Вместо кожи — червивая шкура

Слон лоснился от капель тумана. При каждом шаге под его кожей вспухало и катилось от головы к хвосту мышечное кольцо, укачивало, нагоняло сон.

Жан выплыл из дрёмы, потянулся и выпрямился. Тело ныло от неудобной позы. Слон, почуяв движение, засопел, закинул назад хобот.

— Силоса хочет, — оскалился Аркашка. — Скотина балованная!

Жан зачерпнул из жбана пахучий ком, вложил в слюнявый зев. Слон довольно хлюпнул, втягивая лакомство, хоботом нашарил Жаново лицо, коснулся мокрыми бородавками.

— Ладно, ну тебя… — пробормотал Жан, отстраняясь.

— Пожрал, целоваться полез! — засмеялся Аркашка, затряс бородой. — Смотри, Жано, привыкнешь. Про девок забудешь… Целуешься с девками-то?

— Ещё бы! — громко ответил Жан.

— Эт-ты молодец, — сказал Аркашка. — Девок не пропускай. Вот, к примеру, Лизавета…

Лизавета сидела впереди, отдельно от остальных, крепко ухватившись руками за вибриссы. Услышав эти слова, она напряглась и ещё больше пригнулась; накидка встопорщилась на плечах. Чисто цапля под дождём. Всё равно красивая…

Жан нарочно напросился сегодня с ними, к Лизавете ближе.

— Язык у тебя дурной, Аркаша… — не оборачиваясь, сказала Лизавета.

— Откуда знаешь? — удивился Аркашка. — Не пробовала ещё. Отличный язык. Вернёмся…

Жану стало неприятно. Разве можно такое говорить? При девушке-то? Захотелось то ли уйти (но куда уйдёшь со слона?), то ли надавать Аркашке тумаков. И стыдно тоже стало, потому что понял — не побить ему Аркашку, сил не хватит, а вот наоборот — запросто.

— Ты, это… — заставил себя произнести Жан, — смотри, а то…

— О как! — подмигнул ему Аркашка. — Боюсь!

— Не отвлекай погонщицу, балабол, — подал сзади голос Мустафа. — Свернём не туда — тебя ссажу, ножками домой отправишься!

— Холодно, командир, — покладисто сменил тему Аркашка, — мокро. Не рано для грибов?

— Не рано, — сказал Мустафа. — Промедлим — труху принесём. Самое время. На ксени бы не нарваться, они спелое чуют…

— А вдруг встретим? — спросил Жан. — Что тогда?

— Драться будем, — пожал плечами Мустафа. — Что ещё?

— Почему?

— Потому, — сказал Аркашка. — Ксени — не люди, нелюди. Встретил — убей!

Он заговорил наизусть:

— Ксени на людей похожи только. Вместо лица у них — звериное рыло, а вместо кожи — червивая шкура. Из пасти воняет, как у скунса-падалыцика. Ксени ловят человека толпой, раздирают на куски живого, пожирают мозг и сердце. Они приходят ночами и воруют наших детей!

— Тихо!.. — Лизавета натянула вибриссы.

Слон булькнул, задрал голову и остановился.

Лизавета крутила головой из стороны в сторону, прислушивалась. Аркашка закрыл глаза, приложил ладони к ушам и стал похож на сову. На его лице появилось неожиданно жёсткое, даже жестокое выражение. Он кривил губы, как будто это помогало слушать. Ксени?..

Рядом потрескивало, будто кто-то не очень тяжёлый крался мимо. Полотнища тумана шевелились, открывая то замшелые валуны, то ветви деревьев, то кусок неба.

Треск стал ещё громче. Слева из сумрака выдвинулась огромная рыже-лакированная морда. Впереди и по бокам морды блестели маленькие, не больше кулака, приплюснутые глазки, глянцевые, чёрные. Под глазками, у челюстей, из хитина росли коленчатые, мохнатые антенны. Существо на мгновение замерло, ощупало антеннами слоновий бок, Лизавету и двинулось дальше. Ножки поднимались и опускались, выписывали в воздухе петли, куски брони гигантской многоножки стучали друг о друга краями.

Шшш… Чок-чок-чок…

Сильно запахло мятой. Аркашка шумно выдохнул:

— Кивсяк!

— Точно… — улыбнулась Лизавета.

Ярко-красной полосой вился перед глазами ряд дыхалец-стигм, вокруг них пузырился липкий секрет. Жан не удержался, нагнулся, протянул руку и зачерпнул горстью жижи. Холодящий дух усилился невероятно, стал плотным, почти осязаемым.

— Ну, ты мальчишка… — сказал Мустафа.

— Люблю очень, — Жан достал фляжку с широким горлом, осторожно заполнил маслом с ладони, закупорил и облизал пальцы, — с детства, батька приносил. Теперь я ему.

— Люби, — ответил Мустафа. — Свалишься — ждать не стану.

— А вдруг ксени?

Мустафа пожал плечами:

— Судьба, значит.

Жан удивился.

— Да ты что? Разве своих бросают?!

— Не отставай.

— Не пугай новенького, старшой, — усмехнулся Аркашка и добавил: — Ксени сюда не ходят, это наша земля.

— А дети? Ведь у нас же воруют, прямо в посёлке?

— Ну, не должны ходить, — пожал плечами Аркашка, — чего им тут делать. Хотя… Чудовища, разве их разберёшь.

— Руки помой, — сказала Жану Лизавета, — грибы пропустим.

— Прямо уж!..

Жан не поверил, но достал из торбы клок пакли, собрал росы и вытер ладони, бормоча: — Не знаю я, как грибы пахнут! Вот придумала…

— Двинулись, — приказал Мустафа.

Скоро внизу захлюпала низина. Слон раздвинул рылом стену камыша и скользнул в озеро. По бокам его забурлило — ноги зверя вывернулись, расплющились и стали похожи на ласты.

Над водой чуть развиднелось. Жан крутил головой: вот скользят назад листья кувшинки, извивается среди ряски, удирая, питон. Оранжевые лягушки, растопырив лапки, меланхолично качаются на волне, пучат огромные глаза.

Водяной бугор перед мордой слона расцвёл серебром: бросилась в стороны стайка мальков. Раздался громкий шлепок — ударила хвостом большая рыба. Мелькнули посреди буруна острый плавник и полосатая спина; не выдержал соблазна большеротый окунь. Красавец! Хищник выскочил в воздух и на мгновение замер, завис во всём великолепии мощного, золотисто-зелёного, длиной чуть не в рост человека тела.

Снизу и слева стрельнули хоботы. Окунь извернулся, выгнулся дугой, уходя от удара в брюхо, но тут же справа метнулись ещё два хобота, мгновенно настигли и разорвали рыбу на куски. Слон приподнял рыло, раскрыл пасть и сглотнул добычу.

— Умничка, а? — гордо, будто это он сам поймал и съел рыбину, сказал Аркашка, и похлопал слона по спине.

Туман снова сгустился, на фоне сереющего неба встала зубчатая стена кустов. Не замедляя хода, зверь вломился в эту стену и выскочил на топкий берег. Воздух наполнил влажный, сытный грибной аромат.

Прибыли.

Неподалёку, шагах в двухстах, кошачьим ухом поднималась в небо скала-гриб. Треугольная, с завёрнутыми внутрь краями. Кромка гриба поросла чем-то, похожим в сумерках на шерсть. Грибы теснились на приозёрной равнине, нависали как стены, закрывали небо. Солнце встало, и грибы на фоне рассвета стали совсем чёрными, а их контуры окрасились в золото.

Первые два Мустафа забраковал — перестояли.

— Горько пахнет, неужели не слышишь? — ответил он Жану. — Собрать сможем — домой не довезём.

Жан не ощутил разницы, но как Мустафе не верить? Ни Жана, ни Лизаветы на свете не было, а Мустафа с Аркашкой уже по грибы ходили.

Наконец остановились.

Вблизи гриб не походил ни на ухо, ни на стену. Если внизу, у самых мхов, он ещё напоминал гладкий, отполированный дождями и ветром каменный монолит, то выше — огромные пчелиные соты или рыбачью сеть, вдавленную в высоченный кусок сливочного масла. Сеть, сплетённую из очень толстой, примерно в рост человека, бечевы. Шестигранные, неправильной формы ячейки покрывали всю изнанку гриба.

— Этот — хорош, — сказал Мустафа. — Смотрите — растёт ещё!

Жан нагнулся. Самая ближняя к земле сота дрогнула и поползла вверх. Её нижняя граница набухла, затем её разрезала янтарная трещина. Края её стали расходиться, загибаясь с обоих концов раз, потом другой. Ещё немного — и вот новая ячейка!

— Ладно, насмотритесь ещё, — сказал Мустафа. — Лизавета — жди тут, мы пошли. Жан, не забудь мешки.

Он прорезал мясистый желеобразный лепесток, закрывший соту, и прямо со спины слона шагнул в открывшуюся трубу.

Там оказалось не так уж и темно. Свет пробивался сквозь внешнюю поверхность, сочился с потолка и стен. От запаха закружилась голова, а рот наполнился слюной.

— Не стоим, дальше идём! — скомандовал Мустафа. Мякоть гриба гасила звуки, поэтому голос Мустафы показался Жану каким-то неживым.

— Маску надень, олух! — ругнулся Аркашка.

Жан опустил на лицо щиток из рыбьего пузыря. Вовремя. По бугристому, испещрённому порами, похожему на кишку потолку пробежал спазм; на маску брызнуло соком. Жан достал ветошь, вытер, чтобы не проело. За остальное облачение он не боялся. Его мастерили из кожи червя-грибоеда, крепкой и надёжной, но непрозрачной.

Мустафа шёл впереди. Со спины он, одетый в жёсткие куртку и шаровары, выглядел, как вставший на дыбы червь. Сзади тускло отсвечивал маской Аркашка, тоже одноглазый червяк с длинными лапами. Напугаться можно, если встретить в темноте. Страхолюдины, точно! И сам он не лучше.

Под ногами шуршало и чмокало. Пол пружинил, но иногда становился рыхлым, ноги проваливались, и тогда двигались медленно, с трудом.

Миновало с четверть часа, не меньше. Труба окончилась очень широкой, но низкой и неглубокой камерой, заросшей, как паутиной, множеством волокон и тяжей. Слева и справа бесконечными рядами темнели устья таких же труб, а на стене впереди теснились гроздья спор. Цель их похода, единственное, что в этой махине можно есть, не рискуя отравиться.

— Ксени, — спросил Жан, срубая шершавые, с человеческую голову, дыньки, — тоже собирают грибы?

— Да, — ответил Аркашка. — Не бойся. Ксени бояться — за грибами не ходить!

— Я не боюсь, — сказал Жан, — но вдруг? Я вот подумал: если встретим, что делать будем?

— Как обычно, — отрезал Мустафа. — Придут — драться будем, а думать так… Дурь, не забивай себе голову, не трать сил.

Жан хотел возразить, что мысли сил не убавляют, но тут пришла пора тащить мешки назад, и стало не до раздумий.

На воздухе Жан даже немного обиделся на Лизавету. Пока они волокли тяжеленные мешки, Лизавета мирно спала, привалившись к спине зверя. Вытянувшись вдоль основания гриба и погрузив в мякоть сразу дюжину хоботов, слон кормился, и грибной бок там немного пожух. «У-у-у… прожора», — позавидовал Жан ездовой пиявке. Пока Мустафа с Аркашкой перегружали споры, он просто дышал, и ему почти не было стыдно. Нет ничего лучше, ничего вкуснее свежего воздуха, но короб на спине слона заполнился едва на четверть, и надо было снова нырять в лаз. Мустафа молча кивнул, и всё повторилось. Назад он плёлся последним, волоча уже даже не мешок, а себя самого.

В третий заход Жан не смог тронуть ношу с места. Голова закружилась, он поскользнулся и упал лицом в волокнистый комок. В животе похолодело, а руки и ноги онемели, как будто их и не было. Мир тоже пропал, осталась только мешанина тяжей перед глазами. Каждый тяж был сплетён из нескольких ворсистых шнуров, те, в свою очередь, из тонких нитей, а они — из еле заметной паутины. Среди этой путаницы сновали мельчайшие твари, обременённые мельчайшими заботами. И знать не знали о двуногих громадинах, посетивших их мир.

Потом это насекомое мельтешение рывком ушло куда-то вниз и пропало, и перед глазами появилось серое, спрятанное под маской лицо Мустафы.

— С непривычки, — определил тот, — грибом надышался. Сиди пока, без тебя разок сходим.

Досадно! Он оказался слабым, и это видела Лизавета! Что она подумает? И что делать?

Слабость немного отступила. Жан встал и занялся делом. Когда вернулись Мустафа и Аркашка, их ждала порядочная куча спор.

— Вот, — подошедший Жан ссыпал в неё ещё несколько плодов, — не мог сидеть просто так.

— Ну, болезный! — засмеялся Аркашка. Он хлопнул Жана по плечу и начал не торопясь набивать мешок.

— Молодец, — сказал Мустафа. — Больше не надо, тут на две ходки хватит. Жди.

Было тихо, как зимней ночью в глубоком подвале, запертом на железный замок. Потом в дальнем конце камеры возник хруст: грумс-грумс — словно железная крыса грызла дужку замка стальными зубами. Червь-грибоед! Вот это добыча! С мачете наготове Жан встал рядом с источником звука. Плоть гриба задрожала и вспучилась, и из стены вырвалось стремительное тело. Жан не успел ударить и даже поднять оружие: червь проскочил узкую камеру и ввинтился в противоположную стену. В круглой дыре мелькнул заострённый хвост. Жан бросился вслед — настигнуть, а если выйдёт, то опередить! Если удачно попасть…

Впереди закричали!

Там был человек, и ему грозила опасность.

Червь-грибоед притормозил. Значит, не почудилось, и впереди в самом деле кто-то был. Длинным прыжком Жан настиг грибоеда и стал торопливо колоть его между сочленений.

Главное — не пропустить, когда рассерженный червь развернётся.

Червь ворочался в тесной норе, извергал потоки лимфы и струи помёта, а Жан бил и резал, бил и резал! Пора. Он успел отпрыгнуть: червь ударил сверху! Мелькнули страшные челюсти, безглазая морда пролетела совсем близко. Раз, два… Между вторым и третьим кольцами проходила главная жила, и именно туда Жан вонзил мачете. До конца, до упора!

Не дожидаясь, пока тварь издохнет, он протиснулся между рыхлой стенкой и дрожащим в агонии телом. На дне небольшой полости, рядом с тёмным проходом, сидело мохнатое существо и таращило на Жана мёртвые глазищи. Вонь мокрой шерсти разбавила грибной дух.

Ксени!

Жаль, грибоед убил чудовище вместо него. Зато он убил самого червя и возвратится домой сразу с двумя трофеями. Наверное, головы хватит? Не тащить же назад отвратительную шкуру…

Жан схватил ксени за морду и потянул, чтобы удобнее было отсечь башку, но она сама так легко отделилась от тела, что он чуть не упал. И вовсе это была не голова, а глухая шапка мехом наружу с окошками для глаз, закрытыми прозрачными колпачками. Почти как его маска, только из шкуры какого-то зверя.

— Ксени! — раздался испуганный голос.

Жан чуть не упал снова, теперь от удивления. Перед ним, кутаясь в меховой балахон и поджав к груди колени, сидела девушка. Смуглая, капельку горбоносая, с огромными испуганными глазами. Мокрые чёрные пряди прилипли к её лбу и щекам.

— Где? — не понял Жан и зачем-то протянул ей шапку.

— Аааа!.. — завопила девушка.

Суча ногами, она отдёрнулась подальше от его руки, словно от дикого зверя. Наполовину вывернулась из одежки, но запуталась, побледнела и лишилась чувств.

Что с ней? Худенькая, будто не кормили. Шея тонкая, ключицы выпирают — пальцами переломить можно. А грудь красивая… И откуда такая взялась? Пришлая? Глупость, здесь таких не бывает… Но почему она испугалась? Грибоед мёртв, чего ещё бояться?

А… от стыда стало жарко. Грязный, вонючий, измазанный в дерьме, одетый в кожу червя! И сам-то перепутал, принял человека за ксени, а маску не вытер, не снял. Темно, в двух шагах ничего не разобрать, грибоед извивается и бьётся; и тут является он — с мачете в лапах! Конечно, девочка не выдержала. Вон она какая нежная, гладкая, такая, такая…

Жан поспешно прикрыл незнакомку, стащил заляпанную маску и приготовился ждать. Только бы не долго, пока не вернулись Мустафа с Аркашкой. Почему-то не хотелось, чтобы застали её тут. Особенно Аркашка. Он точно скажет, что это ксени, а какая она ксени? Обычная девушка, только из чужого племени. Наверное, они переселились сюда недавно и ещё не успели ни с кем столкнуться. Значит, он встретил их первый, вот здорово! Интересно, как они себя называют? Тоже просто люди? Тогда надо придумать особенное название, чтобы не путаться. Люди гор? Люди воды? Какая ерунда лезет в голову… Откуда он может знать? Вот очнётся и сама расскажет. Если, конечно, до этого Мустафа и Аркашка не придут. Тогда придётся уходить, оставлять её здесь… Опасно, она без сознания и не сможет защищаться, а вдруг ещё один грибоед? Что же делать?

Девушка открыла глаза.

— А где?.. — спросила она.

— Не бойся, — Жан показал свой шлем. — Тебя как зовут?

— Ой… Как ты меня напугал! Сначала ужасная гусеница, она чуть не съела меня, потом эта морда, — девушка показала на шлем, — я думала, мне конец! Меня Маринкой зовут, а тебя? — спросила она без перехода.

— Жан.

— Жа-ан… Ты ксени?

— Разве я похож на ксени?

Маринка задумалась, подняв брови и смешно сморщив нос.

— Не знаю. Наверное, да. Одноглазый, и как гусеница…

— Ты сама… — начал Жан, но замолчал.

Кричали. Аркашка и Мустафа вернулись с пустыми мешками — и теперь искали его. Очень скоро они найдут проделанный грибоедом тоннель, и тогда…

— Тебе надо идти, быстро! — он сунул Маринке шапку. — Где мы можем увидеться?

Девушка замялась, потом сказала решительно:

— Водопад у обрыва знаешь?

Жан кивнул. Быстрее, ну быстрее же!..

— Когда кончится грибной сезон — приходи! — Маринка нацепила шапку и исчезла в проходе.

Откуда она знает про водопад? Там, среди скал, бьёт горячий ключ, и вода образует небольшой бассейн. Он не замерзает зимой, и его трудно найти, если не прожил в этих местах всю жизнь. Ещё там строго-настрого запрещёно появляться — дальше начинаются земли ксени. Но кто из молодых уважает запреты?

— Жан! — Мустафа был уже близко.

— Ого-го! — закричал Жан. — Глядите, кого я добыл!

Когда Лизавета увидела, что из добытого Жан оставил себе, её бросило в жар. Решился!

Панцирь грибоеда не может принадлежать одному человеку, только общине. Делают из него охотничьи доспехи, сапоги, разную хозяйственную утварь. А из круглого щитка над челюстями червя получается красивое и долговечное зеркало.

Лучший подарок невесте.

Весь обратный путь Лизавета чувствовала спиной Жанов взгляд, однажды не выдержала, обернулась — но он смотрел в другую сторону — успел, хитрец, отвести глаза. Да разве такое скроешь? Дрожали руки, и поэтому слон нервничал, рыскал.

Ещё несколько раз ходили они за озеро, но удача отвернулась от них, словно кто сглазил. От дождей или иной причины споровые камеры покрыла липкая плесень, плоды съёжились и расползались в пальцах. Мустафа злился, Аркашка молчал, оставив обычные шутки. Чтобы не оставлять общинные подвалы пустыми, пришлось ловить и квасить болотную капусту.

Лизавета ничего на замечала. Душа томилась, рвалась к нему, но Жан крепился, молчал. Выдерживал обычай — до дня свадебных даров не подавать вида. Глупый. Разве это так важно? И людей бояться не надо, не узнает никто, а потом неважно уже. Но…

Утром заветного дня Жан не пришёл. Зря развевались в воздухе ленты над крыльцом. Не появился он ни в полдень, ни в обед. Без толку простыл пирог, приготовленный для сватов. Под вечер зарядил дождик, ленты намокли, потеряли цвет и обвисли.

— Причудилось тебе, дочка, — сказал отец, убирая праздничную дедову куртку. — День потеряли. Вдруг теперь неделю лить будет?

— Папа!

— Ошиблась, бывает.

— Лизка ошиблась, Лизка обманулась, — запел, кривляясь, шестилетний брат Филька, — Лизка — дурочка!

— Ах ты, поганец! — Лизавета выдала мальчишке затрещину, и тот с готовностью заревел. — Чтоб тебя ксени утащили!

— Не смей бить брата! — вскинулась мать.

— Пусть не болтает, — Лизавета погрозила Филе кулаком. — Жан зеркальный щиток взял!

— Может, для другого чего? — спросила мать.

— Какого, ну, какого другого?!

— Мало ли, — удивился отец.

— Как вы не понимаете! Мы же вместе… и на охоту, и за грибами, и капусту, а вы!..

Ишь, переживают… Что они думают о себе, старики! Чтобы быть подальше от их постных лиц, чтобы не возненавидеть, Лизавета схватила накидку и выскочила наружу. И этот… Едва над столом видать, а туда же! Но почему? Как она могла так перепутать? Ведь Жан так смотрел на неё, так не решался заговорить… Что с ним случилось? И что ей теперь делать?

Улица немного остудила её. В воздухе висела холодная морось, но настоящий большой дождь никак не начинался. И хорошо, тропинки не успели раскиснуть. Мимо убранных огородов и садов, мимо силосных буртов, прямо к загону. Слон узнал её издалека, за много шагов, протянул сразу три или четыре хобота, обнял, прижал к тугому брюху. Лизавета закрыла глаза. От зверя приятно пахло чем-то сладким, фруктовым. Хоботы шарили по телу, как будто чьи-то руки. Захотелось плакать. Он не пришёл, и теперь её ласкает неразумная тварь. Дурак, предатель!

— Довольно, изомнёшь всё, хватит! — пробурчала Лизавета.

Какая разница… Жить дальше незачем. Осталось выбрать способ, чтобы быстро и не очень больно. И чтобы никто не увидел её мёртвой. И тогда он узнает.

Ноги привели её к водопаду. Обрыв — то, что нужно! Недолгое падение, короткий удар, и её никто никогда не найдёт. Если сказки не врут, и пропасть внизу окажется бездонной, то она умрёт в полёте, от разрыва сердца. Так даже лучше.

Подул ветер и разогнал туман. Небо глянуло на Лизавету мириадами звёзд, и стали видны клубы пара над источником. Лизавета сбросила одежду, медленно, чтобы не оступиться на камнях, зашла в воду и поплыла. Над ключом горячие струи облизали тело — от пальцев на ногах и до самого верха, чуть задержавшись на груди, будто снизу был свой загон, а в нём жил свой игривый слон, охочий до девичьего тела.

Россыпь камней перед глазами закрывала полнеба. Лизавета помнила — за камнями дно поднималось, а бассейн становился шире и загибался вправо, к обрыву.

Скоро.

— Какая ты красивая… — произнёс знакомый голос.

Жан? Лизавета осторожно выглянула из-за крайнего валуна: на отмели, закрытые с берега зарослями остролиста, миловались Жан и незнакомая девица. Лизавета едва не закричала. Она дёрнулась, окунулась с головой, глотнула воды и с трудом сдержала кашель.

Мысли о самоубийстве как смыло. Не чувствуя рук и ног, Лизавета вернулась к вещам, оделась и побрела домой. Перед глазами стояла одна картина: Жан держит девчонку за грудь, а бесстыжая откинула назад голову и млеет.

Родители не спали. В окошке теплился свет, а на крыльце, кутаясь в платок, стояла мать.

— Почему так долго? — спросила она бесцветным голосом.

— Ой, не надо, мама! — Лизавета отмахнулась и прошмыгнула в свою комнатку.

Не хотелось ни разговаривать, ни объяснять, ничего. Заперев дверь изнутри, Лизавета запалила свечу, снова разделась догола и стала перед зеркалом.

Богатое было зеркало, в рост. Отец собрал из нескольких кусков — матери к десятилетию свадьбы. Потом поставили к Лизавете — ей, решили сообща, нужнее.

Жан выбрал другую, и зеркало отказалось ответить почему. Лизавета крутилась, оглядывала себя так и этак — и не могла понять, чем же она нехороша. Если только вот эта складочка на боку… Только откуда Жану про неё знать!

Лизавета легла, но мысли не давали заснуть: она никогда не видела ту девку, где Жан её подцепил? Что нашёл в худющей, мосластой уродке? С личиком, как крысиная мордочка? Не человек, зверёк какой-то.

Вспомнилась их одежда, брошенная на берегу. Жановы штаны, плащ из кожи грибоеда, жёсткая блестящая шляпа, а ещё… Как она могла не подумать об этом сразу? Мохнатая шкура, вся в сосульках мокрой шерсти, шапка, похожая на морду зверя… Ксени!

Её Жан силён и отважен. Чудовище не решилось напасть так, поэтому приняло облик девушки. Чтобы заморочить, а потом сожрать. Или ещё хуже, прийти по следу в посёлок, и тут… Ну, дурачок!..

…Заспанный Мустафа отворил не сразу, Лизавета успела продрогнуть. Старшой выслушал её рассказ, хмуро кивнул и приказал:

— Спать иди. А завтра, ближе к полудню, бери своего зверя и жди в роще перед водопадом. Сама туда не лезь, не бабье это дело!

Наутро пропал Филимон. Когда проснулась мать, его одёжка и чуни мирно лежали на лавке, но постель уже остыла. Они излазили весь дом, Лизавета обежала округу — все братние укромные уголки, а отец достал инструмент — снимать пол в нужнике.

— Я до Мустафы, — сказала Лизавета матери, — он старшина дозорных, он поможет.

— До Мустафы, — глядя в пустоту, шевельнула мать белыми губами. — Поможет…

«Должен помочь, — повторяла Лизавета на пути к загону, — как же иначе?».

Жан забыл о времени. Вчерашний день пролетел — будто и не было! Вылетел из головы родной посёлок, отец, что ждал его дома, даже Лизавета. Осталась одна Маринка. Это было как молния, как вспышка, как высверк в ночи! Сначала они просто обменивались взглядами, потом говорили о совершенных пустяках. Потом следили за тучами, которые вечно кружили под миром — близко, иногда почти вровень с гранью, казалось, горстью можно зачерпнуть — и о которые разбивался водопад. Потом их руки встретились, и всё остальное стало неважно.

Наутро он понял, что не сможет без Маринки жить.

— У нас про ксени рассказывают такие глупости…

Тысячелетия выгладили камень, и они устроились на нём, как в кровати. Сзади переговаривались кусты, слева шуршал водопад, а вокруг звенела вода, тёплая, кисловатая, щекотала тело тысячами пузырьков.

— У нас тоже.

Жан лежал на спине, а Маринка устроила голову на его животе, как на подушке; Жан заплетал её чёрные волосы в длинные тонкие косички.

— Съем твоё сердце, — сказала девушка. — Ой, почему они тут?..

Из кустов по обоим берегам вышли несколько человек, кто в меховых куртках, а кто и в коже грибоеда, но вооружённые одинаково — длинными пиками с пучком металлических игл на конце.

— Поглядите, братья, какая рыба! Никогда не было тут рыбы, а вдруг завелась, сама на нужное место приплыла, — ехидно произнёс один из них. — Поохотимся теперь!

— Аркашка?! — Жан вскочил, закрыл собой Маринку.

— Язык подбери! — рявкнул Аркашка. — Длинный больно. Для тебя Аркадий, ксени!

— Я человек!

— С ксени сошёлся — сам ксени стал, — сказал незнакомый мужик и стащил с головы косматую шапку. — Это и про тебя, девка!

— Дядя Панкрат… — Маринка выглянула из-за Жанова плеча.

— Кончились дядья, — отрезал Панкрат. — Здесь только люди и ксени. Всякий знает: встретил ксени — бей! Вам теперь одна дорога — за край.

— Я не хочу, я не буду…

Маринка сжалась за спиной Жана, спряталась от осеннего ветра и мужицких взглядов.

По тому, как они смотрели — без жестокости и похоти, а даже с равнодушной жалостью — стало понятно, что говорить не о чем. Броситься, разметать? Эх, одного бы, да забрать у него пику, а потом!.. Жан вспомнил ножик за голенищем сапога — для червей. Как бы он сейчас оказался кстати!

— Не хочу-у-у… — тянула позади Маринка.

— Но зачем? — взмолился Жан. — Мы же люди, одинаковые, мы и вы!

— А вот и отвечу! — неожиданно сказал Панкрат. — Мир наш мал, окружён пропастью без дна, а людей — много! Не прокормит он такую толпу-то, наш мир. Вот наши предки и решили — разделиться. И чтобы…

Аркадий с досадой кусал губы. Болтает Панкрат много! К чему эти рассказы? Совесть успокоить? Парень, а девка уж точно, так и так не жильцы. Хотя Жан им подошёл бы. С девчонкой-то быстро сошёлся, не испугался ксени. И Мустафа так же думал. Они и за реку парня взяли, чтобы присмотреться. Вот девка только… Ей в братстве не место, значит — не жить. Никому со стороны не позволено знать о братстве. Уж больно их дело злое. Человеку нужен враг, без него никак — так завещали предки. Но люди глупы, дальше носа не видят. Не поймут: дети-то, в самом деле, пропадают. И Жану дорога заказана. Даже предлагать не стоит. Откажется. А если согласится — ещё хуже: кто ж поверит тому, что позволил любимую убить? И кто к нему спиной повернётся?

Ох, плохо вышло!

Панкрат говорил и говорил, вспоминал что-то древнее и важное. Жан ссутулился, опустил бессильно руки — и вдруг прыгнул к Мустафе, что караулил ближе всех, на левом берегу. «Молодец, не сдался парень», — ещё раз пожалел Аркадий и крепче перехватил оружие.

Жан метался из стороны в сторону, но везде его встречали пики. Охотники деловито, как зверя, отжимали его назад, к обрыву.

Нога подвернулась на мокром камне, стопа потеряла опору. Жан взмахнул руками, извернулся, пытаясь устоять на краю обрыва, но сорвался. Сердце ухнуло в холодную пустоту, Жан закричал, но ставший вдруг твёрдым воздух лишил его голоса. Чистое небо вверху скачком затянула серая пелена. Засвистел в ушах ветер. Тело застыло, и даже пульс замолчал. Словно сердце ждало, как острые камни…

— Не задерживайтесь там с девкой, — сказал Панкрат. — Чего возитесь?

— Хорошая девка пропадает, — сказал Мустафа. — Может, попользуем напоследок?

— Своих пользуй, — процедил Панкрат. — Войны хочешь? Настоящей войны?

Мустафа замер, разглядывая Панкрата.

— Ты прав, — сказал он. — Я — дурак и головой не подумал. Сейчас нам всем плохо.

Панкрат дёрнул щекой.

От края вернулись хмурые охотники.

Аркадий остановился возле Панкрата, помолчал, выбирая слова:

— Что, брат, перезимуем теперь?

— Теперь — да, — ответил тот, — теперь — хватит припасов. Расходимся!

— Стой, — поднял руку Мустафа. — Мальчишку отдай?

Панкрат виновато покрутил головой и полез в кусты. Вернулся, прижимая к себе спящего ребёнка.

— Конечно, — сказал, передавая мальчика Мустафе. — Прости, забыл.

— Квиты, — буркнул Мустафа и, не оборачиваясь, пошёл прочь.

Лизавета увидела Мустафу с ребёнком на руках и рванула ему навстречу, забыв, что сжимает в руках вибриссы. Обиженный слон завозился и загудел. Девушка не услышала. Она целовала и ласкала брата. Филька лупал глазами и сонно отмахивался.

— Спасибо, вот спасибо-то! — радовалась Лизавета. — Мы всё обыскали, о плохом думать начали. Он где был? А Жан?

— Нету больше Жана, — сказал Мустафа. — С ксени связался, сам ксени стал. Вот, мальчонку украл, едва отбили!

Лизавета охнула и крепче прижала Фильку к груди.

— Поехали, Лизавета! — сказал подошедший Аркашка. — Для тебя всё, ну, почти всё закончилось, а нам ещё с Жановым отцом говорить. Давай мальчишку. Не бойся, не уроню! И трогай уже.

…ударят в спину. Вместо этого его приняла тонкая сеть. Застонала, растянулась — и подбросила Жана вверх. Раз, другой — сеть успокоилась, и Жан повис, словно в гамаке. Сквозь мелкую ячею он увидел бесконечную, тянущуюся в обе стороны каменную стену. Ниже начинался более пологий склон, заполненный щебнем и валунами, между которыми извивалась тропинка и росли ели. Сеть была растянута между вершинами елей и вбитыми в скалу ржавыми крючьями. Вершина скалы терялась в близких облаках.

Жан завозился, пытаясь встать на ноги.

— Аааа!..

Чуть в стороне, не переставая визжать, упала Маринка. Жана опять подбросило и уронило, потом девушка скатилась к нему и замерла, дрожа и всхлипывая.

Снизу задувало холодом. Надо было уходить, пока ветер не выстудил их до костей. Они кое-как поднялись и двинулись в сторону ближайшего дерева.

— Бегу-у… — внизу появился совсем седой — Жан никогда раньше не видел таких старых людей — дед. На спине он тащил ворох тряпья. — Спускайтесь скорее, там лесенка есть! И ведь всё время нагишом кидают! Одёжки жалко?

Едва спустились, старик накинул Маринке на плечи что-то тёплое:

— Вот так. Мальтузианцы ваши дурные, что: детишек всех перекидали, за взрослых принялись?

— Кто? — не понял Жан, пытаясь попасть в рукава. От холода и запоздалого страха не слушались руки.

— Да эти, ваши, — старик мотнул головой в сторону вершины. — Постойте-ка, сейчас обувь найдём. Не ахти, но спуститься хватит…

Федрылич — именно так или похоже назвался дед, а Жан не переспросил — был сторожем при сетке, человеком не самым важным, и за годы выжил из ума. Он рассказывал, как давным-давно люди спустились сюда на большой железной птице, а потом рассорились и разделились; половина осталась внизу, а остальные полезли на гору… А потом Жан слушал вполуха, потому что любому понятно, что железная птица летать не может и сразу упадёт. Даже ксени — Жан покосился на Маринку — летают на живых тварях. И детишек никто, конечно, не кидал. Как же это возможно — маленьких с обрыва сбрасывать? Придумал дед… Хотя… их-то сбросили, но чтобы деток?

За лесом потеплело, тропка стала пологой, и начался луг. Посередине луга торчала серая гора, похожая на спору, зарывшуюся одним концом в землю. Она была покрыта дырами, и к самой большой вела блестящая лесенка.

— Оставили, видишь, вход для ребятишек, — сказал Федрылич, когда они подошли вплотную. — Деревня ниже, — он махнул рукой. — А это… Пусть играют.

Изнутри, в самом деле, раздавались детские голоса.

Жан не удержался, постучал по каменному боку, и гора запела! Чистым металлическим голосом, как железо под молотом кузнеца.

— Это сколько ножей сделать можно! — поразился Жан.

— Что? — переспросил Федрылич. Потом зашёлся в хохоте. Откашлявшись и вытерев рот, он помрачнел и сказал:

— Ты прав, парень, хоть и не знаешь почему. Чтобы так жить, не стоило лететь в такую даль. А ножей и кастрюль вправду много вышло бы…

Жан оглянулся.

Серая стена висела над лесом, покрытая шапкой облаков. Там его оплакивал отец, ждала невезучая Лизавета. Там творили зло бывшие товарищи — Аркашка и Мустафа, детоубийцы, которые придумали ксени себе в оправдание. Панкрат не врал, и полоумный старик сказал правду.

Он вернётся и наведёт дома порядок, решил Жан. Позже, когда точно поймёт, что к чему.