Ветер над яром

ЧАСТЬ 1. АЛЕКСЕЙ ВОРОНЦОВ

Моросило. Тучи плыли низко, задевая крыши высотных зданий. Воронцов отошел от окна и включил свет. Стол был пуст, телетайп и дисплеи отключены.

Воронцов поднял тяжелый чемоданчик-дипломат, поморщился. Он не любил ходить с тяжестью, а сейчас погрузил в чемоданчик и диктофон, и машинку, и бумаги из самых необходимых. Диктофон и машинку он оставит дома, а бумаги возьмет с собой на противоположную сторону Земли. Каждый раз перед отлетом в Нью-Скоп он начинал воспринимать Землю как целое, как шарик, не очень-то и большой.

Было грустно, и не хотелось никуда ехать. Обычно перед отлетом Воронцова охватывало нетерпение, он был рассеян, мысленно уже формировал план деятельности, прикидывал, куда пойдет в первую очередь, с кем повидается, о чем напишет. А сегодня… Сковывает сознание, давит. Может, потому что морось?

“Нет, — подумал Воронцов, — это, пожалуй, из-за Ленки”.

Через какой-то месяц он станет дедушкой, но внука (или внучку) увидит будущим летом, когда вернется в отпуск. Впрочем, часто ли он сейчас видится с дочерью? За полтора месяца, что он провел дома, много было всяких встреч, а у Ленки он побывал дважды, и она со своим Игорем приезжала четыре раза. Ира — это решено — переселится теперь к молодым, хотя добираться до работы ей будет сложнее. И хорошо, что он улетает — не будет путаться под ногами.

Воронцов оглядел кабинет. Ничего не забыл, можно уходить. На столе тихо щелкнуло в динамике селектора, и Воронцов услышал приглушенный голос:

— Алексей Аристархович, вы еще у себя?

— Да, — сказал Воронцов. — Уже собрался, Виктор Леонидович.

— Загляните ко мне, хорошо?

Они уже попрощались с главным, все нужное сказано. О чем вспомнил неподражаемый Лев? Внешне главный редактор вовсе не походил на царя зверей, но прозвища прилипчивы. Изредка к нему так и обращались — Лев Леонидович. Он не обижался.

Воронцов погасил свет, запер кабинет и пошел к главному, оставив тяжелый дипломат в кресле холла. В редакции была обычная суета — не авральная беготня, как перед сдачей номера.

Лев стоял у стеллажа с подшивками газет за последние десять лет. Воронцов отрапортовал:

— Собкор Воронцов по вашему приказанию прибыл.

— Вольно, сержант, — буркнул Лев, как обычно, и Воронцов отметил, что нынче главный не желает раздавать званий, а не далее как вчера назвал Воронцова штабс-капитаном.

Сели в кресла. Отсюда был хорошо виден дисплей, по которому бежали строки сообщений Изредка слышался зуммер — отмечалась информация повышенной важности.

— Сейчас, — сказал Лев. — это идет по второму разу. Вот, ЮПИ сообщает…

Он ткнул пальцем в клавишу на терминале. Стрекотнул принтер, на стол выпал лист бумаги. Воронцов пробежал взглядом текст, узнал стиль Дэвида Портера, с которым часто сталкивался в Нью-Скопе, и не только по делам.

“12 сентября 2005. Нью-Скоп (Юнайтед Пресс) Физик, лауреат Пулитцеровской премии Уолтер Льюин выступил сегодня перед студентами университета Нью-Скопа с изложением своих взглядов на современную физику. Лекция, как, впрочем, все последние выступления Льюина, касалась скорее не физики, а политики. Льюин привел ряд убедительных, с его точки зрения, фактов, свидетельствующих о том, что для развития мировой науки, в частности физики, необходим скорейший ядерный конфликт между Федерацией и СССР. Только ядерная война способна вернусь Федерации главенствующее положение в мире и дать толчок развитию наук, которые сейчас имеют главным образом прикладной характер из-за вынужденной необходимости “играть в оборону” вместо того, чтобы раз и навсегда разрубить этот гордиев узел противоречий. Лекция неоднократно прерывалась криками протеста. Намеченное на 14 сентября выступление Льюина в Национальной галерее, видимо, будет отменено”.

— Чепуха какая-то, — сказал Воронцов.

Льюина он знал. Лично не встречался, но слышал о нем довольно часто. Физик был одним из активистов общества “Ученые за мир”. Дважды его арестовывали во время демонстраций и выпускали под залог. Занимался он теорией элементарных частиц или чем-то подобным. Выступление физика перед студентами по меньшей мере странно. Даже оголтелые “ястребы” сейчас редко позволяют себе такие высказывания, понимая, что политического капитала этим не наживешь. К тому же, студенты — не та аудитория, перед которой стоило бы пропагандировать идеи ядерной войны. Значит, выступление было рассчитано, скорее всего, на кого-то другого. Если человек сегодня выступает за мир, а завтра призывает к войне, тому должна быть серьезная причина.

Воронцов произнес последнюю фразу вслух, и Лев согласно кивнул:

— Если причины личного характера, то это не так интересно. А если есть какие-то другие факторы? Может быть, мы чего-то не учитываем или не понимаем?

— Вы предлагаете мне поговорить с ним? — спросил Воронцов.

— Было бы неплохо, хотя на интервью я не рассчитываю. Но попытайтесь. Главное — соберите сведения. В общем, вы понимаете, чего я хочу.

— Вполне, — кивнул Воронцов.

— Это не к спеху, но, по-моему, очень любопытно.

Любопытно. Как это часто бывает, слово прилипло, и Воронцов повторял его, спускаясь в лифте и перебегая под дождем к машине, а потом выезжая на шоссе Энтузиастов, он еще раз повторил это слово. Действительно, любопытно. Человек призывает уничтожить все живое, включая, естественно, и себя. Он хороший физик, писал в свое время о ядерной зиме, значит, хорошо представляет последствия конфликта.

“Прежде чем снять скафандр, проверьте — можно ли дышать воздухом этой планеты!” — такую надпись Воронцов увидел как-то в Централ-парке на иллюзионе “Космические приключения”. Он не пожалел денег и пошел смотреть. Это действительно оказалось очень интересно — полная имитация иного мира, настоящий скафандр. Приборы показывали: снаружи смесь хлористого водорода с еще какой-то гадостью. Один посетитель не поверил наставлениям, и Воронцов видел потом, как он заходился в кашле, стоя у ограды аттракциона. Если уж делать гадость, то — добросовестно.

Приезжая в Нью-Скоп, Воронцов, будто в Централ-парке, натягивал на себя скафандр — невидимую психологическую броню, которая постепенно таяла.

В квартире его ждала бумага с уведомлением: арендная плата повышалась на пятьдесят процентов. По местным понятиям квартира была более чем скромной — две комнаты и кухня. Но комнаты были уютными, особенно привлекал Воронцова вид с семнадцатого этажа. Переезжать не хотелось. Воронцов послал запрос в Москву и на другой день получил ответ: “Оставайтесь”.

Для того, чтобы отобрать из хаоса информации о деловой и политической жизни материал для первой корреспонденции, Воронцову понадобилось четыре дня. В департаменте прошла волна перемещений В отставку подали сразу пять министров, президент заявил, что не желает дурных разговоров о правительстве и что ему нечего скрывать. Воронцов дал свой анализ ситуации, написал материал и надеялся, что Лев будет доволен. Материал пошел сразу, и спустя неделю после приезда Воронцов позволил себе, наконец, расслабиться.

Вечер он решил провести в пресс-клубе — здесь заводились знакомства, нащупывались связи, но вести сугубо деловые разговоры считалось дурным тоном. Пошли они вдвоем с Крымовым, корреспондентом АПН. Отправились пешком. Сентябрь в Нью-Скопе выдался довольно прохладным, и воздух был прозрачнее и чище обычного. Разговор вели необязательный, Воронцов больше смотрел по сторонам. Купили в автомате вечерние газеты и постояли, быстро перелистывая страницы. Сенсаций не было. Воронцова привлек материал на шестой полосе — некий Льюин погиб от рук грабителей на перроне подземки. Конечно, это был другой Льюин, но фамилия напомнила о поручении Льва, и Воронцов подумал, что пора уже вплотную заняться физиком.

— Николай Павлович, — спросил он Крымова, — вам знакома фамилия физика Льюина?

— Конечно, — сказал Крымов. — Говорил с ним год назад. Очень приятный человек, но показался немного банальным. Его разговоры не выходили за рамки обычных рассуждений человека, который много смыслит в науке, но полный профан в политике. А я, к сожалению, профан в физике, так что материал тогда не получился.

— Вы читали его последние высказывания?

— Читал и лишний раз убедился, что он недалекий человек. О войне рассуждает так же банально, как и о мире.

— Вы думаете?

— Да, это неинтересно. Льюин не один такой среди ученых. В науке — светлые головы, но в политике путают плюсы и минусы.

— Наверно, не так все просто, — усомнился Воронцов.

— Согласен. Но понимаете, отношение ученых к мировой политике часто определяется не законами политической жизни, а законами тех наук, которыми они занимаются. Льюин, к примеру, убеждал меня, что между государствами одной социальной системы неизбежны силы отталкивания, как между одноименными зарядами. А между государствами с разным строем должны были силы притяжения — заряды-то разноименные. Они, видите ли, притягиваются и уничтожают друг друга. Чтобы этого не произошло, нужны нейтральные частицы-государства, которые и поддержат равновесие. Я спросил его, имеет ли он в виду страны третьего мира. Нет, он имеет в виду нечто другое. Страны третьего мира так или иначе тяготеют либо к капитализму, либо к социализму, то есть тоже заряжены, просто поляризация слабая. А нужны государства вовсе без социальных институтов.

— То есть? — не понял Воронцов.

— Я так и спросил. Объяснить он толком не смог, да и что тут объяснять? Политика сложнее электростатики — вот и все.

— Николай Павлович, — сказал Воронцов, когда они вошли в холл пресс-клуба, — вы уверены, что поняли правильно? Вряд ли он так прост, этот физик. Все же он был активистом движения “Ученые за мир”.

— Иначе понять было трудно К тому же, Алексей Аристархович, мир для такого рода деятелей — понятие немного абстрактное. Как и война. Теоретически он знает, что столько-то ядерных зарядов такой-то суммарной мощности произведут такой-то эффект. А если войны не будет, природа пойдет по такому-то пути. С точки зрения экологии оптимальнее второй вариант. А поскольку высказывать личное мнение — признак смелости, он и высказывает.

— Хотел бы я послушать, как вы это изложите самому Льюину, — усмехнулся Воронцов.

Они прошли в ресторан, заняли столик в глубине за та, и Воронцов огляделся. Портер сидел в дальнем углу с яркой блондинкой лет двадцати пяти. Разговор у них шел серьезный, и Воронцов решил подождать Рассказ Крымова его не удовлетворил. Наверняка речь шла о глубокой перестройке личности, потому что при всей противоречивости мнений ни один уважающий себя ученый или политик не станет бросаться из одного лагеря в другой, если хочет, чтобы его принимали всерьез. А Льюин хотел, чтобы его приняли всерьез. Он будто специально подбирал аудитории потруднее, чтобы отточись аргументы.

Портер встал, пропустив блондинку вперед, направился к выходу. Воронцов разочарованно вздохнул. Однако журналист неожиданно обернулся и остановил взгляд на Воронцове. Тот поднял руку, и Портер кивнул. Теперь можно было подождать — Воронцов знал, то Портер вернется. Он медленно ел, слушая рассказ Крымова о премьере в театре “Улитка”. Режиссер Харрис поставил мюзикл “Буриданов осел”. Шедевр, билет стоит до сотни долларов, попасть невозможно. Говорят, поет настоящий осел. Разевает пасть, и оттуда — да, из пасти! — несутся звуки Говорят, у осла баритон.

Портер вернулся и направился к столику Воронцова.

— Хелло, граф, — сказал он. — Хелло, мистер Крымов.

Крымов пробормотал приветствие, Воронцов поморщился. Он не любил, когда его называли графом, но в местных журналистских кругах это прозвище было популярно. Почему-то фамилия Воронцова четко ассоциировалась с графским титулом. Мало ли было в России других графов? Юсуповых или Шереметевых? Дед Воронцова был рабочим, прапрадед — батраком. Вначале Воронцов пытался объясняться, но это оказалось бесполезно. К тому же, отчество его — Аристархович — действовало безотказно. Аристархом могли звать только графа, но не служащего конторы Госбанка.

— От графа слышу, — буркнул Воронцов по-русски. Портер не понял, но на всякий случай улыбнулся.

— Садитесь, Дэви, — пригласил Воронцов.

— Вы меня прямо таки ели взглядом, — сказал Портер. — Даже Дженни это заметила. Вы не знакомы с Джейн Стоун? Она работает в отделе культурной жизни “Нью-Скоп таймс”. Вы о чем-то хотели спросить, я верно понял, граф?

— Мистер Портер, — Крымов старательно скрывал улыбку, — не называйте Алексея Аристарховича графом, это грозит ему неприятностями.

— Да ну вас, — Портер подозвал официанта и заказал джин и чашечку кофе — Так о чем вы..

— Дэви, — начал Воронцов, — я читал вашу информацию о физике Льюине… Выступление вы слушали сами?

— Алекс, я не пишу с чужих слов.

— Льюин прежде выступал за мир. И вдруг такой выверт. Почему?

Портер на мгновенье задумался.

— Речь его была тщательно продумана, он знал, что говорит. Мне даже показалось, что он способен на большее.

— Больше, чем на выступление?

— Именно. У него наверняка есть не один сценарий войны. Например, он сказал, что провокацию, которая необратимо приведет к началу боевых действий, может осуществить группа экстремистов из нашего департамента без согласования с президентом. Студенты подняли крик, и это было ошибкой. Нужно было задавать вопросы, и он выложил бы сценарий. А крики его сбили.

— Он выступал и в других местах?

— Закрытые заседания в конгрессе и в клубе отставных офицеров.

— Тем более, — сказал Воронцов. — Я думал, что это лишь психологическая загадка…

— Не переоценивайте фактов, Алекс! Кто только не произносит речи о пользе войны! А сценариев сейчас разработано не меньше, чем пьес для столичных театров.

— Вы считаете, что этот случай ничем не отличается?

— Разве тем, что прежде Льюин говорил совершенно иное.

— Это, по-вашему, пустяк?

— Алекс, я могу назвать десяток причин, по которым человек может изменить свое мнение…

— Мнение или убеждение?

— Не играйте словами. Можно изменить и убеждения, если плата хороша.

— Льюину заплатили?

— Понятия не имею… Давайте выпьем. Как это у вас говорят? На троих.

— Замучил вас Алекс вопросами? — сказал Крымов.

— Если это так интересно, — сказал Портер, — почему бы вам самому не встретиться с Льюином? Раньше он охотно сотрудничал с левой прессой.

— Я собираюсь, — согласился Воронцов, — но прежде хотел бы иметь больше информации.

— Я вам пришлю, Алекс? Какой у вас телекс?

Воронцов назвал номер.

— Не подведите, Дэви, — попросил он.

Пора было уходить. Портер решил остаться — ему было с кем и о чем поговорить.

— Алекс, — сказал он, когда Воронцов уже встал, — я забыл. Может, вам пригодится. Несколько месяцев назад у Льюина умерла жена и погиб сын.

Спать не хотелось, за неделю Воронцов еще не вполне привык к восьмичасовому сдвигу во времени — так же трудно он отвыкал в Москве, обвиняя подступающую старость с ее устойчивыми и инертными биоритмами. Впрочем, до старости еще было далеко. Но и сорок пять — возраст, говорят, опасный.

Шел первый час ночи, шум за окном стихал, мерно вспыхивали огнем рекламы. Воронцов решил выпить кофе. Этот напиток оказывал на него странное действие — от слабого кофе клонило ко сну, крепкий вызывал кратковременную бодрость, а затем жуткую сонливость.

Когда он наливал себе вторую чашечку, застрекотал принтер, побежала лента, и Воронцов увидел фамилию Льюина. В информации Портера было строк двести, наверняка хаос записей. Воронцов оторвал ленту и, положив на стол, отправился на кухню заваривать крепкий чай.

Биографические данные. Места работы. Изложение основных научных результатов. Воронцов обратил внимание на два обстоятельства. За последние пять лет продуктивность Льюина резко упала: прежде он публиковал пять-шесть статей ежегодно, теперь от силы одну — две. И еще: жена Льюина умерла уже после того, как он произнес свой первый спич с призывом к войне. Сын погиб в автомобильной катастрофе несколько дней спустя. Конечно, причина была в ином, но Портер, очевидно, не захотел искать подробную информацию.

А есть ли аналоги? Нужно просмотреть вырезки и обратиться с запросом к газетным компьютерным банкам. Если аналоги найдутся, материал можно будет построить на сопоставлениях. Но и тогда необходимо встретиться с Льюином и задать кое-какие вопросы.

Воронцов сел перед терминалом и набрал на клавиатуре фамилию и имя ученого, его титулы и места работы. Через несколько секунд на экране дисплея появились адрес и номер видеофона. Льюин жил постоянно в университетском городке, хотя работал в Хэккетовской проблемной лаборатории.

Звонить было, конечно, рано — за окном только начало рассветать. Воронцов почувствовал, наконец, долгожданную сонливость и улегся спать под звуки просыпающегося города.

На вызов отозвался автоответчик. Мелодичным сопрано он сообщил, что “профессор Льюин просит подождать, не отходя от аппарата, или перезвонить между тринадцатью и четырнадцатью часами”.

Воронцов решил ждать: на час дня он назначил встречу профсоюзным деятелям. Экран видеофона осветился лишь минут через пятнадцать, но изображения не было — Льюин ждал, когда Воронцов покажет себя Наконец, возникло и изображение. Физик оказался худощавым, очень высоким, но с лицом круглым, подходящим скорее толстяку. Он и волосы до плеч отрастил, видимо, чтобы скрыть диспропорцию. Глаза смотрели настороженно.

— Представьтесь, пожалуйста, — попросил Льюин, — к постарайтесь быть кратким.

— Воронцов, собственный корреспондент газеты “Хроника.”, Советский Союз. Я хотел бы поговорить с вами, профессор, о ваших недавних выступлениях…

— Комментариев не будет, — сухо отрезал Льюин.

— Вы не могли бы сказать, что именно побудило…

— Не мог бы, — сказал Льюин и отключил телекамеру. Но звук еще оставался, и физик добавил:

— Завтра я выступаю в сенатской подкомиссии по вопросам военной помощи. Четырнадцать тридцать. Попробуйте понять.

Короткие гудки.

Ясно. На прямой контакт Льюин не пойдет. Он хочет, чтобы Воронцов понял причину изменения убеждений или причину нежелания разговаривать? Или что-то еще?

С Портером Воронцов встретился у станции подземки.

— Странная у вас, русских, манера назначать встречи. Поужинали бы в клубе и поговорили.

— Там шумно и дорого, — возразил Воронцов, — а разговор пойдет серьезный, если не возражаете, Дэви.

— Но на улице не ведут серьезных разговоров, — продолжал недоумевать Портер.

— Поедем ко мне. Вы ведь у меня никогда не были.

— Ни у кого из ваших, — подтвердил Портер. — Это любопытно, но нелогично. В ресторане вам дорого, хотя я плачу за себя, а так вы будете вынуждены раскошелиться на выпивку и закуску.

— Считайте это причудой русского характера, хорошо?

Дома Воронцов не был с полудня, с принтера за это время сошло довольно много материала, в том числе копия утреннего выпуска “Хроники”. Пока Воронцов смешивал напитки и раскладывал по тарелкам сандвичи. Портер пытался разобрать непонятный для него текст.

— Газеты у вас не меняются, — констатировал он, — рекламы почти нет.

— Я звонил сегодня Льюину, — сказал Воронцов. — Просил о встрече и получил отказ.

— Льюин не желает говорить с прессой.

— Но вы не из-за этого отступились, Дэви? Вы собирали материал, значит, хотели писать.

— Если материал вам не нужен, бросьте в корзину, Алекс.

— Нет, Дэви, я о другом. Вы начали работать, но что-то вас остановило.

— Я сам остановился, — нехотя признался Портер. — Психология, в отличие от вас, меня не интересовала. Это вам со стороны кажется, что здесь тонкие нюансы психики. А я знаю эту кухню. Я был уверен: у Льюина есть слабина, которой воспользовались. Или еще проще: его купили.

— Но вы представляете, что случится, если его призывы…

— Только не надо меня пугать. — вскричал Портер, в показном испуге подняв вверх руки. — Если меня испугать, во рту появляется привкус металла, и я не могу пить — все кажется горьким… Алекс, это ведь несерьезно. Вы сами не верите, что из-за Льюина кто-то бросится нажимать кнопки!

— Нет, конечно, — улыбнулся Воронцов.

Портер все больше ему нравился. Они могли бы сделать неплохой материал, работая вместе. Год назад Портер написал статью о секретных документах Бюро, попавших к нему через третьи руки, через людей, оставшихся неизвестными. Наверняка он потерял не один килограмм веса, когда готовил публикацию Почему же он все-таки отступился от Льюина?

— Вам не кажется, — сказал Воронцов, разливая по стаканчикам водку. — что в истории с Льюином много нелогичного?

— В ней нелогично все. Если его заставили работать на войну, то какой смысл выступать с провокационными заявлениями, раскрывать себя и подставлять под удар?

— А если это только выступления, — подхватил Воронцов, — то был ли смысл тратить на физика столько сил: шантаж, подкуп или еще что-то…

— Я обо всем этом думал, — сказал Портер.

— Любопытно отыскать истинные причины… Дэви, я не могу копать так глубоко, как вы. Я здесь чужой. Потому и занимаюсь психологией, но дальше мне трудно. А вы можете.

— Могу… — протянул Портер. — А потом делюсь с вами, и вы пишете…

— Пишем вместе. Я вам не конкурент, сами понимаете. Почему бы нам не объединить силы?

Портер залпом выпил, откусил от сандвича и принялся жевать, полузакрыв глаза. Казалось, этот процесс вверг его в состояние транса. Воронцов ждал.

— Хорошо, — сказал Портер, вставая. — Я пойду, Алекс. Сообщу вам о своем решении чуть позднее. Если откажусь — не обижайтесь.

— Какие могут быть обиды, — вздохнул Воронцов.

Прощаясь у двери, Портер помедлил.

— Я объясню вам, Алекс, почему бросил материал, — сказал он. — Вижу, вас это интересует не меньше, чем сам Льюин. Тоже ищете психологию, а? И тоже ошибаетесь. Меня вызвал босс, я ведь не свободный художник, работаю на Херринга, и сказал, чтобы я оставил это пустое дело. После скандала с Бюро я хотел пожить спокойно. Так что если я откажусь, Алекс…

Весь следующий день ушел, с точки зрения Воронцова, зря. Портер не позвонил, домашний его видеофон не отвечал. Вечером, вернувшись из советского представительства, Воронцов затребовал через компьютер сведения о последних научных исследованиях Льюина. На дисплее появились краткие резюме из “Физике абстракте”. За два года Льюин опубликовал три статьи, названия которых ни о чем не говорили. “Динамическое представление постоянной Планка в результате перенормировки кварковых полей”. И все в таком духе Можно послать запрос в “Хронику”, и дома в течение суток получат нужную консультацию ученых. Это идея. Не блеск, но можно попробовать.

Воронцов набрал код редакции и отстучал запрос. Проголодавшись, достал что-то из холодильника и поужинал. Американские консервы, которыми он часто утолял голод, были на удивление однообразны и на редкость питательны. Голод исчезал быстро, но процесс еды не вызывал никакого удовольствия. Как лекарство.

Воронцов решил лечь пораньше — не было еще и одиннадцати, а утром поискать Портера и, может быть, написать письмо Ире. Он долго ворочался и провалился, наконец, в грузный, как тюк с ватой, сон, из которого его выволок зуммер видеофона.

Спросонья Воронцов не сразу понял, с кем говорит. Изображения не было — только звук.

— Алекс, вы свободны сейчас?

Свободен ли человек во сне? Свободен от реальности, в которую его опять хотят окунуть. “Это же Портер”, — понял наконец Воронцов. Веки не поднимались. Сколько сейчас? Господи, половина второго…

— Нужно встретиться, — продолжал Портер.

— Приезжайте, — сказал Воронцов.

— Не хочется… Через сорок минут жду вас там, где мы виделись вчера.

И отключился. Воронцов не успел ничего ответить. “Сумасшедший, — подумал он. — Когда встретимся, он скажет, что за ним следят, а видео просматривается и прослушивается. И не докажешь, что никому это не нужно. А где, собственно, будет ждать Портер? Где это они вчера виделись? Нигде, черт побери! Они весь вечер торчали в этой комнате. Впрочем, встретились они у станции подземки. Нужно еще суметь найти ту станцию в два часа ночи”.

Воронцов наспех оделся и поехал вниз. Машина была припаркована неудачно, и он потерял десять минут, чтобы выбраться со стоянки. На место он прибыл с опозданием. Около станции стояли несколько машин, портеровской среди них не было. Воронцов остановился напротив и вышел. Улица была совершенно пустынной.

Из-за поворота вынырнула приземистая машина, цвет которой в полумраке трудно было разобрать. Поравнявшись с Воронцовым, машина затормозила, распахнулась правая дверца.

— Садитесь, Алекс, — сказал Портер.

Мчались они лихо, и через минуту Воронцов потерял ориентацию.

— Что это значит, Дэви? — изумленно спросил он. — У вас появилась мания преследования?

Портер молча вел машину, то и дело поглядывая в зеркальце. Они въехали в какой-то не то сквер, не то парк, и здесь Портер заглушил двигатель.

— Ну вот, — сказал он. — Можно поговорить.

— Утром напишу статью, — сказал Воронцов. — Советский журналист похищен с целью… С какой целью, Дэви?

— Вы еще не проснулись, Алекс? — раздраженно спросил Портер. — Мне не до шуток.

— Ну тогда я слушаю, — сказал Воронцов, поняв, что гонка, выглядевшая юмористической иллюстрацией к ненаписанному репортажу, для Портера была необходимым предисловием будущего разговора.

— Хотел я вам позвонить, чтобы отказаться, — начал Портер, — а потом решил сначала послушать, что скажет Льюин на заседании сенатской подкомиссии. Полетел в Дармингтон…

— Так вот куда вы исчезли, — пробормотал Воронцов.

— Заседание было любопытным, Алекс. Льюин изложил соображения о последствиях войны. Получилось, что во время войны погибнут около миллиарда человек в течение нескольких месяцев. А если войны не будет, могут погибнуть больше миллиарда человек, но в течение лет этак двадцати — тридцати. Освободительные движения, локальные конфликты, экологические катастрофы, технологические аварии и все такое.

— Все это я читал, — вздохнул Воронцов. — В истории этой, Дэви, интересно не го, что говорит Льюин, а почему он это говорит. Психология, которая вам так не нравится.

— Согласен, речь мне тоже наскучила через десять минут. И я начал искать знакомых. Нашел.

— Кого?

— Неважно. Мне назвали две фамилии, и я начал сопоставлять. Роберт Крафт и Жаклин Коули. Крафт — журналист. Коули — музыковед… Живет в Локвуде. А Крафт… черт возьми, вы должны были слышать о Крафте!

— Вы имеете в виду того Крафта, который…

Это было четыре года назад. Воронцов заведовал тогда отделением международной жизни в “Хронике”. В ночь на 20 октября 2001 года в США закончился неудачей запуск боевой крылатой ракеты с ядерным зарядом. Говорили, что такие случайности исключены, но любая случайность в конце концов происходит, если хорошо подождать Повезло, что взрыв — десять килотонн! — произошел в пустынной области штата Невада. Через две недели после трагедии в “Нью-Йорк таймс” появилась статья этого самого Крафта. Он утверждал, что в момент взрыва находился на расстоянии двадцати миль от эпицентра. И вовсе не случайность это была, а намеренное уничтожение секретного объекта. О том, что произошло на самом деле, он, Крафт, расскажет в серии репортажей.

Заинтриговал. Воронцов несколько дней не сводил глаз с дисплеев. Прошла неделя, потом месяц — ничего. А однажды утром Крафта с женой и семнадцатилетним сыном нашли мертвыми в их нью-йоркской квартире. Писали: отравление газом, случайность. Воронцов, как и все, не поверил, решил — убран свидетель. Что-то действительно произошло в Неваде. Что? Репортаж Крафта остался ненапечатанным, в редакции “Нью-Йорк таймс” утверждали, что никакого репортажа и не было…

— Вспомнили, значит, — буркнул Портер.

— При чем здесь Льюин? Не думаете ли вы, Дэви, что он имел отношение к взрыву?

— К Крафту, — поправил Портер. — Вы думаете, Крафт ничего в жизни не видел, кроме взрыва в Неваде? Это был волк, не мне чета. И не вам, Алекс, извините. Он работал на совесть, карьера его не интересовала. Действительно. И если его имя всплыло рядом с Льюином, то это серьезно. И не психология тут, забудьте вы ее.

— А Коули, музыковед… Она-то при чем?

— Вот это мне как раз удалось узнать быстро. Я ей позвонил и сказал, что восхищен речью Льюина и что хотел бы поговорить с ней о нем. Представьте, никакого удивления. Сказала только, что новых взглядов Льюина не разделяет и впредь не желает его видеть. Я — В общем, мы договорились о встрече. Еду в Локвуд. Говорю об этом только вам, Алекс.

— Все-таки странные у вас тут нравы, — вздохнул Воронцов. — Не скажу я о вашем отъезде — кому мне говорить? Мне вы, кстати, тоже могли не докладывать, если хотите секретности. Только к чему она? У меня такое впечатление, что эту комедию с тайнами вы разыгрываете для меня, Дэви.

Портер повернулся к Воронцову, рассматривая его в темноте, хотя мог видеть лишь силуэт.

— Мы договорились работать вместе, Алекс, — сказал он. — Когда я возвращался из Дармингтона, мне показалось… По дороге из аэропорта я убедился… В общем, удалось уйти. Следили настолько неумело, что, видимо, просто старались показать — не суйся. До той поры я раздумывал- отказаться или нет. Решил взяться. Не ради вас, Алекс. У меня свои понятия о чести журналиста. Вам они могут показаться странными… Как и многие другие, я могу время от времени идти на какую-то сделку — деньги есть деньги. Могу остановиться перед каким-нибудь паршивым Рубиконом и побояться его перейти — страх есть страх. Но если я сделал что-то, пусть даже по незнанию, такое, например, как сегодня, когда начал расспрашивать о Льюине человека, которого не должен был спрашивать… В об тем, если подпрыгнул, то ведь не останешься висеть в воздухе, верно? Нужно сгруппировался и постараться не упасть мордой в грязь. И потом… история с Крафтом. Об этом как-нибудь в другой раз. Но имя Крафта для меня очень много значит… Вы что-нибудь поняли, Алекс?

— Понял, — протянул Воронцов, — что вы, Дэви, не совсем такой, каким мне представлялись.

Голова оставалась тяжелой, хотя Воронцову удалось часа четыре поспать. Проснувшись в половине одиннадцатого, он принял душ и теперь просматривал газеты, отмечая все, что могло бы пригодиться. В “Дармингтон пост” выступил Браудер — помощник президента по национальной безопасности. Предстоял новый раунд переговоров с Москвой по космическим системам вооружения, и Браудер давал свою оценку ситуации. Недобрым словом помянул президента Ролсона, открывшего гонку, которую до сих пор не удалось остановить. Правда, отдавал должное и русским, которые гонку приняли.

Раскрыв “Локвуд стар”, Воронцов увидел на второй полосе в нижнем углу набранную трапецией знакомую фамилию.

“Жаклин Коули, сотрудница Музыкального общества Локвуда, замешана в торговле наркотиками. Ведется следствие, но уже сейчас ясно, что так называемые деятели культуры насквозь лживы, и их призывы к моральной чистоте не стоит воспринимать всерьез”. Рядом напечатана фотография. Жаклин Коули оказалась молодой женщиной лет двадцати пяти. Привлекательное лицо, открытое, обаятельное… Торговля наркотиками? Чего только не бывает!.. Воронцов одернул себя. Именно так и подумает обыватель, прочитав заметку. И еще о том, что ее “не стоит воспринимать всерьез”.

Взял ли Портер интервью? Или попал в разгар скандала? Что бы она ни сказала о Льюине, использовать бессмысленно. Словам ее больше нет веры. Очень ко времени эта заметка. Слишком ко времени.

Одеваясь, чтобы ехать в советское представительство, Воронцов заметил желтый сигнал на терминале компьютера. Это означало, что в резервированной им группе ячеек общенационального банка данных появилась информация, требующая считывания. Воронцов набрал свой код, и по дисплею побежали буквы:

“Алекс, не ищите меня. В дальнейшем связь только через компьютеры. Запомните мой индекс 452/41-К/54. Запомните индекс, сейчас он будет стерт с памяти. Десять секунд. Запомните и вызовите индекс. Пять секунд. Запомните и вызовите индекс. Ноль”.

Осталась строка: “В вашем блоке оперативной информации нет”.

“Какой там был индекс?” — подумал Воронцов. Вспомнил с трудом, в последних двух цифрах после дроби не был уверен. “Конспиратор чертов. О его музыкантше пишут в газетах, а он по инерции играет в Пинкертона”. Воронцов набрал код, задумавшись перед последними цифрами.

“Алекс, информация будет стерта через три минуты после того, как вы начнете ее читать. Запоминайте, на печать не выдавайте, она блокирована. Сделайте, о чем я прошу. В публичной библиотеке должен быть материал о слушании дела по поводу растраты фондов сената по прогнозированию, связанной с ОТА. Слушание состоялось примерно в мае третьего года. Нужны фамилии лиц, проходивших по делу, и их профессии. Далее выясните: какой фирме принадлежит товарный знак — две скрещенные стрелы со знаком вопроса в центре. Очень срочно. Новая информация для вас будет храниться в этом же блоке с 20.00 до 20.12. Внимание! Через двадцать секунд информация будет стерта. И еще, Алекс, не забудьте о последних работах Льюина”.

И — на пустом дисплее: “В блоке информации нет”.

Обнаружить ячейки с нужной информацией в колоссальном резерве оперативной памяти общенационального банка данных исключительно трудно. Информация хранится ограниченное время и стирается по желанию абонента. И — никаких следов. Воронцов читал, что многие гангстерские синдикаты успешно пользуются таким способом связи. В стране создан огромный единый компьютерный парк, решение множества проблем предельно упростилось — набрал код, прочитал на дисплее, и все дела. Но всякая медаль имеет две стороны, и обратной стороной стало здесь контролируемое использование компьютеров для связи. Портер не зря блокировал печать — распечатка информации переходит в долговременную память на магнитные ленты и дискеты, тут уж государство своего не упускает — наверняка все это кем-то систематически проверяется. Распечатав оперативную информацию, абонент перестает быть ее собственником.

Воронцов уже собирался выйти, когда с легким звоном зажегся еще один сигнал — на этот раз информация шла на телетайп: из Москвы поступил ответ на запрос о работах Льюина. Аппарат выдал длинную ленту текста — около десяти машинописных страниц. Воронцов спрятал ленту в дипломат. “Прочитаю потом”, — подумал он.

“Льюин Уолтер Клиффорд. Родился в 1959 году. Закончил Массачусетский технологический институт в США, в настоящее время работает в Хэккетовской проблемной лаборатории. Сначала в сфере его интересов была единая теория элементарных частиц, затем занимался расчетами эволюционных моделей Вселенной в случае наличия у фотона и нейтрино массы покоя. Работа по этой проблеме стала его докторской диссертацией. В девяностых годах Льюин отошел от этой проблемы, убедившись в ее бесперспективности.

В течение пяти лет — с 1990 по 1994-й — Льюин занимался анализом возможных мысленных изменений постоянной тяготения. Дело в том (внимание, А.А. — это важно!), что в 1990 году увенчались успехом многолетние поиски так называемых гравитационных волн. Эксперименты, начатые еще сорок лег назад в США Вебером и у нас в МГУ Брагинским, долгое время оставались безрезультатными. Первым обнаруженным источником гравитационных волн оказался пульсар в Крабовидной туманности. Но излучал пульсар не так, как предсказывала теория. Интенсивность излучения оказалась меньше, чем ожидалось, но главное не в этом. Главное — интенсивность была переменной. Именно тогда проблемой заинтересовался Льюин. Он показал, что объяснить наблюдения можно одним из двух способов:

а) меняется (периодически!) масса пульсара — нейтронной звезды;

б) так же периодически меняется величина постоянной тяготения. Льюин склонялся, естественно, ко второй гипотезе и приводил расчеты. Нужно сказать, А.А., что обе гипотезы более чем дискуссионны…

…Три года спустя (восемь лет назад) появилась очередная работа Льюина — на этот раз в составе большого коллектива авторов. Работа содержала описание конструкции прибора, на котором были начаты эксперименты по обнаружению возможных изменении постоянной тяготения. В работе содержались идеи, явно принадлежавшие Льюину, а не соавторам — сугубым, так сказать, технарям от физики. Одна из идей — возможность управления постоянной тяготения…

…Примерно тогда же (1997 год) Льюин начал сотрудничать с комитетом “Ученые за мир”. Вам прекрасно известно, А.А., как развивались ракетные и противоракетные системы в девяностых годах. Льюин методично исследовал развитие систем вооружения и показал, что наступит момент, когда эволюция антисистем вооружений выйдет из-под контроля человека В дальнейшем системы будут развиваться самостоятельно, и никакие переговоры и соглашения не смогут этому помешать. Отсюда вывод: либо сейчас договориться о полном разоружении, либо не воображать, что переговоры что-то значат, не нужно обманываться самим и обманывать народы…

…Возможно, А.А., эти выступления Льюина повлекли ответные меры со стороны, например, Агентства по национальной безопасности (АНД), не исключена и возможность шантажа (впрочем, наши эксперты понятия не имеют, чем можно шантажировать Льюина). Как бы то ни было, после 2002 года Льюин ни разу не выступал по проблемам мира…

…Научные публикации Льюина в последние годы связаны с исследованием изменений постоянной тяготения. Видимо, такие изменения — на уровне примерно одной стомиллиардной доли — реально существуют. Впервые в лабораторных условиях они были зафиксированы группой Бутлингера в МТИ. Год спустя — в 2002 году — результат был повторен в МГУ Смешинским, который показал, что постоянная тяготения не только меняется, но имеет характерное время изменения. Именно Льюин в дальнейшем провел тщательный теоретический анализ и доказал, что это время не связано ни с какими земными или космическими процессами негравитационного характера…

…Вероятно, анализируя биографию Льюина, нужно обратить внимание на 2002 год (А.А., внимание’). Именно тогда наметился сдвиг в выступлениях Льюина, Отразилось это и на научной деятельности — последние работы тяготеют к излишнему академизму, граничащему со схоластикой…”

Половины текста Воронцов не понял. Писали явно два человека. Один давал сугубо научную характеристику деятельности Лысина, и понять его было трудно, а другому принадлежали интерпретации и размышления.

В Публичной библиотеке Воронцов обычно резервировал себе столик в центре общего зала. Он заказал микрофиши с документов слушаний конгресса за 2002 год и обратился к памяти библиотечного банка данных с просьбой разыскать фирму, которой принадлежит данный товарный знак. Знак он изобразил световым карандашом на дисплее и был уверен, что изобразил точно. Получил ответ: “Фирма не зарегистрирована”. Воронцов подумал, что вопрос был поставлен не вполне корректно: фирма могла существовать раньше и быть ликвидированной. Он послал вторичный запрос и занялся микрофишами.

“Почему скомпрометировали Коули? — думал он, сбрасывая очередной микрофиш и заменяя его следующим. — Если не считать, что сделали это намеренно, следует ли, что она знала что-то о Льюине, чего не следует знать другим? Кому — другим? Портеру? Или Воронцову? Что общего между Коули и Льюином? Красивая женщина. Льюин был женат, жена умерла… Господи, все это банально и бездарно”.

Раздумывая, Воронцов едва не пропустил нужную информацию. Дело о растрате слушалось 17–19 мая 2003 года под председательством сенатора Бэрли. Речь шла об одном из отделов Прогностического центра конгресса. Четырнадцать миллионов долларов, предназначенных для исследований будущего слаборазвитых стран, были по неизвестной причине истрачены на субсидирование некоей фирмы, занимавшейся социологическим опросом населения. Фирма была частной и касательства к центру не имела. Деньги были переданы с ведома председателя центра сенатора Крейга, хотя сам Крейг на заседании уверял, что слышит об этой фирме впервые и никаких документов на передачу денег не подписывал.

Дело читалось как детектив. Сенатор денег не давал, но на счет фирмы они поступили и были истрачены. К тому времени, когда растрата обнаружилась — это сделала инспекторская группа конгресса — фирма закончила исследования и была ликвидирована, как и ее счет в банке, на котором не оставалось ни единого цента. Председателя фирмы — некоего Остина Бакстера — вызвать на допрос не смогли, поскольку такого человека не существовало в природе. Конкретные фамилии служащих фирмы или людей, с которыми фирма работала, не упоминались.

Слушание закончилось ничем. Против таинственного Бакстера возбудили уголовное дело, которым занялось Бюро. Обсуждение меры взыскания для сенатора Крейга перенесли на закрытое заседание, и соответствующего микрофиша в стопке, естественно, не было.

Прекрасно понимая уже, что он увидит, Воронцов вызвал ответ на запрос о товарном знаке. Так и оказалось — знак принадлежал частной социологической фирме “Лоусон”, которая была образована в 2001 году и два года спустя прекратила свое существование после того, как были исчерпаны финансовые лимиты и завершено исследование, ради которого фирма создавалась.

Когда Воронцов покинул зал библиотеки, у него болела голова, он понятия не имел, что делать с отдельными звеньями. Может быть, не знал этого и Портер. Возможно, все это не имело отношения к Льюину.

Воронцов зашел в аптеку, попросил таблетку от головной боли. Кто является большим дураком — он или Портер? Скорее всего, он, Воронцов, потому что упустил какую-то важную деталь. Так ему показалось. Голова перестала болеть, но навалилась усталость — он почти не спал ночью. “Домой”, — решил Воронцов и направился к машине, которую приткнул за угол здания библиотеки.

Отъезжая со стоянки, вспомнил, что одной части поручения Портера не выполнил, запутавшись в вопросах и дискуссиях конгрессменов. Список профессий. Какие-то профессии людей, опрошенных фирмой, в ходе слушания упоминались. Воронцов вспомнил, что были среди них инженеры, ученые, политики, музыканты… Вот-вот, музыканты тоже.

Вытащить машину из потока было нелегко — близился конец дня, на улицах начали возникать обычные заторы. Но все же минут через двадцать Воронцов снова пошел в библиотеку и затребовал тот же комплект микрофишей. Он пустил считыватель на перекладывание и быстро добрался до нужной пластинки. То есть — ему показалось, что добрался. Микрофиш содержал слушания о бюджете подкомиссий. Он вернулся к предыдущему — это было юбилейное заседание по поводу пятидесятилетия сенатора Мак-Ки. Позвольте, но… Только сейчас Воронцов обратил внимание на номера пластинок. Нужного номера попросту не было.

“Музыковед Жаклин Коули участвовала в работе фирмы “Лоусон”. Может быть? Может. Ну и что? Она лично знала Льюина. Как-то все это связано…”

Воронцов стоял у окна, постукивая пальцами по стеклу. Лента Код-ривер была серой, отражала серость неба, покрытого низкими тучами. Сейчас пойдет дождь, наверно, такой же мелкий и нудный, как в Москве. Воронцов подумал, что не высидит целый вечер в квартире один. Прочесть то. что передаст в восемь часов Портер, можно с любого терминала. Например, из компьютерного зала пресс-клуба.

Дождь разразился, когда Воронцов выруливал на стоянку перед клубом. Не дождь — ливень. С неба низвергалась настоящая Ниагара воды. Машина будто погрузилась на дно моря. Вот сейчас перед ветровым стеклом появятся стайки рыб. Выходить из машины смысла не было.

А может ли быть, чтобы за ним кто-то следил? То, что микрофиш был изъят, означало, по крайней мере, что Воронцовым интересуются. Кстати, возможно ли в принципе считывание чужой информации с терминала? Воронцов не был специалистом по компьютерам, но полагал, что если можно перехватить видеофонные разговоры, то почему нельзя делать то же с ЭВМ?

Почему им интересуются? Он не сделал ничего противоречащего федеральным законам. И не сделает. Он журналист и собирает открытую информацию. Прятать ему нечего.

Ливень прекратился так же неожиданно, как и качался, и Воронцову с трудом удалось, минуя глубокие лужи, перебраться на тротуар. Часы в холле показывали без пяти восемь. Пора.

Воронцов прошел в компьютерный зал — журналисты и в клубе не могли обойтись без информации. Ему повезло — не все терминалы были заняты. Он опустил в прорезь монету в пятьдесят центов, вспыхнул дисплей, и Воронцов набрал, стараясь не ошибиться, цифры кода. Текст пошел, едва он нажал на “чтение”.

“Алекс, запоминайте, информация стирается по мере того, как вы ее читаете. Сделайте ксерокопию материала о слушании в конгрессе. Найдите данные о Джеймсе Скроче — генетике, погибшем четыре года назад. Скроч и Льюин знали друг друга, очевидно, вместе работали. Очень срочно. Новую информацию получите завтра в восемь утра по коду (записывайте!) 332/54-2А/37”.

Буквы бежали по дисплею довольно быстро, Воронцов едва успевал запоминать. Текст исчез, остались слова “нет информации”.

Очень утомительно — думать об одном, а разговаривать о другом, изображая заинтересованность. В кафе к Воронцову подсели Крымов и Зеленков из “Недели”. Оба удивились, что Воронцов до сих пор не слышал о трагедии в Африке, “Где я могу ночью, — думал он, — найти информацию об этом Скроче? Впрочем, это здесь скоро ночь, в Москве наступает утро, Ирине вставать в семь…”

— Днем сообщили сразу два агентства, — говорил Зеленков. — Ты действительно не слышал? Совет безопасности уже собрался, журналистов не пустили, сообщение будет в полночь — вот ждем. Якобы намибийцы напали на южноафриканский город Апингтон и учинили разгром. Сотни убитых. Хортес принял меры — неясно, какие. Представитель из Виндхука утверждает, что это провокация. Наверно, так и было. Зачем Намибии этот конфликт? Но факт есть факт — Иоганнесбург без предупреждения дал ракетный залп по намибийским пограничным областям. Часть ракет несла тактические ядерные заряды.

— Одна, — коротко вставил Крымов.

— Одна, — согласился Зеленков. — Вот эта одна и взорвалась над территорией ЮАР, в двухстах километрах от Апингтона, где-то в районе реки Оранжевой. Хорошо еще, что там пустыня. Но все же немало людей погибло. Ядерный взрыв! Намибия обратилась в Совет безопасности.

— Третий взрыв в атмосфере за пять лет, — хмуро сказал Крымов. — Теоретики в ООН обсуждают, что бы случилось, если бы ракета достигла цели.

— Какой цели? — спросил Воронцов, отвлекаясь от своих мыслей.

— Судя по траектории, это Виндхук.

— Была бы война, — Зеленков тоже помрачнел. — Алексей, ты будешь давать Льву информацию?

— Конечно, — сказал Воронцов. — Честное слово, ребята, я ни о чем не знал. Лев дал мне поручение, и я влез в него, кажется, глубже, чем следовало.

— Секрет? — оживился Зеленков.

— Какой секрет… Выяснить, почему некий физик Льюин переметнулся от “голубей” к “ястребам”.

— Вам так и не удалось с ним связаться? — поинтересовался Крымов.

— Удалось. Но говорить он не пожелал…

Прежде чем покинуть клуб, Воронцов зашел в компьютерный зал и вызвал список ведущих специалистов университета штата Нью-Йорк. Генетиков было несколько, но только один имел звание профессора. Некий Джордж К.Сточерз.

Остановив машину у ближайшего уличного автомата. Воронцов зашел в кабину и полистал телефонный справочник. Время было не позднее, у Сточерза ответили сразу. В уличных таксофонах еще не установили видеокамер, и Воронцов не видел лица собеседника.

— Профессор Сточерз?

— Да. Кто говорит?

— Прошу извинить за беспокойство. Я корреспондент газеты “Хроника”. Воронцов.

— “Хроника” — это из эмигрантских? Не читаю.

— Нет, это московская газета. Мне бы хотелось с вами побеседовать.

Короткая пауза.

— Я не очень представляю себе…

— Объясню, профессор. Мы готовим материал о достижениях современной генетики, и нас заинтересовали работы Джеймса Скроча. И его судьба — чисто по-человечески. Возможно, вы его знали…

— Конечно. Скроч… Господи, он был… Ну, хорошо. Приезжайте.

— Когда вам удобно, профессор?

— Да сейчас! Право, я начинаю сомневаться, что вы репортер. В вас нет напора. Или это черта русского характера?

— Буду у вас через полчаса, — сказал Воронцов.

Сточерзу было под пятьдесят. Выглядел он молодо, но был совершенно сед. Минут десять они приглядывались друг к другу и вели пустой разговор о нынешней осени. Жена Сточерза оставила их одних в гостиной, разлив по бокалам напитки. Кофе Сточерз приготовил сам.

— Мистер Воронцов, — сказал он, отхлебнув из чашечки, — я никогда прежде не говорил с русскими журналистами. С биологами знаком… Если вы не возражаете, мы вернемся к этой теме позднее, когда вы напишете о Скроче. Ведь вы за этим приехали? Честное слово, — не удержался он, — ни один наш репортер не позволил бы себе тратить время на посторонние беседы. Несколько заранее продуманных вопросов, и до свидания.

— У меня нет заранее продуманных вопросов, — признался Воронцов. — Я знаю, что Скроч был хорошим генетиком и погиб четыре года назад.

— Скроч был талантливым генетиком. Я работал с ним, у нас есть несколько общих публикаций. Собственно, разве вы не потому обратились ко мне, что прочитали мою фамилию рядом с его?

— Отчего он умер? — Воронцов проигнорировал вопрос Сточерза, ему вовсе не хотелось признаваться в своем невежестве.

— Его вызвали на некую биологическую базу для проведения экспертизы. Он не вернулся. Жене сказали, что он погиб во время эксперимента. При каком эксперименте может погибнуть генетик? Не знаете? Если хотите знать мое мнение — возможно, что Скроч жив и ведет исследования на какой-нибудь секретной базе. Вы думаете, у нас нет секретов? Есть, как и у вас.

— Вы сказали, профессор, что он был талантлив.

— Безусловно. Ведь это он открыл запирающий ген.

— Простите, профессор, если не возражаете, я включу диктофон, чтобы потом не ошибиться…

— Странный вы человек, однако! Я был уверен, что вы включили диктофон, едва переступили порог. Вы ждали моего разрешения?

Воронцов улыбнулся и положил коробочку диктофона на стол.

— Так вы не знаете о запирающем гене? — спросил Сточерз. — Я дам вам оттиск из “Сайентифик Америкэн”, там обо всем написано достаточно популярно. Скроч выделил ген, без которого никакой белок не будет синтезироваться. Если удалить этот ген, то ДНК при всей ее дикой сложности станет просто органической молекулой, скоплением атомов, жизни в ней не будет. Понимаете? Скроч назвал этот ген запирающим. В последние дни перед исчезновением Скроч работал над тем, чтобы выяснить роль запирающего гена. Действует ли он только как выключатель программы репликации или несет еще и определенный наследуемый признак?

Сточерз придвинул к себе диктофон и говорил, как лекцию читал.

— Без запирающего гена жизнь возникнуть не может. И если этот ген несет какой-то наследуемый признак, то не может быть и жизни без такого признака. Пытались найти запирающий ген у животных — начиная с простейших и кончая приматами. Я и сам искал. Пока никакого эффекта. Возможно, у них нет запирающего гена. А у человека есть. Следовательно, должен существовать некий характерный именно для человека наследуемый признак. Какой?

— Прямохождение, — сказал Воронцов, поняв, что если не подыграет, Сточерз еще долго будет рассказывать о запирающем гене. — Или, еще лучше, способность трудиться. Труд сделал обезьяну человеком.

— Господи, какой еще труд? Труд — явление социальное. Бездельников в этом мире более чем… Подумайте еще.

— Речь.

— Мистер Воронцов, вы что, появившись на свет, уже умели разговаривать? Браво!

— Как я понимаю, — сказал Воронцов, — Скроч потратил некоторое время, чтобы разобраться. А вы хотите, чтобы я сразу…

— Ничего я не хочу, я просто дразню ваше воображение. Ну хорошо. Агрессивность — вот что кодирует и передает по наследству запирающий ген. Вот без чего нет жизни. Ясно?

— Неясно, — Воронцов насторожился. — Агрессивны и животные, а у них, вы сами сказали, запирающего гена нет.

— Животные убивают, чтобы выжить. К тому же, не все. И почти никогда не нападают на особь своего вида. А сколько себе подобных убил человек вовсе не из чувства самосохранения?

— Профессор, — грустно сказал Воронцов, посмотрев на часы, — до полуночи оставалось двадцать минут, — это тема для философов, психологов, кого хотите, и споры об этом ведутся не один век, ничего нового тут нет. Мы считаем, что человека делает труд, а вы, ну, не вы лично, а многие ваши ученые утверждают, что человек по природе агрессор. Что тут нового? При чем здесь Скроч?

— Мистер Воронцов, речь о генетике и только о ней. Я удивлен. Вы пришли говорить о Скроче, но не знаете ни о его работах, ни о том, что делается в этом направлении в России. Скроч показал, что запирающий ген — это ген агрессивности. Опыты, естественно, повторили. Причем две группы у вас, в Союзе. Вы не знали? И вывод был тем же. Так что философы и психологи ни при чем. Генетика. Доказано: если нет агрессивности, нег и жизни. Мой коллега Рокотов из Ленинграда как-то прислал мне книжку. Польский фантаст Лем. Естественно, перевод на английский. Роман, в котором агрессивность…

— “Возвращение со звезд”, — подсказал Воронцов.

— Я прекрасно помню! Потом я и у наших фантастов обнаружил аналогичные идеи. В том романе…

— Знаю, людей лишили агрессивности, и получилось нечто ужасное.

— Ничего не могло получиться! Агрессивность можно пригасить на время, причем с необратимыми последствиями для организма. Но искоренить агрессивность в зародыше невозможно. Ясно?

— Вполне, — сказал Воронцов. — Это нужно проверить, сделать запрос у наших экспертов. Позднее, конечно, не в ближайшее время.

Сточерз встал.

— Ест ли у вас конкретные вопросы, господин Воронцов? Задавайте. Если нет — спокойной ночи. Когда будете более подготовлены, приходите еще.

Воронцов встал тоже.

— Извините, что побеспокоил.

— Вы узнали то, что хотели? Я ведь не понял истинной цели вашего визита. Интерес к личности Скроча — не то. Я о нем и не рассказал толком. Так что же?

— Честно? Я и сам не знаю. Пытаюсь разобраться в одном деле, и меня вывели на Скроча. Теперь я думаю, что вывели по ошибке.

— Жаль.

В прихожей Воронцов не выдержал:

— Так вы считаете, профессор, что сегодняшний взрыв в Африке — естественное явление? Следствие агрессивности, без которой нам не жить? А разве с ней — жить? Вот так, как мы живем, да?

— Это сложная проблема, — медленно сказал Сточерз. — Люди должны жить. И если они хотят убить себя, их нужно заставить не делать этого, а чтобы заставить, тоже нужна агрессивность. Балансирование на острие. Я лично готов агрессивно бороться против любого варварства. А мой бывший друг Льюин делает все наоборот, и в этом, наверно, тоже есть логика.

— Кто? — выдохнул Воронцов.

Пришлось начинать заново. Воронцов рассказал все. Сточерз слушал внимательно, не перебивал, изредка кивал или качал головой. Когда Воронцов рассказал об исчезнувшем микрофише, он поднял брови:

— Думаю, что ваши выводы…

— Я не делал выводов!

— Ваш рассказ эмоционально окрашен, а это уже вывод.

— Я не машина и не могу…

— Я ведь вас не обвиняю. Думаю, что Портер прав, и психология ни при чем. Личная трагедия Льюина не могла повлиять на его поступки. Версия вторая — шантаж. Она тоже не проходит.

— Почему? Мисс Коули, например…

— А что Коули? Ее дискредитировали, но при чем здесь Льюин? Напротив, история с Коули убеждает, что Льюина не шантажировали.

— Меня не убеждает.

— Судите сами. Допустим, Льюина вынудили выступать. Коули знала об этом. Доказательств у нее нет, иначе она не ждала бы Портера, чтобы выложить их. А без доказательств она может рассчитывать только на прессу. На того же Портера. Она должна была обратиться к репортерам значительно раньше. Не обратилась — значит, не хотела говорить об этом. Или говорить было нечего. Льюин действовал по своей воле.

— Зачем же ее тогда…

— Она знала, что произошло с Льюином. И причина глубже, чем вам кажется. Мы этой причины просто не знаем. А мисс Коули знает.

— Да при чем здесь вообще мисс Коули? — воскликнул Воронцов.

— Вы знали, что в пропавшей микрофише среди многих профессий упоминались и музыканты… Сейчас я проведу эксперимент и почти уверен, что он удастся. Вы сказали: скрещенные стрелы и знак вопроса. У нас, мистер Воронцов, опросы потребителей стали нормой. Чуть ли не ежедневно обнаруживаешь в почтовом ящике какой-нибудь опросный лист. У меня их накопилось не меньше сотни.

— Вы хотите сказать, что лист фирмы “Лоусон” — не то, что связывало и Льюина, и Коули, и даже вас, профессор? Не эфемерна ли связь?

Сточерз полез в нижний ящик письменного стола, выбросил на пол десяток коробочек с микрофильмами, достал несколько пластиковых пакетов, положил на стол и пригласил Воронцова пододвинуться ближе.

— Не торопитесь, — сказал он. — Сначала нужно установить, что связь вообще существует. Вы сами не догадываетесь?

Воронцов пожал плечами. Он действительно не видел в этом логики. С одной стороны — опросные листы, рассылавшиеся давно несуществующей фирмой, с другой — причина поведения Льюина. Сточерз быстро перебирал листы, пальцы у него были длинными и тонкими. Очень музыкальные пальцы. Воронцов старался не двигать головой: в затылке неожиданно возникла резкая боль. Он знал это свое состояние — усталость и напряжение Сейчас нужно посидеть неподвижно и по возможности ни о чем не думать.

— Вот он, — сказал Сточерз, извлекая из пачки большой лист.

Передав лист Воронцову, он вышел из комнаты. В правом верхнем углу листа были отпечатаны скрещенные стрелы и знак вопроса. “Фирма “Лоусон” убедительно просит… важное социологическое исследование… в интересах потребителей…” Все как обычно. А вопросы? Господи, чего только нет! Больше сотни вопросов, и все о разном. Тенденция развития энергетики… Что, по-вашему, нужно построить на Северном полюсе (список — от военной базы до дансинга)… Будет ли опера популярна в XXII веке? Ну и что? О популярности оперы Жаклин Коули могла бы поговорить, но что она может сказать об энергетике?

Вернулся Сточерз, протянул Воронцову таблетку и стакан воды.

— Выпейте, — сказал он, — и закройте на минуту глаза. Все пройдет… Я же вижу: у вас разболелась голова.

Спорить Воронцов не стал. Но глаз не закрыл — следил, как генетик читает лист фирмы “Лоусон”.

Затылок будто сдавили крепкими пальцами. Этот симптом тоже был знаком. Теперь станет легче. “Сильная таблетка, — подумал Воронцов, — потом спрошу, что это за лекарство”.

— А разве не счастливая случайность, — сказал Воронцов, — что этот лист оказался у вас?

— Никакой случайности, — улыбнулся Сточерз. — Что, легче стало? Я по образованию медик и неплохой диагност. Это действительно вы можете считать счастливой случайностью. А лист… Я их никогда не выбрасываю. Никогда не отвечаю. Никогда не отсылаю. Храню здесь.

— Зачем? — удивился Воронцов.

— Потому что письменные опросы обычно проводят для правительственных учреждений подставные фирмы. Многим неизвестно, а я знаю, сам как-то участвовал в таком деле. Цель опросов обычно вовсе не та, что указана вот здесь… И вопросы примерно на треть — липа, чтобы сбить отвечающего с толка. В такие игры я не играю. А листы храню. На досуге пытаюсь разобраться, в чем истинная цель опроса.

— Вот как, — пробормотал Воронцов.

— Обыватель уважает опросы, он воображает, что его мнение что-то значит. Отвечает обычно быстро и четко.

— А этот лист…

— Наверняка попытка прогнозирования. Слишком много вопросов связано с тенденциями, с будущим. Прогнозирование чего — это установить труднее. Сразу же скажу, нужно анализировать. Любопытно узнать, кому еще рассылались эти листы. Мисс Коули — почти уверен. Конечно, Льюину — здесь должна быть связь. Скрочу, о котором вы, видимо, уже забыли.

— Но ведь он погиб задолго до…

— Погиб? Ну-ну… Вряд ли ваш Портер приплел Скроча просто так.

— Можно еще сделать копию этого листа?

— Конечно, вот ксерокс. И знаете что — вам нужно отдохнуть. Спасибо, что заехали ко мне. Как ваша голова? Сможете доехать сами?

— Вполне. Все нормально.

— Позвоните завтра… Кстати, на свежую голову попробуйте вспомнить, какие профессии перечислялись в микрофише. Нет, не сейчас, вы наверняка ошибетесь. Утром. Хорошо?

Резкая мелодия с четким джазовым ритмом вырвала Воронцова из состояния тяжелого сна. Он поставил радиобудильник на 7.45. Что-то снилось ему, но прерванный сон не запомнился. Минуту Воронцов полежал с закрытыми глазами, ни о чем не думая. В восемь нужно вызвать информацию от Портера, и странная гонка продолжится.

Воронцов заставил себя встать на ноги и только тогда увидел человека, сидевшего в кресле у письменного стола. Свет падал на него из окна, и виден только силуэт.

— Эй, — сказал Воронцов, голос был хриплым и чужим, а испугаться он не успел. — Что это значит? Вы кто?

Человек повернулся лицом к свету. Лицо было невыразительным, глаза смотрели спокойно.

— Как вы сюда попали?

Воронцову было неловко и холодно стоять перед незнакомцем в одних трусах, и он начал торопливо одеваться. Гость ждал, пока Воронцов натянет брюки, и после этого протянул ему свое удостоверение.

— Я из Бюро, моя фамилия Гендерсон, как вы можете убедиться, мистер Воронцов.

Все так и было. Фотография, фамилия, место службы. Воронцов сел на постель, ногами нащупывая туфли.

— И что вам здесь надо? Это не ваша территория. Я корреспондент советской газеты. Кстати, как вы вообще попали сюда? И по какому праву?

— Через дверь, — улыбнулся агент. — Это было несложно. Я битый час сижу здесь, спите вы очень крепко.

— Что вам надо? — повторил Воронцов.

— Мистер Воронцов, если я был вынужден вторгнуться на вашу территорию, прошу извинить. Но дело в том, что и вы вторгаетесь не на свою территорию. Я имею в виду вашу деятельность за последние сутки. Вы меня понимаете?

— Нет, — сказал Воронцов. На часах 7.51, и у него всего несколько минут, чтобы спровадить этого господина.

— Вы находитесь в Федерации, чтобы давать о нас информацию, а не подменять Бюро. Вы просили господина Льюина о встрече, и вам было отказано. Вам дали понять, что интересоваться Льюином бестактно, не говоря уже о том, что вы нарушаете федеральные законы.

— Каким образом? Я не стремлюсь заполучить секретную информацию. Никого не преследую. Журналистское расследование — вполне обычное дело.

“Семь пятьдесят пять. Чертов агент и не думает уходить”. Воронцов никогда не считал себя способным на быстрые решения в щекотливых ситуациях. У него и не было таких ситуаций. Позвонить в полицию? Это займет время — до восьми всего пять минут.

— Мне нужно умыться и привести себя в порядок, — резко сказал Воронцов. — Раз уж вы ворвались в чужую квартиру, нарушив, кстати, законы своей же страны, то извольте подождать.

Он вышел из комнаты, демонстративно хлопнув дверью, протопал к ванной, остановился и прислушался. В комнате было тихо. Воронцов вернулся к входной двери, стараясь не шуметь. Труднее всего было открыть дверь на лестницу так, чтобы она не заскрипела. Осталось три минуты. Воронцов потянул ручку. Дверь начала медленно открываться, и он выскочил на площадку перед лифтом, едва смог протиснуться. Что дальше? Соседей Воронцов знал плохо. На одном с ним этаже снимал квартиру актер из театра “Современные сцены”. Вряд ли у него есть компьютер. К чему он актеру? Этажом выше жил молодой человек, приехавший из Канады, чтобы повышать свое образование. Он был ботаником и работал над докторской диссертацией. По крайней мере он сам так сказал, когда они случайно познакомились в лифте. Воронцов взбежал на следующий этаж и позвонил в дверь.

Ботаник открыл сразу. Он был одет и, кажется, собирался уходить. Ботаник улыбнулся Воронцову, но смотрел вопросительно. Оставалось полторы минуты.

— Простите, пожалуйста… В моей квартире испортился терминал, а для меня должна идти срочная информация. Я уже вызвал ремонтников, но время… Вы разрешите?.. Я не надолго. Одна минута.

— Господи, о чем речь! — молодой человек посторонился и впустил, наконец, Воронцова в квартиру. — Рад помочь. Знаете, я каждый раз хочу с вами заговорить… Вот сюда, в кабинет. Если позволите, я вечером загляну к вам?

Кабинет был почти таким же, как у Воронцова, — современный стереотип делового интерьера.

— Конечно, — сказал Воронцов, — приходите в любое время после десяти, мистер…

— Детрикс. Зовите меня Карл.

— Отлично, Карл. Приходите.

Шла вторая минута девятою, когда Воронцов набрал код. Информация на этот раз была краткой и не содержала предупреждения о том, что будет стерта. Всего несколько слов: “Для чего живет человечество?”

Ничего о коде следующей связи, ничего о времени.

Ботаник смотрел на него с удивлением. Вот странная ситуация! Человек врывается в чужую квартиру, утверждает, что ждет информацию, и получает всего одну фразу.

— Извините, — растерянно сказал Воронцов.

— Вы, наверное, ошибочно набрали, — сочувственно сказал Карл.

Воронцов ухватился за эту мысль. Пробежал пальцами по клавишам, надпись на дисплее на мгновение погасла и возникла опять. Но ненадолго — ее сменило стандартное “информации нет”.

— Я пойду, — вздохнул Воронцов. — Так вы заходите вечером.

— Договорились, — бодро сказал Карл, но в глазах у него было сомнение.

Вернувшись, Воронцов не обнаружил агента. “Ну и бог с ним”, — сказал он. Сел перед терминалом, еще раз набрал код. “Информации нет”.

К черту все это. Теперь и Портер путает. Или нашел материал, которым не хочет делиться? А может, Бюро и до него добралось? Все может быть. Хотя… Если Льюин недоволен назойливостью прессы, то при чем здесь Бюро?

Воронцов локтем смахнул с пульта лист бумаги, поднял его и прочитал: “Мистер Воронцов, наш разговор остается в силе”. Отпечатано, судя по слегка западающему “о”, здесь же.

Воронцов скомкал лист и пошел варить кофе.

“Для чего мы? — думал Воронцов. — Нелепый вопрос. Ведь не для суеты же все мы существуем? А что есть в нашей жизни, кроме суеты? Смысл ищешь в юности. Потом просто живешь. К старости, впрочем, наверно, опять возвращаешься к этому вопросу. И ничего не получается с ответом — как и у всех прочих испокон века.

Так чего же хотел Портер? Он прагматик, как все здесь. Вечными вопросами они себя не обременяют. Не мог в погоне за Льюином прагматик Портер задаться вопросом о смысле сущего. Написать просто так он тоже не мог — должен был понимать, что вопрос поставит меня в тупик. Значит, сделал это сознательно. Зачем? Либо… От того, как я отвечу, зависит и исход дела Льюина.

Нет, здесь тоже что-то не так. Портера не интересует мой ответ, иначе он оставил бы код и время следующей связи. И в результате я сижу и мучаюсь над вопросом, на который никто не знает ответа.

Наверно, есть смысл в том, что Портер спросил о человечестве, а не о человеке. Жизнь одного человека сейчас действительно зависит от того, будет ли жить человечество…

Сейчас я брошу это занятие, потому что нет времени сидеть и мудрствовать, нужно действовать. Счастливое мгновение, когда думаешь о мире, как о целом, пройдет, и вернуть его не удастся. Может, я потому и не пойму ничего, что упускаю это мгновение, не стараюсь додумать до конца. Спрошу у Портера при встрече. Как обычно: если кто-то знает ответ, пусть поделится. Но и Портер не знает. Ни к чему все это. Что-то с ним случилось. Что?”

“Алексей Аристархович! Ваша занятость феноменом Льюина не должна отвлекать от других дел. Мы дали сегодня информацию ТАСС о положении на юге Африки, но нужен комментарий. Не политический, а сообщение о том, какое впечатление взрыв произвел в Нью-Скопе.

Относительно Льюина. Получен комментарий специалиста-теоретика. У нас в Серпухове и Новосибирске проводились эксперименты по вариациям гравитационной постоянной, которые дали тот же результат, что и американские. Превысить некий порог изменения не удается. Вопрос исследован плохо. Общее мнение не сложилось, есть две противостоящие школы. Одна — новосибирская — считает, что дальнейшие исследования помогут сделать изменения более существенными и даже как-то их использовать. Дело это, конечно, весьма отдаленного будущего. Вторая школа — серпуховская — считает, что манипулировать мировыми постоянными невозможно. Чтобы существенно изменить ту же постоянную тяготения, например, нужно иметь другие законы природы, то есть попросту другую Вселенную.

Дискуссия по этим проблемам сейчас ведется только на семинарах, соответствующие статьи еще не вышли из печати. Неплохо бы привести мнения и американских ученых. Однако, повторяю, не забывайте о других делах. Дома у вас все в порядке. Жена и дочь передают приветы, ждут письма”.

Телефон Сточерза не отвечал, и Воронцов отправился в пресс-центр. Первые транспорты с войсками уже улетели в Виндхук. Уточнены масштабы катастрофы. Было взорвано тактическое устройство в двадцать килотонн, старого образца, без усиленного биологического действия. Поражен обширный район, в котором, к счастью, не оказалось городов. Пострадали несколько селений. Одно из них, оказавшееся в эпицентре, уничтожено полностью. Предполагаемое число жертв — от полутора до пяти тысяч человек. Если бы ракета достигла цели, погибло бы в сотню раз больше людей, не говоря уже о том, что конфликт на юге Африки было бы невозможно остановить. Повезло? Все в пресс-центре так и считали: повезло.

Воронцов бродил по залам, смотрел на дисплеи, слушал разговоры коллег, комментировавших события иногда совершенно фантастическим образом, но все это проходило мимо сознания. Он представлял, что стоит на окраине негритянского селения, смотрит в небо и думает о красоте мира. И смысл открывается ему, он только не может облечь чувства в слова. А когда над ним что-то невыносимо и потусторонне вспыхивает, он воспринимает это как вспышку озарения. И пламя, которое мгновенно охватывает его, принимает как огонь, ниспосланный свыше. Он так и умирает, воображая, что живет…

Воронцов подумал, что это обязательно нужно дать в репортаже. Это его стиль — на эмоциях. Он избегал комментариев, выстроенных на логических схемах. Старался описывать характеры, что не всегда нравилось Льву. Главный как-то посоветовал ему попробовать себя в литературе, и Воронцов написал рассказ. Было это лет десять назад. Дал прочитать рассказ Ирине, и она, не щадя его, сказала, что эмоции в статьях — признак собственного стиля, а рассказ вторичен. Жене Воронцов верил безоговорочно, и никогда больше журналистике не изменял.

Перед экраном телевизора, показывавшего заседание Совета безопасности, народу было больше всего. Ожидали выступления представителя Намибии. Воронцов тоже остановился, почему-то ощущая неудобство, ему казалось, что все смотрят на него и говорят о нем. Он огляделся — на него действительно смотрела женщина. Воронцов узнал ее. Это была Стоун, он видел ее в пресс-клубе с Портером. Воронцов поднял руку, но женщина отвернулась. С ней заговорили, она ответила и больше не обращала на Воронцова внимания. Он решил подойти к мисс Стоун при первой возможности.

Началось выступление намибийца, и народу в зале стало столько, что Воронцов потерял мисс Стоун из вида. Он начал пробираться к выходу и столкнулся с ней в дверях.

— Нужно поговорить, — сказала мисс Стоун вместо приветствия.

— Пойдемте в кафе, — предложил Воронцов.

— Нет… Вы будете у себя через… скажем, полтора часа? Я позвоню вам.

Разговор занял полминуты. Мисс Стоун повернулась к Воронцову спиной. Он был удивлен лишь в первый момент. У нее есть информация от Дэви, а говорить в толпе она не желает. Могла бы, однако, хотя бы намекнуть.

Воронцов получил в холле видеокопию выступления, наскоро перекусил в кафе — знакомых репортеров здесь не было — и отправился к себе. По дороге пытался разобраться в двух вещах сразу: мог ли риторический вопрос Портера возникнуть после анализа опросного листа фирмы “Лоусон” и был ли утренний визитер на самом деле агентом Бюро.

Оставив машину на стоянке, Воронцов перешел улицу, и в этот момент его окликнули. Кто-то махал рукой из бледно-розового “понтиака”. Машина рванулась, едва Воронцов опустился на сиденье рядом с водителем. Это была мисс Стоун. Ехали молча. Воронцов предоставил инициативу женщине, внимательно смотревшей на дорогу и не обращавшей внимания на пассажира. У заправочной станции они пристроились в хвост большой очереди.

— Что вы сделали с Дэви? — услышал Воронцов.

На мгновенье он растерялся. Женщина была на пределе — он только сейчас это заметил. Подумал, что если не даст четкого ответа, в живот ему вполне может упереться ствол какого-нибудь небольшого пистолета.

— Я видел его в последний раз позавчера ночью, — сказал он.

— Знаю, — нетерпеливо ответила Стоун. — После вашей встречи Дэви явился ко мне и объявил, что откопал сенсацию, уезжает и даст о себе знать не позднее, чем через двенадцать часов. Он сказал, что вы, мистер Воронцов, полностью информированы. Прошло значительно больше времени. Что с Дэви, мистер Воронцов?

— Мисс Стоун, разве прежде Дэви не уезжал…

— Нет, не так. Я знаю: что-то с ним случилось, понимаете?

— Вы чего-то не договариваете, мисс Стоун, — решительно сказал Воронцов — Вам звонили? Угрожали? Что?

— Нет… А что, могли угрожать? Все так серьезно? Я — В пресс-центре, незадолго до вашего появления, кто-то за моей спиной сказал другому: “Не стоило Портеру в это ввязываться, потеряет голову. Русскому что — втравил и в сторону…” Я обернулась — толпа, ничего не поймешь… А тут пришли вы.

— Русских здесь много.

— Дэви говорил, что виделся с вами.

— Как вы сами, мисс Стоун, расцениваете то, что услышали?

— Это предупреждение, ясно. Я должна увидеть Дэви, но я понятия не имею, где он. Я думала, вы…

— Я тоже не знаю. Он поехал в Локвуд, но вряд ли задержался там надолго… Когда мы говорили с ним, нам казалось, что это частное дело, психологическая зарисовка из жизни ученого. Потом уже выяснилось, что здесь еще что-то…

Машина рванулась, но поехали они не к центру, а в сторону Ричмонда.

— Я не поняла, — сказала Стоун. — Вы начали говорить, продолжайте.

Воронцов не повторял того, о чем говорил вчера Сточерзу. Рассказ приобрел новые краски, интерпретация событий после визита Гендерсона несколько изменилась. Они поехали по шоссе, огибавшему город с запада, машин здесь много, мисс Стоун вырвалась в левый ряд.

— Ваша с Дэви мужская логика мне не всегда понятна, — сказала мисс Стоун, пристально глядя на дорогу. — Все эти сложности, по-моему, сводятся к тому, что вас кто-то водит за нос…

— Мисс Стоун…

— Погодите. Единственное, что я поняла из вашего рассказа: Льюин должен знать, где Дэви. Если за Дэви следили, Льюин в этом замешан, он должен знать. И я его спрошу. А заодно и вашу проблему решу, мистер Воронцов.

— О чем вы, мисс Стоун?

— Это же ясно. Я поеду к Льюину. Вам он отказал в интервью? Ну и что?

— Мисс Стоун, вы не должны этого делать. Навредите Дэви, а сами ничего не узнаете.

— Мистер Воронцов, я решила. Хотите поехать со мной? Там подождете в машине. Если нет, я вас высажу у станции подземки. Ну как?

Воронцов подумал, что спорить бесполезно — она сделает по-своему. Он и Портер действовали окольными путями, потому что для подступов к Льюину им нужны были факты. А ей факты ни к чему, ей нужен Дэви. Она не станет спрашивать физика, кому он продался, потребует лишь информацию о журналисте Портере. Это глупо, но, может быть, сейчас единственно правильно?

Машина свернула с магистрального шоссе на муниципальную дорогу, ведущую к северу. Дом Льюина, насколько знал Воронцов, находится на окраине университетского городка.

— Я с вами, — сказал он.

— Я это и сама поняла, может быть, даже раньше, чем вы решили.

Женщина улыбнулась, и Воронцов подумал о том, какие они разные — мисс Стоун и его Ира. Он вполне мог представить Ирину за рулем автомобиля, готовую на многое, даже на крайности. И все же действовать так решительно она бы не смогла.

Мисс Стоун неожиданно протянула правую руку Воронцову, он машинально сжал ее пальцы.

— Вы кажетесь мне хорошим человеком, мистер Воронцов.

— Спасибо, мисс Стоун…

— Дженни.

— Тогда и меня зовите Алексом.

— Хорошо, Алекс. Поехали.

К дому Льюина они попали в половине шестого. Пиковое время ощущалось здесь не так, как в самом Нью-Скопе. Во всяком случае, не было пробок, повезло им и со светофорами, они промчались сквозь городок, ни разу не притормозив. Почти не разговаривали, каждый думал о своем. Мысли их временами совпадали, тогда они смотрели друг на друга и улыбались, точно зная, что улыбаются именно этой неожиданной схожести мыслей и настроений.

Дом Льюина они увидели издали, но еще не знали, что это он и есть — двухэтажный, приземистый, вытянутый, похожий на старинный русский особняк. Между домом и улицей за невысоким забором был сад — около десятка платанов. Перед входом стояли машины, да и на противоположной стороне улицы их было немало — обычная проблема с парковкой. Но все же втиснуться между ними было можно, и Дженни сделала это искусно, никого не задев.

— Я пойду с вами, — сказал Воронцов.

— Нет, вы подождете здесь, Алекс. Надеюсь, что вернусь быстро. При вас он вообще не станет разговаривать.

Дженни вышла из машины и быстро перешла улицу. Воронцов тоже решил выйти и занять более удобную для наблюдений позицию.

— Подвиньтесь, граф, — услышал он вдруг тихий голос и обернулся: у машины стоял Портер.

— Быстрее, — нетерпеливо сказал Дэвид.

Воронцов передвинулся на место водителя, и Портер мгновенно оказался рядом.

— Черт возьми, Дэви, — изумленно воскликнул Воронцов. — Мы ищем вас целую вечность! Дженни пошла к Льюину…

— Да, я видел. Сейчас она вернется, в доме никого нет. Я не успел ее остановить, пришлось бы кричать.

— Что вы здесь делаете?

— Наблюдаю и жду. Вы получили все мои сообщения?

— Думаю, все. Правда, последнее было кратким…

Портер хмыкнул.

— И вы решили, что я придерживаю информацию. Между тем, в этом сакраментальном вопросе ключ ко всему. Вы на него ответите?

— Дэви, если вам есть что рассказать, давайте обменяемся сведениями. Естественно, я не ответил на ваш вопрос. Думаю, и вы тоже. На банальности не тянет, вам они не нужны, верно?

— Верно. Сейчас вернется Дженни, и мы поговорим. Я зверски устал, Алекс…

Только теперь Воронцов обратил внимание, что под глазами у Портера круги, лицо какое-то одутловатое и потухшее. Три дня назад Портер был энергичен и подтянут, сейчас он походил на тряпичную куклу с неумело пришитыми руками, висевшими вдоль тела, и головой, клонившейся набок от собственной тяжести.

Дженни появилась из тени платанов и остановилась на кромке тротуара. Она выглядела растерянной, ее разочаровало и обеспокоило отсутствие Льюина. Солнце слепило ей глаза, и она не видела ни Воронцова за рулем, ни Портера рядом с ним.

Все произошло в доли секунды. Воронцов услышал визг тормозов, и автомобиль серого цвета, вырвавшийся из-за поворота, резко затормозил, скрыв Дженни от Воронцова. Тотчас взревел двигатель, машина рванулась и помчалась вдоль улицы, но Дженни на тротуаре уже не было. Воронцов не успел ничего сообразить, первая мысль была: Дженни оступилась, и автомобиль сбил ее. Портер рявкнул что-то и, прижав Воронцова к левой дверце, включил зажигание. Но управлять машиной в таком положении было невозможно, он отодвинулся и крикнул:

— За ним, черт вас дери!

То, что произошло в четверть часа, Воронцов не сумел бы потом рассказать последовательно. Меняться местами не было времени, серый автомобиль уже заворачивал за угол, когда Воронцов, наконец, пришел в себя окончательно, чтобы, не раздумывая, выполнять команды.

— Быстрее, — крикнул Портер, когда они свернули за угол вслед за серым автомобилем и оказались на прямом и широком шоссе. Серый автомобиль удалялся, и Воронцову пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не сбросить газ, когда стрелка спидометра перетащилась за отметку 90. Он даже не сообразил, что это были 90 миль, а не километров. “Быстрее, быстрее”, — бормотал Портер, и стрелка доползла до 110. Расстояние не сокращалось, но и не увеличивалось. Заднее стекло в салоне серого автомобиля было темным, и разглядеть, что происходит внутри, Воронцов не мог. Их же машина просматривалась насквозь, солнце стояло низко, лучи его будто простреливали салон.

От шоссе го и дело отходили развилки, транспортные пересечения двух, а то и трех уровней, но серый автомобиль шел пока прямо, и Воронцов подумал: что они станут делать, если все-таки догонят похитителей. Пока это гонка, а что начнется потом? Драка, стрельба?

Серый автомобиль свернул вправо, когда Воронцов меньше всего ожидал этого. Дорога вела в какой-то поселок, начинавшийся сразу за шоссе. Они влетели на довольно узкую улицу, и здесь автомобиль исчез. Он свернул вправо, но когда Воронцов повторил маневр, он не увидел автомобиля, улица была пуста. Он промчался вдоль нее до конца — это был тупик. Развернуться было негде, и он дал задний ход. Здесь было несколько проездов и влево, и вправо. Куда именно свернули похитители?

— Поехали назад, к дому Льюина, — сказал Портер тусклым голосом. — Там моя машина.

— Простите, Дэви, я… просто не получалось быстрее…

— Не надо, Алекс, шансов у нас все равно не было. Поехали.

Они вернулись к дому физика, все такому же безжизненному.

— Нужно сообщить в полицию, — неуверенно сказал Воронцов, когда Портер вернулся, взяв из своей машины кожаную сумку с длинным ремнем.

— Конечно, — отозвался Портер, странно посмотрев на Воронцова. — Моя полиция меня бережет — так у вас говорят? Я знаю, кто увез Дженни. Пока достаточно и этого.

— Вы знаете…

— Поехали, Алекс. Не ко мне и не к вам. У вас есть друзья из русских?

— Конечно, — сказал Воронцов, подумав о Крымове.

Портер молчал, Воронцов думал о Дженни и не мог понять, почему они не вламываются в ближайший полицейский участок, почему Портеру достаточно знать, кто увез его девушку. Он уверен, что с ней ничего не случится? Как он может быть уверен? А если не уверен, то что же — он просто бездушный газетный делец, который ради информации готов забыть обо всем? А он, Воронцов, молча сидит рядом. Если бы на месте Дженни была Ирина, что сделал бы он? Разумеется, бросился бы в полицию. К чертям все.

Крымов был дома, но встреча оказалась не совсем такой, на которую рассчитывал Воронцов.

— Господи, Алексей Аристархович! — Крымов смотрел на Воронцова, будто увидел привидение. — Где вы обретаетесь? То, что вы делаете, — нелепо… Проходите в кабинет. Вы тоже, господин Портер.

— Что нелепо? — удивился Воронцов.

— Погодите… По вашему виду я понимаю, что вы ничего не знаете.

— О чем не знаю?

— Садитесь. Выпьете, мистер Портер?

Портер покачал головой.

— Кажется, — сказал он, — Алекс что-то натворил?

— Час назад в консульство позвонили из Бюро и сказали, что Воронцов занимается промышленным шпионажем, и у них есть доказательства. По законам Воронцов может быть взят под стражу, но фирма, — не знаю названия, — дела пока не возбуждает. Власти, вероятно, потребуют высылки Воронцова. Вот так. Консул вне себя. Он поехал объясняться и доказывать, что все это провокация. А вас ищут…

— Вот бред так бред, — пробормотал Воронцов.

— Индивидуальный подход, — усмехнулся Портер. — С Жаклин они избрали один путь, с Льюином другой… А с вами… Логично.

— Что логично? — раздраженно сказал Крымов. — Вы понимаете, Алексей Аристархович, что я обязан позвонить в консульство и сообщить, что вы здесь?

— Я думаю, — тихо сказал Портер, — что если господин Крымов разрешит воспользоваться телеприставкой и терминалом, мы будем знать гораздо больше, сопоставив мою и вашу, Алекс, информации. Господин Крымов будет при этом присутствовать и позвонит консулу, если сочтет нужным. От того, как быстро мы с Алексом разберемся, будет зависеть и судьба Дженни.

Крымов пожал плечами.

ЧАСТЬ 2. ДЭВИД ПОРТЕР

Жаклин Коули не исполнилось и двадцати пяти. Она была худенькая и вряд ли производила впечатление на мужчин — в ней все было с едва уловимым недостатком. Узковатые бедра, небольшая грудь, чуть раскосые глаза. К тому же, когда открыла Портеру дверь, на ее лице не было грима, оно казалось желтым, усталым и испуганным.

Портер прошел в маленькую комнату, которая выглядела еще меньше, чем была на самом деле, потому что половину ее занимал белый кабинетный рояль. На крышке рояля стопками лежали ноты и стоял в рамке большой портрет Верди.

— Это итальянский композитор, жил полтора столетия назад, поэтому у него такая седая борода, — сказала Жаклин, проследив за взглядом Портера.

Портер улыбнулся.

— Вы, наверно, решили, мисс Коули, что репортеры понимают в музыке не больше, чем в ядерной физике, да? Верди был моим любимым композитором, пока я не открыл для себя Гершвина. “Порги” и блюзы с некоторых пор действуют на меня сильнее, чем буря в “Отелло”. Вы можете это объяснить?

— Могу, — сказала Жаклин и села к роялю, потому что больше сесть было некуда, единственное кресло занял Портер. — Могу, но не стану. Вы ведь пришли не за этим… А теперь и вовсе не станете мне верить.

— Почему “теперь”? — настороженно спросил Портер.

— Вы не читали газет? — Жаклин перебросила ему сразу две.

Это были утренние локвудские газеты, раскрытые на развороте, в правом углу которого Портер сразу узнал портрет Жаклин — фотография была не новой, Жаклин на ней выглядела еще моложе, прямо девочка. Текст он пробежал взглядом профессионально — быстро и цепко. Он сразу понял, что это не фальшивка, да и поведение Жаклин не оставляло сомнений.

— Это очень серьезно? — участливо спросил он. — Я имею в виду последствия для вас.

— С работы меня уже попросили. Теперь придется жить только уроками музыки. А кому это сейчас нужно?

— Простите, — сказал Портер, — у меня ощущение, что эта напасть из-за моего к вам звонка…

— Возможно… Вскоре после вас позвонил кто-то и сказал что… ну… о чем бы я вам ни говорила, верить мне не будут, потому что все знают, что я наркоманка. Я растерялась… Я очень быстро теряюсь и перестаю соображать… Хотела найти вас и предупредить, что я не стану с вами разговаривать, а утром мне опять позвонили… на этот раз директор и сказал… А в почтовом ящике я обнаружила газеты. Вообще-то я их не выписываю.

— Я могу уйти, — сказал Портер. — Мне очень нужна ваша информация, но я уйду, если вы захотите.

Жаклин подняла на него глаза, и Портер понял, что уйти не сможет.

— Когда мы познакомились с Уолтом, я знала, что добром это не кончится. У меня всегда бывают предчувствия, когда я знакомлюсь с людьми… Будто кто-то говорит мне: держись от него подальше. А с этим тебе может быть хорошо. Но я никогда не слушаю предчувствий. А потом убеждаюсь, что напрасно.

— Меня вы тоже видите впервые…

— Не впервые… Впервые — вчера по видео… Хотите кофе?

— Не откажусь, — сказал Портер.

Жаклин вышла. Портер огляделся — кроме рояля, который отвлекал внимание от деталей, в комнате был еще стеллаж с книгами. Портер встал и подошел ближе. В простенке между книгами была наклеена фотография — Льюин и Жаклин на фоне полуразрушенной крепости. Льюин смотрел в небо и показывал на что-то — птицу или самолет, а Жаклин ласково смотрела на Льюина. Портер дал бы голову на отсечение, что к наркотикам Жаклин пристрастилась после того, как физик ее бросил.

Жаклин вкатила сервировочный столик с двумя большими чашками кофе и тарелкой с сандвичами. Она поставила столик перед креслом, принесла вертящийся стул и села рядом.

Пор rep опустился в кресло, взял в руки чашку и почувствовал, что засыпает. Ночь он не спал, а вчера мотался из Нью-Скопа в Дарлингтон и обратно, на рассвете мчал в Локвуд и сбивал кого-то со следа, гадая — кого именно. Сейчас он подумал, что делал это напрасно. Все равно кому-то стало известно, что он звонил Жаклин и договорился о встрече.

— Я был вчера в Дарлингтоне, — сказал Портер, — слушал выступление Уолтера Льюина. Я в недоумении. Прежде он был другим. Я как-то говорил с ним, писал о нем, это был другой человек.

— Другой, — повторила Жаклин. — Мы познакомились… ну, это неважно… Я влюбилась в него по уши, знаете, как это бывает с девушками, когда им кажется, что явился принц. Я знала, что он женат, и у него взрослый сын, но это не имело значения… Скажите, разве с этим теперь считаются?

— С этим и раньше-то не очень считались, — вздохнул Портер.

— Когда он бросил меня, я… Мне было плохо… Но ведь он был прав. Скажите, если больше не любишь, то… Разве имеет значение, что другой… Разве с этим считаются?

— Уолтер — большой ученый, — осторожно сказал Портер, — и ход его мысли не всегда понятен.

— Вот! Сейчас я тоже так думаю. Правда, не всегда. А раньше мне казалось… Впрочем, это неважно. Вы его видели, да?

— Видел и слышал. Уолтер говорил, что неплохо бы организовать небольшую ядерную войну.

— Не понимаю, — пробормотала Жаклин. — Он не говорил этого, когда мы были вместе… А потом еще умерла Клара… И Рей попал в катастрофу… Я бы не перенесла. Я хотела, чтобы он вернулся ко мне, а он… Вы знаете, что мне сказал Уолт? Все для всех и так кончено. И еще он увидел знак на моем платье и сказал, что… Ну, это неважно.

— Говорите, я слушаю.

— Сказал, что видеть не может этого знака, а ведь это был наш с ним знак, хотя и не совсем наш, но все-таки и наш тоже.

— Какой знак?

— На платье, я же говорю… Я его выбросила… Нет, я собиралась, раз Уолт сказал, но… А, конечно! — Жаклин бросилась из комнаты, и Портер едва не застонал. Ее могли и не компрометировать, в том, что говорила Жаклин, смысла было не больше, чем в болтовне любой женщины, которую бросили. Портер проверил, нормально ли работает видеокамера — сумку он предусмотрительно поставил так, чтобы объектив смотрел в сторону журнального столика.

Жаклин вбежала, неся на вытянутых руках оранжевое вечернее платье из модного лет пять назад политрена.

— Вот, — сказала она, распрямляя перед Портером складки. На левой стороне у плеча был вышит знак: скрещенные стрелы и вопрос.

— И что же это? — спросил Портер.

— Наш с Уолтом талисман.

— Вы сказали, Джекки, что это ваш знак, но и не совсем ваш. Он означает что-то еще?

— Господи, конечно! Тогда было такое движение… Вы репортер и ничего об этом не знаете? Об этом даже в сенате говорили, я сама слышала, я была там с Уолтом. Это было в мае, да… в мае третьего года.

— Погодите, Джекки, об этом потом. Что еще означает этот знак?

Жаклин замолчала, приложила ладонь ко рту, закрыла глаза. Прошла минута, и Портер подумал, что она просто боится сказать лишнее, а слова так и хотят соскользнуть с языка, и у нее нет иного способа молчать, кроме как ждать, пока репортеру не надоест, и он не захочет уйти.

— Простите, — сказала Жаклин неожиданно ясным голосом. — Я вам, наверно, кажусь дурой. Просто… Когда я вспоминаю, мне трудно взять себя в руки. Простите. Я сейчас…

В молчании прошла еще минута. Жаклин открыла глаза, и это был другой взгляд — внимательный и чуть ироничный.

— Я скажу вам, когда Уолт переменился. У меня все ассоциируется с собственными переживаниями, а они вам не интересны. Не возражайте. Так вот… Несколько лет назад Уолт работал в какой-то фирме, проводил исследования, очень важные для будущего. Так он говорил. И у фирмы был этот знак. Сначала я получила по почте анкету с таким знаком. Ответила и отправила обратно. А потом пришел Уолт… Так мы познакомились. Листы с этим знаком он приносил еще много раз. Опросные листы, очень необычные вопросы. Мне было трудно, многое там касалось географии, физики, войны и мира, философии, я спрашивала, зачем мне это, а Уолт отвечал, что очень важно, чтобы такие листы заполнили добросовестно как можно больше людей самых различных профессий. Для чего важно? Для будущего, сказал он, а значит, и для нас двоих.

— Какие там были вопросы? — быстро спросил Портер.

— Не помню, честное слово, у меня отвратительная память на такие вещи.

— Но ведь Уолт говорил, что это важно, и вы не могли…

— Могла. Важность для меня ассоциировалась с нашим знаком, но он оказался несчастливым. Однажды вид у Льюина был такой, что я решила: все между нами. Уолт сказал, что любит меня по-прежнему, но это не имеет значения, потому что нужно все делать так, будто завтра конец света. А если нет, нужно все делать так, чтобы конец света был как можно скорее, потому что иначе будет гораздо хуже. Вы понимаете, что он хотел сказать? Я — не г. А Уолт усмехнулся и промолвил, что, к счастью, никто этого не понимает. Понять это так же следовало, как ответить на вопрос: для чего живет человечество. И я опять не поняла. Потом… Да, именно после того вечера Уолтера будто подменили. Точно. Именно тогда. Второго февраля третьего года.

— Вы прекрасно помните!

— Боже мой, в тот вечер мы впервые поссорились. Потом помирились, он приезжал ко мне опять, но все было уже иначе. Уолт смотрел на меня с жалостью. Раньше он так не смотрел: зачем было меня жалеть? Когда любишь, жалость не нужна, жалеть начинаешь, когда бросаешь…

— Погодите, Джекки, — Портер жестом остановил ее. — Давайте вернемся. Уолтер переменился, говорите вы. Были какие-то внешние события? Ну, кроме вашей ссоры, но ведь и она была следствием, а не причиной, верно? Скажем, ему угрожали? Или что-то еще?

Жаклин покачала головой.

— Ничего такого, о чем бы я знала. Ему не угрожали, это точно, этого он бы от меня не скрыл. Он решил так сам… После этого вечера он никогда не приносил бумаг с нашим знаком, и платье я спрятала, но все равно было поздно. А знак этот я потом видела еще один раз. В Дарлингтоне. Я приехала туда, потому что знала: Уолт там. Искала его и нашла. Я думала, что замешана женщина. Это первое, что приходит на ум, самое простое и глупое. Он пошел на Капитолий, я подошла к нему, у входа. Уолт был поражен. Он сказал: “Хочешь послушать, что от всего осталось?” Я ничего не поняла, но сказала “хочу”, и мы пошли на какое-то заседание. Там обсуждали фирму, у которой был наш знак. Сенатская подкомиссия обвинялась в том, что растратила на эту фирму много денег. А фирма растратила деньги на исследования, которые не стоят ни цента. Но я смотрела только на знак и думала, что Уолт специально привел меня, чтобы я убедилась: у нас все кончено, как с этой фирмой… Когда мы выходили, он сказал что-то вроде: “Они-то выпутаются, а вот все мы как?” Потом сказал, что нам нужно расстаться, со мной он становится слабым и ни на что не может решиться. А он должен. Стоял совершенно чужой мужчина и говорил: я должен. Мне стало страшно… Почему вы молчите?

— Джекки, — сказал Портер, — я еще не знаю, что буду делать, но обещаю вам две вещи. Во-первых, у меня в Нью-Скопе много знакомых, и я поговорю о работе для вас. Во-вторых, я разберусь с этой фирмой. Вы только вспомните ее название. И фамилии. На заседании называли чьи-то фамилии… Вспомните.

— Нет… У меня отвратительная память на фамилии. Честно. Другое дело — музыка, звуки. Вот только если… Если бы вы называли фамилии, я бы, может быть, вспомнила, были там такие или нет. Почему вы молчите?

— Джекки, — это бессмысленно. Неужели нет никакой зацепки?

— Хотите, поделюсь безумным? Я пыталась склеить, но у меня с логикой плоховато. Фамилий я не запоминаю, но однажды, примерно год назад, я прочитала в газете про одного химика. Его обвиняли в том, что он сексуальный маньяк. И я вспомнила, что его фамилия тогда называлась в сенате. Это промелькнуло, и я опять забыла… Месяц спустя была другая фамилия, и тоже из тех. Биолог, довольно известный, судя по всему, оказался наркоманом. Кронинг?.. Нет… Или… Не буду врать, не помню. Вскоре — новая фамилия. Философ. Связь с мафией. А потом были еще. Я даже хотела записывать. Один из них, кажется, торговал девочками, представляете? Честное слово. Конечно, в газетах много чего пишут, но тут было что-то неладное…

— Сколько же было названо фамилий тогда, в сенате? — осторожно спросил Портер.

— Наверно, сорок… или больше. Но вот что меня поразило. Одна фамилия. Генетик. Я обратила внимание потому, что он погиб в первом году. Я еще подумала: он-то при чем, ведь тогда и фирма только-только образовалась. Но фамилию я все равно забыла. А полгода назад прочитала в газете: он был связан с подпольными игорными домами. Зачем же покойников трогать, а? И эту фамилию я запомнила. Джеймс Скроч. Точно. Генетик… А теперь вот моя очередь…

— Разве ваша фамилия тоже…

— Нет, конечно. Но все равно — на мне знак. Понимаете?

— Джекки, — Портер встал, — извините, я ненадолго вас покину. У вас ведь нет компьютера? А мне он срочно нужен, я передам информацию и вернусь.

Портер действительно был уверен, что вернется, отправив инструкции Воронцову.

Он зашел в ближайшее кафе и позавтракал. Сидел перед чашкой кофе — второй за утро — и думал, имеет ли смысл эта игра. Что получил в результате лично он, Портер? Материал, которым придется делиться с Воронцовым. Стоит ли материал траты нервов? Кто стоит за Льюином? После разговора с Жаклин Портер был убежден, что речь идет о научных проблемах. Некая фирма провела исследование, результат которого заставил физика изменить взгляды на жизнь. Скомпрометированные ученые — вот что интересно. Если это только не фантазии Жаклин.

Портер подошел к стойке и спросил хозяина, есть ли здесь компьютер — ему срочно нужно дать материал в редакцию, он репортер, вот удостоверение. Хозяин не сдвинулся с места, что было, впрочем, не удивительно — в нем было фунтов триста веса. Он сидел за стойкой как Будда, но руки, смешивая коктейли, действовали быстро и ловко. Портер положил перед ним бумажку в пять долларов, и хозяин, спихнув ее в ящичек кассы, кивнул официанту.

В соседней с баром комнате был компьютер и, что не без удовольствия обнаружил Портер, — выход во двор. Официант скрылся, оставив дверь открытой, чтобы массивный хозяин мог наблюдать за клиентом. В свою очередь, Портер видел уголок кафе. Он передал на резервированный блок сообщение для Воронцова, немного подумал и затребовал информацию из “Нью-Скоп таймс” и “Дарлингтон пост” за последние два года. Он знал, что национальный банк данных хранит колоссальную информацию, рассортированную по темам, которая выдается по требованию пользователя, если, конечно, данные не заблокированы кодом. Кодов тоже было множество, в частности, репортеры пользовались данными, которые можно было затребовать, набрав номер личной карточки, — машина сверялась с реестром и после этого выдавала нужный материал.

Набирая запрос, Портер подумал о том, что в этих проклятых компьютерах заложено гораздо больше, чем он подозревает, и уж, наверно, бесконечно больше, чем думает любой средний американец. Наверняка в голографических ячейках хранится все, о чем Портер хочет знать. Но упрятана эта информация надежно. Обратиться к банку данных именно так, чтобы получить нужный ответ, — высокое искусство, своего рода талант. Чаще бывает (Портер сталкивался с этим не раз), что роешь носом землю в поисках фактов, находишь их, исколесив страну, выясняешь почти все. Остается единственный вопрос, с ним и обращаешься к банку данных. И с ответом получаешь еще и все то, за чем охотился неделю, а то и больше. Один кибернетик, у которого Портер как-то брал интервью, сказал, что техника хранения и выдачи информации опережает сознание среднего потребителя лет на сто, если не на двести. Все равно, как если бы в семнадцатом веке начали продавать личные автомобили. Люди держали бы машины в гаражах, а ездили бы на лошадях, потому что понятия не имели бы о том, как обращаться с транспортом будущего.

Запрос, который он сделал, касался возможных разоблачений неблаговидной деятельности ученых. Нужны фамилии, профессии, места работы и проживания. Прошло минуты две, ответа не было. Видимо, поиск велся по спирали, и информация накапливалась в памяти, чтобы быть выданной сразу. Краем глаза Портер увидел, что к хозяину подошел мужчина и сел за стойку. Смотрел мужчина не столько на бокал с виски, сколько в зеркало на противоположной стене. В зеркале он видел внутреннюю комнату, но и Портер видел все, что происходило перед стойкой. Оба делали вид, что не интересуются друг другом, но Портер все больше нервничал.

Наконец, по дисплею побежали слова, и Портер, не читая, затребовал распечатку. Он знал, что тем самым дает преследователям возможность следить и дальше за его движениями: данные можно распечатать вторично, что, без сомнения, и сделает тип перед стойкой или кто-то другой. Но имен в списке было много, и Портер, конечно, отправится не к тому, который обозначен первым.

Портер направился к двери в зал и увидел в зеркале, что мужчина начал слезать с табурета. Подойдя к двери, Портер захлопнул ее и запер изнутри, подскочил к терминалу, вызвал из принтера список, взял свою сумку и выбежал во двор. Здесь громоздились ящики и коробки с товаром, и Портер, миновав ворота, оказался на улице. Оглянулся — за ним никто не шел. Быстрым шагом он направился к перекрестку и перехватил такси, из которого только что вышла молодая женщина. Попросив везти себя к универмагу “Мэйси” (нейтральный пункт, ничего не дающий преследователям), Портер развернул лист бумаги.

В списке были двадцать три фамилии — двадцать один мужчина и две женщины. Кое-кто из этих людей попал сюда случайно и не имел отношения к фирме, товарный знак которой вышит на платье Жаклин Коули. Кто именно? Занимаясь всеми, можно потратить уйму времени Нужна система Прежде всего необходима, как говорят ученые, рабочая гипотеза. Скажем, так: несколько лет назад было создано объединение ученых, некая частная фирма, каким-то образом попавшая в поле зрения законодателей. Похоже, что речь шла о негласном финансировании. Фирма проводила систематический опрос большой группы людей, в основном, ученых. Причем ученых, замешанных в достаточно грязных делах.

Одна странность. Нигде не упоминалась ни одна фамилия военного. Значит ли это, что военные к этому непричастны?

Портер бросил шоферу десятку, выскочил из такси и нырнул в холл универмага. Быстро переходя из зала в зал, он купил мороженое и съел его, ненадолго задержавшись у большого зеркала на лестнице. “Нужно сделать две вещи, — решил он. — Показать список Жаклин — она должна вспомнить хотя бы некоторые фамилии. А расследование начать с космолога Патриксона. Фамилия стояла в середине списка, жил ученый в полутора часах езды от Локвуда, в том же университетском городке, что и Льюин. Вряд ли космолог попал в список случайно. Но и логически — какое он мог иметь отношение к фирме? Вот и объяснимся”.

Обратно к дому Жаклин Портер добирался пешком через дворы, а потом в полупустом автобусе. На углу, откуда были видны окна квартиры Жаклин, стоял таксофон, и Портер набрал номер. Трубку не снимали. Он набрал еще раз, с тем же результатом. Уснула? Ушла?

Портер пошел по стороне улицы, противоположной дому, где жила Жаклин. Ему было беспокойно. Окна в квартире закрыты — он помнил, что они были распахнуты во время их разговора. Если Жаклин нет, то ему не только в квартиру, но и в дом не попасть — на дверях электронные замки. Портер прошел до следующего перекрестка и опять позвонил. Жаклин не отвечала. Подавив беспокойство, Портер направился к станции проката автомобилей, реклама которой виднелась в полумили.

— Вам не кажется, что именно из-за вас Воронцов попал в неприятное положение? — сухо спросил Крымов.

— Нет, — отозвался Портер.

— Если речь действительно идет о сведениях военного характера…

— Дайте досказать, — Портер поднял руки, — решать будем потом.

— Продолжайте, — буркнул Крымов, — но все это мне не нравится.

Портер явился к Патриксону без предупреждения. Жил космолог на тихой тенистой улице, в небольшом коттедже, какие строят обычно на берегу залива. Открытая терраса, небольшой сад с ухоженными деревьями. Когда Портер остановил машину перед входом, был час дня. В саду возился мужчина, который на звонок Портера поспешил к забору и открыл дверь, даже не поинтересовавшись именем гостя.

— Вы впускаете всех? — улыбнулся Портер, глядя на открытое и доброжелательное лицо Патриксона. Хозяин был высоким, склонным к полноте, он не выглядел ни озабоченным, ни тем более удрученным.

— Всех, — Патриксон тоже улыбнулся. — Грабителям у меня делать нечего. А вы кто?

Портер представился, и улыбка сползла с лица Патриксона.

— Давно не имел дела с репортерами, — сухо сказал он. — Радости от таких разговоров мало. Хотите узнать, как мне живется после скандала?

— Нет, — Портер покачал головой. — Хочу поговорить с вами о физике Уолтере Льюине. И о фирме, которая года три назад распространяла опросные листы…

Они прошли в комнату, которая служила, видимо, кабинетом и спальней одновременно. Порядок был образцовым — стеллажи вдоль стен до самого потолка, письменный стол, узкая тахта. Не спрашивая, Патриксон поставил на стол бутылку сухого вина и два высоких бокала.

— Хотите пейте, хотите нет, — сказал он, — а я выпью. Вот так. А теперь, господин Портер, расскажите мне, что вы знаете о Льюине и о фирме. Все, что знаете. Только тогда я отвечу на ваши вопросы. И заранее скажу: как вам известно, обошлись со мной круто. Жена ушла, постоянной должности в университете я так и не получил. А внебрачная связь, о которой писали, у меня была. Хотел бы я посмотреть на мужчину, который не имел таких связей. Так — все это обо мне лично. Теперь ваша очередь.

Портер говорил сжато, но старался не упустить наиболее важных деталей. Он чувствовал, что с Патриксоном дело пойдет, говорить с ним было легко. Когда Портер замолчал, космолог вышел, не сказав ни слова. Вернулся он через минуту и бросил на колени Портеру небольшую книжечку. В правом верхнем углу обложки Портер увидел тот же знак, что и на платье Жаклин Коули.

— Вот то, что вы ищете, — сказал Патриксон. — Это вопросник фирмы “Лоусон”. Около двухсот вопросов, вы их потом изучите и, если будет желание, сами сможете ответить. Три года назад Льюин — он у них был экспертом — предложил мне такой вопросник. Я ответил, а потом заинтересовался — все-таки Льюин физик, а вопросы… Начал анализировать, проверять кое-какие факты, устанавливать взаимосвязи. Наконец понял, почему оказался среди опрашиваемых.

— Почему?

— Из-за моих последних работ. Я занимался проблемой скрытой массы во Вселенной. Не делайте умное лицо, господин Портер, для вас это темный лес. Попробую объяснить, иначе вы и дальнейшее не поймете.

— Можно мне включить запись?

— Да, пожалуйста. Посмотрите на досуге. Если вас не прижмут по дороге и не отнимут сумку.

— Думаете, до этого может дойти?

— Уверяю вас. Видите, я говорю спокойно, потому что все останется между нами. Никто этого не напечатает, и ничего, кроме неприятностей, материал вам не принесет. Как, нравится такое вступление? Если перспектива пугает, скажите, и мы пойдем на кухню есть жареное мясо.

— Говорите, — вздохнул Портер.

— Ну, ну… Так речь пока пойдет о космологии, поскольку для меня все началось с нее. Вы знаете, что Вселенная разбегается? Галактики удаляются друг от друга… Впрочем, это знают даже дети. Вопрос: вечно ли будет продолжаться расширение, или когда-нибудь галактики начнут сближаться? Ответ зависит от того, какова плотность материи во Вселенной. Если она больше некоторого предела, то силы тяготения велики, и разбегание галактик будет остановлено. А если материи недостаточно, то галактики будут разбегаться всегда. По современным данным, плотность материи близка к критической. Очень близка. Теоретически такие модели исследовались. Не я первый решал задачу: что будет со Вселенной, плотность которой в точности критическая. Я всего лишь привлек более надежные физические идеи. Больше физики, чем математики… Не буду утомлять вас наукой… Получилось, что Вселенная с критической плотностью не в состоянии развиваться. В ней не может быть ни расширения, ни сжатия, никакого развития материи в крупных масштабах.

— Значит, в нашей Вселенной плотность не может быть критической, — с глубокомысленным видом сказал Портер, — ведь галактики разбегаются, вы сами сказали.

— Однако! Вы умеете рассуждать, браво…

— Не иронизируйте, я ведь, в общем, далек от науки.

— Ну, аналитические способности у человека или есть, или их нет. Как мед у Винни-Пуха.

— Спасибо, профессор.

— Я не профессор. Зовите меня Рольфом.

— Я Дэвид.

— Так вот, Дэвид, вернемся к нашим баранам. В роли барана небезызвестный вам Льюин. Он явился ко мне недели через две после того, как я отправил опросный лист. О Льюине я и раньше слышал, читал. Его работы мне нравились. О них мы и говорили весь вечер. В общем, кончилось тем, что Льюин предложил мне поработать на фирму. В группе экспертов.

— Значит, вы…

— Нет, я не входил в элиту. Я потом выяснил, что над группой, в которую я входил, было еще несколько. А окончательный анализ и решение принимались уж совсем наверху. К какой ступени иерархической лестницы принадлежал сам Льюин, я так и не понял. Возможно, он знал о проблеме лишь чуть больше меня.

— О какой проблеме, Рольф?

— Дальний прогноз развития общества. Такие прогнозы называются стохастическими, потому что в них великая роль случайных, трудно учитываемых факторов. Но это лишь мое мнение, Дэвид. В нашей группе экспертов было пятнадцать человек. Наверняка существовали и другие группы. Контактов с ними мы не имели. Возможно, они работали с той же информацией, а выводы потом где-то сравнивались.

— Вас собрали вместе? Кто входил в группу?

— Жили мы врозь, если вы это имеете в виду. Собирались дважды в неделю. Только через мои руки прошли тысячи анкет, причем цели многих вопросов я так и не понял. А вот кто был членом группы… Как вы, видимо, сами догадались…

— Фамилии коллег вы увидели в списке, который я вам показал.

— Да. Мне и в голову не приходило, что со всеми могли обойтись так же, как со мной. Но если вдуматься, чем я лучше других?

— В списке наверняка есть лишние фамилии?

— Кое-кого недостает, но есть и лишние, вы правы. Впрочем, это могут быть члены другой экспертной группы.

— А прогноз? Что вы скажете о нем?

— Ничего, Дэвид. Я ведь не прогнозист, а космолог. Какие выводы сделали наверху, я не знаю. Могу предполагать, что не очень утешительные, скажем так. Я ведь судил только по поведению Льюина. Мы с ним встречались довольно часто, и менялся он на глазах.

— Расскажите подробнее, Рольф.

— Сначала, месяцев пять — шесть после нашего знакомства, это был уравновешенный человек, влюбленный в жизнь и науку. Послушали бы вы, как он возмущался, когда в конгрессе протащили законопроект о возможности применения ядерною оружия против неядерных стран! А со временем… Он мрачнел. Я приписывал это усталости. Он ведь занимался научной деятельностью, работал в комитете “Ученые за мир”, возился с экспертными группами и, наверно, не только с нашей. И еще делал что-то в комиссии или комитете, где рассматривались наши обработки анкет. Позднее я понял, что это не усталость. Как-то он сказал: “Рольф, ваш академизм кажется мне смешным. Мой тоже, так что не обижайтесь. Скажите лучше, как бы вы поступили, если бы узнали, что ваш любимый сын сооружает бомбу, чтобы взорвать собственный город?” — “У меня нет сына”, — ответил я. — “Вы умеете мыслить абстрактно — вот вам задача”. — “Отлупил бы его, отобрал все, что он сделал…” — “А он начал бы сначала, и чтобы предупредить дальнейшие вопросы, скажу: он будет начинать сначала после каждой вашей трепки. А слова на него не действуют”. — “Не знаю”, — сказал я. — “Если бы пришлось выбирать, — закончил разговор Льюин, — между жизнью вашего сына и жизнью города?”

— Он ушел, а я забыл об этом разговоре. Через неделю он вернулся к своему вопросу, но я не смог ответить — честно говоря, вопрос показался мне бессмысленным. Льюин был расстроен, сказал что-то вроде: “Чего тогда вы все стоите, ученые, черт вас дери”. Чувствовалось, что вопрос этот буквально его мучил. Позднее, анализируя, я подумал, что он, возможно, имел в виду собственного сына Рея, но бомба, конечно, ни при чем. Выражался он, скорее всего, фигурально… Уезжая, он сказал: “Я бы его убил”. А в следующий приезд спросил: “Как, по вашему, Рольф, зачем живем все мы, люди?” В общем, появился в нем какой-то надлом.

Работу мы закончили, я дал свой срез прогноза в области физических исследований, насколько вообще мог представить будущую физику по собственным соображениям и из того, что выцедил из анкет. Больше с Льюином не встречался. Когда он начал публично призывать к войне… Я не удивился. По-моему, это было глупо. А то, что сделали со мной, со всеми в нашей группе — не глупо? Нам говорили, что мы не должны распространяться о своей работе на “Лоусон”, но подписок с нас никто не брал… Толку в этом нет.

— Действительно, — сказал Портер, — я тоже не вижу смысла. Скомпрометировали всех. Думаю, что всех. Почему? Если бы хотели угрожать, то угрожали бы иначе — держали бы на крючке, намекая на возможность скандала. А когда скандал уже произошел — это ведь развязывает руки, а не связывает их. Так?

— Конечно, не так. Этот скандал — предупреждение. Я понял его так, и каждый из группы, видимо, испытал нечто подобное.

— Предупреждение — о чем?

— Выключите вашу камеру, — сказал Патриксон резко.

— Пожалуйста.

— Между нами, Дэвид. Эта связь, из-за которой… В общем, она кончилась трагически. Мейбл… Господи, не могу об этом вспоминать… Когда мы расстались, Мейбл покончила с собой… И оставила записку. Думаю, что оставила, хотя сам не видел. Но в полиции мне дали понять… Меня в любую минуту могут привлечь за… Я не убил ее своими руками, но…

— Я понимаю, Рольф, — тихо сказал Портер. — Не продолжайте.

— Теперь вы знаете, чем этот шантаж отличался от других. То, о чем писали газеты, — вершина айсберга. А в глубине…

— Вы думаете, что каждый из вашей группы…

— Уверен. Нас и выбирали-то для работы на “Лоусон”, зная, чем потом прижать.

— Почему же вы были откровенны со мной?

— Откровенен? Я рассказал вам кое-что, больше из космологии. И это тоже вершина айсберга. Захотите копать дальше — ваше дело. Но не советую. Собственно, я уверен, что до истины вы не докопаетесь.

— Не докопаюсь до того, что сделала фирма “Лоусон” или до причин поведения Льюина?

— Одно — следствие другого. Не докопаетесь потому, что это действительно сложно. Очень.

— А ваша космологическая задача? Она имеет отношение к…

— Имеет, — прервал Патриксон. — И моя сугубо, казалось бы, академическая задача, и то, чем занимался сам Льюин, и… ну, неважно. Все сцеплено крепчайшим образом и совершенно однозначно. И поступки Льюина — прямое следствие. Плюс гипертрофированная совесть. Да, мне кажется, — именно совесть. Я только не понимаю, почему его не останавливают?

— Зачем? Нашим ястребам эти речи очень импонируют.

— При чем здесь наши ястребы? Его должны остановить другие.

— Вы хотите сказать…

— Все, Дэвид. Я сказал достаточно. Вы меня оглушили своим списком. Все.

— Все, Рольф?

— Ну хорошо… По дороге отсюда подумайте над вопросом: для чего живет человечество? Не каждый из нас, а все вместе. А?..

Портер остановил машину у кафе и зашел перекусить. День клонился к вечеру, и нужно было принять решение. Телефон Жаклин по-прежнему не отвечал. Видимо, не имело смысла двигаться дальше по цепочке и выуживать у всех, кто упомянут в списке, крохи полезной информации. Работа фирмы была организована на многих уровнях, а он пока топчется на низшем. Нужно искать людей, более тесно связанных с Льюином, или выходить на самого Льюина, что проще всего — отсюда до его дома не больше мили. Правда, сказать Льюину пока нечего. Может, поговорить о смысле жизни?

Почему и Жаклин, и Рольф придавали такое большое значение этому вопросу? Вряд ли у пресловутой фирмы, если она действительно занималась прогностической деятельностью, цель была так плохо сформулирована. Фирмы с большим капиталом и секретностью не создаются для того, чтобы решать философские проблемы. Нечто конкретное. Нечто сугубо вещественное, но почему-то связанное с сакраментальным вопросом, на который никто ответить не смог — за многие тысячелетия.

Неясно, кто такой Джеймс Скроч, единственный, кого вспомнила Жаклин. В списке скомпрометированных ученых его нет. Патриксон о нем не упомянул. Может, именно Скроч стоял на вершине айсберга? Однако он ведь умер и довольно давно. Нужно заняться им, и это лучше сделает Воронцов.

Портер пешком дошел до местного отделения банка Нильсона и занял терминал в операционном зале. Он послал инструкцию Воронцову и вышел, напустив на себя вид финансиста, удовлетворенного состоянием своего счета. Ему казалось, что за ним не следили, но могло быть и иначе.

Портер вернулся в кафе. По телевидению передавали информацию об атомном взрыве в Африке, люди собрались перед аппаратом. Он так и не решил, что делать дальше. Возвращаться домой не стоило, и Портер направился в отель, расположенный поблизости. Сняв номер на восьмом этаже, он завалился в постель непривычно рано и сразу уснул, отложив до утра все проблемы.

Он проснулся среди ночи и понял, что больше не заснет. Встал и включил телевизор. Был второй час, передавали сообщение о заседании Совета безопасности. “Нужно бы дойти до ближайшего автомата, — подумал Портер, — нет, не до ближайшего, а через несколько кварталов и позвонить Жаклин”.

В холле отеля никого не было, у конторки темнел дисплей, и Портеру пришло в голову задать Воронцову тот самый сакраментальный вопрос. Пусть и граф подумает, если воспримет всерьез. Портье клевал носом, он взглянул на Портера, но ничего не сказал.

Ключи от входной двери отеля выдавались в связке с ключами от номера, и Портер вышел на улицу. Автомобиль его стоял на противоположной стороне, под фонарем, и Портер сразу увидел, что за рулем кто-то сидит. Он прижался к стене за дверью — здесь было темно — и молил бога, чтобы его не заметили. Человек в машине возился с чем-то, потом минуту посидел, оглядываясь, и тихо выскользнул из салона. Дверца щелкнула, мужчина быстрым шагом направился прочь.

Ни за какие деньги Портер теперь не подошел бы к машине, хотя и понимал, что это мог быть заурядный грабитель. Он нырнул обратно в подъезд и поднялся в номер. Его била дрожь.

За ним еще следили. Значит… Возможно, они думают, что он спит, окна выходят во двор, шторы опущены. Он надеялся, что до утра его оставили в покое. Может быть, уйти сейчас? Куда? В другой отель? Куда угодно, только подальше.

Он осмотрел содержимое сумки, все было на месте. С восьмого этажа он спустился пешком и пошел в сторону кухни. Подергал дверь — заперто. Заперт был и черный ход. Пришлось идти через холл. Портье все так же равнодушно окинул его взглядом.

Выйдя, Портер сразу скользнул в тень и огляделся. Было тихо. Он двинулся вдоль фасада, свернул за угол, постоял, прислушиваясь. Никого. Но теперь его настороженному вниманию чудились люди за каждым углом. По улице медленно проехало такси, машина была свободна, и это тоже показалось подозрительным. Портер пошел по улице, миновал несколько таксофонов и выбрал тот, что был почти невидим с мостовой.

Набрал номер Жаклин — трубку не брали. Портер позвонил Патриксону, он был уверен, что и космолог не ответит. Патриксон поднял трубку, голос его был сонным и недовольным.

— Я думал, вы смотрите телевизор, — сказал Портер облегченно. — Си Би Эс передает о взрыве в Африке.

— Передавала, — поправил Патриксон. — Заседание закончилось. А вопрос? Вы на него ответили?

— Вы шутите, Рольф…

— Возможно, вопрос не вполне корректно сформулирован, — сказал космолог. — Видите ли, чтобы правильно задать вопрос, нужно хоть немного знать ответ.

— Вы знаете ответ, Рольф?

— Любопытный у нас разговор среди ночи. Смысл жизни по телефону…

— Я могу приехать к вам.

— Нет, не нужно. Знаете что, Дэвид? Задайте этот вопрос Льюину. А чтобы у него не возникло сомнений, сформулируйте его так: для чего живет человечество, если оно создано, чтобы погубить мир?

— И такой вопрос вы называете корректным?

— Дэвид, вопрос может оказаться некорректным для одного и корректным для другого. Для Льюина это очень четко, я думаю.

До утра Портер объездил все пригороды. Никто за ним не ехал, но он все же сомневался в том, что его оставили в покое. Он выехал на федеральное шоссе в шестом часу, когда только начало светать. Дорога была прямой как линейка до самого горизонта. Проехав пять миль, Портер свернул на обочину и стал ждать. Через несколько минут из города показалась первая машина — огромный автофургон. Шофер не обратил на Портера никакого внимания.

Немного успокоившись, Портер достал термос с кофе и сандвичи, которые приобрел на станции проката. Шоссе понемногу оживало, Портер развернул машину и поехал в город.

У дома Льюина он был в семь часов. За платанами трудно было разглядеть фасад — свет, как показалось Портеру, горел лишь на первом этаже, в двух комнатах. Врываться к физику, чтобы в столь ранний час задать глупейший вопрос, вряд ли стоило. Портер решил подождать.

Минут через двадцать к дому подъехали две машины и остановились перед воротами. Из машин вышли четверо. Портер вжался в спинку сиденья, он видел, как гости подошли к двери, один из них позвонил и сказал что-то в переговорное устройство. Дверь открылась, но вошли трое, четвертый остался на улице.

Еще через несколько минут свет в окнах погас, и на улице появились двое мужчин. За ними шел Льюин. Он был сосредоточен, сутулился, руки держал за спиной. Сзади, почти прижимаясь к Льюину, шел третий из гостей. Дверь захлопнулась.

Льюина посадили в первую машину. Она мгновенно рванулась и исчезла за поворотом. Оставшиеся, не торопясь, обошли свой автомобиль, оглядываясь по сторонам. Портер молил бога, чтобы его не заметили. Наконец, и эта машина умчалась.

“Жаль, что не удалось заснять”, — подумал Портер. Страха не было, появился азарт погони. Это с ним уже бывало, он еще со вчерашнего дня ждал прихода такого состояния — когда после неуверенности, нерешительности, опасений за последствия своих действий возникает спокойствие и понимание каждого следующего шага. Так было, когда он гонялся за секретными документами Бюро. “Пепел Крафта стучит в мое сердце”, — подумал он.

Портер отогнал эту мысль. Патетика сейчас была не нужна. Было бы неплохо покопаться в бумагах Льюина — похоже, что дома никого нет. Идти в дом Портеру не хотелось. Взлом и попытка ограбления — здесь не отговориться поисками информации. К тому же, могут вернуться те, кто увез Льюина.

Портер задумался. Если идея, туманно забрезжившая в мозгу, верна, то похитителям информация не нужна, они и так все знают. Иначе они не уехали бы так быстро, кто-нибудь остался бы порыться в бумагах. Им нужен Льюин. Значит, они не вернутся.

Портер перекинул сумку с камерой через плечо. Выбравшись из машины, огляделся. Редкие в этот час прохожие не обращали на него внимания — так ему, во всяком случае, показалось. Портер быстро пересек улицу и, оказавшись под платанами, перевел дух. Он помнил, что дверь всего лишь захлопнули — иначе ему и в голову не пришла бы идея взлома.

Раздумывая, Портер ковырялся в замке металлическим крючком — третий раз он таким способом проникал не в свою квартиру. Впервые он сделал это три года назад. Джейн случайно захлопнула свою дверь, выйдя к лифту. Позвонила ему от соседей. Он явился, зайдя по дороге в магазин и купив набор отмычек. Повозившись с минуту, открыл дверь. Тогда он впервые остался у Дженни ночевать. В сущности, металлический крючок принес ему счастье. С тех пор он носил крючок в связке ключей, не особенно задумываясь над тем, почему это делает. Крючок пригодился, когда Портер в прошлом году занимался документами Бюро. Он добился своего, а о методе, с помощью которого ему удалось заполучить главный козырь, никто не узнал.

Замок тихо щелкнул, и Портер быстро вошел в темный зал.

— Меня всегда удивляли ваши методы, — хмуро сказал Крымов.

— Скажите больше — возмущали, — отозвался Портер.

— Даже если вы получите таким образом какую-то информацию, неужели не понимаете, что этим ставите под удар Воронцова?

— Вы дадите мне досказать или позвоните в полицию, чтобы за мной пришли, а заодно и графа застали в моем обществе?

Крымов промолчал.

— Продолжайте, Дэви, — сказал Воронцов. — Мне кажется, я начинаю догадываться, куда вы клоните.

Портер поднялся на второй этаж, в кабинет. Книги здесь были в основном по физике. Несколько больших географических атласов не помещались на стеллажах и стояли на полу, прислоненные к стене. “Зачем они здесь?” — подумал Портер. В ящиках стола только чистая бумага, микрокалькуляторы разных систем, магнитофон. Терминал компьютера — в углу. Может, Льюин работал не здесь? А собственно, что нужно физику-теоретику для работы?

Портер подошел к стеллажам. Физика элементарных частиц, астрофизика, стопки журналов, в основном, “Физикл ревю”. Много книг по футурологии — на нескольких языках. Если бы Льюин делал на полях заметки… Нет, страницы чисты.

Портер споткнулся об атлас. Толстая обложка с тиснением, очень крупный масштаб. В Нью-Скопе, наверное, каждый дом отмечен. Портер положил один из атласов на пол, раскрыл наугад. Оказалось — Франция. Париж на отдельном развороте. Действительно, если не каждый дом, то каждый квартал нанесен. Портер перелистал страницы. Испания, Португалия… Что-то здесь… Неподалеку от Картахены, на голубом фоне залива Массарон, — красный крестик фломастером. И дата 97.11.4. Что произошло здесь четвертого ноября девяносто седьмого года? Не понять…

Крестики стояли на многих страницах, чаще всего в Западной Европе и на Ближнем Востоке. Если взглянуть на все разом… Мелкомасштабной карты здесь нет, но если представить… Что-то знакомое… Нет, не идет в голову.

Портер раскрыл другой атлас. Африка. Перелистывая страницы в поисках ЮАР и Намибии, Портер уже догадывался, что увидит. К западу от Апингтона на голубой ленточке реки Оранжевой стоял красный крестик. Дата: 5.9.23. Двадцать третье сентября пятого года. Вчера.

Вчера на границе между ЮАР и Намибией взорвалась атомная бомба. Там, где стояли другие крестики и даты, бомбы не взрывались. Если бы это, не дай бог, происходило, планета давно была бы пустыней. Портер вспомнил: расположение крестиков — большинства — соответствовало положению военных баз. Газеты часто публиковали подобные схемы — примелькалось.

Портер открыл атлас Америки, руки двигались быстро, штат Невада, ближе к Калифорнии, здесь должно быть… Вот Шеррард близ озера Уолкер. Красный крестик и дата — 20 октября первого года. Именно там и именно тогда взорвалась атомная бомба. Именно там репортер Роберт Крафт видел вещи, о которых не успел рассказать.

Отличаются ли крестики в Неваде и ЮАР от остальных? Нет, такие же. Если все это связано — крестики и взрывы, Льюин и Крафт, Жаклин Коули и Патриксон, и еще десятки людей, и пресловутая фирма, которая прогнозировала — что? Взрывы? Портер отыскал на карте атомный полигон в той же Неваде. Здесь ежегодно взрывали десятки бомб, но крестиков не было.

“Все, — подумал Портер, — пора убираться, на улице уже полно людей. Девятый час, мало ли кто может прийти”. Он спустился в холл, посмотрел на экран переговорного устройства — перед дверью никого не было. Открыв дверь, быстро прошел мимо платанов. Машина стояла на месте. Портер сел за руль, задумался. Крестики и даты на картах — места и времена ядерных взрывов на нашей планете. Точнее, взрывов, которые могли состояться, но в большинстве своем — подавляющем большинстве — не состоялись. Кроме Невады и ЮАР. Портер прекрасно помнил материалы, которые время от времени появлялись в печати: о сбоях в работе компьютеров на военных базах, субмаринах или патрульных бомбардировщиках. Каждый такой сбой был потенциальным ядерным взрывом, потому что каждый раз вводилась в действие система боевой тревоги и начинался обратный отсчет, который, к счастью, не доходил до нулевой отметки.

Зачем Льюин отмечал эти места и даты? Впрочем, может быть, это лишь внешняя схожесть положений? А если… Ну, например, удалось прогнозировать подобные сбои и тем самым предсказывать, где и когда ожидать возможного начала ядерного конфликта? На этом можно неплохо заработать, черт возьми. Фирма “Лоусон” играла здесь какую-нибудь роль? Скажем, с прогнозом был связан опрос, проведенный три года назад…

Слабо. Все это притянуто за уши по внешнему сходству и многого не объясняет. Прежде всего, почему Льюин начал призывать к войне? И все же… В его кабинете лежат карты, где отмечены положения баз и времена — чего? Возможных взрывов? И все же… Фирма “Лоусон” занималась прогнозами. А Льюин сделал то, чего от него не ждали. Как связать все это?

А сакраментальный вопрос Патриксона? Для чего много тысячелетий мучились люди, если в конце концов все кончится пожаром, который мы сами зажжем на своей планете? Смысл жизни человечества в том, чтобы устроить пожар пограндиознее, так, чтобы природа никогда больше не создала на Земле ничего, подобного роду людскому? Патрик-сон говорит, что знает ответ. Неужели он имел в виду такой ответ?

На углу Портер увидел вывеску аптеки. Он вышел из машины и через несколько минут вернулся обратно с пакетом пирожков. Есть пока не хотелось, но лучше было запастись заранее — кто знает, сколько придется сидеть в этой коробке, которая уже начала накаляться на солнце? И появится ли кто-нибудь у дома Льюина?

На часах было девять сорок. Портер включил кондиционер.

— Льюина вы не дождались, — констатировал Воронцов.

Портер покачал головой.

— А Джейн? — спросил Воронцов. — Где искать ее?

— С этим я справлюсь сам, — уклончиво сказал Портер. — У вас, Алекс, и без того неприятности, как я вижу.

— За себя вы не боитесь, Дэви? Мы влезли во что-то, связанное с секретными делами, верно? Проблема Льюина не ограничивается им самим. И мне нужно выходить из игры. А вам?

— Погодите, — сказал Крымов. — У меня есть вопрос к мистеру Портеру.

— Может, вопросы потом? — попросил Портер. — Я ведь еще не знаю, что удалось выяснить Алексу. А время идет.

— И все-таки я спрошу, — голос Крымова стал неожиданно холоден, и Воронцов удивленно посмотрел на коллегу.

— Сбегав в аптеку, — продолжал Крымов, — вы затем неотлучно следили за домом Льюина?

— Да, — кивнул Портер.

— Никто не приходил и не выходил?

— Нет.

— Вы рассчитываете на нашу помощь, — сухо сказал Крымов, — но о ней и речи быть не может, пока вы скрываете часть информации.

— Я ничего не скрываю, — вскинулся Портер. — Алекс, до сих пор мы с вами понимали друг друга, я вас прошу…

— Уточню вопрос, — Крымов поднял руку. — Где вы были около одиннадцати часов?

— Господин Крымов!

— Вам нужна информация Воронцова? А мне нужно знать, почему вы скрываете свою. Перед тем, как возвратиться домой, я кое о чем узнал в пресс-центре. Около одиннадцати часов полиция произвела в доме Льюина обыск. При этом присутствовал репортер из “Геральд”, не помню его фамилии. Он и рассказал в пресс-центре о налете. И утверждал, что полиция была лишь ширмой, а действовали агенты службы безопасности.

Воронцов молчал. Он смотрел на Портера и пытался отыскать в его лице признаки двуличности.

— Дэви, — сказал Воронцов, — то, что вы узнали… это из области секретных данных? Мне ведь ничего такого не нужно. Я просто сравниваю со своими впечатлениями и пытаюсь понять.

— Алекс, — Портер был мрачен. — Мы с вами начинали вдвоем, и я понимаю…

— Вы что-то узнали?

— Я узнал все, Алекс. Все. Секретно ли это? Отчасти. А то, что не секретно… Точнее, то, что не отнесено к секретной информации, настолько странно… и я не могу объяснить, Алекс, я сам еще не вполне переварил… Я должен поговорить с Льюином — это очень важно. Я обязан, понимаете? И для этого мне нужна ваша информация. Потом я вернусь, и вы все узнаете. Это ваше право.

— Ну, хорошо, — вздохнул Воронцов.

— Нет, — твердо сказал Крымов. — Если вы, Алексей Аристархович, позволяете втягивать себя и дальше, мне ничего не остается, как позвонить в консульство.

— Речь идет о судьбе планеты! — воскликнул Портер. — Поехали, Алекс. Вы, мистер Крымов, тоже можете ехать. Больше я ждать не могу, особенно после того, как вы сказали об обыске. Потом можете отправляться к консулу.

— Куда вы собираетесь нас тащить? — недоверчиво спросил Крымов.

— К Льюину, куда еще! Он наверняка уже вернулся. И кое-кто сейчас очень недоумевает, почему меня нет на месте.

— Поехали, — сказал Воронцов. — А вы, Николай Павлович?

— Чушь все это, — сказал Крымов с отвращением.

Портер позвонил. Воронцов с Крымовым стояли позади, шагах в трех. Дверь никто не открывал, в доме было тихо. Наступил уже вечер, но свет не горел ни в одном окне.

— У вас есть отмычка, господин Портер, — насмешливо сказал Крымов.

— Не нужно, Николай Павлович, — тихо попросил Воронцов. Он был напряжен, присутствие Крымова сейчас раздражало его.

— Никого, — Портер выглядел растерянным. — Он должен был вернуться, черт возьми!

Они вернулись к машине. Дневное тепло сменилось к вечеру сырым ветром с востока, со стороны моря ползла хмурая туча, закрыв уже почти полнеба.

— Подождите меня, — сказал Портер. — Мне нужно позвонить. Никуда я не денусь, честное слово.

— Хорошо, Дэви, — коротко сказал Воронцов. Портер кинулся к таксофону.

— Николай Павлович, — Воронцов чувствовал, что должен объясниться, — извините, что так получилось.

Крымов серьезно посмотрел Воронцову в глаза.

— Алексей Аристархович, я вижу, что этот материал для вас очень важен. Было бы глупо не дать вам шанс. В конце концов карьерой рискуете вы. Но Портер мне не нравится.

— Он не вел двойной игры.

— Вы уверены?

— Я сам просил его помочь в деле Льюина.

— Алексей Аристархович, у нас действительно всего час — другой времени. Если вы докопаетесь до истины, как вы все это объясните консулу? Вы уверены, что не сделали глупостей?

— Уверен, — сказал Воронцов.

— Ну вот, дозвонился ваш Портер. Портер подошел, запыхавшись.

— Поехали, — сказал он. — Этот Льюин…

— Что Льюин? — насторожился Воронцов.

— Вы получите информацию из первых рук. Мы с вами поедем в моей машине, а господин Крымов следом — в машине Дженни.

Портер с трудом отъехал со стоянки, поток машин на мостовой был очень плотным. Воронцов оглянулся. Крымов ехал за ними почти вплотную.

— Хорошо, что мы одни, — сказал Портер. — Этот ваш Крымов действует мне на нервы.

— Он хороший человек…

— Не сомневаюсь, но наша антипатия, кажется, взаимна. Так я вернусь к тому моменту, когда собирался покинуть дом Льюина. Я стоял и смотрел на экранчик смотрового устройства, и никого перед домом не видел…

Он услышал позади себя какое-то движение и обернулся, мгновенно похолодев. В трех шагах от него посреди холла стоял мужчина и держал руки в карманах. Портер инстинктивно прижался спиной к двери.

— Господин Портер, корреспондент Юнайтед Пресс, — сказал мужчина, нисколько не сомневаясь в своих словах.

Портер промолчал.

— Ключа у вас вроде бы нет, — продолжал мужчина, — и в дом вы проникли незаконно. Будет лучше, если вы пройдете со мной.

Повернувшись к Портеру спиной, он направился в глубь холла. Портер пошел следом, ожидая, что в соседней комнате сидит кто-нибудь еще. Но они миновали коридор, прошли мимо кухни к черному ходу и вышли на соседнюю улицу. Небольшой “остин” стоял колесами на тротуаре. Портера усадили на заднем сиденье, и машина мгновенно рванулась.

— А вы ловкач, мистер Портер, — мягко сказал мужчина, сидевший рядом. Он курил сигарету и смотрел на Портера с любопытством.

— Вы ловкач, — повторил он, — вам все-таки удалось скинуть моих людей с хвоста. Не ожидал, что журналисты так оборотливы.

Машина вырвалась за город, но почти сразу свернула на боковую дорогу, где футов через триста пришлось затормозить перед закрытыми воротами. Водитель вышел и сказал что-то в переговорное устройство. Створки ворот разъехались, водитель вернулся в машину, и “остин” медленно покатил к коттеджу, стоявшему в глубине довольно большого сада.

В холле, куда ввели Портера, у электрического камина стоял мужчина лет сорока пяти, высокий и седой. Он был запахнут в огромных размеров халат, под которым можно было при желании спрятать небольшой пулемет. Портер поймал себя на мысли, что способен с иронией относиться к происходящему.

— Спасибо, мистер Роджерс, — спокойно сказал седой.

— Рад служить вам, сэр, — ответил мужчина, разговаривавший с Портером в машине. — Только хочу заметить, что этот парень попал в дом не вполне законным путем, и после вашей с ним беседы я бы хотел сопроводить его в полицию.

— Понимаю, мистер Роджерс. Пожалуй, я дам вам слово, что сам улажу это с полицией.

— Сэр, если выяснится, я могу лишиться лицензии.

— Все в порядке, мистер Роджерс, я ведь взял это на себя.

— Садитесь, господин Портер, — сказал седой, когда они остались одни. — Я Джон Смит, если вас устраивает это имя.

Портер сел в кресло. Смит опустился на низкий диванчик. Несколько секунд он смотрел на Портера изучающе, будто оценивая, чего можно ждать от этого репортера.

— Мистер Смит, — сказал Портер, надеясь, что ирония в его голосе ощутима, — я думаю, что вы играли определенную роль в фирме “Лоусон”, и потому мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

— Вы мне? — удивился Смит.

— Да. Первый вопрос — что такое фирма “Лоусон”?

— Ну хорошо… Собственно, я пригласил вас сюда, чтобы узнать, наконец, зачем вы ввязались в это дело. Кроме того, мне, видимо, придется кое о чем вас попросить. Чуть позднее. Фирма “Лоусон”? Подставная организация, вы, вероятно, и сами догадались. Дело не в фирме, в другом.

— В чем?

— Вы должны дать мне слово, что все, о чем вы услышите, останется между нами до тех пор, пока я не разрешу говорить и писать.

— Но…

— Все. Вы не в таком положении, чтобы препираться.

Портер гнал машину. Воронцов посмотрел в зеркальце — Крымов ехал за ними, как привязанный.

— Потом он говорил, — продолжал Портер. — Я не сумею вам пересказать, и не только потому, что дал слово… Я… Мне было страшно. Я репортер, а не ученый. Я не могу анализировать. Могу поверить или нет. Если бы я не поверил… Это означало бы, что я отошел в сторону, назвал Смита параноиком, а его рассказ — бредом. Но это не так… Когда меня отвезли обратно к дому Льюина, было около двух часов. Я ждал на улице. Льюин должен был вернуться домой — так сказал Смит. Расчет был на то, чтобы я говорил с физиком в непривычной для него обстановке. И вовсе не о том, что нехорошо призывать к войне. Но Льюина не было, а тут появились вы с Дженни. Остальное вы видели.

— Кто это был? — Воронцов никак не мог увязать информацию в систему. — Люди Смита? Те же, что взяли вас?

— Нет. Служба безопасности. Не исключено, что и Жаклин Коули тоже у них. Я и раньше предполагал, а когда ваш Крымов сказал, что у физика был обыск… Они оставили своих людей, а я ничего не заметил. Дженни ведь ни о чем не знает, а?

— Ни о чем, — сказал Воронцов, — кроме того, что мы интересуемся Льюином. А как, по-вашему, много ли знаю я?

— Вы знаете много, Алекс, но не можете связать, — сказал Портер, когда Воронцов закончил краткий рассказ о своих поисках. — Сейчас мы подъедем, и Смит скажет вам больше, раз уж позволил привезти вас к себе.

Они свернули на узкую дорогу, петлявшую между деревьями, и вскоре остановились у забора из тонких чугунных прутьев. Позади взвизгнули тормоза машины, в которой ехал Крымов. Подбежал человек, видимо, охранник — довольно щуплый на вид малый в джинсах. Он взглянул на Портера и Воронцова, перебежал к Крымову и вернулся к воротам. Створки раздвинулись, и они въехали в аллею, в глубине которой виднелся фасад аккуратного коттеджа, напоминавшего перевернутую вверх килем лодку. Вышли.

— Что дальше? — воинственно спросил Крымов.

— Нас позовут, — сказал Портер, озираясь по сторонам. Замок на входной двери щелкнул. Видимо, их достаточно изучили через телемонитор.

В холле ожидал седой мужчина, о котором говорил Портер.

— Мистер Джон Смит, — сказал Портер.

Воронцов смотрел Смиту в глаза.

— Вчера, господин Воронцов, — сказал Смит, — я еще не был уверен, что вам следует это знать. Думал, что никому не следует. Но я был честен с вами и ответил на ваши вопросы, не так ли?

— Так, — согласился Воронцов.

— Вы знакомы? — удивленно прошептал Крымов. Воронцов кивнул.

Они прошли в гостиную. Сели. Кто-то, невидимый в полумраке холла, подошел к двери, и Воронцов услышал щелчок замка.

— Они взяли Дженни! — неожиданно взорвался Портер. — Вы слышите, Смит?

— Дженни… Кто это?

— Журналистка, — пояснил Воронцов. — Она была со мной, профессор, когда я поехал к Льюину.

— Это была ваша ошибка. Вы мало знали и не были готовы говорить с Уолтером.

— В этом ведь и ваша вина, профессор Сточерз, — хмуро сказал Воронцов.

Пока Портер сумбурно рассказывал о том, что произошло перед домом Льюина, Сточерз подошел к терминалу компьютера и затребовал какую-то информацию.

— Теперь у них Дженни, — резюмировал Портер, — и, вероятно, Жаклин Коули тоже. Черт бы вас побрал, Смит, или кто вы там. Вы сказали, что Льюин будет дома не позднее трех. Если бы он вернулся, все пошло бы иначе.

— Тогда взяли бы и его, и вас, — холодно отпарировал Сточерз. — С Льюином не все ладно, мистер Портер. Но об этом потом.

— Вас хотят выслать, господин Воронцов, — продолжал Сточерз, — времени у нас мало. Если люди из АНД найдут вас прежде, чем вы доберетесь до вашего консульства, вам грозит то же, что и Коули, и другой женщине. Мы приняли решение — информация должна быть предана гласности одновременно здесь и у вас, в СССР. Лучше всего будет, если господин Крымов отправится и привезет консула на развилку дорог, где вы свернули. Когда мы кончим говорить, господина Воронцова отвезут к вам.

— Можно позвонить, — сказал Крымов. — Это будет быстрее.

— Нет, это будет слишком быстро. Нам нужно время для разговора с господином Воронцовым.

— Поезжайте, Николай Павлович, — попросил Воронцов по-русски. — Не убьют меня здесь, честное слово. А дело, видимо, важное.

Крымов молча встал и направился к двери. Сточерз поднял телефонную трубку и сказал несколько слов.

Они остались втроем. Портер нервничал. Он знал все, о чем собирался говорить Сточерз, и жаждал действий. Он боялся, что Воронцов будет больше возражать, чем слушать.

— Как и господин Портер, — начал Сточерз, — вы, господин Воронцов, должны дать мне слово, что без моего разрешения ничего не опубликуете. Более того, никому не расскажете.

— Я не просил заманивать меня сюда, — сухо сказал Воронцов.

— Бросьте амбиции, — Сточерз говорил, взвешивая слова. Ему самому была неприятна эта процедура подготовки к беседе. — Я должен вам рассказать, потому что так сложилась ситуация. Обещаю, что в свое время вы все опубликуете.

— Алекс, — быстро заговорил Портер, — дайте слово, вы не пожалеете, это даже не сенсация, это… Прошу вас, речь идет и о Дженни тоже. Вы просто не понимаете, как тут все связалось…

— Ну хорошо, — сдался Воронцов, проклиная себя за мягкотелость. Был бы здесь Крымов, он твердо стоял бы на, своем. — Даю слово.

— Спасибо, — серьезно поблагодарил Сточерз. — Вы избавили меня от неприятной необходимости.

— Какой, профессор?

— Если бы вы не дали слова молчать, разговор стал бы невозможен, и мне пришлось бы сообщить службе безопасности о том, что вы здесь. Они явились бы раньше вашего консула.

— Я дал слово, — резко сказал Воронцов. — Говорите или звоните.

ЧАСТЬ 3. КОМИТЕТ СЕМИ

Шел двухтысячный год — последний год двадцатого века. ООН объявила декабрь Месяцем Будущего. Рождественские каникулы приобрели особый смысл — это был не просто праздник, но как бы проверка себя перед вступлением в новый век.

Двадцать первое столетие генетики Сточерз и Скроч решили встретить семейно — заказали столик в ресторане на сотом этаже Дома наций. Сточерз недавно женился вторично. Мэг была моложе его на четырнадцать лет. Скроч, относившийся к браку пуритански, не одобрял поведения друга, но мнения своего не высказывал. Сам Скроч женился, едва закончив колледж, еще в семидесятых. Двое его взрослых сыновей разбежались, оставив родителей вдвоем. Писали редко, почти не звонили, постоянно переезжали с места на место. Сточерз и Скроч работали вместе больше десяти лет. Впрочем, научные интересы их не всегда совпадали. Сточерза интересовала генная инженерия, Скроча — анализ структуры генома.

К Филипсу первым вызвали Скроча, но он не сказал Сточерзу ни слова до тех пор, пока не вызвали и того. Поделившись с разрешения Филипса информацией, они решили пообедать вдвоем в том же ресторане, где наметили провести новогоднюю ночь, до которой оставалось всего восемь дней.

— Я не уверен, что нам стоит браться за это дело, Джеймс, — Сточерз чувствовал растерянность. — Это не для нас.

— Боишься опростоволоситься, Джо?

— Нет, я знаю, что профессионально гожусь для такой работы. К тому же, как я понял, выбрали нас после тщательной проверки. Нет, не в этом дело.

— В чем же?

— В самой постановке проблемы.

Филипс, к которому их обоих вызывали, руководил в министерстве обороны отделом перспективных разработок. Обоим было сделано лестное для самолюбия предложение войти в группу ученых, которая займется сверхдолгосрочным прогнозированием систем вооружения. Никаких военных, никакого нажима, только ученые, проблема чисто научная. Прогноз на весь двадцать первый век и дальше, если перспектива окажется обозримой. Разумеется, группе будут приданы профессионалы-футурологи, которые обеспечат методическую надежность прогноза.

Не ядерное или космическое оружие — это уже сделано. Но наверняка новый век принесет новые открытия, которые лишь через полвека или даже позднее будут осознаны как потенциальные военные разработки. Так вот, нужно попытаться предвидеть эти открытия в какой бы то ни было области знания, нужно извлечь из них (да, из открытий, которые, возможно, еще не сделаны!) то зерно, из которого в конце концов прорастет новая взрывчатка или броня. Фигурально, конечно, выражаясь.

В программе заинтересовано правительство. Разумеется, секретность высшей категории, но это не должно их, Скроча и Сточерза, заботить. Инициативная группа, куда они войдут, будет состоять из очень небольшого числа людей. Это будет мозговой центр, вершина пирамиды, на которую поднимется уже обработанная информация. Здесь, на вершине, будет проведен окончательный анализ, сделаны выводы и рекомендации.

— Новый век, — сказал Сточерз. — Тебе не кажется, что предложение Филипса очень символично?

— При чем здесь символика? Это наука! — Скроч был возбужден. Он и пил сегодня больше обычного. Чувствовалось, что он уже принял предложение. Ему было интересно узнать, чем это кончится, а иного способа, кроме как самому участвовать в деле, просто не существовало.

Сточерз был тоже склонен принять предложение. Он знал, что правительственные программы выполняются в любом случае, если уж они начаты. Значит, откажись он, найдут других исполнителей, может быть, не столь щепетильных и честных.

Они согласились.

Вступление планеты Земля в новый век было отпраздновано с небывалой пышностью. Карнавалы и шествия в Дарлингтоне продолжались двадцать четыре часа. Люди надеялись, что мир будет прочным и долгим.

Сточерз и Скроч, стоя на сотом этаже Дома наций, подняли бокалы с шампанским и подумали, что именно от них может зависеть, каким будет мир в том веке, куда они только что вошли.

Бывало, что Сточерз задумывался над тем, насколько высока пирамида, на вершине которой он находился. Он знал, что информация поступает к ним из двух десятков групп, каждая из которых работает независимо и ничего не знает о существовании других. Но и эти группы обрабатывали не “сырую” информацию. Еще ниже находились многочисленные эксперты-прогнозисты, отсеивавшие из ответов явную чушь, исследовавшие огромные массивы данных по различным наукам.

Между членами Комитета семи быстро установились дружеские отношения. Много времени они проводили вместе, на территории университета Нью-Скопа были выделены помещения для фирмы “Лоусон”. Финансировала работу сенатская подкомиссия по прогнозированию, официально работу вел университет. Работа эта заключалась в анализе состояния и развития фундаментальных наук. Никакой видимой секретности. Более того: изредка кто-нибудь из членов Комитета выступал перед студентами и преподавателями с рассказом о том, какой видится будущая генетика, или химия, или физика…

Генератором идей стал писатель-фантаст Генри Прескотт — человек лет тридцати пяти, публиковавшийся нечасто и не в лучших издательствах. Он выпустил три небольшие книжки, Сточерз прочитал их. После первого же рассказа он понял, чем руководствовались Филипс и его коллеги, предлагая Прескотта в Комитет семи. Это была так называемая “жесткая” научная фантастика с четко продуманными проблемами и мыслями сугубо научного свойства. Именно Прескотт предложил идею, которая дала резкий толчок работе Комитета после почти полугодового застоя.

Идею Прескотт изложил сначала Льюину, а потом — ровно сутки спустя — собрал всех членов Комитета и продемонстрировал образец научно-фантастического анализа, помноженный на проведенный за это время анализ ситуации. Имея доступ к определенным секретным документам, Льюин сумел продвинуться дальше Прескотта, полагавшегося лишь на опубликованные в газетах сведения и на интуицию фантаста.

— Господа, — сказал Льюин, — сегодня на военно-космической базе Корби произошел сбой в системах обнаружения. Компьютер принял серию высотных грозовых разрядов за атаку советских ракет. Тревога продолжалась сорок три секунды, пока не распознали ошибку.

— Таких сбоев происходит немало, — сказал Скроч. — Они всегда распознаются.

Прескотт оторвал взгляд от бумаги, на которой он рисовал какого-то инопланетного зверя.

— Вы поработали с машинами, Льюин? — осведомился Прескотт.

— Поработал, Генри.

Прескотт кивнул и пририсовал зверю длинный хвост, похожий на человеческую руку.

— Вам известно, господа, сколько такого рода сбоев произошло за время существования баз с ракетно-ядерным оружием? — продолжал Льюин.

— Думаю, по десятку или даже сотне в год, — сказал Скроч.

— Точность хороша для астронома, а не для генетика, — усмехнулся Льюин. — Реальное число меня поразило. Вместе с сегодняшней тревогой компьютеры дают по всем нашим базам и объектам двести семьдесят две тысячи триста пятнадцать.

— Ну, ну, — пробормотал Прескотт, не отрываясь от рисунка.

— Пожалуйста, — вмешался Пановски, самый старый среди них, ему на днях исполнилось семьдесят, — объясните, к чему вы клоните.

— Видите ли, базы представляют собой единую систему, события на них не независимы. Значит, если в компьютере на Островах произошел сбой, то вероятность такого же сбоя в компьютере на базе Ронстон уменьшается. Но если сбой все-таки происходит и здесь, то существенно уменьшается вероятность того, что его удастся устранить быстрее, чем произойдет пуск ракеты. А если случается цепочка таких сбоев, то вероятность выбраться живыми, вероятность предотвращения атаки сводится, можно сказать, к нулю.

— Мы не специалисты, — пробурчал Мирьяс, — но даже мне понятно, что единая система компьютеров должна быть свободна от такого рода накладок. Проверки и перепроверки…

— Конечно. Каждый раз проверки и перепроверки. И каждый раз вероятность того, что все закончится благополучно, уменьшается. По законам теории вероятности ядерная война должна была начаться в результате сбоя еще лет десять назад. Примерно после стотысячной тревоги. В том, что все мы еще живы, виновата не система проверок, а нечто, спрятанное более глубоко. Ядерная война не может возникнуть в результате случайных сбоев. Закон: на каждую случайность приходится компенсирующая случайность.

— А психология? — спросил Пановски. — Допустим, есть закон природы. Но он не включает человеческого фактора. Например, безумного оператора. Происходит сбой, и оператор, вместо того, чтобы разобраться, впадает в панику и самолично выдает команду к началу боевых действий.

Льюин покачал головой.

— Вы прекрасно знаете, Людвиг, что это невозможно. Для начала войны, если сигнал не дают компьютеры, нужна команда свыше. Ваш безумный оператор просто не знает нужных кодов.

— Все это очень сомнительно, — вздохнул Пановски.

— Почти триста тысяч сбоев, — сказал Мирьяс. — Великая статистика, не спорю. А я приведу только два примера. Ведь для того, чтобы опровергнуть теорию, достаточно одного факта, верно? Первый пример — взрыв в штате Юта, когда в подземном бункере полетел вразнос двигатель ракеты MX, и ядерное устройство взорвалось. Сколько там погибло американцев? Около ста — взрыв произошел под землей. Но ваш компенсирующий фактор в данном случае почему-то не сработал. И второй пример — год назад на Сандвичевых островах. Ракета взорвалась в полете. Бомба была катапультирована, но система блокировки разрушилась, и бомба взорвалась, упав в океан. Пятьдесят кило-тонн. И компенсирующий фактор не сработал опять.

— Точно, — согласился Прескотт. — А вы заметили — бомбы эти взрывались на своей территории, а не на территории возможного противника? Вот вам другая сторона компенсирующего фактора. Природа не может допустить гибели человечества из-за нелепой случайности — в этом сущность закона. На каждую случайность приходится антислучайность.

— Бред, — сказал Мирьяс. — Природа слепа и неразумна. А у вас получается, будто существует высший разум, следящий за каждой нашей ракетой…

— Разве для этого нужен высший разум? — удивился Льюин. — Вы же не удивляетесь: как может природа уследить за тем, чтобы в электрической цепи сила тока всегда была равна частному от деления напряжения на сопротивление. Вы думаете, что человечество — закрытая система и устанавливает для себя законы по собственному желанию?

— Бог с ними, с вероятностями, — сказал Пановски. — А что будет, если наш президент, взвесив последствия, сам отдаст приказ начать ядерную атаку? Тогда-то уж ракеты долетят до цели? Или, по вашему закону компенсации, они либо не вылетят из шахт, либо взорвутся над нашей же территорией?

— Вы спрашиваете, всеобъемлющ ли закон компенсации? Не знаю. Но ведь мы только начали анализ.

Летом 2001 года начали поступать первые сотни анкетных листов, первые обзоры. Сточерз много думал о законе компенсации, много говорил с Льюином о нем. Справедливость закона подтверждалась с каждым новым сбоем на ракетных базах — каждый день и каждый час. Этот закон казался Сточерзу опасным своими последствиями.

Сейчас политики и военные все же боятся, что случайный сбой в системе может привести к войне. Страх перед случайностью заставляет действовать — совершенствовать контроль, идти на взаимное сокращение наиболее опасных систем, ограничивать вывод оружия в космос. А если есть закон природы, запрещающий случаю проявить себя? Тогда появится безответственность. Что бы мы ни сделали, природа всегда компенсирует нашу глупость. И тогда благодушное человечество, расположившееся на ядерном погребе, тем быстрее провалится в тартарары, чем прочнее уверует в свою безопасность.

Большую часть лета они обсуждали возможности генетического оружия. Запирающий ген, по общему мнению членов Комитета, вряд ли мог быть серьезно связан с оружием далекого будущего. Сточерз считал, что существование запирающего гена — лишь доказательство того, что человек попросту не может жить без драки любого масштаба. Отсюда следовали неизбежность войн в истории человечества и неизбежное вымирание народов, которые, скажем, по социальным или религиозным причинам отвергали войну как средство достижения своих целей. С точки зрения Сточерза любые социальные законы были вторичны и должны были отступить перед законами физики или генетики…

В Комитете они вообще предпочитали не затрагивать социальных аспектов своих исследований. Может, это и выглядело странным, но, продискутировав несколько дней в самом начале работы, они по молчаливому соглашению перестали говорить о законах развития общества, ограничиваясь наукой и техникой.

Взгляды у них были различными, Льюин считал, что оружие следует придумывать лишь для того, чтобы знать, над чем именно не нужно работать. Пановски был гораздо более консервативен — он полагал, что все социальные формации себя изжили, в том числе капитализм и социализм. Коммунистическое же общество — недостижимая утопия, поскольку принципы, в нем заложенные, противоречат человеческой натуре.

В представлении Прескотта будущее общество, единое на всей планете, окажется смесью капитализма и социализма — того положительного, что будет почерпнуто в обеих формациях ковшом истории. Он даже написал роман о таком обществе на планете Кардмилле. Роман успеха не имел, потому что был насквозь конструктивен, логика и анализ задавили авантюрную часть. Как бы то ни было, Прескотт был оптимистом и считал, что человечество непременно расселится во Вселенной. Не исключено, впрочем, что перед этим оно начисто уничтожит собственный дом — планету Земля.

Мирьяс в свои шестьдесят лет, казалось, вообще не задумывался над тем, каким окажется будущее. С детства он занимался лишь химическими опытами и хвалился, что сидел в тюрьме целых три месяца. Его осудили за пожар, который он вызвал одним из своих экспериментов. Огонь уничтожил целый этаж жилого дома. Мирьяс был уверен в одном: любое оружие — варварство.

Футуролог Рейндерс, знакомый со многими реальными прогнозными разработками, считал, что пропасть между социальными институтами на планете будет все углубляться, поскольку каждая система ечжершенствуется внутри себя, причем с возрастающей скоростью. Так и будут вечно сосуществовать две совершенные по структуре противоположные системы, и такое положение дел не позволит человечеству загнить, заставит его и в дальнейшем сохранить высокий темп развития. Поскольку вооружение является необходимым элементом противостояния, то оружие будет развиваться, а потому работа Комитета чрезвычайно важна.

Они усвоили взгляды друг друга и не пытались спорить между собой.

В середине октября погиб Скроч. Неделей раньше он вылетел в Пасадену для знакомства с местными генетиками. Полетел с женой — в Калифорнии стояла мягкая осень, бархатный сезон. Девятнадцатого октября он куда-то выехал, и больше Скроча никто не видел.

Следующая ночь была ужасной — в Неваде потеряла управление крылатая ракета, и ядерная бомба в десять килотонн взорвалась над военной базой Шеррард. Погибли полторы тысячи человек, вся местность от озера Уолкер до Скалистых гор оказалась зараженной. Все только об этом и говорили. Президент США Купер объявил национальный траур, а Льюин мрачно сказал:

— Вот вам пример сбоя в системе. Номер двести семьдесят три тысячи шестьсот восемьдесят. Пострадали американцы, а не их потенциальный противник, кто бы он ни был. Закон компенсации в чистом виде…

Об исчезновении Скроча никто в Комитете пока не знал, его ожидали в Нью-Скопе через три дня. Но прилетела заплаканная Мэрилин в сопровождении Филипса. Скроч пошел ночью купаться и утонул в бухте. Нашли даже кое-что из его одежды. Тело найдено не было.

Неделю спустя в “Нью-Йорк тайме” появился анонс на первой полосе: журналист Крафт обещал начать серию репортажей о том, что в действительности произошло в Неваде. Никто в Комитете не связал это со Скрочем, тем более, что обещанный репортаж не появился. Журналист и его семья погибли в собственной квартире.

Сточерз с женой старались не оставлять Мэрилин одну, но продолжалось это недолго — приехал один из сыновей Скроча и увез мать к себе. Когда, проводив Мэрилин, Сточерз появился на заседании Комитета, Льюин встретил его словами:

— Вы ничего не знаете, Джо! Это ужасно, ужасно! Скроч был в Шеррарде, когда там произошла эта трагедия!

Оказывается, Филипс знал обо всем с самого начала. Скроча пригласили в Шеррард в качестве эксперта по какой-то генетической проблеме, о которой Филипс не пожелал говорить. На базу Скроча доставили на армейском вертолете, и в ту же ночь над Шеррардом взорвалась бомба. Трагическая случайность, от которой никто не может быть застрахован…

— Жаль Скроча, — сказал Филипс. — Кстати, его не имели права привлекать экспертом. Вот так получается, когда секретность переходит определенный предел. Правая рука не знает, что делает левая…

Сточерзу очень не хватало Скроча. Не только как коллеги, но как друга. Он дал себе слово закончить работы по запирающему гену, но для этого нужны были время, оборудование, люди. Второе и третье у Сточерза было, не хватало времени.

Исследования Скроча продолжались в других лабораториях. Удалось доказать, что если извлечь запирающий ген из цепочки ДНК, молекула перестает существовать как потенциальный источник жизни. Некоторое время она остается такой же сложной, но потом — через пятнадцать — семнадцать часов — распадается на части, будто запирающий ген обладал странной химической особенностью, действовавшей на все связи в молекуле. В лаборатории Шевалье близ Парижа пытались хотя бы переместить ген в другую область двойной спирали. Из этого тоже ничего не получилось.

Два направления в науке, как показали системные исследования, в будущем могли стать важнейшими. Сами члены Комитета тоже в конце концов пришли к этому заключению.

Первое — доказательство того, что запирающий ген кодирует именно агрессивность. Результат неожиданный для генетиков, хотя мысль о том, что без агрессивности нет эволюции, была далеко не новой. Даже и не старой, а скорее древней. Эта заезженная в веках философская концепция не нравилась никому в Комитете. Но критерий “нравится — не нравится” в данном случае к делу не относился. Факт был подтвержден во многих лабораториях.

И второе перспективное направление — исследование возможности менять по своему усмотрению мировые постоянные: тяготения, Планка, тонкой структуры, даже скорость света. На первый взгляд, это выглядело химерой. Не для Льюина, конечно, который уже лет десять занимался теоретическими исследованиями по этой проблеме. Но чтобы убедить остальных членов Комитета, что именно работа над этой умозрительной задачей даст ключ к созданию будущего оружия, потребовалось немало времени. Семь месяцев.

Весной 2002 года анкетирование вступило в решающую фазу, а систематизация научных идей, блестяще проведенная экспертными группами, не подозревавшими об истинной цели своего анализа, практически завершилась. Только тогда члены Комитета решили, что оружием будущего, скорее всего, станет изменение мировых постоянных. Очень далекая перспектива — на сотню — другую лет, не раньше. Но совершенно необозримая по своим возможностям.

Льюин ликовал — его идея. Научная интуиция не подвела — это прекрасно. Прескотт, исчезнув на неделю, принес затем жуткий фантастический опус, в котором описал войну, где страны изменяют мировые постоянные на территории друг друга. И в космосе, конечно. В десятки раз увеличивают постоянную тяготения, и сила тяжести совершает то, что не под силу никаким ядерным бомбам. Все — в порошок. И никакого радиоактивного заражения. Уменьшение в десятки раз постоянной Планка. Изменяются размеры атомов, частоты излучения, мир становится попросту другим. Достаточно и секунды, чтобы в зоне поражения не осталось ничего не только живого, но хотя бы сколько-нибудь сложного по структуре. Сточерз был так подавлен нарисованной картиной, что предложил передать повесть Прескотта Филипсу с минимальными комментариями. Все и так было ясно.

Во время обсуждения решили этого не делать. Воспротивился Прескотт, заявив, что хочет написать и опубликовать роман-эпопею. Нечто вроде “Войны миров” Уэллса или “Основания” Азимова. Предупреждение человечеству.

— Ничего не выйдет, — сказал Льюин, перелистывая рукопись. — После того, как Филипс получит наш доклад, все это станет секретной тематикой. Вас манят лавры Картмилла с его “Новым оружием”? Разница в том, что это, — он поднял рукопись над головой, — просто не издадут.

Символическим жестом Льюин положил рукопись на решетку электрокамина.

— Рукописи не горят, — кисло усмехнулся Прескотт, — так написано в одном русском романе…

Льюин считал себя человеком не храбрым. Ни в жизни, ни в науке. Он даже с обществом “Ученые за мир” сотрудничал потому (и сам в это искренне верил!), что был трусом. Он боялся мучительной смерти от лучевой болезни, от холода ядерной зимы, от всего того, что даст война. В свое время он стал теоретиком потому, что панически боялся любой действующей установки. Ему казалось, что аппаратура вот-вот взорвется, даже если это был настольный осциллограф. Никто не подозревал об этом свойстве его характера.

Льюин заставлял себя забывать о страхе. О страхе перед авторитетами, например. Когда была создана единая теория элементарных частиц, Льюин заставил себя работать над еще более фантастической задачей: изменением мировых постоянных. Эксперименты здесь были очень хилыми, надежность их оставляла желать лучшего. Но теоретически Льюину удалось, комбинируя кварки разных цветов и запахов, построить модель эксперимента, при котором менялось значение постоянной тяготения.

Женился Льюин, как он считал, тоже из трусости. Клара была дизайнером, познакомились они на какой-то вечеринке. Льюина потянуло к ней — высокой и крепкой, привлекательной скорее в сексуальном плане, чем в эстетическом. Они начали встречаться, а потом оказалось, что Клара беременна. Льюин женился, чтобы избежать скандала. Родился Рей.

А потом… Этот ужас. Случай, конечно, но не докажешь. И ведь он действительно убил человека. Господи! Как он испугался тогда! Думал, что это грабитель. Почти полночь, темный переулок. И голос. До него не сразу дошло. Вместо того, чтобы поднять руки и не шевелиться — так советовали все, и даже полиция, — он схватил что-то тяжелое, оказавшееся под рукой, и запустил в темноту. Голос захлебнулся, а Льюин помчался прочь.

Утром он шел той же дорогой — хотел и боялся узнать, что произошло. В переулке никого не было, но, судя по всему, полиция уже поработала. На стене дома Льюин разглядел темные следы — кровь?! — а там, откуда он слышал голос, на асфальте мелом был нарисован силуэт. Оказывается, он швырнул в темноту стальным прутом. Точно такие — исковерканные, оставшиеся, видимо, от какого-то строительства, — валялись у стены…

Льюин заставил себя забыть, надеялся, что все обошлось. Но ему напомнили. Вот тогда он испугался по-настоящему. Оказывается, полиция еще тогда — прошло три года! — определила, кто убил ударом по голове коммивояжера из Хоустона, который и хотел только спросить дорогу. Но когда над физиком в то время нависла угроза ареста, а он и не знал об этом, дело закрыли. Указание поступило из Бюро, которое и взяло материал к себе. Льюин жил спокойно до тех пор, пока не понадобилось его участие в Комитете семи. И тогда сыграли на его страхе — страхе разоблачения. Он должен был работать над будущим оружием и молчать об этом.

Два события в его жизни произошли почти одновременно: участие в работе Комитета и встреча с Жаклин Коули. Льюин принялся работать с энтузиазмом, хотя страх разоблачения и тюрьмы сковывал его фантазию. Подстегивало его и присутствие Жаклин. Льюин не думал о возможном разводе с Кларой и женитьбе на Жаклин, и она никогда не заговаривала об этом. Она любила и была готова на все.

Чем быстрее продвигались исследования, чем яснее становились контуры возможного будущего оружия, тем больше изменялись представления Льюина о смысле жизни. Прежде он считал: человек живет, чтобы работать. Творить новое. Чтобы оправдать долгую жизнь, можно создать миллион мелочей, но достаточно одной теории относительности. Теперь, просчитывая варианты будущего, Льюин больше не думал, что смысл жизни в актах созидания. Смысл был в другом.

Он не ужаснулся. Как многие люди, нашедшие в себе силы, чтобы подавить собственную трусость, Льюин решил, что только сам, один сделает то, что необходимо. К одному и тому же решению приводили и системный анализ, и анализ структур, и морфология, и обработка анкет, и все другие методы прогнозирования. Все сходилось. Исчезла многовариантность, свойственная стохастическим прогнозам.

Льюин все продумал и лишь тогда решил пригласить Сточерза и Прескотта на уик-энд. С ними у Льюина установились наиболее дружеские отношения, они хорошо понимали друг друга.

В машине Льюина они отправились к озеру Грин-Понд. Был декабрь 2002 года, работа вошла в завершающую стадию. На следующей неделе Комитет предполагал начать составление окончательного доклада. Отдохнуть не мешало, и они целый день катались на лыжах по заснеженным холмам, радуясь свободе — от дел, от жен, от мыслей. Вечером они стояли на берегу озера. Вода казалась тяжелой и неподвижной, как ртуть, только что взошла полная луна — рыжая и пятнистая.

— Вы, Генри, и вы, Джо, — медленно сказал Льюин, — как вы думаете, для чего мы все живем?

— Вас интересует философское определение, — иронически осведомился Прескотт, — или наши частные мнения?

— Смысл существования человечества, — сказал Льюин. — В понедельник начнем обсуждать доклад, и тогда нам придется ответить на этот вопрос. Потому я и задаю вам его здесь и сейчас.

— Судя по вашему тону, — буркнул Прескотт, — вы считаете, Уолт, что сверхоружие, о котором мы будем писать, и есть то, для чего жил род людской.

— Да, — сказал Льюин, — примерно так.

Разговор проходил пока мимо сознания Сточерза. Он смотрел на звезды и наслаждался редкими минутами спокойствия.

— Отвлекитесь от ваших мыслей, Джо, — продолжал Льюин, — и вы, Генри, оставьте иронию… Мы согласились, что наша агрессивность предопределена генетически, верно?

— Это общепризнано, — сказал Сточерз, заставляя себя быть внимательным.

— Закон компенсации у вас тоже не вызывает сомнений?

— Нет, — коротко ответил Прескотт. Он считал вопрос лишним — мнение Комитета сложилось еще несколько месяцев назад.

— А вот еще деталь к картинке. Как-то я познакомился с Патриксоном. Это космолог, он теперь участвует в работе одной из наших низовых секций. У него есть модель Вселенной, в которой средняя плотность материи в точности равна критической.

— Плоский мир? Неинтересно, — сказал Прескотт. Он был дилетантом в любой науке, знал понемногу обо всем, его трудно удивить моделями Вселенной.

— Нет, не плоский, — возразил Льюин. — Топология такого мира очень сложна, но главное не в этом. Это мир, где нет развития форм материи, это мир, бесконечно однообразный во времени. Сжатие или даже постоянное расширение Вселенной — это изменение, развитие. В мире критической плотности развития нет… А по современным данным плотность нашей с вами Вселенной в больших масштабах именно критическая…

— Сюжет для фантастического романа, — хмыкнул Прескотт. — Я понимаю, куда вы клоните, Уолт. Мир критической плотности не может ни сжиматься, ни расширяться до бесконечности. Сейчас галактики все еще разбегаются, но рано или поздно бег их остановится, и мир застынет. Как капля воды под носиком крана, которая не может ни упасть, ни втянуться обратно в трубу. А как сделать, чтобы мир стал иным? Нужно изменить плотность материи. Добавить из ничего. Или превратить в ничто. Мы ведь материалисты, да? Мы не можем создавать материю из духа и превращать ее в дух?

— Не можем, — легко согласился Льюин.

Тревожное ожидание остановило его. Прескотт молодец, уловил суть сразу, хотя ему, конечно, и в голову не приходит, что за этой видимой сутью скрыта другая, гораздо более страшная для людей. Как объяснить им?

— Это будущее оружие… Изменение мировых постоянных… Изменение законов природы… Оно крепко связано с вопросом: для чего мы живем? Мы — человечество. Я просчитывал сценарии эволюции от самого момента появления жизни на Земле.

— Когда вы этим занимались, Уолт? — удивился Сточерз. — Вы ведь почти все время на виду…

— Конечно, я делал это не сам!

— Вы организовали фирму в фирме?

— Нет, — усмехнулся Льюин, — просто сейчас все так запрограммировано, что я могу давать задания на расчеты любой лаборатории, впрочем, не минуя опеки нашего друга Филипса. Это частности. Джо. Главное — выводы.

— Вот-вот, Уолт, давайте выводы, — терпению Прескотта приходил конец.

— Выводы… Вот основной: человечество в целом является ничем иным, как бомбой замедленного действия. Бомбой, которая в нужный момент взорвется и сделает то, для чего предназначена.

— Кем? — быстро спросил Прескотт. — Господом? Высшим разумом?

— Вы, Генри, ухватили суть противоречия, — ровным голосом продолжал Льюин. — Я тоже который день об этом думаю. На вывод это, к сожалению, не влияет. Генри, ваш вопрос… Вы что, догадались?

— Я не знаю ваших выводов, — смущенно сказал Прескотт, — но я тоже проигрывал сценарии. Без ваших гигантских расчетов, только по системе аналогий, я так всегда делаю, когда возникает идея…

— И что получилось у вас?

— Нет, — запротестовал Прескотт, — сначала вы, Уолт, ваш анализ корректнее. А потом сравним.

— Хорошо… Думаю, никто нас не создавал, Генри, не существовало никакого разума-конструктора… Все проще и сложнее. Мы — я имею в виду физиков, астрономов, да и философов тоже — недооцениваем сложности мира. Его единства во всем — от кварков до Метагалактики. У природы нет разума, но нет в ней и бессмысленности… Она многократно ошибается, изменяясь, но с каждой ошибкой четче становится то единственное, для чего эти ошибки и совершаются. И то, что жизнь на Земле развивалась именно так, а не иначе, является следствием развития и самой Вселенной во многих ее прежних циклах…

— О чем вы говорите, Уолт? Каждый раз, сжимаясь в кокон, Вселенная погибала. Для того, чтобы природа могла пробовать различные варианты, нужна преемственность. Нельзя каждый новый цикл начинать с нуля.

— Природа не начинала с нуля, Генри. — Не забудьте — плотность Вселенной критическая. Она была не такой в прежние циклы — она была больше. Очень давно, много циклов назад, плотность мира была значительно больше критической. И Вселенная, расширившись после Большого взрыва, начинала довольно быстро сжиматься обратно — в кокон. Для следующего цикла.

— Вот-вот… — подхватил Прескотт, — и все цивилизации, какие могли образоваться, погибали. Так? О них не оставалось никакой памяти. Какая тут преемственность?

— Погибали не все, Генри. Это во-первых. Мир неоднороден, и в каждом цикле часть мироздания успевала сжаться в кокон, а часть — нет. И каждый цикл Вселенная теряла таким образом огромную массу, которая продолжала расширяться в то время, когда остальная материя уже сжималась. Эта масса попадала и в следующий цикл Вселенной, и во все последующие. Наверняка где-то на окраине видимой нами Вселенной есть миры — галактики или их скопления, — пережившие таким образом не один десяток циклов. А может, и сотен…

— Нужно проконсультироваться у космологов, — пробормотал Прескотт.

— Разумеется, я это сделал, — пожал плечами Льюин. — Так вот, совершенно ясно, что тот цикл, когда плотность мира сравняется с критической, станет для Вселенной последним. Следующий цикл не начнется, не будет и безграничного расширения. Мир застынет, развитие галактик, развитие Вселенной в целом прекратится. Этот сценарий, Генри, для космологов не новость… Что может спасти такую Вселенную, заставить ее вновь сжиматься, вновь развиваться, вновь испытывать на прочность различные формы материи? Только изменение мировых постоянных. Если постоянная тяготения во Вселенной увеличится, это будет то же самое, что увеличение средней плотности. Мир получит возможность опять сжаться, начать новый цикл развития… А теперь, Генри и Джо, поставьте себя на место высокоразвитой цивилизации, которая возникла во Вселенной во время ее последнего цикла. А то, что наша Вселенная такова, и наш цикл последний, сомнений нет. Итак, вы знаете, что мир застынет. Вы достигли такого уровня развития, что можете уже управлять некоторыми законами природы, можете изменить некоторые мировые постоянные. Станете вы это делать?

— Не стану, — медленно сказал Прескотт. — Я объявлю мораторий на исследование сущности законов природы. Буду следить, чтобы и другие цивилизации, о которых мне известно, не занимались этим. Потому что иначе — гибель. Мы изменим постоянную тяготения, Вселенная начнет сжиматься, и цивилизации не переживут этого катаклизма. То, что является застоем для Вселенной в целом — спасение для тех цивилизаций, что живут в ней. Так? Ведь в этой застывшей, неразвивающейся Вселенной разум получит, наконец, возможность впервые за бесконечные циклы существовать и познавать вечно. Всегда. Я бы не стал ничего менять. Застывшая Вселенная, Уолт, меня вполне устраивает.

— А устраивает ли это ее, Генри?

— Кого, Уолт?

— Да Вселенную! Природу, черт возьми!

— Бог изощрен, но не злонамерен, — пробормотал Сточерз, который слушал рассуждения Льюина и Прескотта, чувствуя, что увязает в них, но уже понимал, куда они оба клонят, и не принимал их заключения, не желал принять.

— Бросьте, Джо, — резко сказал Прескотт. — При чем здесь бог? Я, знаете ли, изредка и сам хожу в церковь, в англиканскую, так уж приучен с детства, это привычка, случается, дает облегчение… но не мешает мне быть материалистом. В сценарии Уолта, да и в моем тоже, нет ничего, что зависело бы от потусторонних сил. Природа слепа, глуха, тупа, как пробка, и так далее. Но в ее распоряжении были миллиарды миллиардов лет, и столько же циклов развития, в ходе которых она пробовала и ошибалась. Пробовала сама изменить собственные законы, чтобы спастись от смерти, от застывания… Это ведь невозможно, Джо, и вы это прекрасно понимаете. Чтобы изменить закон мироздания, нужен разум. Но разум этого делать не станет, потому что хочет жить всегда. Противоречие, Джо? Но на противоречиях держится мир. Нужен не просто разум, а разум, лишенный тормозов. Разум, который стремится погубить себя. Разум-камикадзе. В ходе множества циклов, пробуя и ошибаясь, природа создавала один разум за другим. Пробовала генетические коды разных типов. И создала нас С нашим запирающим геном агрессивности. С законом компенсации — чтобы мы не уничтожили себя раньше времени. Вы правы, Уолт, человечество — это природная бомба замедленного действия. Когда мы научимся менять мировые постоянные, когда будет сконструировано то оружие будущего, о котором мы через неделю напишем в нашем докладе, тогда перестанет действовать закон компенсации, и мы сделаем то, чего не в состоянии сделать сейчас, потому что сама эта тупая, слепая, глухая и чертовски дальновидная природа следит за нами… Сможем начать войну, которая нас уничтожит И изменит Вселенную. Заставит ее вновь сжиматься и вновь обновляться, но нас при этом не будет — что мы для Вселенной, а? Запал, детонатор, что?

— Бомба замедленного действия, — сказал Льюин.

Прескотт поднял с земли камешек и швырнул в воду.

— И помешать этому мы не сможем, если даже захотим, — продолжал он. — Если уж природа добивается своего, то делает это с многократным запасом прочности. Бомба, узнав, что она бомба, не пожелала взрываться? Черта с два. Ген агрессивности не тикает, как часовой механизм, но он впечатан намертво, попробуйте его вынуть — жизнь прекратится. А жить хочется. Хотя бы до тех пор, пока…

— Можно попробовать, — пробормотал Льюин.

— Как? Вы там у себя в обществе “Ученые за мир” — что смогли сделать вы? Пикеты, письма, демонстрации. Все это игрушки. А договоры? Подписывают, сокращают один класс ракет, а в это время начинают разрабатывать новый Мир как катился в тартарары, так и катится. Господи, да вы в этом вашем обществе тоже грызетесь. Каждый считает свои взгляды самыми правильными, вся ваша деятельность — способ самокопания людей с гипертрофированной совестью. Мир жив до сих пор вовсе не потому, что есть такие, как вы.

— Вы упрощаете, Генри, — с сомнением сказал Сточерз. — Вы строите модель и потому наверняка упрощаете. Есть еще русские и вся их система, которой, как они утверждают, чужда война…

— И которые, — подхватил Прескотт, — тем не менее устроили эту гонку, которую теперь сами не могут остановить. Мы как два полушария в атомной бомбе. Но критической массы еще нет, и закон компенсации действует как предохранительное устройство.

— Уолт, — сказал Сточерз, обращаясь к Льюину. — Я думаю, что мы потребуем совершенно надежных доказательств. Я имею в виду наш Комитет. Вы привели своей идеей в восторг Прескотта. Генри уже готов броситься к терминалу. А мне это не нравится. Это философия, это недоказуемо, и даже если все так, то это дело очень недалекого будущего!

— Которое, черт возьми, готовим мы с вами сегодня, Джо! — вскричал Льюин. — Доклад о будущем оружии мы начнем готовить на следующей неделе. И не напишем ли мы, что наиболее перспективным является изменение мировых постоянных? И те, кто потом будет принимать решения, опираясь на наш доклад, — чем они лучше нас с вами? Неужели вы не понимаете, Джо, что решение о будущем человечества придется принимать нам? Подскажите, и я приму любой другой вывод. Но другого нет. Все однозначно. Нужны доказательства? Комитет их получит. Мы должны решать, и о нашем решении не должен знать никто. Понимаете?

— Понимаю, — сказал Прескотт.

— А я нет, — буркнул Сточерз.

— Представьте, Джо, — сказал Прескотт, — что наши политики знают обо всем. Понимают: что бы они ни делали, мир пока не погибнет. Еще не время… У них окажутся развязаны руки. Бомбы станут валиться направо и налево.

— Филипс знает, что мы готовы писать доклад, — сказал Льюин. — Если мы отложим, станет ясно, что у нас появилась информация, которую мы скрываем. Значит, доклад писать все равно нужно. Писать то, о чем и так собирались. Оружием далекого будущего является изменение мировых постоянных. Об остальном нужно молчать. И думать. И решать.

— Это ваше общее мнение? — спросил Сточерз.

— Думаю, да, — Льюин посмотрел на Прескотта. — Тот кивнул. — Вы согласны, Джо?

— Пожалуй…

С Мирьясом и Пановски поговорил Прескотт, а Льюин отправился к Рейндерсу. Сточерз предложил пойти вместе, но Льюин отказался.

Рейндерс действительно отверг идею сразу. Он был футурологом и твердо знал, что экспертные оценки и моделирование страдают обычно преувеличениями или преуменьшениями. Льюину пришлось терпеливо объяснять, что сравнительный анализ, сглаживание и все прочие прогностические процедуры были проведены вполне аккуратно. После бессонной ночи и прогулки по университетскому городку Рейндерс заявил, что модель Льюина, если даже и верна, должна быть включена в доклад, где нужно описать и все возможные последствия. Для людей, конечно, а не для Вселенной.

Льюин нервничал — утром предстояло официальное заседание Комитета, стенограмма которого дойдет до Филипса, и нужно, чтобы все шестеро пришли с единым мнением.

— Послушайте, Уолт, — сказал наконец Рейндерс, — отчего вы так меня обхаживаете? С остальными вы поговорили? Как отнеслись к этому Прескотт и Пановски?

— Все согласны, что это может случиться, — сказал Льюин. — Поймите, Ларри, дело не в том, кто с кем согласен. Анализ, который провели мы с Генри — независимо друг от друга и совершенно разными способами — смогут повторить и в будущем, если в нашем докладе не будут скрыты некоторые частности. Вы представляете, что произойдет, если мы с Генри правы, и политики с военными это поймут?

— Войн станет гораздо больше, — усмехнулся Рейндерс, — а попытки начать ядерную войну будут происходить еженедельно. Послушайте, Уолт, я все понимаю. Предлагаю следующее: в доклад включить изменение мировых постоянных, о законе компенсации промолчать, поскольку прямого отношения к теме он не имеет. Дать несколько просчитанных ранее сценариев, о которых Филипс уже и так знает. А затем спокойно продолжать анализ — приватно и без опеки Филипса. Если окажется, что вы неправы, проблема будет исчерпана.

Идею Льюина обсуждали дальше от ушей и взоров людей Филипса. И потому пересчет, анализ и проверка всего массива информации заняли много времени. Лишь месяцев через семь был получен результат. Доклад о долгосрочном прогнозировании систем вооружений был сдан в срок, и формально фирма “Лоусон” прекратила существование.

В докладе все было четко. Оружие будущего — прибор, изменяющий постоянную тяготения или постоянную Планка. В обоих случаях — полное разрушение территории противника, гибель людей. О спасении говорить не приходится, от оружия этого рода не может быть убежищ. Для него что свинец, что воздух — все едино, потому что для законов природы преград нет. В описательной части доклада видна была рука Прескотта. Фантаст выложился, будто действительно писал роман-предупреждение. Он и хотел создать роман, но его от этого удержали.

Когда доклад был сдан, у всех возникло ощущение, будто закончился тяжелый и неприятный эпизод в их жизни. Увлекательный, удивительный и бесконечно важный, конечно. И все же неприятный. Во-первых, из-за открытия, которое они дали слово скрывать. И во-вторых, из-за того, что каждый из них все это время чувствовал себя на грани публичного разоблачения того постыдного, что было в их жизни. Сточерз прекрасно понимал необходимость сохранения секретности, но почему это нужно было делать таким способом? Иезуитство службы безопасности порой приводило к обратному эффекту — хотелось на каждом перекрестке кричать о Комитете и о его работе.

Они решили собраться вместе через месяц после официального прекращения работы Комитета. Собрались у Льюина — физик недавно приобрел дом на окраине университетского городка. Жену с сыном он отправил в Италию, планировал догнать их в Вероне.

Приехали все, кроме Мирьяса. Химик скоропостижно скончался от инсульта. Их оставалось пятеро. Пятеро людей, знающих, для чего существует человечество.

Поразил всех Рейндерс. Он появился в сопровождении некоего мистера Роджерса, который окинул компанию цепким взглядом и удалился, не сказав ни слова.

— Частное сыскное агентство “Роджерс и Доуни”, — объяснил Рейндерс. — Теперь мы можем быть уверены, что за нами не следят. Кстати, его люди, с согласия Уолта, проверили кабинет за несколько минут до нашего приезда. Микрофонов здесь нет. Расходы поровну, господа, согласны?

Возражений не было. Рейндерс поинтересовался, насколько внезапной была смерть Мирьяса, не оставил ли он каких-либо записей, которые могли бы дать понять людям из Бюро… Решили поручить проверку тому же Роджерсу, если еще не поздно.

— Утечка информации недопустима, — сказал Прескотт. — Об архиве Мирьяса нужно было позаботиться раньше.

— Надеюсь, что это можно исправить, — продолжал Рейндерс. — А что касается присутствующих… Мы все согласны, что наш истинный сценарий ни в коем случае не должен стать известен?

Согласны были все.

— Филипс знал, как удерживать каждого из нас от опрометчивого шага, но сейчас над нами нет этого дамоклова меча. Я надеюсь, что никто не станет…

— У каждого из нас есть совесть, — тихо сказал Льюин, — разве нужно что-то еще?

— Совесть — ненадежная гарантия. Мы должны быть уверены. Не нужно оставлять никаких шансов. Тот, кто проговорится, умрет. Способ выберут оставшиеся, а выполнение приговора в наши дни не так уж сложно.

— Вы сами этим займетесь? — буркнул Пановски. — Господи, до чего мы докатились…

— Не сам, — спокойно парировал Рейндерс. — Но найти людей, если есть деньги, проблемой не является.

— И оказаться в их лапах, — не сдавался энергетик.

— А ведь мы и так… — тоскливо сказал Сточерз. — В общем, я согласен. Впрочем, все это игра. Уверен, что до крайностей не дойдет. Мы слишком хорошо знаем друг друга и понимаем ответственность.

— Я тоже согласен, — кивнул Льюин.

— Присоединяюсь, — сказал Прескотт.

— Бред какой-то, — с отвращением проговорил Пановски. — Мы цивилизованные люди. Собрались, чтобы подумать, какая судьба ожидает человечество. Господи, целую Вселенную… И рассуждаем как мафиози.

— У вас есть иное предложение? — мягко спросил Сточерз.

Пановски посмотрел на него долгим взглядом, думая, казалось, о чем-то своем.

— Господь с вами, — вздохнул он. — Возможно, вы правы. Только… Я хотел бы посмотреть в глаза тому, кто начнет рассказывать… Просто посмотреть в глаза… Хорошо, я согласен. Все равно до этого не дойдет. Давайте лучше поговорим о деле.

О деле им пришлось говорить долго и еще не раз собираться вместе. Спорили. Появлялась идея новой проверки, они расходились, а спустя день или неделю собирались опять. Похоже, что Филипса с его службой они больше не интересовали.

Сценарии все более детализировались, варианты начали в значительной степени повторять друг друга. Если нужна была консультация специалистов, этим занимался Прескотт под предлогом того, что занят новым сюжетом. Он действительно опубликовал два романа, в которых и отдаленно не было ничего похожего на то будущее, которое, по мнению теперь уже всех членов Комитета, ожидало человечество.

Полный доклад подготовил Льюин в начале 2005 года. Собрались они на вилле Сточерза. Обычно Сточерз бывал здесь редко, наезжал на уик-энды, распоряжалась на вилле жена, она и выбрала в свое время этот довольно дорогой участок.

В тот вечер погода стояла отвратительная. Конец января, на дорогах мело. Холод, хотя и был не очень сильным, пробирал до костей. В холле Сточерз топил с утра.

— Наш комитет, — сказал Льюин, усмехаясь, — превратился в закрытый футурологический клуб.

— Да, — протянул Прескотт. — Честно говоря, господа, после того, как мы сегодня поставили все точки над “i”, я не думаю, что захочу увидеть кого-нибудь из вас в течение ближайшего года. Ужасно надоели ваши постные лица.

— Ваша физиономия не жизнерадостнее, — пожал плечами Рейндерс.

— Пожалуй, — согласился Сточерз, — нам действительно больше не следует встречаться в полном составе. О молчании мы договорились. Роджерс, который охранял нас от людей Филипса, будет за ту же сумму охранять нас от нас самих. От возможностей несдержанности, скажем так.

— Мафия оракулов, — скривился Пановски, будто проглотил горькую пилюлю. — Каста.

— Может, вы хотите устроить всемирный референдум на тему “Человечество как бомба замедленного действия”?

— Нет, Джо. Я только хочу знать, что мы станем делать, если кто-нибудь еще независимо от нас докопается… Что тогда?

— Мы должны внимательно следить за работами такого рода, — сказал Рейндерс.

— Видите ли, — прервал его Льюин, — не забывайте, что мы работали в рамках очень широкой государственной программы. Никакому частному лицу или даже группе этой работы не осилить. Вам известно, сколько средств было затрачено на “Лоусон”, сколько людей на нас работали.

— В прекрасном мире мы живем, — сказал Пановски. — В замечательном мире. В лучшем из миров. Который создан природой или богом, если он есть, только потому, что у Вселенной тоже, оказывается, есть инстинкт самосохранения.

— Что мы для Вселенной? — пробормотал Сточерз.

— Но полагается-то она на нас, — возразил Льюин. — Чтобы выжить самой, ей нужны мы. Пусть и в роли камикадзе. Это не возвышает нас в собственных глазах?

Пятеро смотрели друг на друга и молчали. Солнце зашло, в комнату вполз сумрак, выражения лиц трудно было разглядеть, но Сточерз не вставал, чтобы зажечь свет.

— Вы говорите так, Уолт, будто считаете ее разумной, — тихо сказал он.

Они почти не встречались, но пользовались услугами Роджерса и знали друг о друге многое. Льюин частенько заезжал к Сточерзу. Чаще всего поздно вечером, когда Маг уже ложилась. Уходил Уолт в час или два ночи, и Сточерзу казалось, что то, ради чего он приезжал, осталось невысказанным.

— Уолт, — спросил он как-то напрямик, — что вас мучит?

— Я боюсь, Джо, — сказал Льюин после долгого молчания. — Я все время боюсь. Это ведь, вы знаете, черта моего характера…

— Обратитесь к психоаналитику, — посоветовал Сточерз.

— Не могу, — усмехнулся Льюин. — Мне пришлось бы рассказать ему о вещах, знать которые ему не нужно. Да и мне после этого не сносить головы, верно?

Он протянул руку к переносному пульту и усилил звук. Сточерз беспокойно посмотрел на дверь в спальню — она была плотно закрыта. Льюин наклонился к генетику.

— Скажите, Джо, что может сделать бомба, которая знает, что неизбежно взорвется, но не хочет этого? Что она может чувствовать? И если она все время будет думать об этом и мучиться, она сойдет с ума. Но тогда она не сможет взорваться в срок, потому что для этого, кроме агрессивности, нужен еще и разум. Это выход, а?

— Вы отождествляете себя с человечеством?

— Я пересказываю новеллу Генри. Он пишет их и уничтожает.

— Не нужно думать об этом, — медленно сказал Сточерз. — От нас зависит, узнает ли бомба о том, что она бомба. Но не от нас зависит — взорвется ли она.

“Нужно обязательно показать Уолта врачам, — подумал он. — К. чему это самокопание?”

— Вы думаете, я схожу с ума? — грустно сказал Льюин. — Нет, уверяю вас. Просто… Трус, если у него есть совесть и цель, может заставить себя раз в жизни совершать нечто. Только раз — на большее его не хватит.

Льюин встал.

— Поздновато, а? — сказал он. — Извините, Джо, я наговорил вам… — У двери он долго прислушивался к чему-то — то ли к звукам на лестнице, то ли к своим мыслям. Сточерз искал точные слова и не находил — он считал, что слова не помогут, Уолт устал, и ему нужен не друг с утешениями, а врач с лекарствами.

— Если не ты, то кто же? — пробормотал Льюин, выходя, и Сточерз не придал его словам значения.

Формально Льюин еще оставался членом общества “Ученые за мир”, но деятельность свою прекратил настолько, что не был, как прежде, избран в инициативную группу. Долгое время Сточерз вовсе не связывал поступков Льюина с памятным ночным разговором. Когда Льюин выступил перед адвокатами столицы и заявил, что человечеству совершенно необходима тотальная ядерная война, Сточерз решил, что Уолт впал в меланхолию из-за личных неурядиц. Он знал от Роджерса, что Льюин расстался с Жаклин Коули, знал и о том, что жизнь с Кларой ему в тягость.

Сточерз позвонил Уолту. Выглядел Льюин неважно, на предложение встретиться ответил отказом. От дальнейших разговоров уклонялся — отключал связь, едва узнавал Сточерза по голосу.

Сточерз решил нарушить решение Комитета и собрал пятерку у себя на вилле. Льюин не явился.

— Уолт свихнулся? — недоуменно спросил Пановски. — Я пытался говорить с ним и получил от ворот поворот.

— Все пытались, — констатировал Прескотт.

— Формально у нас не может быть претензий, — сказал Рейндерс. — В выступлениях Уолта нет и намека на наш сценарий.

— По-моему, — раздумчиво сказал Прескотт, — Уолт проверяет на прочность закон компенсации. Для физика это нормально. Чистый эксперимент.

— Объясните, — потребовал Сточерз.

— Вы прекрасно понимаете, господа, что тотальная война сейчас невозможна. Бомба не взорвется раньше срока, человечество не может погибнуть — пока. Но единственный способ проверить это — целенаправленный эксперимент. Уолт его и проводит.

— Вы так уверены, что закон компенсации устоит? — мрачно спросил Сточерз. — Согласитесь, одно дело предписывать человечеству сценарий развития на сотни лет, а другое — уже сейчас проверять сценарий на прочность.

— Но, господа, вы же видите, что речи Уолта ничего не меняют. Мир стоит. Пусть себе. Рот Уолту не закроешь, а дальше слов, думаю, он не пойдет.

— Что значит “дальше слов”? — спросил Пановски.

— Реальной проверкой закона компенсации, — пояснил Прескотт, — может быть только покупка ядерной бомбы и попытка спровоцировать войну Например, взорвать бомбу над Москвой — если, конечно, получится.

— Вы с ума сошли, — запротестовал Пановски — Это уже фантастика, простите. К тому же, у Льюина и нет таких денег, чтобы..

— Тогда и беспокоиться не о чем, — резюмировал Рейндерс.

Так они решили тогда. Важно было сохранить тайну. А здесь Льюин был чист.

Когда умерла Клара, Сточерз явился к другу с соболезнованиями. Это была не первая смерть в их кругу и такая же нелепая, как гибель Скроча.

Льюин был бледен, но внешне совершенно спокоен. Сточерз сказал ему что-то банально-ободряющее, Уолт отрешенно кивнул и продолжал, стоя у гроба, думать о своем. Ждали Рея, сына Льюина, который должен был прилететь из Ниццы, где он отдыхал с приятелями. Никто не знал еще, что по дороге в аэропорт автомобиль попал в аварию, погибли трое, в их числе и Рей. Сказал об этом Сточерзу все тот же Роджерс, который первым получил сообщение. У Сточерза подкосились ноги. Сказать Уолту он не мог — это было выше его сил, но не мог и поручить это Роджерсу. Время шло, представитель похоронного бюро посматривал на часы, и Сточерз не придумал отговорки более жалкой, чем сказать Уолту, что Реи опоздал на самолет и прилетит, видимо, завтра. Льюин посмотрел на него удивительно ясным взглядом.

— Значит, завтра похороним обоих, — сказал он.

— Уолт… — начал Сточерз, похолодев.

— Если я не смог спасти их, — тихо сказал Льюин, — если я не могу спасти нас всех, то я должен спасти хотя бы ее.

Смысла этой фразы Сточерз тогда не понял.

После смерти жены и сына Льюин остался один в огромном доме. Сточерз думал, что Уолт продаст дом и переедет из пригорода, но Льюин не сделал этого. Из общества “Ученые за мир” он вышел. Коллеги потребовали объяснений по поводу его последних речей, и Льюин хлопнул дверью. Сточерз позвонил другу и, попросив не бросать трубку, спросил, что с ним происходит.

— Совесть, — коротко сказал Льюин и отключился.

Сточерз поехал к нему, но Льюин не пожелал открыть А Роджерс доложил, что Льюином интересуется кто-то еще, за физиком ведется наблюдение. Скорее всего, подключились люди из службы безопасности. Сам же Льюин в последнее время ищет контактов с сомнительными личностями. Почему?

Сточерз пригласил к себе на виллу Рейндерса, Пановски и Прескотта. Совещание было коротким, решение радикальным: доставить Льюина силой и выяснить отношения Положение осложнялось тем, что физиком заинтересовалась и пресса. Действовать надо было быстро и точно.

ЧАСТЬ 4. УОЛТЕР ЛЬЮИН

Сточерз рассказывал довольно монотонно, то и дело прерывал сам себя, чтобы показать на дисплее тот или иной документ, проиллюстрировать рассказ схемой или рисунком.

Воронцов не мог поверить, что все это всерьез. Ученые, прозревающие будущее человечества на сотни лет и уверенные, что именно их прогноз непременно, с гарантией, сбудется! О методах прогнозирования Воронцов знал немного, но достаточно, чтобы считать: никакой прогноз не мог быть совершенно надежным. К тому же, зная о неблагоприятном прогнозе, люди непременно внесут исправления в свои планы… Комитет семи рассуждал и действовал так, будто Федерация — единственная страна, которой может принадлежать решающее слово. Но когда лучшие ученые создают прогностический сценарий, в котором нет места ни странам социализма, ни даже собственным союзникам, где лишь вскользь говорится, что русские тоже могут заняться аналогичными разработками…

— Не понимаю, — резко сказал Воронцов. — Вы действительно считаете, что последние договоры, уничтожение ракет не играют никакой роли?

— Нет, это вы не хотите понять, — мягко отозвался Сточерз, — что сценарий развитие человечества мало зависит от политической конъюнктуры. Агрессивность — свойство генетическое, изначальное…

— Да мир изменится гораздо раньше, чем вы научитесь менять мировые постоянные! Есть социальные законы. Они так же фундаментальны, как мертвые законы физики.

— Я не намерен сейчас дискутировать с вами, — сказал Сточерз. — Дело в другом. Вы с Портером шли за Льюином, чтобы поговорить с ним. Мы тоже хотели знать причины его поступков. Нам не удалось. Мы не можем применять методы, которые… Есть еще шанс. Вы, журналисты, умеете допытываться. Попробуйте. Но — два условия. Первое — время. Его мало. Служба безопасности, а может, и не только она, идет по пятам Льюина. И второе. Независимо от того, удастся ли вам разговор с Льюином, вы оба будете молчать обо всем, что узнали здесь, до тех пор, пока Комитет не примет иного решения.

— А что послужит гарантией нашего молчания?

— Ваше слово, господин Воронцов. Что касается господина Портера, то мы позаботимся, чтобы…

— Омерта, — пробормотал Портер и неожиданно крикнул: — Я не дам слова, пока не узнаю, что с Джейн!

— Скорее всего, она у себя дома, — сказал Сточерз. — Как я понимаю, ее взяли по ошибке. Они с Жаклин Коули похожи?

— Разве что волосы… Если издали…

— За Уолтом шли, — сказал Сточерз, — но опоздали, потому что Роджерс привез его сюда. Тогда они явились к Жаклин, но, как я понимаю, опоздали и там…

— Вы… — начал Портер.

— Нет, — отрезал Сточерз. — Она скрылась сама. Возможно, в этом замешан Уолт, но он не желает говорить! Я не знаю, где Жаклин. И служба безопасности не знает. Пока не знает. Естественно, они поставили людей у дома Льюина и у дома Жаклин. И приняли вашу Джейн за Жаклин. Я думаю, это недоразумение давно выяснилось.

— Не понимаю, — вступил Воронцов, — почему эти люди из безопасности не добрались до вашего коттеджа, если им так нужен Льюин?

— Филипс знает, что Уолт не желает иметь с нами дела, — возразил Сточерз. — У меня его будут искать в последнюю очередь. Но будут, конечно… На нас, господин Воронцов, тоже работают профессионалы высокого класса. Так что, едва появится опасность…

Сточерз встал.

— Все, — резко сказал он. — Не будем терять времени. Сейчас наши с вами цели совпадают. Пойдемте. Но прежде дайте слово — оба.

— Даю слово, — быстро сказал Портер.

— Вы, господин Воронцов, — обернулся Сточерз.

Воронцов подумал, что обязательно должен поговорить с Льюином. Кажется, он понял смысл поступков физика. Даже если он ошибается, чтобы убедиться в этом, встреча необходима. А потом — вырваться отсюда. Крымов не сидит сложа руки. Как ни сердит консул, объясниться со своими будет легче, чем с Льюином. В любом случае завтра придется покинуть Федерацию.

— Даю слово, — медленно сказал Воронцов, глядя Сточерзу в глаза.

Взгляд профессора был добрым и участливым. Взгляд человека, для которого совесть — не абстракция.

“Какими же страшными, — подумал Воронцов, — могут быть заблуждения даже честнейших людей. Людей, понимающих свою ответственность перед человечеством, но понимающих ее слишком однозначно”.

— Тяжко, профессор, — сказал Воронцов, — ощущать себя запальным шнуром в бомбе?

Льюина держали в одной из внутренних комнат на втором этаже. Один из людей Роджерса находился при нем, второй — в коридоре у запертой двери.

— Уолт, — сказал Сточерз, — это Портер из Юнайтед Пресс, а это Воронцов из московской газеты “Хроника”.

Льюин смотрел сосредоточенно. Он вовсе не был похож на человека трусливого по натуре, как его обрисовал Сточерз. Видимо, Льюин готовил себя к вполне определенной роли и убеждать в чем-то его, переступившего через собственный характер, сжегшего мосты, — безнадежно. Воронцов понял это мгновенным ощущением, и мысль, к которой он пришел, слушая Сточерза, лишь укрепилась.

— Вы сошли с ума, Джо, — сказал Льюин сдержанно. — Пресса здесь? Вы или забыли, или…

— Нет, Уолт, так решил Комитет. Это вынужденный шаг. И виноваты вы сами… Короче говоря, можете и их теперь считать членами Комитета. Они будут молчать.

— Я знаю Портера, — медленно сказал Льюин. — И этого господина тоже видел. Вы звонили мне и просили о встрече. Я отказался. Верно?

— Да, — кивнул Воронцов. — Сожалею, что наша встреча произошла при обстоятельствах, от нас с вами не зависящих.

— Так ли? — Льюин смотрел остро, внимательно. — Что вы хотели спросить у меня… тогда?

— Хотел понять вас. И, кажется, понял.

— Вот как? — искренне удивился Льюин. — А вот они, мои друзья, не поняли. Они решили, что я маньяк, и меня нужно изолировать. Джо, — он обернулся к Сточерзу, — выйдите все. Я буду говорить только с господином Воронцовым. И мистер сыщик пусть выйдет. Ему не будет скучно в коридоре, там у него приятель.

Сточерз повернулся и пошел из комнаты, знаком приказав человеку Роджерса следовать за ним.

— Мистер Льюин, — сказал Портер флегматично, — я потратил много времени, гоняясь за вами…

— Мистер Портер, — отозвался Льюин с иронией, — я не просил гоняться именно за мной. Собеседников выбираю я, верно?

— Один только вопрос. Что с Жаклин? Она… Ее приняли за другую женщину…

— Жаклин далеко, — сказал Льюин, — именно потому, что я не хотел, чтобы за нее взялись. Вы удовлетворены?

Портер кивнул.

— Успеха, граф, — сказал он Воронцову, выходя из комнаты.

“Теперь я должен быть точен, — подумал Воронцов. — Иначе он замкнется, и я ничего не узнаю. Я должен узнать. Не потому, что это материал, и не потому, что должен выполнить поручение Льва… Он вовсе не сумасшедший, этот Льюин, у него умный и страдающий взгляд. И войны он не хочет. Он не может ее хотеть, он ее боится, он знает, что это такое. И он наверняка нашел бы для человечества иной выход, если бы хоть на мгновение подумал, что иной выход возможен. Вот в чем ужас, и вот в чем его трагедия, и он прекрасно это понимает, он вовсе не сошел с ума от той ответственности, которую на себя взвалил, и мучеником себя не считает, и ореол святости ему не нужен. Но не Льюин породил этот мир и людей в нем, которые не только имеют право, но обязаны решать свою судьбу сами”.

— Я думаю, — медленно начал Воронцов, — вы не можете допустить, чтобы бомба замедленного действия взорвалась в положенный ей срок. Потому что необходимое для развития Вселенной изменение убьет, разрушит, уничтожит не только человечество, но убьет еще сотни… тысячи… или миллионы разумных миров. И если взрыв неизбежен, если бомба-человечество не может противостоять природе, то пусть тогда эта бомба взорвется как можно раньше, когда она еще не накопила заряда, способного изменить Вселенную. Вы… Вы чувствуете ответственность перед людьми, потому что вы человек. Но, в отличие от других, вы перешли грань и ощутили себя не только частицей человечества, но частицей огромного мира, где человечество — тоже только частица, где разум неизбежно многолик…

— Вот то, чего не может понять Джо, — тихо сказал Льюин. — Сейчас мало быть человеком. Это выглядит абстракцией — частица Вселенной. Она, Вселенная, так далека, где-то там, и мы даже единства ее толком не понимаем, нам бы со своими проблемами справиться. А нужно понять… Не только понять, нужно прочувствовать, принять в себя… Потому что самой природой положено так, что все зависит от всего. А сейчас от нас зависит, будет ли Вселенная развиваться так или иначе. Вы вот сказали — сотни разумных миров, тысячи, миллионы. Но и это для нас абстракция, и вы не понимаете, почему мы должны приносить себя в жертву ради кого-то, о ком ровно ничего не знаем, даже не знаем, существуют ли они на самом деле — другие разумные… Существуют, мистер Воронцов, потому что природа всегда действует с большим запасом. Не может быть, чтобы разумная бомба была создана ею сразу и безошибочно. Она пробовала и ошибалась — это ее, природы, стиль. Значит, наверняка есть разумные миры, которые не стали бомбой — не получилось это у природы…

— И вам, человеку, не жаль…

— Жаль! Вы будете говорить, мистер Воронцов, о плачущих детях, о прекрасных женщинах, о полотнах Рембрандта и Рафаэля, о музыке Бетховена и Визе, о пирамиде Хеопса и наскальных узорах неандертальцев. И что все это конкретно, а все, что там, вне нас, где-то — абстракция, и почему мы, люди, должны ради этой абстракции… Я прошел через это, господин Воронцов. Через безумную жалость к себе, потому что я — это все люди. Но иного выхода нет. Если бы лично вы знали, что запрограммированы самой природой, и что завтра вы непременно взорветесь в густой толпе на площади, и не оставите ничего живого вокруг… Разве вы сегодня же не попытались бы разбить себе голову о стену? Вы диалектик, господин русский. Вот вам противоречие: мир не должен погибнуть, и потому мир должен погибнуть. Закон природы.

— Какой закон, мистер Льюин? Агрессивность как основа разума? Почему вы забываете, что есть на планете люди, для которых это не главное? У которых в жизни иные принципы…

— Запирающий ген есть и у вас, господин коммунист, — усмехнулся Льюин. — Это биологический закон, и он более фундаментален, чем любая социальная надстройка.

— Закон смены социальных формаций — тоже закон природы. Если на планете будет коммунизм, ваша идея о гибели человечества не сработает. Логически рассуждая, вы лично должны были поставить перед собой противоположную задачу. Стремиться к миру. Будет мир, мистер Льюин, тот мир, о котором вы же сами мечтали несколько лет назад.

— Не будет на земле коммунизма, мистер Воронцов. Потому что есть запирающий ген. Да поглядите на себя! Почти сто лет вашей революции — и что? Вы постоянно шарахаетесь из стороны в сторону. Почему после Ленина пришел Сталин? Почему так трудно давалась перестройка? Есть биологические законы…

— Которые предсказывают человечеству гибель?

— Не человечеству — всему разумному во Вселенной. Мы, люди, лишь средство, которым хочет воспользоваться природа. Бомба замедленного действия. И с этим вы ничего не сделаете, это у пас всех глубоко в подсознании. И потому поляризация сил на планете неизбежна. Она и началась, эта поляризация, как только включился запирающий ген. Именно тогда, в первобытном еще обществе, люди впервые обратили копья друг против друга. И дальше. Рабы и рабовладельцы… Феодалы и вассалы… Капиталисты и рабочие… Государство и народ… И те два мира, что существуют сейчас. Это неизбежно. Это как две половинки заряда в атомной бомбе. Когда-нибудь эти половинки соединятся, критическая масса будет достигнута… Этого не должно произойти, говорите вы. И я согласен. Но вывод… Оба мы пытаемся действовать против законов природы. Вы — против закона агрессивности, когда начинаете рассуждать о всеобщем братстве. А я против закона компенсации, когда пытаюсь взорвать бомбу раньше срока… Все идет по сценарию, определенному природой, и ничего не поделаешь. Я буду пытаться и дальше.

— Как самурай, готовый вырезать и детей своих, и себя вместе со всеми, чтобы доказать свою правоту?

— Нет… Жаль, вы тоже не хотите понять. Нет, логически вы поняли, но принять не можете. Подумайте. Если у вас останется время.

“Бесполезно… Моих аргументов он не услышит, — думал Воронцов. — Он знает, как развивается род людской, и классовые законы знает тоже. Но все социальные формации для него вторичны, подчинены законам физики и биологии, и в минуту, или день, или даже месяц его не переубедить. Если человек дошел до фанатизма, его не переубедить. Как не смогли мы ни переубедить, ни перевоспитать своих сталинистов. Как не смогли до сих пор вытравить из своего сознания приобретенный инстинкт преклонения перед властью… Говорить с Льюином нужно на языке его науки. И значит — не мне. Самое страшное, что он не варвар. То, что он говорит и делает — от совести, от чувства ответственности, которое переросло всякие границы. А могут ли быть границы у совести? Совесть человека не существует, если нет человечества. А совесть человечества — что она? Еще не проснулась в нас? Мы вышли в космос и мыслить должны космически. А мы не умеем. И он, этот физик, не умеет тоже. Пытается и делает глупости, что-то понимая больше других, а чего-то не понимая вовсе. Нет, сейчас его не убедить… Нужно иначе”.

— Если вы хотите взорвать бомбу раньше срока, то почему один? Некоторые ваши военные… Достаточно Комитету семи нарушить собственный же принцип молчания…

— Господин Воронцов, вы думаете, что людям будет легче жить, если они узнают, для чего живут на самом деле? И легче ли будет принять решение, которое они должны будут принять? В обсуждениях пройдут века, а запал будет тлеть, понимаете? Не всегда демократия благо. А военные… У них другие цели, и вам это известно не хуже. Другая шкала ценностей. И начать войну они не смогут, разве вы это не понимаете? Закон компенсации не обойдешь. Точнее, не обойдешь в рамках традиционных войн между государствами. А военные не мыслят иначе. Нужен иной подход, и наше решение скрыть истину от военных было правильным.

— Ваши призывы к войне — иной подход? — иронически спросил Воронцов.

— Это слова, — отмахнулся Льюин. — Они тоже нужны, но действенность их ничтожна. Решение в другом. Вы знаете, господин Воронцов, сколько сейчас на планете экстремистских групп, стоящих в резкой оппозиции к своему правительству или друг к другу? Десятки, а может, и сотни. Есть фанатики, готовые на все. У них есть деньги. Вы знаете, что Али Адид, этот головорез из Чада, приобрел все, что нужно для производства десятикилотонной бомбы? А вы знаете, сколько таких адидов на планете? Наверно, наши умники в разведке уверены, что контролируют ситуацию. Не знаю Но уверен, что конфликт, развязанный экстремистами, — вот самый вероятный конфликт современности. И никто не знает, как будет действовать здесь закон компенсации. Увеличить вероятность такого конфликта, довести вероятность до единицы — вот решение. Если закон компенсации можно обойти, то только так: бомбы будут рваться на своей территории! Но ведь в этой трагедии заключена для нас всех возможность пережить катастрофу. После ядерной зимы люди вернутся опять в век пара и начнут все сначала, конец мироздания будет отодвинут, но запирающий ген останется, и через сотни лет люди опять откроют энергию атома, и опять будет новый Комитет семи, и опять станет ясно, что… И придет новый Льюин… Или Петров…

“Неужели я не выйду отсюда? — думал Воронцов. — Неужели Сточерз обманул, и Крымова уже… Нет, я схожу с ума. На что все-таки может пойти этот Льюин с его гипертрофированным понятием о совести человечества? Какая нелепость: ученый, думающий о том, чтобы спасти тысячи разумных миров, связывается для этого с мафией. И как это проглядел Роджерс? И, может быть, именно поэтому за Льюином идут люди из службы безопасности?”

— Вчерашний взрыв в Африке — вы знали о нем заранее? — спросил Воронцов. — И сейчас ждете следующего? Когда? Где?

Он перестал слушать свои мысли, отдался интуиции, смотрел Льюину в глаза. Физик не отводил взгляда, он был честен перед собой и перед Воронцовым. Ему казалось, что и перед людьми он честен, что все, сделанное им, — действительно единственный выход.

— Завтра, — сказал Льюин. — Где? Неважно. Несколько небольших участков находится под их контролем. И два ядерных устройства. Кустарщина. Даже если бомбы взорвутся там, где их хранят, эффект будет не меньшим, если бы они взорвались в президентском дворце. Так что — начнется. Наши военные не замедлят вмешаться. Да и вы не сможете остаться в стороне. Цепь не прервется на этот раз…

— Надеетесь, — хмуро поправил Воронцов, быстро пытаясь сообразить, о каком регионе идет речь. Центральная Африка? Пожалуй, слишком далеко…

— Не гадайте, — сказал Льюин. — Я не для того говорил с вами, чтобы загадывать загадки.

— Потому вы и увезли Жаклин? Спрятали? Где? Зачем? Чтобы она пережила ужас? И как… как вам удалось обмануть людей Роджерса?

— Да, сам бы я не смог. Но ведь и у Стадлера тоже профессионалы… Вы думаете, что люди Роджерса неподкупны, как сама Фемида?

“Стадлер. Кто это? Никогда не слышал. Может, не фамилия, псевдоним?”

Дверь открылась, на пороге стоял Сточерз в сопровождении двух охранников.

— Господа, времени больше нет, — сказал он. — Сюда подъезжает ваш консул, господин Воронцов. Комитет решил предать все гласности.

— Вы с ума сошли.

— Уолтер, это общее мнение. Ты слишком многое взял на себя, это нужно исправить.

“Они все-таки выпустили Крымова? А где Портер? Нужно сказать о завтрашнем взрыве. Стадлер”, — с тревогой думал Воронцов.

— Только одно, Уолт, — продолжал Сточерз. — На какую сволочь ты работаешь? Скажи, времени не осталось.

Лицо Льюина потемнело.

— Вы все слышали, — пробормотал он. — Конечно, этого следовало ожидать…

— Уолт!

— Нет! — отрезал Льюин. — Вы просто струсили. Плевать на то, что будет после нас, лишь бы выжить сейчас, так?

Охранники пошли к Льюину через всю комнату.

“Что они собираются делать? Заставить его говорить — как?” — заволновался Воронцов.

— Стойте, — неожиданно спокойным и властным голосом сказал Льюин. — Я скажу, бог с вами, это ничего не изменит, вы просто не успеете, почему бы вам не знать. Бомба будет взорвана в…

Льюин дернулся, и гримаса невыносимой боли исказила его лицо. Пуля попала в грудь. Воронцов отступил, физик падал прямо на него. Мгновение спустя он сам был сшиблен с ног и, пытаясь ухватиться за что-нибудь, ударился головой о край журнального столика. Перед тем, как потерять сознание, он подумал, что стреляли в него, и успел удивиться, что это не так уж больно.

Голова раскалывалась, но хуже была тошнота. Воронцов пытался сдержать рвоту, но из-за этого голова болела еще сильнее. В конце концов он понял, что полулежит на заднем сиденье автомобиля Вел машину Крымов. Воронцов успокоился и попробовал сесть нормально. Его поддержали чьи-то руки. Чуть скосив глаза вправо, — повернуть голову не мог — Воронцов узнал Карпенко, руководившего пресс-группой в консульстве СССР.

— Не шевелите головой, голубчик, — сказал Карпенко. — Потерпите. Сейчас приедем.

— Куда? — спросил Воронцов. Ему показалось удивительным, что язык вполне повинуется, и даже мысли вроде бы перестали скакать.

— В консульство, — сказал Карпенко, — а потом домой.

— Завтра, — сказал Воронцов, — будет попытка спровоцировать ядерный конфликт… Попробуйте узнать, кто такой Стадлер. Группа экстремистов…

— Знаю Стадлера, — коротко сказал Карпенко.

— Предупредите… Что с Льюином? Там стреляли… кто?

— Не видели мы никого, — хмуро сказал Карпенко. — Нас и к дому не подпустили. Двое мужиков вытащили вас к воротам. А следом плелся этот репортер. Портер. Он едет сзади. Все. Молчите.

Воронцов закрыл глаза Тошнота немного уменьшилась. “Кто стрелял? Кажется, тот, кто стоял ближе к Льюину. Человек Роджерса. Сыщик. Почему?”

Воронцов почувствовал, что проваливается куда-то все глубже. Кровь приливает к затылку, бухает, а перед глазами почему-то женское лицо. Дженни Стоун? Или Жаклин? Впрочем, он никогда ее не видел… Они должны быть похожи… Господи, это Ирина. Такая, как двадцать три года назад, когда они увиделись впервые. “Я отвечаю за тебя, — подумал он, — и за нашу Лену, и за сына ее. Я точно знаю, что будет сын, а у меня внук… Завтра взорвется бомба… Почему завтра? Она взорвется через много лет. Бомба — это мы, люди. Как глупо. Нужно доказать ему… Не могу, все путается…”

“25 сентября. Нью-Скоп. ТАСС. Сегодня в Советском представительстве состоялась пресс-конференция, на которой посол И.В.Лукьянов сделал заявление:

“В течение последних суток в Федерации ведется интенсивная антисоветская кампания под предлогом того, что специальный корреспондент газеты “Хроника” А.А.Воронцов якобы занимался здесь недозволенной деятельностью. Со всей ответственностью заявляю, что это не соответствует действительности. Воронцов проводил журналистское расследование, ни в коей мере не связанное с вмешательством во внутренние дела Федерации. В настоящее время состояние здоровья Воронцова, раненного неизвестными лицами, убившими также двух американских ученых — физика Льюина и биолога Сточерза — остается тяжелым. Воронцов в сознание не приходил. Завтра он будет отправлен в Москву. Мы надеемся, что соответствующие службы проведут беспристрастное расследование трагедии. Ответственность за случившееся целиком ложится на администрацию Федерации”.

“25 сентября. Нью-Скоп”. Рейтер. В ходе пресс-конференции советский посол Илья Лукьянов ответил на ряд вопросов.

Вопрос. В кругах журналистов говорят, что погибший физик пришел к идее, чго человечество будто бы является разумной бомбой, созданной природными силами, чтобы в нужное время изменить Вселенную. Воронцов интересовался этой проблемой. Не могли бы вы дать комментарий?

Ответ. Я не могу комментировать слухи. Все, что касается научной стороны дела, сейчас тщательно изучается. В случившемся есть гораздо более существенный момент. Будущее всего человечества не может быть предметом кулуарных решений, оно зависит от воли всех людей планеты. Льюин и его коллеги пытались сами решить, по какому пути развиваться нашей цивилизации. Нельзя обвинять этих ученых в реакционных побуждениях. Но важны следствия, важны поступки. Они совершенно безответственны. И это естественно, когда за решение глобальных проблем берется ограниченный круг лиц.

Вопрос. Сообщается, что убийцами Льюина и Сточерза являются экстремисты из Северной Ирландии. Вряд ли администрация Федерации может нести ответственность за действия иностранцев, вы не находите?

Ответ. А кто же несет ответственность за все, что происходит на территории страны? И в конце концов, разве не гражданином Федерации был Льюин, который, по сообщениям прессы, установил контакты с экстремистами, стремившимися получить доступ к ядерному оружию И разве не был мир в результате вновь поставлен перед угрозой ядерной войны? Это ведь чистая случайность, что устройство не взорвалось…

Вопрос. Почему, как по-вашему, экстремисты убили Льюина?

Ответ. Не буду гадать. Могу сослаться лишь на информацию агентства Юнайтед Пресс. Цитирую: “Люди из окружения Стадлера внедрились, вероятно, в частное сыскное агентство “Роджерс и Доуни”, осуществлявшее слежку за группой ученых. Целью экстремистов был контроль над Льюином, связанным с ними общими планами”.

Вопрос. Был ли Воронцов ранен случайно? И что он рассказал?

Ответ. Я уже говорил, что Воронцов пока не пришел в сознание.

Вопрос. Группа ученых, о которых здесь говорилось, — эта группа маньяков и преступников. Сегодня в газетах опубликованы сведения о прошлом Льюина и Сточерза. Льюин — убийца, Сточерз — растлитель. Разве можно верить тому, что они говорили?

Ответ. Обратитесь в редакции газет, опубликовавших информацию”.

“25 сентября. Нью-Скоп. Юнайтед Пресс. Покончил с собой, выбросившись из окна, писатель-фантаст Генри Прескотт. Полиция обнаружила письмо, оставленное самоубийцей: “Если не мы, то кто же? Если не сейчас, то когда же?” Как стало известно нашему корреспонденту, сутки назад Прескотт передал своему издателю рукопись нового романа. Однако, по словам издателя, рукопись бесследно исчезла”.

— А Рейндерса и Пановски я не нашел, — сказал Портер, включая дисплей. — И Жаклин тоже. Такие пироги, граф.

Воронцов полулежал в постели, затылок ныл, все еще поташнивало, хотя врач сказал, что сотрясение мозга не очень сильное, но ударился он крепко. Но было бы хуже, если бы он получил пулю.

— А Дженни? — спросил он.

— Проф был прав, ее приняли за Жаклин. Дженни сейчас у меня дома. Ей дали выпить какую-то гадость, и она все время плачет. Черт бы их всех побрал, Алекс, черт бы побрал их всех и этот мир в придачу!

— Ну, Дэви, — запротестовал Воронцов.

— Алекс, вы утром улетите, и в Москве вас поставят на ноги. И вы будете там рассказывать, и думать, и писать. Я тоже попробую что-нибудь опубликовать. Но совершенно не знаю, что делать потом. Как жить? У меня чешутся руки на эту мразь из Бюро, и на всех Стадлеров, и на ученых тоже, хотя они, может, меньше всего виноваты. И мне страшно, что у меня такие желания, потому что идут они оттуда, из глубины, от гена этого запирающего, а не от разума.

— От разума, Дэви, — сказал Воронцов, — от разума.

— Господь с вами, — вздохнул Портер. — Все-таки нам трудно понять друг друга, даже если мы хотим одного и того же…

— Парадокс, а? — усмехнулся Воронцов. — А чего, собственно, вы хотите, Дэви?

— Знаете, Алекс, — сказал Портер медленно, — за эти дни я стал другим… Правда. Пять дней назад я бы ответил… Сейчас не могу. Я… Только не смейтесь. Я хочу, чтобы была Вселенная. И чтобы мы, люди, были тоже. Алекс, я решил жениться на Дженни. Но сначала опубликую материал. Чтобы, если меня, как Крафта… Чтобы Дженни была в стороне. Вот о чем я думаю, Алекс. Льюин этот… он стал, в сущности, жертвой совести.

— Скорее непонимания, — возразил Воронцов. — Он рассуждал, как…

— Нет, Алекс, совести. Есть ген агрессивности, но, я знаю, есть и ген совести. И это тоже закон природы, и без него тоже нет жизни. Часто агрессивность сильнее совести. Может, так нужно для развития вида? Но ведь если совесть уступает, то и развитие идет наперекосяк. Но худо и другое — когда совесть не дает жить, когда чувствуешь себя в ответе за каждую букашку на Земле, и каждую песчинку на Марсе, и за каждый вздох какой-нибудь шестикрылой красавицы в созвездии Антареса…

— Нет такого созвездия, — механически сказал Воронцов.

— А, черт, какая разница… Когда на весь наш род смотришь с этих позиций, тогда и понимаешь смысл жизни. Не нашей, потому что наша, человеческая жизнь, Алекс, не имеет смысла без всего этого… Искать смысл нужно не в нас, а гораздо шире. Человечество — бомба? Мы мчались вперед, ничего не понимая, а теперь поняли…

— Что поняли? — сказал Воронцов. — Что все прошлые войны и революции были из-за этого запирающего гена? Ну и каша у вас в голове, Дэви!

— Не будем спорить, — торопливо сказал Портер. — У вас там свои взгляды на историю. Но совесть — она едина, и она спасет мир.

— Один ваш совестливый уже пытался спасти мир, — хмуро сказал Воронцов. — Не нужно, Дэви, теоретизировать, это не ваша область.

— Да, да, я понимаю… Ухожу. Я и так заговорил вас. Не прощаюсь, вечером позвоню… Кстати, это была хорошая идея — объявить, что вы без сознания. Внизу мои коллеги — человек сто…

Воронцов долго лежал с закрытыми глазами. Кажется, входила медсестра и делала укол — он не обратил внимания. Уличный шум усилился и резал слух — или это у него шумело в ушах? “Домой”, — думал он, и только это слово видел перед собой, оно принимало разные обличья, то представая лицом Ирины, то вспыхивая радугой над домами Калининского проспекта, то слышалось тихим смехом дочери, то многоголосьем митинга на Пушкинской, и все это было одно слово…

Портер вышел на улицу и остановился. За руль садиться не хотелось. От коллег удалось смыться — через кухню и черный вход. Он раздумывал. Что-то он делает не так. Слишком много суеты. Искать того, искать этого. Привычка репортера. Может быть, прав Алекс с его русским максимализмом?

Портер вдруг представил себе, что дома вокруг медленно плавятся в полной тишине, а капли бетона, почему-то огромные, как дирижабли, плывут по воздуху и не падают, а летят в небо, разбухая, и люди на тротуарах тоже превращаются в капли и плывут, сливаются друг с другом Небо становится тяжелым, воздух сгущается, оседая на землю, которая расступается, поглощая все, и мир становится хаосом. И что же это, господи! Для того, чтобы сделать такое, и существовал человек?

“Я смогу написать это, — подумал Портер. — Нужно только найти Патриксона, космолога До него вряд ли добрались, тихий ученый, на “Лоусон” работали тысячи… А он обо всем догадывается и сможет объяснить. А я напишу О том, что человек, будь он сто раз запрограммирован природой, обязан прежде всего быть человеком. Искать выход. Найти его”.

Портер глубоко вздохнул. Он уже представил себе пер вые страницы, готов был хоть сейчас надиктовать их. Репортажи его и Воронцова дополнят друг друга. Они будут по-разному оценивать факты, чтобы сойтись в главном И обязательно нужно ударить по будущему оружию. Остановить сейчас. Попробовать остановить.

I

Я, Хохи, прозванный Чужой Утробой, сын Сигурда, владетеля Гьюки-фиорда, расскажу о том, что было со мною и спутниками моими после того дня, когда направили мы на север бег коня волны. Вас зову слушать, братья мои Эльдъяур и Локи, сыновья моего отца, не любившие меня. И вас, побратимы, что пошли со мною, не принужденные никем. И тебя, Бьярни Хоконсон, скальд, последний из нас, кто еще жив, не считая меня самого. Трудно говорить о необычном: ведь много серых камней-слов хранят люди, но не каждому дан премудрыми асами1 дар слагать из них кёнинги, сверкающие на струнах подобно алым каплям в венцах конунгов2 Юга; оттого мало саг сложено людьми. И вот, не обученный украшать слова, тебе говорю я, Бьярни, спутник мой, рожденный от семени славного скальда Хокона: возьми детей языка моего и уложи их по-своему, как подскажет тебе кровь отца, уложи одно к одному, чтобы под небом фиордов засияла новая сага, сага воды и огня…

II

Отто Нагеля пригласили в кабинет рейхсфюрера немедленно по прибытии. Он даже не успел удивиться. Увидев же лицо Гиммлера — испугался. Видимо, что-то случилось. Но что? За свой отдел Нагель был спокоен: спецкоманда для того и существует, чтобы быть готовой в любую минуту. Так что сам по себе срочный вызов не сулил неприятностей. Однако в таком состоянии Нагелю видеть железного Генриха еще не доводилось. Глаза, обычно мертвенно-спокойные, жили сейчас какой-то особой, непонятной жизнью.

— Нагель! — рейхсфюрер вышел из-за стола и подошел почти вплотную — Вы хорошо знаете Норвегию?

— Я служил там полгода в сороковом, рейхсфюрер!

Быстрота и четкость ответа понравились. Здесь любили определенность. И ценили умение сохранить выдержку.

— Очень хорошо, Нагель. Приказываю: срочно подобрать участок побережья севернее Бергена, выделить охрану и затребовать строительную команду. Из тех, кого потом не придется жалеть. Ответственный — лично вы. Остальные дела сдайте заместителям.

— Яволь, рейхсфюрер.

— Далее. Сотрудник, непосредственно руководящий охраной объекта, должен быть очень, — близорукие глаза Гиммлера скользнули по лицу замершего Нагеля, — вы понимаете, очень надежен.

— Понимаю, рейхсфюрер.

— И еще. Любая дополнительная информация, касающаяся объекта, необходима лично мне, — Гиммлер помолчал и с нажимом повторил: — Лично мне. Вам ясно, мой друг?

— Так точно, рейхсфюрер!

Рубашка на спине промокла насквозь и, казалось, прикипела к коже. Если этот человек просит информацию у подчиненного, значит, всех данных не имеет никто. И, следовательно, кому-то выгодно, чтобы даже Гиммлер знал только то, что знает. Но если так…

Не сводя с побелевшего лица Нагеля глаз, вновь ставших тусклыми и равнодушными, рейхсфюрер подошел ближе и, протянув узкую ладонь, добавил почти участливо:

— Идите, мой друг. И запомните: за любую неудачу вы, именно вы, а потом уже все остальные, ответите головой…

III

Финнбогги, погибший от вражьей секиры, был сыном Аудуна, сына Гунтера, сына Эйрика, от отца же героев Одина сороковым. Третий сын его, Инге, за буйный нрав прозванный Горячкой, убив в поединке Фрольва Бессмертного, бежал от кровавой мести из родительского фиорда и, уходя, взял по согласию отца одну ладью на пять пар гребцов и тех викингов, что признали его ярлом3. Тридцать зим и еще семь прожил он и оставил сыну Бальгеру Гьюки-фиорд, взятый по праву меча у прежнего владельца, и три ладьи, носившие пять десятков гребцов. Бальгер Ингесон приумножил нажитое отцом и, породив Агни, завещал ему пять ладей с веслами на тринадцать десятков гребцов, причем ни один рум4 в походе не пустовал. Сыном же Агни Удачника слыл Сигурд, родивший меня, тот, которого на восемнадцатой весне нарекли Грозой Берегов, а ныне, вспоминая, говорят просто: Сигурд Одна Рука. Матери же своей я не помню.

Чужой Утробой прозвали меня люди Гьюки-фиорда, но нет в этом моей вины, как нет и лжи в прозвище. Валландской рабыней рожден я, Хохи, рабыней и пленницей, и рождение мое стало смертью матери моей. Поэтому не видел я ее, но знаю: Сигурд ярл любил валландку и, не велев трудиться в усадьбе, поселил ее в своем доме и приходил к ней по ночам, наскучив надменностью жены своей Ингрид, дочери Улофа Гордого из южных свеев. Зная об этом, пустым ложем прозывали меж собой свейку люди фиорда, и гневна была Ингрид на мою мать, после смерти ее, не простив, перенесла свой гнев на меня. Признанный Сигурдом, рос я как один из сыновей, но жизнь моя не была легка, ибо от зимы до зимы бродил ярл по путям волн. Люди же фиорда сторонились меня и не мешали Ингрид говорить недобрые слова, иные — из страха перед долгой памятью дочери Гордого, а многие из неприязни к валландской крови, половиной доли разбавившей мою. Злее же прочих были братья мои Эльдъяур и Локи: ведь обида матери стала их обидой, как и положено для добрых сыновей. Локи, острый на язык, назвал меня впервые Чужой Утробой, и смеялась Ингрид, и окликали меня братья так, не боясь моего гнева, ибо их было двое, а я один, возрастом же Эльдъяур превосходил меня на зиму и лишь на две зимы уступал мне Локи.

Двадцатую зиму встретил я, когда раньше времени вернулся из похода Сигурд ярл, вместо добычи привезя с собой собственную правую руку, завернутую в мешок из тюленьей шкуры. Притихли было люди Гьюки-фиорда, не зная, что будет теперь, когда проведают соседи об увечий? Не придут ли со злом? Но смеялся Сигурд: “Что с того? Со мной моя рука, вот лежит она в мешке”. И поняли свою ошибку соседи, когда пришли, но для многих уже не было выгоды в мудрости: головы их остались на столбах у моря в качестве дара вороньему роду, детям священного Мунира, птицы Одина, отца героев. Обилен был пир, и долго благодарили вороны нас отрывистым криком, когда, отягченные пищей, улетали с побережья.

Но хоть и смеялся Сигурд ярл, иссякали силы его. Оборотни, приходя незримо, сушили отца. И, почувствовав предел жизни, призвал ярл людей фиорда, и пришли они на зов, толпой став у крыльца, опершись на мечи. Когда же стих говор, вышли к ним старейшие, ведя Сигурда, сам не мог уже стоять прямо. И вызвал ярл из толпы нас, сыновей. Эльдъяур первый подошел на зов, по праву старшего, видевшего два десятка зим и еще две. Сказал Сигурд: “Старшего право — лучшая доля!” И, сказав так, отдал Эльдъяуру ведьму щитов, секиру отца своего Агни Удачника, с насечками на древке и было этих насечек ровно сто, по числу побед, принесенных ею деду моему. Когда вернулся к викингам Эльдъяур, шагнул я к крыльцу, ибо вторым был по старшинству, но опередил меня Локи, младший — и не по закону был такой поступок. Но не возразили викинги, и промолчали старейшины, и усмехнулась Ингрид-свейка, взглянув на меня, Сигурд же ярл также не отослал Локи на его место, видя, что люди фиорда не встанут за валландского выкидыша — так еще называли меня за спиной. Сказал Сигурд: “Младшего доля — верный защитник”. И, молвив так, отдал Локи луну ладьи, щит, сохранявший еще прадеда моего Бальгера, сына Инге. С торжеством усмехнулась Ингрид, люди же сказали: “Поистине велика любовь ярла к младшему сыну: старшему славу недавних дней передал Сигурд, для Локи же древней славы не пожалел”. И посмотрели на меня, ибо мне пришло время идти к отцу. Подарком же мне мог быть лишь меч, поданный старейшими. Хороший меч, тяжелый, в ножнах, изукрашенных серебром, славный меч отца моего Сигурда, принесший ему славу Грозы Берегов — но с предками не связывал обладателя, потому младшим оставался я навсегда, получив его.

Сказал Сигурд: “Ярла желанье — Одина воля, сыну любимому — по праву!” Удивились люди фиорда длинной речи, но уже принял ярл у старейшины меч и, обнажив, мне подал. И вскрикнули стоящие толпой, ибо не Сигурдов меч я поднял! Ворон это был, славный Ворон, черный клинок предка Финнбогги, взятый им из рук Аудуна Убийцы Саксов, принявшего меч тот по воле Гунтера. Ворон, клык руки, держал я, черный меч, что сорок и четыре поколения предков хранили бережнее жены и надежней весла, ибо откован клинок отцом героев Одином, и Один же дал ему имя Ворон, в честь и на радость чернокрылому Муниру, вестоносцу Валгаллы5.

Умолкли викинги, глядя на меч, и не смеялась уже Ингрид, и братья мои молчали, потеряв слова. Отец же, Сигурд, шагнул вперед, желая говорить с людьми Гьюки-фиорда, — и упал, и уронил голову к ногам стоящих, а когда подняли его, лишь тело лежало на руках слуг, душа же стремилась к воротам Валгаллы. Так ушел он в Чертог Асов, оставив сыновьям своим Эльдъяуру, Локи и мне, Хохи, прозванному Чужой Утробой, людей фиорда и ладьи, которые еще предстояло делить.

IV

Веселым людям жить легко, а смешным трудно. Как жить? — каждый выбирает сам. Юрген Бухенвальд сделал свой выбор в тот день, когда, закончив вчерне расчеты, понял, что он — гений. С тех пор над ним смеялись все и всегда. Кроме Марты, разумеется. Но Марта умница, золотая душа, именно поэтому Юрген посмел сделать ей предложение и никогда не имел повода пожалеть о своем решении.

Коллег на кафедре изрядно рассмешило предложение Юргена познакомиться с его наметками. Коллеги даже не пытались спорить, они хохотали, утирая глаза платочками. Отсмеявшись, профессор Гейнике сообщил ассистенту Бухенвальду, что университет дорожит своей репутацией, а он, заведующий кафедрой, не считает себя вправе пользоваться услугами прожектера и (“уж простите старика за прямоту, герр Бухенвальд…”) потенциального шарлатана. На бирже труда тоже изрядно веселились, когда в дверях возникла нескладная фигура, уныло выклянчивающая любую работу. Непризнанные гении, как правило, неспособны к физическому труду, а времена были нелегкие. Кризис! Без работы маялись тысячи специалистов, и на фоне их, бойко потрясающих перед агентом блестящими рекомендациями, Юрген Бухенвальд был смешон вдвойне. Боже, боже! Марта вытянула его из петли. Она разрывалась между орущим Калле и случайными клиентками с их дурацкими выкройками. Милая Марта, счастливый билет! Только она верила в Юргена и в наступление лучших времен.

Потом работу удалось найти. С казенной квартиркой, с жалованьем — небольшим, но стабильным. Листки с формулами прочно осели в столе. Марта не позволяла их выбросить, но Юрген знал, что все это уже в прошлом. Бывают ли гениями преподаватели гимназии? Преподавал он добросовестно, но уныло, отчего и стал посмешищем. Правда, дети смеялись беззлобно. Что делать, если учитель и впрямь похож на циркуль? А так, что ж? Все наладилось. Калле подрастал. Ах, сын… В кого только пошел? Ни в мать, ни в отца — это уж точно. Ладный, смелый, не давал себя в обиду. В доме вечно шум, друзья, девушки. Никто не смеялся над Калле, и отец подумывал уже показать ему пожелтевшие тетрадки. Да, это была неплохая жизнь, но Калле призвали в армию, а вскоре Марта вынула из почтового ящика коричневый конверт с рейхсадлером вместо марки.

С того дня причуды Циркуля усилились: физик мог подолгу искать неснятые очки, иногда застывал, глядя в одну точку, среди урока. Отдадим должное: сотрудники с пониманием отнеслись к горю семьи Бухенвальд и постарались окружить герра Юргена вниманием и заботой. Чуткости в рейхе хватало, ведь похоронки пока еще приходили редко. Но знать, что Калле больше нет, было невыносимо. Юргена спасли формулы. Они возникали перед глазами везде: на улице, в гимназии, дома.

Марта и формулы. Формулы и Марта. Больше ничего. Дивизии рейха резали Европу, как ножом масло, обрезки этого масла появились в лавках, но Бухенвальд не сопоставил причины и следствия. Жизнь текла, как мутный сон: гимназия, аптека, лавка, дом, картофель, сыр, сердечное, компрессы, счет от кардиолога. И формулы, чтобы не думать о сыне, чтобы найти силы жить во имя жены.

Когда в дом постучался улыбчивый толстяк и попросил Марту проследовать с ним для выяснения некоторых (“…поверьте, фрау, весьма незначительных…”) деталей, Юрген помог супруге подняться и одеться, проводил до самого отделения гестапо. Час, и два, и три сидел он, ожидая, но Марта все не выходила. Дежурный не располагал сведениями. Наконец, уже к семи, все тот же толстяк выглянул и предложил герру Бухенвальду идти домой.

Что было дальше? Все — сон. Он, кажется, кричал, умолял, требовал. “Она арийка, ручаюсь! Вы слышите, арийка! При чем здесь прапрадед, господа? Мы честные немцы, мы преданы фюреру, наш сын отдал жизнь во славу нации в польской кампании! Где моя жена? У нее больное сердце, вы не имеете права! Уберите руки, мерзавцы!” С ним пытались говорить — он не слушал. Видимо, в те минуты, не сознавая ничего, Юрген позволил себе дурно отозваться о фюрере. Во всяком случае, его повели в отделение и долго били. Били и смеялись.

Но смешнее всего было лагерному писарю. Упитанный, рослый, из уголовной элиты, он прямо-таки катался по полу: “Нет, это же надо: Бухенвальд в Бухенвальде! Скажите-ка теперь, что на свете нет предопределений!”

А Юргену было все равно. Он замолчал. Терял вес. Оставленный при кухонном блоке заключенный № 36792 даже не пытался пользоваться выгодами своего положения. С метлой в руках, бессмысленно глядя в пол, шаркал по бараку, затверженными движениями наводя чистоту. По ночам ему снились только формулы. И Марта.

В один из дней его вызвали в управление. Там некто в сером костюме спрашивал о чем-то. Какие-то бумаги, какой-то реферат… Юрген Бухенвальд не отзывался. Он стоял перед столом в положенной позе — руки по швам, носки врозь — и глядел в стену отрешенными глазами. Серый костюм горячился, бранил коменданта, тот оправдывался, справедливо подчеркивая, что этот заключенный находится в достаточно привилегированном положении, охрана его балует, а по уставу лагерь не богадельня, и никаких особых инструкций относительно номера 36792 не поступало. Комендант, сильный и уверенный офицер, говорил тоном человека, сознающего свою невиновность, но не смеющего настаивать. Видимо, приезжий из Берлина располагал немалыми полномочиями.

Юрген помнит: по багровому лицу коменданта катился крупный горох пота. Да-да, это он помнит отлично, потому что сразу вслед за этим человек в сером вышел из-за стола и, подойдя вплотную, протянул ему фотографию.

— Вы узнаете, герр Бухенвальд?

И тогда формулы, наконец, исчезли, потому что на фотографии была Марта. Исхудавшая, измученная, но безусловно Марта!

— Где моя жена?

За полгода это были первые слова, произнесенные Юргеном Бухенвальдом.

— Она в полной безопасности и довольстве. Только от вас, профессор, зависит ее и ваша собственная судьба.

Приказ найти в Бухенвальде заключенного Бухенвальда (“…ваши ухмылки неуместны!”) и склонить его к сотрудничеству был категоричен и исходил из инстанций наивысочайших. Неисполнение исключалось категорически. Юрген слушал и постепенно принимал к сведению. Марта жива, это главное. Происхождение ее прапрадеда может быть забыто, это, в сущности, чепуха, как равно и непродуманные высказывания самого герра Бухенвальда. Неужели? Он попытался поцеловать руку господину в сером, тот ловко отшатнулся и, протянув портсигар, предложил присесть и серьезно поговорить.

Впрочем, беседа была недолгой. Все, что угодно, добрый господин. Все, все! Разумеется! Да, этот реферат принадлежит мне. Написан давно. Да, единодушно отклонен кафедрой. Нет, вполне уверен, что теоретическая часть верна. Практика? Но у меня никогда не было подобных средств. Не знаю, наверное, много. Думаю, в течение полугода. Да, конечно, готов служить, готов, готов, искуплю, понимаю, как виноват, но я искуплю, клянусь всем святым…

Простите, ради бога, один только вопрос: позволят ли мне повидаться с женой?

В комнате нудно пахло сердечными каплями. Марта спала неспокойно, изредка тяжко всхлипывая. Потихоньку, стараясь не делать резких движений, Юрген Бухенвальд опустил ноги на пол и нащупал войлочные туфли. Подошел к окну. Раздвинул шторы.

Серый рассвет медленно выползал из-за холмов, стекая по прибрежной гальке к свинцовым волнам, опушенным белыми кружевами. Море негромко рокотало. Сквозь размытую предутреннюю пелену с трудом различались очертания катера, покачивающегося вблизи от берега, и темная громада главного корпуса. Когда выглянет солнце, позолота на фасаде засверкает, а пока что это просто пятно, черное на сером. Любопытно, что сказали бы рыбаки, выселенные отсюда год назад, поглядев на главный корпус? Позолота и граненое стекло. Подделка, но какая! Еще бы: полмиллиона марок только на оформление. Как один пфенниг… А во сколько обошелся сам проект? И ведь затраты еще предстоят…

В человеке, стоящем у окна, вряд ли кто-то признал бы прежнего Циркуля. Удивительно, что делают деньги! Не дурацкие бумажки, но материализованное признание твоей исключительности. Сегодня Юрген Бухенвальд знал себе цену: в десять миллионов по смете оценила Германия его гениальность. Дубовые головы с кафедры, если бы вы могли полюбоваться на проект! Вы смеялись? Так извольте же взглянуть на дело рук изгнанного вами “шарлатана”. Только взглянуть, понять все равно не сможете! Куда вам… Нужно иметь прозорливые умы вождей, чтобы оценить в полной мере мое открытие! На базе Юргена именовали “профессором”, и он имел право, минуя эсэсовцев из охраны, проходить всюду. Без исключений! Он шел, заложив руки за спину (проклятая лагерная привычка…) и высоко подняв голову. Ее, право же, стоило нести гордо.

К сожалению, первый опыт был не вполне удачен. Что ж, случается. В аппаратуре, видимо, что-то разладилось. Это проверяется быстро. Главное: теория полностью подтверждена практикой и, следовательно, Юрген Бухенвальд доказал рейху, что он и Марта вполне лояльны. Здесь, в Норвегии, хорошо и спокойно: ни налетов, ни перебоев с продуктами. Марта рядом, она окрепла и уже выходит гулять. Доктор Вебер — прекрасный кардиолог и если он говорит, что к осени жена поправится, значит так оно и будет.

Бухенвальд приоткрыл окно и осторожно закурил, выпуская дым в щелку. Святая ложь! Этот грех он возьмет на себя во имя Марты, она не должна страдать. Руди был очень удивлен просьбой, но — умный человек! — понял и кивнул. Письмо пришло спустя две недели. Рваное, мятое, но почти настоящее: почерк Карла-Генриха Бухенвальда копировали истинные профессионалы. “Сын” сообщал через добрых людей, что был ранен, попал в плен к русским на востоке Польши, что сейчас в лагере, бедствует, но не слишком и умоляет матушку крепиться и ждать победы. Марту это письмо оживило, она словно забыла пережитый ужас, за который, впрочем, уже были принесены извинения, а виновные строго наказаны. С каждым днем жена становилась все бодрее.

Когда солнце взошло над фиордом и серая гладь воды замерцала сине-зелеными переливами, персонал аппаратной был уже в сборе. Профессор Бухенвальд, накинув на плечи синий отутюженный халат с монограммой на нагрудном кармашке, сидел за столом, изредка прерывая выступающих короткими ясными вопросами. Он был доволен и не считал нужным скрывать это. Неудача первого эксперимента оказалась всего лишь следствием халатности дежурного техника. Тупица забыл проверить напайку клемм третьего блока. Что ж, во всяком случае, аппаратура доделок не требует. Бледный до синевы, техник попытался оправдаться, — но Бухенвальд отмел невнятный лепет взмахом руки.

— Об этом, Крюгер, вам придется говорить со штандартенфюрером. Все. А что показывает блок слежения?

Сотрудники были молоды и вдохновенны. Они-то хорошо понимали, под чьим руководством работают. Кандидатуры утверждались лично Юргеном Бухенвальдом и, разумеется, Руди Бруннером. Но штандартенфюрера интересовала главным образом надежность кандидата, профессионализм же во внегласном конкурсе всецело оценивался профессором. Только таланты! И только молодежь. Старикам не постичь благородного безумия, сделавшего возможным воплощение проекта в жизнь. После проверки и утверждения счастливчиков доставляли сюда. И Бухенвальд с удовлетворением отмечал, насколько был прав: молодые люди включались в работу безоглядно, с восторгом. Среди этих ребят в синих халатах Юрген Бухенвальд был богом. Но, как ни странно, ему это оказалось не слишком по нраву.

Ровно в десять заглянул Бруннер, осведомился о самочувствии фрау Бухенвальд. Выслушал жалобу на дурака-техника, нахмурился и пообещал наказать. Профессор поговорил с Руди не без удовольствия: штандартенфюрер вне службы становился чудесным молодым человеком, скромным и почтительным. Во всяком случае, они с начальником охраны неплохо понимают друг друга. Не то, что с сухарем фон Роецки, директором проекта. Тот — просто жуткий тип, у Марты болит сердце, когда она видит его бороду.

Когда штандартенфюрер ушел, профессор приступил к анализу сводки Судя по всему, повторный эксперимент мог начаться в любой момент, и к этому следовало быть готовым. Что-то подсказывало, что ждать осталось недолго, а интуиция гения что-нибудь да значит! И действительно: сразу после полудня на столе мелодично заворковал телефон. Дежурный техник проинформировал о сигнале готовности номер один.

Спустя несколько минут Юрген Бухенвальд занял место у главного пульта. Сотрудники, прекратив разговоры, напряженно следили за показаниями датчиков, заставляя себя не отвлекаться, не смотреть на экран, по которому медленно ползла только что появившаяся в правом верхнем углу точка. Она продвигалась вниз, по диагонали. Профессор — казалось, он один здесь совершенно спокоен — сутулился на стуле, и лицо его было беззащитным и немного смешным. У дверей сипло дышал фон Роецки, спешно вызванный в аппаратную из директорского коттеджа. Он, видимо, бежал, а человеку с его привычками это довольно трудно.

— Профессор… это они? — скрипучий, неприятно-высокий голос.

— Полагаю, да.

— На этот раз… Вы гарантируете?

Бухенвальд досадливо дернул плечом. Бессмысленный разговор. Сейчас он не имеет права отвлекаться. И директор понял, замер у дверей, похожий на статую Одина, в прихожей главного корпуса. Проглотил слова.

— Начинайте отсчет!

— Три. Два. Один. Ноль! — эхом отозвались операторы..

Две белые линии скрестились на экране, поймав в перекрестье ярко-синюю точку. Худая рука легла на пульт и, секунду помедлив, рванула рубильник. “Вот так. Гордись мужем, Марта! Калле, сыночек, спи спокойно под проклятой Варшавой: ты погиб недаром. Твой отец встал в строй и сумеет отомстить за тебя, за тебя и тысячи других немецких мальчиков. Ну-ка, глядите, люди: вот она, история — перед вами. Кто сказал, что ее нельзя изменить? Можно! Если очень сильно любить и очень крепко тосковать…”

V

Высок был погребальный костер отца моего Сигурда ярла, Грозы Берегов. И любимая ладья его, “Змееглав”, повезла героя в дальний путь. Жарко пылали дрова, и в пламени извивались связанные рабы, служившие отцу при жизни вернее других. Достойные, они заслужили право сопровождать ярла, чтобы прислуживать ему и там, в высоком чертоге Валгаллы, где у стен, украшенных золотым узором, ждут викинга, ломясь от яств, длинные столы. Я, Хохи, валландская кровь, поднес факел к бревнам, обильно политым смолой и китовым салом, ибо это — право любимого сына. А в праве же моем никто усомниться не мог, ведь не другому из сыновей отдал меч-Ворон отец, готовясь уйти в чертоги героев И долго пылал костер. Когда же истлели последние головни, собрали мы втроем — я, Эльдъяур и Локи — пепел, отделив его от угольев, и бросили в море, чтобы слился благородный прах со слезой волны.

А люди фиорда, выбив днища бочек, пили пиво, черпая резными ковшами. И, мешая ветру рыдать, пели песни недавних дней, вспоминая по обычаю славу Сигурда ярла. Говорили иные: “Громом гнева был Сигурд для Эйре, зеленого острова. Я ходил с ним там и хороша была добыча”, прочие же подтверждали: “Хороша!”; вновь пили и вновь говорили, в утеху душе отца: “Мы ходили с ним на саксов, страшен был саксам Гроза Берегов!” И полыхали костры вокруг бочек, трещали поленья, прыгали искры — это душа Сигурда ярла пировала с людьми фиорда, радуясь хорошим словам.

Хокон же Седой, скальд, тихо сидел у огня, не теша себя ни пивом, ни сушеной рыбой. Лучшие слова ловил он и укладывал, шевеля губами, в ларец кёнингов6: нужно родиться новой саге, саге о Сигурде Грозе Берегов, и в этом долг побратима-песнопевца.

Рекой лилось пиво, падали с ног прислужники, тщась угодить пирующим, и не утихала жажда в утробах, ибо много пива нужно викингу, провожающему своего ярла. И сказал некто, чье лицо не заметил я в пляске искр: “Страхом сердец был Сигурд ярл для жителей Валланда. Ходил я с ним в те края и видел, как покорялись они ему!” И засмеялся сидевший рядом: “Хейя! Все видели: каждую ночь покорялся Валланд Сигурду ярлу!” И смеялись люди фиорда, глядя в мою сторону, ибо мне упреком было сказанное, я же молчал. Ведь тот, кто насмехался, был Хальфдан Голая Грудь, берсеркер7, свей родом, вместе с Ингрид пришедший в Гьюки-фиорд. У порога покоев Ингрид спал Хальфдан и сыновей ее он учил держать меч. Никому, кроме ярла, не уступал дорогу берсеркер, прочие же не становились на его пути, зная, как легко ярость затмевает разум Голой Груди и как коротка дорога в палаты Валгаллы тому, кто обратит на себя гнев безумца. Потому не услышал я злой шутки, но понял: не на моей стороне Хальфдан. И верно: сидевшие рядом отошли, сели у других костров, и один остался я. Только Бьярни, сын Хокона — скальда Седого остался со мною, но Бьярни был другом моим со дней короткого роста и вместе со мной разорял птичьи гнезда, когда еще малы для вражды были мы с сыновьями Ингрид. Да, лишь Бьярни не ушел от меня, но что за поддержка юный скальд, когда против Чужой Утробы сказано слово берсеркера?

Трижды по смерти Сигурда ярла садились люди фиорда на берегу и пили пиво, поминая отца. На исходе же третьей ночи Хокон-скальд, прозванный Седым, запел сагу об ушедшем, рожденную в ларце песен его. Восславлял Хокон Сигурда Грозу Берегов, странника волн, ужас саксов и англов беду, сокрушителя зеленого Эйре. Блестели кёнинги в ночи, как сталь секир, взметнувшаяся к солнцу, как золотой узор палат Валгаллы, сияли они на радость Сигурду, и говорил отец тем, кто пировал с ним в обители Одина: “Слышите ли? Жива в Гьюки-фиорде память обо мне!” И, выслушав сагу о Грозе Берегов, разошлись люди фиорда, ибо теперь ушедший получил положенное и пришло время думать о живых. Тинг8 созывали назавтра старейшие и, собравшись, должны были решить люди фиорда: кого назвать ярлом-владетелем?

Утром, когда поднял Отец Асов свой щит, сделав серое зеленым, сошлись люди на лугу. Не малый тинг, круг старейших, но большой алль-тинг созывали мудрые и, ударяя в натянутую кожу быка, звали всех мужей Гьюки-фиорда, ведь всего раз за жизнь поколения собирается алль-тинг, где каждому дано право говорить, что думает, не страшась мести или злобы. Собрались мужи: молодые и старые, викинги и немногие бонды9, что жили поблизости и, в море не уходя, брали добычу со вспаханной земли. Сегодня и им позволялось говорить. Лишь женщин и детей не допускал обычай, только Ингрид явилась по праву жены и дочери ярлов, матери сыновей Сигурда, а также потому, что этого захотел Хальфдан Голая Грудь, молочный брат ее. Он привел свейку за руку, и среди мужей не нашлось желающего спорить.

Сказали старейшие: “Вот, покинул нас Сигурд Гроза Берегов, славный владетель. Скажет ли кто, что плохо было нам с ним?” И не нашлось таких. “Назовем же нового ярла, — сказали мудрые, — ведь трех сыновей оставил Сигурд, ярл же может быть один, иным — простыми викингами быть, с местом на руме и долей добычи по общему праву”. И сказал Хальфдан Голая Грудь, берсеркер: “Эльдъяур ярл!” Промолчали люди, ведь каждому ясно было, что, ярлом названный, станет глядеть сын свейки глазами матери и говорить ее языком. Тогда посмотрели люди фиорда на меня и впервые не видел я насмешки в глазах, но никто не назвал моего имени, потому что Хальфдан, подбоченясь, стоял в кругу и глядел по сторонам. И вновь сказал Голая Грудь: “Эльдъяур ярл!” Снова промолчали люди. В третий раз открыл рот берсеркер, чтобы по закону Одина утвердить владетеля, но помешал ему Хокон-скальд, подняв руку в знак желания говорить. Сказал Хокон: “Хорош Эльдъяур, не спорит никто. Но можем ли забыть: меч-Ворон у Хохи на ремне?” И растерялся берсеркер. Слово скальда — слово асов. Кто поднимет руку на певца? И безумцу такое не придет в голову, ибо убийце скальда закрыт путь в чертоги Валгаллы. А что страшнее для викинга?

И заговорили люди фиорда, когда умолк Хальфдан. День спорили они и разошлись, не сговорившись, и следующий день спорили, и вновь разошлись, на третье же утро решили: “Пусть в поход пойдут сыновья Сигурда. Первым — Эльдъяур, старший, вторым — Хохи, третьим же Локи пойдет. Чья добыча больше будет — тот ярл”. И было справедливо. Но сказал Локи, наученный матерью: “Эльдяур-брат, что мне с тобою делить? Ты ярл. Вместе пойдем. Мою добычу тебе отдам”. И смеялся Хальфдан Голая Грудь: ведь две ладьи больше одной и гребцов на них больше, за двоих привезет добычи сын Ингрид. Не нарушил Локи закон, и решение тинга подобное не возбраняло. Потому остался я ждать возвращения сыновей свейки, они же, снарядив две ладьи, ушли по пенной тропе на север, к Скаль-фиорду, владетель коего, по слухам, стал охоч до пива и не думал о незваных гостях.

И долго не возвращались братья. К исходу же первой луны пришел по суше на ногах, стертых до крови, один из ушедших с ними, Глум, и, дойдя до ворот, упал. Внесенный в палаты, долго пил пиво Глум, а выпив — спал. Когда же проснулся, рассказал, что не вернутся братья мои Эльдъяур и Локи, и те не вернутся, кто пошел с ними, ибо взяли их асы в чертог Валгаллы. Странное говорил Глум. Так говорил: “Плыли мы вдоль берега уже три дня, правя на Скаль-фиорд. К исходу же третьего что-то сверкнуло впереди. Дверь была перед нами, блестела она и сияла. Вокруг была ночь, за дверью же открытой — день. И близок был берег, на берегу, видел я, стояли ансы10 в странных одеждах, а дальше высился чертог. Город Валгаллы то был, и золотом сияли стены его. И сказал Эльдъяур: “Правь к берегу, кормчий”. Меня же взял страх, сердце заморозив, и прыгнул я в воду, когда приблизилась Эльдъяура ладья к кровавому порогу, за которым был день. Прыгнул в воду во тьме и поплыл к берегу, где чернела ночь. И видел я, как вошли ладьи в день и закрылась дверь, и тогда ночь окружила меня…”

Никто не усомнился в правде рассказа: ведь сознался Глум, что из страха покинул рум и весло, лгать же так на себя викинг не станет. Словно птица у разоренного гнезда, крикнула Ингрид, дослушав трусливого, и упала наземь без чувств. Хальфдан же берсеркер стоял в нерешительности, не ведая, чем помочь, ибо далеки боги, и не страшен асам благородный гнев.

Молчали люди фиорда, и понял я: вот пришел мой час, иного не будет. Решится ныне — быть ярлом мне или навеки идти гребцом. Ведь долг викинга встать за брата, пускай даже сами асы обидчики. И сказал я: “Хочу идти искать братьев. Наши обиды пусты, если кровь Сигурда в беде!” Ответил Хокон-скальд: “Правду сказал ты, Хохи. Иди. Сына посылаю с тобой, Бьярни, радость седин”. И сказал берсеркер Хальфдан Голая Грудь, свей: “Хохи — викинг, Сигурдов сын ты — воистину. Сам с тобой пойду. Чужой же Утробой впредь никому называть тебя не позволю!” Ингрид же, дочь Гордого Улофа, очнувшись, сказала так: “Вернись с удачей, сын…”

И отплыл я, взяв боевой отцовский драккар11, лучших из людей взяв, отплыл на север. Спокоен лежал путь воды, и, когда угас третий день, открылась пред носом друга парусов круглая дверь. День был за нею, и сияла она, окаймленная багрянцем. И направил я драккар, заложив руль направо, из лунного света в солнечный, и сомкнулась за кормой нашей сияющая дверь…

VI

Пяти лет не было Удо фон Роецки, когда, забредя в отдаленный покой отцовского замка, он увидел картину. Огромная, в потемневшей раме, она нависла над головой, пугая и маня. Рыжебородый воин в шлеме с изогнутыми рогами, отшвырнув кровавую секиру, протягивал к мальчику руки, и на темных мозолях светлели граненые кости. Странные знаки кривились на гранях, и в глазах воина стыла мука. Прямо в глаза Удо смотрел воин, словно моля о чем-то. О чем? Мальчик хотел убежать, но ноги онемели, и морозная дрожь пробежала по спине. Испуганный барон на руках вынес из зала потерявшего сознание сына.

Картину сняли в тот же вечер, и Удо никогда больше не видел ее. Но изредка, когда вдруг начинала болеть голова, воин приходил к нему во сне, садился на край постели и молча смотрел, потряхивая костяными фигурками.

Став старше, Удо нашел в библиотеке замшелую книгу. Целый раздел уделил автор толкованию рун. И ясен стал смысл знаков, врезавшихся в детскую память.

Вэль. Гагр. Кауд.

Сила. Воля. Спасение.

Но и тогда еще не понял Удо того предначертания. Много позже, студентом уже, забрел фон Роецки в лавку дядюшки Вилли, антиквара. Оставь Вилли пять марок, ответишь на “пять”. Традиция! И вот там-то, под стеклом, лежали они — четыре граненые кости, желто-серые с голубыми прожилками, меченые священными рунами.

“Какова цена, дядюшка Вилли? Ого! Ну что ж, покажите…”

И он бросил кости. Легко упали они на стекло. Покатились. Замерли. Вэль. Гагр. Кауд. И четвертая: норн. Судьба!

Так спала пелена с глаз. И предначертанное открылось ему.

Порвав с приятелями, Удо уединился в доме, выходя лишь в библиотеку и изредка, по вечерам, на прогулку. Он бросил юриспруденцию, посвящая дни напролет пыльным рукописям. Часто болела голова, но боли были терпимыми: они предвещали сон и приход Воина. Ночные беседы, без слов были важнее дневной суеты. И не хотелось просыпаться Спешно вызванный теткой отец ужаснулся, встретившись взглядом со взором наследника рода Роецки.

Почтителен был сын и говорил разумно, но голубой лед сиял в глазах, и сквозь отца смотрел Удо, словно разглядывая нечто, доступное ему одному. Врачи прописали покой и пилюли. На покой юный барон согласился, снадобья же выбрасывал. Он здоров. Не только телом, но и духом.

Больна нация. Нацию нужно лечить.

В одну из ночей Воин, не присев, встряхнул кости, и одна из них, блеснув в лунном луче, упала перед Удо. Вэль!

На следующий день кайзер издал приказ о всеобщей мобилизации. Воспрянула германская Сила, прибежище Духа. И фон Роецки сел писать патриотическую поэму, которой суждено было остаться недописанной. Кайзер лопнул, как мыльный пузырь. Германский меч, рассекший было прогнившее чрево Европы, завяз, и безвольно разжалась рука, поднявшая его.

Разгром и позор Удо фон Роецки воспринял спокойнее, чем ожидал лечащий врач. Барон предполагал нечто подобное. Лишь волей будет спаяна Сила. И возродится Дух.

Это следовало обдумать. Это надлежало понять.

И поэтому вновь — книги. Старошведские. Старонорвежские. Легенды германцев. В сагах была тайна непобедимости викингов, воплотивших славу и дух Севера. Где истоки ее? Как влить юную кровь в дряхлые жилы нации?

Аристократию Удо перечеркнул сразу. Не им, сгнившим заживо обрубкам генеалогических древ, поднять такую глыбу. Вырожденцы. Даже лучшие из них прожили жизни, торгуясь и выгадывая. Барон стыдился своего герба. Презренная порода. Все — мелки, сиюминутны.

Фридрих? Оловянный солдатик! Бисмарк? Глупый бульдог! Чернь же, уличная пыль — вообще не в счет.

И все же: они немцы. А значит, они — Сила. Сила без Воли…

В одну из лунных ночей Воин вновь бросил кости. Гагр.

Спустя несколько часов, прогуливаясь, Удо вышел к воротам парка. На площади ревела толпа. Вознесенный над головами человек вещал, заглушая рокот, и люди рычали в ответ, но только ледяные глаза фон Роецки узрели вокруг чела оратора сияние Воли.

…Ранним утром явился Удо фон Роецки туда, где собирались сторонники человека с синим сиянием аса на челе. Присутствующие недоуменно переглянулись. Но что было фон Роецки до них, смертных, если он шел к вождю, появление которого предрек в своих статьях? На Удо уже давно оглядывались прохожие. Он привык не замечать их.

Высокий иссохший человек с ледяными глазами, одетый в странную меховую накидку на голое тело, преклонив колено, вручил фюреру меч предков, состояние отца и кипу статей о Духе, не увидавших свет по вине завистников. Это был первый аристократ, открыто признавший вождя. Что с того, что барон оказался со странностями? Зато он был богат!

Опекуны перестали докучать Удо. Новые друзья прогнали злых стариков. Фон Роецки ходил на митинги. Темнобородый, лохматый, он впечатлял толпу даже безмолвствуя. К чему слова? Ему не сказать так, как фюрер. Его дело — найти истоки Духа. И помочь вождю возродить в смраде и гнили здоровое дитя!

И когда должное свершилось, Удо фон Роецки по велению фюрера принял руководство над Институтом Севера. Теперь он мог заниматься настоящими исследованиями: лучшие молодые умы направила партия на великое дело Познания Истины. Одно лишь беспокоило директора, мешало ему сосредоточиться: все сильнее становились головные боли, и викинг с бородой цвета огня приходил наяву, не дожидаясь ночи.

Все чаще входил он в кабинет и садился напротив, заглядывая в глаза, но вместе с тем медленнее двигались вперед армии рейха. Вторично увязал в теле врага германский меч. Теперь Удо фон Роецки было вполне ясно: его народ, увы, болен неизлечимо. Даже стальная воля вождя в сиянии своем оказалась бессильна спаять Силу, возрождающую Дух. Где же выход? Где?! Отец Один, скажи!

И в черный день, когда траурные флаги плескались на улицах, и Сталинград перестал упоминаться в сводках, опять бросил священные кости Воин. Кауд!

И никто иной, а Удо фон Роецки стал директором проекта “Тор”.

Знакомясь с бумагами, он понял: свершилось. Если даже Сила и Воля не смогли вернуть германцам величие, значит начинать нужно сначала. Открытие Бухенвальда откроет дверь в прошлое. И в этом — спасение.

Абсурдно? Но бароны фон Роецки всегда верили в невозможное. Возможно все, что угодно Одину!

В мире сильных страстей и чистых душ, мире крови и стали, германцы должны возвыситься над всеми. Их сила не разжижена вековой спячкой. Им не хватает подлинного вождя. Зигфриды и Аларихи — всего лишь аристократы, не ощущающие зова крови. Значит, нужно спасти фюрера. И грянет великий поход…

Прибыв в Норвегию, директор Роецки трудился, не покладая рук. От работы над сценарием, к сожалению, отвлекало слишком многое. Никак не удавалось сосредоточиться. Но и мелочами пренебрегать не следует, если хочешь строить Храм!

Немало труда стоило очистить базу, начиная с верхушки. Профессора Бухенвальда директор забыл сразу после знакомства. Запуганная мышь, несущая крошки в норку. Тля. Военного коменданта Бруннера — патологически возненавидел. Животное. По его милости двух сотрудниц группы “Валькирия” пришлось списать по беременности. Бруннер пытался скандалить, но Удо быстро поставил его на место. Остальные — не лучше. Бедный фюрер! Как можно надеяться на победу с таким материалом.

Все реже с континента поступали хорошие новости.

Титулованные подонки подняли лапы на фюрера. Грязные саксы высадились в Нормандии, земле героев. Варварский вал неудержимо наползал с Востока на границы Империи.

Все гибло. Все рушилось.

Первые две ладьи из прошлого не оправдали надежд. Что-то не получалось у Бухенвальда, и, поднявшись на борт, Удо фон Роецки нашел лишь мертвецов. Еще теплые, с удивленными лицами, викинги будто спали, но ни одну грудь не вздымало дыхание. Мускулистые руки и в смерти сжимали оружие — тяжелые прямые мечи, двулезвийные секиры. Восторг, великий восторг испытал Удо. Ни с чем не сравнимое чувство: ласкать ладонью оружие, косматые кудри, шершавое дерево весел. От всадников рума пахло настоящим мужским потом: едким и сладким одновременно.

Одно из лиц потрясло директора. Юное, загорелое, оно было прекрасно даже в смерти и напоминало лицо Воина. Вот только муки не увидал Удо в широко распахнутых серых глазах. Там обитал Дух, которого так давно искал барон фон Роецки. На коленях стоял директор, моля юношу пробудиться хотя бы на миг. Но молчал викинг, Удо же не в силах был расстаться с ним.

И тогда, вдохновленный Одином, сделал он то, что подсказал Отец Асов.

А после, когда было собрано оружие и образцы одежды, когда, облив бензином, поджигали ладьи с мертвыми телами, он стоял у самой кромки воды, обнажив голову и вдыхая запах горящего дерева, прорывающийся сквозь тяжкий смрад. Порой ветер, усиливаясь, бил в лицо, и дышать становилось невозможно, но директор не отворачивался. Слезы текли по его щекам, и это удивляло. Он не прятал их от подчиненных. Кого стыдиться? Не те, горящие, мертвецы. Мертвы стоящие рядом. Пусть же смотрят, жалкие, как Удо фон Роецки провожает в последний поход героев своей мечты…

Образцы, собранные в ладьях, после должной обработки ушли специальным рейсом в Берлин. Да будет известно вождю, что избранный путь ведет к цели! Себе директор оставил лишь секиру и щит. Он знал толк в дарах Одина и понял, увидев, что расстаться с ними не в силах. В спальной комнате повесил он луну ладьи и ведьму щитов прикрепил к ней наискось, как учил старый оружничий в отцовском замке. Самое же заветное, волею Одина взятое с ладьи, установил в кабинете, дабы глядеть, не отрываясь.

Больше ничего не взял себе Удо фон Роецки.

Он жил и ждал. И ожидание не затянулось. Когда зажглась сигнальная лампа, возвещая начало нового эксперимента, директор не медлил. Скинув презренные чужие одежонки, облачился он в пурпурно-черную безрукавку с нашитым поверх скрипучей кожи солнечным диском и набросил на плечи сине-зеленый, цвета свирепой волны, плащ. Рогатый шлем из легированной стали надел на голову, укрепив жестким ремнем. Пояс, снабженный роговой пряжкой, затянул потуже. И жезл с агатовым вороном взял в правую руку, прежде чем выйти на берег.

Все смертные, свободные от дежурств, уже столпились у кромки прибоя, жадно рассматривая приближающуюся ладью. Но не просто ладья вплывала в фиорд! Драккар, зверь воды, величаво рассекал багровую полосу двери сквозь время. Красив был он! Даже из решетчатого загона, где ютилась особая команда, донеслись удивленные возгласы. Шел драккар из ночи в день, и языки волн, обходя его, рвались в бешенстве к берегу, дробясь о подводные камни. Хищно-клювый ворон смотрел с круто изогнутого носа, и весла путали кружева пены на бурунах. Люди же, замершие на берегу, жадно вглядывались туда, в прошлое, но ничего не могли разглядеть, кроме светлой северной ночи и краешка луны, выглядывающего из-за багрового порога.

Шел драккар, вырастая с каждым мгновением. Двадцать пар весел мерно взлетали в воздух, искрящийся радугой, и, чуть помедлив, слаженно, почти без брызг, падали в густую, обрамленную искристой пеной гладь. Надменно плыл вороноглавый конь бурунов, постепенно смиряя свой бег, и не видно было гребцов, укрытых щитами, что плотно прижимались один к другому вдоль бортов. И запах мчался к берегу, опережая ход драккара, тяжелый запах смолы, пота и крови, загустевших в пазах боевого корабля. И слышен был уже размеренный, слаженный крик: “Хей-я! Хей-я!”, когда взметались и падали тяжкие весла.

А на носу, возвышаясь над вороньей головой, стоял человек в рогатом шлеме, и светлые космы, выбиваясь из-под кожи и железа, развевались на ветру. Одной рукой держался он за темя ворона, другой опирался на обнаженный меч. И не блестела сталь под лучами солнца.

“Хей-я! Хей-я! Хей-я!”

Удо фон Роецки очнулся Вот, Удо, смотри: уже заводят катер, чтобы идти навстречу драккару. Он приближается, вымечтанный тобой. На тебе — куртка, подобная безрукавкам викингов, черно-багровая с золотом, как повествуют саги об одеянии Мунира, вестника асов, и золотой жезл в твоей руке, знак службы Мунира. Иди же в катер, Удо! Сделал свое дело недоносок Бухенвальд. Завтра начнет исполнять долг червь Бруннер. А ныне — твой день. Иди и заставь простодушных героев поверить, что им воистину выпала честь живыми вступить в чертоги асов!

Удо фон Роецки медленно двинулся к катеру. Ему было легко идти по осклизлым камням, и он не оступался. Ведь рядом с ним, поддерживая, шел Огнебородый и смеялся, сотрясая нечто в правой ладони. И знал Роецки, что увидит он, когда распахнет викинг пальцы.

Кость со знаком.

И будет этот знак — норн.

Судьба!

VII

Правду говорил Глум, но не всю правду. Малодушный, остался он во мраке, не вступил за кровавый порог, оттого не увидел воочию Валгаллу. Мы же узрели, и первым — я, ибо стоял на носовой палубе драккара. Фиорд открылся нам, лицо его обычным было, от лиц иных фиордов отличалось, как различаются лица людей, не более. Близок был край земного круга и умерили гребцы размах: ведь прежде чем ступить, разумно увидеть.

Истинно: Валгалла открылась нам. Вдали высился Золотой Чертог, сияя узорами, вьющимися вдоль стен: медведи и волки, кракены и вороны сплелись в вечной схватке, и окна чертога сияли, залитые твердой водой. Ларцу из южных земель подобен был Дом Асов, рядом тусклым казался горд, ансов обитель, хотя в стране смертных не всякий ярл имел дома, равные красотой и размером. Сказал Хальфдан Голая Грудь: “Поистине, дом ярла — хижина перед жилищами ансов, не ярлы ли прислуживают богам?” И ответил Бьярни Хоконсон: “Половинна правда твоя, Голая Грудь, подобны ярлам прислужники богов, но не ярлы. Героев место в чертоге, подле асов кормятся, там же и спят. Всякому известно!” И промолчал Хальфдан, потому что истину сказал сын Хокона.

И еще увидел я: страж-башня парит над гордом, но необычен ее облик, сияет она под солнцем, как гладкое железо, сложена же из тонких бревен. Под силу ли людям такое? Нет, лишь бессмертным доступно. И стояли боги на берегу толпою, глядя на нас, и был их вид, как вид смертных, лишь одежды отличались. От берега же к драккару плыла ладья и песню пела на ходу, подобную грохоту камней в миг обвала, шла ладья без паруса и весел, дыша дымом, и прыгали руки солнца по бортам, отскакивая в глаза. Да, стальная ладья плыла к нам, и невиданным дивом было такое для людей фиордов, даже саги не поминают подобное, а кто, как не скальды, знают о необычном все, если случалось оно в круге земном? Хальфдан сказал: “Всегда жалел, что страха не знаю, быть может, ныне устрашусь?” И ответил Бьярни Хоконсон: “Не проси страха, берсеркер; кто знает- на добро или зло послана Могучими стальная ладья?” И молчали викинги, подняв весла, пока не приблизилась ладья к нам.

Мунир, вестник асов, стоял на палубе, приняв облик смертного, клюв сбросив и черные перья, накинул на плечи куртку багряно-черную, свежей кожей пахнущую. Еще раз скажу: доступно ли смертным, хоть и умельцу из умельцев, подобное? Ведь окрась кожу, пахнуть свежатиной не станет, запах сохрани, багряной не будет. Всем известно! И сияло обильное золото на вестнике Одина, как и сказано в сагах: диск солнечный на груди и жезл враноглавый в руке; на второй ладони заметил я следы крови, и не говорили о таком скальды. Сверкающим шлемом покрыл голову ас Мунир, рога же шлема сверкали, где такие быки водятся? Только в лесах небесного круга!

Сказал вестник: “Кто ты, ярл? Назовись!” Ответил я: “Хохи имя мое, Хохи, сын Сигурда, прозвища же своего назвать не желаю. И не ярл я, но сын ярла, названный викингами вождем в этом походе. Со мною же побратимы мои, их имена просты и не нужны приславшим тебя. Скажу лишь, что плывут со мною Хальфдан-свей, Голая Грудь, и Бьярни, семя Хокона, скальда Седого, младший сын его и последний живой из семерых. Что до драккара, то имя ему “Ворон”.

Сказал вестник: “Зачем в Валгаллу пришел, Хохи хёвдинг12? Отчего не повернул? Говори!” Ответил я: “Живым в обитель асов кто рад уйти? Нет таких. Но и назад повернуть не мог: братьев ищу, Эльдъяура и Локи. Глум Трусливый Пловец сказал: вами взяты. Верните братьев, бессмертные. Без них не уйду!” Смехом ясным, как сталь ножа, рассмеялся Мунир: “Здесь братья твои, здесь. Желанными гостями вошли в чертог, ныне же пошли в поход по воле Одина. Хочешь увидеть, дождись, столы ждут!” И сказал Хальфдан: “Хочу отведать пищи богов!” Прочие же согласились: “Хотим!”

Укрепив весла, покинули мы драккар, на твердую землю сошли, и не отличалась она от нашей земли: тверда и покрыта травой. В чертог вошли, где стояли столы, томясь от обилия яств, как и сказано в сагах. И сели мы к столам по слову Мунира, не робея более, ибо голодны были и не терпелось отведать, что за еда на столах Валгаллы. Блюдо к блюду стояли там, покрывая доски, и на всякой гортани вкус пища манила взгляд скитальца морей: дымилось мясо, мягкое кабанье и жесткое медвежье, рыба желтая, сухая и с каплями жира алая, и мелкая зернь, цветом подобная смоле и рябине. Все это знакомо, чему дивиться? Иное изумляло: белый песок, тающий меж губ, как снег, но снег сладкий. Сладкие же камни многих цветов. Не для мужей такая еда, но, правду сказать, подобной сладости не видят смертные. Ели викинги, блюд же не убывало: сновали меж столами прислужники, заменяя опустевшие. Иные из ансов стояли вдоль стен недвижно: черны были одеяния их и жезлы из темной стали висели на шейных ремнях, прильнув к каждой груди.

И пили викинги от щедрот асов, напитков же не перечислить. Назову немногие: пиво светлое, подобное нашему, лилось ручьями, но редкие из нас подставляли кубки, и темное было, сходное с напитком олль, гордостью островных саксов, и ромейских ягод кислый сок, что мудреет с годами, и с каплями воска мед, привозимый на торжище русами. Мало испили мы всего, о чем сказано, ибо по нраву побратимам пришлось иное, невиданное: вода на вид, на вкус же огонь. Хлебнувший неосторожно терял дыхание и не скоро мог вдохнуть всей грудью, глотнувший с умом весельем сердце наполнял, и огонь воды стекал в жилы, очищая разум, но связывая без ремней руки и ноги.

И молчал Мунир, ласково глядя, но голосом его вещали круглые рты, что, щитам подобно, висели вдоль стен: “Ешьте и пейте, воины Одина, ведь радостно будет асам увидеть вас, живых, за своим столом, ведь почетно для ансов прислуживать вам!” Взглянув на сомкнутые уста Мунира, удивился я: “Как говоришь?”, и ответил мудрый вестник: “Не говорю, то дух мой вещает!” Когда же уставал говорить Муниров дух, медь гремела из ртов, и плакали струны, словно многие скальды сидели на языках стен, но не было, видел я, скальдов. И спросил я: “Но где же асы, Мунир? Где Один, Отец Богов, и мудрый Хорд, и Норн, дева судьбы, и хранитель весны Бальдур? Где их давние гости: Сигурд, родитель мой, и Агни ярл Убийца Саксов, отец отца, и иные предки, мои и чужие, не здесь ли их место?” И еще добавил я: “Где же братья мои, Эльдъяур и Локи? Не ты сказал разве, что здесь?” Но смеялся в ответ солнечным смехом вестник Валгаллы: “Что толку печалиться, когда время ликовать? Что толку грустить, когда время радоваться? Ешь, Хохи-хёвдинг, и пей, ныне ты гость, завтра же беседовать станем!”

Когда же переполнились утробы побратимов, сменили рты стен медь на свирели, хлопнул в ладоши Мунир, и вбежали в чертог девы-валькирии. Лишь волосы медвяные, лишь косы соломенные прикрывали их наготу, рассыпаясь по плечам, и полные груди манили голодный взгляд. Пахло же от розовых тел так, как не пахнет и от цветов в лугах круга земель. Смело к викингам на колени садились божественные, с великим уменьем шелковыми бедрами шевеля, плечи руками обвивали, смеясь. Среди крика и смеха уснул я. Наутро же чисты были столы, и вновь полны блюда, но исчезли, словно не были, напитки, лишь немного светлого пива стояло в кувшинах из твердой воды.

Вошел Мунир и встал на пороге, говоря: “Вот для чего впустили вас в чертог свой бессмертные асы! Оборвала нить пряжи своей Судьба, и, полны коварства, двинулись войною на Фиорд Валгаллы силы тьмы: лесные боги русов и распятый, коему поклоняются саксы, с ними и духи Валланда. Близится Рагнаради13, дети фиорда! Земной круг защищая, бьются асы, но вот — изнемогли. Крепка ведь сила чужих. В помощь себе призвал Один героев и пошли они, все, кто пировал здесь: там ныне и отец твой, Сигурд ярл, и дед Агни, и прочие, коих долго перечислять. Но и герои слабеют, ибо в злобе своей смертных колдунов призвали злые. Колдуну же не страшен небесный меч. Лишь смертный викинг сразит колдуна. И бьются там, за багряной тучей, смертные братья твои, Хохи, со смертными властелинами чар. Что скажете, коли и вас призовет Один?”

Умолк Мунир, и погасли свечи, словно ветром пахнуло на них. Мрачно стало в чертоге, затем вновь вспыхнуло: две звезды зажглись наверху, у балок. Одна синяя, другая алая, и мигали они, уступая дорогу одна другой.

И сказал я: “Один — отец, мы — дети!”, и викинги подтвердили мои слова, крикнув: “Хейя!” Хальфдан же берсеркер добавил: “Хочу видеть колдуна. Посмотрю, страшен ли?”

Ответил Мунир: “Радостно слышать, но в бой не пошлю вас. Иная судьба выпала вам, прежде же чем узнать ее, надлежит людям фиордов познать силу асов. Вложите в ножны мечи и секиры привесьте к поясам, ибо ныне, по Одина воле, вручу вам жезлы быстрого грома!” Так сказав, велел привести раба. И привели: Мунир же, взяв у черного анса жезл, навел на приведенного. Полосатая куртка была на рабе, и окрасилась она кровью во многих местах, когда в руках Мунира грянул гром, частый, как невод, снаряженный на ловлю трески. Гром прогремел, и упал раб, весь в крови, и умер у ног наших. Сказал Хальфдан: “Вот страшная смерть: не видеть, откуда, не знать, кто. Воистину жестоки асы!” Но усмехнулся Мунир: “Что жалеть раба? Вам, отважным, громы даю по воле Отца Асов. Наставит же вас в искусстве быстрого боя Брун. Чтите его!”

И ушел Мунир. Брун же, сияя серебряными листьями, повел нас из чертога вдоль воды к одному из низких домов. Шли мы, топча траву, и великий гнев загорался в сердцах, гнев и ярость, ведь Один, отец наш, изнемогает в битве. Мы же здесь и бессильны помочь. Роптали викинги, и белым огнем пылали глаза Хальфдана Голой Груди. Так подошли к дому, и отпер двери Брун малым ключом, но не позвал нас туда. Слуги его в одежде с рунами из серебра вошли внутрь и, вынеся сундуки, распахнули их. Жезлы быстрого грома лежали там, и каждому из нас, никого не пропустив, дал Брун по одному…

VIII

Больше всего в этой суетной жизни Руди любил пиво и девочек, причем пиво предпочитал светлое, а девочек, наоборот, темненьких. Более всего не любил Бруннер гомосексуалистов и аристократию. Впрочем, особенной разницы между ними, на его взгляд, и не было. Очень не нравилось ему также рубить головы топором, но — что поделаешь! — приходилось. Правда, не часто. Раза четыре, максимум пять. Он тогда возглавлял образцовую команду в Югославии, а балканских туземцев, как выяснилось, лучше всего убеждали бифштексы с кровью. Поработав, Рудольф подолгу полоскался в лохани, отплевываясь и безбожно ругая проклятые горы и сволочей-диверсантов, из-за которых он, веселый Руди, вынужден пластать живых людей, как свиные туши. А вообще-то штандартенфюрер СС Рудольф Бруннер (Руди — для девочек из шантана и Руди-Муди — для очень близких друзей) был совсем не злым парнем.

Изредка наезжая в Штутгарт, Руди “выгуливал” матушку по аллеям Грюн-парка; вперед — назад, калитка — пруд, пруд — калитка. Старушка семенила, крепко держа сына под руку и часто останавливаясь. Гутен таг, фрау Мюллер. Гутен таг, Аннемари. Это ваш мальчик, милочка? Какой славный сынок у вас, Аннемари, и как похож на бедного покойного Фрица…

Много позже, сжигая “подрывную” литературу, Руди наскоро пролистал книжку из общей кучи. Так, для интереса. История трех ребят с автомобилем не увлекла, но удивила. Ведь это про Руди говорилось! Это он мотался по голодной стране, подворовывал и приторговывал, увлекся было кокаином, но быстро понял, что на “пудре” долго не протянешь, и соскочил. Бегал на посылках, бил морды клиентам, если те обижали кисок, и сам бывал бит конкурентами. Впрочем, не сильно: Руди-Муди многое прощалось. Только полицейские вели себя по-скотски: они работали сапогами, а убедить их в своей безобидности стоило слишком дорого. Ничего удивительного, что молодой Бруннер одним из первых записался в штурмовики. А что? Форма задаром, пиво с сосисками ставит партия, да и деньжат перепадает, хотя и немного. Подружкам же Руди не платил из принципа, полагая, что они сами могли бы приплачивать за море удовольствия.

Впрочем, те, кто видел в Бруннере жизнерадостного кретина, сильно ошибались. Могучий нюх потомственного штутгартского колбасника безошибочно чуял выход из любых передряг. Во всяком случае, вовсе не страсть к тряпкам заставила его натянуть черную форму еще в те дни, когда люди Рема обзывали эсэсовцев “угольщиками” и “негритосами”. Старые приятели оскорблялись, Руди был даже побит, но быстро прощен. Приятные парни. Бруннеру было совсем не по вкусу расстреливать их на пустыре, когда фюрер решил очистить партию от зажравшихся свиней в коричневых рубашках. Он стрелял и старался думать не о работе.

Ах, Руди-Муди-весельчак! Всем известно: безотказен, исполнителен, не скуп. Жизнелюб, но не извращенец. Доведись Бруннеру заглянуть в личное дело, он, право же, был бы польщен, но не удивлен. Все верно! Только насчет “бесстрашен” явный перебор, просто Рудольф верил в свою звезду. Парнишки, выжившие на голодных улицах послевоенного фатерланда, непросты, о нет! Это живучие скотинки, черт возьми! Вот почему на призыв ехать в оккупированные районы для организации правопорядка именно он откликнулся едва ли не первым, причем абсолютно добровольно!

И не прогадал: руководство запомнило бойкого парня, а менее шустрые все равно поехали, но уже по приказу — и под Смоленск. Что касается Бруннера, то он попал в райский уголок с видом на море и горы, населенный премилыми дикарками. А работа-лентяю на заказ: чистить территорию приходилось лишь солдатам вермахта — зеленым, черные отвечали только за профилактику. Бруннер не подвел. За интересную работу о топоре, как средстве психологического воздействия, оберштурмбанфюрера досрочно представили в очередному званию Правда, местные бандиты приговорили его к смерти, но как-то обошлось. Срок командировки истек, и Рудольф отбыл в Штутгарт радовать фрау Аннемари кленовыми листьями на мундире.

Новым местом назначения оказалась Норвегия. Надо думать, именно репутация добросовестного профессионала, славного парня и полнейшего дебила, старательно взлелеянная Рудольфом, сыграла главную роль в назначении именно его комендантом и ответственным за охрану базы проекта “Тор”.

На освоение стрелковых премудростей потребовалось меньше трех недель. Конечно, не все шло гладко, но меньше семи мишеней из десятка на контрольных стрельбах не выбил ни один. С холодным оружием ребята и так умели обращаться. Основные занятия теперь шли по подрывному делу и, как ни странно, по тактике. Образцовый телохранитель обязан уметь атаковать, рыжие же парни никак не могли усвоить принцип наступления цепью. Сомкнутым строем — сколько угодно. А врассыпную — никак. Инструкторы выходили из себя, но старались сдерживаться. Нарываться не стоило. Глядя в прозрачные, очень спокойные глаза рыжиков, обижать их не хотелось. Впрочем, парни старались. В их личные дела Бруннер с удовольствием вписывал наилучшие отзывы наставников.

Итак, дело шло на лад. Построившись в цепь, рыжики уже не разбегались в разные стороны, паля в кусты наобум длинными очередями, как случалось поначалу. Две неприятности со смертельным исходом заставили их быть осторожнее и прислушиваться к полупонятным объяснениям анса Бруна — так они нарекли Рудольфа. Еще пару недель — и ребят не стыдно вести на дело. Стрельба по неподвижной цели, по цели движущейся, по цели сопротивляющейся- это, можно считать, отработано. Атака и залегание- тоже. Дошлифовать можно и после, тем паче, что мишеней второго уровня почти не осталось.

Потягивая пиво из маминой фарфоровой кружки, Рудольф Бруннер неторопливо размышлял: “Дикари дикарями, а взгляни ближе — ребята хоть куда, не чета боснийским бандюгам. И выпить не дураки, и с бабой не теряются. И никакой зауми, что главное”. Бруннер с ними быстро сговорился, особенно с Хальфданом. Вот парень! Такой не пропадет в голодуху. На прошлой неделе Руди затащил громилу к себе, и они чертовски славно повеселились. А любопытно, какие глаза сделал бы герр Роецки, загляни он в тот вечер на квартиру коменданта?

Нарушив медленные мысли, за окном ударил колокол. “Шестнадцать ноль — ноль. Личное время. Рыжие парни отобедали и сидят сейчас, небось, на камнях под часами. Дались им эти часы! От катера уже не шарахаются, к радио привыкли, а часы никак в толк не возьмут”.

Штандартенфюрер выбил пробку из очередной бутылки и направил в кружку тугую светло-желтую струю. “Это когда ж Хальфи придет? Ага, к семи, договорено так. С “валькириями” тоже разговор был, подойдут. Мне, значит, Лорхен, а Хальфи, как в тот раз, двух…

Справедливости ради отметим, что самому Рудольфу такие выводы делать было все же не по разуму. Очень помогли неспешные беседы за чашкой чая с профессором Бухенвальдом; фрау Марта пекла к приходу гостя замечательные крендельки с тмином и накладывала в розетку побольше варенья. “Ешьте, Руди, ешьте, наш Калле так любит этот сорт, если хотите, я запишу рецепт для вашей матушки”. Руди искренне привязался к старикам и с постоянным сожалением думал о пометке “икс” в их личных делах. Чету Бухенвальд надлежало ликвидировать немедленно по завершении операции. Нет уж, пусть живут, милые люди. У Руди-Муди иные планы. Он не намерен еще раз наведаться в Боснию, но уже в тюремном вагоне.

Итак, решено: он переговорит с Хальфданом. Тот вроде в нормальных отношениях с шефом ихним, этим самым Хохи (тоже, кстати, скотина: ходит надутый, ни здрасьте, ни до свиданья, второй Роецки). Плевать! Мне с ним не жить, мне б только там, у рыжиков оказаться. Пригожусь. Устроюсь как-нибудь. Что, Руди Бруннеру больше всех надо, что ли?”

Бруннер поднялся и заправил койку. Семнадцать тридцать. С минуты на минуту Лорхен подойдет. Все же вечеринка какая-никакая, — приготовиться нужно.

Хальфи так и не соизволил явиться. До трех ночи Руди рассеивал досаду, затем отключился и проснулся лишь тогда, когда по лицу хлестнуло брызгами щепок и стеклянным крошевом. За окном стреляли. Еще не успев понять, что происходит, Бруннер скатился с койки и увидел, как ползет по стене, мучительно изогнувшись, Лорхен. Рот ее был распахнут в беззвучном стоне, синие глаза выцветали с каждой секундой, коротенький фартучек набухал красным, а в руках как-то очень ровно держался поднос, и над чашечками вился медленный прозрачный дымок.

С берега били по окнам. Подобные штучки были знакомы: боснийские бандиты обожали расстреливать в упор честно отдыхающего солдата, а потом уходили в горы. Но здесь?.. Тонко звякнуло стекло: Лорхен, наконец, упала, и капли горячего кофе обожгли порезы на щеках Рудольфа. Впрочем, боли не было. Не до того. Стараясь не высовывать голову выше подоконника, штандартенфюрер дотянулся до стула, сорвал со спинки автомат и, всем телом распахнув дверь, кинулся вниз по лестнице к выходу, где ни на секунду не стихала перестрелка…

IX

Уже полную луну сражался свет с мраком, изгоняя его с моря богов, а мы обитали в чертоге Валгаллы, и все было там так, как говорят саги. И сверх того многое увидели мы, о чем неведомо мудрейшим из скальдов: ведь с чужих слов слагают они кёнинги в ожерелья песен, мы же узрели воочию. Знаком нам стал круг небесный не хуже Гьюки-фиорда. Был же он таков: холмы, заросшие кустарником, и луг под холмами, меж морем и лугом берег, усыпанный камнями до самой пристани, где прыгала на волнах железная ладья. У подножия холмов высился чертог, поодаль дома ансов теснились, числом два больших и один малый, обитель Мунира. И еще один, обшитый каменной кожей, серой, как рассвет. Загон же для рабов, быстрому грому обреченных, в счет не беру, ибо опустел он к исходу луны.

Невелик был фиорд и мало ансов насчитал я. Мунир и Брун властвовали тут в отсутствие Одина, под рукою же их ходили ансы-воины с быстрыми громами на ремнях, числом дважды по десять и еще пять, да еще один, что обитал на страж-башне.

На третий день от прихода, собрав нас, сказал Мунир: “Худые вести в устах держу, сразу говорить не хотел, пир портить гостям недоброе дело. Но свершилось: пришел час Рагнаради и побеждены асы, герои же пали вторично и не возродятся вновь, с ними и смертные легли. Плач же, Хохи-хёвдинг, сын Сигурда, ведь не увидишь ты больше братьев своих”. И, повысив голос, вскричал: “Но живы асы и скоро придут! Велено сказать: изгнанные с круга небесного в круг земной войдут. С вами жить будут, в Гьюки-фиорде. Готовы ли вы, дети Одина, отца своего встретить и от бед хранить?” И ответил я за всех: “Можем ли иначе? Не для того ли вручен нам быстрый гром?” Тогда показал Мунир лик на щите, сказав: “Вот прислал Один тень лица своего, смотрите!” И иные щиты показал, говоря при этом: “Вот юный Бальдур, а вот Хорд Слепец, а это Тор, ярость битвы!” Так скажу: иначе видел я во снах своих лики асов, и саги иными их называли. Мыслимо ли: толст Бальдур? Возможно ли: худосочен Тор? Но что толку в сомнении? Невиданной работы были тени-лица на щите: глядели с улыбкой и сияли глаза. Что ж, увидев невиданное, узнали неслыханное. На то асов воля.

Быстрым громом владеть учили нас ансы, и твердые плоды роздали. Бросивший такой плод вздымал землю к небу, и там, где оседала земля, засеяна она была железом. И старательно подчинялись мы Бруну-оружничему, он же не был горд и снисходил к смертным, особо выделяя Хальфдана, сильнейшего: валькирий делил с ним и огонь воды подносил. Побратимы же не завидовали Голой Груди — ведь и вправду из всех первым он достоин был дружбы анса.

Не жалея тел своих, познавали дети фиордов тайную мудрость божественной битвы. И уменье хранить асов от злых козней также постигли, заплатив жизнями двоих. Имена же неудачливых таковы: Рольф Белые Штаны, сын Хьягни Скаллагримсона и Гондульф Безродный, что пристал к дружине Сигурда ярла в стране англов. Когда пробегали часы ученья, каждый проводил время по-своему: иной к валькириям шел, другой у столов садился, требуя мяса и сладких камней. Ни тем, ни другим не препятствовал я.

И вот пришел ко мне Бьярни, говоря: “Сагу сложить хочу, твоя сага будет, Хохи! Кто другой, не став ярлом, сагу имел? Нет таких. Сплел я слова в венок, кёнинги огранил. Но нет среди них одного, и распадается цепь. Хочу видеть жилище Мунира. Помоги, ярл!” Так назвал меня Бьярни, с которым разорял я в детстве птичьи гнезда, и не мог я отказать. На отшибе стояла обитель аса: невысока, в один накат, окна плотная ткань прикрывала и твердая вода. Дверь же вестник богов запирал: без засова, без замка стояла дверь, но не играл ею ветер. Сказал Бьярни: “Кинжалом сломать запор нетрудно, прошу тебя войти со мною. Ушел Мунир, и мы войдем и уйдем. Коли вернется ас и увидит меня одного, проклянет. Тебя же простит, ибо ты Сигурда сын и Одину не чужой”. И правда была в словах Бьярни, разумного не по числу пройденных зим, но по воле богов.

Решив, сделали: кинжалом открыли дверь обители Мунира и вошли. Мрака полог разогнали, засветив звезду в потолке. Скудно жил вестник богов, но скудость жилища была достойна мужа: много железа, мало золота. Три двери предстали взору. Первой ближнюю открыл Бьярни, но не было в малой палате чудес: стол да табурет, да ящик, умеющий говорить. И огорчился Бьярни: “Что в сагу вплести? Дверь сломали, стол увидели. Беден, вижу, Мунир ас”. Ответил я: “Горевать не спеши: ведь еще одна дверь перед нами, а вот третья. Не там ли чудеса?” Вторую дверь распахнул Бьярни, и мы вошли. Узкое ложе открылось нам, покрытое серой тканью, над ложем лик Одина, подобный виденному нами в руках Мунира. Но больший и в странных одеждах был Отец Асов. Другая стена не видна оказалась, укрытая тканью багряной. В середине отметина, белый круг, на белом же — черный знак, схожий с пауком. На третьей стене оружие висело и, не поверив зрению, трижды закрыл я глаза и открыл, ведь знал я это оружие.

Спросил: “Бьярни, что видишь?” И ответил Хоконсон так: “Вижу то, что говорят глаза: секиру брата твоего Эльдъяура, взятую им из рук Сигурда ярла. От Агни Удачника счет зим той секире. Вижу и щит брата твоего Локи. Не спутать его с иными, ведь изгрызен край зубами Бальгера Злого Воина, пращура твоего. Вот что вижу”. Говорю я: “Странно, откуда они здесь? Спрошу Мунира”. Третью дверь отворил Бьярни, и мы переступили порог. Странным был третий покой: полки вдоль стен, на полках же, тесно одна к другой теснясь, шкатулки слов, писанные не рунами. Такие видел я в походе на Эйре: ценят их тамошние и полезно взять такую добычу, ибо придут черные слуги креста, прося: “Верни!” И вернет викинг, взяв выкуп, ведь нет пользы мужу от шкатулок слов. Говорю я: “Что за нужда асу в подобном?” Бьярни же ответил: “Постичь ли?” И не было чудес, лишь на краю широкого стола стояло нечто, укрытое тканью. “Что ж, — говорит Бьярни, — коль и здесь ничего, не сплести сагу”. Так сказав, откинул покров.

И взглянул мне в лицо брат мой Эльдъяур. Чаша из твердой воды скрывалась под тканью, наполненная водой обычной; крышкой была накрыта чаша, и плавала в воде светлокудрая голова сына Ингрид-свейки. Раскрыт был рот брата, словно кричал сквозь воду Эльдъяур нечто, и так громок был крик, что не слышал я сквозь него слова Бьярни, лишь видел: шевелятся губы скальда. Бьярни же, поняв, приблизил рот к плечу моему и укусил: так сумел заставить меня не слышать жалобу брата. И сказал Хоконсон: “Что стоишь, Хохи, словно замерз? Не видишь разве: обман вокруг и смерть. Не чертог асов здесь, но сванов14 берлога, оборотней, рожденных слюной Фенрира, волка зла. Ведь викинг, голову врагу отделив, с почетом ее воронам отдаст, глумиться же не станет. Кто, если не сван, оружие похитив, надругается так над мужем ладьи?” Еще сказал: “Слышал же: не наш язык у тех, кто в личинах ансов. Лишь Мунир ясно говорит, да Брун немного. Видел же: лики богов поддельны, не таковы, как в сагах описаны. И кровь у Мунира красна: помнишь ли встречу? Видно, ждет нас зло. Спасемся ли? Пора уйти, но не выпустят!” Ответил я: “Не выпустят — убьем. Сам поведу”.

И, покинув логово поддельного аса, послал я Бьярни сказать побратимам обо всем. Вернулся, говоря: “Согласны они с тобой. Хорошо придумано, сказали”. Придумал же я вот что: сванам вида не подавать до утра. Утром же, приняв пищу, убивать. Руками, пока не ждут, после — быстрым громом. Ключнику же нужно так говорить: за дверь — жизнь, откроет — пощадим его и дев. И откроет, гнусный, кровь своих жен и свану дорога.

X

Рыжие викинги бродили по берегу, стаскивая тела своих в одно место и укладывая их штабелем. Одиннадцать осталось их, а вдоль побережья, на шестах, укрепленных меж камней, скалились головы. Какая выше, какая ниже. Тридцать пять голов, и вокруг каждой — драка. Тяжелые иссиня-черные птицы, хрипло бранясь, суетились в воздухе, отталкивая одна другую, и на месте глаз у многих голов алели провалы. Руди Бруннер вздрогнул и, отойдя от окна, вновь сел на пол, прислонившись к пульту. Тридцать пять за двадцать восемь. Хороший расклад. Особенно если учесть, что эти скоты начали резать без предупреждения, всех разом. Страшно подумать, что было бы, сумей они пробраться в оружейную. Могли ведь! Но решили сначала с огнем побаловаться…

Казарму рвануло уже тогда, когда Руди ввалился в аппаратную и запер за собой дверь. Зазвенело в ушах, качнуло, посыпались стекла, но не больше: бетонный щит удержал взрывную волну и стальные жалюзи тоже сделали свое дело. Удача опять, в который уже раз, не оставила Руди Бруннера. Если и было место на базе, где вполне можно было отсидеться, так это именно аппаратная. Еще надежнее, конечно, было бы в огневой точке на холме, но поди добеги до нее в этом аду. Кто попытался, лег. Так что спасибо и на этом.

Перед любым судом Рудольф Бруннер может быть спокоен: он не нарушил присяги. Драться до конца? Таков долг. И штандартенфюрер кинулся в аппаратную только тогда, когда умолкший автомат пришлось выбросить. “Драться до смерти? А зачем? Кому будет хорошо, если славный парень Руди Бруннер ляжет на камни, как остальные ребята, и из его глаз будут кормиться вороны? Ни в какой присяге об этом нет речи. Он сделал, что мог. Теперь нужно ждать. Наверняка рыжики добрались в радиорубку уже после начала стрельбы, ведь казарма держалась до самого взрыва. Значит, радист дал сигнал. Помощь придет, это несомненно. Просидеть в аппаратной пару часов — пустяки, этим скотам сюда ни за что не добраться. А там пускай выясняют, с чего вдруг этим дикарям вздумалось бунтовать…”

За спиной заворочался профессор. Он уже был здесь, когда в аппаратную ввалился Бруннер. Вместе с ним сидел парень в синем халате. Халат свисал клочьями, и из-под плеча на грудь сбилась кобура парабеллума. Техник трудно дышал. Ему прострелили грудь, и жить оставалось недолго. Мучительным шепотом, отхаркивая кровавую мокроту, он просил штандартенфюрера сберечь профессора. “Это гений, господин Бруннер… это гений… таких больше не будет…” Сейчас парнишка умолк. Крупные мухи ползают по застывшим зрачкам. “Конец. Что ж, лучше мухи, чем вороны”. Бруннеру пришлось ударить профессора: тот рвался наружу и бормотал что-то про Марту. Бил Руди, конечно, не сильно, но умело. Получив по затылку, Бухенвальд обмяк и перестал действовать на нервы. Теперь он медленно приходил в себя, пытаясь поднять голову с колена техника, куда, удобства ради, пристроил ее Рудольф.

На берегу продолжалась работа. Притащив канистру с бензином, рыжики сноровисто обливали трупы своих, уложенные слоями. Точно так, как учили инструкторы поступать с движущимися мишенями по окончании стрельб. “Научили на свою голову”. Закончив дело, рыжие парни отошли в сторону, оставив у костра двоих. Прищурившись, Бруннер поглядел в щель. “Точно. Хохи, скотина, факел держит. А кто с ним? Нет, не различить. Песню поет. Ну, давай-давай, певун, пока наши не прилетели…”

— Ма-а-рта… Где ты?

“Так. Профессор очнулся окончательно. Сейчас опять начнет проситься наружу. Да пойми ты, чудак-человек, мне ж не жалко тебя выпустить, мне тебя самого жалко. Или тебе на шест захотелось?”

— Ма-а-рта!

“Кричит. Понятно, горе такое, но зачем по мозгам долбить? И так на пределе”. Бруннер протянул руку, ухватил Бухенвальда за ворот и подтащил к окну.

— Смотрите, профессор! Какая, к дьяволу, Марта? Мужайтесь…

Удо фон Роецки бежал по камням, спотыкаясь, падая, вновь поднимался и снова оскальзывался на мокрых валунах. Рюкзак он бросил почти сразу, бежать с тяжестью на плечах было невозможно. За холмами, где только что утихла беспорядочная стрельба, вздымались в небо густые языки дыма, и среди черной пелены прорезывались порой желто-багровые проблески. Горела база. Проклятие!

В последние дни все сильнее мучили директора головные боли. Сквозь радужное стекло, застилающее глаза, неясным силуэтом маячил Воин. Он приходил с недавних пор очень часто и хотел сказать что-то очень важное, но головная боль мешала понять. Ни в коем случае нельзя было принимать таблетки. Стоит принять, и боли уйдут, но уйдет и Воин. Надолго. Так уже было, когда Удо еще подчинялся опекунам и глотал всякую гадость, прописанную шарлатанами.

Нет, у него есть иное лекарство! Небо, и море, и камни, поросшие мхом. Собрав самое необходимое: немного еды, медвежью накидку, чтобы постелить на время сна, меч (без него он не выходил никуда уже очень давно), фон Роецки покинул базу. Вперед, только вперед. Шагать и не думать ни о чем, вдыхать прозрачный соленый воздух и видеть перед собою желто-зеленые холмы, освещенные неярким северным солнцем. И так до тех пор, пока голова не станет чистой, как лунный свет.

Он зашел далеко, много дальше, чем когда-либо. Мысли становились яснее, и сверлящий звон в висках сменился тупым нудным шорохом. Еще немного — и можно возвращаться. У костра провел Удо ночь, то задремывая на несколько минут, то встряхиваясь. Огонь потрескивал на ветвях, сырое дерево разгоралось неохотно, дым щипал глаза, но все это, взятое вместе, становилось лучшим лекарством, единственным, достойным мужчины. Когда же рассеялась короткая ночь, Удо фон Роецки аккуратно скатал шкуру, уложил ее в рюкзак и, съев галету, запил студеной водой из фляги.

Ветер дул с моря, швыряя в лицо брызги. И в его хриплом вое не сразу различил Удо отдаленное потрескивание. А потом над холмами взвился дым, растекшийся по небу, и медленное солнце стало серым, запутавшись в темной кисее. Да, это горела база. Там гибнут викинги. Проклятые охранники, тупоголовые мерзавцы… Они ответят за каждую драгоценную жизнь детей Одина! Они ответят — или он не потомок Роецки, никогда ни о чем не забывающих!

Как трудно, оказывается, бежать по прибрежным камням, именно бежать, а не идти… Сбивается дыхание, пот заливает глаза, а остановиться нельзя… И брошен на месте ночлега альпеншток, который так помогает удержаться на скользких мхах.

Отец Один, помоги! Братья гибнут там, а я здесь, и нет сил добежать, и ничем не могу помочь… Один, услышь!

И услышал Отец Асов мольбу Воина своего, и в дымной пелене, пронизанной молниями, опустились на плечи Удо белоснежные крылья, упруго затрепетав на ветру.

И помчался Роецки, не касаясь земли, паря над валунами, словно песчинками они были, каких тысячи тысяч на морском дне.

Все ближе база, все горше дым. Но не деревом пахнет воздух, но горящим мясом. Гибнут, гибнут викинги, братья мои, я же не с ними… Горе мне, позор мне и печаль! Скорее несите меня, крылья!

Когда же приблизился чадный смрад, оглянулся по сторонам Удо фон Роецки и увидел: стоит он на холме. Нет больше крыльев. И нет базы. Черными пятнами лежат обгорелые стены, и кровля Валгаллы, провалившись, вмяла в песок позолоту. Обезглавленные тела валяются повсюду, и нагие девы бредут к серому дому, гонимые викингами.

Кто совершил зло, ответь, Отец?

Но молчал Один, молчало море, вечер молчал, и лишь синий крик рвался из глаз Воина на холме. А на траве лежала граненая кость. Нагнулся Удо, чтобы поднять ее, но не далась, священная. И лишь темнел отчетливо знак, ясный, как знамение.

И смысл знака был: норн. Судьба!

Одну за другой рыжие воины ставили девушек на колени, и меч падал на нежные плечи, прикрытые лишь спутанными волосами. Рудольф Бруннер сдержанно рычал, прильнув к щели. Многих из этих девочек он обнимал, а сейчас их убивают — и он ничем не может помочь. Подонок Хальфи делал знак, и обезглавленное тело оттаскивали прочь. “Боже, и эту кровавую мразь я считал другом!” Вновь поднимался меч и, прежде чем Хальфи опускал его, Хохи, стоящий прямо против окна, разевал поганую пасть. Море пыталось заглушить слова, но рыжая свинья вопила слишком громко, и даже скудный запас норвежских слов, которым располагал Бруннер, позволял понять, чего хотят скоты.

— Дверь! Дверь! Дверь! И — жизнь!

Прижавшись к Рудольфу, смотрел в щель профессор Бухенвальд. Он уже вполне пришел в себя, хотя и выглядел очень скверно. При первом взмахе меча его вырвало прямо на пол, но он не отходил от окна, словно завороженный. В профиль он казался высохшим и остроносым, похожим, скорее, на труп, нежели на человека. Девушки плакали, звали на помощь, но это было бесполезно: их держали руки, откованные из стали. “Ну ничего, зверюги, погодите, наши придут… Дверь вам? Смыться хотите? Как же! Я — ответственный за охрану объекта. Если вас не будет, кто ответит? А? А если останетесь — выкручусь. То-то. Поэтому рубите, детки, рубите, пока не надоест. А мы потерпим”.

— Дверь! Дверь! Дверь!

Дым, черный дым окутал развалины. Угасшее пламя не кормило его, и рассеивался дым по фиорду, прижимаясь к воде и не поднимаясь ввысь. Удо фон Роецки, глядя прямо перед собою, шел с холма к пепелищу, и дым отступал, сталкиваясь со льдом неслезящихся глаз. Дым и пламя. И тела на траве. Судьба!

Он шел, не разбирая дороги. Отделившись от остальных, один из викингов двинулся навстречу, на ходу поднимая секиру. И когда солнечный луч, ударив в глаза, растопил лед, Удо фон Роецки очнулся.

Смеясь, скинул он куртку и вынул из ножен меч предков, снятый со стены отцовского замка.

Но меч вырвался из руки, словно столкнувшись с летящим валуном, и мертвенный холод, мимолетно коснувшийся лба, проник в мозг. И исчезло все, лишь открылись взору врата Золотого Чертога, девы, изгибаясь, манили Удо к себе, и ясная тропа вела к широким воротам.

И шагнул Удо вперед…

Хальфдан Голая Грудь отшвырнул секиру, оскверненную кровью свана, и неторопливо пошел назад, к побратимам.

Самолет прилетел ближе к вечеру, когда творящееся на берегу стало зыбко-расплывчатым. Рудольф Бруннер отчетливо представлял, как в распахнувшийся люк прыгают ребята из спецкоманды и, едва коснувшись сапогами земли, рассыпаются в цепь, паля от животов веером по всему живому. Рыжики рассыпались по камням. В их автоматах больше не было патронов, и поэтому им оставалось лишь бежать, бежать к воде. Только друг Хальфи кинулся в другую сторону — туда, откуда наступали спасители. Бруннер видел, как он сделал несколько шагов, подняв меч над головой, а пули рубили его на куски…

Руди возился с замком и хохотал. “Вот так! Только так! Мы, колбасники из Штутгарта, живучий народ!” Профессор Бухенвальд глядел в спину смеющемуся штандартенфюреру стеклянными глазами, и разбухший язык виднелся меж редких зубов, словно старик решил подразниться напоследок. “Сам виноват! Когда рыжики вытащили к окну старую суку и она заверещала, этот маразматик кинулся к пульту. Как же, как же… Дверь — жизнь! Чья жизнь, позвольте узнать? Этой дуре все равно недолго оставалось, а спросят за все с Руди! Нет уж”. Он отшвырнул профессора в угол, но было поздно: дырка над фиордом уже сверкала, как та лампочка. “Как выключить? Как?! Как?!!!” Профессор молчал и только хихикал. Бруннер схватил табурет и что было сил ударил по проклятой коробке пульта. Еще раз, посильнее! Еще! Что-то щелкнуло, и дырка пропала.

Пропала, не оставив никаких шансов рыжим извергам, но зато вернув хоть какую-то надежду Рудольфу Бруннеру.

…Из одиннадцати викингов до моря добежали только пятеро. Сейчас их головы покачивались на воде, приближаясь к длинной лодке, на которой они приплыли. Эсэсовцы, выстроившись вдоль берега, посылали очередь за очередью вслед плывущим. Вот один из них нырнул и не вынырнул. Еще один. Руди Бруннер выкарабкался из двери и, пошатываясь, побрел к десантникам. Только сейчас он понял, как устал и, чего уж там, насколько перепугался. Шнапса бы…

— Эй, парни!

Ребята в черном продолжили свое дело. Лишь один, оглянувшись на голос, опустил автомат и двинулся навстречу Бруннеру. “Черт возьми, ну и сюрприз… Отто Нагель! Дружище Отто, здравствуй. Вот мы и в расчете. Помнишь, когда ты продулся в покер, кто выручил? А? Вот-вот. Все, приятель, ты ничего не должен старине Руди. Отто, Отто, молодчага… ты что, не слушаешь меня? Что? Извини, я не слышу…”

— Где профессор? Где барон фон Роецки?

Штандартенфюрер Рудольф Бруннер медленно попятился. Отто, похоже, не узнавал старого приятеля. Лицо шефа спецкоманды было серым и твердым, как бетон. И голос тоже оказался чужим, сдавленным и ненавидящим.

— Что с аппаратурой?

Рудольф Бруннер в ужасе мотнул головой и попытался упасть на колени.

— Стоять!

— Отто…

В горле защемило, захотелось высунуть язык, чтобы не мешал вздохнуть.

И Отто Нагель дал Рудольфу вздохнуть, прежде чем выпустить в ублюдка очередь.

XI

Да, это была славная буря стрел, сладкая битва; подобных не видел земной круг от начала фиордов. Открылась сияющая дверь, и закрылась она. Тогда те, кто сомневался, духи ли зла вокруг, утратили сомнения, ведь только оборотень не пощадит женщин своей крови. Я, Хохи Гибель Сванов, говорю: скоро идти нам в последний поход и не найти спасения. Отцовский драккар качает волна, зовет в путь, но куда плыть, если лишь четыре руки у нас двоих, весел же двадцать пар? Мы бились и разбиты. Против железной птицы разве устоит смертный? Вот небесные сваны стоят на берегу, готовя ладью. Я же безоружен, и побратимы мертвы. Идите спокойно в Валгаллу, мужи весла. В ясном костре сгорели ваши тела и не осквернить сванам благородных голов, как сделано ими с братом моим. Нас же некому проводить. Так что ж, пусть кремень и кресало породят искру. Ярка и голодна, пойдет пировать дочь огня, и пищей ей станут смоленые ребра коня волны. Спешат сваны, снаряжают свою ладью. Смеюсь над ними, жалкими: ведь не успеть им. Бежит по бортам огонь, по румам бежит, ползет огонь по веслу, тщась поджечь море, и гаснет, шипя, в паутине пены. Гудит пламя, стеной скрывая берег, и не кричать нашим лицам в чашах из твердой воды. Запевай же песню, Бьярни-скальд, сын Хокона, сплетай кёнинги — сколько успеешь. Пусть раньше наших душ взлетит в небо песня твоя, тревожа богов. Пой, Бьярни, громче пой, а я помогу тебе, как сумею. Мы вплывем в Валгаллу на пылающем драккаре, и это будет новая сага, сага воды и огня. В ней не будет ни слова лжи, и поэтому ее никогда не споют…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Автостраду почему-то закрыли, и пришлось пробираться в объезд. Шоссе было нашпиговано машинами, и, как Гюнтер ни старался, обогнать огромный желтый с голубой диагональной полосой рефрижератор ему не удавалось. Стрелка спидометра подрагивала между двадцатью и тридцатью километрами в час. Гюнтер досадливо морщился, давил на клаксон, но ядовито-желтая махина продолжала, утробно урча, ползти, загораживая полшоссе. На подъемах урчание рефрижератора переходило в истошное завывание, и из-под машины начинали вырастать облака сизо-черной копоти. Гюнтер еще яростнее жал на клаксон, но, похоже, остановить рефрижератор могло только что-либо действенно-радикальное, типа точного залпа из базуки в дизель. Либо светящийся жезл патруля охраны окружающей среды. Просто удивительно, как шофер, зная о внушительной сумме штрафа, рискнул выехать на трассу с неотрегулированным двигателем.

Как назло ни одного полицейского поста на дороге не было, и только когда до поворота на Таунд оставалось километров десять, Гюнтер наконец услышал приближающийся рокот вертолета. Он облегченно вздохнул и оставил клаксон в покое. Но полицейский вертолет пересек дорогу над рефрижератором, воздушным потоком разметав копоть, и, не снижая скорости, стал удаляться. Сбрасывать скорость и разворачиваться, чтобы преследовать и остановить рефрижератор, он не собирался. Должно быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, если полицейский патруль столь явно пренебрег своими служебными обязанностями. Гюнтер недоуменно проводил вертолет взглядом. Над горизонтом прямо по траектории его полета в стороне закрытой автострады висели еще две оранжевые точки полицейских вертолетов.

Гюнтер протянул руку и нажал на кнопку радиоавтосервиса. По радиомаяку шла реклама нового компьютера, регулирующего подачу водно-бензиновой эмульсии и способного сэкономить владельцу до сорока процентов горючего. И только минут через пять стали транслировать автодорожную сводку.

— Вы слушаете радиомаяк автосервиса округа Брюкленд, — сообщил усталый голос диктора. — Информация для водителей автотранспорта. Сегодня во втором часу ночи на сто девяносто первом километре автострады Сент-Бург — Штадтфорд произошла крупная автомобильная катастрофа. По предварительным данным, столкнулось около двухсот автомашин. Автострада перекрыта со сто восемьдесят шестого километра по двести четвертый. Водителям автотранспорта, следующим в направлениях Сент-Бурга и Штадтфорда, рекомендуем воспользоваться шоссе номерами тридцать восемь, сорок два, пятьдесят один, пятьдесят два и пятьдесят три. Шоссе сорок девять, пятьдесят и пятьдесят четыре в настоящий момент перегружены.

— Спасибо, это я и сам знаю, — недовольно буркнул Гюнтер.

Диктор тем временем сообщил сводку погоды, номера наиболее свободных магистралей округа, перечислил удобные стоянки, бензоколонки, мотели. Среди названий мотелей “Охотничьего застолья” не было, и Гюнтер лишний раз убедился, в какую глушь его несет. Диктор пообещал вернуться в эфир через пятнадцать минут, по радиомаяку снова пошла реклама, и Гюнтер раздраженно выключил его.

Наконец показался поворот на Таунд. Гюнтер бросил последний взгляд на горизонт, над которым три оранжевые точки вертолетов несли на невидимых тросах бесформенную массу, и с облегчением свернул на пустынное шоссе, обсаженное акациями. Почувствовав простор, компьютер “бьюика” с удовольствием нарастил скорость, и машина устремилась к Таунду. За первым же поворотом карликовые акации исчезли, по бокам дороги потянулись перелески, каменистые овраги, болотца, шоссе запетляло.

Гюнтер посмотрел на часы. Было без пятнадцати шесть — на рандеву с клиентом он вроде бы должен успеть. Черт его знает, что за клиент! Кто — неизвестно, встреча точно по времени, с условными фразами, где-то на отшибе… Похоже, что о работе частного детектива клиент имеет представление только по книжечкам из “черной серии”.

В другое время Гюнтер, бывший сотрудник политической полиции, никогда бы не взялся за столь смутное дело. Никаких криминальных, а тем более политических дел он не брал. Только частная жизнь: распутывание любовных интрижек, слежка за неверными мужьями и женами, защита великовозрастных чад от дурного влияния и тому подобные дрязги. И он настолько втянулся в размеренную, пустую, обыденную жизнь, что в последнее время стал даже ощущать сытое самодовольство и удовлетворение от такого существования. Он и сам не заметил, что стал похож на своих клиентов и зажил их жизнью. В конце концов, и Элис не выдержала и, забрав сына, ушла от него к какому-то художнику.

И только тогда Гюнтер плюнул на свое кажущееся благополучие, полгода ничем не занимался, ждал чего-то настоящего и, наконец, дождался. Дела, от которого так и несло криминалом. Туманного, неясного, одними намеками. Но именно такое дело и нужно было сейчас Гюнтеру, чтобы заставить голову работать, действовать, а не копаться в чужих грязных тряпках.

Он сразу понял: вот оно, такое дело, когда Монтегю после долгого, нудного, пустого разговора ни о чем принялся, пряча глаза, путано, фактически одними намеками, излагать суть. Гюнтер вначале долго отнекивался от туманного предложения, пытаясь выудить из Монтегю как можно больше подробностей, но тот был только посредником и мало что знал. И тогда он в очередной раз принялся уговаривать Гюнтера взяться за расследование. Гюнтер, словно бы нехотя, согласился.

Из-за очередного поворота слева от дороги показалось приземистое здание мотеля. Гюнтер сбросил скорость, миновал пустовавшую заправочную с сиротливо стоящими под навесом автоматами, притормозил и въехал во двор мотеля, стилизованного под средневековую корчму. На фасаде красовалось: “Охотничье застолье”.

Гюнтер выбрался из машины, прихватив с соседнего сиденья дорожную сумку. Захлопнул дверцу и посмотрел на часы. Без пяти шесть. Удивительно, но успел вовремя. Как и хотел клиент.

Между бетонными плитами, устилавшими двор автокорчмы, росла буйная нестриженная трава. Слева, в стороне от крыльца, увитого плющом, стоял полосатый столбик. На нем, поджав под себя лапы, сидел огромный, чуть ли не с хорошую собаку, черный кот. Гюнтер обратил внимание на ошейник и цепь. Повернуть голову в сторону подъехавшей машины кот не соизволил.

Гюнтер забросил через плечо сумку и, проходя мимо, цыкнул на кота. Кот недобро окинул Гюнтера зелеными глазами, пренебрежительно фыркнул и величественно отвернулся.

В холле мотеля у длинного, выскобленного до желтого блеска стола сидел на табурете охотник. В серой тирольской шляпе, такой же серой замшевой куртке и узких, защитного цвета брюках, заправленных в заляпанные тиной ботфорты гармошкой. Между ног у него стоял “симсон” с темным, блестящим прикладом, а на коленях накрест с ружьем лежала трость.

“Как с картинки”, — подумал Гюнтер.

Охотник читал газету. Вернее, просто держал в руках согнутую пополам “Нортольд” и поверх газеты смотрел на Гюнтера. Ему было лет сорок пять — пятьдесят. Две глубокие вертикальные складки на щеках придавали лицу надменное, немного брезгливое выражение, выделяя длинный унылый нос. Глубоко посаженными, до колючести прозрачными глазами он внимательно ощупывал фигуру Гюнтера.

Гюнтер поморщился. Взгляд охотника вызывал неприятное ощущение. Еще тот клиент! Лениво окинув взглядом сумрачное помещение, Гюнтер вздохнул и неторопливо бросил:

— Да. Пожалуй, это на самом деле форпост для странствующих, страждущих, голодных и немытых… Добрый вечер.

Откуда-то сбоку из-за конторки приподнялся лысенький, лоснящийся портье. Он одернул жилетку на серой мятой рубашке с нарукавниками и поверх круглых, с толстыми линзами очков уставился на Гюнтера.

— Угодно остановиться? — спросил он.

— Угодно. — Гюнтер подошел к конторке и достал удостоверение водителя. — Номер прошу с ванной… Ну и, само собой, — ужин. На ужин мне…

— Ванн у нас нет, — промямлил портье, раскрывая огромную книгу для записи приезжих. — Есть душ. Общий.

Гюнтер чуть приподнял брови.

— Это как — женско-мужской? — съязвил он.

Портье исподлобья глянул на Гюнтера, засопел, но, промолчав, принялся усердно записывать, то и дело заглядывая в удостоверение водителя.

Сзади, не торопясь, бросили газету на стол, она зашуршала. Заскрипел, освобождаясь от тяжести, табурет. Приклад ружья, а затем палка стукнули о пол, и охотник, гулко ступая, начал подниматься по скрипучей винтовой лестнице. Портье перестал писать и проводил его взглядом.

— Это кто? — спросил Гюнтер, когда охотник исчез.

Портье вздрогнул. Муть с глаз моментально растаяла. Он пожевал губами.

— Да так… Охотник из Таунда.

— Кстати, о Таунде, — заметил Гюнтер. — Вы ведь здешний?

— Ну? — насторожился портье.

— Вы можете посоветовать в этом городе хорошую гостиницу? С ванной?

Пауза затянулась. Портье поднял выше очки и сквозь линзы неодобряюще посмотрел на Гюнтера. Подумав, словно взвесив что-то, он медленно, с расстановкой произнес:

— Там только одна гостиница…

Затем снова наклонился над конторкой. Кончив писать, достал ключ и протянул Гюнтеру.

— Комната номер шесть. Второй этаж. Если все же надумаете воспользоваться душем, спуститесь на первый.

Гюнтер подбросил ключ в руке.

— А как насчет ужина?

Портье сонно моргнул, возвращаясь в прострацию.

— Сейчас в вашем номере горничная. Закажете ей, — равнодушно сообщил он. — Ключ от машины оставите? Забрать вещи?

— Не стоит. Я пробуду у вас только ночь.

Портье пожал плечами. Гюнтер кивнул и подошел к лестнице. Уже на ступеньках он вдруг вспомнил о черном коте на автостолбике у крыльца и остановился.

— Кхм… — обратился он к портье. — Скажите, а ваш кот на цепи. — это что — визитная карточка мотеля?

— К-какой… кот? — поперхнулся портье. Его лицо и лысина вдруг стали бледно-желтыми, покрылись крупной испариной, глаза и пальцы забегали по конторке.

— Черный, — немного ошеломленно ответил Гюнтер. Такой реакции от портье он не ожидал.

Фигура портье съежилась, осела, словно расплылась за конторкой.

— Где? — вопрос прозвучал сдавленно и бесцветно.

Гюнтер повел головой в сторону двери.

— Шутите, — не повернув головы, проговорил портье. Взгляд его стал пустым и тоскливым. — Никого там нет…

Гюнтер удивленно поднял брови.

— Так уж и нет?

Он пересек холл и распахнул дверь. Черного кота с ошейником действительно не было. Автостолбика тоже… Гюнтер обернулся. Портье сидел в той же позе и даже не сделал попытки посмотреть в дверь. Он печально уставился куда-то сквозь холл.

Гюнтер шумно выдохнул, мотнул головой и пошел к винтовой лестнице. Уже на втором этаже он подумал, что неплохо бы, стоя у открытых дверей, сказать: “Ну вот же он!” И посмотреть на реакцию портье.

В номере он застал маленькую шустренькую прислугу в темно-синем мини-платье и в белоснежном передничке. Спиной к двери, наклонившись над кроватью, она споро заправляла постель. Гюнтер кашлянул, но девушка не подумала обратить на него внимание. Тогда он прислонился к филенке двери и стал изучать узор ажурных колготок. Это оказалось более действенным средством, чем покашливание.

Девушка подняла голову, окинула Гюнтера взглядом, и, продолжая взбивать постель, спросила:

— Вы не могли бы быть так любезны и сообщить мне, что тридцатисемилетний опытный мужчина может найти нового в женских ногах?

“Ого! — поразился Гюнтер. — Однако служба информации здесь поставлена на широкую ногу!”

— Видите ли, — начал он несколько фривольно, — у меня как и у многих людей, в свое время была тетушка. Обворожительный, всеми обожаемый человек. Она была восхитительна не только душой, но, простите, и телом.

Он вздохнул.

— И особенно превосходны были у нее ноги… С тех пор, пусть не покажется вам вульгарным, при встрече с женщинами я в первую очередь невольно обращаю внимание на их ноги и сравниваю с тетушкиными. Честно сказать, подобных мне еще не приходилось встречать.

Девушка выпрямилась и уныло улыбнулась.

— Отпускник, — констатировала она. — Еще один… Может, ваша тетушка ко всему еще была мисс родного города?

— М-м… Берите выше. Она была мисс континента.

Девушка все так же уныло окинула Гюнтера взглядом.

— Ну, да. Начало отпуска. Первая стадия, — словно про себя проговорила она. — Единственное, я не могу понять, чем могут мужчине запомниться тетушкины ноги?

— Знаете, они производили впечатление не только на меня, после того, как тетушка стала мисс континента, бургомистрат подарил ей изготовленную по спецзаказу автомашину, поскольку ни в один стандартный легковой автомобиль она не помещалась.

Девушка поморщилась.

— Оставили бы вы в покое свою тетушку…

Она достала из кармашка передника блокнот и карандаш.

— Что будете есть?

— Значит, так. Для начала…

— Мяса нет, — сурово предупредила горничная. — Сегодня у нас вегетарианский день.

— Послушайте, в этом заведении у всей прислуги такая скверная привычка — перебивать постояльцев?

Девушка демонстративно возвела глаза к потолку.

— Я так понял, — хмыкнул Гюнтер, — что меня здесь будут кормить тем, что есть. Итак, что у вас на ужин?

— Бушедорский салат и жареный картофель в сметане с петрушкой, — невозмутимо выпалила горничная.

— Не густо, — вздохнул Гюнтер. — А на десерт мне, пожалуйста, рюмку ликера и… вас.

Она сделала вид, что хочет смутиться, но это ей не удалось. Тогда она гордо вскинула огромные приклеенные ресницы и, надменно отчеканив: “Людоедство у нас не практикуется”, проскользнула мимо него в коридор.

— Между прочим, — заявила она оттуда, — опытные тридцатисемилетние мужчины поступают не так!

Независимо вихляя бедрами, горничная поплыла к лестнице. Гюнтер скорчил гримасу, громко сказал вслед: “Брысь!” Но это не произвело впечатления. Тогда он закрыл дверь и принялся переодеваться.

Душевая встретила его сиянием необычно сухих стен и пола. Воздух был такой же, как и в коридоре, — здесь давно никто не купался. Гюнтер провел пальцами по кафелю. Даже не холодный. Не слишком ли безлюдно здесь? Он повесил полотенце и осторожно, чтобы не забрызгаться, включил душ. Вода с клекотом понеслась по трубе, и Гюнтер едва успел отскочить, как она, чихнув, с шумом, паром и ржавчиной выплеснулась на пол. Тогда он прислонился к стене и стал ждать.

Минут через десять в душевую вошел охотник в пурпурном халате с черными драконами. В руках он сжимал трость, и Гюнтер с сарказмом подумал, что под широкими складками халата вполне спокойно мог скрываться и “симсон”. Интересно, на каком плече, на левом или на правом?

Охотник, мельком оглядев Гюнтера, аккуратно прикрыл дверь и пробормотал:

— Проклятая гостиница — кабинки сделать не догадались…

— Вы ошибаетесь. Это не гостиница, а постоялый двор, — поддержал Гюнтер.

Охотник повернулся и посмотрел на Гюнтера. Немного дольше, чем следовало.

— Вы нездешний? — спросил он.

— Из Брюкленда.

— Приехали поохотиться? — Охотник безнадежно махнул рукой. — Зря. Только убьете время. Болота тут гнилые, ничего на них не живет.

— Спасибо. То же самое мне говорил приятель — он был здесь неделю назад. Но я не охотиться.

Охотник брезгливо поморщился.

— Неделю назад? — переспросил он. — Вы имеете в виду поросшего шерстью и страшно потеющего толстяка? Так вот, о болотах он не имеет ни малейшего представления, хотя и таскал с собой постоянно допотопный дробовик. По-моему, он приезжал сюда не охотиться, а пить со всеми на брудершафт и рассказывать пошленькие истории о молоденьких продавщицах в своей бакалейной лавке где-то под Брюклендом.

Гюнтер улыбнулся. По своей сути портрет Монтегю был исчерпывающ.

— Да, вы угадали. Это был Эвар Монтегю. Владелец бакалейного магазина на Атавийском шоссе.

Охотник замер, сжав в руках палку.

— Подойдите ближе, — сказал он, смотря почему-то на пол. — Вы согласны?

— Я приехал.

Охотник ждал.

— Вам нужна расписка?

Палка в руках дрогнула.

— Никаких бумажек, — резко сказал охотник. — Я верю Монтегю.

— Очень приятно. Я так и передам поросшему шерстью и страшно потеющему толстяку, когда он захочет выпить со мной на брудершафт. Но мне этого мало. Я хочу знать, какова суть дела. А там — посмотрим.

Охотника перекосило. Надменность еще больше проступила на его лице, и без того колючие глаза превратились в жгучие буравчики.

— Хорошо, — процедил он. — По словам Монтегю, вы человек слова… Вам предстоит найти трех грудных детей, похищенных из родильного покоя.

— Рэкет?

— Нет! — повысил голос охотник. — Выкупа никто не требует!

— Тогда при чем здесь частный сыск? — пожал плечами Гюнтер. — Это дело полиции…

— Полиция им занимается, — поморщился охотник. — Но толку… Прошло три месяца, и я думаю, что и через три года они будут на том же месте.

— Откуда такая уверенность?

— Сами поймете, когда проживете в городе хотя бы неделю. Страх. Полиция боится этого дела. Здесь нужен посторонний человек.

Гюнтер снова пожал плечами.

— Они могут пригласить человека из другого округа.

— Возможно, — согласился охотник. — Но я хочу провести собственное расследование.

— Вы имеете какое-то отношение к детям?

В глазах охотника что-то мигнуло.

— Да. Один из них — мой незаконнорожденный сын. Гюнтер сочувствующе склонил голову.

— А почему же все-таки полиция боится этого дела? — спросил он.

Охотник вдруг резко выпрямился, побледнел и, судорожно вцепившись в трость, завертел головой. С минуту он прислушивался, затем переспросил:

— Что?

Гюнтер тоже прислушался, но шум душа забивал все звуки.

— Чего или кого именно боятся полицейские?

— Я уже говорил вам, — раздраженно бросил охотник, — поживете в городе — узнаете. — Щека его дернулась. — Кстати, категорически запрещаю вам вести какие-либо записи. Если хоть один человек узнает, с какой целью вы находитесь в Таунде, я не дам за вашу жизнь и гроша. Никакой психологической игры в полицейского и преступника не будет. Вас просто сразу же уберут, даже не предупредив…

— Может быть, мы все-таки перейдем к делу? — оборвал его Гюнтер.

Охотник одарил Гюнтера долгим взглядом.

— Все, чем я располагаю, — наконец проговорил он, — находится у меня в номере в портфеле. Дверь я оставлю открытой, портфель будет лежать на стуле. Вы его откроете, тут же, не отходя от стула, ознакомитесь с документами, положите на место и уйдете. Повторяю, никаких записей…

Сквозь шум льющейся воды из-за двери донеслось неясное царапанье. На миг охотник застыл с открытым ртом, но тут же, сорвав с трости набалдашник, резко повернулся к двери. Гюнтер мгновенно сориентировался и бросился вперед.

За дверью никого не было. Только в конце коридора у самой винтовой лестницы ленивой трусцой стучал когтями по полу черный пушистый кот.

Гюнтер прикрыл дверь и обернулся. Набалдашник трости уже возвратился на прежнее место. Нет, не стилет скрывался в трости. Палка была настоящей, цельной, только конец был остро заточен аккуратной четырехгранной пирамидкой.

— Нервы, — сказал Гюнтер. — Никого там нет…

И застыл. Точно такую же фразу произнес недавно портье. Охотник поманил его рукой к себе.

“Чего они все здесь так боятся? — подумал Гюнтер. — Прямо мотель неврастеников, начиная с портье и заканчивая, очевидно, единственным постояльцем”.

— Я даю вам семь дней, — шепотом проговорил охотник. — Неделю. Если за это время ничего не откопаете, то молча, никому ничего не говоря, уезжайте домой.

Он достал из кармана халата сверток.

— Здесь аванс — двадцать процентов, пистолет и ключ от портфеля.

— Вы полагаете, что у частного сыщика нет разрешения на ношение оружия? — съязвил Гюнтер.

Охотник внимательно, серьезно посмотрел на него.

— Вашим оружием в Таунде можно только пугать ворон, — категорично заявил он. — И еще одно: вы меня не знаете. Если понадобится, я вас найду.

Охотник повернулся, чтобы уйти.

— Вы забыли об амортизационных расходах.

— А это только в случае удачи. Представите мне счет, и я его оплачу.

— Надеюсь, что в последний раз мы обойдемся без условных фраз вроде “форпоста для страждущих и немытых”? — бросил ему в спину Гюнтер.

Наконец, он позволил себе посмотреть на пол. Нечто подобное он и ожидал увидеть — не зря же охотник разговаривал с ним о деле только в центре душевой. Вокруг того места, где они беседовали, чуть заметной на белом кафеле меловой чертой был начертан круг. Гюнтер хмыкнул, стащил с себя халат и шагнул под душ.

Возвратившись в номер, он развернул сверток. Три аккуратные пачки в банковских упаковках, миниатюрный дамский пистолет и никелированный ключик.

“За неделю шесть тысяч… А если расследование пройдет успешно, то тридцать, — прикинул Гюнтер. — Не многовато ли?”

В дверь постучали.

— Минутку! — попросил Гюнтер, но ждать не стали. Голос горничной сообщил, что ужин будет через полчаса. И горничная, удаляясь, зацокала каблучками.

Он расстегнул сумку, достал небольшой плоский компьютер и опустил его во внутренний карман. Затем подумал и добавил к нему идентификатор, с виду похожий на толстую авторучку. Немного помедлил, прислушиваясь к двери, и только тогда вышел.

Коридор встретил его пустотой и пылью гобеленов, безуспешно пытающихся уверить постояльцев в древности мотеля. Такая унылая безвкусная декорация могла вызвать только улыбку. Слишком многого не хватало коридору для хотя бы подобия готики — высоты потолков, теряющихся во мраке, извечной замковой сырости. Таинственных шорохов, скрипов…

Гюнтер направился к лестнице, миновал было номер охотника и тут, изобразив на лице удивление, остановился. Дверь в номер была приоткрыта. Он бросил взгляд вдоль коридора и вошел, осторожно, чтобы не щелкнул замок, прикрыв дверь.

“Прямо как в дешевом детективе”, — поморщился он.

Посреди комнаты сиденьем ко входу стоял обещанный стул с желтым, крокодиловой кожи, портфелем. Вокруг стула на хорошо натертом паркетном полу жирной меловой чертой с крошками был наведен круг. А на большом никелированном замке портфеля сияла белой краской аккуратная многоугольная звезда.

И вот тут-то Гюнтеру стало не по себе. Подобные “штучки” ему были знакомы еще по службе в политической полиции. Непроизвольно захотелось отдернуть шторы, заглянуть в шкаф, под кровать…

Он перешагнул через меловую черту и вставил ключ в замок портфеля. Как и ожидалось, ничего не произошло. Ни воя сирены, ни треска двери, взламываемой агентами безопасности. В портфеле лежала обыкновенная конторская папка с наклейкой без надписи. Гюнтер открыл папку, и его брови поползли вверх. В папке находились протоколы полицейского участка города Таунда. “Аи да охотник’ Кто же вы — маг, чародей или сам прокурор? Впрочем, в Таунде нет прокуратуры. А было бы весьма интересно, если бы к частному детективу обратился именно прокурор!” Но теперь хоть одно стало ясным — почему охотник возражал против записей, хотя Гюнтер не собирался их делать в любом случае. До чего же отстало делопроизводство в полиции! Словно на дворе девятнадцатый век, и никто не имеет представления об электронной аппаратуре. Смешно, но и в политической полиции к электронным досье относились с предубеждением.

Гюнтер достал из кармана компьютер — комп-досье из стандартного набора промышленного шпиона, — выдвинул фоторамку и начал снимать, нумеруя каждый лист, прежде чем отправить его в память.

Он уже заканчивал съемку, когда услышал в номере жалобное мяуканье. Скосив глаза, Гюнтер увидел сидящего у меловой черты кота. Того самого, с металлическим ошейником.

“А вот и представитель федеральной безопасности”, — не смог удержаться от улыбки Гюнтер.

Гюнтер закончил съемку, закрыл папку и убрал фоторамку в компьютер. Затем повернулся к коту. Кот сидел на прежнем месте, прикрыв передние лапы подрагивающим хвостом, и смотрел на Гюнтера, явно ожидая подачки.

— Вот так-то, киса! — проговорил Гюнтер, пряча комп-досье в карман.

Кот склонил голову набок, продолжая смотреть просящим взглядом. Гюнтер развел руками, мол, у него ничего нет, но кота это не удовлетворило. Тогда Гюнтер выставил вперед ногу, разрешая коту потереться о нее.

Кот благосклонно отнесся к такому предложению, но, едва носок туфли коснулся его, он внезапно ощерился и, вцепившись в туфлю когтями, рванул на себя. Рывок был страшен. Гюнтер упал, увлекая за собой стул, быстро подобрал ногу. Кот еще больше рассвирепел, ощетинившись шерстью, и прыгнул вперед. Но не долетел Словно кто-то невидимый поймал его, скомкал и швырнул на пол, причем настолько резко и неожиданно, что кот, вопреки известной кошачьей изворотливости, шлепнулся на спину. Впрочем, он тут же вскочил и разъяренно уставился на Гюнтера. С минуту его фосфоресцирующие глаза источали бешенство. Затем он фыркнул, отвернулся, брезгливо дернул лапой и, пробежав по комнате, вспрыгнул на стол. Откуда махнул в открытую форточку.

Гюнтер с трудом стряхнул оцепенение и перевел дух. Ну и котик! Котище, с приемами каратэ. Гюнтер сел, морщась, подтянул под себя ногу и осмотрел туфлю. Замшевый верх и каучуковая подошва были продраны насквозь.

Принялся растирать ногу, но тут его взгляд упал на меловую черту, и Гюнтер застыл, уставившись на нее. Перед глазами, как в замедленной киносъемке, на него снова прыгал громадный кот: вытянутое в струну атакующее тело неумолимо надвигалось, затем вдруг сминалось, распластываясь на невидимой преграде, и плашмя опрокидывалось рядом с нарисованным кругом…

“Только мистики мне здесь не хватало!” — разозлился Гюнтер и резко встал.

Боль в ступне согнула его пополам, и он, чуть не потеряв равновесие, схватился за опрокинутый стул. Застыв в неудобной позе, Гюнтер переждал, пока боль не утихла. Затем осторожно поднял стул и сел. Сидя, попробовал наступать на ногу. Ничего, терпимо.

“Теперь придется покупать новые туфли, — подумал он. — Вот тебе и привидения за пыльными гобеленами…”

В номере было тихо, спокойно и как-то аномально уютно. Будто ничего не случилось. Равнодушие вещей к происшествию всегда поражает человека и кажется противоестественным. Такая же глухая, ватная тишина стояла и по всей гостинице. Только в ушах все еще звенело от перенапряжения.

Нет, теперь так просто он отсюда не уедет. Слишком много тайн. Охотник без имени, кот с ошейником, бледнолицый портье…

Гюнтер нагнулся, взял портфель и положил к себе на колени. Затем снова достал из кармана комп-досье, извлек идентификатор и, соединив приборы гибким шнуром, стал снимать с ручки портфеля отпечатки пальцев. Отпечатки были двух человек, и по одним комп сразу же выдал ориентировку: “Гюнтер Шлей, тридцать семь лет, частный детектив, Брюкленд”. На другие отпечатки Гюнтер, не задумываясь, ввел в компьютер информацию: “Охотник из Таунда”. На картонной папке в листах дела были отпечатки еще одного человека. Этого третьего Гюнтер, немного подумав, занес в комп-досье как отпечатки “полицейского инспектора из Таунда”. Формулировку можно будет уточнить потом.

Закончив, он хотел отсоединить идентификатор и спрятать в карман, но передумал. Отставил портфель в сторону, опустился на колени и на всякий случай снял с паркета отпечатки лап кота. В том месте, где кот упал на спину, идентификатор уловил слабый запах животного, и Гюнтер зафиксировал и его. Только тогда он отсоединил идентификатор, но работа на этом еще не закончилась. Из обшлага рукава он извлек несколько “клопов” — мини-микрофонов-иголок, настроил их и стал растыкивать по вещам охотника, педантично занося номер каждого микрофона в комп-досье. Первого “клопа” Гюнтер вогнал в ручку портфеля, второго — под металлический зажим картонной папки, третьего — гибкого, пластикового — в плечико пиджака, висевшего в шкафу, и, наконец, четвертого внедрил в пористый каблук одной из пары туфель, стоявших на подставке для обуви. Вот теперь, кажется, все.

Внимательным взглядом Гюнтер окинул комнату, пододвинул стул на прежнее место и положил на него портфель. Подумал, не забыл ли чего-нибудь еще, и тогда опустил в память компа собранную информацию.

У двери Гюнтер еще раз обвел комнату взглядом и только тогда вышел, оставив дверь приоткрытой. Прихрамывая, он вернулся в свой номер, достал из сумки приемник и включил запись по четырем каналам, соответствующим расставленным микрофонам. Затем выложил из карманов всю аппаратуру в сумку и переобулся в шлепанцы. В обуви без задников хромота не так заметна.

Когда Гюнтер осторожно, придерживаясь за перила, уже спускался по лестнице на первый этаж, то чуть не столкнулся с горничной. Она смерила его холодным взглядом, повернулась и застрочила каблучками вниз. Ступени даже не заскрипели, а дико завизжали, лестница заходила ходуном, словно собираясь вот-вот обрушиться.

“Картофель остыл, пропитался сметаной и стал мягким, — подумал Гюнтер. — Одна надежда на бушедорский салат…”

Гостиная неожиданно встретила его глубокой подвальной темнотой. И только присмотревшись, Гюнтер понял, что окна снаружи закрыты ставнями. Ужин прошел уныло, чопорно, что не вязалось с обстановкой гостиной, в полном молчании и тишине, если не считать перестукивания столовых приборов. Канделябр с двумя свечами освещал стол ровно настолько, чтобы различить блюда. Колеблющееся пламя свечей должно было создать все ту же готическую таинственность, от которой Гюнтера уже воротило.

Против ожидания, бушедорский салаг оказался вполне приличным, чего нельзя сказать о бенедиктине — ординарном, самой низкой категории, обычно употребляемом домохозяйками при изготовлении тортов. Гюнтер постарался поскорее закончить ужин, кивком попрощался с охотником, сдержанно поблагодарил горничную, выполнявшую роль прислуги, и поднялся к себе в номер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Встав с рассветом, Гюнтер выпил заказанную с вечера чашку какао, расплатился, отклонил предложение портье заправить автомашину и покинул “Охотничье застолье”. Над дорогой висел холодный утренний туман, выползший из болота. Шины “бьюика” шипели по сырому от росы асфальту, но вскоре перешли на деловой бесшумный ход — шоссе взбиралось на холм. И туман остался в низине.

Ведя машину по пустынному шоссе, Гюнтер пытался мысленно составить хоть какое-то подобие целостной картины предложенного ему дела, но ничего не выходило. Досье, на изучение которого он вчера потратил часа три после ужина, представляло хаотический набор наспех надерганных из дела документов. Половинчатые допросы свидетелей. Иногда без начала и конца, иногда без середины. Заключение судебно-медицинской экспертизы явно из другого дела о трупе какого-то повешенного, с отрезанной после смерти рукой, вскрытой грудной клеткой и вырванными зубами. И почти ни слова об украденных детях и их родителях. Упоминание пола похищенных детей осталось где-то на листах, которые Гюнтеру почему-то не предоставили, а из сведений о родителях были известны только фамилии рожениц. Охотник явно чего-то недоговаривал, пытаясь прикрыться сказочкой о своем незаконнорожденном сыне. Какие к черту незаконнорожденные дети в наше время! От этого на километр несло фальшью, как и от ретро-обстановки мотеля “Охотничье застолье”. Кот по-прежнему оставался для Гюнтера “котом в мешке”.

Шоссе вывело “бьюик” на вершину холма, и оттуда открылся вид на Таунд. Расположенный в низине между окружавшими его холмами город был подернут легкой дымкой тумана. Именно тумана, а не смога. Направляясь в Таунд, Гюнтер основательно проштудировал путеводитель и почерпнул из него, что промышленных предприятий в городе практически нет.

Пока “бьюик” спускался по шоссе к городу, Гюнтер имел достаточно времени, чтобы рассмотреть окрестности, и даже определил точку, с которой была сделана фотография для путеводителя. Таунду давно перевалило за пятьсот лет, но он как был, так и остался небольшим и заштатным — население и сейчас не насчитывало двадцати тысяч человек. Судя по путеводителю, жители Таунда очень гордились древностью города, и по специальному постановлению бургомистрата здесь не разрешалось строить новые здания. Впрочем, шестиэтажная коробка современной гостиницы из стекла и бетона, словно в насмешку названная “Старый Таунд”, все же была построена и возвышалась над позеленевшими от времени крышами у самого въезда в город. Несмотря на активный протест граждан, хроническое безденежье вынудило бургомистрат продать участок земли какому-то предприимчивому дельцу из Сент-Бурга для сооружения гостиницы. Однако туристы обманули ожидания бургомистрата и предприимчивого дельца и не спешили в этот богом забытый край, вечно затянутый ис- парениями гнилых болот.

Гюнтер перевел взгляд с гостиницы на центр города, где остроконечной башней возвышалось здание ратуши с огромным, видимым и отсюда циферблатом старинных часов. Согласно путеводителю у ратуши располагалась еще одна гостиница под названием “Корона” — ровесница чуть ли не первых построек Таунда. Интересно, зачем портье в мотеле солгал ему? Или хозяин “Короны” прогорел, не выдержав конкуренции со “Старым Таундом”?

Шоссе спустилось с холма, деревья скрыли город, но ненадолго. Еще один поворот, и над макушками акаций неожиданно близко показались последние два этажа “Старого Таунда”. Что-то необычное показалось Гюнтеру в здании гостиницы, но рассмотреть толком он не успел. Точно по центру шоссе от него, ужасающе ревя, мчался мотоцикл. Шел он как на таран, и Гюнтер, не искушая судьбу, вжал “бьюик” в обочину. Будто не заметив встречной машины, мотоцикл в притирку к “бьюику” промчался по осевой, сильно наклонившись, вписался в поворот и исчез за деревьями. Водитель мотоцикла и его пассажир были в черных искусственной кожи комбинезонах и таких же одинаковых, белых с красной поперечной полосой шлемах. От сумасшедшей скорости материя комбинезонов слившихся друг с другом седоков даже не трепетала, а застыла мелкой рябью, будто вырезанная из тонированной жести.

Выругавшись вслед мото-камикадзе, Гюнтер проехал по шоссе еще немного и свернул на небольшую площадку перед гостиницей. Присвистнув от удивления, резко затормозил. Портье “Охотничьего застолья” не лгал. В Таунде действительно была только одна гостиница, потому что то, что Гюнтер увидел перед собой, никак не могло предназначаться для жилья.

Он вышел из машины и прошел к зданию поближе. От гостиницы фактически остался один каркас — выщербленные, загаженные разноцветными потеками стены, ни одного целого окна, кое-где виднелись языки копоти. Но здание пострадало не от пожара. Видел Гюнтер нечто подобное в Брюкленде, когда экстремистская группировка “левые колонны” разгромила здание пацифистской организации “За запрещение ядерного оружия”. Создавалось впечатление, что гостиницу забрасывали сверху быть может, с воздуха.

Гюнтер посмотрел на асфальт. Мусор давно убрали, лишь кое-где виднелись следы краски, а у самого фундамента сквозь асфальт проросла трава. Значит, прошло не меньше месяца. И еще Гюнтер увидел на асфальте рядом со своей тенью другую, меньше и короче. Кто-то неслышно подошел сзади и теперь молча стоял за спиной.

Гюнтер повернулся. Перед ним стоял невысокий плотненький полицейский в хорошо подогнанной, облегавшей тело форме и почему-то в каске. Сапоги блестели, латунные пуговицы застегнутого по уставу до подбородка кителя и пряжка ремня сияли. Такое увидишь только в провинции. Служака. Рыжие, коротко подстриженные усы топорщились, маленькие глазки смотрели на Гюнтера неподвижным, проникающим и разоблачающим взглядом.

Полицейский неторопливо козырнул.

— Попрошу ваши документы.

Брови Гюнтера ошеломленно полезли на лоб. Он достал водительское удостоверение и протянул полицейскому.

— Вы полагаете… это моя работа? — кивнул он в сторону разгромленной гостиницы.

Полицейский снова стрельнул всепроникающим взглядом, промолчал и раскрыл документы.

— Порядок есть порядок, господин Шлей, — проговорил он, возвращая удостоверение.

Гюнтер недоуменно перевел взгляд с полицейского на гостиницу.

— Ну, если вы это называете порядком…

Он пожал плечами.

— С какой целью прибыли в наш город?

Брови Гюнтера вновь взметнулись. Ему стоило больших усилий, чтобы не съязвить.

— С целью отдыха по случаю отпуска.

В колючем взгляде полицейского появилось недоверие. Минуту они молча смотрели друг на друга. Чувствовалось, что служаку так и подмывает забрать Гюнтера в участок и там допросить по всей форме. Всех бы он пересажал.

— В таком случае, — с явным сожалением о несбыточности своей мечты проговорил полицейский, — советую вам проехать к центру города. Там есть гостиница.

— Спасибо, — кивнул Гюнтер. — Мне тоже показалось, что в “Старом Таунде” мне остановиться не удастся. Кстати, а что здесь произошло?

Полицейский еще раз одарил его недоверчивым взглядом. Но теперь в этом взгляде светился параграф устава о неразглашении служебных тайн.

— Приятного отдыха, — козырнул он, отвернулся и, чуть ли не печатая шаг, стал удаляться куда-то за здание гостиницы.

Гюнтер повертел в руках возвращенное удостоверение, хмыкнул и опустил его в карман. Единственная версия о происшедшем была не совсем реальной. Он представил, как оскорбленные новомодной постройкой, порочащей древность города, истинные патриоты Таунда громят гостиницу.

Асфальт кончался сразу у гостиницы. Здесь стоял знак ограничения скорости, и далее шла отполированная брусчатка мостовой, затиснутая в узкий сплошной коридор разновеликих старинных домов. Шины “бьюика” дробно залопотали по брусчатке, машину стало водить из стороны в сторону, и Гюнтер сбросил скорость. Стрелка спидометра не дотягивала до десяти.

Город еще спал. Только в одном из переулков Гюнтер заметил удаляющегося прохожего в узких клетчатых брюках, длинном черном пиджаке с фалдами, цилиндре и с тростью-зонтиком. Да еще обогнал священника в сутане, что несколько удивило его. В последнее время многие святые отцы предпочитали не только ходить, но и отправлять службу в мирской одежде.

Центр города выглядел попросторнее. Дома здесь не налезали друг на друга, как на окраине, некоторые стояли особняком, а перед ратушей располагалась обширная площадь, такая же голая, без единого деревца, как и улицы города. В одном углу площади было припарковано штук двадцать автомашин, и Гюнтер поставил свой “бьюик” рядом с ними.

Вынув из багажника чемодан, он запер дверцу машины и огляделся. Гостиницу Гюнтер увидел сразу — длинное, на всю ширину площади трехэтажное здание слева от ратуши. Над двустворчатой деревянной дверью на витом штыре висело медное, изъеденное зеленью патины изображение короны. Что больше всего удивило Гюнтера в городе, так это то, что он не увидел ни одной световой рекламы, ни одной газосветной трубки на вывесках многочисленных магазинов, лавочек, кафе, погребков. Похоже, старину здесь чтили и усиленно блюли.

Он направился к дверям гостиницы, и тут из почти незаметного переулка на площадь, приглушенно рокоча, выполз оранжевый жук уборочной машины. Гоня перед собой обширный ком пены, машина поползла по площади, оставляя после себя мокрую полосу чистой брусчатки. Гюн-тер остановился и с минуту наблюдал за уборкой Даже стоянка автомашин не создавала столь разительного контраста времен.

Пройдя деревянный короб тамбура, Гюнтер открыл внутреннюю дверь гостиницы и услышал мелодичный звон колокольчика. Чистый звук, не стихая, висел в воздухе, Гюнтер задержался, послушал и, уже стоя в фойе, еще раз открыл дверь и закрыл ее. Звон колокольчика повторился.

— Доброе утро. Нравится?

За стеклянной конторкой сидел ночной портье — молодой человек, светловолосый, аккуратно подстриженный, в легких, без оправы — одни дужки и стекла — очках, в темном костюме и при галстуке. Свет от настольной лампы со старомодным абажуром освещал только небольшой квадрат стола перед портье и раскрытую книгу, от которой он оторвался, чтобы поприветствовать гостя. Портье смотрел на Гюнтера и приветливо улыбался. Его улыбка и открытый взгляд сквозь стекла очков располагали к себе.

— Нравится, — легко согласился Гюнтер. — Доброе утро.

— Этому колокольчику сто два года. Он из чистого серебра. Тогда такие еще делали, — с гордостью сообщил портье.

Он заложил страницу книги закладкой, закрыл и отодвинул в сторону.

— А нашей гостинице более пятисот.

“Она из настоящего булыжного камня, — продолжил про себя Гюнтер. — Тогда он еще был” Он вспомнил фасад гостиницы. Судя по архитектуре, в столь серую древность здания верилось с трудом.

— Конечно, она много раз перестраивалась, — словно уловив недоверие гостя, продолжал портье. — Непосредственно этому зданию сто восемьдесят семь лет. Его возвели на месте старой деревянной гостиницы, сгоревшей от пожара. Существует даже нечто вроде легенды, будто гостиницу приказал поджечь принц Уэстский — так сказать, в чисто гигиенических целях. По преданию, когда он остановился здесь, его сильно искусали клопы. Но, к сожалению, документально это не подтверждается.

Гюнтер подошел к конторке, поставил на пол чемодан и протянул портье водительское удостоверение.

— Что не подтверждается? Наличие клопов?

Портье весело хмыкнул.

— И это тоже. Надолго к нам?

— Посмотрим, — неопределенно пожал плечами Гюнтер. — Хотя, думаю, несмотря на мою дилетантскую любовь к старине, больше недели здесь не выдержу.

— В отпуске? — уточнил портье.

— Да.

— Предпочитаете двухкомнатный номер?

— Достаточно и однокомнатного. Но непременно с ванной. Надеюсь, у вас такие номера есть?

— Минутку.

Портье достал из ящика стола книгу приезжих, полистал.

— Сразу видно, что вы ночевали в мотеле “Охотничье застолье”… — мимоходом констатировал он. — Вам повезло. Номер двадцать шесть Такой, как вы хотите, однокомнатный и с ванной.

Портье повернулся к доске с ключами от номеров, снял, с гвоздя нужный ключ и положил на стойку перед Гюнтером. Затем принялся писать в книге приезжих.

Гюнтер с любопытством посмотрел на ключ. Большой, старинный, с двумя замысловатыми бородками, он сидел на одном кольце с медной, потемневшей от времени грушей. На разграфленной на пронумерованные квадраты доске осталось всего шесть ключей. К удивлению Гюнтера, гостиница не пустовала. Он взял ключ и чуть его не выронил. Груша оказалась литой. В кармане не поносишь…

— Я смотрю, постояльцев у вас предостаточно.

— Да, — согласился портье, возвращая удостоверение. — В этом месяце как никогда. Просто диву даемся.

И тогда Гюнтер, добродушно улыбаясь, стараясь придать словам шутливый тон, сказал:

— Поневоле задумаешься, кто же разгромил отель “Старый Таунд”.

Он ожидал увидеть замешательство, услышать невразумительное бубнение наподобие бормотания портье из “Охотничьего застолья” или же просто наткнуться на отчужденное молчание, как у полицейского на шоссе. Ничего подобного. Портье рассмеялся.

— “Старый Таунд” обанкротился еще полгода назад.

Гюнтер удивленно поднял брови. Портье определенно нравился ему все больше и больше.

— Надо понимать, еще до того, как?..

— До того.

— Тогда зачем же ее разгромили?

Улыбка внезапно исчезла с лица портье, и он внимательно посмотрел в глаза Гюнтеру.

— Просто жители Таунда очень любят старину и свой город, господин Шлей, — проговорил он.

Тут же улыбка вновь заиграла на его губах, а взгляду вернулась приветливость радушного хозяина.

— Ваш номер угловой на втором этаже, слева по коридору. Я сейчас позвоню горничной, она приготовит постель. Можете ей заказать завтрак, его доставляют у нас из соседнего ресторанчика. Наценка — десять процентов за доставку.

Гюнтеру захотелось расшаркаться, как на аудиенции, — столь вежливо ему дали понять, что разговор окончен. Прямо министр внешних сношений за конторкой портье. Он кивнул и, так и не рискнув опустить ключ в карман, поднял чемодан и направился к лестнице.

Гостиница действительно оказалась древним сооружением, и портье не обязательно было это уточнять. Без всякой помпезности и откровенной подделки под средневековье — никаких гобеленов, сочащихся сыростью стен и прочих атрибутов. Сплошное дерево — целый лес прямых квадратных стоек, перекрытия крест-накрест, дощатый настил полов. Скудный свет редких электрических светильников, отражаясь от потемневшего дерева, создавал загадочный золотистый полумрак, как на картинах старых мастеров. Единственное, что связывало между собой мотель и гостиницу, так это скрип ступеней.

Пройдя по коридору второго этажа мимо многочисленных закутков и небольших коридорчиков перед дверьми номеров, в последней из них, как раз напротив своего номера, Гюнтер увидел застекленный шкаф пожарного крана и висевший рядом огнетушитель.

“Надо понимать, это вместо рыцарских доспехов”, — насмешливо подумал он.

Дверь комнаты была приоткрыта, Гюнтер толкнул ее рукой и от неожиданности застыл на пороге. Похоже, то, что он увидел в комнате, грозило стать для него дежурной картинкой местных гостиниц. Спиной к двери, нагнувшись над кроватью, маленькая горничная, копия прислуги из “Охотничьего застолья”, заправляла постель.

Флиртовать Гюнтеру почему-то не хотелось, но он все же осторожно, чтобы не шуметь, поставил чемодан под стенку, а сам, как и в мотеле, прислонился спиной к филенке и уставился на ноги горничной. Чутье, конечно, у женщин удивительное. Продолжая заправлять постель, она повернула голову.

— Нравятся? — игриво спросила она, пододвинув подушку к изголовью.

Гюнтер окаменел. Горничная оказалась полной копией прислуги из мотеля. Вплоть до лица и голоса.

Горничная выпрямилась и повернулась, кокетливо прищурив глаза. Но, натолкнувшись на застывший взгляд Гюнтера, сразу же потускнела и приобрела сугубо деловой вид. В руках быстро появились блокнот и ручка.

— Завтракать будете?

Гюнтер молча смотрел на горничную. Просто мистика какая-то. Если бы не обстановка номера, можно было предположить, что он по какому-то заколдованному кругу вернулся в мотель.

— Так вы будете заказывать или нет? — передернула плечами горничная. Под его взглядом она явно чувствовала себя неуютно. Гюнтер встряхнулся, отгоняя от себя наваждение.

— На завтрак у вас тоже бушедорский салат, не так ли? — спросил он.

Горничная недоуменно повела бровями.

— Если вы так хотите…

И вдруг в ее глазах заиграли веселые искорки, и она от души весело засмеялась.

— А я — то думаю, чего он как кукла деревянная? Бушедорский салат!.. Сестричка в мотеле кормила?

“Сестричка? — не понял Гюнтер. — Какая еще сестричка? — И тут до него дошло. — Близнецы! Господи, как все просто”.

Он захохотал вместе с горничной.

— Отшила?! — давясь смехом, воскликнула горничная.

От смеха Гюнтер не смог ответить и только махнул рукой.

— С нее станется… Не ты первый!

Наконец они перестали смеяться и только весело смотрели друг на друга.

— Тебя как зовут? — спросил Гюнтер.

— Линда… — Горничная подмигнула. — Ну, так что будешь заказывать?

— Спасибо, но завтракать здесь я не буду, — все еще улыбаясь, проговорил он. — А вот ужинать я хочу в номере…

Гюнтер склонил голову набок и прищурился:

— …С тобой.

Горничная весело фыркнула и ловко проскользнула мимо него из номера. И уже там, повернувшись, снова подмигнула и быстро застучала каблучками по коридору.

— Газеты мне принеси! — бросил ей вдогонку Гюнтер.

Так и не дождавшись ответа, он закрыл дверь и осмотрелся. Судя по мебели, ему достались апартаменты принца Уэстского: массивный письменный стол у окна, наполовину задернутого тяжелыми непроницаемыми шторами багрового бархата, два огромных царственных кресла, журнальный столик с витыми ножками, большой резной шкаф, вызывавший почему-то ощущение, что в толще его дубовых стенок усердно трудятся древоточцы. Но наибольшее впечатление производила кровать, занимавшая чуть ли не половину номера, — гигантская, с розовым шелковым балдахином и свисающими золотыми кистями.

Гюнтер подошел к окну и раздвинул шторы. Из окна открывался вид на площадь, крышу соседнего дома и переулок, в который вползала, закончив работу, уборочная машина. По мокрой брусчатке площади прогуливалось несколько голубей Один из них нагло топтался по крыше “бьюика”. Гюнтер распахнул створки окна, и тотчас с широкого карниза, шумно хлопая крыльями, сорвалась целая стая. Вспугнутый с “бьюика” голубь оставил на крыше метку помета и спланировал на мостовую. И тут же на противоположном конце площади часы на ратуше стали бить семь утра.

Гюнтер раскрыл дверцы шкафа и распаковал чемодан. На прикроватной тумбочке он обнаружил плоский блок дистанционного управления телевизором и удивленно огляделся. Телевизора в номере не было. Повертев в руках блок, Гюнтер нажал кнопку включения и первый канал. Лампочка на блоке загорелась, но больше никакого эффекта не последовало. Гюнтер взял бритвенные принадлежности и зубную щетку и открыл дверь в ванную комнату.

Ванная комната оказалась под стать номеру. Изразцовый кафель на стенах и полу, большое, окаймленное бронзовыми завитушками зеркало над широким умывальником и огромное вместилище самой ванны, рассчитанное явно даже не на двоих, а на троих. Два крана головами грифонов наклонились над ванной. Ради любопытства Гюнтер открыл один — пасть грифона разверзлась, и из нее, клекоча паром, хлынула струя воды.

Раскладывая вещи на полочке под зеркалом, сквозь шум воды Гюнтер услышал из комнаты чей-то мужской голос. Немного удивившись, он завернул кран и вышел. Кто-то отодвинул тяжелую штору, закрывавшую всю стену у окна, открыв висящий на стене плоский экран телевизора. Диктор вещал сводку последних новостей. На журнальном столике рядом с блоком управления телевизором лежала стопка свежих газет.

Гюнтер усмехнулся и выключил телевизор. След горничной уже простыл, и Гюнтер, оценив оперативность, с которой ему принесли газеты, невольно задумался о ценах в гостинице и о том, что, может быть, аванс, выданный ему охотником, не так уж и велик. Впрочем, в случае удачи он предъявит охотнику счет за гостиницу.

Гюнтер взял газеты и сел в кресло. К сожалению, ничего о Таунде в газетах не нашел, а местной прессы, похоже, в городе не существовало. Зато во всех газетах были помещены пространные репортажи о катастрофе на автостраде Сент-Бург — Штадтфорд. Писалось, что видимость была прекрасной (светила почти полная луна), насыщенность автострады не превышала нормы, приводились странно однообразные показания свидетелей (все как один утверждали, что у них внезапно погасли фары и отказали тормоза). “Глобже” несла по этому поводу какую-то чушь о летающих тарелках, а “Нортольд” приводила показания одного из свидетелей, доставленного после катастрофы в психолечебницу (кстати, он оказался жителем Таунда), о том, что над местом автокатастрофы он видел в свете луны летящий клин голых ведьм на метлах.

Гюнтер досадливо поморщился. Проделками “зеленых человечков” и нечистой силы можно было объяснить все, в том числе и варварский погром гостиницы “Старый Таунд”. Он бросил газеты на столик, посмотрел на правую ногу, пошевелил пальцами. Боли практически не чувствовалось. Хорошо, что сегодня утром он перетянул стопу эластичным бинтом.

“Интересно, — подумал он, разглядывая разодранную туфлю, — стоит ли предъявлять охотнику счет за покупку новой обуви?”

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В половине девятого, разузнав у дневного портье, что ближайший ресторанчик находится в проулке за углом, Гюнтер вышел из гостиницы. Через плечо висел фотоаппарат, глаза закрывали солнцезащитные очки. Шаблонно выглядевшему туристу всегда легче поверяют сплетни, особенно, если он при этом улыбается, изумляется и отпускает восклицательные междометия. Из аппаратуры Гюнтер не взял с собой ничего, только воткнул в лацкан пиджака пятого “клопа”, предварительно включив в приемнике запись еще одного канала. И зачем-то сунул во внутренний карман пистолет. Обычно Гюнтер не брал с собой оружия — прозаические дела его сыскного бюро до сих пор требовали применения разве что кулаков, да и то редко. Но сегодня, сам не зная почему, он изменил своему правилу. Долго думал, брать или не брать, и все же, пожалев, что не захватил с собой заплечную портупею, опустил пистолет в карман. Причем почему-то не свой зарегистрированный “магнум”, а “хлопушку” охотника.

Ресторанчик с вывеской “Звезда Соломона” он нашел быстро. Можно было и не спрашивать портье — план города в путеводителе был настолько хорош, что Гюнтер, досконально изучивший его, теперь прекрасно ориентировался в казалось бы запутанных улочках. Размещался ресторанчик на первом этаже невзрачного двухэтажного здания: с десяток, не более, столиков под белыми скатертями, раздвинутые тяжелые шторы на окнах (похоже, здесь все помешались на тяжелых шторах) — все говорило о том, что хозяин усиленно старается поддержать реноме ресторана, хотя по современным меркам в помещеньице места не хватало даже для кафе. У стены вместо музыкального автомата стояло старенькое пианино.

Зал ресторанчика пустовал, только в углу за столиком сидел неопределенного возраста грузный мужчина с опухшим небритым лицом, в войлочной бесформенной шляпе с опущенными полями и такой же войлочной поношенной куртке. Неторопливо потягивая пиво из огромной глиняной кружки, он бессмысленным взглядом смотрел в зал.

Гюнтер сел через столик от посетителя в пол-оборота к окну. Тотчас появилась официантка в скромном черном платье, белом передничке и чепце — кажется, чепцы и переднички у прислуги в городе были столь же обязательны, как и тяжелые шторы на окнах. Гюнтер заказал овощное рагу и, бросив взгляд на мрачного мужчину, пиво.

Расчет оказался верным. Стоило на столике появиться кружке, как бессмысленный взгляд единственного посетителя переместился на Гюнтера, ожил, и его обладатель принялся с неприятной настойчивостью рассматривать Гюнтера.

Как и положено туристу в подобной ситуации, Гюнтер заерзал на стуле, затем изобразил на лице робкое недоумение и кивнул. Мрачный посетитель тяжело поднялся, прихватил с собой кружку с пивом и стал пробираться к столику Гюнтера, опираясь на легкую трость, очень похожую на трость охотника. На фоне его одежды и грузной фигуры трость выглядела неуместной — здесь более к месту был бы сучковатый, отполированный руками посох. Бесцеремонно опустившись на стул напротив, мужчина грохнул кружкой о стол, расплескав пиво.

— Жиль-Берхард Мельтце, — сипло выдавил он, одарив Гюнтера тяжелым взглядом. — Скотопромышленник, как у вас говорят. А у нас — пастух. Можешь называть меня дядюшка Мельтце.

Слово “пастух” он почему-то выдохнул зло, с ударением, и отхлебнул пива.

— Гюнтер, Шлей, — корректно представился Гюнтер и поднял кружку в знак приветствия.

— Чего сюда занесло? Поглазеть на старину?

На наши благословенные богом места?

— Да так… — неопределенно пожал плечами Гюнтер. — Провожу отпуск на колесах. Решил недельку побывать у вас. Город необычный, хочется посмотреть.

— Поглазей, поглазей… — сумрачно протянул Мельтце и неожиданно жестко закончил: — Больше не захочешь!

Он залпом допил пиво, повертел пустую кружку в руках, зачем-то посмотрел в нее и, обернувшись, крикнул:

— Тильда, еще пива!

Официантка заменила кружку, но пить он не стал. Охватив ее ладонями, он неожиданно перегнулся через стол к Гюнтеру, заглядывая ему в глаза.

— Думаешь, я на самом деле пастух? — он дернул плечами.

Столь же неожиданно Мельтце отпрянул назад.

— Ну, есть у меня две фермы, но я их почти в глаза не видел! Арендуют их у меня, овец там держат… А я овцу от барана не отличу!

Мельтце двумя руками поднял кружку и жадно хлебнул.

— Тогда зачем вы эту одежду носите? — невинно спросил Гюнтер.

— Зачем?! — Мельтце яростно расправил плечи, но тут же, словно внезапно чего-то испугавшись, сник, стушевался и отвел глаза в сторону.

— Зачем… Попробуй не носи…

Он опять, но уже безразлично, пригубил кружку.

— Один попытался не носить, — сумрачно продолжал он, — так на веревке закачался… И сердце ему вынули, и руку отрезали…

“Лист номер двадцать три из другого дела”, — отметил про себя Гюнтер. Разговор начинал принимать любопытную окраску.

— У вас что здесь — рэкет процветает?

Мельтце невесело хмыкнул.

— При чем здесь вымогательство. Они… Впрочем, тоже вымогают. Но не деньги!

Он сдавил кружку с такой силой, что, казалось, она сейчас лопнет.

— Представь: является к тебе ночью при луне голая, смазливая, но у тебя от ее прихода мороз по коже, словно из могилы холодом веет. И никаких желаний к ней, только волосы на голове дыбом. Стоишь, клацаешь зубами, а она бросает тебе под ноги эти тряпки и ангельским голоском вещает: — “Мельтце, с завтрашнего дня ты пастух. Вот тебе одежда. Носи, не снимая”. И все. И со смехом улетает. А ты стоишь на ночном холоде, выбиваешь зубами дробь и благодаришь бога, что все кончилось. А потом одеваешь эту одежду на себя и носишь. И не снимаешь… Даже шляпу боишься снять.

Пока Мельтце говорил, чувствовалось, что на него находит успокоенность — отрешенная, подавленная покорность судьбе. Голос становился тише и глуше и под конец вообще стих. Руки опустили кружку из мертвого захвата и теперь только машинально ее оглаживали. Мельтце заглянул в кружку, шумно втянул воздух носом и неторопливо отхлебнул.

— Да… — неопределенно протянул Гюнтер. — А мне говорили, Таунд — благодатное местечко…

— Благодатное? — переспросил Мельтце. Он снова посмотрел в глаза Гюнтеру. — Было. Было благодатным. Даже более того — полгода назад его посетила божья благодать. По крайней мере так утверждал отец Герх. Иконы в церкви плакали, во время службы под куполом витали херувимы. А когда аптекарь Гонпалек стал насмехаться над чудесами в церкви, объясняя их лазерной техникой и психотропным воздействием, его так скрутило после анафемы отца Герха, что ни один врач не мог помочь. Только когда Гонпалек вознес богу покаянную молитву и на коленях поцеловал распятие в церкви, его отпустило. А потом… Потом божья благодать покинула город. И пришли эти…

С улицы послышался звук мотоциклетного мотора, и Мельтце осекся и замолчал, переведя взгляд на окно. Руки его снова судорожно вцепились в кружку.

Звук мотора нарастал, затем к нему присоединился второй, и, когда тарахтенье перешло в громоподобный треск, возле окна остановились два мотоцикла. Марки их определить было невозможно. Четверо “седоков” напоминали утреннюю встречу. В таких же-черных кожаных комбинезонах и полностью закрытых, как у астронавтов, шлемах.

Взревев напоследок, как мифические драконы перед кончиной, мотоциклы заглохли. Седоки неторопливо слезли с них и сняли шлемы. И Гюнтер с удивлением отметил, что вели мотоциклы девушки, а на задних сиденьях сидели ребята.

— Черт их сюда несет… — неожиданно побледнев, пробормотал Мельтце, вскочил и лихорадочно зашарил по карманам. Бросив на стол смятую купюру, он с неожиданной для его грузного тела прытью выскочил из ресторанчика.

В окно было видно, как тень “дядюшки Мельтце” метнулась от дверей в противоположную сторону от мотоциклистов, но они не обратили на “пастуха” никакого внимания. Обыкновенные девушки и парни, ничем не отличающиеся от сверстников во всех городах Европы. Неясно, чем они могли так напугать местного “скотопромышленника”. Открытые молодые лица, чистые и светлые, со свойственным юности легким выражением собственной исключительности.

Они вошли в ресторанчик и сели за крайний столик. Все же небольшой нюанс, не сразу бросающийся в глаза, выделял эту компанию среди множества им подобных. По тому, как независимо держались девушки и как несколько скованно, на вторых ролях, вели себя парни, создавалось необычное впечатление, что верховодила среди них женская половина.

Подошла официантка и молча остановилась у их столика. Лицо ее было почему-то каменным, смотрела она поверх голов. Одна из девушек что-то сказала сидевшему рядом парню, и он повернулся к официантке.

— Махнем ночью с нами? — предложил он.

— Как вчера? — ровным голосом переспросила официантка.

— Угу.

— Опять голыми носиться на мотоциклах при луне, а потом вы сожжете на костре мое платье? — проговорила официантка.

— Не строй из себя святую непорочность, — брезгливо процедила одна из девиц.

Официантка посмотрела на нее холодным взглядом.

— Мое жалованье не позволяет мне выбрасывать столько денег на одежду.

Девица поморщилась и подтолкнула локтем парня. Тот с суетливой поспешностью достал из кармана несколько мятых бумажек и положил на стол.

— Ну, так как? — снова переспросила девица.

Официантка неторопливо, с достоинством взяла деньги, разгладила, пересчитала и, вернув одну банкноту, остальные спрятала в карманчик передника.

— Заказывать что-нибудь будете? — не меняя тона, спросила она.

За столом молчали, смотря на лежащую банкноту. Наконец девица взяла ее за уголок и, достав зажигалку, подожгла.

— Всем “драконью кровь”, — процедила она. — И тебе тоже.

Официантка ушла и через минуту вернулась, неся на подносе четыре высоких бокала с чем-то густо-черным, белесо дымящимся. Она расставила бокалы на столе и опустила в них соломинки.

Девица надменно вскинула брови и вопросительно посмотрела на официантку. Официантка спокойно встретила взгляд.

— Смотри, девочка… — зловеще протянула девица.

Официантка независимо дернула плечом и ушла.

“Похоже, в Таунде молодежь игре в политику предпочитает игру в мистику, — отметил про себя Гюнтер. — А если пристегнуть сюда тарабарщину “дядюшки Мельтце”, то и не только молодежь…” И тут он впервые подумал, что дело о похищении младенцев может быть напрямую связано с подобными “игрищами”. Иначе зачем охотнику рисовать меловые круги?

Волна мистики в последнее время просто-таки захлестнула страну. Невесть откуда взявшиеся колдуны, астрологи и новоявленные алхимики открывали конторы и лавочки, вовсю торгуя волшебными талисманами, приворотными зельями и рукописными наговорами. Предсказывали судьбу, гадая по картам, на кофейной гуще и с помощью ЭВМ, вызывали демонов и духов, создавали тайные и явные общества поклонения Сатане, Вельзевулу и прочим князьям тьмы. Не удивительно, что в Таунде, чудом сохранившемся архитектурном заповеднике средневековья, волна мистицизма смогла подняться на небывалую высоту.

Любопытно было бы послушать, о чем там еще говорят эти четверо, но Гюнтер уже закончил завтракать и почти допил пиво. Заказывать еще одну кружку ему не хотелось — впереди целый день. Поэтому, припомнив, как расправлялись с соглядатаями в средневековых трактирах, он положил деньги поверх счета и вышел из ресторанчика.

На улице Гюнтер остановился, вспоминая, где по плану находится обувной магазин. Вроде бы направо в переулке. Он свернул в переулок и оттуда бросил взгляд на ресторанчик. С другой стороны дома на вывеске ресторанчика рядом с его названием “Звезда Соломона” красовалась и сама звезда. Она в точности повторяла звезду на портфеле охотника.

Кривая улочка привела Гюнтера к маленькому одноэтажному домику с голубой штукатуркой, стиснутому двухэтажными, серого камня, домами. Сквозь единственную, большую, зеркально-чистую витрину просматривалось все помещение магазина с рядами обуви. По неброской надписи на стеклянной двери “Обувь госпожи Баркет” можно было предположить, что конкуренты у этого магазина в городе отсутствуют.

Гюнтер открыл дверь, звякнул колокольчик. На этот звон из подсобки вышла, очевидно, сама хозяйка магазина, невысокая полнеющая женщина в деловом джинсовом платье, с улыбкой на лице.

— Доброе утро, — воссияла она рекламной улыбкой губной помады и зубной пасты. — Желаете приобрести обувь? На какой сезон?

Взгляд ее скользнул по Гюнтеру и профессионально остановился на туфлях. Ему непроизвольно захотелось наступить самому себе на носок подранной котом туфли.

— Что у вас произошло? — не отрывая взгляда от обуви, спросила госпожа Баркет. Улыбка медленно покидала ее лицо.

— Да вот… За проволоку зацепился, — попытался объяснить Гюнтер, неловко переминаясь с ноги на ногу.

Госпожа Баркет молчала, по-прежнему глядя на подранную туфлю. Улыбка окончательно покинула ее лицо.

— У вас не найдется пары легких летних туфель? — попытался вывести ее из прострации Гюнтер.

Госпожа Баркет наконец подняла голову. Взгляд неожиданно оказался холодным и испуганным.

— Выбирайте, — неприязненно сказала она.

Постоянно чувствуя на себе настороженный взгляд хозяйки магазина, Гюнтер нашел туфли, подобные своим, примерил.

— Я могу оставить старые туфли здесь?

— Нет-нет! — неожиданно быстро, даже испуганно выпалила госпожа Баркет. — Только не у меня! Забирайте с собой.

Гюнтер пожал плечами, сложил порванные туфли в коробку и достал деньги, чтобы расплатиться. Когда он протянул их, хозяйка магазина отступила от него.

— Положите возле кассы.

Гюнтер оставил деньги и, зажав коробку с обувью под мышкой, вышел из магазина. Сзади послышался звук поспешно захлопываемой двери и щелканье замка. Он оглянулся. Госпожа Баркет застыла за стеклянной дверью и круглыми неподвижными глазами смотрела на него.

Ощущая спиной ее взгляд, Гюнтер прошел до конца улицы, свернул в переулок. Здесь он остановился, открыл коробку и внимательно осмотрел порванную туфлю. Да, с проволокой он придумал не очень удачно — четыре глубокие борозды были похожи только на след от когтей. Пройдя по переулку метров сто, Гюнтер так и не обнаружил нигде урны. Тогда он зашел в первую же подворотню и опустил коробку с обувью в мусорный бак.

Часов пять, как и положено любознательному туристу, Гюнтер потратил на знакомство с южной половиной города. Глазея на достопримечательности, щелкая фотоаппаратом, короче, ведя себя глупо и настырно, он пытался приставать к редким прохожим с расспросами, но дальше односложных ответов, как пройти на какую-нибудь улицу, дело не шло. Прохожие избегали праздной болтовни. Не лучше дело обстояло и в барах, закусочных и магазинах. Конечно, не так, как у госпожи Баркет, но все же… Гораздо проще было бы предъявить удостоверение частного детектива и за соответствующее вознаграждение получить информацию. Но условие охотника связывало ему руки И все же кое-что Гюнтер выяснил, хотя “к делу о коте в мешке” это не относилось. Так, неожиданно для себя Гюнтер узнал, что город действительно посетила божья благодать. Конечно, он отнесся к этому скептически, но полностью сбрасывать со счетов не спешил, приняв к сведению. Что-то за этим скрывалось и, несомненно, сказывалось на жизни города, в чем он успел убедиться на самом деле. Но стоило Гюнтеру копнуть поглубже, пытаясь выявить истоки такого повышенного интереса горожан к мистике, как он наталкивался на глухую стену: собеседник замыкался, полностью обрывая все нити разговора.

Историю пришествия в Таунд “божьей благодати” поведал Гюнтеру хозяин пивного подвальчика, несомненно глубоко набожный человек — на полстены его заведения висело распятие с горящей под ним лампадкой. Рассказывал он красноречиво, с той задушевной отрешенной грустью, которая свойственна безоговорочно верующим людям. По его словам, о пришествии в город “божьей благодати” еще за неделю до ее посещения объявил с амвона преподобный отец Герх. Поздним пасмурным вечером тучи над городом разбежались во все стороны, и на открывшемся небосводе святым знамением воссиял крест. В тот же момент в церкви сами собой зажглись свечи, под куполом запорхали херувимы, неземными голосами вознося песнь господу и осыпая верующих вечно живыми цветами из райского сада.

Хозяин пивной принес и показал Гюнтеру один из цветков, уже полгода стоявший в вазе без воды. На неискушенного в ботанике Гюнтера цветок произвел странное впечатление. Ничего подобного ему видеть не приходилось. Пять больших лилово-розовых лепестков на голом длинном стебле словно светились в полумраке подвальчика. Несомненно, цветок был живым, лепестки прохладными и бархатистыми, хотя ни пестика, ни тычинок не было, и от цветка до одурения несло ладаном.

Одновременно с песнопением в церкви по городу прошло шествие призраков всех святых. И ставили они на домах неверующих кресты, и было это знаком божьего заклятия, если заблудшие не вернутся в лоно церкви. И много чад господних вернулось в паству, и преподобный отец Герх снял с них заклятье, окропив святой водой… Хозяин погребка вспомнил и уже известное Гюнтеру происшествие с богохульником аптекарем Гонпалеком и его чудесное исцеление. Возможно, он перечислил бы еще с десяток подобных чудес, но тут Гюнтер неосторожно спросил его о том, что же сталось е “божьей благодатью” и куда она подевалась. И тогда хозяин погребка замолчал настолько долго и красноречиво, что Гюнтеру ничего другого не оставалось, как допить пиво, поблагодарить и уйти.

В магазине детского питания Гюнтеру повезло больше. Представившись перезрелым отцом, ожидающим первенца, он получил массу рекомендаций. Владелица магазина, пожилая дородная матрона, знала наперечет всех детей города, знала, кто чем болеет, кого чем лучше кормить, когда это нужно делать. Гюнтер, прилежно переписывая ее рецепты в блокнот, для вида переспрашивая латинские названия местных трав, осторожно выведал, что никто из покупателей лишнего не брал, а жители города, не имеющие детей, магазином не пользовались. Это было уже кое-что. Словоохотливая матрона, несомненно, была кладезем всех сплетен города, но спешить с расспросами, наученный горьким опытом предыдущих разговоров, Гюнтер не стал. Впрочем, и вклиниться в нескончаемый словопоток хозяйки магазина оказалось не так просто — только с третьей или четвертой попытки, пообещав еще раз непременно зайти, он смог вырваться из магазина и продолжить знакомство с городом. Посещение еще нескольких магазинов, кафе, баров и нудный разговор с уличным торговцем жареными каштанами и кукурузой, из которого слова приходилось тащить чуть ли не клещами, ничего к уже известной информации не добавили.

Гюнтер чувствовал себя настолько уставшим и выпотрошенным пустопорожними разговорами, что невольно пожалел о почти впустую потраченном времени и забитой досужей информацией голове, когда, наконец, добрался к госпиталю святого Доменика. Именно отсюда похитили младенцев. На всякий случай Гюнтер сфотографировал три окна родильного покоя на втором этаже с новыми решетками между рам. Окна находились на высоте шести-семи метров от земли, карниза под ними не было, и трудно было предположить, что похищение произошло именно через окно, хотя оба свидетеля — сиделка и дежурный врач доктор Тольбек настаивали на этом. Исходя из их показаний, преступление произошло после полуночи, где-то между ноль пятнадцатью и ноль сорока, но в течение не более пяти минут. Доктор Тольбек совершал предписанный распорядком обход, зашел в палату, где содержались новорожденные, и обнаружил спящую сиделку. Он разбудил ее, вызвал в коридор и сделал выговор. Именно на это время палата с новорожденными оказалась без присмотра.

Затем доктор Тольбек продолжил обход, а сиделка вернулась на свое место. И тотчас из палаты раздался ее душераздирающий крик, разбудивший не только всех в госпитале, но и жителей соседних домов. Доктор Тольбек вбежал в палату и увидел лежащую на полу без сознания сиделку. Одно из окон было распахнуто настежь, порывы холодного ветра раскачивали створки, мелкая морось дождя размывала по подоконнику странные полосы грязи. Первым делом доктор Тольбек быстро подошел к окну и закрыл его. И только затем обнаружил, что нет детей. Вначале он сильно растерялся, не зная, что ему делать. Снова распахнул окно, оглядел всю улицу, перевесившись через подоконник, но ничего не увидел. Тогда он взял себя в руки, закрыл окно и принялся приводить в чувство сиделку. Прибывшая на место происшествия полиция не обнаружила никаких следов, кроме размазанных по подоконнику халатом доктора Тольбека полос грязи. По заключению экспертизы (лист дела сорок шесть) грязь представляла собой обыкновенную городскую пыль с примесью таундита — камня, пошедшего четыре века назад на устройство мостовых города и получившего в его честь свое название. Обнаруженный здесь же небольшой кусочек дерева оказался веточкой омелы и также не давал никакой зацепки.

Гюнтер подумал, что следовало бы более тщательно допросить сиделку — просто от вида раскрытого окна и исчезнувших детей не падают в обморок с душераздирающим криком. Она несомненно что-то видела. Впрочем, может, именно так ее и допросили, но показания, едва начавшись, прерывались на двенадцатом листе.

Гюнтер осмотрел с улицы зарешеченные окна. О прыжке похитителя с шести-семи метров на мостовую с тремя младенцами думать не приходилось. Лестницу, подъемный кран и им подобные приспособления несомненно мог бы заметить доктор Тольбек. Вариант подъема похитителя на крышу тоже был невозможен. Чересчур крут был скат крыши, выложенной старинной черепицей из обожженной глины и, слишком уж выдавался ее край над стеной дома. Кроме того, позеленевшая от вековой плесени черепица в дождливую погоду несомненно становилась ослизлой, и тогда вся крыша превращалась в подобие детской ледяной горки.

И все же что-то вертелось в голове у Гюнтера, какие-то догадки, неясные ассоциации. Но вырисоваться в что-то определенное им мешал гудящий фон переполнивших голову сплетен. Только почему-то подумалось, что будь у госпиталя третий этаж и располагайся родильный покой там, похитителю было бы еще проще.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Гюнтер настолько вжился в город, в его безлюдные улицы, пустовавшие магазины, бары, закусочные, что, когда вернулся обедать в “Звезду Соломона”, его просто-таки поразило обилие посетителей. В помещении стоял рокочущий гул голосов, табачный дым (вентилятор в ресторанчике почему-то отсутствовал) слоями висел в воздухе, и, рассекая эти слои, между столиками сновала знакомая Гюнтеру официантка. Публика подобралась самая разношерстная: от молодых людей в черных комбинезонах до священника в углу. За некоторыми столиками имелись свободные места, но подсаживаться в чужую компанию означало вступать в разговор. А разговорами Гюнтер был уже сыт. Теперь ему хотелось просто есть. Поэтому он выбрал столик в центре зала, за которым сидел благообразный старик с огромными бакенбардами. Одет он был как на прием к принцу Уэстскому — черный смокинг, белоснежная манишка, стоячий воротничок стягивал широкий черный атласный бант, на голове плотно сидел лакированный цилиндр. Положив ладони и подбородок на крюк зонтика-трости, старик задумчиво созерцал пустую поверхность стола.

— Разрешите? — взявшись за спинку свободного стула, спросил Гюнтер. — Не занято?

Обладатель выцветших бакенбард поднял на Гюнтера прозрачные глаза.

— Что вы, что вы!

Цилиндр на голове старика на мгновенье приподнялся, обнажив обширную плешь, губы расплылись в самой приветливой улыбке, а собравшиеся у глаз морщинки засияли радушием. Старик чем-то напоминал Олле-Лукое из старого мультфильма.

— Присаживайтесь, сударь, присаживайтесь… Милости просим.

Гюнтер сел и посмотрел по сторонам, разыскивая глазами официантку.

— Магистр Бурсиан. — Цилиндр на голове старика вновь приподнялся. — Осмелюсь полюбопытствовать, с кем имею честь сотрапезничать?

— Гюнтер Шлей.

— Весьма рекомендую сударю заказать отменнейшее блюдо здешней ресторации — грибы в сметанном соусе, — доверительно наклонившись, проговорил магистр Бурсиан.

Подошла официантка, и магистр вежливо замолчал. Гюнтер заказал обед, в том числе и рекомендованные грибы. По лицу магистра скользнула благожелательная улыбка, так сильно сближавшая его со сказочным персонажем.

— Сударь впервые в нашем городе? — вновь полюбопытствовал магистр, как только отошла официантка.

— Да.

— Прибыли по делам или…

— Или.

Магистр Бурсиан понимающе склонил голову.

— Прелюбопытнейший у нас городок, должен отметить! Пожалуй, во всей Европе не сохранилось города в столь первозданном виде, как наш Таунд.

Гюнтер откинулся на спинку стула и рассеянно обвел взглядом зал.

Из-за столика, за которым сидел священник, поднялись мужчина и женщина. Они словно сошли со страниц журнала мод начала века — женщина в черном глухом платье до самого пола и в шляпке с вуалью, а мужчина во фраке, котелке и с тростью. Женщина сразу же направилась к выходу, а мужчина, нагнувшись над столом, что-то тихо сказал священнику и только потом догнал женщину и корректно подхватил ее под локоть. И только тут Гюнтер узнал в мужчине охотника из мотеля — слишком уж не вязалась фрачная пара с заляпанным тиной охотничьим костюмом и пурпурным халатом с черными драконами.

— Это наш бургомистр, — перехватив взгляд Гюнтера, сказал магистр Бурсиан. — Доктор Иохим-Франц Бурхе.

“Значит, таки бургомистр, — подумал Гюнтер. — Теперь понятно, как к нему попали документы следствия…”

— …а его спутница — баронесса фон Лизенштайн, — продолжал магистр. — Да, не удивляйтесь, у нас еще сохранились титулованные особы…

Его лицо внезапно приобрело скорбное выражение.

— У баронессы большое горе, — сообщил он. — Похитили ее новорожденную дочь.

Действительно, фамилия одной из рожениц была фон Лизенштайн. Впрочем, у нее дочь, а у бургомистра сын. И все же Гюнтер спросил:

— Вы сказали: ее дочь. А мне показалось, что они супруги.

Магистр Бурсиан смутился.

— Наш бургомистр закоренелый холостяк, сударь.

Гюнтеру ничего не оставалось, как хмыкнуть.

— Интересно, а как смотрит барон на его закоренелость?

— Барон Лизенштайн светский человек. Но прошу, сударь, простить великодушно — мне бы не хотелось продолжать разговор на эту тему. По городу о докторе Бурхе и баронессе фон Лизенштайн и без того ходит предостаточно сплетен.

Подошла официантка и поставила на столик закуски: зеленый салат на тарелке и какую-то серую массу, напоминающую застывший топленый жир, в металлическом судке. Еще утром Гюнтер обратил внимание, что ресторанчик обслуживается по типу бистро — с посетителями здесь не церемонились. Поэтому сам пододвинул к себе салат и с неприязнью покосился на судок, “Послал бог сотрапезника! Любопытно, как он будет это есть — ковыряясь вилкой или черпая ложкой?” Аппетит у Гюнтера заметно убавился.

— Это грибы, — пояснил магистр Бурсиан, и Гюнтер чуть было не поперхнулся салатом. — Извольте отведать.

Несколько растерявшись, Гюнтер непроизвольно бросил взгляд на пустую поверхность стола перед магистром.

— Извините, сударь, что не могу разделить с вами трапезу, — сказал магистр. — Я только что отобедал.

“Может быть, и магистр не снимает цилиндр не по своей воле, как “пастух” Мельтце свою шляпу”, — раздраженно подумал Гюнтер.

С некоторым предубеждением он воткнул вилку в вязкую серую массу.

— Ну и как? — вежливо поинтересовался магистр Бурсиан.

Гюнтер некоторое время сидел неподвижно, затем заставил себя сделать несколько жевательных движений. Ему с трудом удалось перебороть дурноту, вкусовые рецепторы, наконец, восстановили свою деятельность, и он неожиданно ощутил, что такое неаппетитное на первый взгляд грибное блюдо необычно приятно на вкус.

— Н-да, — кивнул он. Испорченное настроение начало улучшаться. — Весьма оригинально. Благодарю за рекомендацию.

— Блюдо, как принято сейчас говорить, фирменное, — заметил магистр Бурсиан. — Его рецепт принадлежит первому хозяину трактира Гансу Вандебергу. Конечно, и сейчас здесь неплохо готовят. Но современной кухне, — здесь в голосе магистра прорезались грустные нотки, — далеко до кухни трактирщика Ганса.

Грусть магистра была столь неподдельной, будто ему на самом деле приходилось вкушать блюда трактирщика Ганса.

Мимо столика, степенно направляясь к выходу, прошествовал священник. Гюнтер рассеянно посмотрел на него и невольно задержал взгляд. В руках у священника была трость. Как две капли воды похожая на трость бургомистра.

Гюнтер обвел взглядом зал. У “пастуха” Мельтце была такая же трость. И у многих посетителей тоже… Разве что их не было у ребят в черных комбинезонах да магистр опирался ладонями на крюк зонтика. Гюнтер вспомнил, что и у немногочисленных прохожих, которых он встречал на улицах, зачастую были точно такие же трости.

— Я смотрю, в вашем городе весьма скрупулезно придерживаются моды девятнадцатого века. Но почему такое однообразие в тростях? Других не производят?

— Других не покупают, — загадочно возразил магистр. — Настоящая осина…

Гюнтер не понял.

— И что, они все вот так?

Он имитировал, будто снимает и вновь надевает набалдашник.

— Но ведь вы, сударь, тоже пришли сюда не с пустыми руками? — медленно, с расстановкой произнес магистр еще более загадочную фразу и выразительно указал глазами на нагрудный карман пиджака Гюнтера.

— Что вы имеете в виду? — спросил Гюнтер, смотря прямо в глаза магистру. Еще во времена стажерства в политической полиции его учили, что даже когда собеседник рекомендует обратить внимание на непорядок в одежде, то проверять нужно руками, а не взглядом, чтобы не рассредоточить внимание. А то, что карман пуст, Гюнтер знал наверняка.

В прозрачных глазах магистра мелькнула тень.

— Простите, сударь, — стушевавшись, проговорил он, — но не смею больше вас отрывать от трапезы.

Магистр встал и, чуть приподняв цилиндр, поклонился.

— Если выпадет свободная минута, милости прошу поболтать со стариком, — сказал он и, опустив Гюнтеру в тот самый нагрудный карман визитную карточку, направился к выходу.

Гюнтер сдержанно кивнул, поблагодарив за приглашение, и проводил магистра взглядом. Магистр вышел из ресторана, и через оконный проем Гюнтер увидел, как он неторопливо, по-старчески опираясь на зонтик, пересекает улицу. Что-то в его фигуре показалось странным, но разобраться в чем дело, Гюнтер не успел: подошла официантка.

Гюнтер отложил вилку и достал визитку. В нагрудном кармане действительно ничего больше не было, но сквозь ткань подкладки он ощутил тяжесть пистолета, лежащего во внутреннем.

“Неужели пиджак так морщит от этой игрушки, что магистр заметил?” — подумал он.

Красивым почерком с завитушками, но почему-то ржавыми выцветшими чернилами на визитке было выведено:

“Все-таки магистр наук”, — подумал Гюнтер, хотя и не знал, что такое ликантропия.

Он отложил визитку, пододвинул к себе тарелку с супом и снова посмотрел в окно. По залитой полуденным солнцем мостовой катил тележку уже знакомый продавец жареных каштанов и кукурузы. Переднее колесо у тележки вихляло, отчего она подпрыгивала на булыжнике, и от этого казалось, что и сам продавец прихрамывает. И тут Гюнтер понял, что именно показалось ему странным в момент ухода магистра. У магистра не было тени.

“Вот так и появляются жуткие истории о привидениях и рождаются суеверия”, — подумал Гюнтер. Профессия следователя приучила его все подвергать сомнению и анализировать. Он неторопливо перечитал визитную карточку. Ржавые чернила производили странное впечатление, будто писали кровью.

Неторопливо поглощая суп, Гюнтер скрупулезно проанализировал поведение магистра в ресторане, их разговор, визитную карточку и отсутствие у магистра тени и нашел, что мистификация была добротной, хорошо поставленной и психологически продуманной. Конечно, трудно объяснить фокус с тенью, но в цирке иллюзионисты добиваются ее исчезновения — то ли при помощи зеркал, то ли путем поляризации света, то ли еще как-то…

“Кстати, некоторые иллюзионисты тоже называют себя магистрами”, — с улыбкой вспомнил Гюнтер.

Он убрал от себя суповую тарелку и пододвинул второе. А вот с письмом кровью магистр, пожалуй, перемудрил. Чересчур тонко. Даже в полиции вряд ли кто видел что-нибудь подобное. Во всяком случае, ему не приходилось. А такую записку он видел во время своего последнего дела, уже работая частным детективом, полгода назад. Тогда некоронованный король европейской печати Френсис Кью-сак поручил ему установить, с кем водится его четырнадцатилетний отпрыск. Дело оказалось необычно простым и столь же необычно прибыльным. Поначалу, когда Кьюсак объяснил цель его работы, Гюнтер подумал, что мальчишку втянули в одну из многочисленных молодежных банд, где он, к большой тревоге папаши, пристрастился к наркотикам. Но все оказалось неожиданней. Молодой Огюст Кьюсак, единственный наследник престола газетной империи Кьюсаков, влюбился в тринадцатилетнюю дочку посудомойки из ночного ресторана.

Любовь их была удивительно чистой и трогательной. Они даже составили своеобразный документ: по-детски наивную клятву верности. По слову, чередуя друг друга, они написали эту клятву собственной кровью.

Когда Кьюсак-старший узнал, где и с кем пропадает сын, его чуть не хватил удар, и он кричал, что лучше бы его сын курил марихуану.

История любви Огюста и дочери посудомойки закончилась на следующий день. Кьюсак-старший перевел свою контору в Париж, а Огюста услал в Новый Свет: то ли на Гавайи, то ли во Флориду. А посудомойку выгнали с работы…

Легкое постукивание карандаша о блокнот вывело Гюнтера из воспоминаний. Перед ним стояла официантка, счет лежал посреди столика. К своему удивлению, обед он уже съел. Извинившись, Гюнтер расплатился.

Ресторан почти опустел. Только у окна по-прежнему сидела компания молодых ребят в черных комбинезонах. Часы на стене показывали два.

Гюнтер бросил взгляд на оставшуюся компанию. Утренних знакомых среди них не было. Девушки наравне с парнями цедили “драконью кровь”, изредка кто-нибудь бросал пустую фразу, оставшуюся без ответа. Лица у всех были сонные и помятые. Впрочем, не удивительно, если они всю ночь носятся на мотоциклах.

В туалете Гюнтер внимательно осмотрел себя в зеркале, по-разному одергивая пиджак. Определить, что во внутреннем кармане лежит пистолет, было невозможно. Как же магистр догадался?

Он вышел на улицу и подумал, что никогда еще так бестолково не начинал расследование. Наниматель обычно всегда очерчивал круг лиц, поработав с которыми, можно было бы определить линию поиска. Здесь же — полный хаос. Правда, круг наниматель ему очертил. Меловой. И не один, а целых два. А вот с интересующими лицами было туго. Из них Гюнтер мог назвать только одно и то с большой натяжкой. К тому же, это было не лицо, а морда. Кот. Впрочем, сам виноват. Тогда, в душевой, даже не удосужился узнать имени нанимателя, а не то, что все остальное. Теперь за промах в мотеле приходилось расплачиваться тратой времени и досужими разговорами.

И вновь перед Гюнтером потянулись казавшиеся уже бесконечными кривые улочки города, магазины, бары, кафе с постными лицами продавцов, барменов и официантов, не желающих вступать в праздные разговоры. К вечеру в желудке Гюнтера булькали, взбиваясь коктейлем, кружек пять пива, два эклера, порция мороженого, три сосиски и один омлет, а карманы стали отдуваться от сувениров и мелких покупок.

Уже смеркалось, когда Гюнтер остановился перед витриной аптеки. Трафарет на дверях оповещал, что аптекарь Гонпалек принимает круглосуточно, но ниже висела табличка “закрыто”, а сами двери были опечатаны бумажкой с чернильной расплывшейся подписью. Гюнтер перечитал трафарет два раза, прежде чем уяснил смысл написанного, и, поняв, до какой степени отупения дошел, решил, что на сегодня пора закругляться.

Рассеянным взглядом он окинул глубину улицы и повернулся, чтобы уйти Но так и не сделал ни шага. Как ни заторможено было сознание, оно зацепилось за что-то такое, что заставило остаться на месте. Он прикрыл глаза и постарался понять, в чем дело Но память ничего не подсказала, и тогда он снова посмотрел вдоль улицы.

В ее глубине сгущался полумрак, словно пряча что-то, но сознание подсказывало, что зацепка находится где-то ближе, рядом. И связана она не с темнотой, а со светом. Взгляд скользнул по редким освещенным окнам и остановился на мягко светившейся сквозь шторы витрине магазинчика напротив. Черной тенью на стекле лежала надпись: “Кондитерские изделия госпожи Брунхильд”.

Словно щелкнул слайд-проектор, сменив туманный некачественный позитив витрины на четкий и ясный. Усталость и заторможенность исчезли. Несомненно, это была другая госпожа Брунхильд — трудно предположить, что она в одном лице совмещает обязанности сиделки в госпитале святого Доменика и хозяйки магазина кондитерских изделий. Хорошо бы, чтобы обе госпожи Брунхильд оказались родственницами, а не просто однофамилицами — даже в столь маленьком городке такое может случиться.

Гюнтер направился в кондитерскую. Он открыл дверь, и над головой привычно звякнул колокольчик. Честное слово, если бы ему поручили создать герб города Таунда, он обязательно изобразил бы на нем дверной колокольчик.

В кондитерской стоял густой запах свежей сдобы. С первого взгляда могло показаться, что кондитерская процветает — оформление в стиле ретро требовало солидного капитала. Но свисающая с давно небеленного потолка старомодная люстра с пыльными стеклянными подвесками говорила о том, что последний раз стены обшивались как минимум лет пятьдесят назад, и только благодаря вернувшейся моде кондитерская выглядит так солидно. Что больше всего удивляло Гюнтера в заведениях Таунда, так это отсутствие музыкальных автоматов и телевизоров.

Сперва Гюнтеру показалось, что в кондитерской никого нет. Но тут же между миксером и сублимационной кофеваркой он увидел выглядывающую из-за стойки голову с длинными, седыми, неопрятно уложенными волосами и сморщенным лицом. Свободно лежащие чуть ли не на всю ширину стойки сухие тощие руки создавали странное впечатление, будто человек за стойкой сидит на полу.

— Добрый вечер, — поздоровался Гюнтер.

— Не уверен, — скрипучим голосом отозвалась голова. — Вряд ли вечера в Таунде можно назвать добрыми. Проходите, садитесь.

Гюнтер взгромоздился на стул у стойки.

— У вас усталый вид. Кофе?

— Да, пожалуй, — кивнул Гюнтер. — Спасибо… э-э… А где госпожа Брунхильд?

— Сестра уехала, — объяснил человек за стойкой и, повернувшись боком к Гюнтеру, включил кофеварку. Из-за стойки стал виден безобразный горб.

— Вот уже два месяца я ее подменяю, — продолжал объяснение горбун. — Повезла дочку к морю лечить от нервного расстройства. А мне здесь нравится. Днем люди часто заходят, есть с кем поболтать или хотя бы переброситься парой слов. Только вот по вечерам скучно. Раньше, когда аптекарь Гонпалек был жив, мы частенько беседовали с ним здесь по вечерам за чашкой кофе. Очень эрудированный человек был. Приятно слушать. Сломали… Пожалуйста, ваш кофе.

Гюнтер взял чашечку, сделал маленький глоток.

— Сахар? Сливки? Эклер?

— Я бы закурил, с вашего позволения.

На мгновенье на старческом лице появилась тень колебания.

— Пожалуйста.

Перед Гюнтером появилась пепельница, извлеченная из-под стойки.

— Детей в это время сюда уже не водят, да и взрослые тоже… Вы первый мой вечерний посетитель.

Гюнтер закурил.

— Я не совсем понял. Что значит — сломали? Убили?

Старческие губы сложились в куриную гузку, фыркнули.

— Сломали — значит сломали… По официальной версии Гонпалек повесился. Только спрашивается, кому нужна рука и внутренние органы самоубийцы?

Гюнтер насторожился. Лист номер двадцать три из другого дела. Он изобразил на лице крайнюю степень недоумения.

— То есть?

— А почему, по-вашему, вечером в Таунде не встретишь прохожих, а окна на ночь запираются ставнями? Вы ведь приезжий и заметили, вероятно, что люди в Таунде не особенно разговорчивы. Я — исключение. В моем возрасте по-другому смотришь на жизнь. Так сказать, из-за кладбищенской ограды. А потом, я люблю поговорить, старческое, наверное, и мне уже все равно, придут ко мне ночью или не придут. Говорят, что старые люди особенно дорожат жизнью. Возможно. Я — нет. Для меня ее осталось так мало, что мне плевать на страх, которым охвачен весь Таунд. Последние дни жизни я хочу провести так, как мне хочется. А из моих увлечений осталось одно — приятно провести время в беседе с кем-нибудь. Так почему я должен лишать себя последнего удовольствия? Не так ли?

— Ну… — неопределенно протянул Гюнтер. Ему была не совсем понятна связь между молчанием горожан и самоубийством аптекаря.

— Так вот, о руке и внутренних органах. В средние века из частей тела повешенного еретика готовили разные бесовские снадобья. Теперь понятно?

— Вы хотите сказать…

— Именно. Еще кофе?

Гюнтер машинально кивнул. Его передернуло.

— Мерзко!

— Ну почему? Если вдуматься, то почти то же самое делают с трупами в морге. Различие состоит лишь в том, что для снадобий требуются части тела непременно с висящего трупа, только с еретика, и операция проводится не когда вздумается, а ровно в полночь.

— Еретика… — пробормотал Гюнтер. — Пожалуй, мы все в наше время годимся для такой роли.

— Да. Но Гонпалек особенно. Мы, так сказать, невыявленные еретики. А аптекарь… Вы знаете, полгода назад нас, как говорят в городе, посетила божья благодать…

— Я слышал… Так это тот самый аптекарь, который излечился покаянной молитвой от анафемы?

— Вот именно. Как видите, по всем канонам инквизиции он единственный в городе, кого церковь может с полным основанием назвать еретиком, пусть даже и раскаявшимся. Не зря же его нашли повешенным в желтом балахоне, разрисованном чертями и в таком же шутовском колпаке.

— Вы полагаете, что это не самоубийство?

— А вы как полагаете?

— М-да… — Гюнтер затушил окурок и достал следующую сигарету. — А полиция?

— Официальную версию вы знаете. В полиции тоже служат люди. И у всех есть семьи. И никто не хочет последовать за аптекарем.

— Но это же абсурд! Полиция боится обыкновенной банды распоясавшихся юнцов! Что они — мафия, что ли?

Губы горбуна изобразили горькую усмешку.

— А вы когда-нибудь видели настоящую ведьму, голую, летящую по воздуху верхом на метле? У нас, возможно, и увидите. Тем более завтра полнолуние… И, поверьте, к мистике в Таунде относятся очень серьезно. Чересчур она материальна. Что же касается банды юнцов, то, если бы вы служили в полиции, знали бы, что подобные банды всего лишь накипь. Кое-кто действительно летает на метлах, наводя ужас на весь город, крадет некрещеных младенцев, напускает порчу, а молодежь им подражает. Играет в ведьм и колдунов, жестоко играет. Но их игры — лишь пена. Варево варится другими.

“Стоп! — сказал себе Гюнтер. — Вот мы и вышли на младенцев…”

— Вы служили в полиции? — быстро спросил он.

— С моими-то данными? — беззлобно рассмеялся горбун. — Для того, чтобы знать, кому и почему подражает молодежь, достаточно иметь трезвую голову, умение анализировать и кипу газет под рукой.

— Вы, я вижу, реалистически смотрите на мир, — проговорил Гюнтер. — Но одновременно почему-то пускаете мистический туман. Не могу представить, что вы сами верите в эти бредни.

Остренькие плечики горбуна неопределенно дернулись.

— Я не заставляю вас верить. Поживете в Таунде — сами увидите.

Гюнтер кивнул, соглашаясь, и осторожно спросил:

— Мне почему-то кажется, что нервное расстройство вашей племянницы как-то связано с бесовскими играми молодежи…

— Ее окунули в самое варево. — Лицо старика помрачнело. — Она служила сиделкой в госпитале святого Доменика, и во время ее дежурства похитили трех младенцев. Прямо у нее на глазах.

Гюнтер сочувствующе склонил голову.

— Да, я слышал… Говорят даже, что один ребенок — сын самого бургомистра…

— Ах уж эти сплетни о баронессе! По секрету скажу: доктор Бурхе лет пять назад негласно обследовался в госпитале на предмет бездетности. Результат оказался для него безнадежным.

— Вот что значит сплетни! — хмыкнул Гюнтер. — Вот, например, ваша племянница — она видела похитителей?

— Сцена похищения, а, может быть, сам вид похитителей оказали на Марту столь сильное влияние, что она три дня находилась в каталептическом состоянии. Сейчас ходит как сомнамбула, а стоит что-либо спросить у нее о похищении, как впадает в истерику. Психика у нее нарушена основательно. И еще. Никогда не верила в бога, но после происшествия буквально пропадает в церкви и молится просто неистово…

Гюнтер сочувствующе покивал и понял, что ему пора ретироваться. Во всяком случае, большего он из горбуна вытащить не сможет.

— Извините, — сказал он. — Благодарю за кофе. Сколько я должен?

— Не за что извиняться. А кофе будем считать моим угощением. Мне было приятно, что в этот вечер хоть кто-то разделил мое одиночество.

— В таком случае, благодарю за угощение. Всего вам хорошего.

Гюнтер встал и направился к двери.

— И вам всего хорошего, — услышал он вслед. — Будьте все-таки сейчас осторожнее на улице. В Таунде вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пока Гюнтер сидел в кондитерской, начало смеркаться. На улицах было безлюдно. Некоторые витрины светились, но блекло, через плотные шторы да кое-где из окон сквозь ставни прорезались полоски света. Живя в соответствии с патриархальным укладом жизни, город засыпал рано, вместе с заходом солнца. И без того узкие улицы сдвинулись черными стенами, почти срослись крышами, в прорезь между которыми проглядывало необычное для города ярко-звездное небо.

Наконец-то Гюнтер получил какую-то информацию, и дело начинало прорисовываться. Конечно, рассуждения горбуна — чушь обывательская. Хотя что-то неординарное все-таки есть. Ну, может молодежная банда запугать нескольких владельцев магазинов, кафе. Пусть даже целый квартал. Но чтобы весь город? Да еще так, чтобы полиция боялась расследовать дело о похищении некрещеных младенцев? При воспоминании о детях у Гюнтера неприятно засосало под ложечкой.

Гюнтер остановился у угла одного из домов, зажег зажигалку и при ее свете разглядел название улицы. Стритштрассе, 15. Несмотря на темноту, шел он верно. Еще два поворота, и он будет на площади около гостиницы. Гюнтер вспомнил, что в соседнем доме живет магистр Бурсиан, и у него мелькнула мысль воспользоваться приглашением и зайти к старику. Но тут же одернул себя. Чересчур он вымотался за день, и, кроме того, если верить горбуну, то поздним вечером его никто на порог не пустит.

“Бог с ним, с магистром, — подумал Гюнтер и снова вернулся к размышлению. — С младенцами мы кое-что выяснили. Похоже, о похищении в городе знают все, и чьих рук это дело тоже. Пусть не конкретно, но знают. И доктор Иохим-Франц Бурхе, он же бургомистр, он же охотник, он же мой работодатель. Он же отец одного из похищенных младенцев, которого от него быть не могло. Тогда спрашивается, зачем это ему нужно?”

Тишина улицы действовала подавляюще, заставляла поневоле настораживаться, и поэтому голоса Гюнтер услышал издалека. Вначале приглушенные, по мере приближения они становились все четче. Гюнтер замедлил шаг — даже не будь предупреждения горбуна, на пустынной темной улице любого города следовало вести себя осторожно.

Говорили женщины, судя по звонким голосам, молодые. Говорили открыто, не таясь, что в темноте ночного города несколько удивило Гюнтера. Похоже, одна среди них командовала, а остальные, изредка откликаясь, выполняли какую-то работу. Доносились звуки неясной возни, звяканье, что-то лилось.

Гюнтер осторожно приблизился.

— Эй, суккуба! Кто там наверху?

— Суккуба Ивета!

— Радиатор больше поливай, радиатор! А ты, суккуба, подай ей еще канистру. А где суккуба Мерта? Опять ее нет!

— Мерта разбирается с одной праведницей.

— Сколько раз повторять, что не Мерта, а суккуба Мерта!

Гюнтер остановился метрах в пятнадцати и стал пялить глаза в темноту, пытаясь что-нибудь рассмотреть. Но зрение оказалось бесполезным. Гораздо больше говорили слух и обоняние: в темноте булькало, лилось и сильно пахло бензином.

— Еще есть? — донеслось из темноты.

— Последняя.

— Заканчиваем. Канистры бросайте на сиденье.

Послышался глухой стук сбрасываемых в кучу пустых пластиковых канистр. Журчание прекратилось.

— Все?

— Суккубы Мерты все еще нет? Начнем без нее.

Несколько мгновений длилось молчание, затем измененный женский голос жутковато-протяжно завыл:

— Именем Сатаны!

— И вящей темной силой его! — подхватил глухой хор женских голосов.

И тут же полыхнул огромный огненный шар, больно резанув по глазам. Гюнтер поспешно отступил, стараясь найти тень, чтобы укрыться.

В нише между домами пятиметровой высоты пылала уборочная машина. Чуть в стороне полукругом к костру стояло с десяток обнаженных женщин с какими-то длинными палками в руках.

“Вот это да!” — изумился Гюнтер, отступая еще дальше в тень за угол дома.

Но рассмотреть женщин ему не удалось. Сзади послышалось торопливое шарканье, Гюнтер резко повернулся и тут же получил по лицу хлесткий удар пучком сухих веток. Схватившись за щеку, он отпрыгнул к стене, вжался в нее спиной и принял защитную стойку. Но повторного нападения не последовало. Ударивший настолько быстро проскочил вперед, к пылающей уборочной машине, что Гюнтер успел заметить только тень.

— Суккуба Мерта? — послышалось от огня. — Опять опоздала? С праведницей никак совладать не можешь? Придется тебя к козлу направить…

— Там кто-то есть! — вместо оправданий услышал Гюнтер. — Я его зацепила!

“Это обо мне”, — понял Гюнтер. Он отпрянул от стены и побежал по улице прочь. Попасться в руки сонму эксгибиционисток ему не улыбалось.

Он бежал, стараясь ступать по булыжнику как можно тише. Как назло, совсем некстати опять разболелась нога, но все же Гюнтер, рискуя переломать себе ноги о ступеньки крылец, побежал вдоль домов, отталкиваясь от стен правой рукой, а левой ощупывая саднящую щеку.

Ему повезло. Метров через тридцать рука ткнулась в пустоту, и Гюнтер, не раздумывая, нырнул в подворотню.

Вой давно стих, а Гюнтер все никак не мог выйти из оцепенения. Он переждал еще немного и осторожно вышел из укрытия.

Тишина. Улица словно вымерла. Черные дома стояли мрачным ущельем. Только из ниши между домами, бросая на стены блики, вырывались дымные языки пламени.

Нетвердой походкой, со все еще звенящим в ушах воем, Гюнтер опасливо приблизился к огню. Возле горевшей машины никого не было. Гудело пламя, трещала, сворачиваясь, оранжевая краска.

В горящей машине что-то со звоном щелкнуло и из образовавшейся трещины в баке с мыльным раствором засипела тоненькая струйка пара.

“Пора уходить”, — понял Гюнтер. Он повернулся и ощутил, как под ногами хрустят сухие ветки. Тупо посмотрел на мостовую — разбросанных веток было много. Нагнулся и подобрал несколько штук.

Шипение струи пара за спиной стало переходить в угрожающий свист, и Гюнтер заспешил прочь. Только когда раздался оглушительный взрыв, он остановился и оглянулся. В отсвете огня на мостовую выплеснулась волна пены, сквозь нее выскочили языки пламени, и все погасло. Остался только звук: шипение, потрескивание.

До гостиницы Гюнтер добрался уже без приключений. У входа немного задержался: как мог почистил костюм, потрогал щеку, посмотрел на башенные часы. В свете луны часы показывали далеко за полночь.

Ночным портье оказался тот же приветливый парень в очках.

— Добрый вечер, — поздоровался Гюнтер.

— Добрый… — с некоторым сомнением протянул парень, внимательно рассматривая Гюнтера. Он заложил страницу своего фолианта закладкой и аккуратно закрыл его. Как в полицейском участке закрывают перед подследственным досье, чтобы он не смог ничего прочитать. Затем подал ключ.

— Простите, как вас зовут? — спросил Гюнтер.

— Петер.

— Будьте любезны, Петер, передайте горничной, чтобы с утра меня не беспокоили. Кофе пусть подаст после одиннадцати. И обязательно газеты.

— Хорошо, господин Шлей. Спокойной ночи.

— А вам спокойного дежурства.

Оставив на конторке мелочь, Гюнтер поднялся на второй этаж. В конце коридора кто-то запирал дверь, а затем из коридорчика, соседнего с номером Гюнтера, появился высокий поджарый мужчина и направился навстречу.

“Еще кто-то хочет совершить ночную прогулку”, — подумал Гюнтер.

Они поравнялись. У мужчины было волевое замкнутое лицо, под пиджаком ощущались тугие сплетения мышц.

У своей двери Гюнтер остановился и посмотрел вслед соседу. Мужчина свернул на лестницу и, судя по звуку шагов, стал спускаться.

“Где-то я уже видел его лицо, — неожиданно подумал Гюнтер. Он напряг память. — Лицо немного моложе… Давно, значит, встречались… Кажется, что-то связанное со старыми политическими лидерами левых партий… фотографиями в газетах…”

Он вспомнил, и неприятный холодок зашевелился в груди.

“Моримерди! Военная контрразведка. Лет пятнадцать назад было одно дело у политической полиции с военной контрразведкой. Тогда Моримерди проводил совместное совещание. Вряд ли он, конечно, помнит рядового инспектора политической полиции, тем более, что я на совещании не выступал. Хотя, чем черт не шутит! Да, но что нужно здесь военной контрразведке?!”

Гюнтер задумчиво стоял у двери, подбрасывая в руке ключ. И тут заметил, что из-под двери просачивается полоска мигающего света.

Гюнтер осторожно потянул за ручку. Дверь оказалась незапертой и легко приоткрылась.

В номере работал телевизор. Пастор новореформистской церкви в Брюкленде преподобный отец Пампл, затмивший своими проповедями массу телезвезд первой величины, отправлял службу на стотысячном стадионе “Уикли”.

— Грядет! — исходил пеной воинствующий пастор. — Сатана грядет! — вещал он громоподобным гласом гигаваттных динамиков. — На погибель нам и детям нашим! В обличье бледном…

Стадион ревел.

Гюнтер вошел в номер и закрыл дверь. Затем обошел вокруг королевской кровати. Перед кроватью стоял столик на колесиках, уставленный бутылками и закусками. А на кровати, поджав под себя ноги, сидела смазливая брюнетка в пышном, напоминающем ком пены из огнетушителя платье. С неуемным восторгом, словно наблюдая финальный матч по кейтчу, она смотрела на экран.

— Я случайно не ошибся номером? — спросил Гюнтер. Брюнетка, наконец, заметила хозяина.

— Ну вот, — сказала она голосом горничной и надула губы. — Приглашает поужинать, а сам бродит где-то!

Гюнтер молча налил себе четверть стакана виски, выпил.

“Девочка не прочь погулять”, — вяло подумал он.

— Я сейчас, — буркнул Гюнтер и прошел в ванную комнату. В зеркале он внимательно осмотрел лицо. Вся левая половина, не только щека, но и лоб, затекла багровыми рубцами. К счастью, царапин не было. Если после душа сделать массаж с лосьоном, то к утру должно пройти.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пещера напоминала нору, старую и заброшенную. В сером мраке угадывались рыхлые земляные стены, с низкого, в рост человека, свода пучками сочащихся влагой мочал свешивались корни с комьями земли. Под ногами чавкало, а из глубины норы доносилось четкое ритмичное шарканье: “Шурх-шурх, шурх-шурх”. Сухой звук в пропитанной сыростью норе казался нереальным.

Осторожно отводя от лица свисающие корни, Гюнтер пробирался пещерой на звук. Сверху с шорохом сыпались комки рыхлой мокрой земли, застревали в волосах, попадали за шиворот. Гюнтер шел и шел, а звук не приближался. Далеко впереди появился желтый лучик света. Он мигал, иногда надолго исчезал, но рос, разгорался, пока не превратился в пламя свечи. Гюнтер остановился. Учащенно забилось сердце. Поперек норы стояла большая бочка, наполовину закопанная в землю. На ней горела оплывающая воском свеча, а за бочкой, охватив ее руками, сидел огромный, красный в отблеске света мрачный человек и, наклонившись вперед, не отрываясь смотрел на свечу. Был он тучен, волосат и безобразен. Гладко выбритое лицо имело мало общего с человеческим: вместо носа — свиное рыло, пасть — с торчащими сомкнутыми клыками.

Гюнтер застыл на месте и боялся пошевелиться. Казалось, сделай он движение, его заметят, и произойдет нечто страшное.

Откуда-то со стороны, словно голос диктора за кадром при показе фильма, донеслось: — “Это был вампир. — Почему-то голос говорил в прошедшем времени. — Он ел сырое мясо и свернувшейся кровью не брезговал…”

Страх толчком крови перешел в необузданный ужас, хотелось дико закричать и бежать без оглядки, но Гюнтер оцепенел и не мог пошевелиться. Гулко стучало сердце, шорох падающих капель перешел в шум сильного дождя, и все тем же метрономом звучало непонятное сухое шарканье. И тут Гюнтер заметил рядом с бочкой рыжую то ли собаку, то ли лисицу со свалявшейся струпьями шерстью. Она сидела на земле, остервенело грызла полусгнившую лопаточную кость и затравленно косилась на Гюнтера. Хвост ее шаркал по бочке, и раздавалось: “шурх-шурх, шурх-шурх…”

Свеча оплыла, превратилась в огарок, и огонек замигал.

— Ну, вот и все… — утробным голосом удовлетворенно протянул вампир и стал медленно подниматься. Казалось, ног у него нет, а из-за бочки, подобно опаре, вырастает только чудовищно огромное необъятное туловище. Когда голова вурдалака достигла свода пещеры, он перестал расти. Взгляд, наконец, оторвался от свечи, пополз по бочке, затем по земле, достиг ног Гюнтера и начал подниматься вверх. Гюнтер почувствовал, как его тело постепенно каменеет под взглядом вампира. Окаменение поднималось все выше, вот уже достигло горла, перехватило дыхание… Сейчас они встретятся взглядами и тогда… И тут погасла свеча.

Превозмогая окаменение, Гюнтер рванулся в сторону и… очнулся от кошмарного сна, сидя на кровати.

Уже рассвело, и в открытое окно вливался свежий утренний воздух. Все еще не придя в себя и не совсем понимая, где он находится, Гюнтер огляделся. Рядом с кроватью стоял передвижной столик с остатками ужина, а на одном из кресел опавшей пеной лежало платье горничной. Самой горничной (“Черт, — подумал он, — даже имя ее забыл…”) в номере не было, но из ванной комнаты доносился шум душа. Как шум дождя. А из открытого окна слышалось то самое “шурх-шурх”…

Гюнтер облегченно откинулся на подушку. Давненько он не видел снов. А уж кошмаров, наверное, с детства.

“Шурх-шурх, шурх-шурх…” — доносилось из открытого окна, и Гюнтер вдруг вспомнил вчерашнее шарканье по мостовой Стритштрассе.

Он спустил с кровати ноги, хотел встать, но тут же, охнув, снова сел. Лодыжка правой ноги распухла, по коже пошли сизые разводы.

“Добегался”, — подумал он, но все же встал и осторожно проковылял к окну.

На площади человек в фартуке поверх черного выходного костюма подметал мостовую куцей метлой.

Человек повернулся, и Гюнтер узнал Петера, ночного портье. Петер улыбался и работал с удовольствием. Можно было подумать, что роль дворника ему нравится и что его костюм предназначен именно для таких целей.

Гюнтер отошел от окна. Взгляд, скользнув по платью горничной, перескочил на журнальный столик. На столике среди разбросанных в беспорядке газет лежала дамская сумочка. Она чем-то напоминала обложку фолианта портье — добротная темная кожа, застежки с пряжками, золотое тиснение букв, — и только длинный ремешок выдавал истинное ее предназначение.

Гюнтер подошел ближе и прочитал: “Ганс Христиан Андерсен”. Сумочка все же оказалась книгой. Только зачем такой длинный ремешок — через плечо носить, что ли? Вспомнив магистра Бурсиана, Гюнтер с улыбкой расстегнул пряжки и открыл книгу. Наугад, где-то посередине.

“Кухня ломилась от припасов, — прочитал он, — жарили на вертелах лягушек, начиняли колбасу из ужей, готовили салаты из поганок, моченых мышиных мордочек и цикуты. Пиво привезли из болотницы, из ее пивоварки, а игристое вино из селитры доставали прямо из кладбищенских склепов. Все готовили по лучшим рецептам, а на десерт собирались подать ржавые гвозди и битые церковные стекла”.

Гюнтер с недоумением захлопнул книгу и принялся застегивать пряжки. Вот уж никогда бы не подумал, что Великий Сказочник писал такое. И тут он заметил, что надпись на обложке серебряная, а не золотая, как ему показалось вначале. Гюнтер перевернул книгу. На другой стороне обложки никаких надписей не было.

— Что за чертовщина?! — тихо выругался Гюнтер и снова стал расстегивать пряжки.

Но раскрыть книгу не успел. От кровати послышалось грозное шипение, и Гюнтер застыл на месте. На полу сидел черный с металлическим ошейником кот из мотеля “Охотничье застолье”. Пасть была ощерена, глаза горели недобрым огнем, тело напряглось, готовясь к прыжку.

“Пистолет… Где пиджак?!” — лихорадочно соображал Гюнтер. Он еще успел подумать, что спасительного мелового круга здесь нет, как кот прыгнул.

Гюнтер швырнул навстречу коту книгу и бросился к шкафу, куда ночью повесил пиджак. Но прыжка у него не получилось. Правая нога подвернулась, острая боль пронзила ступню, и он упал. Боль была адской, но чувства контроля над собой Гюнтер все же не потерял. Он перекатился на спину, подобрался, готовясь встретить новый прыжок кота.

Но кот и не думал нападать. Он схватил зубами книгу за ремешок и неспешно затрусил к окну. В сторону Гюнтера кот не смотрел. Он вспрыгнул на подоконник — при этом книга встрепенулась страницами, как пойманная птица, — и ступил на карниз.

Превозмогая боль, Гюнтер подхватился на ноги, распахнул шкаф, и, сорвав с вешалки пиджак, бросился к окну. Кот уже прошел по карнизу до угла дома и теперь сидел там, гордо зажав в зубах добычу.

Гюнтер лихорадочно зашарил по карманам пиджака, схватил за рукоять пистолет, но извлечь его не смог. Пистолет запутался в подкладке и никак не пролезал в прорезь кармана.

— Что здесь происходит? — раздался за спиной женский голос. — Что за грохот?

Гюнтер резко повернулся. В дверях ванной стояла горничная. Ее поза, обнаженное тело давали настолько яркую ассоциацию с голыми суккубами, что Гюнтер растерялся.

— Да вот… — пробормотал он, комкая в руках пиджак. — Упал… Нога у меня…

Он швырнул пиджак в свободное кресло.

Горничная проводила пиджак недоверчивым взглядом. Затем подошла к окну и выглянула на площадь, перевесившись через подоконник.

— Петер подметает! — хихикнула она. — Привет, Петер!

Она замахала рукой. Гюнтер схватил ее за плечо и оттащил от окна.

— Ты бы еще на площадь голой выбежала!..

— А что такого? — снова хихикнула горничная и спросила: — Так что у тебя с ногой?

Гюнтер показал. Она посмотрела на ногу, покачала головой, поцокала языком.

— Где же тебя так угораздило? Обожди немного, я сейчас.

Она подхватила платье и скрылась в ванной комнате.

И не успела дверь за ней закрыться, как Гюнтер снова выглянул в окно. Кота на карнизе уже не было. Гюнтер ошарашенно обвел взглядом площадь. Петер, встретив его взгляд, перестал подметать, улыбнулся, подмигнул, и Гюнтер непроизвольно отпрянул от окна.

В голове царил полный сумбур. Коты, суккубы, метлы, горничные-двойняшки, осиновые колы, еретики, младенцы, вампиры… В памяти всплыл силуэт горничной в проеме двери ванной комнаты, и Гюнтер запоздало поежился.

Он еще раз внимательно прошелся взглядом по комнате. Под журнальным столиком стояли босоножки и дамская сумочка. Не раздумывая (горничная в любой момент могла войти), он выдернул из-под лацкана пиджака иглу-микрофон и воткнул под монограмму на сумочке.

Через минуту из ванной комнаты вышла уже одетая горничная. Платье на ней нелепо пузырилось. Она подошла к Гюнтеру почти вплотную, снова критически осмотрела ногу и приказала:

— А ну, садись! Садись, садись…

Гюнтер сел в кресло. Горничная взяла сумку и опустилась возле его ног на колени.

— Так болит? — спросила она, ощупывая ступню.

— Не очень… — поморщился Гюнтер. — Как тебя зовут?

Горничная бросила на него изумленный взгляд и рассмеялась.

— Линда. Между прочим, вчера утром мы уже знакомились.

“Действительно, было такое… — вспомнил Гюнтер. — Только, может быть, — суккуба Линда?” Он изобразил на лице смущение.

— Ничего страшного, — подвела итог осмотра Линда. — Сейчас мы ее разотрем чудодейственной мазью, и все как рукой снимет.

Она достала из сумочки баночку с ядовито-зеленой мазью и стала наносить на ногу. Гюнтер поморщился. Вид “чудодейственной” мази вызвал у него почему-то неприятные ассоциации. Ему остро захотелось, чтобы горничная побыстрее ушла, и он смог бы заняться делом.

Ногу от втираемой Линдой мази стало покалывать, а затем нога постепенно занемела, как от анестезина. Несмотря на энергичный массаж, ступня не разогрелась, а, наоборот, похолодела. Кожа на ноге побелела, словно в составе мази было что-то отбеливающее, сквозь кожу ярко выступили сине-голубые вены.

— Ну-ка, попробуй ступить, — предложила Линда.

Гюнтер встал и чуть не упал. Боль исчезла, но появилось странное ощущение необычной легкости в ступне. Гюнтер прекрасно чувствовал ногу и контролировал ее, но в то же время нога как бы зажила своей жизнью — стала легкой до невесомости, и, более того, ее словно что-то подталкивало вверх. Гюнтеру показалось, что натри ему Линда и вторую ногу, он бы воспарил над землей и смог ходить по воздуху.

— Огурчик! — заключила Линда, пряча баночку с мазью в сумку. — Повязку можешь не делать. К вечеру ты забудешь, какая нога у тебя болела.

— Спасибо, — неуверенно поблагодарил Гюнтер. Покачиваясь с пятки на носок, он пытался приноровиться к новому качеству ноги.

Линда фыркнула.

— Пока! — небрежно попрощалась она, закинула сумку через плечо и направилась к двери. Бесформенная пена платья скрипела, шуршала и пузырилась аэростатом индивидуального пользования на каждом шагу.

— А как насчет сегодняшнего вечера? — спросил Гюнтер, страстно желая, чтобы его не было.

— Завтра, птенчик. Сегодня я занята, — многозначительно сказала Линда и вышла в коридор.

Гюнтер поморщился, как от зубной боли. “Черт бы вас всех побрал с вашей таинственностью и многозначительностью!” Он подождал, пока шуршание платья в коридоре не стихло, и запер дверь на ключ. Затем быстро извлек из сумки идентификатор и попытался найти на полу следы кота. Практически все следы они с Линдой затоптали, и ему пришлось, ползая на коленях, прощупать идентификатором чуть ли не каждый сантиметр пола, пока возле журнального столика не нашел два четких отпечатка. И еще ему повезло у подоконника — несмотря на сквозняк, идентификатор зафиксировал слабый запах кота. Но, когда Гюнтер вывел результаты съемки на дисплей компа, они оказались ошеломляющими. Следы кота дали семидесятивосьмипроцентную сходимость со следами в мотеле. Как это могло быть, Гюнтер не понимал. Отпечаткам положено либо совпадать, либо не совпадать. Еще большее недоумение вызвал у Гюнтера анализ запаха — вот он-то показал полную идентичность. Такого просто не могло быть. Запах любого животного существа варьируется в зависимости от состояния организма, потребляемой пищи, окружающей среды и прочих подобных факторов. И хотя по запаху легко установить, кому именно он принадлежит, абсолютной сходимости быть не может. Одинаково, не меняясь во времени, пахнут только неодушевленные предметы. И то, если к ним никто не прикасается и с ними ничего не происходит.

На всякий случай Гюнтер загнал в комп проверочный тест, но компьютер оказался в порядке. Так и оставшись в недоумении, был ли это тот же кот, что и в мотеле, или другой (может, они ночевали на одной помойке?), Гюнтер разделся и залез в ванну.

Приняв ванну, он приступил к бритью. Как он и надеялся, на щеке почти ничего не было, кроме легкой припухлости. На всякий случай после бритья он провел еще один массаж.

Набросив на себя халат, Гюнтер вышел из ванной комнаты и достал из сумки приемник. Затем соединил его с компом на обратную связь, сел в кресло за журнальный столик и стал прослушивать вчерашние записи. Комп самостоятельно снимал кристаллозапись, отсекал пустые места и посторонние шумы и, ведя хронометраж, включал звук только при человеческой речи.

В общем-то Гюнтеру не очень повезло с “клопами”. Хотя кое-что он все-таки узнал. Но это кое-что еще больше запутало дело.

Бургомистр проснулся в мотеле в 8.12. В 8.45 он позавтракал, перебросился несколькими ничего не значащими фразами с хозяином мотеля и прислугой и в 9.02 выехал в Таунд. В 10.21 он уже был у себя дома. В 10.32 бургомистр достал из портфеля папку, зачем-то листал бумаги, но через две минуты снова положил папку в портфель. В 10.37 он вышел из дому, сел в машину и в 10.46 появился в полицейском участке. Разговор с начальником полицейского участка был коротким, и из него Гюнтер уяснил, что о найме частного детектива в полиции не подозревают. Бургомистр вернул папку с делом начальнику участка, небрежно извинившись, что листы несколько перепутаны, и Гюнтер понял, что делал с папкой доктор Бурхе дома. Только почему бургомистр предоставил ему не все дело, а только выдержки из него? Какую информацию утаил доктор Бурхе и зачем? И почему начальник полиции заискивает перед бургомистром, подобострастно заверяя, что сам разберет бумаги? Передача материалов следствия в руки постороннего лица, пусть даже и бургомистра, грозила ему судом за служебный проступок. Что-то за начальником полиции числилось такое, что два года тюрьмы за служебное преступление пугали его меньше, чем отказ бургомистру в услуге. Впрочем, и выполнить свое обещание бургомистру — разобрать листы дела — начальник полиции не собирался. Сразу же после ухода доктора Бурхе в 10.56 он зазвенел ключами и, так и не открыв папку, сунул ее в сейф. И “клоп” под зажимом папки замолчал, заэкранированный броней сейфа.

В 11.15 бургомистр вернулся домой (комп дал восьмидесятичетырехпроцентную вероятность по количеству ступенек крыльца и лестницы, звуку шагов по ковру, их количеству и продолжительности интервалов между открыванием четырех дверей). В 11.19 замолчал и последний “клоп” под ручкой портфеля. И все же именно этот “клоп”, единственный из всех, вновь отозвался в 21.46. Где был в этот промежуток времени бургомистр и с кем встречался, для Гюнтера осталось неизвестным. Хотя, надо признаться, времяпровождение доктора Бурхе интересовало его все больше и больше. О чем, например, говорил бургомистр во время обеда в “Звезде Соломона” с отцом Герхом и баронессой фон Лизенштайн? Впрочем, баронесса ясно… А вот роль священника была для Гюнтера не совсем ясной, несмотря на подслушанный им разговор, состоявшийся поздно вечером в доме бургомистра. Гюнтер прослушал его два раза и полностью занес разговор в память компа.

Когда в 21.46 “клоп” в ручке портфеля вновь отозвался телефонным звонком, послышался стук открываемой двери, кто-то быстро прошел к телефону и снял трубку.

“Охотник — восемьдесят шесть процентов”, — по звуку. шагов персонифицировал на дисплее комп.

“Охотник — он же бургомистр, доктор Иохим-Франц Бурхе”, — ввел Гюнтер в память компа дополнительную информацию.

— Доктор Бурхе у телефона.

Неразборчивое бормотание из трубки.

— Да. Хорошо. Заходите, я жду вас.

Гудок отбоя, характерный звук опустившейся на рычаг телефонной трубки. Щелчок и неясное потрескивание.

— Госпожа Шемметт?

Семисекундная тишина.

— Да, доктор Бурхе.

“Голос женский, немолодой. Тембр высоких и низких частот срезан динамиком. Телефон или селектор”, — дал пояснение комп.

— Госпожа Шемметт, ко мне сейчас зайдет отец Герх. Я жду его в кабинете.

— Хорошо, доктор Бурхе.

Щелчок отключенного селектора. Скрип кресла, непонятный шорох., Шипение зажженной спички, шумная затяжка сигаретой.

22.05. Звук открываемой двери.

— Добрый вечер, святой отец. Проходите, располагайтесь.

Грузные медленные шаги. Снова скрип синтетической обивки кресла.

— Не иронизируйте, Иохим. — Голос глухой, рокочущий. — Добрых вечеров в Таунде нет.

— Будут, святой отец. Надеюсь, скоро будут. Вам, как всегда, мозельское?

Звук открываемого бара, перезвон стеклянной посуды, бульканье.

— Не рано ли в вас проснулся оптимизм, Иохим?

— Не верую, но надеюсь, святой отец. Вы не обратили внимания на туриста в “Звезде Соломона”? В темных очках, с фотоаппаратом через плечо? Он сидел в центре зала за одним столиком с…

— Nomina sunt odiosa15. Тем более, вечером…

— Боитесь накликать нечистую силу, святой отец? Солнце еще не село. Кроме того, магистр достаточно безобиден, а мы с вами сидим в пентаграмме.

— Береженого и бог бережет, Иохим. А пентаграмму рисуют вокруг себя, а не заранее.

— Это эклектика, святой отец. Когда бы ни была нарисована пентаграмма, она прекрасно справляется с темной силой. Лишь бы в линии не было разрывов. Сам проверил.

— Не буду спорить. Я не схоласт, Иохим, и верю вам на слово. Так вы наняли сыщика?

— Да. Частного детектива из Брюкленда.

— Жаль, что вы не показали мне его в “Звезде Соломона”. Зачем вы пришли на встречу со своей светской куклой?

— Чтобы показать ее детективу.

— Не понял?

— А вы полагаете, что я нанял детектива для поиска украденного у вас реализатора Серого? Не считайте меня глупцом!

— Тогда что же вы…

— Я поручил ему найти похищенных младенцев из госпиталя святого Доменика. Будто бы я отец незаконнорожденного сына и пекусь о судьбе своего чада. Вот поэтому я и показал ему в “Звезде Соломона” баронессу. Думаю, что до сплетни о нас детектив уже докопался.

— Но у баронессы дочь… Послушайте, Иохим, вы болван! Все три младенца были девочками!

Молчание. Скрип синтетической обивки.

— В полицейских протоколах не указан пол детей, — медленно проговорил бургомистр. — Думаю, это не существенно.

— Напрасно вы так думаете, Иохим. Ищейки, как правило, достаточно пройдошистые люди.

Снова молчание.

— Что ж, пусть раскапывает и это. Пусть копает как угодно глубоко. До сути он все равно не доберется. Лишь бы вывел на похитителя.

— Вы полагаете, Иохим, если он найдет похитителя, нам это что-нибудь даст? Вспомните, как вы пытались “вычислить” вора книг из библиотеки бургомистрата? Книги мы видели в руках у шести человек. Петер Гаузер в открытую читает их каждую ночь во время дежурства. Но что нам это дало? Петер — инкуб, он не может быть похитителем. А книги берет у кого-то — и это самый прямой след!

— Так что вы предлагаете, святой отец? Поручить детективу найти книжного вора? Не доходите до смешного. Вспомните судьбу Гонпалека, которого я попросил взять почитать у Петера конституцию папы Григория XV и по возможности узнать, у кого Петер достает книги.

— В городе никто не знает о вашей просьбе. Ходят слухи, что Гонпалека убрали за отказ носить одежды еретика…

— И слава богу, что так говорят! Но путь-то закрыт с той стороны. Если наш “пинкертон” выйдет на этот путь, я ему не завидую.

— А вы, Иохим, надеетесь, что путь через похищенных детей ближе?

— Да, святой отец. И гораздо ближе, чем вы думаете. Книги нужны только время от времени, поэтому они и находятся у разных лиц. А вот некрещеные младенцы… Неужели они пошли на изготовление порошков и снадобий? И следы их теряются не у рядовой суккубы и, тем более, не у инкуба.

(Гюнтер содрогнулся. Самые изуверские предположения о судьбе детей оказались наиболее близкими к истине. До какого же мракобесия здесь докатились!)

— Послушайте, Иохим, из ваших слов я понял, что вы предоставили сыщику полицейское досье? В том числе и дело Гонпалека?

— Да. Но не все. Только то, что посчитал нужным.

— Какого дьявола вы впутываете сюда еще и полицию? Если ваш сыщик вступит в контакт с полицией…

— Не упоминайте имя врага человеческого всуе! — с иронией перебил священника бургомистр. — Накличете еще… Не вступит. Условие я ему поставил такое. А потом, Губерт сам по уши в дерьме в деле с Серым. Так что не в его интересах болтать. Да и не знает он ничего.

Молчание. Тяжелый вздох, стук стакана о стол, скрип освобождающегося кресла.

— Хорошо, Иохим. Посмотрим, во что все это выльется.

— Посмотрим.

Тяжелые, удаляющиеся шаги священника.

— Вы забыли трость, святой отец. На улице вечереет.

— Спасибо.

Шаги возвратились.

— Спокойной ночи, Иохим. Да хранит вас святой дух!

— И вам того же, отче.

Звук удаляющихся шагов. Шорох зажигаемой спички. Шумная затяжка сигаретой. 22.48. Конец записи. Больше “клоп” из ручки портфеля не отзывался.

Гюнтер откинулся на спинку кресла. “Кот в мешке” потяжелел. В мешок добавились книги из библиотеки бургомистрата, некто Губерт из полиции и Серый. Очевидно, кличка, и, судя по упоминанию рядом с ней полиции, кличка уголовника.

Гюнтер вспомнил мнение бургомистра о судьбе детей и откинул с правой ноги полу халата. Несмотря на горячую ванну, нога по-прежнему была беломраморной, и ее кожу покалывали холодные льдистые иголки. Он тщательно, сантиметр за сантиметром ощупал ступню. Опухоль спала, и боли не чувствовалось. Нога как нога. Но при мысли, что в “чудодейственной” мази могут оказаться столь чудовищные ингредиенты, ему становилось не по себе.

Напоследок Гюнтер прокрутил запись своих вчерашних разговоров с пятого “клопа”, которого носил в лацкане пиджака. С записью беседы с магистром Бурсианом вышла небольшая странность — записался только голос Гюнтера, все его реплики, ответы на вопросы магистра, а вот голоса магистра слышно не было. Почему-то именно с магистром аппаратура забарахлила. Поневоле могло повериться, что магистр напрямую связан с нечистой силой, если бы Гюнтеру не приходилось встречаться с узкополосными глушителями избирательного действия. Судя по фокусу магистра с собственной тенью, он вполне мог иметь такой глушитель. Опустив в память компа некоторые из разговоров, Гюнтер рассоединил комп и приемник и спрятал их в сумку. Жаль, что в приемнике было только пять каналов. Не очень разумно он распорядился “клопами”. Гюнтер взглянул на часы. Без двух одиннадцать. Несмотря на обработку записей компом, прослушивание все равно отнимает большое количество времени. Он подошел к двери и повернул ключ. И как раз вовремя, потому что буквально минут через пять в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Гюнтер.

Вошла горничная, миловидная пожилая женщина.

— Доброе утро, господин Шлей. Ваш кофе и газеты.

— Спасибо.

— У вас прибрать?

Гюнтер бросил взгляд на передвижной столик с остатками ужина.

— Не сейчас. Через полчаса я уйду.

— Ваш счет за вчерашний ужин.

Гюнтер взял листок и с трудом удержал на месте брови, полезшие было вверх. Линда действительно любила повеселиться.

Горничная ушла. Гюнтер сел за журнальный столик, налил кофе и взялся за газеты. Ничего нового, тем более о Таунде, газеты не сообщали. Завал на автостраде все еще не растащили, даже точное число жертв не было установлено. В голове Гюнтера невольно возникла странная параллель между вчерашним сожжением уборочной машины и видением повредившегося рассудком водителя клина голых ведьм над автострадой. Он раздраженно отбросил газеты. Ведьме на помеле, несомненно, было бы легче “стартовать” с третьего этажа (будь он у госпиталя святого Доменика), чем со второго. Так же, как и забрасывать с высоты гостиницу “Старый Таунд” нечистотами.

Гюнтер допил кофе, встал с кресла и принялся одеваться. Карманы пиджака оттопыривались оружием, он хотел было переложить его в сумку, но задержал в руках. Кажется, он начинал понимать, на что намекал бургомистр в “Охотничьем застолье”, говоря, что своим личным оружием Гюнтер в Таунде может только пугать ворон.

Наперекор предупреждению бургомистра Гюнтер достал свой “магнум”. Класть его просто в карман было бы по меньшей мере неумно — слишком он оттягивал карман и кособочил пиджак. Поэтому Гюнтер сделал петлю из запасного соединительного шнура и подвесил пистолет под мышку.

И тут он вспомнил о соседе. Неизвестно, с какой целью в Таунде оказался Моримерди, но оставлять сумку с аппаратурой в номере, как вчера, не стоило. Гюнтер отпустил ремень подлиннее и перебросил сумку через плечо. Затем зашел в ванную комнату, взял веточку из пучка, принесенного вчера ночью с места сожжения уборочной машины, а сам пучок бросил в мусорную корзину.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Спустившись на первый этаж, Гюнтер не вышел в фойе, а свернул в левое крыло гостиницы и прошел до конца коридора. Он не ошибся. Служебные помещения находились здесь и занимали четыре последние комнаты. На трех дверях висели таблички, а на крайней, меньшей по размеру, обшарпанной и грязной, не было ничего. Гюнтер толкнул дверь без таблички, и она, как он и предполагал, распахнулась. В каждой гостинице есть каморка, куда складывают ненужный хлам и редко требуемый инвентарь, и эта каморка никогда не запирается.

Прямо у входа громоздились друг на друге три сломанных полотера и два пылесоса с побитыми кожухами и разорванными шлангами. По внешнему виду полотеров и пылесосов трудно было предположить, что они вышли из строя вследствие эксплуатации — искореженные корпуса наводили на мысль о стихийном бедствии, как будто бытовые машины извлекли из-под обвала при землетрясении или извержении вулкана. Далее, выставленные в ряд вдоль стены, стояли новенькие, блестящие лаком на ручках половые щетки и швабры, посередине комнаты высились две пирамиды еще ни разу не использованных оцинкованных ведер, и здесь же на полу лежала стопка чистых джутовых мешков. А в самом дальнем углу у небольшого окна с запыленными стеклами в кучу были свалены метлы. Судя по контрасту между состоянием бытовых машин и их исторических предшественниц, в гостинице зрел контрреволюционный заговор в области сферы уборки помещений.

Переступая через тряпки и ведра, Гюнтер подошел к окну, поставил на подоконник сумку и поднял одну метлу. В отличие от половых щеток и швабр метлой часто и добросовестно пользовались — прутья основательно измочалены, ручка отполирована руками. И еще метла была необычайно легкой. Казалось, подбрось ее, и она зависнет в воздухе.

Гюнтер легонько подбросил метлу на руке, и она действительно медленно, как пушинка, спланировала. Непроизвольный озноб пробежал по спине. Если верить в мистику, такая метла ночью, притягиваясь лучами луны, или по какому-то там другому механизму черной магии, могла не только воспарить над землей, но и нести на себе седока. Гюнтер достал из кармана вчерашнюю веточку и сравнил ее с прутьями метлы. Ветки были одного растения.

— Омела, — услышал он за спиной и резко повернулся.

В дверях, прислонившись к косяку и сложив руки на груди, стоял ночной портье. В своем неизменно черном, с иголочки, костюме, белоснежной рубашке и галстуке. И Гюнтер мог бы поклясться, что, несмотря на отсутствие пятен и пыли на костюме, одежды после подметания улицы Петер не менял.

— Это омела, — подтвердил Петер. Он улыбался снисходительной улыбкой, глаза сквозь просветленную оптику очков смотрели с ехидцей. — Паразит такой. На деревьях растет. Лучшего для метлы не сыщешь.

Гюнтер отвел глаза в сторону. До сих пор он считал, что омелу называют ведьминой метлой только из-за внешнего сходства, и ее ветви для подметания не годятся. Но вот поди ж ты… Он аккуратно положил метлу на место и почувствовал, что руки у него дрожат. Разрозненные факты, наконец, выстроились в четкую логическую цепочку. Омерзительнейшую до неправдоподобия. Только не показать этому самодовольному юнцу всей своей ненависти. Не расплескать ее раньше времени…

С трудом сдерживая себя, Гюнтер повернулся и со сконфуженной улыбкой человека, застигнутого за неприглядным занятием, подошел к Петеру.

— Омела, говоришь? — переспросил он треснутым голосом.

Петер еще больше оскалился.

— Тогда извини, — проговорил Гюнтер, схватил Петера за лацканы пиджака и, подсев под портье, бросил его через себя на пол каморки.

Со страшным грохотом и звоном ведра разлетелись в стороны, с сухим треском посыпались швабры и щетки. Гюнтер прикрыл дверь, вставил в дверную ручку половую щетку и повернулся. Петер неуверенно ползал по полу на четвереньках, на ощупь разыскивая очки. Гюнтер шагнул к нему и, когда Петер накрыл очки ладонью, с силой наступил на руку каблуком. Стекла очков хрустнули.

Петер заскулил, Гюнтер убрал ногу, но тут же нанес снизу страшный удар кулаком. Казалось, в этот удар он вложил всю ненависть и отвращение к ублюдкам, готовящим из младенцев бесовские снадобья.

Удар отбросил Петера спиной на метлы, и он так и остался на них лежать, судорожно втягивая ртом воздух и очумело щурясь на Гюнтера близорукими глазами.

— Так, значит, омела, — повторил Гюнтер, наклоняясь над портье. Его трясло от бешенства. Он взял Петера за галстук и подтянул его лицо к своему. — Чьи это метлы? Чьи метлы, я спрашиваю?!

Петер невразумительно промычал и опять закашлялся.

— Чьи?! Суккубы у тебя их тут на день оставляют?! А где твоя метла, суккуб Петер?

По лицу Петера промелькнуло недоумение.

— Ах, прости! Инкуб Петер! Тебе метлы иметь не положено! На метлах летают ведьмы, а не ведьмаки…

Лицо Петера посерело, он стал приходить в себя после удара. Сквозь пленку бессмысленности в глазах проявился страх.

— Кто делает эти метлы? У кого ты берешь книги?!

— Ше… Шешу… — прошипел Петер и замотал головой.

— Что?!

— Шне мшушу! — с надрывом провыл одними легкими Петер.

Гюнтер понял, что перестарался.

— Ах, ты не можешь! Не можешь сказать! За это тебя козел подмажет! А серебряную пулю в живот не хочешь? Или осиновый кол в зад?

Лицо Петера словно покрылось изморозью. Гюнтер неторопливо извлек из-под мышки “магнум” и подбросил его на руке. Глаза Петера не отрываясь следили за пистолетом.

— Ну?

— Слинтша Майштшо!!! — невразумительно выкрикнул Петер и потерял сознание.

Гюнтер поднял голову портье за волосы. Глаза Петера закатились, он был в глубоком обмороке.

“Шплинт Мастер, — подумал Гюнтер. — Или Шплинт Маэстро. Похоже на кличку, если правильно понял шипение портье. Хотя — очень странная кличка. Впрочем, книжная цепочка, скорее всего, никуда не ведет. Напрасно бургомистр и священник возлагают на нее такие большие надежды. Как выдал бы комп — девяностопроцентная вероятность того, что этот самый Шплинт Маэстро (или как его там?) — такая же “шестерка”, как и инкуб Петер. Один — хранитель книг, другой — хранитель метел”.

Положив голову портье на метлы, Гюнтер взял сумку, вынул из ручки двери щетку и вышел из каморки.

На улице Гюнтер остановился в нерешительности Идти в “Звезду Соломона” завтракать после стихийно происшедшего допроса Петера не хотелось. Никогда раньше при допросах Гюнтер не давал воли рукам. По роду профессии ему не раз приходилось драться. Но драка — не избиение. И сейчас он чувствовал себя гадко.

Чтобы снять возбуждение и привести мысли в порядок, Гюнтер пошел по улице спокойным прогулочным шагом. Сам того не замечая, он свернул на знакомую Стритштрассе и неожиданно для себя вышел к сожженной уборочной машине. От машины остался покореженный жаром металлический остов, стены ниши закоптились сажей до самой крыши, на пол-улицы разлилась лужа засохшей грязно-бурой пены, неприятно скрипящей под ногами. К удивлению Гюнтера, зевак на месте происшествия не было, лишь у стены одиноким охранником стоял полицейский.

Гюнтер подошел поближе, полицейский повернулся к нему, и они встретились взглядами.

— Добрый день, — поздоровался он. — Не подскажете, как пройти в библиотеку бургомистрата?

Полицейский молчал. Он не слышал и не видел Гюнтера. Было видно, как его мысли пытаются тяжело провернуться.

— В ратуше, — как-то неуверенно махнул рукой за спину Гюнтера и снова погрузился в прострацию, медленно, как курица, моргая воспаленными веками.

— Благодарю, — кивнул Гюнтер и, обойдя полицейского, пошел дальше по улице. Возвращаться на площадь он не стал — к посещению библиотеки он еще не был готов.

Гюнтер шел по правой стороне улицы и смотрел себе под ноги. Брусчатка мостовой посреди улицы была укатанной и полированной, здесь же, с краю, почему-то часто встречались выбоины и колдобины. Создавалось впечатление, что дома на улице выросли как грибы, и своим появлением из-под земли покорежили плоскость мостовой. А ведь Гюнтер вчера ночью здесь бежал! Как только ноги не переломал…

Метров через двадцать Гюнтер увидел знакомую подворотню, при дневном свете оказавшуюся небольшой аркой, ведущей в глухой дворик-тупичок. Честно говоря, ночью подворотня показалась Гюнтеру большей.

Над аркой на кронштейне с завитушками висел чугунный газовый фонарь, а чуть сбоку от него на сером фоне стены блестел эмалью номерной знак дома. “Стритштрассе, 9”.

“Стоп! — сказал себе Гюнтер. — А не зайти ли в гости к магистру? Приглашал, как никак. Вряд ли визит к магистру что-нибудь добавит, но все же…”

Гюнтер миновал одноэтажный магазинчик скобяных товаров какого-то Фитца Бертгольда, стоявший чуть в глубине улицы, подошел к следующему, высокому трехэтажному жилому дому и в недоумении остановился. На фасаде дома висел пятнадцатый номер. Гюнтер оглянулся. На магазинчике скобяных товаров висел одиннадцатый номер. А по противоположной стороне улицы шли четные номера домов: восемь, десять, двенадцать, четырнадцать…

Растерянно озираясь по сторонам, Гюнтер почувствовал себя в глупейшем положении. Он подошел к крыльцу входной двери пятнадцатого дома и стал внимательно изучать список жильцов.

— Вы кого-нибудь ищете, сударь? — услышал он из маленького зарешеченного окошка рядом с дверью. В каморке консьержки сидела на стуле пожилая сухонькая женщина в жестко накрахмаленном чепце, со строго поджатыми губами и недоверчивым взглядом.

— Прошу прощения, госпожа, я ищу дом номер тринадцать.

Старушка вздрогнула и перекрестилась. Тень недоверия в ее глазах выросла до размеров непереубедимости.

— Так что вам, сударь, от меня угодно? — голос сорвался фальцетом.

— Сударыня, — как можно мягче проговорил Гюнтер, надеясь, что таким обращением он находится на верном пути, — я ищу человека по имени… — Он достал визитку магистра и прочитал: — Деймон Ваал Бурсиан.

И он повернул визитку лицевой стороной к консьержке. В глазах старушки неожиданно полыхнул дикий ужас, она вскочила со стула, и тут же на окошко пало непроницаемое металлическое жалюзи.

— Чур меня, сатана! — донесся из-за жалюзи сдавленный вскрик.

Минуту Гюнтер остолбенело стоял на месте, затем пришел в себя и вернулся к изучению фамилий жильцов дома. Конечно, магистра среди них не было. Но все же одна странность заинтересовала его. По номерам в доме пятнадцать квартир, но вот квартира под номером тринадцать отсутствовала. И тут Гюнтер все понял и рассмеялся. Аи да магистр! Провел-таки его! В старину “чертову дюжину” пропускали при нумерации домов и квартир. Уж это-то Гюнтеру стыдно было забыть — в Брюкленде на старых улицах также отсутствовали дома с тринадцатым номером.

Гюнтер бродил по городу еще около часа. Теперь он уже кое-что понимал и не удивлялся молчаливой настороженности жителей, односложным ответам барменов и продавцов, отсутствию люминесцентной рекламы, музыкальных автоматов и телевизоров в кафе. В одном из кварталов он наткнулся на особняк бургомистра. Дом, не соприкасаясь с другими, стоял чуть в глубине улицы, а перед его фасадом располагалась узкая полоска газона с редкой анемичной травой и четырьмя хилыми деревцами. Но больше всего удивила Гюнтера гравировка на медной табличке возле входных дверей: “Иохим-Франц Бурхе, доктор натурфилософии”. До сих пор Гюнтер считал натурфилософию если уж и не вымершей наукой, то, по крайней мере, застывшим в прошлом веке реликтом, представляющим интерес только для историков.

Уже возвращаясь к центру города, Гюнтер увидел на одной из улиц невзрачное здание полицейского участка. Прошел по улице и свернул в переулок. План города, выученный по путеводителю, помог и на этот раз. Через несколько шагов Гюнтер увидел вывеску пивного подвальчика и спустился вниз.

В пустом зале лысый худощавый бармен за стойкой с мрачной отрешенностью ожесточенно тер полотенцем бокал.

— Добрый день, — сказал Гюнтер.

Бармен кивнул, посмотрел бокал на свет и снова принялся его натирать.

— Где у вас можно воспользоваться телефоном?

Бармен указал бокалом куда-то за спину Гюнтера. Гюнтер повернулся. Телефонная будка, обшитая, как и стены, темным деревом, пряталась у входа. Как раз то, что ему нужно.

Гюнтер вошел в будку с намерением позвонить приятелю, однако передумал и через минуту вышел.

— Спасибо, — поблагодарил он бармена и положил на стойку мелочь.

Бармен посмотрел на деньги, дохнул на отполированный до блеска бокал и кивнул.

Немного попетляв по переулкам, Гюнтер снова выбрался на Стритштрассе. Появившиеся было на улицах прохожие вновь исчезли, и Гюнтер посмотрел на часы. Начало третьего.

“Ого!” — подумал Гюнтер. Ему казалось, что он “успокаивает нервы” не более часа. Обеденный перерыв в бургомистрате закончился, и Гюнтер пожалел, что не был в это время в “Звезде Соломона” и не видел, с кем еще встречается бургомистр. Воспоминание о ресторанчике напомнило Гюнтеру, что он сегодня ничего не ел. Можно было перекусить в любом кафе, но там ничего существенного, кроме сосисок и омлета, не подавали, и Гюнтер направился в “Звезду Соломона”.

Откуда-то из переулка на улице появился прохожий и пошел впереди Гюнтера неторопливой старческой походкой, опираясь на трость-зонтик. Что-то знакомое показалось Гюнтеру в фигуре прохожего. Черный лакированный цилиндр, длинный, как полупальто, пиджак с фалдами (сюртук, кажется), клетчатые брюки. Гюнтер вспомнил. Этого странно одетого даже для Таунда прохожего он видел вчера утром, когда въезжал в город. И тут же по выглядывающим из-за ушей седым холеным бакенбардам Гюнтер узнал магистра Бурсиана. Иди магистр по солнечной стороне улицы, Гюнтер узнал бы его еще раньше. По отсутствию тени. Впрочем, не исключено, что сегодня тень у магистра и была, если он собирался мистифицировать еще кого-нибудь.

“Вот сейчас мы и определим, где вы живете”, — подумал Гюнтер и зашагал медленней, приноравливаясь к неторопливой походке магистра. Магистр миновал немного выступающий на улицу дом номер пятнадцать и сразу же повернул за угол. Гюнтер, последовав за ним, тоже повернул за угол… И в растерянности остановился. Прохода между домами не было — они намертво смыкались друг с другом, образуя глухой угол. Гюнтер посмотрел вверх, себе под ноги, опасливо потрогал пальцами стены домов. Деваться магистру было некуда — входную дверь магазинчика скобяных товаров Гюнтер, пока шел за магистром, видел прекрасно, и все же магистр исчез. Словно дематериализовался.

Гюнтер неуверенно покачал головой. Как бы сказали в светском обществе: “Ваши шутки, магистр, стали выходить за рамки приличий”.

Гюнтер сделал несколько растерянных шагов по улице, оглянулся на угол, где исчез магистр, и вздрогнул от оглушительного треска жалюзи, опустившегося на окошке консьержки пятнадцатого дома.

“Черт бы вас побрал с вашими мистификациями и суевериями!” — разъярился он и, не оглядываясь, быстро зашагал по улице. Треск опущенного консьержкой жалюзи настолько вывел из себя Гюнтера, что только возле входа в ресторанчик в его сознании спроецировалась мимоходом замеченная картина: отсутствие на месте сожжения остатков уборочной машины и чистая мостовая. Теперь только копоть на стенах напоминала о ночном происшествии.

“Быстро управились, — зло подумал Гюнтер. — Интересно, проявили ли власти города такую же оперативность при уборке окрестностей разгромленной гостиницы?”

Он открыл дверь и вошел в ресторанчик. Табачный дым все еще висел в воздухе, хотя в ресторане было уже пусто. Вчерашняя официантка убирала со стола, перестилала скатерти, а в углу за столиком сидел преподобный отец Герх и задумчиво крошил печенье в стакан молока. С момента появления в зале Гюнтера он, не отрываясь, смотрел на него прямым открытым взглядом. Гюнтер не стал разыгрывать непонимание и пошел прямо к столику отца Герха.

— Вы позволите, святой отец? — спросил он, чуть наклонив голову.

— Садитесь, сын мой.

— Благодарю. — Гюнтер опустил сумку на соседний стул и сел. — Гюнтер Шлей.

Отец Герх продолжал крошить печенье в стакан. Под его глазами залегли большие темные круги, от чего взгляд казался пронизывающим.

“Спрашивайте, отче, — подумал Гюнтер. — Как я понимаю, вы хотели пригласить меня за столик, чтобы определить мои умственные способности. Насколько я, говоря вашими же словами, пройдошист. Так начинайте, святой отец”. Гюнтер бросил взгляд на официантку и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Давно в нашем городе, сын мой? — наконец спросил отец Герх.

— Со вчерашнего дня.

— По делам к нам?

— Нет. Я в отпуске.

— Веруете ли вы, сын мой? — неожиданно спросил отец Герх.

Гюнтер развел руками.

— Весьма прискорбно, сын мой. Подумайте о своей душе. Вы сейчас молоды, душа у вас не болит, и вы не думаете о смертном часе. Но придет время старости, и в душе вашей будут холод и пустота. Только вера исцелит вашу душу и даст надежду на спасение.

— Я материалист, святой отец, и не верю в бездоказательные идеи. То, что у меня есть сознание, я могу вам доказать, как дважды два. А вот вы тезис о существовании у меня души можете предложить только как аксиому.

— Не путайте, сын мой, науку и веру. Вера тем сильна, что бездоказательна. Если ваша наука так всесильна, то почему вы не можете доказать отсутствие бога?

— Потому, святой отец, что наука находится на границе непознанного, а вера — за ее границами. А познание бесконечно.

— У всего, имеющего начало, обязан быть конец. И когда наука познает все, она дойдет до бога. А всевышнего познать нельзя.

Отец Герх чуть пригубил с ложечки свое месиво.

— Жаль, господин Шлей, что вас не было полгода назад в нашем городе, — сдержанно проговорил он, и в тоне сказанного прорезались металлические нотки.

— Это во время пришествия в Таунд божьей благодати? — спросил Гюнтер и, перегнувшись через стол к святому отцу, прямо посмотрел в его холодные льдистые глаза. — Скажите, ваше преподобие, а вы согласовали пришествие благодати в город со своей епархией?

Отец Герх резко отпрянул назад.

— Сын мой, вы позволяете себе слишком много. — Он раздраженно отставил стакан в сторону и встал. — Пути господни неисповедимы.

Отец Герх бросил на стол деньги, коротко кивнул и направился к выходу.

— Трость забыли, святой отец, — сказал ему вслед Гюнтер.

Отец Герх вернулся и, не глядя на Гюнтера, забрал трость. Гюнтера так и подмывало пожелать священнику в спину: “Да хранит вас святой дух!” — но он сдержался. Это было бы уже мальчишество. Он посмотрел на оставленные священником деньги: их было чересчур много за стакан молока и печенье. Очевидно, святой отец давно пообедал, а затем, растягивая сидение в ресторане, специально ждал появления частного детектива.

Гюнтер выжидательно повернулся к официантке. Если вчера работа у нее спорилась, она быстро и четко обслуживала посетителей, то сегодня у нее все валилось из рук. Убирая столы, она часто настороженно замирала, оглядываясь на окна, прислушивалась. Наконец, Гюнтеру удалось поймать ее взгляд. Она оставила уборку посуды и подошла к столику.

“Вот это да!” — изумился Гюнтер, глядя на нее. Несмотря на порядочный слой крем-пудры и густую ретушь теней, под левым глазом у официантки проступал огромный синяк.

“Так вот, значит, кто выступал вчера ночью в роли праведницы, урезониваемой суккубой Мертой”, — подумал Гюнтер. Он представил себе сцену “урезонивания” официантки ведьмой, и ему стало не по себе.

Официантка подошла к столику.

Гюнтер стал обстоятельно, переспрашивая, есть ли то или другое блюдо в наличии, заказывать обед. Официантка записывала, невпопад кивала или отрицательно качала головой. Вдруг она прекратила записи, вся напряглась и, уставившись в окно, всем телом обратилась в слух. С улицы далеким комариным писком донесся звук мотоциклетного мотора. Официантка стремглав сорвалась с места и, натыкаясь на стулья, выбежала на улицу. Гюнтер увидел, как к махавшей на улице руками официантке медленно подкатил мотоциклист в черной униформе. Официантка схватилась за руль и принялась что-то горячо объяснять ему сквозь грохот работающего мотора. Тот слушал и изредка отрицательно мотал головой. Когда официантка стала умоляюще заламывать руки, мотоциклист оттолкнул ее и, резко дав газ, умчался. Некоторое время официантка смотрела ему вслед, затем потерянно поплелась в ресторан. Лица на ней не было, по щекам катились слезы.

— Тильда! — позвал Гюнтер, вспомнив, как называл официантку “дядюшка” Мельтце. Ее надо было хоть как-то вывести из такого состояния. — Так вы меня будете сегодня кормить?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вопрос Гюнтера о библиотеке в ратуше чиновник бургомистрата воспринял с изумлением, недоуменно пожал плечами и стал объяснять, что публичная библиотека находится где-то на Бульварштрассе. Затем по подсказке Гюнтера он все-таки вспомнил, что газеты на бургомистрат приходят, и их подшивками ведает некая госпожа Розенфельд. И, кажется, в той же комнате находится и какое-то книгохранилище, но в этом чиновник уверен не был.

По крутой винтовой лестнице со стертыми ступенями Гюнтер поднялся на третий этаж башни ратуши и здесь обнаружил библиотеку. Чиновник оказался прав — то, что увидел Гюнтер, трудно было назвать библиотекой. Даже статус книгохранилища мало подходил к небольшой площадке третьего этажа башни у лестницы, ведущей наверх к механизму часов. Проход с лестницы в “библиотеку” перекрывали, оставив лишь узенькую щель у стены, два стола с разложенными на них подшивками газет. За ними, подпирая потолок, высились три стеллажа с теснящимися на полках старинными фолиантами. А у стрельчатого окна, застекленного мутными красными и зелеными витражами, стоял еще один стол, за которым сидела, закутавшись в плед, благообразная старушка и настороженно смотрела на Гюнтера. Не удивительно, что чиновник не знал о библиотеке в бургомистрате. А вот полицейский… Впрочем, он, конечно, был в курсе дела о похищении книг.

Гюнтер поздоровался, представился и начал пространно и путанно объяснять, что он любитель-библиоман, интересующийся старыми книгами, и, если госпожа Розенфельд ему позволит, то он с радостью ознакомится с библиотекой бургомистрата, поскольку наслышан, что здесь находится много раритетных изданий. Нет-нет, только здесь, непременно под присмотром госпожи Розенфельд… По мере того, как он говорил, лицо старушки все больше и больше расплывалось в благожелательной улыбке, глаза теплели.

— Покажите, пожалуйста, ваши документы, господин, Шлей, — неожиданно попросила она, когда Гюнтер закончил свою речь.

Гюнтер с готовностью протянул водительские права. Старушка внимательно изучила удостоверение, при этом ее лицо все больше расплывалось в улыбке.

— Не умеете вы врать, Гюнтер, — со смешком сказала она. — Просто удивительно, как вас держат в полиции. По-моему, для работы в полиции нужно иметь актерские данные.

Гюнтер окаменел. По спине пробежали холодные мурашки. Старушка в его глазах превратилась в ясновидящую ведьму.

Госпожа Розенфельд рассмеялась.

— Ты меня не узнал? — спросила она. — Да, верно, откуда тебе меня знать. Я тетка твоей жены — Лаура Розенфельд. Теперь вспоминаешь?

Действительно, на праздники они с Элис получали поздравительные открытки от какой-то Розенфельд, и Элис, кажется, даже с ней переписывалась. Но то, что тетка живет в Таунде, оказалось для Гюнтера неожиданностью — он всегда равнодушно относился к родственникам жены и не интересовался их корреспонденцией.

— Ну, вот, кажется, узнал, — закивала головой госпожа Розенфельд. — Как поживает Элис? Как Петер?

“Откуда она знает о ночном портье?” — мгновенно насторожился Гюнтер. И тут же вспомнил, что и его сына зовут Петер.

— Ведь ему уже восемь? — продолжала спрашивать госпожа Розенфельд. — Большой мальчик. Наверняка проказник. Все они в этом возрасте проказники… Да ты проходи сюда, садись, — спохватилась она. — Вот стул.

Гюнтер протиснулся между стеной и столами с газетами, выдвинул из угла стул и сел. В это время с потолка донесся угрожающий скрип, и часы на башне стали бить пять часов.

Госпожа Розенфельд вздохнула.

— Вот так я и работаю. Сквозит здесь, все открыто… Раньше библиотека находилась в подвале, но лет пять назад у нас были сильные дожди, грунтовые воды просочились, и книги начали сыреть. И тогда я вытребовала у доктора Бурхе, нашего бургомистра, эту комнату. Конечно, она тоже не годна для библиотеки — зимой холодно, да и летом, сам видишь, тоже… Сквозняки… Но другой комнаты мне не дали, а книгам здесь все же лучше, чем в подвале.

— Да что это я все о себе да о себе? — спохватилась Лаура Розенфельд. — Как вы там живете? Как Элис? Не болеет? Впрочем, что это я? Мы, старики, вечно о болезнях. А вы еще молодые… Вот, посмотри, у меня здесь фотография Петера.

Старушка извлекла из ящика стола фотографию.

— Пять лет и четыре месяца, — прочитала она на обратной стороне, и Гюнтер узнал почерк Элис. — У меня есть и ваши совместные фотографии, когда вы отдыхали на Золотом Взморье, но они дома. А фотографию Петера я ношу с собой. Я на нее часто смотрю. По-моему, Петер очень похож на дядю Густава. Помнишь дядю Густава? Он такой же был в детстве. Глаза такие же, и та же улыбка шалунишки. А вот этот вихор торчащий! Вылитый Густав в детстве!

Гюнтер кивал. В глаза он не видел дядю Густава. Он, кажется, и слышал о нем в первый раз.

— А ты все в полиции служишь?

У тетушки Лауры были старые сведения. Очевидно, Элис не писала ей, что Гюнтер ушел из полиции. А может, за эти годы она просто забыла. И слава богу, что она еще не знала о их разрыве с Элис.

— Наверное, уже до комиссара дослужился. А может… — Глаза у госпожи Розенфельд вдруг потемнели, улыбка исчезла, лицо приобрело встревоженный вид. — Ну, конечно! Чего бы это ты мне врал, что ты библиофил? Я так и знала, что наша полиция не сможет справиться с нечистью и вызовет кого-то из округа. Так ты…

Гюнтер положил ладонь на сухонькую руку госпожи Розенфельд.

— Тетя… — он споткнулся с непривычки, — Лаура. Я не могу вам ничего рассказать. Но я был бы вам очень признателен, если бы вы мне помогли.

— Да-да, конечно, — быстро закивала тетушка Лаура. — Я понимаю…

— Расскажите мне, что здесь у вас происходит.

— Ой, Гюнтер! — всплеснула руками тетушка. — У нас тут такое творится! — Голос ее перешел на шепот. — Такое… Не поверишь, но в городе появилась самая настоящая нечистая сила! Ведьмы летают, детей крадут, порчу напускают, всех запугивают… Если что не по их, так и убить могут… Аптекаря — они ведь! И у меня книги украли…

Гюнтер понял, что стройного рассказа у нее не получится.

— Когда все это началось? — перебил он.

— Когда началось? — переспросила тетушка и задумалась.

— Когда в городе появилась нечистая сила?

— Да месяцев пять назад… Может, шесть.

— Сразу после того, как божья благодать покинула город?

— Ты и про божью благодать знаешь? Нет, позже. А может, и сразу… Может, просто слухи до меня позже дошли.

— И “Старый Таунд” после?

— Да. Хоть она и пустая стояла, никто в гостинице не жил… Да они все новое громят! Вон из старого ресторанчика на тросе мотоциклом вытащили музыкальный автомат, проволокли через весь город и разбили о стены домов вдребезги. Все фонари в городе побили… А вчера уборочную машину сожгли.

— Кто — они?

— Ведьмы. Они еще суккубами себя называют. Ну, и еще эти, черные, на мотоциклах. А может, это они и есть.

— Они что, действительно на метлах летают?

— Летают… — тетушка вся сжалась, по лицу пробежала судорога страха. — Сама видела.

“Так, — подумал Гюнтер. — Все-таки правда. Ни лазерной сверхтехникой, ни психотропным воздействием младенцев со второго этажа не вытащишь”. Он категорически не хотел верить в мистические бредни, как бы реальны они ни были. Слишком канонически, по всем законам черной магии проявляли себя в городе потусторонние силы. Ну, может, за исключением мотоциклов. Но мотоциклы к мистике не относятся… И потом, чересчур уж планомерно сменилась божья благодать нашествием нечистой силы. Не верилось, что именно в Таунде, отмеченном в истории разве что посещением принца Уэстского, могли сойтись в последней битве Армагеддона силы добра и зла.

— А книги когда отсюда похитили? До появления нечистой силы? Или до пришествия благодати?

— Нет. Божья благодать уже покинула город. Это я помню точно. Отец Герх еще возносил в церкви хвалебные молебны, но чудес уже не было. А вот появилась ли уже тогда в городе нечистая сила, я не знаю. Наверное, еще нет.

Такого ответа Гюнтер не ожидал. Наметившаяся было связь между делами бога и дьявола порвалась.

— А какие книги похитили?

— У меня есть список. Я его составила доктору Бурхе.

Госпожа Розенфельд покопалась в ящике стола и извлекла две странички рукописного текста. Гюнтер посмотрел список. В основном все книги были по-латыни, и только некоторые названия он смог прочитать: “Некромантия в истолковании царя Соломона”, “Догма и ритуал в высшей магии”, “Апокалипсис”, “История ведовства и демонологии”, “География ведовства” да еще встретил знакомое название “Молот ведьм”. Всего по перечню похищенного значилось семьдесят три книги.

— Много.

— Да, много, — согласилась госпожа Розенфельд. — Причем их специально подбирали. Все книги либо по ведовству, либо по борьбе с ним и искоренению ереси. У нас есть очень ценные книги, просто-таки раритетные. Ну, например, рукописный “Пастырь” Гермы. Не оригинал, конечно, — переписан монахами монастыря святого Петра, в восьмом веке. Или тринадцатитомные “Магдебургские центурии”, изданные в Базеле в 1574 году. Но их не взяли. А взяли другие, менее ценные книги, хотя и среди похищенных значатся редкие издания.

— А это что за книга? — спросил Гюнтер, показывая на уже знакомое название.

— Это знаменитая книга “Молот лиходеев” или, как чаще говорят, “Молот ведьм”. Средневековый трактат монахов Генриха Инститориса и Якова Шпренгера по уличению в ведовстве и искоренению ереси.

— Редкое издание?

— Не очень.

— Скажите, госпожа Розенфельд, как, по-вашему, с какой же тогда целью, если не с целью наживы, воровали книги?

— Гюнтер! Что за официальность? — возмутилась тетушка Лаура. — Немедленно прекрати. А то я буду тебя называть господин Шлей!

— Извините, тетя Лаура, — рассмеялся Гюнтер.

— А что касается твоего вопроса… Ты знаешь, мне кажется, что они используют книги в качестве учебников. Да-да, не улыбайся. Как сказано в том же “Молоте ведьм”: “Величайшей ересью является неверие в деяния ведьм”. Вот они, похоже, и стараются заставить поверить в свою реальность.

Гюнтер только кивнул. Госпожа Розенфельд своими сентенциозными рассуждениями напоминала горбуна из кондитерской госпожи Брунхильд.

— Тетя Лаура, а кто-нибудь за это время интересовался вашей библиотекой?

— Нет, Гюнтер, никто, — покачала головой госпожа Розенфельд. — Газеты берут, а вот книги… Хотя, погоди! Был один человек — он даже работал здесь с книгами. Но это было еще в прошлом году. Осенью.

— Кто это был?

— Сотрудник Сент-Бургского университета. Он работал над диссертацией.

Гюнтер сдержался, чтобы удивленно не поднять брови. Университета в Сент-Бурге не было.

— Как его звали? Опишите мне его поподробнее, тетя Лаура.

— Звали его Витос Фьючер. Правда, странное имя? Иностранец, наверное, а может, иммигрант. Чувствовался в его речи незнакомый акцент. Слишком уж правильно говорил. Он привез в бургомистрат рекомендательное письмо из университета, и я даже разрешила ему брать книги для работы в гостиницу на ночь. Он всегда их исправно приносил утром. Правда, когда он внезапно уехал, не предупредив меня, то увез с собой “Наставления по допросу ведьм”, документы, входившие в состав Штадтфордских земских уложений за 1543 год. То есть, это я думала, что увез, потому что, когда я на следующий день доложила о пропаже доктору Бурхе, то он успокоил меня. Он сказал, что господина Фьючера срочно вызвали в Сент-Бург, и он передал “Наставления” доктору Бурхе. И доктор Бурхе на следующий день действительно принес “Наставления”.

— А какой он из себя, этот Фьючер?

— Молодой, лет тридцать — тридцать пять. Обаятельный… — Госпожа Розенфельд задумалась. — Ты знаешь, Гюнтер, вот бывают такие люди, немногословные, кажущиеся мрачноватыми, но скажут буквально несколько фраз, слов, и ты сразу же проникаешься к ним симпатией. Вот и Фьючер такой… И красивый, несмотря на то, что абсолютно лысый. Черты лица правильные, задумчивые, глубокие глаза, высокий лоб, а большая голая голова настолько правильная, что, я бы тоже сказала, красивая. Одевался он всегда с иголочки. Всегда в костюме, брюки наглажены, белая рубашка, галстук… Я никогда не видела, чтобы он расстегнул пиджак или ослабил узел галстука. Всегда такой аккуратный, подтянутый, корректный, вежливый… Голос приятный, тихий, обходительный…

— Каких-либо странностей за ним не заметили? В разговоре, поведении?

— Да нет, вроде бы… — тетушка Лаура пожала плечами. — Об акценте я тебе говорила… А ты знаешь, Гюнтер, были. Держался он скованно. Садился как-то необычно, замедленно, все время посматривая на стул, будто боялся, что стул из-под него вот-вот выдернут. А потом руки у него… Какие-то неумелые, что ли? Он так странно перелистывал страницы — не подушечками пальцев, а всей ладонью. И мне порой казалось, что у него протезы. И никогда здесь не писал, только читал. Как сядет, так и сидит, не шелохнется, вроде и не дышит. Причем застывал на несколько часов в настолько неудобной позе, что я удивлялась, как у него спина не затечет или шея. Да, чуть самое главное не забыла. Он, наверное, больной человек. Кожа у него такого землистого цвета, серая с синевой, и губы синие.

— Тетя Лаура, а полицию сюда вызывали, когда случилась кража? Они место происшествия осматривали?

— Да был тут Губерт — наш начальник полиции, — махнула рукой госпожа Розенфельд. — Повертел головой туда-сюда и ушел. Я и сама понимаю: что здесь осматривать, когда не то, что замка, дверей нет. Но, когда Губерт ушел, я поднялась по лестнице выше и увидела на ступеньках один офорт из “Капричос” Гойи. Тогда я обшарила весь чердак и у слухового окна нашла еще несколько офортов… А ты знаешь, Гюнтер, наверное, кража случилась еще до появления в городе этих. Потому что я тогда подумала, что ворам делать на крыше, когда можно спокойно вынести книги через любое окно на первом этаже. Они у нас легко открываются. То есть, я тогда даже не подумала, что это могут быть ведьмы на помелах. Хотя… Извини, Гюнтер, кажется, я сама запуталась…

Гюнтер понимающе кивнул.

— Покажите мне найденные офорты.

— Пожалуйста, пожалуйста, — засуетилась госпожа Розенфельд. Она снова полезла в стол и извлекла из нижнего ящика аккуратный плоский бумажный сверток. — Я их не стала класть на стеллаж, а на всякий случай спрятала сюда.

— Вы сообщили о своей находке в полицию?

— Да. Но Губерт только отмахнулся.

Гюнтер развернул сверток. Офорты были отпечатаны на толстом, желтоватом от времени картоне. На каждом листе ниже офорта стоял номер, название офорта, пояснение автора по-испански, а еще ниже — перевод. Конечно, искать какие-либо следы на картоне спустя шесть месяцев было бесполезным занятием, и все же Гюнтер скрупулезно изучил каждый лист. Следов он не нашел и тогда принялся заново рассматривать уже сами офорты. Больше всего ему понравился офорт № 68, изображающий двух ведьм, старую и молодую, летящих верхом на помеле. Почему-то именно так представлялись Гюнтеру ведьмы, летающие над Таундом. Он прочитал название: “Вот так наставница!” По-испански было написано: “Линда Мейстра”. Смутное беспокойство зашевелилось в Гюнтере.

“Линда Мейстра”, — прочитал он еще раз. Он не знал испанского, и в правильном переводе не был уверен. А о простом совпадении не могло быть и речи. Значит, не Шплинт, как он понял шипение Петера, а Линда! Значит, Линда… Он вспомнил, как горничная сказала ему: “Сегодня полнолуние”, и содрогнулся.

— Скажите, госпожа… тетя Лаура, — спросил Гюнтер треснутым голосом, — “Капричос” был у вас в единственном экземпляре?

— Почему же? — удивилась госпожа Розенфельд. — У нас было три экземпляра. Похитили все… Один мадридский, отпечатанный самим Гойей в 1799 году, второй — парижский 1869 года и третий — эти листы как раз из него — штадтфордский 1926 года.

Гюнтер еще раз внимательно осмотрел офорты и изучил надписи под ними, но больше ничего не обнаружил.

— Спасибо.

Он аккуратно сложил листы, завернул в бумагу и вернул госпоже Розенфельд.

— Тетя Лаура, — проговорил он, заглянув в глаза старушки. — Вы, конечно, в курсе всех сплетен города — городок-то у вас небольшой?

— Ну, уж и всех. Не очень-то я ими интересуюсь.

— И все же давайте немного посплетничаем.

Госпожа Розенфельд негодующе повела плечом.

— Тетя Лаура, — Гюнтер сделал вид, что не заметил ее реакции, — у вас в городе есть две близняшки, обе работают горничными: одна — в мотеле “Охотничье застолье”, другая в гостинице “Корона”. Что вы можете сказать о них?

— О близняшках?

Лицо тетушки оживилось: посплетничать она определенно любила.

— Близняшки — везде близняшки и похожи, как две капли воды. Но у наших характеры разные. Флора — которая в мотеле, — та построже будет, посерьезней. А Эльке — беспутная девчонка. Оторви и выбрось.

— Эльке? — удивился Гюнтер. — Это та, которая в “Короне”? Я слышал, ее Линдой называют…

— А это она и есть, — пренебрежительно махнула рукой тетушка. — Ее очередная блажь. Вдруг ей почему-то показалось, что ее имя чересчур легкомысленное, и теперь она от всех требует, чтобы ее называли Линдой. А как шлюху ни назови…

Госпожа Розенфельд вдруг подняла бровь и внимательно посмотрела на Гюнтера.

— Гюнтер! — Она погрозила ему пальцем. — Смотри, жене напишу, как ты здесь работаешь!

Гюнтер принужденно рассмеялся.

— Ну что вы, тетя Лаура, и мыслей таких не было. — Он посмотрел на часы и встал. — Спасибо вам большое.

— Как, ты уже уходишь? — расстроилась госпожа Розенфельд. — Мы так о вас с Элис и не поговорили…

— В следующий раз, тетя Лаура, — Гюнтер снова посмотрел на часы. — Дела.

— Может, домой ко мне заглянешь? Стритштрассе пятнадцать дробь три.

— Обязательно, тетушка. Непременно.

Гюнтер собирался раскланяться, как вдруг понял, что госпожа Розенфельд живет в доме с суеверной консьержкой.

— Стритштрассе пятнадцать? — переспросил он. — Кстати, где-то неподалеку от вас живет некто магистр Бурсиан. Вы случайно с ним не знакомы?

— Магистр Бурсиан? — Госпожа Розенфельд задумчиво пожевала губами. — Нет… Не припоминаю.

— Пожилой, небольшого роста, — стал уточнять Гюнтер, — грузноват, ходит всегда в цилиндре и с зонтиком-тростью, лицо круглое, румяное, большие седые бакенбарды…

— А, Олле-Лукое! — заулыбалась госпожа Розенфельд. — Знаю. Нет, это не его настоящее имя — настоящего я не знаю, — просто я его так для себя называю. Очень уж похож. Я его часто встречаю на улице возле дома. Он всегда улыбается при встрече, мы раскланиваемся, но близкого знакомства у нас нет.

— И давно вы его знаете?

— Да как тебе, Гюнтер, сказать… Наверное, недавно. Хотя в моем возрасте утверждать что-либо наверняка опрометчиво. Кажется, это было вчера, а как начнешь вспоминать, так и уже пять лет прошло. Помню, что весной он ходил в таком старомодном широком плаще без рукавов. Так что за полгода ручаюсь… Нет, ты знаешь, больше. На рождество он меня поздравил прямо на улице и букетик фиалок преподнес. Я тогда сильно растерялась и даже не поблагодарила. Ну, сам подумай, получить цветы от незнакомого человека… А потом, откуда зимой фиалки? “Похоже, магистр отпадает, — подумал Гюнтер. — Появился он в городе как минимум месяца за два до пришествия божьей благодати. Магистр иллюзиона и мистификации. Правильно бургомистр заметил, что он достаточно безобиден. А у святого отца Герха просто демонофобия”.

— Хорошо, что мы заговорили об Олле-Лукое! — неожиданно воскликнула госпожа Розенфельд. — Я ведь библиотекарь, и у меня сразу ассоциации с Андерсеном. А Андерсена у меня давненько брал доктор Бурхе. Так что спасибо, Гюнтер, помог вспомнить…

Она достала из коробки на столе худенькую пачку формуляров и открыла один из них.

— Ого! Больше двух лет держит! Пора напомнить!

— Ну вот, — засмеялся Гюнтер. — И вам от меня польза. Большое спасибо, тетя Лаура. До свиданья.

— До свиданья, Гюнтер. Обязательно загляни ко мне вечерком. Я всегда дома!

— Непременно.

Гюнтер спустился по лестнице, вышел на площадь и, распугивая голубей, пошел в гостиницу. Часы на башне стали бить шесть, и Гюнтер порадовался, что вовремя покинул библиотеку. Рабочий день закончился, и, уйди он вместе с госпожой Розенфельд, ему бы от нее не отвязаться. А его сейчас интересовал “клоп” номер пять. Очень интересовал.

Гюнтер вошел в номер, машинально глянул на часы и замер. Индикатор “воскресенье” на электронных часах весело подмигивал сквозь поляризационное стекло. Черный — зеленый, черный — зеленый…

“Вот так, — ошарашенно подумал он. — Охотник стал дичью… А что ищет в Таунде Моримерди? Что нужно здесь военной контрразведке?” Гостиничный номер кишел электронными клопами, и Гюнтер с грустью подумал, что против них, как и против настоящих клопов, самым действенным средством является радикальное средство принца Уэстского. Одно утешало Гюнтера, что сегодня он предусмотрительно прихватил всю аппаратуру с собой. Ребятам из контрразведки начихать на ключевую фразу, запирающую память компа. Сканирующий высокочастотный дистанционный детектор считывает информацию с любого компьютера с расстояния полуметра. В том числе и ключевую фразу.

— Приму-ка я ванну, — буркнул Гюнтер, чтобы его расслышали. — Устал, как собака…

Он прошел в ванную комнату, повесил на вешалку сумку и открыл пасти обоих грифонов. Затем посмотрел на себя в зеркало, потрогал щеку и неожиданно вспомнил, что зеркало может служить прекрасным отражателем для лазерной киносъемки. Тогда он закрыл пасть грифона с холодной водой и вышел, чтобы раздеться.

Когда Гюнтер, голый, в одних шлепанцах, вернулся, то увидел, что клубы пара, поднимаясь из ванны, активно всасываются вытяжной вентиляцией.

— Черт, — снова буркнул он для “клопов”, — хотел принять парную…

Гюнтер взял мочалку, стал на край ванны и тщательно закупорил отдушник. Затем достал из сумки приемник, настроил его на первую попавшуюся станцию, передававшую жесткий ритмичный джаз, больше похожий на рок, и включил звук на всю мощность.

Когда пар непроницаемым туманом заполнил комнату, и на зеркале осела мутная роса, Гюнтер переключил воспроизведение кристаллозаписи на наушники, сел на ванну и стал слушать. Вначале он перебрал “клопов” бургомистра, но они, как Гюнтер и ожидал, молчали. Только “клоп” из-под ручки портфеля передал двухминутный разговор между доктором Бурхе и госпожой Шемметт. Бургомистр просил, чтобы ему принесли в кабинет дров для камина — сегодня ночью он собирался работать. Зато работы с пятым “клопом” оказалось предостаточно. Запись была сплошная — комп абсолютно ничего не мог отсечь. Просто удивительно, как женщины могут столь много говорить.

Все утро, пока Гюнтер в своем номере знакомился с подробностями частной жизни бургомистра, Линда провела в комнате прислуги на первом этаже в обществе трех подруг. Все четверо без умолку тараторили, так что порой трудно было разобрать, о чем они говорят. Добрую половину времени Линда подробно, со знанием дела, с ошеломляющими подробностями живописала сегодняшнюю ночь, проведенную ею в двадцать шестом номере. Гюнтеру никогда не приходилось слышать о себе такое. Он краснел, бледнел, приходил в бешенство, несколько раз пропускал куски записи. В 10.22 подружки покинули комнату прислуги и на площади сели на мотоциклы. Гюнтер так и не разобрал, кто вел мотоциклы, то ли сами девушки, то ли ребята, которые приехали за ними.

Через полчаса, в 10.56, мотоциклы, судя по реву моторов, съехали с трассы и еще минут двадцать пробирались по бездорожью. Наконец в 11.19 моторы заглохли. Некоторое время была тишина, доносились только приглушенные звуки шагов по траве, звяканье чего-то, снимаемого с мотоциклов. Затем Линда проговорила:

— Да, это подходящая местность…

И тут же грянула музыка. Сумочку Линда, очевидно, положила рядом с магнитофоном, потому что орал он немилосердно. Ребята в черных комбинезонах хоть и побили в городе все музыкальные автоматы, музыки не чурались. Впрочем, подбор репертуара — Гюнтер узнал рок-группы “Трон Вельзевула”, “Сатана и его братья”, “Мистическая пентаграмма” — говорил сам за себя. Гюнтер долго пытался, следя по компу, как по индикатору записи, поймать в перерывах между песнями обрывки разговоров, но ничего существенного не услышал. В 15.07 запись резко оборвалась, и дальше шла полная тишина.

Гюнтер вынул из ушей тампоны наушников и услышал, что приемник шипит и трещит, пытаясь в узком диапазоне, выставленном на шкале Гюнтером, самонастроиться на какую-нибудь станцию. Гюнтер посмотрел на часы: 23.22. Ничего себе поработал! Пять часов прослушивал “клопа”, но ничего интересного так и не выловил. Не удивительно, что станция, передававшая джаз, давно закончила свою работу.

Гюнтер громко зевнул, потянулся.

— Эх, вздремнул маленько! — сказал он и перевел настройку на круглосуточную станцию Брюкленда. Затем достал из сумки новую кювету, вставил ее в приемник и включил прямое прослушивание.

— …свернул Петеру челюсть, — услышал он чей-то женский голос.

— Так… — протянул голос Линды. — И чем еще интересуется мой разлюбезный господин Шлей?

— Как сама понимаешь, Мейстра, от инкуба Петера в его положении добиться вразумительного ответа было трудно. Но насчет книг — это точно.

— Хорошо. Значит, так. Заберете Шлея в полночь к козлу. Лучше всего через окно. И не опаздывайте. Я прибуду в час ночи. Все ясно?

— Да, Мейстра.

Послышался звук открываемой двери, и все стихло.

Голос говорившей показался Гюнтеру знакомым. Он нашел запись вчерашнего шабаша суккуб при сожжении уборочной машины и провел идентификацию. Голос принадлежал суккубе Мерте.

Гюнтер снова посмотрел на часы. 23.36.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Над крышей гостиницы вставала полная луна, заливая пепельным светом пустую площадь. Без единого огонька город выглядел мертвым, покинутым и заброшенным.

Притаившись на сиденье “бьюика”, Гюнтер наблюдал за окном своего номера. Поднимавшаяся из-за гостиницы луна мешала, слепила глаза, но менять точку наблюдения было поздно. Когда часы на башне стали приглушенно бить полночь (звукоизоляция салона “бьюика”, к сожалению, была превосходной), Гюнтер хотел опустить стекло, но, передумав, покопался в сумке и прилепил на присоске к боковому стеклу усилитель-микрофон. Последние удары часов могильным звоном кладбищенской часовни ворвались в салон автомобиля.

Ждать долго не пришлось. Но и различить что-нибудь определенное из-за слепящего света луны Гюнтеру не удалось. Черный проем окна практически сливался со стеной, и Гюнтер пожалел, что в его наборе “промышленного шпиона” нет нокт-очков для ночного видения.

Донесся неясный шорох, заскрипели открываемые шире створки окна, звук которых сразу заглушило недовольное воркование разбуженных голубей, устроившихся на ночь на карнизе гостиницы. В номере зажглись блеклые, сизые, как огни святого Эльма, светлячки, немного поблуждали по комнате и погасли.

— Нет его, — послышался женский голос. — Но я чую его дух — был здесь недавно.

— Поищем на площади? — предложил другой женский голос.

Рука Гюнтера непроизвольно скользнула под пиджак и нащупала под мышкой рифленую ручку “магнума”.

— Нет, — сказал первый голос-Время дорого. Сегодня ночью у нас праздник, и мы можем не успеть на поляну. А этот Шлей от нас никуда не уйдет. Завтра ночью мы его найдем.

— Был бы с нами кот, он бы его мигом нашел! — пожалел второй голос.

— Завтра возьмем у Мейстры кота. А сейчас в путь!

Стукнули створки окна, на карнизе опять всполошились, захлопав крыльями, голуби, и Гюнтер увидел, как через конек крыши, пересекая огромный диск полной луны, бесшумно мелькнули три большие тени.

“Вот так похитили детей из госпиталя, — подумал Гюнтер. — И гостиницу “Старый Таунд” громили так же… И, вероятно, так же крали книги из библиотеки бургомистрата”. Как ни реальна оказалась мистика в Таунде, Гюнтер по-прежнему не верил в ее потустороннее происхождение. И хотя временной отрезок между пребыванием в городе Фьючера, научного сотрудника несуществующего Сент-Бургского университета, и появлением здесь потусторонних сил был довольно велик, но между корректным, вежливым, больным туберкулезом странным человеком и мрачными чудесами Таунда ощущалась пусть еще не четко обозначенная, но явная связь.

Гюнтер подождал немного, затем достал из сумки приемник и включил пятый канал.

— …щепотку сушеной жабьей икры… — услышал он протяжный, медленный шепот Линды, — …восемь мышиных хвостиков… толченый зуб еретика… каплю свернувшейся крови некрещеного младенца…

У Гюнтера пробежали по спине мурашки. Он выдернул на приемнике пирамидку локационной антенны. Подрагивая, как стрелка маятника, центральный усик указывал на север.

— … а теперь все варить на синем медленном огне, — удовлетворенно закончила Линда.

Гюнтер внимательно осмотрел площадь и тронул “бьюик” с места. Усик локационной антенны вывел Гюнтера на окраину и указал на небольшой одноэтажный домик, притиснутый к старой, полуразрушенной городской стене. Гюнтер проехал мимо, вывел машину за город и остановил ее на пустыре. Сумку брать с собой не стал, только достал из нее универсальную отмычку. Захлопнув дверцу “бьюика”, он машинально похлопал себя по карманам и в одном из них обнаружил “грету”. Он усмехнулся. Вооружен до зубов.

Стараясь ступать тихо, Гюнтер подошел к домику Линды и осторожно заглянул в окно. В комнате мерцали призрачные блики, и ничего, кроме очага в углу, слабо тлеющего редкими голубыми языками пламени, и висящего над огнем большого котла, он не различил. Гюнтер уже приготовил отмычку, но воспользоваться ею не пришлось. Дверь была приоткрыта. Он постоял немного у входа, затем достал из-под мышки “магнум”.

“Первым делом я пристрелю кота!” — зло решил Гюнтер, распахнул дверь и шагнул в дом.

У очага стояла голая, с распущенными волосами Линда и мешала варево в котле деревянной ложкой с длинной ручкой. У ее ног ластился большой черный кот с металлическим ошейником.

— Доброй ночи, — проговорил Гюнтер и добавил: — Линда Мейстра!

— Ба! — не удивилась Линда и улыбнулась. — Мы его ищем, а он сам к нам!

В ее улыбке не было доброжелательности. В голубых отблесках пламени ее лицо резко обострилось, приобрело отталкивающее хищное выражение, зубы казались мелкими и острыми.

— Ну, иди сюда, поросеночек наш!

Линда перестала мешать варево и поманила Гюнтера рукой.

Гюнтер почувствовал, как его охватывает непонятная сонная слабость. Как бы со стороны он увидел, что делает шаг к Линде, а рука с пистолетом безвольно опускается. Огромным усилием воли он задержал следующий шаг и, превозмогая свинцовую тяжесть руки, попытался поднять пистолет. Кот угрожающе зашипел, распушил хвост и неторопливо двинулся к нему.

Собрав остатки воли, Гюнтер немеющими пальцами нажал на спусковой крючок. Пуля прошила кота насквозь, с визгом отрикошетила от каменного пола, но кот прыгнул. Еще несколько пуль попали в кота на лету, прежде чем он мертвой хваткой впился зубами в кисть Гюнтера.

И тут раздался жуткий смех Линды.

— Не трожь его, Бэт Нуар! Ты же видишь, поросеночек совсем глупенький!

Кот отпустил свою хватку и, спрыгнув на пол, уселся в сторонке как ни в чем не бывало. Будто и не прошили его тело несколько пуль. Зелеными светящимися глазами он уставился на Гюнтера.

— Глупенький поросеночек! — снова протянула Линда, улыбаясь одними губами. Она медленно направилась к Гюнтеру. — Теперь ты наш!

Кровь быстрыми каплями сбегала с руки на пол, но у Гюнтера не было сил не то чтобы пошевелиться, но даже посмотреть на руку. Взгляд его полностью тонул в черных глазах ведьмы, и он чувствовал, как в нем угасают последние искры сознания. Чисто машинально, уже не отдавая себе отчета, он еще раз выстрелил.

Не оставив ни малейшего следа, пуля вошла в живот Линды, позади нее гулким звоном рикошета отозвался котел на очаге.

— Ты мне так праздничную похлебку испортишь, — по-прежнему улыбаясь, проговорила Линда, и Гюнтер почувствовал, как пальцы сами собой разжимаются, и пистолет с гулким стуком падает на пол.

Дальнейшее Гюнтер воспринимал как в дурмане тяжелого сна. Остатки затуманенного сознания фиксировали происходящее смутными кусками. Линда раздела его донага, бросая одежду под ноги, натерла тело жирной, остро пахнущей мазью. Кажется, потом она еще что-то делала с ним. Как бы со стороны он ощущал, что его дергают за волосы, крутят уши, нос, противоестественно сгибают и разгибают ноги и руки. Временами Гюнтеру казалось, что он висит над землей, и его тело завязывается узлами, как веревка. Тогда сознание на миг вспыхивало искрой, в памяти всплывал офорт Гойи “Первые опыты”, но тут же сознание ускользало, и он переставал понимать, что с ним происходит.

Очнулся он от неожиданного вскрика Линды:

— Ай, похлебка сбежит!

Гюнтер лежал голый на полу, на ворохе своей одежды. Кажется, перед этим он упал на нее откуда-то с высоты. Линда стояла у очага и мешала варево в котле. В левой руке она держала раскрытую книгу и громко читала из нее заклинания. Кот терся о ее ноги и урчал на всю комнату.

Что-то давило под ребра, Гюнтер приподнялся и потрогал рукой. Сквозь ткань пиджака прощупывалась “грета”. Еще не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Гюнтер лихорадочно зашарил по пиджаку в поисках кармана. Услышав шорох, кот повернулся, ощетинился шерстью, зашипел, но было поздно. Гюнтер выхватил пистолет и выстрелил.

Кота отбросило к стене, он взвыл, но после второго выстрела затих. Линда от неожиданности уронила книгу, увидела убитого кота, повернулась к Гюнтеру и страшно закричала. Гюнтер вновь почувствовал, как его охватывает апатия безразличия, и стал стрелять — не целясь, уже ничего не видя, — пока не разрядил всю обойму.

Когда Гюнтер вновь пришел в себя, в доме стояла тишина. У очага на полу, скорчившись, неподвижно лежала Линда, пена из котла переливалась через край и, шипя, падала в огонь.

Гюнтер встал на трясущихся ногах и принялся одеваться. Когда он натягивал рубашку, то обратил внимание, что рана на запястье от зубов кота затянулась и, хоть и зияла свежими рубцами, производила впечатление глубоких царапин недельной давности. Все-таки мазь у Линды была чудодейственной.

Он полностью оделся, подобрал с пола оба пистолета, и наконец, отважился подойти к телу Линды. Линда была мертва — все пули попали в цель: в бедро, в живот, в левую грудь и под левый глаз. Варево в котле вдруг резко вспенилось, залило очаг, и комната погрузилась во тьму. Гюнтер достал зажигалку и зажег ее. Если это и был дом Линды, то она в нем не жила. В единственной комнате стоял большой деревянный стол, заставленный склянками, глиняными кувшинами, чашками, ступками. На табурете лежала одежда Линды, рядом стояли ее босоножки и сумочка.

Гюнтер подошел к столу. В каждой склянке, ступке, кувшине находилась либо какая-нибудь жидкость либо порошок. В надписях на склянках Гюнтер не разбирался, поэтому ничего трогать не стал. Он поднял зажигалку повыше и тут же опустил. Углы комнаты заросли паутиной, а с балки под потолком свешивались гроздья связанных за хвосты мышей, пучки сухих трав, еще чего-то непонятного, но омерзительного на вид, а у стены висела на веревке обрубленная по локоть человеческая рука.

“Пусть в этом паноптикуме разбирается полиция”, — подумал Гюнтер, погасил зажигалку и направился к сереющему пятну приоткрытой двери. По пути он споткнулся о что-то, нагнулся и поднял уроненную Линдой книгу в кожаном переплете.

“А вот ее я возьму с собой”, — подумал он, а потом достал носовой платок, снова зажег зажигалку и вернулся к столу. Взявшись платком за сумочку, Гюнтер извлек из-под монограммы “клопа”, затем протер платком лицевую сторону сумочки. Точно так же он протер и ручку входной двери. Кажется, все. Больше он ни к чему не прикасался.

Шагнул на крыльцо, но его сильно шатнуло, и Гюнтер схватился за косяк двери.

— Черт! — тихо выругался он. Не хватало, чтобы от полученного стресса он свалился на пороге дома, и завтра утром его здесь обнаружила полиция. Он постоял немного, прислушиваясь к себе. Земля под ногами казалась зыбкой, в теле ощущалась необычная легкость и пустота.

“Ничего, — решил Гюнтер, — до машины как-нибудь доберусь”. Он отпустил дверь, протер место, за которое держался, платком и сделал несколько быстрых шагов. Его сильно повело в сторону, и он почувствовал, что падает на левый бок. Инстинктивно Гюнтер выставил руки, но они так и не встретили земли. Вначале он не понял, что с ним происходит, и только затем, к своему ужасу, увидел, что висит более чем в метре над землей и продолжает медленно подниматься. И еще он чувствовал, что неведомая сила влечет его по улице куда-то к центру города.

Вначале он плыл по воздуху неподвижно, совершенно ошарашенный происходящим, затем стал дергаться, брыкаться, но это ни к чему не привело. Неведомая сила продолжала нести его по воздуху, медленно поднимая все выше и выше. Когда он достиг площади, из переулка верхом на метле вылетела ведьма с совой на плече. Увидела его, засмеялась и лихо очертила вокруг Понтера круг.

— Что, поросеночек, помочь? А то к утру не доберешься!

Гюнтер буркнул что-то невразумительное, затем догадался, что его принимают за своего, и недовольно, чтобы отвязаться, отрезал:

— Я сам.

— Тогда — до встречи! — махнула рукой ведьма и умчалась.

Гюнтера охватила злость. Все представлялось как в дурном сне. Нереальном, жутком, кошмарном, как офорты Гойи. “Сон разума рождает чудовищ”… Кажется, так сказано у Гойи? Крепко спит разум в Таунде, если он позволил возродиться суеверному ужасу перед силами зла, позволил сну материализоваться, чтобы сонм мистических чудовищ тенями бродил по улицам города. Почему все это случилось? Откуда они взялись? Неужели во всем Таунде нет ни одного бодрствующего человека?!

Гюнтера несло прямо на ратушу, но возле самого здания направление движения чуть изменилось, и он поплыл по воздуху мимо башни, как раз напротив циферблата часов. Часы показывали без десяти час. Он рванулся, попытался дотянуться до большой стрелки, но не хватило буквально нескольких сантиметров. Тогда он, отпустив ремешок книги и используя его как петлю, все-таки достал до стрелки, подтянулся и ухватился за нее руками. Но, как он ни напрягал мышцы, подтянуться еще ближе ему не удавалось. Неведомая сила тянула его все сильнее и сильнее — еще немного, и руки бы не выдержали.

— Я не ваш… — выдавил он сквозь сцепленные зубы. — Мой разум не спит!..

Пальцы разжимались. И тут Гюнтера захлестнула ярость.

— Нет! — закричал он. — Не верю! Не верю в вас всех: колдунов, ведьм и всех прочих! Не может вас быть!..

Его швырнуло о циферблат часов, он больно ударился о него и повис на стрелке. Неведомая сила отпустила Гюнтера, и он снова ощутил притяжение Земли и почувствовал, как стрелка часов под его весом прогибается. Тогда Гюнтер быстро нащупал под ногами опору и застыл, прижавшись к циферблату.

Он стоял так, судорожно сжимая стрелку и дрожа всем телом, и никак не мог прийти в себя. Только когда часы стали бить час ночи, Гюнтер словно очнулся, посмотрел вниз и стал думать, как ему спуститься с башни. Карабкаться по стене вниз было невозможно, и тогда он осторожно забрался на крышу, через слуховое окно попал на чердак, откуда мимо книгохранилища госпожи Розенфельд спустился по лестнице на первый этаж. Лаура Розенфельд была права — открыть окно и выбраться из ратуши оказалось пустяковым делом.

И только когда Гюнтер уже стоял на площади, он подумал, что можно было выйти и через дверь — он совершенно забыл, что в кармане лежит отмычка. Гюнтер машинально потянулся к карману и ощутил, что его кисть сдавливает ремешок книги. Он поднял книгу к глазам и увидел на ней латинскую надпись. Вероятно, одно из названий из списка Лауры Розенфельд.

Сознание неожиданно заработало четко и ясно. Гюнтер, кажется, начинал понимать, что держит в руках. Вспомнилось, как вместе с криком: “Не верю!..” его швырнуло на циферблат часов. И почему-то подумалось, что в это же время ведьма с совой на плече потеряла колдовскую силу и, кувыркаясь в воздухе, камнем летит к земле. Гюнтер расстегнул и застегнул застежки книги. Одно название сменялось другим с калейдоскопическим мерцанием, как информация о задержке рейсов на табло в аэропорту.

“Сон разума…” Гюнтер поднял голову и окинул взглядом площадь.

“Проснитесь! — хотелось закричать ему на весь город. — Посмотрите на себя — кто вы и что вы! До каких же пор!..”

Но Гюнтер не крикнул. Голос его потонул бы, как в вате, в пустыне города. И будь даже его голос гласом божьим, и подними он сейчас всех жителей с постелей, как из могил в судный день, и собери вокруг себя — не добился бы он желаемого. Смотрели бы на него, не отрывая взглядов, не было бы в их горящих глазах сна, внимали бы каждому его слову… Но жгучие зерна слов пробуждения падали бы в их души плевелами, потому что видели бы они в нем мессию, и бодрствовали бы их тела, но спал бы разум. Потому что разбудить разум можно только самому. Самому, в себе самом. И ни богу, ни сатане этого не дано. И никому, кроме самого Человека.

Гюнтер опустил голову. Все, что он мог сделать, он уже сделал. Оставалось одно. Он крепче намотал на руку ремешок книги и зашагал к дому бургомистра.

Дом бургомистра стоял такой же мрачный, с темными, закрытыми ставнями окнами, как и все дома в городе. Но Гюнтер знал, что в доме бодрствовали. Не мог доктор Бурхе спать в ночь полнолуния.

Открывая отмычкой дверь, Гюнтер краем глаза уловил движение какой-то тени у одного из деревьев на газоне. Он задержался на пороге, делая вид, что ищет что-то в кармане, но тень больше не шевелилась. Видно, почудилось, а может, просто ветер колыхнул крону дерева. На всякий случай он запер дверь изнутри, вставив отмычку в замочную скважину так, чтобы ее нельзя было вытолкнуть с другой стороны.

Вспоминая количество шагов бургомистра, повороты, количество дверей, Гюнтер поднялся по лестнице на второй этаж и остановился перед дверью, из-за которой пробивалась полоска света. Осторожно надавив на створку, Гюнтер приоткрыл дверь.

Доктор Бурхе сидел в своем кабинете. На столе, освещенном настольной лампой, стояли наполовину опорожненная бутылка “порто”, сифон с водой, стакан и блюдечко с лущеными орехами. Сам бургомистр сидел за столом и сосредоточенно раскладывал пасьянс, медленно шевеля губами. По стенам и потолку прыгали блики огня из камина.

Глядя на блики, Гюнтер вспомнил, что доктор Бурхе сегодня дома один — госпожа Шемметт отпросилась к сестре на день рождения. И только теперь Гюнтер подумал, что под днем рождения в ночь полнолуния госпожа Шемметт могла подразумевать шабаш суккуб. Впрочем, это его уже не интересовало. Он вынул из кармана пистолет и шагнул в комнату.

— Доброй ночи, доктор Бурхе, — проговорил он, аккуратно прикрывая за собой дверь.

Бургомистр застыл изваянием. Карта из приподнятой руки выпала и, перевернувшись, упала на стол картинкой вверх.

“Девятка червей, — отметил Гюнтер. — Любовь. Больше бы подошла восьмерка пик — неприятные разговоры”.

— Можете не вставать, — с сарказмом продолжил Гюнтер. — Но и резких движений делать не советую. Кое-кто сегодня уже получил свою порцию серебра. Я понимаю, что вас может устроить и медь, но не заставляйте меня поверить, что вам этого очень хочется.

Бургомистр медленно опустил руки на стол. Он, не отрывая взгляда, смотрел не на пистолет, а на книгу в руке Гюнтера. Гюнтер усмехнулся и подошел к столу.

— Чертовски хочется пить, — проговорил он и положил пистолет на стул возле себя. — Я понимаю, вы не ждали гостей и не приготовили лишний бокал. Позвольте воспользоваться вашим?

Он взял стакан, налил из сифона воды и залпом опрокинул в себя. Доктор Бурхе по-прежнему находился в прострации.

“Неужели я переоценил его?” — подумал Гюнтер.

— Ух! — выдохнул он. — Хорошо. Будто на свет народился. Позвольте еще?

Он налил второй стакан, снова запрокинул голову, делая вид, что полностью поглощен утолением жажды. На этот раз ловушка сработала. Рука бургомистра метнулась к пистолету, схватила его, и доктор Бурхе, не раздумывая, стал нажимать на курок. Боек несколько раз сухо клацнул, и лицо бургомистра недоуменно вытянулось.

— Фу-ух! — снова удовлетворенно выдохнул Гюнтер. — Кажется, напился.

И тут же, без замаха, резким, точно рассчитанным движением ударил бургомистра. Тот повалился в кресло.

Пожалев, что наручники остались в сумке в “бьюике”, Гюнтер оборвал селекторный шнур и подошел к бургомистру.

— Я же предупреждал, чтобы вы не делали резких движений.

Гюнтер накрепко привязал бургомистра шнуром к спинке массивного кресла, оставив левую руку свободной по локоть. Затем вынул из кармана пиджака бургомистра носовой платок и вложил ему в ладонь.

— Вытрись. А то похож на поросеночка, с которым поигрались суккубы.

Бургомистр с трудом дотянулся рукой до лица и стал вытирать кровь. Гюнтер достал из бара новый стакан, пододвинул к столу свободное кресло, сел и плеснул в стакан на палец “порто”.

— Будем считать, — проговорил он, — что в ожидании аудиенции со мной вы брились с немыслимой скрупулезной тщательностью. Но, на вашу беду, лезвие оказалось плохо выправленным…

Гюнтер отхлебнул из стакана, поморщился и взял орешек.

— Продолжим нашу беседу, — сказал он, — хотя она больше напоминает монолог. Я выполнил выше задание. Как насчет окончательного расчета?

— Развяжите меня, — наконец выдавил бургомистр. — Я вам заплачу.

— Это чем же? — усмехнулся Гюнтер. — Серебром в живот? Минут пять назад вы уже пытались. Так что давайте посидим пока так.

— Что вам нужно? — хрипло спросил доктор Бурхе.

— Побеседовать с вами. Услышать ответы на некоторые вопросы. Знаете, по роду моей профессии мне приходится таскать для нанимателя каштаны из огня. Но я не люблю, когда из меня делают подсадную утку без моего ведома. Я тогда очень сержусь.

Бургомистр склонил голову к руке с платком и промокнул подбородок.

— Хорошо, спрашивайте, — буркнул он.

Гюнтер снял с руки ремешок и положил на стол книгу.

— Что собой представляет реализатор?

Доктор Бурхе застыл с поднятым платком. Он явно не ожидал, что Гюнтер знает столь много.

— Так я жду.

— Не знаю… — выдавил бургомистр.

— Ой ли?

— Что он собой представляет, я действительно не знаю. Вот что он может…

— Хорошо. Рассказывайте, что он может.

— Он реализует любой текст. Достаточно вложить в него книгу и начать читать вслух, как реализуется самое неправдоподобное и даже сверхъестественное…

— Реализует любую книжную фантазию?

— Да.

— Этого мало. Тогда бы Таунд был наводнен книжными персонажами, а у вас на метлах летают вполне реальные женщины. Ваши согражданки. Как вы это объясните?

— При чем здесь персонажи? Их можно так же легко убрать, как и вызвать. Самое главное — можно воплотить идею текста. Ну, например, прочитав заклинание, можно придать метле способность летать по воздуху, человеку — неуязвимость… А потом, прочитав отрывок и вызвав персонажей, можно, положив руки на переплет, заставить их делать то, что хочешь. Но это трудно… У меня не получалось, а вот отец Герх справлялся с этим отменно.

— Да уж наслышан… — Гюнтер взял еще один орех. — Благодать божья… Откуда у вас реализатор?

Бургомистр вновь опустил голову и принялся промакивать кровь на лице. Было видно, как он пытается придумать подходящую версию.

— От Серого? — спросил Гюнтер. По реакции бургомистра Гюнтер понял, что доктор Бурхе отбросил предыдущую версию и принялся придумывать новую.

— Серый — это Фьючер? — вновь выбил почву из-под ног бургомистра Гюнтер. — Не темните, Иохим-Франц, я знаю многое и теперь только уточняю детали. Это Фьючер?

— Да, — сдался доктор Бурхе.

— Кто он? И как к вам попал реализатор?

Доктор Бурхе тяжело вздохнул.

— Не знаю, кто он. Нечеловек. Как вы сами понимаете, до создания такого реализатора мы еще не доросли. По-моему, Серый… то есть Фьючер, изучал историю Земли, так сказать, по первоисточникам.

“Ничего себе первоисточники, — подумал Гюнтер. — Конечно, бургомистр прав. Создать реализатор не в человеческих силах. Но если Фьючер — “зеленый человечек”, то какое же представление получит о землянах иная цивилизация, если будет изучать нас по таким вот первоисточникам?!”

— Как попал к вам реализатор? — По лицу доктора Бурхе Гюнтер увидел, что тот начинает готовить ему очередную версию. — Не пытайтесь меня кормить сказочками, я вас уже предупреждал! Какую роль в этом сыграл Губерт?

— И до него докопались… — уныло протянул бургомистр. — Прав был святой отец — вы чересчур дотошны… Хорошо. Я расскажу.

— И поподробнее.

Бургомистр согласно кивнул.

— В прошлом году, в ноябре, часа в два ночи меня вызвал по телефону Губерт. Говорил он сбивчиво, и я почти ничего не понял, кроме того, что он в гостинице “Корона”, обороняясь, убил человека. Ну, а когда преступление совершается начальником полиции, делом приходится заниматься светским властям, то есть мне, пока из округа не пришлют следователя. Я приехал в гостиницу и узнал, что Губерт застрелил некоего Фьючера, сотрудника Сент-Бургского университета. Я его немного знал, он обращался ко мне с рекомендательным письмом, чтобы ему разрешили работать в библиотеке бургомистрата Фьючер… Тело Фьючера лежало на полу рядом со столом, в вытянутых руках он сжимал вот эту книгу. Я, конечно, тогда еще не знал, что собой представляет ее кожаный переплет. Как объяснил мне Губерт и подтвердила прислуга, его вызвали в гостиницу, чтобы он разобрался с постояльцем. По ночам из номера Серого… Фьючера доносились жуткие крики, вопли, тянуло дымком паленого мяса ну и все такое прочее. Поэтому Губерт, чтобы застать постояльца на горячем (прислуга, убиравшая номер днем, естественно, ничего не находила), пришел ночью, дождался, когда из-за двери стали доноситься душераздирающие крики, открыл запасным ключом дверь и ворвался в номер. И попал на заседание инквизиционного трибунала. С перепугу Губерт начал палить из пистолета, но жуткая картина тут же исчезла, и остался только труп постояльца. Честно говоря, я тогда подумал о гипнозе.

— Куда вы дели труп?

— Никуда. Под утро он растворился в воздухе на моих глазах.

— И тогда вы замяли дело, припугнули Губерта, что-то наврали прислуге…

— Я сказал прислуге, что в номере был видеомагнитофон, и что за нарушение тишины и спокойствия в ночное время мы выдворили постояльца из города. К счастью, Губерт проводил операцию сам, без понятых. Сами понимаете, закон о нарушении спокойствия в ночное время — одно, но врываться со свидетелями в номер, где действительно работает видеомагнитофон… При хорошем адвокате это могло стоить Губерту места начальника полиции.

— А вы взяли книгу, показали ее отцу Герху, который и обнаружил ее чудесные свойства и попытался применить их на практике. Так?

— Так. Но потом книгу у нас украли…

— Хватит! — оборвал Гюнтер. — Хватит меня баснями кормить! С каких это пор полиция без стука врывается в гостиничные номера да еще без понятых? Как все было на самом деле?!

Губы бургомистра сжались. Взгляд застыл, стал жестким, тяжелым, свинцовым.

— Может быть, вы ко всему еще и член тайного общества? — съязвил Гюнтер и неожиданно увидел, как зрачки доктора Бурхе неощутимо быстро щелкнули подобно диафрагме фотоаппарата.

— Губерт тоже из тайного общества?

Вопрос был задан чисто риторически — Гюнтер знал, что ответа на него не получит. Копание в этом направлении не имело смысла. Он сохранит свои тайны. Несомненно, история, рассказанная бургомистром, не стоила выеденного яйца. Ни о какой случайности не могло быть и речи. Вероятно, они долго наблюдали за Фьючером, может быть, даже пытались вовлечь его в свое общество. Вряд ли они так сразу поняли, с кем имеют дело. Но когда поняли, то, несомненно, убрали Фьючера. Слишком велик был риск превратиться из пастухов в овец — неизвестно ведь, на что способен был Фьючер, и кто потом в чьей воле мог оказаться… И, конечно, кражу реализатора тоже нельзя отнести к непредсказуемым. Гюнтер прекрасно был информирован об отношениях церкви и брюклендского общества поклонения Сатане. Погромы одних другими и наоборот напоминали сражения двух гангстерских банд за сферу влияния. И вот здесь, пожалуй, из бургомистра можно было выудить какую-то информацию, но она-то как раз и не интересовала Гюнтера. От взаимоотношений современных апологетов веры и мистицизма несло тоскливым смрадом средневековых костров, суеверий, чего-то подспудного, темного. И этим в Таунде Гюнтер был уже сыт по горло.

“Интересно, — подумал он, — окажись мой комп на плутониевых батарейках где-нибудь в шестнадцатом веке, как бы его использовали монахи?” Он затруднялся ответить на свой вопрос. Но в одном был твердо уверен: реализатор ни в коей мере не предназначен для целей, в которых его использовали в Таунде. Не для моральных уродов создавался аппарат. Да и реализатором его окрестили не совсем точно. Ничего материального он не создавал. Он выполнял только две функции: создавал голографические изображения и изменял свойства материи. Причем последняя, как подозревал Гюнтер, была лишь сопутствующей функцией, рассчитанной не столько на интеллект владельца аппарата, как на его высокоморальное воспитание — только обезьяне может прийти в голову мысль греться у включенного телевизора в холодную погоду либо же колоть электробритвой орехи. Придавая метлам антигравитационные свойства, нанося голографические матрицы демонических существ на живых котов с изменением их психики, вызывая у здоровых людей болезни и все-все прочее, земные владельцы реализатора уподоблялись той же обезьяне…

— Интересно, — спросил Гюнтер, — а думали ли в вашем тайном обществе, убирая Фьючера, что реализатор вам так просто не оставят? И что с вами будет, когда за ним явятся истинные хозяева?

Бургомистр молча отвел в сторону глаза. Но по тронувшей его губы чуть заметной ухмылке Гюнтер понял, что за реализатором никто не придет. Знал доктор Бурхе нечто такое, что позволяло ему чувствовать себя безнаказанным, но отвечать на этот вопрос он не собирался.

— Хорошо, — устало проговорил Гюнтер. — Так и быть, оставим вашу организацию в покое. Перейдем к другому. Кто такой магистр Бурсиан?

Доктор Бурхе криво усмехнулся.

— А вы не догадываетесь? Олле-Лукое. Наш первый опыт реализации. Попалась под руки книга Андерсена… Не очень удачный опыт. Потом те, кто украл у нас реализатор, попытались переделать его в магистра Бурсиана. Тоже, как видите, не очень удачно. И в результате получилась какая-то смесь. Добрая нечистая сила. Безобидный старичок без тени.

— М-да, — заключил Гюнтер, встал и, взяв в руки реализатор, прошелся по комнате. У него оставался еще один вопрос: какое отношение к происходящему имеет Флора — сестра Линды? Не зря же в мотеле бродил черный кот с ошейником… Впрочем, бургомистр, вероятно, не знал ответа. Да и для Гюнтера он потерял актуальность. Главное он выяснил. А определять непосредственных участников и воздавать им по заслугам — дело Фемиды.

— Можно теперь мне вопрос? — заискивающе попросил бургомистр.

Гюнтер повернулся к нему.

— Попытайтесь…

— Кто украл у нас реализатор?

Гюнтер усмехнулся. Огонь в камине догорал, и он, подбросив пару поленьев, пододвинул к ним кочергой уголья.

— Общество поклонения Сатане или как оно у вас называется?

— Да нет, — поморщился доктор Бурхе. — Это мы сами знали. У кого вы конкретно изъяли реализатор?

— Для вас это имеет значение? — Гюнтер пожал плечами.

— Впрочем, если вы так хотите… У Линды Мейстры. Ах, да… У Эльке, горничной из “Короны”.

— Это следовало предполагать… — задумчиво протянул бургомистр. — А мы грешили на портье Петера. — Но он-то инкуб…

— Сколько бы вы мне заплатили за реализатор? — неожиданно спросил Гюнтер, подбрасывая в руках книгу.

— Все, что у меня есть, — не задумываясь, ответил бургомистр. Он жадно вцепился взглядом в реализатор.

— Да? — Гюнтер заломил бровь. Он оценивающе посмотрел на книгу. — И сон будет длиться вовеки веков… — тихо проговорил он.

— Что вы сказали?

— Я не закладываю душу, — твердо сказал Гюнтер и положил книгу на разгорающиеся поленья.

— Что вы делаете! — закричал бургомистр. — Не надо! Мне — не надо! Возьмите себе! Ведь вы можете стать кем захотите, иметь все! Достаточно только написать ваше желание на бумаге, вложить в обложку и прочитать!..

Гюнтер не слушал. Он раскрыл книгу кочергой, и листы ее начали тлеть.

— Вот и все, доктор натурфилософии Иохим-Франц Бурхе, — иронично сказал он, повернувшись к бургомистру. — Сон закончился. Пора разгораться рассвету.

Доктор Бурхе потерянно смотрел на камин.

— Утром придет госпожа Шемметт и развяжет вас. Надеюсь, она придет рано. А я с вами прощаюсь. Хотя вы мне и остались должны солидную сумму за успешно проведенное расследование, я не буду у вас ее требовать. Надеюсь больше никогда с вами не встретиться…

И тут Гюнтер увидел, что зрачки бургомистра, смотрящего на камин, стали расширяться от ужаса. Он резко повернулся. Кожаная обложка книги светилась малиновым светом, и этот свет быстро распространился на камин, стены, пол, потолок… Свечение достигло ног Гюнтера, и он почувствовал неприятное жжение во всем теле. Сзади дико закричал доктор Бурхе, Гюнтер было повернулся к нему, но его самого пронзила нестерпимая боль. Тело горело внутренним огнем, будто каждую его клетку залили расплавленным металлом. Ничего не видя, Гюнтер ткнулся в стену, затем в окно, последним усилием раздавил стекло, и, срывая ставни, выпал со второго этажа на мостовую.

Он лежал на мостовой лицом вверх и видел, как из разбитого окна вырываются языки пламени, а стены дома, покрываясь малиновым светом, начинают источать жар. Сил пошевелиться, чтобы хотя бы отползти в сторону, у него не было, но он ощутил, как его подхватывают под руки и куда-то тащат.

Последним, что услышал Гюнтер, прежде чем потерять сознание, был голос Моримерди:

— Этого в машину! А всем в дом, быстро! И вызовите пожарных!..

ЭПИЛОГ

Раз в неделю по средам, если не было дождя, он просил знаками, чтобы его посадили в автоматическую коляску, и выезжал на прогулку в город. Маршруты он каждый раз выбирал новые, но они всегда приводили к одному и тому же месту. Коляска медленно катилась по булыжной мостовой, плавно покачиваясь на рессорах. Он смотрел на ставшие уже привычными узкие улочки Таунда, ничуть не изменившиеся дома, только словно чуть подросшие оттого, что он не шел по улице, как когда-то, а ехал в инвалидной коляске.

Раньше его вывозила на прогулку госпожа Розенфельд. Добрая старушка, узнав, что с ним случилось, уволилась с работы и стала сиделкой в госпитале святого Доменика. Одинокая женщина проявила к Гюнтеру необычайную чуткость, заботу и любовь, которые ничуть не изменились даже после того, когда госпожа Розенфельд узнала, что они с Элис развелись. Пять лет назад старушка умерла, и тогда Гюнтер, лишенный возможности совершать прогулки по городу, пожелал, чтобы ему приобрели автоматическую коляску.

Инвалидная коляска проехала мимо кондитерской госпожи Брунхильд — сквозь раздвинутые шторы было видно, что за двадцать два года помещение кондитерской ничуть не изменилось. Правда, теперь в углу стоял музыкальный автомат, и из раскрытых дверей кондитерской доносилась детская песенка о ленивом коте. За одним из столиков сидел чистенький, аккуратненько одетый, но чрезвычайно непоседливый мальчишка лет пяти-шести, который, постоянно одергиваемый своей мамашей, старался чинно есть мороженое. Чинность давалась ему плохо. Кто находился за стойкой, Гюнтер рассмотреть не смог. Уж, конечно, не горбун… Не изменилась и аптека напротив: почти тот же трафарет на дверях оповещал, что аптекарь Гонпалек принимает круглосуточно. Кем приходился этот Гонпалек несчастному, которого повесили, — сыном, братом или дальним родственником, Гюнтер не знал, но, каждый раз читая надпись, он вспоминал увиденное в доме Линды. А вот обувной магазинчик госпожи Баркет (Гюнтер проезжал мимо него в прошлую среду) сменил вывеску на магазин электронных товаров неизвестного Гюнтеру господина Ницке.

Когда Гюнтер проезжал мимо магазинчика скобяных товаров, из-за угла дома навстречу ему вышел магистр Бурсиан. Они приветливо раскланялись друг перед другом Госпожа Розенфельд рассказывала, что Моримерди со своими подручными устроил настоящую охоту на Олле-Лукое, кажется, даже с применением огнестрельного оружия. Однако охота окончилась полнейшим конфузом для военной контрразведки — старик оказался бесплотным призраком. Впрочем, благодаря этой охоте магистр на какое-то время стал главной достопримечательностью Таунда — туристы со всей Европы приезжали посмотреть на стереопроекцию знаменитого сказочного персонажа. Но после появления лазерно-голографического телевидения бум постепенно стих, хотя магистр и остался одним из главных атрибутов города, отмечавшихся во всех путеводителях. Зато отец Герх исчез из города на следующий день после сожжения реализатора. То ли сам сбежал, то ли им вплотную занялась военная контрразведка. Скорее последнее. Военная контрразведка не оставила в покое и Гюнтера. Первые два месяца в палате постоянно дежурил ее сотрудник и чуть ли не каждую неделю наведывался Моримерди. Доктор Тольбек, нисколько не стесняясь своего пациента, рассказывал о параличе Гюнтера, говорил еще что-то о странном, аномальном поражении мышечных тканей, нервной и кровеносной систем, закупорке сосудов, клеточной спайке, чем-то напоминавшей доктору Тольбеку последние работы, опубликованные в журнале Европейской ассоциации хирургов о сращивании открытых ран методом лазерной сварки. Всю ситуацию доктор Тольбек описывал как безнадежную. И если его пациент все-таки останется жить, в чем доктор Тольбек сильно сомневался, то о возвращении памяти не могло идти и речи. Насколько убедительным оказалось заключение доктора Тольбека для Моримерди — неизвестно, но через два месяца “охрану” Гюнтера сняли, хотя Моримерди в течение последующих трех — четырех лет изредка наведывался в госпиталь. Гюнтер тогда действительно ничего не понимал из объяснений доктора Тольбека, но его память, чистая как лист бумаги, зафиксировала все разговоры с кристаллофонной точностью. Эта точность очень помогла Гюнтеру, когда память восстановилась, и он смог заняться “самолечением”.

В нише между домами, где когда-то сожгли уборочную машину, теперь размещалась стоянка квазиэнтономов — огромных, с человеческий рост биокибернетических “жуков-скарабеев”, выполнявших роль уборщиков. Выбросив зонтики солнечных батарей, они в такт друг другу мигали зелеными “глазами”. В остальном город остался тем же.

На площади Гюнтер остановил коляску и покормил голубей. Пожалуй, это были единственные живые существа, которые не принимали никакого участия в дьявольской мистерии, развернувшейся в городе двадцать два года назад. Гюнтер вспомнил, как через полгода после происшествия с ним госпожа Розенфельд привезла его на площадь, и они встретились здесь в Элис и сыном. Память Гюнтера, тогда по-прежнему находившаяся за семью печатями, ничего ему не подсказала. Он только отчетливо запомнил холодные равнодушные глаза молодой женщины, пристально, с отчуждением смотревшей на него. Да еще девятилетнего мальчишку, опасливо потрогавшего его начинающую усыхать руку. А потом мальчик отошел в сторону и принялся кормить голубей, кроша печенье на выпавшую ночью порошу. Гораздо позже, анализируя эту встречу и снова видя перед собой глаза Элис, Гюнтер понял, насколько он был далек в своих рассуждениях, романтизирующих причины их разрыва. Больше об Элис он старался не вспоминать, зато часто думал о сыне. В своих возвышенных мечтах, свойственных практически всем отцам и матерям, Гюнтер видел Петера умным, одаренным, всесторонне развитым человеком, по праву ума, а не силы или власти денег занимающим в обществе высокое положение. Возможно, эти мечты и оказали свое действие, и именно благодаря им два года назад Гюнтер увидел свою фамилию с инициалом “П” в списке устроителей первого аукциона по продаже переоборудованной военной техники мирным научным организациям. Аукцион был организован Международным Комитетом по разоружению, и, как понял Гюнтер, Петер, несмотря на свою молодость, был полноправным членом этого Комитета. Прочитав статью об аукционе, Гюнтер страстно захотел увидеть Петера. И сын действительно появился в госпитале на следующее утро. Как он объяснял, ему почему-то вдруг сильно захотелось увидеть отца, и он, бросив все, приехал. Он долго рассказывал Гюнтеру о своей жизни, о работе, а Гюнтер, так и не решившись открыться даже сыну и заговорить с ним, только понимающе кивал, радуясь успехам, хотя и чувствовал в его словах плохо скрытое сожаление, что он сегодня не будет присутствовать на открытии аукциона. И тогда Гюнтер сделал так, что открытие аукциона перенесли на следующий день…

Гюнтер бросил голубям последние крошки и двинул коляску далее, все более приближаясь к конечному пункту своего еженедельного путешествия. Коляска подкатила к легкому металлическому турникету и остановилась. Вот он и прибыл на место. За оградой оплавленным каменным гробом высилось то, что когда-то называлось домом бургомистра Бурхе. Госпожа Розенфельд рассказывала, что когда прибыли пожарные и попытались тушить дом, у них ничего не получилось. Пеногасящие струи, не долетая до раскаленных, плавящихся на глазах стен, испарялись на расстоянии. Камень дома плавился, дом оседал, пока не превратился в бесформенную глыбу, и только тогда пожар прекратился сам собой. Где-то через полгода городские власти захотели убрать глыбу оплавленного камня, но эту затею им пришлось оставить. Металлокерамический сплав, в который превратился дом бургомистра, не брал ни один инструмент. Тогда через некоторое время в Таунде появились солдаты (Гюнтер подозревал, что здесь не обошлось без участия Моримерди), горб Бурхе, как окрестили в городе глыбу, оцепили, и спецкоманда попыталась его разбить. С трудом лазерным резаком им удалось отколоть небольшой кусок монолита — с улицы хорошо просматривалось место среза. Что показал анализ — неизвестно, но, очевидно, ничего необычного, потому что недели через две оцепление сняли, и солдаты покинули город.

Военным спецам не удалось докопаться до истины. И к счастью. Потому что внутри горба Бурхе находился целый, абсолютно неповрежденный реализатор.

Почему реализатор выполняет только его желания, Гюнтер не знал, хотя и предполагал, что он избирательно настраивается на своего владельца. А поскольку Гюнтер последним касался реализатора, то он и выполнял только его желания.

Доктор Тольбек, погрузневший, полысевший, иногда заходил в палату к Гюнтеру. Он всегда изумлялся его цветущему виду, удивлялся, что почти атрофировавшиеся мышцы пациента вновь обрели упругость, поражался сохранившейся молодости Гюнтера — он словно застыл на своих тридцати семи годах. В очередной раз доктор Тольбек грозился немедленно провести общее обследование больного, но, выйдя из палаты, по желанию Гюнтера тут же обо всем забывал. Он и не подозревал, что Гюнтер вполне здоров, прекрасно владеет своим телом, голосом и разумом. Но Гюнтер никогда и никому не показывал этого.

Он боялся. И хотя военную контрразведку упразднили и Моримерди исчез неизвестно куда, он все равно боялся. Боялся, что как только он встанет из инвалидной коляски, где-то в архивах всплывет его дело, снова “заговорят” записанные им когда-то кюветы с кристаллозаписями, и тогда какие-то другие моримерди узнают о существовании реализатора. А если реализатор попадет в их руки…

Гюнтер часто думал о своем деле, хранящемся где-то в неизвестном для него архиве. Представлял, как растворяются в воздухе листы этого дела, как разжижаются кристаллы в кюветах, несомненно изъятых из его “бьюика” военной контрразведкой. Но он не был уверен, что его желание исполняется, потому что было в его практике, если ее так можно назвать, желание, которое так и не исполнилось. Почти пятнадцать лет назад, когда ему только начали приносить газеты, он прочел некролог о кончине короля европейской печати Френсиса Кьюсака. Гюнтер вспомнил печальную историю любви Огюста Кьюсака и его юной подруги. Захотелось, чтобы их судьбы, когда-то разведенные его руками, соединились. Он тогда только понял, каким сокровищем обладает, и был абсолютно уверен в своем всемогуществе. Но через полгода он прочитал в газетах, что молодая чета Кьюсаков, Огюст и Мария, безвозмездно передает свою газетную империю в ведение ООН. Случай был беспрецедентным, хотя и объяснимым — за полгода до него великие державы подписали Пакт о разоружении. Гюнтер долго рассматривал улыбающиеся лица Огюста и Марии на газетной фотографии, видел, что эта пара счастлива, но тихая горечь о забытой Огюстом девочке долго еще не покидала его. С тех пор вера в свое всемогущество сильно поколебалась, хотя последующие желания Гюнтера больше не давали повода усомниться.

Гюнтер прекрасно понимал, что не имеет права единолично владеть реализатором. Раньше он безразлично относился ко всем политическим партиям, с улыбкой уклонялся от уличных сборщиков подписей под воззваниями. Но двадцатилетнее сидение в инвалидном кресле (два года без памяти — не в счет), политические события, происшедшие в мире, главное из которых — начало Разоружения — сильно изменили его мировоззрение. Он мог бы сделать так, что в одно мгновение воцарится мир на всей Земле. Но не станет ли он тогда богом, лепящим людей по своему разумению и понятию? А может, людям просто необходимо как раз пройти через горнило страха и неуверенности, чтобы самим, без помощи бога или дьявола, своими руками и разумом приблизить Рассвет?

Каждую среду Гюнтер приезжал к этому месту. Каждый раз он задавал себе одни и те же вопросы. Каждый раз искал на них ответы. Искал. И не находил.

1

…Такой мощный, стремительный, тяжелый, что нечего и думать остановить, задержать. Даже во сне было ясно, что ни в коем случае нельзя остановиться — сам погибнешь, и еще произойдет нечто страшное со всеми… Можно было только вмешаться чуть-чуть, подтолкнуть незаметно и несколько мгновений посмотреть вослед.

А еще была по законам сна некая парадная форма, которую следовало надеть лишь однажды, и тайная ручная стрелка, которой тоже можно воспользоваться только однажды.

И был там Даня вовсе не один, наоборот: насколько мог охватить взор, простиралось поле, а на нем — маневровые пути неведомого огромного вокзала. Впрочем, вокзала не было видно, и никто не знал, позади он или впереди. И все то множество людей, которое можно было различить на поле, обладало стрелками — у каждого по одной, и срабатывали они только один раз. И путь очередного поезда определялся тем, кто подошел к своей стрелке и у кого она сработала. Никто не знал, как и когда — но поезда летели. У соседней стрелки стоял Алекс, и Даня знал, что все получится, если только они будут вместе…

— Алекс! — позвал Даня во сне и тут же осознал, что уже не спит.

Чуткий Алекс тоже поднялся, провел ладонью по небритой щеке и проговорил нечто по поводу ай-оупнера. Даня спросонок понял, что оупнер — это некая открывалка, а за ней, следовательно, предвидится бутылка и стакан пузырящейся влаги… И Даня поделился мечтою о том, что ближний сосед, профессор Чернин, наверняка еще дома, и в его холодильнике обязательно затаен “Боржоми”, а собственно оупнер можно найти на кухне…

Прошел всего час, и молодые светила советской и американской астрофизики отправились в Башню, и дорога не показалась им излишне крутой.

В Башне удалось благополучно просочиться мимо кабинета, где совещались профессор Чернин — начальник Дани и профессор Стьюарт — начальник Алекса. Удалось без потерь прорваться и через машинный зал, где во множестве обитали вечно всем недовольные строгие дамы-операторши. Но в “конуре” зала Башни, где помещались пульты управления наземным и орбитальным антенным хозяйством, экраны космической связи, дежурило и, следовательно, подкарауливало их наказанье божье: наглое, языкастое, хитрое и прехорошенькое существо по имени Татка Чертопляс.

В том, что касается Татки, коренные советско-американские противоречия проявлялись с невиданной силой: Даня уже больше года считал, что существование ассистентки Чертопляс начисто перечеркивает все нормы взаимоотношений в научных коллективах, но делает жизнь прекрасной: Алекс Сойер вторую неделю, с самого приезда в Симеизский центр, считал мисс Чертопляс явлением в советских научных коллективах естественным и очень завидовал коллеге Даниилу. Как бы там ни было, а факт, что Татка обоих насквозь видела, вила из них веревки, ходила по их академическим головам и, похоже, ни в грош не ставила ни в чем, кроме их узкой специализации. На то, что оба — признанные светочи науки, ей было откровенно наплевать.

Когда “светочи” вплыли в “конуру”, Татка, свернувшись калачиком в кресле, просматривала распечатки данных телеметрии, машинный отчет о предыдущих творческих подвигах коллег Кружкина и Сойера, участвующих в большом советско-американском эксперименте на первом крупном орбитальном гравископе. И так же, как доктор Даня и доктор Алекс, поняла, что вчера им удалось-таки нащупать долгожданный всплеск в точке неба под углом к плоскости эклиптики, где предполагалась, но доселе не была найдена дивная и опасная планета Немезида. Поняла, восхитилась, усадила, угостила кофе и, пока растроганные “ребята” пили именно то, что нужно для полного счастья, произнесла долгую тираду аморально-неэтического свойства. А еще пока Кружкин просто блаженствовал, а Сойер старался запомнить некоторые слова, чтобы потом спросить их значение, Татка переключила освещение и запустила на прогрев аппаратуру.

Сначала, как положено, прошли сигналы о готовности цепей, затем заструились по экранам длиннющие колонки цифр, описывающих состояние, режим и ориентировку гравиантенн на геостационарной орбите, и, наконец, на центральном экране высветилось изображение Главной платформы, неуклюжего прямоугольного сооружения, уставленного в шахматном порядке приземистыми бочонками гравидатчиков.

Кофе закончился, а Татка все еще вставляла реплики насчет бессовестных мистера и старшего товарища, не поделившихся с бедным ребенком вчерашними радостями…

Надо было проверить и при необходимости с ювелирной точностью откорректировать взаимное расположение главной и вспомогательной платформ, надо было прозвонить все датчики, чтобы убедиться в соблюдении режима, а затем — всматриваться в результаты, в зашифрованные вести из темного пространства.

Работали, естественно, все трое. Сосредоточивались каждый на “своих” цифрах, на показаниях, важных именно в данную минуту. Все остальное практически не замечалось.

Даня “вел” Главную платформу, на третьем экране струилась бесконечная колонка цифр. Что-то в них было не то… Даня вернул показания и вывел на дисплей данные с прошлой смены.

Ориентировка Главной платформы не менялась — но цифры оказались иными. И это не могло быть вызвано сбоем одного — двух датчиков: исказились все показания. И в этом искажении была определенная система. Несколько минут Кружкин пытался ее уловить — и вдруг словно прозрел. Он увидел “глазами” трех сотен гравидатчиков Главной платформы, что неподалеку от нее висит в пространстве небольшое массивное тело.

“Увидел” — и сразу понял, что, смонтировав платформу с чувствительными датчиками и систему сканирования, они создали не просто телескоп дальней разведки. Не просто одну из больших антенн, подвешенных на геостационарных орбитах над Симеизом (СССР), Пасаденой (США) и островом Триндади (Бразилия) и работающих в установленные часы синхронно, образуя как бы единое целое. Они создали гравизор — другого слова у Дани не нашлось.

Создано приемное устройство, которое показывает в двухмерной картинке распределение гравитационных полей. Конечно, до настоящего гравизора было еще далеко, но, оказывается, возможны условия, когда устройство “показывает” даже без фокусирующих устройств — при малых расстояниях, как при контактной фотопечати, когда расстояние соизмеримо с длиной волны.

Как появилось такое прозрение, сказать трудно Но, наверное, не зря уже с почтением произносили имя Кружкина в кругах молодых астрофизиков, и не зря в крупном советско-американском эксперименте ему, впрочем как и Алексу Сойеру, отводилась важная роль. И еще надо сказать, что Даня немного растерялся Все эти правильные и нужные соображения о гравидении вообще, о расстоянии и о новой странице практического использования были выяснены и высказаны после. А в тот момент Даня Кружкин сказал едва ли не испуганно:

— Ой, ребята, там какая-то чепуха объявилась…

Минут через тридцать все трое пришли к выводу, что причиной такого искажения показаний может быть несколько факторов. Прежде всего — сбои аппаратуры. Но объяснение, предложенное Кружкиным, выглядит очень заманчиво и наиболее убедительно. А посему — начался радостный треп, едва ли не пение с плясками, и если что и сдерживало двух молодых ученых, так это достаточно трезвое суждение ученых о своих вокальных способностях и боязнь ударить лицом в грязь перед Таткой Чертопляс.

2

…Конечно, Вася Головко узнал его сразу, даже раньше, чем Сид представился с экрана видеотелефона. Очень характерные голос и акцент: почти все фразы построены правильно, но интонация совершенно английская. Во время прошлой встречи, полгода назад, Васе понадобилось несколько дней, чтобы привыкнуть к речи коллеги. А сейчас Вася сразу понял, что Сид Макги ищет тему.

Конечно, вежливость требовала тут же пригласить американского коллегу к себе в Ялту: в конце концов, если ничего интересного не найдется, можно просто провести пару дней по-курортному. Не самое худшее время. Тем более, что лично против Сида у Васи не было никаких предубеждений, разве что нежелание связываться с дополнительными хлопотами. Если бы Сид сказал прямо и определенно, что хочет просто развеяться, отдохнуть, поваляться в шезлонге, искупаться в теплом море и понюхать реликтовый можжевельник, то можно было бы пойти ему решительно навстречу. Начальство наверняка разгрузило бы Васю Головко дня на три — ко всеобщему удовольствию. Но Сид искал темы, а из этого неизбежно следовало, что на самом деле работать в основном придется Васе. Он-то хорошо знал, сколько и какие бюрократические ритуалы сохранились в наших организациях, а Сиду пришлось бы в одиночку возиться долго. Да и беседовать с людьми Макги лучше не одному, а в паре: к сожалению, старые предубеждения и стереотипы сказываются. Крепко вросли. Слова некоторых, вроде бы потенциально очень интересных собеседников сразу становятся банальными и однообразными, едва выясняется, что собеседник — иностранный журналист.

Нет, решительно не хотелось Васе, чтобы Сид приезжал по делам сейчас. Еще бы осенью, когда жара спадет и Ялта разгрузится — куда ни шло, но сейчас…

В то же время, конечно, не следовало осложнять отношений с Сидом. Прямой выгоды в дружбе с ним, равно как и с другими, Вася не искал, но и поводов для разрыва — тоже. Чем больше у тебя друзей — тем ты богаче. Не так ли?

Когда позвонил Сид, Вася как можно любезнее улыбнулся в объектив камеры, говорил радушно — и в то же время достаточно категорично. К сожалению, мол, сейчас во всей Большой Ялте нет ничего, представляющего международный интерес. Да, на днях в Гурзуфе будут проводиться какие-то мероприятия, связанные с применением новой экографической техники и с прогрессивной педагогикой, но это не так уж интересно, если и можно что сделать, так небольшой репортаж. А в Симеизе — он там был сам, брал интервью у профессоров Чернина и Стьюарта, но пока ничего такого интересного нет…

Вася не сказал, что в Симеиз ему особенно не хочется ехать: Центр переполнен, все заняты делом и отвлекаться не любят, о чем корреспонденту было недвусмысленно заявлено.

А с языкастой девицей из группы наблюдения произошла резкая перебранка, в которой Вася выглядел дураком.

…Так что если к нам, то это очень здорово бы во второй половине сентября: и погоды будут, и кое-что интересное по работе. Вася отключил связь — и в то же самое мгновение почувствовал: будут неприятности.

Он хорошо знал это ощущение. Еще ни разу оно не появлялось просто так. Уже, значит, сказано что-то или совершен поступок, прямым и скорым следствием которого будут хлопоты, беспокойство, нервотрепка и так далее. Лучше бы это безошибочное ощущение появлялось, хоть на мгновение, заранее. Тогда можно было бы избежать многих неприятностей.

Пару минут Вася позволил себе помечтать о таком счастье, но пора уже было выезжать в Шарху: требовалось присутствие корреспондента на третьем экстренном собрании в карьероуправлении. Перед выездом Головко только и успел, что позвонить в “Интурист” и забежать на второй этаж, к ответственному секретарю — узнать самые последние городские новости. Ничего тревожного… Но кошки на душе скребли, и всю дорогу до Шархи Вася старался вычислить, что за неприятности предстоят… И перед самым поворотом к карьероуправлению “зевнул” ухаб, и у старенькой верной “Оки” хрупнула и полетела ко всем чертям подвеска правого колеса.

Созванивался с автоцентром Вася, естественно, уже из своего кабинета, из редакции. Время приближалось к трем часам. Он уже собирался уходить, но задержался и прокрутил пленку автоответчика.

Оказывается, подвеска “Оки” — это еще не все хлопоты. За пять минут до его приезда на буксире из Шархи прозвучал звонок из Массандры, из интуристовской гостиницы. Голос с характерными интонациями…

3

…Потом занялись делом.

Татка бросилась поднимать распечатки, чтобы установить, с какого именно времени появилось такое распределение показаний. Даню почему-то тревожила мысль о том, на каком языке будут разговаривать через тысячу лет. Сойер достал свой персональный комп и, нажав клавишку, развернул на полные габариты демонстрационный экран.

За две недели знакомства и совместной работы Даня уверился, что у Алекса Сойера масса недостатков. Коллега оказался “безруким”, плохо знающим нестандартное оборудование, зато придирчивым к мелочам, а посему заставлял Даню доводить детали. Кроме того, Алекс — изрядный соня и большой любитель пошуметь насчет своей демократии, но вот чего никак нельзя отнять у доктора Сойера — так это умение совершенно блестяще работать со своим компом.

Вот и сейчас — только полюбоваться, как он управляется! И часа не прошло, Татка только-только разобралась в ворохе распечаток и установила, что искажение показаний появилось недавно, два часа назад, как раз на стыке смен. А на раздвинутом экранчике, торчащем, как парус над лодочкой, над Алексовым компом, уже выстроилась картинка.

Нет, нельзя не признать, что по части компьютерной грамотности мы сильно отстали. Вроде и в школе, и в институте, и на специальных курсах натаскивали Даню Кружкина, и прехорошенький ПК-ПС 113488 украшал его кабинет, а у Татки так и вообще был специальный диплом о присвоении высшей квалификации, а вот такого, как доктор Сойер, не сделали бы.

Нарисовала машинка на дисплее все, что там, на орбите, происходит. В самом низу экрана — главная платформа, чуть повыше и сбоку — платформы дополнительные, фокусированные, а над ними…

Над ними, всего в полукилометре, если верить масштабной сетке, электронный карандаш нарисовал трехсотметровый правильный конус со слегка сплющенной вершиной.

Все они знали: среди многообразия форм и размеров естественных космических тел такое исключено…

“Конус” висел в пространстве неподвижно, не менялось ни его расстояние от платформы, ни угол наклона его оси к плоскости.

Корабль.

Даже не обсуждалось — никаких сомнений у всех троих: корабль.

Конечно, можно, а быть может, и нужно было проверить программу, сымпровизированную доктором Сойером, хотя опыт совместной работы показывал, что Алекс в таких вещах не ошибается. Татка проверила другое. Пока Кружкин и Сойер спорили, какова действительная разрешающая способность и насколько отражается на передаче форм столь медленное — раз в пять секунд — сканирование, Татка занялась центральным экраном.

Четыре телекамеры, установленные на главной платформе, и еще три, установленные на платформах дополнительных, по командам с Земли могли немного поворачиваться. И вот теперь Татка включила сервомоторчики, поворачивающие камеры, и вывела “телеглаза” на предельные углы возвышения: так, чтобы корабль, конус или что еще там, оказался в поле зрения.

Телекамеры были предназначены для обзора платформ, использовались в основном для коррекции действий монтажников, заменяющих “бочонки” гравидатчиков или панели солнечных батарей. Для наблюдений за пространством вне платформ они все были приспособлены весьма плохо. И действительно: несмотря на все старания Татки, увидеть удавалось совсем немного: размытые звезды, очертания соседних платформ и на самом краю рамки — когда вверху, когда сбоку — зияла неопределенная чернота. Как будто прежде не замечаемая прореха в звездном небе.

Тут, наконец, Кружкин соизволил заинтересоваться Таткиными манипуляциями. Оборвав увлекательный двуязычный спор, спросил:

— Ты чего все перескакиваешь с камеры на камеру?

— А они больше не поворачиваются, и на каждой только чуть-чуть видно…

— Да видно ли? — спросил Кружкин, глядя в экран.

— Во всяком случае, такой черной полосы быть не должно.

— Ладно, — согласился Даня, — сейчас посмотрим…

Ну кто бы, кроме Кружкина, мог такое сделать? Пару минут пощелкал на пульте управления связью клавишками, а потом, к ужасу Сойера, полез с кряхтеньем под пульт. Своротил плохо закрепленную дверцу, отыскал по только ему ведомым приметам в чреве разъем. В темноте и в пыли перемкнул несколько контактов канцелярскими скрепками — и вдруг центральный экран мигнул и как бы разделился на самостоятельные островки: все картинки с телекамер воспроизводились одновременно.

Изображение звездного неба платформ располагалось по периметру экрана, точнее, нижней его части. А середину и верхнюю часть занимала большая черная клякса. И можно было прикинуть, что в габариты его свободно вписывается конус, “увиденный” гравизором и компом Алекса.

— Ну вот так, примерно, — Даня полюбовался на творение рук своих, затем уселся в кресло и уставился в пространство. — Пора народ звать.

Алекс непонимающе уставился на него, и тогда Кружкин сказал по-английски:

— Полагаю, настало время проинформировать коллег и руководство о наших неожиданных результатах…

— Нет! — воскликнула Татка…

4

Сказать, что Сид Макги падок на сенсации, было бы принципиально неправильным. Никогда он за ними не гонялся и уж тем более не раздувал их из каждого пустяка. Но работа у него была такая, что не полагалось упускать ни одного, пусть и самого призрачного шанса, для того чтобы сделать “горячий” материал. Новости, перепечатанные с телексов ЮСИА, ЮПИ, ТАСС и прочих, и даже реклама еще не делают лица газеты, не заставляют покупателей выбирать именно “Санди Монитор” из дюжин средних, толстых и толстенных газет, заполняющих киоски.

Были, конечно, в “Мониторе” пространные экономические обзоры, были политические статьи, традиционно написанные с оттенком пессимизма, но, полагал Сид, не это главное. Может быть, он и недооценивал значение просветительской линии газеты, постоянных рассказов о научных открытиях, пока что недоступных широкому пониманию. Наверняка недооценивал и эффект многолетней привычки к газете, особого доверия, которое возникало между давними читателями и постоянными комментаторами. Сид был уверен: главное, что проникало в подсознание, давало последний и решительный, не всегда осознанный толчок в выборе, что заставляло тысячи людей во всех англоязычных странах притормаживать у киосков, говоря: “Монитор” — это горячие материалы, репортажи со всего света, новое и интересное, окрашенное индивидуальностью двух дюжин корреспондентов с признанным стилем и устоявшейся репутацией. Рассказы о настоящих людях, событиях, проблемах, поставляемые такими репортерами, как Сид и его коллеги Он частенько представлял себе состояние этих тысяч и тысяч читателей, которые будут читать “Монитор” за утренним кофе, в утренних поездах и в офисах перед началом работы… Ради этих репортажей приходилось колесить по свету, задыхаться в гнили тропических болот и коченеть на Шпицбергене, впитывать соленый ветер на обрывистом берегу Африканского Рога.

Самая же глубоко запрятанная, но самая главная правда заключалась в том, что Сид преодолевал эти бесконечные дороги, терпел эти паршивые гостиницы, этих — себе на уме или совсем без ума, только с хитростью — попутчиков. Он возился с диктофонами, таскал за собой по всему свету портативную машинку, перебивался всухомятку, не спал ночами, отрабатывая каждый абзац И все ради того, чтобы продолжалась эта кочевая неуютная жизнь.

Сейчас Сид, аккредитованный на полгода в Москве, объезжал экзотические районы большой и немного загадочной страны, давал репортажи: то о среброкузнецах, то о молодежном движении “локутов”, то о бывшем полигоне в Семипалатинске, то об открытии большого музея… Сам понимал, что в репортажах не хватает остроты, однако этот недостаток он старался компенсировать разнообразием. Но тут Сид никак не мог найти общий язык с советскими коллегами: то, что казалось значительным им, совсем мало интересовало Сида и наоборот. Вот наглядный пример: практически никто, кроме популярных научных журналов, не писал о советско-американском астрофизическом эксперименте (только “Известия” дали небольшое интервью с профессорами Черниным и Стьюартом), а ведь в Штатах подобными работами читатели очень интересуются.

Интервью брал В.Головко. Сид его помнил — виделись полгода назад в Ялте, даже подружились. Впрочем, все это неважно. Зато очень важно то, как разговаривал с ним только что по телефону этот самый В. Головко. Что-то темнил Василий. Явно хотел, чтобы Сид приехал попозже.

Все это означало только то, что надо немедленно добираться до этого Симеиза и смотреть лично, что там и как, в самом крайнем случае — заставить Васю поделиться.

5

Доктор Сойер запустил пятерню в волосы, отчего лицо его вдруг приобрело чуть залихватский и простоватый вид, и заявил:

— Я прошу не торопиться. Необходимо сначала очень серьезно отработать полученные результаты. И обязательно сразу решить все формальности насчет авторства..

— С авторством все ясно, — перебил его Даня. — Нас тут трое, и когда оформим — сейчас или потом — это без разницы. Не в Америке живем..

Алекс моментально надулся, но сказать ничего не успел: голос подала Татка.

— Не надо, ни в коем случае, ребята Да и что делить-то? Чем, собственно, хвастаться?

Оба “светоча” науки моментально успокоились и заговорили наперебой. Речь шла и о первом, важнейшем для них — открытии гравителевидения, и о блестящем обнаружении слабо видимого объекта. Потом заговорили и о том, что поскольку земная космонавтика объектов таких размеров, формы и массы не создает, это, видимо, корабль пришельцев, и если удастся вступить в контакт — тут, может быть, наконец, выяснится, почему следы появления пришельцев есть, а вот контактов до сих пор не происходило. И так далее.

А потом речь сказала Татка. Смысл заключался в том, что если насчет гравителевизора и впрямь хорошо придумано, то насчет обнаруженного с его помощью шуметь еще очень-очень рано… Короче, проверять, разбираться, выяснять, безо всякого отлагательства, но информацию за порог не выпускать.

И, смягчая некоторую свою резкость, дала “светочам” по домашнему бутерброду и разлила в чашечки остатки кофе…

Минуту все молча жевали. Потом Сойер отставил бутерброд и поинтересовался тем, как, собственно, мисс Чертопляс мыслит себе проведение проверки, не выходя за пределы данного помещения и никого больше не посвящая в открытие.

А ехидный Кружкин, умяв полбутерброда, поинтересовался, нет ли у Таточки в ее замечательной сумочке пилотируемой ракеты, чтобы можно было быстро смотаться на геостационарную орбиту и пощупать этот феномен собственноручно.

Затем Сойер попросил драгоценную мисс Тату подсказать, как именно, соблюдая секретность, все же объяснить профессорам Стьюарту и Чернину, что означают странные искажения данных сканирования.

Ну, а Кружкин заявил, что не будет иметь ничего против, если догадку о корабле пришельцев будут рассматривать на уровне гипотез. Пусть сами придумывают, как ее подтвердить — опровергнуть или заменить.

Потом сказал примирительно:

— Ну, ладно тебе, Тат. Конечно же, посмотрим поближе, если ты так настаиваешь, — и повернулся к пульту…

То, что предложил Кружкин, было просто и посильно: переориентировать одну из вспомогательных платформ так, чтобы конус оказался в поле зрения телекамеры, и по возможности подогнать ее к Конусу поближе с тем, чтобы расстояние соответствовало параметрам оптики.

Вспомогательная платформа, ближайшая к Конусу, — полтораста на двадцать пять метров титановых конструкций, четыре рулежных ионных движка и телекамера с сервомоторчиком на пилоне — годилась для космических телесъемок разве что как микроскоп в плотницком деле. Но чего не натворишь ради Татки! Каждому из движков была задана программа, и вот, повинуясь слабеньким, но упорным толчкам, неуклюжая конструкция вздыбилась, повернулась и двинулась в сторону черного размытого пятна.

Теперь центральный экран был отдан только картинке, передаваемой телекамерой с платформы. И было видно, как пятно в центре экрана растет и все отчетливее приобретает округло-остроконечную форму.

Минуты заполнялись только напряженным дыханием трех человек да слабым стрекотом принтеров…

Пятно становилось все больше и больше, его границы — все отчетливее, и вот уже оптика вышла на резкость: непроглядно-черный силуэт на фоне прямоугольника неба с россыпью звезд.

Сектор, проекция Конуса на плоскость.

И вот в тот миг, когда изображение Конуса, совсем не отражающего свет, стало совсем четким, когда только десятки метров отделяли верхний край платформы от Конуса, картинка дернулась и замерла, больше не изменяясь.

Не наткнувшись ни на что, не тормозя движками, платформа в космической пустоте вдруг встала как вкопанная.

— Приехали, — почему-то по-русски сказал Сойер.

А Даня приподнялся в кресле и, вглядываясь в экран телеметрии, приказал:

— Тата, распечатку, быстро.

Но выдернуть распечатку из накопителя Тата не успела: замерла, как громом пораженная…

На вершине черного сектора, на Конусе-невидимке, загорелось яркое пятнышко.

Горело, не мигая, но ощущения постоянного света не создавалось: все время менялись цвета и оттенки, быстро, едва успевал уследить взгляд.

Телекамера на платформе не могла передать все переливы, но они были, несомненно были… А значит, была возможность тут же перемотать видеозапись, замедлить протяжку вдесятеро и разглядеть чуть подробнее. Нетрудно предположить, что это частотная модуляция лазерного луча — дело принципиально возможное, но заставившее похолодеть при мысли о техническом уровне тех, кто этим занимается.

Частотная модуляция, легко преобразуемая на другую несущую, так, чтобы можно было дать задание большому нейрокомпьютеру: прочесть и попытаться перевести.

Это была стихия Сойера, но он же остолбенел первым, глядя на дисплей, где в считанные секунды появился текст перевода, сделанного машиной с только-только входящего в моду уропи:

“Поосторожней с железяками! И почему вы молчите? Дайте временные и орбитальные координаты! На какую орбиту перейти? У нас сбой с трансляцией, будем делать повтор!”

Послушная машина продублировала перевод и второй, и третий раз, а Сойер перечитывал и никак не мог осознать реальности текста: “Перевод с уропи, имеются модификации, достоверность 0,85”.

Даня же, не отрываясь от экрана, шарил по пульту и все никак — наверное, впервые в жизни — не мог найти нужные клавиши.

А Татка сделала совершенно неожиданное: вдруг бросилась к двери и сбросила стопор автоматического замка.

Был самый обычный полдень, кондиционеры чуть шелестели, принтеры стрекотали мелко и негромко, как трио стальных кузнечиков, шуршала вентиляция, а из-за двери доносились голоса операторш, рассуждающих о моде и диете.

Антенны орбитального телескопа были растопырены, и уже можно было подумать о том, не пора ли все ставить на место, чтобы успеть закончить юстировку к сеансу синхронной работы.

Два доктора наук смотрели непонимающими глазами на Татку, время от времени, впрочем, поглядывая на центральный экран — не произошло ли там еще чего-нибудь.

А Татка сказала:

— Мальчики, ошибки быть не может. Это корабль из нашего будущего. И этого никто, никто на свете знать не должен, иначе…

— Да что ты, Таточка, — потянулся к ней Даня. — Пусть даже из будущего, но какие же секреты? Это событие…

— Нет! — закричала Татка…

6

“Интересно, что же там такое?” — подумал Сид, засыпая в самолете. И с этой же мыслью проснулся, когда весьма уютный старина “204-й” разворачивался на посадку. Прикидывал варианты, как бы подипломатичнее уговорить Васю поделиться сенсацией, чтобы они оба остались не в накладе.

Предгорный пейзаж за окнами автобуса сменился горным, а затем — достаточно резко — приморским, похожим на Лазурный Берег. Вроде бы уже Сид наметил себе линию поведения и разговора, но все оказалось напрасным, потому что на телефонный звонок ответил автомат: оказалось, что Вася уехал на какой-то карьер с труднопроизносимым названием.

Это было и хорошо, и плохо. Плохо, потому что надо было ехать в Симеиз без предварительной подготовки, искать там сенсацию, на которую намекал Вася. Причем неизвестно, как на все это посмотрят ученые мужи и сколько придется потратить сил и времени. А хорошо, потому что Вася не давал ему прямо понять, что дорожит первенством на сенсацию Следовательно, у Сида есть моральное право самому ехать в этот Центр и взять материал, не согласовывая с Васей публикацию.

С машиной так и не удалось решить: предложено было ожидать провожатого и ехать с утра. Но тут Сид, еще раз припомнив обстоятельства своего прошлогоднего приезда в Ялту, выбрался за городом к нужной трассе и стал голосовать проезжающим легковушкам.

Первые пять или шесть пролетели, не снижая хода. У Сида уже появилась мысль, что он делает что-то не совсем так, не по местным обычаям, или что-то в его внешности, особенно в обилии развешанной на нем съемочной и звукозаписывающей техники просвечивает нечто, препятствующее автостопу. Но тут появился нарядный “пикап” незнакомой модели, а за ним тащилась на буксире маленькая машинка со знакомым журналистским удостоверением за ветровым стеклом.

Сид замахал, как буйно помешанный, “пикап” тормознул, машина, которую он тащил, едва не клюнув в задний бампер, тоже замерла. Из дверцы появилась совершенно ошарашенная физиономия Васи Головко.

Минут десять, не обращая внимания на пролетающие мимо машины, они объяснялись. Наконец Вася приказал:

— А ну давай в машину.

Сид забрался в “пикап”, Вася отвязал буксир, запер дверцы своей машинки и тоже забрался в жестяной кузов. Водитель “пикапа” покрутил головой и сел за баранку.

Ехать до Симеиза, собственно, недолго, и за короткую дорогу Вася не успел сказать все, что думает о Сидовой подозрительности, предприимчивости и отношению к слову друзей.

“Пикап” затормозил, журналисты вышли и оказались перед воротами с солидными табличками и стерегущей их женщиной в линялом мундире на неохватных телесах.

На взгорке, последнем перед морем, белела большая башня в окружении выводка башенок и куполов. Перед главным ее входом раскачивались на ветерке флаги СССР, США и ЮНЕСКО.

“Пикап” укатил. Женщина проверяла документы тщательней, чем на границе, куда-то звонила и снова проверяла. Сид, и не к тому привыкший и еще не освободившийся от подозрений, что попал на спектакль, сделал пару снимков и закурил, стараясь не слишком обращать внимание на темнеющего от злости Васю и на дюжину свежеобгоревших курортников, свободно прошествовавших за это время через пролом в заборе и территорию научного городка к манящему пляжу.

Наконец можно было идти. Дневная смена уже заканчивалась, и Сид полагал, что обязательно сможет отыскать пару человек — уже свободных или еще не занятых — и побеседовать на темы, приятные читателям “Монитора”. А заодно и выведать, нет ли все-таки сенсации. Не прост, ой как не прост все-таки этот Вася… Если же все на самом деле так, как он объяснил, то недоверчивый Сидней Макги готов слопать свою шляпу… А впрочем, почему обязательно сенсация? Просто — сделать приличный репортаж — и он пойдет как миленький.

Строгая дама, предупрежденная об их появлении с проходной, выдала им неуклюжие белые халаты и повела к начальству.

Вот этого Сид как раз боялся больше всего: сейчас какой-нибудь высокоученый муж начнет два часа говорить банальности, досадуя и на себя, и на невесть зачем взявшихся журналистов, а потом еще непременно потащит осматривать хозяйство. Самое обыкновенное хозяйство, ничего интересного и ничего такого, чего нет в справочниках. А за это время нужные люди разбредутся или закопаются в дела так, что отрывать их от работы станет совестно даже такому решительному человеку, как Сид…

Дойдя до приемной, Сид остановился и при молчаливой поддержке Васи, тоже приунывшего от жуткой угрозы второй раз за неделю выслушивать все это, категорически заявил даме, что ничего не надо, и вообще, они просят ее не беспокоиться…

Двери, украшенные красным и звездно-полосатым флажками и надписями, соответственно, “Проф. Чернин” и “Проф. Стьюарт” они нашли быстро. За дверями обнаружилась только общая на профессоров секретарша. Но, к сожалению, она в данном случае никак не способна репрезентовать научных светил журналистам, поскольку светила полчаса, как отбыли в центр телеметрии.

Зато секретарша оказала изысканную любезность: провела их через какие-то коридоры и сквозь какие-то залы с озабоченными дамами к самой двери центра телеметрии и, остановившись перед ними, еще раз сообщила, что там, в главном зале, готовятся к очередному сеансу профессора Чернин и Стьюарт, а также их ближайшие помощники, доктора Кружкин и Сойер, все вместе, можно сказать, мозговая элита эксперимента. Но вот смогут ли они до начала сеанса уделить время на беседу с репортерами, она гарантировать никак не может, а может разве что спросить об этом.

Она решительно потянула дверь, намереваясь проникнуть в центр телеметрии.

Но дверь оказалась запертой.

По растерянности секретарши Сид понял, что запертая дверь — здесь нечто чрезвычайное.

Как всякий порядочный журналист, Сид Макги терпеть не мог запертых дверей. Он уже был “заведен”, а тут еще в полную силу включился репортерский инстинкт, почти безошибочный, подсказывающий, что там, за дверью, варится настоящая, большая, горячая сенсация, и надо действовать немедленно.

Со стороны это выглядело весьма интересно. Обычно чуточку мешковатый и разболтанный, Сидней в какое-то неуловимое мгновение подтянулся, глаза его зазеленели и по-разбойничьи сощурились, встопорщились рыжие с проседью усы на конопатой шотландской физиономии, в голосе появились бархатистые, но вместе с тем какие-то непреклонные раскаты.

И вот этим новым, завораживающим голосом Сид высказал уверенность, что дверь захлопнулась по нечаянности, ведь он просто не может предположить, что какие-то существенные детали международного эксперимента утаиваются от общественности, что в Симеизе со знаменитыми американскими учеными произошло нечто печальное, и теперь их утаивают от ока прессы…

Тут уж Вася Головко, передернувшись от наглости Сида, коротко и веско потребовал:

— Ключ!

— Да какой там ключ! — одна из сотрудниц подошла к двери и набрала четырехзначный код на автоматическом замке. — Ребята забывают стопор поставить, третий раз сегодня приходится код набирать.

Замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Не ожидая приглашения, Сид проскользнул в “конуру” и единым наметанным взглядом окинул все помещение.

Светились четыре больших экрана и еще один, раздвижной дисплей. На трех больших экранах виднелись фермы и конструкции, парящие в космосе, а на четвертом, почти в центре, на фоне сто раз виденного космического неба, явственно очертился совершенно черный сегмент с переливающейся яркой звездой на вершине.

Это изображение кольнуло Сида, сравнительно недавно перебиравшего материалы об эксперименте, в которых и намека не было ни на что подобное. Еще больше укололо в подсознании изображение на раздвижном дисплее портативного персонального компа: гладкий большой Конус над параллелограммами платформ.

А больше всего — какая-то особая напряженность поз ученых.

Лохматая стройная девица стояла на цыпочках, будто даже подтягивалась к большому экрану.

Брюнет, по-видимому, доктор Кружкин, привстал с кресла, открыл рот да так и застыл, опираясь на подлокотники.

Доктор Сойер (видна табличка на груди расхристанного халата) забился в самую глубину своего кресла и даже выставил ладонь, словно хотел отгородиться от увиденного. Бородатый и очкастый профессор Чернин, длинный, с лицом застарелого язвенника, держал в левой руке, отведенной далеко в сторону, “мышь”, пультик дистанционного управления компа, а правой дергал и все никак не мог распутать узел старомодного галстука.

А краснолицый альбинос профессор Стьюарт держал во рту длинную сигарету и бессмысленно водил далеко в стороне язычком бледного пламени зажигалки.

Все это — и отдельные фрагменты, и общую картину — Сид воспринял в каком-то единстве, ухватил сразу, как в миг озарения вдруг угадываешь единственно возможный порядок сбора головоломки. И понял сразу, что чутье, инстинкт его не обманули, все происходящее здесь — сенсация, невиданная сенсация, может быть даже — историческое событие, хотя еще и непонятно какое. Раз в жизни такое выпадает, не будь он Сидом Макги, потомком славных непримиримых шотландцев. И он поймет и напишет, выкричит в телефон и выстучит в телетайп сообщение — толкнет с горы ком!

А пока он, как все, замер и слушал бесцветный, очень разборчивый голос синтезатора:

— Объект информацией ограничен необходимостью перестройки суперпозиции полей. Время расчету не поддается. Удивлены глубиной девиации…

7

“И на кой черт мне все это было нужно?” — подумал Даня Кружкин, еще не открывая глаз.

Потом вспомнил, как его вчера донимали репортеры, как он разозлился и под соусом своей гипотезы понес такую несусветную чушь о взаимопроникновении Пространства и Времени, что с профессором Черниным от услышанного случилась легкая истерика, переходящая в обморок. Вспомнил — и застонал, подтянув колени к подбородку. Очень стыдно. И вообще, на кой он высунулся как самый догадливый?! Ни к чему ж было орать. Никто этот проклятущий Конус не заметил бы. Повисел бы он тихонько, и если мужики там не врут — дождались бы они своего распределения полей и улетели бы, куда собрались. Без шума, без крика, как и появились.

“И небось не впервой им такое, — с неожиданной злостью подумал о них Даня. — Придумали себе поглощающее прикрытие, сами все видят, а их никто… Повадились летать, куда хотят… Мы одного засекли, а сколько их там было и будет?”

И сделал неожиданный, но окончательный для себя вывод: “Лучше бы не знать о них ничего. Быть уверенным только в том, что Будущего пока нет. А так — одна морока”.

С этой мыслью, находящейся в некоторой оппозиции с принципом исторического оптимизма, Даня поднялся и побрел в душ. Пока ополаскивался, с неожиданной тревогой подумал, что теперь может найтись умник, который выдумает идеальное неотражающее покрытие, и все радары можно отправить на слом.

Но тут же отвлекся — вспомнил о парнях из Звездного, разместившихся вместе с ним, — вчера в Симеизе теснота началась невероятная, прикрутил кран — им тоже надо успеть помыться.

Парни — оба Анатолии и оба Ивановичи — жест Дани оценили, а взамен угостили его дивным коста-риканским кофе и бутербродами с ветчиной, что казалась просто ненастоящей, апеллирующей к генетической памяти.

И на работу впервые за симеизское трехлетие доктор Кружкин был отвезен, и не просто так, а в автомобиле, виденном прежде только по телевизору.

За ночь у скучного старого забора Симеизского филиала КАО АН СССР вырос палаточный городок, все более-менее свободные площадки на полверсты в округе забили импозантные авто, и пестрая алчная толпа субъектов с камерами и микрофонами околачивалась у главного входа, подкарауливая очередную жертву и косясь на мрачных парней в комбинезонах, стерегущих ворота и забор.

Автомобиль с пятью разноцветными (уже успели нашлепать) пропусками за ветровым стеклом не задержали до самых ворот, но там уж пришлось спешиться.

Даню узнали, едва он показался из машины, и минуты три продолжалась вчерашняя бодяга — перещелк сотни аппаратов и камер, галдеж сатанеющих репортеров и тупые копья микрофонов на штангах, тычущиеся отовсюду в самый рот.

Хорошо, Иванычи выручили: один затараторил чуть ли не на трех языках одновременно, оттянул на себя внимание и “копья”, а другой подхватил под руку обалдевшего доктора Кружкина, протолкнул в калитку, а там — бегом-бегом в вестибюль.

Когда пять минут назад, еще только подъезжая, Даня предположил, что внутри тоже окажется столпотворение, он оказался весьма близок к истине. Здесь было еще хуже. Знакомых, полузнакомых, неузнаваемых и вовсе неизвестных в лаборатории толкалось, кажется, никак не меньше двух сотен.

И еще, что сразу и сильно не понравилось Дане — это одинаковые дурацкие голубоватые халаты, надетые на всех без исключения, украшенные единственным карманом и табличкой с фамилией обладателя.

“И когда они только все это успели?” — подумал Даня, и тут же ему был протянут такой же, мертвенно-голубой именной халат. И протянул его, даже порываясь помочь надеть, некий впервые виденный субъект, однако откуда-то знающий Кружкина в лицо.

Поддаваясь внезапному порыву, доктор Кружкин сбросил полунатянутый халат и пошел, гордый. Никто не сказал ни слова: халат исчез, как и не было. Довольный неизвестно чем, Даня взял под руку Иваныча, каким-то фокусом уже оказавшегося облаченным, и пошел наверх, к “конуре”. Узнавали его буквально все, а так как народ и в самом деле попадался все больше уважающий, то уже на полдороге от всяких там “здрасьте” да “рад вас видеть” у вежливого Кружкина стала закипать кровь. Впрочем, может быть, что и желчь. Во всяком случае, терпежу у него хватило только до двери Чернина. Перед нею Даня заложил крутой вираж и влетел в приемную.

Секретарши не было, но взамен сидело трое “халатников”: один донимал телефон, другой — селектор, а третий возился с доселе невиданным прибором.

Даня ничего им не сказал, даже не поздоровался и проскочил в кабинет.

Самого Чернина не оказалось, но вокруг темно-вишневого стола для совещаний сидело шестеро — пять “халатов” и Сойер. Дым стоял коромыслом, а в приоткрытом шкафу светился экран телевизора, принимавшего передачи со спутниковых систем.

Разговор, прерванный с появлением Кружкина, шел на английском. Механически Даня отметил, что там речь шла о неожиданном повороте в дебатах по вопросу… Вопроса он не разобрал. Даня заметил, что и у Алекса, и у профессора напряженные и злые физиономии: судя по теням в подглазьях, ночь у обоих выпала бессонная. А еще заметил, что мгновенное раздражение бесцеремонным вторжением сменилось настороженным, даже испуганным ожиданием. Заметить-то заметил, но систематизировать не стал. Просто потянул со стола начатую пачку, закурил и только после этого, поздоровавшись, спросил Алекса:

— Ты уже в курсе, что там? — и указал на потолок.

— Я уже час здесь сижу, — виновато ответил Алекс по-русски. — Что там произошло?

— Ты что, здесь ночевал? — поинтересовался Даня.

— Точнее сказать, проводил ночь. Глаз не сомкнул. — И добавил быстро, почти скороговоркой: — Только прилег — понаехали, подняли, устроили промывку мозгов, заставили все время быть и держать в курсе — ну ты понимаешь. А в одиннадцать начнется большая конференция, уточняем позицию нашей делегации.

— Ясно, — бросил Даня, потер лоб, невольно вслушиваясь в трескотню телекомментаторов. — А за ночь ничего интересного?

— Да так, — ответил Сойер и тоже потер лоб, исполосованный ранними морщинами, — практически ничего нового. Да ты все прочтешь…

Видно было, что Алекс хочет сказать еще что-то, но его не очень устраивает публика, а повода смыться не находится. Общество откровенно не располагает, да и на столе рядом с седовласым джентльменом дипломатического вида лежит включенный диктофончик, очень чувствительная модель. На электронную игрушку Алекс смотрит особо неприязненно…

— Мне срочно надо тебе кое-что показать, — нагло и громко заявил Кружкин, — срочно. Я тут ночью… — не дожидаясь ответа, потянул Сойера за рукав к выходу. — Пойдем со мной.

Профессор Стьюарт поднялся с явным намерением удержать своего помощника, но Даня сказал веско:

— Всего пять минут, господа. Это в общих интересах. Весьма срочно… — и выволок Алекса за дверь.

“Халатники” в приемной, конечно же, уставились на них и рты поразевали. Но не зря же Даня провел в лабораториях полторы тысячи рабочих дней и ночей. Знал он место, куда даже комиссии Госпожнадзора не добраться.

Щитовая с пиратской эмблемой на двери, за нею, если бочком протиснуться между рядами ячеек, — еще дверь, безномерная и безэмблемная, ведущая в каморку, где уборщицы временами прячут швабры и веники, а электрики — инструмент.

Не комфорт, но вдвоем поместиться можно и даже раскрыть половинку окна и покурить.

— Так что произошло?

— О, нет, ты меня неправильно понял. Ничего такого не произошло. Но ты знаешь, все главное происходит вот здесь, — и он указал пальцем на висок. — Все по-прежнему, только мисс Тата, как мне кажется, на вас обижена. Я так понял. Но есть одна мысль, и я не могу не сказать тебе…

За последние дни Кружкин и Сойер научились неплохо понимать друг друга, но на этот раз пришлось туговато. Посыпалась малознакомая и не вполне адекватно переводимая терминология, да еще с дерганиями Алекса, постоянно желающего быть уверенным, что коллега все понимает правильно. Суть же заключалась в том, что если внимательно подумать над переводом некоторых фраз Конуса, то можно предположить… В общем, “они” там исходят из понимания, что взаимопреобразования пространства и времени предполагают еще одну координату, некую “оптимальность событий”. То ли вообще, то ли в случае только становления ноосферы — пока нельзя понять. Так вот, межвременные контакты сильно на нее влияют. Это, так сказать, теория вообще, но то, что на Конусе об этом хорошо знают и руководствуются в практике, наводит на размышления. И вообще, если не слишком полагаться на машинный перевод, зная, что машина не может переводить иначе, как только опираясь на современную научную лексику на уропи. А если брать поглубже, учесть, что для них уропи — язык живой, модифицируемый, и многое наверняка понимается ими иначе… Короче, сотворил Алекс такую странную программку, чтобы не искала первые значения машина при переводе, а брала по вероятностному ряду модификаций… Это сложно, но здесь почти все уже было готово давно, еще год назад, только язык предполагался другой… И тогда получается по сообщениям Конуса, что там поражены таким глубоким обратным выбросом, что доселе наша эпоха оставалась вне допустимых для них девиаций. А связь со своим временем у них крайне неустойчивая. И что появление возле гравиантенны исключает случайность. И что установление необходимой для них конфигурации полей не гарантировано, но зависимо от текущего событийного ряда. И что личность играет особую роль… И вот теперь Алекс, пока что никому не сказав ни слова, хочет посоветоваться с Кружкиным: доложить ли эту свою догадку на большой конференции через полтора часа или проверить еще раз?

Даня потрогал лоб коллеги — вроде никакой температуры. Подумал, сплюнул и сказал решительно:

— Конечно, проверим. Только смотри, чтоб ты и я — и все, а то и так шумиха… А сейчас давай, отправляй своих и срочно подымайся в “конуру”. Спрашивать будем.

8

Изменения небольшие: теперь непроглядный сектор красуется на трех экранах (переориентированы другие вспомогательные платформы), на месте двух старых шкафов, где в незапамятные времена помещались резервные блоки, появилась новенькая машина незнакомой конструкции, и гравителекартинка перекочевала на экран ее дисплея. И естественно, толкались две дюжины незнакомцев, а среди них — белый знакомый халатик, будто вспененные каштановые волосы, насмешливые глаза и стройненькие ножки. Татка Чертопляс. И по ее манерам и виду ни за что нельзя заподозрить, что теперь она несет бремя самой известной из современниц, и сегодня полмира напрягается, учась выговорить непростые звуки ее фамилии. И какое ей дело, что вокруг — самый настоящий цвет мировой астрофизики, космонавтики и еще бог весть чего? И Даня тоже, ни на кого особого внимания не обратил, даже не поздоровался, а сразу бросился к ней:

— Таточка, ты на меня зуб заимела?

Татка махнула рукой и сказала великодушно:

— Ладно, живи, потом поговорим. Кофе будешь?

— Буду! — обрадовался Кружкин, ожил и направился к своему месту.

Но в его кресле сидел, слабо реагируя на происходящее, крупнейший из действующих астрофизиков, умница и признанный полемист, древний, но не дряхлый старец М.А.Коваль-Крюков. Тот самый легендарный ученый, по книгам и статьям которого в свое время Даня учился, совсем не предполагая возможности личной встречи. Как выглядит этот человек, знал по фильмам и передачам, и потому сразу узнал его. Узнал — и замер в шаге от кресла.

Это произошло мгновенно, но все так внимательно следили за Кружкиным, что сразу же оценили ситуацию. Тишина вдруг установилась такая, что машинный стрекот и шелест показались чуть ли не оглушительными.

И Коваль-Крюков прореагировал на тишину, как никогда не реагировал на шум. Поднял серебряную голову, огляделся и, осознав, в чем дело, вдруг легко и лукаво улыбнулся, встал и даже чуть повернул кресло, приглашая Даниила сесть.

Даня чуть помедлил, ощущая, как стало слегка пощипывать ушные раковины, увидел краем глаза, что рядом еще два свободных кресла, поблагодарил, уселся и попросил Татку дать ему записи Сойера.

Коваль-Крюков устроился чуть-чуть позади, и тишина растворилась в шелесте и гудении голосов, утонула в разноязыкой речи. Даня развернул записи и сосредоточился.

…Все ожидаемо, обычно, все — продолжение сдержанных, порою вроде бы слишком сдержанных ответов, которые удалось еще вечером получить с Конуса. Диалог в том же духе, что и вчера, когда им удалось осуществить единственно возможный в их положении вариант: ответить на частотно-модулируемый сигнал с Конуса.

Даня, едва не по наитию, совершал тогда переключения на пульте, Алекс в это время набирал программу обратного перевода запросов на языке уропи, а Татка сумела каким-то чудом подключить их маломощный компьютер к Центру. А в компьютере была — Алекс наткнулся еще вчера, но сказанное им прошло мимо ушей — новая программа семантической вариантности, и это обеспечило доктору Сойеру бессонную ночь и странные предположения…

Да, хорошо было вчера, с обеда, когда уже все объяснили старикам, а потом невесть откуда взявшимся журналистам и работали, работали до упаду, ни о чем постороннем не думая. Да что там о постороннем. О сути происходящего не задумываясь, только и отмечали на краю сознания, что обстоятельства, которые всегда прежде приходилось преодолевать и обходить, стали более благоприятными. И так все катилось до позднего вечера, пока не заплясали чертики в глазах и не стало мерцать, предвещая сон, сознание.

В предложенной Алексом расшифровке просматривается какая-то система. Даже если и он, и нейрокомп накуролесили, то весьма своеобразно… В самом деле, разница между нашим, сегодняшним уропи и тем, который будет через тысячу лет, никак не меньше, чем между церковнославянским и нынешним языком… Так что трудно предположить, что мы все понимаем так однолинейно, что наши запросы для Конуса означали именно то, что мы в них вкладываем. И вообще сам факт прорыва сквозь время означает слишком многое… Слишком многое… И совсем не хочется думать, что действительно это может оказаться простым стечением обстоятельств…

Легкая волна внимания прокатилась по залу — появился Алекс. Не вставая, Даня подхватил ближайший стул и поставил рядом. Сойер, слегка встрепанный, пробрался и плюхнулся на сиденье. Даня за эти дни неплохо выучил мимику своего коллеги и спросил встревоженно:

— Что еще произошло?

— Пока — ничего особенного… Но может. У нас там при голосовании появился один неприятный момент… Из-за нас с тобой, кстати. Но это потом. Смотрел мои наброски?

— Смотрел… И кое-что сам прикинул… А ты пока подготовь программу перевода на твой “вариант”. А то очень похоже, что они гнали про Ерему, а мы спрашивали про Фому.

Наступили редкие и счастливые минуты, когда полуслова, намека, взгляда оказывается достаточно, когда трепетная, полупрозрачная догадка твоя в неуловимый миг крепнет, подхваченная пониманием друга, когда внезапным словом раскрываются неведомые возможности, и все то, что мертвым камнем лежало на долгих и трудных дорогах, оборачивается понятным и постижимым. Не коллективное творчество — каждый сам творец — но как бы взаимораскачка сознаний, прорыв в новые области понимания… Несколько раз к ним подходили, обращались, склонялись, но Кружкин только отмахивался, не впускал в сознание, а Сойер и вовсе изображал глухонемого. Наконец, пришел сам профессор Чернин, и хотя Даня собрался просто-напросто отмахнуться от него, как от всех остальных, номер не прошел. Чернин встряхнул забывшегося Даню, и тот заявил:

— Очень хорошо, что вы сами подошли. Нужно совершенно срочно дать несколько запросов на Конус. Дайте нам канал, — он посмотрел на свои листки, исчерканные быстрым неразборчивым почерком, — через три минуты.

Почему-то такая просьба показалась совсем не удивительной. Профессор Чернин только встретился взглядом с Коваль-Крюковым, старшим здесь по должности и самым большим авторитетом. Тот согласно наклонил голову, и профессор Чернин дал команду операторам подготовить ручной ввод.

Ничего этого, кстати, Даня не видел и видеть не хотел. Дописал запросы, все отчетливее ощущая их системность, а затем повернулся к пульту.

Алекс запустил программу перевода через вариантную систему. Выждав несколько секунд, Даня пробежал по клавишам дисплея, набирая вопрос:

— Устойчива ли наша с вами общая реальность?

Более или менее глубоко пока что понимал его только Алекс: они вместе подготовили этот вопрос, основанный на внезапной и отчетливой догадке о том, что сквозь века, от сегодня и до того дня, когда уйдет в полет Конус, существует один непрерывный путь развития, одна Реальность. Но устойчива ли она? Может быть, условия сложатся так, что развитие пойдет по другой модели? Сколько по-настоящему случайных причин приводят к изменениям пути? Для людей на Конусе все уже прошло по единственному варианту, как непрерывная цепочка случайных и закономерных событий, составляющих их историю. От, скажем, начала эры разоружения до первых внепространственных полетов… Но для жителей последнего лета двадцатого века такой цепочки еще нет. Есть не История Будущего, а некоторая вариантность. И ее осуществление зависит, возможно, от Контакта, от действий людей в момент выбора, от действий “стрелочников”. Возврат Корабля в прошлое, Контакт с ним — это нарушение обычного исторического детерминизма, нарушение линейного хода истории, когда каждое отдельное действие оказывается соотнесенным с миллиардом действий всех остальных землян.

Есть некоторая временная петля, некоторая возможность развития. Те, кто обнаружил Конус, кто вступил с ним — в контакт, уже находятся внутри этой петли, этой реальности. Правда, им только кажется, что они видят цель, видят будущее — на самом деле Конус невидим, непроницаем, можно только ощутить его присутствие, но не больше. Мы от него получаем только то, что они пожелают нам сообщить. И если они отвечают на наши вопросы, то лишь потому, что эти вопросы укладываются в единственную для них схему реальности.

Но если Даня догадывается об этом уже сейчас, то — поскольку он уже вступил в их реальность, — они не могут не знать точно, единственна ли их реальность, устойчива ли она, и что именно может вызвать ее распад. И если Даня и Алекс докажут свою правоту, может оказаться, что реальность неустойчива и является одним из результатов Контакта. Если они правы, то реальность, та петля, дальней вестью которой является Конус, просто замкнется и останется в стороне от нового пути истории. Да, именно так: тысячелетняя петля выпадет из непрерывности Истории. В материальном мире останутся предметы, созданные за тысячелетие. Но люди, которые придут после, не будут ничего знать ни о происхождении, ни об устройстве и назначении всего великого множества этих вещей.

Люди будут заниматься своими большими и маленькими проблемами и удивляться обилию непонятных вещей, которых, правда, от поколения к поколению будет становиться все меньше.

Может быть, останутся только знания, может быть, будут прочтены некоторые записи — но все это будет не единая система, определяющая поведение людей, а схоластика и мифы, удивительные картинки поэтической фантазии неведомых поколений. Постепенно все это перекочует в разряд преданий, ритуалов, мифов, верований — пока не исчезнет совсем.

Не заметив “развилки”, люди как бы начнут жизнь заново и будут уверены, что никогда связь времен не прерывалась и прерываться не могла, что не происходило и не могло произойти нечто, не соответствующее представлениям о линейном детерминизме. Кое к чему из непонятного просто привыкнут, кое о чем забудут, не будут замечать, а кое-чему “найдут” свое объяснение… Это будет не реальность, не петля, а мир, и он будет развиваться, двигаться по своим внутренним законам до того дня, когда вновь окажется на развилке, на нижнем краю очередной петли вероятностей. И тогда — быть может, не ко всем — придет свой конус (или шар, или что-нибудь еще), знаменуя некоторую возможность… Не ко всем, скорее всего — лишь к некоторым, к стрелочникам, даже если им будет казаться, что это все — глобально и единственно возможно… Возможно, это и есть образ развития с тех самых времен, когда объективные законы уткнулись в субъективные пределы? С тех пор, видимо, когда впервые создалась вероятность полного уничтожения мира…

А если Даня и Алекс неправы, если реальность устойчива, если нет никакой петли вероятности, то нет и никакой ценности субъективных, личных усилий. Можно делать что угодно или вообще ничего не делать — Будущее все равно предопределено: что бы ты ни натворил, все будет в порядке.

Правы они или нет в любом из своих предположений? И может ли вестник из будущего показывать, насколько он зависим или насколько независим от происходящего сейчас?

…Звездочка на вершине Конуса несколько раз изменила свой цвет. Спустя мгновение высветилась надпись на дисплее: “Ответа не будет”.

Казалось, в зале не стало никого — такая вдруг наступила тишина. И только ровный голос синтезатора повторил трижды на международных языках короткую фразу, никогда прежде не поступавшую с Конуса. Не отрицание или подтверждение, не просьба перефразировать запрос, не объяснение…

Возможно, именно в этот момент Даня по-настоящему почувствовал, насколько случайно появление Конуса именно в том месте — одном из трех на всей планете, где сейчас возможно его обнаружение, возможен Контакт… И с ужасом подумал, что это произошло вопреки намерениям и желаниям Конуса… Оптимальность событий… Но там должны знать по крайней мере, что такое возможно, что вместо планируемого броска к тридевятой галактике очутятся в своем прошлом. Что какой-то из их Кораблей очутится на развилке, на нижней границе реальности… Должны знать, потому что Даня это придумал — а он в одной с ними реальности, и такая мысль не могла испариться…

Даня положил руки на пульт.

Тишина.

Даня уже никого не видел и не слышал. Пальцы пробежали по клавишам, выстукивая вопрос:

— Отклонение от оптимального развития обратимо?

Пауза, а затем — тот же перелив:

— Ответа не будет.

Все верно. На такой вопрос нельзя отвечать. Если “да” — значит, все обратимо, все оправданно, нечего о нем думать, об этом будущем, что будет, то и будет. А если “нет” — тогда можно только отчаяться, потому что у нас давным-давно есть основания полагать, что мы натворили немало дел черных и необратимых… Нельзя отвечать — если знаешь, в каком мире живут те, кто спрашивает…

Руки легли Дане на плечи. Узнаваемые в любой миг, узкие и трепетные руки.

Даня набрал запрос:

— Возможно ли предотвращение нарушения оптимального развития?

Совершенно явственно Даня услышал стук собственного сердца и прочел на дисплее:

— Возможно.

— Предотвращение и есть возвращение к оптимальному развитию?

Среди тысячи звезд мигала и переливалась одна, и всем сердцем Даня понимал, что означает этот свет, этот голос:

— Да. Возможно. Необходимо.

Даня уже понимал — нет, предчувствовал, — что задает последний вопрос:

— Это зависит от нас?

Сквозь черный треугольник на экране дисплея начали медленно просвечиваться звезды. Знакомые созвездия — и только одна звезда казалась лишней. Может быть, потому, что несколько мгновений она меняла цвет:

— Это зависело от вас. Больше мы не встретимся…

Кружкин закрыл глаза и откинулся в кресле. Накатило ощущение чего-то стремительного и грохочущего, как будто проносились рядом тысячи поездов и бился обезумевший колокол.

Лица, голоса, краски, контуры, свет — все отдалилось, размылось, исчезло. Даня проваливался в тысячелетнюю бездну и только чувствовал, что в катастрофическом падении удерживают его, прочно-прочно удерживают и спасают маленькие, любимые руки…

А потом то ли на самом деле, то ли как галлюцинацию увидел лицо Татки и услышал ее голос…

9

“Мало ли что у кого печет, — подумал Вася Головко, опуская телефонную трубку на аппарат, — но странные же люди! В такую жару — и работать хотят. Ну да ради бога. Мне еще лучше. Пусть приезжает”. Он с удовольствием подумал еще раз, что позвал Сида погостить совершенно не напрасно, так что Макги ясно вспомнит, какой Вася радушный хозяин. Нет, право же, совсем неплохо, если Сид приедет. Можно будет хоть на пару дней отвлечься от своей обязательной программы. Жаль только, что прилетит он в лучшем случае через шесть часов, а сейчас еще надо ехать на Шарху, высиживать на этом собрании… Вася накрутил номер и позвонил старому приятелю, договорился, что вечером они нагрянут к нему на дегустацию, потом запер кабинетик и сбежал во двор. Там плотно, одна к одной, стояли четыре легковушки: одна служебная и три — сотрудников. Вася забрался в свою машину и покатил в Шарху. Уже проехал больше половины пути, когда вдруг ему показалось, что нечто подобное уже было, да-да, несомненно было с ним самим, и это событие даже как-то связано с Сидом, и с Симеизом… С одной стороны, понимаешь, что это только кажется, но с другой — все объемно, ощутимо, узнаваемо, как эта тысячу раз езженая трасса. Может быть, не в точности, но почти так же, как сейчас, и если дать волю внутреннему голосу, он подскажет то, чего и знать не следует — подскажет, что совершится…

Вася сбросил ногу с педали акселератора, свернул на обочину и приложил руку ко лбу. Вроде нет температуры. Но лучше бы не катить на это собрание, чтобы разбираться, в чем правы рабочие, а в чем — выбранная ими же администрация, а вернуться домой, принять ванну. А потом зашторить окна и в койку минут на триста…

Но увы, приходится ехать. И Вася потихоньку тронулся с места. Минут через десять, как бы шестым чувством вычислил впереди колдобину и сбавил скорость. Старичок-автомобиль только поскрипел, переваливаясь на разбитом асфальте, и подкатил к самому карьероуправлению.

Собрание оказалось короче и толковее, чем он ожидал — научились уже различать демократию и демагогию, заботу о деле и хлопоты о деньгах. И после собрания удалось быстро взять необходимые интервью.

На обратном пути Вася опять ехал осторожно, и никакие мысли о том, что все это уже было, его больше не посещали. В редакции он оказался за час до того, как из вестибюля “Ялты” ему позвонил неугомонный Сид Макги.

— Вот хорошо, что ты все-таки прилетел, — искренне сказал в трубку Вася, — ты пока оформляйся, а я за тобой через полчаса заеду. У меня тут есть пара ценных идей…

Идеи действительно оказались ценными, так что в Симеиз выбрались только на третий день. Впрочем, на качестве репортажа о советско-американском эксперименте это не отразилось, и совет редакторов “Нью-сайентист”, равно как и читатели, остался доволен.

10

Лоток с черными пластмассовыми конусами разных размеров стоял у самой обочины на повороте Шерман-стрит. А владелец лотка, смуглый, курчавый, португальских кровей толстячок, отстояв несколько часов у лотка, где он безнадежно предлагал прохожим свой нелепый товар, перекочевал в бар. Теперь он сидел за столиком и, отыскав подходящего собеседника, плакался ему о провале своей коммерческой фантазии. Рассказывал, как вскочил ни свет ни заря, вообразив, что черные конусы теперь будут самой модной вещью на свете, как вытачивал пресс-формы, как истратил все запасы красителя и пластика, которые в тот момент были в мастерской — и все напрасно. Оказывается, никто ни о чем таком не знает и знать не хочет. Оказывается, просто приснилось ему, что где-то там появился Конус, и Папа объявил это знаком наступления эпохи Божьего Милосердия.

— Ну ты и набрался, — сочувствовал собеседник.

— Ничего не набрался, вот что самое обидное. Три дня в рот не брал! — обижался толстенький Лопеш.

— А это тоже вредно, — бросил от стойки бармен.

— Вредно, — согласился Лопеш. — А теперь что делать? Ладно пластмасса, она дешевая, а труда сколько ушло?

Впрочем, один покупатель все же нашелся. “Линкольн” с дымчатыми стеклами притормозил, и холеный седовласый джентльмен взял три конуса, оставив на лотке серебряный доллар.

Еще два доллара удалось выручить на следующий день, когда Лопеш сдал всю партию владельцам утилизационной фабрички в Гринсоме.

11

— Вы что! — сказала Татка. — Нашли время! Посмотрите на часы!

Кружкин закрыл лицо руками и все не решался пошевелиться. Им овладело ощущение события — не измеряемого в обычных категориях, не осознаваемого до конца, великого и неотвратимого. Может быть, все объяснимо, но для этого нужно совсем иначе представлять наши дела, наши судьбы, нашу историю… Возможно, не просто исчез Конус — исчезло все это Будущее, перейден рубеж, и теперь развитие идет совсем по другому пути. А может быть, рубеж перейден уже давно, и сейчас произошла только аберрация, только указание на возможность существования петли…

Пульсирующая темнота как будто мерными толчками давит на глазные яблоки… Лица, голоса, краски — все отступает, размывается. Уходит и свет, и остается только близкое присутствие людей, связанных с ним…

Но никто не должен разделить…

А развилка может быть и не такой глубокой, вовсе не на тысячи лет; и не одна… до тех пор, пока мы не станем действительно разумно творить историю…

Свет.

Чавкает и потрескивает кондиционер. Сойер стоит над своим любимым ПК “Хьюлетт”. На спинке кресла пристроился приемничек и вякает что-то успокоительное.

Из соседнего зала доносятся веселые реплики операторов, продолжающих свой всегдашний треп о футболе.

Совсем с ума сбрендили, — продолжала Татка, — три часа до сеанса, вот-вот начальство прибудет, а они эксперименты строят. В кубики играют.

В дверь заглянул оператор из соседнего зала:

— Вы закончили? Так я запускаю стандартную программу ориентации. Или вручную хотите?

— Нет-нет, — испугался Даня, — давайте по-быстрому.

— То-то, — проговорила Татка, извлекая из сумки бутерброды, — и, кстати, не забыли, что вы мои должники?

— Мисс, какие могут быть сомнения? — расплылся Алекс.

— Тогда решено. Сегодня вечером вы меня везете в Ялту. Я там насмотрела одно местечко…

Медленно, как больной, Даня взял толстую пачку распечаток и неразборчивых черновиков. Пробежал глазами цифры, расшифровки. Что-то это значило, наверное…

Он перевел взгляд на экран, посмотрел несколько минут на изображение звездного неба. Потом сунул листки — всю пачку — в стол и запер ящик. Заполз под пульт, нашел одному ему ведомый разъем и вытащил закоротки.

Теперь можно было включать экраны по очереди и по очереди же снимать показания телеметрии.

Расположение антенн восстанавливалось.

Даня откинулся в кресле и украдкой посмотрел вокруг себя. Татка и Алекс были заняты бутербродами. Татка хороша, как всегда, а у Алекса такой вид, будто ему ночью не пришлось сомкнуть глаз.

I

В мире, в котором появился на свет Франц, его скорее всего посчитали уродом. В этом мире, где рождались дети с двумя головами или с одной, но зато трехглазой, где рождались дети с четырьмя руками или вовсе без них, или же дети, покрытые серебристой шерстью, с хвостом и красными огромными глазами лемуров, — он был редким исключением. У младенца было две руки и две ноги, и на каждой конечности по пять пальцев, и лицом он походил на нормального человека предшествовавшей эпохи.

Франц принадлежал ко второму поколению людей, родившихся после Красной Черты. Факт его рождения сам по себе стал событием, поскольку около восьмидесяти процентов женщин было неспособно к нормальному деторождению. Мать Франца исключением не была и умерла при родах. Коммуна поручила малыша заботам кормилицы — тетки Марты, которую до Красной Черты непременно назвали бы слоноподобной, но в мире Франца о слонах никто и понятия не имел.

Марта не питала любви к юному Францу, ибо ее собственный ребенок был: отмечен явными уродствами и напичкан скрытыми болезнями. Чужой румяный крепыш вызывал в ней ревнивое раздражение. Но долг свой она исполняла честно, тем более что коммуна выплачивала ей за это провиантом и освободила от некоторых работ сроком на год. Этот год пролетел для нее незаметно, в ровной, привычной круговерти. Днем она возилась с детьми и копалась в огороде, где росли гигантские сладковатые клубни земняка, бывшего некогда обыкновенной картошкой. С наступлением темноты вся коммуна собиралась в спальном доме — крепком каменном амбаре На ночь запирались прочные ворота, окна закрывались окованными железом ставнями, у каждого окошка на крыше выставляли часового. Ночью из леса приходили стаи волко-собак, они кружили вокруг амбара, царапали ворота, пытались подрыть землю под ними. В таких случаях кто-нибудь из часовых стрелял. Раненого или убитого зверя тут же пожирали остальные.

И так проходила очередная ночь — в тяжелом забытьи, в непрочных, кошмарных снах, под завывание и рык волко-собак, с пробуждениями при редких выстрелах. Редких — потому что патронов было мало и их берегли. Новых достать было негде.

Последний патрон был потрачен, когда Францу исполнилось два года. Приближалось время длинных ночей, и выходящие из леса стаи волко-собак становились все многочисленней и агрессивней. Совет коммуны после долгих споров порешил на зиму всем миром перебраться в город. Зима — это слово употребляли старики, родившиеся до Красной Черты. Для младших поколений их рассказы о смене сезонов и каком-то снеге были непонятны. В мире Франца ничего не менялось — небо постоянно было затянуто серой пеленой, временами с лиловым оттенком, временами с багровым, всегда было одинаково тепло и влажно, и почти непрерывно моросил мелкий теплый дождик. Вот только леса, выросшие после Красной Черты на радиоактивных пепелищах, становились год от года все страшнее, а волко-собаки все злее и настырнее. И коммуна согласилась — надо переселяться. Они погрузили в телеги самое необходимое, усадили в них стариков и детей и, понукая мохнатых лошадок, пустились в путь.

Самую главную свою ценность — небольшое стадо коров — поместили в середине каравана. Мужики, те, кто способен был сражаться, шли по бокам, вооруженные топорами и самодельными копьями. Знающие люди выбрали маршрут так, чтобы от одного села к другому можно было пройти засветло и ночевать в безопасности.

Это помогло каравану без потерь и без особых приключений добраться до города, где, по рассказам тех же знающих людей, уровень радиации давно уже упал до нормы и потихоньку восстанавливалась жизнь; говорили, что здесь есть даже больница.

Маленький караван довольно долго плелся по необитаемым районам, меж груд бетонных обломков, покрытых пятнами асфальта и поросших ломкой рыжей колючкой. Здесь не было ничего живого, кроме крыс, но крысы днем не страшны, и мужики, побросав топоры и копья в телеги, напрягали силы, подталкивая свои скрипучие колымаги, помогая лошаденкам преодолевать бесчисленные завалы. Наконец они выбрались в центр города, где улицы были уже расчищены, хотя по сторонам высились одни лишь каркасы да почерневшие коробки. Дома бесстыдно выставляли напоказ свои внутренности, в темных проемах белели раковины и унитазы, угрожающе нависали над пустыми провалами перерубленные лестничные проемы. Караван приостановил свой путь.

Женщины расхаживали около телег, разминая ноги, пока еще робко оглядывались по сторонам, покрикивая на детишек, готовых сразу же приняться за исследование нового, таинственного мира вокруг них. Тут-то и произошел случай, впервые показавший, что Франц наделен каким-то странным и непонятным даром.

Угрожающий треск и чей-то крик послышались одновременно. Все, как по команде, обернулись и оцепенели от ужаса. Кирпичная стена пятиэтажной коробки медленно кренилась, с треском отделяясь от основания, а на том месте, куда должна была обрушиться эта многотонная громада, стоял двухлетний Франц. Никто и не заметил, как он отошел в сторону, и ничего уже нельзя было сделать — только смотреть.

Стена рухнула.

В ушах оцепеневших людей все еще стоял тяжелый грохот, над грудой битого кирпича еще не успела осесть пыль, когда послышался отчаянный женский визг. Визжала толстая Марта, но смотрела она не на место падения стены. С расширенными от ужаса глазами она пятилась назад, как будто увидела гигантского скорпиона. А ничего страшного перед ней не было. Просто стоял Франц, живой и невредимый, и недоуменно глядел на визжащую кормилицу. Люди загомонили, сгрудились вокруг малыша, недоверчиво ощупывали его, недоуменно глядели то на Франца, то на стену, пытаясь сообразить, как это мальчишка смог за долю секунды оказаться на расстоянии в полсотни метров от места катастрофы.

И тогда кто-то из городских сказал:

— Не простой у вас пацан, крестьяне. Знаете что — есть тут у нас человек, все его Доктором кличут, он как раз такими случаями занимается. Телепатия там всякая, телекинез. Мой вам совет — отведите мальчишку к нему. Родители у пацана есть?

— Да нет. Сирота. Коммуна воспитывает.

— Тем более. Там у них что-то вроде интерната для таких вот.

Так была предрешена дальнейшая участь Франца.

II

Группа Доктора по изучению положительных мутаций располагалась в уцелевшем здании бывшего оперного театра, формой своей пародирующего римский Колизей. Доктор сумел организовать там вполне приличную клинику, где по мере сил и возможностей лечил и изучал болезни, появившиеся в мире после Красной Черты. В интернате при клинике жило полтора десятка мутантов разного возраста. В основном — телепаты, но были трое, владевшие телекинезом, и двое умевших превращать одни вещества в другие, не прикасаясь к ним. Случай Франца был признан уникальным. Доктор решил, что у малыша дар к телепортации, и поручил Франца заботам старших мутантов-телепатов, которые с помощью глубинного прощупывания мозга пытались эти его способности вычленить и закрепить. Но все их старания пропали впустую. Никакой телепортации Франц больше не демонстрировал. Зато у него обнаружился дар превращения веществ, и в возрасте девяти лет его перевели в группу трансмутации. Здесь Франц добился больших успехов и уже через пару лет мог концентрированным волевым импульсом проникать на субатомный уровень испытываемого вещества и создавать информационную программу-катализатор, по которой атомы мгновенно перестраивались один за другим в соответствии со знаменитым принципом домино. И тут оказалось, что с Францем по этой части никто не мог сравниться. Он очень быстро обогнал двух своих старших товарищей, умевших синтезировать из наличного материала лишь самые простейшие органические молекулы. Поэтому Доктор, поручив им превращать воду в необходимый для клиники спирт, все свое внимание сосредоточил на Франце. Он раскопал в развалинах библиотеки учебники фармацевтики и стереохимии и задавал Францу все более и более сложные задачи. Мальчишка щелкал их как орехи. У него оказалось прекрасное пространственное воображение, он обладал способностью полностью концентрироваться на поставленной проблеме, забывая обо всем остальном. Он наловчился превращать воду и рассеянный в воздухе углерод в сложнейшие органические молекулы, и с его помощью доктор смог получить немалое количество дефицитных лекарств.

Весь город был наслышан о способном пареньке. Успехи его в трансмутации были столь велики, что все забыли о том странном случае. Забыли до тех пор, пока Францу не исполнилось восемнадцать лет.

III

Франц чуть приоткрыл дверь своей комнатушки и осторожно выглянул наружу. Коридор был пуст. Главное — миновать незамеченным кабинет Доктора. Конечно, у Франца сегодня выходной, от занятий трансмутацией он свободен, но ведь чем черт не шутит, мало ли что Доктор может придумать. Возьмет, как в прошлый раз, да и пошлет помогать подсобникам простыни стирать. А у Франца на этот день были свои планы.

Он на цыпочках двинулся вдоль коридора, держась ближе к стене. Одна дверь, другая, вот и комната Доктора, и, кажется, все нормально. Франц вздохнул с облегчением, и в это время дверь со скрипом отворилась. Франц мысленно выругался. Вошедшее в поговорку умение Доктора ощущать присутствие человека за глухими стенами и закрытыми дверями еще раз блестяще подтвердилось.

— Это ты, Франц? — сказал Доктор рассеянно. — Ну заходи, заходи.

Франц еще раз мысленно чертыхнулся, но делать было нечего. Он покорно проследовал за стариком.

Апартаменты Доктора были обставлены с тяжеловатой роскошью. Вдоль стен до самого потолка полки с книгами, в центре — круглый тяжелый стол из темного дерева, вокруг него — с полдюжины обитых кожей кресел. Ближе к окну огромный письменный стол. На нем книги, бумаги, мраморный чернильный прибор.

— Садись, — все так же рассеянно предложил Доктор и, отвернувшись от Франца, продолжил: — Петр, я разделяю твои эмоции, но все же позволю себе высказать свое мнение о твоих занятиях. Это просто-напросто разновидность интеллектуального мазохизма…

Франц только сейчас заметил, что в комнате находится еще один человек. Так же, как и Доктора, его никто никогда не звал по имени, а просто Лейтенант. Он был ровесник Доктора. Лейтенант сидел в одном из глубоких кресел у стола.

Франц со вздохом опустился на обширный, обитый кожей диван и приготовился к худшему. Ему давно осточертели эти споры двух стариков, споры, в которых он не улавливал никакого смысла.

Лейтенант начал что-то говорить, но Доктор перебил его:

— Петр, но ведь заниматься такими вопросами так же бессмысленно, как подсчитывать, сколько чертей сядет на острие иголки. Ей-богу, это чистейшей воды схоластика. Это, может быть, и интересно, но только кому это нужно?

— Это нужно будущим поколениям, Адам, чтобы они не повторяли наших ошибок.

— Оставь. Когда цивилизация снова достигнет того уровня развития, что существовал перед Красной Чертой, они успеют все позабыть. Ну, хорошо, ты потешил свой исследовательский дух, потратил полтора десятка лет, раскопал-таки этот самый бункер, нашел записи на магнитной ленте и даже сумел их прочесть…

— Да, сумел. И теперь я знаю, как началась война. Я знаю, на какой именно стартовой площадке произошел сбой оборудования…

— Ну да, да, сбой оборудования, ложная тревога, “Першинг” стартует, а подлетное время всего лишь около пяти минут — некогда разбираться: случайность или нет — следует ответный удар и начинается ядерная война. Третья, она же и последняя мировая война, она же Красная Черта. Самая короткая из войн. Все это я слышал. Я повторяю свой вопрос — что толку от того, что ты реконструировал ход событий и теперь можешь точно сказать, с какой именно базы стартовал тот первый “Першинг” и какой именно сбой это вызвало? Разве ты можешь повернуть время вспять? Или вернуться назад и все исправить? Твое знание не может найти практическое применение, и в условиях, когда все наши силы должны быть направлены на выживание, является чистейшей схоластикой…

Лейтенант начал что-то отвечать, но Франц не стал слушать. Он тихонечко поднялся с дивана и подошел к раскрытому окну.

“А Щур с Толмачом, наверное, уже ждут в холле”, — подумал он с беспокойством, оглядывая раскрывшуюся перед ним панораму.

Здание бывшего оперного театра находилось на одном из самых высоких в городе холмов, и вся центральная часть города отлично просматривалась из окна. Если глядеть влево, видны четыре оплетенные мутантным плющом колонны — все, что осталось от здания цирка. Еще дальше — разрушенный квартал, который старики называли телецентром. Над развалинами высилась, упираясь в низкие облака, решетчатая металлическая конструкция — телевышка. Она уцелела либо чудом, либо потому, что находилась в эпицентре взрыва, вне зоны действия ударной волны. Франц с минуту пристально и оценивающе глядел на нее, затем невольно обернулся. Доктор и Лейтенант продолжали свой дурацкий спор. Франц вздохнул и снова отвернулся к окну. Взгляд его бесцельно скользил по городскому пейзажу. Вот излучина реки. Перебитый пополам бетонный мост. Над погруженными в воду половинами главного пролета построены деревянные мостки — люди ходят, телеги проезжают. За рекой видны густые заросли, “джунгли”, как их Доктор называет, бывший городской парк. Из листвы и переплетения лиан торчит к небу что-то чудовищное, металлическое, оплавленное и перекореженное. Старики называли это “колесом обозрения”. Говорят, оно само крутилось и на нем можно было подняться вверх и посмотреть на город. Должно быть, интересно было.

Голоса сзади поменяли интонацию. Кажется, закончили-таки. Да, Лейтенант уже стоял в дверях и говорил прощальные слова. Когда дверь за ним закрылась, Доктор повернулся к Францу и бодро произнес:

— Ну, что у нас на сегодня запланировано, молодой человек? Давайте начинать…

— Что начинать? — голос Франца был мрачен.

Доктор изумился.

— Как что? Работу!

— Какую работу, Доктор? У меня сегодня выходной по графику.

Доктор недоумевающе посмотрел на Франца, затем извлек из нагрудного кармана туники самодельный блокнот и быстро перелистал.

— Да, действительно. Извини, Франц, а…

— А в палатах я вчера дежурил, — предупреждая вопрос, быстро проговорил Франц.

— А в…

— А в прачечной три дня назад. И на прополке тоже был, и в пекарне. А на кухню идти моя очередь завтра…

Доктор спрятал блокнот, поморгал глазами.

— Ну что ж, Франц, тогда, э-э, отдыхай.

— Спасибо, Доктор, — гаркнул Франц. — Можно идти?

— Можешь, Франц. Но только помни, мальчик, что отдых — это не безделье, а смена деятельности.

— Понял, Доктор. Смена деятельности. Я займусь самообразованием.

И побыстрее выскочил из комнаты.

IV

Франц скатился по широкой лестнице в холл. Там его уже ждали Щур и Толмач — неразлучная парочка, настолько неразлучная, что их называли “полтора человека”. Доктор же называл их содружество симбиозом.

Неразлучны они были потому, что друг друга дополняли и друг без друга существовать не могли. Щур фигурой вышел что надо — строен, высок, ладно скроен, широкоплеч. Вот только то, что находилось выше плеч, выглядело похуже. Он был абсолютно лыс, маленькие, недоразвитые уши ничего не слышали, глаз не было вовсе. Рот едва заметен на лице — этот орган Щур использовал только для еды; гортань к речи была не приспособлена. Так что с внешним миром Щура связывали только три чувства — осязание, обоняние и вкус. Но природа все же сжалилась над ним, наделив мощными телепатическими способностями. Сверхнормальное шестое чувство компенсировало Щуру отсутствие двух из пяти нормальных и помогало неплохо ориентироваться в окружающей действительности. Однако по-настоящему Щур прозрел, когда встретился с Толмачом и обнаружил в нем идеального телепатического партнера. Возраста Толмача никто точно не знал. Говорили, что он родился через год после Красной Черты, значит было ему далеко за тридцать. Но выглядел он всегда одинаково — старческая голова на тельце хиленького двухлетнего ребенка. Предоставленный самому себе, он был совершенно беспомощен и выжил только потому, что попал в клинику Доктора, обнаружившего у него слабые телепатические задатки. Но и в клинике Толмач влачил жизнь довольно жалкую, пока на него не наткнулся Щур. По рассказам Щура, он был потрясен, когда в его мозгу вдруг вспыхнуло что-то яркое и он впервые в жизни “увидел”. С тех пор эти двое не расставались. Щур служил Толмачу транспортным средством и инструментом воздействия на окружающий мир; Толмач был представителем Щура в этом мире, а также его глазами и ушами. Вот и сейчас он сидел на широком плече Щура и с гримасой недовольства на старческом лице глядел на приближающегося Франца.

— Сколько тебя ждать можно? — голос Толмача был неприятно высок и скрипуч. Это означало, что он говорит от себя. Когда его устами говорил Щур, голос звучал на октаву ниже и приобретал бархатистость.

— Доктор задержал, — пояснил запыхавшийся Франц. — Идем.

Троица поспешила наружу.

Этого дня они ждали долго…

Старая телевышка, одиноко торчащая среди развалин, давно притягивала взоры Франца и Щура-Толмача. Щуру было просто интересно увидеть город с такой высоты, а Франц надеялся проверить слухи о том, что вершина вышки протыкает облачный слой насквозь и что якобы за облаками небо голубого цвета.

Франц и Щур прошагали по выщербленной мостовой до моста. В месте поворота русла река была перегорожена сетью. Вдоль нее на унылой водной глади виднелись неуклюжие рыбацкие лодки. В одной из них смирный парень с мягким лицом олигофрена и трехпалыми руками перебирал добычу. Многие рыбины вид имели жутковатый, но горожане и такими не брезговали. Извлекая из общей массы какой-нибудь особенно диковинный экземпляр, парень глупо хихикал.

Щур и Франц вышли к мосту, и от квартала телецентра их отделяла лишь неширокая полоса растительности. Неширокая, но от этого не менее непроходимая.

— Великий Крыс! — выругался Толмач голосом Щура. — Здесь же еще позавчера проход был.

— Зарос, значит, — нетерпеливо отозвался Франц. — Давай тесак, а то я свой забыл.

Щур отцепил от пояса угрожающего вида оружие — нечто среднее между ножом для разделки туш и топором — и протянул Францу.

Франц взял тесак, примерился к ближайшему стволу ядовитого борщевика и, держась от растения на расстоянии вытянутой руки, чтобы на кожу сок не брызнул, нанес удар. Сзади раздался вопль. Франц вздрогнул и обернулся. Он увидел, что сидящий на плече Щура Толмач тоже обернулся и смотрит на реку. Там что-то происходило. Рыбаки орали дурными голосами, слышался яростный плеск.

Франц переглянулся с Толмачом, Толмач пришпорил Щура, и приятели бросились к гранитному парапету. Первым увидел, в чем дело, Толмач.

— Опять какая-то дрянь мутантная заплыла, — проскрипел он.

Между лодками, запутавшись в сетях, билась какая-то тварь. Рыбаки бестолково суетились, орали благим матом и пытались ударить чудовище веслом по голове. Из-за лодок и спин Франц лишь мельком мог увидеть то лоснящееся скользкое туловище, то длинную шею, то небольшую голову с красными глазами и с оскаленной зубастой пастью.

— Сейчас сети порвет и смоется, — прокомментировал Толмач.

И точно, тварь поднырнула под чью-то лодку и вырвалась из круга. Рыбаки заорали громче, но было поздно. Сеть отчаянно задергалась, последовал еще один сильный рывок, и голова твари вынырнула метрах в пятнадцати от ловушки. Изящными волнообразными нырками чудовище быстро уплывало прочь. От головы до кончика хвоста в нем было метров семь — восемь.

— Ладно, — сказал Франц, — потопали.

— Будет им теперь работка — сети чинить, — заметил Толмач.

И тут же его рот заговорил голосом Щура:

— А тебе бы все злорадствовать, вредный ты человек, Толмач.

Толмач завизжал что-то в ответ, и началась их обычная перепалка, которая на людей посторонних всегда производила тягостное впечатление. Ибо со стороны было видно, что один молчит, а второй сам с собой ругается разными голосами.

Ругались они все то время, пока Франц прорубал проход в зарослях борщевика и шипастой крапивы.

— Эй, — крикнул он, нанеся последний удар, — кончайте спор, дорога открыта.

“Полтора человека”, Щур-Толмач, замолчал и прошагал за Францем. Они пересекли полосу вырожденного грунта — бывшую проезжую часть улицы. Асфальт во время Красной Черты весь испарился и осел темными пятнами на развалинах телецентра. Осторожно балансируя на грудах кирпича и обломках бетонных плит, друзья перебрались через завал и вышли на открытую площадку у подножия вышки. Они никогда до этого не подходили к телевышке так близко и теперь в молчании стояли и, задрав головы, смотрели вверх.

Решетчатая конструкция башни подавляла все вокруг, она уходила ввысь и упиралась в серый облачный слой. Эта темная громада гипнотизировала. Хотелось просто стоять и смотреть на нее. Франц только сейчас по-настоящему осознал, как тихо вокруг них, как сумрачно и безлюдно.

Из транса их вывел шорох за спиной. Франц и Толмач обернулись. Из темной норы, меж обломков бетонных плит, на них глядели два светящихся красных глаза.

— Крыса, — пробурчал Франц. — Здоровая, килограмм двадцать потянет.

Он пригрозил крысе тесаком. Из норы послышался злобный визг-шипенье, и глаза исчезли.

— Пошли наверх, а то она сейчас целую ораву приведет…

Франц отдал тесак Щуру-Толмачу, и они начали свое восхождение по тряским металлическим стремянкам, медленно преодолевая пролет за пролетом. Во время взрыва поверхность металла оплавилась, а после застыла, образовав тонкослойное покрытие с измененной структурой кристаллической решетки. Покрытие надежно защищало вышку от ржавчины, иначе она давно бы развалилась.

Перекладины стремянок были скользкими и очень холодными. Франц скоро ощутил, что его пальцы начало сводить, приходилось постоянно разминать их.

После того, как они поднялись до четвертого пролета, Толмач вдруг начал скрипеть, что у него кружится голова и дальше подыматься он не желает. Голос Щура велел ему заткнуться и не валять дурака. Толмач истерически завизжал, что Щур хочет его убить, что он давно уже подозревает это, а сейчас он окончательно убедился…

Голос его прервался на полуслове. Щур применил ментальную гипноатаку, что вообще-то позволял себе очень редко, особенно по отношению к Толмачу. Он перехватил управление эмоциями Толмача, заставил его успокоиться и глядеть на мир взглядом, исполненным доброжелательного любопытства и созерцательного стоицизма. Франц, терпеливо ожидавший конца семейной сцены, молча повернулся и продолжил восхождение.

Чем выше они поднимались, тем больше немели руки. Друзья только сейчас сообразили, что оделись легковато для такой экспедиции. Они уже вошли в туманный слой, и холодно было не только рукам. Франц ощутил некоторое разочарование. Когда снизу смотришь на облака, то они выглядят очень плотными, с резкими краями, и кажется, что их можно потрогать руками. А тут ничего такого — просто туман, и все. Правда, густой туман, плотный.

Наконец они достигли самой верхней площадки, где смогли перевести дух и оглядеться. Площадка представляла собой правильный восьмиугольник, огороженный хлипковатыми на вид перильцами, и в центре ее, а также во всех восьми углах высились трубчатые опоры антенн УКВ-ретрансляторов. Некогда вертикальные, сейчас они стояли оплавленные, изогнутые самым причудливым образом. Всю площадку перечеркивали пунктирные строчки застывших металлических капель — следы бывших проводов.

Франц и Щур-Толмач стояли у огороженного края, держась за мокрые поручни. Сильный ветер трепал их домотканые туники. Хорошо еще, Щур догадался захватить с собой длинный шерстяной шарф. Теперь он обмотал им хилое тельце трясущегося от холода Толмача, а свободный конец обернул себе вокруг шеи. Толмач, хотя и трясся, но заинтересованно водил головой по сторонам, и было ясно, что его глазами сейчас владеет Щур.

Франц покрепче уцепился за перила, осторожно выглянул через край, вниз. Перед глазами была все та же туманная пелена, разве что посветлее. Города видно не было. Вскоре ветер чуть разрядил ее, и на несколько секунд далеко-далеко внизу стали видны руины, излучина реки с разбросанными по ее поверхности темными черточками — рыбацкими лодками. Франца вдруг поразил приступ страха. Когда вокруг была дымка, высота не ощущалась, а теперь как-то ясно стало, что до земли добрых полтораста метров. Просвет затянулся, и снова по сторонам одна лишь игра теней, темные призраки на сером фоне, зыбкие, эфемерные формы гонимых ветром облаков.

“А ветер-то усиливается”, — отметил про себя Франц.

Он повернулся к Щуру-Толмачу, чтобы поделиться с ним этим наблюдением. Пола его туники захлопала под резким порывом ветра. Когда он переносил тяжесть тела с одной ноги на другую, кожаная подошва сандалии скользнула по мокрому металлу, и тело Франца вылетело за пределы площадки. Реакция не подвела — он все же успел схватиться за вертикальную опору перил и повис над бездной. Отчаянным рывком он попытался подтянуться на руках. Тонкий прут не выдержал, переломился у самого основания, и Франц рухнул вниз…

Все произошло так стремительно, что стоявший чуть поодаль Щур-Толмач смог только в ужасе зажмурить глаза. Он стоял оцепенев, боясь поверить в реальность происшедшего.

— Заснул, что ли? — услышал он голос Франца.

Глаза открылись сами собой и даже не открылись — распахнулись.

— Т-ты! — произнес “полтора человека” таким голосом, что не понять было, кто говорит — Толмач или Щур.

— Я… Ну и что? Чего пялишься?

Глаза Толмача скользнули по перилам ограждения. Перила были целехоньки.

Щур-Толмач снова уставился на Франца. Молча. Франц почувствовал смущение.

— Ну чего ты, чего?

Глаза Толмача заморгали. “Полтора человека” как будто приходил в себя.

— Так… Ничего. Ты что-то говорил?

— Я? Ах да… Ничего особенного, ветер, говорю усиливается…..

— А… Ветер. Да. Усиливается.

Франц повернулся и сделал несколько шагов к другому, неогороженному краю площадки. Ветер дул ему в лицо, полы туники трепетали, хлопали. Он подошел к искореженной опорной мачте УКВ-ретранслятора в метре от края, потряс ее рукой — мачта стояла прочно. Франц ухватился за мачту и наклонился вперед, всматриваясь в сумрачные клубы. Щур-Толмач молча глядел ему в спину.

Франц обернулся.

— Ни черта не видно, — крикнул он симбиозу. — Да и ветер. Пора возвращаться.

Щур-Толмач сбросил оцепенение.

— Да, — крикнул он, — пора.

Но тронуться в обратный путь они не успели. Франц ошибался. Еще не все они увидели из того, что было припасено для них на этот день.

Внезапно что-то изменилось вокруг, и они не сразу сообразили, что именно. Потом поняли — стало светлее. Сильный ветер принес с собой то, чего обитатели города не видели в течение добрых двадцати лет — громадный просвет в облаках. Облачный слой, истончаясь, становился все светлее и светлее, и вот, наконец, свершилось — лопнул облачный купол над головами, и приятели впервые в жизни увидели чистейшую синеву. Площадка старой телевышки, этот металлический островок в небе, этот странный летательный аппарат перенес их в волшебную страну. Впитать, вобрать в себя, задержать, запомнить редкостный подарок судьбы… Друзья стояли в благоговейном молчании, потрясенные неожиданным чудом, и не заметили, как из темного провала меж двух облачных утесов бесшумно выскользнула черная крестообразная тень. Она описала пологую спираль, а затем, сложив крылья, спикировала на телевышку.

Коршун-мутант имел размах крыльев около восьми метров, мог утащить небольшую коровенку, его когти оставляли царапины на танковой броне, а клюв запросто перекусывал толстый прут чугунной садовой ограды.

Первым его заметил Щур-Толмач и предостерегающе крикнул. Франц резко повернулся — коршун пикировал прямо на него. Второй раз за какие-нибудь четверть часа на глазах Щура-Толмача Франц подвергался смертельной опасности, и второй раз “полтора человека” был совершенно бессилен что-либо сделать. Вокруг себя и Толмача Щур моментально выстроил защитный психический кокон, так что коршун воспринимал их как некий неодушевленный предмет, не стоящий внимания. Но Франц был на другом конце площадки, и его Щур прикрыть не мог, а до удара оставались доли секунды…

Коршун ударил… В пустоту!

Франц стоял уже около другой мачты ретранслятора, метрах в шести от первой. Птица неловко кувыркнулась в воздухе, захлопала крыльями, выровняла полет и пошла на второй заход. И снова все повторилось — Франц опять оказался совсем в другом месте.

Коршун попался упорный. Раз за разом повторял он свои безуспешные попытки, а Франц играл с ним, как суперкрыса с кошкой.

Щур наблюдал за этой странной игрой с холодным любопытством исследователя, но в его мозгу совершалась лихорадочная работа. Он чувствовал, что в теперешнем возбужденном состоянии духа он смог бы прикрыть Франца защитным психококоном. Но он не сделал этого. Ему надо было что-то понять, что-то очень важное, и, продолжая поддерживать защитный кокон, Щур снял контроль с психики Толмача и концентрированным усилием проник в подсознание Франца, желая увидеть все происходящее изнутри, глазами самого Франца…

Коршун наконец понял бесплодность своих попыток и, издав резкий крик разочарования, улетел прочь. Просвет затянулся, и снова вокруг была привычная промозглая мгла.

Щура возвратил к действительности плач Толмача. Хотя разумом и годами Толмач был стар, психика его была по-детски слаба, как и его тело. Щур, нацелившись на подсознание Франца, предоставил Толмача самому себе, и теперь ему было холодно и страшно.

Щур несколько успокоил его и шагнул к Францу. Тот отрешенно стоял в центре площадки. Волосы его трепетали на ветру.

— Спускаемся, что ли? — спросил Щур-Толмач.

Франц встрепенулся, помотал головой.

— Да-да… Спускаемся.

Потом добавил:

— Ну, спасибо, Щур. Если бы не ты…

Щур глазами Толмача как-то странно посмотрел на него, но ничего не ответил.

Вниз они спустились в полном молчании, домой возвращались пустыми, сумрачными улицами. Уже темнело, руины выглядели угрожающе.

Щур шел быстрым шагом, почти бежал.

— Куда несешься? — спросил наконец Франц недовольно.

— К Доктору, — отрезал Щур-Толмач.

— Зачем?

— Надо, — так же коротко бросил Щур.

V

Вместо Доктора они застали Лейтенанта, рассматривающего какие-то книги большого формата в ярких, блестящих обложках. Франц никогда таких не видел. Лейтенант оторвался от своего занятия, рассеянно ответил на приветствие.

— К Доктору? — спросил он. — В палатах где-то или в подсобках. Минут через пятнадцать будет. Садитесь, ждите.

Франц опустился в кресло у стола, а Щур-Толмач сразу подошел к книжной полке и стал рыться в стопке растрепанных брошюрок. Он извлек из кучи одну и начал неторопливо перелистывать. Остановился на одной странице: долго вчитывался. Затем глаза Толмача закрылись, лицо стало невыразительным — верный признак, что между Толмачом и Щуром идет оживленная телепатическая дискуссия. Франц смотрел на них с некоторой завистью. Преимущества интеллекта, имеющего в своем распоряжении два совместно работающих мозга, были неоспоримы. Именно поэтому Щур-Толмач и был правой рукой Доктора и старостой над, всеми остальными мутантами.

Лейтенант отложил просмотренную книгу и взялся за следующую. Франц со вздохом отвернулся от Щура-Толмача и протянул руку к отложенному тому.

— Можно?

— Бери, — ответил Лейтенант.

У этого альбома обложка не была пестрой. На сером фоне простым шрифтом выведено название: “Живопись европейского Возрождения”. Францу это ничего не сказало. Он раскрыл наугад и замер пораженный. Потрясение было почти таким же сильным, как на вышке, когда он увидел голубое небо. Никогда не виданные им краски произвели в его душе отклик, подобный беззвучному сейсмическому удару. Цвета буйствовали, рвались со страниц: перед Францем распахнулось окно в мир иного измерения. Пейзаж, не похожий ни на что виденное, приковывал взгляд, гипнотизировал — и синее небо, и облака, и река, и странные деревья, и что-то голубоватое вдали, что Франц не знал как и назвать, ибо гор он никогда в жизни не видел. Но главное — люди! Множество людей на переднем плане, мужчины и женщины, в разнообразных позах, в странных пестрых одеяниях, и все они казались ему прекрасными! Он не мог понять, что происходит на картине. Но ясно было, что нечто важное и глубоко значительное. Подпись под картиной: “Лука Лейденский. Исцеление иерихонского слепца”. С трудом оторвавшись от созерцания, Франц стал листать дальше. Какой цветной микрокосм предстал перед ним: и восторг, и горькое чувство какой-то потери теснило сердце. Он впервые видел всех этих прекрасных людей и не понимал, что они делали. Но судя по всему, то были какие-то бесконечно важные и прекрасные дела. Подписи под картинами ничего ему не говорили: “Мантенья. Парнас” (Разве бывают крылатые кони? Может, раньше были?), “Рафаэль. Обручение Марии” (Что такое обручение?), “Леонардо да Винчи. Мадонна в гроте”, “Боттичелли. Поклонение волхвов”, “Джорджоне. Поклонение пастухов”… Глубокая зелень и небесная лазурь, золото, пурпур, киноварь… Когда он дошел до “Спящей Венеры” Джорджоне, то почувствовал, что находится на пределе — сердце, казалось, готово было разорваться от беспредельной тоски и отчаянья.

И вдруг — неожиданное отрезвление. На одной из картин все было до боли знакомо — руины зданий, пламя, клубы дыма, багровые облака, фигурки людей и множество безобразных тварей — должно быть, мутантов. Франц прочел надпись: “Иероним Босх. Воз с сеном. Правая часть триптиха “Ад”. Сена никакого на картине не было, и слово “ад” было непонятно, но не это, а некое другое несоответствие заставило Франца призадуматься. Он уже хотел было задать вопрос Лейтенанту, но тут дверь распахнулась, и в комнату ворвался Доктор. Он был бодр, в прекрасном расположении духа. В руках большой термос — уникальная вещь, пережившая Красную Черту. Доктор им очень дорожил.

— Добрый вечер, молодые люди, добрый вечер, Петр! Прекрасная компания собралась, вот и отлично, сейчас чай пить будем.

Лейтенант буркнул: “Привет, Адам” — и отложил в сторону альбом.

Щур-Толмач захлопнул брошюрку и сделал шаг вперед. По лицу Толмача было видно, что “полтора человека” принял какое-то решение.

Франц его опередил:

— Доктор, можно вопрос?

— Давай, сынок, что у тебя там?

Франц ткнул пальцем в картину Босха:

— Доктор, разве бывают цветные фотографии? Ведь это фотография?

— Нет, Франц, это не фотография. Это работа художника. Это… м-м… нарисовано.

— Как нарисовано?! Разве можно так нарисовать?

Знакомство Франца с изобразительным искусством ограничивалось рисунками, сделанными мелом на каменных стенах.

— Видишь ли, Франц, сейчас такое, конечно, никто не сможет сделать. Но до Красной Черты были люди, которых обучали этому искусству. У них были особые краски, свои приемы… вот так…

— А мутанты? Как они оказались в картине? Вы же сами говорили нам, что они появились уже после Красной Черты?

Лейтенант коротко рассмеялся. Доктор растерянно смотрел на Франца. Наконец собрался с мыслями.

— Видишь ли, Франц, этот человек жил задолго до Красной Черты. Он ее и не видел. Он… ну, фантазировал, что ли… Понимаешь?

Франц ничего не понял, но на всякий случай кивнул.

Доктор явно не хотел продолжения разговора.

— Ну что же мы, право? Давайте, наконец, чай пить… Чай, чай…

Щур-Толмач разинул рот, намереваясь что-то сказать, но передумал.

Доктор засуетился, выставляя на стол разнокалиберные чашки, кувшинчик с вареньем из ягод верасники, уже слегка черствые лепешки. Когда все расселись вокруг стола, он отвинтил колпачок термоса, извлек пробку (из горлышка пошел парок) и разлил ароматный напиток по чашкам.

Чай пили в молчании, не спеша, вдумчиво, макая лепешки в кувшинчик с вареньем. В мире Франца к еде люди относились очень серьезно.

Франц никак не мог взять в толк, почему эту жидкость Доктор называет чаем. Откуда он взял это слово? Ведь это был просто отвар шиповника и еще нескольких растений, ни одно из которых чаем не называлось. Он каждый раз задумывался над этим и каждый раз забывал спросить. Не успел и в этот раз. Доктор отставил термос и в упор посмотрел на Щура-Толмача:

— Чувствую, молодые люди, вы что-то хотите рассказать.

Щур-Толмач спокойно выдержал взгляд Доктора и голосом Щура просто ответил:

— Да.

И начал рассказывать про дневную экспедицию на верхушку телевышки. Франц окаменел от такого предательства. После одного несчастного случая подобные вылазки были строжайше запрещены, и вот теперь Щур… Франц принялся корчить страшные рожи, пытаясь заставить Щура замолчать, но тот его игнорировал. Лейтенант смотрел на рассказчика с недоумением. Доктор, покусывая губу, хмурился, но пока не перебивал. Франц понял, что Щура не остановить, и смирился. Но когда Щур стал рассказывать, как он, Франц, свалился за пределы площадки, Франц не выдержал:

— Да что ты врешь! Не было этого!

Щур-Толмач бросил на него быстрый взгляд:

— Было! Просто ты не помнишь. Об этом я еще скажу. А что было, так ты Толмача спроси, он тоже видел.

Толмач тут же перешел на свой собственный голос:

— Точно было! Я видел…

Он запнулся и замолчал. Надо полагать, Толмач еще хотел что-то сказать, а Щур считал, что уже достаточно, и между ними завязалась обычная их борьба за право голоса. Борьба, которая почти всегда заканчивалась победой Щура.

Паузой воспользовался Доктор. Голос его был ледяным:

— Это и есть то самое самообразование, которым ты хотел заняться, Франц? Между прочим, молодые люди, законы, которые мы у себя вводим, вызваны к жизни вескими причинами. И созданы они для того, чтобы их выполняли. А я — то считал вас вполне взрослыми, разумными людьми…

— Доктор, — ответил Толмач голосом Шура, — запреты существуют еще и для того, чтобы их временами нарушать. Иначе не будет никакого прогресса. Мы сегодня, конечно, нарушили запрет, но зато сделали открытие, последствия которого трудно предсказать.

— У вас какой-то абстрактный спор, — вмешался Лейтенант, — оставьте высокие материи, держитесь фактов. Я так и не понял — свалился Франц с вышки или нет. Если свалился, то как жив остался?

— Свалился, свалился, — ответил Щур-Толмач, — а вот как он жив остался, мы и сами не поняли, пока на нас коршун не напал.

— Еще и коршун… — Доктор схватился за голову. — Вижу, скучно вам там не было. Ну давай, давай, все рассказывай, без утайки. Разбивай сердце старого человека.

Щур-Толмач рассказал о коршуне.

— Это-то ты хоть помнишь? — спросил он Франца.

— Это помню.

— Все в деталях? Как ты от него увертывался?

— Я не увертывался. Я стоял себе неподвижно, это он все время промахивался.

— Да? И с чего это он вдруг столько раз промахивался?

— Не знаю… Я думал, это ты его психополем с толку сбиваешь.

Голова Толмача повернулась к Доктору.

— Шестнадцать лет назад, когда мне было десять, а Францу два года, он впервые попал в нашу клинику, и вы дали нам, телепатам, задание выявить у него способности к телепортации. Там еще был какой-то случай со стеной. Вы помните?

— Да, конечно.

— И как вы знаете, никаких способностей к телепортации мы у него не нашли. А вот сейчас…

— Я понял. Значит, способности такие у него все-таки были. Только так глубоко запрятанные, что проявляются лишь в минуты смертельной опасности. Как на этот раз или в том случае со стеной. Я тебя верно понял?

— Насчет опасности верно, а насчет телепортации — нет. Тут все гораздо интереснее.

— Еще интереснее! Куда уж дальше?!

— Ну, сначала-то я тоже подумал — телепортация. Свалился человек вниз — смертельная опасность — включились скрытые потенции и т. д. Но одна деталь из этой картины выпадала.

— Какая же?

— Ограждение. Я же сам видел, как прут сломался. А когда Франц вновь оказался на площадке, то перила снова стали целехонькими. Что ж, думаю, он по пути обратно еще и перила починить успел? Что-то тут не так. И самое главное, по Францу видно было, что он ни черта не помнит. Мы бы, наверно, и до сих пор голову ломали, да тут, к счастью, коршун подвернулся. Когда началась эта коррида…

— Ишь ты, — встрял Лейтенант, — слова-то какие знает — коррида!

— Лейтенант, — укоризненно произнес Щур-Толмач, — вы же сами давали нам “Фиесту” читать.

— А-а, действительно… Я забыл.

— Не перебивай, Петр, — сказал Доктор Лейтенанту и, обернувшись к Щуру-Толмачу, потребовал: — Продолжайте, молодые люди.

— Да, так вот, пошла эта самая коррида, и я мог уже присмотреться, что к чему. А потом взял да и вошел в подсознание Франца, и теперь знаю то, чего он и сам пока не знает.

— Ну и что же? Будете вы говорить?!

— Он не телепортировался, доктор, он совершал скачки во времени.

— Как?! Бред! Ведь это невозможно!

— Ну, вообще-то невозможно. Неодушевленный предмет привязан к своему времени, зафиксирован в определенном моменте “сейчас”, и перебросить его в другой момент нельзя. Но вот человек… Для человека есть возможность путешествовать во времени.

— С любопытством про такую возможность послушаю. Чем же человек отличается в этом плане от, скажем, кирпича?

— Тем, что он, в отличие от кирпича, мыслит.

— И что?

— Вот в этой книжке, — Щур-Толмач показал Доктору брошюрку, которую до этого листал, — говорится про всякие проблемы, связанные с пространством и временем, и в ней есть глава, посвященная психическому пространству — времени. Автор поясняет, что психические явления не локализуются в пространстве. Нельзя сказать, что мое “я” находится сейчас около переносицы или, скажем, ближе к левому уху. Зато я всегда могу совершенно точно указать положение мысли во времени — ее начало и конец. Дело в том, что мысль имеет временную природу. Вот я вам сейчас прочту: “Подобно мелодии, ум по сути дела имеет временную природу. Говоря конкретнее: ум должен рассматриваться как процесс интеграции, сохранения и модификации тождества личности, имеющий временное протяжение и локализацию во времени, но не пространственное местоположение и протяжение, хотя он имеет поле влияния, более сильное в районе, занимаемом конкретным мозгом, с которым его обычно связывают. Это поле влияния может, однако, при случае расширяться за его пределы, как это ясно из теперь общепринятого обоснования телепатии”. Вот именно эта временная природа мышления и позволяет сознанию двигаться во времени. Причем не так, что я просто представляю себе прошлое или будущее. Нет, мое “я” на самом деле переносится в это прошлое или будущее…

— Ну ладно, — не сдавался Доктор, — психика, мысль, с этим еще можно согласиться, но тело, тело-то как?

— А вы вспомните, чем занимается Франц в нашей клинике! Трансмутацией. Превращает одни элементы в другие, синтезирует из воды и воздуха сложнейшие органические молекулы, практически в любых количествах… Но ведь он умеет и наоборот — разлагать элементы на составные элементарные частицы, а их, в свою очередь, превращать в фотоны, в кванты электромагнитного поля… Короче, моя гипотеза такова — он в минуту опасности моментально, сам того не сознавая, аннигилирует собственное тело, превращает его в энергию (все по Эйнштейну, Доктор, Е = МС2) и, воспользовавшись этой энергией, переносится (не как физическое тело, а как квант биополя) на несколько секунд в прошлое, где синтезирует себе новое тело из наличных вокруг элементов и по той информации, что хранится у него в памяти — генетический код и прочее… Вот этим он и занимался, когда коршун нападал. Он видит, что коршун через долю секунды его ударит, переносится на пару секунд в прошлое, отходит в другое, безопасное место, а затем возвращается в текущий временной срез “сейчас”. А для нас это выглядит, как будто он мгновенно переносится из одного места в другое. Коршун, естественно, промахивается. Коррида… темпоральная коррида.

— Темпоральная коррида, — медленно повторил за ним Доктор, со вкусом выговаривая слова. — Да… Но все это настолько фантастично… Не укладывается у меня это как-то. Ты уж прости, Щур, но мы ведь ничего этого не видели. Нам бы какое доказательство. Самим бы посмотреть…

— Доказательство? — задумчиво протянул Щур-Толмач. — Знаете, я и сам себе до конца не верю. Но возможность для проверки все же есть. Вы помните, Доктор, зимний набег волко-собак на город, схватку в Троицком предместье… У Франца тогда плечо и грудь располосованы оказались, вы еще швы накладывали.

— Помню, ну и что?

— Если он, путешествуя во времени, каждый раз создает себе новое тело, то ведь строит он его по генетическому коду — таким, каким оно должно быть, без учета всех случайностей, которые с ним в жизни происходили…

— Понял, понял! — воскликнул Доктор и, повернувшись к испуганному Францу, произнес профессиональным тоном: — Ну-с, молодой человек, разденьтесь до пояса!

Франц поспешно стал стаскивать тунику через голову. Через несколько секунд он стоял, уткнувшись подбородком в ключицу, испуганно кося глаза на левое плечо и левую часть груди. Остальные в гробовом молчании тоже глядели на его мощный торс. Шрамов не было.

Затем внезапно заговорил Лейтенант:

— Ну что, Адам, ты все еще считаешь, что я занимался схоластикой?

Доктор заволновался:

— О чем ты, Петр? Я не понимаю!

— Прекрасно понимаешь! Теперь у нас есть возможность изменить прошлое и предотвратить… то, что произошло.

Доктор замахал руками.

— Ты с ума сошел! Одно дело — несколько секунд, а совсем другое — более трех десятков лет. Бред!

— Главное — принципиальная возможность. Остальное-дело техники.

И повернувшись к Францу, Лейтенант добавил:

— Вот что — с завтрашнего дня ты и Щур-Толмач поступаете в мое распоряжение. Будем тренировать тебя на сознательное овладение техникой путешествий во времени.

Он обратился к Щуру-Толмачу:

— Ты проник в его подсознание во время этой… темпоральной корриды. Запомнил, что там у него делалось? Сможешь помочь ему перенести это в сферу сознательного?

Обе головы Щура-Толмача синхронно кивнули.

— Отлично! Значит, решено. Завтра и начнем. И не вздумай возражать, Адам, ты знаешь, что я, как член совета коммуны, полномочен принимать такие решения.

Доктор хотел было что-то сказать, но только рукой махнул.

VI

Полтора года должно было пройти, пока не настал момент, когда Франц сказал самому себе, что он готов. Это были тяжелые полтора года, хотя его и освободили от всех вспомогательных работ.

Два раза в день, утром и вечером, проводились трехчасовые медитации под руководством Щура-Толмача. Во время этих занятий Франц шаг за шагом все глубже и глубже погружался в темные пучины собственного подсознания, постигая тайны собственной психики и секреты управления ею и своим телом.

Днем — лекции Лейтенанта по электронике, по оборудованию стартовых комплексов ракет среднего радиуса действия, бывших на вооружении стран НАТО до Красной Черты.

Франц уже знал, что произошло на комплексе: из-за какой неисправности стартовал тот злосчастный, самый первый “Першинг”. И он знал, что нужно сделать, чтобы это предупредить. Он расщепит ракету на молекулы!

Отдохнуть ему позволяли, только когда чувствовали, что Франц находится на грани нервного срыва. В такие дни он брал лом, лопату и, прицепив к поясу тесак, отправлялся на раскопки бывших городских библиотек или книжных магазинов. Из всего, что находил, его интересовали только альбомы живописи. День, когда он откапывал сохранившийся альбом нового для него мастера, становился праздником. Франц мог часами валяться на постели в своей комнатушке, рассматривая солнечные пейзажи, сказочные замки и города, странных, пестро одетых людей. Он все пытался постичь выражение их глаз. У нынешних такого не увидишь. Как будто те, на картинках, что-то знали, какую-то важную тайну, смысл жизни на земле.

В торжественный день Франц надел новую тунику. Щур с Толмачом последовали его примеру. Волнуясь, постучались в дверь Доктора.

— Войдите, — голос, донесшийся изнутри, был раздражен.

Приятели переглянулись и вошли. Торжественное настроение тут же их оставило. Хотя Доктор и Лейтенант тоже были одеты нарядно, никакой праздничности в их лицах не было. Более того, по всему было видно, что старики только что переругались не на жизнь, а на смерть.

Доктор, заложив руки за спину, стоял у окна. Лейтенант быстрыми шагами мерял комнату.

— Садитесь, — буркнул он. — Вот, полюбуйтесь на этого мыслителя.

Лейтенант через плечо ткнул большим пальцем в сторону Доктора.

— У нас появляется реальный шанс изменить историю, спасти человечество от Красной Черты, мы полтора года готовимся, не щадя сил, а когда наступает время действовать, у нашего прекраснодушного Доктора вдруг появляются сомнения.

Доктор резко отвернулся от окна.

— Да, у меня есть сомнения, и я считаю, что Франц обязан их знать.

— Ну, давай, давай, делись… — Лейтенант с шумом придвинул к себе кресло, плюхнулся в него и демонстративно закрыл глаза.

— Откровенно говоря, — начал Доктор, — я никогда до конца не верил, что у вас может что-то получиться, но когда побывал на вашей последней тренировке, мне стало страшно. Я вдруг понял, что мы действительно можем изменить ход истории. А это — громаднейшая ответственность. И у меня возникли сомнения…

— Не может быть, — выкрикнул Лейтенант, взрываясь, — никаких сомнений, если речь идет о спасении человечества от ядерной войны!

— И все же они есть, и я должен их высказать.

— Не тяните, Доктор, — сказал Франц, — говорите, в чем дело.

— В чем дело… Легко сказать! Ну, хорошо. Мы уже знаем, что на каждом этапе развития перед Человеком раскрывается целый веер дорог, ведущих в будущее. Все они имеют ту или иную вероятность осуществления. Когда человечество выбирает одну из них, остальные теряются. В нашем мире история пошла по пути, на котором оказалась Красная Черта. Большая часть человечества погибла, цивилизация оказалась отброшенной на сотни лет назад. И в этих условиях, если появляется шанс устранить причины, приведшие к Красной Черте, то, кажется, никаких сомнений быть не может: надо устранять, чего там размышлять… Но! Беда в том, что мы устраняем не причину, а всего лишь повод! Ты сам, Петр, очень убедительно объяснил мне, что тот первый “Першинг” стартовал случайно из-за трех дурацких сбоев оборудования. Сбои маловероятные, а то, что они могут произойти одновременно, считалось вообще невозможным. Случилось, однако. Ну, хорошо, пошлем мы Франца, исправит он эти микросхемы. Все прекрасно — никаких сбоев оборудования, никакой Красной Черты — человечество спасено, хотя даже и не подозревает об этом. Но вот над чем призадумайся, Петр! Вместе с нашей исторической линией исчезает и наше знание о ней. И заодно исчезает сам Франц, и Щур-Толмач, и все те, кто родился после Красной Черты. Ну, мы с тобой родились до нее, с нами все в порядке, мы живем своей нормальной жизнью. Но мы ничего не знаем ни об этом теперешнем мире, ни о Красной Черте, ни о том, что ее вызвало, да и друг о друге тоже. Так что человечество предупредить некому. И где гарантия, что на другой стартовой площадке через сутки или через год после нашего вмешательства не произойдет то же самое? И что тогда? Ведь причина не в том, что “Першинг” случайно стартовал, а в том, что вся Европа была нашпигована этой пакостью. Значит, снова Красная Черта, но это уже будет другая линия истории. И на ней может не оказаться такого вот Франца, и некому будет возвращаться в прошлое и исправлять его. На той линии вообще может никого не оказаться — одна только радиоактивная пустыня.

— За свою шкуру, значит, трясешься!

— Я стар, Петр, чтобы трястись за свою шкуру. Я боюсь за Франца. Повторяю: на этой линии у нас есть реальная возможность возрождения цивилизации. Если мы отыщем еще несколько таких, как Франц, и среди них будут женщины, то этого генофонда хватит, чтобы вырастить нового Человека. Ты подумай — реальный шанс возродить Человечество, причем в него будут входить люди с качествами и способностями, о которых мы когда-то мечтали- телепатия, телекинез, трансмутация… И по крайней мере, они будут умнее нас и не наделают таких чудовищных глупостей.

— Во-первых, мы можем не найти больше ни одного такого, как Франц, а во-вторых, такой мутант мог бы и в нормальной жизни появиться.

— Вряд ли. Что-то до Красной Черты я ни о чем таком не слышал. Скорее всего — это результат воздействия радиации.

— В конце концов, это не важно. Я вижу, ты просто предпочитаешь синицу в руке журавлю в небе. Но хочу тебе заметить, что синицы этой у тебя в руке тоже пока нет. И неизвестно — будет ли. А речь идет о предотвращении ядерной войны, не забывай это. Здесь не может быть никаких сомнений.

— Хорошо, — голос Доктора был усталым, — в конце концов, решение принадлежит не только нам, то есть вовсе даже не нам. Не забывай, что Франц — человек совершеннолетний и имеет право голоса. Не говоря уже о том, что ему принадлежит главная роль в предстоящем деле. Ему исправлять то, что наше поколение напороло. И исчезнуть в результате этого исправления предстоит тоже ему, а не нам. Пусть он и решает.

Доктор посмотрел на Франца.

— Ты слышал? Выбор за тобой. Решай.

Франц растерянно переводил взгляд с одного лица на другие. Все молчали. Он встал, подошел к окну. Небо за стеклом было, как обычно, затянуто низкими, серыми облаками с фиолетовым отливом. Франц отвернулся от окна и неуверенно спросил:

— Скажите, Доктор, а мы со Щуром и Толмачом и с другими… сможем родиться на той исторической линии?

Доктор хмыкнул:

— Спроси что-нибудь полегче.

Снова наступило молчание. Франц еще раз глянул на серое небо, нервным шагом прошелся по комнате. Остановился у стола, машинально раскрыл лежащий на столе альбом. Перед его глазами возникло “Рождение Венеры” Боттичелли. Франц вздрогнул — эта картина всегда на него сильно действовала, сердце щемило от непонятного и необъяснимого чувства.

В коридоре послышался какой-то шум, топот множества ног. Все обернулись к двери. Лейтенант вопросительно посмотрел на Доктора. Тот проворчал:

— Новая партия мутантов для клиники. Есть интересные случаи…

Франц подошел к двери и резко распахнул ее.

По коридору двигалась процессия уродов, то есть нормальных людей мира Франца. Впереди, переваливаясь на коротких ножках, шел амебообразный бурдюк. Шеи у него не было, как у жабы. Чудовищно карикатурное лицо располагалось прямо на туловище. За ним два санитара с лицами добрых кретинов тащили на носилках безногого человека. Обе руки его были распухшими до чудовищных пределов. Сзади ковыляла маленькая девочка с клешнями вместо рук. Дальше шли еще и еще, но Франц не стал смотреть. Он с силой захлопнул дверь. С бьющимся сердцем подошел к столу и еще раз посмотрел на боттичеллиеву Венеру. Затем резко повернулся:

— Прощайте!

И прежде, чем кто-либо успел сказать хоть слово, Франц исчез. Теперь оставалось только ждать.

— Странно, — пробурчал Доктор, — мутант Франц — порождение войны. И вот теперь он отправился ее предотвратить. Война, убивающая саму себя… Как скорпион…

Он не успел завершить свою философему.

Франц сделал свое дело — и мир Франца со всеми его кошмарами канул в небытие.

VII

Медик был молод и потому еще не женат. Он жил вместе с родителями, и у него была собственная комнатенка. Как медик, он хорошо понимал вред курения, тем не менее он стоял у окна и, глубоко затягиваясь, курил. Взгляд скользил по знакомой панораме: излучина реки, гранитная набережная, здание цирка вдали и телебашня.

На его письменном столе лежал распечатанный конверт — ответ из редакции. Отказ. “Слишком мрачно, — писал литконсультант, — незачем запугивать читателя.”

“Слишком мрачно”! Медик щелчком швырнул окурок в форточку. А ведь он описал лишь часть того, что видел в том жутком кошмаре, приснившемся ему полгода назад Такой яркий, такой длинный и реалистический, и такой странный сон! Он тогда целую неделю ходил как пришибленный, пока не понял, что единственный способ избавиться от этого наваждения — записать его на бумаге. Рассказ сложился сам собой, и он послал его в журнал, часто печатающий фантастику Он просто считал своим долгом довести до всех, чт это будет, если это произойдет И вот ответ — “слишком мрачно”, “не стоит запугивать читателя” Да не пугать он хотел — предупредить! Действительность будет хуже любого рассказа, если дойдет до такого…

Он закурил очередную сигарету и уставился в окно На душе было пусто и уныло.

Возможно, ему было бы легче, если бы он знал, что в этот самый миг где-то на “точке” сидит лейтенант, такой же молодой, и перед ним куча исписанных листков, и он все пишет, и правит написанное, и черкает, и в ярости рвет бумагу, пытаясь неумелыми фразами передать в форме рассказа свои впечатления от странного и страшного, до предела яркого и реалистического сна, приснившегося ему полгода назад.