Виктор Вавич (Книга 3)

ВИКТОР ВАВИЧ

Роман

КНИГА ТРЕТЬЯ

Велосипеды

В ОТДЕЛЬНОМ кабинете в "Южном" - и дверь на замке, и штора спущена Виктор сидел на диване. Расстегнул казакин, и стала видна рубашка - белая в розовую полосочку. Через стол в рубашку глянула Женя, прокусила конфету, и сироп закапал на платье.

- Ой, все через вас! - крикнула Женя и привскочила со стула. Сеньковский схватил в комок салфетку, стал тереть, больше тер по груди, нажимал с силой.

- Хы-хы! - Болотов с края стола давился куском, держал обе горсти у рта, раскачивался. - Как вы... того... с женским полом... по-военному.

- Э, а то не так бывало, - Сеньковский бросил под стол салфетку, сел, - а то... - он погрозил Жене пальцем, - мы и пришпилить умеем.

- Пришпилить! - и Болотов совсем сощурился. - Озорник, ей-богу!

- Гвоздиками! - и Сеньковский присунул лицо к Жене. Женя глянула и перевела по скатерти взгляд на Виктора. Виктор взялся за ус. - Жидовочек! крикнул Жене Сеньковский. - И жидов тоже. Ух, погодите, мертвым позавидуете! - И Сеньковский застукал пальцем по столу.

- Я жидовка, чего с жидовкой возитесь? Шли бы себе до русских. А что? Еврейка слаще?

- Конфета, скажите! - и Вавич выпятил губу.

- Может, горчица? - и Болотов налег на стол и глядел то на Сеньковского, то на Виктора. - А? - И вдруг один зароготал, откинулся, закашлялся. - Тьфу!

- Не! - и Болотов хитро сощурил глаз. - Не! Теперь вам повадки не будет. Теперь и мы поумнели. Жиды друг за друга - во! Огнем не отожжешь. А мы теперь тоже - союз! - И Болотов вскинул сжатым кулаком и затряс в воздухе. - Союз! - Болотов встал. - Союз русского народа! Православного! Болотов грузно поставил кулак на стол и вертел головой. И вдруг ляпнул пальцами по столу как скалкой: - Наливай! Витя! Наливай распроклятую. И ей, пусть пьет. Хочь и подавится.

Виктору пришлось полстакана.

- Требуй еще! - кричал Болотов. - А вы бы, прости вашу мать, - Болотов махал пальцем чуть не по носу Жени, - сидели бы вы смирно, ни черта бы! Целы были бы. А то забастовки! Ну? Несет он? - крикнул Болотов в двери. - А то я одного екатеринославского хохла спрашиваю, как, спрашиваю, забастовка у вас-то была? А он говорит, такую, говорит, забастовку зробили, говорит, что ни одного жида не засталося. Ни одного, говорит... Вот это молодец сразу две приволок, - Болотов стукал ладошкой в донышко, выбивал пробку.

- Куда? Куда? Стой! - Сеньковский ловил Женю. - Ну, садись! Подругу? Пошлем. Звони! - кивнул он Виктору, а сам давил Жене пальцы. Женя рванулась, юркнула вокруг стола, села Виктору на колени, ухватила под мундиром рубашку.

- Чего он мне пальцы выкручивает? Нина, Нина! - кричала она: в дверях стояла высокая блондинка, тяжелая, с густо намазанными бровями. Брезгливо отвела вбок крашеную губу. Подняла плечо.

- За царя, отечество и веру православную! - возглашал Болотов и, стоя, глотал водку из стакана. - Тьфу! - сплюнул Болотов и помотал головой. Бо-же, царя... - затянул Болотов. - Встать, встать, все встать! Боже, царя хра-ни! и! - и водил рукой, будто кота гладил. Оркестр за стеной сбавил голоса, Виктор тянул тенором, не попадал. - Ура! - крикнул Болотов. Он, стоя, ткнул вилкой в селедку, будто ударил острогой. - Во! И я пошел! Пошел, ребята, не могу. Дай поцелую! - и он тянул к себе через стол Вавича. - Гуляйте. А что? Дело молодое, а супружница в последнем интересе. Пошел я!

- Только ты, Сеньковский, смотри... - Виктор шатнулся и ткнул плечом Сеньковского. - Вместе гуляли и не лягавить! - Виктор остановился на мокрой панели и поднял палец. Сеньковский глядел через плечо.

- Пошли! - и он дернул Виктора за рукав. - Зюзя! Под фонарем стал.

- Ты за Женю на меня не обижайся, - Виктор икнул.

- Да с Богом, вали. Не жалко.

- Нет, не то "не жалко", - Виктор опять остановился, он толкал Сеньковского. - Нет, ты той не налягавь... - Виктор старался поймать глаза Сеньковского. - Ва-Варе... она, я говорю... не любит, чтоб с такими...

- Боится, чтоб не занес чего, - и Сеньковский мазнул глазами через Викторовы глаза. Повернулся, оставил Виктора.

Коротко позвонили четыре раза. Санька вскочил и пошел отворять. Он еще прихрамывал простреленной ногой. Больше по привычке уже, а еще больше для дорогой памяти. Но горничная уже отворила, и в двери просунулось сперва колесо велосипеда, легко вздрогнуло на пороге на упругой шине, и следом протиснулся человек с черными глазами - одни глаза эти и увидел Санька. Глаза ясно, твердо вошли в Саньку, и на миг Санька отшатнулся. Потом глаза отпустили, и Санька увидел, что человек небольшого роста и очень хорошо одет. С тоном одет, а не франтовато. А вон тоже с велосипедом, Подгорный Алешка.

- Здорово! Можно? - и Алешка двинул свой велосипед по коридору.

- Прямо, прямо! - Санька сторонился, давал дорогу. Подгорный завернул к Саньке в комнату. Санька вошел, запирал дверь за собой и все глядел на нового человека. А тот аккуратно и прочно устанавливал свой чистенький велосипед у Санькиной этажерки.

- Знакомься! - Алешка перевел дух. - Кнэк.

Кнэк быстро сдернул перчатку - какая перчатка! Как масленая, подал руку. Ручку! Но крепкая какая! И придавил по-железному.

- Садитесь! - Санька пододвигал стулья.

- Вот дело, - начал Алешка и глянул на Кнэка.

- Дело очень важное. - Санька всем ухом бросился на этот голос, скорей разгадать. С акцентом. С каким? И очень аккуратно выговаривает, как печатает. - Важное и спешное к тому же. - Кнэк полез в карман мягкого пиджака, вынул конверт. Санька не сводил глаз - толстый конверт. Кнэк двумя пальцами вытащил черный железный квадрат. Он был с четверть дюйма толщины. Кнэк легко, как бумажный, за кончик протянул его Саньке. - Видите, тут сверлили. - Кнэк мизинцем указал на углубление посредине - легкая щедринка. - Сверло не берет. Он гартованый, каленый значит. Возможно, его возьмет какая есть кислота? Вы химик.

Алешка поглядывал на Саньку и ловил на коленях пальцы в пальцы.

- Ну, одним словом, - гулким полуголосом договорил Алешка, - это шкап несгораемый. Нужно обвести вот такую дырку, - Алешка начертил в воздухе пальцем квадрат, - и сроку четверть часа. Вот и скажи, попробуй и скажи: можно кислотой или не возьмет она?

Санька смотрел то на стальной квадрат, то на Алешку, и каждый раз, как проволоку, пересекал взгляд Кнэка.

"Вон он Кнэк", - думал Санька и краснел. Про Кнэка давно слышал от Алешки. В первый же раз, как Алешка пришел вдруг в штатском, с русой бородкой. Теперь он Сергей Нехорошее.

Санька в ответ на свою красноту нахмурился и старался сделать солидное ученое лицо, вглядывался в щедринку на стали - пригнулся совсем.

- Хорошо. Испытаю. Есть, конечно, вероятие. Кнэк встал.

- Вам три дня достанет? - и он тряхнул Саньке руку и держал в своей, глядел в глаза. Санька мотнул головой. Кнэк выпустил руку.

- Я очень рад вам, - сказал Кнэк и уж поднял на дыбы велосипед, чтоб повернуть в комнате.

Танечка поднималась по лестнице к Тиктиным. На площадке молодой человек с велосипедом дал ей дорогу, прижался к стене и легко взмахнул вверх переднее колесо.

- Merci, - сказала Танечка и глянула боком глаза - другой, большой, поднял весь велосипед, как будто замахнулся им на Таню. Таня пригнулась и сделала быстрых два шажка.

- Не от вас двое, - спросила Саньку Танечка, - с велоси педами?

- Нет... - и Санька улыбнулся конспиративно.

- От вас, - и Таня медленно кивнула головой.

- Ну от нас. Пускай от нас, а что? - Саньку забавляло, что Таня не узнавала Алешку.

- Ничего. Один, поменьше который...

- Глаза? Да? - и Санька закивал головой - угадал, дескать.

- Нет, не глаза, а просто он очень красивый. Лицо замечательное. Не видала таких.

Санька отошел, будто к пепельнице, и хромал больше, чем всегда, увереннее.

- Нога ж у вас не болит? - и Таня обернулась навстречу Анне Григорьевне. - Понимаете, Анна Григорьевна...

- Хочу и хромаю, - говорил Санька и волок ногу в двери, чиркнул с силой спичку, закурил. - Кому какое дело?

Он прошел к себе в комнату, громко придвинул стул, сел за стол и стал держать в руке тяжелый кнэков квадрат. Щурился на него. Подул. Таня не шла. Он слышал голоса в столовой - завтракали! Санька опустил квадрат в карман тужурки и вышел в переднюю, натягивал шинель и слышал Танин голос:

- ...да нет, просто так и напечатано: для охраны городового - пять человек из жителей данного квартала. Не данного, а как-то там...

Санька надел шапку и толкнул ногой дверь.

Таня слышала, как Санька захлопнул входную дверь.

- Глупо, - тихо сказала Таня и поглядела в окно.

- Что вы говорите? - Анна Григорьевна заглядывала в лицо Тане.

- Глупо, говорю, вот сказано, - Танечка оживленно заговорила, - что вот кто же кого охраняет: городовой население или население городового?

- Неужели так и сказано?

- Да-да-да! Так и напечатано, - и Тиктин вышел из дверей кабинета.

- Мое почтенье! - он шаркнул Тане и отмахнул вбок рукой с листом. В другой сверкнуло пенсне. - Стойте, - он приподнял и тряхнул пенсне.

Таня глядела на Тиктина, и Анна Григорьевна повернула голову. Гребень выскакивал, и она подхватила рукой затылок.

Тиктин сел против Тани, разгладил перед собой лист.

- Что такое? - Анна Григорьевна тянулась, перебирая в прическе шпильки.

- Pardon! - Андрей Степанович прикрыл лист рукой и посадил пенсне на нос. - Какая б куцая ни была конституция, - строгим голосом начал Тиктин, но она сейчас единственный несомненный факт

- А городовые с охраной? - и Танечка прищурилась на Андрея Степановича.

- О городовых мы сейчас поговорим, - лекционным тоном произнес Андрей Степанович и отмахнул со лба волосы. - Так вот-с.. - он прихлопнул по листу, - и эту конституцию надо использовать. Для этого около выборов должна быть построена организация, партии иначе говоря, избирательные партии, - нажал голосом Тиктин, - с определенной программой, принципами и так далее. Теперь прошу внимания!

Тиктин снял с листа руку и поправил пенсне

- Это проект пока. - Глянул поверх пенсне на Таню - Вот-с Самодержавность народа Нет! виноват: Правовое самодержавие народа

Воля народа,

Cчастье его,

Свет и свобода

Прежде всего

Бальмонт... Когда обеспечены основные права гражданина и этим поддерживается законность в государстве, народоправство делается правовым. Самодержавие народа в издании им для себя законов, то есть во власти зако-но-дательной, - Тиктин глянул на жену, на Таню.

- Ну-ну! - и Таня стукнула каблучком под столом

- Законы, которые определяют форму правления, права властей, учреждений, их обязанности и взаимные отношения называются основными или конституцией. Она устанавливается на долгое время, и все остальные законы должны вытекать из нее. Таким образом, всякое свободное, - громко прочел это слово Тиктин, - государство должно быть правовым, а следовательно, и кон-сти-ту-ционным

И он хлопнул ладонью по листу

- Хорошо, хорошо, а дальше! Дальше-то что?

- Свобода слова! И печати, - Тиктин ткнул Таню глазами, - является прямым следствием признания свободы совести

- Слушайте! Перейдемте туда, - сказала Анна Григорьевна, - а то здесь сейчас накрывать будут

- Нельзя минуточку? - досадливо сморщился Тиктин.

- Ведь смотри сколько, - Анна Григорьевна поддела пальцем листы

- Эх! Ну ладно! - Тиктин сбросил пенсне, подобрал листы и, не глядя ни на кого, прошел в кабинет, запер за собой дверь.

- Ну, я пойду! - и Таня встала. - Спасибо, только что пила. Честное слово.

Рыбкой

ВИКТОР качнулся и толкнул Фроську.

- Спит? Свет, говоришь, горит? Фроська сдергивала рукава шинели.

- Папаша? Какой папаша? А! Приехал?

Виктор раскидистой походкой пошел по коридору, повернул лихо ручку, распахнул дверь, шагнул и качался, держась за ручку

Петр Саввич сидел у Груниной постели, подобрал ноги под стул и аккуратно переплел руки на груди

Он минуту глядел на Виктора и молча, с улыбкой кивал головой

- Здрасс-сте - Виктор все еще боялся отпустить дверь Петр Саввич поднялся и протянул обе руки, зашагал к Виктору

- Здравствуй, здравствуй! По письму по твоему прикатил! - он положил Викторову руку к себе на ладонь, а другой прихлопнул с размаху. Сунулся поцеловаться. Но Виктора качнуло назад. Поцелуй не вышел Груня спускала ноги с кровати В желтом капоте Исподлобья глядела на Виктора, на отца.

- Откуда же? - и Петр Саввич выпустил Викторову руку - Гуляли? - и шаг отступил назад

- Чай пить будешь? - Груня смотрела в стену на ходу

- А непременно, не-непременно. Очень рад. С начальством, - сказал Вавич, когда Груня вышла, и моргнул бровями.

- Да-да, - говорил Петр Саввич торопливым голоском, - знаю, знаю. Это уж как же Не откажешься тут. Тут уж конечно. Куда деться?

- Хочешь служить, - вдруг громко вышло у Виктора, - и другим хочешь дать служить, - Виктор с закрытыми глазами наклонил голову, - так уж, - и он вдруг строго глянул на старика, - не отказы-вайся! - и Виктор помахал пальцем перед носом у Петра Саввича. Даже чуть хлопнул по кончику. Служить надо уметь, - говорил Виктор в столовой, откинулся на кресле. И вдруг глянул на Груню. Груня тяжелыми глазами глядела из-за медного чайника с того конца стола. - А чего? - Виктор подкинул подбородком на Груню. Теперь, голубушка, уметь надо. А не шляпой... какой.

Петр Саввич покачивался на стуле и тер в такт коленки. Он глядел на Виктора и мигал меленько.

- Пей да ложись, лучше будет, - сказала хмуро Груня, - наслужился. Груня запахнула крепче желтый капот, встала, вышла из комнаты.

Петр Саввич поднял брови и чуть дернулся головой за Груней и скорей замигал на Виктора. Нагнулся.

- Женщины не понимают, - прошептал Петр Саввич.

- А чего там? - громко говорил Виктор. - Очень просто. Вон пять человек городового охраняют, а я один... один хочу. - Виктор сел в кресле боком. - А почему охрана - понятно: запросили городовых-то! Ах, грабят! Ах, режут! Ой, гевалт! - кричал Виктор. - Что? Не вкусно? Пожалуйста - вот вам городовые, так умейте беречь. А то бьют, как баранов, на каждом углу, а все смотрят. Когда вот жидов стали бить, так "ой-вей, где городовой?" Городовой пусть ото всего... ото всего народа пусть заслонит, - и Виктор растопырил руки. - А когда городовых стреляют, так это так и надо! Кто ж за городового-то! - орал Виктор.

Он встал. За спиной Фроська затворила дверь из коридора.

- Спит как бы, быть может, мешали, - сказал Сорокин шепотом.

- Спать? А сейчас спросим! - и Виктор криво застукал в дверь - к Груне.

У Груни было темно.

- Мешаем? Спать, спрашиваю, мешаем? - громко, с треском спрашивал Виктор.

Никто из темноты не ответил.

- Как угодно-с! - Виктор повернул назад, дернул дверь. Дверь отскочила назад, возился, запирал. А тут Петр Саввич все шепотком:

- Да и мне с дороги... того, ко сну, что ли, вроде. Виктор еще раз дернул дверь:

- Как угодно-с.

Он сел на свое место. Петра Саввича не было.

- Как угодно-с, - сказал вполголоса Виктор один в столовой и вытащил толстую папиросу "Реноме". И звенело в ушах.

- А и черт с вами, - громко сказал Виктор в пустой комнате, подцепил двумя пальцами графинчик, опрокинул горчицу и пошел к себе. Свет так и оставил гореть. - Пожалуйста, не мое это дело.

Он зажег свет у себя и стал пристраивать на стол графинчик, и вдруг письмо. Нитяным незнакомым почерком адрес. А черт с ней - просительница. Виктор сел в кресло. А как она, Женя-то! На диване ловил, а она рыбкой раз! раз! Наши не могут, наши коровы.

- Хоть дои! - сказал вслух Виктор. - Доить впору. - И вспомнил, каким весом прошла Груня в желтом капоте. - А ты рыбкой, - шептал Вавич. И вдруг страшно стало, что Сеньковский разболтает. А не от нее ли письмо? А вдруг? И Виктор схватил конверт и быстро вскрыл.

Ровными паутинными буквами крупно записан лист.

"Дорогой Виктор, Витя, дитя мое родное. Не удивляйся, это мама тебе пишет. У нас несчастье. Я встала, а Тая слегла. Да и не слегла даже, а хуже того, в больнице она сейчас в земской, в психиатрическом, во втором женском отделении. Я хожу каждый день - пять верст туда, знаешь. И кто говорит нервное, кто - психическое на почве потрясений. У нас в театре избивали статистиков и даже гимназистов, безобразная у нас полиция, и Тая была в театре, чуть не сгорели все, только ее спас, помнишь, музыкант Илья Соломонович господин Израильсон. И теперь я не знаю, что будет. Отец не знает, что я тебе пишу. Ужас, что тут было. Всех воров из тюрьмы напустили на людей, и много невинных жертв. И он теперь твоего имени слышать не может. А она, говорят, все этим музыкантом бредит, а он еврей, да и кому нужно сумасшедшую и даже больную милую мою, дорогую мою, Таечку мою бедную. Он очень хороший, и я его всем русским нашим в пример, и мы должны за него век Бога молить. Один доктор, Герасимов, может, помнишь, старичок, говорил, что, может быть, все пройдет, если ей замуж выйти. Что бывало такое. У нежных людей даже просто от любви бывает такое, а потом проходит, если все хорошо. Меня к ней сейчас не пускают, я ее раз издали видала, милую мою, бедную. Ах, Витя, был бы ты с нами, может быть, всего бы этого не было Целую тебя, родной мой, крепко. Может, ты бросишь это и сюда куда-нибудь, хоть на почту, он простит. Он ведь какой хороший у нас.

Твоя мама.

Какое исцеление-то мое горькое".

Виктор запыхался, пока читал письмо. Он оглянулся опасливо, не видал ли кто. На цыпочках вышел в столовую, погасил свет, запер дверь на ключ и снова стал читать, чтоб лучше расслышать буквы.

Канавка

САНЬКА обгородил воском канавку на стальном квадрате. Канавку в виде буквы Т. Спросят - оригинальная доска на двери, выжигаю буквы. В канавку налил царской водки. И вздрагивала рука, когда лил, в голове виделось: ночь, потайные фонарики, шепотом, и страшно, а им все равно, и чья-то воля держит, и нельзя уйти, ноги дрожат, как тогда на лестнице в медицинском. И не уголовщина, конечно, не уголовщина, коли Алешка. Именно потому и не уголовщина, что прожигать. У воров специалисты-взломщики, отмычники. Да почему непременно меня попросят? Не решусь отказаться. Санька ясно представил, как Алешка скажет: поможешь, что ли? И непременно равнодушно придется сказать: отчего ж, можно. Ведь из трусости только можно отказать, потому что, наверное, на революционные цели.

И Санька и надеялся и боялся, что с кислотой ничего выйдет. Санька прождал пять минут и смыл кислоту. Смерить, сколько за пять минут проела. Никто не подошел к вытяжному шкафу, никто не глядел, с чем возился Санька.

Было утреннее время, никто еще не приходил, и только служитель Тадеуш полоскал новые колбы под краном и тихо пел. И веселое такое пел, короткими кусочками. Санька подошел к большому окну, разглядеть, смерить, высоко, поверх всех домов, видно и неба сколько, будто первый раз увидал. И облака клубом идут, по-весеннему, прут небом лихо, стаей. И небо за ними веселым глазом мелькнет - скроется. А Тадеуш мазурку наладил какую-то.

Мувье паненка,

Цо те разбендзе.

И в Саньку лихой дух вошел.

Нех поховаюць,

Ксендза не тшеба!

И Санька совсем веселым разбойником глядел и щурился в канавку, будто нож отточил и пробует. И на облака глянул, как на товарищей, и подтянул Тадеушу:

Нех поховаюць,

Ксендза не тшеба!

Проело мало, на три четверти миллиметра. Санька завернул квадрат в фильтровальную бумагу, сунул в карман, запел под Тадеуша:

С этим не вышло,

Другим пособим!

И захотелось на улицу, новым духом всех оглядеть. Стукнул дорогой Тадеуша по плечу:

Другим пособим!

- А нам кто пособлять будет? - смеялся Тадеуш, тряс мокрые руки.

Санька бежал по внутренней лестнице и стукал кулаком по перилам все под мазурку:

Hex поховаюць,

Ксендза не тшеба!

Санька круто поворачивал на последней площадке, не глядел на встречного, и тот вдруг положил ему на плечо руку. Санька с разгону пролетел две ступеньки и все еще пел в уме:

Ксендза не тшеба!

А это Кнэк.

- Я к вам.

Санька все собирал брови в серьезный вид.

- Вы начали. А не надо уже. Уж иначе и очень легко. Спасибо.

- Да я тут уж... - Санька полез в карман. Кнэк мягко придержал Санькину руку.

- Не беспокойтесь. - Кнэк стал сходить с лестницы. Они уж были в дверях. - Скажите Башкину, - Кнэк на миг глянул Саньке в глаза, - что я его убью, где встречу: на улице, в церкви, в театре. Скажите ему, что товарища Короткова повесили. Этой ночью.

Кнэк приподнял шляпу, очень мягкую, ласковую такую шляпу.

Санька смотрел, как Кнэк улыбался, очень вежливо и так открыто, и Санька был рад, что вот такой, и с каким доверием, с каким уважением, и в то же время понятно, что не надо вместе идти.

"Это вот настоящий, настоящий", - думал Санька и шел, как тогда из гимназии с выпускным свидетельством, и улыбался - вежливо и снисходительно всем прохожим. "А он убьет, наверно, так и трахнет на первом же углу этого Башкина... - И на миг запнулось дыхание. - Повесили одного". - Санька хотел перевести себя на давешнюю песню, не мог вспомнить.

Санька шел сбивчивыми ногами, чуть не толкнул даму. Подошел к витрине, глядел на выставленные подтяжки и хмурился, не видя. Вошел в чужой двор, отыскал уборную, оглянулся и быстро швырнул в дыру стальной квадрат.

- А нет, так займи! - кричал Наде Филипп. - У старухи поди займи. Ну чего стоишь? Что тебе трудно полтинник спросить?

Полтинник этот на водку. Филипп не допил, а еще полбутылки , даже меньше, осовеет, будет только плеваться по углам и харкать. Мычать и харкать. А потом сразу повалится спать и папироски не потушит.

- Филя! Голова болит? - Наденьке хотелось, чтоб с ласковой жалобой сказал, что болит - ведь, наверно, болит. Наденька накинула на голову шаль.

- Да иди ж ты! - Филипп обернулся, сморщился.

Надя вышла - на сырой темный двор, на веселый ветер - торопливый, замашистый. На ветру побрякивала пустая кляшка на соседских дверях. Наденька стукнула.

- Не заперто, входи! Кто? - и морщится в темноту старуха от плиты и крепко пахнет жареным луком.

- Добрый вечер, - у Нади простой ласковый голос.

- А что надо? - старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.

- Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.

- ...до утра, - прибавила Надя. - Нету, может быть, - говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.

- Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть. - И все ковыряет ножиком. - А не дам! - и повернулась всем лицом. - Краля!

- Так и скажите, что...

- А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла, возилась с щеколдой.

- Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху...

Наденька хлопнула за собой дверью.

- Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!

Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:

- Ну?

Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.

- Я не могу! - и Надя кинула срыву шаль на кровать.

- Тьфу! - Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.

- Да стой ты! - кричал вдогонку Филипп. - Чего ты?

Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.

- Ну вот, гляди! - говорил Филипп. - Это я ее полтинник послал спросить, - и Филипп кивнул большим пальцем за спину. - Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.

- Нервная вполне, - говорил гость и поворачивал в руках фуражку.

- Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами-то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, через минуту говорил Филипп, - знают все тут, что я без делов.

В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:

- Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе...

- Да я тебя, сука... - Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте. - Рухлядь твою в смерть!

- Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи! - кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.

Трубочка

КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.

Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.

- Не, не годится, Анелю.

Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.

- Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От! Смотри! - Кнэк подставлял Анеле трубку и крепким холеным ногтем показывал, где трещинка.

Анеля кивала головой.

- Нет, смотри, вот и другая! - перевел ноготь Кнэк. - Человек идет на смерть - снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу - трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.

Кнэк положил на стол трубку и быстро взял с подоконника толстую книгу, толстую, как словарь.

- Вот это я упущу сейчас на пол из рук, и тут пять фунтов динамиту, и я не боюсь, что будет несчастье.

Кнэк шагнул на середину комнатки. Он держал снаряд за корешок на вытянутой вниз, руке. Анеля шагнула к Кнэку и крепко положила ему на плечо руку, наклонилась поспешно к нему и отставила вбок легкую ногу. Зажмурила глаза.

- Вот! - сказал Кнэк, и снаряд-книга тяжело стукнул об пол. Анеля вздернула вверх руку. - А если я вот так высоко подыму, - Кнэк нагнулся, поднял снаряд над головою, - и если сейчас брошу, то наверное здесь ничего, ничего не останется.

Анеля серьезными глазами смотрела вверх на книгу, Кнэк бережно положил снаряд на место.

- А все трубки надо отпустить. Это я сам. Ставь чайник, Анелю.

Пусть убивает

БАШКИН из передней уже слышал, что много народа у Тиктиных в столовой: голоса, и поверх всех бьет бас Андрея Степановича:

- Еще раз повторяю... еще раз повторяю...

На звонок высунулись в коридор Анна Григорьевна и Санька. Санька прошел живыми шагами и, как поздоровался, так и взял за руку и повел прямо к себе в комнату. Повернул выключатель, притворил дверь.

Башкин ходил из угла в угол и кланялся туловом в такт шагу. Сморкался.

- Что за таинственности? - сказал Башкин все еще в носовой платок и боком глянул: Санька сидел на кровати, расставил колени и что-то больно уж круто упер локоть в колено и уродовал в пальцах папиросу.

- Да просто... - Санька глядел в пол. - Меня просил вам передать один человек, что он вас при первой встрече убьет. - И Санька на секунду глянул на Башкина. Башкин остановил шаги.

- Убьет? - и брови поднялись и тряхнулась губа.

- Короткова повесили, - сказал Санька, и круто в пол свернулись слова, и Санька засосал папиросу.

Башкин заходил. Заходил быстро, как будто старался дальше, дальше уйти.

- Короткова? Я-то... я-то тут... Я вообще... пусть убивает. Пусть убивает! - крикнул во все горло Башкин над Санькиной головой, крикнул, будто звал на помощь. - А почему ты мне это говоришь? - вдруг на ты заговорил Башкин и заспешил дальше, глядя по стенам. - Пусть он сам придет и убьет. Пусть сейчас придет и пусть стреляет.

Башкин на миг остановился и раздернул пиджак на груди.

- Если ему угодно! Пожалуйста! - Башкин еще скорее зашагал по комнате. - Что ж он хочет сказать? Что я предатель? - Башкин с красными пятнами на лице вдруг стал против Саньки.

Санька помаленьку исподлобья взглядывал через дым папиросы.

- Да? - Башкин шагнул к кровати. - Так почему же он передает такие... такие за... за... замахи такие? Я же, значит, могу и его предать... уж коли в таком случае. Да просто, по-уголовному: убить грозится - хорошенькие... Башкин опять заходил. - Хорошенькие цветочки! Черт возьми... А, однако, значит, он не боится, что пойду и нафискалю.. Даже когда смертью грозятся. Так где же... логика?.. А Корсакова... это еще, может быть, и неправда вовсе. Кто тебе сказал? - Башкин стоял и из угла глядел, прищурясь, на Саньку.

- Ну, одним словом так... - и Санька встал и вышел из комнаты, не взглянул на Башкина.

- Да скажите... пожалуйста... по-жа-луйста! - громко говорил Башкин, выходя в коридор. - Я сам пойду с ним объясняться!

- Здравствуйте! - Башкин кланялся, головой только встряхивал, совсем враждебно встряхивал, но в столовой было шумно, и одна Анна Григорьевна ответила на поклон Башкина.

Какой-то незнакомый Башкину бородатый господин расхаживал по столовой. Башкин нахмурился, с злым лицом пересек столовую, задел плечом незнакомого господина и сел в угол подоконника. Шевелил губами, будто жевал соломинку.

- Так вот народ! - говорил бородатый. - Вот пожалуйте: народ и сказал свое слово, - и он повернул свою бороду к Тиктину и шаркнул, кланялся, рукой отводил, - пожалуйте! Русский нар-род. Не французы. Погромщики, скажете? Специальные?

- Да! да! Специальные! - крикнул Башкин. Андрей Степанович дернулся испуганно, оглянулся за спину. Башкин уже стоял в углу у окна. Все на него глядели. - Специальные! Специальные! - и Башкин вытянул длинную руку над головой Андрея Степановича и тыкал пальцем на гостя. - Знаю, доподлинно знаю, что специально выступили! Снарядили! - выкрикивал Башкин. - Охраняли чуть не пушками! Всю уголовщину. Нечего бородой... то есть головой трясти, у меня документы есть.

- А в деревнях, а в усадьбах? В экономиях? - и гость боком сощурился через очки на Башкина. - Это тоже полиция организовала?

- Передергиваете! - крикнул Башкин. - Шулер, милости вый государь! Что? Не испугался! Стрелять будете? - и Башкин сощурил глаза на гостя. Стреляйте! Пожалуйста! - и Башкин давешним жестом растянул пиджак на груди. Он секунду так стоял и вдруг сел на подоконник.

- Дайте мне яблоко, - сказал он пересохшим горлом. Соседка быстро передала яблоко. Башкин с хрустом куснул, встал и с яблоком в руках, ни на кого не глядя, вышел вон.

Секунду все молчали.

- Он... - хмуро начал Тиктин.

- Он больной, совсем больной, - быстро заговорила Анна Григорьевна, вы его простите. Он совершенно...

Гость через плечо глядел молча на дверь, куда вышел Башкин.

- Оппонент скрылся. Так-с. - Гость вынул папироску. - Возражать, говорил он, закуривая, - выходит, некому.

- Нет, есть. - Андрей Степанович громко положил вилку на стол. - То, что вы говорили...

- Я говорил про язык народа. И в деревнях и в городе - язык один. Вот, вот, - тряс он головой, - это так называемый голос народа! - И он повернулся спиной и зашагал в угол.

- А стражников в деревне разоружают, бьют! - Тиктин говорил это зычной нотой. - Это тоже голос народа? - и Тиктин дернул бородой вверх. - Так вот этот-то голос, небось, умеют заткнуть! - и Тиктин привстал со стула.

- И статистиков, земцев! - кивал головой очкастый из угла.

- Да-с! этих-то бьют. Под охраной и при содействии власти-с. Власти-с! - крикнул, уже стоя, Андрей Степанович. - А стражников, уж извините, самостоятельно-с!

- А во время холеры и врачей! Врачей! Тоже очень-с, очень-с самостоятельно-с! - и гость зло расшаркнулся и выпятил лицо на Андрея Степановича. - Врачей-с!

- Мы о разных вещах говорим! - крикнул Тиктин.

- Я о русском народе, - гость стал боком и руками в карманах подтянул брюки, - а вы о чем, я не знаю.

- А я говорю о правительстве, - Тиктин сел и прямо глянул в лицо жене, - о правительстве, которое устроило массовые убийства в городах.

- А кто в деревнях? В усадьбах? В экономиях? Это самостоятельно? Дух... народный?

- Простите! - и Тиктин строго взглянул на гостя. - Простите, Иван Кириллович, я таким способом спор продолжать не стану. Да-да! Просто не стану. - Тиктин повернулся боком к столу и завертел ложкой в чайном стакане.

В это время Анна Григорьевна вдруг обернулась к открытым в коридор дверям, закивала головой. Она налила стакан чаю, плохо цепляла щипчиками сахар.

- Виновата! - прошептала Анна Григорьевна и вышла со стаканом в коридор.

- Ничего, Дуняша, я сама, сама снесу, - говорила Анна Григорьевна горничной и поспешными шагами прошла в Наденькину комнату.

Надя сидела с ногами на кушетке, обхватила колени руками. Абажур был низко спущен, но Анна Григорьевна видела, как Надя жевала нижнюю губу. Она поставила стакан на письменный Надин стол. Теперь неживой совсем: пыльная крышка от швейной машинки стояла посреди стола.

Анна Григорьевна села рядом с Надей. Надя глядела в сторону, вверх, прикусила, терла в зубах нижнюю губу.

- Чаю-то стакан выпей, - Анна Григорьевна осторожно взялась за блюдечко.

- Ах, закрой туда двери, всю эту гадость сюда слышно. - Надя с болью отмахивалась головой.

Анна Григорьевна вышла на цыпочках, вернулась.

- Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! Надя зло била кулачком по коленке.

- Да он несчастный, - шепотом говорила Анна Григорьевна.

- Да, да! Несчастный! - и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух. - Несчастный, несчастный, - Наденька мотала головой, глядела в темный потолок. - У него голова болит после удара этого. Он забывает... Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может. - Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом. - А не орать пошлости! Пошлости! - громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.

Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.

- А я не могу! Я дура! Дура, дура! - вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.

- Дуняша, - тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, - воды!

А из прихожей густым голосом кто-то долбил:

- Эка - повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу! Прямо удивляюсь. Готов даже уважать. Я ж не о системе, я о человеке...

Дуня быстро топала со стаканом на блюдечке, Андрей Степанович тревожно обернулся, не видел протянутой руки гостя.

- Qu'est-ce qu'il est arrive?* Ax, виноват, - обернулся Тиктин, впопыхах схватил руку гостя.

---------------------------------

* Что случилось? (фр.)

Не потому

ПЕТР Саввич ночевал на новом месте: в своей комнате свою икону прибил в углу. Прибил, перекрестился и уж как свои оглядел белые штукатуренные стены. Кстати и насчет тараканов. Не в общей казарме, а уважение сделали, будто семейному дали комнату. Рука у него, у зятя, видать, есть. Да и не надо бы одолжений-то уж таких-то от него. Вспомнил, как Грунечке он сказал: "Да вот вожусь с твоим стариком. Надзирателем, говорит, губернской тюрьмы, это тебе..." И Сорокин нахмурился на комнату, сморщился на лампочку под потолком. Затолкал сундучок под койку, развязал узел, постелил постель. Сел на кровать, распер руки по сторонам и стал глядеть в пол. И полетели дымом над головой воспоминания. И опять Груня - невеселая все, а тут еще корит вроде. И не надобно, не надобно мне, ничего бы не надобно, и губернской этой. В уголку бы где-нибудь, лапти бы плел или плотву где на речке удил, хоть с десяточек плотвичек, на бережку, сам бы утречком раненько, под вербочкой, и не видит тебя никто, и без греха, и водица утренняя, и рыбка чирк и круги.

Петр Саввич оторвал глаз от пола, обвел серую штукатурку. "Что ж это? Как арестант, в камере словно бы". Петр Саввич даже рот приоткрыл, ворочал головой, и плотным камнем замурована вся серая штукатурка.

Петр Саввич встал, повернул выключатель, полез впотьмах под койку, вытянул сундучок, отомкнул на ощупь, тихонько, как вор, покопал, нащупал бутылку - в числе прочего Грунюшка снарядила, - покосился на мутное окно и стал помаленьку вышибать пробку.

Башкин на извозчике приехал домой Было половина двенадцатого ночи.

- Чаю? Нет, не буду - И через секунду крикнул в дверь - А впрочем, дайте, пожалуйста! Непременно кофею. Очень! - И Башкин торопливо зашагал по комнате - Не выходить из дому? Или ступать по тротуару, будто волчьи ямы кругом? Скажите, какой Ринальдо! - громко, на всю комнату, сказал Башкин.

И представлялось шумный угол, прохожие, конки - и вдруг глаза эти, и ноги сами станут вмиг. И глаза все время совались в мозгу, как два дула.

- Марья Софроновна, вы тоже испейте со мной, это ничего, что в капоте. Вот варенье у меня, киевское! Балабуха! Башкин кинулся к шкафу.

- Марья Софроновна! Вы завтра разбудите меня. Рано.

- Благовещенье завтра, чего это?

- Марья Софроновна! Меня хотят убить разбойники.

- Да что вы! что вы? - хозяйка бросила кофейник на поднос.

- Нет, серьезно. Вот вам крест! - Башкин перекрестился.

- Какие ж теперь разбойники? Христос с вами! Страсть какая! Вы в полицию скорей.

- А знаете вы, что полиция, эта полиция самая мне сказала? - Башкин вскочил, заходил - Прямо сказал мне один важный, одним словом, а нас, думаете, не хотят убить? А мы еще все в форме ходим - сами суемся нате, бейте. А вы уезжать! Не смейте, говорят, уезжать.

- И уезжать даже. Полиция? - Хозяйка привстала.

- Да, сам сам губернатор велел. Когда, говорит, вас убьют мы их и поймаем. А если я сам уеду? Возьму и завтра уеду. Утром? - Башкин широко дышал и всматривался в лицо хозяйки

Марья Софроновна опустила глаза.

- Да что уж вы, Семен Петрович, и на ночь. Да нет! Не так что-нибудь. Это по ночам, пишут, вот неизвестные молодые люди с резинками. Так вы не ходите ночью Да нет! Нарочно это вы.

Хозяйка махнула сухарем и обмакнула в кофе.

- Разбудите меня завтра в семь нет, в шесть утра. В шесть! - Башкин притопнул ногой. Башкин вдруг метнулся в сторону - Марья Софроновна! Пожалуйста! - вскрикнул Башкин - Газету! Сегодняшнюю!

Хозяйка вскочила.

- Несу, несу!

Башкин быстро прихлопнул за ней дверь, схватил трубку телефона, в горячке завертел ручку звонка.

- Раз! два! три! - задыхаясь, просчитал Башкин и с размаху повесил трубку Он прошагал от телефона в угол. Секунду постоял и вдруг опять рванулся к телефону. Но в этот момент хозяйка распахнула дверь.

- Вот, вот, нашла! - и совала газету Башкин держал газету в кулаке, как салфетку.

- Говорите скоро конь или лошадь? - крикнул он хозяйке.

- Да ведь все равно, - и хозяйка глядела, подняв брови.

- Вам, конечно, все равно. Всем все равно! - крикнул Башкин Убирайтесь! - Он порвал сложенную газету, швырнул вслед хозяйке.

В шесть часов утра Марья Софроновна постучала в дверь. Потом приоткрыла Башкина не было. И постель не смята.

- Не потому! Не потому! - говорил Алешка - А ведь главное. И Санька не расслышал, что главное-то так треснул рядом в лузу бильярдный шар. Три бильярда работали, толпа "мазунов" охала, вскрикивала над каждым шаром, и звенела улица через открытое окно - из одного болота в другое! - слышал Санька.

Алешка пристукнул по столику, по мрамору пивной кружкой.

- Да не торопи! - Алешка совсем налег на маленький столик, Санька вытянулся, повернул ухо. - Ведь спокойствие и мирное житие - это значит кого-нибудь подмяли и он уж не пыхтит, а мирно покряхтывает.

И опять выкрики и щелк забили Алешкины слова.

- ...в рассрочку... веревку на себе натянут с пломбой, с гербом... сами себя боятся... Что? что? Санька ничего не говорил.

- Муравейник, что ли, идеал? Песен там не поют. Катилина в муравейнике! - крикнул Алешка - А остальное судороги страха поют же про разбойника - и рот прикрыл и за карман свой ухватился.

Алешка постучал пустой кружкой.

- Получайте! Пошли - Но официант не шел - и я это насквозь вижу, говорил Алешка в стол - Все разгорожено невидимым этим страхом, - и Алешка делил ладонью столик, - а дух этот из века идет вспыхивает, и у всякого тайком за забором сердце ахнет, вспыхнет на миг.

"О Занд, твой век уже на плахе, но добродетели святой..." Можно дожить в фуражке с кокардой... и без кокарды...

- А Занд кто был? Занд, Занд, я спрашиваю.

- Не знаю. Все хотел у Брокгауза... А это пламя поверх всего. - И Алешка глянул на Саньку, и вдруг собралось все лицо в глаза, и никогда Санька не видел на Алешке этих глаз - совсем вплотную к сердцу и насквозь всего. - "Началось, началось у него, - думал Санька, - сам все придвинул к себе без страха. Не как я. Я все жду, что раскроется что-то. Как вот любовь находит" - и Санька смотрел Алешке в глаза, хоть растаял уж взгляд.

- Ты чего так смотришь? Кошу немного... Это он давил мне глаза... еще лучше стал видеть. - Алешка отвернулся. - Ну, получите же!

Дверь в бильярдную хлопнула, табачный дым метнулся к окну.

- Человек! - крикнул Алешка.

- Не спешите.

Санька дернулся на этот ровный голос.

Кнэк снял шляпу и без шляпы пожимал руки Саньке, Алешке.

- Я передал! - сказал Санька, стоя, и чуть покраснел.

- Очень благодарен, - и Кнэк слегка шаркнул и надел шляпу на точный блестящий пробор.

- Садитесь, садитесь!

- Нет, мне надо. Серьезно. - Санька чувствовал, что совсем покраснел. Он выдернул часы. - Правда, опоздал. - И стал протискиваться к дверям.

Веселый воздух обхватил Саньку на улице, и солнце вспышками освещало людей, и блестела мокрая панель, и мальчишки с листками по мостовой наперегонки, и вон все хватают, наспех платят.

- Экстренное приложенье! - звонкой нотой пел мальчишка.

Санька совал пятак и уж видел крупные буквы:

ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ АЗОВСКО-ДОНСКОГО БАНКА".

И потом жирно цифра - 175 тысяч.

Санька сложил листок, страшно было читать тут, поблизости бильярдной. Санька шел, и дыхание сбивалось, и слышал сзади, сбоку: "и никого, вообразите, не поймали..." "Прожгли автогеном. Прямо американцы!" - и не мог понять: радость бьется в голосах? И все чудился за спиной этот второй этаж, и в дыму у бильярдов сидят вот эти люди. И слушают, как все говорят. Наверно, сейчас в бильярдной все читают. Санька запрятал листок в карман. Дома он заперся у себя в комнате и пять раз, задыхаясь, прочел "Экстренное приложение".

За обедом отец сказал:

- Да! Несомненно, не жулики. Это бесспорно. Потом поглядел на Саньку, на Анну Григорьевну, выпрямился на стуле:

- Теперь вот вопрос: мне! - и Тиктин ударил гулко горстью в грудь. Мне - стрелять или не стрелять?

Анна Григорьевна смотрела во все глаза на мужа.

- Да-да! Вот явятся ко мне в банк, в масках - руки вверх! У меня револьвер на конторке. Да-да! - почти крикнул Андрей Степанович. - Это распоряжение, всем выдали! Так вот - в кого я стреляю? Может быть, в такого же вот, как он, - и Андрей Степанович, весь красный, ткнул через стол рукой на Саньку и держал так секунду.

- Да, во всяком случае... - начала Анна Григорьевна.

- Нет, нет, нет! - затряс головой Андрей Степанович. - Тут абсолютно ничего знать нельзя, - и он наклонился к тарелке. - Абсолютно!.. абсолютно! - притаптывал голосом Тиктин, хотя никто не возражал. - Абсолютно!

Наденька шла, запыхавшись, по мосткам, соскочила для скорости, чтоб не мешали встречные, спотыкалась, не чуяла, как устали, как сбиваются ноги. Вот сейчас, сейчас - дома ли только. Ох, коли б дома.

- Филя, Филенька! - шептала Надя. - И пусть пьяный, пусть какой угодно, ругательный пусть, приду и сразу обойму, обойму со всей силы, - и подымались, дергались локти под шалью. - Как говорил-то: один, говорил, пойду от себя прямо к грузчикам, пусть убьют, буду говорить. - И вспоминался, как стоял боком, и голову зло завернул, и кулаком по стулу, по спинке, по ребру, больно. - Филенька! - дохнула на ходу Надя. Она от калитки перебежала двор. Дверь была не заперта. Коридор упористо заслоняла Аннушка.

- Явилася! - шепотом выцедила Аннушка. Никогда с Наденькой не говорила. - Сгубила и явилася!

У Нади колом стало дыхание и глаза похолодели. Стояла, глядела на Аннушку. Аннушка покачивала головой, руки под фартуком.

- Ступай, полюбуйся-ка! - и Аннушка отступила к кухне.

Наденька не помнила; будто одним шагом пролетела коридор. Толкнула дверь. Какой-то непонятный человек, приземистый, серый, поднимался тихо со стула, голова в плечи, и смотрит - нацеливается, - Наденька раскрытыми глазами глядела на него миг, как на Филиппа - в кого он обратился? - и вдруг дернулась назад.

- Э! Стойте, стойте! Куда? Мадамочка! Надя рванулась в коридор. На месте Аннушки темной тушей стоял городовой.

Наденька прислонилась к стене, закрыла лицо руками.

Попахивает

БЫЛ день рождения Варвары Андреевны. Виктор в двенадцать часов позвонил у дверей. Горничная взяла визитную карточку, а Виктор стоял в прихожей, прижимал к шинели укутанную в бумаги корзинку цветов - за три дня заказал в цветочном магазине.

"Выйдет? Не выйдет?" - гадал, прислушивался Виктор.

Горничная вернулась.

- Поставьте сюда, - и указала на столик в гостиной.

Виктор на цыпочках шагнул и осторожно поставил корзинку. Старался пограциознее, а может быть, смотрит тайком. Любит это.

- Просили вечером, в девять, - сказала горничная, когда Виктор, нахмуренный, брал фуражку. Горничная как-то глазами на пол шмыгнула, и будто вроде улыбочки у подлюги. А потом набралась деревянности и прямо в лицо: - К чаю просили, - и взялась за дверь.

"Наверно, уж дошло что-нибудь", - думал Виктор, и ступеньки и ковер красный злыми глядели, проклятые.

- А я вовсе не приду, - говорил сердито Виктор и хоть не хлопнул, а со всей силы придавил за собой дверь.

"Нафискалил, прохвост", - думал про Сеньковского.

А в участке сразу насунулся Грачек, за плечо, за рукав отволок молча к окну, глухо спросил:

- Тиктину Надежду знаешь? В лицо опознаешь? - и глядит поверх головы и в сторону и скулами шевелит.

- Опознаю.

- Она тебя видела?

- Да.

Грачек мотнул шинелью на повороте.

"Да ведь это старуха, старуху Тиктину я знаю, Надежды-то не было, что ж я?" - хватился Виктор, но Грачек уж завернул в коридоре туда, в свой кабинет. Неловко бежать сзади, как мальчик, "дяденька, соврал, соврал я, похвастал", - а черт с ней! - Виктор плюнул в пол, хотел скинуть, повесить шинель - из коридора Сеньковский и уж издали тревожно, спешно рукой зовет. Виктор надуто шел - фискал, сволочь!

- Сам велел, идем.. Там дырка в матовом стекле, ты гляди. Она против дырки как раз посажена. Если она, - говорил в ухо на ходу Сеньковский , стукнешь в дверь два раза. А нет - стукни три, а он все равно крикнет: нельзя, обождите. Понял? И сейчас же уходи, чтоб она тебя не видела.

Виктор хмуро мотнул головой.

- Тихо! - шептал Сеньковский. - Вот гляди, - он направлял рукой Викторов затылок. Виктор резко отмахнулся головой. Он видел в профиль девушку какую-то, вглядывался - "первый раз вижу!" - злился Виктор.

- А вот это вам знакомо, госпожа Кудрявцева? Нет? - слышал Виктор голос Грачека и видел его рукав и картонку фотографической карточки, и девушка сейчас же повернулась на карточку и прямо en face стала видна Виктору, и вдруг Виктор узнал! - узнал старика Тиктина. Нахмурилась-то, нахмурилась на карточку! Только бороду - и он. Кричал-то: бол-ван! - и Виктор, не жалея пальца, трахнул два раза по раме.

- Обождать! - крикнул Грачек.

Виктор, топая, прошел в дежурную. Сеньковский стоял у барьера.

- Ты уходи совсем из участка на час на целый, сам велел. Виктор сердито глядел мимо Сеньковского, будто и не слышит, однако прошел к выходу и бросил за собой дверь.

- Здесь не Московский! - крикнул сверху Сеньковский. Виктор еще крепче хлопнул наружной дверью, и задребезжали стекла, парадные, мытые.

- А к чертовой рвани матери!

В половине десятого Виктор на извозчике подкатил к полицмейстерскому дому, запыхавшись, вбежал на лестницу. Он стоял перед дверьми. Топнул по коврику и повернул назад.

Спустился до пол-лестницы, повернул, подошел с разгону к дверям и ударил пальцем в кнопку звонка.

В прихожей он уж слышал голоса, чинное звяканье посуды. Виктор вошел: полицмейстер, Грачек, Сеньковский, чиновники из управления, какие-то дамы шикарные. Виктор шел к ручке, к Варваре Андреевне.

Варвара Андреевна стояла с чайником в руках и издали замахала свободной рукой.

- Опаздывать невежливо! - и мотала назидательно головкой. - Это что? Уездная важность?

Руку дала левую, глядела в чашки.

Горничная посадила Виктора рядом с каким-то мальчиком в матросской курточке.

- Господин Вавич! Угощайте соседа, - говорила через стол Варвара Андреевна, - вы не в отдельном кабинете.

Вавич покраснел до слез. Сеньковский сощурился через стол.

- Да-с, - бубнил Грачек, - а та, вот что на похоронах была, бомба как бы, вот что вы говорите моя-то - это вестовая была. Предупредительная.

- Вот видишь, - говорила Варвара Андреевна, - Адам Францевич всегда все наперед... Колдун! - кивнула она Грачеку и улыбнулась приветливо. Грачек наклонился и весь пошел щелками.

- Так-с! - и полицмейстер откачнулся на стуле, поглядел на дам. Значит, теперь пойдут настоящие!

- Да-с, да-с, да-с, - Грачек искал глазами по столу, соседка протянула сыр. - Да-с, скоро и образчик, Бог даст, получим.

- Ужас какой! - говорили дамы. Обводили всех глазами.

Полицмейстер довольно улыбался и улыбкой показывал дамам на Грачека. Грачек укладывал сыр на бутерброд, смотрел в стол.

- А эта, сегодняшняя? - и полицмейстер глянул на дам - слушайте мол.

- Какая? - Грачек устроил бутерброд.

- Да эта, барышня-крестьянка, как ее. В шали и в ботинках от Вейса.

- Кудрявцева? - Грачек бровями повел на Вавича. Виктор подрагивающей рукой положил в рот кекс.

- Кудрявцева ли? - спросил раскатисто полицмейстер.

- Да наверно Кудрявцева и есть. Дура, извините, она. Ей носки штопать. Выпустил. Без толку. Не богадельня.

- Xa, xa! Богадельня! - полицмейстер закинул голову, потряхивался.

Смеялись следом и чиновники, негромко, в меру.

- Да вы подливайте в чай коньяку, - говорила Варвара Андреевна. Доня! Подлей коньяку Адам Францевичу. Полицмейстер занес графинчик.

- Не-не! - прикрыл рукой стакан Грачек. - Никаких спиртов. Увольте.

- Ну, для новорожденной! - Варвара Андреевна наклонила головку набок.

Когда Виктор прощался, Варвара Андреевна довольно громко сказала:

- А ваш-то старичок, мне говорили, кажется того - попивает. - И она внушительно кивала головой.

Виктор смотрел, приоткрыв рот. Хотел сказать. Но чиновник подполз к ручке и оттеснил Вавича.

Виктор дома приказал Фроське:

- Собирай ужинать.

Но ужин уж стоял и ждал, прикрытый опрокинутыми тарелками. Фроська зажгла свет, ушлепала к себе в кухню. Виктор двигал с шумом стульями, уронил громко ножик. Груня не выходила.

- Аграфена Петровна, - громко сказал наконец Виктор, - на пару слов.

Виктор отпер дверь в Грунину комнату и крикнул:

- Очень важно, тут поговорить надо, а не...

Он оборвал речь, слышал, как в темноте заскрипела кровать, заворочалась Груня. Вышла, морщилась на свет, опять в этом желтом капоте, шаркала незастегнутыми ботинками, села напротив.

- Ну что?

- А вот то, - начал Виктор и подергал бровями вверх-вниз, - а вот то, что папаша-то ваш того!

И Виктор отогнул голову на плечо и щелкнул себя пальцем под скулой. Вышло хлестко, громко: шпок!

- Да-с! Говорили мне: по-па-хивает. - И Виктор несколько раз мотнул от губ и напирал глазами на Груню. Груня хмуро поглядела себе в колени.

- А ты письмо от мамаши получил? - и Груня сонно прищурилась на Виктора.

- Да, ну да, - дернулся Виктор.

- Она и мне писала. Пишет, чтоб рожать к ним ехать.

- Ну? - Виктор зло глядел на Груню, на отекшее лицо, на сонные постельные волосы с пушинками.

- Что ну? - ровным голосом говорила Груня. - Тебя я спрашиваю.

- Да я?.. - и Виктору на миг страшно показалось, и вдруг ярко ударила надежда - один! и вот глаз бы этих прищуренных, на него прищуренных... иной раз так бы и трахнул тарелкой через стол. Тьфу! Еще угадает, что рад, - и Виктор нахмурился в пол и чувствовал, как смотрит ему в лоб Груня, нащупать мог бы это место. - Да как хочешь, голубушка, - сказал через минуту Виктор и из-под бровей подглянул на Груню.

Груня медленно поднялась и, откинувшись назад, прошла, шаркая каблуками, к себе. Плотно и тихо притворила дверь.

Пиф-паф!

БЫЛО совсем рано. Коля встал первый и тихонько чистил под краном зубы. И вдруг звонок. Коле показалось, что так и ждал, что сейчас позвонят. Коля положил на плиту щеточку и на цыпочках побежал отпирать.

Башкин с силой вмахнулся боком в дверь.

- Коля! - уличным голосом вскрикнул Башкин.

- Тсс! - Коля поднял мокрый палец, мотнул головой назад - спят.

Но в комнатах уже зашевелились.

- Идем, идем! - шептал Башкин и тянул Колю в кухню. - Коля! У меня к тебе просьба, величайшая просьба, - Башкин топтался от окна к плите. Коля! Проводи меня на вокзал, сейчас. Я сейчас уезжаю. Может быть, навсегда, навеки, как покойник. Насовсем! - и Башкин, глядя в окно, притопнул ногой.

- Мне к обедне, - вполголоса говорил Коля, - записывают, кто не был. Коля взялся за щеточку.

- Но я тебя прошу! - Башкин шагнул к Коле и с размаху прихлопнул, прижал руками плечи, потряс с судорогой. - Поспеешь, милый мальчик мой, в половине восьмого поезд. - Башкин вынул часы и совал их Коле, чуть не мочил под краном. - Мне непременно, непременно, чтоб ты!

- Мы тоже, может быть, едем. К папе. В Сибирь. И все продаем. - У Коли басовито даже вышло, и все устанавливал щетку в стаканчик, не глядел на Башкина. Не спеша, закрывал порошок. Все вниз глядел.

- Мне нельзя ни минуты оставаться, - Башкин снова затоптался у плиты. Он схватил с плиты поваренную ложку, прижал к груди и глядел в окно. Коля! Ведь есть Бог? - вдруг повернулся Башкин. - Ну, хоть еврейский, хоть какой-нибудь Бог?

Коля тер нахмуренное лицо полотенцем. Башкин все стоял, весь наклонившись вперед.

- Соломончика убили и папу его тоже. Тех, что в лавочке тогда, когда прятался. Насмерть.

И Коля кинул на плечо полотенце и вышел.

- Коля! Коля! - почти взвизгнул Башкин и бросился вслед.

- Что такое? Что такое это? - и Колина мать, полуодетая, морщилась из темной прихожей на Башкина. - Ах, - она сунулась назад в двери, - а я слышу, ничего понять не могу, с кем это он?

- Да я не хочу с ним, - слышал Башкин Колин голос из комнаты, - опять какой-нибудь. И мне в церковь все равно. Воскресенье.

- Можно? Можно? - стучался Башкин в дверь.

- Войдите.

Башкин рванулся в комнату, как был, в шапке, в пальто, в калошах.

- Коля! Мы на извозчике поедем. Никого не будет. Тот в тюрьме сидит, ей-богу, в тюрьме. Коля! Он просто сумасшедший и мерзавец, он и там про меня гадости говорит... всякие гадости. Коля! И назад поедешь на извозчике, честное слово. Колечка!

- Что такое, Семен Петрович? Что случилось? Я сейчас! - из-за двери голос Колиной мамы - булавки, должно быть, во рту, одевается.

- Дорогая моя!.. - с жаром начал Башкин и вдруг замолчал и с размаху сел на диван. - Да ничего, - вдруг веселым голосом заговорил Башкин. Он наклонился, положил локти на колени. - А я в шапке, как дурак! - и Башкин снял шапку, подержал, улыбаясь, и подбросил к потолку. Поймал неловко, захлопнул между ладошками, как моль. - Фу! - и он снова отвалился на спинку, откинул ногу.

Он улыбался толстыми губами, хмыкал смешком и вертел в носу длинным пальцем.

- Ты думаешь, - говорил, смеясь, Башкин, - что я твоего Соломончика убил? Коля прошел к матери.

- А может быть, меня сейчас убьют. Пи-иф! Па-аф! - тянул Башкин смешливым голосом. Он услышал, что скрипнула дверная ручка, вскочил. - А впрочем, черт с вами! - Он сразу повернулся спиной, видел боком глаза, как входила Колина мать, и разваренной походкой зашаркал калошами в прихожую, толкнул плечом дверь.

- Ко чер-тям!

пел Башкин в дверях.

Ко зеленым,

Зеленым

Чертям!

притаптывал на ходу ногой Башкин.

За воротами Башкин огляделся. Он шел широкими шагами к извозчику, все ускорял шаг.

- Подавай, подавай! - закричал Башкин и вскочил, не рядясь.

- Да ты как хочешь, - говорил Алешка. Санька увидал, что бережно вдруг, ласково поглядел на него Алешка. - Найдем двенадцатого. Ты думай, и опять так поглядел.

"Неужели они так все между собой, ласково, бережно, - думал Санька, а смерть тут между ними ходит. Оттого, может, и бережно, что смерть. И все надо по-настоящему, по самому, что только знаешь, лучшему. Что, может быть, последний раз. Чтоб вместе умереть. Оттого и знают, как жить надо".

Санька перекинул руку через спинку скамейки, повернулся к Алешке.

А за скамейкой из свежих прутиков выбивала сирень листки, и свежесть стояла над сиренью. И Саньке казалось, что если умирать, то навек останется свежая веселая сирень, и вот сейчас, если так думать, - она вечная, вечная, если это мой последний взгляд. И Санька медленно, всей грудью, натянул воздуху. Вечного. И сладким и вечным миг показался. И чистую правду можно говорить. И в голове будто стало чище, спокойней.

- А как же это? - спросил Санька и сам удивился, каким ровным прозрачным голосом.

- А ты решай, тогда будем говорить. - Алешка поднял камешек с мокрой дорожки, подкидывал на ладони и все так же мягко глядел в Санькино лицо.

- Да я решил, - сказал Санька, и вздох на миг запнулся в груди, и откатом жаркое полилось внутри.

- Может, подумаешь?

- Нет-нет! - замотал головой Санька и крепко взялся за спинку скамейки.

Алешка обвел взглядом сквозные кусты. В парке было пусто.

- В двенадцать тридцать идет поезд на Киев, курьерский. В багажном вагоне будет ящик железный, там из Государственного банка триста восемьдесят тысяч.

Алешка придвинулся ближе.

- В вагоне артельщик и жандарм. Пассажирских семь вагонов. В каждом вагоне свой человек.

Санька чувствовал, как волнение подпирает грудь, и не хотел, чтоб заметил Алешка.

- Ты сядешь в поезд. Через десять с половиною минут будет мостик...

Санька уж плохо слышал, что говорил Алешка, - он видел себя, как сел в поезд и как равнодушно будто бы смотрит в окно и ждет эту последнюю минуту, и сейчас должен громыхнуть под колесами мостик...

- Как ты говоришь? - всем духом спросил Санька.

Алешка обводил глазами кругом. Санька полез за папиросой, но не стал доставать, боялся, чтоб не дрогнула рука, когда будет закуривать.

- Я говорю, сразу же повернешь тормозной кран. Их два: в вагоне и на площадке, на тамбуре. Видал? Санька закивал головой.

- Ты оставайся в вагоне. Если какая сука сунется...

- Ну да! - сказал Санька и вышло громко, рывком дернул сам голос. Если офицер какой-нибудь храбрость показать, Георгия или...

- Такого ему Георгия влеплю! - и Алешка тряхнул рукой, будто в ней револьвер. И глаза вдруг похолодели, брови дернулись. - Тебе, значит, совсем тихо говорил Алешка, - дадут оружие и сади. Сунется там стрелять из окна - сади. Уйдешь с нами. Штатское я тебе дам. Пенсне и бачки наклей. Бачки никогда не видать, что наклеены.

- Пройдем немного, - сказал Санька шепотом. Санька отвернулся, когда закуривал, будто от ветра, хоть было совсем тихо.

Будь

САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, люди на извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал - старик ведь! - и затылок в поту, головой вертит - воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят, накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли - и вдруг дернет рука, сорвет - раз! и все станут на миг и увидят небо и что все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться, что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужую беготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать это чувство и эту походку - походка стала неспешная, спокойная. Саньке этим новым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню... И он той же прогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровно поднялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная в черном платье.

- Как доложить?

- Татьяну Александровну, - начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня - вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будто мокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Таня смеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону по паркету.

- Санька!

А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губах смех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.

- Знакомься! - кричит Танечка. - Это мой папа! - и тянет Саньку прямо в шинели в гостиную навстречу господину.

- Очень рад! Ржевский. - Танин папа тряс Саньке руку. --Очень рад, потому - вы уж извините, что мы с Танькой спорим тут, деремся даже. Может быть, - говорил уже в передней Ржевский, пока Санька вешал шинель, - может быть, вы нас разнимете. Беда прямо, - и Ржевский стал рядом с Таней и обнял за талию.

Санька вдруг схватился, показалось, что дух отлетел, что некуда его сейчас присунуть.

- Да мы тут об этом ограблении спорили. Читали, что в Азовском банке? Я в вагоне еще прочел. Присаживайтесь. - Ржевский кивнул на диван.

- Нет, нет! - Таня ударяла отца кулачком по руке.

- Да не нет, а просто сознайся, голубушка, что тебе нравится смелость. Какие девицы не мечтали о разбойниках. Верно ведь? Да брось, милая моя, все турниры дамскими взорами держались. А мы, дураки, и рады: садим друг дружку железными вертелами.

- И все че-пу-ха! - говорила Таня, она отвернулась от отца, пошла к окнам, поворачиваясь в такт на каждой ноге. - Че-пу-ха!

- Не чепуха, - говорил Ржевский, - а просто половой подбор. Вы не естественник? - он подался корпусом к Саньке.

- Он не естественник! - вдруг повернула Таня. - Сейчас вот какой-то добренькой старушкой смотрит.

- Ну-ну, - весело закричал Ржевский, - конечно! А вот на коне, Ржевский оттопнул ногой в сторону, поднял кулак, - с мечом, из глаз огонь, рожа зверская! - и Ржевский скорчил дикую морду. - Трудное наше положение, - и он легко хлопнул Саньку по плечу. - Курите? - Ржевский мягко присел рядом с Санькой, достал черепаховый портсигар.

- Че-пу-ха, - тихо напевала Таня.

- Политика одно, а турниры, милая, и гладиаторы - это altera pars*.

---------------------------

* Совсем другое (лат.).

- Хорошо, а этот дух не политика, то есть не делает политики? - Санька сразу испугался, не глупость ли, и сейчас же решил - а все равно, так и надо, пусть хоть глупость.

И сразу увидал -- Таня глядела на него от окна и руку подняла к подбородку.

- А вы знаете, - и Ржевский сморщил губы и глядел на папироску, когда, знаете ли, читаешь "приговор приведен в исполнение", у каждого... да у меня хотя бы! - тут вот тошнота холодная... Да у большинства...Это, знаете ли, тоже - дух! И тоже свою политику делает. - И скучным вздохом Ржевский пустил дым в сторону.

- Да, - крикнула Таня, - а они переступают через это, и это четырежды! - в сто раз политику делает. Да, да! да! - и Таня стукнула рукой по роялю.

- Я ведь был прокурором, - говорил вполголоса Ржевский, - в Киевском округе. И по обязанности пришлось. Публично это устраивали. А он просил меня, чтоб я стал, чтоб ему меня видеть и чтоб я глядел на него до последней минуты, и я обещал, разумеется. И он глядел, держался за меня глазами, не отрывал взгляда, вот как железные пруты протянуты... Прогвождено... Он не слышал, как читали, да и я ничего не слышал и только глядел. Белое лицо, борода как не своя стала, и одни глаза, и из глаз все в меня входило, что в нем делалось. Палач саван накинул. Я дышать перестал и все глядел ему в глаза, то есть туда, где должны быть глаза, и не мог отвести. А-ф-ф! - Ржевский отряхивал голову, глядел в пол.

Таня положила локти на рояль, смотрела в угол.

Ржевский встал, прошел к трюмо, бросил в пепельницу окурок.

- Ну, Господь с ним. Слушай, скажи, пусть нам чай устроят. - Ржевский прошелся по комнате.

- А мы в винт играем, - полным вздохом сказала Таня и вышла, глядела прямо в двери.

- Да, понимаете, - вполголоса говорил Ржевский, шагая по паркету, что ж мы-то можем? Ну, пусть один, два, три! Ну, пусть тысяча. Пусть с дрекольем, хоть с мечами. Умеем. Гладиаторы пусть все. Ну а что, скажите... Ну, что бы вы думали, - вдруг громко заговорил Ржевский, встал перед Санькой, крепко распер в стороны ноги, - ну, явился Спартак, скажем! Пусть победил бы. Так ведь на другой же день, - Ржевский весь перегнулся к Саньке, - завтра же гладиаторы-то эти сидели бы на скамьях в цирке и смотрели бы, как господ сенаторов рвут звери. Уверяю вас! Нет - скажете? Вернейшими наследниками были бы этого порядка. Поручусь!

- Возможно, что началось бы с этого, - сказал Санька, чтобы начать говорить, потому что бледное лицо, и глаза, и борода как не своя - все стало внутри, как доска, и душно становилось молчать и думать.

- Не только что возможно, а я вам поручусь! - и Ржевский снова заходил. - Не людей убивать, а порядок, и убивать его в мозгах людей.

"Если б Танечка стояла и я б ей глядел, глядел в глаза", - думал Санька и глядел на рояль, на то место, где стояла Танечка.

- А вот каким способом, - и Ржевский развел руками, - но, во всяком случае, не тем, что по канату через Ниагару. Что ж она чай-то?

- Нет, простите, я пойду, - и Санька поднялся.

- Таня, Татьяна! - крикнул в двери Ржевский. - Ну, видно, запропастилась. Душевно рад, что с вами познакомился, - и Ржевский улыбался и очень сильно жал Саньке руку.

В передней сам подал пальто.

Саньке хотелось скорей к себе в комнату, он бегом слетел с лестницы.

Санька хотел скорей запереться в своей компате и наглухо, побыть одному, и оно придет, то, что было в парке и всю дорогу, и все выйдет верно, и опять будет дышаться втрое шире груди, как тогда. И Санька бегом спешил вверх по лестнице. В прихожей стал быстро срывать с себя шинель. Что-то там говорят в столовой, пускай, Бог с ними. И вдруг Саньку дернуло всего: Танечкин голос!

- ...rien qu'une provocation! - кричала Танечка. - Je suis sure... pour les idiots que des conspirateurs, sapristi, commissaire de police lui disait*, той дуре...

----------------------------

* ...всего лишь провокация! Я уверена... для идиотов конспираторов, черт возьми, пристав ей говорил... (фр.)

И голоса заглохли и хлопнули двери.

"В гостиной теперь!" - Санька вбежал в гостиную.

Танечка стояла красная, Анна Григорьевна сидела на диване, подняла на лоб брови и снизу глядела на Танечку.

- Вот-вот! - Танечка шагнула к Саньке. - Вот только я пошла тогда, понимаешь, сказать чаю, с черного хода какая-то дура принесла записку - вот эдакий, - и Танечка размахнула руки, - рапорт. Понимаешь, - Танечка горячим шепотом обращалась только к Саньке, - Надька пошла к своему увриеру, а там все готово и засада. Уверяет, что пристав ее отпустил как Кудрявцеву - это по ее дурацкой - уверена! - фальшивке. Убеждена, что дурацкая. И теперь думает, как спасать Филиппа этого. И будет, дурища, ходить по всем своим, такие вот, может быть, корреспонденции рассылать. За ней стаей сейчас шпики. Десяток! Дюжинами послали. Дурища! Ах, дурища несчастная!

- Что же делать? Что делать? - шаталась в тоске Анна Григорьевна.

- Что делать! Теперь вот "что делать"? - Танечка обеими руками показывала Саньке на Анну Григорьевну. Показывала, как союзнику, и Санька горел всем лицом навстречу Танечке. - Да поймать и этапом куда-нибудь, да к черту на рога - "вдеревнюктетке", не знаю! На необитаемый остров. А она же всех провалит, идиотка. Да-да! Идиотка! - крикнула в голос Таня прямо в лицо Анне Григорьевне.

- Знаю, знаю... - с болью шептала Анна Григорьевна. - Ну, найти, найти!

- Как ее найти? Ты можешь ее найти? - Таня глядела Саньке в лицо и так глядела, как своему совсем, как будто ближе сестры, ближе жены, все, все такой можно сказать. Саньке казалось, что душа его выступила наружу из груди, и вот тут вся перед ним, и пусть Таня возьмет, руками прямо возьмет, как пакет, пусть даже не посмотрит, а просто, не глядя, на ходу. - Найдешь ты, что ли? - крикнула Таня.

И Санька испугался, что сейчас отвернутся, и поспешил со словами:

- Башкин разве!

- Ах да! - вскинулась Анна Григорьевна. - Башкин!

- Башкины за ней и ходят! - и Санька браво глянул на Таню.

- Ходят-то, положим, не Башкины... - тихо сказала Таня и посмотрела вниз.

Вдруг оба глянули на Анну Григорьевну. Она тихо плакала, почти беззвучно, с платком у лица, сгорбилась по-старушечьи - устроилась плакать надолго.

Санька сделал шаг, не знал, как Таня, но Таня мигом стала на колени, у Анны Григорьевны поймала руки.

- Слушайте, мусенька, миленькая, мышенька моя, - и она легко обхватила старуху за шею, - честное слово, сегодня же найдем Надьку и упрячем в дебри, в деревню! Жудженька, миленькая! Я папе скажу, папа все для меня сделает! - и Таня прижала лицо и целовала седой висок, ухо, как целуют маленьких, помногу, часто. - У папы есть такие знакомые, он сделает, честное слово!

Анна Григорьевна мокрыми глазами смотрела на Танечку, смотрела, как ребенок, не знала, не решалась утешаться.

- Мусюнечка! - и Таня, смеясь, поцеловала Анну Григорьевну в нос.

Анна Григорьевна улыбалась. Санька сидел рядом, он гладил мать по спине, по затылку и встречал Танины ласковые, нежные руки - только не нарочно! ни за что! - и крал, кусочками крал нежность, и какое может быть горе, если всегда такие руки! И Санька гордился, что, может быть, мама думает, что это его Танечка. Ну, хоть немножко. Его Танечки руки.

Танечка встала. Анна Григорьевна смущенно глядела все еще с улыбкой Тане в лицо. И вдруг платком, что держала в руках, стала обмахивать Танину юбку на коленках и смеялась маленьким смешком - почти счастливым.

- А за вашей квартирой следят. Имей в виду,- сказала Таня, когда Санька подавал ей кофточку.

- Имею, - сказал Санька. Таня стояла у дверей боком к Саньке, глядела внимательно в глаза, сторожко, с думой. Протягивала медленно руку.

- Ну, будь... - порывисто сказала Таня, сильно притянула Саньку за руку, прямо в губы крепко, с порывом, поцеловала, закрыв глаза. Повернулась и вмиг толкнула дверь, захлопнула.

Был уже второй час ночи. Виктор сидел перед своим письменным столом, подпер виски руками и глядел на белый лист - как? Как его писать? - и Виктор отхлебнул из стакана холодного чаю.

- Так-с! - сказал Вавич, выпрямился, достал папироску. Курил, хмурился для мысли. Лист смирно лежал на красном клякспапире.

"Знать бы, поедет она к нашим или не поедет? - думал Виктор про Груню. - Нарасскажет там с три короба".

- Да ну, черт! - сказал вслух Вавич и схватил перо.

"Милая и дорогая мамаша, - быстро писал Виктор, - я так занят сейчас, прямо по горло дел и всяких оказий, что даже не знаю, поедет ли Груня к вам. Может быть, поедет, а может быть, не поедет".

Вавич наклонился совсем над бумагой. - И действительно - черт его знает? А эта: вам тут не в отдельном - сволочь! - кабинете! А тот обрадовался и ну водку хлестать. Дорвался. При всех говорит. Дурак, что пошел! - и Виктор стукнул по столу и свалил пепел на лист. Мерзость какая еще, - сдувал Виктор пепел, - все равно сволочь, и теперь начнут все под бока садить и тогда... - и представилось, что снова в Московский перевели, а там уже покажут... А вот к черту!

"Я думаю, что к черту, - написал крепко Виктор, и брызнуло перо, - со всей этой службой и не только что на почту, а мне никакой чести не надо, я могу конторщиком на товарной станции, мне все равно на какой труд божий. И тебя бы посмотреть, как это чудо с тобой такое, прямо понять не могу, и с Грунечкой тогда очень просто, что все ладно будет. Она в сомнении каком-то сейчас, даже непонятно. А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят - я жид, и смеются. Бывают славные. И крестятся некоторые, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают. И с Тайкой это все, может быть, даже к лучшему. Я приеду и решим. Поищем должность".

Виктор положил перо, чтоб передохнуть. И представлялось, как приедет, и мама на ногах, и потом старик вдруг видит в штатском... Да, потом по городу - в чуйке какой-нибудь... и все знают, что был квартальным. Выгнали, скажут. Чем больше уверять, больше смеху. А как она тогда-то, с бомбой когда: сумасшедший, что ты делаешь! Бежала, небось, за мной. Надо сделать, сделать что-нибудь, - и Виктор заерзал на кресле и сжал рукой подлокотник. Поймать какого-нибудь, самого отчаянного. Все бегут за углы, а Вавич, вот, пожалуйте! Прет и никаких. Тот пулей ляп! - промах, а тут цап его за шиворот, раз! и об землю, как щенка, - и потрескивал под рукой подлокотник. Ах, ох! - нет-с, ни ах, ни ох - а к черту-с!

- Сумасшедший!

- Ладно-с, знаем вас, сударыня-с. Баста! Пожалуйте-ка того: ухожу. Куда? К чертям-с. - И Виктор злыми глазами обводил комнату.

- Медаль дадим.

- Благодарствуйте! - и Виктор поклонился - совершенно пронзительно.

Полицмейстер к себе на квартиру: Да что вы? Почему? И эта, конечно, тут, смотрит собачьими глазами.

- Поговоримте.

- Мы не в отдельном кабинете, о чем говорить-с, сударыня-с? Виктор долго глядел в штору, и Варвара Андреевна плакала виновато, просительно. И головкой этак вперед.

- Надо было раньше думать! - громко сказал Виктор.

Тускло глянуло письмо со стола. Будто не он писал. Порвать? Виктор сгреб в кулак верх листа. Пустил. Расправил. Кинул в ящик стола. И быстро стал раздеваться.

Вот оно

САНЬКА в бачках, в пенсне с черной тесьмой, в черной, в шикарной черной шляпе, в штатском элегантном пальто сразу почувствовал, что он уже не он, не Санька, и что в этом надо, неутомимо теперь уж надо делать то, для чего это все. Как вот если б в солдатах и сразу одели бы в форму. И Саньке казалось, что он в чем-то сидит, вроде кареты или ящика, и смотрит оттуда из окошечка, как из бойницы. Санька даже другим, совсем незнакомым голосом позвал извозчика. А холодок внутри как встал, так и держался крепко в одном месте, и теперь надо в этом проехать этот путь и лишь бы скорей кончилось. Он будто ехал с ледяной горы и уж оттолкнулся, и начался разгон, и шибче, шибче летит, и уж теперь не удержать, и уж только держись крепче и жди. "На крайний случай застрелюсь", - и Санька рукой потрогал карман: тяжело и твердо лежал браунинг. Серьезно. Нахмурившись.

Чемодан был небольшой, кожаный, заграничный. И Санька совсем будто и не был тут - кто-то другой за него, вот этот, с заграничными манерами, и даже говорит как-то в нос. Сам без него, без Саньки, спрашивает:

- Проводник! Место номер одиннадцать. Это где же?

И в этом человеке в холодке где-то замер Санька и ждал, что будет с этим человеком - в пенсне, в замшевых серых перчатках.

Прошелся по коридору вагона. Осталось пять минут до отхода. Санькины часы у этого человека, как украл точно. Рядом в купе - офицер. Штабс-капитан... Пехотный. И сердце туго стукнуло. Несколько раз всего, и опять что-то прижало под ложечкой, будто корсет. Тормозной кран сразу увидел, вот он, с красным наконечником. С папироской прошел на площадку другой. И пломбочка на шпагатике. Он третий в своем купе. Две дамы, одна с ребенком. Девочка лет шести. Девочка уселась, уютится, одевает мишку плюшевого, что-то приговаривает и взглядывает по-картиночному кокетливо на молодого человека в пенсне.

Три звонка. Вот они ударили - внутри стукнули, никогда так звука не слышал - как удар изнутри. Знал уж, не слышал, что поезд свистнул. Тронулся. Санька совсем сжался там внутри, сощурил глаза и замер. А тот, другой человек остался будто совсем пустым и один.

Пошел на площадку. Офицер курил в проходе. С площадки еще раз взглянул: да, стоит. Через десять с половиной минут мостик - осталось восемь с половиной. Фонари реяли в окне, и что за места - как чужие. Поезд шел полным ходом. Надо переложить браунинг из брюк в пальто. Осталось - и на часах, как и в уме, - ровно столько же, будто в голове часы, и стрелка стукает секунды в черепе. У молодого человека дыхание стало, и в тот же миг:

Гуррах! гуррах! - мостик.

И рука дернула ручку крана и не чуяла, как рвался шпагат. Зашумело, завизжало под низом. Осаживало поезд. Надо в коридор. Офицер шагает к той площадке. Выскакивают из купе.

- Что такое? Что?

Уж много народу в коридоре. Надо к офицеру. Фу, дыхания мало. Ну, все равно, все взволнованы, дама в дверях купе, девочку схватила за руки. Почему-то все к той площадке - проводник вон проталкивается к этой, где кран. Успеть можно. И уж на площадке и уж быстро, молнией, рука толкнула ручку крана на место, стоя, как была. Уже толпа на площадке. Трудно выбиться туда, к офицеру. Поезд стоит, кажется.

- Господа? Пропустите, не толпитесь в тамбуре, - и проводник с фонарем над головами тискается к дверям.

И вдруг окрик, резкий, оттуда, снаружи, из темноты. И все равно слышен за говором и через дверь - командный:

- Не выходить никому. Стрелять будем. За сопротивление взорвем поезд!

И сразу все смолкли на площадке. И слышны крики за дверью, там на воле голоса:

- Пятый сюда!

И вдруг крик возник в коридоре.

- Да что за сволочь! Непременно буду стрелять!

Санька рванулся в коридор.

Офицер колотил ногой в дверь купе. Две дамы хватали его за руки.

- Умоляю! Они взорвут! У меня ребенок! - И девочкин крик поверх голосов. Какой-то мужчина кричит:

- Вы не один, вы не имеете права! Не отпирайте, не отпирайте купе.

Уже плотная толпа сперла офицера. Офицер, красный, кричит, ревет:

- Проводник! Проводник!

"Не пустят, не пустят проводника, и все равно там защелка".

- Шинель мою подайте! - офицер локтями расталкивает пассажиров.

- У него револьвер в шинели, - кричит кто-то впереди Саньки. - Вы никакого права...

Нет проводника, не идет. Санька прошел на площадку. Проводника не было. И от дверей все отсунулись.

- О! Слыхали - два выстрела, - шепотом сказал пассажир возле Саньки и осторожно приподнял палец. - Господа, - громче сказал уже, - лучше сядем по своим местам.

Санька прошел в свое купе. Дама прижимала девочку, бледная, жала ее изо всех сил.

- Они будут ходить по вагонам. Ничего, ничего, золотце мое, они нас не тронут, они не трогают девочек, солнышко мое.

- Нет, нет, не будут, - вдруг заговорил Санька, он гладил спину девочки, - не будут, милая.

- Вот и дядя говорит - дядя не даст девочку. Девочка всхлипывала и вздергивала плечами.

- Не дам, не дам, - и Санька боялся дальше говорить, голос сбивался, рвался, подпрыгивал, еще пустить себя прятаться за эту девочку, и тогда все, все лопнет. Санька слушал, существом ловил звуки снаружи.

Рядом с дверью толпились мужчины, и кто-то повторил хрипло:

- Мы вам не позволим... не позволим. Пожалуйста, арестуйте... Потом, пожалуйста... Пожалуйста... Санька вышел в проход, к площадке. Прежний пассажир перегородил рукой.

- Не ходите, - шептал он с дрожью, - ей-богу, все может быть. В уборную? Кажется, занято.

Скорей, скорей! Санька боялся, что еще минута, полторы, и не выдержит, откроет дверь и ноги унесут вон, дальше, дальше.

- Ломают, ломают. Железо,- шептал пассажир. - Дайте папироску, не знаю, не знаю, где свои дел. Ух! - перевел дух пассажир.

Вдруг Санька услыхал тонкий свист - долгий и потом отрывисто. И в вагоне погас свет.

"Уходят! Как, как теперь?" - Санька ходил на ощупь по кусочку коридора, от офицера до пожилого пассажира - он прошел одиннадцать раз.

- Да я в уборную! - и Санька прошел мимо пожилого. Уборная была заперта. Санька вышел в тамбур.

- Псс! Псс! - звал пассажир.- Не зажигайте спичек. Вы дальше от окна, - он кричал осиплым шепотом.

- А может, никого уж нет, - сказал Санька, проклятый голос становился как свой, прежний. Открыл наружную дверь. Он слышал, как завозил ногами вслед за ним пассажир. Санька спрыгнул со ступеньки. Темной стеной стоял поезд, и только впереди у паровоза краснела земля.

"Вот оно какое!" - Санька глядел, как молчал черный поезд в степи. Готово - и возврата нет. И вдруг страх ворвался сразу во все суставы. Саньку ноги дергали с места.

- А ведь в самом деле, черт его... - Санька узнал голос офицера - он грузно прыгнул на насыпь. - Вы здесь?

- Тише, - шептал Санька. Он слышал, как над ним в дверях вполголоса говорили:

- Я все равно не поеду, я пешком назад пойду, все равно черт знает что.

- Да тише! Христа ради.

Вдоль поезда двигался фонарь.

Санька видел, как в темноте офицер нагнулся, шагнул за буфера. Наверху хлопнули дверью. Санька отошел несколько шагов под откос. Стало видно, что идет проводник с фонарем.

- Фу! Мы думали, они! - крикнул офицер.

- Мы думали - они! - говорил Санька - пусть голос дрожит, у всех дрожит.

- Проводник! - кричал офицер.

Пассажиры начали спрыгивать и сразу кучей голосов, охрипших, сбивчивых, хлынули на проводника. В других вагонах хлопали двери. Санька несколько секунд потолкался и сделал два больших шага в темноту. Он делал их легко по прелой траве и вот быстро, быстрее, и отдал ноги страху, и страх нес его по степи вдаль, все равно, дальше, дальше.

В два часа ночи Санька, уже в студенческой форме, тыкал ключом в парадную дверь, не попадал, пошатывался - очень кстати и шатает, как из кабака приплелся, - Санька оглядывал улицу, пока вертел ключом. Ночной сторож мирно шагал по пустой мостовой. Сторож поровнялся, взглянул, повернул назад.

- Что, дождя завтра не будет? - спросил, не выдержал Санька. Сторож запрокинул голову:

- Не, не должно.

Санька пошатывался по-пьяному на пустой темной лестнице. Пошатывался и дома, один у себя в комнате. Он стал раздеваться, вдруг пошел без сапог в столовую, отпер тихонько буфет, нащупал графинчик. Рука прыгала, когда Санька пил из горлышка. Скорее, скорее. Он выпил все и не чуял водки, шло как вода. Санька лег, не снимая брюк. Потом вскочил. Вынул из брюк браунинг. Огляделся в полутьме. Подошел на цыпочках к шкафу, заложил руку с браунингом на шкаф, подержал секунду, снял. Оглядывал комнату. Сунул браунинг под подушку, разделся и лег. Он положил голову на подушку и вдруг ясно услышал тот самый тонкий, пронзительный свист. Он отдернул ухо от подушки. Кровать опять скрипнула.

Утром Санька, не пивши чаю, прямо из своей комнаты пошел в университет. Санька никогда так не вглядывался в лица - прямо вцеплялся глазами, и хотелось вмиг, одним рывком, ободрать физиономию, узнать - кто? Не шпик? Моментами казалось в людской густоте, что шпики, шпики, как мухи, стаей вьются уже сзади, кругом. Санька замедлял шаг, отходил к витринам. В университете Санька насвистывал повеселее в лаборатории, разговаривал, много разговаривал, и с теми, кого не любил.

"Нет, все же обыкновенно", - и Санька поддавал веселости. Но время шло толчками. Саньке казалось, что уж три, но, наверно, нет двенадцати. Санька выскочил из университета. Но в разгоне веселости прошел два квартала. "Это кажется только, что за мной идут", - но ноги поддавали быстрей, и Санька не оглядывался. На половине лестницы к Ржевским Санька остановился. Прождал минуту - никого.

Танечка завтракала с отцом. Сидела хозяйкой, и Санька не понял, отчего одно Танечкино лицо светит за столом, светит, как в сиянии. Танечка поднялась и незаметно поправила рукой воротничок - это был "цвет", и его первый раз Санька видел на Тане.

Ржевский радушно улыбался, выдернул салфетку из-за борта, здоровался:

- Вот кстати! Садитесь, - он отодвинул стул и давил грушу звонка. - Да чего ж она! Заснула? - и он быстрыми шажками вышел из комнаты.

- Танечка, - выдохнул Санька всем вздохом, - знаешь, мне надо...

Таня глядела в глаза, на секунду затаила дух и вдруг замахала рукой:

- Не говори, милый, не говори никому, и мне не говори. Слышишь?

В это время вошел Ржевский, горничная быстро топала сзади.

- Что же ты прибор-то! Хозяйка! - говорил Ржевский. - Читали нынче в "экстренном"-то! - Ржевский садился, глядел на Саньку.

- Я хозяйка, - сказала Танечка, - и не хочу ни об "экстренном", ни о какой политике, - и Таня стукнула ножом по тарелке, - о веселом, пожалуйста.

Санька заметил, как Танечка поглядывает, как он ест. Четыре надломленных куска хлеба лежали у Саньки под рукой на скатерти.

""Экстренное", значит, знает весь город, каждый человек", - думал Санька. И не замечал, что ел.

"287940"

- НЮХ! Ты мне не ври! Нюх! - кричал Грачек. - Нюхни - вот. - И Грачек сунул красный костлявый кулак прямо в нос Вавичу. Вавич попятился. Они одни были в кабинете Грачека.

- Ты говори, какие у тебя нитки были? Ну? Показалось? А вот тебе небо с овчинку, может, покажется. Знаешь? Грачек прошел к окну, не глядел на Вавича.

- А револьвер его ты зачем к полицмейстеру отнес, а не сразу сюда? Финтики? А может, ты врешь, что номер 287940.

Вавич молчал и глядел то в пол, то с темной злостью взглядывал на Грачека. Грачек смотрел в стену.

- Ну так как же?

- Шел за ним до постового... - Виктор поворачивал головой.

- Слышал. Схватил сзади за руки, ногой упер в зад. Постовой обшарил, и вот браунинг! В кармане, через шинель? - бубнил в стену Грачек. - Унюхал? Что у меня в кармане? Ну? - Грачек хлопнул рукой по шинели. - Гадалка! А кто там еще обшаривал? Никто? Врешь. Знаю. Стой здесь.

Грачек шаркал ногами, вышел. И Виктор слышал, как сказал за дверями:

- Не выпускать! Не входить!

"Пусть, сволочь! - шептал Виктор.- Я самому Миллеру скажу". - И для бодрости громко зашагал по кабинету. Вдруг дверь скрипнула, и голова Сеньковского.

- Дурак ты! - громким шепотом говорил Сеньковский, он поминутно оглядывался. - Ведь этот старик-то, староста из Петропавловской, сидит у нас в приемной, - Сеньковский оглянулся и заговорил быстрее, - говорит, видел его на Слободке, на колокольню лазал, платы, говорит, планты... а и ты! - Сеньковский высунул язык и вдруг спрятал голову, прикрыл легонько дверь. - Если номер верный, - вдруг снова всунулся Сеньковский, - ты лучше по-хорошему, - и он мигом захлопнул дверь.

Вавич услыхал, как возил по коридору ногами Грачек.

- И придешь обратно, - услыхал Виктор, это Грачек крикнул, и тяжелые шаги затопали к двери. Вошел старший городовой, саженный, на всю полицию один такой.

- Пожалуйте, полицмейстер требует. Распахнул дверь, стал у двери.

- Пожалуйте, - и крякнул в руку.

Вавич сердитыми шагами вышел. Сеньковский топтался у дверей.

- Петухов-то не запускай, хуже будет,- громко сказал вслед Сеньковский.

- Болван, - пробубнил Вавич. Он быстро шел, нахмурясь, глядел прямо вперед, и чужими мелькали мимо стены участка.

- Тьфу! - плюнул Вавич на лестнице.

Городовой поспевал сзади.

"Что ж это? Сопровождает? Как арестованного?" - Виктор сделал вид, что не замечает.

До дому полицмейстера было два шага. Виктор дернул наотмашь дверь на лестницу.

- В канцелярию приказано-с, - сказал сзади городовой.

- Ага! - и Вавич бросил дверь. Дверь хлопнула. Дверь в канцелярию была рядом. Вавич быстро, усиленно деловитым шагом вбегал на лестницу. Городовой пыхтел сзади.

- Прямо в кабинет, - вполголоса приговаривал по дороге городовой и сам постучал в двери.

- Войдите, - круглым голосом выкатил слово полицмейстер. - Ага! - он медленно покивал из-за стола на поклон Вавича. Городовой остался за дверьми.

- Что ж это вы, голубчик, - и полицмейстер откинулся на спинку кресла, упер перед грудью пальцы в пальцы, - что ж это вы давеча рассказывали и этак... героем этаким представились.

- Я... - начал громко Вавич, решительно крикнул: - Я! Но полицмейстер поднял руку.

- Можно? Я тут ключи у тебя забыла, - и Вавич боялся оглянуться на голос Варвары Андреевны. Варвара Андреевна задержалась на ходу, насмешливо глянула на Вавича и сейчас же стала выдергивать ящики в высоком шкафчике колонкой. - Куда я их сунула?

- Выходит, вы все мне тут налгали, - уже покрепче голосом говорил полицмейстер, - ничего вы не унюхали! Да-с! А вас натолкнул старик, господин Фомичев! Ага, знаете!

Варвара Андреевна на миг оглянулась на Виктора.

- ...Староста Петропавловской церкви и содержатель трактира второго разряда. Помолчите! - вдруг крикнул полицмейстер. - Вот, извольте, - уже выкрикивал полицмейстер,- он тут бумагу уже подал, - и полицмейстер тряс толстым листом слоновой бумаги, - вот тут излагает и ходатайство тут, просит о награждении.

Полицмейстер стукнул листом по столу.

- Не тебя, конечно! Постовой мог задержать. Герой!

- Револьвер! однако! оказался! - лаем выкрикивал Виктор.

- Что оказался? - полицмейстер нагнулся вперед. - Что? Сороченки? Убитого? Да? Кто сказал? Номер? Это еще проверим, батенька. Может быть, конечно, - тише заговорил полицмейстер.

- Слушай, - вдруг сказала Варвара Андреевна, - скажи, чтоб поискали, где-нибудь они должны быть. Разменяй мне, пожалуйста, десять рублей, - и она рылась в портмоне.

- Да-с, - полицмейстер совал руку в карман брюк, - а зачем это в Московский понадобилось сдать - довести не мог? Тигра, подумаешь, поймал, полицмейстер доставал деньги, глядел в кошелек, - а револьвер, видите ли, вам понадобилось сдать лично мне, - и он глянул на Вавича.- Как эти фестоны понимать прикажете? - он передавал бумажки Варваре Андреевне. Она заправила их в разрез перчатки, пошла к двери, не глядела на Вавича. - Да! Что это за финтифлюшки, - сквозь зубы заговорил полицмейстер. Он встал и стукал по столу пальцем. - Что? Боялся, что в Соборном отпустят? Что же это? Где слу-жи-те?

Виктор боялся, что могут слезы сами брызнуть, от злости слезы.

- Где служите? - шагнул из-за стола полицмейстер, сделал шаг к Вавичу. - Ступайте вон! - сказал, как проплевал, в самое лицо Виктора полицмейстер.

Вдруг Вавич ударил глазами в полицмейстера, как камнями бросил, весь наклонился боком и ногу сзади отставил, в самой вольной, в самой дерзкой позе. Полицмейстер голову назад вскинул, брови прыгнули.

- На точном основании приказа, - и голос у Вавича, как молотком по железу, - его высокопревосходительства генерал-губернатора генерала-от-кавалерии Миллера - отвести в ближайший участок! Найденное при обысках оружие сдавать в канцелярию полицмейстера или в комендантское управление.

А служу я Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Второму Александровичу. Присягал! - и Виктор круто повернулся и вышел в двери.

Виктор без дыхания прошагал всю канцелярию - к генералу и застрелюсь!

"Ваше высокопревосходительство! Приказ вашего высокопревосходительства в законной точности, и подвергаюсь", - и Виктор видел, как он стоит по-военному, - а он сразу увидит - военный, - и генерал смотрит строго и поощрительно. - И Вавич быстро стукал по ступенькам лестницы, уже взялся за дверь - и вдруг сверху:

- Надзиратель! Вавич!

Виктор хотел уж не слышать, сунулся в двери и взглянул назад: служитель канцелярский с медалями тарахтел каблуками по лестнице.

- Просят назад господин полицмейстер. Просят. - Запыхался, бежал, видно. Виктор шел назад, весь напружился.

- Вы, кажется, обиделись? - полицмейстер улыбался. - А вы садитесь. Да садитесь же, потолкуем. Виктор сел, вертел головой по сторонам.

- Ведь мы на службе иногда и повздорим, без этого нельзя. Не надо все к сердцу. Вы наверно знаете, что этот номер? Как вы записали? - и полицмейстер шарил глазами по столу.

- 287940! - сказал Виктор.

- Да ведь этот номер был у Сороченки? Так это уж кончик. Подумать только - Тиктин и этакое уж знаете... Вавич кивал головой, глядел мимо, в окошко.

Виктор посидел на бульваре. То сидел, ноги расставив, избочась. То крепко скрестив руки, и ноги вытягивал одна на одну. Заходил обедать в "Южный". Спрашивал самое дорогое. Вечером к одиннадцати часам - пришел домой.

- Ждут уж часов с восьми, - шептала Фроська в передней и кивала на дверь в кабинет.

Но дверь уж приотворилась. Сеньковский выглянул в просвет.

Виктор снимал шинель, будто не видел.

- Ага! Что скажешь? - Виктор, стоя, тер руки и глядел строго на Сеньковского.

- Да черт тебя! Три часа тут, чуть не заснул. А супруга твоя... Что, у вас военное положение?

- Не нравится, я ведь не звал, - и Виктор подошел к столу, открыл коробку с табаком.

- Ты не запускай! - шепотом говорил Сеньковский. - Я и не сидел бы здесь, черт с тобой совсем.- Он подошел к Виктору вплотную. - Она велела, чтоб пришел, до часу будет ждать. Слышал?

- Угум? - промычал Виктор и глядел, как набивалась папироса. Набитая папироса отскочила от машинки.

- Merci-c, - и Сеньковский подхватил папиросу.

- Положи! - крикнул Вавич.

- Пулемет какой! - и Сеньковский положил на стол папиросу. - Ты знаешь что? Черт с тобой, я пойду, а ты петухов не запускай лучше, а то - прямо тебе говорю, живо, брат, тебя, - и Сеньковский оскалился и тер в воздухе между ладонями, - фють! - дунул Сеньковский. - Фють и готово.

- Я рапорт подаю генералу Миллеру, - размеренно сказал Виктор и чиркнул спичку.

- Ну и шут с тобой! - и Сеньковский шагнул в прихожую. Виктор слышал, как он сказал: "Не нажгись" - и прихлопнул за собой дверь.

Я унесу

АННА Григорьевна сидела на Надиной кровати и раскладывала на одеяле карты: уж который раз раскладывала на червонную даму, все выходили "дороги", "дороги"... В прихожей позвонили. Анна Григорьевна пугливо дернулась и быстро накрыла карты подушкой. Выглянула в коридор: Башкин стоял, он держал шляпу на уровне лица и шепотом спрашивал Дуню:

- Никого нет? Гостей нет?

- Я одна, одна! - зашагала к нему Анна Григорьевна. - Семен Петрович.

Башкин шел, тихо стукал, озирался.

- Анна Григорьевна! Вы ничего не знаете? - Башкин говорил шепотом. Пройдемте к вам, я с поезда, на даче живу. Идемте, идемте, - шептал Башкин.

Он взял Анну Григорьевну за руку. Рука Башкина дрожала, и он крепко зажимал руку Анны Григорьевны.

- Сядемте, - все шепотом говорил Башкин. Плотно запер дверь. - Не зажигайте, так довольно света. Он сел против Анны Григорьевны.

- Вы знаете, ваш сын арестован. АннаГригорьевна вся дернулась вверх и как от боли закусила губу.

- И очень скверно арестован, - Башкин не мог смотреть на это лицо, глядел вбок. - Его арестовал квартальный на улице, и у него в кармане нашли револьвер. - Башкин слышал, как мелко тряслось кресло под Анной Григорьевной. - Это ничего, ничего! - говорил умоляющим голосом Башкин. - А квартальный, Вавич, что арестовал его, говорит, что револьвер, - еле слышно шептал Башкин, - с убитого городового.

Анна Григорьевна вдруг схватилась руками за виски, пригнула голову к коленям и тыкалась головой в колени и стукала об пол ногой в отчаянном такте.

- Что ж это? Что ж это? Что ж это? - все громче и громче повторяла Анна Григорьевна.

- Анна Григорьевна! Нельзя! Нельзя! - вдруг крепко сказал Башкин, почти крикнул. Он толкнул в плечо Анну Григорьевну. - Надо сейчас же действовать, действовать!

Анна Григорьевна раскрытыми сумасшедшими глазами смотрела на Башкина.

- Ведь сейчас же, ночью, могут сделать обыск. Надо все, все в его комнате пересмотреть. Сейчас же! Анна Григорьевна встала.

- Боже, Боже! - говорила она и быстро шла с Башкиным в Санькину комнату.

- Дуняша! - крикнул Башкин в кухню. - Никого кроме барина не впускать! Я буду просматривать, а вы складывайте обратно, - шептал Башкин.

- Боже! Боже! - повторяла Анна Григорьевна. Она стояла посреди комнаты, давила ладонями виски, расставив вбок локти.

Башкин зажег обе лампы в Санькиной комнате. Он выдергивал незапертые ящики стола, судорожно быстро перебирал, пересматривал.

- Укладывайте! - командовал шепотом Башкин. И выдергивал другой ящик.

Анна Григорьевна с раскрытыми настежь глазами укладывала аккуратно вещи - ручки, кисточки, стеклянные трубочки - и дышала все с тем же:

- Боже! Боже!

Башкин обезьяньей хваткой перекидывал книги на этажерке. Он дошел доверху: поверх книг, завернутая, толстая. Он схватил, сунулся к столу, к лампе, быстро рвал веревочку, отрывал бумагу. Сверху переплет, от Библии, не приклеенный! И руки сразу почувствовали железо. Башкин осторожно оглядывал, приткнулся близорукими глазами.

Анна Григорьевна оставила укладку, глядела, задохнувшись.

Башкин вдруг переложил железную книгу на кровать, осторожно, бережно.

- Что это? Что? - шепотом спрашивала Анна Григорьевна.

- Я унесу! - сказал Башкин.

Анна Григорьевна глядела на него, на дверь.

- Что? Вы боитесь, что сейчас придут?

- Пусть придут! - выкрикнул Башкин. - Я скажу, что я! Я принес. Да! Вот сейчас заверну в бумагу, - Башкин сдернул синий оберточный лист с письменного стола, - вот! - Он обернул на кровати в бумагу железную книгу. - Вот! и надпишу: Семена Башкина. Прямо распишусь, подпись пусть будет!

Башкин схватил из поваленного стаканчика цветной карандаш и надписал красными буквами - С. Башкин и расчеркнулся.

- Вот, пожалуйте! - он двумя руками осторожно показывал Анне Григорьевне. - Это же бомба! - сказал в самое ухо Анне Григорьевне Башкин. - Я в прихожей положу под стол. Да! И шляпой своей собственной накрою сверху.

Анна Григорьевна молча поворачивалась за Башкиным.

Анна Григорьевна стояла, все глядела на Башкина, когда он вернулся из прихожей, и что-то шептала неслышно.

- Что? Что? - Башкин наклонил ухо.

- Это, наверно, тот оставил... сегодня один заходил без него.

- Я унесу, унесу! Дальше, дальше! - Башкин бросился к постели, отгибал матрац. - Господи! - говорил Башкин. - Господи! Почему у меня, у меня именно, нет матери. Нет, нет матери, - Башкин порывисто откидывал подушки. - На миг, на один миг чтоб была, я все бы отдал, чтоб вот теперь, теперь была б, у каждого прохвоста есть, вот сейчас бы. Нет, нет! Вы ему мать, и вам в десять тысяч раз лучше, чтоб я с десятью бомбами попался, чем он с одним револьвером. Нет, нет! Не то! Не для этого. Не для этого! - почти крикнул Башкин и бросил на кровать Санькин сюртук. - Со мной ничего, ничего бы не было. - Башкин сидел на кровати и говорил, захлебываясь. - Я бы об ней думал бы, вы знаете, мне эту ночь она снилась, как умирала, закрыла глаза и не дышала, а я бросился - мама! и она встрепенулась и схватила меня за голову и прижала губы поцелуем и - рот уже трупный, а я пересиливаюсь и целую, а она меня зубом единственным укусила в губы. Страшно больно, - я проснулся. Башкин поднял к губе руку.

- Кончаем, кончаем, - вскочил Башкин. Он бросился перебирать полотенца. - Все! Все! - говорил возбужденно Башкин. - А ему грозит военный суд. И он, может быть, вас тоже ночью укусит в губу.

Анна Григорьевна в столбняке глядела на Башкина.

- Анна Григорьевна! Вы, вы, вы! верите, что я ваш друг? Анна Григорьевна медленно поднимала, протягивала руки. Башкин взялся за ручку двери. Анна Григорьевна протягивала к нему руки - Башкин вытянул вперед голову:

- А Варька! Варька-то! полицмейстерша проклятая, знаете? Живет с Миллером, - шепотом, ясным раздельным шепотом сказал Башкин, - знайте!

Он вышел. Анна Григорьевна не могла двинуться с места.

Анна Григорьевна у себя в спальне на коленках стояла в полутемной комнате, и святой Николай-чудотворец все держал с иконы руку - будто отстранял - нет, нет, не проси! А она сплела пальцы и до боли выворачивала их друг об друга и била сплетенными руками об пол:

- Яви, яви чудо! Молю! Ну молю же! Жизнь мою возьми, возьми! возьми! и Анна Григорьевна стукала лицом об пол.

Дуня на цыпочках вошла в столовую и, не звякнув, поставила бурлящий самовар на стол.

- Умоли! Умоли его! - шептала Анна Григорьевна, шатала в тоске головой, и скрипели сдавленные зубы. - Умоли! Она знала, - в этот миг муж там, у генерал-губернатора.

- Умоли! - и Анне Григорьевне всей силой хотелось, чтоб вышла душа с этим вздохом, вышла бы жертвой, и опустил бы святитель неумолимую руку.

Так-с

- ЧТО же вы этим хотите сказать? - генерал Миллер глянул строгим и рассудительным взглядом на Тиктина. Глянул грудью со строгим Владимиром у воротника, аксельбантами, приличными, аккуратными, и спокойной звездой. Достойно и прямо стояли пиками две мельхиоровые крышки чернильниц по бокам. И серьезная лампа деловым зеленым уютом поддерживала ровный уверенный голос.

Андрей Степанович набрал в грудь воздуху, глянул на громадный кабинет, и в полутьме со стены глянул в ответ большой портрет великого князя Николая Николаевича, в рост; глянул сверху, опершись белой перчаткой на палаш.

- Да я ведь не возражаю, что принципиально вы, может быть, со своей точки зрения абсолютно правы, - Андрей Степанович умно нахмурился. - но ведь вы же допускаете тысячу случайностей, - Тиктин серьезным упором глянул в голубые блестящие глаза, - случайностей, которые могут привести к роковой несправедливости.

- Простите, - прилично и твердо зазвучал в огромной комнате круглый голос, - я военный и сам тем самым ставлю себя в зависимость и постоянную да-с! - Миллер положил руку на стол, мягкую, с крепкими ногтями, и перстень с печатью на синем камне, - постоянную подсудность военному суду. Я сам ему вверяю себя. Каким же образом я могу...

- Но ведь студент не военный! Простите! Вы скажете, что военное положение и все должны... Но ведь надо же принимать во внимание и молодость и всю ту атмосферу,- Тиктин нагнулся через стол, - из этих же людей выходят деятели, государственные...

И Тиктин увидел на себе взгляд, как с ордена, со звезды - прямой, достойный, твердый и блестящий тем же блеском, и все сразу с генерала смотрело теми же глазами. Тиктин отряхнул волосы, - ведь это же учащийся! и Тиктин встряхнул рукой над столом, и звякнула запонка в крахмальном манжете - дерзко немного. И вдруг вспомнил, как Анна Григорьевна рыдала в прихожей - "ведь его повесят, Саню нашего повесят, задушат же! Андрюша!"

- Ведь это не военные даже суды! нет! - Тиктин поднял голос. - Это военно-полевые суды, когда все, всякая жестокость замаскирована спехом, совершенно ненужным, которому нет оправданья! Чтоб прикрыть расправу и месть, что недостойно государства. Ведь не война же на самом деле, - Тиктин встал.

- Простите, - твердо сказал Миллер, как будто крепкий, жесткий кирпич положил, и стали слова в груди у Андрея Степановича, - простите! Не война! А как вы полагаете: можете вы гарантировать мне безопасность, если я хотя бы вас сейчас решусь проводить домой. Сейчас выйдем, и я с вами пешком дойду до вашего дома? Вернусь ли?

Тиктин молчал. Он стоял все еще с прислоненной к груди горстью.

- Так-с. А что же вы требуете, чтоб мы были ангелами? Простите, еще не наступило Царство Божие, чтоб ангелы могли управлять государством, - Миллер откинулся на спинку стула, он вытягивал средний ящик стола. Тиктин глядел на ящик.

Миллер вытянул из ящика толстый трос, заделанный крепко с конца проволокой.

- Вот это вам понравится? Так вот этой штукой они - ваши дети - я боюсь верить, - расправляются с нами. И без всяких судов, - Миллер встал и крепко в кулаке держал конец троса под лампой. - Это отобрано у одного,- и Миллер назидательно кивал головой. - А то - бац - и готово! Это в каком суде я приговорен, позвольте справиться?

Миллер стоял с тросом, смотрел в глаза, молчали минуту.

- Так что вот видите, - и Миллер сел. Трос положил на письменный стол поверх аккуратных бумаг. - Я вам гарантирую все от меня зависящие меры соблюдения законности, но если судебное решение... слушайте, - и Миллер заговорил глубоким голосом, - вы же не требовать пришли, чтоб я совершил беззаконие? И если этот человек ваш сын?.. У каждого, знаете ли, есть или был отец... - Миллер отвел руку и слегка шлепнул по ляжке. - Ну, будем надеяться, что все это недоразумение, - живо заговорил Миллер, выступил из-за стола, протягивал руку.

Подумайте

ПЕТР Саввич взял тихую привычку по воскресеньям заходить в городе в чайную. И водочку малым ходом уж подавали ему по знакомству в чайничке. И чаем даже подкрашена "для блезиру". И Петр Саввич спокойно, с улыбкой, помешивал ложечкой - не в кабаке, не в кабаке, упаси Бог! Увидит кто. И без того разговор, и отламывал потихоньку бубличек, жевал, не торопясь. Людей смотрел, люди в блюдечки дуют, дуйте, дуйте, милые. Вот двое парней зашли, эти уж помоложе - и местов уж нет. - Позвольте присесть? - Ну как не позволить? - А пожалуйста, с дорогой душой. Чаю пареньки спрашивают хватит места, да, Господи, я и пойду скоро. И вот один говорит чего-то.

- Чего это? - и Петр Саввич улыбается, наверное по-смешному что. И тот, что пониже, чернявый:

- Слушайте. У вас сидит один политический. Петр Саввич огребал скорей улыбку, еле собрал лицо в хмурость.

- Ну-с... не один, - сказал Петр Саввич и поскорей допил стакан.

- Так вот: нужно сделать полет. Не бойтесь, никто ничего знать не будет. Вы можете, он сидит в третьем корпусе. Скажите, сколько вы тысяч хотите.

- Это что то есть... тысяч? - и Петр Саввич уперся из-под бровей глазами в чернявого.

- Господин Сорокин, - говорил ровным голосом чернявый, - мы вам можем за это дать так, что вы вовсе можете уехать, хоть за границу, и мы даем вам паспорт, и можно жить, где хотите и как хотите. Можете в деревне себе малый маентех справить, ну, домик. Вас все равно выбросят со службы, это мы знаем, - и все говорит и наливает чай, и варенья спросил тот, что повыше, русая бородка. Петр Саввич молчал, сердито глядел в глаза чернявому.

"Черт их, кто такие", - думал Петр Саввич, вспомнил, что револьвер-то оставил, висит на гвозде на белой стенке, кобура на ремне.

- Вы будете совсем свободный человек и дочери можете помочь. Понимаете - в случае чего. У ней ребенок будет. А зять ваш...

Петр Саввич вдруг дернулся:

- Это как то есть зять!

- Не кричите, а можно тихо и весело все говорить. Зять ваш мерзавец, вы же к нему даже в гости...

Петр Саввич вдруг замотал вниз головой - хмель вышел было, а сейчас наплыл в голову, Петр Саввич покраснел, вспотел даже - шатал опущенной головой, бормотал:

- Вот и люди знают - подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше подлец.

- А вы ее можете к себе взять! - басовито заговорил что с бородкой. Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, - выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?

Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: "А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка". Он - "что? куда?" - "К отцу! Погостить!" Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад - а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, - и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.

- Не хотите? - спросил чернявый. - Вы испугались?

- Я испугался? - вдруг выпрямился Петр Саввич. - Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой!

- Если согласны, то сколько? - чернявый навел глаза, и Петр Саввич заморгал бровями, чтоб собрать ум.

- Пять тысяч хотите?

Петр Саввич вдруг повернулся боком на стуле, хлопнул тяжелой ладошкой по столу.

- Десять!

Он глядел в сторону, все еще моргал бровями и выпячивал губы.

- Слушайте, ребятки, - вдруг наклонился к столу Петр Саввич, он улыбался, и глазки сощурились как на солнышке, - давайте вы мне, ребятки, одну тысячку... да нет! Просто хоть пять катерин мне дайте, и я вам что-нибудь другое. Мне много не надо, не дом строить. А? Ей-богу! Нет? Ну так я пойду!

И Сорокин хотел подняться. Чернявый прижал его руку к столу.

- Выйдете после нас. И подумайте. Завтра в шесть вы можете быть в парке. Мы вас найдем. Только ежели вы чуть что... Ну то-то, вы знаете, конечно, с кем тут есть дело.

И чернявый вдруг улыбнулся белыми зубами и так чего-то ласково.

- Подумайте, - говорит, - вы старый человек, а товарищ наш молодой, и ему, может, придется... Ну так вот, - и он трепал Петра Саввича за руку, и Петр Саввич, сам не знал с чего, все улыбался, пока они расплачивались. И муть рябила в глазах, и все люди будто на ходу через частокол - мельтешат вроде.

- Не придет он, - говорил Алешка дорогой из чайной.

- А если спросит десять тысяч, где возьмем? Ты Левку спрашивал? - Кнэк шагал аккуратно через лужи, глядел под ноги.

- Левка говорит - тысяча, пай мой, я не идейник, я говорил, что иду на дело, а заработаю - еду учиться, в Цюрих, что ли.

- Грузины уже уехали?

- Вчера уехали. Все, понимаешь, уехали домой.

- Ведь не можно, не можно, чтоб за пять этих тысяч вешали человека, прошептал Кнэк. - Не можно, не можно! Я все одно дам ему знать, что товарищи работают для него. Завтра надо, чтоб были еще пять тысяч.

- У его отца спросить? - вдруг остановился Алешка. - А вдруг старик совсем не придет? Кнэк дернул его за рукав.

- Не стой! А где та книга, что ему дали? То надо узнать досконале.

Варенька

АННА Григорьевна сама открыла двери, она глянула на мужа. Андрей Степанович сдержанным взглядом водил по стене, снимая крылатку.

- Ведь его же повесят! Повесят! - крикнула Анна Григорьевна и тряхнула за плечи Андрея Степановича. - Саню, Саню, моего Саню!

И вдруг она быстро стала хватать со столика шляпу, перчатки, сдернула с вешалки пальто.

Анна Григорьевна почти бежала по городу, толкалась о прохожих, сбегала на мостовую, чтоб без помехи, скорей, скорей, спотыкалась. Люди на нее оглядывались, глядели, кого она догоняет: Анне Григорьевне не приходило в ум взять извозчика. Совсем запыхавшимся голосом она кричала через стекло дверей унтер-офицеру в парадной генерал-губернатора:

- Впустите, голубчик, впустите.

Солдат шатался за стеклом, вглядывался в лицо.

- Кто такая? Кому?

- К Миллеру! Тиктина! Скорее, голубчик, - и она мелко барабанила пальцами по стеклу, как бабочка крыльями.

Солдат пошел. Анна Григорьевна видела, как седой камердинер с галунами слушал солдата, как пошел.

- Господи, помоги! Господи, помоги! - шептала громко Анна Григорьевна. Парные часовые по бокам, у будок, смотрели молча, недвижно. Анна Григорьевна в тоске вертела головой, терлась плечом о стекло. "Идет, идет! Слышно, идет". Унтер-офицер сбегал по ступенькам.

- Не приказал принимать! - крикнул солдат через двери и, сморщив брови, глядел на Анну Григорьевну.

- Пустите! Пустите! - закричала Анна Григорьевна, и она старушечьими кулачками забила в стекло.

- Держи! Держи! - крикнул унтер. Часовой шагнул и, придерживая винтовку, отгреб рукой Анну Григорьевну от дверей.

- Пустите! - вырывалась Анна Григорьевна. Короткий свисток круто дернул сзади, и вот уж кто-то сзади обхватил за талию, тянет назад квартальный.

- Я не уйду! Не уйду! - и Анна Григорьевна вырывалась, шляпка трепалась на голове, волосы лезли в глаза. Анна Григорьевна отбивалась, а он оттаскивал, оттаскивал.

- Сударыня, не скандальте! Ну-ну, не скандалить, ей-богу, в участке ночевать будешь, верно говорю.

- Пусти, - рванулась Анна Григорьевна. Но квартальный уж свистнул, и дворник подбегал от ворот.

- Отведи, отведи! - И дворник крепко и больно взял Анну Григорьевну за локоть, толкал плечом.

- Пошли-пошли-пошли! - приговаривал дворник.

Анна Григорьевна перестала рваться, она семенила ногами, покорно шла перед дворником, он вел ее по мостовой, вел уже второй квартал.

- Ну-ну, ступай, бабушка, а то будешь враз за решеткой. Иди! Иди! дворник подтолкнул Анну Григорьевну и пустил. Сам стоял, смотрел, куда пойдет старуха.

Анна Григорьевна долго шла по мостовой, потом ступила на тротуар. Она на ходу прибирала волосы, заправляла их под шляпку. Зашла в какой-то подъезд, поправила на себе пальто. Вышла. Пригладила прическу перед витриной магазина. На углу села на извозчика.

- На Соборную площадь, - ровным голосом сказала Анна Григорьевна.

"Как, как ее по отчеству?" - Анна Григорьевна вдруг дернула за пояс извозчика:

- Стой!

Анна Григорьевна соскочила.

- Сейчас, я в магазин, жди! - она проюлила сквозь прохожих в книжный магазин, знакомые приказчики кланялись. - Адрес-календарь, ради Бога, скорее.

Ей совали, - сейчас закрываем, мадам Тиктина, - без пяти одиннадцать.

- Андреевна, Андреевна!! - шептала Анна Григорьевна на ходу.

Но Анна Григорьевна уж летела к выходу. У полицмейстерского дома Анна Григорьевна остановила извозчика.

Городовой прохаживался у освещенных дверей. Анна Григорьевна неспешной походкой шла к дверям.

- Голубчик! - окликнула самым гостиным, самым дамским голосом городового Анна Григорьевна. Городовой бойко подшагнул.

- Голубчик! Доложи Варваре Андреевне, что госпожа Тиктина, - и Анна Григорьевна тыкала вниз серебряным рублем. Городовой быстро спрятал рубль в руке.

- Не могу-с от дверей отлучаться, извольте сами позвонить, пройдите наверх.

"Дождь, дождь! - обрадовалась Анна Григорьевна. - Когда я шла сдавать первую часть фонетики - дождь, и как счастливо вышло", - и вспомнилась на миг мокрая панель на Десятой линии и волнение, когда не чувствуешь походки, и Анна Григорьевна поднималась по ковровой лестнице. Нажала звонок. Перекрестилась.

- Варвару Андреевну можно видеть? Доложите, Тиктина. - тихо сказала горничной Анна Григорьевна.

Горничная ушла. Анна Григорьевна огляделась и быстро перекрестилась еще раз. И в тот же миг горничная из дверей сказала: