Вертикальная песня, исполненная падающими на дерево

Рисунки Натальи Ермолаевой

Старики собирались в стаи и улетали. И превращались в тех птиц, в каких хотели.

Например, одна старуха, Марья Романовна, пожелала превратиться в Орлана Белоплечего, и не затем, чтоб носить декольте, а затем, что синицей быть не монументально, а трясогузкой вульгарно, да ни синице, ни трясогузке не поднять в воздух письменный стол с двумя тумбами, с позолоченными ручками, и приклеенную к столу шкатулку, сшитую из праздничных открыток, а кроме того, ей наскучила фамилия Блинова, но очень влекла фамилия Орлан. И она стала Марья Романовна Орлан, а ее двоюродный зять, что недавно привез на себе комиссионное пианино, одолжил ей бурлаковские лямки. Конечно, американские грифы больше, но ведь Марья Романовна была патриотка, и к тому же слышала, что грифы не могут таскать в лапах добычу, а орланы — да, вдруг лямки порвутся? А другая старуха, Нина Петровна, она крутилась юлой на трех работах: драила палубы библиотеки и гастронома и сторожила ясли, и прогуливала, и обижалась, если ей пеняли — где же сострадание к человеку, что юлит без выходных и живет одними прогулами? — эта Нина Петровна сказала: только Соловьем! — и дебаты отменяются, а дебатируйте хоть международной ассамблеей, она уже давно — Соловей.

И никто не хотел становиться Кукушкой, всех смущала репутация, и тогда Ангелина Семеновна, легкомысленная дамочка в фиолетовом перманенте, обожавшая ввернуть неприличный анекдот порядочным людям и имевшая на старость двух любовников, сдачу с молодости, а любовники в полет не собирались, или собирались, но в другой, эта Ангелина Семеновна расщедрилась:

— Я буду Кукушкой, меня такой псевдоним не скомпрометирует. Меня вообще трудно скомпрометировать, обычно этим занимаюсь я. Правда, я метила в Солнечные Цапли, но раз никто не хочет, а надо, я согласна! Я буду кукушкой-личинкоедкой, — говорила она. — Они кладут яйца в общее гнездо и насиживают кукушьим коллективом. Я тоже всю жизнь, как дура, насиживала чужих детей! — и она превратилась в Кукушку. — Кстати, о птичках… — и, превращаясь, она попутно рассказала возмутительный анекдот.

И пришел рыжий подрыватель спокойствия, профессор Валерий Феоктистович, он заведовал кафедрой физической химии и где-то случайно облучился. И из него выудили одно легкое, но он все равно курил, хотя внутри у него хрипело, свистело и тренькало, и он еще любил институток и по части выпить также был профессор, стихийный хрипящий свистун с оранжевой сединой. Он и в больнице прикладывался до последнего и умер сильно навеселе. И он решил стать Рыжим Петухом. Но ему сказали:

— Не надо! Во-первых, вы уже умерли. А во-вторых, петухи не летают.

А он ответил:

— Во-первых, и что из того, что умер, эка важность! А во-вторых, — петухи-то не летают?! Не надо мыслить банально. Жизнь не соответствует вашим банальным представлениям о ней.

И он превратился в Рыжего Петуха, раздольно взмахнул крыльями и для начала поднялся в тропосферу.

А еще одна, Елена Григорьевна, торжественная старуха с провисшими флагом без ветра чертами, и у нее были неподвижные, презирающие мир желтые глаза, она сказала, что ей не к лицу быть птицей, а она с удовольствием превратилась бы в четвероногого друга, чтобы что-нибудь сторожить, а когда ее спросили, что она хочет сторожить, она сказала:

— Что-нибудь. Неважно что. А важно, чтобы не лапали!

Но ей ответили, что собакой нельзя, а летающий ящер — анахронизм, и тогда она стала Зеленым Кардиналом.

И собралось много-много птиц, тьма-тьмущая стая: и белый аист, и ласточка с фрачным хвостом, и зимородок, и канарейка, и кулики, и дятел, и черный дрозд, и косматая цапля, и иволга, и лебедь, и сойка…

И уже когда они улетали, по бульвару шла мрачная молодая личность в подпалинах и несла том стихов под мышкой. У нее были растрепанные волосы и длинный нос с металлическими очками, такие носы и очки продаются отдельно в «Детском мире». Увидев улетающую стаю, она вдруг махнула рукой и крикнула:

— Стойте, возьмите меня с собой! И я с вами!

Но ей ответствовали:

— У нас возрастной ценз. Мы молодых не берем.

А она расхохоталась и сказала:

— Мой муж считает, что я старая. И я не собираюсь быть серебристой чайкой, а превращусь в Ворону Обыкновенную.

А Марья Романовна закричала:

— Я ее знаю, у нее муж гулящий. Кстати, я его видела на Страстном с белокурой блондинкой, а блондиночка, — полный адидас! Пусть летит, куда ей деваться? Заодно поможет мне тащить шкатулку из открыток, там адреса моих знакомых. Знакомого протезиста и знакомой, снимающей кардиограмму.

И они полетели.

И они улетали из города, а город улетал из них. Он оставался на земле, а в городе оставались события, что с ними случались, ведь в небе не случаются земные события.

И они уносили из города воспоминания, что распутывались в сверкающие серебряные нити, наверное, сродни Ариадниной, и можно найти по ним дорогу назад, а то и нельзя, поди поручись-ка нынче за качество…

И каждый знал, куда они летят. Одни знали: на выходные, а другие — что в Ниццу, а третьи знали — не навсегда…

— Ну, не знаю, как лично они, а лично у меня одно крыло здесь, другое там, — говорила птица Гарпия. — У меня дома мясо размораживается.

А Рыжий Петух летел и покуривал сигарету «Кэмел», и отхаркивался вместо припева. А рядом летели Кукушка и Ворона, и летели кудрявый пеликан, и желтоголовый королек, а Орлан Белоплечий с натугой тащил на грузчицких лямках стол, и летел Зеленый Кардинал с приклеенными зрачками, и позвякивал связкой ключей и думал: «Шифоньер я заперла… холодильник заперла… кастрюлю со щами… кастрюлю??». И чтобы опробрвать дар птичьей речи, Кардинал вытанцовывал языком: «Кр-р-рохобор-ры!» И усложненные фигуры: «Сотр-р-ру в пор-ро-шок!» И летело много-много других птиц.

И они летели в синей пустыне, но сначала им казалось, что кругом кипит жизнь. И может, это были миражи, а может, и в самом деле кипела. Например, одной старухе Ольге Ивановне, обратившейся в Бородатую Неясыть, все мнился ремонт. Она некогда преподавала в педагогическом, но ее отцепили за ослепительно-непедагогический роман с персонажем, любить которого нельзя. Так всегда бывает: этого недымящего-вовремя-вносящего — пожалуйста, а того — «Ах» — нельзя, потому что его уже однажды полюбили, и неважно, исполинской любовью или колибри, а одну человеко-единицу полагается любить ОДНОЙ человеко-единице, чтоб не нарушать писчебумажный баланс. И неважно, если та любовь уже истекла, важно — любовь в законе! Кто это там не чтит?.. А потом ее пожалело Суворовское училище, и у нее появилась маршевая походка с огоньком и офицерский разворот плеч, и офицерский блеск в глазах. И она прохаживалась по квартире, заложив руки в бриджи, а на стенах висели портреты ее дочерей с голыми плечами, на которых спал, свернувшись клубком, натуральный мех, а глаза дочерей обольстительно и коварно сверкали. И ей казалось — в дверь входят суворовцы в летних белых куртках и несут белила, олифу, краски, а сквозь их уши летает летний ветер, и они, слепив в пирамиду стол с табуреткой, зашпаклевывают в потолке воронку от пробки шампанского, которое приносил непедагогичный персонаж. И косятся на портреты, и у них захватывает дух, а с ее лица стекают черные ресницы и румяные щеки, лицо дало течь, и она сообщает суворовцам, что не переносит запаха краски. И вспоминает на одном высотном доме надпись в три этажа: «Краски и лаки высшего качества из ГДР», а персонаж читал надпись так: КРАСКИ И ЛАСКИ ВЫСШЕГО КАЧЕСТВА, ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ…, и она смеется и заявляет суворовцам:

— Эту мою дочь зовут Нелечка, а эту Любовь… — и поет на мотив из оперы «Кармен»: — Любовь — дитя, дитя свободы, законов всех она сильней…

А венценосный Журавль в золотом венце набекрень летит и строчит на лету в блокнот. А его спрашивают: что это ты, красавец, ягодка, нащелкиваешь пером из правого крыла?

— А я пишу информацию в «Вечерку» о нашем полете. Глядишь — пятерочка внуку на мороженое, пусть просадит с пионерками… Это мой внук от первой жены. Я, знаете, любил первую жену, и у нас был чудный совместный дом, Со-Дом! А когда она ушла к ответственному секретарю, я женился на второй, потому что она чуть-чуть… за это «чуть-чуть» я и спустил душу. Мой приятель был поражен их сходством. «Правда, я последователен?» — усмехнулся я, «Ты однообразен!» — сказал приятель. Кретин! Да второй моей первой жены нет ни в одном макрокосме! В общем, я должен осветить наш полет. Не потому, что внуку без пятерки труба, но если где-то случается маленькая прогулка в небесах — так пусть о ней знают все!

— Просто он хочет прославиться, — кричала Марья Романовна Орлан. — Он думает, первая жена увидит его фамилию в газете, увидит, что он знаменит, и клюнет!

А один старик по фамилии Козодой летел с закрытыми глазами и нес под крылом домашние шлепанцы. Козодои впадают иногда в оцепенение, он и был какой-то приоцепенелый, и бормотал про бессмертную тещу, теща-столетник, она сломала ногу, но не позволила запеленать ее в гипс, пока я жива, сказала теща, никто не посмеет упрятать меня в темницу, ни пол меня, ни четверть меня, ни даже одну мою ногу! И она жила на кушетке.

— И кричит: «Ирочка, закрой балконную дверь, ты хочешь меня простудить!» — бормотал Козодой, не открывая глаз. — «Мама, я давно уже не открываю балконную дверь!» А она все кричит и кричит…

— Ах! — крикнула Бородатая Неясыть, потому что ремонт закончился, и суворовцы, отобедав домашним, разбив чашку и посулив ей целую чашу счастья, сбежали. — И это воспоминание из меня улизнуло, черт его разорви! Иногда я ощущаю себя октябрьской рощей, с которой ветер сдирает последние листья, и остаются голые белые косточки… Впрочем, — веско заметила она, — мне обещали новый зеленый мундир.

А Марья Романовна Орлан вспоминала библиотеку, она была предводительницей библиотеки. У нее на шее сидели две некомплектные библиотечные дивы. И дивы умели любить воскресной любовью, и они были добродетельны за всех земных грешников, и Марья Романовна мечтала… правда, о приличных партиях мечтать уже не приходилось, но когда появлялся читатель с хорошей должностью, Марья Романовна, мятежно сощурившись, говорила:

— Где же я слышала вашу фамилию… У вас жена, часом, не в печати работает?

И если читатель отвечал:

— Нет, в зоопарке номер шестнадцать, — Марья Романовна теряла к нему интерес.

А если читатель, посмеиваясь, сообщал, что еще не женат, Марья Романовна ставила в верхнем углу его формуляра маленькую птичку. И, красноречиво подмигивая, кричала:

— Юлия Михайловна, обслужите-ка читателя! Почему я, директор, сижу вместо вас на выдаче?! — и ловко подсовывала диве зарубежный детектив из заветного шкапчика.

И она летела и с прискорбием думала, что время атакует, идет свиньей! — и размазни из библиотечной юдоли, неблагодарно хлопающие крыльями, когда Марья Романовна пыталась решить их судьбу, фу-ты, ну-ты, останутся на бобах, как она.

А златоперый Рыжий Петух вынул из перьев плоскую серебряную фляжечку и отвинтил пробочку, и глотнул. Он подлетел к мрачной, но самой молодой в стае личности, Вороне Обыкновенной в Очках, и спросил:

— Хотите увидеть жизнь в истинно прекрасном свете, а не такой, как она вам кажется?

— Пожалуй, — сказала мрачная молодая личность.

Но сколько бы они ни таскали поэтических томиков и сколько бы ни рядились в небожительские личины — драные свитера и дотертые до нуля джинсы, на лицах данных личностей стоит печать порока! Так думал Зеленый Кардинал, глядя, как молодая личность беззастенчиво отхлебывает из фляжечки, а Кардинал уже научился не только говорить, но и процеживать сквозь клюв, и слова получались острыми и плоскими бритвами.

— Я бы всех пьяниц поубивала! — процедила Елена Григорьевна Зеленый Кардинал. — Или в тюрьму их упечь, чтоб неповадно было. А я сама за всю жизнь капли в рот не взяла, вот так!

— Дайте, дайте скорей закусить, уфф… — поперхнувшись, говорила Ворона. — Что это?

— Коньяк «Наполеон», ваша Воронья Милость, — отвечал Петух. — Сигарету? — и он угостил ее сигаретой «Кэмел». — Или предпочитаете бургундское? Однажды в день защиты приятеля я явился на банкет в нежном костюме песочного цвета, я был чрезвычайно хорош в нем, я был ослепителен! И его аспирантка Ритка Глотова, тц-ц, какая девочка, облила мне жилет и брюки красным вином, опрокинула бутылку на стол и облила, собака! — и Петух хохотал, свистел, хрипел и тренькал. — И как, вы думаете, я поступил? — торжествующе спрашивал он. — Как в таких случаях поступают настоящие мужчины?

А мрачная молодая личность пугалась сквозь очки и улыбалась дрожащей, недотянутой улыбочкой.

— Собрали в дорогу вино и провиант и выступили в химчистку? Нет, вы, конечно, выпороли Ритку, — говорила она, — сознайтесь, каким-нибудь свежим розовым букетом?

— Ах, оставьте ваши пошлости. Речь о настоящих мужчинах! — победно кричал свистящий Рыжий Петух. — Я! Снял! Галстук! И вытер им со стола! А потом Ритка рыдала у меня на груди, она влюбилась в меня навсегда. У нее до сих пор висит в прихожей мой галстук.

А старуха Нина Петровна Соловей летела и пела, не зря же она превратилась в соловья! А в библиотеке она работала под Марьей Романовной Орлан, но относилась к ней неоднозначно. В первом слое Нина Петровна обожала ее, а во втором — на дух не переносила, а в третьем отмечала, что Марья Романовна живет на широкую ногу, а я после трех работ — совсем без ног, и голова на одной привычке держится, а в четвертом восхищалась ее умением вертеться, а в пятом — осуждала Марью Романовну за конформизм и бесхребетные кредо. А в промежутках Нина Петровна любила пожужжать о Марье Романовне с соседями по квартире или по автобусу, и это — самая вкусная сливочная промазка!

— Ведь и тут, вы подумайте, — говорила она соседке по стае кулик-сороке, — а? Каков у нее размах крыльев! Но зато она не умеет петь, как я. Так петь!

И она пела соловьем, а поскольку Марья Романовна летела неподалеку, она пела Песню Без Слов, что сводилась к следующему: работая в библиотеке, Нина Петровна любила читать, особенно из заветного шкапчика Марьи Романовны, где содержались детективы и другие программные произведения для знакомых читателей. И раз Марья Романовна подсунула ей оскорбительную книгу «Манон Леско». «Вы нарочно подсовываете мне книги про бедность? — спросила Нина Петровна. — Намекаете, что я тоже бедная?!» На что Марья Романовна пламенно ответила: «Дура ты, Нинка! Это не про бедность. Это про любовь!» А Нина Петровна сказала: «От такой слышу!» — да спохватилась, а лучше б написала жалобу в народный суд. Вот об этом она летела и пела — о своих несбывшихся мечтах.

А рядом пролетала Райская Мухоловка Серафима Андреевна, она была пронзительно авторитетна у новых старых знакомых на лавочках, и она сказала:

— Да разве так поют, милочка? Да разве поют об этом?!

Райская Мухоловка торговала соками в магазине «Овощи, фрукты и просто продукты», но такая ерунда не очень-то интересна, да она и забыла подробности, и в хорошие минуты дерзновенно вспоминала, как работала сельской учительницей и однажды ликвидировала безграмотность населения. А в другие хорошие минуты, с другими хорошими людьми сетовала на усталость от сценической славы. А поскольку об этом вспоминала она, а не дядя, значит это и были ее воспоминания, ее собственные!

— Учитесь у меня, как надо петь, — утомленно произнесла она. И прочистив горло и отослав наступательную улыбку Рыжему Петуху, она выстрелила в небо:

— Ад, сущий ад… — бормотал Козодой. — Каждый день: «Мама, если ты еще раз скажешь про балконную дверь, я немедленно ставлю кипятить шприц». Она боится уколов…

— Да провались ты со своей сломанной тещей, зануда! — надменно говорила Ангелина Семеновна Кукушка. — Чтоб я хоть раз пожаловалась на родственников… Я покупаю им подарки и разношу по субботам в необеденное время. И при мне ни у кого ничего не болит!

И она летела и присматривалась к Венценосному Журавлю, а на Рыжего Петуха она не смотрела. Ей, конечно, был больше по нраву Рыжий Петух с его широкими доблестями и наполеоновской фляжечкой, и рассказ о галстуке вырвал из серой кукушачьей груди стон восхищения, но Ангелина Семеновна была птица здравомыслящая и понимала, что Рыжий Петух уже умер, и осталось лишь горько его оплакивать. И хвалиться всем напропалую, что он был ее близким приятелем, что там ваши-наши-ихние, а вот у меня был приятель — ооо, какой фейерверк! Он был украшением нашей планеты — да, он! — а не те, на кого вы думали до сих пор, воображаю, что он вытворяет сейчас на том свете! — а на ЭТОМ он волочился за мной, лучше Рыжий Петух в небе, чем журавль, хо-хо! — но журавль тоже недурно. И для затравки она попросила у Венценосного автора его информацию и прочитала слева направо и справа налево, и сочинила из слова «интенсификация» два новых: акция и фикция, и воскликнув:

— Да я в жизни не читала ничего талантливее! — вымолила у польщенного Журавля автограф.

— А что ты вообще читала? Один блуд на уме! скрежетал Зеленый Кардинал. — Ничего, кроме «Блудного сына» и не читала.

А рядом летел Пересмешник и хохотал.

— Я не алкала и не халкала, я соблюдала заповеди! — кричал он голосом Зеленого Кардинала. — Я соблюдала сто двадцать заповедей! Моя постель была заминирована. Любуйтесь птицей нежного цвета плесени!

— Ты не способен ценить добродетели, потому что твоя башка набита глупостями. Ты прославился ими на земле, а теперь прославишься в небе. Тебя для меня нет! — говорил Кардинал. — Я серьезная птица, а тебя я всерьез не принимаю.

Но когда-то он, Пересмешник, электрик из ЖЭКа, был у Елены Григорьевны и в осенние сумерки украсил ее потолок люстрой. И все хвалился с потолка своей женой, огненной бабочкой, снежной лилией, чернокудрой серной, и она была гренадерша, и смеясь, поднимала правой трех деток, а левой, смеясь, целый дом. А Елена Григорьевна доподлинно слышала, что жены у Пересмешника — ни такой, ни этакой, и матушка в прошлом году переехала на кладбище, а от него и не туда еще переедешь!

— Хорошая жена — редкость! И хороший муж тоже! — веско говорила Елена Григорьевна.

— А много ли в свете тех и других? — пытливо спрашивал Пересмешник. — Вот я, по-вашему, хороший?

— Да какой ты хороший, если пьешь? Пить-то ведь надо только по праздникам! — говорила Елена Григорьевна.

— Да ведь жить хорошо, если каждый день — праздник! — не соглашался Пересмешник.

И он действительно прославился своими глупостями. Например, он говорил сердечному другу:

— Ну что, брат Гулин, зайдем в универмаг?

И брат Гулин никак не мог понять, что Пересмешнику нужно. А тому понадобилась сахарница, а свою он выронил впопыхах в троллейбусе. И он повел брата Гулина покупать сахарницу. Сначала в книжный магазин, а потом в ацтеку, а потом в парфюмерию, но сахарницы исчезли из продажи. А к вечеру, изнуренные поиском, они забрели в хозяйственный. И увидели ночной горшок. Он был чудесен, морской волны, с лебедем на борту, и рука Пересмешника сама потянулась к этому искусству. И Пересмешник взял горшок и спросил у продавщицы, любуясь:

— Как он, для сахарницы сгодится?

А стыдливый брат Гулин ринулся из магазина вон, крича на бегу, что не знает Пересмешника, а он, Гулин, далеко порядочный и морально аккуратный, член родительского комитета, он поставляет жене зарплату до копейки, а про других женщин не слыхал, в особенности он не слыхал про Умную Райку из пятой квартиры. И тогда его оштрафовали за нарушение уличного движения.

— Вам, милая, вряд ли стоит возвращаться, — говорила Марья Романовна Орлан мрачной молодой личности. — Все равно у вас муж гулящий, еще врасплох застанете! — и говорила о женском достоинстве и счастье морального победы.

— И пусть гулящий, что за беда? Он так талантлив. Он, может быть, гений! Что вы о нем знаете, что посмели судить его? — улыбаясь дрожащим клювом, говорила Ворона. — Он слишком любит жизнь, а жизнь многомерна. Жизнь — такая великая штука, и тратить ее на меня — безрассудство! На свете столько прекрасных женщин, он должен завоевать их всех, он любит много женщин сразу! И одна из них я, и в этом нет ничего дурного… Да! — говорила Ворона. — В нем бывают МОИ минуты, и вам никогда не понять, что для меня — эти минуты! Над-строчные, над строкой, над-жизненные, семь небес над уровнем жизни! И только глупец жаждет превратить счастье в повседневность и уничтожить.

А Марья Романовна посмеивалась и великодушно сметала смешочки в стол, и украдкой крутила концом крыла у виска.

— Так она говорит, — не раскрывая глаз, бормотал Козодой, — «Ирочка, я больше не буду про балконную дверь, только не ставь мне укол, пусть она открыта…»

А Венценосный Журавль передавал Кукушке счастливое драматическое повествование, как однажды, на солнечной послевоенной улице, он увидел первую жену впервые и навсегда. И его длинные черно-белозолотые крылья рассекали небо, а на голове горела золотая корона, потому что у великой любви всегда есть золотая корона и длинные черно-бело-золотые крылья.

— Вот растрава, до чего он скучен! Вот исчадие рая! — вздыхала кукушка. — Мужчина, который любит свою жену, потерян для большей части общества навсегда.

И она протяжно косилась на Рыжего Петуха, а Рыжий Петух гусарил, от его перьев рассыпались шипучие искры, и он щедро любил всех — о да, почти каждой птице досталась ослепительная шутиха его любви! И кто докажет, что обрушивать монолит на одну неповинную голову лучше, чем раздарить любовь между всеми поровну? «Хочу шампанского!» — кричала розовая чайка, и Петух стрелял пенным шампанским. «Шампанское?! — восторженно ахали птицы, — откуда?!» «Увы, — смиренно отвечал Рыжий Петух, — вы подвинули меня еще на шаг ближе к тюрьме», — и он разрывал дамские сердца сумасшедшими фантазиями, и… и… И за ним неслись чайка, и горихвостка, и косматая цапля, и Райская Мухоловка Серафима Андреевна и еще добрых полстаи, влюбленная свита.

— Ах, как жаль, что он умер! — со слезами говорила Кукушка. — Не могу же я влюбиться в душку-покойника, как эти идиотки!

— Вам не холодно? — заботливо спрашивала Ворону горбоносая птица Гарпия. — У мёня кое-какие связи, можно запрограммировать вам шубу. Дайте мне четыреста рублей и считайте ее в шкафу.

— Да у меня за квартиру не плачено за три месяца, — смущалась Ворона. — Ха, можно подумать, я стану в шубе моложе и умнее. Можно подумать, он полюбит меня в вашей шубе!

— Что умнее не станешь, уж точно! — отвечала Гарпия. — Факт, шуба тебя не спасет.

И она полетела дальше. И она догнала Бородатую Неясыть.

— Говорят, золото на днях подорожает. Вам не нужны кольца, серьги? — спросила она. — У меня кое-какие связи. Дайте мне двести и считайте — они на вас.

— С тех пор, как я по собственному желанию ушла из педагогического, у меня заросли дырки в ушах, — пробасила Бородатая Неясыть.

А Нина Петровна Соловей летела и пела. И она пела Песню Без Слов и вызывала у слушателей примерно такие думы:

— Марья Романовна хи-и-трая! Отдала мне пальто сестры, а сестра-то у ней от рака кончилась. И еще спрашивает: отчего у тебя, Нинка, пальто в немилости? А чего я буду его носить, заразное ведь пальтишко! Зачем мне это, раком заражаться?

— Кстати, о раках, — сказала Кукушка. И она рассказала такой анекдот, что даже черные птицы зарумянились.

— Да разве так поют? — презрительно спросила Кукушка. — Сейчас я всем утру клювы! Выступает Кукушка. Музыка моего знакомого композитора в обработке другого моего приятеля. Испепеляющая Песнь.

И она запела Песнь о том, как могла бы полюбить заведующего кафедрой физхимии — вот жалость-то, что они познакомились, когда он уже помер, не мог погодить, подлец, и любовь в ее Песни была такая испепеляющая, что испепеляла не только живых, но и мертвых вытряхивала из пепла фениксами — клин клином вышибают. И она пела, как не умеют петь соловьи. Ни один соловей в мире! И даже Рыжий Петух встрепенулся, схватился за сердце, нащупал там в перьях фляжечку, и взор его на секунду затуманился, и Петух прошептал в безраздельном отчаянии:

— Господи подери, почему ей не двадцать лет, и даже не тридцать девять?! То-то бы мы им сбацали!

Так они летели и болтали, и пели, и Кукушка, и Венценосный Журавль, и Соловей, и Орлан Белоплечий Приписьменностольный, и Пересмешник, и много-много других птиц. И они летели сквозь небо, и это была потрясающая увеселительная прогулка. И Райская Мухоловка в восторге сказала:

— Ей-ей, зря мы страшились сорваться с земли, это же потрясающая прогулка! Да я во всю жизнь не имела столько интеллигентных дружков, вы мне все как родные, только Кардинал хуже чертовой свекрухи.

— Шар-ромыга! — процедил Кардинал.

— Что-что? Я туга на ухо, милочка! — веселилась Райская Мухоловка. — А дурак Пересмешник еще навещал ее, когда заболела. Он купил у нас два кило яблок и сказал ей, что яблоки из его сада. Он благородный человек, — говорила она, — и решил сдуру навестить ее, раз никто не навещает, а умные люди знают: ее навещать — себе дороже, И она сказала ему: «Что за кислятину ты приволок?»

— Это яблоки из моего сада! — говорил Пересмешник. — У меня на земле есть мой сад. Просто он — Ночной, бывает Летний Сад, а бывает Ночной, его можно увидеть только ночью. И у меня есть много-много деток.

— Детки! У него есть детки! — и Райская Мухоловка хохотала и утирала подолом хвоста слезы.

— Думаешь, детки бывают только такими, как у тебя? — говорил Пересмешник. — А почему не другими? Деревьями, или собаками, или ветрами? Почему мои детки должны быть такими же, как твои, а?

— Потому, что мои самые лучшие! — говорила Райская Мухоловка, — Правда, эти мерзавцы забыли, что у них есть я. Кажется, я и сама забыла, кто я… да все равно они — лучшие!

И они улетали все дальше и выше.

И становилось все жарче и все светлее.

Но они вдруг забеспокоились, найдут ли дорогу назад? Ведь у всех не закончились на земле хлопоты, и всех ждали, ну хоть кто-нибудь да и ждал, а если нет у кого-то родни среди людей, так есть родные коты и двоюродные деревья, а как же? И не будь небо таким сиятельным и слепящим, они увидали бы позади себя серебряные паутинные нити — путеводные! — их память — и память о них… а если вы думаете, что чья-то нить давно оборвалась… Впрочем, сияло небо и слепило глаза.

И тут вдали появилась черная точка. И она приближалась, и вскоре они увидели, что это тоже птица, и обрадовались, и решили спросить у нее дорогу. Это была очень красивая и большая птица, у нее было торжественное, блестящее черное оперение, и у нее была женская голова. И супер-прическа.

— Привет, мои птички! О чем задумались? — спросила Незнакомка. — Неужто о смысле жизни?

И ей сказали, что они заблудились в небе, и это была восхитительная прогулка, такой еще не было за всю жизнь (да, пробормотала Незнакомка, такое бывает лишь после жизни, но, к счастью, ее никто не услышал), и очень душно и хочется пить, а Рыжий Петух мечтал о пиве, в общем, им некогда и пора, а у Гарпии мясо размораживается. То есть будет просто здорово, если Неизвестная Птица укажет им дорогу.

— Нет ничего проще! — бодро сказала Незнакомка. — Вам повезло, что вы наткнулись на такую чуткую птицу. Сейчас я покажу вам дорогу. За мной, мои крошки!

И она взмахнула огромными крыльями и понеслась вперед, а они устало летели за ней.

— Сейчас я напою вас, неподалеку есть чудный родничок, — говорила Незнакомка. — И чудесный тенистый садик.

И у нее был знакомый голос, совсем как у медицинской сестры, а у каждого рано или поздно появляется знакомая медсестрица, и не исключено, что тот голос говорил совсем другие слова, ну а им прислышались эти.

И тут раздался чей-то хохот, он катился отовсюду — и снизу и сверху, и на мгновение показалось — само небо хохочет над ними. Но — подозрительно хрипло, свистяще и тренькающе. И потом они поняли, что, может, Небо и смеялось, но в первую-то голову заливался Рыжий Петух. И его спросили, отчего он ведет себя так непристойно, вероятно, он нализался из фляжечки? А Петух долго не мог от хохота говорить. И сказал:

— Остановитесь, безумцы! Плюньте на жажду и на эту пичужку. Или не знаете, как ее зовут! Мы сами найдем дорогу назад.

— Эй, рыжий курохлоп, как бы меня ни звали! — крикнула Незнакомка. — Или не знаешь, что имена нам дают родители? Скажи спасибо, что тебя не назвали Трактором! А меня назвали так, как назвали, и осуждать моих предков безнравственно.

И тогда всем вдруг стало любопытно, а как Неизвестную Птичку зовут? И все стали приставать к Петуху: скажите, профессор, кто это такое? И Петух сказал:

— Эту вероломную симпатию зовут Птица Сирин. Она не покажет дорогу домой.

— Да! — сказала Незнакомка. — Я покажу вам дорогу в настоящий дом, а не в какой-то курятник, который надо без конца ремонтировать и вхлопывать бешеные деньги, а он все равно развалится. Зачем вам ваши развалюхи, дураки?

— Так вы и в самом деле показываете нам неверную дорогу? — спросила Нина Петровна Соловей.

— Сирин — птица смерти, — сказала Ворона.

— Зато не милиция, — заметила Гарпия. — А другие птицы мне нипочем.

— Но я совсем не хочу умирать! — воскликнула Нина Петровна Соловей. И она умоляюще смотрела то на Марью Романовну, то на Ворону, то на Кукушку, широко разевая клюв, как форточку. — Не хочу, не хочу, не хочу! — повторяла она.

— И я как будто не хочу, — сказала Марья Романовна.

— Вы можете хотеть или не хотеть, а я просто не собираюсь! — заявила Кукушка. — Я всегда была птица конфликтная!

— Какого черта я ввязалась в вашу паскудную прогулку?! — выкрикнула Райская Мухоловка. И добавила подприлавочных слов.

— Успокойтесь, крошки, что за вульгарная паника? — поморщилась Незнакомка. — Никто и не предлагает вам умирать. Вам предлагают вечную жизнь и нетленные ценности. Конфликт между хорошим и лучшим в пользу последнего. Вот, глядите-ка! — и она царственно взмахнула огромным крылом.

И тут прямо в небе вырос прекрасный Сад, он вырос будто из чьей-то молодости, и в нем стояли туманные яблоневые деревья, заснеженные ранними цветами, и другие фруктовые деревья, кто какие помнил, они тоже цвели апрелем-маем и перекликались запрятанным в листву тайным ветром, и в Саду играли полузабытое танго, какое-то пред… да, предвоенное, как в летнем кино перед началом сеанса, оно называлось.,? «Утомлен-ное солнце нежно с морем проща-а-лось…» — на маленькой скорлупе-эстраде: «В этот час ты призна-алась…» — и пахло морем, «мне немного взгрустнулось…» — и едко пахло дымом, а на деревьях были старомодные листья, и протяжные солнечные просветы между деревьями. И он был долгий-долгий, этот Сад, и дальние деревья уходили в…

…А на воротах Сада висели разнообразные таблички. И на самой крупной написано: «ВХОД БЕСПЛАТНЫЙ», а на другой: «В нашем Саду каждый живет на том дереве, на каком захочет!» А на средней табличке: «Каждый вечер — белое танго». И еще одна: «Забудьте о доставании маляров и квартплате навсегда!»

— У нас вечное лето, а атмосферное давление не влияет на давление проживающих, — сказала Незнакомка. — И вообще никто не чувствует тела, как в юности! То есть оно никому не докучает, и кости не ноют, и никаких экстрасистол! И если кому-то приспичило стать опереточной примадонной, где и стать, как не у нас? А желающие петь соловьем будут брать уроки у тех маэстро, какие ему приглянутся.

— И я взаправду смогу тряхнуть стариной и засверкать на здешней сцене в «Сильве»? — недоверчиво спросила Райская Мухоловка.

— Не хочу петь соловьем, хочу жить на широкую ногу! — дрожа от страха, пробормотала Нина Петровна.

— Помилуйте, уж коли вышли в соловьи… ну комм иль фо ли? Ну да живите на ногу того размера, какого желаете! А вот вам, — и Незнакомка ткнула крылом в ватную сову Неясыть, — вам я кое-кого покажу. Летите-ка сюда.

— Она мне покажет! — и бородатая Неясыть разразилась солдатским хохотом без глушителя. — Да я сама покажу вам, что мне угодно, голуба!

Но на всякий случай подлетела и заглянула туда, куда велела Незнакомка. И вдруг пришла в невероятное волнение и в крупный трепет и по привычке стала нашаривать валидол по карманам.

— Боже мой… Тысяча чертей! — и скомандовала себе: — Кру-гом! Я остаюсь, — крикнула она. — Здесь. Здесь, потому что он здесь. И уж теперь-то никому не содрать с меня листья!

— А вам, — сказала Незнакомка Пересмешнику, — мы выделим личный надел в нашем Саду. Там вырастут настоящие яблоки, а не магазинная кислятина. И у тебя не будет радикулита, и ты сможешь их выхаживать.

— А я люблю кислые, — сказал Пересмешник. — И не собираюсь любить то, что все. Я люблю то, что люблю я. И обожаю то, что люблю! Я выхожу с явлением один на один и сам решаю, любить мне его или нет. Мне повезло, — говорил Пересмешник. — Все, что я люблю, находится в нашем городишке. Такое совпадение! А без радикулита я, как парус без мачты.

— Когда я вижу: «Бесплатный вход», я всегда подозреваю, что платный выход, — сказала Кукушка.

— Глупости, — заверила Незнакомка. — Выхода у нас вообще нет. Но кроме выхода есть всё. Где вы еще найдете ВСЕ?

— Опомнитесь, безумцы! — сказал Рыжий Петух. — Неужели у вас никого не осталось на земле? Вот у меня, к примеру, остались полчища женщин.

— Ему-то лафа, сам себе профессор! — крикнула Нина Петровна. — Сел за стол на всю жизнь, а я — бегай угорелой савраской, мало на шее детей н внуков — и старик еще заскочил!

— Слушайте, а мы не могли бы вернуться назад? — спросил Венценосный Журавль.

— От нас никто не возвращается. Так что оставайтесь-ка добровольно, — сказала Незнакомка. — Вам назначили День Отлета. Всем когда-нибудь назначают День Отлета, и они улетают с земли навсегда. Традиции надо чтить.

— Значит после нас и другим назначат День Отлета, и они тоже не вернутся? — спросила Ворона.

— Потому-то я и вернусь! — сказала Кукушка. — Обожаю крушить традиции, если они мешают мне жить.

— Да, — сказала Ворона. — А если мы не вернемся, нас хватятся и полетят искать. И тоже не смогут вернуться.

— А тебе-то стоит ли возвращаться? — рассмеялась Незнакомка. — Вот прилетишь и застукаешь у благоверного гостьюшку.

— И что? — чуть не плача, спросила Ворона. — Что мне до его влюбленностей? Я люблю его со всеми влюбленностями. И пока мне живется, я буду жить. И пока мне любится, буду любить. А если он меня не любит… причем здесь я? Разве это в нем что-то меняет? Наконец, наконец мне удалось взять нужную высоту. Правда, я все равно скачусь кубарем, но опять буду карабкаться вверх. Я побеждаю себя и не могу победить. Но я вернусь, и победа будет за мной! — надменно произнесла она.

— Да, — сказал Рыжий Петух. — Я тоже собираюсь вернуться. Я люблю свеженьких, а у вас товар лежалый и захолустный.

— Ну, о тебе-то вообще речи нет, — сказала Незнакомка. — Ты давно умер.

— Эка важность, умер! — сказал Рыжий Петух. — Если кое-кто и при жизни живет мертвецом — в мертвый ус не дует, так почему бы мне не пожить после смерти? Я был на пиру, — сказал Рыжий Петух, — но не утолил ни духа, ни плоти. Сколько там осталось яств и вина! И я уверен, в эту минуту мне наливают еще и подбрасывают добавку. Эй, кричат мне, куда ты запропастился, Луженый Желудок? Я здесь! — отвечал Петух и звякнул шпорами. — Эй, кричит хор, а твоя последняя книга, Быстрая Мысль? Мы хотим дочитать ее! Я здесь! — крикнул Рыжий Петух и звякнул шпорами. — Я выскочил на ветерок, а теперь возвращаюсь.

— Тьфу, пропасть, до чего я влюблена в него, — пробормотала Кукушка. — Ах, как жаль, что он умер! Я украду у Ритки его галстук и расхвастаюсь всему миру.

— Я с вами, — сказал Пересмешник. — У меня многодетная семья, без меня сгинут. И брат Гулин не умеет жить.

— И я, — сказал Венценосный Журавль. — Забыл сказать первой жене, я встретил бывшего соседа, и он передал ей привет.

— Мы полетим и предупредим всех, чтоб не улетали в День Отлета, потому что не смогут вернуться, — сказала Кукушка.

— Все! — гордо подхватила Марья Романовна Орлан. — Восхитительно благородная мысль. Между прочим, я еще с утра собиралась совершить подвиг. С утра своей жизни.

— Я не полечу, — сказала Бородатая Неясыть. — Хорошо, что ко мне успели прописать внука.

— Мы все должны остаться! — веско сказала Елена Григорьевна Зеленый Кардинал. — Вот так! А тех, кто нарушает порядок, мы накажем.

— Уж непременно, — сказала Незнакомка. — Вот вы! Те, кто желает поиграть в благородство. Сейчас я скажу заветное слово, и у вас исчезнут крылья.

— Эка важность, крылья! А мы на энтузиазме долетим, — усмехнулся Рыжий Петух.

— Как без крыльев?! — встревожилась Марья Романовна.

— Никак, — сказала Незнакомка. — Вы разобьетесь. Уж вас-то точно стол потянет вниз. Или вы собирались совершить подвиг задаром, как пообедать в гостях?

— Но в конце концов, почему я должна заботиться о людях, от которых и благодарности не дождешься? — задумчиво произнесла Марья Романовна. — Поди и не расскажут нигде, что это я…

— Конечно. Никто и не узнает, — согласилась Незнакомка. — Что им, чесать языки больше не об что? А вы, — обратилась она к Козодою, — вы-то, надеюсь, наш?

— Я как большинство, — не открывая глаз, ска-зал Козодой.

— Ну и раззява! Крепко тебя жена и теща потоптали! — расхохоталась Кукушка. — Тремя целыми и одной сломанной.

— Поделом, — сказал Козодой. — Я прожил чужое. Я украл жизнь у одного идиота-чиновника с сытой физиономией, выставленной на обозрение под ветровым стеклом «Волги». Моя была другой, — сказал Козодой. — Она снилась мне по ночам, моя собственная жизнь, и она была другая.

И он впервые открыл глаза. И в форточках его глаз все увидели летний переулок. А там, в переулке, как будто была суббота, темнело и собирался дождь. И кто-то бежал по переулку, но даль мешала рассмотреть, кто.

…И беглецу было двадцать лет, но вы можете и не верить — я, например, не верю цифрам с сытыми брюшками нулей. Он бежал от деда и нес могущественный словарь тарабарского языка, он изучал языки чужих пространств и чужих времен. Итак: переулок — и некто, бегущий из конца в конец его, жаль, мы не знаем, какие там стены из желтого кирпича, какие по стенам развешены окна, о чем гласят вывески… И не видим, что возле стеклянной двери гастронома стоят св еже струганные ящики с темной шрапнелью вишни. А юный беглец — мне кажется, у него голубые глаза, и они видят то, что не видим мы. И лишь — ощущение движения, присутствия ветра., фрагментарность: брусок пожелтевших тарабарских страниц под рукой и царапина на указательном пальце, ящики с вишней, перепрыгивающие через неподвижную тень, уносящая от него афишу стена, надвигающееся окно с красным цветком, запах дождя. Он — часть переулка и неотделим от него, а позади: а-а, оборванец пожаловал, глотатель варварских наречий! — скачут, задыхаясь и отставая, облупившиеся от старости слова деда: ерундой занимаетесь, юноша, сказать по буквам? Екатерина, Рузвельт, Уффицы. Надежда Дурова, у вас чудовищная компания, а вот бы… держите словарь, мне ни к чему, я в нем ошибся! Язык деревьев, язык птиц, животных, а? Да не. домашних, к дьяволу этих обывателей! А хоть и домашних! Машинерия-алхимия… Вам открылась бы другая истина, другая.

А дождь был уже совсем близко, до дождя оставалось три дома, но последний — длинный, конторский. И в чужом окне, за дом до дождя, он увидел красный цветок в глиняном горшке, и не знал, как назывался цветок, и не знал, кто там жил, а раскрытая створка окна бормотала скрипичный мотив. В ней качались башни, стоявшие в переулке, и надувшееся небо, а над темной пропастью в раме надменно пламенел красный цветок, а башни казались крошечными и шаткими. И ему вдруг почудилось, что наоборот, — и тогда он остановился, — замкнутое пространство комнаты, таящееся внутри окна, находится не внутри, а снаружи: это он заключен в замкнутое пространство — переулка, города, или полдня, и окно выходит не сюда, а туда, и та неизвестная глубина, то чужое пространство бездонно и бесконечно…

— Итак, кто собрался назад, отлетай на три крыла в сторону! — скомандовала Незнакомка.

И они отлетели. И это были Кукушка, Ворона, Рыжий Петух, Пересмешник и Венценосный Журавль.

И Марья Романовна отлетела на полтора крыла, но стол тяжело качнулся и отбросил Марью Романовну назад.

— На этом столе лежал мой дед с разорванным сердцем, и папа, и мама. И мне казалось, если утащить его из дома как можно дальше… уж не казалось ли и им, что они его утащили… Одумайтесь, давайте останемся все! — крикнула она. — Мы тоже хотим поступить благородно, но это невозможно!

— Вы с нами? Я так рада! — крикнула ей Нина Петровна Соловей.

— Кому нужны старики? — спросила Райская Мухоловка. — Нечего с нами нянькаться. Без нас на земле просторней!

— А кто предупредит мою первую жену? — спросил Венценосный Журавль. — И внука, и сына, и сослуживцев, моих и жены. Первой и второй? Материал на первую полосу! Какая сенсация!

— Ваш долг — не нарушать миропорядка! — отрезала Кардинал.

— Или вы некогда не любили? — спросила Ворона, поправляя очки.

— Никого! — гордо сказала Елена Григорьевна Зеленый Кардинал. — Потому что никто не заслужил моей любви. А я не намерена всучать драгоценность кому попало. Я хотела кого-нибудь полюбить, я ждала всю жизнь, но никто, никто… — и она посмотрела на Пересмешника. — А ты был самый последний и самый жалкий, — сказала она. — И я опять не смогла. Потому что ты пьяница и дурак. И врешь без памяти.

— Да, — сказал Пересмешник. — И раззвоню на земле, что вы любили меня безответной любовью. Уж врать так врать!

— Эй, Кукушка, у вас же нет детей! — жалобно крикнула Марья Романовна Орлан.

— Зато у меня куча любовников, у них есть дети, — сказала Кукушка. — Ах нет, оставьте. Я полечу, потому что я слишком вжилась в роль. А кукушки кукуют, кому сколько жить. И возьму да и накукую всем вечную жизнь. Да! — коварно сказала Кукушка. — Вы только мечтали о подвиге, а мы его совершим.

— Послушайте, — умоляюще крикнула Марья Романовна. — Ну ведь подвиги совершают только тогда, когда надо выбрать, что совершить: преступление или подвиг. У нас же нет такого выбора! И мы имеем полное право не совершать его, потому что нас никто не осудит. Потому что так устроен мир.

— А почему бы его не переустроить? — спросила Кукушка.

— Мир устроен не так, — сказал Рыжий Петух. — Совсем не так, как вы думаете. Жаль, что вы прожили жизнь в ВАШЕМ мире.

— А мой ничуть не хуже! — обиженно крикнула Марья Романовна. — Нисколько не хуже!

— Но он оказался конечен, — заметил Рыжий Петух. — Вы правы. Выбора нет! — с любезной улыбкой заметил Рыжий Петух. — Выбора не бывает, сказал знаменитый философ. Любой выбор плох, сказал знаменитый писатель. Но я могу поступить только так! — и Петух победительски звякнул шпорами. — Да ведь и вы не можете поступить не так, как вы поступаете!

— Спойте на прощанье, — попросила Кукушку Нина Петровна Соловей. — Вы неплохо поете. Накукуйте и нам вечную жизнь.

— Ну нет, у меня изжога с сантиментов, — сказала Птица Сирин. — Им предлагали райскую жизнь, а они захотели раскокать черепа в черепки. И черт с ними, пусть кокают.

— Я буду петь не для вас, — сказала Кукушка. — Для них! И если я разобьюсь, то с песней на устах, дьявол меня дери! А если песня останется незаконченной — и жизнь останется незаконченной. Значит она и не закончится! А вы… а вам придется жить столько, сколько услышите.

И тогда Птица Сирин произнесла заветное слово, и у них исчезли крылья.

И они понеслись вниз.

А птицы смотрели им вслед, сидя на колышках садовой решетки. И несколько минут они слышали, как поет падающая Кукушка и подтягивают мотивчик Ворона, Пересмешник и Венценосный Журавль с Рыжим Петухом. А Кукушка пела Песню со Словами. И она пела о том, что хоть ока и Кукушка, а интуиция у нее прямо собачья, и эта собачья интуиция подсказывает ей, что они не разобьются, а упадут на раскидистое дерево, настоящее земное дерево, потому что настоящие деревья растут только на земле, не в небе же им расти! И они останутся живы, и предупредят всех, что не надо улетать в День Отлета, потому что с этой увеселительной прогулки не возвращаются. И никто не будет улетать, и на земле наступит вечная жизнь.

И они услышали, как «Эй! — крикнул вниз Рыжий Петух, — мы возвращаемся, купите красных цветов и поставьте их всюду: на столы, на тумбочки, на пол, на подоконник.»