Андрей Ветер Волки и волчицы Книга из цикла «Коридоры событий»

Мраморные божества

Теций был на редкость сильным мужчиной, несмотря на это, он никогда никого не убивал и даже ни разу не поднял ни на кого руку. Рождённый рабом, он всю жизнь оставался покорным господину, и душа его была населена всевозможными страхами перед превратностями судьбы.

Две недели назад его хозяин скончался. Когда прочитали завещание, выяснилось, что он подарил свободу всем своим рабам. Эта внезапно обрушившаяся на Теция свобода, о которой с вожделением мечтали большинство невольников, оказалась на деле совершенно бесполезной. Он не знал, что делать с ней, к чему себя приложить. Приученный выполнять только чужие указания, он не умел принимать решения самостоятельно. Сделавшись вдруг хозяином своей жизни, он остался в душе рабом, который продолжает ждать неведомо чьих приказов…

Сегодня рано утром он забрёл на рыночную площадь, не подозревая, что именно там поджидал его ещё один поворот судьбы.

В задумчивости он остановился перед продавцом горячих напитков. Торговец, предлагая свой товар, плеснул из кипящего чана в небольшой сосуд и с готовностью протянул варево Тецию. Тот лишь поморщился и отступил на шаг, отстраняясь от терпкого запаха. Чуть в стороне распахнулись двери крохотной лавки, и хозяин пронзительно закричал, что у него всегда можно угоститься мёдом, вином с примесью аравийской смолы и подкрепиться кусочком мяса. Оно готовилось тут же на выставленной жаровне. Теций направился к лавке, когда на его пути внезапно возник Валерий Фронтон, давнишний друг его бывшего господина, и сказал:

— Я вижу, ты полон колебаний и не знаешь, чем занять свою жизнь, Теций.

— Да, господин, — почтительно склонил голову Теций.

— Безделье утомляет тебя, как всякого вольноотпущенника. Ты жаждешь насладиться полученной свободой, но попросту не представляешь, как это делается, — Валерий Фронтон засмеялся. — Да, теперь ты познал на собственном опыте, что никогда не следует стремиться к тому, что тебе не полагается по твоему рождению. В первую очередь это касается вас, рабов. Но, в конце концов, все мы рабы… рабы своего тела. К сожалению, наше тело роднит нас только с животными. С богами же нас роднит наш дух, которым мы так беспечно всегда пренебрегаем.

Валерий Фронтон пустился в рассуждения, наслаждаясь своим хорошо поставленным голосом, и рассуждал ещё довольно долго, заключив свои пространные высказывания так:

— Вот я к чему веду речь, Теций: если хочешь послужить мне, тогда возьми этот кошелёк, здесь хорошая сумма.

Они отступили в сторону, уступая дорогу громадной повозке с тяжёлыми колёсами, сделанными из цельного куска дерева. Повозка с грохотом прокатила мимо них, рассыпая на дорогу зерно из разорванного мешка.

— Я с радостью буду служить тебе, благородный Валерий, — торопливо закивал Теций, обретая под ногами привычную для покорного слуги почву.

— Прекрасно. В таком случае слушай очень внимательно. Ты ведь знаешь в лицо сенатора Маркуса Юния? — взгляд Валерия Фронтона внезапно сделался ледяным. — Боги пожелали, чтобы этот несчастный покинул наш бренный мир. Он должен скончаться не позже завтрашнего утра, лучше сегодня вечером.

Теций отшатнулся в испуге.

— Но как? — у вольноотпущенника перехватило дыхание. — Убийством я никогда не занимался, благородный Валерий. Я всё больше умащал сирийскими маслами уставшие члены моего господина и его гостей. Разве я могу…

— Теперь ты уже не просто можешь, но должен, Теций, — Валерий оскалился. — Ты позабыл, что прежде чем согласиться, надо хорошенько подумать. Ты же сразу согласился служить мне, так что времени на размышления не осталось. Кроме того, ты теперь знаешь о моих планах. Не думаешь ли ты, что я позволю тебе поставить меня под угрозу? Конечно, никто не поверит тебе, если ты вздумаешь донести на меня, но всё же… Не совершай ошибок, Теций! — голос Валерия звучал, как сталь клинка. Теций прекрасно знал эти властные интонации, свойственные всем хозяевам, и задрожал.

— Сегодня днём Маркус Юний приглашён в дом славного Траяна, — продолжал тем временем Валерий Фронтон. — Ты мог бы подкараулить его там. Но будь осторожен. И не забудь, что тебя всегда ждут большие деньги за хорошо выполненную работу, а за предательство — ужасная смерть.

В деньгах, как успел уяснить Теций, заключалось единственное различие между рабами и свободными людьми. Во всём остальном люди были схожи — как в пороках, так и в достоинствах. Вспоминая прежнюю жизнь, Теций думал о том, что ему никогда на самом деле не хотелось, чтобы это различие исчезло. Его вполне устраивало, что деньги водились у его господина. Ему нравилось, что не нужно было самому ломать голову о том, где и как добыть пропитание. Всё шло само собой, и это было прекрасно. Он умел точно исполнять указания хозяина и получал за это хлеб, вино и вполне уютный кров. Вольные же люди вынуждены всё время ломать голову, кому предложить себя, где отыскать работу, чтобы не остаться без куска хлеба.

— Маркус Юний должен погибнуть…

Вечный страх, впитавшийся в каждую клетку Теция, страх перед наказанием за какую-либо провинность, перерос в новое качество и разросся до необъятных размеров. Ужас стиснул его горло, ледяным жалом впился в сердце, в глазах потемнело, пот выступил по всему телу.

Это было утром…

А поздно вечером он низко склонился над окровавленным телом хрипящего Маркуса Юния и неумело пытался заткнуть ему рот ладонью, другой рукой снова и снова втыкая тонкий клинок в шею жертвы. Капли крови размазались по мраморным ступеням, ведущим в сад, усаженный редкими кустами и уставленный корзинами цветов. Обширное пространство сада было окружено с трёх сторон портиками с колоннами, с четвёртой же высилась белая каменная стена, отделявшая дом от улицы. Натянутые между колоннами занавеси ограждали Теция от взглядов собравшихся в доме шумных гостей, и эта тонкая ткань была единственной преградой, скрывавшей в ту минуту его преступление от людских взоров. Через занавеси неслись ароматы шафрана и благовонных масел. Нестройно звучали лютни, кифары и армянские цимбалы, к ним примешивался шум пьяных голосов.

Маркус Юний всё ещё выпучивал глаза. Из своего поверженного положения он видел лишь огромные ноги убийцы. Напрасно силясь вырваться из крепких рук, Маркус пытался напрячь голос и позвать кого-нибудь на помощь. Голос не слушался. Силы быстро покидали его, утекали, как вода сквозь сито, и сенатор слышал, как его заполняла звенящая смерть.

Не следовало ему отвечать на приглашение Траяна, не нужно было приходить на это пиршество. Разум подсказывал ему, что надо было мчаться, не откладывая ни на минуту, во дворец Клавдия и рассказывать о своих подозрениях. Чувствовал он, что опасения не беспочвенны, заговорщики уже сплели опасную сеть и точили ножи, чтобы поразить императора…

Но нет! Неодолимая привычка к пышным застольям заставила Маркуса Юния отложить визит к Клавдию и привела его в дом весельчака Траяна Публия, и теперь чья-то мускулистая рука беспощадно терзала острым лезвием его шею, и вместе с горячей кровью он утрачивал всякую возможность помешать заговорщикам…

Сенатор громко всхлипнул, из его рта потекло красное.

Теций задрожал. Кровь залила его правую ладонь, выплёскиваясь из пульсирующей раны умирающего. Да, Теций задрожал: всего несколько шагов отделяло его от хозяина дома и его гостей, всякий из которых мог в любую секунду выбраться из-за стола и выйти во двор, как это только что сделал Маркус Юний, попавший под острый удар клинка. В любой момент Теция могли обнаружить слуги и схватить. И тогда — крест. Тогда — страшные мучения под палящим солнцем, гниющие раны в запястьях и лодыжках, раздробленные кости. Теций окаменел от одной мысли о казни.

— Ах, зачем я…

Он в два прыжка достиг побелённого забора с ползущими растениями и без труда перебросился через него, стараясь не думать о том, что его могли заметить.

Но Теция никто не увидел и не услышал его шагов.

Траян Публий, прозванный Прекрасноликим, обожал шумные торжества, и его гости веселились всласть, отдавшись чревоугодничеству. Сегодняшнее застолье продолжалось с полудня. Уже были съедены салаты из дыни, грибов, спаржи и брюквы. Неоднократно выносились блюда с морскими ежами, устрицами и маринованной рыбой. Сейчас на столе среди остатков кабаньей головы лежало нетронутое ещё свиное вымя, а рабы уже спешили принести из кухни перепелиные паштеты. Кое-кто успел даже вздремнуть, вытянувшись на мягких подушках, и теперь, проснувшись, с новыми силами набрасывался на заманчивые угощения.

— Я не могу понять, — сказал, оглядываясь, Траян, поправляя венок на голове, — куда подевался наш Маркус Юний? Или же он покинул мой гостеприимный дом, не поблагодарив меня?

— Этот старый моралист набил своё брюхо втихомолку, а теперь пойдёт говорить по всему Риму, что мы совсем превратились в животных! — закричал в ответ, отдуваясь, Валерий Фронтон и тряхнул головой, чтобы сбросить со лба капли пота. — Этот вредный старикашка всегда клеймит всех позором. Между тем сам он до недавнего времени трижды в день набивал желудок и не проводил ни одной ночи без забав с мальчиками. Теперь он постарел и не может угнаться за нами, поэтому позволяет себе обвинять нас в недостойном поведении.

— Что-то вы ленивы сегодня! — прикрикнул на слуг Траян. — Уберите со стола всё, что лежит бесполезно и оскорбляет взор!

Валерий засмеялся. Он возлежал напротив хозяина дома и то и дело поглядывал через плечо на Антонию, с которой Траян давно находился в натянутых отношениях и не раз уже грозился развестись.

— Мне нужно выйти, — Антония подняла руку и щёлкнула пальцами, при этом многочисленные браслеты на её руке забряцали, скользнув от запястья к локтю.

Она окинула взглядом шумно жевавших людей, но все лица слились для неё в неразборчивое пятно. Зал, наполненный гостями, был огромных размеров и совсем не походил на скромный триклиниум прежних времён, где собирались за едой только члены семьи. Теперь каждый римлянин с тугим кошельком считал обязательным для себя правилом устроить особый зал для званых гостей. Воздух был насыщен запахами цветов, благовонных масел и человеческого пота. Антония тяжело покачала головой. Лоб раскалывался от боли, будто в него были воткнуты над каждым глазом по раскалённому гвоздю, какими приколачивали преступников к перекладинам крестов.

— Мне нужно выйти, — повторила она, с трудом шевеля непослушным языком. Пытаясь покинуть ложе, она встала на колени.

В то же мгновение она громко отрыгнула. Рот наполнился жижей, и густой поток хлынул из горла наружу, оставив грязное пятно на тонкой тунике. Рабыня быстро поднесла ей глубокую посудину, и женщину стошнило ещё раз. Антония пробормотала что-то обидное, обращаясь к своему искривлённому отражению. Рядом кто-то захохотал.

— Вот тебе вода с уксусом, госпожа, чтобы ты ополоснула рот, — рабыня наклонилась над Антонией, держа в одной руке кувшин, другой же вытирая её лицо, — а вот вода с ароматным маслом, чтобы тебя не беспокоил дурной запах.

— Мне нужно выйти, — Антония с усилием распрямилась, но тут же рухнула обратно на подушки. Она мяла руками живот и пыталась сбросить с себя белую столу[1].

— Тошнит, душно… Ах, как я не люблю эту верхнюю одежду. Зачем я нарядилась так строго?

— Поспешим, госпожа, — рабыня подставила ей крепкие плечи, и они вдвоём двинулись в сторону кухни, рядом с которой были две двери: одна вела в одноместный нужник, за другой располагалось помещение пошире — вомиторий, куда гости периодически ходили освобождать себя от избытка съеденной пищи.

Неосвещённое пространство вомитория ударило в нос нестерпимым запахом рвоты, от которого к горлу Антонии снова подкатила тяжёлая волна. В двух шагах смутно угадывалась чья-то склонившаяся фигура, слышался мокрый кашель и хлюпающий звук по мрамору — гость сплёвывал прямо на пол, а не в специально оборудованный сток, по которому бежала из кухни использованная вода. Рабыня наклонила Антонию и умелым движением сунула ей глубоко в горло пёрышко, вызывая рвоту.

В триклиний тем временем вбежала стайка танцовщиц, изображавших вакханок, в шкурах диких животных и с венками на головах. К играющим кифарам и лютням присоединились пронзительные трубы, зазвенели бубенцы. Валерий Фронтон пьяно вытянул одну руку с большим кубком, другой заталкивая в рот ломтики мурены, которые лежали на длинном блюде среди морских раков.

— Должен тебе признаться, мой дорогой Траян, — проговорил Валерий, — что твоя жена возбуждает своим расслабленным видом во мне сильное желание. Не сочти мои слова за оскорбление. Просто Антония кажется мне воплотившейся Венерой, а разве может богиня любви не породить в мужчине желание? Я знаю, моя страсть к женщинам когда-нибудь сгубит меня.

— Я разрешаю тебе удовлетворить твою страсть, Валерий. Клянусь Геркулесом, это будет чудесная услуга с твоей стороны, ведь если ты сделаешь это сейчас, то все мы станем свидетелями супружеской неверности Антонии. Мне не придётся придумывать другого повода для развода. Кроме того, это будет хорошим началом для шумного продолжения нашего веселья, не правда ли, друзья? — Траян пробежал маслянистым взглядом по ближайшим гостям.

— О, мой друг, не шути так.

— Я говорю вполне серьёзно! Возьми её, как подобает настоящему мужчине. А то я вижу, что Агамемнон умеет только груди женские тискать, а на настоящие любовные упражнения никак не отважится. Надеюсь, ты не такой? Ты ведь знаешь, где таится женская прелесть?

— Возможно ли, что я не запятнаю твою честь и не разрушу нашу дружбу, если на твоих глазах сойдусь с твоей женой? — пьяно заморгал Валерий.

— Я давно мечтаю стать свидетелем того, как Антония изменяет мне. Доставь мне удовольствие.

Вакханки закончили пляску и рассыпались среди мужской половины гостей, без смущения скинув свои нехитрые одежды.

— Прикажи рабам принести масла, — крикнул возбуждённым голосом Валерий, едва возвратившаяся Антония опустилась на ложе неподалёку от него. Он переполз через чью-то крупную фигуру, зацепился ремешком сандалии за попавшуюся на пути тонкую ткань и разорвал её. Добравшись до распластанной Антонии, он жадно провёл широкой ладонью по её спине. Забросив подол её туники на ягодицы, Валерий полил на них из кувшинчика тёплым маслом. Женские бёдра жирно залоснились в мерцающем свете бронзовых светильников. Валерий издал звук, напоминавший рык зверя, и проник скользкой рукой между густо намасленных ног Антонии. Засучив собственную тунику, он оголил набрякшую, но не налившуюся ещё во всю силу мужскую плоть.

— У тебя восхитительная жена, Траян, — выдохнул он, проваливаясь в сочную бездну. — Она поглощает, как водоворот, тянущий в царство Нептуна. О, запах бутона! Твои лепестки совьются гирляндой вокруг моего мужского гения, чтобы исполнить песнь любви!

Антония слабо шевельнулась, её бёдра немного напряглись, но опьянение не позволило ей ответить навалившемуся на неё мужчине. Она лишь вяло пискнула что-то через плечо.

— Подожди, покуда она обдаст тебя горячей лавой, — засмеялся Траян и повертел мутными глазами, — похоже, мы начинаем настоящее веселье…

Антония чувствовала, как нижняя часть её тела заполнялась набухающей массой, но из-за сильного опьянения не испытывала никакого удовольствия. Её глаза словно отъединились от неё и медленно поплыли над большим столом, расположенным в виде буквы П. Стол был заставлен серебряными и золотыми блюдами, испещрёнными тонкой резьбой, между ними возвышались две великолепные чаши, сделанные из разноцветных слоёв стекла, чаши были полны фруктов. На расставленных вдоль стола скамьях кишели фигурки в пёстрых одеждах, многие наполовину обнажились и услаждались любовными играми. Позади гостей возвышались рабы, взмахивающие веерами из пышных перьев африканских птиц. Красивые молоденькие мальчики расхаживали по залу, кропя пол и стены ароматными маслами.

Антония увидела себя, вытянувшуюся на животе и безвольно бросившую голову между малиновых подушек. Сзади к ней привалился широкоплечий Валерий. Рядом сидела рабыня и гладила её по черноволосой голове.

Напротив неё, по другую сторону стола, разорвав на себе одежду, томно раскинулась танцовщица Цециния. По её густо покрытому белилами лицу стекала краска с бровей и ресниц. Тучный Марцел, забросив собственную тогу до пупа, сильно толкал Цецинию между её широко разведённых ног.

Плывя над столом, взор Антонии поднимался над грудами угощений и приближался к мозаичному потолку, где на фоне цветистого пейзажа были изображены танцовщицы и акробаты. Плавно Антония выскользнула из шумного пиршественного зала в прямоугольный двор, обрамлённый колоннадой. За колоннадой располагалось множество комнат: столовые различных размеров, спальни для дневного и ночного отдыха, библиотека с деревянными ящичками в стенах, где хранились пергаментные свитки. Наконец движение тёплого воздуха пронесло Антонию через таблинум — рабочий кабинет мужа — и вывело в галерею, уставленную мраморными статуями и бюстами божеств. Там она зависла перед небольшим помещением, где вдоль стены на полках были расставлены восковые маски усопших предков Траяна Публия. Восковые лица шевелились, разговаривая друг с другом и совсем не смущаясь присутствия перед ними живой женщины.

Внезапно что-то сильно рвануло её в сторону и стремительно протащило через всю колоннаду. Антонии показалось, что там, несмотря на шум застолья, царила тишина. На ступенях лежал мужчина, уткнув голову в траву. Вся одежда на плечах была темна от крови.

В следующее мгновение её взгляд возвратился в пиршественный зал. Горячий поток залил её изнутри, Антонии почудилось, будто нечто широкое и длинное, как хобот слона, стало вылезать из неё, увлекая за собой все её внутренности, затем между ног стало свободно, тяжесть сошла с тела.

— Клянусь Геркулесом, у тебя чудесная жена, Траян, — закричал Валерий возле самого уха Антонии, она чувствовала прикосновение его щеки. — Если тебе угодно развестись с ней, то я с огромным желанием возьму её в жёны!

— Ужели тебе не хватает рабынь? Впрочем, если ты хочешь взвалить на свои плечи множество забот, тогда женись! На ком угодно женись, хоть на ней, — ответил Траян. — Мне же больше по душе свободное существование.

Антония открыла глаза и увидела своего мужа на спине. Под головой у него покоилось несколько мягких подушек. Взгляд Траяна блуждал, не в силах сфокусироваться на чём-нибудь одном. Между его ног лежала лицом вниз Цециния, выставив голый зад, по которому елозил толстыми губами Марцел. Вокруг, обмениваясь пьяными поцелуями, обнимали друг друга остальные гости.

— Ладно, мне пора освободиться от лишнего вина, — забормотал Траян, отталкивая от себя Цецинию, — оно слишком булькает во мне, я слышу этот подлый немузыкальный звук.

Он выбрался из-за стола, одёргивая тогу, и направился, сильно раскачиваясь, в сторону сада. Откинув занавес, он шагнул в темноту. За общим шумом не было слышно, как он оступился и упал, яростно проклиная своих рабов за то, что их не было под рукой в нужную минуту.

Прошло лишь несколько мгновений, и он опять появился среди колонн, но выглядел он совершенно трезвым, хотя глаза округлились больше прежнего. В его руке был зажат тонкий длинный клинок. На руках и одежде виднелись красные пятна.

— Все ко мне без промедления! — закричал он истошно. — Слуги! Кто стоит у входных дверей?! Здесь убит Маркус Юний! О боги!..

* * *

Перемахнув через ограду, Теций долго бежал, не останавливаясь, и свалился без сил где-то в тёмном проулке на окраине города. Несмотря на поздний вечер, Рим шумел, слышался стук копыт, скрип колёс, безудержная брань возниц, громкий пьяный смех. Прислушиваясь к звукам ночной жизни, можно было решить, что Рим не знает, что такое сон.

Восстановив дыхание, Теций поднялся на ноги и, чувствуя дрожь в коленях, побрёл наугад. Кто-то толкнул его локтем в бок, затем ударили коленом, из окна второго этажа перед самым носом Теция на дорогу выплеснулись помои. Вскоре ноги его полностью покрылись жирной грязью.

— Эй, здоровяк, побереги голову! — послышался голос справа, и перед Тецием ухнуло на землю толстое бревно, сброшенное с крыши вместе с кусками тяжёлой черепицы.

— Ты, быть может, слепой? — остановил кто-то Теция за локоть. — Почему не смотришь перед собой? На твоём пути столько смертей, сколько раскрытых окон. Отовсюду могут вылететь горшки и кувшины. Ты только взгляни на трещины, которые они оставляют при падении на мостовой!

Теций сосредоточенно поглядел на говорившего. Это был коренастый мужчина с крепкими руками и жилистой шеей. Его глаза сверкали в темноте, как два угля.

— Я вижу, ты чем-то сильно озадачен, — проговорил незнакомец, — а в таком состоянии ты можешь сделаться лёгкой добычей ночных разбойников. Или ты не знаешь, что этот город, такой роскошный днём, ночью погружается в полнейший мрак, где правят кинжалы?

Римская империя всегда славилась своими ворами и грабителями, и разбойники, дабы чувствовать себя увереннее, сходились в огромные отряды, наводившие ужас на обычных граждан. Преступность была столь высока, что в своё время император Тиберий был вынужден выслать войска против разбойничьих отрядов в Сардинии. Но справиться с бандитами не удалось, их не пугали даже самые страшные казни. Грабежи нередко совершались прямо перед воротами города, хотя в самом Риме, конечно, разбойничали не крупные отряды, а шайки человек в пять-шесть.

— Пойдём-ка к моим друзьям и пригубим доброго вина, — предложил незнакомец. — Как тебя звать?

— Теций.

— Теций какой?

— У меня нет прозвища.

— Просто Теций? Но это неслыханно! У человека должно быть прозвище. Как же без прозвища? Как же отличать тебя от других[2]? — возмутился незнакомец. — Вот я зовусь Трезубцем, не каким-то Луцием или Квинтом, а Трезубцем. Квинтов и Луциев много, они кочуют из поколения в поколение, а Трезубец один. Это настоящее имя, моё имя, мужское имя, соответствующее моим качествам. Я дерусь на арене с трезубцем в руке, и никто ещё не одолел меня.

— Так ты гладиатор?

— Ну да!

— И ты запросто убиваешь людей?

— Такова моя работа. Я делаю это добровольно, если можно назвать добровольными поступки, совершаемые по принуждению судьбы. С тех пор как толпа потребовала даровать мне свободу после одного тяжелейшего поединка, я выступаю на арене только за деньги. Иногда убиваю, иногда нет. Во мне почти никогда не возникает желания пустить чью-либо кровь. Крови жаждут зрители. Все они полагают, что такая участь никогда не коснётся их. Ха-ха! Они думают, что ходят посмотреть на чужую кровь, но в действительности они ходят поглядеть на то, что может постигнуть их самих в любой момент. Вся жизнь — арена…

— Я сегодня тоже убил человека… клинком в шею, — едва слышно произнёс Теций и сразу недавний ужас вновь охватил его.

— Что ж, такое случается, — Трезубец остался равнодушен к услышанному.

Винная лавка, куда он привёл Теция, была скромным заведением, где стояла невыносимая жара и была грязь, как, впрочем, и во всех местах, служивших местом сборища рабов, которые приходили туда развлечься, в то время как их хозяева пировали где-то в гостях. Почти всё пространство было занято большим столом, сложенным из кирпичей, рядом стояла печь, где пышногрудая женщина готовила кушанья, за печью на стене висели три полки, уставленные разными сосудами, которые служили мерой[3]. Посетители расположились на грубых скамьях вокруг стола, уставленного объёмистыми глиняными горшками с едой, они распивали варёное критское вино и поглощали пирожки с сыром, ячменную кашу, свёклу в соусе из вина и перца — всё то, что предлагали хозяйка и её помощник-горбун.

— Здесь можно насытиться всего за два аса, и тут замечательная хозяйка, — гладиатор начал расхваливать заведение, где они оказались. — Она нередко развлекает нас причудливой сирийской пляской, поворачивая своё туловище на сто разных ладов. Если настроение подходящее, то в пляс пускаются все собравшиеся. А когда случится забрести сюда какому-нибудь музыканту с флейтой, то вот уж настоящее веселье! Мы скачем вокруг стола и по столу, сотрясая воздух восторженными криками ничуть не меньше, чем зрители в цирке.

— Здесь настоящий притон, — негромко заметил Теций, оглядывая лица посетителей. — Сплошные мерзавцы, если судить по их лицам. Каждый из них мог бы быть убийцей.

— А разве ты не замарал сегодня свои руки человеческой кровью? — недобро усмехнулся Трезубец. — Ты такой же подонок, если смотреть на тебя с этой стороны. У каждого найдутся свои причины для совершения преступления. Я не спрашиваю тебя о твоих.

Теций понурился и замолчал.

— Вглядись внимательнее в этих людей, мой друг, — сказал Трезубец, придвигая Тецию чашу с вином. — Здесь есть не только мелкие воришки, гладиаторы, вольнонаёмные матросы с галер и нищие философы. Здесь сидят рука к руке убийцы и палачи, которые без колебаний пригвоздят к столбу сегодняшних своих собутыльников, как только им прикажут, но они и пальцем не шевельнут, чтобы схватить преступников сейчас, хотя отлично знают, кто в чём виновен. Но чаще всего сюда приходят люди из цирка — гладиаторы и бестиарии, то есть те, что присматривают за дикими зверями. Они здесь завсегдатаи. А теперь посмотри на вон тех, которые закутались в грязные плащи. Не думай, что это бедняки, хоть они и натянули на себя такое тряпьё. Это богатые патриции, большие любители игр. Здесь они ищут возможности встретиться с любимыми гладиаторами, потаращиться на них изблизи, посидеть с ними рядышком, пощупать их…

Трезубец замолчал, переключив своё внимание с Теция на плошку с грудой бобов в стручках, приправленных уксусом, луком и чесноком.

— Так ты зарезал человека? — шумно проглотив кушанье, вновь заговорил гладиатор. — Надеюсь, ты сбросил труп в большую клоаку[4], чтобы он не вонял на улице? Нет? А не будут ли тебя искать теперь? Кто-нибудь знает о твоём поступке?

— К сожалению, знает, — тяжело вздохнул Теций. — Мне заказали это убийство. Один очень знатный человек. И убил я не простолюдина, а сенатора.

— О Юпитер! Это очень плохо, — Трезубец внимательно посмотрел на собеседника. — Сенаторов не убивают для потехи. За этим скрывается какая-нибудь грязная история. Сенаторы всегда плетут интриги. Каждый сенатор мечтает стать Цезарем, поэтому любое их слово скрывает тайный умысел… Думаю, что тебя теперь тоже должны прикончить, чтобы ты ничего не разболтал. Твоя история гнусно воняет… А знаешь что? Давай-ка я отведу тебя в нашу гладиаторскую школу…

— Но я вольный человек, — запротестовал было Теций.

— Твоя воля, может быть, стоит теперь не дороже, чем кусок папируса, на котором судья напишет вынесенный тебе приговор. Кроме того, свободных гладиаторов зрители любят больше, чем рабов, осуждённых на смерть.

— Но ведь это смертельно опасно.

— После того что ты совершил, твоя жизнь будет подвергаться опасности ежедневно. Став же гладиатором, ты будешь рисковать только в дни игр. А если ты сумеешь превратиться в лучшего, то тебе будут угрожать одни лишь царапины, мой друг, — он повернулся к сидевшим по другую сторону стола людям и выкрикнул: — Друзья, можно ли сделать из этого неотёсанного здоровяка хорошего бойца?

Кто-то, оценив мощную фигуру Теция, ответил со смешком:

— Мне думается, он может потягаться силой с самим Корбулоном[5]! А драться можно научить каждого.

— Тогда поднимем наши кубки за новоявленного служителя арены! — воскликнул Трезубец и похлопал Теция по широким плечам. — Я даю ему имя, которое отныне он должен носить с гордостью, потому что для этого есть причина. Резатель — вот замечательная кличка! Да здравствует Карпус, то есть Резатель! И пусть его станут приветствовать зрители возгласом: «Карпе, Карпус! Режь, Резатель! Кромсай своих соперников без пощады!»

В ту же ночь Теций проследовал в обществе десяти гладиаторов в здание Большой Школы — одной из четырёх школ гладиаторов, имевшихся в Риме. Как только его отвели в пустую каморку, он упал на лежанку и мгновенно уснул, обессилев от недавних событий и выпитого в таверне вина. Погружаясь в сон, он шёпотом поблагодарил Трезубца за такое дружеское участие, не догадываясь, что Трезубец получит утром от казначея толстый кошелёк за то, что привёл вольнонаёмного бойца.

* * *

Антония пришла в себя лишь к вечеру следующего дня. Голова её гудела, по всему телу раскачивались тяжёлые волны, во рту её, казалось, сквозил сухой ветер знойной пустыни, а на сердце притаилось, сжавшись в отвратительный чёрный комок, нечто гадкое, зловонное и несущее дурное предчувствие. Поднявшись на локтях, Антония обнаружила сидевшую возле неё рабыню. Это была та самая девушка, что ухаживала за ней во время пьяного разгула, устроенного Траяном.

— Я чувствую себя омерзительно, Памфила, — вяло проговорила Антония, — и у меня такое впечатление, что я чего-то не помню. Давно ли я сплю? Что произошло?

Памфила стала рассказывать о вчерашнем, и скоро Антонии стало ясно, что она не помнила ровным счётом ничего, кроме факта самого застолья.

— Ты хочешь сказать, что Валерий совокуплялся со мной прямо у всех на глазах? Проклятый Рим! Мраморный свинарник!

— Половина собравшихся, моя госпожа, вела себя таким образом. В любви упражнялись все, у кого пьяное тело было ещё способно на это, — объяснила Памфила тихим голосом, в котором звучала печаль.

— И Траян нисколько не противился этому? О боги! До чего я дошла! Ладно уж такое происходило бы во дворце сумасшедшего Гая, или пусть я была бы сообщницей Мессалины в её оргиях… Как это случилось со мной?!

Антония всегда отдавала себе отчёт в том, что в ней кипел океан сладострастия, и время от времени он накрывал ее с головой, втайне от всех она сходилась с красивыми молодыми рабами. Но ни разу в жизни она не позволила себе распутства на глазах у людей, и теперь, услышав рассказанное Памфилой, она совершенно растерялась, не в силах справиться с поразившей её новостью.

— О Юпитер! Пусть бы я хоть воспоминания об этом сохранила, так нет! Я даже не знаю, как это было… будто ничего вовсе не произошло, словно не жила вовсе…

— Это далеко не всё… — снова заговорила Памфила, опустив глаза.

— Нет? Что ещё? Не вздумай только сказать, что я после всего отдалась любимому гнедому жеребцу Траяна! — воскликнула со слезами Антония.

Памфила была для Антонии гораздо больше, чем просто рабыня. Она была подругой, возможно, единственной настоящей подругой. Ни одна патрицианка не могла похвастать тем, что имела верного друга среди женщин своего сословия.

Так уж повелось у знати — не произносить ни единого лишнего слова в окружении себе подобных, чтобы не давать никому повода позлословить; не посвящать никого в свои замыслы, чтобы никто вдруг не предал. Люди знати не верили никому и подозревали всех. На что способен был пойти каждый из них, чтобы не слететь с лестницы благополучия вниз, ни для кого не было тайной. Мужчины, пользуясь своим положением, открыто обвиняли и казнили жён[6], а женщины тайно отравляли мужей. Отцы без стеснения уничтожали сыновей, братья отправляли в ссылки братьев и сестёр. Законы и нравы римского общества успели основательно укорениться, и не существовало такой силы, чтобы изменить их и предотвратить их стремительное распространение по всему миру.

— Что произошло ещё? Неужели я подставила моё лоно для услады всех этих высокородных пьяниц? — Антония обхватила голову обеими руками.

Памфила отрицательно закачала головой и с тяжёлым сердцем поведала своей хозяйке о том, что её муж был арестован, обвинённый в убийстве.

— Траян не мог убить Маркуса, — прошептала Антония, — хоть он и подонок… Ну что ж, надо что-то делать…

Но из-за своего невыносимого состояния Антония решила не думать ни о чём и ничего не предпринимать до утра, разумно заключив, что свежая голова прибавит ей решимости.

Ближе к полудню следующего дня она отправилась к Валерию Фронтону, устроившись полулёжа в открытых носилках. С каждой стороны носилок шагала рабыня, впереди шли четыре чернокожих африканца, позади следовали ещё двое, готовые, если вдруг носилки остановятся, приставить к ним с каждой стороны маленькие лесенки, чтобы госпожа не утруждала себя указанием, с какой стороны она думает сходить. Настроена она была мрачно и смотрела на всех исподлобья. Множество богатых римлян верхом и в носилках, поставленных на плечи шести или восьми рабов, направлялись за город по Аппиевой дороге. Иногда с грохотом выкатывали четырёхколёсные повозки, запряжённые парой лошадей, покрикивали возницы. Тут и там под портиками собиралась гулявшая публика. Строгие матроны кутались в широкие плащи, полностью закрывая свои фигуры, несмотря на жаркое солнце. Некоторые закутывали даже головы, оставляя открытыми лишь лица. Множество рабов обоего пола следовало за ними, окружив со всех сторон, дабы оградить своих хозяек от толпы. Куртизанки, наоборот, наряжались вызывающе-пышно и старались всячески привлечь к себе внимание громкими разговорами и смехом.

Приблизившись к дому Валерия Фронтона, Антония увидела, как из дверей вышли Азиний Галл и Статилий Корвин и торопливо зашагали вдоль улицы. Войдя через дверь в просторный атриум, служивший центральным залом, Антония сразу увидела Валерия. Он направлялся вглубь дома, проводив только что своих гостей.

— Неужто славный Валерий Фронтон трусливо бежит от предмета своего обожания? — воскликнула Антония.

Мужчина резко остановился и обернулся. Увидев вошедшую, он вздрогнул, затем улыбнулся, явно испытывая смущение. Антония всплеснула руками, будто взору её открылось нечто удивительное:

— Это тот ли самый Валерий, который всех поражает изящностью слова и смелостью мыслей? Откуда такое смущение?

— Прелестная Антония, — он шагнул ей навстречу, поправляя складки тоги, — я рад тебя видеть, но не могу понять, почему твой голос наполнен жёлчью?

— И ты меня об этом спрашиваешь? Какая низость! Как ты посмел поступить со мной столь подло на пиру? Ты воспользовался тем, что я была не в состоянии сопротивляться, а все теперь только и будут кричать, что я веду себя, как самая дешёвая проститутка, как самая низкая волчица.

— Я не виновен, Антония. Если уж обвинять кого в моём поступке, так только твою красоту, перед которой я не в силах устоять. Я хочу в песнях воспеть те сладостные минуты, которые, благодаря слиянию с тобой, превратились в гирлянды весенних цветов…

— И в гирлянды грязных сплетен, для которых, увы, теперь есть причина, поэт! Ещё пару дней назад я была уважаемой матерью семейства, почитаемой благороднейшими родами, рабами и клиентами! Я была любимой всеми хозяйкой дома! И уж если я сходилась с кем-нибудь из мужчин, то об этом никто никогда не догадывался. Ты же выставил меня на позор, Валерий Фронтон.

— Что тебе за дело до гнусных языков? Плевать мне на человеческий род, на это лютое чудовище. Я хочу слышать лишь то, что шепчет мне Венера…

— Ужели ты думаешь, что я отказала бы тебе в твоих желаниях, когда бы ты обратился ко мне достойно и со словами любви? Ты получил бы всё, что пожелал. Но ты решил выставить меня в худшем виде.

— Клянусь, моя богиня, никто и словом не обмолвится о происшедшем. Все были слишком пьяны…

— Поэтому ты, будучи не менее трезв, для забавы вогнал в меня жезл твоей разыгравшейся похоти? Но ты-то помнишь об этом, разве не так? И другие не позабудут! Ну, разве нельзя было подождать лучшего момента? Разве я стала бы отказывать тебе, такому стройному и прекрасно пахнущему? Какими ласками я одарила бы твоё тело! Зачем ты поспешил разрушить то, что ещё не было построено?

Антония долго ходила по комнате, бросая возмущённые фразы в лицо Валерия, затем как-то внезапно успокоилась, словно исчерпала свой гнев.

— Быть может, мы теперь выпьем вина, — прервал он нависшую паузу, — и этим закрепим добрые отношения? Я прошу тебя о снисхождении. Скажи лишь слово.

— Что ж, угости меня. Посмотрим, насколько ты отважен, не будучи пьяным, и как меняется твой нрав после нескольких глотков вина.

— Я пьянею уже от твоего вида.

Они устроились за столом, и он хлопнул в ладоши, повелев слугам принести вина. Чернокожий раб принялся расставлять блюда на столе, но Антония остановила его:

— Не нужно ничего, только вино, — сказала она Валерию. — И пусть уйдут подальше, чтобы не мешали нам.

Когда в помещении не осталось посторонних, женщина прямым взглядом посмотрела на мужчину.

— Моя рабыня сообщила мне, что во время пира ты сравнивал меня с Венерой, — ухмыльнулась Антония. — Насколько я знаю, Валерий, существуют две Венеры, как учит нас Платон. Которая из двух нашёптывает тебе? Впрочем, можешь не отвечать, и без того мне ясно, что тобой повелевает та, что общедоступна: возбуждаемая любовью, свойственной низменной толпе, она толкает к сладострастию не только людей, но и скот и диких зверей.

Валерий отстранил кубок, потрясённый услышанным.

— Ты не просто обладаешь красотой, но и умна… Однако ты ошибаешься. Я поклонник небесной Венеры, она проникнута благородной любовью, она печётся только о людях, ей нет дела до животных страстей.

— А вот проверим! — Антония неожиданно перешла на ложе Валерия и скользнула рукой вниз по его телу, проникая рукой под одежды. — Я чувствую, как стихи наливаются силой у тебя между ног. А если я губами проверю, есть ли настоящее вдохновение в твоей промежности? Но нет! Сперва хочу тебе предложить принять любовный цветок от меня, чтобы я была уверена в искренности твоих чувств…

Антония бросила в бокал Валерия пышный цветок с коротеньким черенком.

— Ты занимаешься колдовством? Или же это нечто вроде сатириона[7]?

— Похоже, ты испугался, — Антония отодвинулась от него и мрачно улыбнулась.

— Я не побоюсь принять из твоих рук даже яд, — он медленно осушил бокал, взял цветок губами и прошептал. — Я хочу точно так смять губами лепестки твоего лона.

— Ты смел, но тебе не помешало бы вести себя более осмотрительно с женщиной, которую ты прилюдно оскорбил и унизил, с которой ты обращался, как с ничтожной рабыней.

— Из твоих рук… — он не смог договорить и начал кашлять.

Антония рывком отодвинулась и спрыгнула на пол, следя, чтобы ни единой капли изо рта мужчины не упало на неё. Валерий схватился за горло, по губам его потекла пена.

— Прощай, мой возлюбленный. Видишь, жизнь полна неожиданностей, — холодно произнесла женщина и быстрыми шагами пошла к выходу.

Валерий пополз с ложа, увлекая за собой шёлковое покрывало и подушки с золотой вышивкой. Его тело пылало, огонь бегал под кожей, вырываясь, как казалось римлянину, наружу ослепительными языками. Потянувшись к мраморному столу, чтобы опереться, несчастный опрокинул серебряный поднос с кувшином. В глазах его всё заколыхалось. Стоявший поблизости табурет с плоским сиденьем из слоновой кости шевельнулся, его перекрещённые ножки вытянулись, как живые. Колонны, подпиравшие потолок, свернулись в спирали…

Внезапно что-то сильно потянуло Валерия и будто оторвало от него, как жёсткую скорлупу, ощущение тяжести, и к нему вернулось зрение. Он увидел человека. Незнакомец стоял перед ним совершенно голый, но вовсе не смущался своего вида.

— Кто ты?

— Нарушитель. Меня так часто называют здесь за то, что я нарушаю Закон.

— Где здесь? Как ты посмел войти в мой дом?

— Оглянись, Валерий Фронтон. Ты умер, Антония ловко отравила тебя. Ты уже не в привычной жизни. Ты уже никакой не патриций, не римлянин, не человек…

Валерий Фронтон обернулся и увидел собственное тело со стороны, оно по-прежнему билось в конвульсиях, но сам Валерий не ощущал ничего. Теперь он заметил, что его содрогавшееся тело было гораздо плотнее и различимее, чем стоявший перед ним почти прозрачный человек. Да и был ли то человек? На Валерия нахлынул страх.

— Не беспокойся о случившемся. Тебе всё равно суждено было погибнуть при покушении на Клавдия, — произнёс неизвестный. — Твои сообщники тоже обречены. Я вижу, ты не понимаешь. Я объяснюсь. Ты мог бы и не скончаться сейчас, многие яды лишь на время останавливают жизнь тела, но сознание большинства людей не готово к этому, поэтому человек теряется при столь внезапном ударе, и душа покидает земную оболочку, будто случилась действительная смерть… Но мне некогда разговаривать с тобой. Я должен занять твоё тело.

— Как же так? Что же будет со мной?

— Я же сказал, что тебе всё равно предстояло погибнуть при покушении на императора, а это уже завтра, не так ли? Так что в твоей судьбе ничто не изменилось, у тебя теперь другие дела. А мне нужно поспешить занять твоё тело, пока оно не остыло. Оно крепкое, закалённое, очень удобное для меня. Я долго поджидал такого случая. И я рад, что тебя отравили. Ведь если завтра тебе отрубили бы голову, я не мог бы поселиться в твоём теле, а это такой удобный кров.

— Но ты говоришь, что я умер! Как же ты сможешь…

— Я знаю, что делать и как себя вести. Я давно занимаюсь этим… — незнакомец придвинулся к голове почти замершей фигуры патриция, и тут что-то произошло.

Полупрозрачный человек изогнулся, сделавшись похожим не то на поток выплеснутой из чаши воды, не то на клубы дыма, завихрившиеся на ветру. Эта странная субстанция, только что имевшая контуры человека, внезапно ударила, как гибкая молния, в голову неподвижного человека. Запачканное блевотиной тело, распластанное на мраморном полу, снова зашевелилось; болезненные спазмы вновь охватили его, к нему вернулась чувствительность, значит, возвратилась жизнь.

Возле Валерия, который не понимал, кем ему теперь считать себя, раз он умер — сознание отказывалось принимать это — и уже не мог называться человеком, возникли неясные тени, подхватили его под руки и повлекли куда-то вверх. Он не ощущал их прикосновений, он был весь словно в мягком тёмном коконе, заменявшем ему и ложе и покрывало. При этом он видел, что ложем ему служили ладони таинственных существ, легко уносившие его в неизвестность. Их очертания невозможно было описать; они видоизменялись ежесекундно, то делались отвратительными и пробуждали ужас, то вдруг начинали излучать теплоту и внушать надежду.

Внизу различались дома и дворцы Рима, мчавшиеся, как если бы они стояли на гигантском ковре, а невидимые руки стремительно утягивали этот ковёр прочь. Улицы проносились быстро, но Валерий без труда успевал разглядывать всё, на чём останавливался взгляд. Всматриваясь в знакомые переулки, он с удивлением отметил, что мог запросто видеть сквозь стены домов и различать всё, что происходило внутри. Особенно ясно он видел те комнаты, где в это мгновение люди совокуплялись. Он будто прилипал глазами к их вспотевшим от напряжения телам, чувствовал запах ароматных масел, заглядывал в лица одновременно мужчине и женщине и в то же время находился у них прямо между ног, ощупывая каждую пору их возбуждённых органов. Одним взглядом ему удавалось ухватить и смятые простыни на постелях, и фрески на стенах. Под потолками висели вниз головами десятки человеческих форм, сгрудившись, как виноградные гроздья. Точнее сказать, то не были люди, а некие заготовки людей — округлые, полупрозрачные, тягучие, а не крепкие, как человеческая плоть. Они напоминали разогретый воск, в который кто-то вставил трубочку и надувал его пузырями. Эти таинственные формы, подсвеченные изнутри, ждали чего-то. Было видно, как после неподвижности они вдруг шевельнулись, сделавшись похожими на морские водоросли под властным движением волны, и одна из форм скользнула вниз, вытянувшись гибкой струёй, и плавно влилась в разгорячённое лоно женщины.

Полёт становился выше и выше. Иногда в глаза (или не в глаза — он ведь не представлял, чем теперь смотрел, покинув тело Валерия Фронтона) ударял яркий свет, но за этим ничего не следовало. Однако внезапно он увидел пиршественный зал, себя самого на лежанке, Антонию под собой. В следующее мгновение перед ним возник окровавленный Маркус Юний и наклонившийся над ним Теций. Но облик Теция изменился в доли секунды и сделался Валерием Фронтоном. Затем он вновь увидел себя, но уже на мягких подушках. Перед ним лежал на мозаичном полу в луже крови раб с вывернутыми и безжизненными руками. Мозаика шевелилась, яркие узоры выпирали из пола, как на стеблях, видоизменялись, превращались в диковинные цветы, и всасывали в себя корнями разлитую на полу кровь. Вслед за этим он увидел себя на прогулке. Он мирно беседовал с кем-то. Казалось, не было ничего важного в этом разговоре, но вдруг одно из брошенных Валерием слов прожгло воздух, расползлось кислотной пеной, упало на дорогу и вскипело фонтаном на плотно пригнанных друг к другу камнях. Из фонтана выступил человек — слово породило человека, одетого в тяжёлые доспехи. При жизни Валерий Фронтон никогда не встречал таких доспехов — руки, ноги, грудь и голова были полностью покрыты металлическим панцирем, а лицо скрывалось за мощным забралом с узкой прорезью для глаз. Несмотря на спрятанное под забралом лицо, Валерий узнал себя. Даже не столько узнал, сколько ощутил, что это он сам.

— Будьте готовы к сражению, сэр рыцарь, — услышал он хор голосов и вой медных труб.

За спиной рыцаря сменились одна за другой похожие на многоцветные тени картины и, вытянувшись в конце концов в прямую полосу, они превратились в тонкую нить и оплели ноги рыцаря. Валерий понял, что это была одна из нитей прожитой жизни. Возле этой нити бежала другая, и в ней он безошибочно узнал ту жизнь, которую должен был прожить, но обошёл её стороной. Это было его будущее, но оно лежало перед ним в прошлом.

Ему сделалось страшно. Кто-то погладил его по голове, словно успокаивая провинившегося малыша. И страх исчез. Со всех сторон на него струилось, как тёплый ветер, чувство грусти.

— Я хочу, чтобы теперь мы прошли с тобой вот этим путём, — раздался голос прямо в его голове.

— Сперва я хотел бы выспаться, — ответил он.

— Спят только люди, мой друг, нам же с тобой предстоит сейчас выбрать правила будущей игры, — голос растёкся вширь и в одно мгновение принял формы деревьев, словно вылепившихся из бесцветного пространства, одновременно с деревьями повсюду вспухли холмы, вытянулась наезженная пыльная дорога, заблестели далёкие шпили какого-то замка. — Я думаю, будет интересней, если мы с тобой наметим сразу целую череду игр. Сотня-другая персонажей, которых ты сможешь сыграть, меня бы вполне устроила для начала…

Голос растаял, осыпавшись в пространстве миллиардами снежных искр.

Повсюду лежал снег; по его белой поверхности, освещённой лунным лучом, скользила ночь…

* * *

Влившись в тело Валерия Фронтона, Нарушитель сразу ощутил знакомую тесноту своей новой оболочки. Находясь по ту сторону в ожидании удобного случая, он уже успел отвыкнуть, как ощущается человеческая масса — кости, хрящи, сухожилия, мышцы. Теперь он почти с удивлением вслушивался в то, как напрягались мускулы, натягивая волокна тканей, как шумно скользила по паутине сосудов кровь, как вздулись эластичные лёгкие и, глотнув воздуха, хлопнули, словно парус на ветру.

Он вслушивался и не переставал удивляться. Каждый раз, когда Нарушитель проникал в чьё-нибудь тело, он с упоением внимал звукам этой жизни. Ему нравилась эта жизнь во всех её противоречивых проявлениях — холод, зной, дождь, засуха, обжорство, голод. Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за отношениями людей, за их упорным непониманием друг друга, из которого завязывались миллионы сложнейших узлов вражды и противостояния…

Когда-то он был допущен в Тайную Коллегию Жрецов, о существовании которой знал очень узкий круг избранных людей. Это было так давно, что люди успели утратить всякую память о том времени.

Обладая большими знаниями, Нарушитель, тогда ещё носивший обычное имя смертного человека, сумел после своей смерти удержаться вблизи живых людей. Так неосознанно поступали души тех людей, которые яростно и болезненно сопротивлялись Закону, в результате чего они становились на какое-то время бродячими призраками. Нарушитель пошёл на это вполне осмысленно. Он не хотел сильно удаляться, чтобы не утратить память своей завершившейся жизни и при первой возможности занять подходящее освободившееся тело, дабы исполнить то, чего не успел сделать до своей кончины.

Сумев однажды отступить от предназначенной дороги после смерти, жрец нарушил Закон, понимая, что рано или поздно ему придётся расплачиваться. Однако он принадлежал к Тайной Коллегии и успокаивал себя тем, что полученные тайные знания помогут ему значительно облегчить путь, хотя в глубине души он знал, что Закон в конце концов возьмёт своё: придётся расплачиваться.

После того как Нарушитель впервые удержался возле живых людей после своей естественной смерти и занял чужое тело, сразу обнаружилось, что почти все его способности, полученные в школе магов, остались не у дел. Новое тело было обычной человеческой плотью. Теперь жрец не обладал никакими сверхъестественными навыками, и это делало его столь же уязвимым, как и других людей. Знания его сохранились, но магические возможности исчезли. Лишь иногда в нём пробуждалось что-то чудесное, руки начинали изливать целебную силу и даже живой огонь, а глаза — видеть сквозь стену. Однако такое случалось крайне редко и было абсолютно непредсказуемо. Впрочем, память о прошлом и умение заглядывать в будущее жили в нём беспрерывно. Он помнил себя, помнил других, помнил также всё, что связано с потусторонним существованием. Ни на секунду в нём не исчезало твёрдое знание, что смерть плоти никогда не обрывает настоящую жизнь.

— Когда б вы все помнили, что смерть — лишь пауза, вы бы не суетились…

Так Нарушитель путешествовал сквозь века, умея выбирать наиболее благоприятные для своих желаний условия существования. Он кочевал из тела в тело, по-настоящему глубоко наслаждаясь человеческими чувствами, но с каждым разом вхождение в чужое тело давалось ему труднее и труднее.

Сейчас, собрав все силы, бывший жрец заставил себя открыть глаза и поднялся на четвереньки. Пролитое вино и обильные следы тошноты превратили его тогу в липкое тряпьё.

Нарушитель-Валерий неторопливо обвёл взглядом атриум.

— Надо уезжать из Рима, — проговорил он. — Завтра будет совершено покушение на императора, многие из участников заговора не устоят под пытками, и у кого-нибудь да сорвётся с уст имя Валерия Фронтона. А я пришёл сюда не для того, чтобы сгинуть в подвалах или быть разорванным на арене голодными тиграми, хотя этот жизненный опыт тоже интересен.

Он толкнул тяжёлую дверь и хлопнул в ладоши, подзывая рабов.

— Приготовьте мою парильню.

Рабы испуганно смотрели на его загаженные одежды и опрокинутую мебель.

— Пока я буду мыться, сложите вещи в дорогу. Я уезжаю сегодня…

Вечером он покинул дом Валерия Фронтона, распорядившись, чтобы повозка с вещами ехала без остановки на загородную виллу, а сам, привыкая к новому телу, решил пройтись по городу в сопровождении слуги, который вёл за ним лошадь.

На форуме большая толпа собралась перед торговыми лавками. Подойдя ближе, Нарушитель-Валерий увидел на подмостках мужчин, женщин, юношей и девушек. Все они были почти нагие, у каждого на шее висела маленькая дощечка с надписью. На головах большинства лежали лавровые венки, с помощью которых продавцы помечали захваченных в плен; на головах других рабов сидели белые шерстяные колпаки, что говорило о том, что купец не мог сказать ничего о качествах раба и снимал с себя всякую ответственность за них; у тех рабов, которые были привезены из-за моря, ноги были побелены мелом. Всё имело своё значение, свой смысл.

«Да, — покачал головой Нарушитель-Валерий, внимательно разглядывая выставленных на продажу рабов, — эти бедняги ничего не понимают. Как жаль, ведь жизнь могла бы стать для них совершенно иной при тех же самых обстоятельствах…»

Отталкивающей наружности человек, разгуливая перед своим живым товаром, обращался к толпе:

— Посмотрите на этого юношу! Какой он белый, какой прекрасный с головы до пят! Полюбуйтесь его чёрными глазами! Обратите внимание на его чудесные чёрные волосы! Он здоров и телом и душой. Вот его зубы, вы видите, какие отличные зубы, они сверкают на солнце, как жемчуга! Я ручаюсь за его честность и кротость, он послушен малейшему знаку!

Кто-то потребовал раздеть раба, чтобы посмотреть, не было ли у него каких-нибудь скрытых недостатков. Другой покупатель заглянул юноше в рот, подёргал его зубы, затем пощупал его ягодицы, сунул палец между них, взвесил на ладони его гениталии.

— Это прекрасный товар! — продолжал громко нахваливать продавец и шлёпнул раба по щекам. — Слышите, как отдаётся? Какое упругое тело! Болезнь никогда не будет в состоянии одолеть его. И за такой товар я прошу всего восемь тысяч сестерций! Разве это цена для настоящего ценителя?

Обновлённый Валерий неопределённо покачал головой. Каждый раз, когда ему приходилось заполнять чужое тело своей сущностью, Нарушитель чувствовал себя странно: становясь человеком, он получал возможность быть, как все, но всё же сильно отличался от всех, чувствовал себя чужаком. Он был человеком, но уже почти не понимал человеческой сути. Всякий раз смерть стирала из его памяти то, что называется пристрастиями. Их отсутствие делало его другим существом.

Он улыбнулся. Ему, снова ворвавшемуся в жизнь, хотелось улыбаться. Люди казались ему забавными детьми, поведение которых вызывало добрый смех.

* * *

Марцел — начальнику тайной службы Корнелию Урсу.

Привет!

Ты осведомляешься, чем я занят в твоё отсутствие. Я загружен моими обычными обязанностями: слежу за врагами и друзьями, пытаясь быть вездесущим.

Против Клавдия сплетён заговор, паутиной которого охвачено множество вольноотпущенников и несколько патрициев. Но расскажу по порядку.

Два дня назад Валерия Мессалина принимала в своих личных покоях жену Траяна Публия, на которого пало обвинение в убийстве Маркуса Юния. Насколько мне известно, Антония прежде никогда не разговаривала с Валерией Мессалиной с глазу на глаз. От меня не укрылось, что она с восхищением разглядывала императрицу, хоть и старалась не выдавать своих чувств.

Должен сказать, что я сам всегда удивляюсь, насколько праведной, полной достоинства и твёрдости кажется Мессалина! А уж никто лучше меня не знает, какова она на самом деле. Когда мне случается наблюдать через потайные отверстия в стенах за её диким и чуть ли не безумным распутным весельем, то я поверить не в силах, что при посторонних она может вести себя столь любезно и сдержанно. Сколько бы слухов ни ходило по Риму об этой своенравной женщине, каждому, кто сталкивается с ней в официальной обстановке, она кажется олицетворением чистоты. Уверен, что у Антонии сложилось такое же мнение. Хотя, конечно, на мужчин Мессалина производит куда более сильное впечатление, чем на женщин, ибо тело её обладает всеми достоинствами и непреодолимой притягательностью.

Императрица отбросила ненужные предисловия и спросила:

— Ты пришла поприветствовать меня или просить за мужа?

— Зачем скрывать то, о чём ты с такой лёгкостью догадалась, моя госпожа? — Антония говорила почтительно склонив голову, но не сводя глаз с Мессалины. — Ты установила здесь величественный покой и принимаешь под своим кровом как самых знатных, так и самых бедных граждан. Разве не служит это примером скромности и справедливости? Тебе известны все тайны этого дворца, тебе подвластно сердце императора. Я уверена, что ты не позволишь свершиться несправедливости над невиновным.

— Ты так сильно любишь своего мужа? Редкое качество в наши дни, — Мессалина была удивлена.

— Нет, я не стану обманывать тебя, повелительница богов, я не люблю Траяна, он тоже не любит меня. Скажу больше: Траян гнусен и низок в отношениях со мной, но справедливость требует сказать, что он не способен на убийство. Думаю, что даже себя не сумеет он поразить мечом, ни вскрыть вены, чтобы добровольно покинуть этот мир. Он слишком труслив для этого, слишком любит своё тело и удовольствия. И я пришла, чтобы сказать: его трусость должна быть его адвокатом в этом обвинении.

— Почему же ты просишь за него?

— Я прошу за себя. Ведь если его осудят, то и на меня может перекинуться гнев Клавдия, и тогда у меня отберут всё имущество. Как я буду жить?

— Мне нравится твоя честность, Антония. Подойди ко мне, — Мессалина сделала едва уловимый пригласительный жест рукой, — я хочу поцеловать тебя несмотря на то, что принцепс[8] отменил дворцовые лобзания[9]. Ты мне приятна, а мне доставляет удовольствие целовать тех, кто пришёлся мне по сердцу. Я уверяю тебя, что, как бы ни завершились слушанья, твоё положение не пострадает… Скажи мне, твой муж хорош собой, как о том ходит молва? Не зря ведь его нарекли Прекрасноликим? Впрочем, я сама увижу это сегодня…

И она увидела его в тот же день.

Сенат не был допущен к рассмотрению дела об убийстве Маркуса Юния, оно слушалось келейно в покоях принцепса, в присутствии Мессалины. Клавдий чувствовал себя нездоровым и внимал речи обвиняемого, прикрыв глаза рукой. Мессалина же, наоборот, впитывала каждое слово Траяна, не отводя от него взора. То и дело она шептала что-то на ухо мужу и совсем редко — сидевшему рядом с ней Суилию.

Как ты знаешь, с некоторых пор Мессалина приблизила к себе Суилия, сделав его официальным дворцовым обвинителем. Он злобен и нагл. Совсем недавно он выдвинул обвинение против одного выдающегося римского всадника, вменив в вину ему приснившийся тому ночью сон — он будто бы видел Клавдия в венке не то из колосьев, перевёрнутых вниз, не то из виноградной лозы с поблёкшими листьями, и истолковал свой сон как предвещающий принцепсу смерть в конце осени.

Такие судебные разбирательства становятся всё более частыми, что невольно начинает наводить на мысль о возвращении времён Гая Калигулы, когда беззаконие становится выше закона. Великое посрамление легло на наше время через деяния людей, которые приближены к императору, а потому считают себя вершителями чужих судеб.

Но я отвлёкся.

Во время разбора дела Траяна Суилий молчал, словно не видя ничего важного в случившемся. Нет никакого сомнения в том, что Валерия Мессалина дала ему строгие указания, как себя вести, иначе он бы не выпустил из своих когтей жертву.

Занавеси были задёрнуты, и помещение, погружённое в полумрак, освещалось лишь двумя солнечными лучами, которые проникали в специально оставленную щель между занавесями. Траян стоял прямо в одной из солнечных полосок и с жаром говорил:

— Обвинить можно и невинного, но уличить — только виноватого. И я рад, что мне представились случай и возможность держать слово перед таким судьёй, как ты, Клавдий. Я уверен, что сумею добиться собственного оправдания весьма быстро, хотя выдвинутое против меня обвинение кажется на первый взгляд серьёзным. Конечно, клинок в моих руках и следы крови на моих пальцах и одежде сразу вызывают подозрение. Но неужели я вышел бы к гостям в таком виде, если бы убил несчастного сам? Разве не поспешил бы я умыться и избавиться от тела, велев рабам выполнить все мои указания без промедления? Да и разумно ли заниматься преступным делом самому, когда проще поручить его рабам? Рассчитывая на твою справедливость, я надеюсь, что правильное решение само собой возникнет в результате нашей беседы. Я не могу отрицать, что Маркус Юний был убит в моём доме. Но кто его убил и с какой целью? Не думаю, что кто-то ставил целью запятнать меня, ведь слуги могли обнаружить тело сразу, да и самого убийцу могли приметить. Так что всё дело в том, что кто-то очень спешил расправиться с Маркусом. А это означает, что Маркус знал и мог сделать что-то, вызывавшее у кого-то большие опасения. Возможно, он проведал о заговоре против тебя, о великий?

— Заговор? — встрепенулся Клавдий. — Опять заговор? Вот она, тяжесть бремени любого правителя, хорош он или дурён — вечные заговоры, покушения! Недовольные есть всегда, и никогда от них не избавиться никакому государству, даже если жечь недовольных на кострах, распинать на крестах…

— Я уверена, что благородного Траяна Публия взяли под стражу без всякого основания, — проговорила Мессалина.

Так они перебрасывались словами ещё некоторое время, затем принцепс махнул рукой, дав знак, чтобы Траян свободно ушёл, но уже в дверях окликнул его и сказал:

— Всё же ты должен понести какое-то наказание. Ведь не бывает случайных обвинений. Если ты лично и не виновен в смерти Маркуса Юния, то ты виновен в том, что он погиб в твоём доме, куда сумел проникнуть подлый убийца. Разве за это не стоит наказать для острастки?

— Конечно, мой властитель, — склонил голову Траян. — Но ведь наказание не должно быть тяжелее провинности.

— Я и не спорю. Я направляю тебя в Британию в помощь Гнею Паулину. Там сейчас весьма беспокойно. Думаю, что ты найдёшь там более достойное применение твоим способностям и твоей энергии, чем организация пышных пиров…

В тот же день Валерия Мессалина вызвала к себе Траяна и оставила его у себя на ночь. Траян Прекрасноликий остался доволен таким поворотом событий, ибо императрица заверила его в том, что вскоре она устроит его быстрое возвращение в Рим.

Я же думаю, что она, насладившись Траяном, быстро оставит свою заботу о его судьбе.

Теперь о заговоре против Клавдия.

На следующую ночь один человек из плебеев был схвачен с кинжалом в руке возле спальни Клавдия. Он предпринял попытку скрыться, но был убит преторианцами.

Днём события получили продолжение. Двое молодых людей из всаднического сословия были схвачены на улице: один с кинжалом, спрятанным в палке, другой с охотничьим ножом. Первый подстерегал императора у выхода из театра, но подвернул ногу на ступеньках, не дойдя буквально двух шагов до принцепса. Второй хотел напасть во время жертвоприношения перед храмом Марса, но слишком открыто бросился вперёд и выдал себя.

Заговор с целью государственного переворота составляли Азиний Галл и Статилий Корвин, внуки ораторов Поллиона и Мессалы, с участием множества императорских отпущенников и рабов. В тот день они расставили своих людей по всему маршруту Клавдия, но после того, как схватили двух нападавших, остальные скрылись. Теперь подвалы полны перепуганными людьми, которые выкладывают следователям всё, что им известно о плане переворота и участниках заговора. Не приходится даже прибегать к пыткам.

В следующем послании отчитаюсь подробнее об участниках заговора.

Будь здоров.

* * *

На следующий день после неудавшегося покушения на императора, когда весь Рим гудел слухами, Антония провожала Траяна.

— Ты даже не пытаешься изобразить грусть на своём лице, — хмыкнул он, садясь на коня.

— Для кого мне играть убитую горем жену? Или ты не всему городу поведал, что страстно желаешь расстаться со мной?

— Ах, — он равнодушно махнул рукой. — Никто не пришёл сегодня ко мне. Все отвернулись от моего дома, едва меня арестовали.

— Разве тебя удивляет это? — Антония скрестила руки на груди. — Ты бы и сам не пришёл к человеку, попавшему в опалу.

— Уж Валерий-то мог бы появиться. А он сам куда-то сбежал! Да поразит его Геркулес своим гневом!

— Разве он не умер? — глаза Антонии широко раскрылись.

— Почему он должен был умереть?

— Я слышала, что он отравился, — поспешила объяснить она.

— Может быть, он отравился чем-то, но не на смерть. Он уехал за день до покушения и забрал много ценностей из дома. И до меня дошли слухи, что он причастен к заговору.

— Невероятно, — прошептала она.

Через несколько часов она оделась для выхода на улицу и отправилась в дом Валерия Фронтона узнать подробности.

Уже перед воротами, сойдя с носилок, Антония остановилась на несколько минут, пропуская шумную процессию, гнавшую перед собой быка. Животное громко мычало, но разношерстная толпа не переставала стучать прутьями и палками по спине быка, предназначенного для искупительного жертвоприношения. Римляне считали, что жертвенное животное должно было принять на себя все несчастья, которые угрожали кварталу в целом и каждому дому города в отдельности, и с этой целью гоняли его по всем закоулкам.

Проводив взглядом увитые цветами рога несчастного животного, Антония шагнула к дверям дома Валерия Фронтона. Сердце её внезапно усиленно забилось. В самом низу живота стянулся холодный комок. В голове запульсировало.

«Почему я так волнуюсь? Не могу понять… У меня такое ощущение, что я столкнусь с чем-то неприятным… или опасным… или… Никогда я не чувствовала себя такой встревоженной. Я же по-настоящему боюсь чего-то! Но чего? Что может пугать меня?»

Войдя внутрь, она остановилась в замешательстве.

Происходило нечто совершенно непонятное. Дом буквально кишел людьми. Повсюду на полу виднелись блестящие чёрные верёвки, стояли на металлических палках круглые и квадратные предметы, излучавшие невероятно яркий свет. К стенам прислонялись с обратной стороны деревянные подпорки, будто мраморное строение могло вот-вот рухнуть. Такого Антония не видела никогда. Приглядевшись, она поняла к своему величайшему удивлению, что колонны и стены были вовсе не мраморные, как пару дней назад, а просто искусно раскрашены под благородный камень.

А люди! Их внешний вид привёл Антонию в состояние, близкое к потрясению. Они были одеты в штаны и рубашки, похожие на варварские наряды, но всё же сильно отличные от них. Многие мужчины носили усы. Женщины были в коротких юбках, а некоторые тоже в штанах и рубашках. Лишь в самом центре помещения на двух лежанках расположились настоящие римляне: мужчина и женщина в туниках, но их, похоже, ничуть не удивляли столпившиеся вокруг странные фигуры.

И тут Антония вздрогнула, будто игла вонзилась ей в сердце. В движениях вытянувшихся на лежанках римлян и в самом действии она узнала себя и Валерия Фронтона. Лица у них были чужие, но недавняя сцена отравления была воссоздана во всех деталях. Женщина протягивала мужчине кубок с опущенной в него ядовитой розой.

Совсем близко от лежанок, на том месте, где всегда возвышалась фигура Дианы в развевающихся одеждах, высеченная из паросского камня, теперь стоял на треноге непонятный предмет, уставившись на римлян длинной трубкой с толстым и безукоризненно отполированным круглым стеклом на конце. Позади странного предмета расположилось несколько человек. Один из них махнул рукой и крикнул:

— Камера!

Сию же секунду перед стеклянным глазом трубки остановилась совсем молоденькая девочка, вытянула на руках какую-то доску, щёлкнула чем-то об неё, проворковала непонятные слова и сразу отскочила в сторону. Римлянин и римлянка в центре сцены зашевелились. Римлянка поднялась и перешла на его ложе.

— Стоп! Стоп! — крикнул кто-то. — Нет! Не годится! Всё ни к чёрту!

К ним шагнул человек, от облика которого у Антонии перехватило дыхание. Это был Валерий Фронтон. Но он носил совершенно другую причёску, был взъерошен и покрыт двухдневной щетиной, чего не мог позволить себе благородный римлянин. Одет он был в просторную варварскую рубаху и штаны.

— Вы похожи на кукол! — воскликнул он с досадой.

— Но мы делаем, как условились. Мы же всё подробно оговорили.

— Бездарно! От объектива не утаить ничего. Он выдаст на экран всю вашу фальшь крупняком. Неужели не понимаете? Крупный план — это проверка вашего актёрского мастерства, а вы мне рожи корчите идиотские. Пятый дубль делаем, а у вас будто переклинило где-то…

Антония внезапно осознала, что говорили они не на латыни. Более того, этот язык не мог быть понятен ей вообще, но всё же она понимала странную чужую речь, хотя совершенно не ухватывала смысл разговора.

— Алексей, — крупный бородатый мужчина положил Валерию Фронтону руку на плечо, — давай сделаем перерыв.

— Что такое? Почему? Все устали, разомлели под софитами? Все хотят кушать? Какать? Дрыхнуть? Вы все здесь зачем собрались? Кино снимать или на отдых?

Валерий Фронтон, названный Алексеем, вдруг опустился на корточки и впился пальцами в голову руками. Вся фигура его — положение рук, спины, головы — выражала отчаянье.

— Ладно, перерыв, — устало произнёс он, его голос прозвучал тихо, в нём слышалось бессилие. — Миша, дай мне сигаретку. Всем перерыв! Тридцать минут!

Что-то звучно щёлкнуло, и в атриуме сразу сделалось значительно темнее. Антония задрожала, чувствуя, что окруживший её кошмарный сон начал проникать в её мозг, заполнять её густой тяжёлой жижей. Сердце сжалось.

— Они не понимают, что именно мы снимаем, — сказал Валерий. — Никто не хочет ничего понимать! Они уверены, что все эти яды вперемешку с поцелуями, убийства наряду с разнузданными оргиями — просто моё упрямство… Никто ничего не понимает. Они театральны! Они просто изображают! Миша, я не могу ничего разъяснить им…

— Лёша, послушай меня, — бородач наморщил лоб и потёр его коротенькими пальцами, — ведь эта сцена у тебя проходная, она к основному сюжету фильма не имеет никакого отношения. Оставь ребят в покое.

— Миша, если уж и ты начинаешь указывать мне, что в моём фильме важно, а что нет, то я вынужден просто развести руками, — Алексей-Валерий покачал головой. — Меня это отравление преследует, я вижу его во сне каждую ночь. Я умираю от него… Я тебе сто раз уже втолковывал, что есть сцены, от которых мне просто надо освободиться, они душат меня. Поэтому к некоторым эпизодам я отношусь спокойно и соглашаюсь на то, чтобы сделать сотни отступлений от задуманного, а то и вовсе вычеркнуть их, но некоторые сцены мне нужны только в том виде, как я их воспринимал сам.

— Сам?

— В снах, — кивнул Алексей, — впрочем, я не уверен, что это действительно сны. Я в этих снах живу. Я их чувствую. У меня запах от них держится в носу в течение целого дня… Ах, если бы я мог объяснить тебе… У меня на губах до сих пор вкус её кожи!

— Чьей кожи?

— Антонии! Я помню присутствие её грудей в моих ладонях, я ощущаю её дыхание… Оно горячее, оно влечёт меня до сих пор, я хочу её… А ведь между нами — тысячи лет… Я не могу отказаться от этой сцены! Я подыхаю из-за того, что она не складывается, хотя знаю, что должен умереть, если она получится. Не тот актёр, а я должен умереть! И вообще… Есть вещи, в которые никто не должен влезать! Это моё! Понимаешь ли ты? Моё!

— Это лишь твои режиссёрские капризы.

— Я на многое согласен. Ты же знаешь, что я не из упрямых режиссёров. Я готов идти на уступки, если это не принципиально. Но то, на чём я настаиваю, должно быть выполнено. Вот эта комната — точно такая, какой должна быть. Но люди — Валерий и Антония — не такие. Ни он, ни она не годятся. Тут фальшь! Нестерпимая фальшь!

— И чего ты хочешь? — толстолицый Миша протянул зажигалку и дал режиссёру прикурить.

Увидев, как Валерий-Алексей выпустил из носа клубы дыма, Антония громко вскрикнула, быстро шагнула вперёд, попала в луч света, качнулась, отступила в тень и закрыла лицо руками. Мир стянулся в чёрную точку, зашумел, замелькал пустотой и оборвался.

Алексей вскочил на ноги и закричал:

— Кто это? Откуда… Это она!

— Где? Кто?

— Эта женщина! Я узнал её! Куда она подевалась?

— Какая женщина?

— Вон там, перед дверью, возле осветительных приборов. Только что стояла. Куда подевалась? — по голосу и жестам режиссёра всем стало ясно, что женщина не просто произвела сильное впечатление на него, за этим крылось нечто большее.

— Может быть, кто-то случайно забрёл на съёмочную площадку, Алексей Петрович? — спросила девушка с мальчишеской стрижкой.

— Ничего себе случайно! Она одета патрицианкой, на ней настоящие золотые украшения! Не бирюльки, а золото! Что это за шутки!

— Уверяю вас, Алексей Петрович, все наши актёры здесь. Быть может, вам померещилось? — подбежал помощник.

— Померещилось? — Алексей нервно расхаживал по съёмочной площадке, вглядываясь в пыльный пол, будто пытаясь отыскать следы только что стоявшей там Антонии. Затем он быстро подошёл к толстолицему и прошептал ему в самые глаза: — Только не вздумай опять приглашать ко мне психиатра, братишка. Не померещилось мне ничего. Я её видел. Это была Антония, настоящая Антония…

* * *

Когда Антония пришла в себя, она покоилась на лежанке, вокруг суетились слуги.

— Где я? — с трудом разлепила она губы.

— Дома, госпожа. Рабы Валерия Фронтона привезли тебя сюда, едва твоё дыхание восстановилось, — Памфила заботливо разминала хозяйке кончики пальцев.

— Что со мной случилось?

— Ты упала. Никто не ведает причины.

— Там были злые духи… Я видела их… Они насмехались надо мной…

Антония долго бормотала что-то невнятное, и Памфила прервала её:

— Успокойся, госпожа. Тебе нужно навестить колдунью Масиниссу. Говорят, она прибыла в Рим из Фессалии, где многие сильны в предсказании будущего. Никакие авгуры[10] не могут гадать по полёту птиц так точно, как умеет эта колдунья предсказывать по линиям ладони, по пеплу сгоревших волос. Говорят, что любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, она одним словом обратила в бессильного старика. А соседского кабатчика за его грубое к ней отношение превратила в лягушку…

— Ну, уж это чепуха, — вяло отмахнулась Антония.

— Нет, госпожа моя прекрасная, не чепуха. Я собственными глазами видела женщину, которую она обрекла на вечную беременность за то, что та позлословила о ней. Женщина эта ходит уже больше года с круглым пузом.

— Зачем же мне идти к такой страшной колдунье?

— Может, она подскажет тебе, что означает твоё видение? — рабыня нежно расчёсывала волосы Антонии гребнем, тонкие зубья которого были умащены аравийскими смолами.

— Не хочу ни к кому идти… И тебе, Памфила, ничего не скажу, ибо тайна моя страшна. Вели позвать ко мне моего сына…

Когда к ней привели ребёнка, Антония сделала знак, чтобы все посторонние удалились. Мальчику было пять лет. Одетый в греческую тунику с золотой вышивкой по вороту, с гладко причёсанными и напомаженными волосами, он выглядел, как куколка.

— И ты уйди, — обратилась она к Памфиле, — я буду говорить только с Гаем.

Вскоре в большой комнате наступила полная тишина. Антония взяла мальчугана на руки и крепко поцеловала.

— Я скажу сейчас тебе то, что не знает никто на всей земле. Но это будет единственный раз, когда я скажу тебе это, малыш. Если боги захотят, твоя младенческая память сохранит в твоей чудесной головке мои слова, — внезапно она замолчала, а потом продолжала со вздохом. — Впрочем, зачем? Ничего я тебе не скажу, потому что у всех стен имеются уши. Никому нельзя доверять. Живи, Гай, как живёшь. Взрослей, мужай, жди своего отца, ищи любовь… Что ещё я могу сказать тебе?

Загрузка...