Влас

Лже-дни

Между старшим братом, Юрием, и младшим, Вадимом, были дружеские отношения. Юрий не боялся обнаруживать своей нежности к нему. Они часто вдвоем беседовали, гуляли и даже читали вместе; это у нас было совершенно неслыханно. Я и радовался, что Вадим не должен терпеть того, что я перетерпел от Юрия, и до обиды завидовал ему, им обоим. Теперь я уж не мог подойти к Вадиму, потому что подумают, будто я к ним втираюсь или хочу отбить его от Юрия. Я стал относиться к Вадиму почти так же, как Юрий прежде ко мне.

Вероятно, старший брат водил его по тем самым местам, из которых он делал столь глубокую тайну: драгунские казармы, мельница, униатский крест... О чем они говорили? Я смутно предполагал, что они не верят в мой талант и осуждают меня, решив, что ничего не выйдет... Однажды я полунамеренно подслушал их разговор. Это было вечером, летом; подмигивали бесшумные зарницы, каштановое дерево на дворе казалось огромным, немым, с черными лохмотьями на ветвях вместо листьев. Я забрался в дровяной сарай, где всегда пахло чистым запахом свежераспиленного дерева. Я думал свои обычные мысли: множество людей, тесно собравшись, восторженно говорят обо мне, а один незнакомый (студент?) подходит и угрюмо против воли произносит:

-- Позвольте пожать вашу руку.

Я протягиваю ему руку, и он так угрюмо и неуклюже жмет ее, что я здесь, в сарае, чувствую боль в пальцах...

... Вдруг приходят Юрий и Вадим, садятся на порог. Темно; я их едва различаю; у меня легкий шум в голове, из опасения, что они меня откроют. Вероятно, они смотрят на звезды.

Вадим. -- Не все дни похожи друг на друга.

Юрий. -- А что?

Вадим. -- Бывают лже-дни.

Юрий. -- Что?

Вадим. -- Не знаю. Лже-дни (у него ссыхается голос; он кашляет.

Юрий -- тоже; я, уткнувшись в рукав, неслышно -- тоже).

Юрий. -- Собственно, понятие времени изобретено человеком.

Вадим. -- Зимою со мной случился такой лже-день.

Юрий (извиняя, объясняя). -- Вероятно, так что-нибудь...

Вадим. -- Нет, наверное.

Юрий. -- Может быть, простуда?

Вадим. -- Нет. Это было 29-го января.

Юрий (опровергая, словно ловя на неточности; словно Вадим утверждал, что Гоголь, а не Пушкин). -- 29-го января умер Пушкин.

Вадим. -- Может быть. Я запомнил этот день.

Юрий. -- Убит на дуэли.

Вадим. -- С утра ничего нельзя было заметить. Все шло, как всегда. Но после обеда...

Юрий. -- Жара не было?

Вадим. -- Какой жар?

Юрий. -- При простуде бывает жар.

Вадим. -- Но я вовсе не был простужен.

Юрий. -- Не-ет, при простуде всегда жар.

Вадим (смеется). -- Но я был здоров.

Юрий (смеется). -- Конечно, тогда другое дело... Почему же был лже-день?

Вадим. -- Потому что... После обеда я пошел гулять.

Юрий. -- Куда?

Вадим. -- По городу.

Юрий. -- Нет, лучше всего идти к униатскому кресту.

Вадим. -- Я шел по другой стороне Дворянской улицы, мимо церкви.

Юрий. -- Прямая дорога к униатскому кресту. Совсем недалеко, совсем недалеко, (смеется). Хотя опасно (качает головой, будто с кем-то спорит). Не-ет, туда опасно.

Вадим. -- Вдруг сразу большими кусками повалил снег.

Юрий. -- Ну, снег.

Вадим. -- Совершенно неожиданно... Сделалось как будто и светлее, и темнее.

Юрий. -- В котором часу?

Вадим. -- После обеда, в четыре.

Юрий (быстро сообразив, авторитетно). -- Темнее.

Вадим. -- Церковь была странная, и улица, и люди -- все. Тогда я подумал, что все это -- не настоящий день.

Юрий. -- Почему?

Вадим. -- Не знаю. Церковь была другая -- похожая, но все-таки другая. Вообще, я думал, что все это не может быть.

Юрий. -- Снег?

Вадим. --Вся жизнь. Весь город. Этого не может быть. Подумай: если, действительно, огромная, огромная жизнь, вселенная, то как же вот эта маленькая церковь и часовой магазин и улица называется "Дворянской"? Она не должна была иметь никакого названия, тогда, пожалуй, можно поверить.

Юрий (помолчав). -- Это и был лже-день?

Вадим. -- Ложный. Люди одетые, а вдруг под одеждой ничего нет? Неизвестно, есть ли там тело?

Юрий. -- Это уже кто-то сказал.

Вадим. -- Кто?

Юрий. -- Шопенгауэр... Мудрецы также.

Вадим. -- Не знаю. Я сам. Падал снег. Я был тогда уверен, что все неправда, все вот-вот может рассыпаться. Тогда я умру.

Юрий (с сомнением). -- Ну...

Вадим. -- Но самое главное: я встретил отца.

Много лет прошло, но я вижу: в темном небе вырезаны черные силуэты сидящих. Лохмотья на немых ветвях каштана качаются в стороны. Когда они так шевелятся, -- в моей груди ответно ноет счастье. Они давно уже облетели, эти листья с ветвей каштана, но теперь, когда вспоминаю, как они вечером, при подмигивающих зарницах, качались в разные стороны, -- в моей груди ответно ноет счастье.

Юрий. -- To есть? (У него очень небрежный тон. Как будто ему сообщают о вчерашнем незначительном пожаре; вероятно, он поднимает брови и морщит лоб).

Вадим. -- Мне показалось, что это отец. Небольшого роста с короткой шеей, широкие плечи. Он мне не понравился.

Юрий. -- Он тебе не понравился?

(Вадим откашливается, Юрий тоже; я сдерживаюсь; у меня сухо во рту).

Вадим. -- Бог его знает. Может быть, он не умер, а все время где-нибудь скрывался. И вдруг придет.

Юрий (с сомнением). -- Зачем, собственно?

Вадим. -- Так. Разве не может быть? Он шел впереди, а я сзади и думал: что, если это действительно он? Мне не было страшно.

Юрий. -- Спириты иногда...

Вадим. -- Если это был лже-день, то все могло случиться.

Юрий. -- Пожалуй.

Вадим. -- Я повернулся и быстро пошел домой. Мне было весело. Снег падал большими кусками. Они ничего не весили.

Юрий. -- Ну, вряд ли.

Вадим. -- Мне казалось, что если приду домой, то увижу в передней пару галош с буквами "Б. Б.".

Юрий. -- Почему "Б. Б."?

Вадим. -- Как зовут отца: Борис Бликин. Иногда я вижу на расстоянии. Они мне ясно представлялись: полуглубокие, с красной подкладкой, еще мокрые.

Юрий. -- Влас тоже видит на расстоянии.

Вадим. -- Я был уверен, что они стоят в углу у стены. Я пришел домой, но ничего не сказал. Мама шила что-то. Я сел возле, сделал вид, что читаю, но смотрел на нее. У нее были опушены веки. Мне казалось, она притворяется, что шьет, а на самом деле у нее закрыты глаза.

Юрий. -- Зачем?

Вадим. -- Несколько раз я нагибался, чтобы заглянуть снизу, но не мог разобрать.

Юрий. -- Зачем ей было притворяться?

Вадим. -- Быть может, он приходил на одну минуту до меня и ушел. (Пауза). Мне Влас сказал, что я умру.

Юрий. -- Влас талантлив.

Вадим. -- Я знаю, что скоро умру, но не могу сказать как.

Юрий. -- Влас сделается известным художником. Это будет гордость нашей семьи.

Вадим. -- Я уже не доживу до этого.

Когда они ушли, я долго плакал.

Счастье переполняло меня. Я чувствовал сладкую боль в сердце, приторную и великую. Впоследствии, с промежутками в годы, я чувствовал тоже: тупая, зазубренная пила пилила мое сердце.

Это случалось, когда я хоронил друга, терял женщину, у меня родился ребенок. Великая радость и великое страдание одно и то же. Мы различаем их только по тем практическим результатам, какие они приносят. Но я долго этого не понимал. На кладбище, под осенним небом, ожидая, когда из церкви вынесут тело моего друга, я ощущал чистый запах свежераспиленного дерева и видел, как тихо качаются в стороны ослабевшие на черешках осенние листья. Все во мне было светло. Я обвинял себя в бессердечии. Никогда так свободно и отрадно не дышится, как на кладбище, только боишься в этом признаться.

Не знаю точно, что Вадим подразумевал под своими "лже-днями" Но все же я его понимал. Иногда вспоминались его слова. Внезапно при самой реальной обстановке; висят гардины, пролетает муха, на кухне стучат тарелками -- словно раскрывается первое небо и за ним видишь второе, зеленовато-оранжевое, волнующее, как при закате весной... Одно время я было думал, что это и есть вдохновение, о котором так много читал, и быстро брался за кисти. Но тогда я не владел техникой, забывал приемы и не мог выразить того, что переполняло меня тревогой художника.

Когда у Вадима открылась его болезнь, и он очутился в психиатрической больнице, я подумал: не были его лже-дни проблесками будущего безумия? Болезнь уже гнездилась в нем и в той своей ранней стадии походила на мудрость. Мне приятно так думать, потому что этим снимаю с себя вину в том, что он болел из-за меня.

...У каждого человека есть минуты и переживания, какие он считает важнейшими в своей жизни. Он знает, что именно тогда ему словно было что-то сказано или твердо обещано. Ему хочется это закрепить, как бы связать "их" записью, но он бессилен. Сколько бы он ни рассказывал, ни кричал другим, никто не поверит ему, что это так важно. Много-много, если, сообщив об этом лет через десять жене или другу, услышит В ответ:

-- Да-а, бывает.

Тот вечер в сарае, где пахло опилками дерева и я видел черные силуэты Юрия и Вадима, вырезанные в небе, был для меня одним из самых важных моментов моего существования. Сколько бы я ни кричал об этом, все равно мне не поверят.