Вода для пулемета

Рота была поднята внезапно и к тому же на исходе дня. Не требовалось слишком большого количества извилин, чтобы сообразить: неспроста!

Тем более всех предупредили: выходить строиться, имея при себе заплечные вещевые мешки. То есть, что называется, в полной боевой готовности.

Приказав стать в шеренгу по одному, старшина прошел в конец неровной, кое-как составленной цепочки — на фронте поотвыкли от строя — и без обычного в таких случаях брюзжания раскатисто скомандовал:

— На первый-второй рррассчитайсь!

— Первый! — выкрикнул с явным недовольством правофланговый, одновременно мотнув головою в сторону соседа слева, — как бы передал эстафетой команду старшины и личное недовольство внезапным построением.

— Второй! — отозвался, помедлив, сосед.

«Первый-второй, — с нарочитой неспешностью покатилось по шеренге, — первый-второй…»

Когда ленивая эта волна достигла — левого фланга, иссякнув возле старшины, он приказал:

— Перррвые номера, шаг вперед… арррш!

Я был вторым и остался на месте, а Фанька Выходцев, мой сосед справа и мой друг, шагнул из строя, успев шепнуть:

— Вот увидишь, сдвоит шеренгу и — колонной по два «бегом арш» на передовую.

Четыре дня назад наш поистрепавшийся полк отвели в ближний тыл для пополнения, а так как свежие силы успели влиться, можно было и впрямь ждать переброски на линию огня.

Однако новая команда поставила роту в тупик:

— Перррвые номера, снять вещмешки, достать котелки!.. Выставить котелки перед собой, вернуться в строй!

Парни сделали по шагу назад, мускулистый Фанькин локоть придвинулся к моему.

А перед неровной шеренгой солдат вытянулась такая же неровная шеренга котелков.

— Внимание, — дурашливо пискнул завзятый балагур Санёк Старичев, пулеметчик, — счас боженька наполнит их кашкой!

И молитвенно вскинул глаза на крутолобые августовские облака.

По шеренге прокатился смешок.

— Ррразговорчики! — пресек старшина, но тут же сменил гнев на милость: — Вольна-а!

И на себя тоже, как видно, распространил свою команду: сразу ссутулился и так, сутулясь, пошел вдоль цепочки котелков, поочередно заглядывая в каждый из них.

Напротив балагура Сани будто споткнулся — придержал шаг.

— Кто хозяин посуды?

Санёк мгновенно сориентировался:

— Виноват, товарищ старшина, с пулеметом провозился, на котелок времени не осталось. Но я его сегодня же с песочком…

— Не сегодня, а сейчас! — оборвал старшина. — Даю пять минут.

Санёк помчался выполнять команду.

— Напросился на боженькину кашку! — кинул вслед Андрей Скипа, по прозвищу Скипидар, второй номер пулеметного расчета.

— Ррразговорчики! — вновь призвал к порядку старшина.

Странный смотр продолжался. Только теперь, встретив грязный котелок, старшина сразу вскидывал подбородком в ту сторону, куда убежал пулеметчик: «Пять минут!»

— Обычная санитарная проверка, — шепнул Фанька и добавил удовлетворенно: — Ко мне не прискребется!

Оказалось же, санитария ни при чем, просто часть солдат из прибывшего пополнения не имела по чьему-то недогляду котелков, и нам выпало поделиться этим нехитрым воинским снаряжением.

Вот и все.

За этим старшина и построил нас сегодня.

Отныне у каждого оставшегося в роте котелка получалось по два владельца. Пары подбирались — кто с кем хотел.

Я, само собой, объединился с Фанькой…

Полное его имя было Нифантий, а девчоночье — Фанька — прилепилось в железнодорожном институте, где мы и познакомились. И подружились. Он приехал с Байкала и в доверчиво распахнутых глазах привез его синее бездонье, как-то сразу располагавшее к этому парню.

Наш институт готовил не просто специалистов по строительству и эксплуатации железных дорог, но инженеров, которые могли бы, помимо этого, возглавить, при случае, работы по восстановлению разрушенных линий. При случае… Начавшаяся война успела преподнести немало подобных случаев, и выпускники института стали на «вес золота».

Руководство института обратилось с ходатайством в военкомат: нельзя ли оттянуть призыв студентов в армию, дать им возможность доучиться?

Узнав об этом, Фанька принялся доказывать в кругу друзей, что по логике право на освобождение от призыва должно распространяться лишь на старшекурсников — те действительно представляют собой ценность для государства; мы же, едва закончившие обучение по программе общеобразовательных дисциплин, обязаны приравнивать себя к студентам всех остальных вузов, и, коль скоро они подлежат призыву, нам не след отсиживаться в кустах. Стыдно будет после перед собой и детьми, если таковых поимеем.

Убедил. Пошли в военкомат. Пошли, изложили эти Фанькины мысли и… получили от ворот поворот. Выпроваживая нас из кабинета, военком сказал:

— Куда торопитесь? Война, судя по всему, будет тяжелой и долгой, достанется лиха и на вашу долю. А пока заканчивайте институт, при теперешней ситуации специалисты вашего профиля очень нужны. Во всяком случае, намного нужнее, чем такие… пузыри.

Нам можно бы и обидеться на «пузырей» (как-никак, все мы были «ворошиловские стрелки», умели обращаться с ручным и станковым пулеметами, владели и приемами ближнего боя) — можно бы и обидеться, однако обида не прибавила бы шансов в достижении цели. Фанька это уразумел раньше остальных.

— Специалисты нужнее, это так, — поддакнул он военкому. — Тут не поспорить, тут мы с вами согласны. Но только умом, а вот сердцем…

Военком вздохнул устало:

— Ну, насчет сердца — это не по моей части, — вновь вздохнул, счел нужным пояснить: —Просто начальство ваше институтское меня не поймет.

— А если мы его обойдем? — не отступал Фанька. — Если до Москвы достучимся? Кто в Москве мог бы решить? Скажем, если от Ворошилова «добро» будет — отпустите?

Военком рассмеялся — видимо, ценил юмор.

— С Ворошиловым спорить не станем.

Он, военком, просто не знал Фаньку: телеграмма на имя Климентия Ефремовича умчалась в тот же день.

— Не может быть, чтобы не дошла, — убеждал нас Фанька. — А буде дойдет, неужели у маршала поднимется рука написать «нет» сибирякам?

Через трое суток тающий от уважения почтальон вручил Фаньке бланк с красной полосой и грифом — «Правительственная»:

«На усмотрение райкома комсомола. Ворошилов».

…Райком отпустил десятерых.

Сегодня в строю нас двое.

Фанька часта повторяет:

— Ты мой фронтовой побратим, и это братство — на всю жизнь.

И не забывает добавить при этом:

— Если, конечно, Судьбе будет угодно сохранить нам ее.

В окопе мы всегда рядом, в атаке — тоже. Спим на его шинели, укрываясь моей. А отныне еще и котелок один на двоих будет.

И не задумывался я тогда — не было повода задуматься, как все повернется с этим общим котелком.

Пополнение влилось, но нас пока придерживали в резерве. Не спешили на передовую перебросить. Имелись, видно, какие-то соображения у командования.

У высшего командования, ясно. В штабе дивизии или еще повыше.

Что касается ротного начальства, тут сами ничего толком не знали. Единственная их забота донимала — как обеспечить нашему брату стопроцентную занятость. Чтобы, значит, безделье не подточило моральный дух.

И чтобы фронтового настроя не утратили, не расслабились.

С этой целью организовали усиленную караульную службу. Посты тут, посты там. Да с проверками — не подремлешь!

Этой ночью Фанька нес караул, а поутру завалился спать. Не дожидаясь, когда полевая кухня доставит завтрак.

— Оставишь там чего-ничего, — пробурчал, засыпая. — И сухари на меня получи… Не забудь!

Сегодня, однако, снабженец порадовал не сухарями — свежеиспеченным хлебом.

В нашем взводе хлеб делил, как правило, Санёк Старичев. Всем представлялось, будто у него самый надежный глазомер.

Порезав хлеб, Санёк раскладывал его на шинели, просил кого-нибудь из нас отвернуться и, тыча пальцем в одну порцию за другой, спрашивал: «Кому?»

Процедура обычно не занимала много времени, но поскольку на этот раз Фанькина физиономия не маячила перед глазами «отгадчика», тот вспомнил о моем друге лишь в самом конце. В результате у полевой кухни успел выстроиться порядочный «хвост», и когда подошла очередь нашего с Фанькой котелка, черпак повара оказался заметно скупее, чем поначалу.

— Нам же на двоих, — сказал я повару.

— Всем на двоих, — хмуро отозвался он и все-таки усовестился — плеснул еще немного супа.

Полк размещался в лесу — дубки, береза, осина, — но там всего тебя обволакивала прелая сырость, поэтому большую часть времени солдаты проводили на опушке. Под полог леса втягивались только при появлении на горизонте «рамы», как окрестили на фронте двухфюзеляжный «фокке-вульф»; этот настырный вражеский доглядчик, позволь мы ему себя обнаружить, мог принести немало неприятностей.

Сейчас небо нам не угрожало, все расположились на приволье.

Раскинув шинель, я поставил котелок таим образом, чтобы прилечь возле на бок, достал ложку. И задумался: как сумею определить, когда будет съедена половина варева? И Фаньку чтоб не обидеть, и самому в накладе не остаться?

Для меня этот вопрос был очень даже непростым. Моя мама, будучи болезненно заботливой, постоянно в детстве перекармливала «сынулечку» и, как я смутно догадывался, что-то нарушила в моем организме. Сместила природное и разумное равновесие за тот рубеж, после которого начинает преследовать чувство неизбывного голода.

Сколько себя помню, вечно хотелось есть. И хотя рос более чем упитанным, то и дело находил, чем наполнить рот, и жевал, жевал…

Провожая в школу, мать обязательно заталкивала в сумку что-нибудь вкусненькое, а в институте я уже самостоятельно проторил дорожку в буфет.

Оказавшись в армии, с ее строгим распорядком дня, стал чертовски маяться из-за недоедания. Тем более оно было не только кажущимся: в стране вступили в действие сильно урезанные нормы военного времени, которые распространялись в определенной мере и на солдатский рацион.

— Чего долго нацеливаешься, Никитин? — услыхал я внезапно обращенные ко мне слова.

Обернулся — Санёк Старичев щерится: они со Скипидаром расположились, оказывается, неподалеку от меня и трудились над котелком в две ложки. Но сновали ими, как я заметил, не враз, а поочередно: сперва Санёк зачерпнет, после — Андрей, Санек — Андрей, Санек — Андрей…

Глядя на них, невольно вспомнил старшину — его команду: «На первый-второй рррассчитайсь!» Ложки у ребят частили точно в таком ритме: первый-второй, первый-второй…

— Или аппетит нагуливаешь? — продолжал цепляться Санёк.

— С тобой не посоветовался, — огрызнулся я, приступая, наконец, к еде.

Черт бы их побрал, этих армейских поваров: больше года состою на воинском котловом довольствии и не припомню случая, когда бы варево оказалось невкусным! Таким, чтобы толкать в себя через силу. Каждый раз лопаешь и костеришь их в душе, поскольку до обидного быстро оголяется дно.

Вот и теперь: не успел, можно сказать, разгон взять, как увидел — подступает черта, ниже которой начинается Фанькина половина. А я лишь сильнее аппетит этой вкуснятиной растравил.

Чтобы не проскочить «ватерлинию», поднял котелок на уровень глаз — промерил расстояние «над и под». Приблизительно, само собой.

— Слышь, Никитин, — посочувствовал Санёк, — у старшины сантиметр есть, не откажет.

— Иди ты… А сам, между прочим, подумал: сантиметр не сантиметр, но что мешает взять прутик и, зная, сколько супа имелось вначале, окончательно определить положение «ватерлинии»?

Вышло тик в тик, глазомер не подвел.

Однако вместо удовлетворения испытал странное чувство не то досады, не то обиды — видно, из-за того, что, начиная промер, неосознанно надеялся: вдруг да выявится хотя бы малый недобор с моей стороны и можно будет еще разок-другой окунуть ложку в котелок. Теперь же ничего другого не оставалось, как только истово облизать ее, завернуть в тряпочку и сунуть за голенище сапога, где она постоянно обреталась.

Тут кто-то вежливо тронул меня за плечо, я вскинулся — опять Санёк Старичев.

— Чего тебе еще?

Он молча протянул исписанный карандашом обрывок махорочной пачки:

«К сведению: за один ложко-цикл из котелка вычерпывается 15,7 грамма».

Пока разобрал торопливые каракули, Санёк благоразумно «смазал пятки». Я спрятал бумажку (не знаю сам зачем) в карман гимнастерки, накрыл котелок полой шинели и принялся срочно-срочно разбирать по винтику свой ППШ — пистолет-пулемет Шпагина. Иначе говоря, автомат. Принялся разбирать, поскольку на собственном опыте установил: если аппетит грозит выйти из берегов, а пожрать нечего, займись поскорее делом. Сытости не прибавится, но полегчает.

У меня выработалось правило — разбирать и собирать автомат на ощупь. Прямо скажем, хорошее правило, да вышло так, что в данной конкретной ситуации именно из-за него… Впрочем, расскажу по порядку…

Вся беда в чем оказалась? Мой метод, загружая руки, полностью высвобождал зрение. То есть, пока руки манипулировали с автоматом, глаза скользили, без руля и без ветрил, по океану второстепенных подробностей окружающей жизни. Так вот, на этот раз в число подробностей угадал… повар! Тот самый, у которого выпрашивал — и выпросил! — добавку.

Остальное яснее ясного: стоило мне узреть повара, мысли тотчас засуетились вокруг упомянутой добавки.

И, видно, пошел какой-то сигнал о бесовской этой суете за голенище сапога: чувствую — как бы щекотно сделалось, скребется как бы что-то.

Ни дать, ни взять — мышь гнездо свила.

Отложил в сторону автомат, начал за голенищем проверять — ложка мешает. Вынул — зуд прекратился.

Экая, подумалось, чертовщина! Сбросил тряпицу, стал внимательно оглядывать ложку.

Была она у меня из дюраля — эта помесь алюминия с медью, магнием и еще черт знает с чем начала той порой быстро входить в обиход, хотя мне лично не нравилась. Нет, не вообще, а именно в данной продукции: больно легкая получилась ложка, в руке не возникало ощущения, что держишь орудие труда.

Основательности, в общем, не хватало.

Покрутил теперь ее перед глазами так и этак, однако никакой сверхъестественности не обнаружилось. Только вроде бы тусклая дюралевая поверхность сделалась еще тусклее, совсем лишилась блеска. Солнечный луч на донышке не бликовал, не приплясывал, радуясь бытию, а растекался бесформенной вуалью.

Повернул ложку к солнцу выпуклой стороной — картина не изменилась, прищурил глаза — тот же резуль… Стоп, что там за странные контуры проступили под матовым покрывалом вуали, что за рожица обозначилась?..

— Точка, точка, — запятая, — вспомнилась невольно ребячья рисовальная присказка, — минус — рожица кривая…

И так поманило вдруг домой, к маме, в детство, в сказку!

— Ложка, ложка, — обратился, дурачась, к странной рожице, проглянувшей сквозь матовую завесу, — ложка, ложка, поговори со мной немножко!

— Слушаю и повинуюсь, — тотчас услыхал этакий старушечий скрип, — ты хозяин, тебе приказывать.

— Тогда скажи, — попросил, несколько оробев, — скажи откровенно, что обо мне думаешь?

— Тут и думать нечего: чистопородный дурак!

Меня взорвало:

— А ты… а ты чистопородная… Нет, что же я, ты ведь помесь!

— И тем горжусь: из такой помеси самолеты строят!

— Ладно, не будем препираться, объясни лучше, почему дураком считаешь?

— Не считаю — убеждаюсь на сегодняшнем примере: только дурак оставит суп, который принадлежит ему по праву.

— Как это?

Очень просто: повар мог и не добавить, а тогда…

— Но добавил же.

— Пусть, но что оно такое есть, эта добавка?

— То и есть — добавка.

— А может — подачка? Это, милый мой, кто как посмотрит, иной-другой и оскорбиться может. Лично я сомневаюсь, правильно ли поступишь, если расскажешь другу, как выпрашивал и как выпросил-таки добавочные крохи.

— На что толкаешь?

— Не толкаю — втолковываю…

Я разнял веки. Рожица исчезла. Сказка кончилась. Началась реальная жизнь. А в реальной жизни меня захлестывало половодье окончательно вышедшего из берегов аппетита.

Что было дальше? Дальше я быстро-быстро и уже не на ощупь собрал автомат, повесил на шею, схватил вместе с шинелью котелок и, стараясь не встретиться взглядом с расположившимися на опушке парнями, поспешно скрылся в своей палатке.

В палатке, где спал Фанька.

И здесь, у Фаньки за спиной, безоглядно запродал душу ненасытным ложко-циклам.

Подступила моя очередь в караул. Пост достался бесхлопотный — у бака с питьевой водой.

Ночь прошла спокойно, лишь перед рассветом сильно продрог. Сменившись, приложился к фляжке — глотнул спирта из нашего с Фанькой НЗ.

И уснул, точно после похода.

…Ничего не могу понять: отпускает, видите ли, нас с Фанькой командование на побывку в родные края. За подвиг, который будто совершили, но подробности которого как бы «за кадром». Главное, что нас доставляют на личном самолете командующего фронтом в дорогой моему сердцу Новосибирск.

Мама!

Мама, родные, друзья.

Застолье…

Хлеб — много хлеба, порезанного довоенными ломтями и разложенного на ивовых плетенках; в окружении плетенок — метровое блюдо дымящихся пельменей, рядом, на противне — целиком зажаренный поросюшечка, за ним — артельная сковорода с карасями в сметане, а обочь — холодец, холодец, холодец, холодец.

«Ну, брат, — говорю Фаньке, — давай скорее за стол, а то израсходую весь, отмеренный на жизнь, запас слюны!»

А он мне:

«Разве ты его уже не израсходовал на твои ложко-циклы?»

А сам грустный, грустный.

Все вокруг прекращают хлопотать над тарелками, смотрят на меня — ждут, что отвечу. Только не успеваю ничего сказать, кидается ко мне мама, заслоняет от глаз людских, плачет:

«Не его — меня осуждайте, это я сыночка таким обжорой без стыда, без совести вырастила…»

Тут Фанька говорит:

«Все мы горазды за матерей прятаться, а ты сам умей ответ держать, поднимись, скажи людям… Поднимайся, поднимайся… Да поднимайся же, черт тебя дери совсем!»

И за руку — дерг!

Просыпаюсь: надо мною и в самом деле склонился Фанька.

— Старшина объявил, — сообщает, — через полчаса выступаем на передовую.

Я чуть не разревелся:

— Даже холодца из-за тебя не попробовал!

Поскорее закрыл глаза, пытаясь хотя бы на минуту восстановить удивительное видение и жалея почему-то не о поросенке или пельменях, не о карасях в сметане, а именно о холодце. Может, потому, что по установившейся традиции с него начинается у нас в Сибири любое застолье.

— Дома побывал? — догадался Фанька — Брось, не переживай, наяву котелок с супом ждет.

Глянул — возле изголовья наш котелок и кучка сухарей. И моя ложка.

— Ну же, — подстегнул Фанька. — А то не успеем собраться.

— Без нас не уйдут, — хмыкнул я, склоняясь над котелком.

И как обожгло: уровень оставленного Фанькой супа заметно превышал «ватерлинию». Да, заметно. Недаром сразу ударило по глазам.

Поднялся я, выловил брошенный в суп кусок сухаря, отложил вместе с ложкой в сторону, отер губы и позвал Фаньку:

— Это зачем?

— Что именно?

— Кончай придуриваться!

— Да говори толком: чего тебе?

— Суп… Почему столько супа мне?

— А, вот ты о чем. Понимаешь, выпросил у повара добавку. Просто повезло.

— Ах, повезло-о!..

Все сплелось в один узел: и воспоминание о захлестнувшем половодье, и запоздалое раскаяние, и не успевшее еще до конца развеяться видение роскошного застолья, и наивная, детская обида на Фаньку, который помешал — пусть даже во сне! — в кои веки насытиться, и уже пришедшее, хотя и заглушаемое, понимание того, что друг оказался благороднее, выше меня, — все сплелось в один узел, который ждал, требовал, чтобы его разрубили.

И неожиданно для себя, а тем более для Фаньки, я выплеснул суп ему в лицо.

— Получай твою подачку!

Фанька, конечно, растерялся, — кто не растерялся бы! — но мгновение спустя остервенелый удар в челюсть опрокинул меня на полог палатки. Палатка ставилась не для дяди, туго натянутый брезент спружинил, помог вскочить. При этом я, изловчившись, саданул головою снизу в подбородок противника, что заставило его буквально взреветь от ярости и боли…

Сбежались ребята, пытались разнять. Удалось это лишь старшине.

— Смирррна-а! — рявкнул он над нами, примчавшись. — На первый-второй рррассчитайсь!

— Первый! — ошалело выкрикнул взъерошенный Фанька.

— Второй! — прохрипел я, оправляя гимнастерку и пристраиваясь рядом.

— Вот так-то лучше, — подытожил старшина не по-уставному и добавил, взглянув на часы: — Разбираться будем после, до построения — двадцать минут.

Мы выполнили поставленную командованием задачу: уцепились за облысевшую под артогнем высотку и держались зубами. Вгрызлись в каменистый суглинок и — держались.

До нас безымянная эта высотка несколько раз переходила из рук в руки, а мы уцепились и — держались. Прикипели кровью.

Двое суток уже.

И за все двое суток ни разу не последовало команды достать из вещмешков котелки. Немец подсек за нашей спиной дорогу, и полевая кухня не могла пробиться.

Сказать, что нам было невмоготу — нет, голод как-то не ощущался. Может, из-за большого нервного напряжения.

А вот без воды тяжко приходилось. Тем более — жара некстати навалилась.

Особенно непереносимой жажда казалось оттого, думается, что левее и чуть впереди нашей позиции, в ложбинке, плавилось под осатаневшим солнцем махонькое озерцо. Видно, на дне бил родник и вода скапливалась, не успевая испариться.

Ложбинка простреливалась и немцами, и от нас, на подступах к озерку темнело по обе стороны несколько трупов.

Один фриц на том берегу был настигнут смертью, когда уже посунулся к воде: голова и плечи так и остались мокнуть. Ближе к нам из воды торчало пегим островком вздувшееся брюхо убитой лошади — морда простерта навстречу немцу; казалось, лошадь тянется, не может дотянуться, чтобы ухватить его зубами.

Расстояние не позволяло рассмотреть мух, и, однако, я отчетливо «видел», как вьются они над разлагающимися трупами — лоснящиеся, с темно-зеленым металлическим отливом.

Но если жадную мухоту домысливало распаленное воображение, то двух коршунов, безраздельно хозяевавших на мертвечине, домысливать не требовалось. Насытившиеся птицы не улетали далеко — усаживались, нахохлившись, на покатой поверхности довольно большой цистерны, что лежала у самой воды с нашей стороны.

Накануне гитлеровцы усиленно бомбили высотку и под конец, ничего не добившись, сбросили — в целях устрашения, что ли? — эту цистерну; предварительно простреленная в нескольких местах, она издавала, падая с высоты, щемящий свист; мы не входили в разряд слабонервных, но когда этакая дурища, не похожая на привычные силуэты бомб, валилась, со свистом кувыркаясь, нам на головы, поджилки, ей-ей, вышли из равновесия.

Цистерна грохнулась на пологий склон и потом скатилась вниз, где и стала прибежищем для пернатых хищников.

К середине дня жара сделалась прямо-таки одуряющей. На ту беду что-то приключилось с ветром, словно бы угодил ненароком под шальной снаряд и взрывная волна перебила ему крылья.

Правда, время от времени над высоткой все же ощущалось некое движение воздуха, дотягивалась со стороны ложбинки трепетная струя, однако она не освежала, а несла удушливый, омерзительно-сладковатый смрад.

Человека в нормальном состоянии стошнило бы при одной мысли о возможности утолить жажду из подобной смердящей лужи. У меня же охранительное чувство брезгливости притупилось до такой степени, что, взглядывая на озерко, я схватывал лишь чистое пространство воды, все остальное просто не воспринималось.

Наверное, и жара и жажда переносились бы легче, останься у нас прежние отношения с Фанькой, который, как обычно, был моим соседом по окопу; теперь он держался с такой отчужденностью — язык не поворачивался заговорить. Мы находились вместе лишь в силу обстоятельств.

В окопе правее и немного впереди нашего маячили из-под касок белесые затылки Сани Старичева и Андрея Скипы; парни, я видел, тоже томились жаждой, однако им было чем себя отвлечь: оба сосредоточенно возились со своим ветераном — «станковым пулеметом Максима образца 1910 г.», как значилось на латунной пластинке, приклепанной к вороненой щеке короба.

Не знаю, насколько это отвечало истине, но Санек утверждал, будто их пулемет из числа тех, что держали под прицелом Зимний в ночь перед решающим штурмом.

Сегодня с утра, после двух бомбовых налетов и основательной артиллерийской подготовки, на высотку поперла подогретая шнапсом немецкая пехота и ветерану пришлось «тряхнуть стариной». До пара из-под крышки кожуха, куда заливается вода для охлаждения ствола.

В какой-то момент меня исподтишка спеленала вязкая полудрема, из-за этого прозевал начало лихого маневра, нежданно-негаданно предпринятого пулеметчиками.

— Ну, дает Скипидарище! — достиг вдруг моего сознания возбужденный возглас Фаньки.

Взгляд его был устремлен в конец хода сообщения, что спускался по левому склону вдоль всей позиции, обрываясь тупиком невдалеке от упоминавшейся цистерны. Шагах, может, в двадцати. И вот там сейчас крутился-вертелся Санек Старичев, а к нему полз от озерка Андрей Скипа.

Полз с ношей — с тремя котелками, наполненными водой. И когда только успел наполнить?!

Проползти пару десятков шагов для жилистого и верткого парня не составляло, конечно, большого труда, если бы не котелки: выпихнет он их перед собой, на сколько руки достанут, после тянет на локтях вдавившееся в редкую траву свое тело, затем опять котелки переместит, а следом — вновь себя… Не разбежаться, словом!

Близ берега заслоняла его от немцев цистерна, и они пока молчали. Остальной путь до хода сообщения лежал под огнем, было непонятно, как рассчитывал Андрей одолеть опасный участок. Знобко делалось, стоило представить, какая там начнется пальба.

Пулеметчики, однако, все предусмотрели: раздобыли где-то длинную доску и спроворили «тротуар», которого как раз хватило на простреливаемую зону. Приблизившись к доске, Андрей поставил на нее один из котелков, обвязал заранее протянутой из хода сообщения бечевкой; Санек стал потихоньку подтаскивать наполненную водой посудину.

Трава здесь росла хотя и редкая, но достаточно высокая. Вроде можно бы надеяться, что немчуре не углядеть котелка. Увы, едва он достиг полосы обзора, ударили одиночные выстрелы, а вслед — и пулеметная очередь. Бинокли у них добрые были!

Первый котелок оказался везучим, пули миновали его. Зато второму досталось. Санек подтянул к ходу сообщения лишь искромсанный кусок алюминия.

Последним котелком Андрей рисковать не стал — подхватил и, стремительно петляя, одолел опасные метры.

Никому из нас не требовалось объяснить: ребята добывали воду, чтобы залить в пулемет. И все-таки, когда они двинулись по ходу сообщения к своему окопу, донесся осипший от жажды голос:

— Эй, Скипидарчик, пить не пробовал?

За Андрея подал голос Санек:

— Да тут для пулемета еле-еле.

— Дурень, не воды прошу… Эй, Андрюха, пить-то не пробовал?

Андрей, не сбавляя шага, полуобернулся, мотнул неопределенно головой; это можно было истолковать как «Нет, не пробовал», а можно было и как «Повремените, расскажу!» Оправдалось второе: протрусив к своему окопчику и сцедив принесенную воду в кожух пулемета, солдат сообщил нам:

— Не вода, а настоящая бурда! — в осевшем от пережитого напряжения голосе прозвучало что-то подобное извинению. — Коричневая прямо почему-то.

— От крови, поди? — предположил Фанька. — От крови, от падали?

— Не знаю… И волосья какие-то плавают, перья птичьи. Другое всякое…

Андрей помолчал, потом снял пилотку — бросилось в глаза, что она у него словно бы подмочена, — повертел в руках.

— Я вообще-то не удержался: через нее вот процедил да и…

Не берусь сказать обо всех, у меня эти слова вызвали мучительные спазмы в горле, столь явственно ощутил во рту струю освежающей влаги. Пилотка — вот «луч света в темном царстве»! Андрей еще раз подтвердил древнюю истину: все гениальное просто.

Я приподнял каску и стянул из-под нее с головы матерчатый «пирожок». Снова он имел сочный серовато-зеленый цвет, но за лето выгорел на солнце, насквозь пропитался потом, а изнутри залоснился.

Не слишком, так сказать, стерильным выглядел для фильтра, только это уже не имело значения. Я понял: ничто теперь не удержит от попытки добыть воду.

Тем временем со стороны противника донесся невнятный гул, вдалеке обозначились зловещие силуэты приближавшихся «юнкерсов».

— Воздух! — раздался обязательный в таких случаях сигнал.

Спустя минуту по цепи пробежало, от одного к другому:

— Тридцать семь…

Тридцать семь — таким было на этот раз количество самолетов с черными крестами на фюзеляжах. Я давно заметил: подобные необязательные оповещения передаются по цепи при каждом налете, находится кто-то, кому достает хладнокровия деловито и точно сосчитать этих гадов, готовящихся обрушить бомбовый груз.

Казалось бы, безразлично, от тридцати пяти или тридцати семи «крестов» ждать погибели, и тем не менее подсчет действовал успокаивающе. Может, срабатывала сама его деловитость.

— Тридцать семь…

Обычно принимал эту арифметику на веру, а тут начал зачем-то пересчитывать. И остановил себя: именно теперь, пока «кресты» заходят на бомбежку, и надо пронырнуть к воде! Немецкая пехота сейчас атаковать высотку не станет.

О том, что до начала бомбежки не управлюсь, а на голом берегу может контузить взрывной волной или, того хуже, срезать осколком, — об этом не думалось. Как и о том, что надо дважды миновать простреливаемую зону между ходом сообщения и цистерной. Все вытеснила нарисованная воображением картина: лежу на боку, прижавшись спиною к цистерне, в руках — пилотка, наполненная водой, под пилоткой — котелок, и в него, пробиваясь сквозь набухшую ткань, падают крупные, чистые капли…

…Лежу на боку, привалившись спиною к раскаленной цистерне, зажимаю пилоткой простреленное бедро, а сквозь набухшую ткань пилотки сочится на пальцы горячая кровь. Меня срезало не осколком, нет, меня достала — почему-то убежден в этом — шальная пуля, какие в изобилии посылаются немцами в «свободный поиск».

Лежу обессиленный, беспомощный и обреченно наблюдаю, как разворачиваются над высотой гигантские летучие мыши. Вот первая вышла на расчетную точку, опустила к земле крысиную морду, выровняла крылья, вот разжались когтистые лапы, вот…

Ни с чем не сравнимое чувство незащищенности испытываешь при виде черной, сигарообразной авиационной бомбы, вываливающейся из чрева самолета и начинающей самостоятельный спуск по набирающей крутизну дуге. По дуге, которой предопределено оборваться здесь, на земле, в точке соприкосновения с нею.

Трудно принимать смерть вслепую, глаза неотрывно сопровождают бомбу. Падение ее все стремительнее, дуга все круче. И настает миг, когда, не в силах удержаться, позволяешь взгляду забежать вперед — прочертить остаток траектории. И тут, похолодев, осознаешь: точка соприкосновения — ты сам!

Каким бы ни был фронтовой опыт, сколько бы ни пережил до этого бомбежек, не убедить себя, что ошибаешься: ждешь, с остановившимся дыханием ждешь, вдавившись в землю, неотвратимого взрыва.

— Ну, чего разлегся? — внезапно раздается знакомый голос — Берись за шею!

Фанька!

Невероятное, до опустошенности, облегчение заставляет поспешно закрыть глаза: не хочу, чтобы Фанька прочел в них радость и благодарность. И, сам ужасаясь, с маху отрубаю:

— Звали тебя с твоим благородством!

— Дурак! — беззлобно огрызается Фанька, осторожно протискивая под бок мне руку.

— Уйди!

— Дурак! — повторяет он. — Я же за тобой попутно, главное — котелка жалко: он, поди-ка, на двоих!

И уже не предлагает — требует:

— Берись за шею, черт тебя…

Разрывающий перепонки грохот обрывает фразу, земля под нами резко вздрагивает, приподнимается..

кренится, горячий, тугой ветер сбрасывает нас вместе с цистерной в воду, которой я так и не успел отведать.

— Берись за шею, — не то слышу, не то вспоминаю услышанное, — берись, черт тебя дери совсем!

На всякий случай обхватываю Фанькину напрягшуюся шею, он вскидывает меня, как-то странно ойкнув, на руки и уносит по качающейся земле.

Качается земля, качается небо, и последнее, что вижу, когда Фанька опускает мое обвисшее тело на дно окопа, — склоненную надо мною щеку, забрызганную грязью и кровью щеку, по которой сползает студенистый комочек — бездонный байкальский Фанькин глаз.

Котелок хранится у Фаньки. У Нифантия Иваныча. Бывая в Москве, обязательно захожу к другу — он поселился здесь вскоре после войны.

Наговорившись, устраиваем с ним солдатский ужин: варим в нашем котелке кашу из овсянки.

Варим кашу, достаем дюралевые, военной поры ложки и работаем ими в непонятном для несведущих ритме: первый-второй, первый-второй…

Кашу выскребаем до крупинки.

Котелок моем, ложки — облизываем. И убираем свою фронтовую посуду в коридорный шкафчик под потолком — от постороннего любопытства.

Настает минута расставания, подступает томительный для меня момент: нашарив в кармане обрывок махорочной пачки, хранимый с болезненной бережью все эти годы, я по-бычьи упираюсь взглядом в мертвый, из стекла, Фанькин глаз и принимаюсь с усилием выталкивать полуживые слова:

— Знаешь, давно сссобираюсь…

Договорить ни разу пока не успел.

— Что ты, что ты, — прерывает он всегда поспешно, — если за один присест все расскажешь, не останется повода навестить!

И копившаяся целый вечер решимость покидает меня.