Визит полиции

Эшенден возвращался в Женеву. Ночь выдалась бурная, с гор дул холодный ветер, но тяжело нагруженный маленький пароходик упорно пролагал себе путь по бурным водам озера. Проливной дождь, временами переходивший в мокрый снег, сердитыми всплесками хлестал по палубе; он напоминал сварливую женщину, которая все никак не может перестать браниться. Эшенден ездил на французский берег, чтобы написать и отослать свой отчет. День или два назад его посетил в гостинице агент, индус. Он пришел часов в пять вечера и застал Эшендена лишь по счастливой случайности — заранее о своем визите он не предупредил. По инструкции он имел право явиться в отель лишь в крайнем случае. Индус рассказал, что некий бенгалец, агент германской разведки, вернулся недавно из Берлина с черным тростниковым сундучком, где лежали кое-какие документы, которые могли бы заинтересовать британское правительство. В те времена немцы из кожи лезли вон, чтобы раздуть в Индии недовольство англичанами и заставить последних сохранить там весь контингент своих войск или — что еще лучше — перебросить туда несколько дивизий из Франции. Нашелся предлог, чтобы в Берне арестовать этого бенгальца и тем самым отстранить его на время от активных действий, однако черный сундучок так и не был обнаружен. Агент Эшендена был очень храбрым и довольно смышленым парнем; он как ни в чем не бывало общался со своими соотечественниками, хотя и был все время начеку, чтобы не сказать ничего такого, что бы могло повредить интересам Англии. Ему удалось выяснить, что бенгалец, собираясь отбыть в Берн, для вящей сохранности оставил сундучок в камере хранения на цюрихском вокзале; теперь же, сидя в тюрьме в ожидании суда, он не имел возможности передать никому из своих сообщников квитанцию, по которой те могли бы этот сундучок получить. Немецкой разведке крайне важно было, чтобы сундучок не попал в чужие руки; поскольку же никакими законными способами немцы добыть его не могли, то решили той же ночью взломать дверь камеры хранения и похитить его. План был дерзкий и неглупый; Эшенден, узнав о нем, ощутил приятное возбуждение — ведь большая часть его новых обязанностей была невыразимо скучна. Да, с такой вот лихостью и неразборчивостью в средствах действовал, как то было известно Эшендену, резидент германской разведки в Берне. Однако же взлом был назначен на два часа ночи, так что времени терять было нельзя. Эшенден не мог связаться с английским консулом в Берне ни по телефону, ни с помощью телеграфа. Индус никуда ехать не мог — он рисковал жизнью уже тогда, когда пришел к писателю, — если бы кто-нибудь заметил, как он выходит из его номера, вполне могло статься, что труп индуса с воткнутым в бок ножом вскоре плавал бы в озере. Поэтому нашему герою ничего не оставалось, как ехать в Берн самому.

Поезд должен был вскоре отправиться, и Эшенден вполне на него успевал. Он надел пальто и шляпу, сбежал вниз по лестнице и подозвал наемный экипаж. Через четыре часа он уже звонил в дверь резидентуры британской разведки. Лишь одному человеку здесь было известно его имя. Именно этого человека он и попросил вызвать. Вышел незнакомый ему высокий мужчина, как видно, до крайности усталый. Не сказав ни слова, он провел Эшендена через все здание в свой кабинет. Тот поведал ему суть дела. Высокий человек взглянул на часы.

— Сами мы уже ничего предпринять не успеем — в Цюрих нам вовремя не попасть.

Он ненадолго задумался.

— Предупредим-ка мы швейцарские власти. Они могут связаться с кем надо по телефону. Так что когда ваши приятели-взломщики явятся в камеру хранения, они поймут, что вокзал слишком хорошо охраняется. Вам же лучше всего вернуться в Женеву.

Пожав руку Эшендену, он проводил его до входной двери. Писатель был уверен, что так и не узнает, что случится дальше. Он представлял собой лишь винтик в огромном и сложно устроенном механизме и потому был лишен привилегии общего обзора происходящего. Эшенден бывал вовлечен обычно либо в начало, либо в конец цепочки событий, а то и во всякие мелкие инциденты, составляющие средние звенья этой цепи, так что узнавать, какие плоды принесло его собственное усердие, доводилось ему редко. Это вызывало у него такую же неудовлетворенность, как современные романы, состоящие из множества бессвязных эпизодов и заставляющие читателя, напрягая ум, нанизывать описываемые события, словно бусы, на ниточку логической последовательности в попытке осмыслить повествование.

Невзирая на то что на нем были теплые рукавицы и меховое пальто, Эшенден продрог до костей. В салоне пароходика было тепло и светло, там можно было даже читать, однако писатель решил, что в салоне лучше не сидеть — его мог бы там заметить какой-нибудь постоянно путешествующий на этом судне пассажир, которого удивило бы, почему это он все время ездит из Женевы в городок Тонон на французском берегу. Так что Эшенден избрал более надежное укрытие и проводил долгие часы на погруженной во тьму палубе. Он смотрел туда, где должны были светиться огни Женевы, но не видел их — мокрый снег не позволял даже угадать, где они находятся, берег был едва различим. Озеро Леман, в хорошую погоду такое красивое и спокойное, похожее на зеркальные пруды во французских парках, сейчас, в шторм, казалось грозным и непостижимым, как море. Наш герой подумал, что, вернувшись в отель, растопит в номере камин, примет горячую ванну и сядет обедать в халате у самого огня. Перспектива провести вечер наедине с собой, с трубкой в зубах и книгой на коленях, представлялась ему настолько заманчивой, что делала приемлемыми все неудобства путешествия по озеру. Мимо писателя тяжелой поступью протопали два матроса; они наклонили головы, чтобы хоть как-то защититься от дувшего им в лицо ветра. Один из них прокричал Эшендену: «Nous arrivons»[1]. Матросы подошли к борту и открыли дверцу, чтобы пассажиры могли спуститься по трапу на берег. Приглядевшись, писатель заметил во мгле огни мола, долгожданные огни. Через пару минут пароходик причалил, и Эшенден, обернув лицо шарфом до самых глаз, присоединился к маленькой группке пассажиров, ожидавшей, пока можно будет сойти на берег. Такие путешествия писатель совершал постоянно — в его обязанности входило раз в неделю пересекать озеро, на французском берегу передавать по назначению свои отчеты и получать инструкции; каждый раз, стоя среди столпившихся у трапа пассажиров в ожидании своей очереди сойти на берег, он ощущал легкое волнение. В его паспорте не оставалось никаких отметок о том, что он побывал во Франции, — пароходик дважды останавливался у французского берега, но следовал из одного швейцарского города в другой, так что вполне можно было подумать, что Эшенден ездил, к примеру, в Лозанну или Веве. Однако он никогда не мог быть вполне уверен, что его не засекла тайная полиция; если же Эшендена выследили бы и увидели, как он сходил на берег во французских городках, тот факт, что в его паспорте не оставалось никаких отметок о посещении другой страны, объяснить было бы трудно. Конечно, он на всякий случай придумал более или менее правдоподобную историю, но знал, что ее вряд ли примут на веру, хотя и надеялся, что швейцарским властям невозможно будет доказать, что он не простой путешественник. Но даже и в этом случае его могли на два-три дня упрятать в тюрьму, где проводить время не так уж приятно, а потом под конвоем доставить к границе, что было бы совершенно унизительно. Швейцарцы прекрасно знали, что их страна служила сценой, на которой разыгрывались всякого рода интриги, — отели в крупных городах кишмя кишели шпионами и тайными агентами, революционерами и пропагандистами. Так что швейцарцы, ревниво блюдя свой нейтралитет, были настроены предотвращать любые действия проживавших в их стране иностранцев, способные поссорить их с какой-либо из враждующих держав.

На причале, как всегда, стояли двое полицейских, наблюдавших за высадкой пассажиров. Эшенден прошел мимо них с самым невозмутимым видом и лишь после этого вздохнул наконец свободно. Тьма поглотила его, и он торопливо шагал теперь к отелю. Жуткая погода как будто презрительно смахнула опрятность чистеньких аллей, по которым обычно прогуливались горожане. Магазины были закрыты, и писателю попадались навстречу лишь с трудом переставлявшие ноги случайные прохожие, жавшиеся к стенам домов в попытке спастись от слепого гнева судьбы. Эта бурная, мрачная ночь навевала мысли о том, что цивилизация, как бы устыдившись своей искусственности, сжалась от страха перед яростью стихии. Ветер швырял в лицо Эшендену колючий снег; мостовая была мокрой и скользкой, так что идти приходилось осторожно. Отель стоял на самом берегу озера и отражался в его водах. Когда Эшенден приблизился, мальчик-швейцар открыл перед ним дверь и он вошел в холл вслед за порывом ветра, взметнувшим бумаги с конторки портье. Яркий свет ослепил Эшендена; он остановился, решив узнать, нет ли ему писем. Но на его имя никакой корреспонденции не было, и он собрался уже войти в кабину лифта, когда портье сообщил ему, что в номере его ожидают два джентльмена. Знакомых в Женеве у Эшендена не было.

— В самом деле? — спросил он, немало удивленный. — Кто же это?

Он озаботился завести хорошие отношения с портье, давая тому за любую пустячную услугу щедрые чаевые. На губах портье заиграла усмешка.

— Думаю, не будет никакого вреда от того, если я вам скажу. По-моему, это полицейские.

— А что им надо? — осведомился писатель.

— Они не сказали. Спросили только, где вы, и я сказал, что вы отправились на прогулку. Они заявили, что дождутся вашего возвращения.

— И долго они ждут?

— Уже час.

Сердце у Эшендена дрогнуло, но он постарался ничем не выдать своей тревоги.

— Что ж, тогда я поднимусь и побеседую с ними.

Лифтер посторонился, чтобы пропустить его в кабину лифта, но писатель отрицательно покачал головой.

— Замерз я очень, — сказал он. — Лучше поднимусь по лестнице.

Он хотел дать себе время на размышление, но, миновав три лестничных пролета, ощутил, что ноги его будто налились свинцом. Трудно было сомневаться, почему двум полицейским так необходимо с ним увидеться. Эшенден внезапно почувствовал смертельную усталость и подумал: если на него обрушат множество вопросов, он не выдержит; если же его арестуют как шпиона, ему придется просидеть в камере по крайней мере всю ночь. Теперь он больше, чем когда-либо, мечтал о горячей ванне и сытном обеде у пылающего камина. Он чуть было не надумал развернуться и уйти из отеля, бросив свои вещи: паспорт был у него в кармане, расписание поездов, отходящих в соседние страны, он знал наизусть. Пока швейцарские власти будут разрабатывать план действий, он окажется в безопасности. Однако Эшенден все же продолжал с трудом подниматься по лестнице. Его вовсе не устраивала перспектива так легко бросить начатое дело; он ведь поехал в Женеву, зная, что идет на риск, но намереваясь выполнить то, за что взялся; поэтому он решил, что лучше все-таки попытаться преодолеть возникшие трудности. Разумеется, не так приятно провести пару лет в швейцарской тюрьме, однако вероятность этого, как для монарха вероятность пасть от руки убийцы, — всего лишь одно из неудобств, связанных с самой сутью профессии. Эшенден добрался до площадки третьего этажа и побрел к своему номеру. Его охватило какое-то легкомыслие (за которое писателя часто упрекали и критики); остановившись на мгновение у двери, он понял, что теперешние неприятности довольно-таки забавны. Он воспрянул духом и настроился без зазрения совести изображать совершенную невинность. Когда он открыл дверь, вошел и предстал перед посетителями, на устах его играла вполне искренняя улыбка.

— Добрый день, господа, — произнес он.

Комната была ярко освещена — горели все лампы, в очаге пылал огонь, воздух был серым от дыма — незнакомцы, поняв, что ждать придется долго, курили крепкие дешевые сигары. Они так и сидели в пальто и шляпах, как будто зашли минуту назад; однако даже по количеству пепла в маленькой пепельнице можно было догадаться, что посетители пробыли в комнате достаточно долго и успели в ней освоиться. Оба были крупные мужчины с черными усами, крепко сложенные, даже полноватые. Эшендену они напомнили Фафнера и Фазольта, двух гигантов из «Золота Рейна»; их грубо сработанные ботинки, уверенность, с которой эти люди восседали в креслах, и тяжеловесная неподвижность их лиц — все выдавало, что эти двое — сотрудники полиции. Эшенден окинул комнату оценивающим взглядом. Он был аккуратным человеком и сразу заметил, что его вещи — не то чтобы в беспорядке, но лежат не так, как он их оставил, и явно подверглись досмотру. Это его особенно не обеспокоило — он не держал в комнате никаких компрометирующих бумаг, а шифр затвердил на память и уничтожил перед тем, как уехать из Англии; сообщения же, подобные дошедшему днем раньше из Германии, передавались ему через третьих лиц и без задержки переправлялись им дальше по надлежащим каналам. Обыска он не боялся, но тот факт, что он был произведен, укрепил в нем подозрение, что его разоблачили перед местными властями как тайного агента.

— Чем могу служить, господа? — спросил он вежливо. — Здесь довольно жарко. Может, снимете пальто и шляпы?

Его немного раздражало, что они сидят в помещении в шляпах.

— Мы к вам только на минутку, — ответил один. — Шли вот мимо, a привратник сказал, что вы скоро вернетесь. Ну, мы и решили вас подождать.

Шляпы они так и не сняли. Эшенден размотал шарф и сбросил наконец свое тяжелое пальто.

— Хотите сигару? — спросил он, поднося ящичек по очереди одному, затем другому полицейскому.

— Что ж, я не против, — отозвался первый, которого писатель про себя прозвал Фафнером, и взял сигару. Второй сделал то же самое, не сказав ни слова, даже не поблагодарив.

То, что на крышке ящичка была выгравирована фамилия владельца, похоже, произвело на гигантов определенное впечатление, поскольку оба тотчас же сняли шляпы.

— Малоприятная у вас, должно быть, получилась прогулка в такую погоду, — заметил Фафнер, откусывая кончик сигары и выплевывая его в камин.

В последнее время Эшенден положил себе за правило (пригодное как для повседневной жизни, так и для работы в разведке) отвечать людям так, чтобы в ответах этих содержался максимум правды, которую можно было огласить без риска для себя. Поэтому ответил он так:

— За кого вы меня принимаете? Если бы это зависело от меня, я бы даже не вышел на улицу. Но мне сегодня пришлось отправиться в Веве, чтобы навестить тяжелобольного друга. Я ездил туда на пароходе. На озере жуть что творилось.

— Мы вообще-то из полиции, — как бы вскользь сказал Фафнер.

Писатель подумал, что они, должно быть, считают его форменным идиотом, если воображают, что он еще об этом не догадался. Однако сообщение это было не из тех, которые благоразумно было бы пропустить мимо ушей.

— О, в самом деле? — отозвался Эшенден.

— Паспорт у вас с собой?

— Да. Сейчас ведь война, так что иностранцу, по-моему, разумнее всего носить его с собой.

— Что ж, здравая мысль.

Писатель вручил собеседнику красивый новенький паспорт, не содержавший никакой информации о его поездках за границу с тех самых пор, как он прибыл сюда из Лондона три месяца назад. Полицейский внимательно изучил документ и передал его товарищу.

— Тут вроде бы все в порядке, — сказал он.

Эшенден, с сигарой в зубах стоявший возле камина, чтобы поскорее согреться, ничего не ответил. Он осторожно посмотрел на полицейских, но постарался изобразить на лице беззаботность и приязнь. Фазольт вернул паспорт Фафнеру, который машинально стал барабанить пальцами по обложке.

— Нас послал к вам начальник полиции, — сообщил он, и писатель заметил, что оба незваных гостя теперь внимательно на него смотрят. — Он хочет, чтобы вы ответили на некоторые вопросы.

Эшендену известно было хорошее правило: если у тебя нет наготове уместного ответа, лучше промолчи. Когда собеседник сказал что-то, по его мнению, требующее ответа, твое молчание приведет его в замешательство. Так что Эшенден ждал, пока полицейский договорит. Хотя писатель не до конца был в этом уверен, ему показалось, что тот немного колеблется.

— Знаете, многие жители этого района, оказывается, жалуются на шум, который поднимают завсегдатаи казино, когда выходят оттуда посреди ночи. Мы хотим знать, вас лично шум не беспокоит? Ваши окна ведь выходят на озеро, а по дорожке вдоль берега как раз проходят эти люди. Если они действительно так уж шумят, то, наверное, очень вам мешают.

На мгновение Эшенден остолбенел. Что за ахинею нес этот полицейский («Бум-бум-бум», — звучали его слова, как будто этот гигант шагал по дощатой сцене), и какого черта начальнику полиции понадобилось посылать к нему своих подчиненных, чтобы узнать, не мешают ли ему спать горластые игроки? Похоже было, что ему готовят ловушку. Нет ничего глупее, чем искать глубокий смысл в явно нелепых суждениях. Это западня, в которую по опрометчивости попадают многие простодушные репортеры. У Эшендена сложилось твердое убеждение, что животное, именуемое человеком, непроходимо глупо. Уверенность в этом очень пригодилась ему в жизни. У него мелькнула мысль: если полицейский задает ему подобный вопрос, то явно из-за отсутствия хотя бы малейших доказательств, что он, Эшенден, замешан в какой-либо противоправной деятельности. Безусловно, кто-то донес на него в полицию, однако улик против него указать не смог, обыск комнаты никаких результатов не дал. Но до чего же глупо пытаться оправдать свой визит подобным образом! Какая скудость воображения! Писателю тотчас же пришло в голову: могло быть не менее трех причин того, что полицейским так хотелось с ним побеседовать. Он подумал: если б знать этих людей лучше, можно бы догадаться, что именно заставило их прийти сюда. Заданный ими вопрос решительно бросал вызов здравому смыслу. Полицейские оказались даже глупее, чем Эшенден думал сначала, однако в сердце у него отведен был неприкосновенный уголок для глупцов; вот и сейчас он посмотрел на этих людей с неожиданной теплотой. Ему хотелось их по-отечески отшлепать. Однако на вопрос он ответил совершенно спокойно:

— По правде говоря, я сплю как убитый — должно быть, потому, что у меня чистая совесть и незапятнанная репутация. Так что я пока что никакого шума не слышал.

Эшенден посмотрел на них и слегка улыбнулся, чего его ответ, как ему казалось, заслуживал. Однако выражение их лиц оставалось невозмутимым. Наш герой был не только британским тайным агентом, но и писателем-юмористом, так что, столкнувшись с подобной тупостью, он с трудом подавил зевоту. Приняв по возможности внушительный вид, он продолжал более серьезным тоном:

— Но даже если меня и разбудил бы поднятый кем-то шум, я не стал бы жаловаться. В мире ведь столько горя, нищеты и трагедий, что, по-моему, нехорошо было бы мешать развлекаться людям, которые способны еще веселиться.

— En effet[2], — сказал полицейский. — Но факт остается фактом: граждане возмущены, и наш шеф убежден, что это дело необходимо расследовать.

Его товарищ, дотоле хранивший молчание подобно сфинксу, наконец заговорил.

— По вашему паспорту я понял, что вы писатель, monsieur, — сказал он.

Эшенден пришел в хорошее расположение духа — то была своего рода реакция на пережитые волнения. Он ответил добродушно:

— Да, верно. Эта профессия обрекает человека на множество неприятностей, но порою замечаешь, что и в ней есть светлые стороны.

— La gloire[3], — вежливо заметил Фафнер.

— Вернее будет сказать, печальная известность, — рискнул сострить Эшенден.

— А что вы делаете в Женеве?

Вопрос был задан столь дружеским тоном, что писатель понял: надо держать ухо востро. Умные люди знают: дружелюбный полицейский гораздо опаснее, чем подозрительный.

— Пишу пьесу, — ответил Эшенден.

Он указал рукой на стопку бумаги на столе. Четыре глаза устремились в этом направлении. Писатель уже успел убедиться, что эта парочка просматривала его рукописи и пыталась в них разобраться.

— Почему же вы пишете ее здесь, а не в родной стране?

Эшенден улыбнулся еще более приветливо: это был вопрос, к которому он давно приготовился и отвечал почти с удовольствием. Ему даже любопытно было, как эти люди воспримут его ответ.

— Mais, monsieurs[4], сейчас ведь война. Моя страна — в самой гуще событий. Как можно спокойно писать там пьесу?

— А это комедия или трагедия?

— О, комедия, и очень даже веселая, — отозвался Эшенден. — Художнику нужны мир и покой. Как иначе обрести ту отрешенность духа, без которой невозможна творческая работа? У Швейцарии в этом смысле большое преимущество — она осталась нейтральной, и в Женеве мне, кажется, удастся создать себе ту самую обстановку, которая мне нужна.

Фафнер легонько кивнул Фазольту. Писатель так и не понял, что это означало, — то ли он дал понять напарнику, что считает Эшендена идиотом, то ли выразил сочувствие его желанию обрести покой в этом беспокойном мире. Во всяком случае, полицейские явно пришли к выводу, что из Эшендена больше ничего выудить не удастся, и реплики их стали совсем отрывистыми. Через пару минут оба гиганта встали, собравшись уходить.

Когда писатель, тепло пожав им руки на прощание, закрыл за ними дверь, у него вырвался долгий вздох облегчения. Он открыл кран и налил полную ванну воды, такой горячей, какую только мог выдержать. Раздеваясь, он с удовольствием вспоминал о том, как ему удалось выйти из затруднительного положения.

Днем раньше произошел инцидент, заставивший его насторожиться. Среди его агентов был один швейцарец, которого в британской разведке знали под именем Бернард. Он недавно вернулся из Германии, и Эшенден, желая с ним побеседовать, назначил ему на определенный час встречу в кафе. Поскольку раньше он этого человека не видел, то во избежание ошибки известил его через связного, какой назовет пароль и какой необходим отзыв. Для встречи он избрал полуденный час, поскольку ленч в Швейцарии, в отличие от Англии, не является устоявшейся традицией и в кафе в это время, скорее всего, не должно было быть много посетителей.

Когда Эшенден вошел, там оказался лишь один посетитель подходящего возраста. Подойдя к нему, писатель как бы невзначай задал ему условный вопрос и получил на него правильный ответ. Тогда он сел за столик рядом с этим человеком и заказал себе бутылку дюбоннэ. Тайный агент оказался приземистым коренастым парнем в довольно убогой одежде; у него была круглая голова, коротко остриженные волосы, живые голубые глаза и нездорового оттенка желтоватая кожа. Он не очень-то располагал к доверию, и если б Эшенден не знал по опыту, как трудно найти желающих отправиться в Германию, то удивился бы, что его предшественник решился иметь дело с подобным субъектом. Это был швейцарец немецкого происхождения; по-французски он говорил с заметным акцентом. Он сразу же затребовал причитавшиеся ему деньги, и Эшенден вручил их ему в заранее приготовленном конверте. Сумма была в швейцарских франках. Бернард дал общий отчет о пребывании в Германии и ответил на все вопросы Эшендена. По профессии он был официант и работу нашел в ресторане возле одного из мостов через Рейн, что дало ему возможность собрать нужную информацию. Причины отъезда на несколько дней в Швейцарию были достаточно вескими, так что при переходе границы в обратном направлении у Бернарда не должно было возникнуть никаких трудностей. Писатель одобрил его действия, снабдил необходимыми инструкциями и собрался было с ним распрощаться.

— Все это очень хорошо, — заявил вдруг агент, — но перед возвращением в Германию мне нужны две тысячи франков.

— Неужели?

— Да, и причем немедленно, до того, как вы уйдете из кафе. Я задолжал именно эту сумму, так что мне необходимо ее добыть.

— Боюсь, что я ничем не смогу вам помочь.

Злость, отразившаяся на лице Бернарда, сделала его еще более отталкивающим.

— Вам придется это сделать!

— Почему вы так думаете?

Шпион наклонился вперед и, не повышая голоса, так что его мог слышать один лишь Эшенден, разразился гневной тирадой:

— Вы что, думаете, я и дальше буду рисковать жизнью за жалкие гроши, вроде тех, что вы мне сейчас вручили? Дней десять назад в Майнце поймали и казнили за шпионаж одного типа. Небось, это был кто-то из ваших агентов?

— У нас в Майнце сейчас никого нет, — беззаботно ответил писатель. В буквальном смысле так оно и было. Эшенден недоумевал, почему это оттуда перестали поступать донесения; сообщенная же Бернардом новость все объясняла. — Вы же отлично знали, сколько будете получать, когда брались за эту работу, — продолжал писатель. — Если вас это не устраивало, не надо было соглашаться. Я не уполномочен давать вам ни пенни сверх того, что вы уже получили.

— Видите, что у меня здесь? — спросил Бернард.

Он извлек из кармана маленький револьвер и показал его Эшендену.

— Ну, и что же вы собираетесь с ним делать? — отреагировал тот. — Заложить в ломбард?

Сердито передернув плечами, агент снова спрятал револьвер. Эшенден подумал, что согласно правилам театрального искусства ни один даже самый пустячный эпизод не должен оставаться без последствий. Так что выходка Бернарда явно была не случайной.

— Вы отказываетесь дать мне деньги?

— Конечно, отказываюсь.

Шпион, в начале разговора державшийся подобострастно, теперь стал агрессивен, однако головы не терял и потому не повышал голоса. Эшенден понимал, что этот Бернард, каким бы негодяем он ни был, агент стоящий. Поэтому решил посоветовать Р. повысить ему жалованье. Сцена его забавляла. Немного поодаль два тучных чернобородых жителя Женевы сражались в домино; в другом углу зала молодой человек в очках с необыкновенной скоростью лист за листом исписывал почтовую бумагу, намереваясь послать кому-то длиннющее письмо. Швейцарская семья — папа, мама и четверо детей (кто знает, вдруг их фамилия была Робинзон[5]?) — сидела за столом, смакуя поданный им в маленьких чашечках кофе. За прилавком caissier[6], импозантный брюнет с широкой грудью, обрамленной фалдами черного сюртука, читал местную газету. Вся эта обстановка придавала мелодраматической сцене, в которой участвовал Эшенден, какой-то гротескный характер. Ему самому, однако, свою роль приходилось играть всерьез.

Бернард улыбнулся. Улыбка вышла отталкивающей.

— Вы понимаете, что стоит мне лишь пойти в полицию и все рассказать, как вас тут же арестуют? Знаете, какие в Швейцарии тюрьмы?

— Нет, не знаю, хотя меня это порою интересовало. А вы знаете?

— Да. Вам они не понравятся.

Возможность того, что его арестуют раньше, чем он успеет дописать пьесу, часто тревожила Эшендена. Оставлять ее неоконченной на неопределенный срок? Нет, это никуда не годится. Он не знал, будут ли с ним обращаться, как с политическим заключенным или как с обычным преступником. У него даже мелькнула мысль спросить Бернарда, разрешают ли в тюрьме пользоваться письменными принадлежностями (этот человек, похоже, хорошо ориентировался в жизни преступного мира). Остановило его лишь то, что Бернард мог бы счесть подобный вопрос издевательским. Эшендену в общем удалось сохранить спокойствие, поэтому он сумел ответить на угрожающее заявление Бернарда без излишней горячности.

— Вам, конечно, под силу упрятать меня в тюрьму на пару лет.

— Уж по крайней мере.

— Нет, насколько я знаю, это предельный срок. Думаю, не так уж это мало. Не скрою, меня это совершенно не устраивает. Но еще в большей мере это не устраивает вас.

— А вы-то чем можете мне повредить?

— Ну, мы найдем способ до вас добраться. В конце концов, не будет же война длиться вечность. Вы официант, работаете то в одной, то в другой стране, так что вам нужна свобода передвижения. Могу вас заверить: если у меня будут неприятности, вас никогда больше не пустят ни в одно из союзных государств. Боюсь, что в этом случае у вас будут связаны руки.

Бернард ничего не ответил, лишь опустил глаза и стал с мрачным видом разглядывать мраморную столешницу. Эшенден решил: момент самый подходящий, чтобы расплатиться и уйти.

— Подумайте над этим, Бернард, — сказал он. — Если захотите снова приступить к работе, инструкции вы знаете, жалованье же будете получать по обычным каналам.

Шпион пожал плечами, и Эшенден, так и не уяснив себе, какой результат дала их беседа, почувствовал, что может по крайней мере удалиться с достоинством. Так он и сделал.