Вернись из полета [сборник 1979, худож. С. Л. Аристокесова]

Слежавшийся за зиму снег почернел и осел. Первые ручейки, зарождаясь где-то под снегом, смело пробивали себе дорогу на московских улицах. Начиналась весна 1944 года.

С каждым новым утром мартовское солнце все раньше заглядывало в окна госпиталя — четырехэтажного кирпичного здания на Павелецкой набережной. До войны здесь был родильный дом. Позже, во время войны, когда рождаемость резко упала, родильный дом превратили в женский госпиталь, оставив под родильное отделение лишь один этаж, второй. Большую часть первого этажа занимала поликлиника, третий этаж — хирургическое отделение и четвертый — терапевтическое.

В палате номер двадцать три, на третьем этаже, где лежали раненые фронтовички, было тесно и душно — количество больных, как и в других палатах, превышало норму: вместо девяти здесь помещалось четырнадцать человек. Хотя форточки и окна регулярно открывались, в воздухе стоял тот характерный больничный запах, который никакими силами не выветрить и ничем не заглушить. Но больные этого не замечали, как не замечали многих других неудобств, с которыми сжились за годы войны.

В госпитале шла своя жизнь, и со стороны могло показаться, что она однообразна, что каждый новый день похож на предыдущий. В общем, конечно, так оно и было: ежедневно делались перевязки, кого-то оперировали, кто-то умирал, одни выписывались, других привозили. Но это — в общем. А если коснуться отдельных судеб…

Четырнадцать фронтовичек палаты номер двадцать три жили той особой госпитальной жизнью, когда у человека все на виду, когда каждый в палате знает о других буквально все, когда беда одного — общая беда и радость одного — общая радость.

…Вернувшись в палату из рентгеновского кабинета, Катя прошла на костылях к высокому окну, молча постояла, глядя на улицу. Внутреннее беспокойство не покидало ее: уж очень тщательно, со всех сторон, делали ей снимки больного колена. После операции прошло достаточно времени, чтобы восстановилась работа коленного сустава — именно на это и рассчитывали врачи, удаляя осколок. Но, видно, что-то там внутри было нарушено, возможно нерв поврежден, потому что нога не сгибалась, и ни специальные процедуры, ни массаж, ни упражнения не помогали.

За окном глухо шумела улица. Прямо по лужам, разбрызгивая колесами воду, ползли машины, в основном грузовики. У обочин грязный от городской копоти снег, наполовину съеденный водой, превратился в коричнево-серое месиво. Катя смотрела на ползущие машины и старалась отогнать мрачные мысли. Не так уж все плохо, нога все-таки цела. Так что ей, Кате, грех жаловаться.

— Ты чего, Атаман? Расстроилась?

Тася близко заглянула Кате в лицо, тонкие дуги бровей изогнулись, в глазах — тревога.

— Ничего, подружка! Вот гляжу — весна идет! — бодро ответила Катя. — Улицу запрудило… Море!

Ей стало совестно оттого, что, на какое-то время забыв о других, она заботилась о собственном здоровье, и Тася, которой в тысячу раз тяжелее, хотела успокоить ее. Нет, Тася не должна даже подозревать, что и у Кати бывают минуты слабости…

— Обед вроде? — прислушалась Катя к стуку тарелок в соседней палате.

В палату заглянула официантка Нюра, предупредила:

— Обедать, девочки! Сейчас несу! — И поспешила дальше, на кухню.

Как по команде, поднялась Света, закрыла книгу и, привычно отбросив со лба светлые волосы, торопливой походкой вышла из комнаты. Катя проводила ее пристальным взглядом, подумала: «Опять не позвонит домой, не решится…» И заранее огорчилась, зная, что так и будет.

Почти всем еду приносили в палату — и лежачим, и ходячим. Только две или три девушки обедали в столовой, в том числе и Света — из всей палаты она была самая дисциплинированная. Так, по крайней мере, считала Катя Куликова, или Катька Атаман, как прозвали ее в госпитале за лихой характер и командирскую хватку. А Катя отлично знала людей — недаром на войне она командовала стрелковой ротой и умела найти общий язык с десятками подчиненных ей солдат.

Ели больные лежа или сидя на своих койках-каталках. Эти легко передвигаемые каталки с мягкими колесиками на ножках девушки называли катафалками.

Лишь Тася садилась отдельно, за стол, придвинутый вплотную к окну, рядом с ней пристраивался кто-нибудь из девушек, чтобы кормить ее — сама она справиться не могла. Чаще других кормила ее Катя, и Тасе нравилось, когда эта внешне грубоватая, все на свете понимающая девушка занималась ею. С Катей можно было поговорить по душам, просто помолчать, можно было, наконец, поплакать или даже поругаться, не опасаясь, что ее доброе и чуткое отношение хоть сколько-нибудь изменится. Тася тянулась к ней не за утешением — Катя никого не жалела той ненужной жалостью, которая расслабляет и унижает человека, — а за моральной поддержкой, придающей силы и уверенность в себе.

Обычно Катя начинала с того, что старалась развеселить Тасю, от природы жизнерадостную и смешливую.

— Ну, подружка, и обед сегодня! — говорила она своим низким, глуховатым голосом. — Сам царь такого не едал!

Заглянув в тарелку, Тася весело удивлялась:

— Суп гороховый! Сколько дней одно и то же!

— Мудрые люди говорят: в горохе — сила. А цвет какой! У персидской княжны были шаровары такого цвета… Ты ешь, ешь! Скоро тебе снимут бинты, будешь учиться ложку держать…

— А я смогу? — спрашивала Тася и сама же отвечала: — Смогу. Правая у меня длиннее! Ты будешь меня учить? Только не выписывайся раньше, чем я, ладно?

— Ладно…

В палате, да и не только в палате, Катю уважали и слушались. Небольшого роста, коренастая и крепкая, она была похожа на мальчишку-подростка. Круглое веснушчатое лицо, коротко остриженные светлые с рыжинкой волосы, почти незаметные брови над золотисто-карими глазами. По возрасту едва ли старше остальных, Катя всеми командовала. Но делала это ненавязчиво, не потому, что ей нравилось командовать, а скорее по необходимости. Просто так уж получилось само собой, иначе было нельзя: с ней считались, делились горестями, спрашивали ее совета, искали поддержки и даже ожидали от нее твердых указаний, как решить ту или иную жизненную проблему. В свои неполные двадцать два года Катя уже многое пережила и перевидела. Отправившись на фронт в первые дни войны, она почти непрерывно находилась на передовой, в пехоте, была четыре раза ранена, имела несколько боевых наград.

В тот день, о котором идет речь, еще перед завтраком Тася попросила:

— Кать, ты меня сегодня покорми, а?

— Что за вопрос, подружка! — отозвалась Катя, заметившая, что утром Тася встала хмурая и неразговорчивая.

За завтраком Тася машинально, с отсутствующим видом проглатывала все, что давала ей Катя, молчала и напряженно думала. Катя не мешала ей думать, надеясь, что в конце концов Тася придет к правильному решению. Не так-то легко убедить ее. Другое дело, если она сама…

И действительно, за обедом, проглотив последнюю ложку супа, Тася вдруг пронзительно, с каким-то отчаянием глянула на Катю и, набрав в легкие побольше воздуха, скороговоркой произнесла, будто боялась, что уже в следующий момент не решится на это:

— Может, напишем ему сегодня? Давай напишем, пусть все знает…

Огонек, загоревшийся в Тасиных глазах, готов был вот-вот погаснуть, и Катя, опасаясь, как бы она не передумала, без промедления, но спокойно и невозмутимо сказала:

— Что ж, напишем. Долго, что ли…

И сразу огонек лихорадочно заметался. Побледнев, Тася с беспокойством смотрела на Катю, не веря, что решилась на такое.

— Слышь, Ванда, — обратилась Катя к Тасиной соседке по койке, — дай пару листиков бумаги.

— Сейчас? — с удивлением спросила Ванда, подняв глаза от тарелки с супом.

Вместо ответа Катя выразительно взглянула на Ванду, и та поспешила достать из тумбочки папку с чистой бумагой, которой снабжала всех подряд. Но когда на тумбочке появились листки белой бумаги и карандаш, Тася нервно заерзала на стуле, поглядела на свои перебинтованные, неестественно короткие руки и, поморщившись, как от зубной боли, бросила:

— Нет. Не надо!

Катя не выдержала:

— Ну и дура! На, лопай второе!

Покраснев от волнения, она резко подвинула тарелку ближе к Тасе и, отвернувшись, осуждающе хмыкнула. Но уже в следующее мгновение спохватилась, подцепила вилкой картофелину и протянула ей, дружелюбно глянув в лицо.

— Подумай, подружка… Зря ты так. Потом жалеть будешь.

Тася промолчала, уйдя в себя, как улитка в раковину, и Кате стало ясно, что и на этот раз ее не уговорить.

Уже четвертую неделю Тася не отвечала на тревожные письма, приходившие с фронта от Виктора, летчика, которого она любила. Сообщив ему однажды, что лежит в московском госпитале, что ее ранило осколками мины, она решила больше не писать. Совсем не писать. Никогда… Нет, не могла она сказать ему, что ее не просто ранило, что у нее нет обеих рук. И все же она порывалась иногда рассказать Виктору обо всем, что с ней стряслось, понимая, что рано или поздно придется это сделать, но каждый раз пугалась и оттягивала страшный момент.

— Слышь, Тась, — продолжала Катя осторожно, — а если я ему от себя — так, мол, и так… Да не бросит он тебя! Это же с каждым на фронте может случиться!

Тася энергично мотнула головой:

— Нет!

Прислушиваясь к разговору, Ванда решила поддержать Катю — о судьбе Таси беспокоилась вся палата.

— Ты не права. Он ждет — значит, надо писать. Все-все писать. Он же любит тебя!

С болью в голосе Тася горячо заговорила:

— Любит… Напишу все, как есть, и перестанет любить!.. Да и не жена я ему… И слава богу! Кому я такая…

Она умолкла, прикусив губу, чтобы не расплакаться, и Катя поспешила поднести к ее рту котлету, сердито проворчав:

— Ты давай жуй быстрее! Подумаешь, разнюнилась! А ну, Ванда, погадай-ка ей!

Сидя на койке, Ванда здоровой рукой пошарила под подушкой, достала карты и, помогая себе другой, на перевязи, стала аккуратно раскладывать на одеяле.

— Была у тебя великая радость, а после — великое горе, — начала она с таинственно-загадочным видом, произнося слова чересчур отчетливо.

Изящная, с пышными каштановыми волосами радистка из Войска Польского, когда поляки ехали на фронт, оступилась, упала с поезда и сломала руку. Теперь кость уже почти срослась, и Ванда надеялась скоро вернуться в свою часть.

Здесь, в госпитале, Ванда пользовалась большой популярностью: она умела гадать на картах. К ней приходили из других палат, даже с других этажей — каждому хотелось узнать свою судьбу. Все, кто мог, собирались вокруг Ванды и, затаив дыхание, слушали ее мелодичный, с приятным акцентом голос. А она гадала, увлекаясь и волнуясь, искренне веря в то, что предсказывала, заставляя верить и остальных. Наговорив много страшных вещей, Ванда неизменно подходила к счастливому финалу. Карты ложились у нее только хорошо. Даже если и не сразу, то в конце концов обязательно хорошо.

— …И будет с тобой верный король до последнего выдоха! — предсказывала она.

— Дыхания, — поправила Катя.

— Дыхания! — повторила Ванда.

— Слышь, Таська? Верный король! — сказала с довольным видом Катя. — Ну а теперь, подружка, я пообедаю. Жрать охота!

И она в полминуты уничтожила содержимое двух небольших тарелок.

— А тебе, Ванда, я найду жениха! — пообещала Катя, вытирая рот марлевой салфеткой. — Самого лучшего солдата из моей роты. Знаешь, какие у меня храбрые солдаты!

— Солдата?

— Ну да! А что, ты за офицера хочешь? Небось за своего, за поляка?

Чтобы развлечь девушек, Катя иногда поддразнивала Ванду, которая сначала охотно вступала в игру, пытаясь отшутиться, но потом не выдерживала, обижалась и, отвернувшись к стене, умолкала.

— Да ты не дуйся! — доброжелательно продолжала Катя. — Подумай, Ванда! Я же самого красивого солдата выберу. С усами! Брюнета! Ну что ты молчишь? Обиделась? Или молишься? Брось!..

Все знали, что у Ванды есть молитвенник — небольшая книжечка в гладком коричневом переплете, которую она тщательно прятала. Вообще, у Ванды было много такого, чего не имели другие, — к ней приходили представители посольства, приносили подарки. Если это было что-нибудь съестное, она непременно делилась с остальными — так поступали все.

Катя поднялась на костылях и, сделав несколько шагов, остановилась, оглянулась на Тасю. Никак не могла она согласиться с тем, что Тася, уже решившая написать письмо, вдруг передумала. Ведь если так тянуть, можно навсегда лишиться друга — мало ли как он посмотрит на это…

— Ну как, Тась? Давай!

Но Тася, на которую гадание не произвело должного впечатления, молча покачала головой. Черные вьющиеся волосы, слегка подхваченные бинтом, рассыпались по плечам.

В палату вошла Света Богачева. Придерживая правой рукой загипсованную левую, направилась прямо в дальний угол к Шуре, тяжело больной девушке. Постояла рядом, поправила одеяло, увидела нетронутый обед.

— Опять ничего не ела? Шура, пообедаешь? Ну хоть немножко… — Нагнувшись над девушкой, Света прикоснулась к худой, безвольно свесившейся руке: — Покормить тебя?

Приоткрыв глаза, Шура медленно отвернула к стене бледное, с нездоровой желтизной лицо.

— Ничего не хочет! Чем только жива?! — сказала с соседней койки Зина, партизанка с ампутированной ногой. — Я пробовала уговорить: вроде и не слышит.

Вздохнув, Света выпрямилась и повернулась к Кате, приготовившись к отчету, который, она знала, та сейчас непременно потребует.

— Звонила? — коротко спросила Катя, догадываясь, что Света и не пыталась звонить.

— Понимаешь, там в кабинете сидит Алевтина Григорьевна. Я не хочу при ней… Разревусь. Неудобно… Лучше вечером, когда никого не будет.

— Разревусь!.. Ладно, пойдем звонить вместе, а то ты опять чего-нибудь придумаешь.

Света стояла, покусывая губы, виновато глядя на Катю, презирая себя за нерешительность. Лицо ее, худощавое, с тонкими чертами, порозовело. Глаза влажно блестели.

— Отца боюсь. Узнает, ни за что больше не отпустит на фронт. Заберет домой — и все… Вчера набрала номер, услышала мамин голос: «Алло, алло! Кто говорит?» А я молчу и плачу… Глупо ужасно… — Голос у Светы задрожал, и она тихо добавила: — Очень хочется маму увидеть…

— Завтра увидишь! — твердо пообещала Катя.

— Как?! — испуганно прошептала Света.

— Сегодня вечером дозвонимся! Не отвертишься! Хватит, подружка, прятаться!

— Да, конечно, — вздохнула Света и грустно улыбнулась: — Придется в третий раз убегать из дому.

— Ничего, убежишь! Опыт есть.

Света, дочь генерала, в девятнадцать лет убежала из дому на фронт. В свое время отец научил ее водить машину, и она, попросившись в войсковую часть, стала возить снаряды на передовую. Военным шофером она работала несколько месяцев, пока отец, служивший в Генеральном штабе Советской Армии, не разыскал единственную дочь и не вернул домой. Но Света опять сбежала. Однажды немецкие летчики обстреляли колонну автомашин на фронтовой дороге. Света была ранена в плечо и руку.

— Эх ты, Светка, генеральская дочь, — с укором сказала Зина. — Родители рядом, а ты… Да я бы в первый же день позвонила! В первую минуту!

Света промолчала, зная, что у Зины не было ни родителей, ни даже своего угла: пока она партизанила в белорусских лесах, немцы сожгли ее родную деревню, где оставалась мать… Отец погиб в первый месяц войны.

— Значит, так, подружки! Через два дня — праздник, — вдруг громко, командирским голосом начала Катя, чтобы перевести разговор в другое русло. — Наш, значит, праздник — Восьмое марта. Наверняка шефы заглянут. Надо чего-то сообразить!

— А чего соображать? — отозвалась Зина, засмеявшись. — Небось догадаются, принесут шкалик!

— Ну хоть закуски какой-нибудь! Давайте, значит, так: эти оставшиеся дни будем откладывать от обеда все, что можно. Огурцы, котлеты… Решили?

— У гардеробщицы Дуси квашеной капусты купим! — оживившись, заговорила Тася. — Чего лучше?

— Значит, договорились! — заключила Катя.

— Может, теперь сыграем в дурачка, девочки? — предложила Зина.

Вторая половина дня, когда все процедуры, перевязки и обходы закончены, обычно принадлежала больным. В отделении оставались лишь дежурный врач и сестра. Можно было пошуметь, подурачиться, поиграть в карты. Главная прелесть игры заключалась в том, что проигравших заставляли пролезать под столом, а кто не мог сделать это самостоятельно, того под общий хохот протаскивали сообща, невзирая ни на какие ранения и увечья. Все играющие были довольны, особенно те, кого приходилось протаскивать, потому что в этой игре все были равны и никто не считался больным или физически неполноценным.

Но сегодня никому не захотелось играть, и Зина, безнадежно махнув рукой, села возле Светы. Ничуть не огорчившись, попросила:

— Почитаем, Света? Что там с ней дальше, с Гадюкой?

— С удовольствием. Как, девочки, будете слушать? — обратилась Света к остальным.

— Давай, Светка, — ответила за всех Катя. — Книжка где, у тебя?

Света достала книгу, открыла страницу, где была закладочка, и, подвязав тесемкой светлые волосы, уселась поудобнее на койке. Накануне был начат рассказ Алексея Толстого «Гадюка», и вся палата около часа напряженно слушала Свету.

— Постой, Светка! Шура, тебе ничего не надо? — справилась Катя у Шуры, безучастной ко всему. — Если что понадобится, скажи!

Девушка лежала тихо, закрыв глаза, никогда ни о чем не просила, никого не звала. Иногда трудно было определить — дышит она или нет.

Шура Щербицкая была связисткой. Во время вражеского артиллерийского налета снаряд попал в блиндаж, и ее тяжело ранило в бок и грудь. Шуру упорно лечили, но раны не заживали, и никто не мог сказать, чем все кончится. Сама она не пыталась бороться за жизнь, сломленная горем: здесь, в госпитале, Шура узнала, что немцы, расправляясь с коммунистами-подпольщиками, повесили ее родителей.

На Катин вопрос Шура не ответила, только медленно повела головой, не открывая глаз.

— Ладно. Начинай, Светка, — вздохнула Катя.

И Света негромко, проникновенно, как настоящая актриса, начала читать с того места, где вчера остановилась. В палате стояла мертвая тишина. Слышно было лишь, как за окном по кормушке стучат птицы.

— «…Ольга Вячеславовна вернулась в восемь часов вечера, сутулая от усталости, с землистым лицом. Запершись у себя, села на кровать, уронив руки на колени… Одна, одна в дикой, враждебной жизни, одинока, как в минуту смерти, не нужна никому…»

Изредка Света делала паузу, чтобы прочитанное лучше дошло до слушающих. И тогда слышались вздохи девушек, которых глубоко трогала судьба Ольги Вячеславовны, бывшей фронтовички, одинокой и страдающей среди мелких, ничтожных людишек, презиравших и ненавидевших ее.

Как же это могло случиться? Такая несправедливость… Неужели и с ними, побывавшими на фронте, может быть такое?.. Правда, тогда была гражданская… Но ведь и сейчас еще так много мещан и вообще разной дряни, которая дрожит за собственную шкуру. Недаром у женщин-фронтовичек появились обидные клички. Они рождаются в тылу… Кто их придумывает? Не те ли, кто, не принося обществу никакой пользы, хочет обелить себя, оправдать свое существование за счет других? Трагедия Ольги Вячеславовны, Гадюки, потрясала и настораживала… Нет, с ними так не будет! Не должно быть… И каждая, жалея Гадюку, невольно представляла себя на ее месте.

Рассказ подходил к концу. Все слушали, боясь шевельнуться. Когда Света сделала очередную паузу, где-то за окном раздался далекий протяжный гудок. Он прозвучал надрывно, словно предупреждал о чем-то, внося смятение и тревогу в сердца девушек.

— «…B дверь постучали… Она встала, распахнула дверь. В темноту коридора, толкаясь, шарахнулись жильцы, — кажется, в руках у них были щетки, кочерги… В комнату вошла Варенцова, бледная, с поджатыми губами…»

— Ох, сволочи!.. — не выдержав, выдохнула Зина. — Не иначе как задумали что-то!

Света, передохнув, продолжала. Стараясь сдержать собственное волнение, последние строки она прочла высоким дрожащим голосом:

— «…И вот волна знакомой дикой ненависти подкатила, стиснула горло, все мускулы напряглись, как сталь… Ольга Вячеславовна выстрелила и продолжала стрелять в это белое, заметавшееся перед ней лицо…»

С минуту все молчали, пораженные, переполненные чувством горькой обиды за Ольгу Вячеславовну, за себя… Потом Зина срывающимся голосом крикнула:

— Сволочи! Гады! За что они ее ненавидели?! За что? Я бы их всех…

Она не договорила, уткнулась лицом в подушку, и все услышали, что Зина плачет, громко всхлипывая.

Закрыв книгу, Света тихо сказала:

— Не надо, Зина… Ну перестань, Зиночка… Перестань…

В тишине Зина всхлипывала все громче.

— Га-адю-ку-у жа-а-алко, — почти пропела она.

Опустив голову, Света часто заморгала и стала гладить Зину по плечу. Ей тоже было жаль Ольгу Вячеславовну, а еще больше плачущую навзрыд Зину, но утешать ее она уже не могла и не пыталась, успевая только вытирать быстро бегущие по щекам слезы.

— Ладно вам, заревели, — сказала Катя, и ее глуховатый голос прозвучал на этот раз совсем не по-командирски, тихо и беспомощно.

Несколько раз она шмыгнула носом и умолкла.

Встала Тася, тряхнула черными кудрями, хотела сказать что-то, но непослушные губы вдруг искривились, она бросилась на койку, свернулась калачиком и заплакала, слабая и беззащитная.

Широко раскрыв карие глаза, Ванда сквозь слезы испуганно смотрела на Тасю.

Плакала вся палата. Только Шура по-прежнему безучастно лежала в углу, словно все, что здесь происходило, ее не касалось.

Распахнулась дверь, и в палату заглянула темноглазая раскосая Алия. Звонким голосом спросила:

— Газеты нужно?

— Давай! — буркнула Катя, изо всех сил сморкаясь в марлевый платочек, так что побагровело лицо.

Пританцовывая, тоненькая Алия вошла с пачкой газет. Она вся светилась радостью — ей так хотелось делать людям добро! Привыкнув, что повсюду ее встречают улыбкой, в недоумении остановилась.

— А вы… зачем плачете? Сразу все?.. — удивленно спросила она, оглядываясь по сторонам. — Почему все?

— Чего стоишь? Давай сюда газеты! Свежие? А то вечно прошлогодние! — нарочно грубо обратилась к ней Катя, чтобы привлечь внимание девушек и как-то переломить тягостное настроение.

Алия поглядела на Катю с любопытством и испугом:

— Вот бери, это ваши. Тут и свежие, и разные. А что такое — умер кто?

— Катись ты отсюда! Поняла?

— Поняла…

Пожимая плечами и оглядываясь, Алия на цыпочках вышла, уяснив лишь одно: ее приход был некстати и никто ей не обрадовался.

Но Алия ошиблась: газеты были кстати.

— Тебе какую, Зинка? Ну, хватит реветь! Какую газету, спрашиваю? — требовала ответа Катя.

— «Комсомолку»…

— Держи. А это тебе, Светка. Разбирайте, девки! Кому «Известия»? Ладно, сначала сама прочитаю.

Занявшись газетами, девушки постепенно успокоились, и Ольга Вячеславовна с ее трудной судьбой была на время забыта.

— Так!.. Слышьте, девки, наступают там у нас! Первый Украинский двинул вперед… Отлично! Освобождены города… Так-так… А вот указ… Во, сколько Героев! Посмотрим, может, кто знакомый найдется… Что-то не вижу… Ковалев, Лискин… Литвиненко… Любимов… Постой-постой! Литвиненко Виктор Федорович! Это не твой, Таська? Как твоего Виктора по батюшке?

— Федорович! А ну, покажи!

Тася опрометью бросилась к газете, склонилась, стараясь найти глазами фамилию Виктора.

— Вот, читай: старший лейтенант Литвиненко Виктор Федорович.

Зардевшись, Тася радостно воскликнула:

— Он! Конечно, он! Это Виктор, девочки!

И опять заглянула в газету. Глаза ее блестели, она улыбалась счастливой улыбкой, будто из газеты смотрел на нее сам Виктор.

— А может, не он? — поддразнивала ее Катя. — Просто совпало все. Бывает же!

— Как это не он?! — кипятилась Тася. — Написано же — летчик, старший лейтенант истребительного полка! Да и герой он, я же знаю, мне говорили его товарищи, летчики!

— Ой, Таська! Счастливая ты! Такой парень — позавидовать можно! — воскликнула Зина.

Улыбка вдруг сошла с Тасиного лица, она помрачнела, медленно села на койку рядом с Катей, низко опустила голову.

— Ты чего? — набросилась на нее Катя. — Я знаю, знаю, о чем ты думаешь! Да я тебе… Я тебе шею сверну!

Тут вмешалась Света, стала уговаривать:

— Ты же сама, Тасенька, рассказывала, какой он, Виктор. И друг надежный, и любит тебя очень. А письма, письма какие пишет! В них вся его душа. На такого человека можно положиться. Надо верить, понимаешь, верить в хороших людей! Вот ты поставь его на свое место. Ведь не оставила бы ты его, правда?

Сгорбившись, сжавшись, похожая на затравленного зверька, Тася сидела, исподлобья, отчужденно, даже враждебно глядя на подруг. Казалось, она хотела крикнуть им: «Ну что вы все меня уговариваете?! Ведь сами вы так не думаете!..»

— Чего сникла? Брось дурака валять! — опять напустилась на нее Катя. — Вот приедет твой Виктор в Москву Звезду получать…

— Нет-нет! Не хочу! — вскочив, быстро заговорила Тася. — Не хочу его видеть! Господи, зачем я ему адрес написала! Зачем?!

— Таська! Я тебя костылем сейчас! Посмотри на себя — ты же самая красивая девка в мире! Кудри черные — как ночь!.. Глаза — огонь! Губы — как вишни! Как там поется в арии?.. Ну, в этой опере? «Кто может сравниться с Матильдой моей»!

— «Сверкающей искрами черных очей», — подсказала Света.

— Вот именно. Я же говорю — огонь! — Катя хлопнула Тасю по плечу так, что та вскрикнула, но сразу оттаяла и улыбнулась. — И вообще, что за разговор: с тебя, Таська, причитается!

— Причитается! — поддержала Катю Зина. — Отметить надо!

— Да разве я против? Я с удовольствием, девочки, — говорила Тася, посмеиваясь и смущаясь, как невеста.

— Ты, Тась, у нас сегодня вроде именинницы.

Взволнованная, с румянцем на смуглых щеках, Тася вспоминала фронтовые встречи с Виктором.

— Ты расскажи, как вы познакомились. Очень интересно! — подсказывала ей Катя.

— Да все же знают, я рассказывала!

— Ну, может, пропустила что. Поподробней давай, с самого начала.

— А я вот ничего не знаю, — вставила Зоя, прибывшая в госпиталь несколько дней назад.

Еще не вполне оправившаяся после операции, с перебинтованной головой, словно в белой шапочке, она была похожа на школьницу. Зоя редко вступала в разговор, молчаливо наблюдала за девушками.

— Правда? — обрадовалась Тася, которой вдруг захотелось вспоминать и вспоминать обо всем, что было связано с Виктором. — Ну, слушайте. Увидели мы раз с Верой, подругой моей по медсанбату, что падает наш самолет… Дым за ним тянется. Побежали в поле, где он упал. Близко совсем. Видим, дымится он весь, а в кабине летчик сидит, живой… Кабина открыта. Посадил он, значит, самолет, открыл кабину, а вылезти не может — раненный… Я говорю Верке: «Давай поможем ему!» А она испугалась. «Взорвется, — говорит, — не пойду».

— Вот дрянь! — отметила Зина. — Так и не пошла?

— Ругнулась я на нее, кинулась к летчику одна, — продолжала Тася, — а он посмотрел на меня: «Скорей уходи! Я сам…» Попробовал встать, застонал и потерял сознание… Молодой такой… Поднимаю я его, тяжело, никак не могу. Кричу Верке: «Помогай! Видишь, я не боюсь!» Прибежала. Стали вытаскивать вместе. Спустили его на землю. Только успели оттащить от самолета в сторону, и тут — ка-ак рванет! Мы упали на землю… Обошлось, ничего… А летчик очнулся, говорит: «Спасибо, красавица… Скажи, ноги у меня есть?» «Есть, есть! — отвечаю. — Все есть!» Ну, мы его в медсанбат. Оттуда увезли в госпиталь. Думала, забудет меня. А он не забыл, нашел потом. И звать не знал как, а нашел… Вот как… Правильно, что ему Героя дали…

— Ты, Таська, тоже герой! — сказала Катя.

— Ну, скажешь еще! — засмеялась Тася. — Правда, есть у меня награда — медаль «За отвагу».

— Это за то, что Виктора спасла? — поинтересовалась Зина.

— Нет, за это чего же награждать? Медаль мне дали, когда я семнадцать раненых вынесла с поля боя. Вот когда страшно было: кругом стреляют, артиллерия бьет… А я ползком… Комбат кричит: «Климова, назад! Пережди, а то убьют!» Да разве можно ждать! Раненых много, со всех сторон зовут: «Сестричка, сюда…» Тяжелые они, черти, чуть не надорвалась… Отдышусь немного — и за следующим… Положу на плащ-палатку и тащу…

— Значит, Таська, — потирая руки, сказала Катя, — мы так и напишем твоему Виктору: приедешь в Москву, приходи к нам, гостем будешь! А там не бойся, подружка, мы тут, рядом! Подмогнем!

Все засмеялись, и громче всех счастливым смехом залилась Тася, верившая в эту минуту, что так оно и будет. Приоткрылась дверь, и Алия сначала робко просунула голову: нет, не плачут, смеются. И уже смелее спросила:

— Можно к вам?

— Давай заходи, заходи!

— Пришла сказать: кино после ужина будет. «Актриса» называется. Привезли уже.

— Ура, девочки! — воскликнула Зина. — Только места надо занять заранее.

Мест как таковых не было. Кино показывали прямо в коридоре этажом выше, народу набивалось много, сидели на стульях, на столах, на тумбочках, даже на полу. Лежачих из хирургического, несмотря на строгий запрет, поднимали на лифте вместе с каталками, и часто хирургическим больным приходилось давать бой, чтобы отвоевать себе место.

— Выделим ударную группу, — решила Катя.

— Ну, я пошла, — сказала Алия, не двигаясь с места, с любопытством поглядывая на Катю. — Скажи, а почему плакали раньше?

— Кто плакал? Никто не плакал. Это тебе показалось, Алия. Поняла?

— Поняла…

Утром Катя проснулась рано. Сразу вспомнила — воскресенье, посетительский день. Придет мама. И к Свете придут сегодня. Хорошо, что вчера вечером к телефону подошла Светина мама. Сначала говорила с ней Катя, чтобы подготовить ее, — так они решили. Правда, выслушав Катю, она почему-то ничего не поняла, испугалась и заплакала, но когда Катя объяснила, что Света жива и здорова, она немного успокоилась и только машинально повторяла: «Боже мой!.. Светочка… Боже мой!..» Тогда Катя, считая свою миссию выполненной, передала трубку Свете.

Катя прислушалась — в палате было тихо, только где-то в углу перешептывались девушки да щебетали за окном птицы, дробно постукивая клювами по кормушке — фанерной дощечке, спущенной на бинтах из форточки. Птицами занималась Света — значит, она уже встала, наполнила кормушку хлебными крошками.

Щебетание птиц воскресило в памяти один из моментов наступления на Украине. Широкий Днепр, который Катя никогда раньше не видела, только из Гоголя помнила: «Чуден Днепр при тихой погоде…» Плоты, связанные из бревен, — для переправы… Катя отдает последние распоряжения командирам взводов — скоро начнется операция. Нервы напряжены, но она держит себя в руках, говорит подчеркнуто спокойно, раздельно и даже как-то замедленно… Но вот приготовления закончены. Наступает тишина, какая бывает перед бурей. И вдруг в этой предрассветной тишине защебетали птицы в кустарнике. Такой подняли гомон, что Катя подумала: «Услышат на том берегу немцы, стрелять начнут…» Смешно, конечно, но такая мысль пришла ей в голову… И снова он зазвучал в ушах, птичий гомон, когда ее рота под шквальным огнем переплывала Днепр и первые убитые стали валиться в воду… Он преследовал ее и потом, когда она, раненная, осталась лежать на песчаном островке посреди реки, а плоты с остатками роты уплывали все дальше, дальше… Ей часто снился этот страшный сон, когда уплывают плоты. И птичий гомон, который, постепенно нарастая, становился таким оглушительным, что она со стоном просыпалась.

Услышав тихие шаги рядом, Катя открыла глаза, посмотрела через плечо — Света.

— Ты чего? Случилось что? — догадалась, увидев ее расстроенное лицо.

Нагнувшись, Света прошептала:

— Шуры нет…

— Как это нет? — не поняла Катя.

— И каталки нет.

— Может, на перевязку взяли? — спросила Катя, боясь предположить худшее.

Света отрицательно качнула головой, в светлых ее глазах застыл испуг. Действительно, какие перевязки в такую рань! И вообще — воскресенье…

— Я слышала, кто-то возился, но не обратила внимания. К ней же всегда приходят ночью: то уколы, то лекарства, — сказала Света.

Катя села, опустила ноги, поправила повязку на колене. В дальнем углу было непривычно пусто. Скользнув внимательным взглядом по комнате, как будто девушка могла где-нибудь отыскаться, Катя мрачно обратилась сразу ко всем:

— Кто знает, где Шура?

Никто уже не спал. Девушки тихо переговаривались, обсуждая событие. Поднялась и села в постели Ванда. Поеживаясь, как при ознобе, ответила:

— Ее увезли ночью…

Напряженно глядя на Ванду, Катя спросила напрямик, без лишних слов:

— Умерла, что ли?

Испугавшись резкого Катиного голоса, Ванда вздрогнула и, опустив глаза, сказала:

— Не знаю… Я боялась смотреть…

— Боялась!

Недовольно хмыкнув, Катя ладонью с силой потерла шею, что делала, когда очень волновалась, — на шее сбоку осталось гореть красное пятно. Схватила костыли. Света помогла ей встать.

— А кто ее отвез? Видела?

— Сначала ночная сестра приходила, потом санитарка увезла.

Последнее время Шуре становилось все хуже и хуже. Всем было известно, что врачи считали ее безнадежной и жить ей оставалось считанные дни. И тем не менее все произошло неожиданно, а неожиданностей Катя не любила. Куда увезли — в морг или просто решили поместить отдельно, как умирающую? Если отдельно, то это совсем ни к чему: Шуре будет совсем плохо и тогда она уж наверняка умрет…

— Лидка дежурила ночью. Она приходила? — допытывалась Катя.

— Да, Лида, — как на допросе, отвечала Ванда. — Я не знаю зачем: укол делать или так… посмотреть…

— Ясно, — сказала Катя, глядя в пол, и еще раз повторила: — Ясно.

Однако она понимала, что пока ровно ничего не прояснилось. Впрочем, Лида — молоденькая и еще неопытная сестра, это Катя знала.

— Пойду выясню у нее, — вызвалась Света. — Проще всего. Она еще не ушла.

— Не ходи! Сами проверим. Зина, быстро одевайся, пойдешь с нами!

— Куда? — схватив халат и не попадая рукой в вывернутый рукав, спросила Зина.

— Ладно, помалкивай! Бери костыли — и за мной! — командовала Катя. — Идем, Света.

Втроем они спустились на лифте на первый этаж, где, наглухо отгороженные от поликлиники, находились морг и еще какие-то помещения, куда больным вход был запрещен. Здесь гуляли сквозняки, свет в коридоре не горел, окна были почти доверху заколочены.

— Проверим, — сказала Катя и рванула дверь морга.

Дверь была заперта, она не открылась ни с первого, ни со второго раза, сколько ни дергала Катя. Рядом находилась еще одна дверь, но и эта не поддалась. В верхней, застекленной части двери, чуть выше человеческого роста, светлел запыленный прямоугольник, в котором кусочек стекла был выбит.

— Заглянуть бы… А, девки?

— Тут ящики в углу, я видела, — сказала Света. — Давай пододвинем, я влезу посмотрю.

С трудом подтащив тяжелый ящик к самой двери, перевели дух.

— Полезай, Светка!

Взобравшись на ящик, Света прильнула к стеклу, потом заглянула в отверстие и почему-то шепотом сообщила:

— Там она, девочки… Одна… Ой, как страшно!..

Отшатнувшись от стекла, Света зажмурила на секунду глаза, но сразу же снова заглянула.

— Ну?!

Не отвечая, Света, бледная и дрожащая, слезла с ящика. Лицо ее вытянулось.

— Она, кажется… шевелится!

— Ну, значит, живая! — обрадовалась Зина. — Надо выручать!

Молча Катя потерла шею, после чего одним движением — откуда только сила взялась — отодвинула ящик и рванула дверь так, что зазвенело стекло.

— Нет, без ключа не обойтись, — огорченно произнесла Зина. — Ключ нужен! У сестры в дежурке…

— Света, беги, спроси у Лидки!

— Лида уже сменилась, — посмотрев на часы, сказала Света. — Но я пойду…

— А если не дадут? — предположила Зина.

Катя почесала затылок:

— Ясно, не дадут… Канитель начнется… врача искать! Вот что, девки, мы сами. Тихо, спокойно. Ломик бы какой-нибудь… Ждите, я сейчас!

Энергично размахивая костылями, Катя заспешила по коридору в гардеробную. Там у тети Дуси был ящик со слесарным инструментом. Лома не оказалось, но среди всякой всячины нашлись молоток и стамеска.

Несколько минут взламывали дверь. Наконец открыли. В небольшой комнате стоял холод, дуло в оконные щели. Катя громко выругалась. Света склонилась над Шурой, неподвижно лежащей на спине, прижала ухо к ее груди под тонким одеялом.

— Шура! Шурочка! Слышишь ты меня? Ответь!

Девушка издала слабый звук, шевельнула кистью руки.

— Она вся холодная! — воскликнула Зина. — Тут же окоченеть можно!

Взяв Шурину руку, Света стала отогревать своим дыханием застывшие пальцы. Катя спешила растереть холодные как лед ноги. Зина ей помогала.

— Значит, так, — сказала Катя. — Надо ее быстро перевезти назад. Света, давай мигом наверх, позови из соседней палаты, кто поздоровее… Ольгу, Машу можно…

Вскоре каталка с Шурой была водворена на прежнее место. Шуру отогрели растираниями, грелками, дали ей горячего чаю и несколько глотков водки. Общими усилиями сделали невозможное — девушка ожила и впервые за много дней улыбнулась.

— Девочки, какие вы все… хорошие, — сказала она чуть слышно.

— Мы тебя вылечим, Шура! Только одно условие: ешь побольше. Поняла, подружка? И не умирай больше!

— Постараюсь.

— Скажи, Шурочка, чего тебе хочется? Ну, что бы ты хотела поесть? — спрашивала Света. — Чего-нибудь вкусненького. Мы все достанем для тебя!

И Шура неожиданно для всех попросила:

— Семечек жареных… Почему-то хочется…

— Семечек? Будут семечки! Это раз плюнуть! — пообещала Катя, ничуть не удивившись такому желанию Шуры: мало ли чего захочется человеку, который как бы заново на свет родился.

За завтраком Шура охотно съела кусочек мяса с гарниром и немного пшенной каши. Возле нее было установлено дежурство, девушки не оставляли ее одну ни на минуту.

В десять часов стали появляться первые посетители. К новенькой, Зое, пришла сестра, приехавшая на два дня из Рязани. Затем в дверях показалась Катина мать Евдокия Петровна. Старенькая, с седыми волосами, собранными на затылке в жиденький узел, в длинном белом халате, наброшенном на теплый клетчатый платок, покрывавший плечи, с неизменной плетеной корзинкой, которую Катя помнила с незапамятных времен, когда девчонкой бегала в лес по грибы. Евдокия Петровна приходила к дочке регулярно каждое воскресенье и каждый четверг. Робко входила в палату и останавливалась, разыскивая беспокойным взглядом свою Катю. Если та оказывалась на месте, Евдокия Петровна направлялась к ней, осторожно обходя каталки и кланяясь направо и налево:

— Здравствуйте, здравствуйте…

Обычно Катя поднималась ей навстречу, усаживала рядом с собой на койку, расспрашивала о домашних делах, о родственниках и знакомых, стараясь ничем не волновать ее. Правда, говорила в основном Катя, а Евдокия Петровна согласно поддакивала и больше молчала, просто радуясь тому, что видит дочку.

Свою мать Катя очень жалела, с детских лет поняв, что в жизни ей досталась нелегкая доля. В Москве, куда отец перевез семью из-под Рыбинска, жилось трудно. Сам он работал то на железнодорожном складе, то грузчиком, любил выпить и денег домой почти не приносил, а однажды уехал куда-то и не вернулся. Чтобы вырастить троих детей, мать, женщина неграмотная, взваливала на себя любую работу — была сторожем, уборщицей, занималась стиркой, шила. Часто Катя убегала с уроков, чтобы постирать дома чужое белье, сварить обед, вымыть полы в конторе вместо матери…

Сегодня Катя не пригласила мать сесть, а, подойдя к ней, сразу попросила:

— Мама, есть к тебе одно дело… Тут рынок поблизости, за углом. Ты ходишь мимо, знаешь?

— Знаю, знаю, — закивала Евдокия Петровна.

— Не трудно тебе будет сходить туда? Надо купить семечек Шуре. Очень нужно, понимаешь? Никогда ничего не просила… И вдруг — семечек… Сходи, пожалуйста.

Евдокия Петровна засуетилась — не так уж часто обращалась к ней Катя с просьбами.

— Сейчас, сейчас… Куплю, куплю… Может, чего еще?

Катя проводила ее к выходу и вернулась.

Возле Шуры сидела Света и тревожно поглядывала на дверь, ждала маму. Шура дремала, время от времени открывая глаза, чтобы удостовериться, что Света здесь: ей не хотелось оставаться одной.

Но вот в палату прискакала на костылях взволнованная Зина. Запыхавшись, позвала:

— Света! Иди встречай! Там они, возле дежурной… Беги!

Крупное лицо с небольшими светлыми глазами сияло радостью, будто это пришли наконец к ней, Зине.

Света медленно поднялась, заторможенно сделала несколько шагов, испытывая смешанное чувство радости, волнения и страха перед встречей.

— И папа? — обернувшись, спросила она. — Он ведь болеет… Мама говорила.

— Иди, иди! — приказала Катя.

Зина торопливо посторонилась, пропуская Свету, и двинулась следом. В дверях Света остановилась в нерешительности, ухватившись за косяк, словно дальше был сплошной лед и она боялась поскользнуться. Выглянула в коридор.

— Иди, не бойся. Чудило! — Легонько костылем Зина тронула ее сбоку. — Эх, мать честная! Кабы ко мне, на одной ноге поскакала бы!

В конце коридора Света увидела две фигуры в белых халатах. Они медленно приближались. Отец держался прямо и шел мелкими шажками, почти семенил, опираясь на толстую палку. Мама, с хозяйственной сумкой в руке, близоруко всматривалась в каждую попадавшуюся навстречу женщину, стараясь узнать в ней дочь.

У Светы сжалось что-то в горле — почему отец с палочкой? Никогда раньше не пользовался он палочкой. Нога… Старая рана, еще со времен гражданской войны… Господи! Как можно было так долго тянуть, не звонить… Ведь они думали о ней непрестанно, каждый день! И Света, сорвавшись с места, побежала по коридору навстречу двум фигуркам, которые теперь, затуманившись, показались ей одним сплошным белым пятном…

Вечером Катя долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, вставала, выходила покурить. В коридоре было полутемно, пусто. Пододвинув стул к окошку, она смотрела на запорошенные снегом крыши, на молодой месяц, рядом с которым горела крупная звезда. Временами серебряный серп месяца тускнел, скрываясь за небольшой тучкой, но скоро вновь выскальзывал, еще более яркий и чистый.

Думалось о прошлом. Будущее рисовалось слишком неясно. Можно было только предположить, что на фронт Катю уже не пустят — нога. Правда, врач на днях намекнула, что, возможно, придется делать еще одну операцию. Пусть делают. Катя не возражает, если так надо. Авось и уладится с ногой. Да и войне пока еще конца не видно.

Мама сказала, что приезжал в Москву танкист — фронтовой товарищ Пети Фомина, Катиного одноклассника, с которым она дружила. Заходил к его родным, привез письмо, в котором Петя передавал привет и ей, Кате. В письме Петя писал, что восемь месяцев партизанил в лесах, а теперь снова в танковых частях. Подробностей не сообщал. У Кати отлегло от сердца — она боялась, что Пети уже нет в живых: писем от него не было около года.

Петя Фомин… В школе его прозвали Фома Лопоух. Действительно, у него были большие оттопыренные уши, казавшиеся еще больше из-за прически, которую он никогда не менял, — волосы он стриг под «ежик». Худой, жилистый и крепкий, Петя был хорошим спортсменом, в старших классах занимался легкой атлетикой и среди школьников района считался лучшим бегуном на короткие дистанции. Катя всегда удивлялась, как Петя, медлительный и даже немного заторможенный, вдруг совершенно преображался на беговой дорожке и несся вперед как ветер, легко и свободно.

— Ты, наверное, притворяешься, Фома, — говорила Катя. — Ходишь как верблюд — еле ноги плетутся. А на самом деле ты вон какой быстрый!

Они дружили с детских лет. Сидели за одной партой, вместе бегали в кино. Любимые Катины фильмы «Путевку в жизнь» и «Чапаева» смотрели много раз подряд. Спрятавшись в фойе за стульями, терпеливо ждали, когда начнут пускать в зал на следующий сеанс, — денег на кино не было. Никак не могла Катя согласиться с тем, что Чапай гибнет, и с душевным трепетом вновь и вновь переживала этот трагический момент, всем своим существом желая, чтобы легендарный комдив переплыл реку…

В то время она хотела быть Анкой-пулеметчицей.

Но вот Катя услышала о Полине Осипенко, которая установила несколько мировых рекордов и стала известна всей стране. Военный летчик-истребитель Полина Осипенко участвовала затем в знаменитом перелете Москва — Дальний Восток вместе с Гризодубовой и Расковой. Три отважные летчицы стали первыми Героями Советского Союза среди женщин. Кате близка была именно Полина, бывшая птичница, простая женщина из народа, сумевшая взлететь так высоко. Когда Осипенко разбилась, Катя восприняла это как личное горе.

В шестнадцать лет Катя попыталась поступить в аэроклуб, мечтая впоследствии стать военной летчицей, как Полина. Но ее постигла неудача: из-за малого роста Катю не приняли. Она огорчилась, но интерес к военному делу не пропал.

— Все равно буду служить в Красной Армии, — сказала она Пете. — Что, не веришь, Фома?

— Почему же?.. Может, и возьмут… Только…

— Что только? Ну, договаривай!

Петя замялся, но Катя настаивала.

— Да просто мне бы не хотелось, чтобы ты…

— А ты тут при чем? — засмеялась Катя.

Он густо покраснел и, обиженный, ушел.

В выборе профессии на Катю повлияло и то, что над школой шефствовал завод. Раздобыв у шефов ручной пулемет системы Дегтярева, она организовала пулеметный кружок. Сначала этот кружок вел представитель завода, а потом и сама Катя, которая при контрольных стрельбах показала лучшие результаты. Пулемет она изучила досконально, так что могла в минимально короткое время разобрать и собрать его даже с завязанными глазами. Ей доставляло большое удовольствие демонстрировать это перед новичками, которые старались уличить ее в том, что она все-таки видит из-под повязки. Но проходило немного времени, и они сами, натренированные Катей, могли проделывать то же самое.

Однажды Петя предложил ей:

— Хочешь научиться ездить на мотоцикле? Я уже записался.

— Хочу!

Они перешли уже в десятый класс. Катя посещала курсы санинструкторов, но мотоцикл — это, конечно, здорово! Осоавиахимовская школа мотоциклистов открылась при заводе, где работал Петин брат, и Катю туда приняли без разговоров. Спустя две недели она смело гоняла по окрестным пустырям на мотоцикле, который можно было ненадолго брать для тренировки.

Наступила весна 1941 года. Окончив санитарные курсы, Катя получила значок ГСО («Готов к санитарной обороне») и звание санинструктора.

В июне были сданы экзамены за десятый класс. Школьный выпускной вечер почти совпал с началом войны. Но в этот вечер никто о войне не думал, все жили мирной жизнью, строили планы на будущее, веселились и с новыми надеждами смотрели вперед.

На вечер Катя пришла в цветном крепдешиновом платье, которое ей сшила мама, — это было первое в ее жизни нарядное платье — и в светлых туфлях на высоком каблуке, взятых у старшей сестры.

Петя смотрел на нее во все глаза.

— К тебе боязно и подойти… Красивая… Даже не предполагал!..

— Ну ты, Фома, придумаешь! — рассердилась Катя, чувствуя себя в новом платье неловко и скованно.

На каблуках ходить было непривычно, ноги вскоре заныли, и домой Катя возвращалась босиком, держа туфли в руке. Петя провожал ее.

Ночь была светлая, высоко в небе плыла луна. В скверике сели на скамью, долго еще говорили, а когда настало время уходить и Катя поднялась, Петя, набравшись смелости, неожиданно обнял ее и неумело поцеловал, первый и единственный раз.

Отстранившись, Катя сказала:

— Вот глупый… Что ж ты так, сразу…

— Где ж сразу? Сколько лет дружили!..

— Так то дружили! Ну хоть сказал бы что-нибудь сначала…

— А то ты сама не знаешь…

Нет, она тогда не обиделась, но поцеловать себя еще раз не разрешила. Дружили-дружили, и вдруг — целоваться! Вот тебе и Фома Лопоух! И все же ей приятно было сознавать, что он любит ее. Но почему-то Кате в то время казалось немыслимым, чтобы она вот так, сразу, изменила обычное свое дружеское отношение к нему.

Впоследствии, вспоминая об этом вечере, Катя могла совершенно точно определить, что к Пете у нее было теплое и нежное чувство дружбы, не больше. А тогда она сомневалась и не умела разобраться: может быть, именно так рождается любовь? Да и разбираться уже не хватало времени.

Грянула война, которая рано или поздно должна была разразиться. И хотя все знали, что она будет, тем не менее никто не ждал ее так скоро. Уже через две недели Катя уходила воевать санинструктором, а Петя оставался в Москве, ожидая, когда его вызовут в танковое училище, куда он подал заявление перед выпускными экзаменами. То, что он задерживался, в какой-то степени шокировало Катю: ей тогда казалось, что он обязан отправиться на фронт немедленно. Уж не трусит ли Фома?

— В училище — это же долгая история! — укоряла она его.

— Обещают ускоренно. Хочу на танке!

— Смотри, Фома, продожидаешься — война кончится.

Он пришел проводить Катю и до последней минуты, пока было возможно, не покидал ее, хотя она сначала подчеркнуто холодно и сдержанно говорила с ним и всем своим видом старалась показать, что не одобряет его поведения.

— Пиши, — попросил Петя. — Или забудешь?

Катя не ответила, заговорив о чем-то другом, а когда наступил момент прощаться, испытующе глянула ему в глаза и строго сказала:

— Ну, Фома, смотри! Ть меня понял?

Петя грустно улыбнулся и опять спросил:

— Так напишешь?

Голос его дрогнул, и Катя обещала написать. И тут она вдруг поняла, что уезжает не на месяц и не на год, что впереди — неизвестность и трудно сказать, увидятся ли они когда-нибудь.

— Фома…

Обняв своего верного друга, Катя сама поцеловала его.

Письмо без обратного адреса, написанное в дороге, долго путешествовало и пришло не скоро; Петя, так и не дождавшись его, уехал в училище. Через некоторое время переписка наладилась, но спустя год внезапно оборвалась: Петя молчал. И только теперь наконец все выяснилось…

Уехав из Москвы в западном направлении, Катя не попала на фронт сразу — фронт сам скоро придвинулся. Первое время ей пришлось копать траншеи под Смоленском, куда на строительство оборонительных линий была брошена большая группа призванной в армию молодежи. Пока Катя рыла траншеи, немцы безостановочно двигались на восток. Однако под Смоленском, встретив организованное сопротивление наших войск, они вынуждены были задержаться на два с половиной месяца. Бросив лопату, Катя перевязывала раненых и вместе с бойцами защищала город. Ей доверили ручной пулемет, которым она отлично владела.

Тяжелыми были бои и неимоверно трудным было отступление. Немцы обошли наши войска и замкнули кольцо. Часть соединений, попавших во вражеское окружение, все же смогла прорвать кольцо и выйти из-под удара…

В ноябре Катя сражалась под Москвой. В одном из боев, когда фашисты рвались к шоссейной дороге, идущей к Москве, Катю ранило. Случилось это, как только она, перевязав голову бойцу, поднялась с земли, чтобы перебежать к следующему. Немцев отогнали, стрельба постепенно утихала, и, потеряв осторожность, Катя решила, что теперь уже не обязательно ползти, прижимаясь к земле. Сделав два-три шага, она услышала чей-то голос:

— Куликова, падай! Ползко-ом!.. Твою…

Но было поздно: она успела еще услышать ругательство, адресованное ей, и, тихо охнув, опустилась на заснеженную поляну рядом с молодой елочкой. Из рукава шинели на снег закапала кровь. Высвободив руку, Катя сама оказала себе первую помощь.

В госпитале она пробыла недолго — рана быстро зажила. Не раздумывая, Катя попросилась опять на Западный фронт: именно здесь, на московском направлении, наши войска, собравшись с силами, обрушились на врага. Зимние месяцы с непривычными для немцев морозами оказались самым удобным моментом для контрнаступления, которое привело к разгрому вражеских войск под Москвой.

Декабрь, январь, февраль… Под Вязьмой Катю контузило. И снова госпиталь…

Весной сорок второго дивизия, куда после лечения направили Катю, была переброшена на юг. Положение на Южном фронте стабилизировалось, и временное затишье позволило открыть при штабе армии курсы младшего комсостава, в котором чувствовалась нехватка. Катю по ее просьбе взяли на курсы, и спустя два месяца в звании младшего лейтенанта она была назначена заместителем командира стрелковой роты. Но едва Катя успела освоиться в роте, где никого не знала, как фронт в районе Таганрога был прорван; в июле началось массовое отступление наших войск к Дону, а потом и дальше — к Сталинграду и Северному Кавказу. Под напором вражеских танков, устремившихся в южные степные просторы, войска наши откатывались…

В боях под Сталинградом, когда рота понесла большие потери, а командир был убит, Катя встала на его место и с тех пор бессменно командовала ротой. Опыт Смоленска и Московского сражения очень ей пригодился.

И все же непросто оказалось ей, девушке, да еще самой молодой в роте по возрасту, добиться от подчиненных повиновения. Сначала многие относились к ней иронически, а случалось, просто игнорировали ее, даже возмущались:

— Ну, дела! Под началом у бабы! И кто это только придумал…

— Командирша… Небось и с мужиком еще не обнималась!

— А ты попробуй!..

Катя старалась не обращать внимания на такие разговоры, пропуская их мимо ушей. Ее не покидала уверенность, что пройдет немного времени — и все изменится.

Постепенно ее самоотверженность, честность, отвага расположили к ней людей. Со всеми Катя была ровной и справедливой, по пустякам не придиралась, вела себя сдержанно и твердо добивалась выполнения своих приказов. Очень скоро она нашла поддержку у командиров взводов, которые оценили ее природную смекалку и организаторские способности.

Стараясь выработать в себе мужскую твердость характера, Катя постоянно контролировала свои поступки. Единственным, с чем она не в силах была совладать, оказалось чисто женское чувство жалости ко всему живому: она всячески оберегала пожилых солдат от непосильного физического труда, ей хотелось, забыв о своих обязанностях командира, броситься на помощь к любому раненому, она не могла вынести вида издыхающей лошади, подбирала тощих, изголодавшихся котят, которые плодились, несмотря на войну…

Иногда Кате приходилось сталкиваться с попытками грубого ухаживания, которые она сразу же пресекала, не горячась, не оскорбляя человека. Однако, если требовалось, она и ругнуться по-мужски могла, и высмеять незадачливого ухажера.

В конце концов Катя завоевала полное доверие и уважение своих подчиненных. Особенно ясно она поняла это, когда в зимнюю стужу под Сталинградом пожилой солдат принес ей теплые рукавицы, которые сам сшил.

— Это вам… Носите на здоровье, товарищ лейтенант! Ручки-то у вас не то, что наши…

Другой, двадцатилетний Фесенко, отчаянно смелый парень, которому Катя поручала самые рискованные дела, раздобыл для нее шерстяные носки. Грубовато, стесняясь, предложил:

— Бери, в самый раз будут…

Именно его, этого рабочего парня из города Николаева, пришлось ей однажды отчитать, когда он попробовал обнять ее. Сначала он обиделся, даже не смотрел в ее сторону, но потом она стала замечать, что в самые опасные моменты боя Фесенко никогда не терял ее из виду и — будто случайно — оказывался поблизости. Как-то раз противник открыл сильный артиллерийский огонь по траншее, где находилась рота, и Катя, зная, что за этим последует атака и попытка выбить роту из траншеи, пригнувшись, быстро двинулась вдоль хода, чтобы самой проверить готовность роты к отпору. И вдруг увидела перед собой испуганное лицо Фесенко, который как тигр бросился на нее и буквально швырнул на дно траншеи. В ту же секунду рядом рванул взрыв. Катю всего лишь присыпало землей, а Фесенко получил осколок в спину…

В то время когда началась Сталинградская битва, Кате исполнилось двадцать лет. Как всякой девушке в ее годы, ей постоянно нравился кто-нибудь из мужчин. Просто чувствовала она такую необходимость — выбрать из всех одного, наделить многими достоинствами, часто даже не присущими ему, и молча, незаметно для других восхищаться им. Одно время ей нравился лихой разведчик Коля Прохоров со шрамом через всю щеку, сорвиголова, достававший «языков» из вражеского тыла. Когда Колю перебросили на другой участок фронта, предметом ее восхищения стал командир минометного взвода Медведев, широкоплечий сибиряк, сдержанный и мужественный. Потом Катиным кумиром был комиссар полка Горяев, человек высокой культуры, энергичный и гуманный, не щадивший себя на войне. Люди эти не просто нравились Кате, наблюдая за ними, она училась у них воевать и как бы примеряла к ним свою жизнь.

И вдруг Катя влюбилась. Чувство это совсем не походило на прежние ее влюбленности. Командира батальона, которому подчинялась Катя, перевели работать в штаб полка, а на его место прибыл новый — капитан Савельев.

Савельеву было за тридцать. Среднего роста, ладный и красивый, с пронзительным взглядом светлых глаз и неторопливыми движениями, он казался Кате богом, сошедшим на землю. Держал себя он просто и уверенно. Быстро вник в боевую обстановку, изучил подчиненных и нашел с ними контакт, словно знал каждого давным-давно.

Красивого командира батальона сразу заметили девушки. Связистки, машинистки из штаба прибегали смотреть на него, делая вид, что у них какие-то дела к Кате. Наблюдательная Катя отметила про себя, что к некоторым из них и Савельев относится не без интереса.

Новый командир батальона оказался удачливым, в боях ему сопутствовал успех. Однако боевые успехи приходили к нему не сами: он упрямо добивался цели, увлекая других, вселяя в них уверенность в победе. Его удивительная смелость и отвага совершенно покорили Катю.

К тому, что стрелковой ротой в его батальоне командует девушка, Савельев отнесся без удивления, словно дело это самое обычное. Правда, изредка незаметно следил за Катей, стараясь, видно, убедиться, что она справляется со своей задачей. У Кати же при виде Савельева трепетало сердце, под его пристальным взглядом она краснела и, как ей казалось, глупела, в душе презирая себя за это. Всеми силами старалась она скрыть свое чувство к нему под напускным равнодушием, но обмануть Савельева было невозможно: в сердечных делах он был достаточно опытен. Понимая Катю, он при случае нарочно рисовался перед ней, оказывал знаки внимания, но Катя догадывалась, что Савельев просто забавлялся, и от этого ей становилось грустно.

В самый разгар боев, когда началось окружение фашистской группировки в районе Сталинграда, Катя была опять ранена и на этот раз надолго вышла из строя — осколок застрял в бедре.

После госпиталя, где ей сделали операцию, Катя получила двухнедельный отпуск, побывала дома и возвратилась в свой полк. Ее намеревались послать на другой фронт, но ей хотелось только в прежнюю часть, где ее знали, где остались ее рота, Савельев.

К этому времени Савельева повысили в должности: он стал командовать полком. Об этом Катя узнала, явившись в штаб, чтобы доложить о прибытии.

— Опять к нам? Добро! — приветствовал он Катю, внимательно разглядывая ее. — Похудела, бледненькая, но тебе идет!

— Поздравляю вас с повышением, товарищ майор…

— Да чего там!.. Ответственности больше, — отмахнулся он.

Но Катя почувствовала: Савельев доволен, причем доволен не из тщеславия, а потому, что ему это по плечу.

— А ты вовремя: скоро в наступление, — продолжал он, постукивая пальцами по простому крестьянскому столу, за которым сидел. — Возьмешь вторую роту в бывшем моем батальоне, там сейчас старший лейтенант Синицкий. И дисциплинку подтяни, а то случаи разные… Тебя послушаются, ты — девка с характером.

— А моя рота?

Савельев не спеша закурил, снял с губы прилипший табак.

— Там почти все новые, — сказал уклончиво, и Катя поняла, что, пока она отсутствовала, были немалые потери.

— Ясно. Разрешите идти?

— Вот что, — встрепенулся Савельев, — ты отдохни с дороги, а вечером зайди ко мне. Артисты у нас московские, концерт дадут сегодня. После концерта у меня соберемся, закусим немножко.

— Артисты! — обрадовалась Катя. — Значит, я с корабля на бал!

Молча улыбнувшись, он прищурил глаза, тепло посмотрел на Катю. От этого взгляда она вдруг залилась густой краской и, смутившись, поспешила выйти, досадуя на себя: чего краснеть? Подумаешь, глянул ласково!..

Побывав в роте, поговорив с друзьями, которые сообщили ей новости, Катя умылась, причесала короткие рыжевато-золотистые волосы и отправилась на концерт. Апрельское солнце опускалось к горизонту, было тепло, и артисты выступали на открытой площадке.

После концерта артисты ушли переодеваться. Савельев, проходя мимо Кати, еще раз пригласил ее:

— Я буду у себя через десять минут. Избу мою знаешь?

Катя кивнула. Четверть часа спустя она подошла к беленькой хатке. У крыльца стоял часовой, пожилой солдат, который проводил Катю уныло-безразличным взглядом.

Постучав, она услышала голос Савельева и вошла в комнату. Посредине стоял стол, накрытый для ужина. Савельев был один.

— Ну, теперь рассказывай, где была, что там творится, — приветливо сказал он. — С начала войны не приходилось бывать в тылу… Мать в письмах пишет — все хорошо, не хочет расстраивать меня.

Катя знала, что у Савельева семьи не было. Только мать и брат, который воевал под Ленинградом. Но сейчас она думала не об этом; ее удивило, что Савельев как будто никого не ждал, кроме нее.

— А где артисты, товарищ майор?

— Ты садись, садись. Отметим твое возвращение, — не ответив на вопрос, предложил он.

Поглядывая на Катю, будто изучая ее, он налил в стаканы водки.

— За тебя!

Катя выпила, закусила соленым огурчиком. Савельев снова налил.

— Да, тут без тебя разное было… Новых много, пришлось срочно пополнять. Зинченко помнишь? Миной его… Хороший был командир. Любил я его очень. Ну, давай!

Он поднял стакан, ожидая, что и Катя сделает то же. Взглянул на нее своим властно притягивающим взглядом, от которого у Кати закружилась голова. Она забеспокоилась, заподозрив что-то неладное. Уткнулась взглядом в стакан, к которому не притронулась.

— Что ж никто не приходит? Где они все?

Савельев медленно поднялся, спокойно подошел к двери, повернул ключ в замке, спрятал в карман.

— В хате через улицу пируют. Да ну их! Успеется…

Катя вскочила. Кровь бросилась ей в голову — чего он от нее хочет? Неужели… Но не успела она подумать, как Савельев быстрым движением обхватил ее сзади обеими руками, и она ощутила на шее горячее его дыхание.

— Пусти! — вырываясь, в бешенстве крикнула она. — Говорю, пусти!

— Дурочка, ты же мне нравишься… Ну чего ты, Катюша?..

Он еще крепче прижал ее к себе, но Катя, сумев как-то извернуться, схватила его рукой за горло. Волна гнева поднялась в ней.

— Задушу, гад!.. Хочешь обманом?.. Отпусти!..

— Ну, черт девка…

Он легко отвел Катину руку, но сразу разжал объятия. Катя высвободилась. Яростно напустилась на него, не выбирая слов:

— Как ты смеешь?! Я тебе не девка какая-нибудь! Я — командир… А ты…

Распалясь, она честила Савельева всеми известными ей ругательствами, ничуть не стесняясь, готовая убить его на месте, если только он попробует дотронуться до нее.

— Дуреха, — произнес он спокойно и сел, подперев голову рукой.

— Ключ! Дай сюда ключ! — потребовала Катя.

Он усмехнулся, сощурив красивые глаза:

— Ну нет… Ты успокойся, я же серьезно: ты мне нравилась еще раньше. Ну давай с тобой поженимся, согласна? Катюша…

— Ключ давай, говорю!

Тогда он поднялся и, смеясь, снова обхватил Катю, пытаясь поцеловать. Не в силах противодействовать, она выхватила из кобуры пистолет и сгоряча с силой ударила Савельева по голове. Удар пришелся по лбу, лицо его залила кровь.

— Ты чего, глупая…

Прикоснувшись рукой к рассеченному лбу, он удивленно посмотрел на окровавленную ладонь, потом на Катю, достал из кармана платок, ключ. Струйка алой крови потекла по лицу.

— На, бери, — бросил он ключ на стол.

Тяжело дыша, красная от стыда и гнева, Катя схватила ключ, открыла дверь и, не оглянувшись, вышла. Сейчас ей было безразлично — пусть он там хоть умрет… И наплевать, что ей за это будет!

В коридоре остановилась, перевела дыхание, застегнула кобуру, поправила гимнастерку, пилотку.

Часовой на крыльце смотрел на нее исподлобья. Конечно же, он все слышал. Катя хотела быстро пройти мимо, но он вдруг качнул головой, по-отечески сказал:

— Крепко ты его, дочка, отчитала… Это ты первая, которая так… Он, конечно, командир стоящий, а только насчет баб…

На следующий день Савельев ходил молчаливый, с перебинтованной головой. Катя окончательно приняла роту и ждала, что будет дальше. Вечером он разыскал Катю и, глядя куда-то мимо нее, в поле, сказал:

— Ты не обижайся. Я хочу извиниться перед тобой… — И, подумав, добавил: — А в общем зря…

И ушел, озадачив Катю: что же именно зря? Но чувство гнева и обиды улеглось, осталось только некоторое стеснение в груди, будто не хватало воздуха, чтобы свободно вздохнуть. С удивлением она обнаружила, что по-прежнему любит Савельева.

Через неделю фронт пошел в наступление. Полк Савельева находился на участке, где совершался прорыв вражеской обороны, и понес самый ощутимый урон. В первом же бою Савельев был смертельно ранен. Прожил он всего полчаса.

Когда Катя после боя подошла к носилкам, Савельев был еще жив. Он с трудом поднял отяжелевшие веки, и она увидела, как поблекли, выцвели его ярко-синие глаза. На лбу, над самой переносицей, неровной линией свежий шрам — немой упрек ей, Кате. Повязку он уже не носил. Этот шрам кольнул Катю в самое сердце.

— Вот, Катюша… Теперь уже все… Дай руку…

Голос у Савельева был тихий, говорил он через силу.

Рядом всхлипнула медсестра Вера, но Катя строго посмотрела на нее, и та умолкла, прикусив зубами платочек.

— Что вы, товарищ майор! Сейчас вас в госпиталь… — чужим голосом сказала Катя.

Она взяла его холодную руку в свои, и ей до боли в сердце захотелось, чтобы он не умирал, чтобы жил и любил ее. Но жизнь быстро уходила от него…

Потрясенная, Катя оцепенело стояла, чувствуя холод неживых пальцев, глядя на бледное, застывшее, но все еще красивое лицо, на шрам, бескровно белевший на лбу.

Вера, сдерживая рыдания, наклонилась и поцеловала мертвого Савельева. Медленно потянула конец плащ-палатки, закрывая ему голову…

Вспоминала о нем Катя тепло и нежно, чувствуя в то же время за собой вину — может быть, потому, что она осталась жива, а он мертв. И казалось ей, что никого она уже больше не полюбит, что вместе с Савельевым навсегда погибла и ее любовь, несбывшаяся и единственная.

Восьмого марта госпиталь жил обычной своей жизнью, со всеми обычными волнениями, перевязками, уколами и осмотрами. Утром лечащий врач Алевтина Григорьевна, выслушав поздравления, в свою очередь пожелала здоровья своим больным, и обход начался.

С Шурой она говорила дольше, чем всегда, поражаясь той перемене, которая в ней произошла: девушка стала живее, интересовалась своим здоровьем, даже улыбалась. В понедельник, увидев Шуру в палате, тогда как сестра передала, что больная умерла, Алевтина Григорьевна обрадовалась и в то же время удивилась. Но лишь на одно мгновение остановилась она в дверях, ничем не выказав своих чувств, и начала обход с краю, как обычно. Мысль о том, как же так получилось, что ей доложили неправильно, не оставляла ее. Хотя все возможно: могли что-нибудь перепутать, могли даже ошибиться, ведь и она, врач, считала, что Шуре Щербицкой оставалось жить считанные дни… Но откуда в ней такая перемена? Девушка действительно умирала! Дежурившей ночью сестре Лиде Алевтина Григорьевна сделала серьезное предупреждение, так что та долго плакала. Но не выгонять же ее вот так, сразу… Что поделаешь: молоденькая сестра только недавно пришла в госпиталь и не имела еще достаточного опыта. К тому же, слава богу, все кончилось благополучно. Алевтина Григорьевна не знала, что Лиде сделала внушение не только она, более резкий разговор имела с ней Катя, которая не выбирала выражений и с трудом удержалась, чтобы не «свернуть шею сопливой Лидке, не сумевшей обнаружить пульс у живого человека».

— Дела идут на лад, — сказала Алевтина Григорьевна Шуре, осмотрев ее. — Теперь все будет зависеть от тебя самой. Все назначения прежние. Добавлю общеукрепляющие. Поправляйся!

Дошла очередь и до Кати. Алевтина Григорьевна дружески положила руку ей на плечо, будто хотела успокоить и ободрить. Катя насторожилась.

— Так вот, дорогая Катюша, будем пробовать еще раз. Рентгеновские данные подтверждают наши предположения. Решено?

— Я не против, Алевтина Григорьевна… А когда?

— Скоро. Чем скорее, тем лучше.

Катя кивнула. Правда, ее смутило выражение «будем пробовать». Почему пробовать, а не оперировать? Значит, нет полной уверенности… Однако она промолчала.

После обхода в палату влетела ликующая Алия:

— Девочки, выписываюсь!

— Счастливая! И куда ж ты подашься? — спросила Зина.

— Как куда? Совсем здорова, обратно в свою часть! Ждут там, винтовку новую дают!

— Кто ждет? — поинтересовалась Катя.

— Кто ждет? Все ждут, а Макар больше всех! — засмеялась Алия, и в узеньких щелках хитро блеснули темные глаза.

— Ма-кар? Это кто, тоже снайпер?

— Снайпер! — гордо ответила Алия.

— Ну, тогда все ясно. А маму спросила?

— Зачем спрашивать? Мама далеко, в Казахстане. Всем вам от меня пожелание жить долго-долго! После войны увидимся! Бегу — еще много палат…

— Ну, всего тебе хорошего! Воюй!

— Макара береги! — крикнула Зина вслед упорхнувшей Алие.

Вечером пришли шефы с пивоваренного завода. В двадцать третью палату — трое: Варвара Тимофеевна, или тетя Варя, которая уже не раз бывала в госпитале, бывший солдат-фронтовик Егор Иванович, демобилизованный в сорок втором после ранения, и Миша, молодой парень лет шестнадцати.

Тетя Варя, пожилая женщина, говорливая, бойкая и заботливая, по-матерински жалела раненых девушек, и это было ясно написано на ее широком и добром лице. Войдя в палату, она улыбнулась сразу всем и просто сказала:

— Принимайте гостей, дорогие женщины! Привела я вам двух кавалеров, один другого лучше. Давайте знакомиться!

Смущенно закашлял Егор Иванович, мужчина лет сорока, с бесстрастным, словно застывшим выражением лица, худой и прямой, как штык. Миша, тихий и стеснительный, исподлобья поглядывал на девушек и жался к Егору Ивановичу.

Тетя Варя сразу нашла общий язык с девушками. Первым делом она стала раздавать подарки от завода, аккуратно завернутые в бумагу, — кому платочек, кому одеколон или шарфик.

Зина взяла сверток, предназначенный Тасе. Оказалось, шерстяные перчатки…

— Махнем не глядя! — предложила, разворачивая свой подарок. — Вот, твой будет! — И поставила на тумбочку одеколон.

Кате достался большой цветастый платок, который она сразу же отдала Тасе.

— Тебе, Тась, к лицу будет — цыганский!

Всплеснув руками, тетя Варя огорченно воскликнула:

— Да как же это я, глупая, не сообразила! В бумаге же не видно… Ой, как нехорошо!.. Уж ты, Тасенька…

— Ничего, тетя Варя, мы сами разберемся, что кому. Спасибо вам от всех! — поблагодарила шефов Катя и скомандовала: — А ну, подружки, раздвинься!

В центре комнаты освободили место, отодвинув каталки. На стол были выставлены тарелки с котлетами, солеными огурцами и купленной у гардеробщицы Дуси капустой. Шефы принесли с собой пива, рыбных консервов и моченых яблок.

— Отличный стол, тетя Варя! — расхваливала Катя. — Прямо-таки довоенный!

— Да, по нынешним временам лучше и быть не может!

Когда все, кроме лежачих, уселись за стол, поднялся Егор Иванович, которому было поручено поздравить женщин с праздником. Перед тем как отправиться в госпиталь, Варвара Тимофеевна, не надеясь на его красноречие, подробно проинструктировала Егора Ивановича, что ему надлежит сказать. Но, видно, он сразу все забыл и, побагровев от напряжения, произнес недлинную, но витиеватую речь, которая совсем не понравилась тете Варе. Пока он путался в сетях высоких слов, непривычных для него, простого солдата, она, высоко вскинув брови, удивленно и обиженно слушала. И вдруг решительно дернула Егора Ивановича за полу пиджака, потянула вниз.

Остановившись на полуслове, Егор Иванович как-то сразу, будто его подкосили, покорно сел, продолжая смотреть прямо перед собой. Тетя Варя поспешила встать, твердой рукой взяла стакан.

— Теперь я хочу сказать, — начала она.

Здесь, в госпитале, где лежали фронтовички, ей хотелось произнести какие-то особенные, теплые и проникновенные, слова, и тетя Варя нашла их. Сначала она говорила уверенно, размахивая сжатой в кулак рукой, но постепенно голос ее стал забирать выше, выше и вдруг сорвался…

Миша, который тихо сидел, не поднимая глаз от тарелки, вздрогнул, испуганно взглянул на нее: неужели заплачет? Но тетя Варя, прокашлявшись, опять понизила голос. Теперь, разволновавшись, она уже не рубила воздух кулаком, а быстро перекладывала стакан из одной руки в другую, будто стакан был горячим и жег пальцы.

— …И вот за вас, за таких, как вы… За геройских женщин, что приняли на себя муки…

Болезненно скривившись, Миша смущенно кашлянул в кулак и бросил умоляющий взгляд на тетю Варю. Заметив этот взгляд, она отмахнулась, но все же закруглила свою речь, с маху выпила до дна и приложила ладонь ко рту.

Миша облегченно вздохнул, обвел всех глазами и тоже выпил.

Стали закусывать, заговорили, зашумели. В это время в палату заглядывали из соседних в поисках лишнего стула, просто из любопытства, вошла и вышла какая-то женщина из шефов — видно, перепутала комнаты. И никто не заметил, как встала из-за стола и выскользнула в коридор Тася.

Поднялась Катя и предложила тост за женщин, которые трудятся в тылу, в частности за тетю Варю, Варвару Тимофеевну Белозубову, единственную представительницу трудящихся женщин здесь, за столом. Не успела она сесть, как Зина, беспокойно ерзавшая на стуле, наклонилась и через стол сообщила:

— А Таська-то сбежала! Нет ее!

— Как же я не заметила? — всполошилась Катя.

Крайнее место за столом рядом с Егором Ивановичем было пусто. Сидевшая возле Кати Света немедленно вскочила:

— Пойду поищу.

— Зин, ты тут хозяйничай, — распорядилась Катя. — Я со Светкой.

Вдвоем они отправились на поиски, не сомневаясь, что Тася не просто вышла на минуту, а обиделась, и теперь сама ни за что не вернется.

Ни в других палатах, ни в коридоре, ни в туалете Таси не оказалось. Нашли ее в дальней ванной комнате за углом, в конце коридора. Она сидела на краешке ванны, привалившись к подоконнику, и, уткнувшись лицом в забинтованный локоть, тихо плакала.

— Таська, ты чего сбежала? — налетела на нее Катя.

Но Тася даже не подняла головы.

— Тасенька, не плачь, — ласково обняв ее, сказала Света. — Ну, успокойся.

Слова участия подействовали размягчающе. Тася заплакала громче. Тогда, отодвинув Свету, Катя выругалась и стала укорять Тасю:

— Ты что же это, подружка? Как тебе не стыдно! Одна ты, что ли? А мы?

— Я-аа… — зарыдала Тася, откинув назад голову, — даже… стака-ан-а-аа-аа… не могу-у…

Катя и Света переглянулись, чувствуя себя бесконечно виноватыми перед ней. Как могли они забыть о Тасе? Почему не посадили рядом? В суматохе вечера никто не позаботился о ней за столом, даже соседи: новенькая Зоя, видно, вовремя не догадалась, а Егор Иванович вообще не смотрел по сторонам.

Однако, понимая, что в данный момент ни признание собственной вины, ни жалостные слова не приведут ни к чему хорошему, Катя продолжала в том же тоне:

— Стакан… Подумаешь! Научишься! Зато у тебя ноги есть! И голова! И все остальное! Мало тебе?! Разнюнилась! Фронтовичка!..

Слушая, как отчитывает ее Катя, Тася перестала рыдать и только всхлипывала, подергиваясь всем телом. А Катя все не унималась, и чем обиднее она ругала Тасю, тем быстрее та успокаивалась.

— Все ждут тебя, а ты цирк тут устроила! А ну пошли! Живо!

— Давай я тебе, Тасенька, глаза вытру… — Вынув платок, Света стала вытирать мокрое от слез Тасино лицо.

— Лучше умоем ее. И без хныканья!

— Причешите меня, девочки, — попросила Тася. — Гребенка тут, в кармане.

Когда Тася была умыта и приведена в надлежащий вид, все трое вернулись к столу. Тасю немедленно заставили выпить штрафную. Лежачим тоже дали. Даже Шура согласилась чуть-чуть выпить.

Тетя Варя обнимала девушек, всем по очереди выражая свою любовь. Разрумянившись, она вдруг завела тонким голосом старинную русскую песню. Потом пели хором. Слушали, как Ванда пела свои, польские песни.

— Эх, сплясать бы, да нечем! — сказала и почему-то засмеялась Зина. — Тась, спляши за меня, а? В отряде у меня здорово получалось, особенно цыганочка. Спляши!

— Вот еще! Придумала тоже… Почему я? — отказывалась Тася, но в глазах у нее уже загорелся озорной огонек, и все поняли, что плясать ей хочется.

— Ну просят же тебя! Давай, подружка!

Миша во все глаза глядел на Тасю и со страхом ждал: неужели согласится? Нет, как можно! Она не должна! Ведь на нее будут смотреть… Остановить бы, да как? Неудобно…

— Да и музыки нет, — возразила Тася.

— Музыка будет. Мы дядю Васю пригласим. Он здесь, — сказала Света.

— Кликни его, Света! Может, его еще не разобрало…

Слепой дядя Вася, муж гардеробщицы Дуси, хорошо играл на баяне. Она рассказывала, что ослеп он давно, еще в молодости, спустя год после женитьбы. Тяжело переболел и вдруг стал слепнуть. Глаза у него как глаза, да только ничего не видят. Играть дядя Вася любил, его приглашали на свадьбы, на разные праздники, этим он подрабатывал на жизнь. В госпитале же он играл бесплатно.

Восьмого марта, как и должно, он явился со своим баяном и ходил по палатам — куда позовут. Всюду был он желанным гостем, ему наливали «для бодрости», и он не отказывался, так что когда дядя Вася добрался до палаты номер двадцать три, то играть мог с большим трудом и с длинными перерывами. Во всяком случае, к этому времени он куда охотнее пускался в разговоры, вспоминая свою прежнюю деревенскую жизнь.

Катя усадила его на почетное место, поднесла пиво и закуску, как водится.

— Ты нам, дядя Вася, веселое что-нибудь!

— Цыганочку! — крикнула Зина. — Тась, цыганочку! Эх, я и откалывала!

— Тасю! Тасю! — потребовали вокруг.

С нестерпимым чувством неловкости Миша оглядывался по сторонам и не мог понять, зачем они все так настаивают… В эту минуту ему хотелось крикнуть: «Перестаньте! Не надо цыганочки! Пожалейте ее…» Если бы можно было убежать, он бы немедленно сделал это, чтобы ничего не видеть.

Но Тася, ничуть не смущаясь, поднялась. Вдруг вспомнила, посмотрела вниз, на обутые в госпитальные шлепанцы ноги: как же без туфель?

— У Зойки есть! — догадалась Катя. — Одолжи, подружка!

Зоя вынула из тумбочки завернутые в газету туфли, развернула, поставила на пол.

— Подойдут?

Тася примерила. Коричневые туфли, простые, на небольшом каблучке, были чуть свободны, и Катя, смяв бумагу, сунула в каждую туфлю, в самый носок.

— Отлично! Теперь пляши!

Тася вышла на свободное место, улыбнулась, приготовилась. Все притихли.

— Дядя Вася, начинай!

— А в тот год, помнится, засуха была, — заговорил дядя Вася, видимо продолжая начатый раньше разговор. — Хлеб горел… Суховей. Ветер, значит, сухой…

— Дядя Вася, потом про суховей. Сможешь цыганочку? — перебила Катя.

— Смогу! — с готовностью согласился он, поправил баян и снова вспомнил: — В тот год все сгорело… Подул из степи ветер… Такая сухота!.. Су-хо-вей…

Он пробормотал еще что-то невнятное и сразу уснул, опустив голову на грудь.

Безнадежно махнув рукой, Катя оглянулась на Тасю.

— Ничего, мы подпоем! — вышла из положения Зина. — Давай!

В ту же секунду дядя Вася встрепенулся и заиграл «В лесу прифронтовом».

Пока все смеялись, Катя накинула Тасе на плечи большой цветастый платок, подарок шефов, — красно-синие розы на черном фоне — и завязала на груди концы, чтоб держался.

— Цыганочку, дядя Вася! — звонко крикнула Тася и напела: — Тири-тири-тайра!.. Тири-тири-тайра!..

Наконец он заиграл то, чего от него добивались.

Тася по-лебединому плавно изогнулась и поплыла, слегка постукивая каблуками. Так, в замедленном темпе, она прошлась два круга, подсказывая дяде Васе, как играть.

Миша, весь съежившись, будто хотел спрятаться от всех, следил за ней краем глаза.

— Быстрее! — потребовала Тася.

Раскрасневшись, с блестящими черными глазами и тонкими дугами бровей на смуглом лице, веселая и улыбающаяся, она все чаще перебирала ногами и стучала каблучками в такт убыстряющемуся темпу музыки.

Все, кто мог, хлопали в ладоши, входя в азарт, любуясь Тасей.

— Давай, давай, дядя Вася! — выкрикнула Катя. — Веселее!

— Ой, здорово, Таська! Даже я так не могла! — радовалась Зина.

Счастливая от сознания, что ею любуются, Тася забыла сейчас обо всем: и о своем несчастье, и о том, как горько плакала, забившись в угол ванной, и даже о Викторе, который летает далеко на фронте и которому она никак не решится написать.

Она танцевала, и все видели ее такой, какой ей хотелось казаться: здоровой, красивой, без изъянов. Стройные ноги в коричневых туфельках отбивали дробь, губы улыбались. Темные волосы живыми струями свободно падали на плечи, скользили по щекам, по шее, закрывая иногда все лицо, и тогда Тася гордым движением головы откидывала их назад.

— Глядите, подружки, Таська-то у нас какая красивая — царица! Мы тебя скоро замуж выдадим, Тась!

— Эх-эх-эх! — тонким голосом подогревала танец развеселившаяся тетя Варя.

Ей не терпелось тоже выйти в круг и лихо сплясать, припевая частушки, и она бы наверняка вырвалась туда, но Миша, который теперь смотрел на танцующую Тасю без всякой боязни, с нескрываемым восхищением, вежливо удерживал тетю Варю за локоть.

— Не будем ей мешать, Варвара Тимофеевна…

— Красавицы вы мои! Да вас же на руках будут носить! И песни про вас будут петь! Женское ли дело — под пулями!.. Ах ты, господи! — восклицала она. — Ну скажи, Егор Иванович!

— Это так… — неопределенно отвечал Егор Иванович, после чего надолго замолкал.

И непонятно было, соглашался он с тетей Варей или же хотел выразить сомнение.

Дядя Вася вошел во вкус, пальцы его резво бегали по клавишам, и баян рассыпался переборами. Без устали, с упоением танцевала Тася, кто знает — может быть, последний раз в жизни. И хотела натанцеваться досыта. Там, впереди, на гражданке, она никогда не решится… И что ее ждет — неизвестно… Но лучше не думать об этом… Пусть! Пусть будет, что будет! Сегодня она танцует! Сегодня — праздник! Восьмое марта!..

Тася кружилась, и все кружилось, неслось навстречу, наплывало, уходило — лица, стены, окна, дверь… Снова лица… И вдруг — знакомый облик… Мелькнул у двери и исчез… Нет, показалось, как во сне… Да нет же, он! Его лицо!

Резко остановившись, Тася замерла на месте как вкопанная.

В дверях стоял Виктор.

В военной форме, белый халат наброшен на плечи. Брови сдвинуты, лицо хмурое.

Тяжело дыша, Тася не сводила с Виктора немигающего взгляда. Бешено колотилось сердце. Приехал… А она не успела… Что же теперь?..

Все притихли. Только веселая цыганочка, потерявшая всякий смысл, никому не нужная, продолжала еще звучать в комнате. Но вот дядя Вася, уловив перемену, повел головой, прислушался и, растянув последний аккорд, умолк. Наступила тишина.

Тася понимала: Виктор ожидал увидеть все, что угодно, только не то, что увидел, и сейчас, в эти короткие секунды, все обдумает и решит. Может быть, не сразу, не скоро ей станет ясно, что именно он выберет. Холодный пот выступил у нее на лбу… Нет, она сразу почувствует! Почувствует… Но зачем ждать, оттягивать? Ведь и сама она не хочет… Не хочет?!

Застигнутая врасплох, Тася стояла, смертельно пугаясь того, что произойдет в следующий момент, но смело смотрела на Виктора. Так загнанная дикая лань, не имеющая пути к отступлению, дрожа всей кожей, с бесстрашием отчаяния ждет выстрела охотника, вскинувшего ружье.

Что же он медлит? И видит ли ее? Губы плотно сжаты, тяжелый взгляд устремлен куда-то дальше, сквозь нее… Чужой, совсем чужой!.. Нет, таким Тася никогда не видела Виктора. Как будто не ее, а врага он встретил… Да, именно такое выражение лица должно быть у него, когда он бросает свой истребитель в атаку на врага. Но ведь перед ним она, Тася!..

Ей захотелось крикнуть: «Это я! Слышишь, Виктор, это я, Тася!»

Она не крикнула, не шевельнулась. Поняла: сейчас Виктор действительно готов был вступить в смертельный бой, чтобы мстить за нее, Тасю, за таких, как она…

Наконец взгляд его вернулся издалека, посветлел, и губы дрогнули, как будто Виктор вдруг очнулся и лишь теперь увидел Тасю.

Где взять силы?..