Витторио Страда о романе В. Кочетова «Чего же ты хочешь?»

Витторио Страда о романе В. Кочетова

В Италии вышел в свет роман В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» Предисловие к роману написал итальянский коммунист и литературовед В. Страда. Ниже мы приводим отрывок из этого предисловия.

Эренбург в частных беседах называл Кочетова фашистом. Эта характеристика, кажется, не вызывает возражений, она пожалуй безукоризненна. Но мы не желаем употреблять эту характеристику при историческо-критическом, объективном и научном анализе, который собираемся сделать. Сколь бы обскурантистскими ни были инстинкты политического противника, мы не намерены пользоваться полемическим приемом, который заключается в приклеивании любому реакционеру ярлыка «фашиста». И нет ничего более печального, чем обмен выпадами между двумя крупнейшими «социалистическими государствами», согласно которым в СССР нарождается новая форма фашизма, а Китаем правит новый Гитлер. Политический результат таких порочащих утверждений ничтожен, а явление, которому приклеивается ярлык «фашистское» теряет свои весьма важные и оригинальные отличительные признаки, которые надо выявить и проанализировать, а не позволять им скрываться в кромешной тьме, где все ретрограды — мрачные и нечистоплотные. Метафорически можно, конечно, назвать американского маккартиста «фашистом». Но, не говоря уже о том, что маккартист мог бы предъявить историческое алиби: в свое время он воевал против фашизма, — с политической и критической точек зрения полезнее объективно изучить классовое положение и установить, при каких конкретных обстоятельствах возникли маккартизм и типично американская (впрочем, не только американская) антиинтеллектуальная традиция. Все это имеет прямое отношение к Кочетову. Мы не станем прибегать к легкому приему наклеивания ярлыков и попытаемся уточнить три русских источника кочетовщины.

Существует еще одно определение для Кочетова и ему подобных — их обычно определяют как «сталинистов», конечно, в метафорическом смысле. Но и с такого рода определением нельзя, по нашему мнению, полностью согласиться. В первую очередь потому, что Советский Союз уже длительное время проходит послесталинскую фазу, для которой характерна активизация общественных сил и прежде всего интеллигенции. Во времена Сталина немыслимо было бы появление романа, содержащего, как роман Кочетова, своеобразные конфликты, отражающего — пусть со злобной реакцией, с искажениями — новую историческую ситуацию. Собственно говоря, недопустимо столь поверхностное полемическое применение двух близких друг к другу терминов — «сталинист» и «фашист», ибо это вызывает подозрительную путаницу. Как ни расценивать сталинизм, его историческая и общественная природа отличается от природы фашизма. Убедительная идеологическая интерпретация этих двух явлений как равноценных форм единого «тоталитаризма» невозможна. По ряду аспектов сталинизм был хуже фашизма, ибо, если фашизм, с марксистской точки зрения, был новой формой буржуазной власти, не противоречившей ее классовой природе, то сталинизм был исключительно неожиданным перерождением социалистической власти, рожденной революцией, которая совершилась во имя освобождения человека и демократизации общества. Можно утверждать, что сталинизм столь же родственен социалистической демократии, как фашизм — буржуазной демократии. Но следует подчеркнуть при этом такую характерную черту сталинизма, как то, что и в СССР, и за его пределами огромные массы под знаменем Сталина развернули существенные коллективные действия, в которых были заложены их подлинные и глубокие социалистические устремления и чаяния.

С политической точки зрения вполне допустимо считать Кочетова «сталинистом», тем более, что сам писатель претендует на такое родство, но это ничуть не поможет нам понять существо вопроса. Впрочем, Кочетов, собственно говоря, еще в большей мере, чем по Сталину, тоскует по Берии; в романе читатель найдет немало слов и интонаций сожаления об исчезнувших «прекрасных временах», когда советское общество было зажато в железный полицейский кулак.

Бесспорно, что для послесталинской фазы советского развития характерны две объективные возможности: путь социалистической демократии и путь в направлении авторитарности, не терпящей возражений. Формы проявления этих двух возможностей могут, естественно, быть различными, и их немало. Первый путь может осуществляться и путем реформ сверху, лишь бы им сопутствовала открытая и гласная активность общественных сил. Второй путь может принять и форму псевдонародной активности, привлекая даже часть масс, хотя и путем традиционного военно-бюрократического деспотизма. Значение книги Кочетова состоит в том, что это своего рода политический манифест крайнего крыла тех, кто выбирает путь, направленный к авторитарности, не терпящий возражений. То, что предлагает Кочетов, — это не возврат к сталинизму (он немыслим); это, если применить метафорический синтез двух выше проанализированных терминов, — полумирная фашизация сталинского наследства…

…Рассмотрим теперь три источника кочетовщины. Дело идет о чисто русских источниках; следовательно, это не оскорбит националистическую самовлюбленность нашего великого писателя.

Самым богатым идеологическим источником являются «Союз русского народа» и «черная сотня» — движения крайних правых, возникшие в России в начале века и призванные бороться с ниспровергателями. Наиболее знаменательный аспект этих движений, богатая перспектива названных организаций состояла не столько в националистической и консервативной крайностях этого движения, сколько в его «народном» и «демократическом» характере. В свое время Ленин с чрезвычайной резкостью обрушился на характерные черты этого движения, анализируя эту «российскую Вандею», как он назвал движение, которое «соединяет в себе всю дикость азиатчины со всеми омерзительными сторонами утонченных приемов эксплуатации и одурачения…».[1]

Вот как автор анонимного письма (опубликованного в 1881 г. в реакционной газете «Московские ведомости» за подписью «Москвитянин и верный сын Отечества и царя») предвосхитил — будучи искренне озабоченным — вопрос ниспровергателям «Чего же ты хочешь?», и вот какие средства предлагал он, чтобы обессилить ниспровергателей и покончить с ними:

Интересна здесь и пророческая программа авторитарности «снизу», и синтез реакции и «демократичности», и частичное неверие в механизм и технику власти, чья идеологическая законность не вызывает ни малейшего сомнения, но которую хотят усовершенствовать при содействии «масс». Советский историк Рашковский, из статьи которого взяты приведенные цитаты, справедливо отмечает:

Этот психологический механизм и эти методы «манипуляции» действуют, хотя и в более сложной форме, и в послереволюционном обществе, когда политическая борьба внутри новой системы ведется не открыто и не гласно, а в рамках руководящей верхушки, и отсюда натравливают часть массы на выискивание «ревизионизма» и на интеллигенцию, на которых, по подсказке сверху, сваливается ответственность за скрытые социальные трудности.[4]

Примером такого типа политики может служить «культурная революция» в Китае, сумевшая использовать определенные антидемократические настроения и ряд объективных противоречий. И у Кочетова мы обнаруживаем вариант этого «демократическо-авторитарного» образца, приспособленного к определенному советскому историческому положению. Следовательно, дело не в демагогии. В истории нет места демагогии, ибо то, что мы считаем демагогией — это всегда конкретная деятельность, при которой слова (в данном случае «марксистские») приобретают значение действий. Это не демагогия, а политика, политический фактор огромного значения, который надлежит трезво проанализировать без морализирования и иллюзий.

Второй источник кочетовщины — чисто литературной природы. Это антинигилистический роман, процветавший в России в 60-х и 70-х годах прошлого века. Итальянский читатель романов этих не знает, впрочем и русским читателям они неизвестны, ибо, хотя с литературной точки зрения они намного превышают кочетовские романы, ныне антинигилистические романы игнорируются всеми, кроме историков и эрудитов. Еще Ленин высмеял этот тип романа, дав ему следующую ироническую характеристику: «романы с описанием благородных предводителей дворянства, благодушных и довольных мужичков, недовольных извергов, негодяев и чудовищ-революционеров».[5]

Эта блестящая характеристика целиком применима к роману Кочетова, где Булатов — своего рода воскресший «предводитель дворянства» (хотя его нельзя считать человеком «благородной души») и где мы обнаруживаем «благодушных и довольных» — не мужичков, а рабочих — и где, наконец, орудуют негодяи и чудовища — «ревизионисты», которые, будучи кладезем всякой подлости, осмеливаются выражать свое недовольство кочетовским «социализмом».

Первые русские антинигилистические романы печатались в журнале «Русский вестник», редактор которого, реакционер Катков, не только боролся против демократического движения, но критиковал даже официальный режим, установившийся после реформы 1861 г., обвиняя бюрократию тех лет в либерализме и попустительстве «ниспровергателям». И в этом отношении поразительно соответствие между строением антинигилистических романов и кочетовского. Кочетов тоже критикует не только «ревизионистов» и «ниспровергателей», но и режим, установившийся после XX съезда (в одном месте он даже осуждает осторожную и медленно проводимую советскую экономическую реформу). Совпадение проявляется еще основательнее и сильнее, если вспомнить, что антинигилистическое течение Катковых носило явно шовинистский характер. Катковцы обвиняли революционеров в том, что они являются антипатриотическим инструментом «польской партии» (такими их описывали антинигилистические романы). Робкие недовольные «ревизионисты» (о «ниспровержении» здесь неуместно говорить) тоже разоблачаются Кочетовым в его романе как сознательные или бессознательные презренные прислужники какой-то призрачной «западной» партии.

Третий и последний источник кочетовщины переносит нас в прошлую историю России. Он касается не идеологии и литературы, как два первых источника, а психологии и этики. Предшественником Кочетова и кочетовых является литератор Фаддей Булгарин (1789-1859), который вместе с Николаем Гречем (1787-1867) во времена царствования Николая I развернул активную реакционную деятельность в целях максимального прославления трона, полиции и цензуры. Здесь не стоит, пожалуй, напоминать, что эти два царских литератора были людьми значительно более высокой культуры, чем Кочетов и, следовательно, с этой точки зрения превосходили его. Не станем здесь уделять фигуре Булгарина столько внимания, сколько он этого заслуживает, ограничимся лишь изложением одного эпизода его жизни, полностью освещающего его фигуру.

Об этом эпизоде вспоминает в своих мемуарах Михайловский, известный теоретик народничества. Произошел он в 1843 году. Греч написал в знаменитое третье отделение канцелярии его величества (политическая полиция, созданная Николаем I) донос на журнал «Отечественные записки» (тогдашний «Новый мир»), в котором сотрудничал Белинский. Но он, видимо, потерял чувство меры, ибо 3-е отделение с презрением отклонило донос Греча и ответило ему в неприятном для него тоне. Тогда в дело вмешался Булгарин. Он напечатал в «Северной пчеле», что Краевский (издатель «Отечественных записок») оскорблял и унижал Жуковского, невзирая на то, что Жуковский — автор национального гимна «Боже, царя храни!». Но и выступление Булгарина не имело успеха. Как раз тогда в цензурном комитете было принято решение принять меры против оскорблений, практиковавшихся в писательской среде. Председатель комитета, князь Волконский, дал знать Булгарину о принятом решении. Булгарин вышел из себя и написал Волконскому полное угроз письмо, в котором сообщил, что «существует партия масонов, поставившая себе целью свергнуть существующий строй и что представителем этой партии является журнал «Отечественные записки», а цензура благоприятствует им». Булгарин напал на бедного цензора Волконского и дошел до того, что потребовал создания специальной комиссии для расследования этого дела, перед которой он выступил бы в роли «доносчика, разоблачившего партию, расшатывающую веру и трон». Он просил государя разобраться в этом деле, «а если Государь не захотел бы основательно разобраться в этом деле, или если бы Государя не поставили в известность о его, Булгарина, доносе, то последний обратится к королю Пруссии с просьбой довести до сведения государя императора обо всем, что Булгарин хотел донести во имя защиты самого монарха и его царства».

У Кочетова нет необходимости прибегать к такого рода угрозам. Впрочем, к какому королю Пруссии он смог бы обратиться?[6] Но и он, подобно Булгарину, мог бы в конце письма воскликнуть: «Не позволю, чтобы цензура надела на меня намордник, как на собаку!» (Позволил бы, ох, как позволил бы…).

Народник-либерал Михайловский, хороший продолжатель русской революционно-демократической традиции, доведенной ныне до крайности, иронически комментирует:

Весьма любопытен ответ Николая I Булгарину на его письмо. Возвращая это письмо шефу жандармов Бенкендорфу, царь сказал: «Сделай так, будто я ничего об этом не знал и не знаю». В другом случае, когда группа лиц обратилась в министерство внутренних дел с жалобой на писателя Маркевича по поводу его статьи, напечатанной в «Библиотеке для чтения», Николай I написал: «Если в статьях, напечатанных в «Библиотеке для чтения», содержится ложь, то следует дать опровержение литературным путем, не прибегая к оскорблениям».

Мы не намерены считать Николая I, который в избытке пользовался жандармами, либералом или предлагать его культурную политику в качестве образца. Но если судить о нем в свете наших дней, то нельзя не признать, что этот деспотический царь обладал кое-каким незначительным здравым смыслом…