Виолончелист

Глава 24

Минут через пять Макс и Колдун уже переместились за стол, заботливо накрытый специально для них. Полнозадая официантка даже расстелила скатерть, хотя подобная роскошь явно была несвойственна этому чудному заведению общепита.

— Водочки нам, Юль, — попросил Колдун, весело подмигнув официантке и явно чувствуя себя здесь не клиентом, а хозяином. — На закуску солёных груздей со сметаной и квашеной капустки, пару салатов мясных… и что-нибудь из горячего, обязательно с картошечкой.

— Я не буду есть, — запротестовал было Макс, по-прежнему не ощущая голода, но Колдун жестом остановил его.

— Это не обсуждается. Я тебя пригласил — значит, я тебя обязан не только напоить, но и накормить. Да не боись, не траванёшься, — он издал сдавленный смешок. — Тут хоть с виду и неказисто, а на кухне практически стерильно, я тебе отвечаю! Никаких грязных рук, никаких волос в тарелках! У меня и повар, и официантки вымуштрованы. Верно, Юленька? — он бесцеремонно хлопнул по аппетитной мягкой попе девушку, раскладывающую перед ними тарелки и приборы. Официантка зарделась, но затем сделала серьёзное лицо и подтвердила:

— Да-да, у нас всё чисто, аккуратно, продукты свежие. И вообще еда вкусная, совсем как домашняя, вот увидите!

— Ну… — дождавшись, когда официантка отойдёт, Колдун наполнил рюмки и многозначительно кивнул, — давай, что ли, за знакомство?.. Честное слово, впервые с настоящим музыкантом пью. Как тебя в принципе сюда занесло, бедолага? Вообще-то, это место особое, для “своих”, случайных людей тут не бывает.

— Подпольный штаб мафии? — улыбнулся Макс. — Здесь устраивают тайные сходки авторитеты криминального мира?

Колдун громко заржал.

— Ну, мафия или нет… а дела тут и в самом деле решаются очень серьёзные.

Макс осмотрелся.

— И все эти люди… они на тебя работают? — спросил он, догадываясь, что Колдун здесь главный.

— А ты как думал! — тот горделиво приосанился.

— Ну, а тот, которому я первому по роже дал… — Макс снова огляделся по сторонам, но парня нигде не было видно.

— Ага, Пашка, — кивнул Колдун. — Молодой, да борзый. Двоюродный брат мой… Ничего, ему уроком будет. Нехрен себя вести, как быдло, и хамить всем подряд. Впрочем, тебе во все эти дела вникать не надо. Мы с ним сами разберёмся.

Юлька поставила на стол две плошки — с груздями и с капустой — и снова испарилась. Колдун немедленно плюхнул себе на тарелку порцию сочной квашеной капустки с клюквой, политой растительным маслом, и с аппетитом захрустел ею. На лице его отразилось неприкрытое блаженство.

— Ну, так что там с этой… лунной сонатой-то? — промычал он.

Макс не стал долго церемониться. Аккуратно раскрыл футляр и достал виолончель, привычно устроил её между колен, взял смычок в правую руку…

Он был великолепным “слухачом”* — вот и сейчас без труда, с первого раза, наиграл для Колдуна известную на весь мир мелодию Людвига ван Бетховена. Разумеется, это исполнение было далеко не только от выдающегося, но даже просто от “хорошего”. Всё-таки, гениальный немецкий композитор писал свою сонату не для виолончели. Эх, если бы Макс играл не один, а с пианистом-аккомпаниатором, получилось бы гораздо лучше и красивее…

Впрочем, на непритязательный вкус Колдуна всё звучало именно так, как надо: он сентиментально блестел глазами, очевидно, вспоминая свою первую детскую любовь, и довольно кивал — да, да, это та самая мелодия!

— Как сейчас помню, — сообщил он Максу, романтично улыбаясь, — она к экзаменам в музыкалке своей готовилась. Целыми днями играла у себя в комнате с открытыми окнами. А я торчал внизу, во дворе, и слушал… Кругом сирень цвела, запах — сдуреть можно было, голова шла кругом!

— А она знала, что ты к ней неровно дышишь?

— Догадывалась, конечно. Но делала вид, что ничего не замечает — как все девчонки. Высунется, бывало, в окно, типа во двор посмотреть — чего это там делается, а сама — вж-ж-жих — по мне глазами!.. Эх, классное время было. Счастливое… Давай, что ли, за искусство выпьем, за “Лунную сонату”? Кто её сочинил-то, Чайковский?

— Бетховен…

— Ну, значит — за Бетховена!

___________________________

*Слухач (разг.) — человек, способный воспроизвести мелодию по слуху, а не по нотам.

Потом они пили за дружбу и за настоящих мужиков, тоже по инициативе Колдуна. Затем — за прекрасных дам, несмотря на то, что “все бабы — стервы”.

— А ты эту свою… пианистку из детства… до сих пор любишь? — спросил Макс уже начинающим немного заплетаться языком.

— Нет, конечно, — поразился Колдун такому нелепому вопросу. Он, в отличие от Макса, казался совершенно трезвым. — Когда это было-то! У меня жена Надюшка: умница, красавица… двое пацанов… и любовница Верка.

— На фига любовница, если жена — умница и красавица? — озадачился Макс.

— Ну… — озадачился, в свою очередь, и Колдун. — Для статуса. Верка… она, знаешь, какая у меня! Модель — ноги от ушей.

— Модель… — скривился Макс. — Вот и у меня тоже… модель.

— Ты женат?

— Ещё чего. Это она собирается замуж… за моего лучшего друга.

— Ну и сука, — припечатал Колдун, явно сочувствуя Максу, и когда тот собирался было запротестовать, чуть ли не силой влил ему в рот очередную рюмку водки. Макс проглотил и недовольно поморщился, но собеседник поспешно подвинул к нему плошку с груздями:

— Закусывай. А ты эту су… то есть, модель свою, которая за друга выходит… всё ещё любишь?

— Ненавижу, — с чувством произнёс Макс и икнул. — Она мне всю жизнь испоганила.

— Ясно, — понимающе засопел Колдун, и вдруг оживился. — Слушай, а может, этому её женишку яйца оторвать? Ну, или как-то иначе разукрасить, ты только скажи. Ребята мои сработают чисто и без свидетелей. И не будет никакой свадьбы…

Макса в приступе негодования аж подбросило на стуле. Он буквально задохнулся от возмущения и даже закашлялся.

— Ты что! — с трудом выговорил, наконец, он. — Не смей! Даже не заикайся об этом, слышишь?! Он классный парень… я же сказал тебе — мой лучший друг!

— Ну хорошо, хорошо, не заводись… — спокойно отозвался Колдун и тут же невозмутимо добавил:

— А может, красотке твоей личико слегка подпортить? Или ещё что-нибудь с ней сделать… чтоб больше неповадно было жопой крутить.

Кровь моментально отхлынула у Макса от лица. Побледнев, как смерть, он яростно вцепился в собеседника: ухватил его за лацканы пиджака и несколько раз бешено встряхнул, не помня себя.

— Только попробуй… только попробуй! Если с её головы хоть волосок упадёт…

Колдун искренне и добродушно рассмеялся, точно ожидал именно такой реакции, и легко отцепил руки Макса от своего пиджака.

— Ну вот, а ещё заливался мне тут соловьём, что ненавидишь… Любишь ты её, братишка. До смерти любишь!

Из Макса будто разом выпустили весь воздух. Он откинулся на спинку стула и подрагивающей рукой вытер взмокший лоб.

— Люблю, — покорно и даже как-то обречённо признал он, шмыгнув носом и уже готовый пустить сентиментальную пьяную слезу.

— Псих, натуральный псих… но ты мне нравишься, — ничуть не сердясь за эту вспышку, продолжал веселиться Колдун, глядя на Макса с искренней симпатией. Тот же до сих пор не мог окончательно поверить в то, что никакой реальной опасности Лере не грозит, и продолжал с подозрением исподлобья посматривать на своего нового знакомого.

— Расслабься, бешеный, — Колдун хлопнул его по плечу. — Я же пошутил, непонятно, что ли? Всё в порядке будет с твоей принцессой, раз ты так о ней переживаешь. А знаешь, что… лучше сыграй-ка мне ещё что-нибудь!

— Без вопросов, — Максу и самому хотелось отвлечься музыкой, и эта просьба его даже обрадовала и взбодрила. Он снова притянул к себе виолончель и привычно обнял её, как любимую женщину, знакомую до каждой чёрточки, каждой впадинки, каждого плавного изгиба стройного тела.

— Что играть-то?

— Ну… не знаю. А из “битлов” что-нибудь можешь? — спросил Колдун с любопытством. — Меня папаша на них в своё время подсадил.

— Джона Леннона могу. “Imagine”* хочешь?

— Во, класс!.. — оживился тот. — Я её пацаном до дыр заслушивал, очень крутая песня!

Макс послушно тронул смычком струны, мысленно уже пропевая текст…

“Imagine there's no heaven

It's easy if you try

No hell below us

Above us only sky…”

…и вздрогнул от неожиданности, когда услышал, как Колдун внезапно подхватил мелодию глуховатым, но приятным голосом, который, впрочем, слегка портил жутковатый — явно не британский — акцент:

— Imagine all the people living for today…

Imagine there's no countries

It isn't hard to do

Nothing to kill or die for

And no religion too

Imagine all the people living life in peace…

Когда отзвучал последний аккорд и умолкшая виолончель была снова отложена Максом в сторону, Колдун молча налил себе ещё водки, жахнул залпом и с шумом выдохнул:

– Умеешь ты душу вынуть, сучонок…

— Красота-то какая! — подтвердила и официантка Юлька; оказывается, она была рядом — протирала тряпкой соседний стол и заслушалась, присев на краешек стула и подперев щёку ладошкой.

— Прям как будто на концерте побывала, — она как-то горестно, по-бабьи, вздохнула. — Между прочим, я в Москве уже пять лет живу, а ещё ни разу не была ни в консерватории, ни в театре, ни хотя бы в музее…

Колдун аж поперхнулся от неожиданности и в изумлении воззрился на официантку.

— Ну, Юленька, ты и выдала… Где ты — а где театры!

— А почему нет-то? — девушка даже обиделась. — Я, между прочим, очень уважаю драматические спектакли. С удовольствием бы сходила на Серёжу Безрукова… или на Сашу Белецкого… — она снова вздохнула, на этот раз мечтательно.

— Брысь! — рассердившись, шикнул на неё Колдун. — Иди работай, тут тебе, в самом деле… не консерватория.

___________________________

*”Imagine” (в переводе с англ. — “Представьте себе”) — песня Джона Леннона из одноимённого альбома 1971 года, в которой автор изложил свои взгляды на то, каким должен быть мир. “Представь, что нет никакого рая и никакого ада, а только небо над головой… нет ни религий, ни границ между странами… не за что больше убивать и незачем умирать… представь, что можно просто жить сегодняшним днём” и т. д. “Imagine” стала визитной карточкой Леннона; многие называют её лучшей композицией всех времён и народов.

Окончание вечера и душевных посиделок Макс помнил уже весьма смутно, расплывчато. Последней яркой вспышкой в памяти было то, как Колдун выудил у него из кармана мобильник, собственноручно вбил туда свой номер и сохранил в списке контактов.

— Если тебе когда-нибудь что-то понадобится… услуга любого рода, ты понимаешь о чём я — звони. Всегда буду рад помочь. Во сколько у тебя поезд-то? Ну, давай на посошок…

Как они оказались на вокзале — Макс рассказать уже не смог бы. Он даже не понял, как получилось, что Колдун забрал его чемодан из камеры хранения. Сам Макс напрочь забыл об оставленном там багаже, и если бы не забота нового знакомого — ехать бы ему домой без вещей… Он помнил лишь о виолончели и отчаянно цеплялся за футляр, боясь случайно оставить где-нибудь свой бесценный инструмент.

На платформу Колдун тащил Макса буквально волоком. Затолкал его в вагон, разыскал нужное купе и фактически кулем свалил отяжелевшего и неповоротливого музыканта на полку. Проводница хотела было возмутиться такому свинскому состоянию пассажира, пьяный в вагоне — лишние проблемы да головная боль, но Колдун моментально умиротворил её, многозначительно вложив в ладошку крупную денежную купюру.

— Пригляди за моим братишкой, милая, — заговорщически подмигнул он ей. — Ну, перебрал парень, с кем не бывает… пусть себе спит тихонечко. Утром принесёшь ему минералочки и крепкого сладкого чая. А может, даже пивка. И таблеточку от похмелья… в общем, сориентируешься по ситуации, чего он сам попросит. Сделаешь, хорошая моя?

— Обязательно, — улыбнулась она, ловко пряча купюру. — Не беспокойтесь, доставим вашего брата до Петербурга в целости и сохранности!

Лера присела рядом, положила прохладную ладошку на его разгорячённый лоб, нежно погладила, а затем подула, усмиряя головную боль и успокаивая…

— Не уходи, пожалуйста, — попросил он, удерживая её руку на своём лице. Лера наклонилась к нему, и он почувствовал, как длинные пряди её шелковистых волос касаются его шеи, щекочут кожу щёк…

— Через полчаса прибываем в Санкт-Петербург, — громко произнесла она каким-то незнакомым, чужим голосом. Вздрогнув, Макс открыл глаза и обнаружил, что никакой Леры, конечно же, тут и в помине нет, а сам он находится в купе поезда.

— Просыпайтесь, просыпайтесь, скоро Питер! — раздался всё тот же голос, показавшийся Максу с похмелья до невозможности резким и оглушительным. Он с огромным трудом повернул голову и, наконец, заметил проводницу, застывшую в дверях его купе.

— Доброе утро! — жизнерадостно провозгласила она. — Как вы себя чувствуете?

Макс с трудом разлепил спёкшиеся губы.

— Как в анекдоте: “Лучше бы я вчера умер…”

— Хотите чаю? Кофе? Минералочки? — любезно поинтересовалась проводница.

— Воды, пожалуйста… холодной.

— Сейчас принесу, — она испарилась.

Макс, с трудом преодолевая головокружение и тошноту, сел. Его тут же повело в сторону. Да, всё-таки семи часов сна оказалось недостаточно для того, чтобы окончательно протрезветь… В голове метались, мешая друг другу, обрывки вчерашних воспоминаний — какой-то дикий коктейль, словно картинки взбесившегося калейдоскопа. Красные плюшевые сердечки… Лера в его гостиничном номере… привокзальная забегаловка… молодой мужчина с проницательным взглядом, снова и снова подливающий ему водки… Лунная соната… Да было ли это? Макс полез за телефоном и быстро обнаружил в списке контактов новое имя — Колдун. Значит, этот “крёстный отец” московского разлива ему не приснился.

“Если тебе когда-нибудь понадобится услуга любого рода — звони. Всегда буду рад помочь…”

Макс понятия не имел, нужно ли ему в принципе такое приятельство. Не опасно ли иметь подобных личностей среди знакомых, пусть даже шапочных? Но, поколебавшись, удалять номер он на всякий случай не стал. А мало ли… вдруг пригодится.

В восемь часов утра Макс стоял на платформе Московского вокзала и поёживался от февральского морозца. Ну, вот он и дома… здравствуй, Питер.

Возникло ощущение, что он не был здесь целую вечность, хотя прошло-то всего несколько суток: сначала коцерт в Вене, а потом — столичный вояж. Просто в этот короткий временной отрезок вместилось столько событий и эмоциональных потрясений, что Макс чувствовал себя другим человеком — не тем, который уезжал из Петербурга четыре дня назад.

Такси домчало его до дома, и в половине девятого Макс уже звонил в дверь собственной квартиры, мечтая о горячей ванне и чистой постели. Мать открыла — и предсказуемо обалдела.

— Максик… — растерянно залепетала она, окидывая его взглядом, в котором плескались ужас, шок и неверие. — Что с тобой? Я тебя никогда таким не видела… Ты что, напился? Как ты мог, как тебе не стыдно?!

— Может, это и ужасно, но не стыдно… — привычно отшутился он, устало снимая пальто. — Мам, без паники. Я уже большой мальчик, мне двадцать пять годиков. Ну, перебрали накануне со знакомым. Ничего страшного не произошло.

— Ничего страшного?! — она скрестила руки на груди и осуждающе покачала головой. — Да ты в зеркало на себя взгляни! Самому-то не противно?

— Противно, мамуля, — со вздохом признался он. — Я сам себе омерзителен. Всё? Этого достаточно, чтобы ты поверила в моё искреннего раскаяние, или для пущего эффекта следует встать на колени?

Мать сжала губы в тонкую полоску, не одобряя этого паясничанья, но и не желая раздувать скандал. Макс повесил пальто и направился к себе.

— Завтракать будешь? — сухо поинтересовалась она ему в спину. Сын отрицательно качнул головой.

— Нет, я спать… — однако перед входом в свою комнату вдруг притормозил, словно внезапно вспомнив о чём-то, и обернулся.

— Помнишь то лето, когда я уехал в Лондон? — спросил Макс.

Мать растерянно кивнула:

— Да, конечно.

— Лера тогда приходила к тебе с разговором… Почему ты мне ничего не сказала?

Она изменилась в лице.

— Лера… — выговорила она язвительно. — Опять — Лера… Ты что, виделся с ней в Москве? И из-за этого напился?

— Сначала ответь на мой вопрос. Почему ты не рассказала мне о вашей встрече?

Мама пожала плечами.

— А смысл?.. Она тогда для себя всё уже решила, как мне показалось. То, что она пришла ко мне за советом, было простой формальностью. Что бы я ей тогда ни сказала — это не изменило бы её решения.

— И тем не менее, ты посоветовала ей расстаться со мной. Точнее — оставить меня…

— Повторю: она для себя всё уже и так решила, — спокойно возразила мать. — Поэтому я честно сказала ей то, чего бы хотела сама. А хотела я, действительно, только одного: чтобы она оставила тебя в покое и не мешала твоей учёбе.

Макс закусил губу, борясь с поднимающимся изнутри недоуменным протестом.

— Мам… почему ты её так ненавидишь?

Она горько усмехнулась.

— Ненавижу? Да бог с тобой, Максик, и в мыслях не было. Ненависть — слишком сильное чувство. Я не могу сказать, что в восторге от Леры, но у меня нет к ней ни ненависти, ни даже простой неприязни. Целеустремлённая девочка, с сильным характером, упёртая, гордая… Меня она не устраивает лишь в качестве пары для тебя.

— Но почему? Блин, почему?! — воскликнул Макс.

— Потому что тебе с ней плохо, я же вижу, — мягко сказала она. — Ты вбил себе в голову, что любишь её… ладно, ладно, — заметив его взгляд, полный праведного негодования, поправилась мама, — может, даже не вбил, а действительно любишь. Но это чувство тебя разрушает, неужели ты сам не видишь, не понимаешь? Влюблённые люди летают, как на крыльях. А с ней ты постоянно напряжён, будто сидишь на вулкане. Я не верю, что вы будете счастливы, — помолчав, добавила она. — Пойми, я от души желаю тебе счастья, но в счастье с Лерой — не верю… Она просто высосет из тебя всю жизнь по капле.

— Не высосет, — отрубил Макс. — Она вообще выходит замуж за Андрея.

Маму, как ни странно, даже не особо удивила эта новость.

— Ну, может, у них всё получится…

— Значит, в их совместное счастье ты веришь? — язвительно спросил он.

— Да пойми, Максим! Ты — мой сын, и, какой бы замечательной ни была Лера в твоих глазах, для меня только ты всегда будешь на первом месте. Ты — и твоё благополучие. Или ты станешь обвинять меня в том, что я думаю о тебе больше, чем о Лере? А почему я обязана о ней думать?!

— Я не обвиняю тебя, мама… — выдохнул он устало. — Просто… так глупо всё получилось. Вся моя жизнь — одна сплошная глупость.

— Не говори так! — запротестовала было она, но Макс покачал головой.

— Твой внук сейчас, наверное, уже ходил бы в первый класс, — проговорил он тусклым голосом и, отвернувшись, проследовал в свою комнату, уже не видя, как побледнела мать, как она поспешно зажала себе рот ладонью, чтобы не напугать Макса нечаянным вскриком.

Достав виолончель из футляра, он долго и задумчиво смотрел на неё.

Затем, словно в каком-то забытьи, чуть оттянул одну струну. Подумал — и потянул сильнее, чувствуя сопротивление и резь в подушечках пальцев. Внезапно разозлившись, Макс дёрнул изо всех сил — и струна лопнула со странным печальным звуком, похожим на стон.

А Макс уже словно сорвался с цепи, принимаясь дёргать одну струну за другой: вторую, третью, четвёртую… Они поддавались не сразу, до крови резали ему пальцы — казалось, что струны глухо рыдают, отчаянно цепляясь за колки, прежде чем порваться.

Виолончель плакала, а сам Макс, уродуя её в приступе какого-то злого и отчаянного бешенства, упорно молчал. Он не проронил и слезинки, только тяжело и взволнованно дышал, точно мстил за что-то… и опомнился лишь после возгласа матери:

— О господи, Максим, что ты творишь?!

Она стояла в дверях его комнаты и с ужасом взирала на этот акт вандализма. Переведя взгляд на руки Макса, на его окровавленные пальцы и ладони, мама и вовсе схватилась за сердце.

— Да что с тобой, мальчик мой, ты что, с ума сошёл?

А ещё через мгновение словно прорвало плотину — он затрясся в рыданиях у матери на груди, беспомощно повторяя бессмысленную, непонятную, странную фразу:

— Она — не моя любимая женщина… не моя любимая женщина… не моя… — и непонятно было, говорит он сейчас о Лере или о своей виолончели.

Маме пришлось возиться с Максом, как с младенцем — успокаивать и утешать, утирать слёзы, затем отвести в ванную, чтобы он умылся, и обработать его израненные пальцы, а потом напоить крепким сладким чаем и уложить в постель, подоткнув с обеих сторон одеяло, как в детстве. Она была очень напугана этой вспышкой, но старалась, чтобы голос звучал спокойно и ласково.

— Ты просто устал, — говорила мама, поглаживая его по голове, — просто устал, Максик… поспишь — и тебе сразу станет легче, вот увидишь.

Он благодарно прижался щекой к её ладони.

— Прости меня, мама… Наверное, это не слишком приятно — быть матерью взрослого, похмельного, небритого и рыдающего мужика? Не представляю, как ты справляешься.

Она засмеялась, обрадованная этой неуклюжей шуткой — значит, его потихоньку стало отпускать…

— Для меня ты всегда маленький, даже когда небритый и похмельный, — с нежностью произнесла она. — Помнишь, когда ты только начинал учиться играть на виолончели, то так смешно и сосредоточенно вытягивал губы трубочкой, пытаясь услышать, попал ли в ноту?.. Я теперь всегда вспоминаю об этом, когда мне хочется на тебя разозлиться.

— Вот так? — Макс сложил губы в трубочку, будто собирался засвистеть. Мама снова засмеялась и любовно взъерошила его тёмные густые волосы.

— Всё будет хорошо, мальчик мой. Всё у тебя будет хорошо…