года лишения свободы условно с испытательным сроком на два года. И областной суд, и Верховный Суд РСФСР с приговором согласились.

И против Веры Ивановны Локтионовой, в конце концов, возбудили уголовное дело. Еще во время первого следствия с мая по ноябрь 1981 года Веру Ивановну Локтионову вызывали на допросы чуть ли не через день. Анонимки теперь писались уже на дом, мужу. По ночам будил телефон, опять намеки, угрозы. Девятилетняя Лена просила: «Мама, уходи с работы. Сегодня какая-то тетя в школу пришла, спрашивала, сколько у нас дома ковров. Сказала, и директора посадят, и тебя». Анатолия, мужа, водителя междугородного автобуса Фатеж — Курск, начали беспрерывно проверять контролеры. Войдут, про­верят, выйдут, через километр-два — новые контро­леры.

— У нас с мужем до развода доходило. Я уже гово­рила: берите, сажайте в тюрьму, только детей, мужа в покое оставьте.

В кабинете следователя с Верой Ивановной случился приступ.

— Плачешь — значит, виновата, — сказал Булгаков.

Наложили арест на ее сберкнижку (вместо «наворо­ванных» с Евсеенковым 23 тысяч там оказалось 75 рублей), описали мебель в доме (вместо кучи ковров — шифоньер да диван).

Поскольку главбух Локтионова слыла человеком принципиальным, ее уже второй срок избирали народным заседателем. Так и шло параллельно — месяцы, годы: районные прокуроры предъявляли ей обвинения в воро­встве, махинациях, и одновременно вместе с ними (и с Изотовым, и потом с Митяевым) в одних и тех же заседаниях она рассматривала дела о воровстве и махинациях. С одной стороны — тяжелые обвинения, давление, с другой — почетные грамоты. «…Награждается Локтионова Вера Ивановна, народный заседатель Фатежского народ­ного суда, за активное участие по отправлению правосу­дия и ведение профилактической работы. Фатежский РК КПСС. Райисполком». На обложке крупно: «Победителю социалистического соревнования».

Дело прекратили в связи с амнистией по случаю 40-летия Победы. Повод вполне достойный.

В райкоме партии не знали о том, что уголовное дело в отношении Евсеенкова прекращено еще полтора месяца назад: прокуратура на сей раз не сообщила.

— Надо же, значит, опять выкрутился? — председа­тель партийной комиссии при РК КПСС А. Харченков возмущен до глубины души. Показывает персональное дело Евсеенкова, объясняет, где «первый» лично давал указания, а когда тот ослабил бдительность, уже он, Харченков, давал делу новый ход.

— Вывернулся!.. Но я все равно это дело до конца доведу.

Сколько же юристов — от районных до столичных — шесть лет занимались делом Евсеенкова, чтобы наконец убедиться: не виновен. А вот сидит напротив человек…

— Вы кто же по образованию?

— Колхозный агроном.

В упор глядя на меня, он сказал вдруг: «А у нас уже и на вас есть жалобы. Да-да. В колхозе были? Вот так. И встречались там не с теми людьми. И здесь, в Фатеже, знаем, где вы бывали и с кем и о чем говорили. Со сто­ронниками Евсеенкова. И у него дома были».

О слежке сказано было прямо, без смущения, с позиции сильного человека.

— Ладно, жалобу на вас пока писать не будем. Это смотря какая статья появится в газете.

Не выдержали-таки местные товарищи. Я еще был в Фатеже, Курске, а в редакцию уже пришла анонимка: «Возмущены панибратством Поляновского с жуликом Евсеенковым, требуем вмешательства. Коллектив училища». Тут же в два адреса — председателю КПК при ЦК КПСС и главному редактору «Известий» пришло уже официальное письмо, подписанное Харченковым и Михайло­вской, зав. общим отделом: надо «со всей строгостью… спросить с тех, кто пытается выгораживать жуликов».

Газета опубликовала это письмо с комментарием «Опровержение неопубликованного и даже ненаписан­ного» («Известия», № 83 за 1987 год).

После публикации и Харченков, и Михайловская были освобождены от занимаемых должностей. Действенность газеты? Но в редакцию никто даже не сообщил о приня­тых мерах. (Оба освобожденных — пенсионного воз­раста.)

Итак: «за отсутствием состава преступлений». Побе­дил-таки Евсеенков. Потерял и должность и здоровье. Инвалид.

А они как, те, кого он победил?

Первый заместитель областного прокурора В. Бреж­нев, который, помните, приказывал «предъявить обвине­ние» Евсеенкову, он стал теперь областным прокурором — в Средней Азии.

Районного прокурора В. Изотова перевели из Фатежа в областной центр. Было под его крылом тридцать с небольшим тысяч сельских жителей, теперь — крупней­ший район в Курске, около 130 тысяч.

А юный следователь А. Булгаков стал районным про­курором.

Мысль — тяжелая, как чугунная плита, но неизбеж­ная: они, эти работники, такие работники, видимо, очень нужны нынешней прокуратуре, даже если от них приба­вляется иногда хлопот. Тот же возвысившийся Изотов поработал совсем немного, и вот уже против него возбу­дили уголовное дело, которое областная прокуратура нигде не зарегистрировала. Дело хоть и прекратили, но с новой должности Изотова пришлось убрать. Довольно быстро успел скомпрометировать себя и новоявленный областной прокурор Брежнев.

Эти люди живут, процветают, у них глубокие, полуве­ковые корни. В последнее время, менее чем за год, о неправильной кадровой политике в Курской областной прокуратуре, о грубых нарушениях законности, царящих здесь, рассказывали «Правда», «Советская Россия», «Известия». Прокуратура РСФСР направляла сюда комис­сии, затем заседала коллегия. За год областной прокурор А. Рощин получил четыре строгих выговора!

И что же? А ничего. Вместо «свежего ветра перемен» — короткий легкий сквозняк. В областную прокуратуру при­шел новый заместитель Ф. Толкачев. К нему ещё ниче­го здешнего не пристало. Областной прокурор был в отпуске, и Толкачев в его отсутствие в числе прочих мер решил снять с работы начальника следственного отдела областной прокуратуры Н. Шашкова.

Через несколько дней вернулся из отпуска областной прокурор — Шашкова восстановили.

Я думаю теперь: что же такое гласность? Говорить обо всем, но без толку? Но тогда булгаковы будут еще больше крепнуть, дубеть. И, наоборот, при нынешней, сохраняющейся системе ценностей гласность, эти вот строки, в частности, могут повредить Толкачеву.

Я не знаю случая, когда бы прокуратура публично, прилюдно, гласно извинилась перед пострадавшим, что принято в обыденности всюду и везде. И тут с помощью Толкачева я решил это дело восполнить. В Фатеж отпра­вилась зам. нач. следственного отдела облпрокуратуры В. Цыбина. «Может, не надо вывешивать объявление о собрании, — просил районный прокурор Митяев, — ой, боюсь, там шум начнется». Мы с Цыбиной шли в учи­лище вместе. Митяев сзади, отставал и все просил: «А может, мне не идти?»

Скороговоркой извинившись за столь длительное след­ствие, Цыбина подробно рассказывала залу, что Евсеен­кову вменялись «хищения на 25 тысяч рублей, но акты не сохранились» и доказать это не удалось. Однако у директора училища были нарушения финансовой дисцип­лины, это безусловно…

Никто ничего не понял. Евсеенков спросил: «Вы скажите: виноват я или не виноват?» — «Это определяет суд…» — «Так все же виноват или нет?» — «Состав преступления отсутствует…» — «Виноват или не виноват?» «Вы реабилитированы…» — «Был виноват или нет?» — «Ну, если хотите, — невиновен».

Зря Митяев боялся, зря. Зал сидел смирно.

Только недавно сняли арест с денег в сберкассе (несколько сот рублей). До сих пор Евсеенков состоит под надзором милиции, т. е. проходит двухгодовой «испы­тательный срок». У старшего инспектора милиции В. Полеваева хранится в сейфе «дело» Евсеенкова, со всеми особыми приметами, условно осужденного. Полеваев объяснил, что, если Евсеенков совершит, скажем, два административных нарушения (выедет, например, за пределы Фатежа), три года условных станут реальными. Милиция даже не знает, ей никто не спешит сообщить, что Евсеенкова надо было снять с учета как преступника еще более года назад (!), когда постановление Фатежского районного суда было отменено.

Ну и конечно, взысканные по суду деньги за «воро­ванное» зерно — более 400 рублей — никто не спешит возвращать.

Многие месяцы Евсеенков ходил в райком, чтобы как-то вернуться к вопросу о восстановлении в партии. Там отвечают, что прокуратура по-прежнему не дает документов о прекращении уголовного дела. В прокура­туре же говорят, что не обязаны сообщать о нем в райком, поскольку он беспартийный.

В партии так и не восстановили.

Врачей поликлиники по-прежнему проверяют.

И сейчас на людном месте знакомые стараются с ним не говорить. «Отойдемте, Василий Иванович в сторону вон — окна райкомовские, все видно…».

Жизнь подходит к концу, скоро — пенсия. И ничего в этой жизни не удалось довести до конца.

— Я уеду отсюда. Наверное, уеду.

И все останется и ни один зеленый лист не встрепе­нется. Тем и кончится маленькая районного масштаба, история, вполне даже заурядная, в которой не пролилось ни капли крови и никто не был лишен свободы ни на день.

И все так же будут стекать дожди по оборванной водосточной трубе. И забор, старый прием князя Потем­кина, все так же будет догнивать на земле, оголяя ветхие сараи. И церковный староста будет совать в карманы детям помятые рубли.

Фатеж

1987 г

Драма в Бечевинке

После анонимки

Сначала об Иване Ивановиче — наставнике.

В Дальневосточный край приехал с Дона по призыву комсомола. Осваивал тайгу в Советской Гавани, в 1938-м окончил в Красноярске курсы красных директоров. За год, пока учился, в его леспромхозе арестовали шесть директоров, но Иван Иванович никогда и ничего в жизни не боялся, он вернулся к себе — седьмым. В 1942-м уто­нул лес, и его арестовали за связь с японской разведкой. Через полгода в камеру вошел незнакомый полковник.

— Фамилия? — спросил он.

— Была Слизков, а сейчас не знаю, может, уже Мацуока.

— Ладно,— миролюбиво сказал полковник.

Оказывается, жена обратилась в крайком партии.

Статью поменяли на «халатность», и послали Слизкова на фронт, куда он давно жаждал. В первом же бою на Курской дуге его штрафная рота отбила за сутки две­надцать атак. Полегло их тогда больше половины, и Слизков, раненный, не отступил. За первый же бой с него сняли судимость.

Потом был командиром группы захвата полковой раз­ведки, командовал разведвзводом. Два ордена Красной Звезды, два ордена Славы, орден Отечественной войны I степени, медали.

Вернулся в дальневосточную тайгу. Хозяйствовал в Анучинском леспромхозе энергично, смело, опережая подсказки и указания. Его размах и темпы нередко счи­тали сомнительными, приезжали по сигналам контро­леры, ревизоры, целые комиссии из Москвы. Всякое бывало. А итог — ордена Ленина, Октябрьской Револю­ции, Трудового Красного Знамени, «Знак Почета». Слава — на всю страну.

Уже давно Иван Иванович на пенсии, а напиши ему кто письмо: «Приморский край, Слизкову», и теперь дой­дет — в тайгу, в глухомань. Теперь, на пенсии, главная его слава и гордость — ученики. Больше половины нынешних леспромхозовских директоров в Приморье — его воспитанники.

Так он жил-прожил в глуши, держал факел, и встал с ним рядом Нефедов — со свечой. Много учеников, но Нефедов — лучший.

— Талантливый был руководитель Павел Нефедов. Был. Его сломали, и это — на всю жизнь.

…Мы сидим у Ивана Ивановича Слизкова дома, в его родном таежном Анучино.

— Павел — честный парень. Как он все это выдер­жал — не знаю.

Когда перед войной родился Павел, отец радовался: мужик в доме.

Отец воевал еще в гражданскую, а на эту войну его не брали. В сорок втором ушел добровольцем, с народ­ным ополчением. В мае ушел, а в июле погиб. Дарья Ефимовна осталась с четырьмя девочками и двухлетним «мужиком».

Осенью, после уборки, искали редкие колоски, весной ковыряли мерзлую картошку. Варили лебеду, крапиву. С первого класса Павел пас колхозных телят, с третьего — лошадей, с четвертого класса — пахал.

Отца, как ни пытался, не мог представить, даже фотографии в доме не нашел.

Четверо из пятерых детей получили высшее образо­вание.

Павел учился в сельскохозяйственном. На преддиплом­ную практику попал в Приморье, в Анучино. «Хочешь дороги строить?»— спросил Слизков. Студент-практикант стал мастером дорожного отряда — случай редкий. Выяс­нилось, что новичок с людьми работать умеет. Сметлив, самостоятелен. По проекту надо было засыпать овраг, но студент посчитал и предложил сделать петлю. Повели дорогу в обход, и оказалось, раз в десять дешевле и вме­сто месяца — неделя работы.

— После института — ко мне,— говорил, прощаясь, Слизков.

Диплом Павел Нефедов защитил на отлично.

Рост его был стремительным. Минуя сразу две слу­жебные ступени, он в канун 1970 года возглавил отстаю­щий Шумнинский леспромхоз. Хозяйство к этому времени задолжало государству десятки тысяч кубометров древе­сины, себестоимость продукции за пятилетку поднялась почти на миллион рублей.

За пять лет хозяйствования Нефедова объем лесозаго­товок возрос до 400 тысяч кубометров, на себестоимости сэкономили 353 тысячи рублей.

Но не в одних кубометрах дело, Нефедов и это ус­воил:

— Я еще техноруком в Еловке работал. Приезжаю как-то в соседнюю Муравейку, смотрю — черные «Волги», «Чайка». Министр! А в Муравейке дед один бродил, старый старик с удочкой: «Сынок, дай заку­рить»,— все время просил. Штаны потертые, френч заса­ленный, а на груди — три Георгия. Министр по улице идет — и дед этот. «Кто такой?» — «В японскую вое­вал».— «Где живете?». Пошел в бараки — худы-ые. А нам тогда запрещалось строить соцкультбыт — только ремонтировать, фондов под лес не давали, считалось — отвлечение средств. Министр повернулся к Слизкову: «Давайте строить. И первый дом — этому герою, а мне телеграммы…». Тут как раз меня и переводят в Мура­вейку. Фундамент дома для деда заложили — телеграмму министру; стены вырубили — телеграмму. Себе я дом взял одним из последних, когда уже всю улицу заложили. …А в Шумнинский леспромхоз меня повез сам генеральный директор. Приехали рано, пошли в столовую: дере­вянный домик завалился, печь дымит, холод, полумрак. «Ой, Сергей Аникеевич,— директору,— у нас ничего нет».— «И яичницы нет?» — «Нет».— «А чай?». При­несли два чая и печенье. «Вот почему я тебя сюда при­вез, понял?» — это генеральный — мне…

При Нефедове в леспромхозе построили более полу­сотни двухквартирных домов, профилакторий, шесть магазинов, две школы, Дом культуры — лучший в «Приморсклесе». Поселок Шумный министерство дважды приз­навало лучшим по благоустройству и быту. Обустраива­лась не только центральная усадьба, но и лесоучастки — Лужки, Ленино, Изюбриный.

Павла Александровича избрали депутатом райсовета. В 1974 году его наградили орденом Трудового Красного Знамени, а Шумнинскому леспромхозу вручили на вечное хранение Красное знамя ЦК КПСС и Совета Министров СССР. Тогда же Нефедова направили в Москву на курсы повышения квалификации высшего звена. В Москве он снова увидел министра, тот с трибуны рассказывал моло­дым слушателям о лучшем в стране директоре леспром­хоза Иване Ивановиче Слизкове — умный, инициатив­ный, современно мыслящий…

— Я чуть не зааплодировал! Как же — наставник!

Тотчас после отъезда Павла Александровича район­ный прокурор Синегубов получил анонимку: передовой директор занимается приписками, показатели — липовые. Ничтожная анонимка — мелочь, тем более что завистни­ков у Нефедова было немало. Однако Синегубов дал анонимке ход — поручил срочно проверить Шумнинский леспромхоз. И не кому-либо, а Понизову, известному пьянице, работавшему в соседнем Какшаровском леспромхозе.

Н. Красилова, начальник планового отдела Шумнинского леспромхоза: «Понизов не просто пил, а пил безоб­разно».

В. Смирнова, секретарь Чугуевского райкома партии: «И он сам пил, и сестра пила. Видимо, наследственное».

М. Хомченко, будучи главным инженером, он в отсут­ствие Нефедова исполнял его обязанности: «И во время ревизии Понизов пил. Когда проверял лесоучасток Изюбриный, прибежала ко мне его сестра: отправьте брата домой, он в конторе валяется. Я его подобрал со всеми бумагами и сам в Кокшаровку отвез… Через неделю проспался, видно, опять проверять приехал».

От него бы водкой откупиться ничего не стоило. Но, во-первых, Нефедов в отношении выпивок настолько был суров, что даже в его отсутствие никому не пришла мысль задобрить забулдыгу. А во-вторых, в Шумнинском леспромхозе ревизоров не боялись — сколько их было.

Нефедов сказал Хомченко позже, когда оба были уже обречены:

— Надо было Понизова-то в таком виде не в Кокша­ровку домой отвозить, а в райком партии. На том бы и кончилось.

Странная ситуация: с одной стороны, передовой, стре­мительно растущий руководитель, с другой — мелкая анонимка и деградирующая личность в качестве ревизора. Понизова очень скоро уволили с работы именно по ста­тье 33 КЗоТ — именно за пьянство. Так же скоро, спив­шись, умерла сестра его, прожив чуть более сорока.

По результатам проверки Понизова районный проку­рор возбудил уголовное дело. Вести следствие поручили следователю краевой прокуратуры Озерчуку. Нефедов был на взлете, но и Озерчук был на взлете — поговари­вали, что его ждет прокурорская должность.

Через три месяца вернулся из Москвы Нефедов и вскоре, войдя в свой кабинет, увидел там другого дирек­тора. «Поспешили,— сказал он в отделе кадров,— нару­шили закон: я ведь депутат». После замешательства, через неделю, собрался исполком райсовета. Озерчук доложил о приписках, хищениях, взятках. Но депутаты сказали: не верим, согласия не даем. Дело зашло в тупик, но выручил сам Нефедов: «Если это поможет следствию — освобождайте».

Стал Павел Александрович инженером-механиком.

Парторганизация леспромхоза дважды отказывалась исключать его из партии. Исключило бюро райкома, при этом парторгу В. Смирновой был объявлен выговор за недопонимание.

Сложил Нефедов и депутатские полномочия.

— Я просил провести инвентаризацию леса на берегу, когда снег сойдет. Но снег сошел, лес сплавили и запи­сали как недоданный. Со мной следователь и говорить не хотел. Вот тогда у меня душа и упала: он не истину ищет, а вину.

А потом и весь поселок Шумный замер. Добывались показания. Жена Хомченко уехала в отпуск, он остался с маленькой девочкой, и в этот момент Озерчук, он ока­зался большим психологом, арестовал отца — на три дня, на большее не было прав. Парторганизация, поселковый Совет, все жители поселка умоляли следователя подождать: именно через три дня вернется жена.

— Ничего, соседи покормят.

Кормили, по очереди ночевали.

В семье Нефедовых 27 ноября 1975 года ожидался праздник. И именно на этот день «психолог» Озерчук прислал из Владивостока повестку: явиться.

Когда после довольно вежливой беседы следователь аккуратно, двумя пальчиками вынул из-под бумаг листок с гербовой печатью и любезно попросил: «Распишитесь», у Нефедова пересохло во рту. Не глядя на лист, он понял: арест.

— Можно… воды?

Вошел маленький сержант, отдал Озерчуку честь.

— Заберите арестованного.

— Руки за спину! — скомандовал сержант.— Вперед!

На улице их ждала «Волга» и еще один конвойный. Нырнул в машину конвойный с улицы, сержант подтол­кнул Нефедова и сел с другого края. Машина резко рва­нула.

Их завезли в милицию, Нефедова обыскали и поса­дили за барьер. Привели какого-то окровавленного пья­ного, который матерился, и посадили рядом. Вошел человек в штатском, дежурный вскочил, приветствуя его. Штатский презрительно оглядывал Нефедова: «Хорош, гусь! Хор-рош!».

Потом дежурный повел Нефедова в туалет и встал за его спиной. Сняли отпечатки пальцев. «Машина подана?» — «Подана».— «Документы готовы?» — «Готовы». Подошел милиционер: «Руки назад». Щелкнули наручники.

Через решетки на окнах он рассеянно смотрел, где его везут: подъем, спуск, подъем, поворот. Все было незнакомо, хотя город знал. Просигналил зуммер, откры­лись и закрылись за ними ворота, конвой сдал оружие, открылись другие ворота. У Нефедова отобрали галстук, ремень, шнурки. Дежурный майор глянул на него и ска­зал жалеючи:

— Отведите, где народ, а то он человек интелли­гентный.

…В камере оказалось человек пятнадцать — наголо остриженных, небритые, в татуировках. «Статья?» — спросил его кто-то хрипло. Он отозвался. «А-а, хозяйственник», — к нему потеряли интерес, спросили только: «Курить есть?» — «Не курю».

Нары были заняты. Он снял пальто с каракулевым воротником, которое купил совсем недавно в Москве, когда был на курсах, постелил его на грязный бетонный пол и, когда лег, почувствовал облегчение, ему стало хорошо, даже радостно, и он чуть не засмеялся, разгля­дывая камеру.

Через час ему стало страшно, его начала колотить лихорадка. Жизнь кончена. Что станет с матерью, детьми? Дрожа, волоча пальто, Нефедов забился под нары, в угол.

Было около двенадцати ночи, заканчивалось 27 ноября.

В этот день был юбилей их свадьбы с Тамарой. Десять лет.

…Главного инженера Хомченко Озерчук снова арестовал через месяц, 26 декабря. В день рождения жены.

Об аресте мужа Тамара случайно узнала в поселке от знакомой, та была во Владивостоке.

— Я сначала не волновалась, я-то знала, что Нефедов мой рубля не возьмет. Поехала к Озерчуку, не одна, с подругой. Спрашиваю: «Что Нефедову грозит?» — «Высшая мера». Тут подруга не выдержала: «Как вы можете! Следствие не закончено!» Потом я к Гужавину пошла, к краевому прокурору. Что ж, говорю, надо было обяза­тельно Нефедова арестовывать? Что он, с ножом у дороги стоял? Он больной, у него камни в почках, радикулит. А Гужавин отвечает: «Он знал, на что шел». Сказал бы: виноват — получит по заслугам, не виноват — отпустим, я была бы спокойна.

У Нефедовых две девочки — три годика и восемь лет, и у Хомченко две девочки — пять и восемь. С женой Хомченко по очереди ездили во Владивосток, возили передачи. Ехать — ночь.

— Почему-то мы с Женей думали, что наши мужья в одной камере сидят. Одна едет, а другая за четырьмя девочками смотрит. Я только в поезде плакала, а дома — нет: дети. Я им сказала, что папа в больнице, вам нельзя, меня и то не пускают. Нам действительно свида­ния не разрешали, я поднималась на сопку — далеко, думала, может, меня Нефедов увидит…

Никак не мог увидеть жену Павел Александрович — окна закрывали снаружи жалюзи из рессорной стали, если очень низко нагнуться, можно увидеть клочок пустого неба. Часто слышалось воркованье, это на окна садились голуби. Заключенные подкармливали их хлебом, голуби привыкли, можно было, просунув пальцы, потро­гать живые ноги невидимой птицы. Иногда зэки доста­вали железяку, отгибали жалюзи сквозь решетку, и можно было увидеть кусочек улицы, автобусную оста­новку. Но приходила охрана, и заключенный с электро­сварочным аппаратом все снова заваривал.

По вечерам и ночам от сопки кричали женщины: «Коля!», «Витя!», «Саша!». Ему казалось «Паша», и голос знакомый. Тот, кто узнавал голос, поджигал газету и опускал под жалюзи факел. С улицы кричали: «Вижу, зажги еще!». Голос срывался и смолкал, все знали: пла­чет. Самые отчаянные крики среди ночи неслись из тюремного двора, когда увозили по этапу или в зону: «Клава!» — «Слышу!» — из чьей-то камеры. Потом — щелк, лязг, дверь машины закрывалась, и невидимое миру тюремное знакомство обрывалось.

К Нефедову в камере относились хорошо. Он делился передачами, помогал писать жалобы. Возле щели у окна делал зарядку. Однако силы уходили: тюрьма — не зона. Будь он осужденным, вина которого доказана, было бы легче: в зоне — барак, а не камера, кровать, а не нары. Тут — ни воздуха, ни света. Правда, их выводили на прогулку, вместо часа — минут на двадцать: охранявшие их студенты-практиканты спешили домой.

Навещал иногда уполномоченный, войдет в камеру, на Нефедова пальцем укажет: «Ты, вот ты-ты, да. Подойди. Ну что, когда сознаешься-то? Сколько миллионов наворовал-то? Ну, ты хитер!».

Слух о заворовавшемся директоре уже разошелся по Приморью. На семинаре партийных работников края представитель прокуратуры приводил яркий пример с Нефедовым.

— Я понял, что надо мной готовился процесс гром­кий, показательный. Но, знаете, были и люди. Замполит в тюрьме, пожилой такой майор, откроет кормушку в камере — это окошечко в двери снаружи — позовет: «Нефедов, подойдите, пожалуйста». Подойду. «Как себя чувствуете? Как ваше здоровье? Переживаете все? Не надо, все образуется, разберутся». Тюремный библиоте­карь бросал газеты через окошечко на пол. А замполит давал только из рук — всем. Иногда день-два его нет, я тоскую. Обо всем расспросит: «Как работали? А когда орден получили? Где отец погиб? Неужели и фотографии не осталось?.. А что вам почитать принести?» — душев­ный человек. Он и Тамару очень поддерживал: «Это все недоразумение, разберутся — выпустят. Ваш муж хоро­ший, серьезный человек. Он сейчас «Капитал» изучает».

Семь месяцев спустя им разрешили свидание. Нефедов не знал, куда и зачем его увозят. В милиции, куда прие­хали, открылась одна из дверей, и он увидел сидевшую в пустой комнате жену.

Они сидели за столом друг против друга. «Как ты, ну как?» — спрашивала Тамара. «Держись…» — Она вынула из сумочки фотографию и с разрешения Озерчука протянула мужу. На любительском снимке, который она чудом обнаружила у одной из сестер Павла, немоло­дой, усталый человек, в темной рубашке, лежал, облоко­тившись, на лугу. Лицо было такое грустное, будто чело­век знал, что через два года его убьют… Нефедов вздрогнул:

— Отец!

Рядом стояли Озерчук и конвойный, и Нефедов плакал.

Павел Александрович пробыл под стражей девять месяцев. Почти девять: Озерчук выпустил его на один день раньше.

И Нефедов, и Хомченко вышли на свободу в один день. Жены перепутали ворота, ждали у тех, где оста­вляли передачи. Потом увидели…

Тамара:

— Нефедов мой наголо острижен, головка маленькая, шейка тоненькая, как гусенок.

Нефедов:

— Смотрю вокруг — как все люди хорошо одеты-то, и какие красивые. Я Тамару за руку потянул: скорей, скорей отсюда…

Оставил, однако, Павел Александрович в камере, на полу, книги свои и журналы. Плохая примета.

Когда Нефедов вернулся, должность инженера-меха­ника уже была занята. Приехал Иван Иванович: «Ничего тебе здесь не дадут. Давай опять ко мне». Слизков направил его на самый дальний участок, за 500 киломе­тров от Анучино.

— Павел за дело крепко взялся: лес валил, начал строить контору, общежитие, гараж. Я порадовался: хватка осталась, не сломался Павел. А через два месяца — опять к следователю.

Оказалось, следствие закончено. Нефедову предло­жили ознакомиться с делом — около сорока томов. Он обвинялся по статьям 152¹ и 170 ч. 2 УК РСФСР в при­писках и злоупотреблениях. Особенно страшна была ста­тья 93¹: за хищения в особо крупных размерах ему грозило лишение свободы до 15 лет или высшая мера. Выходило, что за три последних года леспромхоз припи­сал к отчету: древесины — около 40 000 кубометров; товарной продукции — на сумму свыше миллиона рублей; «в виде премий» присвоил «государственных средств» свыше 40 000 рублей.

Нефедов изучал каждую строку. Ему поставили стол в коридоре прокуратуры, и он сидел там, в окружении толстых томов, со счетной машинкой под рукой. «Не­хватки» нет, объяснял Нефедов, т. к. лес использовался на соцкультбыт. Излишки в бухте Ольга скопились не от одного Шумнинского, а от двух леспромхозов и образо­вались они от более полного, чем в лесу, замера (экспер­тиза потом подтвердит: «довесок» составил 11%). Так по страницам, по строкам Нефедов объяснял, доказывал, опровергал следствие.

Изучение огромных томов заняло полгода. Когда Павел Александрович возвратился в Анучино, оказалось, что и эту должность его сократили еще четыре месяца назад. Сам Слизков ушел на пенсию.

Тамара предложила мужу уехать в Уссурийск, там хоть есть где жить — у ее родителей. А работать? Что ж, решили оба, пойдет Нефедов дворником или грузчиком в магазин.

— Проживем, — успокаивала Тамара, — картошка уродилась, да и я работаю.

Состоялся суд. Он длился месяц. В итоге коллегия по уголовным делам Приморского краевого суда сочла дока­зательства вины Нефедова недостаточными и вернула дело прокуратуре на дополнительное расследование. Про­курор края опротестовал это решение, но Верховный Суд РСФСР протест не удовлетворил.

Дело снова вернули Озерчуку.

Свидетель Дубровский: «Следователь меня вынуждал давать показания, пугал меня, что посадит в КПЗ…».

Свидетель Старун: «Да, приписку после допроса я подписал под диктовку следователя… Следователь ника­ких актов мне не показывал…».

Свидетель Анчуков: «Подробно очной ставки я не помню, я больше запомнил то, что в камере просидел».

И свидетеля Васильеву тоже повезли в следственный изолятор: «Да, было такое, что я теряла сознание. Сле­дователь кричал на меня и требовал признания о припи­сках».

…Семь с половиной лет будет длиться следствие! За это время Тамара, жена Нефедова, заплатит через кассу за адвоката 4200 рублей! Помогут, сколько смогут, сестры Павла, все четыре. Выслала сыну денег на адво­ката и Дарья Ефимовна, сняла со сберкнижки 250 рублей — все, что берегла на свои похороны.

В Уссурийске Нефедова подобрал, иначе не скажешь, управляющий трестом «Приморсклесстрой» Курзин. Он сам позвонил Нефедову:

— Ну что, Павел, маешься? И никто на работу не берет? Ну-у, негодяи. Давай ко мне.

Павел Александрович изучил новое для себя строи­тельное дело. Он закончил строительство кирпичного завода, выпустил первый кирпич и сам принес, положил на стол управляющего первые плитки. Кажется, снова превозмог судьбу.

Но опять его вызвал повесткой Озерчук. И опять накануне праздника, на этот раз Нового года. Не зря следователь освободил тогда Нефедова на день раньше. Именно на один этот день он и арестовал его и в этот самый день передал дело снова в суд. Далее Нефедов остался в тюрьме как бы автоматически, он числился уже за краевым судом.

Свидетели, не выдержавшие прежде методов Озерчука, теперь раскаивались. От своих старых показаний отказывались Красилова, Дубровский, Шкляева… Шкляева на суде плакала и просила у Нефедова про­щения.

Суд решил провести несколько выездных заседаний прямо в Шумнинском леспромхозе, поближе к месту работы свидетелей, которых набралось около двухсот. Нефедова отправляли в родные края этапом, в зарешеченном «столыпинском» вагоне. Он просил хотя бы на это время освободить его из-под стражи. Обвинитель — помощник прокурора края Михайлов предложил: «Сознайся — освободим под подписку».

В райцентр Чугуевку бывшего передового директора и депутата привезли в наручниках. На перроне ждала охрана из местной милиции, все свои, знакомые. Первым Нефедов увидел своего участкового Сашу, недавно вер­нувшегося из армии. Нефедов помог ему приобрести мотоцикл с коляской, выделил парню дом рядом с сель­советом. Сейчас Саша стоял рядом, наставив автомат в упор на Нефедова.

В местном «черном вороне» его привезли в райотдел. Милиционеры высыпали на крыльцо посмотреть на заключенного, остановились в неловкости на расстоянии. Вышел начальник милиции Николай Максимович Шкуренко. Он подошел к Нефедову и крепко обнял его за плечи.

Дальше отправились в Лужки, бывший нефедовский лесопункт.

В столовой судьи сидели отдельно, далеко от Нефе­дова. Они стояли в очереди, выбивали по меню суп, рагу и чай. А подсудимому принесли из кухни банку сметаны, свежее молоко, домашнее мясо. Потом несли зеленый лук, редиску, укроп, огурцы, салат, все — самое первое, с огорода, из теплиц. Расстроенный Нефедов хотел рас­считаться, но с него ничего не брали ни в этот день, ни в следующие: «Нет-нет, мы вас знаем, вы что?» (Три года спустя Нефедов приедет сюда отдавать трояки и пя­терки.)

Потом Нефедова провели под конвоем по главной улице поселка. Они шли из столовой в здание суда: впе­реди наголо остриженный Нефедов с руками за спиной, справа, слева и сзади — конвой, а позади, на расстоянии, шел в полном составе суд.

Возвращение во Владивосток, в тюрьму, было боль­шим облегчением.

На этот раз суд заседал почти восемь месяцев! Нефе­дова приговорили к четырем годам лишения свободы и выплате в пользу государства 14 000 рублей.

Павел Александрович решил обжаловать приговор. Судья Перфильев занервничал. В камеру к Нефедову пришла молоденькая секретарь суда: «Вам просили пере­дать, что если будете жаловаться, то отберут орден. А так скоро будете дома, за примерное поведение в тюрьме вас выпустят досрочно».

— Не слушайте их, — сказал Любарский, адвокат, — пугают, значит, боятся.

Искать адвоката Нефедов начал сразу, когда вышел из тюрьмы. Опытные люди советовали ему выискивать непременно в Москве. Но кто-то сказал: из здешних — Любарского. Нефедов пришел на прием. Увидел высо­кого красивого мужчину. Отутюженные, как стрелы, брюки, модная рубашка, широкий ремень с какими-то наборными бляхами, туфли блестят. Весь — с иголочки. «Вы — Любарский?» — «Да». — «А я Нефедов». — «Слышал о вас, знаю». — «Я просил бы вас быть адво­катом…» — «Смотрите, я ведь адвокат дорогой, — Любарский улыбнулся, — вы не поняли: все, до копейки — через кассу. Просто у меня высокая средняя зарплата. Хотите, я вам найду хорошего честного адво­ката подешевле?» — «Нет, только вас».

Даже у Озерчука это имя вызвало легкое замешатель­ство.

— Ого!! — вырвалось у него невольно, когда на оче­редном допросе он узнал о выборе Нефедова. — И Любарский дал согласие?..

Могучий адвокат. Лучший в Приморье.

Чтобы сэкономить нефедовские деньги, он собирал обычно несколько дел и только тогда летел в Москву.

— Пугают, значит, боятся… — Владимир Владимиро­вич Любарский написал кассационную жалобу — свыше пятисот страниц, отдельно на огромных листах ватмана начертил схемы, диаграммы, планы и в очередной раз отбыл в Москву.

Нефедов, из подследственного превратясь в осужден­ного, оставался по-прежнему в тюрьме. За это время умер пожилой майор, добрый человечный замполит тюрьмы, — инфаркт. В камерах, где его содержали, набивалось до тридцати человек, летом нечем дышать, зимой холодно.

Однако второе пребывание в тюрьме переносилось полегче. Нефедов по-прежнему ладил с заключенными. Опытные сокамерники, зная судьбу Нефедова и его вто­рой приход в тюрьму, определили: «Следствие горит, все будет в норме». Когда в камеру заходила комиссия и спрашивала, есть ли жалобы, камера кричала дружно: «Есть! Вон этого выгоняйте, — показывали на Нефе­дова, — чего держите?» — «Мы невиновных не держим, разберутся, — отвечал прокурор по надзору. — У самого-то какая статья?» — спрашивал кого-нибудь из горластых. — «Сто вторая, убийство». — «Ишь ты».

Жизнь Нефедова облегчалась тем, что чуть не каждый день к нему приходил Любарский, успокаивал.

— Я к нему ходил не как адвокат, а как священ­ник, — вспоминает Владимир Владимирович, — журналы приносил, книги.

Любарский принес ему стихи Тютчева. Тюремная вну­тренняя цензура внимательно проверяла каждую стра­ницу — нет ли наколок, клякс, надорванной странички, надписей, пусть хоть и подарочных. Нет ли в строке лишней запятой. Никогда еще у Тютчева не было столь внимательных редакторов и цензоров.

Павел Александрович читал стихи вслух всей камере.

— Неужели слушали?

— О-о, еще как!

Не рассуждай, не хлопочи!..

Безумство ищет, глупость судит;

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет

Вернулся из Москвы Любарский. Верховный Суд при­говор отменил. Нефедова выпустили на свободу.

Вся камера кричала: «Ура!». На этот раз Нефедов, уходя, забрал все до нитки.

Арестованный Озерчуком на один день, Нефедов про­был в тюрьме на этот раз более полутора лет. Это была последняя акция Озерчука, он хлопнул на прощанье дверью. Разваливающееся дело передали другому следова­телю — Бугаеву, сидевшему с Озерчуком в одном каби­нете и разделявшему все его взгляды.

Коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР, отменив приговор, снова направила дело на дополнительное расследование, указав на необходимость исследовать первичные документы, в частности матери­альные отчеты мастеров. Документы целы, хранятся в прокуратуре, чего проще — исследовать и сказать, нако­нец: виноват — не виноват.

Но новый следователь указание не выполняет, а прекращает дело по ст. 6 УПК РСФСР: «Вследствие измене­ния обстановки». Финал для прокуратуры не худший: Нефедов остается виновным, но отпущен на свободу, так как «потерял социальную опасность».

Но Москва и это решение отменила.

У прокуратуры не оставалось выхода, кроме как исследовать первичные документы. Однако неожиданно они… исчезли.

Листая личное дело Бугаева, я отыскал приказ № 60, из которого выяснилось, что следователь все доку­менты… уничтожил.

Разыскал Бугаева.

— Это же не документы, — сказал он, — это маку­латура.

— То есть?

— Они оправдывали Нефедова…

— И много их было?

— Да томов четыреста…

Нефедова полностью реабилитировали. Он вернулся в «Приморсклес», живет в Уссурийске и работает главным технологом. Ивану Ивановичу Слизкову сказали недавно о его воспитаннике:

— Не тот стал Паша-то, совсем не тот: где бы ини­циативу проявить, настойчивость, хозяйственников замше­лых расшевелить, а он — сидит, молчит. С каждой бума­жонки копию снимает, все — под копирку.

Квартиру Нефедову дали в хорошем новом доме. Он живет теперь в одном доме с городским прокурором, дру­гими уважаемыми людьми. Странный жилец. Нелюди­мый. Лежит на диване часами, молчит, думает о чем-то. Развеселится с детьми, опять думает. Иногда всплакнет.

Долги — 4200 рублей за адвоката — вернул, и сестрам, и знакомым. Только мать свои 250 рублей не взяла.

— Не надо, теперь ты сам меня похоронишь.

Дело Нефедова прекращено. Но прошлое, увы, не отпускает его, оно связано с его настоящим и будущим.

Во-первых. Возбуждали против Нефедова уголовное дело шумно, склоняли его имя на всевозможных собра­ниях и совещаниях (до суда, не имея на то ни юридиче­ского, ни морального права) — тоже громко, и под кон­воем возили прилюдно, и судили — принародно. А оправ­дали — тихонько, с глазу на глаз. Конец этой истории был положен не в судебной инстанции, а потому не было и оправдательного приговора Нефедову — прокуратура начала дело, она же, когда приговор отменили, его тихонько прекратила. Такой исход событий вполне устраивает Озерчука: будь суд, дело не ограничилось бы оправданием невиновного — за ошибку ли, недобросове­стное ведение следствия или умысел следователю приш­лось бы отвечать перед законом. Здесь — обошлось. К сожалению, как свидетельствует практика, подобное бывает: судебные инстанции не проявляют столь нужной принципиальности, а сама прокуратура, понятно, не заинтересована в выявлении своих ошибок. В нашей ситуа­ции, решив, что прекратить дело за отсутствием состава преступления было бы ударом по престижу, нашли дру­гую формулировку: за недоказанностью преступления. Юридически формулы равноценны, но для неискушен­ного, для злых языков это решение означает: преступле­ние было, но не сумели доказать. Главный бухгалтер объединения Адашевская так и считает: «За недоказанно­стью — значит, виноват». Может быть, она что-то знает о приписках? Нет, не слышала. Гончаренко, председатель крайкома профсоюза, в хлопотах моих даже увидел корысть: «Молчал бы уж — «невиновен»… Доказать не смогли. А вы приехали из-за него? Я понимаю, вы, конечно, его родственник…».

Шлейф «выкрутившегося» преступника неотступно тянется за Нефедовым. Злые языки можно бы остано­вить. Ведь как сделал райком КПСС: Нефедова восстано­вили в партии, и первый секретарь райкома, вручая парт­билет, сказал: «Извините, мы были не правы». Что бы и работникам прокуратуры приехать в Уссурийск, на место работы Нефедова, и сказать: «Товарищи, Нефедов не виновен». И зачитать соответствующий комментарий к ст. 208 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР: «Недоказанность виновности означает доказанность неви­новности». Но в том-то и дело, что никто сказать это не решается. Нынешний прокурор края Бурик (уже третий с того печального времени) честь мундира бережет:

— Нефедов виноват, просто следствие было слабым.

Озерчук возражает:

— Я свою часть провел чисто, а что не засудили — я ни при чем. Краевой суд виноват и Верховный, Нефедову до пятнадцати лет падало. Партийные органы тоже тормозили, секретарь крайкома партии, который знамя Паше вручал, он вроде ему родственник…

Ловя ситуацию, Озерчук меняется на ходу:

— А в общем Паша нормальный парень. Он же ж не хапуга. Он же себе в карман ничего не взял, за три года всего шестьсот рублей премии…

— Зачем же вы тогда статью эту страшную ему вме­нили — девяносто три прим: хищение. Вплоть до высшей меры.

— Это практика такая. Там, где приписки и злоупо­требления, мы к этим маленьким статьям и девяносто третью пишем. Без этого суд у меня бы дело не принял. Вообще я вам скажу: оно мне нужно, это дело? Да ска­зали бы мне, позвонили бы — я бы Пашино дело в урну выбросил.

Тамара называет мужа «Нефедов». Озерчук — «Паша».

Во-вторых. Никак не удается восстановить непрерыв­ный стаж работы по специальности. Ведь что такое реа­билитация? Восстановление во всех правах. В свое время прокуратура на запрос Нефедова ответила, что согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 18 марта 1981 года Нефедову будет «возмещен ущерб» и, следова­тельно, восстановлен льготный отраслевой стаж. После этого Нефедов от строителей, от Курзина, вернулся к себе. А потом оказалось, что бумага была липовая, и та же прокуратура разъяснила, что предыдущий ответ «был подготовлен неаргументировано» и руководствоваться им нельзя. Дело в том, что произвол в отношении Нефедова начался до выхода в свет Указа. (Останься Нефедов у строителей, теперь бы он и там уже имел льготы.)

А теперь стаж его непрерывной работы — год с небольшим. Орденоносец со стажем бича.

Но кто же написал липовый ответ? Синегубов. Тот самый, который когда-то, будучи районным прокурором, возбудил против Нефедова уголовное дело. Теперь он — заместитель прокурора края.

Новое руководство объединения «Приморсклес», учи­тывая исключительность ситуации, готово восстановить стаж своему работнику. Генеральный директор Грабовский отправился даже хлопотать в Москву, к министру, однако остается опасение — краевая прокуратура. Сам прокурор вроде бы и не возражает («Я рад буду за Нефедова, если стаж восстановят»), но никаких письмен­ных рекомендаций давать не желает.

Наконец, в-третьих. Каждый должен отвечать за свое дело. Рабочий отвечает за испорченную гайку — рублем, выговором, а то и построже, смотря какая гайка. Здесь же в итоге районный прокурор, как мы знаем, стал замом краевого. Озерчук перешел в краевое управление внутренних дел тоже следователем.

Сам он теперь, спустя годы, свою ретивость объяс­няет просто и цинично:

— Тогда было постановление пленума Верховного Суда СССР о приписках. А потом еще одно постановление на эту же тему… Короче, была волна, о приписках писали все газеты.

Теперь ясна причина возникновения «дела Нефедова»: высоко всплыть на волне, раскрутив крупное дело.

Опасный человек Озерчук, чрезвычайно опасный, потому что то, что он сделал, преподнес от имени государства.

Семь с половиной лет длилось следствие! 48 томов! Около девяти месяцев заседали два суда! Работа следова­телей, экспертов-ревизоров, судей, машинисток, вызовы свидетелей — все это обошлось государству в 43 000 рублей! И, наконец, два года семь месяцев и девять дней отсидел в общей сложности в тюрьме невиновный Павел Александрович Нефедов.

…А те первичные документы, те четыреста томов, подтверждавшие невиновность Нефедова, собранные по крупицам и самим Нефедовым, и адвокатом Любарским, и мастерами лесоучастков, оказывается, как удалось выяснить, их краевая прокуратура не уничтожила. Пожа­лела. Просто один из работников прокуратуры отнес их на пункт приема макулатуры и получил в обмен «Коро­леву Марго». Остросюжетный роман.

Удобно — от краевой прокуратуры до пункта приема вторсырья один квартал.

А автор анонимки остался неизвестным. Им и не за­интересовались.

1985 г.

Взрыв

Могилевская область, Кировский район, деревня Столпище. 1984 год. 12 октября. Женщины на свекольном поле нашли снаряд. В принципе удивительного мало: после войны в Белоруссии обезвредили более 20 миллионов снарядов, бомб, мин, гранат, то есть каждый день, в среднем — около 1400 боеприпасов.

Удивительно другое, две недели спустя на этом снаряде подорвались дети — Игорь Кульмач, Валерий Акушкевич и Сережа Лютаревич. Девятилетний, восьмилетний, семилетний.

События развивались так.

В. Кретько: «Я нашла предмет коричневого цвета. Наверху его была какая-то пробка. Я ее покручивала в разные стороны. Когда я трясла этот предмет, то пробка стучала о корпус. Я позвала женщин и показала его. Они стали кричать, чтобы я бросила его, т. к. это снаряд. Я делать этого не стала». (Выписка из уголовного дела.)

В этот момент подъехал тракторист Иван Бегун.

— Смотри, какую я ляльку нашла.

Бегун схватил «ляльку» и отнес под яблоню. Сомнений не было: снаряд. Когда загрузили прицеп, он положил находку в кузов, на буряки, и повез в деревню. Там, у магазина, встретил инженера по технике безопасности Леонида Лагойко.

— Леня, снаряд нашли.

Тракторист поехал дальше, а Лагойко, положив снаряд возле магазина, отправился звонить в милицию.

«Я пошел в хозяйственный магазин, но телефон не работал (я слышу, меня — нет). В продовольственном — тоже не работает. Я на велосипеде поехал в контору колхоза и в присутствии работников бухгалтерии позвонил в Кировский РОВД. Телефонограмму принял Петрашевич. Он ответил, что сейчас выедут. Я вернулся к снаряду и стал ждать». (Из уголовного дела.)

А. Петрашевич, сержант милиции, набрал номер военкомата. «Я позвонил дежурившей женщине, фамилии которой я не знаю. Она сказала, что я звоню не туда, а надо в 4-е отделение. Перезвонил прапорщику Каранькову. Обнаружен снаряд, и там стоит инженер. Он сказал, чтобы я поехал и сам разобрался. Я ответил ему, что я не сапер. Тогда он сказал, что саперы могут приехать и через три дня. Он еще сказал, что сообщит саперам…». (Из уголовного дела.)

Из райцентра до деревни езды пятнадцать минут.

Час простоял инженер, два часа. Мимо проходили колхозники, он попросил зайти в бухгалтерию, к Тамаре — жене, пусть она еще раз позвонит. Позвонила.

А. Петрашевич: «Я ответил, что сообщено в военкомат, и они обещали вызвать саперов. После этого я опять позвонил в военкомат и спросил прапорщика Каранькова, вызвал ли он саперов. Он ответил, что сообщит в воинскую часть, и спросил, на кого писать сообщение об обнаруженном снаряде. Так как фамилию инженера я не знал, то сказал, чтобы он написал на мою фамилию». (Из уголовного дела).

День шел к концу, была к тому же пятница, в военкомате никакого сообщения саперам писать не стали.

Инженер Лагойко все стоял возле снаряда. Уже стало темнеть — все стоял.

Минули суббота, воскресенье. Только в понедельник 15 октября военкомат составил для войсковой части сообщение о снаряде. Точнее — заявку на разминирование. Но в этот день не оказалось на работе машинистки, некому было отпечатать.

Во вторник, 16 октября, заявка была отпечатана, но некому было ее подписать: все офицеры уехали на занятия по командирской подготовке.

В среду, 17 октября, и. о. райвоенкома А. Навроцкий (военком был в отпуске) заявку на разминирование подписал, и она была отправлена в войсковую часть. Одновременно было отправлено письмо обратно в милицию с распоряжением срочно выставить возле снаряда оцепление. От военкома до милиции — четыреста с небольшим метров, ходьбы — около пяти минут. Военкомат отправил письмо почтой. Оно пришло в милицию через пять дней — 22 октября. Начальник милиции М. Зарубов переправил письмо участковому Лагойко (однофамилец колхозного инженера, здесь Лагоек много) с резолюцией: для исполнения. Секретарь положила распоряжение в папку на имя участкового, там бумага и забылась, поскольку сам участковый был в отпуске.

В войсковую часть депеша из военкомата пришла пораньше, чем в милицию, — 19-го. Много времени было упущено. Однако и 19-го еще не все было потеряно. Но 19-го опять оказалась пятница, опять был конец недели, заявку не зарегистрировали, командиру части не показали, ее перекинули в инженерный отдел, там она затерялась.

До исполнителей — до саперов бумага так и не дошла.

Колхозный инженер Леонид Лагойко охранял снаряд четыре часа. Когда стемнело — понял: никто не придет.

Если вы, читатель, приготовились сочувствовать ему, — то не спешите. Начнем с того, что он стоял за зарплату. Вы можете возразить: колхозный инженер по технике безопасности получает зарплату не за это, ситуация никак не связана с производством. Да нет, и за это идут ему деньги. Леонида Лагойко приглашали и в Могилев, и в Минск на курсы повышения квалификации, которые проводил обком профсоюзов. Там все инженеры получали подробный инструктаж — в каких случаях как поступать при обнаружении опасных находок, разбирались конкретные случаи, когда при уборке урожая находили снаряды, мины, бомбы.

Не зря Лагойко вызывали, бои здесь шли жестокие — «Бобруйский котел» известен. Пять рубежей немецкой обороны, один из них — третий — как раз проходил здесь, в районе Столпищ: проволочные заграждения, доты, дзоты, минные поля. Землю начинили снарядами и бомбами плотно и надолго.

К слову сказать, Лагойко в армии был командиром танка. Потом работал в ДОСААФе, в школе технического вооружения. Что к чему — знал, и вовсе не обязательно было выстаивать ему возле снаряда. Проще было запереть в сарае, амбаре, железном ящике — изолировать.

Когда стемнело, мимо проходил пустой председательский «газик». Леонид повез снаряд к правлению и там, у порога, бросил его в цветочную клумбу. В кабинете Солоновича горел свет.

— Может, Панфилычу покажем? — шофер кивнул на председательское окно.

— Да не, не надо.

— Давай тогда в лес отвезем да закопаем.

— Я позвонил, должны приехать.

У Лагойко я спросил, зачем он повез снаряд в центр деревни. «Машина же шла туда», — ответил он. Потом поправился: «Хотел внимание привлечь».

Привлек. Назавтра в семь утра все правление присутствовало на разнарядке. Л. Лагойко: «Я после разнарядки принес этот предмет в контору и показал присутствующим Араеву, Кульмачу, Здункевичу. Они выразили мнение, что это не взрывоопасный предмет. Я отнес его опять на клумбу. Просил Кульмача неоднократно завезти его в милицию или военкомат». (Из уголовного дела.)

«Предмет» якобы назвали не взрывоопасным, и в то же время инженер просит его увезти. Лагойко в то утро и другим членам правления сказал:

— Мужики, кто в район поедет, — прихватите.

Сейчас, задним числом, «сомневающихся» стало больше: думали, что это — домкрат или глушитель от мотоцикла… В деревне 37 участников войны, 36 военнообязанных, прошедших воинскую службу… Даже если глушитель, но похож на снаряд, все равно — опасно. Я убежден, ни один хозяин, ни одна хозяйка не позволили бы лежать ему у порога собственной избы. У конторы? Пусть правление и разбирается.

Нынешнее состояние умов объяснили мне, не стыдясь: детей уже все равно не вернешь, надо спасать живых. Тем более что статья 168 Уголовного кодекса Белорусской ССР строга: «Халатность. Невыполнение или ненадлежащее выполнение должностным лицом своих обязанностей вследствие небрежного или недобросовестного к ним отношения, причинившее существенный вред государственным или общественным интересам либо охраняемым законом правам и интересам граждан, — наказывается лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок до одного года, или увольнением от должности».

И Лагойко, и милиция, и военкомат — все они, специалисты, выполняли инструкцию, но по форме, а не по существу. Все указывали и не проверяли, отдавали распоряжения и забывали, все что-то начинали и никто не закончил. Лагойко в милицию позвонил, и дело свое посчитал сделанным. Милиция военкомату устную директиву передала, и дальше ее ничто не волновало. Военкомат отправил милиции встречную директиву, уже письменную (об оцеплении снаряда), а то, что ее не выполнили, их не беспокоило. И в войсковую часть заявку отправили, а получили ли ее саперы и когда приедут — никого не трогало.

В деревне живет работник райотдела милиции, майор Акушкевич. Почему же не обратился Лагойко к нему — через три дома живет от него майор? А зачем? По инструкции в милицию сообщено, а ходить по домам он не обязан.

…Все специалисты — и гражданские, и военные, все чиновные «охранители» — все, вместе взятые, не стоят одной неграмотной старушки из соседнего Подречья. Христина Федоровна Герасимович копала у себя на ого­роде картошку, увидела — что-то блестит в земле, что — не знает, но на всякий случай на лопату песок насыпала, положила находку и отнесла, закопала ее глубоко и в сторонке, чтобы плугом не зацепить. Так и хранилась граната лет пятнадцать.

Где-то в начале двадцатых чисел октября ударили заморозки, трава пожухла, клумба оголилась, и снаряд стало хорошо видно.

26-го — и опять была пятница, опять конец недели, — возвращались из школы дети. Игорю Кульмачу и Сереже Лютаревичу домой как раз мимо колхозного правления. С ними пошел и Валера Акушкевич. Время обеденное — половина второго, в правлении было пусто. Дети подняли снаряд, опустили на бетонный выступ крыльца…

Милиция устанавливала имена погибших по клочкам школьных дневников и тетрадей. Родители узнавали детей по остаткам одежды, портфелей. Следы взрыва обнаруживали в радиусе 150 метров.

Валентина Михайловна Кульмач:

— Я только-только бутылки пустые отгрузила на базу, я не в этом магазине работаю, в Подречье, шофер расписался в накладной, уехал, и дядька Евгений, подвозчик с фермы, зашел. «Валя, едь быстренько домой, там дети чьи-то взорвались». Я сразу на велосипед, доехала до Столпищенского магазина. Шофер навстречу. «Гриша, — говорю. — Мой?». Он кивнул. Я с велосипеда упала…

Дальше она помнит плохо. Мне рассказывали другие, как, бросив велосипед, она пыталась бежать, ноги подгибались, она падала, потом поползла, потом просто катилась, боком, в сторону магазина.

— Очнулась — главбух и соседка под руки меня держат. К конторе не пускают. А я гляжу вокруг на ребят — моего нет. Опять отключилась. Мне говорят: «Твой Игорь дома». А потом я увидела — его портфель, осколками пробит, рукавичку увидела, капюшон от куртки по шву оторван. Шапку на дереве нашла… Он же к бабуле в Костюковичи собирался на каникулы. Туда его и повезли. Часы отцовские, которые ему так нравились, искали, но не нашли: ходили, как во сне. Купили новые, даже надеть не на что было. В гроб просто положили…

Ирина Романовна Лютаревич:

— Я ехала из Кировска, из больницы, с дочкой. На попутке. Навстречу Чайка, учитель, с женой: «Дети взорвались». — «Кто?» — «Кажется, Акушкевич!». Значит, и мой там… Тут шофер навстречу, на всем ходу разворачивается — Акушкевич Григорий Петрович: «Мой!» — «И меня, — говорю, — возьми». Не пускали меня, я прорвалась, сразу увидела — шапочка зеленая с белой полосой — его, ботинок — его. Меня успокаивают, держат: «Не твой, нет». …Я азбуку его на асфальте увидела — знаете, такая матерчатая, с кармашками для букв — для первоклашек. Порвана, кармашки пустые. Мне потом рассказывали, как я по асфальту на коленях ползала, буквы искала и в кармашки складывала…

Тамара Владимировна Акушкевич:

— Когда я Валеру рожала, должна была умереть. Роды — искусственные, подключали искусственную почку, давление смогли сбить только до двухсот пятидесяти. В реанимации потом очень долго лежала… Да… Я в тот день мыла окна на веранде, соседка зашла: «Тамара, не бойся… у тебя несчастье». Я подумала — с мамой, — никак не думала, что с Валерой что-то. «Твоего сына, — говорит, — убило». Зашел отец, я на нем повисла. А туда, к правлению, я из всех — последняя прибежала. Народу полно, следователи, фотовспышки. Валя Кульмач на коленях стоит, ее под руки держат. Ира Лютаревич ползает, азбуку собирает и в ранец Сережин складывает, рядом сердце на асфальте лежало, она и его в ранец. Тут я маму свою увидела, подошла ко мне, плачет, руки в крови. «Где Валера?» — «Валеры больше нет». Потом, позже я просила: «Пойдем, соберем, что осталось». Она говорит: «Там нет ничего…».

Тамара Васильевна достает пластмассовую коробочку, в ней — номерок Валеры в родильном доме: утро — 6.40. Вес — 3300. Еще хранит в коробочке светлые волосы — Валеру постригли в первый раз.

…Сразу после взрыва приехали саперы, милиция, районное начальство. На другой день появилась пожарная машина, смывала все вокруг. Смывала, но не смыла.

По утрам матери погибших приносили на асфальт цветы.

Потом снова приезжала пожарная машина и снова старалась смыть следы.

Председатель колхоза Солонович начисто отрицает, что вообще слышал что-то о снаряде. «Меня и на разнарядке тогда не было: болел». Подняли документы. Был, как раз он и вел утром разнарядку. Получается, его водитель накануне вечером привез снаряд, у порога выгрузил, а назавтра ничего председателю не сказал? В бухгалтерии работает жена Солоновича, оба раза звонили в милицию — при ней, все вместе волновались. И она, выходит, мужу ничего не сказала? Члены правления утром — и до разнарядки, и после — обсуждали, и то же никто, ни один человек председателю ничего не сказал?

Мы все время перенимаем чей-то хозяйственный опыт — говорим об этом, пишем, призываем. Хорошее дело — опыт. В Кировском районе — два крепких хозяйства, одним руководит Старовойтов, другим — как раз Солонович. Оба колхоза — миллионеры. Разница, однако, велика — у Старовойтова хозяйство много богаче, но главное в другом — к нему люди стремятся, а Солонович к себе силком тянет, опыт хозяйствования у своего знаменитого соседа Солонович заимствовал, но главного — не разглядел.

Скуп Солонович, людей совсем не видит. Социально-бытовые вопросы, например, для него понятия абстрактные. А Старовойтов Дворец культуры отгрохал — один из лучших в республике, гостиницу со всеми удобствами, ресторан-столовую, торговый центр, профилакторий. Колхоз для него — это прежде всего люди. Каждый год колхозники, все до единого, проходят медицинское обследование, все до единого отдыхают в профилактории, в ресторане-столовой для колхозников — бесплатные обеды.

Сейчас строится дом для престарелых. Телевизионную установку приобрели — тоже для людей. Что и как решает правление или сход, колхозники видят на экране. Любое поощрение — на виду у всех. Соседи ли не ладят, пьяницу или лодыря наказывают — всякое разбирательство тоже на телевизионном экране, весь колхоз — и свидетель, и судья. При таком всеобщем обозрении друг от друга ничего не скрыть, и председатель о каждом знает все — мышь не пробежит.

…Чтобы у порога правления старовойтовского «Рассвета» две недели лежал снаряд? Да представить немыслимо, говорили мне. Минуты бы не пролежал! Да если бы нашли этот злополучный снаряд в любом, самом дальнем краю угодья, председатель тут же узнал бы — хоть среди ночи.

Мы перенимаем опыт хозяйствования, надо бы перенимать еще и черты характера. Копейка цена любому изобилию, если человека забудем.

Я спросил Солоновича, как проходило колхозное собрание после этой трагедии? Что решило правление?

— Не было у нас никакого собрания. И правления не было.

А какие же тогда вопросы, более злободневные, обсуждаются на правлении? Я попросил протоколы.

«За воровство колхозных пиломатериалов лишить В. Коломийца на два месяца дополнительной оплаты».

Много ли украл, спросил я. Да взял на зернотоке — там строится сушилка — две обрезные балки по шесть метров — для своего сарая. Наказали его рублей примерно на двести, но главное — на правление вызывали, проработали на всю катушку.

— У нас такие правления проходят! — рассказывал главный зоотехник колхоза М. Русецкий. — Часов по пять чистят!

«Слушали акт на павшего теленка от неправильной выпойки дояркой П. Габрусь. Решили. Стоимость павшего теленка по цене 1 р. 58 к. за 1 кг живого веса отнести на доярку Габрусь».

Строг, суров председатель. Вскрытие павшего телка или бычка производят в присутствии ветеринарного врача, фельдшера, заведующего фермой, доглядчицы. Составляется протокол вскрытия, ставится диагноз, делается заключение — по чьей вине пал теленок. Крепкий хозяйственник.

Но неужели Солонович так ничего и не знал о снаряде… С трактористом Иваном Бегуном разговор у нас был уже перед моим отъездом. Я спрашивал: когда он снаряд отдал инженеру, с кем потом в тот вечер виделся, о чем говорил. «На весовую поехал, там Араев был — агроном. Сказал ему, что снаряд привез. А потом председательский «газик» у весовой увидел, спрыгнул, пошел, Панфилыча увидел». Председателя? Неужели? «Да, я сказал ему, что снаряд в деревню привез».

— И что же председатель — удивился хотя бы?

— Не. Кончай, говорит, заниматься ерундой, лучше еще один рейс сделай. Загрузись, успеешь.

Хозяйственник.

Когда-то Ирина Романовна Лютаревич, которая, помните, Сережину азбуку искала и с буквами вместе сердце в ранец положила, когда-то она просила председателя определить Сережу в колхозный детсад: как-никак и она, кассир Столбищенской сберкассы, обслуживает колхозников, и мать ее, Сережина бабушка,— скотница на ферме. Председатель отказал: «Пусть и муж уходит со льнозавода в колхоз». Даже когда родилась потом Леночка, ни мать, ни бабушка работу не бросили, но Солонович снова им отказал.

Может, мест не было в детском саду? Да нет, и тогда пустовал — на четверть не заполнен, и сейчас пустует.

Сейчас-то, когда Сережа погиб и по его, председателя, вине, и по его преступной халатности, Ирина Романовна понимала, что Леночку устроить можно, — наверное, не откажет. Но просить уже не пошла, сил не хватило. Приехала журналистка из республиканской газеты, она и попросила нижайше принять Леночку в детский сад.

— Нет, — ответил председатель, — пусть и муж к нам идет.

Хозяйственник…

Тишь да гладь. Будто и не было взрыва. И исполком сельского Совета не собирался. И в районе отмолчались — ни исполком райсовета, ни бюро райкома партии не заседали. Никто реально не наказан, все работают на своих местах, а заместителя райвоенкома Навроцкого, который в отсутствие военкома исполнял тогда его обязанности, даже повысили: он теперь возглавляет комиссариат другого района.

И оба уголовных дела, возбужденных гражданской и военной прокуратурами, прекращены. Я знакомился с ними. Зам. нач. отделения вневойсковой подготовки облвоенкомата подполковник Макасеев, ознакомившись с тем, как выполняются саперами заявки, записал в деле черным по белому: в/ч «допускаются постоянные проволочки и не проводится очистка местности от взрывоопасных предметов в установленные сроки — в течение 3-х суток со дня обнаружения. Все они исполняются в течение 10—15 дней».

А куда все-таки подевалась заявка на разминирование снаряда в деревне Столпище? Ее нашли… на другой день после взрыва: поднялся переполох, и начальник инженерной службы обнаружил ее в… административно-хозяйственной части.

«Проволочки» — не главная беда. Главная беда — липа. Страницы дела 59—61 «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Здесь говорится о судьбе всех заявок, поступивших в в/ч 17 октября. Оказывается, все они «не были зарегистрированы, на доклад командиру части не представлялись, а были переданы начальниками канцелярии в инженерные отделы, где и хранились. До непосредственных исполнителей заявки не были доведены и остались не выполнены, хотя в книгах учета по разминированию в инженерных отделах сделаны отметки о выполнении».

Не исключено, что и снаряд, унесший три жизни, значился в бумагах как разминированный.

Далее — вывод: «Исходя из вышеизложенного следует, что начальник инженерных войск полковник Яковлев В. Г. и начальник инженерной службы подполковник Конореев А. В. халатно отнеслись к выполнению своих служебных обязанностей, нарушили существующий порядок учета заявок по разминированию и контролю за их исполнением, и их действия формально содержат признаки преступления однако, принимая во внимание отсутствие причинной связи между халатным бездействием полковника Яковлева и подполковника Конореева и наступившими последствиями, их действия следует квалифицировать по пункту «б» ст. 249-1 УК БССР, что исключает уголовную ответственность и наказывается в дисциплинарном порядке».

Значит, между тем, что снаряд не обезвредили, и тем, что дети погибли, «причинной связи» — никакой. Это постановление подписал временно исполняющий обязанности военного прокурора войсковой части подполковник юстиции Коваленко. Я не видел его, не знаю, да и знать мне его не обязательно. Спросить бы только: если бы речь шла о его собственных детях, поднялась бы у него рука писать эти кощунственные строки?

С другим уголовным делом, возбужденным гражданской прокуратурой, удалось познакомиться не сразу. Оно тоже было прекращено. Существа не касаюсь, но и по форме прекратили его незаконно. Без подписи районного прокурора, без подписи руководства областной прокуратуры. («Я знал, что на этом история не кончится, — говорил мне районный прокурор, — и подписывать отказался»). Дело закрыл самолично следователь Тумилович, как он сказал, «по устному распоряжению областной прокуратуры». Мы с коллегой из Минска приехали в Кировск, а дело в тот же день увезли в Могилев, в областную прокуратуру. Собрался и я следом ехать, но после раздумий мне сказали: «Не надо. Несолидно получается. Завтра же дело привезут». И правда, привезли. В конце его был подклеен новый любопытный лист: «Постановление об отмене постановления о прекращении уголовного дела». Причины? «Расследование по делу произведено недостаточно полно».

В те дни, пока я был в Кировске, из Могилева приехал старший следователь прокуратуры А. Кудравец, он заново все раскрутил и за несколько дней выяснил больше, чем местный следователь — за месяц. Председателю колхоза Солоновичу был объявлен строгий выговор. Сняли с работы начальника райотдела милиции Зарубова — после вмешательства и личного распоряжения министра внутренних дел Белоруссии.

Пока я из деревни не уехал, попросил Ирину Романовну Лютаревич написать заявление — определили, наконец, в детсад Леночку. А в день отъезда зашел попрощаться в школу. Парты, где сидели трое детей, пустовали целый месяц, их заваливали цветами.

Игорь Кульмач, рассказывали мне, готовился стать пионером. Он выучил торжественное обещание и накануне на совете дружины зачитал его.

А приняли его в пионеры 6 ноября. Посмертно.

1985 г.

Замполит Барышев

Читательских писем за эти годы было тысячи, но когда он вошел в форме морского пехотинца, я вспомнил и адрес, и суть. «Тихоокеанский флот?» — «Так точно!».

Вот его давнее письмо — отклик на очерки о Евпаторийском десанте:

«В 1971 году я, молодой лейтенант, командир мотострелковой роты, отдыхал в Евпатории. Там я увидел очень сильный памятник морским пехотинцам. Узнал о них, что смог. Тогда же появилось твердое желание попасть в морскую пехоту. Я писал во всевозможные управления кадров…

Отказывали решительно: одно дело — сухопутные войска, и совсем другое — флот. Он написал семь (!) писем министру обороны. Два года хлопотал, просил, при этом достоинство — сохранил. Предложили вдруг Севастополь — мечта! Но командиром взвода, и он, ротный, отказался.

«И, наконец, в августе 1973 года меня перевели на Тихоокеанский флот. Вы знаете, что почти все части морской пехоты ведут свою родословную с мирных времен. У нас в частях нет своего боевого пути, нет своих героев, мы — есть, а прошлое — забылось. Нельзя ли современным частям морской пехоты присвоить наименования фронтовых частей или назвать их именами десантных операций, именами героев-пехотинцев? Посоветуйте, к кому обратиться. Валерий Барышев, военнослужащий».

Вопрос я счел риторическим: Барышев, при его-то напоре, не найдет, к кому обратиться?

Сегодня Барышев — уже подполковник, замполит полка морской пехоты. Он достает из объемистого тугого портфеля запросы, ответы, ходатайства, справки, обращения комсомольских собраний части: «О передаче полку по преемственности почетного наименования…».

— Неужели ничего не добились?

— Ничего, ноль.

Никто, ни один человек, ни в личном разговоре, ни с трибуны, ни в официальном письме не сказал Барышеву: «Нет». Идея нравится всем, и чем ответственнее руководитель, тем больше нравится.

Бумаги направляют, препровождают, пересылают, тасуют.

В минувшем году хлопотам Барышева был юбилей — 10 лет.

Морская пехота — любимица на флоте, да, пожалуй, и в Вооруженных Силах. Родилась давно — при Петре I: «прорубая окно в Европу», он издал указ о сформировании первого полка морских пехотинцев — в 1705 году. Потом были Гангут, Синоп, Чесменское сражение, Севастополь Крымской войны, Порт-Артур… Оборона Ленинграда, Одессы, Севастополя, Сталинграда — что ни страница в летописи, то подвиг.

После войны морскую пехоту расформировали.

Очень скоро создали вновь. Частям вручили новые знамена.

А где же старые, гвардейские, политые кровью?

В подвалах, в архивах, в музейных запасниках.

Не повезло не только морской пехоте. После войны были расформированы многие части и соединения, часто волевым порядком, играли роль и личные амбиции полководцев. Среди развеянных в прах соединений оказались и гвардейские, орденоносные, составлявшие гордость армий.

Где они, боевые ордена?

Там же, где и гвардейские знамена,— пылятся.

Небесполезно задуматься: царские полки существовали и хранили традиции — века. Старейшие полки русской гвардии — Преображенский, Семеновский,— сформированные из «потешных» также Петром I (но гораздо раньше морской пехоты, оба — в 1687 году), просуществовали до 1918 года, сохранив все до корней.

Как же мы за короткий промежуток умудряемся так безоглядно растрачивать свою славу? Вот уж чем действительно богаты, в чем не надо никого ни догонять, ни перегонять, — прошлое, доблесть предков. И усилий почти не надо — все наследное.

Можно ли, нравственно ли делать вид, что история начинается с нас, а прежде было пусто?

Можно ли быть патриотом, не зная истории Родины?

Вполне понятно, что начал Барышев с ближнего начальства — комбата, командира полка, его замполита. «Товарищ подполковник, разрешите обратиться?». Замполит выслушал.

— И с этим ты пришел?

— Так точно.

— У тебя в роте как дисциплина?

— Нормальная.

— Вот иди и занимайся!

Спустя некоторое время Барышев снова обратился к замполиту. В конце концов, Устав внутренней службы предписывает: поддержание и умножение традиций части (корабля)… являются важнейшими обязанностями командиров. Черным по белому — о преемственности. А сколько было приказов, директив, инструкций, в которых поминались славные боевые традиции. Редкое собрание взвода, роты, батальона и выше обходилось без того же: преемственность, наследие!

— Ты думаешь, Барышев, я против? — теперь замполит разговаривал почти доверительно.— Я-то за. Но мы ведь создавались не на прежней базе.

Через полгода состоялся партийный актив Тихоокеанского флота (ТОФ). В президиуме сидели генералы, адмиралы, лучшие офицеры — цвет флота. Барышев лихорадочно строчил записку в президиум: «Начальнику Политуправления ТОФ, члену Военного совета тов. Дьяконскому… Во время войны тихоокеанская пехота покрыла себя неувядаемой славой. Сражалось 14 бригад… А мы словно безродные, нельзя ли нашу часть назвать именем одной из этих бригад…».

— Я волновался ужасно. Дьяконский зачитал громко и говорит: «Ну что, товарищ Барышев, идея нужная. Политуправление флота займется этим».

Наступило затишье. Оно длилось год. Дьяконского перевели в другое место.

Барышев понял: здесь, на месте, он ничего не добьется. В конце концов, главное — текущие дела: укрепление воинской дисциплины, учения, освоение новой техники, парады. За все это строго спросят, за инициативу — никогда. Более того, она может выйти боком. Ведь чтобы дать «добро», сколько надо инстанций пройти, сколько подписей собрать! Все вроде бы «за», а вдруг кто-нибудь да поморщится: им что там, больше делать нечего? Армия и флот держатся на дисциплине, а не на инициативе.

С 1980 года Валерий Барышев стал писать в Москву. Прежде решил: лучше всего продолжить родословную 13-й гвардейской бригады морской пехоты: она и формировалась как раз здесь, и воевала в 1945 году на Тихом океане.

В январе 1984 года он получил письмо из Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота:

«Уважаемый Валерий Иванович! Ваше письмо внимательно рассмотрено… Вы подняли правильный вопрос, и нам приятно сообщить, что его практическое воплощение в жизнь уже предусмотрено одной из директив министра обороны и начальника Главного политического управления СА и ВМФ. Ваше письмо направлено в Генеральный штаб ВС СССР для принятия конкретного решения.

С уважением заместитель начальника управления пропаганды и агитации генерал-лейтенант Н. Смориго».

Директива, озаглавленная «О героико-патриотическом воспитании личного состава флота», предписывала «шире использовать славные революционные, боевые традиции… Добиваться, чтобы каждый военнослужащий хорошо знал героическую историю… своего округа, флота, объединения, соединения, части, корабля…». То есть все то, что Барышев столь давно и безуспешно предлагал, теперь уже приказывали и освящали своими подписями маршал Д. Устинов и генерал армии А. Епишев.

Но «конкретного решения», как было обещано из Главпура, опять не последовало. Барышев снова пишет в приемную министра обороны и Главпур: «Сегодня героико-патриотическое воспитание сводится лишь к «мероприятиям», лозунгам и призывам. Из-за отсутствия прямой наследственности на праздники и торжества приглашают просто ветеранов, любых, кто оказался поблизости…». Письма Барышева пересылались в Политуправление ВМФ, оттуда первый заместитель начальника Политуправления С. Варгин спускал их дальше, в Политуправление флота. Барышев сохранил все ответы Варгина, одинаковые до запятой: «Ваше письмо, адресованное… направлено… О результатах Вам будет сообщено».

И сообщали: «…Хотелось бы отметить, что политработнику в звании майора надо знать, что вопросы в вышестоящие организации задаются тогда, когда непосредственные начальники (до политуправления флота включительно) не могут дать на них ответ». Так осадил Барышева зам. нач. агитпропа политуправления флота капитан I ранга В. Зверев.

Комсомольцы части развернули соцсоревнование за право называться именем 13-й гвардейской бригады. Полк становится лучшим среди береговых частей флота. Барышев связался с семьями погибших моряков из 13-й бригады. Списался с Советом ветеранов флота в Ленинграде, уже у них просит он поддержки. Они, конечно, «за».

И опять — тишина.

Барышев стал изучать, как относятся к своему прошлому побежденные. И что же оказалось?..

В бундесвере казармы и корабли называют именами фашистских кумиров, разрешено ношение нагрудных знаков воинской доблести гитлеровского вермахта. В казармах частей, имеющих хоть мало-мальское (скажем, по роду войск) отношение к прежним частям, давно уже разгромленным, устанавливают старые боевые знамена, оборудуют пропагандистские уголки, в которых прославляется захватнический путь, приезжают в гости ветераны этих войск.

«Как же так,— с горечью пишет Барышев,— битая нами горно-пехотная дивизия бундесвера уважает себя, ведет свою родословную от пресловутого «Эдельвейса». А наши прославленные части морской пехоты никак не могут восстановить свою родословную, оживить свое прошлое, без которого трудно построить зрелое будущее. Мы, дети победителей, не имеем права на забвение».

За эти 10 лет назначен уже шестой командир части. Третий министр обороны.

Слова Барышева: «Мы, дети победителей»,— не образ.

Отец, Иван Барышев, начинал войну политруком роты. В 1944 году наступил на растяжку противопехотной мины, был ранен в обе ноги — глубоко, до пояса, и до 1946 года пролежал в госпиталях. Уволился инвалидом II группы, но в 1953 году, переборов недуги, вернулся в армию.

Валерий после училища служил в воздушно-десантных войсках, неудачно приземлился с парашютом, разбил ногу и был переведен в мотострелковый полк.

После учебы минуло три года, и Валерий, ротный, мог поступать в одну из военных академий, готовящих командные кадры. Но отказался, вопреки советам отца: учеба не уйдет, а пока — опыта маловато.

Замполит полка Барышев завел «листы индивидуальной работы с личным составом», в которых отмечает характер, увлечения, другие особенности. Если что-то неясно, списывается с родителями, запрашивает сведения по месту работы. У Барышева хранится совершенно неожиданный документ — самолично им нарисованы и расшифрованы все виды татуировок. Знак наркомана, знак неофашизма, прочие атрибуты. Роза ветров, накалываемая на коленях, означает «не преклонюсь перед властью»; «Зона» — «привод в милицию». Аббревиатуры: «слон» — смерть легавым от ножа, «туз» — тюрьма учит закону…

— Я обязан знать, из какого мира парень к нам пришел. Когда слышу, в чьем-то полку подрались втихую новички-первогодки, я не считаю это страшным ЧП. Но когда побитый пишет потом в объяснении: «Поскользнулся, упал с танка», и всех это устраивает, вот это — ЧП.

В полку существует немало стимулов. Например, на демобилизующегося в местный военкомат направляется характеристика, в конце которой следует конкретный вывод, скажем, такой: «По своим моральным, деловым и политическим качествам достоин поступления в высшие учебные заведения страны, оформления на работу в органы МВД СССР, на судах загранплавания».

Подобные письма отправляются по месту работы, ректорам конкретных вузов.

Все отзывы, рекомендации зачитываются перед строем.

— Главным считаю, чтобы каждый матрос знал, что будет оценен. Каждый. Наши многие в вузы поступили. Сергей Захаров, сибирячок, старший матрос, — в Университет имени Лумумбы, Виктор Солошенко, тоже старший матрос, — в институт электроники. Виктор Паращенко, сержант, из Магадана, — в горный. Все — на очном.

Иногда приводит он своих матросов на морское кладбище. «Нижнимъ чинамъ крейсера «Варягъ», погибшимъ въ бою съ японской эскадрой при Чемульпо 27 января 1904.» Здесь, в кладбищенской тиши, есть о чем поразмышлять матросам. В двух шагах от подвига — беспечность. Вот вместо обелиска — боевая рубка подводной лодки. В октябре 1981 года столкнулась с рыболовецким судном, экипаж погиб. Другой памятник — чайка упала на крыло: погиб теплоход. Только в семидесятых годах погибли: теплоход «Тикси» вместе со всем экипажем, теплоход «Тавричанка» со всем экипажем, теплоход «Большевик» со всем экипажем… Лежат рядом — матрос, офицер, буфетчица, врач, дневальный…

Конечно, Барышев в своем деле — профессионал, именно политический воспитатель. Личность творческая, во всем ищет смысл. Для низших чинов — лучше не надо. А для высших? В армии, на флоте, где естественнее и проще принимать любые указания и выполнять их в меру сил — от сих до сих; где десятилетиями все регламентировано и подчиненный не должен сомневаться в правильности указаний.

Получил Барышев телефонограмму. Проработать с матросами статью в «Правде», об исполнении доложить. Собрал матросов, стал читать. «Родина дана нам один раз и до самой смерти». Это и заголовок, и тема. А дальше — Родина… Россия… русский, советский парень… русский, советский характер… Родина… русский…

— Читаю, а в глаза мне смотрят узбек, татарин, грузин — у меня ребята двенадцати национальностей! Мне неловко, стал объяснять, что Россия — это символ, и так далее. А потом бросил читать. Дошел до одних слов и… Я их помню. «Мы гордимся каждым своим прожитым днем, даже если он был тяжелейшим». Почему же обязательно «каждым»?

А тот день, когда его убили, этим днем тоже надо гордиться?

Барышев кивнул на стену. Над его столом висит портрет Кирова. В 1979 году кто-то подчищал казарму и выкинул его как мусор, ни для какой агитации не нужный. Барышев увидел, подобрал, купил линогравюру и в рамку вместо лужайки с коровами вставил портрет, сверху наложил стекло, паяльником аккуратно запаял уголки рамки. И вот — висит.

В кабинетах коллег висят другие портреты — генеральных секретарей партии, их приходится часто менять, в последние годы — четвертый. А Киров — все время с Барышевым.

А как с отложенной до времени учебой? В 1978 году он поступил (была единственная разнарядка на флот) в военный Краснознаменный институт. Учился заочно. Получил диплом переводчика-референта английского языка. Из выпускного курса отобрали их, четверых, для спецкомандировки — военными наблюдателями при ООН. Он мог быть первым нашим морским пехотинцем там. Но заболела жена.

В минувшем году решил поступать в адъюнктуру Военно-политической академии имени Ленина. Но разнарядок для заочников туда не выделяют (на очную адъюнктуру одну-две на весь флот пришлют — едут преподаватели военно-морского училища или лекторы из Политуправления). Барышев отправился в Москву, зашел в Политуправление ВМФ с просьбой допустить к экзаменам в академию на кафедру военной педагогики. Был допущен и сдал экзамены прекрасно. Строевой офицер — случай редкий.

…Человек, прикрой ему глаза, чтобы избавить от сравнений, жизнь свою сочтет удачной. Главное, не знать, что может быть лучше, бывает лучше.

Наверное, и Барышеву жилось бы и работалось спокойнее, если бы не памятные ему воздушно-десантные войска. Дивизия была гвардейская, в ней служили еще участники войны. Все было пронизано любовью. В ленкомнатах — уголки славы, аллея Героев дивизии. Приезжали свои ветераны. Многое шло от Главкома, генерала армии Маргелова: ходил в кожаной куртке, пистолет на боку, лицо обожжено — с войны, курил без конца. Те же тельняшки, только береты — голубые… Вспоминать — одно расстройство.

Однажды многолетняя идея Барышева чуть не воплотилась. Ходатайство надо было отправить в первых числах декабря, чтобы в начале января все легло на стол министру. Но бумаги продержали до конца декабря, и дело отсрочилось еще на год. Только потом у Барышева мелькнула мысль: не случайно. В одном из писем он рассказал, как есть: «Начальник политотдела тов. Вершинин Е. Т. поддержал наше обращение и поручил пропагандисту тов. Рудницкому А. А. довести его до всех подразделений. Но последний отнесся к поручению с прежним скептицизмом. Мол, ничего не получится, никто этим делом все равно заниматься не будет».

Вскоре после упомянутой директивы министр обороны издал приказ, в котором говорилось о порядке зачисления навечно и почетными солдатами (матросами) в списки воинских частей Героев Советского Союза, полных кавалеров ордена Славы. Цели все те же, постоянные — улучшение работы по воспитанию военнослужащих на революционных и боевых традициях.

И тут, надо же, как раз подоспел в одном из журналов рассказ о своей жизни морского пехотинца из Херсона Павла Христофоровича Дубинды. И Золотой Звездой он награжден, и орденами Славы всех трех степеней. Таких на всю страну — четверо!

Тяжелый, в общем, рассказ. В Камышовой бухте под Севастополем попал в плен, еще и повоевать толком не успел. Бежал из плена в 1944-м. Собственно, воевал один год и за этот год — в рукопашных, в невероятных передрягах заслужил все награды. В конце войны был тяжело ранен. Уже и война кончилась, уже июнь подходил к концу, а он лежал в Москве, в госпитале без единой награды. Потом в палату вошли сестры с цветами, врач, поздравили с присвоением звания Героя. Его перевели в отдельную палату. Осенью сорок шестого жил у себя в селе, работал на катерке. Вызывают вдруг в военкомат, вручают орден Богдана Хмельницкого III степени. И орден Славы I степени.

— Первая степень «Славы» без третьей и второй не выдается,— сказал военком,— как так…

— Были… потерял в бою, в рукопашной.

Запросили архив: точно, награжден.

Павел Христофорович попытался восстановиться в партии. Он был уже при всех наградах, когда на бюро райкома партии первый секретарь сказал ему: «Там, в Камышовой бухте, ты обязан был застрелиться. Пленный не может быть членом партии».

С тех пор, с 1947 года, он больше заявлений не писал.

Сейчас Павел Христофорович на пенсии, уже несколько лет каждый день он начинает с двух уколов, перед сном — тоже уколы.

Барышев написал старому моряку ободряющее письмо, попросил разрешения приехать. В январе 1985 года он собрался в отпуск, попросил матроса подготовить для Дубинды флотские сувениры. «Я расскажу о вас и от вашего имени вручу». Поднялся старший матрос Сергей Федоров: «У меня тоже отпуск…».

— Я его отговаривал. У него же семья — мать, жена, ребенок. Мне, говорю, из дома, из Сочи, до Херсона недалеко, а тебе будет накладно — из Чебоксар. И отпуск у меня большой, а у тебя — 10 суток плюс дорога. Он — ни в какую: с вами, и все. Он из Чебоксар сначала ко мне в Сочи прилетел, три дня у меня пожил, я ему город показал. Потом — вперед! Прилетели к вечеру — в Херсоне дождь, грязь. Заходим в дом, встречает нас жена: он — в больнице. Мы — такси и туда. В палату заходим — пусто. Потом входит Павел Христофорович, он ужинал. Мы встали, отдали честь… Вручили ему полный комплект формы современного морского пехотинца. Он разволновался, расстроился. Правда, форма оказалась великоватой, он же на снимке-то в журнале крепкий, здоровый. Еще фотографии лучших наших матросов вручили. Просидели до отбоя. Он, конечно, дал согласие на зачисление к нам почетным матросом. Из Херсона в Чебоксары самолетов нет, я проводил Сережу на поезде до Симферополя, там взял ему билет и проводил его. Так и общались: «Товарищ майор» — «Сережа». Только когда он пытался мне деньги за билет вернуть, я ему сказал: «Товарищ старший матрос, перестаньте заниматься ерундой». Сережа раньше меня в батальон вернулся, и ему все завидовали, адрес Дубинды просили: «Скоро увольняюсь, заеду».

Барышев написал рапорт на имя начальника политотдела Вершинина с просьбой о зачислении Дубинды в часть. Тот передал на исполнение опять же Рудницкому. Последовало привычное молчание. Барышев вновь обратился к Вершинину с рапортом, и тот внизу на рапорте написал: «Подполковнику Рудницкому А. А. Второй раз Вам напоминаю, поднять соответствующее положение, рассмотреть и доложить мне. Обращаю внимание, что Вы склонны волокитить данные Вам указания».

Рудницкий еще подержал рапорт у себя, а потом из политуправления Барышеву пришел ответ: рапорт неправильно оформлен, написано «навечно», а надо «почетным матросом», поскольку Герой жив. Видимо, матрос при перепечатке ошибся, а Барышев действительно не заметил (сколько их было, рапортов, задергался). Но поправить-то, перепечатать стоило одну минуту. Теперь время было упущено, то есть бюрократия выиграла очередной раунд, декабрь подходил к концу, письмо снова не попадало к январю на стол министра. Отложили на год.

А спустя время Барышеву сказал один из офицеров:

— Дубинда? А зачем он тебе? Дубинда-Дубинда, имя какое-то… не те ассоциации для почетного.

А может быть, в самом деле, вся эта конкретная память — суета сует? Может быть, пусть все будет в общем и целом? Всеобщая Победа без личных жертвенных вкладов каждого, героизм и подвиги без боев и сражений. И 20 миллионов пусть будут абстрактными, не поименованными. Пусть везде будет народ, а не отдельный человек: народ-победитель. Может быть, зря говорят, что ничейной земли не бывает, что всякое изъятие духовных ценностей, всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной? Не ничейная земля, а, употребим военную терминологию,— нейтральная полоса.

Я сидел в кабинете Барышева и приглашал по одному матросов, не барышевских, других. Красавцы, рослые, могучие, кирпичи кулаком разбивают. «Откуда?» — «Из Нижневартовска».— «Образование?» — «10 классов».— «Что по истории было?» — «Четверка».

Показываю на портрет Кирова, он — хрестоматийный, знаменитая улыбка.

— Кто это?

— Калинин вроде.

— У Калинина — бородка и очки.

— Тогда не знаю.

— Кем был Свердлов?

— Не знаю.

— А Луначарский?

— Не слыхал.

Из двенадцати матросов только один назвал Кирова, правда, имени и отчества не знает, кем был, тоже не знает.

Из двух офицеров (дальше Барышев эксперимент прервал, ему это было неприятно) один тоже не знал Кирова.

Советской власти всего-то 70 лет — возраст человеческой жизни, а молодые защитники страны уже не знают основателей, первых руководителей ее. Можно ли так жить дальше?

Правда, вины армии и флота здесь нет. Семья, школа, комсомол — да, виновны, вся система воспитания, отношение к собственной истории. Но главная беда — в другом. В сороковых годах на устах у всех было единственное имя, в пятидесятых — другое единственное имя, в шестидесятых—семидесятых — снова единственное, и каждый раз прошлое старательно отметалось. Культы одних — это забвение других. Всех остальных, пожалуй.

Я представляю себе морского пехотинца с крепкими кулаками и при пустой голове — куда он, хоть на «гражданке», хоть на войне, когда такое значение приобрели части стратегического назначения и даже оперативно-тактического назначения (сюда, кстати, входит и морская пехота); когда командир атомной подводной лодки распоряжается судьбой всего мира…

И отсутствие дисциплины, и бездуховность, и равнодушие, и социальная инфантильность — от забвения. От того, что рвется живая связь времен.

Когда минувшей осенью я приехал на Тихоокеанский флот, мне сказали, что дело сдвинулось. Ходатайство комсомольцев полка морской пехоты о присвоении имени 13-й гвардейской бригады, помимо других начальников, подписали и начальник политотдела береговых войск флота С. Благов, и зам. командующего флотом по береговым войскам В. Хрустицкий. Документ отправлен в отдел комсомольской работы политуправления флота.

Как выяснилось, отправлен давно, несколько месяцев лежит без движения.

Я разговариваю с молодыми офицерами, комсомольцами Василием Кулаковым (нач. отдела), Федором Чарушиным, Виктором Сергеевым (старшие инструкторы). «Звание «Гвардейской» надо заслужить, люди кровь проливали».— «Другие же современные войска имеют это звание».— «Их не расформировывали. В шестидесятых годах, когда восстановили морскую пехоту, надо было и гвардейское звание присваивать».— «Значит, было совершено две ошибки — когда после войны все расформировали и потом, в шестидесятых. Но нынешние-то, молодые, не виноваты. Надо как-то исправлять».— «Просить звание гвардейской — нехорошо, все равно, что нам просить еще одну звездочку на погоны».— «За это прибавки в должности, в жалованье не дают. Ничего, кроме ответственности».

Да, но как же они, комсомольцы, не боятся держать без движения несколько месяцев ходатайство, подписанное полковниками, генералом? «А они нам второй экземпляр дали. На нас ответственность спихнули. Взяли бы да сами пробивали».— «Вы по своей комсомольской линии с кем-то советовались?» — «Был здесь Клемехин, из комсомольского отдела Политуправления ВМФ».— «И что?» — «Да он тоже за Барышева, говорит, надо бы помочь…».

Все — «за». Чего же тогда боятся они, молодые офицеры, комсомольцы? А вдруг присвоят звание гвардейской, а потом какое-нибудь ЧП в полку произойдет.

Держат месяцами подписанное всеми ходатайство и никому об этом не сообщают. И полковники, и генерал не знают, что комсомольцы им «отказали». И на полковом плацу перед штабом небольшой мемориал по-прежнему опоясан рисованной гвардейской лентой, рядом призыв: «Морские пехотинцы! Боритесь за право называться гвардейцами в честь 13-й бригады морской пехоты!». В мемориал замурована гильза от зенитного снаряда, а в ней — фамилии тех, кто создавал мемориал, и просьба к будущим комсомольцам, которые добьются, наконец, права именоваться гвардейцами, записку эту поместить в комнате боевой славы.

Благов, начальник политотдела береговых войск флота, узнал об отказе от меня.

— Обещаем,— сказал он твердо,— что доведем это дело до конца. При одном условии, если пройдут успешно стрельбы. Это главный показатель, итог двух лет службы.

— Только к декабрю успейте,— напомнил я.

Мы прогуливаемся с Барышевым по городу. Он — в полевой черной форме: брюки заправлены в сапоги, черная куртка, черные погоны, нарукавный знак морской пехоты, тельняшка… Сухопарый, подтянутый, черный берет — на самые глаза. Я знаю, он тоже кирпич кулаком расколет. Но главное — невидимая внутренняя сила, на него оглядываются прохожие даже здесь, в приморском городе.

— Когда-то были крейсера, такие, как «Рюрик», они в одиночку целые эскадры гоняли. Идет матрос, на бескозырке — «Рюрик», и он этим гордился. У нас сначала названия кораблей с бескозырок убрали, а потом и флотов. Теперь просто: «Военно-Морской Флот». Пропагандируем везде традиции, а обезличиваем все, что можно. Это в недавнюю пору под видом повышения секретности сделали. Ведь что такое присвоить полку имя 13-й бригады? Разыскивать ветеранов ее, приглашать на принятие присяги, другие торжества. И не только Героев, но и рядовых, они тоже воевали. По местам боев пройти. В семьи погибших зайти — землю вскопать, дом подновить. Связываться со школами, комсомольцами, их работу оживить. Подключить военкоматы, пусть в гвардейские части отбирают достойных… А Дубинда? Зачислили бы Дубинду почетным матросом, под его портретом в казарме стояла бы заправленная кровать. Фамилия его на каждой вечерней поверке звучала бы первой… В общем, память должна жить в казармах, а не в бумагах.

Барышеву 40 лет. Часть его жизни ушла в песок. Он уже чувствует: запас сил не бесконечен. Снова заболела жена. Не исключено, что по этой причине отсюда придется переводиться. Мне кажется, что, если это случится, здесь облегченно вздохнут. Но главное, я не уверен, что и на новом месте он окажется кстати.

Мы прогуливаемся по улицам, Барышев знакомит меня с городом, но я смотрю поверх домов, на крыши, туда, где воздвигнуты намертво, на века огромные буквы: «Слава советскому народу, борцу за мир», «Слава Военно-Морскому Флоту», «ДОСААФ — школа патриотизма», «СССР — великая морская держава». Лес, джунгли бетонно-кирпичных слов на крышах. «Слава советскому народу-победителю» — как будто война окончилась только вчера.

Что значит все это само по себе, не осененное живой памятью?

Мы прогуливаемся, и ни он, ни я еще не знаем, что скоро полк успешно отстреляет, второй год подряд будет признан лучшим на флоте, но пройдет декабрь, за ним январь, пройдут месяцы, годы, а дело так и не сдвинется.

1988 г.

Неповторимая Одесса

Если вам очень крупно повезет, и вы попадете в Одессу где-то в середине мая, подстерегите момент, подстерегите мгновение — всего несколько дней в году, и вы увидите Одессу в подвенечном уборе: каштаны уже отцветают, но не отцвели еще, тяжелые белые свечи еще держатся — белое видение, излучающее вечерами призрачный свет и тепло. И тут как раз — еще видение: подошла, расцвела акация, знаменитая одесская белая акация. В такие теплые, белые вечера, кажется, полное, до краев, несбыточное счастье — где-то рядом, в загустевшем воздухе, и его можно даже потрогать, стоит лишь протянуть руку.

Летом разомлевшие от жары полные мамы кормят полных детей. Дети лежат — их кормят, дети играют — их кормят. Дети купаются и плескаются у берега — мамы все кормят их.

А одесские дворы летом? Прямо с улицы Пушкинской, можно с Дерибасовской — как вам угодно, вы попадаете в гулкий каменный двор. Одна хозяйка стирает белье, другая громко рассказывает, как она рожала, третья кричит через балкон, что ее сын Тосик лучше всех играет на скрипке. На веревках висят ковры, одеяла, шубы. Летом здесь всегда пахнет рыбой.

Музей характеров, нравов, обычаев — Одессу, как Париж, можно познать на одном квадратном метре. Не надо никуда спешить, просто присесть на ограждение тротуара на Дерибасовской, и смотреть, и слушать.

— Шо вы такой сэрьезный? А, вы приезжий! Надо улыбаться: солнце светит, птички поют.

И, весь распахнутый, с буйной шевелюрой и лукавыми глазами, парень показал куда-то неопределенно вверх, в пустоту, туда, где должны быть птички.

Прямо посреди тротуара стоит маленький седой старичок и с огромным достоинством что-то ест. Он высоко поднял голову и с умудренной снисходительностью смотрит на прохожих. Он смотрит так, будто знает обо всех и обо всем что-то такое, чего не знает никто, будто он открыл неведомые другим законы веселой и безоблачной жизни, как будто он открыл Одессу, и теперь ему осталось только доесть эти вареные рачки. Вокруг него вращается его частная вселенная:

— Мужчина, сдвиньтесь с места. (То есть — разрешите пройти.)

— Ну, куда ж ты бежишь, микроб? (Ребенку).

— К Приморскому бульвару — направо или налево?

— Лучше налево…

А воздух теплый, густой, дурманный.

Впрочем, про море, солнце и пьянящий воздух, из которых сотворена Одесса, уже писано-переписано. Но, между прочим, Одесса в любое время — Одесса. И осень здесь тоже хороша, как всякая южная осень. А вы заметили, как смотрится Оперный театр сквозь осиротевшие ветви платанов и лип зимой?

Одесса каждый день кого-нибудь встречает и провожает. Провожает китобойную флотилию, встречает прибывшие с визитом французские военные корабли. Провожает на гастроли Оперный театр, встречает итальянскую спортивную делегацию. Здесь, в Одессе,— база крупнейшего в стране Черноморского пароходства с его сухогрузным и пассажирским флотом, десятью портами, судоремонтными заводами. Огромное хозяйство, свыше 70 тысяч человек, снабжено передовой техникой, компьютерами, способными в любой момент выдать информацию: где, с каким грузом, куда идут суда. Одесса каждый день отправляет в дальние страны автомашины, тракторы, нефть. Принимает из-за рубежа сырье, промышленное оборудование.

Когда-то здесь был поселок. Этого не помнят даже самые старые одесситы, которые помнят все. Потому что это было почти два века назад.

Именно тогда, в конце XVIII века, поселение Хаджибей становится городом Одессой. Почему — Одессой? В свое время гадали-думали, как быть с пресной водой в новом городе. Assez d'eau («ассе до») — легкомысленно заявляли некоторые спецы, что в переводе с модного тогда при дворе французского языка значило «воды достаточно». Оказалось — ошиблись. И тогда какой-то придворный остряк прочел фразу «ассе до» наоборот — справа налево.

Эта легенда правдива, как всякая легенда, которую нельзя опровергнуть. Но поскольку и подтвердить ее нельзя, сомневающимся можно предложить — на выбор — еще одну: неподалеку находилась древнегреческая колония Одессос, и Екатерина II на одном из придворных балов пожелала:

— Пусть Хаджибей носит это эллинское имя, но… в женском роде.

Много воды (и морской, и пресной) утекло с тех пор. Одесса стала важным центром революционного движения на юге России. Здесь возникла первая в стране политическая организация пролетариата — «Южнороссийский союз рабочих». Через Одессу шли пути ленинской «Искры» в Россию. Революция, гражданская война. Каждая улица Одессы явила свой характер и назначение. Вспомните «Зеленый фургон» А. Козачинского: «Война вливалась в русла улиц. Каждая улица имела свое стратегическое лицо… Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек и улицы больших сражений — улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было принято по Пушкинской, между тем как параллельная ей Ришельевская пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу. Никто не воевал на тихой Ремесленной, а на соседней Канатной не оставалось ни одной непростреленной афишной тумбы. Карантинная не видела боев — она видела только бегство. Это была улица эвакуаций, панического бега к морю, к трапам отходящих судов».

И поныне все здесь несет печать времени — одесские форштадты, ряды и слободки, балки, спуски и лестницы; одесские фонтаны и станции, мельницы и заставы, скверы и проспекты, набережные и бульвары.

Улицы и переулки Одессы — как барометр времени: иногда они отторгали отжившие, ставшие инородными, названия. Был когда-то, а теперь исчез «Сахалинчик», где в грязи обитали воры и босяки. До 60-х годов продержался Шалашный переулок, тот самый, о котором фельетонист из «Одесской почты» писал: «Дайте мне перо Гоголя! Дайте мне кисть Рафаэля! Дайте мне талант Рубинштейна! Я хочу описать, нарисовать, воспеть Шалашный переулок…».

Не всякое прошлое, однако, следует забывать. Пример тому — главная улица Одессы. Дерибасовскую переименовывали дважды. Сначала в Лассаля.

— Как пройти на Лассаля? — спрашивали приезжие.

— Вам на Дерибасовскую? — отвечали одесситы. Название вернули.

Потом, перед войной, ее снова переименовали. Но одесситы во всех письмах и телеграммах, личных и служебных, по-прежнему писали: «Дерибасовская». Почтальоны и связисты путались. Название снова вернули.

Конечно, новое время рождает новых героев. Однако, резонно замечают одесситы, немало строится и новых улиц, целых районов. Почему должен пострадать именно Дон Иозе де Рибас, сын известного барселонца и ирландской дворянки, участник штурма Хаджибея, первый градоправитель Одессы? Улицы — это еще и страницы истории, визитная карточка времени. Дело в конце концов не в старом имени, а в новом содержании.

Кстати, о новом содержании. В Одессе дети и внуки ходят по своим же фамильным улицам: живая связь времен. Сразу от вокзала, например, уходит улица Томаса. Михаил Дмитриевич Томас — рабочий-большевик, участник трех революций, он когда-то доставлял уголь восставшему броненосцу «Потемкин». На этой улице ныне можно повстречать другого Томаса — Олега Константиновича. Внук долгое время возглавлял Черноморское морское пароходство.

Город Бунина и Куприна, Багрицкого и Катаева, Бабеля и Паустовского. Город Мечникова и Сеченова, Ковалевского и Гамалеи, Богомольца и Филатова. Одесса помнит Пушкина, Чайковского, Шаляпина.

Город рабочих и моряков, писателей и музыкантов, ученых и студентов. Город — труженик и острослов. Что выделить главное в его характере? Юмор? Вероятно. Средняя продолжительность жизни в Одессе выше, чем в среднем по стране, на целых два года. Так, по крайней мере вполне серьезно, уверяли меня в горисполкоме. Но юмор — это следствие. А главное в характере города — добрый нрав и обескураживающая всякого новичка общительность: ты здесь — свой, и тебе здесь все — свои.

Мы сидели в «Гамбринусе», знаменитом «Гамбринусе» на Дерибасовской, где и поныне жив дух тех еще купринских времен. Заказали пива.

— Рыбы не надо, рыба есть,— и попутчик мой кивнул на середину тяжелого деревянного стола. С нами рядом сидели, уже, видимо, давно, какие-то парни, это их рыба лежала на середине стола. Их, а значит, и наша тоже, потому что мы оказались рядом.

Старик скрипач играл вечные песни Одессы, которые уже не имеют ни возраста, ни авторства. Стоял предбанный гул и дым. Какая-то компания в углу горячо спорила. Спорили до хрипоты о том, какая улица лучше: Невский проспект или Дерибасовская. Конца этому спору не было, и поджарый чернобровый, явно местный парень вдруг резко поднялся из-за стола.

— Выйдем на улицу,— сказал он соседу, видимо, приезжему.— Пойдем по улице и будем у всех спрашивать за Невский и Дерибасовскую.

— Не у всех,— поправил тот,— а у приезжих.

— Годится.

Ватага шумно вывалила на улицу.

Как досадовал я потом, что не догадался выйти вместе с ними. Где, когда, в каком еще городе увижу подобное зрелище: «Вы приезжий? Какая улица лучше?..»

Я знаю киевлян, которые больше любят Москву, знаю москвичей, которые больше любят Ленинград. Я даже встречал ленинградцев, которые больше любят другой город. Но я не встречал еще одессита, который бы любил какой-либо другой город больше Одессы.

Но ведь любовь к своему городу, не знающая степени,— это часть любви к Родине. И за этим парнем из «Гамбринуса» можно увидеть, если всмотреться, очень много. Например, 113 Героев Советского Союза, 22 кавалера орденов Славы трех степеней. Или 151 Героя Социалистического Труда, лауреатов премий, профессоров, народных артистов, всех знаменитостей, которых дала Одесса! И дела, и цели, и счастье, и прогресс на земле — все в прямой зависимости от любви к этой своей земле. Эта любовь родила могучую волю и державную мощь, которые помогли одесситам в самые трудные годы. Сейчас уже весь мир знает, что такое одесские катакомбы, что такое героическая оборона Одессы.

Людмила Павличенко работала сотрудником научной библиотеки, когда началась война. Ушла на фронт добровольцем, стала снайпером. Под Одессой и Севастополем уничтожила 309 фашистов. В 1942 году в составе делегации советской молодежи она посетила Англию и США. В Детройте ее попросили выступить на митинге дружбы, дали время — две минуты. Она говорила несколько секунд. Вышла — молодая, красивая. Обратилась в зал так, словно была у себя в Одессе: не «дамы и господа», не «леди и джентльмены».

— Мужчины,— сказала она (в Одессе, как известно, все взрослое население делится на «мужчин» и «женщин»),— американские мужчины,— повторила она,— до каких пор вы будете держаться за юбки американских женщин? Пора открывать второй фронт.

Ей долго аплодировали.

Сейчас у памятника Неизвестному матросу находится комсомольско-пионерский штаб поста № 1. Здесь, в небольшом музее — вымпелы Вьетнама, земля с Плайя-Хирон… Здесь, у памятника Неизвестному матросу, с автоматами в руках несут почетный караул пионеры Одессы — в любую погоду: в мороз, в жару, в ливень. Особенно трудно 9 мая. С утра вся Одесса несет сюда цветы, и уже к десяти-одиннадцати смене караула не выбраться: цветов — по грудь…

Лучший наряд из 60-й средней школы ездил в Болгарию, там стоял в карауле у памятника советским воинам. Приезжал в Одессу и почетный караул болгарских школьников.

Взлеты отваги, воли, ума, таланта — все это рождается любовью к своей земле. Об этом я думал, когда шел по овеянному славой городу-герою и когда совершенно неожиданно увидел вдруг чернобрового поджарого парня: он… тот самый, из «Гамбринуса»… Я остановил его, объяснил, что неделю назад оказался свидетелем спора в «Гамбринусе».

— Кто тогда выиграл пари?

Парень погрустнел, махнул рукой.

— Я проиграл. 31:30. Но это нечестно. Нам попадалось много ленинградцев.

— Это что же, вы остановили шестьдесят одного человека?

— Послушайте,— парень с надеждой глянул на меня.— Ну, вот вы — приезжий. Я вижу — вы скажете честно: Дерибасовская лучше или Невский? Я же вижу, вы скажете правду.

Сразу после Одессы трудно привыкнуть к другому городу, сразу после дружелюбной общительности одесситов пусто даже в многолюдном метро, где каждый сам по себе. Эскалатор поднимает на выход густой поток пассажиров. Какая-то девушка стоит рядом, приклонилась к парню.

— А у нас сегодня юбилей свадьбы,— совершенно неожиданно говорит она мне,— три года…

Странно прозвучало это чужое откровение. И вдруг я понимаю, что эскалатор метро выносит меня сейчас… к морю, к белым акациям.

— Вы из Одессы?

Зачем я спросил. И без того понятно.

— Нет, из Саратова.

Пауза, неловкая заминка. Обидно.

— Но мы… учились в Одессе. Целых пять лет.

Конечно, конечно. С ясностью, близкой к галлюцинации, я чувствую, как метро выносит меня на Дерибасовскую, на Приморский бульвар. Я ясно вижу разливы электрических огней на одесском рейде.

1977 г.

Журавлев

Свидетельница

Неизвестный

Поле памяти

Поэт в России больше, чем поэт, — спорить не о чем. Однако когда поэт идет впереди публициста и даже репортера, это смущает. Насколько помню, именно после стихотворения Евтушенко «Бабий Яр» память о жертвах увековечили. Теперь — «Ров» Вознесенского, другие жертвы — под Симферополем. Мародеры раскапывали могилы, там, во мраке, они перебирали прах, искали золото — перстни, браслеты, серьги, рвали у мертвых зубные протезы и коронки.

Я выяснил: еще два с половиной года назад этой историей занялась журналистка, но в публикации ей отказали. Затем об этом же написал один из ведущих публицистов центральной газеты, но опубликовать также не сумел…

Значит, речь не о первенстве поэта, а о возможностях.

Это ненормально: правда, принимаемая лишь из определенных рук. Прекрасно, когда поэт — гражданин, но надежнее, когда мы слышим, различаем каждый гражданский голос. При любом сигнале беды должна автоматически срабатывать система. Так или иначе — хорошо, что дело сделано. На месте массового расстрела отныне задумано «Поле памяти».

Задача этой публикации проста: сказать, что сделано.

Из предписанного, пожалуй, все. Разгильдяев и равнодушных наказали. Судили преступников. И «Поле памяти» готово, сдали, как принято, раньше срока — на 25 дней.

Когда я приехал, работа шла к концу. Женщины ровняли граблями землю, из алюминиевых ведер, как из лукошка, бросали семена травы. В отдалении, у теодолита, стоял мастер, смотрел, ровно ли стоят вешки — серые бетонные пунктиры отмечали сверху границы кровавого подземелья. Перед рвом стоял гранитный обелиск — у самой дороги, на 10-м километре шоссе Симферополь — Феодосия.

Обелиск — лишь видимая, малая часть памятного сооружения. Сказать о том, что видимо, и умолчать о том, что под землей, можно ли?

Ясная осень. Зеленая трава, черная земля, синее небо. И розовое солнце. Да, розовое. Закроешь глаза и — розовые лучи озаряют розовое небо, розовую землю, розовую траву. И — туман, густой розовый туман.

…Галлюцинация, бред.

Работу поручили РСУ зеленхоза. Главный инженер — Леонид Михайлович Манпель. Здесь, во рву, лежат его родные — бабушка, тетя, двоюродная сестра.

— А отец погиб под Севастополем. Мы с матерью эвакуировались. В Чарджоу долго ждали баржу, сидели на берегу Амударьи. Карточки были, деньги были, а купить нечего. На руках у матери умер от голода младший брат. Умирали много. На всех эвакуированных — одна лопата, закапывали неглубоко, не успевали. Бегали шакалы — детские руки, ноги в зубах. Но мать потом говорила, что хорошо закопала, глубоко… Отца помню. Он мне однажды ботики подарил, резиновые, блестящие, с матерчатой застежкой…

В жизни инженера-строителя подобных заданий не было. Выделили, не скупясь, технику — бульдозеры, автокраны, самосвалы, автогрейдеры, экскаватор, ямобур. Леонид Михайлович объявил: останки руками не трогать, а если случайно зацепит экскаватор, бережно опускать обратно. Велел тщательнейше мыть руки. Подписал распоряжение на десятипроцентную надбавку рабочим: специфика.

— Особенно тяжело было летом — июнь, июль: жара, ни ветерка, ни дуновения. Такой стоял трупный запах! Мы шурфовали ров через каждые полсотни метров, надо было определить границы захоронений. Поперек копали вручную, а вдоль рва брали землю экскаватором. Нашли два золотых зуба, цепочку с кулоном, браслет с часами, сережку. Все сдавали двум сержантам по акту, они дежурили круглые сутки. Самый тяжелый момент — среди костей и одежды я увидел детские резиновые ботики. Мои: копия. Кто-то такой же, как я… Метров семьсот так шли… Потом копнули — все, материк! Наконец-то материковый, жесткий, природный грунт, наша родная некопаная глина…

С обеих сторон бесконечного рва уложили в глубокие траншеи бетонные стены, соединили их сверху бетонной крышей, и все это засыпали землей. Теперь они, мертвые, оказались там, внизу, в огромном подземном саркофаге.

Видимый всем обелиск — чтобы увековечить память живых о павших.

Не видимый никому саркофаг — чтобы уберечь павших от живых.

Все теперь сделано, а душа не на месте. Судьи, которые вели дела и выносили приговор, сказали мне: «Все равно копать будут. Ухитрятся». Не должны, успокоил я их, туда, ко рву, перенесли еще и пост ГАИ.

Что же тогда не дает покоя? Значит, несмотря на кампанию местных газет, многочисленные гневные собрания, желающие поживиться могильным добром остались. Были и остались. Они где-то со мной, неподалеку, и завтра я, не ведая, могу пожать прокаженную руку.

И значит, завтра снова может прорвать — где-нибудь в другом месте.

Где-то, на минувшем этапе, видимо, достаточно долгом, было утрачено сознание.

Придорожный обелиск сам по себе сознание не восполнит.

Уже был сдан памятный комплекс, когда через несколько дней, на ровной, приглаженной земле обнаружили свежие глубокие следы грузовика. Тяжелая наследственность. Прежний обелиск был потрескавшийся, заброшенный, а ров — ничем не отмечен, и по нему свободно ходили сельскохозяйственные машины, сокращая путь от поля к полю. Единственное — не распахивали. К забвению добавилась халатность административных органов: один из организаторов могильных грабежей Нюхалов был осужден к трем годам лишения свободы, однако странным образом приговор исполнен не был, преступник остался на свободе и стал сколачивать новые компании для раскопок.

Впрочем, это частности. Гораздо важнее причины общие. В конце концов, даже оброненные кем-то ценности поднимет и присвоит не всякий. Как же случилось, что мародерами оказались в основном жители Севастополя — около тридцати человек, среди них юноши. В Севастополе принимают в пионеры на боевых кораблях, а в загсе напутствует молодых Герой Советского Союза легендарная Мария Байда.

Одна из свадеб, кстати, состоялась на другой день после ночных раскопок, и жених, и свидетели сменили пропахшую тленом одежду на праздничную. На первом процессе преступники днем каялись, а ночью — шли копать. Заметьте, разговор не о степени падения, а о степени двуличия. Не исключено, что по дороге из загса к праздничному столу новобрачные заехали к Вечному огню. Конечно, заехали: так принято.

Не в таких ли «принято» рождается и утверждается лицемерие. Два года назад я увидел, как в Брестскую крепость, траурно-величественную, насквозь притихшую, шумно ворвалась свадебная компания. Дама, видимо, распорядительница, размахивала сумочкой и, перекрывая праздничный галдеж, громко говорила о предстоящем застолье. Они промчались к Вечному огню, быстро со свадебным весельем сфотографировались все вместе и тем же шумным галопом устремились к выходу.

Как выяснилось, свадьбу праздновал повар железнодорожного ресторана. Вечный огонь входил в его праздничное меню.

На моих глазах свершилось оскорбление памяти. От оскорбления до осквернения далеко ли? Даже если и не близко, все равно — по дороге, по пути.

Память — состояние духовное, глубоко внутреннее. Инсценировать память — значит плодить бездуховность.

В Находке молодожены следуют к камню, обозначающему побратимство с одним из японских городов. В другом городе на севере Тюмени шествуют к отметке, указывающей, что здесь забила первая нефть. Какая связь со свадьбой? Кому нужны подобные маневры? Речь не о запрете, о другом. То, что дорого, памятно, свято, нельзя обращать в моду. Всякий формализм выхолащивает суть.

Связывать события личной жизни с общенародными, государственными необходимо, когда есть внутренняя потребность, чувство личной причастности.

Мне ничего не стоит доказать, что с военно-патриотическим воспитанием в Крыму обстоит лучше, чем где-либо. Так оно и есть. Торжественные обряды, ритуалы, слеты, походы, пробеги, марши, митинги, манифестации. Все есть, всего вдоволь. Единственная область, где два города-героя. И музеи — уникальные. И в Севастопольскую панораму, и в Аджимушкайские каменоломни под Керчью поток не иссякает.

В Керчи каждый год 9 Мая после торжественных возложений венков жители расстилают скатерти на склонах горы Митридат, садятся семьями, поминают павших. Снизу, из центра Керчи, картина волнующая, вся гора устлана скатертями.

А рядом с городом, чуть больше десятка километров — Багеровский ров с обелиском. Здесь в войну были расстреляны 15 000 жителей Керчи. Здесь лежат матери и отцы тех, кто поминает их на склонах Митридата.

Я спросил директора Багеровской восьмилетней школы, многие ли из Керчи приезжают сюда 9 Мая возложить цветы.

— Человек семь-восемь…

Как же так… К городским монументам возлагают, а к месту гибели родных — нет. Но без любви к матери, отцу не может быть любви к Родине. До какой же степени надо заорганизовать дело так, чтобы гражданская всеобщая память заслонила личную, кровную.

Это случилось не сегодня. Сегодня мы лишь пожинаем прошлое. Мы так много призывали и организовывали, что не успевали прочувствовать. Так много говорили, что не успевали задуматься. Думали одно, а говорили другое. Созрело противоречие — между самовнушением и действительностью.

В данном случае, как это и бывает, грозовой разряд поразил именно высшую точку.

Собеседник мой — Николай Васильевич Багров, мы одногодки, в один год ушли отцы, в один год погибли. Мы говорим о поколениях отцов и детей, я слушаю его с доверием, потому что сам он тоже десятки лет настойчиво и безуспешно разыскивал могилу отца.

Николай Васильевич — секретарь обкома партии, идеология — в его ведении. Работать сегодня трудно, многое из того, что он должен и готов сделать, было обесценено до него.

В этом старом здании, в бывшем семинарском саду за окном его кабинета в войну был самый большой сборный пункт. Отсюда и увозили людей на 10-й километр Феодосийского шоссе, туда, где и сегодня, закрыв глаза, можно увидеть розовую траву и розовые деревья.

Прежде чем ставить памятный знак, изучается история события, его суть и подробности.

Обелиск поставлен, «Поле памяти» ухожено. А кто лежит в этом поле? Кого расстреливали, когда, сколько их, жертв? Я обзваниваю архивы, обхожу присутственные места, зашел в краеведческий музей — никто ничего не знает. Называют и 12 000 расстрелянных, и 8000, и другие цифры. И — ни одной фамилии погибшего.

Но разве «Поле памяти» лишь строительное сооружение? Тогда можно было бы раз и навсегда поставить один монумент сразу для 20 миллионов.

Как фашисты сумели обмануть тысячи жертв? А может быть, их везли насильно? Кто руководил расправой? Почему у людей не отобрали ценности? Я хожу по городу, словно с протянутой рукой, блокнот мой пуст. Установить что-нибудь конкретно невозможно, говорили мне: мест массовых казней вокруг Симферополя было более десятка, а людей уводили ночью, поди узнай — куда.

Но не может же быть, чтобы рядом с родным порогом 12 000 человек пропали без вести. Я свернул с официального маршрута и, оставив казенные кабинеты, стучусь в частные квартиры. Поэт Александр Ткаченко, сын комиссара партизанского отряда, свел с другом отца Георгием Леонидовичем Северским. Теперь ему семьдесят семь, в войну был заместителем командующего партизанским движением в Крыму.

Определить, кого расстреляли на десятом километре, вполне можно, — рассказывает Северский. — Немцы вошли в Симферополь на рассвете второго ноября, а через месяц с небольшим начались массовые расстрелы. Они длились всего несколько дней, к рождеству сорок первого немцы планировали закончить акцию. Других мест казни тогда еще не было, только этот ров — огромный, противотанковый.

— Сами же симферопольцы и рыли его?

— Да, готовились защищаться.

— Хоть один немецкий танк угодил в ров?

— Ни одного. Немцы вообще с другого конца вошли. Так вот, поначалу паники не было, объявили, что перевозят в гетто. Разрешили взять драгоценности — в отдельные узлы. Народу собралось столько, что часть отпустили домой, велели прийти через три дня. Тут и совсем успокоились… Это был геноцид. Несколько партий расстреляли в нижнем белье, поэтому и удалось часть драгоценностей спрятать на себе. Операцию проводила зондеркоманда 10-а, штаб ее был на Шмидта, хотели мы взорвать, но не удалось. Командовали капитан Курт Кристман, он умер года три-четыре назад в Штутгарте… — нет, его не судили — и помощник Вальтер Керер. А в других-то местах уже много позже казнили, о рве уже и забывать стали, все-таки столько времени под немцами. Последние три дня стали расстреливать в Дубках и в Красном, это под боком, весь город слушал выстрелы, и когда немцев выгнали, все симферопольцы кинулись туда. Сами раскапывали, еще до Чрезвычайной комиссии. Трое суток копали, ночами жгли костры. Сотни трупов опознали, артистов драмтеатра, — подпольщиков обнаружили в колодце.

…В ту пору имя самого Северского было легендарным. Он возглавлял самые рискованные операции. В 1942-м его наградили орденом Ленина. В начале войны, партизана — случай редкий.

Довольно известный факт. Из Ялты уходил последний теплоход, он пришел из Одессы, зашел в Севастополь. Перегруженный — 5000 человек: старший комсостав, раненые, дети. Уже ворвались в город немцы, а теплоход все не отчаливал, ждал последнего пассажира, одного из руководителей республики в Крыму, у него хранились важнейшие документы. Ждали напрасно, потому что руководитель этот остался с немцами. Время было упущено, и когда теплоход отплыл, его тут же, неподалеку, на траверзе Симеиза расстреляли — в упор, на бреющем полете. Спаслись трое.

Северский выследил и собственноручно прикончил изменника.

Однажды на партизанский штаб напали, был бой, немцев отогнали, но в сторожке лесника они сумели захватить дочь Северского, шестилетнюю Люду. Георгию Леонидовичу доставили от немцев записку: приглашаетесь на переговоры. Фашисты водили девочку по улицам Симферополя. Были уверены, если не с поднятыми руками, то с оружием Северский в Симферополе объявится. И правда, он с группой, кинулся в город, но на полпути остановился. Рисковать людьми, которые шли с ним и которых он оставил в лесу — больше тысячи! — он не имел права.

Немцы ждали почти четыре месяца. Потом Северский получил фотографию дочери — с петлей на шее.

Вернемся к «Полю памяти».

Вспоминает симферополец Б. Ачкинази:

«Ноябрь был тихий. Старики помнили еще оккупацию Тавриды с марта по апрель восемнадцатого и как-то не очень боялись немцев. Появились спокойные приказы о выборах в магистрат, в старосты, открывались ремесла — портняжное, шапочное, обувное, запрет на все только крымчакам, евреям и цыганам. Начались акции против коммунистов. Евреям и крымчакам велели нашить звезды. Потом — на сборные пункты: евреев собрали в семинарском саду и во дворе мединститута, крымчаков — в конюшне артполка. Начали с крымчаков, они знали татарский, и немцы боялись, что растворятся. Им объявили, что отправляют в Бессарабию. Пришли семьями — престарелые, больные, грудные младенцы. Взяли продукты, теплые вещи, ценности… Все было кончено, в основном, за три дня — с 11 по 13 декабря. Потом, конечно, тоже расстреливали, но не в таком множестве.

В. Габай: «В этот день, одиннадцатого, расстреляли всю нашу родню — 38 человек».

Как это было? Как…

С. Щербина, единственный свидетель: «Сам я из Барабановки, рядом. Война пришла знаете как. Сижу дома, вдруг — бабах! Третья от нас изба — разлетелась. Мать твою, как же это, газеты пишут, немцам Крыма не видать, а тут… Возил я им, немцам, в Зую молоко, яйца, сметану. Налог. А обратно — ихнюю почту для старосты. Однажды в час ночи стучат. Пятеро. Из леса. Научили меня читать почту, не открывая конверта, сказали запоминать все по дороге — обозы, машины, колонны. Ну и однажды попросили: «Что там за стрельба у Гнилушки?». Это речка возле противотанкового рва. Я набрал кукурузы и в Мазанку, на мельницу. Подъехал грузовик с немцами: «Куры, яйки!». Показывают из кузова пиджаки, пальто, платья. Меняют. В очереди шепчут: «С убитых!..». Я партизанам передал. Но сам-то не видел? Пробираюсь до каменоломен, там кураю — ну, понаметало! Это перекати-поле, печки им топили. Я в курае спрятался, ров мне виден. Тихо. Справа от Феодосии прошли три машины, и за ними вдруг шлагбаум закрыли. Проехали мимо и слева, со стороны Симферополя, тоже за ними закрыли. Перекрыли, даже своих не пускают, от любого шлагбаума не видно ни балки, ни рва, там же поворот. Смотрю: впустили машину зондеркоманды. Тут же, у дороги, под горочкой передвижной вагончик, дымок идет. Из вагончика высыпали автоматчики и машину окружили. Человек пятнадцать. Из кабины выходят двое, открывают сзади дверь, и из машины выпрыгивают люди, поддерживают друг друга. Да, а одежда чья-то здесь, у дороги, уже лежала, видно, кого-то уже расстреляли. И тут, еще до команды, они начали кричать. Может, чью-то одежду узнали. Их стали раздевать. Снег шел мокрый, и их, голых, согнали на полевую тропу. Никто никуда бежать не пытался, только кричали страшно, а потом тихо пошли, как в шоке. Вели друг друга, даже волокли. Стоит белая толпа у рва — мне видно плохо, да еще дрожу весь, мне же еще шестнадцать лет самому-то, пацан — стоят они, и тут залп. И какой-то розовый дым, облако. Разрывными, что ли, стреляли — не знаю. Вот где жутко-то, только что были люди, двигались, шевелились, и вместо них — розовое облако. Я хочу обратно ползти — не могу, меня как парализовало».

С Семеном Павловичем Щербиной свел меня Леонид Михайлович Манпель, руководивший сооружением саркофага. Щербина до пенсии работал тоже в зеленхозе — шофером.

— Сень, а правда, что моряки там есть?

— Обожди. Весной сорок второго стало тепло, и они там, под землей, вспухли. Земля поднялась. И такой запах вокруг, как ветерок оттуда, так даже в Мазанке не продохнуть. Тогда стали известь туда кидать…

— Ты смотри. А мы ведь, когда шурфовали, известь-то видели. Я все не мог понять, откуда.

— К тому времени пригнали моряков, через весь Крым вели, в одной связке по пятеро. На рыночной площади их встречали немцы в обнимку с нашими шлюхами. Демонстрировали «мирное население». Моряки рассвирепели, кинулись врукопашную. Головами хорошо дрались. Но что они, связанные-перевязанные. Человек тридцать тут же на площади и застрелили. Других погнали ко рву. Вот они-то, моряки, и пересыпали трупы известкой и добавили сверху земли. Тут же расстреляли и моряков, ближе к дороге, к обелиску… Не всегда расстреливали, не всегда. Когда было сухо и ко рву могла пройти душегубка, то убивали в душегубке и в ров сваливали. Но это уже позже… Леня, Ленечка, а помнишь, как до войны-то жили, все вместе — татары, крымчаки, караимы, евреи, русские, украинцы, кто еще — французы, болгары. И как дружно-то. Да и немцы, и немцы же тоже.

— Ну, что ты! У моего отца лучший друг был немец, во флоте вместе служили.

Щербина опускает голову, прячет лицо в ладонях.

— Я не могу так больше жить, Леня. Как глаза закрою, так розовый туман. И ночью, и ночью…

Как жаль, что я не могу оживить голосов, озвучить паузы и молчание.

— Сеня, успокойся…

— Обожди, Леня, обожди…

Не бывает так, чтобы погибали все. Кто-то всегда остается.

У Вознесенского, там, где поэзию прерывает документальная проза, названа фамилия: по дороге ко рву мать вытолкнула из машины мальчика, спасла… К сожалению, это — эффектная деталь, не более. Этого не было, и быть не могло: на казнь увозили в закрытых фургонах.

Но кто-то ведь есть, из двенадцати тысяч неужели никто…

Есть, отыскалась, жива единственная женщина, стоявшая на краю рва, у роковой черты.

Р. Гурджи: «Мы из крымчаков. На фронте погибли муж и два брата. Остались мама и нас детей четверо, все вместе мы и пришли на сборный пункт. Сказали, что сначала отвезут нас в Карсу-базар, центр крымчакского поселения, там, сказали, будет сбор со всего Крыма, а уж оттуда — в Бессарабию. Народу пришло очень много. Держали двое суток. Еду мы взяли, а воды не было, и несколько мужчин пошли к немецкой администрации. Их там избили, и тут все поняли: что-то не то. А одиннадцатого декабря с утра стали увозить. Сначала почему-то мужчин, самых крепких. К ним дети лезут, жены — не пускают: мужья вам места займут, а вы следующим рейсом. Кто-то потом вдруг заметил, одна и та же машина через час вернулась, а до Карсу-базара больше сорока километров. Заволновались все, конечно. А одна из машин вернулась, в ней — детские игрушки… Тут уже была паника, заталкивали уже насильно, мы пятеро в одну машину попали. …В противотанковый ров нас загоняли с пологой стороны. Я оказалась крайней. И я маме говорю: «Мама, я, наверное, жива останусь». А она мне: «Ой, доченька, мучиться будешь всю жизнь». Как упала — не помню, меня мертвые к стене прижали. Засыпать землей нас не стали, было холодно, трупы не разлагались. Трое суток я там пробыла, дождь холодный прошел, потом снег, опять дождь, потом мороз ударил. Я ночью выбралась, рубашка нижняя в крови задубела, как жесть. Расстреливали в нижнем белье. Вылезла — кругом снег. Я побрела в Мазанку, в село, постучалась, попросила хлеба и воды. Не открыли, иди, говорят, из-за тебя и нас возьмут. Я в другую хату, и там не пустили. Когда я уходила, меня догнал ребенок, мальчик, протянул кусок хлеба и воду. В чьем-то дворе висела замерзшая юбка и мужская рубаха, я сняла… Грешная я, грешная, что украла… Пошла в поле, в стогу соломы отогрела и мокрое на себя надела. Пошла обратно в Симферополь, домой. Дверь открыта, пусто, никакой даже одежды. Около месяца прожила у тети на чердаке. Днем уходила подальше от крымчакской слободки, но все равно какая-то женщина узнала: «Тебя же расстреляли!». И я ушла, добралась до Сарабуза, выдала себя за татарку и уехала с эшелоном в Германию…

Разговор со старушкой шел по слогам, по буквам, она не слышит, следит за губами, отвечает с одышкой, невпопад, глотает лекарства. Этот небольшой рассказ я извлекал по капле в течение двух дней, рядом дежурили ее знакомые.

Многие из тех, кто потерял родных, близких, вообще отказались встречаться — у них осталось чувство страха, мания преследования.

Почему мы знаем так мало об этих людях, почему не стремимся узнать? Потому, что они не герои, а жертвы? Но из 20 миллионов погибших половина — мирные жители и военнопленные. Почему же мы должны, знать только одну половину войны и помнить только половину павших. И разве не обязаны мы знать фашизм с его геноцидом доподлинно, от истоков и до последствий, которые скажутся, может быть, еще не на одном поколении.

Когда на поле гибнет солдат, жизнь продолжается — в его детях. Когда на корню истребляется семья — обрывается род, навсегда и бесследно. Что может быть трагичнее.

…А ведь здесь лежат не только жертвы.

Главврач Крымской психиатрической больницы, профессор Балабан был так популярен, что больницу в народе прозвали Балабановка. В свое время он получил образование в Германии, женился там на немке и вернулся затем в Симферополь. Немка была непростая, знатного рода.

Когда фронт приближался, город эвакуировался, она сказала мужу:

— Немцы — не звери.

Из Германии они оба уехали в 1919 году, откуда ей было знать о Гитлере.

Профессора не трогали, видимо, благодаря жене.

В больнице оставалось около девятисот больных. Балабан знал их судьбу: немцы и своих-то душевнобольных не щадили, боролись за чистоту расы. Больше половины своих подопечных профессор сумел выписать и передать родным. Остальных не успел.

Видимо, в тот день была ясная, сухая погода: между рвом и городом курсировала душегубка. Она подошла и остановилась у больничных ворот. Жену Балабана, конечно, не трогали, но она вместе с мужем вышла из больничных ворот. Входя в адскую машину, они успели принять яд.

Они сами распорядились своей судьбой. Не умерли — погибли: еврей и арийка.

Этот обелиск не всем им вместе, безымянным, а каждому в отдельности. Той же старушке Гурджи, например, хотя и спаслась она так невероятно. Она живет теперь в сыром потрескавшемся домишке, через который стекают с горы все дожди и снега. Рядом с ней стоит сухой домик, он долго даже пустовал, но старушке отказали в обмене, и, в общем, правильно: там прописана была, а совсем недавно вернулась девица, отбывавшая срок в колонии за воровство. Я невольно сравниваю с ней несчастную Гурджи, ее самый большой в жизни грех, после того как она зимой вылезла из могилы: «Грешная я, грешная…».

Вы понимаете, если она останется доживать остаток дней в сырой развалюхе, что будет означать тогда обелиск.

Вечная тема — жертва и палачи. В этой конкретной жизненной драме к палачам я отношу и тех, кто стоял в оцеплении, кто был наводчиком. Среди них были и те, кто вырос на нашей земле.

С окончанием войны драма не закончилась. Возвращались отцы, мужья, сыновья и шли по следам гибели родных. В семьях полицаев они находили дорогие сердцу семейные реликвии.

Ю. Мангупли, инвалид войны: «О том, что расстреляны мать и брат, я узнал под Смоленском. Соседи написали, указали на старосту, я знал его. Свидеться не довелось, его направили в штрафбат, и он погиб на Сапун-горе. Но я, как вернулся, отправился к его жене: «Помните меня?» — «Что надо?» — «Хоть что-то от семьи, от матери осталось?» Она протянула мне маленький узелок. Там была наша льняная скатерть с бахромой…».

Н. Поляков: «Нашей родни погибло восемь человек. Жили мы в Ялте, там их и расстреляли. Мать, Мария Черняховская, была медсестрой в госпитале, она с последним теплоходом из Ялты отправила весь старший комсостав, а сама не успела. Тот самый теплоход, вы, наверное, слышали, который почему-то задержался на причале и на выходе погиб… Повезло матери. Но ее забрали в гетто. И опять повезло: она сумела сбежать. Но вернулась — домой, если бы хоть в горы. Тут ее сосед наш выдал. Мать расстреляли. Я плавал юнгой, после войны вернулся, а сосед, паразит, на Доске почета: работал сапожником в горпромкомбинате. И ничего я не мог сделать, не хватило улик. Так и жили потом — рядом».

Те же палачи и сегодня не оставляют их, мертвых, в покое. На могильные драгоценности в противотанковом рву мародеров безошибочно навел полицай. Он стоял когда-то в оцеплении, отбыл срок и теперь, столько лет спустя, опять вернулся к своим жертвам.

Возмездие палачам, воздаяние мародерам — в одной цепи.

Первые группы судили за надругательство над могилами. Срок по статье вышел небольшой. После массовых возмущений догадались судить (повторно) за нарушение правил о валютных операциях. То есть за незаконную, в обход государства, продажу золота.

Видимо, надругательство над могилами само по себе настолько чудовищно, что законодатели в свое время исходили лишь из теоретических предпосылок. Но как быть теперь? Знакомый молодой человек, услышав о крымских мародерах, не удивился:

— Я перед армией в Узбекистане жил. Там всего этого… При мне вдова на покойном муже костюм на ленточки порезала. Чтобы его потом в могиле не раздели.

Какая там теория — масштабы…

Это хорошо, что другая статья подошла. А если бы преступники не продавали, а сами, скажем, носили золотые кольца и браслеты… Предложил же мародер В. Талалихин своей жене «поставить зубы» из могильных коронок.

Один из скупочных магазинов — «Янтарь» — был поблизости, в Симферополе. Товаровед-скупщик Г. Гуйда принимала все, в том числе и золотые коронки, в которых еще сохранился, накрепко застыл старый, омертвевший, полувековой давности цемент. Принимала без документов, через подставных лиц. Ее судили, приговорили, но…

Не поверите, ее тут же, со скамьи подсудимых, отпустили по амнистии: в связи с 40-летием Победы…

Худшей, горшей памяти нет.

Стоит обелиск — пока мертвый, не оживший. Как бы отдельно от павших.

Еще не поздно, пока не поздно, нужно поднять на свет имена, факты, события. Собрать воспоминания тех, кто видел, помнит, знает. Все, что будет воскрешено, должно занять место на стендах и в запаснике музея. Воспоминания могут лечь в книгу, которая поможет людям быть людьми.

Если обелиск оживет, может статься, отпадет надобность и в охранном посту ГАИ.

Помните работников Крымского драмтеатра — подпольщиков, которых после войны извлекли из колодца? В память о них на стене театра висит мемориальная доска. Не знаю, много ли стоила бы она сама по себе. Но театр еще создал спектакль о своих павших товарищах. Недавно, в день открытия очередного театрального сезона, возле театра состоялся общегородской митинг. Он начался с торжественной переклички актеров. Были названы и имена павших.

Перекличка — это преемственность, это бессмертие.

У каждого поколения своя ответственность, и среди всех обязанностей одна общая — помнить все, что было до нас.

Если мы не сбережем эту память, если не мы — то кто же…

Розовое солнце садится за розовые облака, освещая розовым светом «Поле памяти». Этот обелиск — каждому из них, у каждого был свой характер, своя жизнь, и у каждого, даже самого маленького, было имя.

1987 г.

Вспомнил имя свое

Другой такой судьбы, наверное, нет. Подобное воскресение возможно разве что в старой сказке: «В некотором царстве, в некотором государстве…»

У нас, однако, адрес вполне конкретный и не самый дальний: Вологодская сторона, а точнее, северо-восточная земля ее — здесь, на оконечности, разместился чудный деревянный городок Никольск. И избушки, и дома — все сплошь дерево, и тротуары тоже — мосточки деревянные, так легко и вольно идти по ним, куда ни пойди — все словно под гору.

Целомудренные края здешние, заслоненные и оберегаемые густыми лесами, топкими болотами, холодными и чистыми реками и озерами, не были ни тронуты, ни потревожены вражьими набегами и нашествиями. Тишина вокруг — вековая.

Здесь, в неярком, застенчивом северном пейзаже, в особенности открывается «природы русской чистая душа». Такая отрада во всем, и такой покой, и такое ощущение жизни.

Отсюда, от Никольска то есть, если шагать не по пыльной дороге, а напрямик, через поля, перелески и овраги, четыре версты приведут в запустелую, неприбранную деревеньку Коныгино. Как раз здесь и жил-был крестьянский сын Михаил Смолин.

Как почти всякий сын в деревенской многодетной семье, работал он много, и работал в охотку — и в поле, и по дому. Как все мужчины — рыбачил и охотился. А еще — гармонист был отменный, а поскольку с гармонями в те годы было трудно, он своей тальянкой гордился.

Трижды подстерегал рок Михаила Смолина. Подростком пилил он с Борисом, братом, огромную, до небес, осину, и повалилась она против всякого закона прямо на Михаила. Просто чудо, что коснулась она соседних молодых ветвей, и он успел отскочить. В другой раз, уже после учебы в речном училище, он плавал по северным рекам, на чужой одинокой пристани его чуть не убили — почти убили — хулиганы. Три месяца лежал он в Архангельской областной психиатрической больнице, выжил, выкарабкался.

В 1936 году Михаила призвали в армию. Домой вернуться уже не довелось, задержался в Ленинграде. Отсюда перед самой войной и написал матери, что, мол, все хорошо, жив-здоров, работает на заводе. Еще написал, что собрался жениться,— Варя, коныгинская землячка, тоже здесь, в Ленинграде,— приехала учиться.

Война все спутала. Вторая мобилизация была скорой, неожиданной, он зашел к Варе, простился, оставил два костюма, новых, неношеных, и гармонь.

А все-таки повидала еще мать сына. В сорок третьем из блокадного Ленинграда исхудавшего Михаила отправили на десять дней домой на поправку. Бориса не застал — воевал старший брат. Прасковья Петровна, души не чая в младшем сыне, вздыхала, глядя на него:

— Ходить не может, так и валится. Как же жить-то будешь?

Через десять дней Михаил ушел из деревни, словно в воду канул.

Злой рок подстерег его в третий раз. Прасковья Петровна получила извещение, что сын ее, Михаил Смолин, пропал без вести. Ни Красный Крест, ни другие организации, куда ей советовали обратиться, ничем не помогли ей. Она бережно хранила благодарность командира части, в которой до войны служил Михаил, вспоминала, какой был кроткий и совестливый у нее сын, и никак не могла поверить, что он убит.

Послевоенная жизнь матери была недолгой, она умерла в 1950 году. До последних дней своих получала пенсию за погибшего сына.

Неизвестный солдат давно стал символом павших, их собирательным именем. Но тут — другой случай.

В самой середине войны, после жестокой бомбежки, солдат был тяжело контужен — напрочь забыл и родство свое, и имя, и век, в который живет. В небытие, словно одушевленный предмет, он пребывал в госпиталях и больницах — месяцы, годы, десятилетия. Если точно — тридцать пять лет! Из них около тридцати живой солдат был Неизвестным.

Последние семнадцать лет он пролежал в Кувшиновской больнице, под Вологдой. Это были уже не самые худшие годы солдата, некоторые страницы истории болезни можно даже огласить. «В контакт ни с кем не вступает. Целыми днями стоит в столовой в одной позе. Мышление разорванное. На вопросы отвечает не по существу, прислушивается к чему-то, полон бредовых переживаний». «Жалуется на беспричинное чувство страха, на головные боли. Дезориентирован. Контакту мало доступен, ни с кем не общается. Сидит неподвижно, безучастен ко всему. Прислушивается к чему-то. Погружен в мир своих переживаний».

Перевернем несколько десятков страниц, пропустим полтора десятка лет жизни. «Спокоен. Бредовых идей активно не высказывал. Контакт с больными формальный». (А все-таки уже есть контакт!) «В месте пребывания и во времени ориентируется неточно». (А все-таки частично уже ориентируется!) «Контакту доступен».

Эти записи только в малой мере помогут понять, чего стоила человеку его собственная жизнь. И все эти годы рядом с ним была Раиса Геннадиевна Варакина — врач. Когда в памяти больного из глубокой темноты стали проступать, наконец, очертания детства, он подошел к ней:

— Я не Виктор,— сказал он,— Раиса Геннадиевна, я вспомнил. Я — Михаил. Михаил Смолин.

На дворе стояла счастливая весна счастливого 1970 года.

Вспомнив по крохам детство и юность, Михаил Смолин решил написать домой письмецо.

«Здравствуйте, мамаша Прасковья Петровна»,— диктовал он соседу по койке.

Из юноши сразу став — очнувшись — седым, Михаил Смолин, наверное, еще не совсем ясно понимал, что из его жизни была вынута огромная середина, главная ее часть. А может быть, и понимал, но как-то надеялся, что мать еще ждет его.

«Здравствуйте, мамаша Прасковья Петровна, и сестра Александра, и брат Борис,— диктовал он соседу по койке, который тверже его держал в руке карандаш.— Пишу Вам письмо. Напишите, как Вы живете, если можете, приезжайте. Здоровье хорошее, живу хорошо, но очень хочется повидаться. Жду ответа, выписки из больницы. Очень хочется домой.

Пишите, жду, или приезжайте.

21 марта 1970».

Взяв у соседа карандаш, Михаил собственноручно выписал внизу три слова — буковки получились дрожащие, согнувшиеся: «Смолин Михаил Алексеевич».

Адрес на конверте был вполне конкретный: сельсовет, Смолиной Прасковье Петровне. Письмо вернулось обратно, поскольку опоздало на двадцать лет.

Но уже врач Варакина написала письмо в Коныгино, проверяя вернувшуюся память больного.

Наступил важный день, когда в больницу приехал старший брат Борис, с которым они не виделись с 1936 года. Прежде чем свести их, Варакина рассказала старшему брату о здоровье Михаила, о его заторможенном состоянии — как-никак уже килограммы лекарств принял его больной организм, тысячи инъекций. Она просила также Бориса Алексеевича не называть себя первым, оставила его в коридоре и ушла в палату.

Потекли тяжелые, мучительные минуты.

Наконец распахнулась дверь, и она вышла под руку с Михаилом.

— Кто это? — осторожно спросила она больного.

— Это брат мой, Борис,— ответил он.

Борис плакал, а заторможенный Михаил обнимал и целовал старшего брата без слез.

В этот день он узнал подробно о коныгинском житье-бытье, о своих родных, о матери, о сестре, об урожае, о погоде.

— Что у меня добренького-то пропало? — спросил младший брат старшего.

— Дак ведь что оставил у Вари, то пропало.

— А гармонь?

— У нее ведь и свое все пропало в блокаду-то.

Помолчали. Вспомнили оба, как готовили клепки для бочек, как пилили злосчастную осину. Михаил странно улыбнулся.

— Чтоб меня убило тогда, осиной-то… дак и не мучился бы.

— Ну что ты, ну что ты! — встревожился Борис.— Выжил ведь.

— Петька Леонов — где? Вместе призывались.

— Дома.

— А Колдаков Николай?

— Дома.

— А со мной еще иордановских и абатуровских было много. Живы ли Пановы-то, да Ельцыны-то?

— Не видал, не знаю.

Михаил вздохнул, жалко глянул на брата:

— Домой бы… Съездить бы домой, глянуть, да и с жизнью проститься.

— Ну что ты,— говорил, волнуясь, Борис,— ну что ты. Теперь живы остались — будем гоститься.

— Жаль, мать не знала, что жив был.

Хорошо бы где-то в этом месте поставить точку, за ней все остальные события подразумевались бы сами собой — и встреча на родной земле, и оставшиеся недолгие, но счастливые, ничем не омраченные дни многострадального человека Михаила Алексеевича Смолина.

Но, к сожалению, последующие события повернулись иначе и требуют рассказа. Михаил лежал в больнице, лечился еще долгих восемь лет. Ушла на пенсию Раиса Геннадиевна Варакина. На ее место пришла новая заведующая отделением — Фоменко. У нее с родственниками больного Смолина отношения не сложились, затеялась странная история.

Больница желала выписать Михаила Смолина и направить его к родным. Борис Алексеевич просил врачей прежде оформить младшему брату военную пенсию, запросить соответствующие военные ведомства и архивы. «И материально будет полегче,— объяснял он,— но главное, люди же сейчас подумать могут: уходил-то брат на войну, но где-то, видно, отсиделся, ни с чем вернулся».

Что говорить, хорошо бы бывший солдат выписался при полном довольствии на всю оставшуюся жизнь.

Подумалось: если бы чудом оживший солдат таким же чудом очнулся вдруг не человеком, а, скажем, редким одиноким деревом. Исключительное это дерево, средь бурь и гроз пережившее через века своих собратьев, непременно бы огородили, землю бы рядышком с ним поливали и подкармливали, и ни одному листку не дали бы упасть с его удивительных веток, от всякой малой царапины уберегали бы его многострадальный ствол.

Но был Михаил Смолин просто солдат, задержавшийся между мертвыми и живыми: и к тем двадцати миллионам погибших уже давно не принадлежал, и к дому своему все никак не мог прибиться.

Тут, видно, был еще принцип: кто должен хлопотать за инвалида войны — больница или родственники — после выписки из больницы.

Выписали неожиданно, не известив о том Бориса Алексеевича. Еще 20 января — год идет уже 1978-й — старший брат побеседовал с заведующей отделением и уехал домой, а вслед ему, через пять дней, был выписан Михаил. Второпях его даже на первую группу инвалидности не перевели, что обычно делают при выписке домой таких больных. Выписали без единой копейки денег, только бумажка в кармане — с такого-то по такой-то год лечился в Кувшиновской больнице.

Правда, до аэропорта — это недалеко — проводил его Ляликов, тоже больной, они вместе в одной палате и лежали. Михаил Давыдович Ляликов попал в Кувшиновскую больницу еще в войну и с тех пор — здесь. После контузии он надолго оглох и лишился речи, а сейчас и слышит, и разговаривает, здоровье неплохое, но, поскольку растерял он всех, ни единой родственной души у него не сохранилось, он остался в больнице. Так как Ляликов больной примерный, то — вот судьба — доверяют ему провожать к самолету тех, у кого отыскались родственники. Вроде как эвакуатор.

Михаил Давыдович человек надежный, пока самолет с его сотоварищем не поднялся в воздух, он не ушел.

В самолете Смолин волновался ужасно — как-никак не был дома тридцать пять окаянных лет.

В аэропорту он не увидел ни брата, ни сестры, ни одного знакомого лица. Поток пассажиров увлек его в автобус. Он бесплатно доехал до Никольска, вышел и сразу узнал все вокруг. Увидел первым делом магазин, вспомнил, что до войны работал здесь его земляк коныгинский, сосед Цыпашев Николай Никифорович. Смолин зашел, встал в сторонку, долго стоял в углу и ни о чем не спросил женщину за прилавком — два поколения людей родилось за это время, о чем и о ком спрашивать?

Весь день он ходил по Никольску, смотрел вокруг и с волнением узнавал свою родину — все то же, и окать не перестали.

Только на исходе дня решился двинуться в Коныгино, родную деревеньку, посреди единственной улицы которой метровые ухабы и даже в самые засушливые лета стоит в яминах зеленая вода. Если идти по большаку и, не доходя Мокрецова, спуститься по среднему угору, то будет это верст шесть-семь. А если идти низиной напрямик, а он знал и помнил эту дорогу до подробностей, то будет раза в полтора ближе — так и пошел.

Он ступил за Никольск, и перед ним открылась, двинулась ему навстречу благодать — поле, лес, речка Куечиха. Все, что было спрятано под снегом, все что замерло и уснуло на зиму, он знал: шиповник и пырей, клевер и ромашки вдоль просеки, заливные луга, в которых трава по грудь, ивняк вдоль реки, из которого так хорошо плести туески и корзины, знакомые березы — а из них пестеры да лапти хороши были.

Смолин миновал два овражка — а тут летом душистые копенки сена стоят — и вышел к реке. Лежали в отдалении деревянные боны, их вынули из реки и оттащили, чтобы весной не унесло вместе со льдом. Здесь, на последнем повороте, стояла странная пара — плакучая береза рядом с елью. Отсюда и увидел Смолин свою притихшую под снегом родную деревню и ближнюю к нему собственную избу.

Борис сидел с женой на кухне, глянул в окно на зимний вечерний двор и не поверил глазам — во дворе стоял брат. Первое, почему-то, что увидел Борис,— стоял его младший брат без варежек, с голыми красными руками. Висели на нем хлопчатобумажные серые больничные брюки, фуфайка накинута. Худенькая и маленькая шапка сбилась на лоб, а поскольку завязки были оторваны, то уши под края подоткнуты. И валенки дырявые.

— Доездился в больницу,— упрекнула Бориса жена,— сам теперь и возись.

— Молчи,— сказал он,— тебе — никто, а мне — брат.— И вышел отворять дверь.

Одежду всю сожгли.

— Срамнее этой отправки нету,— вспоминал потом старший брат.

Если от тропинки Никольского погоста свернуть вправо, пройти через чужую могилку, следующая как раз и будет Прасковьи Петровны Смолиной — без надписи и фотографии, просто крест темно-синий. На второй же день и пришел сюда с таким опозданием младший сын ее, кроткий и совестливый, которого она ждала, сколько могла, и в смерть которого не хотела верить.

И хоть вернулся он не в сорок пятом, и хоть пришел не к жене, а к матери, и выпить он на могиле никак не мог по причине слабого здоровья, а все же как тут не вспомнить Исаковского:

Не осуждай меня. Прасковья,

Что я пришел к тебе такой.

И имя сошлось, такое прекрасное и редкое, и разлучница та же — война. И еще подошли слова про солдата:

…Никто его не повстречал.

Как же вы не подумали, спрашивал я Веру Степановну Фоменко, что у больного Смолина в дороге от волнения приступ мог случиться, что просто даже автобуса он 35 лет не видел, да что там автобус — под любые деревенские сани угодить мог медлительный нерасторопный инвалид.

Испугалась заведующая отделением. Но не за Смолина — о нем не спросила, где он и как он,— а за больницу, за себя.

— Мы иногда выделяем провожающих, а тут… телеграмму родственникам отправили чтоб встретили.

Подумала и поправилась:

— Кажется, отправили…

В Никольске мне очень помог председатель райисполкома Корепин. Вопрос был принципиальный, и за январь 1978 года проверены были все телеграммы, поступившие в Никольск и Коныгино, на помощь отозвали даже почтовую работницу из отпуска, благо недалеко оказалась. Никаких квитанций, никаких других следов кувшиновской телеграммы не нашли. Не было ее, не было.

Так что Михаилу Алексеевичу Смолину в конце жизни, можно сказать, еще раз повезло. Что по дороге припадка или приступа от волнения не случилось. Что память, зыбкая, не подвела его, вывела точно к дому. Да просто хорошо, что день тот зимний и вечер тот зимний оказались мягкими, неморозными.

Такая любопытная закономерность в этой истории: чем дальше от места событий оказались люди, тем деловитее и человечнее они отнеслись к судьбе Михаила Смолина.

Ведь как в воду глядел Борис Алексеевич, ему одна из работниц райсобеса, теперь уже бывшая, так и ответила по поводу военной пенсии брату: «А может, он дезертировал и его поймали». Объясняя, что Михаил Смолин не дезертировал и не с луны свалился, а ожил на этой земле, родственники, собирая справки и оформляя его на этой самой земле, обратились в «Известия». Сотрудница отдела писем Надежда Петровна Кудрявцева направила взволнованное письмо в приемную Министерства обороны СССР, запросила Центральный архив и Главное управление кадров Министерства обороны. В кратчайший срок был решен вопрос о назначении Михаилу Алексеевичу Смолину военной пенсии. При этом Министерство обороны СССР не потревожило бывшего солдата ни единым вопросом.

Текут события, текут одно за другим, и все негде поставить точку.

Уже после встречи с братом в больнице здоровье Михаила Алексеевича пошло на поправку, настроение стало другим. А уж дома и подавно чувствовал себя хорошо. Вспомнил, как лук чистят,— с удовольствием сел за работу, а еще — картошку помогал сажать, окучивать, копать. В магазин за продуктами ходил каждый день. На пенсию свою купил две пары сапог, резиновые и юхтовые, хоть и уцененные, но крепкие.

Однако жена Бориса отношения к родственнику не изменила, и жить он ушел в Никольск, к сестре. Сын сестры, тоже Михаил, только Александрович, развил вокруг вернувшегося дяди немалую деятельность: попросил единовременную помощь у райвоенкомата, там объяснили, что дядя — не офицер и поэтому надо обратиться в райсобес; райсобес помощь оказал, но племянник написал в областной военкомат, а потом и письмо в «Известия» — пожаловался на оба военкомата. Еще была попытка выселить соседей. Ссылка на дядю, однако, не помогла: семья занимает весь большой дом, не бедствует, а у соседей только маленький мезонин. А еще племянник обратился в облвоенкомат, чтобы вернувшемуся дяде выделили автомашину «Запорожец». Он попросил автомашину под чужое увечье, зная, что человеку с таким заболеванием к машине и близко подходить нельзя.

Вскоре сестра уехала в другой город, к дочери. А Михаил Смолин по первой подвернувшейся путевке отправился в дом инвалидов. Дом этот тоже в Вологодской области, но совсем в противоположной от родных мест стороне, за сотни километров: на самолете час лететь до Вологды, потом на автобусе три часа до Кириллова, потом еще на попутке ехать, так как дороги уже нет. Сюда и продукты-то на гусеничном тракторе завозят.

Но кто же написал заявление с просьбой отправить Михаила в дом инвалидов? И брат Борис, и сестра Александра, и племянник подозревают в этом друг друга, однако все отказываются от заявления и до сих пор не знают — кто.

Оказывается — я узнал недавно,— Михаил Алексеевич Смолин сам написал.

Сейчас и брат, и племянник вспоминают, какой Михаил был услужливый, тихий и стеснительный. «Есть не предложишь, так и будет сидеть,— рассказывает брат.— А если предложишь, спасибо, говорит, я два раза в день ем, и даже один раз мне хватает». А еще очень чуткий был. «Сестра болела,— вспоминает Борис Алексеевич,— так он к ней все в больницу ходил, за два километра. И я болел — аппендицит был,— полмесяца лежал, дак он ко мне каждый день приходил».

— Конечно,— размышляет сейчас племянник,— если бы у него не вторая группа была, а первая, мы бы его обратно взяли. Он бы тогда не семьдесят рублей получал, а сто. Он бы тогда эти тридцать рублей моей теще платил, а она бы за ним присматривала.

Когда все уже было изъезжено и исхожено, обо всем переговорено, встретились мы и с Раисой Геннадиевной Варакиной — исцелительницей. Она Смолина прекрасно помнит, сразу вопросы: где он, как он? Все, что знал, рассказал я ей, и про «Запорожец» в том числе, попросил, нельзя ли его в Полькино перевести, этот дом инвалидов всего в двух километрах от Коныгино, от родины.

— Можно,— сказала она.— И, конечно, первую группу инвалидности он получить должен. Это дело надо поправить!

Еще врач Варакина сказала, что все-таки лучше Полькино и всего другого для него дом родной. За тридцатку ли его возьмут или еще как, а все-таки дом есть дом. Тем более для него, не познавшего семейного счастья, домашнего уюта, для человека, из которого война вынула почти всю жизнь, оставив только маленький кусочек юности и старость.

Я не сразу с ней согласился. Прежде снова перебрал в памяти обидные события, связанные с практичным домом, но потом всплыла снова дорога на Коныгино — поля, лес, луга заливные, плакучая береза рядом с елью на повороте.

Ведь для чего-то же вспомнил солдат имя свое.

1979 г.

Три дня войны

Персона «нон грата»

Верность

Мы снова шли через те же города, но уже входили в них с востока и выходили на запад. И возвращение каждого города было праздником, счастьем. Что там город — захолустная станция, село, одинокая уцелевшая изба, да просто пядь выжженной земли, где нет ни былинки, и она, взятая с кровью, была дорога нам. Шел июль, а год был — сорок четвертый. Солдаты спраши­вали командиров об одном и том же, о главном: скоро ли граница? Скоро ли?..

1944 год. 21 июля. Из письма Рузвельта Сталину: «Стремительность наступления Ваших армий изуми­тельна…»

24 июля. Из послания Черчилля: «…Разрешите мне выразить сердечные поздравления в связи с неотразимым наступлением советских армий, а также в связи с побе­дами огромной важности, которые Вы одержали».

28 июля. Из сообщений Совинформбюро: «…наши войска ворвались в город и после ожесточенных уличных боев овладели им. Противник потерял убитыми свыше 3000 солдат и офицеров. Подбито и сожжено 27 немецких танков и самоходных орудий. Захвачено 6 паровозов, 240 вагонов с боеприпасами, эшелон с продовольствием и 30 цистерн с бензином… Наши войска окружили три диви­зии немцев».

Окружали мы прежде и побольше дивизий, и города освобождали покрупнее, и бои были куда кровопро­литнее.

Но город-то был — Брест!

Последняя пядь родной земли, здесь обрушилась, опрокинулась на нас самая чудовищная из всех мировых войн.

Когда началась наша победа? Когда под Курском, середина войны, ее вершина, ее пик, мы нанесли самое тяжелое поражение фашистам и война повернула вспять? Или когда остановили врага под Москвой? Нет, раньше, намного раньше. Когда в жарком, пыльном июле сорок четвертого года советские войска вступили в крепостные развалины, они уже поросли бурьяном, те стены, что уцелели, были как пчелиные соты — от осколков и пуль; среди руин, в подвалах открылись выцарапанные на стене предсмертные слова:

«Мы еще вернемся».

В этот субботний день четырнадцатилетняя Валя Сачковская вместе с подружкой Нюрой Кижеватовой успела посмотреть сразу три фильма. Ночь была лунная, вернувшись домой, она еще читала до двух ночи.

А Алику Бобкову было пять лет, он помнит, как отец возвращается под вечер домой, локти в сторону и на могучих руках повисли ребятишки чуть ли не со всего двора. Заснул как заснул. Как всегда.

В нескольких сотнях метров от них, по ту сторону, шла другая жизнь. 45-я немецкая пехотная дивизия — лю­бимица Гитлера, она первой вошла в горящую Варшаву, она вошла в побежденный Париж — готовилась опроки­нуть маленький гарнизон. Из воспоминаний пастора диви­зии Рудольфа Гшепфа: «…и на этот раз в течение нескольких дней происходили богослужения: последнее еще 21 июня вечером в 20.00 в лесном лагере».

С именем Бога они и перешли границу.

В первые секунды, когда взметнулась к небу земля, даже взрослые были в замешательстве, что говорить о детях. Валя Сачковская, увидев в окно, что кругом все горит, спросила: «Это гроза?» Отец сказал: «Отойди от окна, это — война». А Алика Бобкова отец успокоил: «Не бойся, это Ворошилов на танке едет».

И Валин отец — дирижер музыкального взвода, и отец Алика — командир роты погибли в первые же минуты войны.

Мы знаем, как они все сражались. Полковой комис­сар Фомин запретил оставлять последний патрон для себя: «И последний — для фашистов. А умереть сможем и в рукопашной».

Неповторимы судьбы. В субботу, 21 июня, Фомин отправился на вокзал, чтобы уехать из Бреста к родным, но не достал билет и вернулся в крепость. Начальник госпиталя Бабкин, наоборот, лишь два дня назад приехал в Брест — служить. Бабкин погиб в рукопашной. А Фомина фашисты вывели за крепостные стены и там расстреляли.

Уже пал Минск, а маленький гарнизон старой крепо­сти сражался. Уже пал Смоленск, а бои в крепости еще продолжались. Уже фашистские самолеты полетели бомбить Москву, а майор Гаврилов, последний, еще отстре­ливался. Это ведь не легенда, это правда, что его, бес­сознательного, почти неживого, фашисты торжественно пронесли перед строем, его приказано было вылечить и на него, как на чудо, ходили смотреть в госпиталь гитле­ровские солдаты и офицеры.

Так сражались, а смерть искали действительно не в последнем патроне. Бросались на камни с башен… И даже оказавшись в плену, искали достойную гибель.

Капитана Владимира Шабловского вели в колонне военнопленных. С ними шли женщины, дети. Жена Шабловского несла на руках младших девочек — годова­лую Светлану и двухлетнюю Наташу, еще двое держа­лись за ее подол — Таня, семи лет, и Рая, восьмилетняя. Шабловский, оттолкнув конвоира, крикнул: «За мной» — и бросился с моста в воду, солдаты кинулись за ним. Конечно, их перестреляли.

Подробности их подвигов открылись далеко не сразу. Первым обнаружили и опознали под развалинами крепо­сти тело лейтенанта Алексея Наганова. Это было в 1949 году. Его имя установили только по сохранившемуся ком­сомольскому билету. Пистолет был на боевом взводе и в нем еще три патрона.

Беременную жену Наганова вместе с другими женщи­нами и детьми уводили из крепости в колонне пленных. Когда немцы стали избивать одну из женщин, на ее защиту кинулась Валя Сачковская. Фашисты не пристре­лили девочку — отправили ее в крепость с ультимату­мом сдаться. Без белого флага, сквозь ад девочка проб­ралась к своим. Кижеватов, начальник погранзаставы, сказал ей: «Возвращайся и передай: мы принимали при­сягу». Валя обратно идти отказалась: лучше погибнуть в крепости.

…Мы идем по сегодняшней крепости, заведующая отделом музея Татьяна Михайловна Ходцева ведет группу экскурсантов, и в этой группе — Валя Сачковская… Ходцева рассказывает о первых минутах войны, просит:

— Ну, Валюша, веди нас к себе домой.

Направляемся к Тереспольской башне, Валя показы­вает разбитую крепостную стену, распахнутую, без сте­кол раму окна: здесь она жила. А здесь, из этого подвала, увидела самых первых гитлеровцев, которые входили в крепость. Они шли парадным маршем.

«До этого ведь была страшная бомбежка, обстрел, ну, они, наверное, думали, что уже в живых никого нет. Уже было светло, часов, может, шесть…» А вот подвал, куда она, маленький парламентер, пришла к своим и где был ее последний бой.

— Самое страшное — не было воды. Кругом реки, каналы, но немцы нас отрезали. Раны у бойцов гноились, мы с Нюрой Кижеватовой очищали их от червей. А за водой приказа идти не было: это верная смерть. Чаще всего пробирались к реке ребята — Петя Клыпа, Коля Новиков, они были воспитанниками музыкантского взвода у моего отца. Тяжелораненым и детям давали два глотка воды в сутки, легкораненым смачивали губы. Остальная вода шла для пулеметов… А вот здесь мы складывали трупы. Штабеля. Несколько раз немцы пред­лагали по радио сдаться, обещали жизнь. Потом, когда заводили пластинки, тогда мы, правда, плакали, особенно когда слушали «Катюшу»… А потом Андрей Митрофанович Кижеватов собрал нас, женщин и детей, и сказал: все, защищать вас больше нечем, уходите… Женщины, и жена Кижеватова, стали просить пристрелить их, но он уговорил: может, хоть несколько человек из вас в живых останутся, о нас тогда расскажете… И жену Кижеватова, и трех его детей, в том числе и Нюру, подружку мою, немцы потом расстреляли…

Рассказ свой Валентина Ивановна Сачковская несколько раз прерывала, Ходцева, положив ей руку на плечо, успокаивала.

Никакой присяги в начале войны Валя не принимала, но свое отвоевала, она ушла потом в партизанский отряд. У нее — боевой орден Красной Звезды и десять медалей.

9 мая 1945 года закончилась война, а через три дня она стала совершеннолетней.

А потом мы бродили по крепости с Раей Шабловской.

— Да, — говорила она, — женщины в подвалах замачивали белье в корытах, нам потом эту воду прихо­дилось пить.

Мы как раз проходили мимо скульптуры: солдат ползет к реке с каской в руках — зачерпнуть воды. Видно, что не доползет. Лет десять назад я впервые уви­дел этого солдата, тогда в каске у него была… вода. Видимо, накануне прошел сильный дождь.

А потом меня водил по крепости Алик Бобков. Вме­сте с отцом, младшим лейтенантом, командиром роты, матерью и грудной сестрой они под огнем проскочили к овощному складу, спрятались под навесом. Снарядом убило наповал мать и сестру, тяжело ранило отца. Про­бегавшие мимо фашисты бросили в него, пятилетнего, гранату. Отец на секунду пришел в себя, крикнул ему: «Ложись!»

Уже все были убиты, когда Алик, окровавленный, заполз в сарай. Сколько он там был дней и ночей — не помнит. Открыл глаза, увидел в дверях мужчину с авто­матом. Мужчина поставил его на ноги, но Алик упал. Откуда ему, пятилетнему, было знать, что перед ним — немец. Алик обнял его за шею, и немец понес его через всю дымящуюся крепость. Когда шли мимо развалин, Алик стал показывать ему дом, где они жили.

— Видимо, что-то он понимал… Понес меня в госпи­таль.

У Алика Бобкова было тогда 14 ранений, он проле­жал в госпитале около полугода. А одна пуля так и оста­лась в нем — ушла к позвоночнику, ее не извлечь.

Алик Бобков сам выбирает маршрут нашей про­гулки:

— Вот здесь, по этой аллее, любил ездить на велоси­педе отец.

Они были сыновьями и дочерьми своей Родины. Слова, пожалуй, слишком общие.

Конкретнее? Они были сыновьями и дочерьми своих отцов и матерей. Им было по двадцать лет. Это было первое поколение, выросшее после революции. И если говорить о долге и верности, надо вспомнить, чьими детьми они были.

Отец, Ахвердиев Гамза Назами, — один из борцов за установление Советской власти в Азербайджане, член партии с 1918 года. Организатор отряда красных парти­зан в годы гражданской войны. Затем — начальник земельного отдела в районе, председатель райисполкома.

Мать, Ахвердиева Тамам Мамед кызы, — член пар­тии с 1920 года, организатор первых колхозов в респу­блике.

Сын, Ахвердиев Халил Гамза оглы: 1919 — 1941 гг.

Из рассказа очевидца: «…в ходе боев 22 июня 1941 года утром, отбивая врага в штыковой атаке, героически на моих глазах погиб рядовой 84-го стрелкового полка 6-й стрелковой дивизии Ахвердиев Халил Гамза оглы и там же, в казарме полка, был нами похоронен».

Редкий случай. Одна из первых штыковых атак была отбита, фашисты были растеряны, и солдата еще успели похоронить.

Отец, Майоров Бадма Гаряевич, — член партии с 1919 года, боролся за Советскую власть в Калмыкии. В годы гражданской войны — работник политотдела Крас­ной Армии и штаба десантного отряда моряков Волжской Каспийской военной флотилии, разведчик, военный ко­миссар.

Мать, Майорова Агдя Сангаджиевна, — одна из пер­вых организаторов женского революционного движения в Калмыкии. В первые годы Советской власти заведовала областным женотделом. Оба, и муж, и жена, были деле­гатами первого съезда народов Востока от Калмыцкой автономной области.

Сын, Майоров Венециан Бадмаевич: 1921 — 1941 гг. Погиб в первые же дни войны. Последнее его письмо из Бреста: «Мама и папа, купите и пришлите мне два тома Беранже».

Отец, Амбросий Георгиевич Шеварднадзе, — старый коммунист, еще до войны, вероятно одним из первых, был награжден Почетной грамотой заслуженного учителя школы Грузинской ССР — «За особые заслуги в строи­тельстве хозяйства и культуры».

Сын, Акакий Амбросиевич Шеварднадзе: 1920—1941 гг. В самом последнем письме, 13 июня, он пишет домой старшему брату: «Брат Лале! Я живу по-прежнему и о вас скучаю… Но что делать? Моя служба подходит к концу, но для меня она может пока не закончиться…»

22 июня в первые же часы войны старший сержант А. А. Шеварднадзе погиб возле казармы своего 333-го стрелкового полка.

Юноши. Почти мальчики.

Из непрожитых ими лет: «Пригласительный билет на золотую свадьбу. Республиканский совет ветеранов и женсовет Калмыцкой АССР приглашает вас на торжественный вечер, посвященный золотой свадьбе ветеранов революции и женского движения в Калмыкии — старей­ших коммунистов супругов Майоровых Бадмы Гаряевича и Агди Сангаджиевны, которая состоится в кафе «Нюдля» 29 мая 1970 года в 19 часов».

Горше нет — пережить сына почти на тридцать лет. Но и святее нет — то, что ты сам завоевывал, чему посвятил жизнь, все это защитил сын, твой собственный.

Были и другие семейные судьбы, если хотите — про­тивоположные.

Семен Иванович и Клавдия Тимофеевна Бабкины образования не имели никакого. Он — из бедной кре­стьянской семьи Орловской губернии, она — с Рязанщины (отец ее служил у помещика, который, в конце концов, выгнал его). Неграмотные родители поднимали девяте­рых детей. Один из них, Степан, учился в МГУ. «Оде­вался он плохо, — вспоминают сестры, — носил старое пальто отца, а шапка настолько была худа, что он ее снизу подрезал, она стала как тюбетейка».

А все-таки детей на ноги поставили.

Петр Людвикович и Ева Павловна Хорецкие — бело­русы, тоже не без труда поднимали семерых детей, среди которых была и Верочка.

Пока эти семьи — российская и белорусская — были бедны и слабы, они находились под опекой и защитой Родины. А потом, в тяжелый час, уже Родине понадоби­лась их защита.

Степан Бабкин, помните, погиб в рукопашной, когда фашисты ворвались в госпиталь.

Вера Хорецкая работала здесь же медсестрой. Она перевязывала раненого, когда увидела в дверях немецких автоматчиков. Раненого она заслонила — инстинкт сестры милосердия. Их пристрелили вместе, в упор.

Их нет, и некому сказать: «Мы вернулись». И мы узнали о вас, пусть с опозданием, но узнали. Каждый из вас, даже тот, кто пал в первые минуты войны, прибли­зил наше возвращение.

Если бы они смогли сегодня подняться, только на миг, на одно мгновение открыть глаза, о чем бы спро­сили они? О судьбе Родины? Вряд ли, они и тогда не сомневались, чем кончится эта война. Наверное, о близ­ких, что стало с ними, пленными? Фашисты отпустили их — жен и детей. Завоеватели были сильны, самоуверенны, они еще не знали, что это такое — «народная» война. Но потом, когда развернулась вовсю партизанская борьба, фашисты стали снова разыскивать именно их, жен офицеров и солдат Брестской крепости. Ходили с облавами по всем окрестным деревням. Именно тогда, уже в 1942 году, была обнаружена и расстреляна вся семья Кижеватовых. Расстреляны семья Мулиных (жена и маленькая девочка), семья Чистяковых (жена и два мальчика-дошкольника).

В Жабенках казнили сто двадцать жен и детей защитников Брестского гарнизона и крепости.

В Великорите — восемьдесят.

Массовые казни прошли в Ракитнице, Радваничах.

Фашисты шли по верному следу. Судьбы Вали Сачковской или, скажем, Галины Корнеевны Шабловской были типичны.

Когда капитан Шабловский, бросившись с моста, погиб, жена и четыре малолетние девочки оказались в тюрьме. Не успев утром 22 июня обуться, Галина Корнеевна все эти недели так и ходила босая, ноги ее, изрезан­ные стеклом, побитые камнями, гноились. И когда, осво­бодившись из тюрьмы, они добрались до деревни Турное, здесь ее долго лечила старушка, у которой они останови­лись. Старушка, впрочем, и сама была немощная, и две старшие девочки Шабловские — восьмилетняя Рая и семилетняя Таня бродили по соседним деревням — поби­рались… Так продолжалось с неделю. Потом по деревне прошел слух: «солдатка». И в дом, где жили Шабловские, понесли хлеб, молоко, яйца.

Выздоровев, Галина Корнеевна разыскала партизан. Стала связной. В 1943 году ее схватили фашисты…

Галину Корнеевну Шабловскую повесили во дворе Кобринской тюрьмы.

Мы все знакомы с этой истиной — воюют солдаты, а побеждает народ. Но я имею в виду сейчас и тех, кто не брал в руки винтовку. Тех, кто протянул кусок хлеба четырем маленьким Шабловским. Вокруг — зверства, облавы на семьи защитников Брестской крепости. А тут — дети командира и партизанки.

Двух самых маленьких спрятали в другой деревне. Раю и Таню оставили здесь же, но развели в разные семьи.

Раю и Таню еще выводили на расстрел. Немцы обна­ружили в деревне трех партизан, и всех жителей до одного повели за околицу, где стоял пулемет. Тех, кто шел впереди, полколонны — расстреляли. Потом подъе­хал на мотоцикле офицер и казнь остановил. Маленькие пленницы Шабловские шагали во второй половине ко­лонны.

Мы говорили об отцах и матерях защитников Бре­стской крепости, о них самих — павших, теперь — об их детях. О третьем поколении. Что стало с ними, оставши­мися без родителей, без крова…

Кого-то взяли в чужую семью, кого-то в детский дом. Дети Брестской крепости, даже те, кто потерял не только отцов, но и матерей, получили и образование, и достойное воспитание. Вы знаете, кем они стали в боль­шинстве?

Врачами, медиками.

Алик Бобков — врач. Тоня Казакова — фельдшер. Надя Наганова — детский врач. Лида Нестерчук — аку­шерка. (Из воспоминаний Лиды Нестерчук о первых днях войны, она была ребенком, перевязывала раненых: «Я еще тогда жалела, что так мало умею, что не могу помочь, что я не медик…»)

Однажды в конце семидесятых годов их собрали всех вместе — детей и жен защитников Брестской крепости. Дети съехались со всех концов страны. Было 22 июня. 4 часа утра. Многие из них не виделись десятки лет!..

Заговорил вдруг громкоговоритель, объявил о том, что началась война, послышался рев самолетов, разрывы бомб… Метроном.

Потом детей повели смотреть фильм — о себе, фильм так и назывался «Дети Брестской крепости». Валя Сачковская хоть и плакала, но с экрана глаз не сводила. Но потом, в середине фильма, когда ужасы были уже позади, когда показали нынешний современный полковой оркестр, и зазвучал вальс, она выскочила из зала.

Какая это мука — старая полковая музыка, особенно если твой отец субботним теплым вечером 21 июня 1941 года держал в руке дирижерскую палочку.

Лет двадцать назад Петр Клыпа прислан ей в пода­рок двенадцать пластинок со старыми вальсами. Двадцать четыре вальса. Слушать их — мученье, забыть эти пла­стинки — забыть отца.

— Я больше смотрю на них, чем слушаю.

Что снится им — детям, давно выросшим, и вдовам, состарившимся? Бомбы, разрывы, смерть? Нет, им снятся живые.

Анастасия Кондратьевна Наганова видит мужа, каждый раз она говорит ему: «Ведь есть те, кто уцелел, остался в живых. Неужели никак нельзя было, неужели не смог?» Он смотрит на нее, молчит и растворяется в темноте.

Алик Бобров видит отца в военной форме, отец радостный, но очень усталый, потому что война только что закончилась и он — вот он, вернулся. Сон хороший — просыпаться тяжело.

А для Вали Сачковской главное — не сны. Что сны? Каждую ночь, под утро, она слышит вдруг грохот, страшно гудит земля, и она просыпается. Ровно в четыре часа. Вот уже сорок четыре года Валентина Ивановна Сачковская просыпается в четыре утра.

Встречаются не только живые с павшими. Воды Дуная бороздят два сухогруза — «Андрей Кижеватов» и «Нюра Кижеватова». У них один порт приписки — Измаил. Там они и встречаются — «отец» и «дочь».

Из обращения Мориса Тореза к французскому народу по Московскому радио 20 июня 1944 года (он произнес его под впечатлением вида пленных немцев, которых накануне провели по улицам Москвы): «…я острее, чем когда-либо, испытывал глубокое чувство восхищения, которое питает каждый француз к Красной Армии, к советскому народу. Что было бы с нами без несравнен­ных подвигов Красной Армии, без тяжелых жертв, при­несенных советским народом во имя торжества нашего общего дела?»

Да, дело было общим, поэтому, перешагнув в июле сорок четвертого собственную границу, советские войска двинулись дальше. Уже там, освобождая порабощенную фашизмом Европу, отдали свои жизни более одного мил­лиона и ста тысяч наших солдат.

Из тех, кого война застала в Брестской крепости, дошли до Берлина шестеро — батальонный комиссар Н. Артамонов, сержанты В. Зайцев, Л. Лапшин, рядовые Н. Белоусов, А. Жигунов и З. Ковтун.

А были ли такие, кто в июне сорок первого защи­щал Брест, а в июле сорок четвертого освобождал его? Да, в составе 70-й армии вернулся в Брест бывший воен­врач II ранга П. Виноградов и помощник командира 18-го батальона связи капитан Г. Дворцов. Но оба они были тогда, в начале войны, за пределами крепости, у них все-таки была возможность отойти, выжить. Ну, а из тех, кто был в самой крепости, неужели никто не вер­нулся сюда 28 июля сорок четвертого года — в день ос­вобождения?

Есть, нашелся. Один-единственный во всей стране — Сергей Никифорович Лебедев. Он был пулеметчиком, рядовым 44-го стрелкового полка. Как раз в четыре утра он стоял в карауле. На второй день войны его ранило в переносицу, и, как он сам считает, это спасло ему жизнь. Лебедева отнесли в подвал, там он набивал патронами диски автоматов и пулеметов. Выбрался из окружения в середине июля.

От Бреста отошел к Москве, а потом, снова через Брест, — до самого Берлина. Отвоевал с первой и до последней минуты. Тогда же, в 1941-м, был еще и конту­жен, потом, чуть позже, снова ранен — в шею. Потом — опять ранен, в ногу… Но это все было в первой поло­вине войны.

А Брест возвращал — ни царапины.

Уже в семьдесят первом его пригласили из Алма-Аты на открытие мемориала «Брестская крепость-герой». Он приехал, ходил и ничего не видел вокруг. К нему подвели Кибальникова, автора мемориала, их познако­мили, но Лебедев и его не увидел. И в семьдесят пятом, в годовщину Победы, его снова пригласили в Брест, и он снова приехал, ходил по крепости и снова ничего не видел. Он был слеп. И его водила под руку жена.

Осенним вечером 1968 года он, скромный бухгалтер фабрики «Металлбытремонт», писал отчетные доку­менты. А утром проснулся, открыл глаза — кругом чер­нота. Это было нелепо и чудовищно. Смотрели его спе­циалисты в Алма-Ате, в Москве — без результатов.

А через восемь лет, в 1976 году, он попал в Москве к профессору Федорову. Тот осмотрел его.

— Контузия была? — спросил профессор.

— Да, — сказал бывший пулеметчик, — в сорок первом.

Профессор пообещал: «Хорошо видеть не будете, но на столб не налетите».

И Сергей Никифорович на операцию согласился. И, правда, хоть плохо, но видит теперь.

В Брестский музей заглянул маленький белобрысый пацан и деловито спросил:

— Вам каски немецкие нужны?

До сих пор здесь, в крепости, находят ребятишки патроны, ручные гранаты, медали.

— Принеси.

Вошли четверо. Они поочередно мерили каску и кор­чили при этом страшные гримасы. Каска была непро­стая: сзади, на затылке, точно посередине была дырка от пули. Раз в затылок, значит, шел июль сорок четвер­того. Каска — символ.

На этом бы и закончить главу. Но в заголовке стоит слово «Верность».

Тогда вот — другая каска, ее держит в руке совет­ский солдат, тот самый — каменный, который ползет к реке и никак не может доползти.

Вы знаете, а ведь я ошибся тогда, десять лет назад. В этот мой приезд всю неделю стояла в Бресте тридцати­градусная жара. А каска у солдата, как и тогда, была полна воды, не пересыхала. Оказывается, это брестские мальчишки носят солдату воду с реки…

1985 г.

Певец

Сейчас его не узнали бы даже те, кто поклонялся ему.

Старик был молод когда-то. Он пел. В те времена певцы дорожили собственным именем и уважали зрителей. Они не паясничали под фонограмму, не давали по пять концертов в день, поскольку выкладывались в единственном.

Благословенное незапамятное время. Полвека назад.

Впервые я услышал, вероятно, не голос, а эхо. Звуки поселились во мне задолго до того, как я узнал первую букву. В доме был патефон, и этот голос звучал каждый день.

В войну на кухне, под столом, жило доверчивое существо — курица, она бродила там в потемках. Когда мы садились за пустой стол, она виновато затихала. Я стриг бумагу, скатывал шарики и кормил ее. Она клевала покорно и, повернув голову набок, молча глядела снизу влажным, обидчивым глазом.

Мы оба обманывали друг друга. Она, кажется, не снесла ни одного яйца. Ни кормилица, ни иждивенка. Хотя какой это обман: мы ведь ничем не могли помочь друг другу.

Так и осталось все вместе, едино — Заполярье, жмых, хлебные карточки, голос певца.

…Теперь, уже давно, с тех пор как узнал все буквы алфавита, не могу найти нужную пластинку. Голос исчез, редкостный, серебряный тенор. Как будто его никогда не было.

Недавно услышал вдруг: певец — жив. Два поколения выросло и возмужало с тех пор, ушли, канули в вечность певцы более молодые. Неужели?

Звоню в пространство — неведомое, чужое. Незнакомый глухой голос отозвался с того света:

— Ну, что же, приезжайте.

На окраине России, на краю земли — в Магадане останавливаюсь перед дверью, на медной табличке — буквы санкт-петербургской вязи:

КОЗИН

Вадим Алексеевич

Две лохматые девицы лет семнадцати искали в Москве улицу Гоголя. Бульвар есть, ответила старая москвичка, а улицу не знаю. Может, не Гоголя, а Горького, передумали девицы. Они назвали имя модной певицы: «Хотим зайти». «Ну, тогда вам на Горького». — «А вы у нее были?!» — восторженно спросили гостьи. — «Я без приглашения не хожу». — «Но мы же сегодня уезжаем».

За уровень поклонниц, вероятно, отвечают и их кумиры. Что делать, если модная певица с ужимками поет Осипа Мандельштама. Поэт божьей милостью, бессребреник, поэт самой трагической судьбы. Он был уже обречен, когда писал «Соломинку». Теперь непорочные строки певица превратила в шумный шлягер, в конце которого веселые клоуны прыгают через головы друг друга.

Это то же самое, что сделать частушку из Твардовского: «Я убит подо Ржевом»…

Очень хороший писатель сказал: если бы Пушкину пела не Арина Родионовна, а наша эстрадная звезда, он бы вырос Дантесом. Сочтем это за художественную гиперболу. Речь о том, что кто-то должен отвечать и за уровень кумиров.

Пути пересеклись во Владивостоке. По городу разъезжала и вечерами причаливала к гостиничным ступеням «Волга», на ветровом стекле которой красовалась надпись: «Адм. гр. Пугачевой». Ее, то есть, административная группа. Зачем? Ездить на красный свет?

В гостинице — у подъезда, на этажах, всюду — дежурило множество подтянутых милиционеров, парадная охрана изнывала от безделья, даже честь отдать было некому, поскольку певица жила на загородной даче, а здесь, в гостинице, — ее «Адм. гр.»

Бальзак писал когда-то с грустью, что канатоходец и поэт оплачиваются одной монетой. Нынче нет даже этого равенства.

…Кажется мне, тогда, в далекую пору, истинные певцы привлекали, завоевывали — талантом. Вадим Козин, Изабелла Юрьева, Тамара Церетели, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко.

Почему-то сейчас на эстраде чем шумней, тем лучше, стараются друг друга перекричать. Стало модой здоровым, сытым молодцам петь дамскими голосами, да еще гнусавить, да еще подвизгивать. И не только в том суть, что это — плохо, а и в том, что плохое это — заимствованное, привозная мода: музыка для ног заглушает все в пространстве, но во времени, не столь отдаленном, — услышат ли? Мода изменчива, самые шумные и слепые поклонники своих кумиров — самые неверные. Завтра у них будут новые идолы.

…Каждый из того великого уходящего поколения создавал свой, неповторимый стиль, они не были подражателями.

Не надо идеализировать, сказал мне с улыбкой собеседник, разве в той же козинской «Осени» — «Наш уголок нам никогда не тесен» — нет приторности.

Не знаю, не более чем в сегодняшних дозированных поцелуях на эскалаторе метро, обрядных, тоже заимствованных, тоже напрокат, как модный дым на эстрадной сцене.

Там была подлинность чувств — своих, собственных.

Во Владивостоке, кстати сказать, приобрел я по случаю пленки с редкими, чистыми записями Козина. Из-под полы, другого пути, увы, не было.

Такой талант, и такая странная запутанная судьба.

Вадим Козин родился в 1903 году, в Петербурге, в богатой купеческой семье. Отец, Алексей Гаврилович, окончил академию во Франции, занимался коммерцией. Мать, Вера Владимировна Ильинская, чистокровная цыганка, пела в хоре. Гостями дома были Анастасия Вяльцева — подруга матери, Надежда Плевицкая, Юрий Морфесси — знаменитейшие певцы начала века. Нетрудно догадаться, в какой атмосфере рос единственный в семье мальчик, которого окружали семь (!) сестер, все — младшие.

Смутное воспоминание: его, Вадима, нарядного, трехлетнего, везут в «Аквариум». На огромной сцене разбиты шатры, стоят живые лошади, и среди цыган — тучная женщина, сидя в кресле, поет. Эта женщина, уже не совсем здоровая, — его двоюродная бабка, легендарная Варя Панина.

Жизнь повернулась неожиданно и круто. Юношу исключают из военно-морского училища как сына купца. Через биржу труда он устраивается в порту грузчиком, расклеивает по городу концертные афиши. Наконец, выходит на сцену рабочего клуба, под рояль, гитары поет цыганские и бытовые романсы. Его приглашают в лучшие кинотеатры Ленинграда — «Капитолий», «Гигант», «Колосс» — петь перед вечерними сеансами. Успех, слава оказались стремительными и прочными.

«Мой костер», «Газовая косынка», «Всегда и везде за тобою», «Дружба» («Когда простым и нежным взором»)… Козин сам пишет песни — «Осень», «Любушка», «Забытое танго», «Маша» («Улыбнись, Маша, ласково взгляни») — эти мелодии распевали всюду.

120 романсов и песен в исполнении Вадима Козина записали на пластинки. К этому рекорду довоенной давности до сих пор никто даже не приблизился.

Его грамзаписей, выпускаемых массовыми тиражами, невозможно было купить.

Перед войной и в войну пластинки пережили трудное время, их сдавали на переплавку как сырье для оборонной промышленности. На пластинках же Козина ставился штамп: «Продаже не подлежит». «Обменный фонд». Москвич Сергей Павлович Петров, сохранивший эти пластинки, вспоминает:

— Я Козина услышал в 12 лет, по радио. С тех пор потерял покой. Обменный фонд — это значит, надо было сдать пять битых пластинок, чтобы купить Козина. Да плюс за козинскую еще, само собой, заплатить, а она стоила чуть не вдвое дороже. Я в Марьинском мосторге покупал пластинки и тут же разбивал о прилавок: целые в обмен не принимали. Козин долго был единственным, кто не подлежал продаже, потом уже года через полтора-два добавили к нему шестерых — Изабеллу Юрьеву, Утесова, Юровскую, Шульженко, Русланову, Хенкина. Ну, что вы, это был голос! Его «Осень» еще не записали на пластинку, а уже толпы осаждали магазины.

Гипнотическая власть певца заключалась и в необыкновенном по тембру голосе, и в самом стиле исполнения, сохранившем верность старой песенной культуре.

Наследственный голос — кровное наследство он соединил с наследством духовным. Он взял себе администратором Михаила Васильевича Басманова-Волынского, старого аристократа, работавшего с Вяльцевой. В конце тридцатых годов он разыскал гитариста, аккомпанировавшего еще Варе Паниной, попросил записаться с ним в паре на пластинку. Старик, обнаружив, что в студии нет большой акустической трубы времен его молодости, расстроился и записываться на современной аппаратуре отказался. С трудом уговорили на единственный романс — «Жалобно стонет ветер осенний»…

Они сотворили маленький шедевр: после романса, без паузы полилась «Цыганская венгерка» гитариста: так исполнялось при Варе Паниной. Те, кто записывал романс, пережили небесные минуты.

Аккомпаниаторами Козина почти всегда были пианисты — вначале Аркадий Покрасс и Михаил Воловац, а затем, надолго — Давид Ашкенази, игравший прежде в провинции, в ресторанном оркестре (он пришел к певцу в гостиницу, попросил его прослушать, и, несмотря на ресторанную громкость исполнения, Козин взялся с ним работать). На сцену они стремительно выходили с противоположных сторон, и без объявления номера Ашкенази брал первые аккорды.

Вспоминает еще одна поклонница, тоже москвичка, Лидия Васильевна Поникарова:

— Каждый концерт — триумф! Я, пятнадцатилетняя девчонка, экономила деньги на школьных завтраках. 15 дней не позавтракаю — билет на Козина. Останавливался он в лучших московских гостиницах, а шил ему лучший московский мастер, Смирнов, кажется. Одеваться он любил и умел. Из гостиницы выходит — концертные брюки через руку несет, бережно так, чтобы не помять. На сцену выходит — вся сцена сразу освещается, и на пиджаке, на углу борта — бриллиантовая звезда! Элегантный, строгий, ни одного лишнего движения. Никогда со зрителем не заигрывал. О, как же мы все были влюблены в него! Но подойти к нему, обратить на себя внимание — что вы, мы же слушали его, как Бога. Из гостиницы выходит его администратор, спрашивает: не видели Вадима Алексеевича? Мы говорили: он в магазин пошел, напротив. А в магазине уже нет его, там отвечают: туда-то пошел. Все всё знали, но — была дистанция. Однажды только, знаете, как получилось? Мы с подругой поехали на его концерт в Орехово-Зуево. А после концерта — ливень, стоим у выхода, и администратор нас узнал, что-то сказал Вадиму Алексеевичу, он спросил: «Сколько же вам лет?» Мы соврали: «Восемнадцать». Он улыбнулся: «Садитесь в мою машину». Мы думали, он до вокзала подбросит, а он до Москвы довез. Больше я его никогда не видела. Началась война, и я на продовольственную карточку вместо сахара попросила конфет, кажется, «Мишка», и, кажется, дали шесть штук. И я маме сказала: сейчас артистам тоже голодно, давай пошлем конфеты Козину. Потом вдруг получаю письмо из Горького… от Вадима Алексеевича. С гастролей. И благодарит, и ругает. А в конце: сидим с артистами в гостинице, смотрим на твои конфеты и думаем, что ты — уже взрослая… И скоро я на фронт ушла, госпитальной сестрой.

Людмила Стоянова, пианистка Мосэстрады:

— 22 июня мы, несколько артистов, слушали Молотова. Вадим Алексеевич тогда же, сразу, сказал: все, надо срочно создавать фронтовые бригады.

Козин выступает в блокированном Ленинграде, в осажденном Севастополе, перед моряками Мурманска. На Калининском фронте он отправился на передовую, сбоку ударили немцы, машину опрокинуло взрывной волной, разбросало программки выступлений. Генерал, сопровождавший артиста, с трудом пришел в себя: он знал — певца очень любит Верховный Главнокомандующий.

Нетрудно представить судьбу певца, судьбу цыгана, попади он к фашистам. Тем более немцы его знали.

Наиболее популярной и на фронте, и в тылу была исполняемая Козиным «Песня о двух друзьях» («А ну-ка, дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома»). Музыковед, фронтовик, Л. Данилевич вспоминает в одной из книг, как под Смоленском в бой были брошены духовой оркестр воинской части вместе с джаз-ансамблем. Рядом с полем боя, бок о бок с теми, кто дрался в рукопашной, музыканты играли песню о двух друзьях. Вместе с участниками боя они получали потом боевые награды.

Почему-то, когда мы говорим о песнях патриотических, массовых, то имеем в виду гимны, которые можно петь миллионным хором, или марши, которые хорошо ложатся под ногу. А если лирическая песня предназначена каждому из этих миллионов в отдельности, если она ложится на душу, а не под ногу? Козинские «Любушка» или «Осень» разве не были в войну в высшей степени патриотическими? Более того, они стали как бы музыкальными символами довоенной мирной жизни. Фашисты, безуспешно пытаясь склонить в плен защитников Бреста, их жен и детей, стараясь обострить их желание жить, заводили патефон, и вместе с «Катюшей» звучало и «Люба-Любушка, Любушка-голубушка».

Из недавних писем Вадиму Козину от А. Иванова из города Рубежное Ворошиловградской области: «Я прошел всю войну — 22 ордена и медали. В самые трудные дни Вы будили в нас чувство любви. Разгромленные фашисты после войны не раз свидетельствовали, что кроме оружия мы обладали превосходством души… Ваши песни сопровождали нас на привалах, в блиндажах, а то и на постах, прямо на переднем крае: нет-нет да и замурлычешь, чтобы не уснуть… Накануне окружения гитлеровской группировки под Сталинградом нас, разведчиков, послали поглядеть — разведать, как прочно сидит в земле румынская дивизия (в районе станции Клецкая). Было морозно. Наш повар Вася Краснопивец обещал помогать, отвлекая румын своим пением. А голос у парнишки был неплохой, и он знал много песен Козина. Вася старался вовсю и действительно нам помог. Дважды он спел «Осень». Выполнив задание, мы благополучно вернулись…».

Вспомним еще раз москвича Петрова, он тоже войну прошел. Под Оршей его тяжело ранило в голову и в живот, но и потом, после долгого госпиталя, он гнал врага до границы.

— Я этого певца в душе нес. Это какой-то слуховой гипноз. Я думаю, может, благодаря ему и жив остался. Ведь я пел, и мне жить хотелось. Не просто выжить или уцелеть, а Жить.

Подобные периоды обычно обозначают многоточием. Хотя почему не сказать как есть: он был осужден. В судьбах людей, в том числе и очень талантливых, случаются срывы, заблуждения, роковые ошибки, тяжелые болезни, приводящие к печальным и даже трагическим последствиям. Оправданий за талант тут нет. Но то, что этим талантом создано и нами признано, то, что написано, изобретено, спето, — разве это все уже не стало нашим достоянием и разве не может служить нам и нашим потомкам, как служило прежде?

В его положении оказывались и прочие незаурядные личности, но они, многие, возвращались на родной порог, в прежний круг друзей — снова пели, конструировали, писали, возглавляли. Козин же в середине пятидесятых годов, будучи свободен во всех правах, решил остаться в Магадане. Он не знал, как его встретят в Москве после долгих лет отсутствия (перед войной он переехал в столицу), а к Магадану привык, полюбил его.

Он остался здесь, и легальное забытье плавно перешло в нелегальное полузабытье, как бы полузапрет.

Мы сидим друг против друга, я пытаюсь уловить в глухом голосе прежние звуки его песенного серебра. Совместить молодой голос с нынешним обликом никак не удается. Все воспоминания он обрывает на войне, о дальнейших годах, вплоть до нынешних, старается не говорить: тяжело. Но я и без того знаю все.

Его поселили в бараке. Не пел. Руководил художественной самодеятельностью, вечерами коротал время в областной библиотеке, печатал на машинке списки книг, составлял карточки, работал с каталогами, отдал в библиотеку часть своих книг.

В ту пору прогорал, как никогда, областной музыкально-драматический театр. С учетом коэффициента зарплаты актеров здесь особенно велики оказались и долги театра государству, они исчислялись в миллионах. На сцене шли «Город на заре», «Интервенция», «Оптимистическая трагедия», бушевали сценические страсти, а зал был почти пуст. И тогда шли в барачный дом. Старик выходил на сцену, садился за рояль, пел «Пара гнедых», и в зале творилось невообразимое… Билеты продавали даже в оркестровую яму.

Еще он пел «Нищую» Беранже. Помните, певица, бывшая во славе, «лишилась голоса и зренья», и теперь доживает век в нищете и одиночестве: «При счастье все дружатся с нами, при горе нету тех друзей».

В Магадане еще не было филармонии, певца оформили при театре. Много сил отдал главный режиссер театра В. Левиновский, чтобы «пробить» выездные сольные концерты Козина.

— Когда я приехал в Магадан, Вадим Алексеевич ездил в сборных концертах. …Сейчас таких певцов, наверное, уже нет — высочайшая к себе требовательность. Самоедство какое-то. Уже готова, кажется, песня — все, а он — «нет», и работает до изнеможения. Даже на репетиции не пел вполголоса. Себя изводит и музыкантов тоже. Программа кончится, он поет «на бис» столько, сколько просят, сколько сил хватает. И знаете, чтобы он хоть когда-нибудь, хоть раз рядился из-за денег — никогда. Бессребреник.

К певцу возвращается молодость. Он исколесил Сибирь, Дальний Восток, выступал на Камчатке, Сахалине, на Курилах, в Приморье, Якутии, на Колыме. Он поет перед оленеводами, рыбаками, рабочими-строителями, моряками-подводниками. Он пел всюду, пел всем. Голос вырвался на волю.

Он (один) вытащил областной театр из долговой ямы.

Николам Алексеевич Вертелецкий, магаданский таксист:

— Он у меня в машине пел — не поверите? Сел, спрашивает, давно ли я в Магадане. Ну, я ответил. «О-о, — говорит, — это уже хороший срок. И я давно». Тут только я узнал его и дал понять, что знаю. Он улыбнулся: «Я раньше знаете как пел! Но не здесь, не здесь…» С таким-то голосом, говорю, что ж не петь! …И тут он запел! — Вот здесь, где вы сидите, мы кинотеатр «Горняк» как раз проезжали. — О-о!.. Голос чистый, мощный, я думал, машину разорвет.

Мне рассказали, как в одном из городов, где выступал Козин, гастролировал прославленный московский театр, чуть не сплошь состоящий из народных артистов. В Москву, в Министерство культуры от театра полетела телеграмма: рядом с нами выступает Козин, отбивает всю публику.

Вероятно, это — легенда, но из тех, которые очень похожи на правду.

Но в печати, на радио, телевидении имя певца по-прежнему не упоминали. Как будто то, что не названо, — не существует. Нет ничего более дремуче-непроходимого и нет ничего более прочного, чем нелегальный полузапрет. Не у кого спросить: почему?

Анатолий Поликарпович Бабушкин, начальник цеха радиовещания и звукозаписи областного радио и телевидения:

— Вадим Алексеевич пел, и я старался всюду его записывать. Но меня заставили все записи размагнитить… Был тут у нас один дурак… Такие редкие записи уничтожили!.. А часть выкрали. Елки-с-палки, ну? Слов нет. Теперь не вернешь. Знаете, сколько старик дал Магадану, краю! Он столько хороших песен написал о Магадане. Но главное — это запас культуры, это бескорыстие в работе! Ведь знаменитости к нам как относятся — провинция: три ставки заплатите, приеду. И обязательно чтобы за репетиции платили. Приехал к нам недавно знаменитый бас, тоже романсы исполняет, собой любуется. Музыкальный редактор — молоденькая, только-только училище закончила — приходит ко мне: «Может, вы примете запись?» Я говорю: «Нет, сами, без меня». Я что — технарь. Но правда — опыт, десятки лет здесь до нее все записи принимал. Вышел я перекурить, и тут в коридоре — наши знатные гости. Аккомпаниатор спрашивает у баса: «Как думаешь, долго тут провозимся?» — «Да не-ет, — отвечает, — тяп-ляп, и все. Ты же видел, какой музыкальный редактор». Ах ты елки-с-палки, думаю. Так обидно стало. Вошел в аппаратную, говорю: «Я сам принимать буду». И я их три часа гонял. А старика — жаль, вы видели, как он живет?

Мы сидим в его квартире, на четвертом этаже, без лифта. Маленькая, темная квартира петербургского старьевщика. Все пылится, ветшает, рассыпается: старые концертные афиши, на которых певец — молодой, могучий; дореволюционного издания ноты романсов с именами полузабытых авторов; старинные энциклопедические книги по истории цыганских и русских романсов; фотографии Вари Паниной, Анастасии Вяльцевой, Юрия Морфесси, Веры Холодной, фотографии отца и матери. Порядок здесь навести невозможно: пианино занимает чуть не полкомнаты. Над пианино — большой тяжелый микрофон еще военных времен, который присоединен к такому же старому магнитофону. Лежат на полке и две американские пластинки с его песнями, старику прислали их года три назад, но он еще не слушал их: нет проигрывателя. А магнитофонные записи, все, что напел он за свою жизнь и что удалось сохранить, — все то невосполнимое, чему завтра не будет цены, все это лежит у него на кухне (в комнате не уместилось) — преет, рассыхается, умирает.

Его, доброго, как ребенок, и доверчивого, часто обирали. Давно исчезла знаменитая бриллиантовая звезда, серебро и мельхиор столового набора сменил алюминий, и от старой петербургской библиотеки уже немного осталось. У него было украли даже старый магнитофон, но потом отыскался. Ценности он, собственно, и не представлял, просто певец начал набирать силу, и местные завистники терзали его.

В день семидесятилетия старику в Магадан пришли горячие поздравления от Утесова, Шульженко, Раневской, Товстоногова, Баталова, дочери Шаляпина, дочерей и сына Сергея Есенина.

В этот день певец волновался как никогда. Старик несколько раз бегал то в театр, где предстоял его юбилейный вечер (как аппаратура, где будет микрофон, как стоит рояль, откуда будет свет), то к себе на четвертый этаж (благо его нынешний дом рядом), где лежал отутюженный новый костюм. Наверное, как полвека назад, он собирался выйти из дому, перекинув через руку отполированные брюки. Но когда он перед самым торжеством последний раз прибежал домой — костюма не было. Кто-то выкрал. Он успел привести в порядок старый.

Поистине, самая черная зависть — в самой маленькой, провинциальной душе.

Теперь он на пенсии. Им пользуются иногда, чтобы заманить на гастроли других знаменитых артистов (те и приезжают часто с условием, что им покажут Козина). Местные меценаты слово держат, просят старика не отказать поглядеть на него. Козин для Магадана, как для Ленинграда Эрмитаж. Знаменитые писатели, ученые, спортсмены, художники, бывая в этих краях по своим делам, тоже заглядывают мимоходом полюбопытствовать на живой экспонат, иногда поскорбеть. Иногда обещают, при случае, в Москве замолвить слово. Потом они уезжают, а он остается, снова никогда, нигде, никем не вспоминаемый вслух.

Вадим Алексеевич и мне не поверил, что я приехал именно к нему.

— Вы, наверное, в наш театр? — дважды спросил он.

Конечно, старику было бы приятно, если бы его навестил кто-то из бывших друзей. Судьбе было угодно распорядиться так, что на гастроли в Магадан приехал известный аккомпаниатор, пианист-виртуоз, который когда-то юношей из провинции осмелился войти в гостиничный номер певца и просил прослушать его; который играл по-ресторанному громко, но в котором певец почувствовал музыканта и с которым начал работать; с которым связали их потом долгие годы совместной работы, небывалого успеха; который…

Короче, он не зашел к Вадиму Алексеевичу — этот талантливый и очень осмотрительный человек.

— Я давно уже не выступаю. Но вам напою пленку, на память, — говорит благодарно старик. — Я ведь, как вы приехали, каждый вечер делаю эвкалиптовую ингаляцию. Вот сегодня голос уже получше.

Каждый день он пробовал голос.

Прежде чем бережно убрать покрывало с крышки старого пианино, прежде чем взять первые аккорды, старый тенор надевает галстук…

Один, одинок. За ним присматривает Зинаида Веретнова, соседка. Вечерами заглядывают друзья, немногие, но верные, кто-то что-то разогреет на кухне, кто-то поставит чай, помогают скоротать время.

Хозяин собой не очень занят, больше — кошками, их две, одну когда-то подобрал больную, другую — побитую, обе брошенные. Сейчас крупные, ухоженные, красивые. Точнее, одна кошка — Чуня, а другой кот — Бульдозер. «Мои дети», — говорит старик. Он накрывает им стол рядом с собой, — вместо скатерти стелет на ящик свои старые афиши, — они даже едят по-человечески: из мисок лапами берут в рот.

— Ночью Бульдозер меня во сне двумя лапами обнимет, а передними в грудь толкает: места ему, видите ли, мало. Они так привыкли ко мне. Они, наверное, думают, что я тоже кошка.

Когда старику грустно, он, отрешившись, обхватив голову руками, сидит за столом. Сзади, на крышке пианино, устраивается Бульдозер и тихо трогает лапой плечо старика. Чтобы он очнулся, не грустил.

Когда-то у Бульдозера был прообраз. Где бы ни выступал певец — на фронте или в тылу, перед рабочими или руководителями держав, он ставил рядом с собой на рояль маленькую резиновую серую кошку. Ни единого концерта не состоялось без этого талисмана. О причуде певца знал весь мир.

В 1943 году, в один из дней знаменитой Тегеранской конференции, у Черчилля был день рождения. По этому случаю пригласили на концерт лучших певцов мира, отбирать их помогал сын Черчилля.

— Если вы сочтете нужным пригласить кого-то из нашей страны, мы готовы… — предложил Сталин.

В ответ было названо имя Вадима Козина. Сталин выразил неудовольствие, но согласился.

— Я обещал…

Об этой истории рассказал мне Юрий Борисович Перепелкин, знаменитый ленинградский коллекционер пластинок, яркий пропагандист старых песенных мастеров. За подробности не поручусь, но сам факт этот уникальный был. Из Магаданского лагеря певца под конвоем привозят в Тегеран. Он выходит на сцену перед высокопоставленнейшими особами, направляется к роялю и ставит на крышку резиновую серую кошку.

Здесь же пела знаменитая до войны, к этому времени эмигрировавшая Иза Кремер. Она успела перекинуться с Козиным: «Другого такого случая у вас не будет. Подойдите к Черчиллю, хотя бы к сыну, попроситесь на Запад. У вас будет всё — и свобода, и деньги; и весь мир — ваш».

Он отказался. О разговоре узнали, Козина сразу же после концерта снова под конвоем увозят обратно.

— Когда-то, перед войной, — снова вспоминает Вадим Алексеевич, — мы с Дунаевским были самые богатые люди. — Вспоминает об этом устало-равнодушно.

Он читает всю центральную прессу, выписывает также молодежные газеты всех республик (по ним следит за современной эстрадой), иногда приобретает что-то из музыкальной литературы. На день, я подсчитал, у него остается в среднем по два рубля — на еду и одежду.

В середине дня мы выходим в магазин, он берет масло, хлеб. «Рубль сорок с вас», — объявляет кассирша. Старик протягивает ей рубль и отдает кошелек: «Возьми сама, я плохо вижу». — «Вот видите, — кассирша показывает монеты, — сорок копеек беру». — «Ишь ты, взяла восемьдесят, а говорит, сорок», — лукаво ворчит старик, все вокруг смеются, кассирша улыбается, он, довольный, отходит. Потом ставит на прилавок бутылки из-под молока, продавщица дает ему рубли, мелочь. «Да отстань ты от меня со своей мелочью», — старый петербургский аристократ отворачивается и идет к выходу.

Его любят здесь все. И за бывший голос, и, еще больше, — за обаяние и беспомощность.

Гордый старик ни разу не пожаловался на житье. «У меня все есть». Что действительно волнует его, так это безвинное забытье. Он даже всплакнул однажды, вспомнив, как в юности расклеивал эстрадные афиши. И еще волнует его то, что угасает, умирает старый романс в его истинном виде. Взять того же знаменитого певца-баса, который мимоходом пел в Магадане. Вадим Алексеевич деликатнейше просил романс «Ямщик, не гони лошадей» не объявлять, да еще по телевидению, ямщицкой народной песней.

— Этот романс написала баронесса фон Риттер у нас дома. Я ему сказал об этом. Это был, ответ на песню «Гони, ямщик, скорее вдаль». Тогда были в моде такие песни-ответы. Или, знаете, романс «Глядя на луч пурпурного заката», так вот он, да и другие, поют почему-то «Вы руку жали мне» вместо «сжали». Что же он, ей весь вечер руку жал? Ведь дальше-то что идет: «Промчался без возврата тот сладкий миг». Миг, мгновение! Не только не чувствуют, но и не думают, что поют. Этот бас грубоватый вообще-то очень. А «Утро туманное» как поет? «Первая встреча, последняя встреча». Да «встречи» же, загляни, прочти Тургенева. «Верная-манерная» поют как цыганскую песню, а она — русская, Воронежской губернии, она только обработана цыганами. Разница есть? А «Коробейники» слышали? «Распрями-ись, ты, рожь высо-окая» поют громко, изо всех сил, голос показывают, но ведь дальше-то: «Тайну свято сохрани». Вот так всю тайну и разорали.

Мне не хочется расстраивать певца примерами более грустными. Когда-то Вадим Алексеевич первым напел на пластинку ставшую потом популярной «Калитку». Теперь в Москве, в Центральном парке культуры и отдыха, конферансье рассказывает пошлый анекдот, после которого объявляет романс. Теперь, когда этот романс поют женщины, никому даже не приходит в голову, что он от мужского имени. И смешно, и грустно, когда певица просит: «Не забудь потемнее накидку, кружева на головку надень».

Правда, в творчестве певца был один случай, когда он напел на пластинку романс от женского лица: «Ты смотри никому не рассказывай». Он сделал это по просьбе фабрики грамзаписи для Тамары Церетели, чтобы показать, как надо петь цыганский романс.

Особенно опасно, когда песенное бескультурье несут в массы популярные, талантливые певцы. Тут одинаково опасно: дурное в хорошем и хорошее в дурном. Особенно больно старику, когда старые песни исполняются в модной, вульгарной (якобы современной) обработке, убивающей образ и душу песни.

Это не только бескультурье, но и бесхозяйственность. Это то же самое, если бы в Кижах разобрали крышу и поставили «современную», сделали бы другие окна, крыльцо, подъезд.

Певец не за песенную неприкосновенность, надо помнить и петь старину.

— Но каждое новое исполнение должно быть лучше, а не хуже первого.

Я прошу Вадима Алексеевича вновь поставить его старые записи. Многие романсы, которые кажутся нам многовековыми, рождались при нем. «Ехали на тройках с бубенцами», «Только раз бывает в жизни встреча…»

— Это Борис Фомин написал, он мне еще аккомпанировал…

Голос на пленке звучит медленно, совсем медленно, серебро течет по капле.

— Я ведь пою так, как пели цыгане Толстому, Тургеневу, Пушкину. Как пели в прошлом веке,— тихо говорит старик.— Они же медленно пели, чтобы время потянуть, выгадать: песен-то поменьше спеть, а денег взять побольше. Да, сейчас так уже не поют, к сожалению.

Да, не поют. Он — последний. Словно возвращает звукам первоначальный смысл.

— Вы знаете… У Вари Паниной в Петербурге были намечены концерты. Ажиотаж! Но только один или два концерта всего состоялось, она заболела, уехала и тут же, почти сразу умерла. И ни один человек не вернул билет в кассы, ни один.

Старик не только поет, но и слушает себя особенно. Опустив голову, он впадает в совершенное забытье, на лице — скорбь. Не хватает кинооператора — заснять его в эти минуты, увековечить. В конце концов, он принадлежит не Магаданской филармонии, а русской культуре.

У кинематографистов есть такой термин — «уходящий объект». Когда фильм еще не запущен в работу, но надо успеть, например, снять увядающую природу, съемочная группа просит как бы в долг: «Прошу разрешить снять уходящий объект в связи с тем, что…» Это может быть уходящая осень, улетающие журавли, отцветающий сад.

Режиссер ленинградец Владислав Виноградов снимает выдающихся старых мастеров. В фильме «Я помню чудное мгновенье», посвященном романсу, он снял Изабеллу Юрьеву, Алексея Борисова, Утесова, Козловского, Окуджаву. Из современных бардов режиссер замыслил снять Владимира Высоцкого. Шла весна 1980 года. Высоцкий тяжело болел, лежал в одной из московских больниц, обещал, несмотря ни на что, приехать. Режиссер задерживал фильм, представлял в оправдание больничные листы певца. Наконец в апреле Высоцкий прямо из больницы отправился в Ленинград. Из рассказа музыкального редактора фильма Галины Мшанской:

— Как он доехал — немыслимо. У него даже не было сил голову помыть, мы помогли. Съемка проходила в БДТ. Володя рассказал немного о себе, о товарищах и спел «Кони привередливые». Съемка длилась всего двадцать минут, с него пот лился градом. До вечернего поезда у него не оставалось сил, мы отвезли его в аэропорт. Он был совсем плохой, приехал только потому, что обещал.

Через несколько недель фильм был готов.

Режиссеру приказали кадры с Высоцким немедленно вырезать, а пленку — уничтожить.

Вся съемочная группа была в ужасном состоянии, перед певцом стыдно, после этого смотреть в глаза невозможно.

Смотреть в глаза не пришлось: через несколько дней Высоцкий умер.

Это была его последняя съемка.

В следующем фильме «Я возвращаю Ваш портрет» режиссер решил снять Вадима Козина. Ему запретили. Режиссер нашел выход, попросил рассказать о Козине Юрия Борисовича Перепелкина. (В этом году исполняется ровно 50 лет «Музыкальным средам», которые он проводит у себя на квартире. В комнату, в коридор, на кухню набивается до полусотни ценителей, почитателей музыки: управление культуры Ленгорисполкома за все годы не нашло возможности выделить помещение. Лишь дважды за полвека прерывались «Музыкальные среды»: Перепелкин воевал и в финскую, и в Отечественную — с 22 июня и до 9 мая, день в день.)

Конечно, Юрий Борисович с удовольствием рассказал для будущего фильма о довоенных концертах Вадима Козина, на которых посчастливилось ему бывать.

Но этот рассказ руководство Лентелефильма предложило режиссеру убрать…

Даже в урезанном виде фильм долго пылился на полках Центрального телевидения. Скончались, так и не увидев себя в этом фильме, Леонид Утесов, Клавдия Шульженко, Владимир Высоцкий (режиссер перенес сюда кадры его последней съемки), конферансье Лев Миров и Алексей Алексеев — старейшина эстрады, в фильме ему 96 лет.

…И журавли вновь прилетят, и сад зацветет снова, и осень вернется. Это-то все как раз не уходит навсегда.

Когда же собственная история, в том числе и история культуры, чему-то научит нас? Когда научимся воздавать при жизни?

Конечно, и у Козина есть вещи незавидные, и у Высоцкого есть кое-что на потребу. Однако хороши мы были бы, если бы судили о Пушкине по «Гавриилиаде».

Время неумолимо. Нельзя отменить Талант, как, впрочем, нельзя назначить быть талантливым. Вот уже сняты с пыльных полок фильмы Виноградова. Вот уже в телепередаче «Песня далекая и близкая» ведущие В. Левашов и Ю. Бирюков упомянули имя Козина, вот уже упомянула его одна из центральных газет, вспомнили о нем ведомственные журналы. Хлынули, письма. «Уж не тот ли Козин, который в 1938—1939 гг. приезжал к нам в Архангельск? Успех был огромный, сходили с ума… Е. Чернерицкий, инвалид войны, ветеран Черноморского флота, г. Рига». «Отец погиб в годы войны. У него была любимая песня «Прощай, мой табор». Нельзя ли ее исполнить по телевидению. Она напомнит мне о любимом отце. Т. Сизова, г. Иваново». «У меня даже дух захватило: неужели речь идет о прославленном, исполнителе старинных песен и романсов Вадиме Козине? Как он сейчас живет?.. Ю. Соколов, г. Пенза». Шли письма и самому певцу. Москвич Н. Рябков отпечатал на машинке прямо на конверте: «Магадан, Вадиму Алексеевичу Козину. Точно адреса не знаю, уповаю на милость и мудрость почтовых работников Магадана».

Стали понемногу петь козинские песни на эстраде кто с упоминанием его имени, кто без. В фильмах стало даже модным: чтобы показать атмосферу, дух предвоенного или военного времени, использовать мелодии Козина (конечно, без упоминания о нем). Полузапрет сменила полулегальность. Ну, и, конечно, за исполнение песен в кино, по телевидению, по радио гонорар не платится. Не полагается. Платят только за исполнение в ресторанах, на танцах, то есть там, где слушатель (танцор) платит. Мне называли композиторов, которые рассылают гонцов со своими новыми песнями по ресторанам северных и дальневосточных городов, там, где «заказчики» при деньгах.

Музыку для ног писать выгодно. Много выгоднее, чем лирику, симфоническую музыку, героические и патриотические песни. Экономика обернулась идеологией.

В системе всех стран, поставивших свои подписи под Всемирной конвенцией об авторском праве, мы — единственные не платим авторам за исполнение, использование песен в кино, на радио, телевидении. Руководство ВААП пыталось решить этот вопрос, но Госкино и Гостелерадио каждый раз оказывались сильнее.

За исполнение песен с эстрады переводы Вадиму Алексеевичу помаленьку идут. Помаленьку. В ВААПе мне сказали: случается, композиторы и поэты жалуются — их песни там-то и там-то исполняли, а переводов нет. Почему? Система тоже примитивная: администратор после концерта заполняет рапортичку. Впишет туда песню — будет потом перевод, забудет или времени на то не хватит — автор останется без денег. Для современного модного композитора или поэта потеря эта, впрочем, не так ощутима.

Любая перестройка начинается с перестройки сознания, в котором духовность — далеко не на последнем месте, и если подлинные ценности не находят себе места, то вакуум неизбежно заполняется подделками.

Я знакомлю певца со своими записями, с таким трудом добытыми во Владивостоке. Он внимательно слушает.

— А ведь это не я пою. Не я. Подделка. Вот настоящие записи, смотрите,— он достает с полки два американских диска с его песнями (до нашей пластинки было еще далеко). — И вот какую рекламу они дали мне на конверте: «Козин… сослан в Магадан на вечное поселение».

Старик глубоко обижен.

Мы сами подарили Западу то, что принадлежит нам.

Время неумолимо берет свое, однако оно приходит не само по себе. Время — не циферблат, время — это мы.

Сколько писали, добивались поклонники Козина, чтобы имя его высвободить из небытия,— годы, десятилетия! Вот что ответил недавно, в феврале нынешнего года, Главный редактор Главной редакции музыкального радиовещания Г. Черкасов на просьбу участника войны Д. Дмитриева из Читы исполнить Козина по радио: «Формируя репертуар музыкального вещания, мы исходим из значимости того или иного музыкального явления… Репертуар и исполнительская манера артиста многим представляются старомодными и не имеют значительного интереса для широкого слушателя».

Давняя, от века, милая черта российского чиновничества: лгать правдиво не научились.

Другой почитатель Козина М. Мангушев из Ростова-на-Дону (и финскую прошел, и Отечественную) за то, что писал просьбы выпустить пластинку певца, получил выговор… Он был тогда военнослужащим, выговор через короткое время догадались снять, а он по-прежнему продолжал хлопоты.

Главные его почитатели — участники войны. Сейчас они, на расстоянии (и во времени — полвека, и в пространстве — тысячи километров), поддерживают артиста, шлют ему лук, чеснок, свежие огурцы, апельсины, рыбу…

Он отвечает: «Спасибо, ничего не надо, у меня все есть».

Москвич Петров, о котором шла речь вначале, который на фронте пел Козина и ему «жить хотелось», он прислал певцу в Магадан новый магнитофон. (Артист им не пользуется: больно для него сложен.) Поклонница из Кустаная Евдокия Сергеевна Костырина (когда по пыльной дороге грузовик увозил на фронт ее мужа, по черному репродуктору на маленькой площади звучала козинская «Осень»), попросила недавно у местного цыгана, работающего в коммунхозе, фасон цыганской праздничной рубахи. Сшила ее и отправила певцу — красивую, васильковую. (Но певец ее не носит, Костырина видела артиста только на довоенных портретах — молодого, могучего, и невысокому худенькому старику рубашка оказалась чуть не вдвое больше.)

И Лидия Васильевна Поникарова, которая экономила на школьных завтраках, чтобы купить билет на концерт Козина, которая ездила даже в Орехово-Зуево и которая в войну послала артисту шесть конфет «Мишек», тоже не забывает своего кумира. Она шлет ему конфеты, печенье, чай, кофе. «Не надо,— просит он. — У меня все есть… Пришли мне лучше свою нынешнюю фотографию: девочкой-то я тебя помню». Она в ответ снова шлет конфеты, чай. «Пришли же фотографию — какая ты сегодня?» — снова просит артист.

И она наконец вложила в посылку фотографию: с нее на певца смотрит девочка, медсестра фронтового госпиталя.

…Все они оказались достойными преемниками поклонников Вари Паниной.

— Мы не оставим его,— говорила мне Лидия Васильевна.— Если что… ну, вы понимаете, я уже договорилась с одним магаданским летчиком, через него я отправляю все посылки, я договорилась… если что… в общем, он похоронит его как надо.

Мы сидим, пытаемся смотреть телевизор, но он, старый, трещит, мигает изображение, пропадает звук. Сердобольные поклонники в магазине предложили было старику уцененный цветной телевизор за сто рублей, но слишком уж был он поцарапан и ободран.

Размышляя о публичном одиночестве артиста, я думаю о том, что в свое время он внес в государственную казну больше, чем любой другой певец. Давая огромную прибыль, он обходился государству дешево, у него не было, скажем, оркестра, как у Утесова (пианист — и все), никогда не требовал никаких других расходов, льгот.

Вспоминаю письмо Цветаевой Рильке: «Пастернак — первый поэт России. Об этом знаю я и еще несколько человек. Остальные узнают после его смерти».

Речь не о первенстве. О том, чтобы воздавать при жизни.

Всю жизнь он был народным, но не стал даже заслуженным.

Даже если бы сегодня организовать в Москве вечер Козина — любой зал не вместил бы желающих. Он мог бы, как никто, рассказать об истории и традициях старого русского романса. А главное — он еще поет, да — поет.

После недельной подготовки старик готов наконец напеть мне на прощанье небольшую пленку. Он повязывает галстук…

Но забарахлил, загудел, засвистел вдруг магнитофон. Старик разнервничался, дозвонился одному из своих знакомых, тот приехал, оба долго возились, пока не привели все в порядок. И уже в первом часу ночи он снова сел за пианино. Серебро снова явилось к нему — чистое и сильное.

Мы успели еще раз послушать старые записи. Старик сидел опустив голову. Устроившись рядом, на пианино, Бульдозер осторожно трогал лапой плечо старика, чтобы он очнулся, не грустил.

Прообраз Бульдозера — маленький талисман, высохший, потрескавшийся, смотрит из дальнего, пыльного угла комнаты.

Если бы эти впалые строки могли передать обаяние старых мелодий! Сквозь переливы редкостного голоса пробиваются все ближе шорох, потрескивание.

…Это нищая моя кормилица доклевывает последний бумажный корм.

1986 г.

Анатолий Аграновский, Специальный корреспондент

Москва, Пушкинская площадь, 5. Здесь мы живем. Хорошо ли в доме, нет ли — мы здесь живем. Уходим домой только на ночь. И все равно среди ночи рождается вдруг мысль, проступают очертания темы, сюжета; из небытия возникает слово, которое днем, вчера, отыскать не сумел, выплывает строка.

Это как маленькая родина: даже те, кто с легким сердцем покидал редакцию, уходил на более обильные хлеба, искал потом пути вернуться.

Прежде чем переступить порог этого дома, я вечерами примеривался к нему. Вот из подъезда выходят седые, гладкие, уверенные в себе люди, расходятся по машинам. Вот помоложе, идут пешком, тоже, видно, маститые, они ни в чем не сомневаются. Это они изо дня в день, уже много лет, учат меня, читателя, жить.

Они знают, видимо, что-то главное, чего не знаю я.

Спустя несколько недель и мне выпало стать их кол­легой. Через старый коридор пятого этажа я шел к сосе­дям — в экономический отдел, по тому времени лучший в газете. Большая комната окнами на площадь была полна — разноголосица, гул; в стороне, у стены, руково­дитель отдела Семен Борисович Розенберг убеждал собе­седника:

— Ну, может быть, попробуете все-таки? А?

— Да нет. Нет, не получается. Не получится.

Собеседник отвечал как-то застенчиво, мягко, растя­гивая слова. Руководитель отдела объяснял, как можно повернуть материал, выстраивал схему, тут, кажется, и практикант мог понять.

— Не-ет,— снова виновато и стеснительно отвечал собеседник,— не-ет. Для «Недели», может быть, и вытяну, а для вас — нет!

Это меня и успокоило. И здесь не все всё умеют. К тому же непонятливый автор был постарше раза, может, в полтора.

— Кто это? — спросил я тихо у ребят.

— Аграновский!

— …

Этому без малого двадцать лет.

Да, была середина шестидесятых годов, счастливей­ших в его жизни,— и талант, и силы, и сама жизнь каза­лись бесконечны. Уже написаны были «Письма из Казанского университета», «Столкновение», «Официант», уже прогремело только что «Открытие доктора Федорова!» Впереди были «Письма из Венгрии», «Вишневый сад», впереди было — «Бессмертие»… Бесконечность.

«Не получается» — первое слово, которое я услышал от него. В лучшую пору, в звездный час.

Алфавит современной советской журналистики уже тогда начинался с него.

…Двадцать лет. Целая жизнь — от рождения до воз­мужания.

Одни автобусы в конце недели идут в город, дру­гие — за город. А Пахра — ни то, ни другое: пригород — улиц нет, и простора нет. Лес? Какой лес, он вдоль и поперек исхожен. Река? Какая река — ни стрежней, ни водоворотов, ни волн. Обустроенный ручей, ведут к нему деревянные домашние ступени с перилами, плотинку приспособили. Есть и клумбы, и полевые цветы, но они запакованы со стороны асфальтом.

Одним словом — лубок. Бывший сословный закут, а теперь здесь известинские дачи. Раз дачи, есть немножко и живой землицы, кому положена грядка — копают. Грядка — в цветочный комнатный горшок войдет.

…Может быть, я зря так. Просто теперь, когда в Пахре скончался Толя, мне кажется, и соловьи здесь — заводные.

Теперь говорят: если бы он не поехал в Пахру. Вспо­минают: именно в Пахре уже несколько инфарктов, инсультов. Но это знаете — один умер в вагоне поезда: выронил расческу, нагнулся и… Потом говорили: если бы не нагнулся.

Но что правда, то правда, Аграновский не любил это место, бывал там раз в году: низина, вечерами туман, там он чувствовал себя похуже.

Но почему Аграновский, почему Толя — всеобщий любимец и баловень? Жил спокойно, неторопливо, на работу не спешил — писал дома, после обеда ложился отдыхать, все размеренно, чинно. На редакторов нервы не тратил: сколько напишет, столько и в набор зашлют. И напечатают столько же — ни слова, ни запятой не тронут. И на работе, и дома — все для него, только для него. Что еще надо для благополучной долгой жизни? Здоровье? Вроде было. Он и писал больше за счет ума, чем чувства, тоже сердцу разгрузка.

Сегодня, сейчас, когда Аграновского не стало, мы говорим — преждевременно. Это так. Даже если бы ему было не шестьдесят два, а много больше — да сколько бы ни было, все равно мы бы сказали — преждевре­менно. Потому что заменить его некем.

Пусто, сиротливо, одиноко.

Толя последний раз покидает редакцию, его выносят, и даже на самых скупых лицах оживают слезы.

Любят — не за талант, за талант — уважают. Любят — за честный талант.

Такого тумана, как в ту недавнюю ночь 14 апреля, не было давно. Туман опускался, густел, обволакивал — замуровал все живое вокруг. Под утро, часов в пять, Толя сказал Гале, жене:

— Мне не страшно! Тебя жаль.

Вот строки из его последней законченной работы, совсем небольшой, эта миниатюра предназначалась для будущего известинского музея.

«Отец мой А. Д. Аграновский родился в 1896 году. Из гимназии пошел вольноопределяющимся на фронт, был в кавалерии, ранен, хромал потом всю жизнь. С 1918 года член Коммунистической партии. В гражданскую войну — комиссар госпиталей Южного фронта. Слышал от В. Регинина историю о том, как вовлекли отца из медицины в журналистику.

— Мы тогда,— рассказывал Василий Николаевич,— ехали из Москвы в Николаев на судебный процесс. Вы должны знать: по убийству в Дымовке селькора Малино­вского. Ну, в Харькове занемог Демьян Бедный, наш салон-вагон отцепили, вызвали врача, и пришел с саквояжиком молодой человек. Такой, как вы сейчас, вы с ним схожи. Выслушал пациента, дал порошки, разговорились, пропустили по стопке. Оказалось, пробует писать. Демьяну очень пришелся по душе: «Махнем с нами!» И он поехал, как был. Только сбегал позвонить жене, чтоб не волновалась с малышом. С вами, значит.

В 1924 году вышла «Дымовщина» — первая книга отца. Об этом самом процессе.

В 1925 году вышла вторая книга — «Культура и мещанство (письма из Германии)». Насколько мне изве­стно, наших журналистов туда еще не пускали. А. Агра­новский отправился в качестве врача первой советской футбольной команды, выехавшей за рубеж.

Отец стал членом Союза писателей СССР, но до конца дней считал себя журналистом, ценил в себе газетчика.

Многие его публикации запомнил я с детства. Ска­жем, «Смерть Хаким-заде» — 1929 год. О зверском убий­стве просветителя, драматурга, поэта Хамзы Хаким-заде Ниязи. Спецкор «Известий» был едва ли не очевидцем событий, первым из России примчался в горы Шахимардана, где забили камнями Хамзу, где, подстрекаемые фанатиками, бросали в него камни даже любимые его ученики.

Вторым «человеком из России» был я. Помню отца в кожаной куртке, с наганом, верхом на коне. И я ехал верхом — на маленьком ослике. Отец, видимо хотел сде­лать из меня журналиста, брал в командировки…

Журналистика тех лет была в «Известиях», да и вообще, оперативная, боевая, проблемная. Мы, нынеш­ние, вполне можем числить себя продолжателями их тра­диций. Благостность и бесконфликтность явились позже.

Умер отец летом 1951 года, во время очередной командировки, в перерыве между двумя колхозными соб­раниями, на Урале, в деревне Большое Баландино».

Их часто путали.

В том далеком 1951 году, когда не стало Аграновского-отца, вышла первая книга Аграновского-сына. В одной из рецензий написали: «Автор книги — недавно умерший талантливый советский журналист».

Последний раз их перепутали десять лет спустя.

В 1928 году зимним вьюжным днем Абрам Аграно­вский приехал в глухую алтайскую деревушку. Край света. В избе, куда он вошел, девочка читала Ибсена. Оказалось, и старые, и молодые, вечерами сходясь в клубе, читают вслух Толстого, Тургенева, Лермонтова, Пушкина, Есенина. Читают Мольера, Гюго, Мопассана, Метерлинка.

«Белинские в лаптях» — назвал их журналист. Местный учитель Андриан Митрофанович Топоров не только устраивал читки, он организовал народный театр, два оркестра. Сам Топоров вместе с сельским жителем Степаном Титовым играли дуэтом на скрипках Чайко­вского, Бетховена, Глинку.

Журналист приехал заступиться: учителя травили. Как раз в день приезда местная газета писала о Топорове: «Барин, который не может забыть старого. Хитрый клас­совый враг, умело окопавшийся и неустанно подтачиваю­щий нашу работу. Одиночка-реакционер. Ожегся на открытой борьбе, теперь ведет ее исподтишка…»

Фельетон Абрама Аграновского был опубликован в «Известиях» в годовщину революции — 7 ноября 1928 года.

«Творить революцию в окружении головотяпов черто­вски трудно,— писал журналист,— потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрокра­тизм не терпят ничего смелого, революционного, жи­вого».

И до фельетона, и потом журналист упрямо боролся за судьбу учителя. Эта история стала семейным преданием Аграновских.

Треть века спустя взлетел наш второй космонавт — Герман Степанович Титов, и уже Аграновский-младший отправился к Степану Титову, отцу космонавта, которого учил когда-то Топоров и с которым они вместе играли дуэтом на скрипках. Поднял старые документы: «Чтением, тоскливыми скрипичными мелодиями Чайковского и Римского-Корсакова учитель Топоров расслабляет рево­люционную волю трудящихся и отвлекает их от текущих политических задач…»

Встретился Анатолий и с клеветником. Старик был удивлен, что Топоров еще жив. Высказал обиду: «…Ста­тейкой вашей вы, товарищ Аграновский, нам, старым борцам, плюнули в душу».

Очерк, который достался ему как бы в наследство, Аграновский-сын закончил так:

«Меня часто путали с отцом, который был мне учите­лем и самым большим другом, но никогда еще, пожалуй, я не ощущал с такой ясностью, что стал продолжателем дела отца!

— Вы знаете, статью о Топорове писал не я, — сказал я этому человеку.— Статью писал мой отец… Но я написал бы то же самое».

А с Топоровым они подружились. Старый учитель приезжал в Москву, гостил у Аграновских.

— Маленький такой, сухонький,— рассказывает Галина Федоровна.— В первый день — не заметил, прошел у нас через стеклянную дверь, как Христос по воде, даже не поцарапался. Собираем осколки, он ругается: какой дурак придумал стекла внизу. Хотите, чтоб светло, наверху стеклите, свет должен сверху идти…

Топоров прислал однажды рукопись — размышления о собственной жизни. Анатолий Абрамович редактировал ее больше полугода. Потом стал «пробивать» рукопись в издательстве. Это стоило многих сил. Книга вышла под названием: «Я — учитель». Благодарный старик прислал Аграновским часть гонорара. Когда перевод вернулся обратно, смущенный Топоров прислал письмо: «Извините старика, не нашел ничего лучше…»

Много минуло времени. Читатели давно уже не путают Аграновских. Они знают, помнят, чтят и отца, и сына. Когда скончался Анатолий Абрамович, в «Изве­стия» пришло множество писем и телеграмм.

«Мне кажется, что это от меня лично ушел из жизни родной, очень близкий человек. Мы, читатели, вместе с вами, известинцами, будем хранить добрую память о пре­красном журналисте, писателе и чудесном человеке. Он прожил прекрасную жизнь, эстафету, взятую из рук отца, пронес блистательно, честно. Он был достоин отца… Если доживу до зимы, то будет ровно 60 лет, как я читаю «Известия». В. Клименкова, г. Киев».

«Дорогие известинцы, позвольте вместе с Вами разде­лить печаль… Пусть будет земля пухом для отца и сына Аграновских. Н. Бажанов, г. Москва».

Вот — телеграмма: «Потрясен вестью о кончине вид­нейшего писателя, моего неизменного друга, мудрого наставника, благодетеля Анатолия Абрамовича, неутешно скорблю».

Кто же назвал его «мудрым наставником»? Андриан Топоров, который был старше, чем старший Аграно­вский. Да, жив старый просветитель, он пережил два поколения журналистов.

Может быть, он и не знает, что Аграновский-стар­ший, уберегший его от худшей участи, себя от той же клеветы не уберег. В 1937-м пятнадцатилетний Толя остался вдвоем с младшим братом. В 1942 году Абрам Давыдович Аграновский был полностью реабилитирован и восстановлен в партии.

Журналистика — не чистописание. Журналист отдает читателям не строки — самого себя, по частице, по кру­пице — себя, каждый раз — себя. Я говорю, конечно, о честном таланте.

Станислав Кондрашов, политический обозреватель «Известий»: «Анатолий Аграновский был верен кредо публициста, сформулированному им самим,— будить общественную мысль. Для этого надо иметь мысль соб­ственную — и обостренное чувство гражданской ответ­ственности за все, происходящее вокруг. Помимо мысли, публицисту нужны еще и бойцовские качества. Ими в превосходной степени обладал Анатолий Аграновский».

В 1960 году, в мае, он опубликовал в «Известиях» свои первые очерки — «Письмо из Казанского универси­тета». В числе других откликов получил и письмо от провинциального доктора Федорова из Чебоксар: тот сде­лал уникальную операцию — вживил искусственный хрусталик в глаз девочки, вернул ей зрение, и врача после этого… затравили. Ситуация, не правда ли, схожая с той, что была у Аграновского-старшего с Топоровым, только здесь человека еще уволили с работы. Вмешиваться в это специалисты Аграновскому не советовали: надо ждать отдаленных результатов операции. Сколько? Пять лет. Аграновский соглашается. Но еще задолго до первой строки он борется за Федорова, ведет с министерством переговоры. Врача восстанавливают на работе. Через пять лет — блистательная статья «Открытие доктора Федорова». Врач работает уже в Архангельске, ему помогают на общественных началах ученые-химики, медики, слесари, часовщики, народные умельцы из мно­гих городов страны — хрусталик — дело сложное. «И я восхитился ими и подумал, что в истории этой до конца проявили себя новые отношения между людьми. А после подумал, что будь они, эти отношения, введены в плано­вое русло, сделано было бы в сто раз больше. Все же домны мы не строим на общественных началах. Все же спутники мы не запускаем в свободное от работы время». Журналист ставит проблему.

Еще через десять лет он снова возвращается к Федо­рову. Доктор уже в Москве, уже знаменит на весь мир. Журналистская тема двинулась дальше: «Когда люди кри­тикуют непорядок, указывают, как не надо работать,— это уже прекрасно. Но еще важнее, когда умеют пока­зать, как именно надо».

Аграновский собирался продолжить свой рассказ еще через десять лет, в 1985 году.

С. Н. Федоров, директор НИИ микрохирургии глаза, член-корреспондент АМН СССР, профессор: «Всем, чего удалось добиться, достигнуть, я обязан ему, только ему, Толе. Главное — время. Мы выиграли время».

Из Киева приехали два летчика-испытателя. У обоих резко село зрение, их списали на пенсию. После опера­ции Федорова у одного зрение вернулось до «единицы», а у другого стало… полторы единицы! Руководитель ком­партии одной из капиталистических стран приехал к Федорову, уже практически потеряв зрение. После опера­ции отправился прямо в Лужники смотреть Олимпиаду. Тысячи операций — выигранное время! А новые исследо­вания, открытия (дело идет вглубь), а ученики, последо­ватели (вширь) — тоже время.

Борис Панкин: «Приятно узнавать, что многие, о ком писал автор, стали впоследствии академиками, лауреатами, Героями, известными всей стране. Стали, заметим, не до, а после выступлений писателя. Точно так же не до, а после его публикаций было спасено полмиллиона кубоме­тров леса в Братском море, был ликвидирован один ник­чемный главк, создан крайне нужный институт…»

Он писал не просто о человеке, достойном или дур­ном, он двигал дело.

Станислав Кондрашов: «Аграновский зорко всматри­вался, чутко вслушивался и глубоко вдумывался в жизнь. У него было непревзойденное умение (искусство! талант!) в отдельном человеке и его судьбе, в обстоятельствах, в которые человек поставлен, увидеть срез общества, подлинную серьезную проблему. И рассмотреть ее со всех сторон под широким углом зрения — и народным, и государственным. Если бы словам можно было возвра­щать их первозданную свежесть (он умел и любил это делать), я назвал бы его новатором и передовиком, потому что в этом и было его предназначение: вдумыва­ясь в жизнь, идти впереди, словом своим указывая и доказывая, чему жить и чему пора уходить с обществен­ной сцены. Славный и нелегкий жребий.

Его очерки производили впечатление открытия заклю­ченной в них правдой, выраженной сильно, резко и очень основательно. Героев своих Аграновский выбирал из гущи жизни себе по плечу и по натуре — тоже открыва­телей, граждански смелых, деятельных людей. Они вну­тренне походили друг на друга, писатель и его герои. Он помогал им, утверждая на газетной полосе правоту их жизненной позиции, а они — ему, были для него нрав­ственной рабочей опорой».

Наверное, поэтому, сходясь со своими героями близко, Аграновский не терял с ними связи.

«За что я люблю свою профессию, так это за встречи с людьми», — так он писал. Вот еще один герой журналиста. Аграновский познакомился с ним и его дру­зьями в начале пятидесятых, а написал о них (повесть) через восемь лет.

Марк Галлай, летчик-испытатель, Герой Советского Союза: «Мне позвонил незнакомый человек, представился журналистом и сказал, что собирается писать книгу о летчиках-испытателях. Я ответил, что рад буду помочь, но что для беседы с журналистом мне требуется прямое указание или, по крайней мере, разрешение начальства. Разрешение я получил на следующий же день, но Толя многие годы потом меня поддразнивал: «Первое, что я, узнал о тебе, это то, что ты формалист».

В авиации Анатолия, что называется, «приняли». Наверное, сыграло в этом свою роль и то, что он и сам был не чужд ей — учился в авиационной школе и даже получил специальность авиационного штурмана, и прису­щее ему личное обаяние, но прежде всего, я думаю, то, что летчики сразу почувствовали: об их деле он собира­ется написать всерьез. Интересуется не только и не столько «острыми случаями» и «безвыходными положе­ниями», а глубинной сутью испытательной работы, тем, что она — умная. Мы, пожалуй, одними из первых узнали, что так он подходит ко всему, о чем собираете писать. «Глубоко копает!»— сказали нещедрые на одобрение летчики.

Смелость бывает разная. И я думаю, одна из высших ее форм — смелость мысли. Умение безбоязненно дово­дить свои размышления до конца, не пугаясь, что они заводят куда-то «не туда», приводят к чему-то, что «не полагается». Подобные тормоза на него не действовали. И эта — повторяю, высшая — смелость, вознаграждалась теми самыми, новыми, свежими, нестандартными резуль­татами. Новая инициатива, новый почин — мы так при­выкли, что это хорошо. Оказывается — не всегда («Несостоявшийся почин»). Красная доска — ясное, каза­лось бы, дело, что на ней лучшие работники. Оказывается—не совсем, полезно еще посмотреть ведомость на зарплату («С чего начинается качество»). Обслуживающие обслуживают — обслуживаемые обслуживаются, вроде бы аксиома. Аграновский отыскивает официанта, который высказывает мнение (а журналист не пропускает его мимо), что «все мы друг другу служим» («Офици­ант»). Кстати, он никогда не забывал сослаться на то, что, «как сказал один знакомый врач» (токарь, летчик, официант)… Это — о его исключительной щепетиль­ности.

Вообще редкой порядочности человеком он был!..»

Аграновский как-то писал о своих героях: «незамени­мые». И расшифровывал: «Незаменимые — это всегда люди долга… Вне сознания выполненного долга им может быть тепло, уютно, сытно, но полного ощущения счастья не будет. Однако этого мало. Они любят свою работу, им нравится дело, которым заняты они… Нра­вится? Любят? Но при чем же тогда чувство долга?»

Журналист задается вопросом и отвечает: «Долг,— говорил Гете,— там, где любят то, что сами себе прика­зывают».

Они ему родня — его незаменимые.

— Марк Лазаревич,— спросил я Галлая,— вы и Золо­тую Звезду, и славу, и все-все обрели до Толиных строк. Вы из немногих, кто ничем ему не обязан.

— Дружбой. Это самая высокая награда.

…Другом он был верным. Когда случилось несчастье с одним из летчиков-испытателей, потребовалась специ­альная подвесная кровать с разными премудрыми устрой­ствами. Аграновский за ночь обзвонил, собрал конструк­торов, врачей, рабочих-специалистов. К утру кровать была готова.

Зарабатывать свой собственный хлеб он начал с пят­надцати лет. Даже когда учился в педагогическом инсти­туте (по образованию Аграновский — историк, военная специальность — авиационный штурман), даже когда учился — работал: художником-мультипликатором на киностудии, помощником кинооператора, ретушером в издательстве, художником-оформителем на изофабрике. В 1947 году пришел в одну из центральных газет — репор­тер, литсотрудник, зам. зав. отделом.

В начале 1951 года по отделу прошла ошибка, вино­ват оказался один из старейших журналистов газеты, для старика это — конец. Молодой Аграновский берет вину на себя, не часть, не долю — всю целиком. 13 февраля 1951 года в его трудовой книжке появляется запись: «Освобожден от работы в редакции… за обывательское отношение к своим обязанностям».

Через три года газета приглашает его обратно. Подбирали коллектив не только по профессиональным качествам, но и по человеческим, учитывали прежде всего совместимость людей. То была прекрасная пора — 1954 год. В газете возобновился «ансамбль верстки и правки». Выступали с блеском в Доме литераторов, в Доме кино, в Доме журналиста, в ВТО. В «ансамбле» были цирковые номера, и в роли укротителя слишком ретивых выступал Аграновский. Было две оперы, в одной из них — «В вашем доме» партию молодого поэта Ленского исполнял тоже Аграновский. Песни, частуш­ки — опять он. Выходил на сцену в темно-вишневом жакете, молодой, красивый. «Наш примадон» — так его звали.

Именно в это время начался творческий взлет Агра­новского. Он получает премию Союза журналистов СССР, вступает в Союз писателей. Жизнь прекрасна.

И вдруг!

В коллектив вошел новый главный редактор. Против фамилий тех, кто имел собственное мнение, сразу же поставил галочки. Не забыл и тех, кто прежде выступал против его собственных литературных сочинений. Было проставлено сорок галочек.

Аграновский, будучи дежурным критиком, сказал, что газета изменилась к худшему. Ему дал отпор заместитель главного редактора, которого прежде все любили и кото­рый любил Толю.

Когда увольнения неугодных стали повальными, на очередной летучке снова встал Аграновский и обратился к главному редактору.

— Что вы делаете?! Этот коллектив собирали до вас, собирали по крупицам, по бриллианту, как ожерелье! Это стоило таких трудов! Что же вы делаете?! Как вы можете?..

Он не смог договорить, выскочил из комнаты. На другой же день подал заявление об увольнении.

Против его фамилии галочка не стояла. Уже тогда его бы не посмели тронуть.

Вот вам и спокойный Аграновский.

Что ни говорите, а поступки, конкретные, практичес­кие, порою выше самой светлой мысли и самой умной строки. Самая передовая мысль, самая светлая строка завянут без поступков, без действия.

Не надо тешить себя мыслью, что для публициста изреченная острая мысль уже есть — поступок, который освобождает его от личного вмешательства в действительность, а иногда и от личной веры в то, что изрек. Это, мол, для других, а сам-то я понимаю…

Страшнее нет талантливых иезуитов. Они обратят читателя, слушателя, преемника в любую веру. Обра­щали не раз, есть тому вековые свидетельства.

Аграновский верил в то, к чему звал, хотел верить.

…Он еще не ведал тогда, что ровно двадцать лет спу­стя, в новом коллективе, история почти повторится, и последствия ее будут для него разрушительны, хотя для постороннего глаза и незаметны.

Вот принципы публицистики, которые он вывел. Сна­чала это было устное выступление перед ленинградскими журналистами, потом оно появилось в печати.

«Многое делает художественный очерк — композиция, язык, пейзаж, диалог, портрет, — но без мысли, глубокой, умной, желательно свежей, современного очерка попросту нет».

«…Если же публицистика монотонна, если повторе­ние сказанного выдается за постановку проблемы, то мысль общества не будится, а усыпляется. Писания такого рода называют порой бесполезными. С этим не могу согласиться. Бесполезное — вредно».

«Лучшие выступления рождаются, когда писатель мог бы воскликнуть: «Не могу молчать!» Худшие — когда: «Могу молчать». Я верю автору, если чувствую: его волнует то, о чем он пишет. Я давно понял: можно позволить себе критику любой степени остроты, если читатель видит, что писатель болеет за дело».

«Мы должны воспитывать и укреплять идейную убежденность. А чтобы воспитывать убежденность, надо читателей убеждать… Мы же думаем подчас, что все уже решено, что всем все ясно и спорить не о чем. И не убеждаем, а декларируем, не доказываем, а утвер­ждаем. Особенно в очерках, воспевающих наши дости­жения».

Что ещё важно? «Не слепое послушание, а обще­ственная активность, подлинная гражданственность».

Отчего истины, самые верные, самые нужные звучат иногда, как показные, парадные, повисают в воздухе и растворяются, не оставив следа — ни уму, ни сердцу? Еще хуже — вызывают порой раздражение. Мешают штампы, стертость слов, употребление их не по поводу.

Посмотрите, как ведет Аграновский читателя от простого к сложному! Пустырь. Обыкновенный пустырь перед домом. Сколько людей прошло мимо — тысячи, сотни тысяч? А журналист остановился. «Что тут у вас будет?» — спросил он Едоковых, с балкона которых как раз открывался вид на пустырь. «Дом будут строить. Для начальства». — «Точно знаете?» —«Говорят…»

Проверил, оказалось — нет. Тут будет зеленая зона. Вывод: «Природа не терпит пустоты. Пустыри зара­стают. Преимущественно сорняками. Я хочу сказать, что всякое отсутствие информации восполняется слу­хами. Слухов полезных нам не бывает. Слухи бывают только вредными».

Жители дома знают, что происходит во Вьетнаме, что творится на Ближнем Востоке. А что перед домом — не знают. Почему? Нужна гласность. И тогда, когда строятся планы, и обязательно тогда, когда что-то сорвалось, не удалось.

«Нужна обыкновенная информация о жизни. Она должна быть всеобъемлющей, потому что глупо таить от людей то, чего скрыть все равно невозможно. Она должна быть своевременной, потому что грош цена информации, если она ковыляет позади событий, если обнародована, когда уж, как говорится, подопрет.

И последнее скромное пожелание: сообщаемые сведе­ния обязаны быть стопроцентно, скрупулезно прав­дивы.

Конец месяца, мастер просит рабочих задержаться: «План заваливаем, надо, братцы, поднажать!» Едоковы — люди дисциплинированные, они остаются, «нажимают», а после, придя домой, включают радио… и слышат зычный голос начальника цеха: «Встав на трудовую вахту, славный коллектив воробьевцев досрочно выпол­нил месячный план…» Пожалуй, после этого они и выверенным цифрам поверят не враз».

Новые примеры. На том же заводе рабочим за год выплатили премий меньше, чем полагалось, они и не знали — журналист «поднял» все цифры за год.

«Гласность — оружие обоюдоострое. Убивая слухи, она вместе с тем делает злоупотребления невозможными.

Вы понимаете, конечно, что разговор у нас давно уже не только и не просто о налаживании информации. Речь идет о развитии демократизма, об истинном ува­жении к людям, о необходимости знать их запросы, прислушиваться к ним, учитывать их».

Вот куда пришел журналист — от пустыря, и привел с собой читателя, привел к истине — свободно, не под руки. И оттого истина последних строк уже не кажется расхожей, уже слышим ее чуть не из первых уст (хотя много прежде слышали и о демократизме, и об уважении, но то — либо всуе, не к месту, скороговоркой, либо железным штампом).

Воздействовать на ум труднее, чем на чувство. Это он умел.

Марк Галлай: «Могучей особенностью его мышления было то, что оно никак не зависело от установившихся «привычных» понятий. Столь сильно влияющее на психо­логию человека «все так думают» для него ни малейшей цены не имело. Во многом, на что мы взирали с привыч­ных шаблонных позиций, он вдруг усматривал нечто новое. Часто настолько новое, что все старое перевора­чивалось на 180 градусов — с головы на ноги, и всем делалось очевидно, что до этого оно, старое, стояло на голове».

«Переворачивалось» — парадоксально. Ректор отказал молодым ученым-биологам в восемнадцати тысячах рублей. Пришли другие, попросили двести тысяч, а он довел до полумиллиона. Парадокс? Ректор давал деньги «под мысль». В «Однолюбе» журналист на стороне уче­ного, у которого кроме науки — никаких интересов, увлечений, страстей. В «Схеме роста» начальник цеха уговаривает рабочего парнишку не учиться… Куда уж дальше — не парадокс, а прямо злодеяние. А автор — поддерживает начальника цеха. Потом мы понимаем: раз­говор не об учебе, а лишь об аттестате, дипломе. «…Есть еще самообразование. Если на то пошло, всякое образование прежде всего «само». Научить человека ничему нельзя, он может только научиться, научить себя».

«…И гений — парадоксов друг».

Работал Аграновский до изнурения, строки давались ему трудно. Он вынашивал, выхаживал, холил тему неде­лями, иногда месяцами. Ходит, заглядывает в отделы, звонит друзьям. Мысль есть, уже и тема есть, как начать? Как начать, например, рецензию на фильм Михаила Ромма? Александр Борщаговский напоминает одну из довоенных статей о Малом театре: «Надоели бороды…» Родилось начало: «Надоели дураки на экране». Потекла своя, совершенно неожиданная мысль, крутой ход. Или. Берет расхожие слова из сказки о дураке, который на свадьбе плакал, а на похоронах смеялся. А дальше — поворот, отнюдь не сказочный: «Мне иногда кажется, что вовсе он никакой не дурак, просто он боялся перегибов».

Первым ценителем и советчиком была жена. («Пока не знаю, Гале понравилось». «Обожди, не клади трубку, у Галины Федоровны спрошу, она больше меня пони­мает, а главное — думает быстрее».) Вообще собствен­ный дом был кладезем многих мудростей («Послушай, что Галя моя сегодня сказала», «Антон сегодня выдал», «Алешка…»).

Конечно, мудростью это все становилось под пером журналиста. Жена увидела однажды сосиски — без цел­лофана, как бывало когда-то прежде. «Мы получаем их с экспериментального производства»,— объяснил важно директор магазина. Потом это пригодилось в размышлениях о характере нового. «Была не была,— сказал бы Гамлет, будь он русским человеком»,— тоже ее, жены.

Все, что с малых лет удачно замечали дети, он, отец, не пропускал. Я листаю его старые блокнотные записи.

Антон: «Не буду я с этим Алешкой соревноваться, он слишком быстро соревнуется». (В размышления о соцсо­ревновании он вставил это, но сам же и убрал — до вре­мени: не «стыковалось»).

Алеша (из сочинения): «Елку поставили на стол, и она доставала до потолка, но не потому, что елка была высокая, а потому что потолок был низким» (вполне вероятно, он выписал это для будущих размышлений об истинном масштабе — таланта, благосостояния, правды. Или об относительности сущего).

Алеша принес пятерку по пению: «Ты что же, пел хорошо?» «Нет, я принес нотную тетрадь». (Форма и содержание — пожалуйста.)

Алеша: «Интересный фильм — никто не целуется и не женится». Что надо мальчику? Приключения, борьба: «Так долго целуются, за это время можно было столько раз выстрелить».

Антон (после схватки во дворе): «Алеша победил: его не догнали».

Антон (после рассказа мамы о том, что в Риме у молодых священников выстрижены тонзуры) с гордо­стью — ребятишкам: «В Риме у всех мужчин стригут лысины, а у нашего папы уже давно есть».

Алеша: «Я уже достиг роста взрослого пигмея».

И вот — время, Аграновский уже дед: у Алеши роди­лась Маша. И уже Машины чуть не первые мысли ловятся на лету. Она гуляет с Алешей в Пахре. Где-то за лесом затарахтел трактор. Двухлетняя Маша прислуша­лась: «Дед бреется». (Чем не оценка качества отечествен­ной бытовой техники?)

Остры на мысль в семье все, в ходу были афоризмы Ежи Леца, особенно его: «Когда мне показалось, что я достиг дна, снизу постучали».

Даже если бы журналистика была лишь чистописа­нием, и тогда бы она была для него самоизнурением. Уже отшлифованную мысль он выводил на бумаге, если делал помарки, пусть хоть в конце листа, бросал все и все переписывал. Листы брал чистые, если маленький изгиб или древесное пятнышко — браковал. Потом сам же перепечатывал все на машинке и опять же: упадет на страницу не та буковка, не забивал ее, начинал все сна­чала. В процессе этих перезаписей рождались новые мысли, он углублялся вновь.

— Не торопись достичь дна,— говорила жена,— снизу постучат.

Когда, наконец, ставилась последняя точка, семья была обеспокоена лишь одним: чтобы в это же утро немедля переправить рукопись в редакцию. Если случа­лась задержка, он снова пробегал глазами работу, начи­нал делать поправки, домысливать, улучшать. Иногда рукопись увозил в редакцию Антон.

— Только не урони,— суеверно просил отец.— А выронишь — сядь на нее.

Антон вез рукопись, как самое хрупкое существо. «А вдруг выроню,— в метро, на улице, как сяду при всех?»

…Что бы ему своих-то детей отправить на факультет журналистики (это сейчас просто: у режиссеров дети — режиссеры, у актеров — актеры, у журналистов — повально журналисты, причем у международных — обяза­тельно международные. Иногда и не беда бы, но ведь часто — за уши тащат). Хлопот бы у Аграновского было меньше. Но не захотел.

Антон: «Вы же знаете папины слова: хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает. Он и нам с Алешей говорил: научитесь думать — будете и писать».

Алеша — микробиолог, Антон — врач.

…Как быстро выросли дети. Уже они в доме решают судьбу последней отцовской рукописи.

Он не успел закончить эту статью — «Сокращение аппарата». Она так и осталась лежать на столе — прерванная. Галина Федоровна не решилась отдать редакции незавершенную работу. Но дети сказали:

— Это принадлежит уже не нам.

Его последние строки оборваны, но в них дышит, бьется, пульсирует прежняя могучая мысль. К живым словам его просится эпиграфом поэтическая строка:

«Держу пари, что я еще не умер…»

Обычно журналист чувствует себя именинником, когда удачная статья напечатана. Он чувствовал себя именинником, когда еще только появлялась идея. Мысль, главное — есть мысль, он уже предчувствовал итог. При­езжал в редакцию, обходил кабинеты:

— Как думаешь, а если?..

И редакция уже жила ожиданием праздника, хотя не написано было еще ни единой строки.

Любой его приход в редакцию был как маленький праздник. Встречается в коридоре — улыбка милейшая, глаза добрые: «Здра-авствуйте, негодяи». Поскольку бывал он в редакции редко, почти каждый раз я спраши­вал его одно и то же: «А ты чего сюда пришел?» И каждый раз он отвечал:

— На нервной почве.

Он сразу же обрастал компанией. Все говорят, а он сидит, слушает, мягко улыбается, и каждый чувствует его гипнотическую власть.

В разговор вступал медленно, неторопливо, как писал. Рассказывал о детях, о жене, о друзьях. Делился всеми дорогими ему событиями:

— Дети-то мои витражами увлеклись! Приезжай — посмотришь.

— Слу-ушай, сегодня Антон первую операцию сделал!

Когда Алеша стал лауреатом премии имени Ленин­ского комсомола, сын Володи Буланова — давнего изве­стинца — тоже стал лауреатом (Государственной пре­мии). Аграновский написал ему на своей книге: «Отцу лауреата от отца лауреата».

— Слу-ушай, Антон все-таки вылечил Джонни.

Джонни — собака, обыкновенная дворняга. Как-то зимой, морозным утром, Галя увидела на Черемушкин­ском рынке совершенно пьяного мужичка, на руках у которого дрожал щенок. Когда она шла мимо, щенок успел ее лизнуть, и она вместо картошки купила щенка. Пока шла домой, успела полюбить его. Принесла гряз­ного, запущенного.

— Это же дворняжка,— сказал муж.

— Ничего, мы тоже не графья.

Выросла прекрасная собака — с большим умным лбом и грустными глазами. Вскочит на диван, встанет на задние лапы, правой опирается о стену, левой поворачи­вает ручку двери и открывает.

Знакомая Гали как-то сказала ей: «Джонни очень похож на Толю… Только не говори ему, обидится». — «Что ты, он будет счастлив». Толя, узнав о разговоре, смеялся: «Это же такой комплимент мне! Твоя знакомая просто умная женщина». И стал звать дворнягу Джонни Анатольевич.

Прошло много лет, устаревший Джонни перестал ходить, слег. Явился ветеринар: это конец, надо усып­лять. Семья сказала: нет. В то лето Антон закончил медицинский, впереди предстоял первый в жизни отпуск (раньше были только каникулы). Он остался дома, каждый день делал Джонни уколы, дважды в день — массажи, выносил на руках во двор. Прошло больше месяца, и Джонни Анатольевич ожил.

— Знаешь, сколько ему уже лет? — спрашивал Толя, гладя собаку. — Семнадцать. По человеческим меркам больше ста.

— Я бога молю, — говорила потихоньку Галя,— чтобы, когда Джонни умрет, Толя был в командировке. Он же без ума от него.

О друзьях, знакомых рассказывал с доброй улыбкой — тонко, чутко, либо притчу, либо новеллу.

— Ну, ты знаешь, у Гали с Антоном день рождения 5 мая. Умудрились в один день. Вечером пятого приходит Саша Борщаговский, мы — соседи, вручает Гале подарок и вдруг видит — Антон: маленький, животик выставил, мягкий, как у кузнечика, глаза большие. Надо же, забыл!.. Ему ведь сегодня шесть лет! Подошел, руку на плечо. «А для тебя, брат, у меня особый подарок». У того уже глаза горят, ну, ты ж понимаешь. «Ты завтра утром свободен?» Антон смотрит на нас с Галей. «Свободен». «Вот завтра утром в девять часов я жду тебя возле дома, у киоска с мороженым. Понял?» — «Понял». Ну, Антон, понятно, не спит полночи, что ты, какой там сон! Утром — смотрит в окно: ага, ждет. Александр Михайлович берет его за руку, подводит к мороженщице, говорит ей: «Это тот самый мальчик». И Антону: «Вот у этой тети каждый день можешь брать мороженое. Бесплатно. Любое, сколько хочешь». Антон показывает пальцем: «И это?» — «И это». — «И это?» — «Любое». — «А ребят могу угостить?» — «Конечно». Привел в пер­вый же день одиннадцать мальчишек. Сам причем брал поменьше, подешевле — чего-то опасался, ну а ребя­тишки — понятно. Потом мы с ним в отпуск уехали, а продавщица все искала Борщаговского: сдачу вернуть!

Он гордился своими друзьями:

— А вот я тебе прочту сейчас строки, а ты угадай — чьи.

Читает. Угадываю:

— Ваншенкин.

Очень доволен:

— Точно, Костя! Ну, как! — Улыбка во все лицо, словно сам написал лучшие в жизни строки.

С талантом Аграновского можно сравнить разве что личное обаяние и простоту. Я говорю уже не о журнали­стском таланте: он и человек был талантливый. Пре­красно рисовал, иллюстрировал одну из своих книг: там и его Федоров, и Курбака. Замечательно фотографировал, вполне бы мог устроить персональную выставку (но в отличие от других знаменитостей, которые желают непременно, чтобы и их хобби тоже стали знаменитыми, он о выставках и не помышлял). Его устные рассказы украсили бы любую вечернюю телепередачу. Он сочинял романсы на слова Бориса Пастернака, Марины Цветае­вой, Давида Самойлова. Пел. Собственные романсы под собственный аккомпанемент! Ваншенкин посвятил ему стихотворение, которое так и назвал — «Певец»:

Он пел старательно и хрипло

С самим собой наедине

О том, что все же не погибла

Когда-то молодость в огне.

И видел: дым плывет, как вата,

По большаку идет солдат…

Он пел негромко, сипловато

И струны трогал наугад.

— Как это «наугад»? Я же гениально играю на гитаре.— Толя возмущался, и все улыбались, все знали его собственное признание: «Я знаю только полтора аккорда».

Он едва слышно смахивал эти аккорды, тихо, проникновенно пел мягким своим баритоном. Режиссеры уговаривали его спеть в художественных фильмах. На телевидении предлагали ему передачу.

— Спасибо, нет.

Может быть, он опасался слов «однолюба», своего ж героя: «Я думал, вы серьезный человек, а вы на гармошке играете».

Друзья определили семью Аграновских лаконично: «Доброкачественная». О своих чувствах и привязанностях муж с женой говорили разве что с иронией. Изъяснялись. Словно жили этажом выше всех.

Как-то шли по рынку. Мороз был градусов за три­дцать, зябнущие женщины, сидя на стульях, расчесывали какой-то псевдомохер, демонстрировали качество.

— Вот,— сказала Галя,— посмотри. Когда ты меня бросишь, найдешь какую-нибудь молоденькую, я буду одна кормить семью. Буду в такой страшный мороз сидеть и расчесывать мохер. Посмотри, тебе меня не жалко?

Что он ответил?

— Ну, во-первых, не так уж и холодно. Во-вторых, можно потеплее одеться.

…Это было так недавно.

— Какое же это было счастье! Тридцать два года! И он оставался для меня мужчиной в самом высоком смысле этого слова — всегда.

Его не сокращали? Но в нем сидел такой внутренний редактор, построже любого Главного. А кто сказал, что редактировать самого себя, иногда заранее отказываясь от дорогой строки, жертвуя частным ради общего, ради итога, что редактировать себя так жестко, так скрупу­лезно, как это делал Аграновский, кто сказал, что это — легче?

Один только раз я видел его, скромного интелли­гента, во гневе. Руководитель отдела, будучи дежурным, самым, скажем прямо, примитивным образом «выправил» очерк Аграновского, и главное — не поставив его в изве­стность.

— Как вы посмели! Кто дал вам право, без ведома и согласия. Такой правке я научу нашу курьершу тетю Машу за две недели!..

Толя был белый, губы дрожали. Тогда, семнадцать лет назад, у него был первый и единственный сердечный приступ.

А кто решил, что он был всеобщим любимцем? Не было этого и быть не могло. Нравиться всем — занятие весьма подозрительное. Люди разные, есть и завистники, есть и приспособленцы, да просто дураки, разве мало? Нравиться еще и им — последнее дело.

Нет. Приспособленцу он много лет не подавал руки. А с литератором, совершившим нижайший поступок, не здоровался все годы. Сколько? Тридцать два года.

Ошибался ли он когда-нибудь в оценке людей? Бывало. Но в худшую сторону — никогда.

С киоскершей внизу он был любезен и прост — ей ровня, и в этом не было игры. С друзьями прост уже по-другому. С главным редактором прост совсем иначе. Там в большом кабинете, уже видны были его степенность достоинство: «Хорошо, я подумаю. Пока не знаю…» Главный редактор, как обычно, вставал с кресла и приса­живался напротив собеседника. Так и беседовали — про­стой мудрый спецкор и простой мудрый главный редак­тор. Два простых мудрых дипломата. Тут еще неизве­стно, кто соблюдал дистанцию.

Прост он был, да не прост.

С ним было интересно, даже когда он молчал.

Сидит, молчит, просто молчит, и жизнь наполняется тайным смыслом.

Часто, очень часто улыбается, а глаза такие гру­стные, почти виноватые.

Талант — дар обременительный. Что нужно, чтобы талант расцвел или хотя бы не завял? Многое. Но глав­ное: талантливому журналисту нужен хороший редактор. И непременно чтобы — хороший человек. У Аграно­вского было такое школьное определение — «хороший человек».

Легко ли в газете главному редактору со спецкором Аграновским? Судите сами. Ему дают задание писать о том, что недопустимо руководить кафедрами людям без ученых степеней. А он вдруг, сойдясь с героем, пишет об истинном ученом, которому нет времени формально защищать свои отличия («Тема блистательно лопнула»).

Пьяный тракторист разворотил рельсы, машинист поезда героически спас пятьсот душ, а сам погиб. Зада­ние Аграновскому сформулировали конкретно, как новичку: вы должны написать такой очерк, чтобы во всех депо повесили портрет героя-машиниста. Такой очерк в итоге появился, но автором его был не Аграно­вский (машинист увидел впереди развороченные рельсы, перед его мысленным взором промелькнула его собствен­ная жизнь, и он не мог допустить, чтобы… и т. д. То есть сознательно пошел на смерть, спасая людей).

А что же Аграновский? Он на паровозе проехал тот же перегон, засек время секундомером, и чудом уцелев­ший помощник подтвердил ему, что выпрыгнуть маши­нист все равно бы «не управился». «И если бы я написал: «Перед его мысленным взором…» — я обманул бы дан­тистов, домашних хозяек, колхозников, но тех путей­цев, которые должны были в каждом депо повесить портрет машиниста, — нет, не обманул бы.

Мне кажется, я понял в этой поездке нечто гораздо более важное. Легенды нынче сочиняют ленивые и нелю­бопытные люди, которым неинтересно, что было на самом деле, и лень это узнать. А жизнь все время стал­кивает нас с такими судьбами, которые «сочинять» грех…»

Но все-таки был ли подвиг? Был. «Всей своей жизнью машинист был подготовлен к подвигу в высшем понима­нии этого слова: человек делает то, что он должен делать, несмотря ни на что. Ему не надо было раз­мышлять, взвешивать — он выполнял свой долг. И это правда. И правда оказалась сильнее».

И почти как всегда парадоксальный вывод: «Как ни странно, случай частный, отличный от других, «зао­стренный» дает больше возможностей для обобщения, чем среднестатистический, который кажется нам ти­пичным».

Непросто Аграновскому и главному редактору друг с другом, если главный редактор знает все наперед и не убеждает, а декларирует, не доказывает, а утверждает. Аграновский решает из «Известий» уйти, но тихо, спо­койно. Он берет творческий отпуск на целый год. Но меняется руководство газеты, журналист возвращается. И далее, с середины шестидесятых годов, — «болдинская осень» длиною в десять лет. Аграновский публикует по восемь-девять очерков в год. И каких! Самых могучих. Теперь, когда пришла печальная пора подводить итоги, можно сказать с уверенностью: эти годы были поистине золотыми. А куда девались остальные, следующие?

Авторитет одной лишь должности не гарантирует еще единодушия, взаимопонимания и тем более безоговорочного согласия во всем — новый руководитель (опять новый главный редактор) не понимал этого. Или не желал понимать. Первый же очерк Аграновского пра­вится, сокращается, режется: не по словам — опресня­ется по мыслям. Со вторым очерком происходит то же, Аграновский собирается в отпуск, ему обещают очерк не трогать до возвращения. Но он уезжает, и очерк печа­тают в искаженном виде. Ему навязывают далее не только тему, но и «положительного» героя, навязывают очерк, где все заранее ясно. Мучается, но пишет.

Можно, конечно, и на редкостном рысаке возить воду, только зачем.

А что делать ему? Уходить? Сколько можно. Он перестает писать и понимает: редактора это устраивает.

Он не писал годами. «Я ставлю эксперимент: сколько можно платить человеку, который ничего не делает».

Со стороны кажется — числящийся на службе воль­ный человек, что может быть лучше. Пиши в свое удо­вольствие. А что писать?

Его многие считают писателем. Нет, он не был им в том широком толковании, какое мы подразумеваем под этим званием. Он не был беллетристом, ему трудно дава­лась сложная конструкция больших произведений. Его именовали писателем за высокий литературный уровень, за глубину. Но ведь именно поэтому он был и остается журналистом номер один, и разве это хуже, чем, скажем, посредственный писатель!

Он нашел себе определение: литератор.

В свободное время, которого теперь много, пишет киносценарии художественных и документальных филь­мов. Но ведь он не был и кинодраматургом. Берет работу иногда полегче, скажем прямо. Вина ли это его или беда? Он говорил: «Эти годы для меня пропали: я ведь очеркист». За эти семь лет он печатался в среднем раз в год.

Однажды сказал после очередной, редкой своей пуб­ликации:

— Вот, три дня прошло и — ни одного звонка. Такого еще не было.

Я думал, его волнует качество, собственное имя.

— Да нет же: не читают нашу газету. Перестали читать. Тираж совсем упал.

И вдруг (опять вновь — «вдруг») возвращается преж­ний редактор, с которым так хорошо работалось. Агра­новский берется за работу, и… вот тут уже в самом деле — не получается. Пишет очерк — не на своем уровне. Талант — дар обременительный прежде всего для самого себя. Если бы под очерком стояла иная фамилия, сказали бы «хорошо». Он чувствовал себя подавленным. Нача­лась, по его же словам, — «маета». Не может писать, но и без дела не может: «Дайте пока хоть что-нибудь отре­дактировать». Начинает мучительно набирать высоту. Кажется, обрел — «Картинки с выставки». Жизнь пошла по второму кругу, возвращаются опальные друзья. Звонит:

— Когда Игорь возвращается?

— Правда ли, что отдел права и морали восстанавли­вают?

От этого отдела он и поехал в командировку — в Бахмач, там распалась семья: «отцы и дети» не смогли поделить автомобиль. Вот передо мной записная книжка Аграновского. «Зачем я еду? Что надеюсь найти? В чем разобраться? Какая тут еще нужна публицистика? И тема не моя — семейная. «И чего мы, кум, дерьма наелисъ?» Еще не уехав, еще в Москве, он исписывает мно­жество страниц. «Пока (из общих идей) приходит в голову вот что. Всеобщее образование не обеспечивает всеобщей нравственности — это разве что две парал­лельных линии. Технический прогресс никак не влияет на людскую мораль… Прогресс в том, что прежде делили чересседельники — теперь на станции Бахмач делят «Волгу».

Дотошность Аграновского поражает — бухгалтерская: «Началось с неудачи: поезд из Москвы вышел с опозда­нием на 3 с половиной часа. Кишиневский № 47. Я такого что-то не упомню… И в Бахмач вместо 8 час. утра придет в полпервого дня. Значит, первый день наполовину потерян. Сегодня четверг. Надо два дня тратить на присутственные места — горисполком, суд, депо (может, с него и начну, прямо на станции). А дела семейные — в субботу, воскресенье. Еще, если есть, — музей. Местная газета (выбрать часок…). Через полчаса прибываю. Стоянка в Бахмаче — две ми­нуты».

Как знать, а вдруг эти две минуты как раз понадо­бятся. Еще неизвестно, где роковая развязка. Он записы­вает буквально все.

Параллельно с этим сюжетом развивался другой. Пла­нировались шесть моих очерков «с продолжением» о евпаторийском морском десанте. После настоятельных и неожиданных рекомендаций со стороны (именно со сто­роны — не «сверху») решили публиковать два. Сокращать втрое? Была суббота, назавтра я уезжал в отпуск. Я знал, Толя очень занят, у него никак «не шла» бахмачская история, он мучился. Но выхода не было, я позво­нил: «Толя…» .— «Приезжай прямо сейчас». Было около двух дня. Мы просидели семь часов (он не поднял головы от стола). Вечером, усталый, он сказал: «А сейчас я тебе отомщу. Посмотри, как думаешь, можно так начать?» Он дал мне две странички, это было начало очерка о бахмачской семье, о злополучном автомобиле…

Вот, оказывается, как. Он отдал мне не просто весь субботний рабочий день, оказывается, он только-только нащупал тему, сюжет, только набрал высоту… Все отста­вил, бросил.

Перед уходом, около девяти, мы еще успели глянуть конец фильма. Показывали «Берегись автомобиля».

Он так и назвал свой очерк.

Как оказалось, редактор вернулся ровно на год. И снова Аграновский прощается с ним. Зашел в кабинет с грустной улыбкой.

— Поскольку вы снова не главный редактор, могу сказать вам совершенно прямо: вы хороший человек.

Это было в пятницу. Он и не подозревал, что живет последние часы.

Л. Н. Толкунов, Председатель Совета Союза Верхов­ного Совета СССР, бывший главный редактор «Изве­стий»: «С ним было интересно работать. Он стремился докопаться до сути самой сложной сейчас проблемы раз­вития и управления экономикой. Он был вровень с любым самым крупным хозяйственником, с любым спе­циалистом, с которым беседовал. Он заставлял читателя размышлять вместе с ним и вместе с ним делать выводы — это высший класс публицистики».

И в журналистике можно устроиться. Слышу еще нередко: «Вот Сережа решил новую квартиру обклеить: репортаж с обойной фабрики дает». «Вот наш общий знакомый решил, видно, машину менять: читай…»

При чем здесь блудные сыны журналистики? Ведь речь совсем о другом? Просто я слишком часто, иногда не без упрека, слышу: «Вот вы, журналисты…» Как о струганых болванках. Но ведь журналисты — разные, от нуля до бесконечности, как сказал один коллега. Даже не от нуля — от минуса. Есть журналисты, позволяющие себе иметь «разработчиков» — людей на побегушках, которые делают всю черновую работу, готовят фактиче­ский материал, присутствуют в судебных заседаниях и т. д. А потом уже метр, на всем готовом, берет в руки драгоценное перо. Это то же самое, что поручить чужой женщине родить твоего ребенка (мысль — Корчака, сказанная по иному поводу).

И есть Аграновский. Когда он писал о летчиках-испы­тателях, то сам катапультировался (хотя и на наземном стенде, но перегрузки очень большие). В другой раз в водолазном костюме спустился на дно моря. Хотя, как раз он-то мог бы ничего этого и не делать — он брал глуби­ной мысли.

«Вы — журналисты…» Тут, конечно, много порчи и со стороны. Как же надо было маститому кинорежиссеру унизить, обессмыслить, обезглавить того же, скажем, Аграновского, чтобы легкомысленный, неправдоподоб­нейший фильм, салонный фильм так и назвать — «Журналист».

После публикации Аграновского ведомства, министер­ства и более ответственные инстанции принимали важней­шие решения. А он сам по себе был беспомощен, как ребенок. Друзья затеяли как-то поездку за костюмами (слух: «где-то что-то выбросили»), он обрадовался: я с вами, нигде — ничего, понимаешь… Вернулись пустые.

У него была единственная знакомая продавщица — та мороженщица возле дома.

Хорошо, что и вся семья не была избалована, жена никогда не носила дорогих нарядов, дети не просили джинсов за двести рублей. Жил всегда более чем скромно. Когда родился в 1954 году Алеша, они втроем ютились в двенадцатиметровой комнате коммунальной квартиры — семнадцать (!) соседей: дом — бывшее учре­ждение. Когда в 1957 году родился Антон, они, уже вче­твером, жили в этой же комнатке, Антон спал на сту­льях.

Ему исполнилось тридцать шесть лет, когда он полу­чил отдельную (двухкомнатную) квартиру (до «Изве­стий»).

Не любил, просто не умел просить: боялся, не хотел быть и не был никогда ничьим должником. Настаивать, и решительно, мог, если только речь шла о строках. В отличие от многих, в том числе и людей, им уважаемых, никогда не стремился ни к какой должности, не завидовал ни одной из них. Должности приходят и уходят еще при жизни, а остаются — строки.

О чем, кстати, были его самые первые, юношеские строки. Кажется, о Доме журналиста. Репортаж. Этот же Дом оказался и последним учреждением, где он побывал. Пришел, сказал, что хотел бы отдохнуть нынешним летом в Венгрии, на Балатоне (есть там у журналистов свой дом). Мелкий служебный голос ответил: «Нет. Вы уже однажды отдыхали в Болгарии, в Варне…»

Просить не умел. Извинился, ушел.

В Варне он действительно был. Двенадцать лет назад.

О конфузе стало известно. Вслед Аграновскому были отправлены извинения. Получил ли он их, успел ли, не знаю.

На другой день Толя умер.

…Я безнадежно вглядываюсь в телевизионный экран, на котором часто вижу в траурных рамках поэтов, писа­телей, композиторов, актеров — замечательных, хоро­ших, просто популярных: где он, журналист номер один?.. Ищу безнадежно колонки имен под его некрологом.

Впрочем, я, видимо, снова уже заговорил о про­фессии.

Это его слова: «Лучший и пока единственный способ продлить жизнь — это не укорачивать ее». Не смог. Ему приходилось слишком напрягать свой голос. Неожи­данно и решительно он стал оформлять пенсию.

— Все. Хватит. Буду отдыхать. Сколько мне жить осталось — лет пять.

— Ты с ума сошел!

Напугал не срок, а то, что он его обозначил. Скажут: проживешь сто лет, все равно жизнь кончена — будешь считать дни.

Разговор был за неделю до смерти.

Станислав Кондрашов: «Он был мастер и любил писать о мастерах, которые двигают дело и жизнь. Как мастер предъявлял необычайно высокие требования к себе и достиг совершенства в излюбленном им жанре проблемного газетного очерка. Как мастер видел соперников в своих же прежних достижениях, в своей же соб­ственной репутации. Как мастер, отдававший делу жизнь, он, конечно же, оставался наедине с терзавшими его вопросами, понимая, что даже железная логика и самое убедительное, талантливое слово отнюдь не всегда сокра­щают расстояние между постановкой большой обществен­ной проблемы и ее решением».

Один из героев Аграновского говорит:

«У нас всего можно добиться, правда, не с первого раза…» И журналист готов был ждать принятия мер после своих выступлений — недели, месяцы, годы. Да, годы. Ведь он писал не о случаях, а о явлениях. Иногда, даже когда все были согласны с ним, сдвинуть что-то оказывалось непросто. «Состояние умов — вот что занимает меня»,— писал он.

Александр Бовин (из речи на гражданской панихиде): «Аграновский умер от того, от чего, к сожалению, часто умирают люди его склада. Ведь ум и совесть — не только источник творчества, мастерства, которые дарят людям радость. Совесть и ум — это еще и источник страданий, которые причиняют человеку обо­стренное восприятие окружающего мира, обостренное видение его несовершенства.

Генрих Гейне однажды написал: трещина, которая проходит через мир, проходит и через мое сердце. Гейне жил в простые и наивные времена. Теперь трещин стало больше, и трещины стали глубже. Одни из них Аграновский хотел засыпать тем, что он делал, что он писал. О других он не мог писать. Но все они прохо­дили через его сердце, терзали, мучили, рвали это сердце.

Он ушел, а мы остались. И мы, все мы, не сможем заменить его. Но если на полосах «Известий» будет больше таланта, больше ума и совести — это и будет означать, что мы помним Анатолия Абрамовича Агра­новского, журналиста и гражданина».

Телефонограмма из Стокгольма, от посла СССР в Швеции Бориса Панкина: «Дорогие товарищи! Вместе с вами скорбим о внезапной, неожиданной смерти Анато­лия Абрамовича Аграновского. В его лице мы потеряли одного из талантливейших и лучших писателей-публицистов, партийное перо которого твердо стояло на страже прогресса, здравого смысла, порядочности».

Письмо от читателя из станицы Раевской Краснодар­ского края Б. М. Моченова: «Я простой мужик, ветеран труда, мне 80 лет, может, и не все я до конца пони­маю, но так мне кажется — он был самородок».

Правительственная телеграмма от депутата Верхов­ного Совета СССР, писателя Чингиза Айтматова: «Теперь всегда с каждым днем все больней и острей утрата…»

…Анатолий Аграновский — одно из тех имен, кото­рые составили славу отечественной журналистики.

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем, слово залежалое,

Говорим и вяло, и темно.

Как нас чувствуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Давид Самойлов.

Каких друзей надо иметь? В юности, в молодости, в ученичестве — постарше себя, чтобы они были опытнее, умнее, начитаннее, интеллигентнее, спокойнее, добрее, чем ты сам. Да и потом, и всегда бы иметь рядом того, кто превосходит тебя, чтобы шел ты в гору, все время в гору.

Аграновский мог быть другом до конца жизни для человека любого возраста и звания.

…Мы сговорились субботу и воскресенье провести в Пахре. («Все, отдыхаем, никаких бумаг не беру, ничего не идет, действительно не получается».) Он выехал в пятницу вечером, я готовился подъехать в субботу утром.

В эту роковую ночь его больше всего беспокоило то, что он доставлял хлопоты. Его соседи по даче — Цыга­новы, Надежда Александровна, сама больная, с высоким давлением, уже успевшая принять снотворное, оставалась у постели до утра. Врач стоял, не уходил. «Да отпусти ты всех,— говорил он жене, — что ж ты мучаешь хоро­ших людей». Ехать в больницу в Подольск он реши­тельно отказался: «К утру рассосется». — «Что вы чувствуете?» — спрашивал врач.

— Маета.

Утром было решено везти его к профессору Бураковскому. В начале десятого ответственный секретарь Голембиовский дозвонился ему домой. Профессор изъя­вил готовность оказать немедленную помощь. В это время раздался звонок по второму телефону. Из Пахры. И ответственный секретарь сказал профессору: «Спасибо. Уже не нужно».

Никто в доме еще не знал о несчастье. Как узнал Джонни — загадка природы. Он, вероятно, почувствовал несчастье минута в минуту. Во всяком случае, когда Галя утром приехала из Пахры и стала отпирать дверь, старая дворняга заскулила, заныла, застонала. Просто заплакала.

…Служебный бесстрастный голос разрешает послед­ний раз проститься. К крышке громко приколачивается квитанция с инвентарным номером.

Вот и все.

Шестилетней Маше долго ничего не говорили. Потом решились: «Дедушка умер…» Она спросила:

— Как — совсем?

А жизнь продолжается. Суетная. Беспощадная. Един­ственная. Другой не будет. И из его, Толиной, огромной жизни я делаю маленький, совсем простой вывод: друзей надо беречь. Но с циниками быть еще откровеннее. Дру­зей? Я загибаю пальцы на руке, свободной от пера. Да, конечно, одной руки вполне достаточно. Друзей, в сущ­ности, и не должно быть много, иначе они превращаются в хороших знакомых.

Задумываешься сейчас о самом простом — о вечно­сти, о памяти, о предназначении. Теперь опять, снова спрашиваешь себя: тем ли занят? Тем ли? Так ли жизнь сложилась? А может быть, просто коротаешь время.

Жизнь продолжается. Пошли в набор чьи-то новые гранки. Цветут вовсю деревья в Пахре. Восходит ясное сильное солнце, погода — чудо. Как говорил один из героев Аграновского, летчик-испытатель:

— В такую погоду хорошо быть живым.

Солнце поднимается все выше, и свет его падает уже на других.

Еще из старого блокнота: шестилетний Алеша кричит из детской:

— Мама, иди скорее, я тебе что-то покажу!

Мама:

— Неси сюда!

Алеша:

— Это нельзя принести, это — солнечный луч!

1984 г.

Минувшее ваше, как свечи…

Все равно — Архангельском иль Умбою

Проплывать тебе на Соловки.

Сергей Есенин

Залив Белого моря, южная кайма Кольского полуострова. Маленький надел северной полуостровной земли. Здесь, за Полярным кругом, и живет помаленьку Умба — деревянный райцентр. И дома, и тротуары — из дерева, и центральная широкая улица, куда транспорт не пускают,— тоже деревянная. Домашний городок — и сараи наружу, и дровяные поленницы; на любое крыльцо присядь — дома.

Прежде райцентр именовался «поселок Лесной», а Умбой была только деревушка под боком, а теперь все вместе — Умба.

Каждый край гордится своими знаменитостями. Всюду кто-нибудь да родился. Если нет, вспоминают, кто бывал проездом, и записывают в свояки. Терский берег одинок, из местных никому, кажется, памятников не воздвигали.

Знаменитых нет, а талантливые — пожалуйста. Вот хоть Апполинария Лахти. Она сочиняет частушки. В этом году на проводах русской зимы хотела было спеть, но ей не разрешили, потому как не ознакомила с содержанием комиссию. «Из публики», «из народа» на народном празднике петь частушки без резолюции нельзя, так ей объяснили.

Спасибо районным журналистам, они Апполинарию Павловну послушали, расставили знаки препинания (у нее четыре класса образования, потом — багор в руки и на лесосплав); и вот недавно она, теперь уже пенсионерка, впервые увидела свои частушки опубликованными.

У Лахти грустный талант. Послушайте томление слов:

Сиротею, сиротею,

Сиротее меня нет.

Какое платье ни надену —

Выгорает каждый цвет.

Грустные частушки — такая же странность, как веселые поминки. Хотя характер славянский в них — словно в родниковой воде: на душе муторно — а пляшем, веселиться надо — грустим.

Супостаточка моя,

Крашеные губочки,

Полюбила — так люби,

Люби мои облюбочки.

Талантливые в отличие от знаменитых всюду есть.

Жителей в Умбе чуть более семи тысяч, а на всем побережье — 9400.

…Это все земляки мои, земляки.

Поезд идет на север, где-то после Волховстроя появляются первые приметы Родины — фиолетовый иван-чай. Поросшие лишайником валуны, холодные озера, тундровые ели. Неяркая, застенчивая красота. Богатую да броскую полюбить немудрено — золушку полюбите. Я с благодарностью смотрю на двух немолодых людей в купе, они едут путешествовать на байдарках по северным рекам и озерам.

Конечно, Родину не за красоту любят и не за могущество. Согласились бы вы поменять мать потому, что ваша беднее и здоровьем слабее?

…Озера, скалы, мох. Бывали и здесь знаменитости. Для хрестоматийной славы родных мест можно бы подробно вспомнить, как жил здесь, на Терском берегу, в ссылке революционер Виктор Ногин, самодержавие определило ему срок 6 лет.

Однако что за гордость, скажите, быть местом ссылки.

О Терском береге упоминаний мало, лишь в связи со старыми поморами — архангельскими и новгородскими переселенцами, словно время остановилось. А ведь уже и по советскому календарю семьдесят лет минуло — срок.

Вот о ком вспомнить бы надо, об учителях — первая советская интеллигенция на Терском берегу. Об учениках их, воспитанниках их.

…Николай Михайлович Пидемский — один из первых советских интеллигентов, а может быть, и первый на побережье.

Квартира у него городская. На первом этаже. Попасть трудно. Набираю телефон — тишина, звоню в дверь — молчание, обхожу дом, сквозь кустарник продираюсь к другому окну. Из темноты жилища проступает, наконец, фигура. Виноватая улыбка.

Он вставляет старый, износившийся слуховой аппарат.

— Милости прошу.

85, может быть, и можно дать. Но стариком не назовешь — густые седые волосы, прямая фигура. Старинный халат. Аристократ старого, пожалуй, петербургского уклада, сохранил осанку, величие. Порода, такие люди стариками не бывают. Вовремя ли, не побеспокоил ли?

— Беседа для меня — роскошь. Если, конечно, не с врачами. Как имя-то ваше? Это какой же церкви, протестантской? Баловались в ту пору, баловались. Как будто русских имен хороших нет. Ну, Николай, например, чем плохо.

В первые годы Советской власти, когда молодой Пидемский сюда приехал, новая жизнь затевалась далеко не на пустом месте. Несмотря на скромные приметы, край от природы обильный. И зверь, и птица, и рыба. Оленьи стада — ягель для него везде, и на песке, и на камне. И сенокосы, и пахотные земли. На реках Умба и Варзуга — жемчужный промысел.

Но главная кормилица — рыба: в море, озерах, реках. В каждом селе строили боты, лодки, шняки, карбасы. По всему побережью тянулись рыбные тони. Семга приравнивалась к пушнине и жемчугу: десятая рыбина, как и десятое жемчужное зерно, отдавались церкви или государству.

Себя кормили, с соседями торговали, ту же семгу, которая замечательно ловилась, доставляли не только в Петербург, но и в Финляндию, Норвегию.

В каждом дворе у помора десяток овец, пара-две оленей, у большинства коровы. В 1915 году в Варзуге держали 158 коров, в Тетрино — 109, в Кузомени — 90.[2]

За два года до нынешнего века начал работать в Умбе лесопильный завод купца Беляева, первое промышленное предприятие на Кольском полуострове. Оснащено было на уровне шведских и финских заводов.

И работать умели, и отдыхать. Вечерки, посиделки, ярмарки. Культуру хранили старую, самобытную — хороводы, свадебные обряды, старинные песни.

Советская власть на Терском берегу началась с Кузомени, одного из самых крепких сел в начале века. Именно сюда, в Кузомень, сослан был Ногин, здесь весной 1905 года была создана первая подпольная социал-демократическая организация, здесь же 1 мая 1907 года жители села первыми прошли открыто по улицам с революционными песнями. И, наконец, весной 1917 года — тоже первая на побережье — народная власть: волостной народный комитет.

Все делалось именем народа: «отобрать», «ликвидировать», «конфисковать». Выгоняли из домов «богатеев», организовывали клубы, школы. К этому времени как раз и приехал сюда учительствовать Николай Михайлович Пидемский.

Круговорот истории, перелом судьбы. Дед Пидемского сам был «богатеем», вологодским судопромышленником. По сию пору помнит Николай Михайлович себя, пятилетнего, в гостях в доме деда: пятнадцать больших полупустых комнат, в которых доживали две старушки.

— Я до Заполярья успел поработать в Симбирске. Но, знаете ли, заболел там тяжело. Малярией. Кто-то, не помню уж, рассказал о целебном климате на Терском берегу. Приехал и, правда, выздоровел, окреп.

А с грамотностью здесь обстояло неважно: сельское училище, церковноприходская школа, еще несколько мелких школ. Пидемский, просветитель-интеллигент, был нужен этому краю больше, чем кто-либо.

Начинал в Пялице, в начальной школе. Потом перевели в Тетрино, в семилетку. Затем — в Кузомень. Дальше — Умба, райцентр: ведет географию, становится директором, наконец — заведующим районным отделом народного образования.

Весь Терский берег исходил пешком: в распутицу на оленях не выберешься, а лето коротко, море штормит, да летом в школах и делать нечего. В непогоду — пешком, только пешком, каждый год — сотни километров. Как чеховский земский доктор.

— Мне квартиру двухкомнатную предложили как заведующему. Я отказался. С учителями вместе жил. В Умбу я приехал в двадцать четвертом. Коган, будущий, после меня, директор школы,— через пять лет. А еще через пять — первые учителя: Шумилов, Рюнгинен, Шмик… Школа помещалась в одноэтажном домике,— знаете? — у реки, где сейчас библиотека. Внизу — классы, а на чердаке жили мы, учителя.

Жили впятером — эстонец, украинец, еврей, немец и русский. Это я вычислил невольно для себя. А Николай Михайлович — и сейчас внимания на это не обратил, потому что никогда с подобной стороны на учителей не смотрел. Потом, позже, когда воспитывались уже следующие поколения, простые, естественные вещи стали называть завоеванием и гордостью: «братство», «национальное равноправие» или «живут просто, как все». Люди жили как люди — чем гордиться? Работали, делили стол, ютились вместе — зав. роно, директор школы, учителя. Вместе своими руками возводили новую школу. Торжественно открыли в 1935 году. Потом вместе с учениками строили спортивный зал.

Так рождалось могучее школьное товарищество. И школа, и весь Терский район стали лучшими в области по успеваемости.

…В том же 1924 году, когда он приехал в Умбу, был ему тревожный знак из будущего. После смерти вождя революции он откликнулся на ленинский призыв в партию. Принимали массами. А ему отказали: социальное происхождение.

— Уже шел 1927 год. Пялица выдвигает меня делегатом на первую районную партийную конференцию. А я все кандидат. Поехал гостем, без права решающего голоса. В 1929-м — чистка, и я опять кандидат. Только в 31-м приняли, после семилетнего стажа.

Подъем был велик. Собрания, ячейки, митинги, открываются библиотеки, клубы. За вход в клуб можно было платить и деньгами, и дровами, и мукой, и рыбой. Заманчиво-призывно именовали первые колхозы: «Маяк», «Передовик», «Всходы коммунизма». Коллективизация была сплошной, хотя половина той же революционной Кузомени была против колхозов.

Николай Михайлович верил в то светлое, что, казалось, маячит вдали, и в людях эту веру утверждал. Он не сразу понял, что плывет против течения. Ведь уже не только поморов он воспитывал, но и иных — пришлых, гонимых Советской властью, их все прибывало.

Север всегда был чужедальней стороной, окраиной. Прежде сюда шли холопы, монахи, свободные крестьяне, которые становились охотниками, рыбаками, солеварами. Теперь прибывали сюда те, кто спасался от раскулачивания, от голода, селились репатрианты. Прежние переселенцы спасались от феодального гнета, нынешние — от гибели.

Светлую веру, которую он утверждал, новая власть убивала. Он внушал общечеловеческие ценности, учил добру и справедливости, а уже шли аресты. Взяли редактора районной газеты, он агитировал за молочнотоварные фермы, за освоение новых земель. Арестовали — «за вредительство». Взяли начальника ГМС, ветеринарного врача, главного агронома. Каждую ночь за кем-нибудь приходили. Брали по одному, но каждую ночь. Арестовали школьного географа Павлу Григорьевну Смирнову. Пидемский стал вести ее уроки.

— Однажды утром заходит ко мне директор школы Коган. Год был 1937-й. Я, говорит, только что от председателя райисполкома, он предложил мне твое место. А я, спрашиваю, куда? Он руками развел, сам, мол, понимаешь. Ордер на мой арест, оказывается, был уже подписан, но я об этом только потом, после войны узнал. «Ну что ж,— говорю Когану,— желаю успеха».— «Да нет, я отказался». Поднимаюсь к Степанову, председателю райисполкома, я на первом этаже, он — на втором. Увидел меня, улыбается: «Что, Коган уже доложил?» — «А вы думали, промолчит? Он на мое место не пойдет, я его знаю». «Что собираешься делать?» — «Куда-нибудь в глухомань уеду, сегодня же». — «Ищи замену и давай».

Никто из учителей не соглашался занять место зав. роно. Лишь одного Пидемский с трудом уговорил, намекнув, что решается его судьба. Заскочил в тот же день к Архипову, первому секретарю райкома партии. «Давай в Пялицу, это далеко, триста километров морем,— сказал секретарь.— Школа там есть. Сегодня же… Пароход уходит вечером».— «Вечером меня могут арестовать прямо на пристани».

Происходит немыслимое. Первый секретарь созванивается с председателем райисполкома. Пароход Кандалакша — Архангельск задерживают на пристани в Умбе до рассвета, председатель выделяет лошадь, и учитель с женой ночью переезжают на пароход.

— Через неделю я позвонил из Пялицы Степанову… Нет, арестован. Позвонил Архипову — нет, арестован. Больше их никто не видел.

О местопребывании Пидемского узнали, да он и не скрывал. Его не трогали, рассчитал правильно: когда действует механизм для отчета — кому нужен человек за триста километров, если столько вокруг под руками, заходи в любой дом.

Более полувека спустя, 28 марта 1989 года, бюро Мурманского обкома партии вынесло постановление, районная газета «Терский коммунист» опубликовала его:

«Степанов Дмитрий Степанович, 1900 года рождения, русский, образование начальное, состоял членом ВКП(б) с 1924 по ноябрь 1937 года. Последнее место работы до исключения из партии — председатель Терского райисполкома.

СУЩЕСТВО ДЕЛА. 24 октября 1937 года Степанов был арестован органами НКВД. 25 октября решением Терского РК ВКП(б) он был исключен из партии за связь с врагами народа и вредительство. Это решение было подтверждено Мурманским окружкомом 11 ноября 1937 года. Следствием Степанову вменялось участие в диверсионно-вредительской организации правых, где в контрреволюционных целях срывал проведение в жизнь решения ЦК ВКП(б). По этим обвинениям Военная коллегия Верховного Суда СССР 18 мая 1938 года приговорила Степанова Д. С. к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Отбывая наказание, Степанов Д. С. умер в 1945 году.

Проверка, проведенная Прокуратурой СССР, показала, что Степанов Д. С. был осужден необоснованно. Военная коллегия Верховного Суда СССР отменила свое постановление от 18 мая 1938 года и дело производством прекратила за отсутствием состава преступления».

Мурманский обком партии, говорится в заключение, «восстановил Степанова Д. С. членом КПСС с 1924 года (посмертно)».

Хорошо бы теперь отыскать следы Архипова.

И имена их на Терском берегу увековечить.

Юлия Сергеевна Попихина, историк, вместе с учениками несколько лет создавала музей. Он почти готов. Здесь вся история Терского берега, начиная от саамов. Но главная экспозиция — в отдельной комнате, посвящена четырем годам, тем самым, которые могли стать роковыми для всего человечества. С этого, собственно, все началось.

— Дети перестали понимать простые вещи. Смотрят военный фильм, герой гибнет, а они спорят, кто делал трюк — артист или каскадер. Пустота какая-то. Я решила приблизить нашу историю. Одно дело — кино, другое — своя школа, приходят и видят: из одного только села Тетрино только Елисеевых погибло восемнадцать человек, из Оленицы — тринадцать Кожиных, из Кашкаранцев — шестнадцать Дворниковых. Это вековые поморские фамилии. Дворниковы, например,— с пятнадцатого века, чиновник там управлял от царского двора. Главное — школьники сами же ищут, ходим вместе по деревням. Там, где нет сельских Советов, там ветераны от руки заверяют: погибли…

Кузомень — не вернулось с войны 58 человек, Умба — 276…

Юлия Сергеевна знакомит со стендами, фотографиями.

— Это Сергей Колыбин, летчик. Жил в Умбе. Единственный, кто повторил подвиг Гастелло и остался жив. Самолет загорелся, он открыл кабину и приготовился прыгать с парашютом, но увидел внизу скопление вражеской техники. После взрыва летчика отбросило в поле. Там его, беспамятного, подобрали наши военнопленные. Достоин был звания Героя, безусловно. Но наградили орденом Ленина и вручили только в 1965 году. Видимо, из-за плена. А это Панкратов Николай Родионович — терчанин, из Кашкаранцев, прошел путь от солдата до генерала. А это…

Не в отдельных героях и генералах дело, исход войны решали массы, народ, всеобщая верность.

Главная гордость, конечно, школа. Единственная до войны — 1-я средняя.

— Мы собираем письма школьников с фронта. Будем читать их вслух под «Реквием».

Юлия Сергеевна достает драгоценную папку. Вот, например, от Алексея Лодкина. Закончил школу в 1941 году, выпускной вечер был как раз 22 июня. А через два дня Алексей переступил порог Ленинградского военно-инженерного училища.

«Здравствуйте, дорогие родители! Живу хорошо. Нахожусь жив, здоров, чего и Вам желаю. Еще сообщаю, что со мной вместе находится Симка Мокеев, который в Умбе работал на лесокатке. Встретил я его совершенно неожиданно. Пришел в расположение их, смотрю и думаю, где же я его видал…» Число не поставлено.

«Здравствуйте, дорогие родители, отец Иван Алексеевич и мать Елизавета Егоровна. Шлю я Вам свой горячий фронтовой привет. Вы знаете Мокеева Симку, он был вместе со мной, его вчера ранило. В предыдущем письме я Вам писал, что я Вам послал денег 750 р. и буду высылать ежемесячно. Обо мне прошу не беспокоиться. По-прежнему нахожусь жив и здоров. Все будет в порядке… 5.08.43 г.»

«…Не беспокойтесь и ждите — скоро приеду к Вам. Ищите только невесту. 23.01.44».

«Получил сегодня письмо, писанное мамашей, в котором она так сильно беспокоится. Сообщаю о себе. Что 22 сентября 43 г. меня ранило в правую ногу, в самой верхней ее части. Из-за этого я Вам долго и не писал… Пока снова нахожусь жив и здоров». Даты нет.

…Реквием — колыбельная для мертвых. Может быть, на этом письме и отзвучит последний аккорд.

«Лодкиным. 20 июня 1944 г.

Здравствуйте, родители бывшего офицера нашей части Лодкина Алексея Ивановича. Письмо ваше получили, на которое даем ответ. Ваш сын Лодкин Алексей Иванович был тяжело ранен и в трудных боевых условиях его вынесли с поля боя, и врачи-фронтовики прилагали все усилия для спасения его, но раны были тяжелые, и он не выдержал и умер в беспамятном состоянии, так что нельзя было от него услышать ни одного слова. Его похоронили с почестями, как положено!

Мы, красноармейцы, сержанты и офицеры воинской части 51980, крепко мстим немецко-фашистским захватчикам за вашего любимого сына Алексея Ивановича. Парторг в/ч 51980 Н. Евдокимов».

Официальное извещение. Лодкину Ивану Алексеевичу. Из 183-го отдельного медико-санитарного батальона. «Ваш сын… в бою за Советскую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был тяжело ранен и умер от ран 14.05.1944 г. Похоронен Витебская обл. Сироткинский р-н на высоте Доможиловка-Шикулино. У отдельно стоящего дома».

И название-то у района… «сиротею, сиротею, сиротее меня нет».

Уходили не только мальчики. Представьте картину. Лето. Умба. От деревянной пристани отчаливают два переполненных бота, в каждом человек по сорок. Все — девочки, все — выпускницы одной школы, 1-й средней. На берегу, удаляясь, уменьшаясь, остаются родители. Вдоль берега, безнадежно отставая, бежит по осыпающимся камням мужчина, плачет, кричит:

— Лучше я, я вместо тебя!..

Это отец Лены Пузыревой. Его не брали на фронт по возрасту.

Но потом и он ушел. Добровольцем.

Лучшим считался предвоенный выпуск. Еще в начале 1939 года девятиклассники написали письмо наркому иностранных дел СССР Литвинову с просьбой отправить их, весь класс, в Испанию. В далекую Умбу пришел ответ, нарком благодарил детей за готовность помочь республиканской Испании, но просил пока хорошенько учиться, закалить себя в труде и спорте, чтобы быть готовыми защищать Родину.

Все в классе вступили в комсомол, учились без двоек, все стали лыжниками, научились стрелять. Ребята сами смонтировали школьный радиоузел, организовали фотокружок, создали агитбригаду, ездили с концертами по Терскому берегу. Класс, как лучший в области, был награжден переходящим Красным знаменем облоно. Несколько учеников были занесены в областную Книгу почета.

— У нас не было сомнений, куда поступать учиться,— вспоминает Анна Георгиевна Федулова, бывшая медсестра эвакогоспиталя 1020. — Федя Слободской, Виталий Шкрябин и Вася Семенов пошли в Ленинградское военно-политическое училище, Ваня Попов и Костя Колесов — в военно-морское училище, часть ребят ушла в армию. Мы с Настей Конечной поступили в Смоленский мединститут. Маша Забалуева тоже стала медиком, в общем, девочки — для госпиталей готовились… Мы, наверное, по нынешнему времени наивными выглядели. Все в беретиках, ситцевых платьицах, и у каждой — значок ворошиловского стрелка.

Из двадцати выпускников класса восемнадцать ушли на фронт. Погибло больше половины класса.

— Вот, вот наш выпуск,— Анна Георгиевна показывает фотографию. Простенько одеты, простенькие одинаковые прически. Можно считать, что наивные, если не знать, что погибли. И учителя — юноши, ненамного старше, кроме Когана в первом ряду, он, директор школы и классный руководитель их, имел бронь, но тоже ушел на фронт, рядовым. Попал в минометный взвод, которым командовал его недавний ученик Вадим Закандин. Оба при встрече растерялись. «Ты командуй, командуй, не обращай внимания»,— говорил директор.

Вадим погиб.

…У меня есть этот школьный снимок в семейном альбоме. В учительском ряду — отец, среди учеников — Фаля, тетя. Юная, почти ребенок.

Оба погибли.

Анна Георгиевна вспоминает:

— Мы с вашей Фалей Богомоловой очень дружили. А как погибла — не знаю.

— Она закончила курсы медсестер, потом радисток. Под Моздоком тяжело ранило. Там бои сильные были. Видимо, госпиталь разбомбили. На все запросы после войны отвечали: в списках раненых, убитых, пропавших без вести не значится.

…Смотрю на фотографию и знаю, что с ними будет. Они еще не знают, а я знаю.

Я так хотел вернуться в до-войны,

Предупредить, кого убить должны…

К ним надо добавить еще четверых. Василий Чемухин был постарше, в начале десятого класса он ушел в армию. Погиб под Сталинградом. С ним вместе отправился служить Михаил Клементьев. Погиб под Ленинградом. Лида Худякова после восьмого класса поступила в техникум. Погибла под Ленинградом. Ушел после девятого класса в армию, в танковые части, Анатолий Паразихин, погиб…

«Здравствуй, дорогая мама. Бесценная моя старушка, ты не обижайся на меня, ведь на войне не всегда есть время написать письмо. Ну, мама, ты уже чувствуешь, что я жив, раз пишу… Анатолий».

Итог: из двадцати четырех учащихся двадцать два ушли на фронт. Пятнадцать не вернулись.

А всего погибло воспитанников школы — семьдесят один.

Ценность человеческой жизни. Была ли польза Родине в том, что учитель истории Толченов, назначенный политруком роты, погиб в первом же бою? Может быть, может быть… Когда-нибудь мы придем к выводу, что войну эту выиграли количеством, несчетной массой. Миллионы павших служили нам живой баррикадой. Как это поется торжественно-сурово насчет Победы — «… мы за ценой не постоим»?

Только в стране, где десятилетиями жизнь человеческая не имела для власти ни малейшей цены, могли распеваться с пафосом эти слова, и по отдельности, и хором.

А как сам Пидемский — общий наставник учеников и учителей, что с ним?

Он по-прежнему учительствует, снова руководит народным образованием, уже в Саамском районе. Проходит пешком уже новое поморье.

…Он прошагал все берега Кольского полуострова от и до.

Как и Коган, тоже с бронью и тоже рядовой, отправился в военкомат.

— До военкомата — около трехсот километров, и я зимой пошел… Добрался с трудом. Военком говорит: «Рядового с бронью не имеем права». — «А я,— говорю,— от вас не уйду». Он помощника вызвал, стали думать, как бы мне младший чин офицерский оформить. Я говорю: «Нет, я рядовым пойду». Упросил. В Беломорске иду в форме рядового. В пилотке. Смотрю — учитель наш из школы, из Умбы. Офицер политсостава. Я свернул в сторону, не хотел к бывшим своим подчиненным подходить. Одолжений не хотел. Если б я знал, что он погибнет. Если бы… Знаете, кто это был?..

Николай Михайлович смотрит на меня.

— Ваш отец.

Нигилисты были всегда, во все времена. Не это худо, а то, что многие из нынешних не шевельнулись, чтобы убрать дурное, отодвинуть зло, чтобы самому, лично попытаться… Не вздрогнули, не встрепенулись, не рискнули серьезно ни на какое дело. Обеспеченные маловеры, бодрые пессимисты, говоруны.

Нигилисты с младых ногтей.

И веру, и неверие надо выстрадать, чтобы чувство было истинным.

Сколько осталось их, довоенных школьных учителей,— Николай Михайлович Пидемский, Нина Емельяновна Сергеева, Мария Ивановна Касьянова. Трое? Наверное.

Какой верой платили они за неверие в них, незаметные люди маленькой полуостровной земли. Их именами не назовут ни самый мелкий хутор, ни тупичковую улочку, ни какой-нибудь пусть маломощный катер. Это — «народ».

…Валуны, скалы, мох — все удаляется, остается позади. Уменьшается до точки пристань на том берегу. В рыбачьем карбасе ночью уплывает из Кузомени Виктор Ногин. Терские мужики, рискуя собой, тайно увозят его. Вместо шести лет он пробыл на Терском берегу восемь дней и теперь возвращается в Петербург, в Москву, на баррикады.

По-прежнему дважды в день я слышу это имя: «Следующая остановка — площадь Ногина».

И думаю о том, кто был с ним в ту ночь на веслах.

Уже поздний вечер. Николай Михайлович показывает старый альбом: школа — учителя, ученики… Кого-то и я застал, о других слышал. Вот учитель Курников, глуховат был, с приговором «в этим, ну…» У него в классе был «Сережа-паровоз», читал: «р,а—ра», «м,а—ма». «Что получилось?» — спрашивал учитель.— «Окольница». «С а п о г и» — он складывал буквы и читал: «Бахилы».

Курников сокрушался: «В этим, ну, в соседнем классе, мой тезка пятый год в первом классе сидит, тоже Сергей Федорович».

На шестой год мать у колонки с гордостью рассказывала всем: «Сережа-то мой во второй класс перешел!»

Талантливый дебил. Он до конца жизни путал, что больше — три рубля или пять. Но как никто разбирался в любых моторах — лодочных, автомобильных, авиационных, старых и новых, наших и зарубежных. Починить ли, собрать — все к нему. Где теперь? Умер три года назад неженатым. А Курников? Учителя застрелили сразу после войны. Отвез Клавдию Ивановну, супругу, тоже учительницу, в Кандалакшу, в больницу, спешил обратно в Умбу, в школу. Чтобы скоротать путь к пристани, миновал портовую вахту, сторожиха окликнула его, но глуховатый учитель не услышал. Она вскинула ружье. Стреляла, видимо, плохо: целилась по ногам, а попала в сердце.

А Павла Григорьевна Смирнова, географ? Ее арестовали по инициативе «снизу». Соседка перед смертью повинилась перед ней, что оговорила ее, позарилась на мужа.

— И я вел ее уроки, это верно. Но сидела немного, месяца три. Еще долго жила и умирала в доме дочери. Я навещал ее, это… вы знаете… неприятно. На грязной кровати, и они ее почти не кормили.

А Коган, директор? Он войну прошел. Потом из Умбы уехал в Ленинградскую область. А вот, прочтите письмо, я его полгода назад получил.

«Уважаемый Николай Михайлович! Вы спрашиваете о Соломоне Дмитриевиче. Он был очень болен и запретил писать о себе. Вскоре после первого инфаркта он оказался в больнице со вторым. С третьим инфарктом он лежал в госпитале. Улучшение было непродолжительным. Он умер дома от внезапной остановки сердца в момент, когда его выслушивал и только что с ним разговаривал врач из поликлиники. Это произошло днем 25.5.82 г.

Он очень хотел повидаться с Вами, самым большим другом».

— У нас если кто в институт собирался, поступал обязательно. А сейчас и в техникум не каждый пройдет. Но дело и не в этом даже. В смысле образованности мы, может, и шире стали, а вот в смысле воспитанности — нет. Без культуры за стол садиться нельзя, а у нас — к алтарю идут.

— Вы верующий?

— Нет. Я еще в 16 лет сказал: «У меня грехов нет», и священник отпустил меня. А вот отношусь к церкви с уважением. Деды и прадеды верили тысячу лет, а мы декретом отменили веру. Но в свою Конституцию вписали то же самое: не убий, не укради. А служба? А песнопения? Душа раскрывается. Произошло духовное обнищание, падение нравственного уровня общества. Но если исчезло понятие о бытии, если я не знаю, что это — плохо, а это — хорошо, как можно жить. И уже как следствие — другие беды, главная из которых — оторвали крестьянство от земли. Экология — опять же науку не так приложили, потребительски. Дай железо, дай рыбу, дай, дай! Терский берег житницей был, а теперь, где луга были — там пески. Народ жил честный, гостеприимный. Уйдет помор на промысел — на месяцы, замок не вешал, палку поперек открытой двери поставит, и все. Это не значит, что входить нельзя, просто знак, что хозяина нет. А теперь насовсем покидают — окна заколачивают…

Грустно, но от этой темы не уйти.

У нас всегда считалось незыблемо, как закон: жизнь, отданная народу, прожита не напрасно. Честное служение Родине как бы обязывало быть счастливым. Как сказал замечательный драматург Александр Володин в безнадежно грустном повествовании: «Стыдно быть несчастливым…»

Была такая государственная политика — обязать, заставить быть счастливыми, не каждого — всех. По этой политике сгоняли крестьян со своей земли в колхозы, городских людей — на великие стройки и всех вместе — на освоение, разработки, добычу. Когда на Кольском полуострове открыли месторождения, был брошен клич: «Всем на освоение месторождений!» «Всем» — как на фронт. Терский берег пустел.

Колхозы рыболовецкие, правда, еще раньше стали распадаться. Колхозникам ничего не платили, даже полярных. Раньше рыбаки сами выезжали на тоню и там хозяйничали с весны по ноябрь, а теперь планировать стали, лимиты установили и на сроки, и на места лова. Суда рыболовецкие, зверобойные стали убыточны, даже лодки простые убыточны, из-за налогов.

— Раньше лимитов не было, а рыба была… Все переплелось: экономическое, нравственное, политическое.

И рыбозаводы «планово-убыточные», и леспромхоз. Лесозавод купца Беляева, бывший когда-то на уровне шведских и финских, за сто лет не переменился, лесокатку на электролебедку поменяли — и все. Штабелями, горами гниет на берегу и в воде лес, прикрытый забором. Рубят бесхозяйственно (сосне потом 120 лет расти), сплавляют по Умбе, главной когда-то семужьей реке, губя остатки нерестилищ. Утонула женщина — водолазы отказались искать: дно устлано топляками. Другого пути нет: бездорожье.

Он весь теперь убыточный, Терский берег. Телевидение пришло только в 1969 году. Пятиэтажки в Умбе начали строить с опозданием, уже лет 15—20 назад нигде вокруг эту серию не возводили. Зато исчезли прежние хоромины — из кондового леса, более чем по сто лет стояли. И леса теперь этого не сыщешь, да и мастерство утрачено.

Забыли, как оленей пасти. Задумали возродить стада — решили обратиться за опытом… в соседние области, чтобы ездовыми лайками помогли, ездовыми быками, пастушьими палатками. Все забыли, все утратили. Культура, обычаи стали самодеятельностью и скончались на сцене.

— Забыли: цветок сорвешь — погоду испортишь. А здесь климат нежный. Терский берег для Кольского полуострова, как Крым для страны.

В средней школе висит плакат: «Небо без птиц — не небо, море без рыб — не море, а земля без зверей — не земля».

А земля — без людей?

Вымирает революционная Кузомень. Вымерли совсем Порья Губа, Сальница, Стрельна, Пялица, которая отправила когда-то Пидемского на 1-ю районную партийную конференцию.

Он единственный остался из ее участников.

Знаете, какую резолюцию приняла та давняя 1-я конференция? Укреплять внутрипартийную демократию. Усилить работу в деревне. Укрепить экономику побережья.

А знаете, сколько нынче коров осталось на Терском берегу?

Одна. Единственная, в Умбе.

В этом противоборстве, противостоянии кто оказался сильнее, кто победил — он или Власть? Он? Все пули его миновали. Семейная жизнь состоялась: пара была красивая, им даже завидовали, дети хорошие. И никто, ни один из его учеников не подвел своего учителя. Власть? Оставаясь честными, что они, его воспитанники, в итоге построили? Что?

И все под бравурные марши, торжественные гимны.

Мы, наверное, единственная страна, в которой государственный гимн сочинил баснописец.

И все-таки стыдно быть несчастливым. В конце концов, была личная жизнь, была, разве этого мало, и пусть это останется главным.

Вологодская губерния, Петропавловское, ныне Чарозеро.

— У нас в волости было много интеллигенции: лесничество с дачами его императорского величества, земская больница очень хорошая — несколько корпусов, начальное училище, волостное управление, церковь. Мы собирались в школе, в Народном доме. Каждой девочке непременно отмечали именины. У нас был свой хор. Вместе с крестьянскими детьми ставили спектакли. Деревенские художники-иконописцы писали декорации. В школе был огромный зал. И я, мальчик, влюбился в учительницу, а она — в меня. И вот танцевали по кругу, я сидел и увидел вдруг, что у нее сквозь платье просвечивали… нет, нет, не ноги даже — кружева. И вдруг она стала мне безразлична. Что случилось — не знаю. Прежде не мог без нее, а тут — все. Она чуть не плачет: «Что с тобой?» — «Ничего». Кружева… Я проводил ее и возле церкви, где обещали быть вместе, расстались. Она потом вышла замуж за агронома, овдовела и умерла от сердца. А со мной случилось то, что случилось.

У нас жили два купца, оба интеллигентные. Василий Федорович Сенков был очень богат. У него было шесть девочек — Лиза, Нина, Надя, Катя, Люба, Шура и один мальчик — Федя. И вот с Ниной Сенковой… Я ее первый раз в хоре увидел, мы пели «Вечерний звон», она стояла рядом и держала ноты. Мне шестнадцать, я школьник, а она уже закончила третий класс гимназии. Я помню — гимназическое темно-кофейное платье, белый фартук. Никаких украшений и завивки никакой. Две длинные темно-каштановые косы до подколенок. Мы воспитаны были здороваться не по-городски, а со всеми, кто старше тебя; пальто — девочке; очередь уступить; не перебивать… Я начал ухаживать за ней, она относилась благосклонно. У них был сад с аллеями. Рядом пруд, и там три ели, под ними можно в ливень стоять. Потом она поступила в Петроградский университет. На пасхальные каникулы приезжала редко, потому что была распутица, а на рождественские — непременно. И все лето — вместе.

Потом мы на полгода расстались, я уехал в Симбирск, на Волгу, строил мосты. Условились не писать, пишут любимой девушке, а я не был уверен в себе наверняка. И хоть трудно работалось, и заболел я там, а не жалею, нет. Меловые горы, песчаные откосы, ляжешь вечером на песок, и вдруг сияние — пароход.

Вернулся я в декабре, она — в январе, на каникулы. Мне уже 19. Спектакль. И я играю белого офицера, которого ведут на расстрел. Меня расстреляли, а потом — танцы. Что танцевали? Вальсы, кадриль — не деревенскую, нет, а вроде мазурки, падеспань, падекатр, краковяк, танго. Ну что вы, были танцы по 32 фигуры. Больше — под рояль, его еще не конфисковали у Сенковых. Я так в костюме белого офицера и танцевал. Выглядел я, видимо, приятно, это я потом узнал. Мы сидели вечером у Сенковых, Ниночка играла на рояле, и старшая Лиза спросила:

— У вас костюм офицерский свой был?

— Нет, не мой.

— Как жаль, он так идет вам.

И вот опять август, Ниночка уезжает снова в Петроград. Лошади уже запряжены, а мы в саду, в беседке. Сестры звали уже три раза. Мы вдвоем идем за подводой, отстали. Ее зовут… Я проводил ее до Игумново. Уже сумерки были густые. Помню, она приглашала меня в Петроград.

Потом меня перед Ниночкой оговорили — вздор, глупость. И в последние ее каникулы она меня сторонилась. Правда, проводить разрешила, и я хотел ей все сказать. Она уже поднялась на крыльцо и вдруг обернулась… И все было поправимо, мы могли пойти в сад, и я бы объяснился. Но тут в окно выглянула тетка-старуха, и Ниночка сказала коротко: «Прощайте».

Я слышал, за ней тогда ухаживал студент-медик Никитин.

И я Нину потерял.

Мы так и остались на «вы». И я ни разу не взял ее под руку.

Теперь один. Жена умерла давно. И оба сына умерли.

…Старик сидит, обхватив голову руками.

— Я только теперь, к концу жизни, понял простую истину: жениться надо по любви. Если бы не тетка в окне…

Жизнь состоит из непоправимостей. Так бывает: кажется, сойди с привычного круга — случайно сядь не в свой поезд, перепутай номер телефона, заверни в переулок, заблудись, и все счастливо образуется. И наоборот — то, что, казалось, было предназначено только тебе… Случай, просто случай.

— Я ничего не знал о ней 63 года. А недавно, два года назад, вы опубликовали в «Известиях» очерк «Пристань на том берегу». Там упомянули мое имя. После этого получаю вдруг письмо. Из Ленинграда. Открываю — от нее… Это все — от нее. Мои письма? Там, у нее, в Ленинграде…

«Дорогой Николай Михайлович. Не знаю, как Вы воспримете мое послание, но, прочитав «Пристань на том берегу», мне очень захотелось Вам написать, чтобы выразить свое восхищение Вами. Очень хорошо помню детство и Вас, чудесного скромного мальчика — Колю Пидемского. Теперь Вам 83, а мне — 86 — страшно сказать! Вы — подвижник, истинно Народный учитель, много сделали для людей, а я — ничего… Единственная моя заслуга — вырастила дочь, заботливую, трудолюбивую и хорошего специалиста-хирурга. Моя Надя — кандидат медицинских наук, «отличник здравоохранения». Она овдовела в 56, и сейчас мы вдвоем. Боится остаться одна и меня беспрерывно лечит. Я уже три года не выхожу из дома, подводят ноги. С большим уважением к Вам Нина Сенкова-Никитина».

«Дорогая Нина Васильевна! Много благодарю Вас за письмо. Оно принесло мне большую радость самим фактом того, что Вы есть и Вы меня вспомнили… Искренне благодарю и прошу: пусть я останусь в Вашей памяти, если останусь, тем юнцом, без величания. Я люблю Петропавловское какой-то болезненной любовью. Я всех помнил эти годы, и поэт бы сказал: «всех благословлял»… Помните, как Вас и меня покусали пчелы? Прогулку вечером по дороге, левее Лобаново? Помню отъезд Ваш, серый вечер, серое небо без дождя. Все помнится, словно было вчера… Я один. Глухота, атеросклероз».

«Дорогой Николай Михайлович! Вы всколыхнули мои воспоминания. Жизнь прошла, а они будут во мне жить до конца дней… Наш прекрасный сад, мы идем по аллее. Вы в темном костюме. Идете, слегка наклонившись вперед, руки за спиной. Я вижу Ваш профиль, лицо серьезное, немного грустное… Вы спрашиваете о моем самочувствии — неважное. Последнее время часто мучает стенокардия. Дома хожу на небольшие расстояния, но должна часто садиться, т. к. затекают ноги. Моя Надечка меня «сторожит», не дает ходить и пугает гангреной. И слышу плохо, и вижу очень плохо, с ужасом думаю, когда лишусь возможности читать. Вот такой я урод! 20 мая мог стать последним днем моей жизни, если бы моя дочь задержалась на работе еще на 3 минуты. Я, сидя на стуле, от сильной боли в сердце потеряла сознание. Моя Надечка привела меня в чувство. Вызванный кардиолог настаивал на больнице, но я сказала, что умирать буду дома. Второй сердечный приступ у меня был в июне, дочь снова оттащила меня от могилы, массируя сердце. Массаж очень болезненный. Надя твердила: «Терпи, мамуля». Живу на таблетках. Николай Михайлович, Вы, как и я, переживаете за нашу Родину. Экономическая запущенность и неразбериха Вас, конечно, очень волнуют. Что же происходит? Куда мы идем и к чему придем? Неужели наш талантливый народ, по Некрасову, «духовно навеки почил». Очень больно и тяжело чувствовать свою беспомощность. Какая судьба ждет нашу Родину? С уважением Н. Никитина».

«Дорогая Нина Васильевна! Позвольте поздравить Вас с праздником — 1000-летием крещения Руси. Я рад ему, и вдвойне рад, если разделяю эту радость с Вами. Дома в квартире, на ежедневной прогулке я все время кому-то все рассказываю о прожитом, пережитом. Кому? Никого не вижу, не представляю. И что же? Оказывается, все это я рассказываю Вам, никого не представляю, кроме Вас, и, Вас не видя, все время представляю девочку начала двадцатых годов!»

Они переписывались ровно год.

После своего дня рождения он получил из Ленинграда очередное письмо. Понял, что это — поздравление. Вскрыл.

«Дорогой Николай Михайлович! Пишет Вам незнакомая Вам Никитина Надежда Ивановна, дочь Нины Васильевны. Знаю, что Вам близка судьба Нины Васильевны. Она всегда ждала Ваших писем, беспокоилась о Вас…

Так вот, моя мама, а Ваша Ниночка Сенкова умерла 1 декабря 1988 года. Похоронили ее, как полагается хоронить русского православного человека. Она была всю жизнь необыкновенно светлым человеком, наверное, с нашей земли уходят последние такие люди.

Светлая ей память! Дочь Нины Сенковой Н. И. Никитина».

А все-таки он успел сказать ей все.

Стыдно, стыдно быть несчастливым.

В мире все образуется. А в стране? Человек без веры быть не может. Если не верить, то хоть надеяться…

— Могу ли я чем-то помочь вам? Может быть, пусть хоть школьники навещают вас?

— Нет. Никого. Я свое прожил. Суп из консервов я еще могу сварить. Кашу могу приготовить. Когда крупа бывает.

…Скалы, озера, валуны, фиолетовый иван-чай. Те же приметы Родины в обратном порядке. Поезд мчит под уклон, в никуда. Все остается позади и становится преданием. Дверь в купе проводницы распахнута. Маленький механик поезда гладит ноги молодой рослой проводнице в капроновых черных кружевах, и оба заразительно хохочут.

1990 г.

Последняя

Не было меня в Москве в эти сентябрьские дни, не было. Опоздание, впрочем, не роковое, рядом с мхатовским — ничто! К тому же я для нее — редкий зритель, а они — сподвижники, товарищи.

Товарищи?..

Год назад на сборе труппы Татьяна Васильевна Доронина — директор и художественный руководитель МХАТа на Тверском бульваре — торжественно объявила о том, что театр представляет актрису Георгиевскую к званию Героя Социалистического Труда. Зал аплодировал: Анастасия Павловна — последняя из могикан.

В МХАТе — с 1936-го. В тот год конкурсную комиссию возглавлял Немирович-Данченко. На единственное вакантное место в труппе было пятьсот претенденток. Ее успел оценить Станиславский, подарив ей фотографию с теплой надписью. В 1940 году, после долгого перерыва, Немирович-Данченко возобновил «Три сестры». Роль Наташи, прежде принадлежавшая Лилиной, жене Станиславского, была доверена 25-летней Анастасии Георгиевской.

Часто бывает: народное признание далеко не совпадает с государственным. Здесь сошлось. В тридцать с небольшим — заслуженная, почти вслед — Государственная премия. После пятидесяти — народная СССР.

«Русская советская актриса» — сказано в энциклопедии. Я думаю, все же больше русская, чем советская, и в жизни (по характеру), и на сцене (по ролям своим). Играла и классику — Чехов, Горький, и современных авторов. В «Сталеварах» ей выпала роль разбитной хозяйки пивного ларька. Невелика для нее роль. Но Георгиевская познакомилась с настоящей ловкачкой-буфетчицей, сказала, что тоже устраивается на работу. В доверие вошла в один миг. Та учила ее в течение месяцев — обсчитывать, недоливать, разбавлять. А потом ученица пригласила наставницу в театр. Как вы поняли, на «Сталевары».

Это сама Анастасия Павловна рассказывала мне. Так и было. Наставница, увидев подружку на сцене, сделала большие глаза, а когда углядела свои собственные буфетные хитрости в виртуозном исполнении, выскочила из зала, успев громко выругаться матом…

Невероятная актриса — могла играть без партнера, сама по себе, на импровизации, не по существу, а по образу. И на сцене, и в жизни — непредсказуемая, анархическая, иногда вздорная.

К званию Героя? Да, зал аплодировал.

Минул год. И снова 5 сентября осенний сбор труппы. Позади отдых, короткая разлука друг с другом, впереди — бесконечность.

5 сентября 1990 года в 11 утра заместитель директора МХАТа ждал Анастасию Павловну Георгиевскую у входа в театр с букетом цветов.

Такое странное несогласие — человек на сцене и в жизни. Изольда Извицкая, замечательная актриса и чистое существо, в кино играла возвышенных героинь, которых любят и герои, и зрители. А в жизни муж бил ее, они выпивали, и вместе, и порознь. Умерла дома, в ванной, три дня лежала там — забытая. Оцепенение, легкий переполох. Покаяние на похоронах руководителей Союза кинематографистов: «Это мы, мы виноваты, мы все…»

Жестокий разлад: сценический образ жизни и жизнь.

Вот вам другая странность. Наташа из «Трех сестер». Одну классическую роль, один характер играют два совершенно разных, противоположных человека.

Мария Петровна Лилина — интеллигентка.

Анастасия Павловна Георгиевская — детдомовка-вольняшка.

Когда Лилина и Станиславский играли еще в любительском спектакле «Коварство и любовь», им сказали из публики: «А вы влюблены». И они прожили громадную жизнь. Она обожала Станиславского.

Георгиевская ни дочерних чувств не изведала, ни материнских. Одна и, кажется, одинока. А партнеры, а восторженная публика? Когда в женщине видят лишь актрису и после зрительских восторгов она возвращается одна в пустую квартиру, день за днем, всю жизнь, — это, может быть, худшее из всех одиночеств.

Я сказал — в пустую, это не совсем так. У нее была собака, одно время даже две. Были птицы — соловей, щегол, синица, канарейка, еще кто-то. Она поила их из серебряного кувшинчика, готовила салат, покупала на рынке коноплю. Когда возвращалась из театра грустная, птицы пели ей.

— У тебя есть дома собака? — спросила однажды Георгиевская Доронину.

— Нет.

— А у меня две! И еще попугай! И маленькие птицы! Попугай встречает меня после спектакля, он стоит у двери, как дежурный. И когда я снимаю пальто и надеваю тапочки, спрашивает:

— Ну, как?

Я ему говорю:

— Да не очень.

Он топает за мной по коридору на кухню маленькими и громкими шажками, а на кухне задает следующий вопрос:

— А остальные как?

Эту смешную и печальную новеллу Татьяна Васильевна Доронина вспомнила потом в своей небольшой журнальной заметке. И еще эпизод не забыла.

«— Таня, как ты ко мне относишься? — спрашивает она меня и смотрит в глаза. И трудно понять сразу, всерьез спрашивает или сейчас такое скажет, над чем буду смеяться долго, а потом рассказывать товарищам и смеяться вместе с ними. Остроты Анастасии Павловны общеизвестны.

— Ну что молчишь? Если никак не относишься, так и скажи».

Заметку опубликовала «Театральная жизнь» в 1986 году. Тогда Доронина еще не была ни директором, ни художественным руководителем. Об актрисе писала актриса. Рядом снимок: Доронина с томной улыбкой обнимает смеющуюся Георгиевскую. Только приглядевшись к мелкой подписи, можно увидеть, что эта сцена не из жизни, а из спектакля «На всякого мудреца довольно простоты».

Заметка так и называлась: «Таня, как ты ко мне относишься?»

…Итак, 5 сентября 1990 года в 11 утра заместитель директора МХАТа ждал Анастасию Павловну Георгиевскую у входа в театр с букетом цветов.

Она не пришла.

Это была не встреча, не ожидание, то есть, а обряд. Не пришла — не надо. Даже в зал не сообщили. Поэтому следом Доронина совершает другой ритуал: приглашает Анастасию Павловну в президиум.

Нет ее? И ладно.

Обряд продолжается. Планы, спектакли, новое пополнение.

Незабвенный Михаил Яншин, мхатовец второго поколения, заставший еще и то великое — первое, наставлял учеников: на сцене — «тратить сердце».

Великие старики учили тому, что исповедовали сами. Хмелев умер во время спектакля на сцене — 44 года, инфаркт. Добронравов умер на сцене — 53 года, инфаркт.

Андровская, Грибов, Яншин, Станицын — они доживали последние дни, когда выходили на сцену в спектакле «Соло для часов с боем». В пьесе доживающие свой век старики из приюта, забыв о приюте, живут прошлым, молодостью. Пани Конти принимает старомодные ухаживания своих кавалеров, в свой день рождения выпивает шампанское, звучит «Чардаш Монти», очаровательная пани еще находит силы для танца.

Зрительный зал был счастлив, танец — под овации!

Но пани становится плохо с сердцем, и врачи «скорой помощи» уносят ее на носилках. Осиротевшие старики-кавалеры открывают ее чемодан и обнаруживают там подвенечное платье. Оказывается, их пани так и не была замужем.

Зрительный зал — в слезах.

Он, зал, не знает главного. У выхода из театра исполнительницу роли Ольгу Андровскую ждут подлинные носилки с подлинными врачами. Актриса уже давно лежала в больнице, оттуда ее в сопровождении врачей привозили на спектакль. Она играла «на уколах».

И Яншина на этот спектакль привозили из больницы.

Они играли на сцене самих себя.

Противоречивые чувства — любви и жалости: может быть, не надо бы — из больницы-то, на пределе сил. Уже и без того отдали сцене все, что смогли. Остаток жизни можно и без самопожертвования, лучше, быть может, последние малые силы поберечь, лишнюю неделю на этом свете задержаться.

Поздний январский вечер, крупный снег. Чуть в стороне от служебного выхода из театра — маленькая, засыпанная снегом, сгорбленная фигурка. Снежный ком. Спектакль окончен, из освещенной двери выходит пожилая актриса в короткой шубе, она шествует с достоинством, не без торжественности, ставя на одну линию красивые сильные ноги. Снежный ком вздрогнул, снег осыпался, нищенского вида, промерзшая старушка протянула актрисе бесподобные для зимы цветы.

Приврать бы тут для красного словца, что это вышла Георгиевская. Но это была не она. Кто? Не разглядел — темно, снег. Какая разница, мне ближе здесь зрительница. Она ведь тоже из последних, старомодных истинных поклонниц, из тех, кто когда-то зимними морозными ночами жег костры, чтобы выстоять очередь за билетом во МХАТ. Стояли, мерзли — молодые и старики, счастливчики и неудачники, гениальные и помешанные, пророки и юродивые — все. Народ. Был еще в мире такой театр?

Я думаю, «Соло для часов с боем» продлило им жизнь. Если бы они не превозмогали себя для последних спектаклей, они скончались бы раньше. Сцена — их жизнь.

Тарасова, Грибов, Яншин, Станицын, Андровская, Массальский — они ушли как-то быстро, один за другим, совсем недавно. Они были в возрасте, им успевали отметить пышные юбилеи. А вслед за юбилеями — похороны, такие же торжественные и каждый раз оглушительные. Последние интеллигенты МХАТа. Их провожала вся театральная Москва.

Их и невозможно было провожать иначе. Они хоронили друг друга, и всегда оставался часовой — кто-то из них, следующий.

Помню, после очередных похорон Павел Массальский сказал:

— Все. Следующий я.

…Во МХАТе на Тверском Георгиевская осталась последней из этого второго поколения, столь же великого, как и первое.

Они ушли, и стало все возможно. В театр приходили зрители в грязных галошах и потертых джинсах, в рабочих робах. Развязные старшеклассники, полупьяный люд. Не знаю даже, когда начался распад.

История, как известно, повторяется: попытки развала были и прежде.

40 лет назад Маленков вызвал Кедрова: «Что вы там все с молодежью возитесь, давайте нам свое собственное поколение, стариков». Второе знаменитое поколение после этого вполне могло бы и не состояться. Но в ту пору еще оставался дух актерского товарищества, интеллигенты еще были в силе, и судьба театра для каждого из них была важнее собственной судьбы.

Четыре года назад уже само руководство театра подало мысль о разделе театра, о неизбежном сокращении труппы. И один из современных политических лидеров поддержал: «Мы недавно из Агропрома две тысячи уволили — и ничего».

Потом кое-кто робко подсчитывал убытки от разделения — в рублях. Называлась цифра 1 миллион 200 тысяч, и больше называли, и меньше — две администрации, две бухгалтерии и т. д. Чтобы никому не было обидно, каждый из МХАТов поименовали — один имени Горького, другой имени Чехова.

Когда-нибудь критики, театроведы, специалисты опишут раздел театра — гибель его. И убытки посчитают, не в рублях — в душах.

Что такое два МХАТа? Два — значит ни одного. Не может быть двух Красных площадей или двух Адмиралтейств. И Олег Николаевич Ефремов как автор и исполнитель идеи, видимо, останется не только в истории театра, но и советской (не русской) культуры.

Прежде чем разделиться, во МХАТ были набраны актеры из других театров по звездному принципу. А свои, в том числе и те, кто служил театру давно и при великих стариках были не лишними, — оказались вынужденными уходить. Коллектив разбух, Олег Николаевич, взяв лучших, на его взгляд, занял основную сцену в проезде Художественного театра.

Хороших актеров он набрал отовсюду, замечательных, но это был уже не МХАТ (многие и ушли потом).

А остальным как быть? В филиале на Москвина — ремонт, и очень надолго. Другая сцена, на Тверском, предполагалась для театра Дружбы народов. Тут как раз вовремя и явилась Татьяна Васильевна Доронина.

Анастасия Павловна Георгиевская к Ефремову не ушла, осталась, и в театре оказалось две народные артистки СССР. Два, можно сказать, лидера. Формальный и неформальный. Ситуация, хорошо знакомая издавна: формальный лидер приходит как избавитель и занимает все главные кресла. Ведущая актриса, художественный руководитель, директор — в одном лице. Все давно знают, усвоили, что абсолютная власть развращает абсолютно, но каждый раз на пути к этой власти никаких преград. И некому внушить, что актриса и художественный руководитель — две разные профессии, если это не театр одного актера. И уж совершенно другое дело — директор. Совмещать творческие порывы и деловую хватку вряд ли возможно и не всегда пристойно. Власть Станиславского была неограниченна, но то была власть художника, а не администратора, и он своею властью пользовался деликатно. Пожизненная подруга его, замечательная актриса Лилина, которую очень любил Чехов, так и не стала народной СССР.

Из писем министру культуры СССР, первым секретарям СТД СССР и РСФСР, главному редактору «Советской культуры», председателю ВЦСПС, первому секретарю МГК КПСС и т. д. «Мы, нижеподписавшиеся артисты МХАТ СССР им. Горького, заявляем свое категорическое несогласие с творческой, гражданской, этической позицией и поведением директора — художественного руководителя театра н. а. СССР Дорониной Т. В. и терпеть далее обстановку созданного ею авторитарного режима, основанного на произволе, беззаконии и унижении профессионального и человеческого достоинства артистов и других работников, считаем для себя невозможным».

Не чересчур ли — «беззаконие», «произвол» и т. д.?

Алексей Борзунов:

— Меня уволили с нарушением закона. Я восстановился через суд, театр заплатил мне за полгода простоя, а Доронину суд оштрафовал на 100 рублей. Дважды она меня увольняла, и дважды я восстанавливался. Суд восстановил актрису Залесскую. Министерство восстановило зам. директора Тюняева… За время Дорониной, три с небольшим года, сменилось 13 зам. директоров, ушло около полусотни актеров…

«Болезненная мнительность и жестокая мстительность Дорониной Т. В. определяют сегодня атмосферу театра. Театр превращен в своего рода «зону», куда запрещен вход не только представителям прессы, но и работникам музея МХАТ, а также уволившимся или вышедшим на пенсию работникам, не говоря о членах коллектива МХАТ им. Чехова в проезде Художественного театра, с которыми мы проработали не один год вместе, — они просто объявлены «врагами», а те, кто с ними общается, — «лазутчиками», «предателями», «пятой колонной». Не смущает и такой прием самоутверждения, как постоянное подчеркивание своей близости к первым лицам партии и государства, напоминание об их покровительстве».

Андрей Голиков, актер, бывший председатель месткома:

— Меня Доронина трижды пыталась уволить, но пока не получается… У нас в литчасти стенд под стеклом, вместо газетных рецензий — поздравительные телеграммы в свой адрес от высоких и влиятельных лиц. А статья Нины Андреевой больше месяца висела. Разговор был — «еще неизвестно, как повернется…» Из тех, кого вынудили уйти, такую труппу можно было бы составить! Георгий Бурков, Александр Михайлов, Ирина Акулова, Анна Горюнова, Галикс Колчицкий, Юрий Пузырев — это все заслуженные. Многие проработали больше тридцати лет. И при знаменитых стариках были нужны театру. Какое «спасибо», о чем вы? Их потом действительно даже в театр не пускали. Было специальное письменное распоряжение. Владимир Трошин — народный артист РСФСР, около 40 лет проработал, пришел на профсоюзное собрание, вахтер внизу говорит: «Вас пускать не велено». Пришел Колчицкий — «не велено». Беляков — «не велено» и так далее. Она же специальные приказы издает, замы ее подписывают. Но ведь эти люди остались у нас на профсоюзном и партийном учете! А как Александра Александровича выпроводили?

Александр Александрович Черняк, бывший главный администратор. Заслуженный работник культуры. В войну — командир роты. Более десятка орденов и медалей. Почетные грамоты Президиумов Верховных Советов четырех республик.

— Сразу после войны я и пришел во МХАТ, в 1945-м. Главным администратором работал при шести директорах. В прошлом году 11 января сказали: «Уходи». Я заболел после этого, выздоровел, купил торт и пришел в раздевалку к билетерам, да, что-то вроде каптерки. Попили чаю вместе, вот и проводы.

Работники музея МХАТа, фамилии просили не указывать:

— Звоним в Министерство культуры: как теперь наш музей называть, он же один, общий — имени Горького или Чехова? Готовили юбилейную выставку — 50 лет со дня смерти Станиславского. Где выставлять? Решили: две недели у Ефремова, две — у Дорониной. Звоним ей, нарвались на резкость… Печально.

«Речь идет о совершенно сознательной акции уничтожения мхатовских артистов, восстающих против творческих и этических принципов Дорониной». И т. д. и т. п.

…Опальные обращались к последнему часовому старого МХАТа, но Георгиевская и сама оказалась бесправной.

Снова история повторяется, ведь и раскол тоже был прежде. В 1919 году, когда в России был голод, часть труппы уехала на Украину на заработки. Из знаменитых были Качалов, Книппер-Чехова, Подгорный, Берсенев. В Харькове играли «Вишневый сад». Первый акт начали при красных, а последний закончили при белых. Деникина на белом коне приветствовал известный Блюменталь-Тамарин. Труппа была отрезана от Москвы, и они через Новороссийск уплыли Черным морем за границу. Вернулись лишь через три года. Сын Качалова ушел к белым, к Деникину. Повоевал в гражданскую у белых, а когда началась война в Испании, решил искупить вину и собрался туда. Но в НКВД его спросили: «А на чьей стороне вы собираетесь воевать?» — и не пустили. Он вырвался на фронт лишь в 1941-м, с народным ополчением, но сразу же попал в плен.

Тут, видимо, можно вспомнить и судьбу Михаила Чехова, тоже метался и уехал за рубеж, навсегда. Сценические обряды жизни и сама жизнь в эту пору уже никак не совпадали, новые герои и их прототипы разительно отличались друг от друга.

Актеру, чтобы выразить себя, одного таланта мало. Он зависит от режиссера, от автора, от партнера, от дирекции, от общей обстановки в театре.

Анастасия Павловна Георгиевская во многом повторила судьбу своих великих современников, но, правда, в иных, нынешних условиях существования. В начале 1988 года во время спектакля «На всякого мудреца довольно простоты», в котором она играла Манефу, с ней случился инфаркт. Но она довела спектакль до конца. В начале января во время спектакля «Прощание с Матерой», в котором она играла главную роль Дарьи, с ней снова стало плохо.

Дмитрий Власов, бывший помощник директора театра:

— В «Матере» у нее длинный монолог, и она вдруг забывает текст. Ей Коля Пеньков, он сына ее играл, подсказывает прямо на сцене: «Ма, ты что-то хотела мне сказать?» Она и сама понимает, что с ней что-то происходит, отвечает тоже на весь зал — с трудом, едва слова выговаривает: «Я тебе уже все сказала, сынок!». И вот вам — талант, даже тут, отвечала только: «да, да» или «нет, нет», и все-таки по мизансценам первый акт вытащили. А в антракте вызвали «скорую». Коля Пеньков, как был в костюме и в гриме, так и вышел в антракте на сцену, извинился, сказал: «Товарищи, плохо с Анастасией Павловной Георгиевской! Она жива, не волнуйтесь, но играть не сможет. Вы можете сдать билеты в кассу и получить деньги. И приглашаем вас всех на следующий спектакль «Прощание с Матерой».

…Никто не сдал в кассу билет.

Судьбе угодно было распорядиться так, что следующий спектакль «Прощание с Матерой» был назначен лишь на 13 сентября, более девяти месяцев спустя. Анастасия Павловна тяжело болела. У нее оказалась опухоль в левой части головного мозга, ей сделали трепанацию черепа, более трех месяцев она пролежала в Кунцевской больнице.

Дмитрий Власов:

— Меня назначили как бы опекуном Анастасии Павловны. После ее операции я даже отпуск взял. И мыл ее, и, ну, все-все делал, вы понимаете, человек недвижим. И за все три месяца Доронина ни разу ей не позвонила. Я просил: позвоните, ей потом врачи передадут, что вы звонили. Она — нет, ни разу. И за весь этот год вообще ни разу ей не позвонила. А Анастасия Павловна выкарабкалась, в конце весны еще Манефу играла в «Мудреце». Да как — летала по сцене! Но знаете, у нее по существу два спектакля оставались, и она почти одновременно стала репетировать «Игрока» и «Мудромера». В «Игроке» Доронина трех режиссеров прогнала, и в итоге спектакль закрыли. А «Мудромер», комедию, Георгиевская сама взялась ставить. Вроде получилось, Доронина смотрела и хохотала. Но и его закрыла. Это Георгиевскую очень подкосило. Последний случай: в конце августа, за неделю до открытия сезона, Анастасия Павловна пришла в театр и увидела на рекламных витринах у входа — всюду Доронина, улыбающаяся, смеющаяся, в многочисленных ролях. А ее, Георгиевской, — ни на одной витрине… У них было какое-то объяснение, после этого одну фотографию Анастасии Павловны все же выставили. Говорят, что, мол, у Георгиевской характерец тоже еще тот. Но это — оболочка. На меня начнет ругаться, а я ее в щечку поцелую, говорю: «Ну, что ты кричишь, мамуленька». Я ее «мамуленька» звал и на «ты». «Ну, что ты, — говорю, — кричи не кричи, а в последний путь-то все равно я ведь тебя провожу». — «Ну да, не бросишь? Тогда ладно, тогда хорошо», — и успокаивалась. Она добрая была. Приду к ней, она суетится, говорит: «Ну, посиди ты еще у меня, не уходи. Ну, поговори ты со мной». Все вспоминала свой юбилей. Ей в ноябре прошлого года 75 исполнилось, и к юбилею театр ей платье пошил — роскошное: темное с белым жабо. Оно ей так шло. Она все говорила: «Как бы мне это платье выкупить». Театр после юбилея себе его забрал, платье-то. «Успеешь, — говорю, — выкупишь». Уж как оно было ей к лицу!.. Ее и представили к Герою так, чтобы в юбилей вручить. Так и не наградили, кто виноват — не знаю, теперь уж больше года прошло. Может, не успели? Она там, в Президиуме Верховного Совета, где-то под номером двадцать значилась… Все время я ей звонил, каждое утро, как радио: «Доброе утро». Она отвечает: «Жива-жива, не волнуйся». А 30 августа она мне сама звонит: «Дим, уматерил бы ты меня, а?» Ну, в своем стиле, я захохотал, а она заплакала: «Я чувствую, что недолго проживу, я бы на тебя все переписала». Потом телефон у нее не отвечал, до 10 сентября я ломился в закрытую дверь. Милиция не помогла, потому что кто я ей? Я даже на другой работе теперь, из театра ушел. 5-го был сбор труппы. А на следующий день Доронина, не начав сезон, уехала в Финляндию. Кого-то там вроде просила позвонить Георгиевской, не знаю.

На сбор труппы 5 сентября Анастасия Павловна не пришла. 7-го вечером спектакль «На всякого мудреца…» Утром — репетиция. Позвонили Георгиевской домой. Никто не ответил. Поскольку есть второй состав, никто не волновался, в программе фамилию Георгиевской просто вычеркнули, заменили на дублера. Пеньков, правда, сказал вечером, что надо бы сходить к ней домой. Но кто-то отшутился: старуха запила, наверное, скоро сама придет. Посмеялись и забыли.

13 сентября — «Прощание с Матерой», тот самый спектакль, который оказался прерван и на который приглашали зрителей. 11-го с утра репетиция. Второго состава в этом спектакле нет, и 10-го вечером отправились к Георгиевской домой.

Два милиционера открыли дверь. Выскочила полубезумная собака. Птицы были мертвы. На кухне горела газовая плита. Стояла нестерпимая духота и смрад. Анастасия Павловна лежала в комнате между кроватью и тумбочкой. На диване валялись деньги, видимо, на похороны — 4 тысячи.

Власов потерял сознание, и его унесли в соседнюю квартиру.

Врач — молодая женщина в резиновых перчатках, осматривая тело и отворачивая лицо, сказала:

— Криминала нет.

Алексей Ломакин, оперуполномоченный, лейтенант:

— У нас на руках экспертизы пока еще нет. Но эксперты сказали, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности… От нее ничего не осталось. Лица совсем не было. Видимо, голодная и обезумевшая собака искусала.

Все, что осталось от актрисы, завернули в простынь, потом несколько раз обернули плотной полиэтиленовой пленкой. На все это надели сверху юбилейное темное платье с белым жабо… Гроб был закрытый, цинковый. Туда же положили рядом лакированные туфли.

— А вы знаете, из того МХАТа — имени Чехова — никто ведь на панихиду не пришел.

— И из нашего — имени Горького — знаменитости, которые столько лет с ней играли, те, кто теперь с Дорониной близок, тоже не пришли.

Лежала — закрытая, невидимая. Ничья.

И ни одна газета не поместила некролог, как будто она виновата была в том, что ее бросили. Маленькое сообщение в траурной рамке поместила лишь «Вечерняя Москва». Словно она была городская актриса.

Господь, пора. Дай лету отцвести.

Отметь в саду деревья тенью длинной

И над равниной ветры распусти…

В самые мрачные времена России ни одна крепостная актриса не умирала так.

Это началось не сегодня, это началось тогда, когда жизнь человеческая потеряла всякую ценность рядом с идеей. Потом она потеряла всякую ценность просто сама по себе.

Что движет поступками? Вера и страх. Сначала утратили веру, потом исчез страх. Теперь мы свободны, теперь все можно. К покаянию привыкли, как к греху. «Господи, прости», — просим сегодня, чтобы завтра снова грешить. И мы еще жалуемся, что плохо живем? Да по тому, какие мы есть, какими стали, мы еще слишком хорошо живем, мы и этой жизни не заслужили.

Выдающаяся. Великая. Последняя. Родилась беспризорницей, явилась на свет в «судьбоносный» день — 7 ноября.

И скончалась беспризорницей — когда? Как теперь на памятнике написать? 1 сентября, как отмечено в экспертизе? 2-го, когда еще утром видели ее соседи? Или 3-м числом оформить — по кефирным бутылкам в холодильнике?..

Если бы в «Прощании с Матерой» был второй состав, Анастасия Павловна, может быть, и сейчас, в октябре, все лежала бы у себя дома, на полу.

Господи, не прощай ты нас. Не прощай. Ведь мы уже не люди.

1990 г.