Веселый третий

Глава 1

Шурик пришёл в третий «Б». Первый раз. Он встал у дверей и стоял, потому что места у него ещё не было.

Рядом рыжий мальчишка сказал, как в цирке: «Алле гоп!» – и сунул в рот кусок мела. Все ребята глядели, что будет. А рыжий Гошка Сковородкин начал усиленно двигать челюстью, чтобы всем было видно, что он жуёт. Сначала он жевал и улыбался, а потом вдруг скривился так, будто раскусил кислую начинку. Один глаз у него стал круглым, как костяшка на классных счётах, а другой сощурился в щёлку. Ребята смеялись. Шурик понял, что это Гошка фокусы показывает. Сейчас он должен открыть рот и вынуть целый и даже сухой кусок мела.

– Эй, а ты что – наблюдатель? – К Шурику подскочил вёрткий чернявый мальчишка. Все забыли про фокус и глядели на Шурика.

– Почему? Я не знаю…

– Не знаешь? – Мальчишка задрал подбородок и подступил ещё ближе. – Какие газетчики нашлись! Придут, постоят тихонько, а потом напишут: «В 3-м «Б» подсказывают, в 3-м «Б» галстуки в чернила макают».

– Когда мы про вас писали, – сказала Шурику в лицо курносенькая Вера, – так прямо подписывались. А вы струсили – «Наблюдатель».

Чернявый оттолкнул Веру и опять наскочил на Шурика:

– Наблюдай, наблюдай. Видал, как Гошка фокусы показывает? Напиши теперь: «В 3-м «Б» мел едят тоннами…»

Тут Гошка поперхнулся. Он вспомнил, что фокус закончен, открыл рот и вместо целого куска мела выплюнул белую кашицу. Девчонки взвизгнули. Гошка высунул белый язык и не знал, что делать. Все смеялись.

– Я не наблюдатель, – сказал Шурик, когда фокусник убежал в умывальник. – Я новичок.

– А-а! – закричало сразу несколько голосов. – Так бы и сказал. Как тебя звать?

– Чурик. Шижов.

– Чурик? – мальчишка вытаращил глаза.

– Ой, – смутился Шурик. – Это я всегда… иногда… Шурик – вот что.

Он хотел сказать, что иногда, когда волнуется, он нечаянно перепутывает слова, тогда и может получиться не Шурик Чижов, а Чурик Шижов. Но он не успел этого сказать, потому что чернявый сам догадался:

– Чижов? Тогда почему ты вчера не пришёл? Ты был уже в списке.

– Вчера?..

– Да. Чижик-пыжик, где ты был… вчера?

Шурик едва вспомнил:

– Я в парикмахерскую ходил.

Кто-то фыркнул.

– Правильно. Я тоже, когда стригусь, в школу не хожу.

Ребята засмеялись.

– Ну хватит, Сенька, пусть он садится, а то скоро звонок.

– Конечно. Садись, садись.

– А… куда?

– Куда хочешь. – Сенька махнул рукой на все три ряда.

– Ну вот сюда можно?

– Можно. Только тут Капустин сидит.

– A-а. А сюда?

– Пожалуйста. Тут сижу я, Сеня Гиндин.

Шурик совсем растерялся. Весь класс смотрел на него.

– Садись, садись, – настаивал Сеня Гиндин.

– А как же ты?

– А я постою. Ты будешь сидеть, а я рядом стоять.

Всем было весело, только не Шурику, конечно.

– Учительница скажет: «Гиндин!» А мне и вставать не надо.

– Иди сюда, – потянула за рукав курносенькая Вера. – Я одна сижу. Петьку от меня отсадили, он ко мне подсматривал. Ты не подсматриваешь?

– Нет.

Зазвенел звонок. Шурик сидел на своём месте, в первом ряду, на третьей парте.

Глава 2

Нина Дмитриевна сразу заметила Шурика.

– Чижов? Хорошо. Почему ты вчера не был?

Ребята заёрзали. Шурик только и мог сказать про парикмахерскую, но теперь уже не сказал. Нина Дмитриевна спросила ещё, что Шурик проходил по арифметике в старой школе. Он ответил и сел. Начали решать задачу.

– А число писать римскими цифрами? – спросила девчонка.

– Нет, арабскими.

У Шурика дрогнуло перо. Вот тебе раз, тут арабскими пишут. Он отложил ручку и сидел, опустив голову. Хорошо было в старой школе. Все ребята знакомые, все знали, что он – Шурик Чижов, а никакой не наблюдатель, а главное, он там всё умел делать так же, как другие. Соседка Вера что-то писала в тетрадке и на промокашке. Шурик боялся глянуть, чтоб его не отсадили, как Петьку, за подглядывание.

– Валя Савчук, не разговаривай, – сказала Нина Дмитриевна ученице в первом ряду. Шурик посмотрел на белобрысенькую девчонку.

– А ты, Савчук Галя, уже решила?

Такая же девчонка в третьем ряду ответила: «Да». «Что это у них? – тоскливо подумал Шурик. – Все какие-то одинаковые. Девчонки по две штуки с одной фамилией, и не поймешь… Хорошо было в старой школе…»

– Чижов, ты почему не пишешь?

Шурик съёжился:

– Я… не умею.

Гиндин подпрыгнул на парте.

– Мы арабские цифры не проходили.

– А какие?

– Русские.

Все засмеялись, но Шурику уже не было обидно, потому что Нина Дмитриевна объяснила, что цифры, которыми мы пишем, были привезены к нам арабами, поэтому и называются они арабскими.

Шурик обрадовался и уже не стал спрашивать, откуда и как это привезены, а сел и быстро решил задачу. А Вера ещё писала, писала, грызла ручку и наконец заглянула в Шурикову тетрадь.

На других уроках в этот день всё было благополучно. По русскому разбирали правило, которое Шурик уже проходил в своей школе, так что он даже обогнал этот 3-й «Б». И на уроке пения пели те же песни. Учительница пения Шурику даже больше понравилась, потому что она тоже пела с ребятами. А учитель в старой школе никогда не пел. Ребята говорили, что он в молодости был артистом, а когда совсем потерял голос, пошёл в школу учителем пения. Шурик спросил про это у своего брата Кости, который учился в седьмом классе.

– Враки всё, – буркнул брат. – Ерунду придумали.

– Откуда ты знаешь?

– Один древний мудрец сказал: «Нельзя потерять того, чего никогда не имел». Понял?

– Значит, не потерял?

– Не потерял.

– А где же он? Голос?

– Вникни.

Шурик вникал, вникал и так и сяк. Очень трудно всё-таки древние мудрецы говорили. И всегда почему-то не про то, о чём спрашиваешь. Да оно, если хорошенько подумать, и понятно: что тот мудрец мог сказать про учителя пения, если его никогда не видал? Ничего, конечно, не мог. Вот к такому выводу пришёл тогда Шурик, после того как вник в мудрую фразу. Ну, это было в старой школе. А тут учительница хорошо пела, и, значит, всё без мудреца было ясно.

Глава 3

Шурик скоро понял, что 3-й «Б» хороший класс, весёлый. И ребята в нем свои, знакомые. С сёстрами Савчук тоже все оказалось просто. Шурик и раньше знал, что бывают близнецы. Это когда у мамы родятся сразу две дочки или два сыночка. И даже, кажется, может быть сынок и дочка. В общем, Шурик об этом знал, просто сначала растерялся. А теперь он их не путал, потому что Валя сидела в первом ряду, а Галя – в третьем.

Одним словом, теперь всё в порядке. И Сеня Гиндин оказался ничего мальчишка, не такой уж вредный, как можно было подумать. Он потом объяснил Шурику, что из него смешные слова сами лезут, просто нечаянно. Он уже и не рад и сколько раз попадал впросак, а остановиться не может. Шурик после этого простил ему первую встречу. Мало ли какие недостатки у людей бывают?

А Сеня и вправду скоро попал впросак. Весь класс тогда смеялся. Это было на уроке труда. На этом уроке все делают одно дело. Хорошо, если надо доски стругать для табуреток или ещё для чего. А то вот вышивание. Все должны вышивать. Никто даже не спрашивает, мальчик ты или не мальчик и будешь ли ты потом вышивать, когда вырастешь.

Сене досталось вышивать кошку. Нина Дмитриевна советовала начать с хвоста, а голову оставить напоследок, когда будут получаться уже ровные крестики. А Сеня решил сначала сделать глаза.

– А то что? Я на неё смотрю, а она на меня – нет.

Глаза вышли разной величины, и кошка как будто подмигивала.

– Как Сковородкин, когда фокусы показывает, – сказала Сенина соседка.

– Точно, – обрадовался Сеня и сразу повернулся назад: – Эй, узнаёте?

Ребята стали тянуть шеи и смотреть.

– Что случилось? – спросила Нина Дмитриевна.

– Да вот… вышла не кошка, а Гошка.

Все смеялись, а Нина Дмитриевна нет. Потом Сеня вместо треугольных маленьких ушек вышил красными нитками целых два бублика. Это чтобы на Гошку Сковородкина было похоже, потому что Сеня считал, что Гошка лопоухий. И опять всем показывал, и все ребята тянулись смотреть. Учительница рассердилась на Сеню, а он сказал:

– Я ведь не умею вышивать, Нина Дмитриевна. Разве я виноват, что получился Гошкин портрет.

Весь класс опять смеялся, а Нина Дмитриевна опять нет.

– Это получился автопортрет, – сказала она.

Смеялись ещё громче. Сеня тоже. Даже Гошка, видно, не выдержал и захохотал. А чего обижаться? Раз смешно – ничего не поделаешь.

Дома Сеня рассказал, как он развеселил весь класс автопортретом. Он вынул свою вышивку и всем показал.

– Довольно смело, – сказал папа. – Говоришь, смеялись?

– Ещё как!

– Значит, удачно. Молодец. И хорошо, что ты свои карикатуры начинаешь с самого себя.

Сеня поперхнулся. Кажется, только теперь он понял, что такое автопортрет.

Глава 4

Шурикова соседка Вера любила разговаривать на уроках. Именно на уроках, потому что на переменах она часто стояла у окна и разглядывала прохожих, или сидела на корточках возле клетки с хомячками в живом уголке, или ещё что-нибудь делала и напевала тихонько про себя. А на уроках на неё находила охота разговаривать. Как раз когда нельзя. Шурик сказал ей:

– Зачем ты разговариваешь на уроках? Не можешь подождать? На перемене, пожалуйста, говори, сколько хочешь.

– Да о чём же я буду говорить на перемене? – удивилась Вера. – Я не знаю, о чём говорить на перемене.

– Ну вот о том же, о чём на уроке, и говори на перемене.

– Ты что, Чижик? – удивилась ещё больше Вера. – Зачем же я второй раз буду одно и то же говорить? Второй раз никому не интересно.

– Да почему же второй раз! – рассердился Шурик. – Ты говори на перемене первый, а на уроке… да нет, не второй, а совсем не говори. А то только мешаешь, и Нина Дмитриевна замечания делает…

Вера обиделась на Шурика и целый урок не разговаривала, но потом – характер у неё добрый – всё забыла, и опять пошло по-старому. Сначала она рассказала про свои красные босоножки, от которых потеряла пряжку, потом про мальчишку из соседнего третьего класса, который играет на скрипке уже целых семь лет и, значит, начал играть, когда ему было только три года. Скрипочка у него тогда была маленькая-маленькая, наверное, чуть побольше столовой ложки. А потом хотела рассказать ещё… Шурик догадался, что у неё теперь разговоров будет ещё больше, потому что накопилось за тот урок, который она молчала.

– Ну тебя, – шепнул он. – Перестань. У тебя от меня голова болит.

Вера хихикнула и уткнула нос в тетрадку.

– Ты сказал «у тебя от меня». Значит, у меня от тебя голова болит. – И Вера показала пальцем на свою голову, которая якобы болит от Шурика. Шурик, конечно, возмутился:

– Как же это у тебя? Разве я рассказываю про босоножку и про скрипочку, которая чуть больше ложки?

Тут Нина Дмитриевна сделала им замечание. Вера подождала немного, а потом продолжила:

– Конечно, это не ты рассказывал про босоножку и про скрипочку. Поэтому ты хотел сказать, что у тебя от меня голова болит, понимаешь? У тебя от меня. А сказал «у тебя от меня». Наоборот.

– Как же наоборот? Хотел «у тебя от меня» и сказал «у тебя от меня», разве это наоборот?

– Конечно. Ведь не у тебя от меня… нет, как раз у тебя. Подожди, это ты меня запутал. – Вера оглянулась на Нину Дмитриевну. – Раз болит у тебя, то ты должен сказать «у меня от тебя». Понял?

– Здравствуйте! Сама напутала. И перестань, а то и правда боловная голь.

Вера фыркнула на весь класс и раскатилась смехом. Нина Дмитриевна сердито постучала карандашом.

– Пересядь на последнюю парту, – сказала Вере.

– Это не я, Нина Дмитриевна. Это Чижов сказал «боловная голь».

– Пересядь, Чижов. Что это такое?

– Нет, Нина Дмитриевна! – закричала Вера. – За что же Чижова? Это я. Он просто сказал: «боловная голь», а засмеялась я. Нечаянно.

– Боловная голь! – обрадовался Гиндин. Он сразу бросил свою ручку и повернулся к Шурику: – Чего это «голь»?

Шурик сидел красный и скорее хотел пересесть на последнюю парту, чтобы его не видели, но Вера схватила его за рукав и не пустила.

– Это не он, Нина Дмитриевна. Он только сказал «боловная голь» – значит, головная боль. Ну голова болит. Он просто волновался и перепутал.

– Отчего же он волновался? – спросила Нина Дмитриевна.

– Ну… просто так, наверно.

– И голова у него болит просто так?

– Да, – ответил Шурик тихо.

– Нет, голова от меня, – сказала Вера. – Я лучше пересяду!

Она собрала свой портфель, но тут как раз прозвенел звонок.

А урок был последний.

– Вот как хорошо, – сказала Вера. – Всем ещё собираться, а я уже готова. Давай я тебе помогу, а то ты опять что-нибудь забудешь.

Вообще-то Вера хорошая, добрая девочка, только вот говоруха. Нет, пожалуйста, пусть говорит. Говорить всегда интересно. Просто зачем же на уроках? Другие всё-таки на переменах больше всего разговаривают. Может, она как-то наоборот устроена? Тогда разве она виновата?

Шурик думал об этом, пока шёл из школы. Потом мимо проехал парень на мотоцикле, и Шурик стал думать про этот мотоцикл. Велосипед хорошо, а мотоцикл ещё лучше, потому что педали не крутить. Сиди себе просто так, ничего не делай… и будешь ехать, ехать… Сначала по улицам, потом по полям и лесам, по долинам и по взгорьям, потому что выедешь за город. Потом по болотам. Тут Шурик опомнился. Нет, по болотам не пойдёт. По болотам что-нибудь другое надо. Тут Шурика догнал Гошка Сковородкин, и они пошли вместе.

А дома опять вспомнилась Вера, и сразу всё как-то стало понятно. Ничего в ней такого нет. Ученица самая обыкновенная. Вся причина в том, что урок-то сорок пять минут, а перемена – десять. Вот если бы наоборот было – другое дело. Урок бы всего десять минут, а перемена сорок пять. Конечно, она говорила бы на перемене. Сорок пять минут разговаривать! Тогда, ясно, десять минут и помолчать можно. Ну и вообще, до чего бы хорошо было! И почему это так не сделают?

Глава 5

Дежурные остались убирать класс.

– Эй, моя щётка самая главная, – объявил Шурик. – Из девятого «А». Вот на ней метка.

– А у меня из десятого! – крикнул Гошка и ткнул Шурика черенком в грудь. Начался бой.

– Хватит вам! – закричала Вера.

Потом щётки превратились в копья и летали по всему классу. Когда сшибли глобус со шкафа, Гошка сказал:

– Всё. Давайте подметать.

Щетка всё время застревала под партами, громыхала, а выметала только середину. По краям и в углах оставался сор.

– Что ты всё на коленках ползаешь? – спросил Шурик.

– Да бумажки выковыриваю. У меня щетка совсем не метёт.

И правда, Гошка вытащил целую кучу бумажек и стал их зачем-то ворошить. Девочки торопили, а он всё копался, а потом вдруг зажал какую-то записку в руке. Шурик увидел, как рыжие Гошкины брови дрогнули и столкнулись друг с другом у переносья. После этого Шурик выскочил за Гошкой из класса и спросил тихо:

– Что?

Сковородкин потащил Шурика в угол, за раздевалку. В углу было темно, но всё равно разобрали: «Шпион шпионил…» Дальше оторвано. А ниже: «Шурша шагами, швырнул шпагу швейцару…» После этого полторы строчки густо зачёркнуты. Гошка вцепился в записку. Красные ресницы его дрожали.

– Видал? «Шпион шпионил. Шурша шагами, швырнул шпагу швейцару». – Строчки запрыгали в Гошкиных руках, он прижал их чернильным пальцем. Дальше удалось прочесть: «Шум школы… Шепелявый шёпот Шмелёвой». А в конце непонятное слово «Шамбабамба».

– Какой Шмелёвой? Ольки? – спросил Шурик.

Гошкины глаза светились, как у филина. Когда он навёл их на Шурика, Чижову стало как-то не по себе.

– Конечно. Кто же ещё Шмелёва?

Сковородкин был весь красный, на носу у него, прямо на веснушки, сели капельки пота.

– Записка тайная, понял? – шептал он прямо в лицо Шурику. – Она, Шмелёва, потеряла. От шпиона, который шпионил.

Шурику тоже стало жарко.

– Стой ты, – сказал он. – Не божет мыть. (Значит, «не может быть».) Шмелёва – трусиха.

– Притворяется, – прошептал Гошка над ухом. – Шпионы всегда притворяются.

– Эй, мальчишки! – крикнули из класса. – Куда пропали, бессовестные?

– Ну их, – отмахнулся Гошка. – Надо проследить. Не говори пока, проследим Шмелёву.

– Да нет, – сказал Шурик с сомнением, – наверно, не Шмелёва. Она даже ежа боялась в живом уголке.

– Да говорю же, притворяется. Чтоб не заметили. Видишь: «Шмелёвой… шепелявый шёпот».

– Почему шепелявый?

– Ну всё равно.

– А помнишь, она свои тапочки отдала Сеньке на физкультуре? А её потом из строя вывели.

– Ну вот же! – замахал Сковородкин руками. – Это уж точно. Шпионы всегда хотят добренькими казаться.

– Чижик, Гошка! Безобразие какое. Принесите хоть совок! – крикнула в коридор Валя Савчук.

– Давай принесём, – сказал Шурик.

– Какой совок? Соображаешь? – зашипел Сковородкин. Он оглянулся направо-налево, положил записку в карман и прижал ладонью. – Я её выведу на чистую воду. Я её под гипнозом выпытаю.

Это значит – Шмелёву.

На другой день за Олей Шмелёвой было установлено наблюдение. Она пришла, сунула портфель в парту, отошла в коридоре к окну и стала грызть пряник. Ничего подозрительного. Девчонка как девчонка. А может, то и подозрительно, что подошла к окну? И что пряник грызёт? Съела, облизала пальцы. Потом села на место.

– Притворяется, – шепнул Гошка.

На уроке решали трудные примеры и было не до Шмелёвой. Учительница собрала тетради и раздала другие. Оля увидела у себя тройку и заплакала. Этот случай разбирался на перемене.

– Я думаю, – сказал Шурик, – они из-за троек не плачут.

Они – это, ясно, шпионы.

– Они всё должны уметь делать, – заверил Гошка шёпотом. – И плакать, и всё. Вот увидишь, я под гипнозом всё выпытаю.

И Сковородкин занялся гипнозом. Он сидел сзади Шмелёвой, так что гипнотизировать её мог только в затылок.

На уроке рисования все старались изобразить в своих альбомах кофейник, который стоял на столе. Сковородкин наспех набросал что-то в тетради и уставился на ровный пробор Шмелёвой. Он глядел не мигая. Лицо его постепенно покраснело и застыло, как маска. Шмелёва тоже сидела не двигаясь.

«Действует», – подумал Шурик и почувствовал какую-то дрожь в ногах. Сковородкин всё глядел, глядел и постепенно наливался краской. Вдруг Шмелёва тряхнула головой, повернулась назад, взяла резинку и стала быстро стирать. Гошка вздрогнул, оторопело оглянулся и что-то подрисовал в тетрадке. В это время к нему подошла Нина Дмитриевна:

– Что это, Гоша? Мы рисуем не чайник, а кофейник. Неужели он тебе кажется круглым?

Гошка поднял на учительницу красное лицо и часто заморгал.

– Надо рисовать, что видишь. А это что за хвосты? Нелепая фантазия, – сказала недовольно Нина Дмитриевна.

Сковородкин растерянно смотрел в тетрадь и сам не мог ничего понять. Действительно, у круглого чайника почему-то было два прямых хвостика.

– Это не кофейник и не чайник даже, а какая-то голова, – учительница сердито захлопнула тетрадь.

Гошка окончательно очнулся. Это действительно была голова. Оли Шмелёвой. Сама собой получилась. Ребята смеялись. Пусть посмеются. Гошка потерпит. Он не скажет, конечно, почему это вышло. Не скажет даже, что, в общем, правильно вышло: и он рисовал, что видел.

Целую неделю Сковородкин занимался гипнозом. И что же? Шмелёва стала оглядываться в его сторону. Поддаётся! Однажды она передёрнула плечами и спросила:

– Что уставился?

В другой раз показала язык. Ничего, Гошка потерпит. А как-то пришла раньше других, уселась на последнюю парту и что-то писала. Когда кто-то вошёл, смяла листы и убрала.

Сковородкин стоял за шкафом и наблюдал. Его то в жар бросало, то в холод. Когда было уже много ребят, он незаметно вышел и, оттеснив Шмелёву в угол, прямо сказал:

– Шурша шагами, швырнул шпагу швейцару.

– Да ну тебя! – и убежала.

Гошка опять подошёл к ней и прошептал зловещё:

– Шамбабамба.

– Сам шамбабамба! – и даже не дрогнула.

Сковородкина это озадачило. Тогда он решил достать записки, которые спрятаны у неё в фартуке. Тайные, конечно, записки. Тогда ей некуда будет деваться. На уроке он обдумывал план. Может, затеять драку? Или придумать игру, в которой надо выворачивать карманы?

– Сковородкин, – сказала учительница. – Что с тобой случилось?

– Мне к доске?

– Нет, не к доске. Что случилось, спрашиваю. Ты плохо слушаешь.

– Ничего, Нина Дмитриевна.

– Тогда будь внимательнеё.

Сковородкин стал внимательнее и заметил, что Миша Капустин что-то украдкой пишет. «Странно, – подумал Гошка. – Чего это у нас все прячут?» На перемене он подошёл к Капустину.

– А ты не играешь? Мы давно играем. – Миша показал листок. «Пекинский поп посетил парикмахерскую. Парикмахер попался плохой, подстриг плешиво. Парикмахер получил подзатыльник, потом полетел под помойку. Попу прокричал: «Плати пятьдесят пятаков, паршивец!»

– Понял? – спросил Миша. – Все слова должны на одну букву начинаться. На «п» много слов, а на некоторые мало. Понял?

Сковородкин, кажется, понял. «Шпион шпионил… Шурша шагами, швырнул шпагу…»

– Шурша шагами – это тоже твоё?

– Ага. Ты читал? Вот на «ш» очень трудно.

– А что это «Шамбабамба»?

– А это так.

Ничего себе так. Вот дать бы подзатыльник, чтоб полетел под помойку… или как там?

– Ну, а Шмелёва при чём?

– Да ни при чём, – засмеялся Капустин. – На «ш» просто.

Тьфу ты! Шамбабамба. Такая шамбабамба, что лучше никому не рассказывать.

Глава 6

Петя Субботин очень любит читать. Все, конечно, любят читать, но когда начнётся какая-нибудь игра, можно и совсем забыть про чтение. А Петя, наоборот, как начнёт читать, так и про игру забудет.

И на улице Субботин читает. Афиши и объявления. Как-то он стоял возле афиши, и к нему обратился прохожий:

– Ты что же безобразничаешь?

Петя удивлённо посмотрел на мужчину.

– Зачем угол оторвал?

– Это не я. Что вы?

– Да ты тут давно вертишься. Я тебя с той стороны ещё заметил.

– Я читал.

– А зачем тебе читать? Ты же на вечерние представления не ходишь.

– А всё равно интересно. Вот тут написано: «Горе…», а дальше оторвано. Какое горе?

– «Горе от ума». Вот какое.

– От ума? А разве от ума бывает горе?

Мужчина засмеялся:

– Ты в школу не опоздал?

– А сколько сейчас? – встревожился Петя.

– Без двадцати час.

– A-а, нет. Нам к часу. А школа вот она.

– Зачем же ты так рано вышел? – спросил мужчина. – Замёрзнешь.

– Нет, я всегда так. Пока иду, читаю. И как раз приду.

И правда, пришёл вовремя. Это в тот день было, когда решали задачу про молочную ферму. Пол-урока тогда бились, чтобы узнать, сколько корова даёт в день молока. Наконец решили – двенадцать литров.

– У всех такой ответ? – спросила Нина Дмитриевна.

– У меня другой, – сказал Петя. – У меня полтора литра.

Ребята засмеялись.

– Ты опять напутал, Субботин. И мог бы сам догадаться. Ну что это за корова, которая даёт полтора литра? Каждый знает, что корова даёт гораздо больше.

– Так я и догадался, Нина Дмитриевна. И я знаю, что больше, если она… фактическая корова.

Петина соседка фыркнула, а любопытный Сеня сразу повернулся:

– Какая фактическая?

Пришлось Пете объяснить:

– Это всё получается из-за очковтирательства, Нина Дмитриевна. В этих… в сводках. Это я в «Крокодиле» читал. «Машка и бумажка» называется. В конце там было написано:

– Неужели?

– Честное пионерское. Вот я сперва подумал, что ошибся, а потом подумал, что у меня, может, и есть такая корова, которая коза. То есть коза, которая… Да что они все смеются?

Но и Нина Дмитриевна смеялась тоже.

– Ах ты, читатель «Крокодила», – сказала она потом.

На втором уроке разбирали сочинение о поездке в Останкино. Нина Дмитриевна зачитала несколько лучших рассказов. Потом открыла Петину тетрадь.

– Всё свое сочинение ты посвятил статуе Венеры. Это хорошо, что ты ценишь произведения искусства.

Петя расплылся в улыбке.

– А твоё объяснение, отчего Венера безрукая, – просто целое открытие.

– Ага, – сказал Петя. – Я сам недавно узнал.

– Догадываюсь, что недавно, – продолжала учительница. – Потому что до сих пор считали, что при раскопках не были найдены руки этой статуи. Так она и осталась без рук. А ты пишешь, что Венера имела дурную привычку… грызть ногти. И отгрызла себе руки выше локтей.

– Правильно, – сказал Петя под общий хохот.

– Откуда же такие научные сведения? – спросила Нина Дмитриевна. – Не из «Крокодила» ли опять?

– Ага, – кивнул Петя. – Опять. Там была картинка про Венеру. Одна тётенька говорит своей дочке: «Если ты будешь ещё грызть ногти, с тобой случится то же самое». Тогда я сразу догадался, что эта Венера себе руки отгрызла. Ага. А когда я на экскурсии её увидел, так всё про это и думал, а больше уж ничего не видел. Поэтому и написал всё только про неё.

Нина Дмитриевна стала объяснять Пете, что это юмор, шутка. Так это и надо понимать.

– А-а, – протянул Петя. – Понял.

А когда сел, сказал соседке тихонько:

– Ничего себе шутка – руки отгрызть. Да ещё мраморные.

Глава 7

Шурик сдружился с Гошкой Сковородкиным. Сначала Гошка ему понравился за то, что он не смеялся, когда Шурик перепутывал слова, и быстро научился их понимать, а потом ещё оказалось, что они живут в одном дворе. Недавно Гошка ходил в планетарий, поэтому теперь Шурик тоже идёт с дядей Мишей.

– Как это ты сумел прогулять час и остаться чистым? – спросил дядя Миша за воротами.

– А что? Очень просто. Мы ничего не делали с Гошкой Сковородкиным, а только разговаривали.

– Целый час разговаривали?

– Конечно. Бывает, мы и больше разговариваем. Хоть два, а то и три.

– Про что же вы сегодня говорили? Наверно, всё про шпионов?

– И нет. Про родственников.

– Это интересно. Что же про родственников?

– Ну я сказал, что у меня бабушка в Донбассе, а Гошка сказал, что у него папин брат в Баку. Вот и всё.

– А потом?

– А потом про фотоаппараты. Я сказал, что накоплю денег и куплю себе аппарат, если будет нужно, а если не будет нужно, не куплю. А Гошка сказал, что он себе тоже купит аппарат, если будет нужно, а если не будет нужно…

– Понятно. А дальше?

– Про разное. Про цирк, например. Гошка рассказывал, что у них в квартире девочка маленькая соску проглотила. Её бабушка испугалась – и к доктору. А я сказал, что ничего особенного, она, может, хочет фокусницей быть.

– Ну, девочка жива-здорова?

– Да фокусники вон ножи глотают, и то ничего, а что соска?

– Ишь ты какой! Фокусники-то умеют, а девочка маленькая.

– И она умеет, раз проглотила.

– М-да, – сказал дядя Миша. – Значит, потом всё про цирк толковали?

– Да нет. Про всё. Про колодцы.

– Артезианские?

– Почему? Про простые. Как оттуда вещи разные вытаскивать.

– ?!

– Ну, которые уронили. Гошка рассказывал, как он умеет вытаскивать. Он летом галчонка вытащил. Тот с дерева в колодец упал. Маленький совсем… из гнезда. Гошка его доставал ведром.

– Удачно?

– Ну да. Галчонок был мёртвый, а достал удачно.

Дядя Миша покачал головой:

– Ну, брат, это трудно назвать удачей.

– Нет, конечно, хорошо, если б вынул живого. А всё-таки вынул. А я в том году упустил компас в колодец, так и не достал. А ещё я упустил…

Но тут как раз подошли к планетарию и купили билеты.

После планетария стал нужен телескоп. Просто во как необходим, по горло. Оказалось, что у Пети Субботина есть детская энциклопедия, а в ней про этот телескоп написано.

И дело-то несложное. Честное слово. На планке длиной в метр укрепляются две линзы с двух концов. Вот и всё. Шурик с Гошкой сначала даже не поверили, что телескоп – это такой пустяк, а потом начали смеяться. Подумайте только, стоит прикрепить два каких-то стёклышка к планке, и пожалуйста – телескоп! Нет, конечно, не такой, как в планетарии, это понятно, но всё равно! Можно наблюдать планеты. Взял, навёл на небо – и тебе Марс! Здравствуйте! Сенька Гиндин от зависти лопнет, Капустин так рот и разинет. А Нина Дмитриевна удивится.

Шурик вновь прочитал вслух устройство телескопа. Всего-то одна страничка, и половину выкинуть можно. Это где линзы описываются. Такие-то, мол, и такие-то, с названиями разными. В книгах всегда так: напишут, напишут, а посмотришь – чего там? Стёклышко небольшое, вон оно на рисунке показано.

Трубку решили не делать. Она совсем не главная часть. Она для того только и нужна, чтобы лучи не рассеивались, а так ни для чего больше. Зато канители с ней много, тем более что их две описаны, чтобы одна в другую вставлялась.

– Пусть у нас свет рассеивается, правда? Нам не жалко, – сказал Шурик.

– Конечно. Светила от этого не пострадают.

А ещё про подставку не стали читать. Планка, значит, должна на подставке стоять. Тоже ни к чему. Кто хочет планеты смотреть, сам подержит, не барин.

В общем, можно было начинать, затруднения только в этой планке. Метр длина – вот в чём дело. Сначала казалось просто, а вышло, что в доме нет такой планки. Не выдернуть ли где-нибудь из ограды? Но когда вспомнили все ограды, то оказалось, что они низкие. И зачем тогда их только делают? Но это уже другой вопрос. Вот теперь хоть плачь, теперь не до смеха.

А с линзами проще. Во-первых, у Шурика есть фильмоскоп. Из него выдернуть можно. У папы есть фотоувеличитель, ещё одна линза. Дома у Гошки в шкатулке какая-то лупа – и ещё одно стекло. Это уж сколько? Потом от карманного фонарика можно взять… А всего лишь две и нужны.

Гошка ушёл домой и что-то долго не возвращался. Наконец прибежал – батюшки! Планку принёс! Здоровенная, выше метра, наверно. Сосед-столяр дал. Бывают же добрые люди.

Теперь всё в порядке, опять стало хорошо и весело. Выбрали две подходящие линзы и прикрепили их на концах планки. Все как написано. Стали смотреть пока что на окна противоположного дома, потому что небо было ещё светлое. Наводили, наводили – что такое? Ничего не видно. Просто так весь дом видно, а в телескоп ну хоть бы какое окно чердачное показалось – нет! Тут Гошка догадался – вот умная голова! – что сразу двоим смотреть нельзя, двое всегда толкаются. Стали смотреть поодиночке – и всё равно.

– Трубка всё-таки нужна, – заключил тогда Гошка.

Пожалуй, что так. Хоть она и не главная часть, а без неё не выходит. Планка длинная, дрожит в руках, и линза с линзой никак не совпадает. А это уже главное.

Пришлось читать то, что пропустили, и клеить бумажную трубку. Какая трудная оказалась: то широка, то узка, то ещё что-нибудь. Наконец склеили. Посмотрели – дальний конец опять прыгает. Тьфу ты! Ничего не поделаешь, подставку надо. Штатив, как она в книжке называется. Целый вечер с этим штативом возились. Уж на небе звёзды появились, а телескоп всё не готов. Но вот укрепили на подставке, дрожание кончилось. А всё равно ничего не видно, только мутное пятно.

– Знаешь, давай линзы сменим, – предложил Шурик. – У нас ведь ещё есть.

Вставили другие, потом ещё раз меняли. Всё одно. Вот тебе Марс и Юпитер! Одна Луна была тут как тут, так сама в окно и лезла.

– Свинство это, не телескоп, – сказал Гошка. – Шамбабамба какая-то.

Он всегда теперь говорил «шамбабамба», когда недоразумение какое-нибудь досадное получалось.

А Шурик со зла стихи сочинил. У него всегда так: как настроение испортится, так начинают стихи получаться. А когда дело совсем скверно, так по нескольку штук сразу выходит, как сейчас:

И всё вот в таком духе. Лишь про Луну особо:

Гошка был вполне согласен с такой характеристикой планет. Тут вернулся Костя, Шуриков брат. Он глянул на телескоп и спросил, что это за безобразие? А когда узнал, сказал: «Хм!»

– Чего «хм»? Ничего и не «хм»! – Шурик вырвал у него телескоп.

– Не брались бы, вот чего. Это для старших школьников.

– Подумаешь! Другие старшие делают тяп-ляп. А мы старались.

– Зря старались.

– Почему зря?

Костя усмехнулся:

– «Из кувшина можно вылить только то, что есть внутри». – И ушёл.

– Из какого кувшина? – Это Гошка спросил, потому что он про мудрецов ничего не знал.

– Да ну, ерундовина. Это древние умники говорили. Из простого кувшина.

– А что вылить?

Шурик стал объяснять, что ничего выливать не надо. Это вроде как в басне. Говорят, например, про слона или осла какого-нибудь, а на самом деле это не осёл, а директор. Ну это Гошка знал, это каждый знает. А тут чего вылить? Как он сказал?

– Ну как, как? Можно вылить, сказал, что есть в кувшине. Например, есть вода, можно вылить её. Понял? Есть молоко, можно вылить. Вот и всё.

– Действительно, ерундовина. Вылить да вылить. К чему тут какие-то кувшины?

– Да не какие-то, – сказал Костя, выходя из кухни. – А вот эти.

И стукнул Шурика и Гошку головами.

Ну вот так оно и вышло. Дело не в кувшинах, а в головах. Только из головы чего же выльешь? Тьфу ты, чепуха какая! Вот уж кого бы Шурик никогда не слушал, так это древних мудрецов.

Глава 8

Есть в 3-м «Б» ученик Миша Капустин. Тот самый, который шамбабамбу придумал, из-за которой такая неприятная история вышла. История-то, конечно, не вышла, это только у Гошки в голове было, но всё равно неловко перед Шмелёвой.

Капустин, ясно, не виноват. Он никого обижать не собирался.

Ученик он тихий и такой, про которого говорят, что пороху он не придумает. Дело совсем не в порохе, его давно придумали, а это значит только, что Миша ничего интересного выдумать не может, потому что он рассеянный, забывчивый, он даже рот закрывать забывает и часто сидит с открытым ртом. А Чижов с этим не согласен. Если так, то разве могла бы выйти такая смешная история, как на уроке арифметики? Повторяли деление. Нина Дмитриевна задала всем придумать задачу. Сначала все думали, а потом стали поднимать руки. Шурик придумал хорошую задачу. Не про килограммы и не про метры, которые давно надоели, а про крыши. То есть про куски железа, которыми крыли крыши. Хорошая получилась задача, Нина Дмитриевна похвалила.

– Ну, ещё кто придумал? – спросила она.

Поднялось много рук, а Миша сидел и на всех оглядывался.

– А ты, Капустин, думаешь?

– Думаю.

– Серьёзно думай, спрошу тебя.

Миша перестал вертеться и начал серьёзно думать. А пока Галя Савчук рассказала свою задачу. Тоже хорошая задача. Про детский сад. Только ребята не делились на четыре группы без остатка, и два ребенка оставались в остатке. Весь класс решал, куда девать этих двоих, a Миша ничего не слышал. Он думал над своей задачей.

– Ну как, Миша, готов? – спросила Нина Дмитриевна.

– Готов.

Он встал и посмотрел почему-то на Шурика.

– На одной крыше…

– Опять про крышу? – удивился Сковородкин.

– Да не про ту. Значит, на одной крыше стояли двадцать три… стату́и.

У Нины Дмитриевны дрогнули брови.

– Ста́туи, – поправила она ударение.

– Ну ста́туи.

– На крыше, говоришь?

– На крыше.

В классе зашумели. Гиндин вытянул лицо и застыл, изображая скульптуру. Сковородкин тоже окаменел, но в другой позе.

– Спокойно, ребята. Ну что ж, это бывает. Например, на здании Зимнего дворца.

– А там на крыше? – обрадовался Миша. – И тоже двадцать три?

– Кто же кого спрашивает, Капустин? Ты меня или я тебя? Не отвлекайся.

– Ну вот, – продолжал Миша, – стояли двадцать три стату́и. Ой, ста́туи то есть.

– Ну и что же? – спросила Нина Дмитриевна.

– А потом девять… пропало.

Вера прыснула и раскатилась тонким смехом. Другие тоже не выдержали.

– Куда же они пропали?

Миша пожал плечами:

– Не знаю. Вот это и надо решить.

В классе стало весело. Нина Дмитриевна не сразу всех успокоила.

– Нескладно получается, Капустин, – сказала она потом. – Мы ведь не загадки загадываем, а задачи решаем.

Учительница говорила не сердито, и Капустин ничего не подозревал, но она обмакнула перо в чернила – значит, сейчас поставит в журнале отметку. Миша сразу забеспокоился:

– И я задачу…

– Но ты не придумал, а сказал, что готов.

– Почему? Я придумал.

– Тогда говори.

Миша кивнул встал поудобнее, а сказал только:

– Чего говорить?

– Ну дальше. Куда делись твои статуи?

– А-а, – вспомнил Миша. – Не все, а девять штук только.

– Хорошо, девять штук, – сказала Нина Дмитриевна уже сердито.

– Они это… как уж…

– Слезли, – подсказал Гиндин.

Миша улыбнулся и промолчал. Все ждали. А в голову, как назло, ничего не приходило. Нина Дмитриевна снова взяла ручку.

– Они слезли, – поспешно сказал Миша.

Класс грохнул смехом. Капустин сел. Учительница поставила в журнале двойку. В общем-то, история вроде смешная, только Мише было не смешно.

На другой день все забыли про эту задачу, и сам Капустин забыл, наверно, но когда начался урок арифметики, он сидел очень грустный. Его соседка ни с того ни с сего подняла руку:

– Спросите Мишу, Нина Дмитриевна.

– Я его вчера спрашивала.

– Ну вот же… он и хочет исправиться.

– Скоро будет контрольная, пусть исправляется.

А контрольная была трудная. Только ничего, все решили. И Миша её решил. Значит, с двойкой было покончено и можно бы про неё больше не вспоминать. Но о ней вспомнили, и вот как.

Вскоре назначили сбор звена. Звеньевая Валя Савчук сказала:

– Мы соревнуемся с третьим звеном. Значит, мы должны лучше их учиться и работать. Учимся мы неплохо, а должны ещё лучше, потому что они учатся тоже хорошо. А чтобы мы лучше учились, мы должны помогать отстающим.

– А кто у нас отстающий?

– А отстающих у нас нет.

– А кому же мы помогать будем?

– Вот я и говорю, – продолжала звеньевая, – что у нас нехорошо получается: помогать некому.

– Ну это же хорошо, – сказал Шурик, – что нет отстающих.

– Это, конечно, хорошо, но тогда звено будет плохо работать, раз не будем помогать…

Да, положение было трудное. Обсуждали его и так и этак, а выходило одно: соревнования не выиграть. Тут и вспомнили Мишину двойку.

– Но он её исправил. – Ззвеньевая вздохнула: – Вот если б не исправил, мы бы ему помогали.

– Да зачем? – сказал Сковородкин. – Он сам с ней быстро покончил.

– Ну да. Три дня она только и была, – сказала Савчук невесело. – Мы даже сбора не успели собрать.

В третьем звене другое дело. Там есть такой ученик, которому всё звено помогает. И в классе с ним остаются, и домой ходят. Валиной сестре хорошо там звеньевой быть. А Валя просто не знает, что делать.

– Давайте нахватаем двоек, – предложил Сеня Гиндин. – А потом начнём их исправлять.

– А что? – поддержал Сковородкин. – Никто и не узнает, какие это двойки.

Это они придумали, конечно, так, для смеха, но звеньевая очень возмутилась и сказала, что это будут нечестные двойки, а отметки надо получать честно. Опять поговорили, поговорили про Мишу и решили переходить ко второму вопросу. В этом вопросе стояли внеклассные мероприятия. Это значит: помогать младшим, собирать макулатуру и металлолом. Решили собирать макулатуру завтра же. Но тут вышла временная задержка из-за сильных декабрьских морозов.

Глава 9

Новогодние стенные газеты всегда бывают самые лучшие. Оно и понятно: они с Дедом Морозом. Но такую ещё не видали. Её внесли перед уроками сестры Савчук, причем Галя входила в дверь спиной и так и шла задом наперёд, держа двумя руками широкий рулон, а Валя с другого конца несла этот рулон, сдвинув брови и растопырив локти. За ними важно выступала Шурикова соседка Вера с портфелями Вали и Гали. Все, конечно, бросились к газете. Дед Мороз был сделан аппликацией. Никто не знал, что аппликация – это такая красота! Парчовая шапка у Деда блестела так, словно она обледенела и как будто поэтому она была такая жёсткая, задубелая. Хотелось прижать к ней палец и посмотреть, какая под ним получится проталинка. Но самое главное – борода. Серебристая, капроновая, она занимала весь правый верхний угол, всю половину и даже свисала ниже листа.

Весь класс прямо с ума сошёл, когда увидел такую газету. Все галдели, лезли вперёд, тянули руки, чтобы потрогать.

Галя и Валя Савчук сразу стали красные, лохматые, отбивались локтями и коленками и кричали: «Тише! Не давите!» Сеня Гиндин всех расталкивал, оттаскивал назад, орал почему-то:

– Ишь, бездельники, лежебоки! Бросились на готовенькое!

Сам он ничего ещё для газеты не сделал и только теперь должен был прикрепить её кнопками. Когда он пролез к стене и встал на учительский стул, оказалось, что кнопки у него пропали.

– Что за злые шутки? – кричал Гиндин со стула. – Мишка, ты не проглотил?

– Нет, – сказал Капустин и закрыл рот.

– Чиж! Не у тебя в кармане?

– Нет.

Коробка с кнопками нашлась у самого же Сени, и газета была повешена на стену. Вот тут-то и стало видно, и какая шапка, и какая борода, и что она занимает всю правую половину листа.

Когда вошла Нина Дмитриевна, она сказала: «Ох!» – и остановилась у газеты. А все зашумели и засмеялись, потому что все поняли, что Нина Дмитриевна не ожидала такой красоты, потому что она даже не заметила, что забыла поздороваться и положить журнал на стол. А так и стояла минуту, а может, больше, а когда повернулась, то потёрла ладонью об ладонь и сказала:

– Ах, как у нас хорошо, ребята. Вроде морозец и пахнет хвоей. И вроде мы все румяные, правда?

– Правда! – закричали ребята.

Вот какая была газета. С ней стало веселее, интереснее, только задачи решать стало трудно. Арифметика совсем не лезла в голову, когда тут такой Дед Мороз и пахнет хвоей.

Капустин дольше всех вздыхал над задачкой и глядел на газету. И, кажется, совсем забылся, серебряная борода, наверно, его прямо приколдовала, потому что он так на неё засмотрелся, что ручка у него выкатилась из ослабевших пальцев и покатилась по парте. Он схватил её уже на коленях.

У Шурика задача тоже не решалась, а вместо этого получились стихи:

Он показал их соседке Вере. Она подумала и написала на той же промокашке:

«Как это ничего, а мешок?» – написал на другой стороне Шурик. Тут Нина Дмитриевна отобрала промокашку, а Шурик стал решать задачу. Лопаты, лопаты… в первой бригаде лопаты, во второй, в третьей, и не поймёшь, сколько всего лопат. Наконец получилось.

– Восемнадцать! – прошептал Шурик Деду Морозу.

– Ты что? Двадцать три, – удивилась Галя Савчук.

– Тихо, тихо, – сказала Нина Дмитриевна, но было уже поздно.

«Как же так?» – думал Шурик и глядел на Деда Мороза. А тот подмигивал своим хитрым весёлым глазом, мол, соображай, Чижов, что к чему. И Шурик сообразил: конечно, двадцать три, потому что он забыл прибавить пять лопат, про которые узнал в первом вопросе. Он их быстренько прибавил, и всё в порядке, задача решена. Так-то, Дедушка Мороз, мы соображаем, когда надо.

На перемене все снова стояли у газеты, и многие потирали руки, как Нина Дмитриевна. Снова читали поздравления. Вот сорока с круглым чёрным глазом держит в клюве телеграмму и просит Веру, Шурикову соседку, научить её тараторить. Вера – первая мастерица трещать, а бедная сорока двух слов связать не умеет.

Все смеялись, только Вера сказала сердито прямо в чёрный сорочий глаз:

– Ничего я не первая. Олька первее.

И для Оли была телеграмма. От Буратино: «Олечка-Шмелёвочка! Будь добренькая-предобренькая, отдай свои кляксы. Я поступаю в школу, а какой же первоклассник без клякс? Отдай, прошу очень-преочень». А дальше были весёлые карикатуры про драчунов и лентяев, а Дед Мороз лукаво щурился: как, мол, узнаёте себя?

А Шурику казалось, что Дед Мороз говорит: «Так-то, Чижик, в другой раз не будь разиней».

Удивительная это была газета.

И вот на другой день, как только ребята вошли в класс, они увидели, что вместо левого угла газеты, где была хрустящая, с инеем, Дедова рукавица, которая держала развязанный мешок, из которого сыпались разные шутки, телеграммы и эти… эпиграммы, так вот вместо этого угла не осталось уже ничего почти до самой нижней кнопки.

Что тут началось!

Все завыли, закричали, сёстры Савчук заревели в два голоса. Кто это, кто посмел, кого толкнула чёрная зависть?

– Это пятый! – крикнул Гиндин. – Тунеядцы, бездельники! Вот это кто!

– А-а! – подхватили ребята. – Не жди пощады!

Пятый «А» занимался в этом классе в первую смену, и на противоположной стене у них тоже висела новогодняя газета. Но что это была за газета? Какая-то наляпанная краской ёлка. На неё просто было тошно смотреть после Деда Мороза.

– Не жди пощады! – завопила толпа своему отсутствующему противнику – пятому классу – и ринулась… нет, не к этой ёлке, это просто тьфу, а не ёлка. Они ринулись к стенду, где красиво и строго было написано «А. П. Чехов» и с портрета смотрело тоже красивое лицо в пенсне и с бородкой. Первым заскочил на парту Гиндин, нет, кажется, Сковородкин, а потом уже все остальные, и уже нельзя было разобрать, кто первый дернул за бумагу, только она упруго хрустнула и двумя половинками отделилась от стены. Одну минуту шла расправа: бумага гремела, шуршала над головами ребят и скоро затихла и легла смятыми клочками на полу. Тут только все опомнились и увидели, что Нина Дмитриевна была уже у своего стола.

И что же оказалось? Оказалось, что вот это – Нина Дмитриевна кивнула на клочки бумаги – возмутительный факт.

– А они-то! – закричали ребята и показали на свою газету, но Нина Дмитриевна даже не повернула головы.

– Возмутительный факт, – продолжала она, – который никогда раньше не имел места в школе.

– Как не имел? Они первые!

Как это не имел? Разорвали же Деда Мороза! Просто непонятно, почему Нина Дмитриевна не хочет этого замечать.

– А ну-ка успокойтесь, – сказала Нина Дмитриевна сердито. – Говори кто-нибудь один. Вот ты, Чижов.

Шурик вскочил.

– Конечно, у нас всех лучший Мед Дороз! – крикнул он. – Им завидно, они…

– Какой… Дороз?

– Дед Мороз, – быстро подсказал Гошка.

– Да, Дед Мороз, – повторил Шурик. – Им завидно, бодая середа…

– Седая борода, – перевёл Гошка.

– Подожди, Чижов. Говори хладнокровно.

– Я хлад… морковно. Бодая… борода, как настоящая.

Нина Дмитриевна поняла и рассердилась ещё больше. Нельзя так плохо думать о своих старших товарищах. Ещё неизвестно, как это случилось. Тут она наконец повернулась к газете. Ещё неизвестно.

– А это… – указала на пустой стенд и стала говорить, что Чехов – наша гордость, наш большой русский писатель. В классе стало тихо, потом кто-то вздохнул. Сковородкин поглядел на календарь погоды пятого класса и показал что-то пальцами. Ну да, конечно, надо было разорвать этот календарь, раз такое дело. А Нина Дмитриевна всё говорила про Чехова, потом вышла и принесла книжку. До конца урока читали «Каштанку». Когда прозвенел звонок, все как будто очнулись.

– Да-а-а, – протянул Сковородкин. – Вот он какой, наш Чехов.

– Конечно, – сказал Гиндин. – Вот какой. А ты говоришь – календарь! Календарь – это что! – и махнул рукой.

На перемене выяснилось, что разорвал газету соседний третий класс, и совсем нечаянно. Они принесли синтетический клей и склеили почти незаметно. Дед Мороз ещё долгое время встречал ребят по утрам.

А Чехов стал любимым писателем. Когда проходили «Ваньку Жукова», ни одной тройки в классе не было.

Глава 10

Гошка неважно ответил по арифметике. Совсем неважно. Чуть двойку не схватил. А на другой день по русскому языку то же самое.

– Что это ты? – спросил Шурик.

Гошка наморщил лоб, наклонил набок голову, как будто ему опять про спряжение глаголов надо отвечать, но потом очнулся:

– A-а, некогда было, – и кивнул на классную доску. – Потом. – Некогда, значит, уроками заниматься, потом, значит, исправит.

Шурик так и подумал, что Сковородкин дома опять за что-нибудь взялся.

– Стой ты, – сказал Сковородкин и потрогал что-то в кармане. – Иди-ка сюда.

В углу Гошка прислонил Шурика к стене и велел закрыть глаза.

– Теперь понюхай. Чем пахнет?

– Это… как уж… – стал вспоминать Шурик. – Ну-ка покажи.

– Да не трожь! Закрой глаза. – Гошка опять придавил Шурика к стене. – Нюхай внимательно. И не так громко. А то ты хрюкаешь, а не нюхаешь.

Пахло знакомо чернильной тряпкой, но это, конечно, от Гошкиных рук, и Шурик этот запах старался отбросить, а вот чем-то ещё… тоже знакомым, но не очень.

– Сапогом, – вспомнил с трудом Шурик.

Гошкины глаза раскрылись, брови раздвинулись… Шурик хотел сказать, что он не виноват, раз…

– Правильно! – выдохнул Гошка, и лицо его от радости стало красным. – Дегтярная мазь. Сапогом, значит, дёгтем. Это просто ты дегтярную мазь никогда не нюхал, а сапоги, особенно солдатские, пахнут дёгтем. У тебя хорошее обоняние. Я сейчас обонянием занимаюсь.

Перемена, как назло, кончилась, и Шурик не успел толком ничего узнать и даже рассмотреть дегтярную мазь. Гошка тут же закрыл спичечную коробку с мазью и хотел сунуть обратно в карман, но Шурик схватил её, коробка хрустнула, Сковородкин испугался и отпустил. И Шурик положил её в свой карман.

На уроке он потихоньку открыл эту коробку, посмотрел на чёрную жирную мазь, нагнулся под парту и понюхал. Хорошо пахла мазь. Солдатским сапогом. Грузовой машиной, если слазить под кузов. И ещё чем-то.

Домой шли вместе с Гошкой. Обоняние развито у всех. По-разному, конечно: у собак очень сильно, у человека так себе. У рыб и птиц считается, что почти нет его. Или совсем нет. Гошка не согласен. Вот у него канарейка, и он уже убедился. Гошка кормит её коноплей, морковкой. Она даёт ему погладить головку, клюёт его палец. Но стоит подойти Гошкиной сестре, как птица сразу упорхнёт в другой конец клетки. И ничего не клюёт.

Сначала Гошка подумал, что она просто не переносит шума, всяких там восклицаний:

– Цып-цып-цып! Гули-гули! Ну иди, иди сюда, миленькая! Цып-цып-цып!

И действительно, кому это понравится? Гошка сразу отучил от этого сестру. Во-первых, нечего кричать, во-вторых, это не цыплёнок и не голубь. Сестра стала тихо подходить к клетке и могла целый час стоять с протянутой морковкой, канарейка не брала. Гошка тогда догадался, что она запаха не переносит. Клюквенного. Сестра любит конфеты «Клюковка» и вместо завтрака в школе покупает «Клюковку». Даже школьный фартук сестры пропах клюквой. Так что обоняние у птиц есть. Конечно, не как у собак, но его можно развить. Если тренировать. Гошка прошлым летом начал было тренировать, но ему помешали.

– Ты птицу тренировал?

– Не-ет. Девчонку. Соседку в деревне. Она ничего, только рёва. Этим всё и испортила.

…В деревню приехала Милочка. Она спрыгнула с крыльца, остановилась перед Гошкой и стала на него смотреть. Тогда он спросил:

– У тебя чутьё есть?

– Какое чутьё?

– Ну… собачье. В носу.

Она пожала плечами.

– Раз не знаешь, надо проверить в будке.

Насчет будки Гошка раньше догадался. Нюх всегда лучше в будке, потому что собака в будке никого не видит, а угадывает нюхом. А когда она на дворе, то нюх ей не нужен, потому что и так всех видно.

Милочка, оказывается, ничего про своё чутьё не знала и никого по нюху не угадывала. Это не беда. Чутьё можно развивать, нужно только тренироваться в будке.

Двор у Гошки был большой, будка хорошая, покрашенная краской, но лезть в неё Милочка не хотела.

– Да не бойся, – подбадривал Гошка. – Жучки нет, она с дедом на рыбалке. Лезь головой.

По двору прошла Гошкина бабушка – скрип-скрип ведёрком.

– Ну лезь, чего ты! – Гошка быстро встал на четвереньки, сунул голову в будку и бодро тявкнул два раза.

– Видишь? – Он уже опять стоял перед Милочкой. – Ну вот, теперь определяй чутьём, – сказал Гошка, когда загнутые косички исчезли в Жучкиной конуре. – Кто стоит рядом с тобой?

– Ну ты.

– Правильно! Молодец. А теперь – кто идёт?

Скрип-скрип ведёрко.

– Бабушка твоя.

– Верно! – закричал Гошка. – Вот видишь! То есть ты не видишь, а чутьём определяешь. Стой, стой, не вылезай! А теперь…

– Гав-гав! – кто-то задёргал Милочку за платье.

– Ой, Жучка! – закричала она на весь двор.

– Правильно! – орал Гошка. – Я говорил!

Милочка плакала и пряталась за Гошкину бабушку от Жучки. И тренировать своё обоняние никак не хотела.

– Рёва такая, – сказал Гошка Шурику. – Весь опыт сорвала. А хорошо уже получалось. – Он потрогал спичечную коробку в кармане. – Дегтярная мазь, это я для канарейки купил. Положу в клетку. Будет улицей пахнуть, деревней. Веселее станет. Не веришь?

Нет, почему же? Шурик верит. Конечно, если среди зимы представить себе лето, да ещё деревню, никаких тебе, значит, уроков… конечно, веселее станет. Нет, уроки – это не для канарейки, но вообще… Кто же лето не любит?

– Вот пойдём ко мне, посмотришь, – сказал Гошка. – Посмотришь, как она повеселеет.

Пока раздевались в передней, из комнаты было слышно тоненькое и певучее:

– Цып-цып-цыпу-улечки! Цып-цып, моя ми-иленькая!

Шурик догадался, что это Гошкина сестра, которая уже пришла из школы. Канарейка сидела на жёрдочке и, повернув голову набок, клевала морковку, просунутую между прутиками клетки. Она так бойко и уверенно долбила клювом, что сама себя чуть не сбрасывала с жёрдочки и всё время цепко хваталась за неё своими тонкими длинными пальцами с острыми, как загнутые шильца, коготками.