Весна после смерти

Здесь кто-то уходил от солнца, от тепла,

К ветвям берез, поближе к тени близкой.

По травяной тропе, примятой низко-низко,

Здесь кто-то шел. А может быть и шла.

Шла медленно, не думая, устало,

К ветвям берез – хотела видеть тень,

Хотела позабыть про раскалённый день,

И слабою рукой цветы в пути теряла.

В горнице столь милой печечкою белой,

В сумерках чуть виден кто-то за клавиром.

От углов, уж черных, и от печи белой

Веет отошедшим, да, прошедшим миром.

Старый мир струится тихо под перстами,

Старый мир являет внове прелесть звука.

Кто-то за клавиром оживил перстами

Дорогие думы Кавалера Глука.

Васильки! – Но в плену – сердце ёкнуло.

Выкуп дан – выкуп взят, вот и около.

Город зол: к василькам небо ластится,

Ворожит дымом труб – пусть ненастится.

От вражды дымных труб скрою в горницу,

Обручу василькам грусть-затворницу.

Стены тихо тогда отодвинутся.

И поля, всё поля, в очи кинутся!

Прошла бы Троица, ушла бы невидимкой,

Да ветви вовремя поставили у входа.

Видна ли Троица под серенькою дымкой?

– Прождали б, жданную, до будущего года.

Березу в комнату теперь и я поставлю,

К столу, над милыми цветами неживыми.

Там все засохшие. Ее одну оставлю

Живой, в честь Троицы прозеленеть над ними.

Вся в черном – легкая на снеговом на белом,

Идет и черным не пугает белизны.

Идет, послушная, за тихим малым делом,

Идет, не смотрит: явно видит сны.

И тишина с ней, тихой, неотлучно

Идет и бережно отсчитывает миг.

А, рядом, тянется и тянется, докучно,

Железок звяк, ключей или вериг.

Вся нежная, вся слабая – закутана в меха,

Закутана в огромные, смешные вороха.

И в них, уродах, лёжа, былинкою видна.

Такая неответная: как будто бы одна.

И когда веки сомкнуты, и когда взгляд открыт,

То никому не ведомо – очнулась, или спит.

Лишь видны неотлучные, и те не велики,

Дыхания неслышного туманные дымки.

Одна бредет. В сторонке ото всех,

Среди берез чернеется укором.

Среди берез, украдкой – (словно грех)

Чего-то ищет робким-робким взором.

Так целый день – кому наперекор? –

В саду ли, в горнице – всё в особицу

Часами долгими мытарит робкий взор,

Похожая на пойманную птицу.

Сад – белый. Был черный – только вчера в ночь побелел:

Приходил ночью белый и всё в такое, как сам, одел.

Трудно, когда весь в черном, теперь по саду итти, –

Мерещится: белый упорно, стоя, ждет на пути.

Остановиться, не итти дальше, так тут и окаменеть.

А утром уже не будет трудно, будет легко – белеть.

И утром, будто обычно, сюда много – искать – придёт.

Остановятся – и один скажет, указывая, строгое: вот.

Праздник зимний

Большой.

Сад – разубранный в иней.

С неба нежные гимны,

На земле ветра вой.

Я любуюсь цветами,

Их касаюсь устами.

Фиалки-весталки

Какими то снами темнеют…

О, веют как Вами… как жалки!

А вчера была елка!

Вот с елки иголка –

Подарок, вся в ржавой пыли.

Кукле в сердце вколи.

Нет у меня куклы, есть друг дорогой.

Ой…

Вкололась иголка,

Последняя елка.

Под лай веселый балалайки,

Под вой ветра в желобах,

Летают розовые стайки,

Улыбки в девичьих губах.

Ах, в белом доме жизнь – веселье:

Вкруг темной ели все поют.

Пусть наша кровь – отравно зелье

И эти губы отцветут.

– Тра-ла-ла, Тра-ла

Ла!!.

Смерть тенями зацвела.

Шум и топот ног.

А в божнице Бог,

Седой,

Молодой,

Кротко смотрит – пляшут, видит.

 Явь обидит,

 Смерть покоит. –

Разве жить теперь не стоит?

– Тра-ла-ла, Тра-ла

Ла!..

Смерть зеленым расцвела.

Да и шум, да и пляски печальные там.

Но покой по теням там, по хвои цветам,

Какой!

И на лицах и черных старух и девиц молодых,

Седых,

Тени, тени покоя,

Положила зеленая хвоя.

Смерть? Да, да, да – долго, в долг,

Бог дает жизни муки.

Только вдруг – и холодные руки,

Только вдруг – и колеблются силы,

  И, милый,

  Покой, о какой!

Придет мой день – положат в ящик голым.

И вот больничный, белый, бледный конь.

Отправят прах, расплывшийся дебёло,

В часовню, в тишь, где холод, мрак, и вонь.

И желтый гроб с неплотно легшей крышкой,

Другой одёр – огромный конь везет.

И, вслед, безумный, видя, кличет: с Тишкой?

Покончил, сволочь, скверный свой живот!

Как-то ты голый, весною, пойдешь,

Мимо английского сада и парка,

Желтый, небритый, колючий как, ёж.

Солнце-то светит, как ярко!..

Как ярко…

Кто это шепчет? И мышь испугал.

Мерзлый мертвец скажет ли слово?

Шумный ворон и галок кагал

Новость несет, привычную крову.

Эх, как свалил сторож безбровый…

Солнце все светит, как ярко…

Света…

Вноси же.

 О нежном лице

   Ея,

 О камне в кольце

   Ея,

 О низком крыльце

   Ея,

 Песня моя.

О пепле волос твоих,

Об инее роз твоих,

О капельках слез твоих

 Мой стих.

 Желто лицо

   Мое.

 Без камня кольцо

   Мое.

 Пустынно крыльцо

   Мое.

 Но вдвоем,

 Ты и я,

 Товий и Лейя.

Наша песня печальна, как родина наша.

Наша чаша полна и отравлена чаша.

 Прикоснемся устами,

 И сожжем в ней уста мы,

  Ты и я,

  Товий – Лейя.

Но печальна не песня, а радость в глазах.

Но светлеет не радость – то снег в волосах.

Но пестреет не луг наш – могила в цветах

   Лицо ея.

   Кольцо ея.

   Крыльцо ея.

   Счастлив я.

Пришла в последний раз, бледна,

Но рада как! – в движеньях скрытых.

Стоит – зачем? – почти одна,

Коснуться губ, волос небритых?

Кривится рот, усмешкой той.

Усмешкой! – будто он не мертвый.

Скользнул кинжал (иль нож простой)…

Какой здесь воздух тяжко спертый.

Нет… наклонилась, замерла,

И смотрит, смотрит. Да, недвижим.

Все ждут парения орла,

А он, он, ворон черный, – ближе.

О, крик… неясною чертой

Пришло и умерло движенье.

О, кто ты? каторжник? святой?

Ты жив, ответь? Ты – Воскресенье?

Ушла. Желтеет странный лик,

Чернеют волосы сурово.

Он мертв ли, жив, – он был велик,

Лишен и обречен, как ново!

Льет солнце лучи. Ворчливо ключи

Открыли часовню насилу.

Стучи не стучи, не пустят, молчи,

Лежи – еще рано в могилу.

Гнусавит дьячок – дадут пустячок,

И то еще слава те Боже.

Из гроба торчок: чернеет клочок.

Не прядь, а клочок, от того же!

Закрыли лицо и сняли кольцо,

И синего нету сапфира.

Разбито яйцо – и смертно лицо,

И черная сня́та порфира.

Но веки его дрожат отчего?

Рука шевельнулася влево…

Не надо всего… Берите его.

Прощайся, ты, бледная Ева!

Посыпан песком большой белый ком.

Недвижимый, длинный, весь белый.

Ну был дураком, летал мотыльком,

Кому теперь дело до тела?

Кладите, готов. Хорош новый кров?

Ну, двигайте в черную печку.

Потише, покров… Приятных вам снов!

Эй, барышня, га́сьте же свечку!

Здравствуй радостно, Ра. Ладан-Слава плывет

Облаками, и солнца лик светит, пресветлый.

Надо мной молодой попик песню поёт

Неразборчиво громко, от ризы весь светлый.

Только май начался. В деревнях деревца

Не цветут, а, сквозные, со светом струятся.

Надо мной хорошо. От тебя ни словца…

Позже быстрые речи твои заструятся.

Капли капнули: дождь. Панихида прошла,

Ты ушла – воздух ладанный легкий все пахнет

Час назад по тропе ты, потупясь, прошла

Всё не зная, что тело в земле мое чахнет.

Перед смертью комнату на солнце

Для меня найдут, перевезут меня.

Как святого – в белом бледном солнце

Будут видеть, проходя, меня.

Стану умирать я в прежней, чьей-то, детской,

В бедном зареве голандки горе греть.

И конец начнется. В окнах детской

Три огня зажгут – три дня гореть.

Иду – цветной веселый сквер

Уж издали благоухает.

И вот – гусарский офицер

Седой, нарядный, – отдыхает.

На лавочке сижу в тени

У плещущего вниз фонтана.

Шумит вода и чуть звенит…

Да, песенки про Калибана.

Вот возле звонко смех вскипел.

Бурлит, бежит ко мне задорно.

Веселье… Если б я умел,

Я веселился б так же: вздорно.

Но странный средь цветных фигур,

В руках держу я точно гробик,

Обернутый мной в креп Гонкур

Изящный и печальный томик.

Нет масла в лампе – тушить огонь.

Сейчас подхватит нас черный конь…

Мрачнее пламя – и чадный дух…

Дыханьем душным тушу я вдруг.

Ах, конь нас черный куда-то мчит…

Копытом в сердце стучит, стучит!

Красный дом – красный дом – красный дом.

Это флюгер скрипит ржаво-рыжий.

И в ответ, да, в ответ – о, с трудом –

Вторит арфа Эола на крыше:

Красный дом… красный дом, красный дом.

Ведь весна! Да, весна, здесь весна –

Ручейки разлилися как речки,

И трава разноцветно росна.

Блеют – где? – по утрам две овечки:

Да, весна… да, весна, да, весна…

Красный дом. Красный дом. Красный дом.

Это дятел долбит по деревьям.

Флюгер с арфою вторят, с трудом.

И несется к весенним кочевьям:

Красный дом, красный дом, красный дом!

Их двое. Темный повечерья час.

Горит, чадя чуть, голубая лампа.

Пробил последний – примиренье – час,

Горит нежнее и яснее лампа.

И вот краснеет пепельный фитиль…

И вдруг, краснея, вспыхивают стены.

Клубится красным у постели пыль,

И накаляет голубые стены.

И над постелью – огненный дракон.

А там портрет пастельный был недавно…

Какой стал странный брат, ужели он?..

И я сестрой ему была недавно…

В один карман карминовые розы,

Крестильный крестик и коробки спичек.

В плаще – подобие маркиза Позы.

Но – горе! – льнут столь ласковые слезы,

Как миллионы из тумана личик.

А свет прекрасный светлой ночью – краше…

Но под ногою гнется мокрый мостик.

Скорее… Ближе надо к черной чаше.

Русалка – слышу приглашенье Ваше.

И оклик мамы: это ты, мой Костик…

Перо мое пиши, пиши.

Скрипи, скрипи, в глухой тиши.

Ты, ветер осени, суши

Соль слез моих – дыши, дыши.

Перо мое скрипи, скрипи.

Ты, сердце, силы все скрепи.

Скрепись, скрепись. Скрипи, скрипи,

Перо мое – мне вещь купи.

Веселый час и мой придет –

Уйду на верх, кромешный крот,

И золотой, о злой я мот,

Отдам – и продавец возьмет.

Возьму и я ту вещь, возьму,

Прижму я к сердцу своему.

Тихонько, тихо, спуск сожму,

И обрету покой и тьму.

Слабый свет – и колокола гул.

Грустный звон – и вновь громадный гул.

  – Воскресенье.

  Неудавшееся бденье,

  Неудавшийся разгул, –

  Крови злой и шумный гул.

  Я – как страшный царь Саул,

  – Привиденье…

  Сухарева башня – как пряник…

  И я, как погибший Титаник,

   Иду на дно.

   Пора, давно… – и легко.

   Кикапу! Рококо…

…- Я – ребенок?…

Куда, куда, куда, куда.

  …Да – денется ребенок

  Из саванных пеленок?.

  Куда тогда. Куда тогда.

    – Пьянчужка!

    Да это колотушка…

Я лежу, как лапландец укутанный.

Ветер воет синодик свой спутанный.

Я разбужен им, убаюканный.

  Снег – снег – снег.

  Залепляет пэнснэ… эх!

  Ветер лист отвернул, повернул,

  В книге моей «Весы».

  Я дерзнул, я дерзнул

  Ветру молвить: merci –

  Вслух – voci!

Осиливает тяжкий сон,

Но лечь не хочется – пред Вами.

И перелистываю Аполлон

Отяжелевшими перстами.

Вы в стороне, читая роль,

С опущенным сидите взглядом.

Я маленьким вдруг стал, как тролль…

(Кусаю стклянку с ярким ядом).

…Очнувшися, я вижу след

Дождя на сумрачных двух стеклах.

И старомодный Ваш браслет

Украшенным – в фиалках блёклых.

Но так же, как и час назад,

Вы заняты своею ролью.

Опять, опять – под землю, в ад,

Проваливаюсь, Тролль с фиолью.

По снегу, по снегу… – по брегу какого-то мертвого моря,

Поэт и Фостэн, мы идем и поём менуэт.

По снегу, по снегу! Не скоро нас слабостью сморят

Полей берега, прочерневшие тысячу лет.

Смотри – как дороги далекой отсюда Бретани,

Аллеи, аллеи седых благородных дерев.

И ветер свистит, то напев напевая литаний,

То свист Соловья – тот старинный рыкающий рев.

Вдруг грузно и грустно по снегу замыкались дровни.

Поэт и Фостэн – мы стоим: – мы молчим и глядим.

Кого-то везут из старинной червонной часовни…

Накрыто ташой, и недвижим лежит нелюдим.

По снегу, по снегу… По брегу замерзшего поля,

В пустынный полдень, провожая кого-то, идем,

Поэт и Фостэн, – и кривляется карлица Доля,

И огромный, пустой, опрокинут вверху водоем.

В форточку, в форточку,

Покажи свою мордочку.

Нет – надень прежде кофточку…

Или, нет, брось в форточку марочку…

  Нет, карточку –

Где в кофточке, ты у форточки, как на жердочке.

  Карточку!

  Нету марочки?

  Сел на корточки.

Нету мордочки. Пусто в форточке.

Только попугайчик на жердочке

   Прыг, прыг. Сиг, сиг.

Ах, эта рубашка тяжелее вериг

  Прежних моих!

Окно распахнула – суета, суета…

И яркие, огнистые, предпраздников цвета!..

А у меня в комнате черная зима!

– Копоть, копоть, копоть…

То-то будут бесы хлопать,

Да, в ладоши, – стуком ночью донимать.

Ах, неровно буду ночью я дышать – словно темный тать…

  Оперлась на локоть.

  Как черна моя кровать,

  Душно, душно спать…

Пламя лампы ласковой потухает: полночь.

В каске, в маске, с плясками подступает полночь.

Тихо-тихо-тихонько шла бы полночь, полночь.

Прямо пряно-пьяною приступаешь, полночь.

Вьюгой – ффьюю ты! – вьюгою попеваешь, полночь.

Среброструнной домрою донимаешь, полночь.

Балалайкой, лайкою, лаешь, лаешь полночь.

– И ушла на кладбище – с пляской, в каске, полночь.

Утро. Струны добрые домры – где ты полночь?

Солнце светит, вечное, – где ты, где ты, полночь?

Мёты взмёт, метельные, – засыпают полночь.

О, могила милая, – где ты? где ты, полночь.

Как Геры гром пророкотал пергамент.

Как тронный зал открылся аппартамент.

Еще раскат – и пыльный департамент.

Былое, быль – скелет музейный – мамонт.

И стало сказкой, величавой вракой:

– Премьйер-майор бунчужный Мазаракий…

А внук его, финальный, – ффьютть! во фраке,

Исчез во тьму, пропал, пропал во мраке!

Светлый свет

Ярко брызнул на бледный

Мой портрет.

Вот теперь я, поэт,

 – Победный!

Краски гордо горят.

Маски мертво парят

Вокруг, в темном пару́.

Я, как царь на пиру –

Желтый, синий, красный – как солнце!

Стук-стук в оконце:

 Пора – угорите в пару́.

Хлоп – захлопнули ларь.

 – Потух царь.

Маленькая мёртвая каморка

  Темная, как ад.

  Смотрим оба зорко:

В кюветке – яд, туда наш взгляд.

  Вот…

На черном радостном фоне – белый урод.

  Это я…

  – Жалит змея меня.

  Это ты.

  – Кряхтят в норе кроты.

Как странно… как странно ново.

  – Слово:

  Ну, всё, – готово.

Ах – угорели? Во тьме – нездорово.

Урод, о урод!

Сказал – прошептал, прокричал мне народ.

Любила вчера.

– Краснея призналась Ра.

Ты нас убил!

– Прорыдали – кого я любил.

Идиот!

Изрек диагноз готтентот.

Ну так я –

– Я!

Я счастье народа.

Я горе народа.

Я – гений убитого рода,

Убитый, убитый!

Всмотрись ты –

В лице Урода

Мерцает, мерцает, Тот, вечный лик.

Мой клик.

– Кикапу!

На свою, на свою я повел бы тропу.

Не бойтесь, не бойтесь – любуйтесь мной

– Моя смерть за спиной.

Степь, снег, свет

Дневной.

Весь в коре ледяной,

Едет в кибитке поэт

Больной,

Путь последний свершает.

Бледный, бледный,

Безумец наследный.

Кибитку качает…

Свищет, ищет песню свою –

Фффьюю…

Степь, свет, снег белеет.

В небе облак злой зреет

– Буран.

– Кучер пьян, Боже!

Тоже свищет, свищет песню свою:

Фффью, ффью.

– Мой отец богатый выкрест.

Страшный я сынок – антихрист!

– Поэт поет – пьян?

Веет, воет, бьет буран.

На конях, в буран, безумец, едешь ты к отцу,

К своему концу.

Побрили Кикапу – в последний раз.

Помыли Кикапу – в последний раз.

 С кровавою водою таз

 И волосы, его.

  Куда-с?

 Ведь Вы сестра?

 Побудьте с ним хоть до утра.

  А где же Ра?

 Побудьте с ним хоть до утра

  Вы, обе,

 Пока он не в гробе.

Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.

Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра, и Мери.

 Скривился Кикапу: в последний раз

 Смеется Кикапу – в последний раз.

  Возьмите же кровавый таз

  – Ведь настежь обе двери.

Средь ночи, во тьме, я плачу.

    Руки в крови…

  Волосы, платье – в ёлочных блёстках.

  Я болен, я болен – я плачу.

    Как много любви!

Как жёстко, холодно, в ёлочных блестках

    Шее, телу…

    Окно побледнело.

Свет, скажи им – ведь руки в крови –

    – Я убил от любви.

Ах – гудок в мозг, в слух мне врезался.

    Я пошутил – я обрезался.

На ночь масла в лампе не хватило.

Заблагоухало розой, – розой – мыло.

  Кровь моя застыла –

  Забелелось белым по стене

    Привиденье…

  Захотелось, захотелось мне

    Кончить бденье.

    – Схватил

    Полотенце.

  Вспомнил про младенца, рядом – (забыл

    Про младенца)

    Все равно – руки пустил.

Кивнул, полетел, захрипел – застыл.

Заблагоухало ладаном ясно мыло.

  Темно – масла не хватило.

Елочный огарок горит

  В моей комнате.

Любезно лар говорит:

  Укромно те?

Лар, лар – сиди, молчи.

О чем говорить в ночи

  Даже с тобой.

  Да. Да. – Бой

Часов пропел два

  Раза.

Открылись оба глаза –

И лар

Вновь немой самовар,

А от огарка в комнате – яркий пожар.

В палатах, в халатах, больные безумные.

 Думают лбы –

  – Гробы.

Душные души, бесструнные,

 Бурумные.

 Вот ночь.

Вскачь, вскочь, пошли прочь

К койкам-кроватям своим.

 Мир им,

 Братьям моим.

  Спят.

 Тихо струится яд,

В жилах их – кровь течет вспять,

 От смерти, опять.

 Снятся им черти, ад.

  Ааааа!!..

– Ды беги, кликни, что ежали…

– Жарежали, жарежали, жарежали!!

 Игумнова!..

 Полоумнова!..

Пошел, посмотрел, побледнел,

 Лоб ороснел:

 – Весь пол покраснел.

В подушку-теплушку кладу игрушку – из мыла грушку.

 Образ Нины святой…

 Мамы портрет, дорогой…

  Другой…

  Ой –

 Артюхин лежит – глаза все видят.

 Ночью меня обидят.

  Подойдет.

  Тихо.

 Ножик в живот воткнет.

  Спи, Тихон.

  Не хочу!

 Не хочу – кричу палачу

  – Искариот!

Ах – мама другая, рыгая, ругая, в белом халате, несет подушку.

 Ногой мне в живот

  – Вот!

  В чужом красном доме,

   В пустом,

  Лежу на кровати в поту и в истоме,

   Вдвоем.

Привез извозчик девушку, легла со мной на одр.

Бодрила и шутила ты, а я совсем не бодр.

   Пили вино

   – Портвейн.

   – Все холодно́.

Катятся реки: Дон, Висла, Рейн.

Портвейн разлился, тягучий и сладкий,

   Липкий.

   – Кошмар, кошмар гадкий.

   Съесть бы рыбки,

    Кваску…

 Пьяна ты, пьяна и своими словами нагнала тоску.

 Уснула – и платье свалилось со стула.

 О – смерть мне на ухо шепнула,

   Кивнула,

 И свечку задула.

Красные огни.

Плывут от вывески гарни,

Светящейся – как угли ада:

  Отрада.

Вспомнилось гаданье мне,

Вспомнилось – тоскливо мне:

 Туз – десятка пик!

  Жар велик,

  Жар во мне,

  – Весь в огне.

Сестра сон вспоминала – … выпал крепкий зуб.

Сестра все мне сказала трепетанием губ.

 Плакала…

 Рядом нищая заквакала:

  Ква, ква…

 Разболелась голова, раскололась голова

  – Два меня.

  Плачу, стеня.

 А-ааа, а-ааа, аа.

 Качай, качай, качай – а то в сердце боль.

  Стук – солонка… просыпалась соль.

 Подожди… подожди, подожди – сам умру, не неволь.

Яркосветлая внутри карета

Едет позади других в кортеже.

Из-за траурного своего берета

Я гляжу – пустая… два счастливых где же?

Карета пуста, пустая,

Едет светом сверкая.

Впереди провожатых жирная стая –

Едут в открытых колясках зевая, крестясь, икая.

Но где же, где же.

Двое счастливых в блестящем кортеже?.

Не знаю, не знаю – берсёз я пою.

Ветер воет за мною: баю.

   Хорошо там, в раю.

Мои залы – ночные бульвары.

Мои гости – ночные нечаянно пары.

 Люблю чаять черные чары

   Ночи.

 Люблю злые звезд очи

   – Блестят.

Метлы, как шлейфы ведьм, шелестят.

 Хожу как мэр древней столицы.

 На небе – Дева, на небе лица

   Из звезд.

Кричат – голоса верещат, трещат – начался разъезд.

 Скорей, бегом в бест!

Возле древней реки

Догорает ночной костер.

Вкруг поют, поют, поют мужики.

 И растет странный хор:

 – Подошел музыкант бродячий с мандолой.

Подошел горький пьяница голый.

Подошел мещанинишка кволый.

Из кафе – vis-a-vis – перешел стройный сноб с виолой.

 Запела виола. Затрещала сладко мандола.

Хор разлился вослед грустным вальсом: хей – холла…

Завертелись вокруг мещанинишка с пьяницей голым.

– Темп помчался, помчался, помчался.

  Закачался

Пьяный пламень во древней реке.

  Закачался

Огонечек со спичкой в дрожащей руке.

В вальсе, в вальсе огонь закачался.

Во реке, при руке – здесь и там, в фонарях вдалеке,

  – Вдалеке.

У гауптвахты,

Гау, гау, гау – уввв… – ах ты… –

Собака воет глухо, как из шахты.

    – Враг ты!

Часовой молодой слушает вой.

    Молодой –

    Скоро ему домой.

    К жене.

А по стене… а по стене… а по стене

Ползет, ползет, как тень ползет во сне,

    – Враг.

    Б – бабах

– Выстрел – веселый вылетел пламень.

    Бах –

    Ответ,

    Глухой.

    Ой –

    Светы…

Гаснет, гаснет светлый мой пламень.

Сердце твердо, как камень.

Пламень мой… пламень…

    Потух, темно.

Снег скрипит… коня провели – к мертвым

          Ноо! но…

Сквозь сеть вьюги,

Сквозь свод дуги,

– Красные, красные в небе круги.

  В поле один

  Желтый вагон.

  Динь, дин, динь

    – Динь.

    Тихий звон

    О тебе, паладин.

В узком переулке

Старый небоскреб.

Плиты здесь как гулки…

– Переулок гулок.

Гулок, гулок, гулок

Словно склеп, где гроб.

И слепая дама

Ищет двери храма –

Входит в небоскреб.

А из двери храма

– И не видит дама –

Тащат темный гроб.

Панихиду отпой

  По мне.

Тихо мальчик слепой

  По намокшей стене

   Доберется ко мне,

  На скамью на мою… на кутью.

   Смерти сердце мое

      Отдаю.

  Странно резвой, нетрезвой, рукой

   Остановит сердце мое

    Перебой.

    Ой…

   Слышим: глуше прибой.

      Пой –

    Упокой душу раба.

    Ты ко мне? Ты слаба…

       – Аааа!

  Белый зал наш золотой был,

  Когда жили-были я и ты.

  Мир нас забыл,

  Завитки завились кругом темноты.

И на красном клавире никто не играл больше,

  Никто в мире.

  Горше, больше

  Нет счастья в мире,

  В мире мира, пустом,

 И теперь, при свете, мы снова с тобой вдвоем.

   Ты – только одна рука.

   Только свеча сияет пока.

 И, вот – кавалер Глук – только одна рука –

  Опять с тобой, с нами – мы втроем.

   Ог-ро-о-омный дом!

  Огромный наш, золотой, наш, дом –

     Мы втроем в нем

И на красном клавире, на котором никто не играл больше, –

     Никто в мире –

Горит солнце… Золотой зал горит, один в мире.

     Один в мире!

Я упал… Я плачу – в темноте я не могу больше.

Подымается, подымается лифт

 На четвертый этаж.

  Я счастлив!

 Тебе, к тебе! – счастливый раж

  Уже третий этаж.

   Вдруг – стоп!

   – Остановился

    Лифт.

    Покрылся

     Лоб

 Холодным потом., я счастлив..

   В лифте один

     Я.

   Динь, динь – дин…

   – Погребут меня

   Среди бела дня.

    А теперь

     Я один. –

 Остановился… – закрыта дверь. –

   Задыхаюсь теперь…

   Откро-ойте дверь!..

    Умираю…

   Баю, баю.

   Динь, динь – дин…

   Мертвый в лифте один.

Я смотрю в витрину антиквария

– Там турецкий старый странный пистолет.

Рядом шелк, дощечки для гербария,

И чайничек, которому сто лет.

Да – я думаю – в день радости Прекраснейшей,

– Хорошо взять в руки этот старый пистолет.

И во тьме, на дне, на дне ужаснейшем,

Радостно смертельно побледнеть.

Зазвонят звонками телефонными

Прибегут, поднимут прежде странный пистолет.

Запечатают печатями коронными.

И останется один поэт.

  Прощай, Ра!

    – Солнцу.

  Прощай, Ра!

    – Рахили.

Потемнело крошка-оконце

  – Щель в могиле.

   Стемнело..

А солнце… о, солнце!.. а жизнь оживела

  – В весеннем пуху.

  Весна наверху.

    Весна…

Я чую: немеет, немеет десная.

  Прощайте, Надежда –

    Надежде,

    (как прежде)

Урод умирающий, нежный невежда,

 У которого сгнила вся одежда.