Во что-то верить

Сестpа и бpат... Взаимной веpой

Мы были сильными вдвойне

Мы шли к любви и милосеpдью

В немилосеpдной той войне

Hа всю оставшуюся жизнь

Запомним бpатство фpонтовое

Как завещание святое

Hа всю оставшуюся жизнь...

Hа всю оставшуюся жизнь.

"На всю оставшуюся жизнь"

Издали, деревенька, в которой совсем недавно еще шел бой, казалась черной кляксой, которую на чистый лист бумаги поставил нерадивый ученик. Там все еще что-то горело, не смотря на то, что выстрелов с той стороны не было слышно уже более суток. Черный, густой дым шел и откуда-то из-за леса, в котором еще утром работала дальнобойная артиллерия. Туда же, ныне, двигалось по заснеженной дороге пополнение.

Санька щурился от хлопьев снега, летевшего прямо в лицо, деловито ковырялся ложкой в банке с тушенкой и часто поглядывал на красноармейцев, шедших мимо него в неровном строю. Непривычно было ему, привыкшему к грязи, копоти и крови, видеть этих людей, одетых в чистые одежды. Словно и на не фронт вырядились, а на парад.

"Вон они какие, - думал Санька, - опрятные, бодрые, еще и войны то, небось, толком не видавшие. Наверное, разнес кто-то среди них слух о том, что немцев начали теснить, вот они и радуются. Полагают, что драпает фашист, аж пятки сверкают? А ведь нет, не бежит немчура в панике при виде красноармейцев. За каждый дом держатся, выродки, за каждый клочок этой земли. Умеют воевать...".

Санька пристально всмотрелся в лица молодых солдат, двигавшихся по дороге к лесу. Многим из них, наверное, и двадцати еще нет. Вчерашние школьники, рабочие с заводов, самоуверенные желторотики, одним словом. Со дня на день, бросят их в самое пекло этой проклятой войны и спеси у этих парней, конечно же, поубавится. Те из них, которые смогут уцелеть в ближайшие месяц, или два, тут, на передовой, на практике поймут почем фунт лиха.

С сожалением Санька взглянул на дно банки, что держал в руках. Все выскреб, все съел. А вроде бы и не наелся. Стоп! У Саныча же есть сухари! Ему родственники прислали два дня назад посылку, а в той посылке съестного на целую роту хватит! Человек он не жадный, делится, если кто с добром к нему подойдет. Неужели не даст пару сухарей ему?

С такими мыслями, Санька двинулся в сторону землянки. У самого входа в укрытие, он стряхнул с полушубка снег, немного помялся перед дверями, обдумывая каким образом лучше всего было бы выпросить сухари у ротного. В голову, однако, лезли всякие глупости, вроде тех, что были в обиходе у знатных господ до революции: "месье", "ваше благородие", "господин" (вот уж чего не хватало!), "не изволите ли...". Лезет же в голову такое! Санька поморщился. Ладно, придумается что-нибудь.

Он отворил дощатую дверь и вошел в небольшое, прокуренное махоркой помещение. Здесь, в полутьме, находилось все его отделение. Что-то писал, сидя за столом, Алексей Санычев (Саныч, как его называли в роте), подбрасывал поленья в печку великан Снегирь, уткнувшись носом в подушку, спал на своем настиле Аршанов. Единственный, кого не доставало тут сейчас - балагур и весельчак Авдеев, недавно был тяжело ранен и увезен в госпиталь. Теперь на его нарах, в беспорядке лежали какие-то вещи.

Появление Саньки, казалось, никто не заметил. Сняв с себя полушубок, он повесил его на стену, стараясь не шуметь, подошел к столу, за которым сидел ротный.

- Чего тебе? - спросил тот, продолжая что-то писать на листе бумаги. В свете самодельной свечи, сделанной из гильзы, его лицо казалось невеселым, даже мрачным.

- Саныч, говорят что у тебя уже и сухарей нет, - подмигнув ему сказал Санька. - То ли вчера вечером воробьям все отдал, то ли сегодня ночью сам съел.

- Ну, допустим, что врут, негодяи.

- Так может, давай чайку сварганим, а?

Тот не ответил. Только причмокнул губами и покачал головой. Мол, еще чего! На всех такого добра не напасешься. Нет, конечно же, он не был жадным, но и попрошаек не любил. Это Санька усвоил еще два месяца назад, когда видел, как пытались выпросить у Саныча трофейные сигареты однополчане. Упрашивали они ротного тогда около десяти минут, но бестолку. Да и сам Санька в то время полагал Саныча скаберзным, грубоватым мужиком. Ему не нравился его взгляд, его манера говорить, манера держать себя в обществе. Много что ему не нравилось в Саныче. И только узнав характер ротного получше, он понял, что за своих друзей этот старый черт может порвать на части любого. Есть в этом, прожившем уже четыре десятка лет, невзрачном с виду человеке какая-то непонятная сила, способная, казалось, обратить вспять даже реки.

- Саныч! - почесав живот, настойчиво произнес Санька.

- Вот проглот, - произнес тот и, оторвав свой взгляд от листа бумаги, лежавшего перед ним на столе, посмотрел Саньке в глаза. - Ты уже сожрал банку тушенки, надо полагать. Растолстеть на моих сухарях и казенных харчах-то не боишься

- Не кипятись, Саныч. Прав этот воробей, - произнес Снегирь. - Я вон и воду уже вскипятил. Будь человеком, не жадничай. Нам не часто такие посылки приходят, сам знаешь. На "втором фронте" мы не очень тут разжиреем. Ну, хочешь, я с тобой завтра своим сухим пайком поделюсь?

Санычев шумно вздохнул, встал из-за стола и достал свой вещмешок. Покопавшись в нем, он достал кулек с сухарями, высыпал их на стол.

- Саныч, ты человек! - воскликнул Санька и сразу же схватил со стола сухарь и запихнул в свой рот. - Век не забуду!

- Не меня благодари, а его, - ответил тот, указав на улыбавшегося Снегиря. - Он мне завтра половину своего сухого пойка отдаст. А в его слове я не сомневаюсь.

Ротный уселся на свое место и, снова взяв перьевую ручку в руку, принялся писать свое письмо.

- Ну, хорошо, хорошо, - Санька взглянул на великана и подмигнул ему. - Спасибо тебе, добряк. Я в долгу не останусь, ты же знаешь.

- Чай, говорите? Это спасибочки! - раздался из полутьмы голос Аршанова. - Это мы всегда рады, господа товарищи. Еще бы где-нибудь сахарку бы разжиться. Глядишь и почувствовал бы сейчас себя человеком.

- А, проснулся, раздолбай? - проворчал Саныч. - Нет у меня сахара. И сухарей бы не дал, если бы здоровяк не попросил.

Аршанов и с надеждой посмотрел на Снегиря.

- Ну, коли так..., - протянул он. - Послушай, большая птица, выпроси у него хоть кусочек сахара. Очень надо, слышишь?

- Я же сказал, что сахара нет, - произнес Саныч. - Был, да весь вышел вчера. Сам же его трескал за милую душу, помнишь?

- Так, то было вчера! Я, Саныч, что-нибудь сладкое бы и сегодня за щеку засунул, - потирая глаза, Аршанов спустил ноги со своих нар. - Помню, у немца одного, в пайке, нашел чудный рафинад. До сих пор вспоминаю того дохлого падлюку с уважением.

- Да стоит ли о них сейчас? - сказал Снегирь, поставив на стол чайник с кипяченой водой. - Ты, Николай, губу-то на сахар сильно не раскатывай. Это, ныне особенно ценная штука.

- Как сказать, - хмыкнув отозвался Аршанов. - Эх, где же мне еще такого знатного, толстого фрица найти? Да чтоб с рафинадиком был! Да с сигаретками запазухой.

- Да замолчишь ты, наконец? - нахмурившись, проговорил Саныч. - Тебе дай волю, ты весь свет готов ограбить. Вспомни, как Авдеев пулю в грудь словил, когда оружие немецкое собирал, по окопам лазая.

- Да ладно, ладно..., - промямлил Аршанов. - Уж и пошутить нельзя. Ты, Саныч, суровый все-таки мужик.

Тот не ответил. На некоторое время в землянке воцарилась тишина, нарушаемая только хрустом сухаря, который грыз, не обращая внимания ни на кого Санька.

- Послушай, Саныч, ты не узнавал у комбата, как он там?- заговорил Снегирь, расставляя кружки на столе.

- Кто? - отрешенно спросил ротный.

- Авдеев.

- Никак. Позавчера в госпитале скончался.

Санька, уже намеревавшийся засунуть в рот остаток сухаря, который он держал в руке, в удивлении посмотрел на ротного, осмысливая сказанное им.

- Что ты сказал?

- Что слышал. Старлей мне сообщил мне два часа назад. Вещи его, оставшиеся велел собрать, родным его попросил отписаться. А я не знаю, что и писать...

- Почему же ты молчал? - с укором проговорил Снегирь. - Не по человечески это, ротный!

- И правда... Чего же ты, Саныч? - растерянно спросил Санька.

- А ты, воробей, на меня таким взглядом не смотри, иначе дырку прожжешь, - огрызнулся тот. - Знаю, что должен был вам рассказать. Да повременить, вот, хотел... Я Андрюшку-то лучше вас всех знал. Под Москвой, вместе с ним в окопах сидел. А сейчас не знаю что писать. Хоть на части рвите меня, братцы... Не знаю! Может быть вообще не отправлять никуда это письмо?

- Так не годится, старый! Надо написать, если адрес его знаешь, - сказал Снегирь. - Ты уж придумай чего. Не пиши, что по глупости своей подставился. Пусть уж в бою...

- Это я и сам понимаю. Но как объяснить жене его...? Похоронку-то она получит, да не правильно это как-то. Я уж тут и так и этак...

- Чего ж тут неправильного? Многие то и похоронок не получают. Не всякий из нас носит жетон, или медаль какую-нибудь. Вот Санька, тот же желторотый совсем. Случись что..., - Снегирь оборвал себя на полуслове, заметив, как посмотрел на него Саныч. - Да живи ты сто лет, пернатый!

- И тебе не хворать, зимняя птица, - сказал Санька.

- А по мне, так прав наш великан, - произнес Аршанов, наливая из чайника кипяток в свою чашку. - Документики, всякие, это ненадежная вещь. Когда немцев из Ростова гнать начали, видел я что творили эти звери. Пленных солдатиков, которых угнать на запад не успевали, расстреливали, да в придорожные канавы скидывали. Это потом уже местные жители их хоронить начали. Да как узнаешь кого, если у него при себе нет ничего? Вон их сколько, безымянных, в общих могилах сегодня лежит, у самого Ростова и дальше.

- А я содержимое своего медальона выкурил, - произнес Снегирь. - Плохая это примета, носить при себе такое...

- Это кто же тебе такое сказал? - поинтересовался Саныч.

- Да мало ли кто такое может говорить? Мужики, вон, свои имена на алюминиевых ложках выцарапывают, думают, что этого достаточно. А жетоны выкидывают.

- Ты тоже, небось, выцарапал?

- Конечно!

- Не думал я, Снегирь, что ты настолько суеверный, - улыбнулся Санька. - А в какие приметы ты еще веришь?

- Отстань от него, воробей, - резко сказал Саныч. - Человек на то и зовется человеком, что верит во что-то. Кто-то в бога, распятого на кресте, кто-то в социализм. Немцы, и те во что-то верят.

- Ну ты старик даешь! - сказал Аршанов. - Ты нас с фашистами сравниваешь?

Ротный отмахнулся о него словно от назойливой мухи

- Да ни с кем я тебя не сравниваю, - сказал он. - Ты у нас сам по себе, Николай. А всякий немец, ты думаешь, он с рождения зверем был? У них ведь тоже где-то матери, отцы и жены есть. Письма домой пишут, рафинированный сахар в карманах носят, - последнюю фразу Саныч произнес с издевкой, чуть прищурив глаза. - И медальоны носят тоже.

- Странно ты говоришь, ротный! - Аршанов поставил кружку с кипятком на стол, нахмурился. - Я за последние полгода сделал для себя все, чтобы этих мразей людьми не считать. Они людей пилами на пополам режут, звезды на телах военнопленных выжигают, медсестричек наших... Словами и не передать! Я видел, что они творят на оккупированных территориях! Ты это видел. Снегирь видел! Нельзя после такого человеком оставаться! Чего же ты гуманничать вздумал?!

- А ты на меня голос не повышай, Николай, - сказал Саныч. В глазах его появилось что-то недоброе. - Я тебе не маленький мальчик, чтобы ты мне тут мораль читал. Да, я не вчера на свет родился и зверей видел побольше твоего. С осени сорок первого винтовку в руках держу, видел такую мясорубку что тебе и в страшном сне не приснится. Видел я и зверей на двух ногах и людей, которым приказывали стрелять в женщин и детей, а они не стреляли. Ибо людьми оставались... По обе стороны есть такие, Аршанов. И звери и люди. Но хуже всего самодовольные дураки, что порой в офицерах ходят и людей за скотину принимают.

- Так может быть потому, что ты так думаешь, ты в генералы и не вышел, - зло процедил сквозь зубы Аршанов.

- Зато я живу как человек, - ответил ротный. - Здесь мое место, Николай. С вами. И никто из вас не смеет назвать меня трусом, или подлецом. Что касается генералов, то их и без меня у НЕГО найдется не мало, толковых мужиков. Научатся воевать, так нам и полегче станет. А война, она - стерва, все расставит на свои места... Хотелось бы в это верить, конечно.

- Ну а что ты молчишь, Снегирь? - спросил Аршанов. - Ты тоже немцев за людей считаешь? Конечно, считаешь! Ты-то у нас добрый!

- Я советую вам обоим успокоиться, - отозвался великан. - Вода в чайнике стынет, мужики... Чего злитесь друг на друга? Зачем? Лучше бы Авдеева помянули добрым словом. Неплохим человеком был... Санька, ты бы сбегал, поискал где-нибудь спирту. Если найдешь, где, то на сухари поменяй. Саныч, ты не против?

- Успокоиться?! - прорычал Аршанов. - Черта с два! Да, это верно, я злой! А ты добрый! И Саныч добрый! Нам нельзя быть добрыми сейчас, вы это понимаете? Нельзя нам их за людей считать теперь. Если вы такие гуманисты, то мне с вами не по пути! Я их буду убивать также, как они убивают наших детей, жен и матерей! Выжечь их проклятую землю до тла надо. Санька, ты ведь понимаешь меня? Скажи, воробей...

- А что я? - сдержанно проговорил тот. - Что ты ко мне привязался, Арша?!

- Вот вы какие, - прошептал Аршанов. - Немцев жалеете. Они ведь не такие сердобольные, как ты, Саныч. Они убивать нас пришли. Если вспомнить, сколько друзей мы потеряли за последние полгода, то никакого гуманизма не напасешься на этих гадов. Авдеева убили, Гешина, Заренко... Какими парнями были! Вспомнить бы имена всех их...

- Я вот что думаю, мужики, - сказал Снегирь. - Кончится война, так проедемся по тем местам, в которых воевали, помянем всех, кто не дошел с нами до Берлина. Поедем все вместе, а?

Аршанов насмешливо хмыкнул, встал из-за стола. Отчего-то затея великана показалась ему смешной. Подойдя к кадке с водой, он принялся мыть руки. Вышел из-за стола и Саныч. Взяв лист бумаги, чернильницу и перьевую ручку, ротный ушел на свои нары, решив, вероятно закончить начатое письмо. Надев полушубок, рассовав по карманам сухари, ретировался из землянки Санька. И только Снегирь, попивая кипяток из кружки, задумавшись о чем- то, остался сидеть на своем месте.

- Вот и еще одно лето пришло. Сколько их еще будет? - сидевший на земле человек, в потертой гимнастерке, поднес к сигарете зажигалку, прикурил ее. - Это конечно хорошо, что оно не дождливое. А то, бывало, поутру выйдешь из дома, а небо такое хмурое, словно расплакаться хочет. Куда не глянь, до черноты... И травами пахнет... Ты ведь знаешь, каково это, Саныч. Ты же деревенский.

Он замолчал ненадолго, задумчиво посмотрел на тлеющую сигарету в руке.

- А помнишь ту зиму? Землянку нашу помнишь, ротный? Я недавно был в тех местах. Воронки от снарядов видел, окопы... Там местные до сих пор копаются, ищут что-то. Говорят, что в земле, много всякого железа еще есть. Ржавеет... Как же иначе-то? Там на нас столько дряни сбрасывали, что на целую армию хватило бы. Я, Саныч, каждую ночь слышу, как рвутся снаряды. Словно наяву. А когда грозы идут, мне страшно, ротный. Очень страшно. Наверное, я так не боялся даже тогда. Не знаю, отчего так происходит. Никому я этого не говорил, а тебе сказал, ротный. Я многого людям не говорю. Мне легче так, понимаешь? Легче вспоминать, как это было. Раз за разом переживаю те страшные годы, а отпустить вас всех не могу. Порой мне кажется, что и война еще не закончилась. Она еще где-то громыхает, сволочь... И по ночам, бывает, я не могу заснуть. Ко мне мертвые приходят, Саныч. Я вижу их, всех, кого потерял. Вот, только, имен их вспомнить не могу. Словно и не было их никогда, тех, которые ныне в земле лежат.

Облокотившись спиной о холодный камень, человек посмотрел на белые облака, похожие на неведомых зверей. Величественные, безразличные ко всему, они двигались куда-то на запад, гонимые ветром. Разве объяснишь им, что может происходить в человеческой душе в такие минуты как сейчас?

- Мне всегда было интересно, почему люди так часто забывают что-то важное, но помнят несущественные вещи? В конце своего пути мы пытаемся вспомнить это, но не можем. Остается в памяти только шелуха. Нет, ты не думай... Ты - часть моей жизни, Саныч. И другие. Гешин, Авдеев... Да, да... Авдеев... Помнишь, как ты письмо его родным писал, ротный? Я до сих пор не знаю, отправил ли ты его? Наверное, отправил. Как-то так получилось, что никто из нас тебя о нем не спрашивал после того дня. Да и до того ли нам было? Я виноват, Саныч... Я должен был спросить у тебя о нем тогда, в землянке. А теперь спросить не у кого... Я даже не знаю где этот балагур жил до того, как ушел на фронт. Ты, должно быть единственный из нас знал. Ведь писал же его жене письмо. Куда писал? О чем ты писал, старик? Молчишь? Молчи, молчи... Я не в обиде. Тебе можно ничего не отвечать. Ты же всегда был сам себе на уме. И умирал ты молча у нас на руках! Ни с кем не попрощался! Ни с кем! Даже с воробьем... Санька тебе этого простил. Предателем посчитал. Он чаще чем кто-то из нас вспоминал тебя потом... Ты знаешь, ротный, что я долго не мог его понять. Это мальчишество, это упрямство... А сейчас, кажется, понимаю. На самом деле понимаю. Но простить его не могу. Не могу простить за то, что он сделал там, в Штейнау. Глупый, глупый воробей! Бросился спасать ту немецкую девчонку и получил осколком снаряда прямо в сердце. Зачем?! Речей твоих наслушался, наверное. Как ты говорил? Немцы, это тоже люди? Не звери? Это ведь ты виноват, старик! Всегда авторитетом был для него. А теперь лежит там, в немецкой земле. Эх, воробей, воробей... Это ведь ему нужно было бы сидеть на этом камне, а не мне. Успел он ее повидать, жизнь-то ту? Сколько ему было? Восемнадцать? Девятнадцать? А теперь вот... Как паскудно... Жалко мне его, идиота! Так жалко, что аж сердце кровью обливается! Я уже говорил тебе, Саныч, это ведь ты виноват, что все сложилось так! Старый ты ворон, что же ты натворил?! Я ведь приехал сюда только для того, чтобы сказать тебе это! Только для этого, понимаешь? Не потому что Снегирь так хотел... Он бы все равно не приехал. Слишком неповоротливым, тяжелым на подъем был наш добряк - великан. Знаешь, он ведь больше всех Саньку любил. Хотел уберечь его, да не смог... Пережил воробья на несколько дней. Уже в госпитале, он сказал мне, что уходит, чтобы проводить его наверх. Ведь там, среди облаков, Санька может заблудиться. Теперь они, две вольные птицы, летают где-то в небесах, а я тут, рядом с тобой...

Человек вытащил из дорожной сумки краюху хлеба, положил ее на стакан сводкой, что стоял на земле.

- Ты говорил, что я сам по себе, Саныч? Нет, это не так! Я сомневался в себе, думал, что может быть мне было бы уйти вместе с вами, чем остаться тут... Я спотыкался о свои сомнения, падал, но каждый раз поднимался! Через всю войну я прошел, словно заговоренный. Я один из вас, старый ты хрыч... Ты уж прости меня за все, что я тебе тут наговорил. Верю, что когда настанет мой черед, там, наверху, вы встретите меня. Все вместе... Я верю в это. Как же может быть иначе? Ты ведь сам говорил, что человеку нужно во что-то верить...