Волосы Вероники

Глава первая

Я стою на Невском проспекте у каменной лестницы бывшей городской Думы и смотрю на прохожих. Сегодня настоящий весенний день: проспект залит солнцем, проносящиеся мимо автомашины стреляют в прохожих зайчиками, над железными крышами зданий величаво плывут белые сияющие айсберги. Празднично сверкают витрины магазинов, мускулистые юноши и кони на Аничковом мосту рельефно впечатываются в светло-серое здание на набережной. Молодежь одета легко: в джинсах, коротких курточках, без головных уборов. Пожилые люди — с зонтами в руках, в плащах, в кепках. Самые закоренелые консерваторы наконец расстались с зимними шапками. Я с удовольствием смотрю на девушек, их свежие, еще не тронутые загаром лица приветливы и улыбчивы. Так и хочется с кем-нибудь из них поздороваться, сказать приятное, но я подавляю это желание. Не каждая девушка разделяет твой весенний оптимизм. У зеленого дворца стоит старушка и кормит голубей. Сизари садятся ей на руки, плечи, на голову. Со всех окружающих зданий слетаются к ней. Какой-то фотолюбитель останавливается и начинает фотографировать старушку с голубями. Те и головы не поворачивают в его сторону. Мягко урча, проплывает красный иностранный автобус. Будто рыбы из аквариума, из окон выглядывают туристы. Гид с микрофоном в руке стоит рядом с кабиной водителя и дает пояснения. «Жигули», «Волги», «Москвичи», «Запорожцы» бесконечным потоком льются по сверкающему Невскому. У переходов дежурят милиционеры, полосатые жезлы поблескивают в их руках. То один, то другой прохожий, не дождавшись зеленого сигнала, спешит перебежать Невский, тогда переливчатый свисток хлыстом врезается в уличный шум.

Мое приподнятое настроение начинает понижаться, как ртутный столбик в термометре: на часах десять минут седьмого, а мы с Олей договорились встретиться здесь ровно в шесть. Еще рано волноваться, девушке, говорят, положено опаздывать минут на десять-пятнадцать… Я согласен и полчаса подождать, хотя настроение наверняка испортится. Сам не люблю опаздывать и не терплю людей, которые опаздывают. К Оле, конечно, это не относится… Она мне нравится, а вот нравлюсь ли я ей, этого не знаю. С каждой минутой убеждаюсь, что не нравлюсь. Опаздывает уже на двадцать минут… Хорошо, подожду до половины седьмого и уйду.

В миловидных лицах проходящих мимо девушек я читаю скрытое коварство. Каждая из них способна выкинуть такую же штуку. Ну почему девушка позволяет себе опаздывать? Уверена, что ее будут ждать до бесконечности? Соглашается встретиться с тобой, твердо обещает прийти вовремя, а потом не приходит. Значит, что-то более интересное вытеснило тебя из головы. С легкостью забывает о назначенном свидании, веселится в другой компании, а ты стой под часами и думай что угодно. Ей на это наплевать…

Я вижу, как к ожидающим у Думы одна за другой подходят девушки. То один, то другой парень срывается с места и, широко улыбаясь,— это происходит почти с каждым, да и я, наверное, незаметно для самого себя расплывусь в улыбке, когда появится моя Оля,— спешит навстречу знакомой. Некоторые встречают своих возлюбленных с тощими пучками мимоз в целлофане. Я тоже однажды на этом самом месте встречал Олю с цветами, но она как-то проговорилась, что предпочитает шоколадные конфеты цветам. У меня в руке красивая коробка с шоколадным набором. Уже несколько человек спросили, где я покупал конфеты.

Половина седьмого. Я уже знаю, что Оля не придет, но из дурацкого упрямства еще пятнадцать минут маюсь под часами. Понимаю, что это глупо, но уйти не могу. Слабая надежда еще где-то теплится. Даже смертник в камере до последней секунды надеется, что приговор в самый последний момент отменят. Так мало мне нужно сейчас для счастья! Всего-навсего увидеть в толпе прохожих улыбающееся лицо Оли. И я все сразу простил бы — и сомнения, и утомительное сорокапятиминутное ожидание.

Никогда бы не поверил, если бы сам этого не испытал, что безнадежное ожидание изматывает человека сильнее, чем тяжелый физический труд или даже умственная работа.

Рядом со мной прохаживается тучный гражданин лет пятидесяти пяти. Он без цветов, с кожаным пухлым портфелем в руке. По-видимому, руководящий товарищ. Ровно без пятнадцати семь из подземного перехода вынырнуло прелестное создание лет девятнадцати. Тоненькая, в короткой замшевой юбке, она танцующей походкой подошла к толстяку и, приподнявшись на цыпочки, чмокнула его в щеку. По тому, как у него засияло лицо и как он взял девушку под руку, я понял, что это не отец встретился с дочерью. И даже не дядя с племянницей.

Меня уже не радует теплый весенний вечер, я не смотрю на проходящих мимо девушек, да и они быстро отводят глаза, наверное лицо мое хмуро и неприветливо. Кого-то оттолкнул плечом и даже не извинился. Нет у меня сейчас любви к человечеству, особенно к коварной половине его. Поравнявшись с телефонной будкой, останавливаюсь, роюсь в кошельке, ищу монету. Две девчушки, втиснувшись в будку, щебечут, хихикают. Говорила в трубку одна, вторая, смеясь, подсказывала ей. Тоже кому-то морочат голову… Найдя две копейки, я с минуту жду, потом нервно стучу ребром монеты в стекло, мол, кончайте болтать, видите, очередь…

Девушки стрельнули в мою сторону веселыми глазами и как ни в чем не бывало продолжали болтать. Я снова постучал в стекло монетой, потыкал пальцем в циферблат часов. Только после этого они закруглились. Правда, выходя из будки, фыркнули и обдали меня презрительными взглядами.

Медленно набираю номер телефона, думаю, что ее нет дома, однако жизнерадостный голос вопрошает: «Алло, я слушаю?» Медленно вешаю трубку и иду дальше. Позвонил я не Оле, а своей старой знакомой — Полине Неверовой. Она работала в нашей районной поликлинике, мы познакомились, когда она меня лечила от гриппа. Я вызвал домой врача. Пухленькая светловолосая Поля мне нравилась, после развода у меня возник было с ней бурный роман, но потом как-то сам по себе заглох. А друзьями мы остались. Если бы я назвался, Полина с удовольствием скоротала бы со мной сегодняшний вечер, но мне не хотелось портить ей настроение, я знал, что буду мрачен, придирчив. А разве виновата Полина, что Оля Вторая не пришла на свидание?..

Шагая по Невскому, я горько размышлял: отчего один человек так легко причиняет неприятности другому? Ну что стоило Оле сказать по телефону, что она не сможет сегодня со мной встретиться? Я бы не торчал как идиот под думскими часами у прохожих на виду, не нервничал, не переживал… Что могло ей помешать прийти? Самая отвратительная черта у человека — равнодушие. Не пришла и все. И голова у нее не болит, наверное уже и забыла об этом. А другой человек мучается, копается в себе и в ней, ищет оправдания… В нашей жизни все может быть, вдруг ее прихватил острый приступ аппендицита? Упаси бог, попала под машину?.. А я иду и кляну ее на чем свет стоит. Это, положим, неправда, Олю я не клял, скорее себя: ведь когда я по телефону настаивал на свидании, она колебалась, говорила про какие-то дела, встречу с подругой… Я настаивал, и она наконец согласилась, но в голосе ее не было тепла. Она согласилась, а потом, когда повесила трубку, освободилась от моего давления. И дела и подружки перевесили желание со мной встретиться…

Олю Журавлеву я впервые увидел у своего знакомого Боба Быкова. Вообще-то он Борис, но мы прозвали его Боба, причем ударение ставили на последнем слоге. Боба и Боба. Это было в Новый год, мы собрались у него дома, там была и Оля. Сначала я решил, что она с Быковым, но оказалось, что тот тоже впервые познакомился с ней сегодня. Боба — убежденный холостяк, к женщинам у него отношение потребительское, он часто меняет их, любит пофилософствовать о так называемой свободной любви, где секс преобладает над чувствами. Его идеи вполне разделяет Мила Ципина — жгучая фигуристая брюнетка. Она терпимо относится к изменам своего дружка, да и сама не теряется. Обычно романы Быкова быстро обрываются, я подозреваю, что далеко не все его мимолетные знакомые разделяют подобные взгляды на отношения мужчины и женщины. Неглупые девушки, раскусив Боба, уходят от него. Можно, проявляя своеобразную эрудицию, болтать о свободной любви, о «сексуальной революции», но совсем не обязательно следовать этим сомнительным веяниям.

У Боба много разных заграничных журналов, где на каждой странице полуобнаженные и обнаженные красотки. Он держит цветные журналы на столе, и его знакомые могут полистать их. Боба утверждает, что легкомысленные картинки лучше всяких слов воздействуют на девушек.

Боба, по-видимому, считает себя этаким суперменом. Я как-то не обращаю внимания на это, а Остряков откровенно издевается над Быковым. Дело в том, что у «супермена» рост всего сто шестьдесят сантиметров, как говорят, вместе со шляпой, точнее, так выражается Анатолий Павлович Остряков. А у современных девушек средний рост — сто шестьдесят пять — сто семьдесят сантиметров…

Первоначальное впечатление от Оли Журавлевой было не очень-то восторженным. Сыграло роль то, что я хорошо знал Милу Ципину, а, как говорится, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Это Мила привела в холостяцкую квартиру Боба Олю. В дальнейшем выяснилось, что они знакомы с детства, но особой дружбы между ними не было. Оля разругалась с матерью — это особая история — и не захотела встречать Новый год дома, позвонила Миле, и та ее пригласила в новую интеллигентную компанию без предрассудков, как она охарактеризовала дом Боба Быкова. Оля долго колебалась, но в самый последний момент — наверное, ничего лучшего не подвернулось — согласилась. Вот так судьба нас и свела в Новый год.

Повнимательнее присмотревшись к Оле, я подумал, что она совсем не такая, как Мила. Когда в третьем часу ночи, в разгар передачи «Голубой огонек», к ней стал настойчиво приставать Боба — подвыпивший, он привязывался ко всем женщинам без исключения, на что Мила Ципина взирала с полнейшим равнодушием,— Оля Журавлева тут же поставила его на место. Ничуть не смутившись, Боба переключился на другую девицу. Компания собралась довольно большая, с трудом помещались в его двухкомнатной кооперативной квартире. Оля уже собиралась покинуть этот дом, но тут активно вмешался я и стал убеждать ее остаться. Мол, Боба перебрал лишку, в Новый год это простительно, а так он парень-душа и тому подобное. Она вняла моим уговорам, но с этой минуты была насторожена и все время ждала какой-нибудь неприятности. Убежден, что она и обо мне подумала то же самое, что я о ней, узнав, что ее привела сюда Мила.

Понемногу ледок отчуждения растаял, у нас с Олей нашлась общая благодатная тема — театр. Мы оба любили Пушкинский и БДТ, знали популярных артистов, побывали почти на всех известных спектаклях. Два-три раза в месяц Оля посещала театры и концертные залы. Я не мог похвастаться этим, у меня были и другие увлечения, но ни одной премьеры в Ленинградских театрах я не пропускал. Что касается знания модных певцов и ансамблей, будь то наши или зарубежные, тут я далеко уступал Оле. Музыкой я увлекался в меру, у меня был приличный стереомагнитофон с колонками, более-менее популярные группы и певцов мне записывал Боба, но культа из всего этого я не делал.

Я бы не назвал Олю высокой, по современному стандарту она немного выше среднего роста,— когда мы танцевали, мой подбородок касался ее маленького уха, а у меня рост метр семьдесят восемь. В нашей новогодней компании я отнюдь не был великаном. Анатолий Остряков выше меня на пять сантиметров, да и другие мужчины не уступали мне в росте. Самым маленьким среди нас был Боба Быков. Коренастый, с короткой шеей, рыжеволосый, он и впрямь напоминал быка, всегда готового к бою. Черты лица у него были приятные, некоторые женщины находили его даже красивым.

У Оли тонкая талия и высокие прямые ноги. Русые волосы Оля обычно закручивала в большой пук на затылке, иногда распускала по плечам, так мне больше нравилось, но Оля особенно с моими желаниями не считалась и делала, как ей было удобно. Она постоянно теряла заколки и булавки. Волосы у нее густые, при солнечном свете отливают золотом, а при электрическом — золоченой бронзой. Лицо овальное, с большими широко расставленными серыми глазами. Оля часто краснела, гораздо чаще, чем это бывает у других. Боба Быков по этому поводу заметил: «Журавлева — единственная из всех моих знакомых, которая еще не разучилась краснеть…» Замечание Боба запало мне в память, и я стал приглядываться к знакомым девушкам, но, надо сказать, почти никто из них не краснел даже при пиковых ситуациях. Выходит, в наше время это качество действительно редкий дар. Рот у Оли маленький, губы чуть припухлые и свежие. Как и все девушки, она умело употребляла косметику: подкрашивала губы, ресницы. Мягкая, улыбчивая, застенчивая, Оля Журавлева к концу вечера, вернее новогодней ночи, полностью завладела моим вниманием. Мы танцевали вокруг елки, ее чуть вьющиеся волосы хорошо пахли и щекотали мою щеку, когда я нагибался к ней.

Два года минуло, как я развелся со своей женой. Поначалу было трудно, какое-то время мне были ненавистны все женщины,— такое, говорят, бывает. И вот передо мной другая Оля. Ничего общего с моей женой. Ни внешне, ни внутренне, но ту и другую звать Олей. Оля Первая и Оля Вторая. Так я стал их величать. Долго я избегал женщин после краха семьи. Жена уехала в Киев, якобы к родителям. Разумеется, взяла с собой дочь Варю. Мне пришлось продать машину, чтобы бывшая жена смогла купить в Киеве кооперативную квартиру. Ленинградский климат ей пришелся не по душе, она действительно часто простуживалась, схватывала насморк, у нее даже голос изменился, стал гнусавым. И не только голос, а и характер. Девушкой она не была такой сварливой. И потом, помешалась на этих тряпках!.. В свое время Оля и меня уговаривала переехать в Киев, где она родилась, но разве мог я променять на какой-либо другой город в мире свой любимый Ленинград, в котором родился и ребенком чуть не погиб в блокаду?..

Позже выяснилось, что дело не в климате, хотя, конечно, говорить в нос не очень-то приятно, а еще неприятнее было мне выслушивать ее ругань. Оле Первой не нравилось, что я много времени отдаю работе, а зарабатываю, по ее понятиям, мало. Обижалась, что я не беру ее в заграничные поездки. Но их было не так уж много, и потом это были служебные командировки. При всем желании я не мог туда взять жену. Но главный ее упрек в мой адрес — это то, что я не умею жить и делать деньги. Она так и заявила: «Ты не умеешь делать деньги! Кто в наше время живет на одну зарплату? Одни только идеалисты, как ты, и круглые дураки! Сосед, что живет под нами, закончил университет, а через год-два устроился в шашлычную… И гребет там деньги лопатой!» Она еще приводила какие-то дикие примеры о своих знакомых, которые ворочали тысячами… Правда, они все работали в сфере снабжения. Вот их-то моя жена и считала людьми, умеющими делать деньги. С ними она водила дружбу, к ним в конце концов и ушла от меня…

В Киеве, оказывается, жил и работал на Крещатике друг детства моей жены, торговый работник Чеботаренко. Кажется, он был директором универмага или крупного гастронома. Чеботаренко несколько раз приезжал в командировки в Ленинград, тут и разыскал Олю через справочное.

Вскоре после развода, убедившись, что друг детства действительно «умеет делать деньги», Оля вышла замуж за него. Кооперативную квартиру, на которую я ей дал деньги, продав «Запорожец», она так и не купила — у Чеботаренко оказалась трехкомнатная квартира. До меня через знакомых докатывались слухи, что моя бывшая жена прекрасно устроилась в этой квартире на Крещатике, неподалеку от торгового центра, муж ее на руках носит, ничего не жалеет для нее, в общем Оля счастлива и по Ленинграду не скучает.

Два раза я ездил в Киев повидать дочь Варюху. Чеботаренко мне понравился. Представительный, солидный мужчина, сразу видно, что такой рожден ворочать делами. Варя — она довольно ироничная девушка — заявила мне, что со Спиридоном Николаевичем вполне можно ладить, конечно ему далеко до интеллекта ее родного папочки, зато есть и преимущества: все крупные магазины Киева в полном мамином распоряжении… А это в наше время весьма существенно. И Варя продемонстрировала мне свои импортные юбки и кофточки. Вкус у нее, безусловно, был, одевалась она по последней моде. Оля Первая тоже щеголяла в дефицитных нарядах. Похвасталась, что у нее две дубленки и длинное пальто из черной лайки. Дала понять, что, живя со мной, она никогда бы так не одевалась. Это верно, платить по тысяче рублей за кожаные пальто и дубленки я не мог. Да, сдается мне, и Чеботаренко это не по зарплате… Но то, что он умеет «делать деньги», в этом у меня не было никаких сомнений. Правда, я частенько читал в газетах про неких «умельцев», рано или поздно попавшихся с поличным и загремевших за решетку. Упаси бог, я не желаю никаких неприятностей Чеботаренко и бывшей жене, может, он и не ворует. Может, деньги, как манна, сыплются на него с неба…

Нарочито вздохнув, моя бесстыжая дочь заметила: «Какая жалость, что ты переводишь в своем институте технические тексты, а не работаешь в благословенной торговле… Тогда бы наша дружная семейка, глядишь, и не распалась!» И это заявляет мне шестнадцатилетняя девчонка, моя родная дочь!..

Впрочем, расстались мы в последний раз очень тепло, и Варюха пообещала летом — она в этом году заканчивает школу — приехать ко мне надолго. А может быть, поступит в университет и будет жить у меня. И не преминула съехидничать, заявив, что в Ленинграде ей, конечно, придется привыкать совсем к другому образу жизни… А я подумал, что так-то оно будет и лучше.

Правда, Варьку иногда не поймешь: серьезно она говорит или дурачится.

Приехав впервые в Киев, я остановился в гостинице «Днепр», позвонил Оле Первой, телефон я знал от дочери. Оля немного поговорила со мной, она, разумеется, не возражала, чтобы я повидал дочь… Тут трубку взял Спиридон Николаевич и, по-украински мягко произнося слова, любезно пригласил меня зайти к ним. Я давно не сиживал за таким богатым столом: пшеничная водка в высоких бутылках, марочный коньяк, осетрина, балык, красная и черная икра в специальных серебристого металла икорницах. Если только жратвой определять уровень жизни, то моя бывшая жена, конечно, не прогадала, выйдя замуж за Чеботаренко… Подвыпив, он попенял, как же это я не сберег такую замечательную жену, как Оля. Да и бывшая моя благоверная вела себя тут совсем не так, как со мной. Ласково поглядывая на второго мужа, впрочем, на меня она теперь тоже смотрела без ненависти, все подкладывала и подкладывала отменную закуску. Не укоряла Чеботаренко за то, что много пьет, громко смеется. Чувствовалось, что она не подлаживается к нему, а на самом деле ей с ним хорошо и свободно. Она даже не оскорбилась, когда опьяневший и громогласный Спиридон Николаевич широкой ладонью ласково шлепнул ее по заду. Если бы это сделал я, естественно, когда еще был ее мужем, Оля Первая обязательно отчитала бы меня, а тут только хихикнула и любовно взъерошила своему господину редкие, зачесанные назад волосы.

Глядя на них, я подумал: правильно, что она от меня ушла. Оле Первой нужен был именно такой муж, как Чеботаренко. Я чуть ли ей руки не целовал, цветочки в праздники дарил, а этот дядя по-простецки шлепает по заднице, и она не обижается, довольна. Если случалось мне икнуть за столом в присутствии жены, я извинялся, а Спиридон Николаевич ковырял в зубах спичкой, сыто рыгал, и Олю Первую это ничуть не коробило. Видно, каждому свое… Я никогда Олю Первую не видел дома довольной, свободной. Почему-то в моем присутствии она становилась нервной, напряженной, чуть что — срывалась на крик, устраивала скандалы, грозилась уехать; были случаи, уходила из дома и ночевала у подруг. И причина для ссоры была самая пустяковая, которую потом при всем желании не вспомнишь. А в квартире Чеботаренко Оля чувствовала себя как рыба в воде. Она раздобрела, округлилась и больше не чихала, не сморкалась поминутно в скомканный платок, и голос ее стал чистым, звонким…

Мог ли я даже в душе упрекнуть свою бывшую жену за то, что она ушла от меня? Такого стола, который они накрыли в честь меня, у нас и по большим праздникам не было. Я думаю, Оле захотелось мне доказать, вот, мол, как я теперь живу, не то что раньше. Икры у нас красной не было, черной — тоже, не было осетрины, да и белужьего балыка не водилось. Я убеждал себя, что я рад за Олю Первую. Вот только Варю мне хотелось забрать от них. И я решил, что приложу все силы, чтобы после школы она приехала ко мне. Насовсем.

Расстались мы с Чеботаренко дружески, он проводил меня до гостиницы, предложил даже зайти в ресторан, там у него директор приятель, но я отказался. Уже прощаясь, сказал, что, если мне нужно что-либо из импортной одежды или обуви, он с полным удовольствием…

Его любезным предложением я, конечно, не воспользовался. Оля и раньше, случалось, говорила, что ей хотелось бы стать женой нормального понятного человека. Я почему-то казался ей непонятным, филиал НИИ, где я заведую отделом переводов, она называла мышиной норой. Говорила, что ей стыдно сказать, где я работаю, никто из ее знакомых и не слышал про наш филиал. Конечно, «Пассаж» и ДЛТ каждому в Ленинграде известны, но мне моя работа нравилась, и я не сетовал на жизнь. Моя специальность — английский язык, немного знаю и немецкий. Наверное, во мне есть техническая жилка, потому что научно-техническая информация меня увлекает. Прочтя ту ли иную заметку в иностранном журнале, я долго раздумываю над ней, иногда у меня появляются изобретательские идеи, жаль, что я о них быстро забываю. Помимо своей непосредственной работы я иногда дома вечерами перевожу с английского для издательств научно-популярные брошюры.

Сразу после университета я с год поработал гидом в «Интуристе», но что-то там не прижился. Одно хорошо: я досконально изучил старинную архитектуру Ленинграда и побывал с иностранцами во всех музеях пригородов. В отделе переводов я работаю заведующим уже восьмой год, в моем отделе пять сотрудников: я и четыре женщины. Мы в курсе важных технических новинок в мире, интересных патентов, изобретений. Когда мне надоедает переводить инженеров и академиков, химиков и физиков, я вечерами, дома, перевожу с английского и немецкого на русский Шекспира, Гете, Шиллера и Агату Кристи. Правда, еще не опубликовал ни одного своего художественного перевода. Перевожу для себя, но, по чести говоря, переводы Лозинского и других известных переводчиков несравненно лучше моих, поэтому я никуда их и не предлагаю. Зато техническую информацию, переведенную мной, издают каждый год. Естественно, не для широкого круга читателей, а для наших заказчиков — специалистов разных профилей…

— Шувалов, привет! — вывел меня из задумчивости знакомый голос.

Как раз напротив кинотеатра «Художественный» я повстречался с сослуживцем Великановым, Геннадием Андреевичем, он заведует отделом технической информации. Весь день мы встречались в коридорах, в столовой НИИ, не обменялись там и десятком слов, а вот столкнулись нос к носу вечером на Невском и готовы расцеловаться. Великанов был в шляпе, модном из немнущейся ткани плаще с погончиками, глаза его под стеклами роговых очков радостно поблескивали, на толстых губах улыбка.

Мы потолковали о погоде, о завтрашнем производственном совещании у директора, незаметно перешли на международные события. Вернее, Великанов ловко подвел к этой теме. От погоды перебросить мостик к политическому климату ему ничего не стоило. Я уже давно заметил, что мужчины, которым за тридцать, подразделяются на четыре категории: любители поговорить на спортивные темы, о женщинах, о выпивке и, наконец, о политике. Есть еще одна подкатегория — нытики. Эти уныло долбят о семейных неурядицах, ругают жен, тещу и всё собираются развестись. Этих я боюсь больше всех. За пять минут такую тоску нагоняют, хоть беги и прыгай с моста в Неву…

Великанов что-то бубнил об опросе общественного мнения в Америке, о падении популярности Рейгана. Я кивал, соглашался, но думал о другом, об Оле Журавлевой, где она сейчас?..

— Зайдем в бар? — сообразив наконец, что я его не слушаю, предложил Геннадий Андреевич.— Там нынче креветки к пиву подают.

Я было заколебался, нынче вечером можно было бы еще часа два-три посидеть за переводом брошюры для издательства.

— По кружечке холодненького, а? — соблазнял сослуживец.

— В другой раз,— стал я отказываться.

— У тебя не бывает так: вечером ложишься спать и думаешь, проснешься ли утром?

— У меня с сердцем все в порядке,— ответил я.

— Какой-нибудь негодяй из-за океана возьмет и на жмет красную кнопку,— продолжал Великанов.

— Вон ты о чем,— рассеянно сказал я. Спал я спокойно и о кнопках межконтинентальных ракет не думал на сон грядущий. Меня сейчас волновала Оля Журавлева. Дорого бы я дал за то, чтобы знать, где она сейчас и что делает.

Великанов подвинулся ближе ко мне и стал обстоятельно рассказывать об избытке ракетно-ядерного оружия в мире, о страшных последствиях гонки вооружений.

— Видишь? — ткнул он пальцем в небо.— Смешно, Новый год без снега. Куда подевались крещенские морозы? Скоро наша бедная планета превратится в атомный реактор…

Толпа прохожих неожиданно разделила нас: меня оттеснила к стене дома, а его — к широкому окну пивной. Я помахал ему рукой и пошел своей дорогой. Признаться, разговор про баллистические ракеты с кнопками и атомные реакторы отнюдь не поднял мое настроение…

У метро «Площадь Восстания» я увидел Боба Быкова. Он шел с симпатичной толстушкой, державшей его под руку. Она была выше его на целую голову.

— Салют, старина! — заулыбался Боба.— Познакомься: Надя.

Толстушка улыбнулась мне, отчего глаза ее стали маленькими, а губы сложились сердечком.

— Мы с Надюшей в кино,— говорил Быков.— «Спасите „Конкорд“!». Не видел? Говорят, потрясающий фильм. Не помню чей: французский или итальянский?

Я этого фильма еще не видел, Оля что-то толковала про него, но я так и не удосужился взять билеты, хотя кинотеатр «Ленинград», где демонстрировался фильм, недалеко от моего дома.

— Мы не опоздаем? — озабоченно спросила Надюша.

— Не составишь компанию? — предложил Боба.

И опять я заколебался: идти или не идти? Настроение паршивое, может, «потрясающий» фильм развеет его? Но одна мысль, что придется толкаться у кинотеатра, хватать за полы прохожих и спрашивать: «Нет лишнего билетика?», вмиг остудила меня. Я отказался и, пожелав им провести хорошо вечер, откланялся. В том, что Боба проведет вечер отлично, я не сомневался. Толстушка держала его под руку, будто свою собственность, того еще не подозревая, что собственность — она сама. Быков после кино поведет ее к себе домой, включит магнитофон, у него есть великолепные записи, и начнет планомерно атаку на новую знакомую. Он хвастался, что, если женщина переступает порог его квартиры, она уже принадлежит ему. Вообще Быков много и с воодушевлением говорил о женщинах, о своих блистательных победах. Остряков — он по натуре человек недоверчивый — как-то обронил, что тот, кто много болтает об этом, скорее всего импотент… Тут, я думаю, он перехватил. Но разговоры Боба о женщинах порой утомляли. Я думаю, у него из-за маленького роста развился комплекс неполноценности. Быков помешался на женщинах, чтобы утвердить себя в своих собственных глазах, он бросался от одной к другой, и все ему было мало! Через Милу Ципину — он мне рассказал по секрету — он вытащил целую цепочку ее подруг. Одна другой лучше.

Боба Быкова я знаю еще по «Интуристу», он там работал в гараже, теперь перешел мастером на станцию технического обслуживания автомобилей. Он часто меня выручал, когда я имел «Запорожец». У него сейчас «Волга», на вид новенькая, но я видел ее на станции, когда ее привезли после аварии в кузове самосвала,— груда металлолома. Быков недорого купил ее, за год отремонтировал, покрасил, теперь ездит на ней как бог. Финские чехлы, шипованная резина, стереомагнитофон в салоне…

У Боба Быкова — золотые руки, я еще не встречал человека, чтобы так чувствовал машину. На станции он после начальника — главный человек.

Двух знакомых в течение получаса повстречать в таком огромном городе, как Ленинград,— это уже слишком! Я свернул с Невского. Вдали краснел большой дом, в который упирается улица Восстания. Я повернул налево и через три минуты стоял у своей парадной. На деревьях в парках и скверах набухли почки. На старых почерневших липах они напоминали вспучившиеся бородавки. Солнце освещало крыши зданий, вершины голых деревьев, жарко блестели вымытые окна. В сквере, на скамейке, спиной к прохожим сидела парочка. Парень обнимал девушку. В ее волосах белел гребень. Откуда-то сверху доносилась музыка. Популярный квартет «АББА» исполнял одну из своих известных песен.

Во дворе своего мрачноватого четырехэтажного дома я увидел маленькую девочку с пуделем. Присев на корточки и держа собаку за ошейник, она что-то ей выговаривала. Увидев меня, пудель вырвался от девочки и, подбежав ко мне, миролюбиво обнюхал мои брюки.

— Пат не укусит,— сказала девочка тоненьким голоском.— Он добрый.

Глаза у девочки большие и круглые, над выпуклым лбом — русые завитушки. Она была в зеленой курточке на молнии. В руке — поводок. Я часто видел ее с пуделем.

— Это хорошо, что добрый,— сказал я.

— Он не любит, когда на него кричат и обманывают,— продолжала девочка, доверчиво глядя на меня.

— Плохо, когда обманывают,— сказал я.

Глаза у девочки погрустнели, она погладила пуделя по черной курчавой шерсти и вздохнула:

— А меня вот обманывают… К нам пришел дядя Гоша, мама ему сказала, что я хочу погулять с Патом… А мы недавно уже гуляли. Зачем она сказала дяде Гоше, что я хочу гулять?

— Вырастешь большая, никогда никого не обманывай, ладно?

— Да,— сказала девочка и, подумав, прибавила: — Мама тоже говорит, что обманывать нехорошо…

На это я не нашелся что ответить, зато спросил:

— Ты любишь конфеты?

Девочка молча смотрела на меня. Глаза ее еще больше округлились. Услышав про конфеты, Пат стал прыгать на меня и радостно повизгивать. Наверное, я задал ей глупый вопрос: дети любят конфеты. И черные пудели — тоже. Я протянул девочке перевязанную золоченой тесьмой коробку и пошел к себе на третий этаж.

— Спасибо, дяденька,— раздалось мне вслед. И громкий ликующий лай пуделя.

Вставляя ключ в замочную скважину, я подумал, что надо было спросить, как зовут ее. Девочку с пуделем.

Переступив порог, я услышал настойчивый телефонный звонок. Не торопясь закрыл дверь, снял шапку, пальто не успел снять, мелькнула мысль: а вдруг это Оля? Опрокинув подвернувшуюся под ноги маленькую деревянную скамейку, опрометью бросился к телефону.

— Старик, мы продали билеты на «Конкорд»,— услышал я бодрый голос Боба Быкова.— Понимаешь, встретили Надину подругу, я тебе скажу, девочка высший класс! Ты обалдеешь! Глаза, ножки, грудь… В общем, через десять минут мы у тебя… Готовься встретить дорогих гостей… Как я к тебе отношусь, а? Цени, старик!..

Я не успел и рта раскрыть, как в трубке послышались короткие гудки. Чертов Боба… Вот и поработал вечерок! А может, все это к лучшему? Оля Вторая где-то развлекается, почему бы не повеселиться в веселой компании и мне?..

Окутанный мерцающей мутью, еще окончательно не проснувшись, я с тайной надеждой думаю, что все это происходит во сне: стол на кухне, остатки закуски в плоских тарелках, графин с рубиновым осадком на дне, бутылки из-под коньяка, сухого вина, пива, колышущийся сигаретный дым, перед моими воспаленными глазами большие глаза и яркие губы Надиной подруги… Как же ее звать-то? Начисто забыл ее имя… Эльвира, Эмма или Элен?.. К черту Элен! Я ведь спьяну называл ее Олей, она обижалась…

Вспомнив про Олю, я окончательно проснулся. Оля — роковое имя в моей жизни: Оля Первая, Оля Вторая, такое же имя у заместителя директора НИИ, в котором я работаю. Я подозреваю, что Ольга Вадимовна Гоголева меня терпеть не может… Если бы вчера Оля Вторая пришла на свидание к Думе, не было бы этой проклятой пьянки!..

Я с трудом разлепил глаза, с тревожным вниманием прислушался к себе: во рту пересохло, шершавый язык шевелился во рту, как пробуждающийся от зимней спячки медведь в берлоге, виски будто тисками сдавило, в гудящей голове началось какое-то калейдоскопическое мелькание. С тоской подумал, что день потерян, хорошо хоть нынче суббота, не надо идти на работу. Даже мысль, что сегодня не нужно делать утреннюю физзарядку, не принесла облегчения. С похмелья зарядку я никогда не делал, вернее не мог сделать. До зарядки ли тут, если головы не оторвать от подушки?

Я знал, что сейчас наступил самый ответственный момент: от того, какое я приму решение в постели, зависит моя дальнейшая жизнь на сегодня и завтра. Если я, собрав всю волю в кулак, встану, произведу генеральную уборку… Фу-у! Из кухни тянет запахом мокрых окурков, разлитого липкого вина. Конечно, забыл на ночь открыть форточку. И все из-за Боба Быкова! Вернее, из-за Надиной подруги, из-за которой они не пошли в кино… Как же ее звать? Эмма? Или Элла? У Боба дурная привычка, напившись, требовать еще и еще.

Боже мой, как башка трещит! Будто дятел стучит в ней подлая мысль: встать с постели, быстро одеться и поспешить в ближайший пивной бар. Я гоню прочь эту крамольную мысль, потому что знаю: двумя кружками дело не кончится, потянет к людям, приятелям, а там, глядишь, и бутылка появится…

Я принадлежу к породе тех, кто после выпивки, особенно если она была крепкой, наутро мучаются и жестоко страдают. В этот момент меня можно вовлечь в новую пьянку, стоит лишь позвонить кому-либо из знакомых. И те, кто знает меня, обязательно позвонят… Я бросаю взгляд на телефон и облегченно вздыхаю, слава богу, догадался отключить! Форточку забыл открыть, а вот вилку из штепселя выдернул! Значит, еще с вечера решил, что утром опохмеляться не буду… Но бес сомнения сладко нашептывает: «Две-три кружки пива, и ты сразу придешь в норму. Ну что такое пиво! Это же не водка! Не выпивки ради, а для здоровья…»

Тем не менее я принимаю твердое решение сегодня в рот не брать ни капли! Вот сейчас поднатужусь, встану, умоюсь и займусь генеральной уборкой. А потом выйду на улицу, лучше всего на Кутузовскую набережную, и как следует выхожусь. Хорошая прогулка до пота постепенно вытягивает алкоголь.

Вообще-то я не пьяница, вот так сильно напиться я могу два-три раза в год. После такой выпивки у меня надолго стойкое отвращение к спиртным напиткам. Говорил когда-то обо мне мой близкий друг Толя Остряков, мол, Шувалов то бросает пить, то собирается жениться… Будто у меня и дел других больше нет. На месяц-два хватает моей стойкости, а потом отвращение к выпивке притупляется. Убеждаю себя, что ничего страшного нет, если я выпью малость в хорошей компании… Такой неоправданный оптимизм вскоре приводит к тому, что самоконтроль начисто утрачивается и в один прекрасный вечер так нарежешься с приятелями, что потом снова жизнь становится не мила. Проснешься, как сегодня утром, с чугунной головой и думаешь: ну зачем я напился? Ведь это не дает мне никакого удовлетворения, радости. После первых двух-трех рюмок, правда, чувствуешь себя уверенным, остроумным, расторможенным, а потом незаметно глупеешь, болтаешь всякую чушь с умным видом, слушаешь такие же глупые речи собутыльников, споришь до хрипоты, что-то азартно доказываешь, бывает, ни за что ни про что оскорбишь кого-нибудь. Хорошо, если он такой же, как ты, незлопамятный, а если обидится? Потом мучаешься, переживаешь… Звонишь, извиняешься. Правда, чаще всего собутыльник сам ничего не помнит.

Мне пришлось приложить много усилий, чтобы после работы не заходить с Великановым в пивной бар, что неподалеку от нашего НИИ. А одно время это вошло в привычку: после шести в бар, потом в другой, и домой я добирался нагруженный пивом, как бочка.

Я перестал ходить с ним в бар, а Великанов до сих пор верен своей привычке: после работы выпивает две — четыре кружки пива. У него уже появился животик, да и сам округлился, жалуется на одышку.

Сейчас мне смешно: зачем я-то себя насиловал? Мне совсем не хотелось вливать в себя пиво, а вот месяца два вливал. За компанию… Привычка Великанова чуть не стала моей привычкой…

Хватит валяться! Давно пора вставать! И никаких пивных! Все, кончено, как говорится, завязал!

Бледной тенью я брожу по комнате, на душе кошки скребут. Пока занимался уборкой, еще ничего, а когда все закончил, снова навалилась черная тоска. Кляну на все лады того самого негодяя, который изобрел эту вселенскую отраву на горе всему человечеству! Видно, знал, разбойник, что будет в гробу вертеться, как пропеллер, от проклятий, не оставил потомкам своего подлого имени! Благодарное человечество хорошо помнит великих людей, подаривших ему полезные изобретения, а вот имя того, кто первым изобрел хмельное, таится в веках. В России Иван Грозный впервые открыл в Москве «Царев кабак», но скоро сообразил, какая это опасность для подданных, и запретил народу пить водку. Лишь сам пировал со своими опричниками. А при Петре Первом водка вошла в обиход в России. С тех пор и травятся этой гадостью русские и нерусские люди!

В газетах, по радио, телевидению врачи, академики клеймят пьяниц, скрупулезно подсчитывают, на сколько лет меньше пьющие живут, чем трезвенники, развернули кампанию на всю страну…

Сложив бутылки в старую черную сумку и засунув ее в нишу в прихожей, я сиротливо присел на табуретку на кухне. Судя по бутылкам, на брата пришлось почти по литру разной смеси из водки, вина, коньяка. Пива я не считал. Сердце гулко толкалось в груди. Неприятно его все время чувствовать. Может, корвалолу накапать… в рюмку? В голове малость прояснилось, особенно после того, как я подержал ее в ванной под краном с холодной водой, но мысли никак не могли принять нужное направление. Я знал, что необходимо выйти на улицу и погулять, однако что-то удерживало меня дома. Окна моей квартиры выходят на улицу Салтыкова-Щедрина. По ней то и дело с грохотом проносятся трамваи. Обычно я не слышу их металлического шума, но после выпивки нервная система болезненно воспринимает любой шум. Говорят же, что с похмелья человека раздражают даже шаги котенка по ковру.

Напротив моих окон возвышается жилое пятиэтажное здание, наискосок — кинотеатр «Спартак». Я туда частенько бегаю на последний сеанс, когда народу мало. Я отчетливо вижу афишу: «Викинги», американский художественный фильм. Сходить, что ли? Но, как обычно, в таком убийственном состоянии решение принять не могу. Бараном сижу за пустым столом — кроме чая ничего в рот не лезет — и тупо смотрю на улицу. По тротуару идут и идут люди. Многие еще в пальто, плащах и зимних шапках, хотя на дворе весна. День нынче пасмурный, на асфальте поблескивают лужи. Стекла в извилистых дорожках от невидимого дождя. Только в Ленинграде бывает невидимый дождь. Стекла плывут, асфальт мокрый, а подставишь ладонь — на нее ни одной капли не упадет. Зато лицо в липкой мокроте, брюки внизу отяжелели, за ворот сбегают струйки. Невидимый дождь — самый противный дождь. Чаще всего он бывает ранней весной и поздней осенью. От него и настроение гриппозное.

Две молодые мамы, оживленно переговариваясь, катят детские коляски. Прохожие почтительно уступают им дорогу. Какой-то мрачный небритый тип остановился возле афиши и уставился на нее. Неграмотный, что ли? Нельзя так долго пялиться на афишу! Будто вняв моим рассеянным мыслям, тип оторвался от нее и побрел дальше, глядя под ноги. И я вдруг почувствовал к нему симпатию: да это такой же, как и я, он тоже вчера перепил и не находит себе места. И, возможно, тоже принял твердое решение больше в рот не брать ни капли… На углу притулился пивной ларек, возле него всегда очередь. Но чтобы увидеть его, нужно встать на подоконник и выглянуть в форточку. Мне любопытно, пройдет мимо ларька небритый или остановится? Я залезаю на подоконник, боком просовываю взлохмаченную голову и выглядываю в форточку: небритый, старательно отворачиваясь от очереди, прошел мимо. Я уже, удовлетворенно вздохнув, собирался слезть с подоконника, как мой поднадзорный вдруг резко, как солдат, на одном месте сделал поворот кругом и решительно направился к ларьку. И небритое лицо его при этом просветлело. Вся моя симпатия к нему лопнула, как мыльный пузырь.

Чертыхнувшись, я спрыгнул на пол. Подо мной противно скрипнули желтые паркетины. Пора бы уже ремонт в квартире делать, вон трещины на потолке, обои по углам отклеились, слышно иногда по ночам, как они потрескивают, отслаиваясь от стены.

Может, мне тоже сбегать к ларьку? Где-то на полке завалялась пересохшая вобла… Всего одну кружку?.. Я с негодованием гоню прочь эту недостойную мысль. Раз решил сегодня в рот не брать, значит точка! Другая коварная мысль настойчиво подталкивает меня к окну: мол, выгляни, как там этот небритый? Небось просветлел окончательно после пары кружек и сейчас в кино пойдет? Или в магазин за бутылкой… Вспоминаю, что забыл в комнате подмести пол, Боба Быков в грязных сапожищах — он не имеет привычки надевать домашние тапочки — топал по ковру. Вон окурок сигареты прилепился к вешалке. Иду в прихожую, беру совок, метелку.

Кружка с пенистым пивом отступает на задний план.

Глава вторая

Я стою в ванной перед зеркалом и внимательно рассматриваю себя. Знакомые говорят, что в свои сорок два молодо выгляжу, мол, от силы дашь тридцать. Что бы знакомые ни толковали, а сам-то в зеркале отлично видишь, что тебе не тридцать! Глаза у меня светло-серые с зеленоватым отливом, под глазами мелкие морщинки, на лбу — две тоненькие, а одна — глубокая, нос крупный, прямой, подбородок крепкий, волевой. Но я-то знаю, что не такая уж у меня сильная воля. Нужно долго себя уговаривать, чтобы принять ответственное решение в жизни. Повседневные дела я разрешаю сразу, на это у меня хватает воли. Может быть, поэтому знакомые и считают меня человеком с твердым характером? А вот от своих дурных привычек я избавляюсь не сразу. Зато от хороших, полезных привычек могу отвыкнуть мгновенно. Сколько раз бросал по утрам делать физзарядку, а потом спохватывался и с большим трудом заставлял себя снова размахивать руками, приседать, отжиматься от пола, крутить гантели. У меня даже не хватает воли взять за правило в субботу и воскресенье, когда я сажусь за перевод трагедий Шекспира, отключать в первую половину дня телефон. Все время кажется, что должна позвонить Оля… А звонят другие. Я даже не могу научиться говорить людям «нет»! Кстати, это не так-то просто. Допустим, вам звонит приятель и просит отвезти его семейство с вещами на дачу, а у тебя на этот день другие планы. Попробуй, откажи, если у тебя есть машина! Не поворачивается язык честно сказать: «Нет!» Простое слово из трех букв, а как иногда трудно его произнести. Я все-таки хотя и не всегда, но произношу, а есть люди, которые вообще не могут. На таких верхом ездят родственники, знакомые, все кому не лень.

Оттого что человек не может произнести «нет», он изворачивается, обманывает, готов прослыть трепачом, но «нет» никогда не скажет. Вот и Оля Журавлева, видно, такая… Сказала бы тогда по телефону «нет», и я не мучился бы неизвестностью до сих пор. А может, я сам виноват? Оля не хотела в тот вечер встречаться, а я стал уговаривать, убеждать. И ее робкое «нет» было опрокинуто, сметено моим напором. И вот она не пришла на свидание, а я который день пребываю в черной тоске.

Я тяну себя за подбородок, делаю зверские глаза: да, лицо у меня бывает суровым, наверное поэтому ко мне предпочитают на улице не приставать, и потом, худо-бедно, я вешу семьдесят восемь килограммов. В армии я занимался спортом, в том числе самбо. При случае и сейчас могу выстоять против двоих-троих невооруженных хулиганов. А вот была бы воля, о чем якобы свидетельствует мой твердый подбородок, мог полностью овладеть всеми приемами самбо и получить первый разряд, а я дальше простого любительства не пошел… воли не хватило, да и моя служба в армии к тому времени закончилась. А вернувшись в Ленинград, я забыл про самбо.

А вот в баню я хожу каждую субботу, это для меня праздник. В ванну меня не заставишь ни за какие коврижки залезть, прохладный душ — другое дело. На Чайковской отличная парилка и сауна. Туда я и хожу с Боба Быковым. Он заядлый парильщик, я стараюсь от него не отставать. Боба имеет склонность к полноте, в бане и сгоняет вес. Ему надо быть в форме. Как и все мужчины, не вышедшие ростом, он любит крупных женщин с пышными формами. Исключением была лишь его постоянная подружка Мила Ципина. Когда из очередной поездки возвращается мой университетский друг Анатолий Павлович Остряков, он присоединяется к нам. Мы учились на одном курсе, вместе работали в «Интуристе», я ушел, а он остался. Ездит с группами туристов по всему миру. Однажды чуть было не погиб при посадке «Каравеллы» в Милане. По-английски он говорит так же, как и по-русски.

Остряков — человек необыкновенный. Вот у кого сила воли! Он занимался йогой, выработал для себя целую систему физических упражнений, помогающих сохранить здоровье и бодрость. Это он надоумил меня каждое утро делать зарядку (в его отсутствие я ее упростил), пытался привить мне любовь к бегу и аутогенной тренировке. Я с горем пополам овладел лишь примитивным аутотренингом.

Анатолий Павлович старше меня на пять лет — он был самым старшим на курсе,— а выглядим мы одинаково. Он каждый божий день, где бы ни был, дома или за рубежом, бегает, я уж не говорю о зарядке, в любой момент по своему желанию может заснуть и в точно задуманное время проснуться. В довершение всего не пьет, не курит. Прекрасный семьянин, у него милая жена, двое детей. Увлекается книгами по искусству. Привозит их из разных стран, у него целая библиотека. Есть книги, которым цены нет. Как-то мы были с ним на одном официальном приеме в «Интуристе», там нас щедро угощали пивом в банках, разными мудреными напитками. Мой друг решительно отодвинул свой бокал, скромно заметив при этом: «Я — абстинент». Стоявшие рядом с поднятыми бокалами, вполне на вид интеллигентные люди, потом спросили меня: «У него что, вшита ампула»? Я объяснил им, что абстинент — это значит абсолютно непьющий человек. Убежденно непьющий. Вообще противник алкоголя. И совсем не обязательно для этого вшивать ампулу. Не уверен, что они совсем правильно поняли меня.

Абстинент — слово малоизвестное, так сказать, еще не вошло в наш обиход. Наверное, потому, что абстинентов считанные единицы. Оно латинского происхождения и буквально означает «воздерживающийся». Я, например, кроме Острякова, не знаю больше ни одного абстинента.

В зеркале я рассматривал себя по той причине, что вдруг впервые почувствовал свой возраст, вернее, Оля Журавлева заставила меня почувствовать: сорок два — это не двадцать и даже не тридцать… пять! Неужели старею? Когда-то все равно это придет… Видно, не много я значу для Оли, если она не пришла на свидание.

Оле всего двадцать пять. На семнадцать лет младше меня! Пусть говорят, что я выгляжу моложе, но Оля знает, сколько мне лет. Уже одно это обстоятельство может влиять на ее отношение ко мне. Так сказать, моральный фактор. Все-таки семнадцать лет разница.

Правда, она как-то обмолвилась, мол, предпочитает встречаться с солидными мужчинами, с «мальчишками», как она назвала своих сверстников, дескать, ей неинтересно. Наверное, все девушки так говорят «солидным» мужчинам.

А вот мне интересно с ней, я совсем не замечаю, что она моложе меня. Каждое ее слово для меня наполнено смыслом. Конечно, я гораздо больше ее повидал и знаю в жизни, но ее поколение вызывает у меня интерес. Оля совсем не похожа на тех девушек, которые в ее возрасте были моими сверстницами. Новые времена — новое поколение. И потом, когда женщина тебе нравится, ты не замечаешь в ней недостатков, это потом случается, когда все пройдет…

Оля год назад закончила Институт торговли и работает ревизором. В ее обязанность входит проверять предприятия общественного питания. Я не представляю себе, как девушка с такой миловидной застенчивой внешностью сможет хватать за руку опытных хапуг и жуликов? Она показывала мне красное удостоверение с золотым гербом, говорила, что некоторые девушки-ревизоры из управления торговли в ресторане специально кладут его на стол, чтобы официантки обратили внимание и получше обслужили их…

— И ты кладешь? — поинтересовался я.

— За дурочку меня принимаешь? — обиделась она.

— А они — дурочки?

— Я бы так никогда не сделала,— сказала Оля.

— Не представляю тебя на этой работе,— признался я.

— Мне нравится,— улыбнулась она…

Чего же я добился в жизни к сорока годам? Заведую отделом в маленьком филиале НИИ, говорят, не глуп, вроде есть чувство юмора, нынче что-то оно у меня отсутствует! По-моему, жена считала меня неудачником, ни во что не ставила мою работу, хотя переводы для издательств и давали мне иногда приличный дополнительный заработок. Она не раз попрекала меня, мол, у всех ее знакомых «Жигули», а у меня «Запорожец». Со временем я купил бы «Жигули», но Оля Первая не хотела ждать. И вот теперь у меня вообще никакой машины нет.

Нормальному человеку свойственны стрессы и дистрессы. У меня сейчас явно начинается дистресс. Меня раздражает собственное отражение в зеркале.

В темных, с каштановым отливом, не очень густых волосах, зачесанных по-спортивному набок, не видно седины, но я-то знаю, что она есть. Иногда мне хочется выдернуть из висков седой волосок, но я этого не делаю. Пускай все идет своим чередом. Многим женщинам нравятся мужчины с благородной сединой. А у меня и этого нет. Благородной седины. Кое-где поблескивают в волосах серебряные нити, их с трудом можно рассмотреть. Собственно, я тут ни при чем: у нас все в роду до глубокой старости не седеют.

Состроив своему отражению гримасу, я выхожу из ванной и сажусь за письменный стол. В зеленой папке — мой незаконченный «Макбет» Шекспира. Великий трагик в драматургии, как и Достоевский в прозе, заглянул в самые потаенные уголки человеческой души.

Покосившись на четырехтомный англо-русский словарь, я вставляю в пишущую машинку чистый лист. Долго и тупо смотрю в английский текст, затем на переведенный не мною, перевожу взгляд на чистый лист и вздыхаю: работа сегодня не пойдет. Да и чего я перевожу Шекспира, если его уже до меня сто раз перевели? Выдергиваю лист из машинки, комкаю и бросаю в корзинку, затем выхватываю из папки отпечатанные страницы и рву их… Про себя бормочу: «К черту Шекспира! Лучше буду переводить Агату Кристи… Она в своем роде тоже неплохой знаток низменной человеческой души…»

Но работать мне сегодня не хочется. Включаю магнитофон: Челентано мужественным голосом что-то поет по-итальянски. Некоторые слова я понимаю. Про любовь поет певец. Любовь, любовь… А есть ли она на свете? Эта самая любовь?..

Оба окна моего небольшого вытянутого в длину кабинета выходят на Владимирский проспект. Старинный дом, в котором расположился наш НИИ, был когда-то жилищем богатого петербуржца. Это особняк в стиле барокко. Всего три этажа, потолки высокие, в вестибюле сохранилась на стенах гипсовая лепка, потолок в моем кабинете тоже с лепкой по карнизу, над дубовой красноватой дверью соединили пухлые ручки два круглощеких белых амура с позолоченными крыльями. По этому поводу директор института Горбунов Егор Исаевич пошутил: «У вас, Георгий Иванович, самый легкомысленный отдел в институте!» Я думаю что, кивая на амурчиков, он имел в виду другое: мою сотрудницу Уткину Альбину Аркадьевну — тридцатипятилетнюю женщину эффектной внешности. Переводчица с японского, она несколько лет назад разошлась с мужем и словно бы обрела вторую молодость, приходила на работу то в джинсах в обтяжку, то в короткой для ее возраста юбке.

Пожалуй, Уткина была самой модной женщиной в НИИ. На мой взгляд, у нее не хватало вкуса и чувства меры. Склонная к полноте яркая блондинка с накрашенными губами и благоухающая французскими духами, она впархивала ко мне в кабинет с переводом и девичьим голоском просила разъяснить какой-нибудь пустяк.

Я терпеливо разъяснял.

— Вы все знаете, Георгий Иванович,— ослепительно улыбаясь, говорила она.

— Если бы вы почаще заглядывали в технические словари, тоже бы все знали,— не очень-то галантно отвечал я.

— Я вам скажу, что больше всего меня поражает в японцах,— ворковала Уткина.— Они не оставляют без внимания ни одного мало-мальски интересного, перспективного патента. Их фирмы беспрестанно совершенствуют свою продукцию. Какая у них электроника! А часы или транзисторы? Но вот духи производить не умеют. Японки, как и все в мире, предпочитают французские духи.

О японских часах и транзисторных приемниках, магнитофонах я бы еще мог с ней поговорить, но в духах слабо разбирался. Бог с ними, японками, пусть себе душатся французскими духами. Правда, я знал, что крошечный флакончик французских духов стоит сорок пять рублей. Я такой подарил перед самым разводом на день рождения своей бывшей жене.

— А как со статьей о проекте пневматической железной дороги? — поинтересовался я.

— Ох уж эти японцы! — вздохнула Альбина Аркадьевна.— До чего только они не додумаются! Зачем им пневматическая дорога? Страна-то небольшая, дорог у них хватает, есть даже воздушные, и скорости сумасшедшие…

— Поторопитесь со статьей,— сказал я.

— Все о работе и о работе…— Она совсем по-детски надула влажные губы.— Вы были вчера в Пушкинском?

— Не был,— ответил я.

Уткина на меня не обижалась. Рассказав, что она была вчера в Пушкинском на просмотре нового спектакля и какая прелесть Игорь Горбачев, он даже ей ручку поцеловал, когда она снимала шубу в кабинете заместителя директора, с которым тысячу лет знакома, Альбина Аркадьевна, гордо неся голову с мудреной прической, выходила из кабинета, а меня еще долго преследовал стойкий запах французских духов. Я ничего против них не имею, но распространившийся в тесном кабинете приторный запах отвлекал от работы, мои мысли принимали другое направление: я вставал на подоконник и распахивал форточку. Амуры лукаво косили на меня глупые круглые глаза и будто усмехались, намекая, что, если бы у них руки не были заняты, они обязательно выпустили бы в меня любовную стрелу…

Я листал американский научно-технический журнал и не без удовольствия прочел шуточные, но довольно меткие «законы Мэрфи»:

Бьют в самую точку! Когда у меня был «Запорожец», я возил с собой кучу запчастей, но стоило случиться поломке, никогда нужной детали не находилось в моем багажнике…

И это верно. У меня были водонепроницаемые часы, на юге я гордо полез с ними в море, мне кричали, мол, вы забыли снять часы, но я только улыбался… А когда вылез на берег, то увидел, что под стекло циферблата набралась вода, и часы скоро остановились.

Телефонный звонок прервал чтение. Я снял трубку.

— Здравствуй, Георгий,— певуче прозвучал знакомый голос, заставивший мое сердце опуститься в пятки, а потом подпрыгнуть к самому горлу.— Ты очень занят?

— Я тебя слушаю.

— Ты сердишься?

Я молчу.

— Понимаешь, так получилось…

— При любом расчете число, правильность которого для всех очевидна, становится источником ошибок…— читаю я английский текст.

— Откуда ты знаешь? — после паузы изумляется Оля.

Ошарашенный, я молчу: неужели и в моем случае, далеком от проблемы техники, «закон Мэрфи» сработал?..

— Я допустила ошибку в элементарных расчетах,— продолжала Оля.— Наша группа ревизоров ездила в Волхов, и там мы вскрыли хищение на овощной базе. Я сдала отчет, а вечером меня вызвал начальник отдела, отругал как следует и посадил в своем кабинете за переделку отчета. Георгий, милый, я не виновата, что у Думы нет телефона, я бы обязательно тебе позвонила.

— Я сейчас же напишу в горсовет, чтобы под часами поставили для обманутых влюбленных специальный телефон…

— Напиши, Георгий, бедные влюбленные тебе памятник соорудят…

— Почему ты раньше не позвонила? — чувствуя облегчение, но тем не менее строго спрашиваю я.

— Разгневанный начальник снова послал меня в Волхов. Я вчера только приехала. Еще вопросы будут?

— Последний: когда мы встретимся?

— В половине седьмого у Думы…

— У Думы? — свирепо перебил я.— Ни за что на свете! Я жалею, что восставший пролетариат не разрушил ее дотла в героическом семнадцатом…

Мы договорились о встрече у кинотеатра «Художественный». Оля сказала, что там идет фильм «Спасите „Конкорд“!», и попросила взять билеты. Уже повесив трубку, я подумал: откуда она может знать о фильме, если только вчера приехала из Волхова? Однако голову на этот счет ломать не стал, постарался сосредоточиться на английском тексте.

Запах духов меня больше не раздражал: у Оли были точно такие же духи. Амурчики над дверью, глядя друг на друга, ехидно улыбались. Я подозревал, что когда-то мой кабинет был спальней в особняке петербуржца, вот тогда амурчики были при деле, а теперь, конечно, скучали в официальной пресноте новой обстановки. Вместо роскошной, украшенной бронзой дубовой кровати под балдахином они теперь видели заваленный иностранными журналами и брошюрами письменный стол.

Перед концом рабочего дня меня вызвала к себе заместитель директора института Гоголева. Обычно начальство приглашает не для того, чтобы сообщить тебе, что весьма довольно твоей работой, чаще всего наоборот — сказать, что ты плохо работаешь. Такая уж должность у начальства — указывать другим. Я хоть и не большой начальник, а вот тоже иногда журю своих подчиненных. Наверное, без этого нельзя: не подтолкни человека, он может и остановиться. И работа станет. Правда, обидно, когда ты хорошо работаешь, а тебя все равно подталкивают, по привычке. Ведь начальство тоже не может сидеть без дела…

Можно выслушивать замечания начальства, если оно соображает в твоем деле, а если нет? Бывает ведь и так: начальник ни черта не понимает, общие указания дает, отчитывает, требует. Стоишь перед таким руководителем столбом и слушаешь. Ну, еще думаешь: врезать ему, что он чурбан, или не стоит? Чаще всего никто такого начальству не говорит…

Справедливости ради следует сказать, что Гоголева хорошо знала свое дело. И мое, кстати, тоже. Она отлично владела английским и не раз указывала мне на ошибки в переводах.

Ольга Вадимовна Гоголева занимала кабинет на третьем этаже, примерно в три раза большего размера, чем мой. На потолке поблескивает старинная бронзовая люстра. Где раньше были свечи, теперь — продолговатые электрические лампочки на белых цоколях. В углу у окна на мраморной круглой подставке в виде колонны — бронзовая фигура греческой жрицы с обнаженной грудью, в ниспадающей мантии. В руке жрица держит факел, в него ввернута электрическая лампочка под шелковым абажуром. От высокой красноватой двери к письменному столу тянется ковровая дорожка. Несколько застекленных книжных шкафов довершают обстановку кабинета. На одном из них гипсовый бюст Аристотеля.

Ольга Вадимовна еще довольно стройная женщина в свои сорок шесть лет: невысокая, коротко подстриженные волосы серебрятся. Это та самая седина, которая женщину не старит,— бывает, девушки красят волосы в голубовато-седой цвет. Красивой Гоголеву назвать нельзя, но и уродиной — тоже. Хотя она и курит, голос у нее приятный, звучный. То, что она была доктором наук и являлась уже десять лет заместителем директора нашего НИИ, безусловно наложило на нее свой отпечаток. Некая властность проглядывала в ее облике, то ли в посадке головы, то ли в уголках чуть подкрашенных губ, то ли в манере говорить. Гоголева была умной женщиной, муж у нее тоже доктор наук, заведует кафедрой в университете. Я его видел раза два на торжественных вечерах, он значительно старше жены и абсолютно лыс. С женой своей он обращался подчеркнуто почтительно. Чувствовалось, что главенствует в доме Ольга Вадимовна.

У меня с Гоголевой сложились довольно своеобразные отношения: не знаю почему, но я не мог заставить себя серьезно относиться к женщине-начальству. Ольга Вадимовна занималась проблемами охраны окружающей среды. В основном благодаря ее усилиям один вонючий химический завод был переведен за черту города. Гоголева была в Америке, Японии, ФРГ; там, в промышленных городах, загрязнение воздуха, по ее мнению, уже сейчас опасно для существования человека.

Я не мог не признать, что она ведет полезную научную работу. На улице Салтыкова-Щедрина, где я живу, ощутимо воздействие выхлопных газов автомобилей: каждые две недели я стирал с подоконников черную пыль. Не говорю уж о металлическом грохоте трамваев, к которому трудно привыкнуть, особенно когда бессонница.

Все это я понимал и тем не менее, глядя на заместителя директора, живо рисовал про себя такую картину: Ольга Вадимовна орудует на кухне, у плиты, в фартуке и белом платке на голове, или я вижу ее в домашнем кресле с длинными вязальными спицами в руках… Наверное, Гоголева догадывалась об этом, и, по-видимому, что-то во мне ее задевало. В общем, я не испытывал к ней той элементарной почтительности, которая должна присутствовать у подчиненного к начальнику. Помимо моей воли в моем поведении, голосе проскальзывали раздражающие ее нотки. И тут уж я ничего не мог с собой поделать.

Есть люди, которые умеют ладить с любым начальством, таким живется легче, у меня же все время возникали с руководством конфликты. В «Интуристе» моим начальником был бывший директор треста автомобильных перевозок. Я до сих пор не могу понять, каким образом он попал в «Интурист». После моего ухода он еще с год продержался там и был переведен… в трест гостиниц. Так этот начальник видеть меня не мог, при встречах в коридоре демонстративно отворачивался. Я всегда был предельно вежлив с ним, однако сослуживцы почему-то со смеху покатывались, когда я с ним разговаривал. У бывшего директора треста автомобильных перевозок (может, трест иначе назывался, не в этом суть) иногда на утренних производственных совещаниях — это он их ввел в «Интуристе» — проскальзывали такие фразы: «Жмите на газ, дорогие товарищи! Красный вымпел „Интуриста“ будет гордо реять на радиаторах наших машин! Зеленая улица нашим дальним маршрутам!..»

Из «Интуриста» его убрали как развалившего работу, но зато наш автомобильный парк был всегда в полном порядке. Начальник «Интуриста» большую часть своего времени проводил в гараже.

Второй его привязанностью в «Интуристе» были иностранные шариковые ручки. Он их больше сотни собрал, каждый сотрудник, вернувшись из загранпоездки, вручал ему шариковую ручку. Гордостью его была огромная пузатая итальянская ручка с двенадцатью цветными стержнями. В карман она не влезала, и начальник держал ее на письменном столе в гильзе из-под снаряда.

Я знал, что Ольга Вадимовна без надобности меня не вызвала бы, лишний раз видеть мою физиономию ей совсем не доставляло радости. До нее дошло, что я прозвал ее Ольга Ведьминовна. Кстати, Великанов тоже стал ее называть так, да и другие сотрудники НИИ… Вообще-то и без «Ведьминовны» у нас отношения не сложились. Меня раздражало ее имя — Ольга… А я, по-видимому, ее раздражал. Пути неприязни извилисты и подчас необъяснимы.

Она встала из-за письменного стола, протянула мне узкую белую руку с бледно наманикюренными ногтями и золотыми кольцами, приветливо улыбнулась. Возле ее стола громоздились два старинных кожаных кресла, на них мы и уселись. Ольга Вадимовна была в синем шерстяном платье, на ногах красивые высокие сапожки с узкими носками. Я рассеянно скользнул взглядом по ее плотно сжатым коленям, она машинально натянула на них край подола, нахмурилась. А я чертыхнулся про себя: черт дернул меня смотреть на ее костлявые коленки! Я несколько преувеличил: колени у заместителя директора были в порядке, но как женщина она меня не трогала, незачем было и глазеть. Дурная наша мужская привычка: оценивающе смотреть на любое существо в юбке, правда теперь многие женщины носят джинсы.

Минутная неловкость миновала, Гоголева взяла со стола пачку сигарет «Опал». Хотела было мне протянуть, да вспомнила, что я не курю. Я предупредительно достал из кармана электронную зажигалку — подарок Толи Острякова,— поднес ей огонек. Ольга Вадимовна прикурила и, выпуская голубоватый дым в сторону, кивком поблагодарила. Курила она красиво. Рука ее, естественно изгибаясь, подносила к подкрашенным губам сигарету, на секунду задерживалась и снова уплывала на круглый валик кресла, дым поднимался вверх. Мне совсем некстати пришла в голову мысль сказать ей, дескать, боретесь за чистоту атмосферы, а сами отравляете ее в собственном кабинете никотином… И почему мне в голову лезут подобные мысли? Может, я тысячу раз не прав, но на ее месте бросил бы курить. Принципиально бросил бы. Я, конечно, понимаю, одно дело — охрана атмосферы, другое — курение в кабинете. Масштабы разные. Но я вряд ли поверил бы даже самому прекрасному врачу, лечащему от алкоголизма, который сам выпивает.

— Вас раздражает? — скосила глаза на сигарету Гоголева.

— Меня — нет,— ответил я.

Курящие меня действительно не раздражали. Курила моя бывшая жена, курит и Оля Журавлева. В наше время женщины курят больше, чем мужчины. Когда я начинал задыхаться в табачном дыму, то просто поднимался и выходил на свежий воздух.

Порок, свойственный многим людям, не возмущает отдельного человека, скорее беспорочный человек возмущает людей. С куревом к тебе никто не привязывается, а вот попробуй не пить за столом в пьющей компании! Такого наслушаешься, что плюнешь на свои принципы и под общие возгласы одобрения опрокинешь в себя эту проклятую рюмку…

— Вы были в Соединенных Штатах? — спросила Гоголева.

В Америке я не был, хотя такая возможность мне неоднократно предоставлялась. Дело в том, что я не люблю на самолетах летать. Не то чтобы меня смущали участившиеся в наш век угоны самолетов террористами и авиакатастрофы, хотя, безусловно, это тоже имело значение, главное другое: наверное, я слишком земной человек и не люблю отрываться от земли. Мне кажется неестественным с огромной скоростью мчаться на высоте десяти километров куда-то на другой край земли. Мой организм отказывается воспринимать столь поразительные перепады в климате и во времени. Все сэкономленное на скорости время потом уходило на то, чтобы акклиматизироваться на новом месте. Короче говоря, если можно было не лететь, а добираться до цели любым наземным транспортом, я так и поступал. А если уж приходилось садиться в кресло самолета, я садился и летел, хотя это было насилием над самим собой. Причем никакого страха я на самолетах не ощущал, хотя внутренне и был готов к любым неожиданностям.

Трусом я не был, кто ездил со мной на автомобиле, называли меня лихачом, действительно большую скорость я любил, и были ситуации, когда моя жизнь была в опасности, но это все происходило на земле и я сам мог распорядиться обстоятельствами, в конце концов от меня зависело, сломаю я голову или сумею выкрутиться. И я выкручивался, хотя одна авария на шоссе Ленинград—Москва стоила мне двух ребер, а машине — кузова. В воздухе же ты сидишь, будто мышь в герметическом контейнере, и ждешь окончания опасного эксперимента. И тут уж ничего от тебя не зависит.

Вопрос Гоголевой был праздным, она должна знать, что в США я не был. Поэтому я промолчал. Кстати, немного удивился: Ольга Вадимовна была деловым человеком, пустых разговоров не любила, как говорится, сразу брала быка за рога. Черта, совсем не присущая большинству женщин.

— Да, вы же не любите летать на самолетах,— с улыбкой поддела она меня.

За этой невинной фразой скрывалось торжество: она, слабый пол, безбоязненно пересекает мировые океаны на воздушных лайнерах, а я — сильный пол — боюсь летать…

— Есть ведь пароходы,— заметил я, озадаченный ее осведомленностью: о том, что я не люблю летать, знали очень немногие. Кто же ей мог сказать?..

— Наш институт не настолько расточителен, чтобы посылать своих сотрудников за океан на пароходах,— посерьезнев, сказала она.

— Вы очень хотите, чтобы я побывал в Америке?

— Надо было бы вам там месяц-два пожить,— сказала Ольга Вадимовна.— Вы слышали про лабораторию плазмы Принстонского университета, которую возглавляет доктор Мелвин Готтлиб?

Про Готтлиба я слышал, но какое он имеет ко мне отношение?

Скоро я понял, какое…

— Если бы вы побывали в Принстонском университете, вы бы обязательно услышали про «Проект Маттерхорн»,— продолжала Гоголева, плавным движением руки доставая с письменного стола отпечатанную на ксероксе брошюру.— Суть в том, что американцы еще в пятидесятых годах предчувствовали, что они на пороге энергетического кризиса, тогда-то Комиссия по атомной энергии США выделила Принстонскому университету огромную сумму на разработку «Проекта Маттерхорн». Доктор Готтлиб и четыреста его сотрудников должны были укротить атомную реакцию и научиться управлять ею, тогда можно было бы обеспечить человечество дешевой энергией…

— Спасибо за популярную лекцию,— перебил я,— но мне все это известно. Работы по исследованию плазмы сейчас ведутся во многих развитых странах, естественно, и у нас. Доктор Готтлиб обещал, что термоядерные электростанции станут реальностью к двухтысячному году… Но какое это имеет отношение ко мне?

— Самое непосредственное,— холодно улыбнулась Гоголева.— Кто переводил статью о Мелвине Готтлибе из журнала «Интеллекчюал дайджест»? — она протянула мне перевод.

Статью месяца два назад переводил я. И Ольга Вадимовна прекрасно это знала. Свои переводы мы подписывали.

— Что в моем переводе вас не устраивает? — поинтересовался я, все еще не понимая, куда она гнет.

— Ваш перевод просто потряс меня,— улыбнулась Гоголева.— Вы, если можно так выразиться, открыли Америку! Я по наивности своей считала, что авторами «Манхеттенского проекта», ну того самого, который родил атомную бомбу в середине сороковых годов, являются Оппенгеймер, Ферми и другие известные ученые, а то, что доктор Готтлиб заделался организатором и душой этого печально известного проекта, для меня откровение!

Я молча перелистал перевод — так и есть, машинистка перепутала: вместо «Проекта Маттерхорна» она напечатала «Проект Манхеттена»! А я, шляпа, при чтении с машинки машинально пропустил эту грубую ошибку.

— Бедный доктор Готтлиб, если бы он прочел мой перевод, то вызвал бы меня на дуэль… Или у них это не принято? Скорее подал бы на меня миллионный иск в суд! — только и нашелся я, что сказать.

— Не знаю, как бы поступил Мелвин Готтлиб, а я вам, Георгий Иванович, делаю серьезное замечание,— отчеканила Гоголева.— Вы, лучший переводчик технических текстов в НИИ (я об этом и не знал!), допускаете такие ляпсусы…— Она кивнула на ксерокс: — Перепечатайте заново в пятидесяти экземплярах… за свой счет!

— Лучше пошлите в Америку, я согласен и на самолете,— с кислой улыбкой пошутил я.— Я лично извинюсь перед мистером Готтлибом.

— Вы, оказывается, еще и скупердяй,— чисто по-женски взглянула она на меня. В голосе ее прозвучали презрительные нотки.

— Повысьте мне зарплату, тогда, может быть, я стану щедрее: не пятьдесят, а сто экземпляров отпечатаю за свой счет,— в тон ей ответил я. С чего она взяла, что я скупердяй? Впервые меня в этом обвиняют.

— Вы полагаете, что ваш перевод заслуживает массового тиража? — ядовито осведомилась Ольга Вадимовна.

— Вы же сами сказали, что он вас потряс, а что будет с рядовыми читателями! — усмехнулся я.

— Мнение рядовых читателей, как вы изволили выразиться, вы услышите на производственном совещании,— отчеканила Гоголева.

— Может, мне сразу заявление подать директору… по собственному желанию? — брякнул я, подумав, что мой сомнительный юмор вконец зашел в тупик.

И тут же последовала расплата!

— Я считала вас умнее, Георгий Иванович,— заметила Ольга Вадимовна, сожалеюще глядя на меня.

— В этой… отравленной дымом атмосфере я что-то плохо соображаю,— наконец отомстил я ей и поднялся с заскрипевшего кресла.

— Георгий Иванович, когда будет готов перевод статьи японского ученого о перспективах пневматического транспорта? — сухо осведомилась Гоголева. Я заметил, как она затолкала скомканную сигарету в пепельницу.

— Будет,— буркнул я и вышел из кабинета. Я был недоволен собой: за подобные ошибки замдиректора могла бы при желании мне и выговор влепить! Черт с ним, с выговором, обиднее всего, что высекла меня, как мальчишку, и вдобавок скупердяем обозвала… Это обиднее всего, потому что неправда. Я не любил жадных, мелочных людей. Деньги я тратил без сожаления, был бы скупердяем, уже мог бы на новую машину накопить, а у меня на сберкнижке кот наплакал!

Перепечатывать статью я и не подумаю: соберу экземпляры статьи и впечатаю этот чертов «Проект Маттерхорн»… Пусть считает меня скупердяем. А насчет загрязнения окружающей среды надо было бы продолжить… У нее даже щеки порозовели… Эх, как говорит Боба Быков, «хорошая мысля приходит опосля»!..

Но тут я вспомнил про свидание с Олей, и настроение мое несколько улучшилось.

В коридоре навстречу попалась Уткина. Ослепительно улыбаясь, она цокала каблучками по блестящему паркету, как молодая кобылка на ипподроме. Под мышкой замшевая сумочка с карманчиками. Я машинально скосил глаза на ручные часы: без пятнадцати шесть. На пятнадцать минут раньше настропалилась с работы…

— До свидания, Георгий Иванович,— проворковала Уткина, обдавая меня знакомым запахом духов.

— Альбина Аркадьевна, как со статьей японца? — задержал ее я.

— У меня все японцы,— она с улыбкой смотрела на меня.— Кого вы имеете в виду? Сюити Огату? Тацумия? Ясуко Аихара?

Японские имена она произносила скороговоркой с сюсюкающим японским акцентом.

— Кто там из них собирается вагонами из трубы выстреливать?

— А-а, Савабата? Через недельку сдам.

— Чтобы перевод лежал у меня на столе через три дня,— отрезал я и пошел к своему кабинету.

— Хорошо, Георгий Иванович,— обиженно проговорила мне вслед Уткина. Каблучки ее тюкали не так уверенно, как до встречи со мной. А я, придя в кабинет, уже ругал себя за то, что срываю свое плохое настроение на сотрудницах. Сколько раз, идя на работу, я внушал себе, что при любых обстоятельствах должен быть предельно вежлив и внимателен к своим сотрудникам. Только чинуша, малокультурный человек может повышать голос на подчиненных. А уж зло срывать — это совсем недопустимо. Мало ли что с каждым из нас происходит, почему же другие должны быть за это в ответе? Кстати, Ольга Вадимовна за дело меня «высекла». Не на нее надо злиться, а на себя. Мог бы и повнимательнее прочесть статью после машинистки…

Пропесочив себя таким образом, я положил бумаги в ящик письменного стола, схватил плащ, портфель и поспешил к выходу. На моих часах было без пяти шесть…

Глава третья

Идешь себе, ни о чем не думаешь, и вдруг залетевший издалека в город весенний ветерок обдает тебя запахом талого снега, горечью набухших почек, свежестью обнажившейся земли и еще чем-то незнакомым, волнующим. Бывает, даже остановишься как вкопанный и уже не видишь машин, прохожих — все обтекает тебя, не задерживает твоего внимания. На тебя нахлынут смутные воспоминания детства, начинаешь вспоминать что-то очень важное, но неуловимое, что, возможно, произошло совсем и не с тобой. С твоим отцом, дедом, прадедом, может быть, с таким далеким предком, который еще жил в каменном веке. Когда я рассказал об этом Анатолию Острякову, он безапелляционно заявил, что это во мне гены предков заговорили…

Не знаю, в генах ли дело, или в чем-либо другом, но мне эти мгновения очень дороги. И их по желанию не вызовешь, даже при помощи аутотренинга.

Наверное, на каждого весна действует по-своему: Оля шла рядом и чуть приметно улыбалась. Не мне, а безоблачному небу, солнцу, своим мыслям. Щеки ее порозовели, тяжелый узел волос колыхался на затылке. Она была в синем плаще, туго затянутом широким поясом на тоненькой талии, в высоких цвета кофе с молоком сапожках. Как всегда, на нее оглядывались мужчины, и это меня немного раздражало, впрочем, я и сам с удовольствием смотрел на хорошеньких девушек, разумеется, когда рядом не было Оли. Когда она шла со мной, мне ни на кого не хотелось смотреть.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил я.

— Тебе не кажется, что это довольно глупый вопрос? — ответила Оля.

У нее мягкий, приятного тембра голос, даже когда Оля говорила неприятные вещи, на нее обидеться было невозможно.

— Почему глупый? — озадаченно спросил я.

— Так тебе человек сразу и выложит, о чем он думает,— рассмеялась девушка.— Может, я думаю о том, что зря с тобой встретилась, и вообще, к чему все это? Я имею в виду наши встречи? Но сказать тебе об этом — значит, обидеть.

— Сказала ведь,— пробормотал я. Действительно, такие вопросы опасно задавать. Часто мы спрашиваем близких людей о том, что нам может доставить лишь одни неприятности, а все равно упорно допытываемся, вытягиваем по крупице ту самую горькую истину, от которой больно. А удовлетворив свое нездоровое любопытство, принимаем все меры, чтобы обмануть себя и в муках открытую истину поскорее превращаем в удобную ложь.

Оля искоса взглянула на меня, у розовой щеки спиралью подрагивала русая прядь, серый круглый глаз, опушенный черными прихваченными тушью ресницами, весело блестит.

— Ну вот и обиделся,— сказала она.

— Мне хочется уехать на Байкал,— сказал я.— Представляешь, огромная белая равнина, скалистые берега с вековыми соснами, где-то вдали черные точки, это рыбаки ловят окуней на блесну. А ветер гоняет по заснеженному озеру поземку… И где-то на берегу Байкала есть срубленная из толстых бревен избушка с русской печью. Дрова потрескивают в ней, в котле бурлит зеленая пахучая уха, в замороженные окна заглядывает голубая луна…

— И ты один в этой избушке на курьих ножках…— ввернула Оля.

— С тобой,— сказал я и крепко сжал ее тонкую руку.

— Ты жалеешь зиму?

— У нас в Ленинграде и зимы-то не было!

— Я люблю лето, солнце, море,— мечтательно сказала она.— Лежишь на пляже, слушаешь шум волн, крик чаек, где-то вдали белеет большой пароход…

— Рядом играют в карты, над самым ухом пищит транзистор, люди почти наступают на тебя, пробираясь к своим лежакам, дети бросаются друг в друга галькой, нахальные мужчины плюхаются рядом и начинают приставать…— в тон ей продолжил я.

— Ты все видишь в черном свете,— недовольно произнесла Оля.

— Полетим лучше на Луну? — предложил я.— Там кругом моря.

— На Луне? — удивилась Оля. Если она чего не знала, то никогда не стеснялась признаться в этом.

— Море Дождей, Океан Бурь, Море Облаков, Море Ясности,— вдохновенно перечислял я.— Морей-то много, но в них нет ни капли влаги.

— Моря без воды,— задумчиво сказала она.— Зачем они?

— Когда человек создаст на Луне атмосферу, моря наполнятся водой…

— Ты веришь в это? — сбоку взглянула она на меня.

— Мы с тобой вряд ли будем загорать на берегу лунного моря, а внуки наши, правнуки…

— Наши? — спросила она.

— А почему бы и нет? — сказал я.

— Внуки, правнуки,— помолчав, проговорила она.— Это для меня так же далеко, как твои лунные моря.

Черт возьми, вот она, разница в возрасте! Моя Варька в ближайшем будущем запросто может подарить мне внука или внучку… А до Олиных внуков действительно очень далеко.

— Я еще не знаю, хочу ли я ребенка,— сказала она.— Знаю, что замуж надо. А зачем надо? Родить ребенка?

— Это тоже не так уж мало в нашей жизни,— пробормотал я.

— Мои материнские инстинкты дремлют,— улыбнулась она.

— Ну вот, с Луны мы спрыгнули на землю,— сказал я.

— Куда же ты поедешь в отпуск? — спросила она.

— Мы вместе поедем,— сказал я.

— На Луну или… в деревню?

Я стал ей рассказывать о деревне, в которой жила моя бабушка. Она умерла три года назад, и дом продали. Я до сих пор кляну себя, что не купил этот деревянный домишко в Калининской области. Он стоял у самой опушки соснового бора. Когда была машина, я в отпуск приезжал в Голодницу, так называется деревня. Чаще один, жена не любила деревню. Рыбачил, ходил за грибами и загорал не хуже, чем на юге. И осенью там хорошо, много белых грибов, ягод, орехов. Как-то раз осенью застрял на раскисшем проселке, хорошо, газик подвернулся — вытащил. Сейчас в Голоднице скворцы обживают скворечники, земля местами обнажилась от снега, а в лесу его полно. На полянках уже проклюнулись подснежники. У бани две огромные березы. Каждое утро я бегал к ним и прямо из трехлитровой банки пил холодный не очень сладкий сок. В том месте, где воткнут слив, кора потемнела, красноватая слизь облепила рану. Когда сок иссякал, я забивал отверстие деревяшкой. Бабушка моя — она последние годы жила одна в доме — опускала в банки с соком черные сухари, крепко закрывала полиэтиленовыми крышками и убирала в подпол. Напарившись в русской бане, я любил, выскочив в предбанник, хлебнуть из ковша холодного закисшего березового сока…

Мы идем с Олей по Маяковского в сторону моего дома. Уже неделя, как в Ленинграде солнечно и тепло. В скверах будто зеленая паутина окутала черные деревья, это распустились крошечные листочки. Воробьиный крик не умолкает. Чумазые нахальные птицы серой шрапнелью перелетают с дерева на дерево, иногда стаей бросаются под ноги прохожим, бесстрашно купаются в неглубоких лужах у водосточных труб и орут как оглашенные. Других птиц я не замечаю. Хотя в парках на деревьях сереют домики, скворцов не видно. Неинтересно им жить в городе, скворцы любят простор, леса, поля. В Голоднице я просыпаюсь с песней скворца и засыпаю под соловьиные трели. В березовой роще, у озера Бычий Глаз, всегда селятся весной соловьи. Там и лягушки летом поют довольно мелодично.

У моего дома мы остановились, я знаю, сейчас начнется то же, что всегда: Оля будет раздумывать — зайти ко мне или нет? После Нового года она изредка заходила ко мне после длительных препирательств у парадной, причем, поужинав и послушав музыку, торопилась скорее уйти. Я как-то, обидевшись, объяснил ей, что у меня нет привычки приставать к женщине. Я ее не обманывал. В отличие от Боба Быкова — он, случалось, силой домогался своего — я боялся лишний раз прикоснуться к Оле. Малейший отпор, резкое движение или слово — все это сразу меня отрезвляло. Боба смеялся надо мной, обзывал «вшивым интеллигентом» (почему вшивым?). Толковал, что женщины любят напористых мужчин, которые при случае могут продемонстрировать и силу, а таких, как я, в душе презирают… Мне ни разу не довелось проверить правоту слов Боба. Я глубоко убежден, свою силу можно применять только в тех случаях, когда твоей или чьей-то жизни угрожает опасность, ну еще допустимо поставить на место распустившегося забулдыгу или хулигана. Когда я вижу на улице женщину с безобразным кровоподтеком под глазом, мне стыдно за весь сильный пол в целом. Как-то моя бывшая жена спросила: «Что бы ты сделал, если бы я тебе изменила? Избил бы, да?» Я ответил, что ни разу не поднял на нее руку и никогда не подниму, что бы она ни сделала. Жена вздохнула и разочарованно констатировала: «Значит, Гоша, ты меня не любишь!..» Она была не права, тогда я ее еще любил. А она мне уже изменяла с Чеботаренко…

— Чудесный вечер,— сказала Оля.— Погуляем?

Я не возражал. Мы дошли по проспекту Чернышевского до набережной Робеспьера. Вода в Неве была чернильно-маслянистой. В том месте, где из канализации вытекала грязная вода, кружились и садились в воду большие белые чайки. Некоторые с лета что-то подхватывали с поверхности. Петропавловка до Ростральных колонн на Васильевском острове была охвачена закатным пламенем. Народу на набережной было немного.

Я предложил зайти ко мне, поужинать, послушать новую запись ее любимого Челентано. Она решительно отказалась, сказала, что завтра рано вставать, а у нее еще дома дела.

Я не стал настаивать, хотя, видит бог, мне этого очень хотелось! Но женщинам чуждо чувство логики. Когда я проводил ее до Финляндского вокзала — Оля жила в Парголове с матерью,— у нее вдруг вырвалось:

— Домой не хочется…

Я подумал, что она опять с матерью не в ладах,— Оля иногда рассказывала о своих домашних неприятностях. Мать нашла на улице какого-то пьяницу и пригрела. Олин брат — ему двадцать два года, и он уже женат — по просьбе Оли как-то раз вышвырнул пьяного сожителя из квартиры, так мать рассердилась и сама на несколько дней ушла из дома. Сожитель гораздо моложе ее, нигде не работает, раздобыл где-то справку об инвалидности, чтобы не привлекали за тунеядство, а сам с утра ошивается у магазинов, пивных и к вечеру приходит наглый и пьяный. Хотя у Оли и есть своя комната, ей все это неприятно. А мать плачет и говорит, что это ее последняя любовь… Кому она еще нужна в свои пятьдесят лет? Оле и мать жалко, и терпеть сожителя свыше ее сил. Дважды вызывала милицию, и его забирали за дебоши, но мать снова и снова принимала его. Поговаривала, что собирается прописать, но Оля заявила, что тогда сразу уйдет из дома. Сожитель — Оля называла его Коблом — ненавидел ее и вместе с тем пожирал сальными глазами, когда она была дома.

— Пойдем ко мне? — предложил я. Я готов был сказать, чтобы она совсем перебиралась ко мне, но я боялся, что обидится. Оля очень была чувствительная и гордая. Уж на что, мне казалось, я умею владеть собой в любых ситуациях и никогда не задену человека, Оля как-то напомнила мне, что я ее однажды сильно обидел… А я и не подозревал об этом.

Я вспомнил тот случай: Оля от меня звонила какой-то подруге, из их разговора я понял, что Оле нужны деньги, причем и сумма-то небольшая,— недолго думая, я предложил ей деньги. Оля покраснела и решительно отказалась, заявив, что у нее с подругой свои дела и нечего мне слушать ее телефонные разговоры… Я скоро позабыл об этом, а она вот запомнила и затаила обиду.

— А что мы будем делать у тебя? — Она испытующе смотрела мне в глаза.

— Кроссворды-ребусы разгадывать,— вырвалось у меня, и Оля тут же замкнулась. Опять я не сдержался!

То ли подействовали на меня насмешки Боба Быкова, то ли я действительно влюбился в Олю — этого я еще наверняка не знал,— но мне казалось, что четыре месяца вполне достаточный срок, чтобы доверять друг другу. Я убежден, что, если бы был настойчив, Оля давно бы уступила, она не была недотрогой, иногда сама подсмеивалась надо мной, что я, мол, чересчур робок и, наверное, боюсь ее. Женщин я не боялся, но Оля была мне дорога и не хотелось потерять ее. Боба Быкова эти «мелочи» не волновали. Он считал, что если провел ночь с женщиной, значит, отныне она его; я так не думал. У меня не слишком много было романов, но я знал, что и будучи в близких отношениях с женщиной, все равно можно ее потерять.

И я не спешил, боролся со своей страстью, выслушивал насмешки Быкова, но был тверд. Лишь бессонными ночами меня терзали сомнения. Вспоминались слова Боба о том, что девушки теперь совсем другие, чем раньше: в первый же вечер иная может отдаться и не требует от тебя особенного внимания и никаких обязательств. Была бы музыка, выпивка, хорошие сигареты. И нечего ковыряться в чужой душе, не надо лишних проблем. Вот он, Боба, не напрягается с женщинами, не темнит, ничего не обещает, и они ему платят той же монетой. Повеселились, погуляли — и до свиданья! Не обязательно каждую встречу превращать в длительный роман…

Я был сделан из другого теста, и мораль Боба Быкова была чужда мне, хотя если честно говорить, то иногда я завидовал его хватке, легкости, беспечности.

И еще Боба говорил, что хотя женщин у него много, но среди них врагов — ни одной. Они знают, на что идут, и не таят на него обиды, потому что сами такие же, как он…

— Ну, иди, дорогой, разгадывай свои кроссворды, а я поехала,— распрощалась со мной Оля. И в голосе ее прозвучала нескрываемая насмешка.

Я валялся на диване и читал Генри Джеймса «Вашингтонская площадь», когда в дверь раздался продолжительный звонок. Я взглянул на часы: четверть первого. Кто бы это мог быть так поздно? Обычно знакомые звонили мне по телефону, прежде чем прийти.

Всунув ноги в кожаные тапочки и машинально пригладив волосы, я пошел открывать. У меня была дурная привычка никогда не спрашивать: кто там? Мне это казалось унизительным. Даже после того как Великанов рассказал жуткую историю о том, как кому-то ночью позвонили в дверь, сказали, что срочная телеграмма, тот открыл и напоролся на вооруженных грабителей, я не внял голосу осторожности. «Звонят, откройте дверь», так, кажется, называется фильм? Вот я и открывал…

Распахнув дверь, я увидел на пороге Олю. Тусклая лампочка на лестничной площадке освещала ее волосы, они были распущены, в глазах влажный блеск, щеки бледные, маленький рот черный.

— Не ждал? — спросила она.

— Я тебя все время жду,— сказал я. И это была правда.

Она шагнула в прихожую, прислонилась спиной к вешалке, опустила руки. Плечи у нее худенькие, узкие. Она походила на провинившуюся школьницу, получившую двойку. Пристально вглядывалась в мои глаза, к щекам постепенно приливала кровь.

— Я не знаю, что это на меня сегодня нашло,— сказала она.

— Поставлю чайник.— Сняв с нее плащ, я пошел на кухню.

Сердце мое гулко билось, я ощущал его толчки, пальцы, когда я зажигал газ, дрожали. Я не ожидал, что приход девушки так подействует на меня. Может быть, я и спать не ложился, потому что смутно надеялся на что-то.

Боже мой, как я рад, что она пришла!

Оля ходила в своих светлых сапожках по комнате, сама включила магнитофон, уменьшила звук. В доме, в котором я живу, несколько лет назад сделали капитальный ремонт, потолки остались такие же высокие, более трех метров, а вот слышимость стала больше. За стеной у меня жил музыкант Аркаша, когда он репетировал по утрам на рояле, я слышал, а он говорил мне, что вечерами слышит магнитофон.

Мы пили чай на кухне, Олины щеки пылали, глаза ее меняли цвет: то светлели, как вода в ручье, то заволакивались густой синью. Я часто ловил на себе ее смятенный взгляд, болтали мы о пустяках, она часто смеялась. То вдруг, оборвав смех, задумывалась, глядя на деревянную фигурку — козлика во фраке. Он был еще в очках. Эту фигурку я купил по случаю на Невском, в антикварном.

— Георгий, я тебе совсем не нравлюсь? — спросила она.

— У меня сейчас нет более близкого человека, чем ты,— сказал я. «А дочь?» — мелькнула мысль. Но дочь была далеко, в Киеве, а Оля рядом. Желанная, теплая, такая близкая.

— Поцелуй меня, дурачок! — прошептала она.

Я придвинулся к девушке. Мы и раньше с ней целовались, но этот поцелуй был особенный. Я не знаю, сколько он длился, но когда я получил возможность соображать, то совсем близко увидел широко раскрытые посветлевшие глаза Оли, вспухшие губы, русые волосы спустились на грудь.

— Как же мне тебя звать? — наморщила она белый лоб.— Георгий — это звучит слишком торжественно…

— Георгий-Победоносец,— ввернул я.

— Это еще мы проверим…— улыбнулась она, взъерошив мне волосы, и продолжала: — Гоша… нет, это не подходит к тебе. Ты сильный, мускулистый мужчина, а Гоша, в моем представлении, это толстенький, плешивый человечек! Я тебя буду звать Шувалов! Граф Шувалов! О-о, это звучит!..— Она глубоко заглянула мне в глаза: — А может быть, твои предки были знаменитые Шуваловы?

— Вряд ли,— улыбнулся я.— Скорее всего эта фамилия досталась мне от крепостных крестьян графа Шувалова.

— Может, твоя пра-пра-прабабка была крепостная красавица и граф влюбился в нее? — фантазировала Оля.— Понимаешь, в твоем лице есть нечто аристократическое…

— Шуваловы из простонародья выбились в графы при царице Елизавете Петровне,— из чувства противоречия возражал я.— Иван или Петр Шувалов был ее любовником.

— Какая честь! — дурачилась она.— Моим любовником будет потомок графа Шувалова!..

Я видел, что ей не по себе, веселье ее напускное. В светлых глазах затаилась тревога. Не глядя на меня, стала раздеваться, а я в это время раздвигал складной диван-кровать. Я застелил постель чистыми простынями и взглянул на нее: обнаженная, она стояла перед высоким зеркалом с деревянными завитушками и, закинув красивые тонкие руки, зачем-то сооружала на голове немыслимую прическу. Заколки щелкали и падали на паркет. У нее была гладкая смуглая кожа, еще сохранившая южный загар. Я не художник и не скульптор, но не обнаружил в ее фигуре ни одного изъяна. Движения ее были естественны, она не кокетничала, не старалась что-либо прикрыть или отвернуться, знала, что она великолепно сложена, и совсем не стеснялась меня.

— Какая ты красивая,— сказал я.

— А ты? — Она без улыбки смотрела на меня.

— Что я? — растерялся я.

— У нас с тобой должны получиться красивые дети,— задумчиво произнесла она, оценивающе глядя на нас с ней в зеркало.

— Дети? — задал я дурацкий вопрос. О детях я в этот момент совсем не думал.

— Рожу я тебе, граф Шувалов, наследника, вот увидишь…— рассмеялась Оля и, обхватив мою шею, прильнула ко мне своим теплым гибким телом.

— Фирма! Блеск! Гоша, сидит на вас как влитая! Будто вы в ней и родились…— восхищенно говорил Миша Март, оглядывая меня со всех сторон.— Вот шьют, проклятые капиталисты! Где там нашим сапожникам за ними угнаться!..

Я примерял перед зеркалом коричневую лайковую куртку с накладными карманами. Куртка действительно сидела хорошо, лайка была мягкой, эластичной, приятно рукой потрогать.

— Я бы хотел пиджак,— робко заикнулся я.

— Пиджаки вышли из моды,— авторитетно заявил Миша.— Их сейчас носят одни жлобы. Берите, Гоша, и не думайте… Такая куртка раз в жизни попадается, прямо на вас шили.

Я уже решил про себя взять куртку, но меня страшила цена: Миша дешевых вещей не предлагал. Познакомился я с ним через свою бывшую жену, она любила модно одеваться и располагала обширными связями в сфере купли-продажи. Примерно за полгода до нашего развода у нас появился Миша Март. Он принес Оле модные французские сапожки — тогда по ним с ума сходили, да, пожалуй, и сейчас,— моя жена сказала, что Март может достать все. Я за модой никогда не гонялся, но и не плелся в хвосте. В этом отношении жена следила за мной. Ей было стыдно, как она говорила, появиться на людях с мужем, который не по моде одет.

Сапожки Оля взяла, а Миша Март вдруг заинтересовался мною: сказал, что он не торгаш — Март работал администратором в концертно-эстрадном бюро,— но имеет возможность сделать хорошим, интеллигентным людям приятное, например достать билеты в любой театр или на приезжую знаменитость, заодно предложить красивые модные вещи. Делает он это только из любви к искусству… С откровенной обезоруживающей улыбкой прибавил, что, конечно, некоторые комиссионные от этого бизнеса он имеет. Уже потом, когда мы познакомились поближе, Миша пояснил, что он имел в виду: брал комиссионные с того, кто через него продает вещь, и с того, кто покупает. Надо отдать должное Мише, торговал он только модными дорогими вещами, которые обычным путем невозможно приобрести.

Доставал он мужские и женские вещи у знакомых артистов, часто бывающих на заграничных гастролях, потом у него в магазинах были знакомые продавцы, которые заблаговременно извещали его о поступлении на торговую базу дефицитных товаров. И Миша, естественно, никогда не оставался в долгу: доставал билеты в БДТ и Мариинку, преподносил ценные подарки… Так что каждая красивая импортная вещь в конечном итоге стоила почти вдвое дороже первоначальной цены. В первую очередь должен быть доволен клиент, говорил Миша, во вторую очередь — поставщик товара и только в третью — он, Миша Март, посредник.

— Люблю улыбки на лицах людей,— философствовал Миша,— приятно работать с улыбающимися, довольными жизнью людьми… Такие не торгуются за каждый трюльник, не смотрят на тебя как на спекулянта. Наоборот, как на благодетеля!.. Как это в песне-то поется? И тебе хорошо, и мне хорошо…

Не знаю, как другим, а, судя по Мишиному виду, ему было определенно хорошо…

В тот раз Миша пообещал достать мне вельветовые джинсы, пару модных рубашек. Телефон наш он записал. Скоро он ушел, а через неделю субботним вечером раздался телефонный звонок — Миша всегда предупреждал о своем приходе — и мой новый знакомый любезно осведомился, когда ему удобно зайти по интересующему меня делу. Я к тому времени забыл и про «дело», и про Мишу. Тот напомнил мне про джинсы и рубашки, которые он достал для меня, хотя это было сделать не так-то просто…

Несколько ошарашенный ценой, я все-таки приобрел все, что он принес. С тех пор мы с Мишей изредка встречались. Он был чрезвычайно вежливым, тактичным. Прежде чем перейти к сделке, обязательно поинтересуется здоровьем, расскажет что-либо из театральной жизни, пофилософствует о бренности земного существования… О здоровье, я полагаю, он осведомлялся не случайно: иногда от цен на модные вещи, как, например, дубленка или кожаное пальто, можно было инфаркт получить…

В свое время Миша закончил Ленинградский политехнический, немного поработал на заводе инженером, а потом сменил профессию…

— Потянуло к искусству…— просто объяснил свое решение переменить профессию Миша и, отбросив чувство ложной скромности, прибавил: — У меня — артистическая натура. В детстве я неплохо играл на пианино…

Как-то, разоткровенничавшись, Миша поведал мне, что у него богатая клиентура в городе, он достает модные вещи весьма солидным людям из мира искусства. Интеллигентный человек… как это у Чехова?.. должен одеваться красиво. Одежда, внешний облик — это более важно, чем паспорт в кармане. Он, Миша Март, предпочитает иметь дело с интеллигентными людьми… Ведь для него не так важно продать вещь, при нашем дефиците хорошая вещь долго не залежится, главное — пообщаться с интересным человеком, понять его, обогатиться. Иногда он, Миша, в убыток себе продает такому человеку вещь… Правда, на другом клиенте все с лихвой вернет, но очень уж приятно доставить человеку радость.

И я верил, что это так. Мишу восхищало, что я свободно объясняюсь по-английски, перевожу тексты. Как-то принес проспект на английском сложного калькулятора с часами, будильником, другими премудростями. Я тут же ему перевел. Миша был счастлив…

— А если не станет дефицита? — поинтересовался я.— Придешь в магазин, а там все, чего душа пожелает?

— У нас? — снисходительно улыбнулся Миша.— Мне в это трудно поверить.

— Конечно, тогда вы окажетесь не у дел,— заметил я.

— Я всегда буду при деле,— сказал Миша.— Страна наша богатая, людей много, и каждый хочет модно одеваться, приобрести красивую вещь, будь то зажигалка, транзистор или парфюмерия. Если дефицита нет, его всегда можно создать.

— Каким же образом?

— Вечером доставили с базы в магазин дефицитные вещи, знакомый продавец мне звонит, ну и не только мне,— утром мы быстро скупаем вещи, а вскоре доставляем вам, нашим дорогим клиентам, прямо на дом. Ну а за все наши хлопоты вы заплатите чуть побольше.

— Чуть? — усмехнулся я.

— Жить-то надо, Георгий Иванович? — лицемерно вздохнул Миша Март.

Конечно, я не обольщался на его счет. Если Миша продал мне вещь за сто пятьдесят рублей, то пятнадцать-двадцать рублей он имел. А чем вещь дороже, тем больше он клал в собственный карман. Кем-кем, а альтруистом Миша Март, конечно, не был…

Когда я неплохо зарабатывал на переводах, Миша частенько предлагал мне что-либо из одежды, импортные часы, электробритвы, зажигалки, калькуляторы. Ничуть не обижался, если я отказывался. После развода моя покупательная способность резко снизилась — я вдруг перешел с хорошо оплачиваемых технических переводов на художественные, которые никому не предлагал, и все равно Миша не исключил меня из своей деловой орбиты. Мне нравилось, что он не пьет и всегда в форме. Мише лет тридцать, он коротко острижен под бобрик, носит светлые аккуратные усы. Лицо правильное, располагающее, глаза карие, ласковые. О женщинах Миша никогда не распространялся. Это мне тоже в нем нравилось. Как-то он пришел ко мне, когда был Остряков. Я познакомил их. Мишу Анатолий сразу заинтересовал, а вот тот обошелся с ним холодно. Не понравился ему Март. Потом Острякову не нужны были его услуги: сам привозил из своих зарубежных поездок все, что ему было нужно. Я думаю, Острякова насторожило то, что Миша проявил повышенный интерес к его поездкам за границу, заговорил о товарах, которые можно купить там за бесценок, а здесь хорошо продать; по-моему, он даже намекнул, что с удовольствием бы сам приобрел что-либо у Острякова.

Анатолий в те дни сидел на голодной диете, он мог неделю ничего, кроме воды, в рот не брать. А когда человек голоден, он, должно быть, зол. Со свойственной ему прямотой он заявил Мише, что барахольщиков не терпит, слава богу, насмотрелся в поездках на туристов, которые стремятся во что бы то ни стало оправдать затраченные на путевку деньги за счет заграничного ширпотреба.

Миша, как говорится, намек понял и отстал от Острякова, но по его настойчивому вниманию к Анатолию я видел, что Март не теряет надежды сойтись с ним поближе. Миша со всех сторон прощупывал Острякова, узнав о его пристрастии к книгам по искусству, стал рассказывать о своих связях в книжном мире, но Анатолий едва отвечал ему и очень скоро вообще ушел.

В отличие от своего нетерпимого и принципиального друга, я пользовался услугами Миши.

Я рассуждал так: если я не имею возможности купить в магазине модную вещь, то, черт с ним, лучше переплачу «комиссионные» Мише и приобрету у него без всякой головной боли. Причем Миша доставлял товар прямо на дом. Долгое время я вообще ничего у него не покупал, денег не было, да и не до того было после развода, а вот когда в мою жизнь нежданно-негаданно вошла Оля Вторая, я снова заинтересовался одеждой, обувью. Или, как говорит с презрением Остряков, «шмотками». Оля одевалась модно, со вкусом. И, в отличие от меня, не переплачивала за свои вещи. Как-никак она работник торговли, и в магазинах у нее есть знакомые.

Олю раздражает, если она на ком-либо заметит точно такое же пальто или кофточку. А я как-то на это не обращаю внимания. Фигура у меня стандартная, и покупные вещи прекрасно сидят на мне. И обувь я ношу сорок второго размера. Когда я последний раз заказывал себе костюм у портного, я уже и не помню. Импортные фирмы будто специально по моей фигуре шьют костюмы, пальто, плащи. Зачем же заказывать портному, когда можно готовую одежду купить?

Оля не говорила мне, как моя бывшая жена, что ей, дескать, стыдно показаться на людях с небрежно одетым мужем, тем не менее я старался тоже одеваться по моде, а это в наше время недешево стоит…

За куртку, он ласково называл ее «лаечка», Миша запросил триста рублей и еще сказал, что это божеская цена, да я и сам знал, что изделия из добротной кожи дорого стоят. Я выложил всю свою наличность — двести рублей; сотню пообещал отдать через неделю с зарплаты. И дал себе слово в понедельник созвониться с редактором издательства и срочно взять перевод.

— Мне деньги не к спеху,— без особого энтузиазма заметил Миша.— Могу и подождать.

— Большой оборот? — не без иронии полюбопытствовал я.

— Георгий Иванович, признайтесь честно: вы меня презираете за мою вот эту самую деятельность? — прямо взглянул мне в глаза Миша. И глаза у него были чистые и невинные, как у младенца.

Я заверил его, что ничего подобного к нему не испытываю, я не кривил душой. Куртка, которую мне продал Миша, хотя и дорогая, доставила мне большое удовольствие. Я представлял себе, как мы пойдем с Олей в кино, я буду в этой элегантной куртке. Я знал, что она мне долго послужит. И потом я давно хотел такую. Миша прав, пиджаки вышли из моды. За что же я его должен презирать, если он оказывает мне добрые услуги? Продавец в магазине может тебя обхамить, испортить настроение, да в магазине такую и не купишь, а Миша всегда внимателен, любезен, мне с ним, честное слово, приятно иметь дело…

— Я очень рад, что вы так думаете,— Миша с чувством пожал мне руку и стал одеваться.

Мишу Марта можно было смело выставлять на витрину импортных товаров в «Альбатросе»! На нем все было иностранное, прекрасно сшитое. Лайковая куртка на толстой пластмассовой молнии, красивая хлопчатобумажная рубашка с карманами, синие бархатные брюки с узкой этикеткой знаменитой фирмы, наимоднейшие кофейного цвета туфли на высоких каблуках.

— Я вам позвоню в следующую субботу,— уходя, сказал он.

А я подумал: вот что значит деловой человек! Сказал, что деньги ему не к спеху, а позвонить пообещал через неделю…

Глава четвертая

Мы мчимся с Олей на «Жигулях» по Приморскому шоссе в сторону Зеленогорска. Здесь, за чертой города, особенно сильно чувствуется весна. Деревья покрылись клейкой листвой, свежо зеленеет молодая трава на обочинах, а кое-где меж стволов в тени белеют остатки ноздреватого снега. Мне хочется прибавить газу, но впереди много машин — они идут со скоростью шестьдесят километров. Сегодня воскресенье, тысячи автолюбителей ринулись за город. К багажникам машин приторочены грабли, мотыги, саженцы. С Финского залива тянет ветер, я вижу, как в сторону шоссе пригибаются кусты, сквозь них можно разглядеть пустынные каменистые берега залива. На прибрежной гальке белеют клочья пены. Сороки прыгают на обочинах, на машины они не обращают внимания. Привыкли. Сразу за поворотом попали в грачиное царство: сотни черных сероклювых птиц облепили деревья, скопились на обочинах, некоторые сидели на телеграфных столбах, Настоящая весенняя грачиная конференция.

Мой друг Толя Остряков, уезжая за границу, всегда оставляет мне ключи от гаража и машины. Вот сегодня я и воспользовался хорошим днем и решил прокатиться с Олей за город. Она сидит рядом, тяжелый пук волос подрагивает на ее голове, серые глаза устремлены на дорогу. Оля любит ездить на машине. Я уже несколько раз предлагал свернуть к заливу, но она просила ехать дальше. И я, пристроившись в хвосте разноцветных «Жигулей», «Москвичей», «Волг», «Запорожцев», рулил по влажному чистому шоссе. Через разделительную полосу навстречу, будто океанские корабли, проплывали иностранные автобусы. Это финны спешат на экскурсию в Ленинград.

— Ты хорошо водишь машину,— похвалила Оля.

У меня все-таки изрядный опыт: десять лет за рулем. На «Москвич» первого выпуска я собирал деньги пять лет, и все равно пришлось влезать в долги к родственникам и знакомым. Два года с ними рассчитывался, я не люблю одалживаться. На «Москвиче» я ездил шесть лет, потом продал и купил «Запорожец». Остряков как-то обронил, что, если я надумаю снова покупать машину, он поможет мне деньгами, но я пока не думаю о машине, вон взял да и на лайковую куртку разорился… К моему удовлетворению, Оля сказала, что куртка мне идет. Разумеется, куртка сейчас была на мне.

— Шувалов, я есть хочу,— сказала она.

Мы пообедали в Зеленогорске в ресторане «Олень». Народу было много, еда мне показалась не очень вкусной.

За деревянными полированными столами сидели в основном автолюбители, над их головами плавали облака сизого дыма. Из колонок, будто из водосточных труб, на головы сидящих с ревом и грохотом выплескивалась мощная музыка. Я подумал: стоило ли уезжать из города, чтобы снова попасть… в город! Четыре стены, сигаретный дым, громкая музыка… Так чудесно на природе, лучше бы я взял еду с собой, расстелили бы брезент и закусили где-нибудь на берегу синего спокойного озера…

— Ты грустишь? — взглянула на меня Оля. Она улыбалась.

Я не успел ответить, к нашему столу вразвалку подошел плечистый высоченный парень в длинном мохеровом светлом свитере навыпуск и вытершихся до небесной голубизны джинсах. Скользнув равнодушным взглядом по мне, обратился к Оле:

— Тебя можно на минутку?

Я переводил озадаченный взгляд с Оли на парня. Видно, старые знакомые, раз он так бесцеремонно обращается к ней на «ты».

— Я сейчас,— сказала мне Оля, поднялась из-за стола и пошла вслед за парнем к выходу.

У распахнутой двери, где стоял столик администратора, парень остановился и пропустил девушку вперед. Оля тоже была в джинсах, мужчины провожали ее взглядами… Впервые я испытал чувство гордости, что у меня такая девушка, и одновременно — ревность: с какой это стати мою девушку этот верзила в свитере увел из-за стола?..

Оля вернулась довольно скоро, как ни в чем не бывало уселась на свое место. Повертела в пальцах чашечку, отставила в сторону, потом взяла вилку, подцепила кусочек рыбы, но есть не стала. Глаза ее были безмятежно спокойны. Я молчал, бросив на меня насмешливый взгляд, она наконец соизволила сообщить:

— Это Леня Боровиков — известный баскетболист.

Я продолжал молчать, баскетболом я не интересовался и Боровикова не знал.

— Старый знакомый…— прибавила Оля.

— Ты тоже спортом увлекалась? — спросил я.

— Скорее, спортсменами…— рассмеялась она.

Ее тон не понравился мне, показался несколько вульгарным. Да и от баскетболиста я не остался в восторге, хотя должен был признать, что парень внешне интересный.

До встречи с ним Оля была совсем другой, а вот стоило ей мельком соприкоснуться со своим… прошлым, и она изменилась. Будто баскетболист Боровиков оставил на ней невидимый налет чего-то чуждого мне, неприятного.

— У меня много знакомых в городе,— испытующе глядя на меня, заметила Оля.

— Много знакомых — это хорошо,— с фальшивым подъемом сказал я.— Это просто замечательно!..

Рассчитавшись, мы встали из-за стола. Я снова увидел известного баскетболиста: он и еще трое таких же рослых парней и несколько девушек стояли возле «Жигулей» и смотрели на нас. Одна из девушек помахала Оле рукой в кожаной перчатке. Оля улыбнулась и кивнула в ответ. Баскетболисты курили и о чем-то толковали. У Боровикова была мрачная, недовольная физиономия. Ветер трепал его светлые волосы, на пальце поблескивал золотой перстень. На нем была коротенькая кожаная куртка. Выглядел он весьма внушительно. Я поймал его упрямый взгляд, мне показалось, что губы его шевельнулись в недоброй усмешке. Я тогда еще не догадывался, что мне придется не раз столкнуться с Леней Боровиковым на узкой дорожке…

И снова мы мчимся по шоссе. Теперь залив совсем приблизился к обочине, видно, как невысокие свинцовые волны набегают на песчаный пляж. По желтому песку, на котором лежали днищами кверху разноцветные лодки, бродили отдыхающие. Комочками снега белели на влажных валунах нахохлившиеся чайки. Меж стволов кряжистых сосен и елей виднелись машины. У некоторых распахнуты дверцы, подняты капоты. Выбрав более-менее пустынное место, я свернул к заливу, под колесами, вдавливаясь в песок, запищали сосновые и еловые шишки, нижние ветви молодых елок захлестали в бока машины. На голом далеко торчащем в сторону суке сидела в сером фраке ворона и, поворачивая черную голову, смотрела на нас, наверное, точь-в-точь так же, как я смотрел в ресторане на уводящего от меня Олю баскетболиста.

Ветер гнал по яркому голубому небу с открывающегося вширь и вдаль залива рваные облака, мелкие волны лизали крупчатый песок и с гусиным шипением отползали назад, На мокром песке поблескивали расколотые раковины. На горизонте, где вода сливалась с небом, смутно маячил белый пароход, из широкой трубы далеко растянулся скрученный ветром в спираль дым. Сосны с нарастающим гулом шумели над головой, при особенно резком порыве ветра, будто золотой дождь, на головы сыпались сухие иголки.

Мы брели по влажному песку, оставляя отчетливые следы. Хотя солнце и освещало все окрест и воды залива сверкали и переливались, было прохладно. Это ветер гнал с моря холод. Я наступил на створку раковины, и она неприятно хрустнула, будто яйцо раздавил.

— Шувалов, ну что ты нос повесил? — обернула ко мне улыбающееся лицо Оля — она шла впереди.— Если тебе не понравилось, что ко мне подошел Леня Боровиков, то нам лучше больше не встречаться; я тебе повторяю, у меня в Ленинграде много знакомых…

— Спортсменов?

— Не только спортсменов.

— Я просто счастлив, что ты такая общительная…

— Я ведь, дорогой, к тебе не с неба свалилась. Почему же ты меня не спросишь, как я жила?

— Зачем? — сказал я.— У всех много чего в жизни бывало, но не обязательно об этом рассказывать.

— Он ухаживал за мной…

— Я так и понял.

— Он ни одной красивой девушки не пропускает… К моим подружкам приставал прямо на моих глазах…

— Супермен,— сказал я.

— Он пьяный очень дурной,— продолжала Оля.— Однажды в ресторане «Баку» устроил скандал: избил официантов, метрдотеля… Я с подружками через кухню убежала.

— Ну его к черту,— сказал я.

Когда волны набегают с залива, особенно в шторм, они выбрасывают на берег разный мусор: осклизлые доски от разбитых лодок, пенопластовые поплавки промысловых сетей с отверстиями в середине, бутылки, зеленые бугристые щупальца морских водорослей, консервные банки.

— Шувалов, я хочу замуж,— вдруг сказала Оля.

— За чем же дело? — пробормотал я.

— Кажется, не уродка, а вот замуж никто девку не берет,— проговорила Оля.

— А если я тебе сделаю предложение — пойдешь?

— Не торопись, Шувалов…

Я уже привык, что она называет меня по фамилии, и не обижался, хотя поначалу это меня коробило.

— У меня был один парень…

— Леня Боровиков? — ввернул я.

— Еще до него…

— Сколько же их было? — не удержался и язвительно спросил я.

— Не считала,— улыбнулась она.— Но вот какая штука, как дело доходит до женитьбы, мои дружки от ворот поворот… Так вот тот парень, о котором я рассказываю, очень любил меня. Мы познакомились, когда я училась на втором курсе. Вместе ездили каждое лето в Сочи, он даже снял для нас квартиру в Купчино, все шло уже к венцу, а потом вдруг мы расстались. Навсегда.

— Вдруг…— сказал я.— Что же было за этим «вдруг»?

— То же самое, что сегодня в ресторане «Олень»,— продолжала она.— Мы сидели с ним в одной компании, уже заявления во Дворец бракосочетания были поданы… Я вышла к подружкам на кухню, а мужчины остались в комнате. Мой-то Генрих никого из этой компании не знал, кроме Милы Ципиной…

— Замечательная у тебя подружка! — подковырнул я.

— Какая есть,— отрезала она.— Ну и один кретин возьми да и ляпни в присутствии Генриха: «Сколько у меня было девиц, но лучше Олечки Журавлевой не встречал!..» Генрих устроил мне скандал, забрал назад заявление.

— Из-за этого? — удивился я.

— Если бы это было в первый раз,— вздохнула Оля.— Я всегда считала, что женщины — болтушки, оказывается, у мужчин тоже длинный язык!

Оля не переставала удивлять меня: она невозмутимо говорила такие вещи, о которых любая на ее месте помалкивала бы! Я бы даже сказал, наговаривала на себя, как будто ей это доставляло удовольствие. Послушаешь ее, можно подумать, что она отдается кому попало направо и налево!

— Дурак был твой Генрих,— помолчав, сказал я.

— Он потом одумался, снова стал уговаривать меня подать заявление, но я не согласилась,— сказала Оля.

— Почему же?

— Зачем мне замуж выходить за дурака? — рассмеялась она.

— Хорошо, а если бы он тогда не возмутился, вы поженились бы?

— Конечно! Он мне тоже нравился.

— А сейчас?

— Я ведь сказала тебе, что порвала с ним навсегда. Был бы умный, он бы сразу это понял, а он с полгода меня преследовал. И что же? Я стала его ненавидеть. Пока я была с ним, я ни разу ему не изменила, хотя бывала без него в компаниях и даже ездила с парнями в Прибалтику. Я не умею разбрасываться, Шувалов. Могу быть только с тем, кто мне нравится. Разве ты этого не понял? Генрих этого не мог понять, изводил меня ревностью, вот и опротивел. Обидно, когда ты не виновата, а тебя терзают, допытываются… И это еще до замужества! А что было бы потом?

Хотя наш разговор вроде бы носил отвлеченный характер, и она и я знали, что мы на пороге большого объяснения. Мне она нравилась, лучшего в своей жизни я уже не ждал, такие женщины, как Оля, не часто встречаются. В ней есть обаяние, много женственности; мне нравилось с ней разговаривать, сидеть за столом, просто смотреть на нее. Как только Оля Вторая вошла в мою жизнь, я потерял интерес к другим женщинам. Сто лет уже не виделся с Полиной Неверовой…

Я привыкал к Оле, думал о ней, не мог дождаться встречи, на работе заметили, что я изменился, проницательная Уткина в пятницу вдруг спросила: «Когда на свадьбу пригласите, Георгий Иванович?» И, не дождавшись ответа, в облаке духов выплыла из кабинета. Женщины, они нутром чувствуют перемены, произошедшие в мужчине. А вот я ни за что бы не догадался: есть кто-нибудь у Альбины Аркадьевны или нет?..

Так уж устроены влюбленные, они, как дети на песке, строят воздушные замки из щепочек, верят, что их дворец самый красивый в мире. Влюбленный не замечает недостатков в своей избраннице, вопреки здравому смыслу он и недостатки обращает в достоинства… Где-то в глубине души у меня шевелился червячок сомнения: что-то подсказывало мне, что у нас с ней нет будущего, все может в любой момент кончиться. И это не зависит ни от меня, ни от Оли. Оля Вторая… Это имя для меня несчастливое…

Я гнал прочь эти мысли, диссонансом врывающиеся в ту гармонию, которая у нас была с Олей. Грешил на свой возраст, заставляющий теперь меня сомневаться во всем, что касалось моей будущей семейной жизни. Настораживало меня и то, что Оля была очень уж спокойна и невозмутима. Решив для себя, что я ее устраиваю, она как бы остановилась. Ничего не происходило в нашей с ней жизни, все одно и то же: звонки, прогулки, встречи, бурные ночи, отмечающие меня синеватыми тенями под глазами. Овальное лицо Оли всегда было свежим, глаза чистые, движения медлительные. Она как-то призналась, что очень всем довольна, и сама предложила встречаться нам два раза в неделю, когда она не ездит в командировки. Олю устраивала размеренная, упорядоченная жизнь со мной. Но у нее была и другая жизнь, о которой она рассказывала не очень-то охотно,— это бесконечные празднования чьих-то дней рождения, якобы деловые встречи с подругами и приятелями подруг, походы в театры и на концерты. Меня она туда не приглашала.

— Холодно,— вывел меня из задумчивости голос Оли.

Я снял с себя куртку и накинул ей на плечи. Пароход приблизился, уже можно было различить иллюминаторы на округлом белом боку, дым все так же косо тянулся из трубы, ветер подхватывал его и бросал на гребешки увеличивающихся волн. На палубе не видно ни души. Этакий белый «Летучий Голландец», заблудившийся в водах Финского залива.

Навстречу нам попалась парочка: длинноволосый юноша плелся позади блондинки в плаще и суковатой палкой сшибал раковины в воду. Наверное, поссорились, потому что у девушки лицо напряженное, руки засунуты в карманы, а у парня мрачный отсутствующий взгляд.

Я обнял Олю, она повернула ко мне голову: спокойные посветлевшие глаза, маленький припухлый рот.

Я поцеловал ее. Она любила целоваться, вскидывала голову, так что тяжелый пук волос грозил рассыпаться золотистым дождем по спине, прижмуривала глаза, губы у нее были твердые, подвижные. В поцелуе она всегда перехватывала инициативу и не отпускала меня. Мы долго стояли на песке. Я услышал шорох, попытался легонько высвободиться, но Оля еще крепче прижалась, рука ее требовательно сжала мою шею. Щеки ее порозовели, глаза, вобравшие в себя синь неба, смотрели на меня. В моих ушах нарастал глухой гул, так шумит весной береза, если прижать к белой коре ухо. Когда она отпустила меня, я увидел на сером валуне сгорбившуюся чайку, она равнодушно смотрела на нас. Пароход все ближе подвигался к берегу, на палубе по-прежнему не было ни души. Солнце зашло за пышное облако, и сразу вода в заливе изменила свой цвет, потемнели и у Оли глаза: стали темно-серые с бархатным отливом.

— Скорее бы лето,— сказала она.— Так хочется позагорать, выкупаться.

— Поедем в деревню? — предложил я.— Берег озера, сосны, огороды и десяток домишек…

Я вспомнил деревню Голодницу, бабушкин дом. Кто в нем сейчас живет? И снова пожалел, что не купил избу с баней.

— Твое родовое поместье, граф Шувалов? — улыбнулась она.

— Ну, Шувалов еще ладно, а графом-то зачем обзываешь?

— У тебя дом с колоннами? И парк с беседкой?

— Была изба с русской печкой, а вместо колонн вдоль забора — березы со скворечниками.

— И туалет в километре от дома…

— Ближе,— ответил я.— Всего в тридцати метрах… Все это было, да сплыло: дом-то продали. Кляну себя, что сам не купил его.

— Я никогда не была в настоящей деревне,— сказала она.— Говорят, там со скуки умереть можно.

Я остановился, взял ее за узкие плечи, повернул к себе.

— Послушай, Оля…

— Не надо, Георгий,— мягко высвободилась она, сразу все поняв.— Рано об этом…

— Почему рано? — вскинулся я.

— Ты сам знаешь, что рано.

— А потом будет поздно,— сказал я.

— Ты в себе не уверен или во мне? — Она пытливо заглянула мне в глаза.

— Оля Вторая…— сказал я.

— Будет и третья,— улыбнулась она.

— По-моему, тебе это безразлично…

— Давай наперегонки? — сказала она и, прежде чем я успел ответить, легко и быстро побежала в своих белых кедах по коричневому песку. Чайка сорвалась с валуна и недовольно крикнула, ей тут же в ответ каркнула ворона, что бродила по кромке берега у самой воды. Куртка моя свалилась с ее плеч, но она даже не обернулась.

Подняв куртку, я пошел за ней, все убыстряя шаг, потом припустил что было духу, но скоро почувствовал, как закололо в правом боку. «Вот они, сорок лет-то сказываются!» — подумал я. Тем не менее еще надбавил, и скоро Оля уже была в моих объятиях.

Погиб директор нашего НИИ Горбунов Егор Исаевич. Он летел из Америки на «Боинге-707» домой, где-то над безбрежным океаном произошла авиационная катастрофа. Неизвестно, где упал самолет, может, он покоится на дне Марианской впадины. Был в одиннадцати тысячах метров над океаном, теперь в десяти километрах под водой… Я живо представил себе, как на комфортабельном лайнере внезапно начался пожар реактивного двигателя, языки багрового пламени озарили круглые иллюминаторы, пассажиры в ужасе заметались по салону, бледные стюардессы успокаивали их… А может быть, какой-нибудь негодяй террорист подложил в самолет бомбу замедленного действия или еще придумал какую-нибудь пакость вроде того, что произошло на пассажирском лайнере в кинофильме «Спасите „Конкорд“!» Или вооруженный бандит хотел принудить экипаж сделать посадку в какой-нибудь африканской стране? И, встретив отпор, взорвал «Боинг»? Такие случаи в наш век стали нередки. Как бы там ни было, но смерть пассажиров должна была быть ужасной: ведь в отличие от всех иных транспортных катастроф им довелось умирать не сразу, а минимум десять минут, пока пылающий «Боинг» с ревом падал в океан…

Никто теперь не расскажет, что произошло на борту самолета. Наш директор Горбунов — он возвращался с Чикагской международной конференции по охране воздушной среды — нашел свою могилу на дне океана. На многокилометровой глубине, где обитают гигантские кальмары да куда ныряют, охотясь за ними, кашалоты.

В вестибюле института висел большой портрет в черной рамке. Лицо у Горбунова было строгое и скорбное, будто он задолго предчувствовал свою трагическую кончину. Я уважал Егора Исаевича, как и все у нас. Правда, встречался с ним редко, гораздо чаще мне приходилось лицезреть его заместительницу Гоголеву. Последний раз я его видел на праздничном вечере 8 Марта. В нашем институте большинство женщин, директор их поздравлял с праздником. Он был в сером добротном костюме, улыбчивый, обходительный, целовал сотрудницам ручки, танцевал с ними на вечере после торжественной части.

И вот директора не стало. Состоялась гражданская панихида, произносились прочувствованные речи, женщины плакали, у мужчин тоже были удрученные лица. Однако гроба с цветами и венками явно недоставало, чтобы еще глубже осознать тяжелую утрату…

Через неделю после известия о трагической гибели Горбунова ко мне пришла массивная, с плечами борца, моя сотрудница Грымзина. Пожалуй, она была самым слабым работником в отделе. Она переводила с английского несложные тексты. Ответственные переводы я ей старался не поручать, так как знал, что придется все перепроверять, исправлять грубые ошибки. Я с удовольствием избавился бы от Евгении Валентиновны, но она уже много лет была членом месткома, причем очень активным: часто выступала на собраниях, ратовала за дисциплину, критиковала институтские недостатки, замахивалась даже на высокое начальство. Когда я как-то заикнулся начальнику отдела кадров о том, что Грымзина — балласт в моем отделе и хорошо бы на ее место взять опытного работника, я даже порекомендовал одного школьного преподавателя, кадровик руками замахал: «С Грымзиной лучше не связываться, она на ноги весь ЦК профсоюза подымет, будет писать заявления во все инстанции… Пусть себе работает».

— Вам небезразлично, кто будет директором института? — прямо в лоб задала она мне вопрос.

— Я думаю, моего мнения на этот счет никто не спросит,— ответил я.

— Видите ли, Георгий Иванович, поговаривают, что директором хотят назначить Гоголеву…— Она испытующе посмотрела на меня. О моих разногласиях с Ольгой Вадимовной знали в отделе.

— Что ж, достойнейшая женщина,— без особого энтузиазма заметил я.

— Карьеристка,— безапелляционно заявила Грымзина.— Она вас со свету сживет, да и нам будет при ней несладко…— Евгения Валентиновна, доверительно глядя на меня, продолжала: — Я считаю, что на таком посту должен быть мужчина. Женщина есть женщина…

У Грымзиной мало было женского. Грузная, почти квадратная, с широким решительным лицом, жидкими белесыми волосами, она скорее походила на борца-тяжеловеса. И светлые глаза у нее были холодные и пустоватые. Сколько я ее помню, зимой она всегда носила толстой вязки свитера с широким воротом, а весной и осенью — черный кожаный пиджак, не застегивающийся на мощной груди. Заведующий отделом технической информации Великанов прозвал ее «Коняга». С его легкой руки Грымзину за глаза так и звали у нас.

Я с недоумением смотрел на Конягу, еще не догадываясь, куда она клонит. Та не стала дипломатничать. Жестикулируя короткой рукой с толстыми пальцами, она заявила:

— Мы решили послать в министерство заявление с решительным протестом против назначения директором Гоголевой.

— Кто это мы? — взглянул я на нее.

— Общественность,— весомо заявила Коняга и положила передо мной отпечатанные на машинке листы с несколькими неразборчивыми подписями.

Не читая, я брезгливо отодвинул бумажки. У меня издавна предубеждение против всяких заявлений, тем более кляузных. Если мне нужно было выразить свой протест по какому-либо поводу, я открыто говорил на собрании и в присутствии того человека, которого это касалось, случалось, выступал с критикой в многотиражке, но никаких заявлений никогда не подписывал, да ко мне и не обращались с подобными предложениями. Это в первый раз.

— А вам-то что за дело, кто будет директором института? — спросил я.

— Мнение общественности мне небезразлично.

— Я не буду подписывать вашу бумагу,— я посмотрел в пустоватые глаза Грымзиной.— И вам не советую заваривать эту кашу. А если энергию некуда девать, то…— Я окинул взглядом солидную кипу иностранных брошюр и журналов на письменном столе, соображая, что бы такое ей дать попроще.— Вот, посмотрите любопытную брошюру Кэтрин и Питера Монтегю «Мир не бесконечен». Они утверждают, что если не принять срочные меры, то все живое на земле погибнет в результате растущего отравления биосферы…

— Вы еще наплачетесь, если директором паче чаяния будет Гоголева,— не слушая меня, ввернула Грымзина.— Только мы (она сделала ударение на слове «мы», по-видимому имея в виду себя) не допустим этого…

— Кого же вы хотите на этот пост? — не удержался и полюбопытствовал я.

— В нашем институте есть достойные люди,— ответила Коняга.— Не знаю, скоро ли погибнет все живое на земле, но мы уж точно задохнемся в той атмосфере, которую создаст в НИИ Гоголева.

— Насколько мне известно, она, наоборот, ратует за очищение атмосферы,— иронически заметил я.

— Вы еще не знаете ее,— сказала Грымзина, взяла брошюру и удалилась. Под ее тяжелой поступью заскрипели паркетины.

Глядя на захлопнувшуюся дверь — хотя Коняга и была недовольна моим отказом, дверь она затворила за собой довольно осторожно,— я раздумывал: чем же ей не угодила Гоголева? Все конфликтные вопросы, касающиеся отдела, разрешал лично я с заместителем директора. Может, по профсоюзной линии они поцапались? В том, что «общественность» тут ни при чем, я был уверен. Грымзина и была «общественностью». При желании она, конечно, могла настроить недовольных сотрудников против Гоголевой, мало ли кого Ольга Вадимовна могла обидеть? Человек она умный, язвительный и, надо отдать ей должное, принципиальный. Может, просто по-бабьи Грымзиной обидно, что женщина станет главой Ленинградского филиала НИИ? Неосознанная зависть? Но должна же Коняга чувствовать разницу между собой и Гоголевой?

Вот уж поистине моська лает на слона!..

В буфете ко мне за столик подсел Великанов. Мы заказали по порции сосисок с гречневой кашей. Геннадий Андреевич взял бутылку лимонада. Вид у него был недовольный, будто он только что проснулся и встал не с той ноги. Поминутно снимал массивные в роговой оправе очки и протирал носовым платком. В это время небольшие добрые глаза его подслеповато мигали.

Великанов мне нравился. Умный, тактичный и дело свое знал досконально. Я часто к нему обращался за разными техническими справками. По образованию он инженер-физик, кандидат технических наук. Он всегда в курсе последних международных событий. И прогнозы его на предмет изменений политической обстановки в том или ином регионе мира чаще всего бывают верными.

Впрочем, сегодня он политики не касался.

— Вот какое дело, Георгий,— вытерев толстые губы бумажной салфеткой, поделился он со мной горестным известием.— Я написал реферат о новейших наших и зарубежных ЭВМ, используемых для прогнозирования нежелательных изменений в экологии, биосфере, атмосфере, понимаешь, поднял кучу материала, два месяца как проклятый занимался этим. Сам знаешь, как трудно заставить себя дома вечерами работать. Веришь, не выбрался ни разу за город на лыжную прогулку: все выходные просидел за письменным столом…

— Благодарное человечество не забудет тебя,— ввернул я.

— Забудет, Георгий, забудет,— даже не улыбнувшись, продолжал Великанов.— Дело в том, что наш покойный директор взял с собой в Америку мой реферат… Ты знаешь его привычку читать в самолетах деловые бумаги.

— Черновик-то сохранился?

— В том-то и дело, что нет,— сокрушенно вздохнул Геннадий Андреевич.— Я не успел даже перепечатать, отдал Егору Исаевичу свой единственный экземпляр.

Я искренне сочувствовал товарищу, по себе знаю, как трудно работать по вечерам: уже неделю, как я перевожу для издательства книгу американских физиков, исследующих нейтрино. Есть такая еще не до конца изученная частица в ядерной физике. Нейтрино — поразительная частица, почти неуловимая, она пронизывает земной шар, как воздух, проходит сквозь Солнце, любую планету Вселенной. Пролетают и сквозь нас нейтрино, но мы этого даже не чувствуем. В звездах Вселенной идут ядерные реакции, происходят бета-распады нейтронов с выходом нейтрино. Когда ученые научатся управлять нейтрино, мы сможем свободно заглядывать в толщу Земли, Солнца, даже самых отдаленных галактик Вселенной. Нейтрино — самая распространенная частица во Вселенной и пока самая неуловимая.

В технических переводах тоже есть своя прелесть: работая с текстом, узнаешь многое такое, что в другом случае наверняка прошло бы мимо тебя. В физических и химических формулах и законах существует своя гармония, я бы даже сказал — романтика. Как хорошо выразился об этом Леонардо да Винчи: «Никакой достоверности нет в науках там, где нельзя применить ни одной из математических наук, и в том, что не имеет связи с математикой. Всякая практика должна быть воздвигнута на хорошей теории. Наука — полководец, а практика — солдаты…»

Почти в каждой теоретической работе, которую я переводил, современные крупные ученые, лауреаты Нобелевской премии, отдавали дань уважения и восхищения гению Леонардо да Винчи. Это был ученый, изобретатель, на несколько веков опередивший свою эпоху.

А в одной технической книге я встретил даже стихи Шекспира:

Автор книги о компьютерах утверждает, что эти строки великого Шекспира предваряют век развития техники и науки на планете Земля.

Обо всем этом подумал я, слушая расстроенного Великанова.

— Царствие ему небесное, конечно, но… столько труда пропало! — жаловался Геннадий Андреевич.— Ты уж меня извини, я уважал Горбунова, но скорблю я больше по своему реферату…

За крайним столом, где расположилась молодежь, слышались веселые голоса, смех. Эти уже забыли о кончине директора. Молодость и смерть — несовместимы, поэтому молодежь надолго не задумывается о смерти. Это для нее — понятие отвлеченное.

— Говорят, директором будет Гоголева,— сказал Великанов.

— Грымзина говорит? — усмехнулся я.

— Ты ведь с ней не очень-то ладишь?

— Она же Ольга Ведьминовна,— улыбнулся я.

— Ну и что? — недоуменно покосился на меня Великанов.

— Несчастливое для меня это имя,— ответил я.

— Да-а, у тебя жена была Ольга… как ее по батюшке?

— Не только жена…

Вчера мы с Олей Журавлевой повздорили: она позвонила и мило сообщила, что мы с ней вечером идем на день рождения ее подруги. Я как раз занялся переводом книги. Работа продвигалась, и мне не захотелось ее прерывать, потом на дне рождения придется выпивать, а у меня такого желания не было. Признаться, я вообще не любил эти походы на дни рождения, именины и прочее. Помнится, когда был молодым, охотно бегал на подобные празднества, а теперь давно отпало желание. Новые незнакомые люди, пустые разговоры, обязательно кто-нибудь к тебе привяжется и будет долбить о своем. Сидишь, как дурак, слушаешь болтовню, а мысли далеко… Спросят о чем-либо, а ты глазами хлопаешь, молчишь… Не по мне эти компании! Танцевать я не любил, на этих вечеринках музыка гремит на всю мощь, а это для меня — нож острый! Я люблю музыку, но не такую, когда лопаются барабанные перепонки. В Олиной компании наверняка будет молодежь, а мне подстраиваться под нее нет никакого желания.

Я отказался, на что Оля в сердцах заметила мне, что я скучный тип, нелюдим, бирюк и испортил ей на весь вечер настроение… Признаться, я не ожидал такого взрыва. Позже она сказала мне, что хотела показать меня своим подружкам.

Я попросил Олю после вечеринки зайти ко мне, она сказала, что там видно будет. В общем, не зашла, хотя я ее очень ждал. И, уехав в командировку до конца недели, не позвонила.

— И чего это наши засуетились? — рассуждал Великанов.— Свято место не бывает пусто. Назначат кого-нибудь. По мне хоть и Гоголеву.

— Моя Грымзина воду мутит,— сказал я.

— Коняга? А ей-то что за дело? — Геннадий Андреевич надел и снова снял очки.— Послушай, Георгий! Она и Гейгер не вылезают в последние дни из кабинета Артура Германовича. Теперь я понимаю, откуда ветер дует… Уж не Скобцов ли метит на место Горбунова?..

Если Гоголева, на мой взгляд, и достойна была бы возглавить НИИ, то Артур Германович Скобцов не тянул на эту должность. У Горбунова было три заместителя: Гоголева, Скобцов и Федоренко. Последний — по хозяйственной части, так что он не в счет. Артур Германович Скобцов был случайным человеком в науке, один бог знает, каким образом он защитил докторскую диссертацию, в науке его считали балластом. Он занимался вопросами внешних отношений. Короче говоря, все встречи, проводы, связь с заграничными учеными, контакты с институтами — все это находилось в его компетенции. Наукой Скобцов уже давно не занимался, по крайней мере я не читал вот уже много лет ни одной серьезной статьи. Зато в газетных отчетах о встречах ученых в Ленинграде всегда можно было увидеть его фамилию. Артур Германович часто ездил за границу, привозил оттуда газеты и журналы, где на фотографиях рядом с известными учеными можно было увидеть и его.

Внешне он выглядел импозантно: среднего роста, с седой гривой зачесанных назад длинных волос, умными глазами, всегда одетый с иголочки, пахнущий приятным одеколоном. Речь его была медлительна, на институтских собраниях он выступал толково, умно. Если он не печатал научных работ, то в ленинградских журналах можно было встретить его путевые заметки о своих поездках за рубеж, встречах с крупнейшими учеными современности. Скобцов даже присутствовал в Соединенных Штатах на мысе Кеннеди при запуске космического корабля на Венеру. Он привез американский еженедельник, где был помещен почти на всю страницу цветной снимок запуска. В группе американских руководителей эксперимента был и Артур Германович.

Знали у нас и то, что если на кого взъелся Скобцов, то обязательно выживет из института. Причем сделает это так умно и тонко, что лично на него и тень не упадет. Он все делал чужими руками. Так он «съел», как у нас говорили в институте, Иванова — молодого, очень талантливого геофизика. Чем тот ему досадил, никто не знал. Иванов за словом в карман не лез, мог и покритиковать начальство. Как бы там ни было, но Скобцов невзлюбил его, не пустил в командировку в Англию, потом в ФРГ. Вот тогда взбешенный Иванов, по-видимому, и высказал в глаза Скобцову все, что о нем думает. А это делать было опасно: Артур Германович никому ничего не прощал. Допек он геофизика: устроил так, что тот не получил квартиру, хотя много лет стоял на очереди. В этом Скобцову помогла и Грымзина как член месткома. Геофизик ничего больше придумать не сумел, как подать заявление по собственному желанию. Конечно, такого ценного работника сразу взяли в другой институт, побольше нашего, дали хорошую квартиру, да и зарабатывать он там стал гораздо больше. Поначалу Иванов грозился вывести на чистую воду Скобцова, но потом махнул рукой: не любил он склоки.

А Артур Германович на первом же профсоюзном собрании выступил с речью, в которой корил себя и других руководителей, не умеющих ценить талантливые кадры, дескать, был в институте замечательный геофизик Иванов, а мы не смогли создать ему в институте хороших условий, вот он и ушел туда, где лучше…

На место Иванова был принят, по рекомендации Скобцова, говорят, двоюродный брат его жены…

Круглолицый, с мягким сглаженным подбородком, Скобцов всегда вежливо здоровался со мной, раз или два просил перевести с немецкого языка инструкции к сложному калькулятору и стереомагнитофону «Филипс». Я перевел. С подобными просьбами обращались к нам, переводчикам, и другие сотрудники института. Теперь много в комиссионных магазинах в продаже зарубежной музыкальной и бытовой техники.

Наш филиал НИИ главным образом занимался проблемами охраны окружающей среды. Сейчас ни для кого не секрет, что земля, вода и воздух находятся в опасности. За последние сто лет за счет потребления ископаемых энергетические ресурсы увеличились в тысячу раз, что уже оказывает заметное влияние на атмосферу, климат. Мне запомнились впечатляющие цифры из одной статьи, которую я перевел: общественное производство берет от природы, например, 100 единиц вещества, а использует лишь 4 единицы! 96 единиц выбрасываются в природу в виде отходов, причем большая часть — вредные вещества.

И хотя Оля Первая считала наш НИИ весьма малоавторитетным заведением, я убежден, что институт занимается очень важным делом. И мой отдел вносит свою лепту в общее дело. Нашими переводами охотно пользуются специалисты самого широкого профиля: физики, химики, кибернетики.

Мы уже хотели встать из-за стола, когда к нам с подносом подкатил программист Гейгер Аркадьевич. Он еще издали кивал, улыбался. Плешивая голова его розово светилась.

— Привет гениям информации и переводов,— немного в нос проговорил он, снимая с пластмассового подноса тарелки и стакан кофе с молоком. Лицо его приняло скорбное выражение.— Надо бы помянуть незабвенного Егора Исаевича…— Он с хитринкой заглянул в глаза.— У меня есть в письменном столе тайничок… Помянем?

Мы переглянулись с Великановым: по его лицу я понял, что он не против, но пить в рабочее время в институте?.. Я решительно отказался. Поколебавшись и не так уверенно отклонил приглашение и Геннадий Андреевич.

— Сейчас у нас период безначальствия,— затараторил Гейгер Аркадьевич.— Нам все можно… Еще даже исполняющего обязанности директора нет.

— Ты плохо осведомлен,— усмехнулся Великанов.

— Как, уже есть и. о.? — изумился тот.— Быть не может такого! Я бы знал…

Небольшие темные глазки его забегали. Он явно расстроился. Гейгер всегда все узнавал в НИИ раньше других и очень гордился этим. А тут такой удар… Настоящее имя его было Григорий, но все в институте звали его Гейгером. Невысокий, сутулый, с круглым брюшком и тонкими, аккуратно подбритыми усиками над верхней губой, он семенил на коротеньких ножках по коридору и, останавливая сослуживцев, впрямь трещал, как счетчик Гейгера. С лица его никогда не сходила подобострастная улыбочка. Женщинам он всегда говорил комплименты, даже Коняге Грымзиной, на которую ему приходилось смотреть снизу вверх: «Вы нынче очаовательны, Евгения Валентиновна! Все молодеете и молодеете. Не иначе как владеете эликсиром вечной молодости?» При виде Альбины Аркадьевны столбенел, закатывал глаза, хватался рукой за грудь, где сердце, и приглушенным, с бархатными нотками голосом ворковал: «Гоубушка, вы не имеете права быть такой красивой! Что вы делаете с нами, бедными мужчинами? При виде вас я проклинаю свой возраст: почему я не молодой?»

Уткина, у которой хоть и крайне редко, но иногда прорывалось чувство юмора, однажды посадила его в калошу: «А что, разве в молодости вы были высоким и интересным?»

В мужских компаниях Гейгер Аркадьевич любил поговорить о женском поле, по-кошачьи прищуривая свои будто глянцевые глаза и проводя указательным пальцем по седому шнурку усиков, он изображал из себя этакого сердцееда. Ему около шестидесяти, недалеко до пенсии, а он мелким бесом подкатывался к молоденьким лаборанткам, не гнушался и матронами среднего возраста. Я знал, что у него есть жена и двое детей от первого брака. Одевался он по последней моде, а вот обувь носил пенсионную. Говорил, что из-за застарелого радикулита нагибаться трудно. Однако, глядя, как он увивается вокруг начальства, я бы не сказал, что у него с поясницей не в порядке: Гоголевой, Федоренко и Скобцову он кланялся еще издалека. Начальство его притягивало к себе, как магнит. Он сам признавался, что любой руководитель внушает ему величайшее почтение. Помню, как-то с покойным Горбуновым мы всем институтом выезжали за Гатчину в подшефный совхоз на уборку картофеля. Гейгер Аркадьевич пристроился в борозду рядом с директором и из кожи лез, стараясь насмешить того анекдотами и забавными историями. Рассказывали, что как-то, подвыпив,— а Гейгер был любитель заложить за воротник,— он стал рассказывать гадости про Горбунова одному из сослуживцев, трезвый бы он такого никогда не позволил. И надо же случиться, что впереди прогуливался сам Горбунов с женой и дочерью,— дело было в дачном поселке,— услышав нелестные слова в свой адрес, директор остановился, повернулся и вперил свои разгневанные очи в Гейгера Аркадьевича. И тот, сразу протрезвев и обомлев от ужаса, ничего лучшего не придумал, как пасть на колени и, простерев руки к Горбунову, как к божеству, воскликнуть: «Прости, отец, старого болтуна! Каюсь, каюсь, каюсь!» А когда тот, заметив, что Гейгер пьян, отвернулся и пошел дальше, программист на коленях пополз за ним и одновременно со стенаниями рвал на плешивой голове седые волосенки…

Конечно, умный Горбунов не придал этому никакого значения, но Гейгер Аркадьевич с месяц появлялся в институте с похоронным выражением на лице, говорили, что от расстройства даже выпивать перестал, караулил Горбунова в коридоре, а поймав, униженно просил прощения. Великанов тут же стал называть его Акакием Акакиевичем, но новое прозвище не привилось: Гейгер перевесил. Кстати, Гейгером прозвал его все тот же Великанов. Тихий скромный Геннадий Андреевич награждал сослуживцев прозвищами, которые подходили им, как подогнанный по фигуре костюм от хорошего портного.

А Гейгером прозвал его Великанов за то, что программист имел собачий нюх на различные передвижения по работе, новые назначения, повышения в должности. Тут же начинал обхаживать выдвиженца, льстить ему, тащить в ресторан или к себе домой, где его жена, как он утверждал, подавала на стол «сногсшибательную» баранину в горшочках. Подвыпив и став болтливым, похвалялся: «Кто побывал в моем доме, тот далеко пойдет по службе!..»

Забыв про еду, программист переводил глаза с меня на Великанова, тонкие усики его изогнулись в усмешке.

— Кого же назначили? — спросил он.

— Угадай,— усмехнулся Геннадий Андреевич.

Я тоже смотрел на него с удивлением, мне он не сообщил эту последнюю новость, наверное слишком был убит утратой своего реферата.

— Федоренко — хозяйственник… отпадает,— заговорил Гейгер Аркадьевич,— Гоголева — баба, ее вряд ли назначат… Женщина — директор института, смешно! Что у нас, умных толковых мужиков мало?

— Кого же ты прочишь? — Великанов с интересом смотрел на него.

— Остается Артур Германович Скобцов,— Гейгер почтительно склонил плешивую голову.— Большому кораблю — большое плавание.

— Скобцов — большой корабль? — не выдержал я.— Да он на катер-то не потянет!

— Значит, не он? — смешался программист.— Может, со стороны пришлют варяга?

— Гоголева исполняет обязанности директора,— Геннадий Андреевич, не скрывая насмешки, взглянул на программиста.— Где же твое хваленое чутье, Гейгер? И ЭВМ тебе ничего не подсказала?

— И. о.— это еще не директор,— уткнулся тот в тарелку с лапшой и котлетой.

— Будет Гоголева директором,— сказал Великанов.— Умная женщина, известный ученый, кому и быть, как не ей?

— С женщиной еще проще будет поладить,— повеселел Гейгер Аркадьевич.— Цветочки, комплиментики…— Он самодовольно усмехнулся.— Уж я-то знаю, как найти подход к женщине.

— Ты найдешь…— заметил Геннадий Аркадьевич.

— Я люблю начальство,— вдохновенно заговорил программист.— Есть в любом руководителе нечто такое, что меня восхищает! Кто мы по сравнению с крупным начальником? Винтики-болтики! А начальник — личность, государство. Одна его подпись на документе может сделать рядового человека счастливым или несчастным… От начальства исходят флюиды, я их чувствую и… благоговею перед начальством. Другие скрывают, а я честно в этом признаюсь: люблю начальство! Преклоняюсь перед ним.

— Перед Горбуновым, говорят, стоял на коленях,— сказал я.

— И перед Ольгой Вадимовной встану, если надо будет,— торжественно изрек программист.— Она достойна всяческого поклонения: добра, красива, известный ученый.

— Ишь ты, как запел! — подивился Великанов.— Быть тебе ее адъютантом…

— Пажом,— поправил я.— Григорий Аркадьевич будет на балах-маскарадах носить шлейф ее докторской мантии…

— Фаворитом бы лучше,— рассмеялся Геннадий Андреевич.— Да вот росточком ты, Гриша, не вышел, и волос на голове почти не осталось!

— Как вы можете так? — укоризненно посмотрел на нас Гейгер.— Ольга Вадимовна, как жена Цезаря, вне подозрений. Как истинный ученый, она думает о высоких материях…

— Пошли,— кивнув мне, поднялся из-за стола Великанов.— Не будем мешать Грише, пусть сочиняет оду Гоголевой…

Мы еще немного поговорили с Великановым в коридоре и разошлись по своим кабинетам. Меня расстроили последние слова Геннадия Андреевича: он сказал, что у Скобцова тоже есть шансы стать директором и тот из кожи будет лезть, чтобы добиться высокого поста. Мне не хотелось думать о переменах в институте: нашего отдела они вряд ли ощутимо коснутся, но, хотел я того или нет, мои мысли снова и снова возвращались к Скобцову: это, конечно, не тот человек, который мог бы руководить таким крупным институтом, как наш. Горбунов был крупнейшим ученым, авторитетнейшим руководителем. Обходительный с сотрудниками, справедливый, он создал в институте здоровую рабочую обстановку. У нас не было склок, группировок, не досаждали нам различные ревизии и комиссии, разбирающие жалобы и заявления. Большая тройка — директор, парторг и профорг никогда не конфликтовали по важным принципиальным вопросам. И такие умные интриганы, как Скобцов, в такой обстановке не могли развернуться. Ведь кляузы, интриги, склоки процветают лишь там, где создается благоприятная среда. Для этого нужно немного: слабый, мнительный руководитель, вокруг которого группируются подхалимы и сплетники. Как правило, это плохие работники, ищущие спокойной жизни и защиты под крылышком у начальства.

Умный руководитель сразу подобных работников раскусит и поставит на место, а неумный, наоборот, приблизит к себе и будет прислушиваться к сплетням. Я убежден, что Грымзина при Скобцове развернется во всю свою неженскую мощь, она уже и сейчас нет-нет да и дает мне понять, что обладает некой силой, а дай ей волю — вообще со мной не будет считаться. Переводчица она плохая, но зато, как говорят на собраниях, «горит на общественной работе»! Мне-то от этого проку мало: с меня спрашивают переводы, вот и приходится, пока Грымзина заседает в месткомовских и жилищных комиссиях, самому переводить за нее тексты, а то, что она переведет, не раз перепроверить.

Альянс Скобцов — Грымзина — это будет тяжелым ударом для института!

Я почувствовал, как заныло под ложечкой. Это дает о себе знать печень! Врачи толкуют, что почти все наши болезни от нервов. Мне давно еще довелось переводить для издательства статью ученого-биолога Ганса Селье о стрессе и дистрессе. Stress в переводе с английского — давление, нажим, напряжение. Distress — горе, несчастье, нужда, недомогание, истощение. Каждый человек в своей жизни нередко испытывает стрессовое состояние и реже — дистресс. Селье говорит, что стресс есть неспецифический ответ организма на любое предъявленное ему требование. Ученый утверждает, что стресса не следует избегать, да если бы и захотели, то это невозможно: вся наша жизнь наполнена стрессовыми ситуациями. Деятельность, связанная со стрессом, может быть приятной или неприятной. Дистресс всегда болезнен, его хорошо бы избежать, но, увы, тоже невозможно. Свобода от стресса, по словам Селье, означает смерть. В нашем институте одно время «стресс» был модным словечком. Уткина однажды мне заявила, что она «стрессует» и потому просит ее после обеда отпустить домой.

По-моему, и я сегодня после разговора с Грымзиной, Великановым и Гейгером «застрессовал», потому и печень заныла… Оля в командировке. Слава богу, что она незлопамятная, как только объявится в городе, сразу позвонит. И что мне еще в ней нравится — это ровный характер. Я ни разу не слышал, чтобы она повысила голос. Если у нее плохое настроение — такое тоже с ней очень редко бывает,— она становится задумчивой, печальной, подолгу смотрит в окно или раскроет книгу, уставится в нее, будто читает, а на самом деле мысли ее витают где-то далеко. Первое время я пытался расшевелить ее, выяснить, что с ней случилось, но она отвечала, что с ней все в порядке. И я оставлял ее в покое, занимался своими делами, старался не обращать на нее внимания. И это было лучшее, что я мог сделать. Через какое-то время Оля освобождалась от дурного настроения, сама с улыбкой подходила ко мне, глаза у нее, до того печальные, снова становились веселыми. Оля, по-видимому, принадлежала к тем натурам, которые сами борются со своими сомнениями, неприятностями, не посвящая в них других. Чаще я встречал людей, которые, наоборот, при малейшей неприятности спешили перевалить свои горести и заботы на плечи близких. После этого им становилось легче, а близким — тяжелее. Таким людям, которые находят громоотвод, легче живется, чем тем, кто носит горе в себе. Я тоже своими печалями старался с другими не делиться. В этом отношении мы с Олей были одинаковыми.

Оля приедет к концу недели, в пятницу вечером, а сегодня вторник. Солнце освещает мой кабинет, позолоченные крылья у амуров будто охвачены огнем, в луче лениво столбится пыль. Форточка открыта, и я слышу, как за окном шумят машины, скрежещут на крутом повороте колеса трамваев, иногда доносятся разрозненные голоса. Я подхожу к окну и смотрю на Владимирский проспект: облитые солнцем автомобили несутся от светофора к светофору; тяжело дыша, проплывают переполненные медлительные троллейбусы; желтый пикап «башмачок» остановился прямо под моим окном, из него вылез высоченный парень в потертой кожаной куртке, распахнул заднюю дверцу и стал выкладывать на тротуар напротив парадной квадратные картонные коробки. Что-то нам привезли, но почему он не заехал со двора?..

Телефонный звонок отрывает меня от созерцания пикапа, шофера, таинственных коробок, на которых видны наклейки с изображением зонтика, рюмки и еще какого-то странного знака, напоминающего паука.

Позвонила Поля Неверова. Голос у нее нежный, приветливый. Слушая ее веселую болтовню, я вспоминаю ее губы, полноватую фигуру. В ее лице есть что-то азиатское: миндалевидные светлые глаза, маленький нос, скуластые щеки с мелкими рыжими веснушками. Полина не была красавицей, у нее толстые ноги, почти отсутствует талия. И все равно в ней было что-то привлекательное. Звонила она мне не чаще чем раз в месяц. Замужем она не была. Еще студенткой познакомилась со старшекурсником, вместе с ним была в стройотряде. Закрутилась у них бешеная полевая любовь, Полина забеременела. Парень обещал жениться, просил сохранить ребенка. А когда вернулись в Ленинград, стал сторониться ее, вилять, хитрить. И в конце концов выяснилось, что у него в провинции есть жена и дочь. Полина сделала аборт и окончательно порвала с парнем, который был только этому рад. У Полины Неверовой остался горький осадок от этой первой неудачной любви, больше она замуж не стремилась. Закончила медицинский институт и стала работать в районной поликлинике.

В поликлинике Полину уважали, она считалась лучшим участковым врачом. Она рассказывала, что с детства мечтала об этой профессии. У нее отец и мать тоже врачи, только в другом городе живут, кажется, в Кингисеппе. Мне с Полиной было спокойно, она рассказывала случаи из своей медицинской практики, выслушивала и простукивала меня, заставляла принимать аллохол от холецистита, составляла диету.

Хотя Полина по телефону и говорила на отвлеченные темы, я понял, что она хочет встретиться. Она спросила о моем здоровье, и тут я допустил тактическую ошибку, сказав, что в последнее время ноет печень, Полина тут же заявила, что в семь часов вечера будет у меня, судя по всему, началось весеннее обострение.

Ну почему мы, мужчины, так странно устроены? Оля Журавлева последнее время была для меня всем, а вот стоило позвонить Полине, и я дрогнул. Угрызений совести я не чувствовал: с Полиной у нас были такие отношения, что я мог ей честно рассказать о своем чувстве к Оле. Она мне тоже рассказывала о своих редких романах. Как врач, она подходила к вопросам любви с медицинской точки зрения. Могла спокойно рассуждать о физиологии мужчины и женщины, о культуре половых отношений. Рассказала, как чуть было не вышла за рентгенолога замуж — познакомилась с ним на юге в санатории,— но потом раздумала, потому что он оказался облученным и наследственность могла быть нездоровой, а она, слава богу, насмотрелась на дефективных детей…

И все-таки, шагая пешком к своему дому, я был недоволен собой: не стоило бы сегодня с Полиной встречаться! Вольно или невольно, но я пошел у нее на поводу. Не мое же это желание, а ее! Конечно, встреча с ней сулила приятные минуты… Я стал убеждать себя, что мы с Полиной друзья, вспомнил, как мы с ней договаривались, что при любых жизненных ситуациях не порвем. Я не думаю, чтобы это было всерьез, но мы даже обговорили такую возможность: если рано или поздно обзаведемся семьями, все равно хоть изредка да будем встречаться. О том, что мы могли бы пожениться, почему-то между нами никогда разговоров не было.

Когда я почувствовал, что моя жена Оля Первая начала мне изменять, я много раздумывал над понятием «измена». И пытался оправдать жену. Если ей захотелось быть с другим мужчиной, рассуждал я, значит, я ей надоел. С другим ей лучше. Во имя чего же она должна отказываться от того, что лучше? Во имя того, кто для нее хуже?.. Я ставил себя на место жены — я ей не изменял тогда,— но представить себя на месте женщины было довольно трудно. Как бы то ни было, я Оле не устраивал скандалов, старался не думать о том, что она встречается с кем-то. А себя при желании всегда можно убедить в том, что белое — это черное и наоборот.

Помню, когда я был молод, то мужей, которым изменяют жены, считал дураками, которые дальше своего носа ничего не видят… Оказавшись сам в их роли, я круто изменил мнение об обманутых мужьях, себя мне дураком считать не хотелось… Они не были дураками — дураки бешено ревновали, избивали своих жен, преследовали их. И как итог таких отношений был скандальный развод. Жена начинала люто ненавидеть своего мужа и уходила от него. Ее собственная вина бледнела в ее глазах по сравнению с ревностью ненавистного мужа. Жене свойственно все равно считать себя жертвой, даже когда и слепому очевидно, что эта жертва — муж. Те же, кто не хотел разрушать семью, не устраивали скандалов женам, не отталкивали их от себя, а тонко вели свою политику, которая, как правило, увенчивалась успехом: жена расставалась с любовником, возвращалась в семью. Конечно, нужно обладать холодным разумом, чтобы все видеть, знать и делать вид, что ничего не случилось. Нужен еще железный характер, умение управлять своими чувствами.

Почему я способен любить Олю — мне хотелось в это верить — и вместе с тем желать Полину? Это что, раздвоение личности или в наших генах заложено многоженство? Оля далеко, а Полина едет ко мне… Уже тогда я смутно подозревал, что женщины с Олиными достоинствами и темпераментом не могут принадлежать одному мужчине.

Уже сам факт, что Полина едет ко мне, думает о том, что должно произойти между нами, хочет меня,— волновал меня. И если бы даже вдруг с неба сейчас свалилась ко мне Оля, я был бы не обрадован, а, скорее, разочарован. Потому что все мое существо в эту минуту тянулось к Полине, будто по телефонным проводам, передался мне заряд ее желания…

Хорошо ли я поступаю по отношению к Оле Второй? И нужна ли ей моя верность? Как-то она откровенно призналась, что не изменяет мне не потому, что ее мучила бы после этого совесть, а просто другой мужчина не вызывает в ней ответного желания, не нужен он ей.

Мужчина, видно, устроен иначе: он даже мысли не хочет допустить, что принадлежащая ему женщина может быть с другим, сам же легко изменяет ей… Разумеется, это относится не ко всем мужчинам. Анатолий Остряков не такой. Кроме жены Риты для него не существует другой женщины. А я, видно, иной. Люблю Олю, а спешу на встречу с Полиной, которая, если уж говорить по совести, ни в какое сравнение не идет с Олей.

Господь бог наделил Олю Журавлеву таким сильным женским началом, что редкий мужчина этого не ощущал. Она притягивала к себе, даже не желая этого. Только теперь я понял ее Генриха: он был мужчиной-собственником и интуитивно почувствовал, что ему придется драться со всем миром за право владеть Олей. И он испугался этого, отступил, а когда наконец решился, было поздно — Оля отвернулась от него. Женщины могут сквозь пальцы смотреть на измены своих мужчин, но никогда не прощают им трусости и слабости.

Когда я в шесть выходил из института, сверкали стекла в витринах, никелированные бамперы машин, на шумных с большим движением улицах выхлопные газы, гарь забивали все доступные запахи весны. Я шел в толпе прохожих и был один на один со своими мыслями. Поэтому, наверное, я не сразу заметил, что в городе что-то изменилось: стало сумрачно и вроде бы прохладнее, сверху пришел негромкий добродушный грохот, будто кто-то огромный в тяжелых башмаках пробежал по железной крыше. В лицо неожиданно ударил упругий свежий ветер, в домах захлопали открытые форточки. То ли произошел перепад давления, то ли еще какое-нибудь странное атмосферное явление, только я вдруг оказался будто в вакууме: не слышно ни звука, движение вокруг замедлилось, машины на проезжей части смазались, расплылись… И тут же все кончилось: в уши ворвался оглушительный грохот, на квадратных стеклах современного железобетонного здания полыхнуло зеленоватым светом, в следующую секунду по голове, плечам защелкали редкие крупные капли.

Первый весенний гром с молнией. Грохот не умолкал, капли растягивались перед моим лицом в длинные серебристые пунктирные нити, асфальт под ногами потемнел, на нем заплясали серебристые на тоненьких ножках фонтанчики. Все кругом наполнилось дробным мелодичным гулом, это капли ударялись в крыши зданий, верх автомашин и троллейбусов, в заблестевшие стекла. Ожили, закашляли, прочищая цинковое горло, водосточные трубы. Мне даже показалось, что я заметил, как зашевелились на стыках колена. Широкий раструб, распахнувший белую пасть у самого тротуара, вдруг закряхтел, поднатужился и с характерным звуком выплюнул под ноги прохожих струю воды, перемешанную со съежившимися, ржавыми прошлогодними листьями.

Люди бросились в парадные, распахнутые двери магазинов, под навесы и арки. Древний стадный инстинкт живет в каждом из нас, ноги сами понесли меня в парадную, где уже толпились люди с мокрыми волосами, но я усилием воли сдержал этот порыв, гордо зашагал под взглядами горожан по тротуару. Дождь хлестал мне в лицо, рубашка прилипла к плечам и спине — пиджак я свернул шелковой подкладкой наверх и засунул под мышку,— с волос скатывались по щекам и подбородку холодные бодрящие капли. Пришла в голову мысль стащить башмаки и, перекинув их на связанных шнурках через плечо, зашлепать босиком по лужам, как в далеком детстве…

Первый настоящий летний дождь с громом и молнией гремел в Ленинграде. Я глубоко вдыхал свежий ветер, губы мои помимо воли складывались в улыбку, туфли разбрызгивали мелкие лужи на тротуаре. Навстречу попалась девушка со слипшимися длинными волосами. Она тоже улыбалась, выставляла вперед ладони, собирая в пригоршни дождь, а над головой раскатисто грохотал гром, зеленые вспышки одна за другой отражались и отскакивали от стекол витрин, деревья в сквере протягивали к небу корявые ветви с заблестевшими листьями. Еще просили дождя.

Глава пятая

Мне приснился сон, будто я парю над планетой. Не тот детский сон, когда ты бежишь по росистому зеленому лугу, широко раскинув руки, и вдруг легко, как стриж, взмываешь в воздух и летишь себе над полями, холмами, лесами, озерами. Мой сон был вполне в духе сегодняшнего времени, а отнюдь не далекого розового детства: мне снилось, что я, в белом космическом скафандре и гермошлеме с антеннами, парю в невесомости. Черная космическая звездная ночь раскинулась кругом. Я вижу планеты, круглый диск Солнца без лучей в черной ночи, голубую с белым, не больше Луны, Землю, ее можно сравнить с новеньким футбольным мячом. И, с немыслимой высоты глядя на вращающийся, будто окутанный разноцветными лентами шар, я чувствую, что начинаю изменяться, становиться совсем другим существом. Я приспосабливаюсь к новой, космической жизни. Мне смешно, что на этом голубоватом шаре — я его вижу весь в его вечном медленном вращении — я когда-то передвигался по Земле со скоростью шесть километров в час, расстояние до горизонта казалось мне бесконечным. Из дали космоса я не различаю города, наверное, даже целые области: Земля слишком медленно проворачивается перед моими глазами, сквозь атмосферу туманно очерчиваются моря, океаны, горные гряды…

Это чувство стороннего наблюдателя ново для меня, необычно. Я люблю, конечно, эту Землю, причастен к ней, меня с ней связывают невидимые нити, но вместе с тем чувствую, что вернусь туда другим. Я ее вижу всю, как на ладони, а ведь это противоестественно: человек появился на Земле, приспособился к ее силе тяжести, атмосфере, обитателям… Первые люди на Земле даже не подозревали, что она вот такая круглая, они просто не могли представить ее такой. Человеку дано видеть выгнутый край земли, ограниченный горизонтом. Только гениальные одиночки могли мысленно вознестись над Землей и взглянуть на нее сверху. До сих пор есть на Земле существа, которые не могут поднять голову и посмотреть на небо. Весь их мир — это плоская равнина. Видел ли кто-нибудь из нас, чтобы какое-либо животное, кроме волков и собак, задумчиво смотрело на небо…

Я проснулся и долго размышлял. Впервые мне отчетливо стало ясно, что сегодня на наших глазах совершается чудо: человек прорубает окно в таинственный космос.

Писатели-фантасты уже давно пишут, что в недалеком будущем люди будут летать на Луну, Марс, Венеру и другие планеты солнечной системы так же спокойно, как сейчас летают на самолетах в разные концы Земли. Наверное, будут, но это уже будут другие люди, отличающиеся от нас. Земное притяжение издревле держит человека на Земле, не каждый и на самолете-то чувствует себя в своей тарелке, а ведь нашим потомкам придется совсем оторваться от могучей пуповины Земли. И некоторым — навсегда. Уже сейчас ученые проявляют серьезное беспокойство по поводу с каждым годом растущей перенаселенности нашей планеты. Хочешь не хочешь, а потомкам придется подыскать для жилья во Вселенной новый, похожий на Землю дом…

Великий экспериментатор — природа придумала и такие варианты: живет себе в мутном иле личинка и год, и два, и три, а потом приходит время, выползает из воды на тростинку, сбрасывает с себя хитиновый подводный «скафандр», расправляет серебристые крылья и легкой, изящной стрекозой взлетает в голубое небо…

Кто знает, может быть, и человек на Земле лишь пока личинка, а со временем, самоусовершенствуясь, он улетит в дальний космос, где его, возможно, настоящая родина?..

С космоса мои мысли перескочили на более будничные дела: что сделать на обед? Сегодня суббота, в три из Парголова обещала приехать Оля. Обед себе в выходные дни я всегда готовил сам. Моя бывшая жена была не очень хорошей хозяйкой, и как-то получилось так, что частенько стряпал я. Разумеется, до рачительной домохозяйки мне было далеко, постоянно чего-либо не хватало под рукой: то луку, то перцу, то масла. Бывало и так: накрою стол, налью в тарелки, хвать, а хлеба нет ни кусочка…

В приподнятом настроении — я всегда радовался приходу Оли — я бродил с влажной тряпкой по квартире и вытирал пыль. У меня двухкомнатная квартира: одна комната метров двадцать пять, вторая — шесть. Когда у нас дома начались сложности, жена хотела разменять квартиру, но желающих на нашу не нашлось, и Оля Первая потребовала у меня наличные на кооператив. Когда она выписалась, из райжилконторы пришла комиссия и долго прикидывала, что делать с моей квартирой: подселять ко мне жильца или дать мне однокомнатную, а эту предоставить другим, у кого семья побольше.

Но маленькая комната меня выручила: никто не хотел мою квартиру считать двухкомнатной. Нашелся один здравомыслящий человек и, проницательно посмотрев на меня, заметил, что я, наверное, скоро снова женюсь и нечего тут мудрить… Квартиру мне оставили, но за излишки я стал платить. Правда, не очень много.

В большой комнате с одним высоким окном было просторно, лишнюю мебель я не любил. Одна стена заставлена книжными секциями, у другой, впритык к «интуристовской» стенке,— большой складной диван-кровать.

Пыли в квартире хватало, особенно она бросалась в глаза, когда в высокое окно забирался редкий солнечный луч.

Я обратил внимание, что Оле Журавлевой безразлично, прибрано у меня или нет, на кухню ее тоже не тянуло, а если я просил что-либо сделать, она долго раскачивалась, но зато если уж бралась за что, то делала на совесть. Мне бы никогда так чисто не помыть посуду, не почистить картошку, не протереть в комнате. Руки у нее были ловкие, проворные, но домашней работой она старалась себя не утруждать. Говорила, что дома мать все делает, вот она и не приучена к домашней работе.

Как бы я занят ни был, но никогда не лягу спать, если со стола не убрана и не вымыта посуда. Мои знакомые удивлялись: как это я без жены могу поддерживать в квартире порядок? И уж совсем изумлялись, когда узнавали, что я сам себе готовлю. «Зачем тебе жениться? — искренне говорили они.— Ты сам все умеешь делать!»

Вот в этом и проявлялся наш мужской эгоизм! Почему-то большинство мужчин считают, что быт, порядок в квартире, кухня — это удел женщины. И, вдруг оставшись один, такой мужчина оказывается полностью несостоятельным. Он буквально ничего не умеет делать, ходит в грязной рубашке с оторванной пуговицей, но ему в голову не придет выстирать ее или пуговицу пришить. Он не может даже себе представить, как это делается…

Для таких мужчин развод — это трагедия. Они беспомощны, быстро опускаются, могут даже запить. Лучший выход для них — это поскорее снова жениться, чтобы обрести утраченное жизненное равновесие. Они не ищут душевной гармонии, для них главное — чтобы жена готовила обед, стирала, убирала, одним словом, ухаживала за ним… Большего такому мужчине, пожалуй, и не надо.

Сварив курицу, я сунулся в хлебницу на холодильнике и увидел там черствую горбушку. Быстро оделся и выскочил на улицу, уже подходя к булочной, вспомнил, что не захватил сумку или хотя бы сетку. Сколько раз мне приходилось все рассовывать по карманам, за пазуху, прижимать продукты к груди и таким образом, проклиная свою забывчивость, тащиться с горой пакетов домой. Хорошо еще зимой или осенью — на тебе пальто или плащ, всегда можно хоть в карман что-либо засунуть, а летом? Брюки теперь шьются такие узкие, что в карман дамский платок и то иногда не запихнешь. Батон и круглый хлеб я сунул под мышку, но тут как назло напротив метро «Чернышевская» с лотка продавали шампиньоны в коробках. Я отстоял в очереди и взял пару коробок. Оля любила грибы, особенно тушенные в сметане… Прижимая к груди расползающиеся картонные коробки, поспешил в молочный — без пяти два, не закрыли бы на обед! Сметана продавалась не в стеклянных банках, а в полиэтиленовых пакетах. К коробкам с шампиньонами присовокупил сметану. И тут вспомнил, что кончился кефир. Взял две бутылки. Их поставил на коробки с шампиньонами. Из-за коробок и бутылок, вздыбившихся перед глазами, я с трудом различал дорогу. Чтобы сократить путь, свернул под арку и пошел проходным двором.

Солнце било прямо в глаза, когда я, нагруженный таким образом, возвращался домой. На старых липах во внутреннем дворе верещали воробьи, на детской площадке играли дети. Молодая мама, сидя на скамейке перед детской коляской, увлеченно читала книгу. На каждом шагу коробки с шампиньонами предательски поскрипывали, я чувствовал, что они расползаются. Навстречу мне попалась улыбающаяся миловидная женщина с вместительной светлой сумкой в руке. Никелированный замок на сумке радостно посверкивал. Немного полегчало, когда, выйдя на свою улицу, увидел моих лет мужчину в тенниске, он, так же как и я, прижимал к груди две бутылки кефира и намокший кулек с творогом. Про себя я отметил, что творог он не донесет до дома… В этот момент у самых моих ног что-то мягко стукнулось об асфальт, чуть погодя еще раз.

— Дяденька-а! — услышал я звонкий голосок.— Вы грибок уронили.

Ко мне подбежала глазастая девочка со светленькими завитушками волос над выпуклым белым лбом. Она протянула мне круглый шампиньон. При всем желании взять я его не мог: руки заняты.

— А где же твой Пат? — узнав ее, спросил я. Глаза у девочки стали грустными, шмыгнув носом, она тихо сказала:

— У него чумка… Когда вети… собачий доктор приходит к нам делать ему уколы, Пат плачет и прячется.

— Как тебя звать?

— Анита,— ответила девочка.— А вас звать дядя Гоша.

— Откуда ты знаешь?

— Вы живете на третьем этаже,— продолжала Анита.— А напротив вашей квартиры живет Антошка.

— Черненький такой мальчик? У него родимое пятно на щеке?

— Антошка — это эрдельтерьер,— впервые улыбнулась девочка.— Он дружит с Патом.

Я вспомнил, действительно, на лестничной площадке я частенько встречал эрдельтерьера с прямыми пушистыми лапами, вот только не знал, что его зовут Антошкой.

Разговаривая с девочкой, я медленно шагал к своему дому. Дать что-нибудь ей понести я не догадался.

— Еще один гриб упал,— сообщила Анита, нагнулась и подняла кругленький, белый, будто резиновый шампиньон.

— Поправится Пат, приходи с ним ко мне в гости,— пригласил я девочку.

— Он поправится, дядя Гоша?

— Конечно, Анита! — заверил я.— Говорят же: все заживает, как на собаке.

— Хорошо бы,— прошептала Анита.— Пат такой умный.

Я бы еще поговорил с Анитой, но шампиньоны шевелились в расплющенных коробках как живые и норовили все разом вырваться на свободу. Бутылка с кефиром предательски наклонилась, на рубашке расползалось густое белое пятно. Ну что за дурацкие крышки делают? Поднимаясь с покупками на третий этаж, я с ужасом подумал, что ключ от квартиры засунут в задний карман брюк. Как же я извлеку его оттуда, если обе руки заняты?

Пришлось все выкладывать на зеленый резиновый коврик перед дверью, доставать ключ, затем по отдельности заносить все в квартиру. Захлопнув за собой дверь, я отдышался. Глаза мои наткнулись на хозяйственную сумку, висевшую в прихожей на самом видном месте…

Бормоча под нос привязавшийся мотив, я накрывал стол. В окно заглядывал тоненький солнечный луч, он высветил на подоконнике хрустальную солонку, перескочил на вилки-ложки, которые я раскладывал в кухне на столе, заинтересованно остановился на хитроумной козлиной морде деревянной скульптурки. На газовой плите на маленьком огне доходил до нужной кондиции куриный бульон. Последнее время в ближайшем от моего дома магазине продавались импортные потрошеные куры в красных полиэтиленовых обертках. Были они на редкость жесткими, приходилось по два-три часа варить. Наши мороженые непотрошеные курицы были без упаковки и выглядели на прилавке в морозильнике очень непрезентабельно: синие, плохо ощипанные, шеи с лысой головой, скрюченные желтые лапы с когтями, ободранные пупырчатые бока. Но зато были мягче и вкуснее. И варились в несколько раз быстрее. Головы и ноги я отрубал и относил в цинковый бачок для отходов, что стоял на лестничной клетке. Не могу взять в толк: почему бы на птицефабрике сразу не отрубать лишние части?..

Как истинная хозяйка, накрыв стол, я с удовольствием обозрел дело рук своих: хлеб нарезан, кружки полукопченой колбасы красиво разложены на плоской тарелке, посередине чудом сохранившийся маринованный огурец, на другой тарелке — тоненько нарезанный сыр. И не какой-нибудь «Российский», а «Швейцарский». Правда, мне не везло с этим сыром: не было еще случая, чтобы я купил в магазине свежий, всегда попадался сухой, зачерствевший.

Грибы я чистить не стал, все равно к приходу Оли не успел бы приготовить их. Может, уговорю ее, вместе почистим, а вечером я приготовлю жюльен из шампиньонов.

Наигравшись с моим козликом во фраке и панталонах, солнечный луч юркнул в солонку, я залюбовался искрящимся посверкиванием и вдруг к досаде своей обнаружил, что солонка пуста! Бросился к кухонному столу — соли нет. Не было ее и в деревянной солонке, что висит рядом с холодильником. Взглянув на часы — без десяти три,— я снова помчался в магазин. Это было недалеко. И опять только на улице вспомнил, что позабыл захватить сумку…

С двумя пачками соли под мышкой я возвращался домой. Было около трех, но я не торопился: вся улица на виду, покажись Оля, я сразу бы ее увидел. Скорее всего, она приедет с Финляндского вокзала на трамвае.

На остановке малолюдно. Сегодня суббота, и множество ленинградцев выехали за город. Зимой я не вспоминал про машину, а весной и летом сожалел, что ее у меня нет. В городе я никогда не любил ездить за рулем: интенсивное движение, бесконечный ремонт дорог, объезды, запрещающие знаки на каждом перекрестке. Где-то я читал, что японцы взяли за правило ежедневно отмерять по десять тысяч шагов, что, примерно, соответствует девяти километрам. По статистике продолжительность жизни мужчин в стране Восходящего солнца почти 72 года, это третье место в мире. У меня же мужчины, бегающие в тренировочных костюмах по оживленным улицам, а также деловито шагающие с шагомером в руках, вызывают раздражение, вот, мол, мы какие, печемся о своем драгоценнейшем здоровье и на всех остальных нам наплевать… Наверное, я не прав, но инерция — это сильная вещь и преодолеть ее весьма трудно…

Я увидел, как у кинотеатра «Спартак» остановились «Жигули» цвета слоновой кости. Когда распахнулась дверца, изнутри выплеснулась магнитофонная музыка. По-видимому, там были сильные динамики, потому что звук был чистый и отчетливый. Пела Алла Пугачева. Из машины вышла… Оля. Сквозь заднее стекло я видел желтую лохматую голову водителя — он не вышел из машины, приоткрыв дверцу, что-то говорил девушке. Оля с улыбкой кивнула ему и стала переходить улицу, направляясь к моему дому. Парень в «Жигулях» захлопнул дверцу, музыка сразу оборвалась, но не поехал, наверное в зеркало наблюдал за девушкой.

Не знаю почему — иногда мы совершаем необъяснимые поступки,— я незаметно отступил под каменный навес ближайшего дома и стал смотреть на улицу. Оле, чтобы подойти к моей парадной, нужно было пройти метров тридцать.

Походка у Оли очень своеобразная: свои длиннущие ноги она переставляла медленно, будто раздумывая, куда поставить маленькую ступню. Когда мы с ней вдвоем переходили улицу, я почему-то всегда оказывался раньше ее на другой стороне, а она спокойно стояла себе на краю тротуара и ждала, когда пройдут все машины, даже те, которые еще очень далеко. Оля не любила бегать, торопиться, как она говорила, «дергаться по пустякам».

Сегодня она была в длинном льняном платье, стянутом широким поясом на ее высокой талии, и в белых босоножках, в руках, как всегда, туго набитая сумка. Она имела обыкновение возить с собой сразу несколько толстых книг. Привыкла читать в электричке. Это еще можно понять, но зачем таскать с собой целую библиотеку?

Оглянувшись, Оля помахала водителю тонкой рукой, тот посигналил и тронул машину. Это был Леня Боровиков, известный баскетболист. Известный со слов Оли, я его не знал. Я двором опередил Олю, вышел к черному ходу своего дома, быстро взлетел по каменным ступенькам на свой этаж, открыл дверь и, прислонившись в прихожей к стене, отдышался.

Позже, когда мы почистили грибы и я поставил их на медленном огне тушиться, я как бы между прочим спросил Олю:

— На каком ты транспорте приехала с Финляндского? На девятнадцатом трамвае?

Голос мой звучал спокойно, даже равнодушно. Оля — она полулежала на диване и смотрела телевизор — подняла на меня незамутненные чистые глаза.

— С Финляндского? Я приехала к тебе из Купчина.

— Вот как,— только и сказал я.

— Я вчера была у подруги,— продолжала она.— Ну, засиделись там, было уже поздно, я и осталась ночевать.

— У Милы Ципиной? — поинтересовался я.

— Можно подумать, что у меня, кроме Милы, нет подруг! Я была у Марины Барсуковой.

— Это кто еще такая?

— Очень симпатичная девочка. Брюнетка, глаза как вишни, мужчины сходят по ней с ума. Познакомить?

— А-а…

— Кто еще был? — с улыбкой перебила она.— Леня Боровиков с приятелями. Мы с Мариной еле выставили их в два часа ночи. А потом они снова пришли с шампанским, достали где-то в ресторане. Они все могут достать…— она прикрыла рот тонкими длинными пальцами с розовыми ногтями.— Я совсем не выспалась…

— Я понимаю…

— Ничего ты не понимаешь,— отмахнулась она.— Боровиков, конечно, стал приставать ко мне, но я ушла в другую комнату и закрылась. Он грохотал, грозился дверь вышибить… Он такой, мог бы, только это ничего бы не изменило… Я так и сказала ему, он успокоился и переключился на Барсукову. Да-а, спрашивал, кто ты такой… Говорил, что когда-нибудь доберется до тебя, руки-ноги переломает. Он здоровенный, один с троими справится. Дурной он пьяный.

— А трезвый?

— Надоел он мне, как горькая редька! — Она снова прикрыла зевающий рот ладошкой.— А Барсуковой нравится. Ей все мои знакомые нравятся, просила с тобой познакомить.

— У вас что — все общее? — съязвил я.

— С Мариной мы вместе в школе учились,— невозмутимо продолжала она.— Я поступила в Торговый, а она не прошла по конкурсу. Работает в парфюмерном магазине на Невском. Тебе английские лезвия «жиллетт» не нужны?

— Я бреюсь электрической,— сказал я.

— А хороший фирменный одеколон?

— У меня нет никакого желания знакомиться с твоей подружкой,— сказал я.

— Она все равно не даст мне покоя,— вздохнула Оля.— У нее пунктик: отбивать моих знакомых.

— Леню Боровикова жалко? — подковырнул я.

— Тут все получилось наоборот,— рассмеялась Оля.— Барсукова познакомила меня с Леней, он втюрился в меня и бросил ее. Она не растерялась и тут же подцепила моего Генриха…

— Все смешалось в доме Облонских,— усмехнулся я.

Странно было все это слышать мне от Оли Журавлевой. У меня было такое ощущение, что она меня разыгрывает, но, с другой стороны, я знал, что все так и было. Она будто бы понимала, что та жизнь, которую ведет она и ее подружки,— неинтересна и порочна, в душе осуждала эту жизнь, но вырваться из старого окружения не хотела или не могла. Я понимал, что сразу после института не станешь другим человеком. Старые знакомства, студенческие замашки — все это еще было при ней. И вместе с тем она понимала, что с окончанием института жизнь ее круто должна перемениться, хочет она того или нет. На ней теперь определенная ответственность, да и отношения с людьми стали иными, чем раньше. Одно дело — студентка, другое — ревизор.

Оля Журавлева безусловно была неглупой девушкой, рано или поздно она поймет, что нужно жить иначе. Вряд ли она любила по-настоящему. Романы ее были длительными, но не глубокими. Она оберегала свою свободу, желала распоряжаться собой и своим временем по своему усмотрению. Она не могла не замечать, что на нее обращают внимание мужчины, но надменность или высокомерие, которые нередко бывают у красивых избалованных девушек, у нее начисто отсутствовали. Как-то раз она приехала ко мне и сообщила, что ее до моего дома — она опаздывала — подвез на такси какой-то юноша лет семнадцати. Она стояла на автобусной остановке, переживала, что опаздывает, ну, он подошел, заговорил с ней, а потом предложил подвезти на такси. Дело было поздним вечером, но у нее даже мысли не возникло, что у молодого человека что-либо могло быть нечистое на уме. Однако с какой стати паренек повезет незнакомую девушку на свидание с другим мужчиной? Ну ладно, он шофер и просто решил подхалтурить, но тут совсем другое. В конце концов оказалось, что мальчик стал приставать к ней в машине, чтобы она дала ему свой телефон, и стал договариваться о свидании, а когда она сказала, что это ни к чему, хотел выскочить вслед за ней из такси, но тут шофер ухватил его за куртку и стал требовать, чтобы тот сначала по счетчику уплатил…

Есть девушки, к которым заведомые нахалы не решаются на улице подойти, а ну как получишь отпор! Оля всем приветливо улыбалась и доброжелательно отвечала на вопросы, хотя у нее и мысли не было завязать знакомство с этим человеком. Сплошь и рядом подбодренный ее вниманием мужчина начинал проявлять все большую настойчивость, просить номер телефона, назначать свидание, увязывался провожать. Оля мягко уклонялась, объясняла, что не может, но ее лепет никого не убеждал. И ей приходилось чуть ли не убегать от назойливых поклонников. А резко дать отпор она не могла, да и не умела. Такой уж у нее был характер. Я подозревал, что и в компании она попадала не потому, что хотела, а просто не могла отказать подругам. Она сама рассказывала о том, что вляпывалась в жуткие истории, когда обманутый на какой-нибудь вечеринке ее мягкостью и мнимой доступностью парень потом устраивал ей скандал, зверел и готов был пустить кулаки в ход. Однако это ее не отрезвляло. В следующий раз она вела себя точно так же.

Меня заинтересовала история с юношей, который довез ее до моего дома.

— Как ты могла ночью ехать с незнакомым человеком в такси? — спросил я.

— Я опаздывала к тебе, а тут он как раз остановил машину.

— Тебе в голову не пришло, что у него была какая-то цель?

— Разве мало на свете хороших людей, которые могут выручить человека без всякой цели? — глядя на меня лучезарными глазами, сказала Оля.

— Он мог черт знает что с тобой сделать,— возмущался я.

— На вид такой приличный мальчик,— беспечно отвечала Оля.

Нам приходится сталкиваться с грубыми, неприятными типами, которые вместе с тем отличные психологи. Например, идешь по улице и замечаешь, что навстречу тебе идет помятый, небритый человек с красными глазами. Прохожие стараются обойти его, им противно к нему прикоснуться. И вдруг этот тип в густой толпе совершенно безошибочно выберет человека, подойдет к нему и попросит полтинник на пиво. И будьте спокойны, он получит его. Никто другой ему не дал бы, а этот человек даст. Разве этот пропойца не хороший психолог? Или другой пример: в автомобильном магазине, где толпятся сотни покупателей и каждый что-то спрашивает у продавца, а тот лениво цедит, дескать, деталей нет. И вдруг лицо его оживляется, он кивает кому-то, мол, отойдем в сторонку, и доверительно сообщает покупателю, что нужную деталь можно найти, но придется заплатить за нее двойную цену или даже тройную. Обрадованный покупатель платит деньги, тихонько засовывает деталь в сумку — упаси бог, другие увидят и он подведет продавца-благодетеля! — и счастливый уходит из магазина.

И жулики, и воры, и бандиты могут быть отличными психологами. Они, как правило, безошибочно выбирают свою жертву.

Оля Журавлева как раз относилась к такому типу людей, которых выбирают в жертвы, будь то разные подозрительные типы, уличные ловеласы и даже знакомые и подруги. И при всем при том она не была беззащитной. Когда дело доходило до конфликта, Оля умела постоять за себя. Но зато сколько в ее жизни разных непредвиденных случаев! Есть люди, с которыми годами ничего особенного не происходит. С Олей же каждый день что-нибудь да случается. Она уже привыкла к этому и не удивляется. Днем, на Невском, подошел к ней прилично одетый молодой человек, краснея и путаясь, попросил передать десять рублей Галине, ее квартира на третьем этаже, он, дескать, взял эти деньги взаймы, но при матери девушки зайти ему туда неудобно, не выручит ли она его?.. Оля взяла две пятерки и потащилась на третий этаж, ее даже не поразило то обстоятельство, что некоторые двери распахнуты, на площадках рваные клочья обоев, под ногами штукатурка… На третьем этаже ее встретили два парня, не успела она рот раскрыть, как ей приказали снимать пальто и сапожки — дело происходило осенью — Оля повернулась и кинулась назад, ее тут же догнали, стали стаскивать пальто, вырывать из рук сумку. На ее счастье в парадную вошли строители, раздался свист и бандиты убежали… Оказалось, что пока рабочие обедали, жулики организовали свой бизнес: ловили на улице хорошо одетых дурочек и разыгрывали эту интермедию с Галей и мамой. А дом только что пошел на капитальный ремонт, даже не все еще жильцы выехали.

Оля мне призналась, что она толком не успела и напугаться, но как бы там ни было, пальто не дала с себя снять и сумку из рук не выпустила. А в награду за пережитые треволнения ей еще остались десять рублей…

Я почувствовал подозрительный запах и поспешил на кухню: так и есть, грибы подгорели! Когда я вернулся, Оля, поджав под себя длинные ноги, спала на диване. Черные ресницы оттеняли порозовевшие щеки, она ровно дышала. Золотистые волосы рассыпались по красной диванной подушке. Я выключил магнитофон, прикрыл ее пледом и уселся в кресло, мне приятно было смотреть на нее. Пусть она такая, пусть встречается с подругами… будь они неладны! Пусть к моей парадной привозит ее на «Жигулях» известный баскетболист Леня Боровиков, пусть он мне переломает руки-ноги… Это мы еще посмотрим! Главное, что она у меня, я ее вижу, слышу ее спокойное, ровное дыхание…

Ревновал ли ее? Наверное, да, но это было бессмысленно: Оля будет всегда делать то, что она захочет. Я верю, что, пока я ей нравлюсь, она будет мне верна. Но даже знай я, что у нее есть и еще кто-то, я растоптал бы свою ревность и делал вид, что все хорошо. Я не хотел бы потерять Олю, как потерял ее Генрих, который был ревнивцем.

Непонятное народилось после нас поколение! Бывало, женщины держались за мужей, ради сохранения семьи терпели рядом с собой нелюбимого. Теперь замуж выходят с оглядкой, а если что не так, тут же без особых трагедий разводятся. Оля не скрывает, что хочет замуж, но пока не желает на эту тему со мной разговаривать.

Я ей однажды предложил, когда она поругалась с матерью, переезжать из Парголова ко мне.

— А что я матери скажу? — возразила она.

— Что будешь жить у меня.

— Мать разыщет меня и заберет домой.

— Но ты же не вещь?

— Ты это объясни моей матери.

— Попробую…

— Ты ее не знаешь,— вздохнула она.— У меня мать с характером.

— А у тебя, значит, нет характера?

— Не знаю,— сказала она.— Я не хочу всерьез ссориться с ней.

— А со мной можешь?

— Я ни с кем не хочу ссориться,— улыбнулась она.— Говорят, когда люди ссорятся, скандалят — погибают невосстановимые нервные клетки.

— Ты сохранишь свои в неприкосновенности…

— А это плохо?

Когда была возможность, она оставалась у меня на ночь, в майские праздники мы прожили вместе три дня. Оля сказала, что ей жалко мать, если она уйдет из дома, то сожитель матери пустит ее по миру, все из дома пропьет, только она, Оля, держит его в узде. Мать ему все прощает, а он этим пользуется.

Я заметил, что мы с Олей мало разговариваем. Перекинемся несколькими фразами и молчим. Я занимаюсь уборкой или кухней, Оля сварит себе кофе и курит. Форточку она всегда открывает, знает, что я не терплю дыма. Много времени она тратит на глаза, ресницы, маникюр. Может часами сидеть перед зеркалом и орудовать тушью и кисточкой. Потом включит телевизор и засядет перед ним с книжкой. Я удивлялся, как это можно одновременно читать и смотреть телевизор? Причем любила смотреть днем,— вечером, когда самые интересные передачи, ее к телевизору не тянуло.

Если я ни о чем не спрашивал, Оля могла молчать и весь день. Сама она разговорами меня никогда не донимала. Зато по телефону с подружками болтала с упоением. Я как-то спросил, мол, ей скучно со мной? Почему все время молчит? Она улыбнулась и сказала, что я тоже молчу, а потом, о чем нам говорить? Наряды меня не интересуют, общих знакомых у нас нет, каких-либо проблем — тоже.

— Мне у тебя хорошо, почти как дома, когда я одна,— без тени юмора сказала она.— А когда я одна — я всегда молчу.

Если бы я поразмыслил над ее словами, то, может, что-либо и понял бы, но я не стал задумываться. Оля не отвлекала меня от моих дел, а я не мешал ей. Наше молчание не было обременительным, наоборот, оно нас умиротворяло. Гораздо позже я понял, что нам с Олей попросту не о чем было говорить. Мы и в постели-то больше молчали.

Резко зазвонил телефон, сколько раз я собирался передвинуть рычажок, чтобы он трещал потише, да все забывал. Бросив взгляд на безмятежно спящую Олю, я снял трубку. Звонила Полина Неверова. Наверное, у меня голос изменился, потому что она стала допытываться, что со мной, не гриппую ли я. Волна эпидемий прошла, но в городе еще много случаев заболевания гриппом. Не так страшен сам грипп, как осложнения. Одна старушка на ее участке позавчера умерла от пневмонии…

Стараясь говорить потише, я сообщил, что со мной все в порядке: не чихаю и не кашляю. После паузы Полина спросила: я не один дома?.. Я ответил, что да. Она, конечно, поинтересовалась, кто она?..

Теперь ее голос изменился, в нем появились металлические нотки. Мне не хотелось ссориться с Полиной, но с какой стати она мне сегодня позвонила?

Не знаю, может быть, я и не прав, но у меня не хватило духу честно сказать Полине, что у меня теперь есть Оля и я не расположен разговаривать. Я вздыхал, что-то мямлил в трубку, словно оправдывался.

В общем, мы остались недовольны друг другом. Будь бы Полина поумнее, сказала бы, что позвонит в другой раз, так нет же, ей приспичило выяснить: кто находится у меня?

Я повесил трубку и снова взялся за своих американцев-физиков, но работа что-то не шла. Меня выбил из колеи звонок Полины.

Знай я, что у нас с Олей все будет в порядке, я, пожалуй, прекратил бы встречаться с Полиной, даже раз в месяц. Но Оля была для меня загадкой: я до сих пор не знал, как она ко мне относится. Полине нравилось опекать меня, так сказать, быть моим домашним врачом-наставником. Есть ли у нее еще кто-нибудь, я не знал, да по правде говоря, и не интересовался. После развода с женой я перестал доверять женщинам. Вот почему я не хотел сильно привязываться ни к кому: заранее был готов к предательству. Не знаю, как бы я воспринял уход от меня Оли, но уверен, что это не было бы для меня трагедией. Хватит с меня одной трагедии, которая случилась два года назад… Раз ушла от меня к другому Оля Первая, почему же не сможет уйти и Оля Вторая?..

Я знал, что я не очень-то нежен с женщинами, об этом мне не раз говорила жена. Но сюсюкать и называть любимую разными глупыми словечками, вроде кошечки, рыбки, ласточки или зайчика, я не мог себя заставить. Мне просто было бы стыдно самого себя. Любовь к женщине можно проявлять и другим способом… Не скрою, Оля Вторая иногда вызывала у меня желание сказать ей что-нибудь ласковое, приятное, но я молчал, как истукан. Зато мы могли целоваться беспрерывно. Она ходила со вспухшими губами, а я — с запахом ее вкусной помады. В приливе нежности, я пальцем осторожно почесывал у нее за ухом, гладил ее волосы. Смеясь, она мне как-то сказала, что я принимаю ее за любимую собачку… Причем ничуть не обиделась. От нее я тоже не слышал нежных слов.

Возвращаясь в мыслях к годам, прожитым с Олей Первой, я все больше убеждался, что она морально обокрала меня. Пусть ее теперь нет со мной, нет во мне и былой любви к ней, но то, что было,— то теперь не вернешь, не восстановишь! А была первая чистая любовь, огромная вера в счастье, понимание, будущее… Оля Первая — я о ней теперь почти и не вспоминаю — все это уничтожила во мне. Остались недоверие, настороженность, готовность к самым неожиданным ударам судьбы… Хорошее-то все Оля Первая взяла, а безысходность, боль оставила. Как бы мне теперь хорошо ни было с Олей Второй, я все время помнил, что она, как та самая красивая бабочка, опустившаяся в солнечный день на вашу руку, в любой момент может взмахнуть бархатными крыльями и улететь… И не беги за ней с сачком в руках — никогда не поймаешь.

Живет человек с женой, кажется ему, что он счастлив, любит ее, на работе у него все в порядке, а потом в один прекрасный день все разом рухнет. И лишь встретив другую женщину, человек начинает понимать, что ведь раньше-то он обманывал себя, причем так искусно, что сам искренне верил в свое липовое счастье, которого на самом-то деле и не было. Разве возможно построить счастье на лжи и самообмане?..

Шорох в прихожей прервал мои размышления. Оля уже была одета, в босоножках, поправляла прическу у зеркала.

— Ты так увлекся своей работой,— улыбнулась она.

— Куда ты? — опешил я.— Надеялся, что сегодняшний вечер и завтрашний воскресный день мы проведем вместе.

— Мне нужно домой,— сказала Оля.— Я маме обещала.

— Ох уж эта мама!..— вырвалось у меня.

— У меня еще и брат есть,— невозмутимо заметила она.

— А меня нет?

— Переживешь, дорогой…

— Я билеты в кино взял…— вспомнил я.— На «Чудовище».

— Не пропадут,— сказала она.

И только после того, как она ушла, я сообразил, что Оля слышала мой разговор по телефону с Полиной.

Коняга развила бурную деятельность в НИИ: составляла письма в высшие инстанции, собирала подписи, доказывала, что Ольга Вадимовна неспособна руководить институтом, припоминала какие-то ее промахи и просчеты. Оказывается, она и не принципиальная, и у нее есть свои любимчики в институте, и характер деспотический, мол, если Гоголева станет директором, то лучшие кадры разбегутся… Есть в НИИ люди, способные взять бразды правления в свои руки. И называлась фамилия Скобцова. Главным козырем выдвигалось то, что он один из старейших работников института, ладит с сотрудниками, бессменный член парткома, пользуется авторитетом.

Грымзина бегала по кабинетам, подсаживалась в буфете за чужие столики, останавливала сотрудников в коридоре, горячо агитировала за Скобцова, как будто директор института — это выборная должность. К нам пожаловал инструктор райкома партии, потом представитель обкома профсоюза научных работников.

Я как-то пригласил к себе Грымзину и попытался ее образумить. Говорил, что это не ее дело, кому надо позаботятся о новом директоре, ну зачем она восстанавливает против себя Гоголеву? Будет она директором или нет, но вряд ли простит Евгении Валентиновне бессмысленные нападки на нее, да и любой другой руководитель такого бы не потерпел.

— Вы недооцениваете в наше время роль общественности,— снисходительно усмехнулась Грымзина.— Если бы не мы, Гоголева была бы уже утверждена, а пока она и. о.…

— Она что, вам на хвост соли насыпала? — напрямик грубовато спросил я.— За что вы на нее взъелись?

— Скобцов — вот кто будет идеальным директором нашего института,— продолжала Коняга.— Он все ходы и выходы знает, а Гоголева всегда была далека от хозяйственных дел. Будет директором Артур Германович — квартиры получим, путевки в лучшие санатории, и дети наших сотрудников будут устроены в детские сады и ясли.

— У вас квартира в центре, а маленьких детей, кажется, нет?

— Георгий Иванович, разве я о себе пекусь? — с укоризной посмотрела на меня Грымзина.— Общественные интересы всегда были для меня превыше личных.

— А кто же мешает Скобцову заниматься всеми этими делами на посту заместителя директора?

— Уверяю вас, Артур Германович — это то, что нам надо!

— Нам? — усмехнулся я.

— Кстати, он к вам очень хорошо относится,— доверительно произнесла Грымзина.— И ценит вас как большого специалиста в своем деле. Я присутствовала на заседании партбюро, где обсуждался вопрос о заграничных командировках сотрудников института на будущий год, Артур Германович самолично включил вас в список.

— Куда же меня хотят направить?

— В США или ФРГ, на ваш выбор.

— Я тронут вниманием Артура Германовича, но считаю, что будет большой ошибкой, если его назначат директором института,— сказал я.— Может быть, из него и получился бы… хороший хозяйственник, а вот на директора НИИ он, Евгения Валентиновна, никак не потянет.

— Гоголева потянет? — насмешливо заметила Грымзина.

— Гоголева будет заниматься научными проблемами нашего института, а Скобцов — хозяйственными. Поймите вы, он не ученый, у него нет никакого авторитета в научных кругах. Я верю, что он пробьет квартиры, ясли для детишек, но ведь не это главное?

— Поживем — увидим,— не стала больше переубеждать меня Грымзина.

Я нагрузил ее работой, надеясь, что у нее не останется свободного времени для болтовни в коридорах и кабинетах, но в глубине души понимал, что моя узда не удержит Конягу…

Я верил, никаких личных целей она не преследовала, есть такие энтузиасты, которых хлебом не корми, а дай лишь с кем-нибудь повоевать, якобы на благо общественности. Обычно у этих людей нет никакой личной жизни, и они всю неизрасходованную энергию употребляют на общественные дела. Якобы борясь за интересы коллектива, некоторые такие энтузиасты куда больше вреда ему приносят, чем пользы. Они — штатные ораторы, как правило, состоят в каких-то комиссиях, на собраниях сидят в президиумах, ведут протоколы, подсчитывают при голосовании количество поднятых рук. На лицах их — печать неподкупности и высокого предназначения служения обществу. Я сторонился таких людей, они скучны и однообразны. За каких-то десять минут Грымзина утомила меня, нагнала зеленую тоску.

Вскоре заглянул ко мне Григорий Аркадьевич и прямо с порога выдал пошлый анекдот про лисицу и зайца.

— Анекдот-то с бородой,— заметил я.

— Нету свеженьких,— развел коротенькими ручками Гейгер.— Перевелись умельцы… Не сочиняют.

Я понимал, что не ради бородатого анекдота пришел ко мне программист. И он, действительно, скоро тоже заговорил о Гоголевой и Скобцове. Ему, мол, безразлично, кто будет директором, он рад любому, но все-таки у Скобцова вроде бы шансов побольше, он знает местное начальство, его поддержат, а Гоголева…

— Григорий Аркадьевич, ведь вы программист,— перебил я его.— Заложите данные в ЭВМ, и она вам вычислит шансы претендентов на пост директора.

Гейгер захихикал, даже ручки потер от удовольствия.

— Я так и сделаю,— сказал он.— И по секрету только вам сообщу о результате.

— За что такая честь?

— Почему бы нам с вами не пообщаться у меня дома? — сказал он.— Моя Юля приготовит бараньи котлеты. Как вы на это посмотрите, Георгий Иванович?

— Как-нибудь в другой раз,— отказался я.— У меня вечером свидание.

— Счастливчик,— вздохнул он.— Холост, красив, свободен. Небось у вас и девушки самые шикарные?

— Не завидуйте,— сказал я.— У меня от них больше неприятностей, чем радостей.

Тут как нельзя кстати позвонил Остряков, и Гейгер испарился. Анатолий Павлович только что вернулся из Канады, приглашал к себе на чай. Он привез для меня несколько пластинок популярных зарубежных исполнителей.

— Завтра, сразу после работы,— сказал я.

— Все ясно, мой друг влюбился,— быстро сообразил Остряков.— Приходи с ней!..

— Я еще не знаю, придет ли она на свидание,— сказал я.— И потом, что обо мне твоя Рита подумает?

— Рита плохо могла бы подумать о тебе, если бы у тебя никого не было…

Мне очень хотелось повидать старого друга, послушать пластинки, но сегодня мы встречаемся с Олей. Впервые после той субботней размолвки.

Глава шестая

Я стоял на песчаном берегу и смотрел, как она выходила из воды. Темноволосая девчонка с длинными ногами. Они все теперь такие, это юное поколение,— как сказала Неверова Полина,— у них ноги из ушей растут. И округляются слишком уж рано, вон какие бедра, торчащая из узкого лифчика грудь. А девчонке еще нет семнадцати. И плечи широкие. Это тоже новое в современных девушках. Потому-то сзади девушку в джинсах с короткой прической можно принять за парня. И наоборот — длинноволосого парня все в тех же джинсах — за девчонку. По мелкой воде залива шла моя дочь Варюха. Солнце обливало ее блестящие от крупных капель плечи, а вот голова была сухая. Как это женщины ухитряются купаться и не замочить прически? Вскочив на плоский валун, Варька, закинув золотистые руки, чисто женским движением поправила волосы, поболтала маленькой ступней в воде.

— У нас в Днепре вода теплее,— сообщила она.

— У вас речка, а у нас — море,— улыбнулся я. Вот уже Киев — это «у нас», а Ленинград, где она родилась,— «у вас». Будто прочитав мои мысли, Варюха произнесла:

— Я скучаю по Ленинграду.

— А по мне?

— Ты к старости становишься сентиментальным.

— Одни гадости от тебя слышу,— покачал я головой.

— Не бери в голову, это я так,— рассмеялась она.— Ты у меня молодой и красивый! И, наверное, женишься на молоденькой, да? Я буду с мачехой ходить на танцы, а ты сидеть дома за пишущей машинкой и ждать нас…

Трудно Олю представить мачехой! Наверное, и впрямь они могли бы подружиться. И бегать на танцы… Может, познакомить их?..

— Что же ты мне не покажешь свою пассию?

— Ну и словечко откопала!

Эта чертовка прямо-таки читает мои мысли.

— Хорошо, сожительницу.

Я поморщился.

— Опять не нравится? — ехидно посмотрела на меня Варя.— Любимую женщину, это тебя устраивает?

— С чего ты взяла, что у меня есть любимая женщина?

— Не темни, папка! Я же не маленькая.

— Записки любовные получаешь от одноклассников? — подковырнул я.

— Это в ваше время в школах писали глупые записки, а теперь девочки на своих одноклассников и не смотрят. Мальчишки, что с них возьмешь?..

— На кого же они смотрят?

Варька, прищурясь, критически осмотрела меня.

— Пожалуй, ты уже староват, а вот молодой человек лет тридцати, с хорошей зарплатой, квартирой, машиной — в самый раз для современной выпускницы средней школы.

— Откуда у тебя все это? — удивился я.

— Кино, телевидение, да и в некоторых газетах про это пишут.

— Показывают фильмы и пишут, чтобы вас, дурочек, предостеречь от непоправимых ошибок…

— От ошибок не застрахованы и вы, умудренные жизнью взрослые…— перебила она и насмешливо посмотрела мне в глаза.

— Кого же ты осуждаешь: меня или мать?

— Никого,— обезоруживающе улыбнулась дочь.— Все по закону.

— По закону?

— Мама довольна жизнью, глядя на тебя тоже не скажешь, что ты — великомученик, а что касается меня…— Она с глубокомысленным видом взглянула на небо.— Видит бог, я счастлива… У меня чудесный отец, да и отчим — неплохой дядька, только вот храпит по ночам, даже через стенку слышно… И скоро, по-видимому, будет премиленькая мачеха… Наше семейство увеличилось вдвое! Кому как, а мне это нравится!

— Шуваловы! — позвал Анатолий Павлович Остряков.— Где будем обедать: на веранде или под открытым небом?

— Ты за столом не ляпни про… пассию,— сказал я.

— Никогда! — Варя, смеясь, соскочила с валуна и, разбрызгивая воду, подбежала ко мне.— Долой пассию! Да здравствует любимая женщина! Пап, когда мне ее покажешь?

— Будто она вещь…

— Я хотела сказать, познакомишь…— Мою дочь трудно было смутить.

— Познакомлю,— улыбнулся я.

Обедали мы под толстыми корявыми соснами, стоящими на берегу залива. Мне в тарелку с ухой упала золотистая иголка. Сосны мерно шумели над головой, слышно было, как по Приморскому шоссе за дачей проносились машины. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь колючие ветви, прыгали на стол, заглядывали в тарелки, стаканы с томатным соком.

Дача Острякова стоит метрах в тридцати от воды. Вокруг сосны и чистый песок. За ветхим дощатым забором виднеется лодка, на которой мы с Анатолием Павловичем и Варей с утра порыбачили. Уха сварена из нашего улова. Рыбу ловили Остряков и Варя, я забросил свою удочку — видно, схватил крупный окунь и оторвал крючок, а запасного не оказалось, так что я два часа просидел на корме, подставляя солнцу то спину, то грудь. К рыбалке я был равнодушен, а Варя с Остряковым готовы были до вечера не расставаться с удочкой.

За столом собралось почти все семейство Остряковых: Рита — его жена, дочери-близнецы Вика и Ника. Близнецы очень симпатичные девочки, но они не только не похожи друг на друга, но и на родителей — тоже. Анатолий Павлович — русоволосый, голубоглазый мужчина выше среднего роста, со спортивной фигурой, Рита — дородная медлительная женщина с круглым лицом, каштановыми волосами, ямочкой на подбородке, что придавало ей добродушный вид, впрочем она и была добродушной, всегда приветливой. Она нигде не работала, на ее плечах лежала забота о детях, муже, хозяйстве. Без суетливости, я бы даже сказал, с удовольствием Рита выполняла всю работу по дому.

Вика уродилась черноголовой, как галка, глаза — вымытые вишни, сама как ртуть, минуты не может посидеть спокойно. Ходит за Варей по пятам и задает ей массу вопросов. Даже хотела с нами на рыбалку, но проспала.

Ника — блондинка с яркими синими глазами, спокойная, безмятежная. На губах ее блуждала рассеянная улыбка, иногда нужно было дважды обратиться к ней, прежде чем она очнется от своих никому не известных дум. Увидит птицу на дереве и наблюдает за ней, пока та не улетит. Привлекают ее бабочки, разные жучки. Нагнется над песком, склонит набок свою светлую пушистую голову и смотрит на муравья, волочащего в муравейник сухую травинку. Ника спокойно брала в руки лягушек, гусениц, не боялась змей. Анатолий говорил, что у них под крыльцом живет уж, так Ника подкармливает его и один раз напугала сестренку, взяв ужа в руки.

Хотя близнецы и были непохожими, одевали их по привычке одинаково. У одной и другой сиреневые кофточки, поверх которых надеты новенькие джинсовые комбинезоны. Это отец привез.

Вика ест уху и поочередно взглядывает то на меня, то на Варю. У нее на языке вертится очередной вопрос, но она сдерживается: мать уже сделала ей замечание, мол, за едой не разговаривают.

Ника спокойно подносит ложку к губам, помедлив, лениво прихлебывает, глаза ее устремлены на меня, но девочка меня не видит: она и за столом о чем-то думает. А спроси — улыбнется, покраснеет и промолчит. Я как-то поинтересовался у Анатолия Павловича, не сочиняет ли она стихи. Он этого не знал: Ника скрытная девочка, не то что Вика, которая все свои тайны охотно поверяет отцу.

Несмотря на разность характеров, близнецы дружны и стоят друг за друга горой. Чаще приходится защищать сестру Вике. Им по десять лет, в этом году перешли в пятый класс, сидят за разными партами, на этом настояла Ника. Она возражает и против того, чтобы их одинаково одевали, но отец — он души не чаял в своих дочерях — из зарубежных поездок привозил им одинаковые вещи. Если у Вики волосы спускались на плечи, то Ника заплетала косу, хоть этим, да она отвоевала свою самостоятельность. Тихоня тихоней, а если надо, то на своем настоит.

Дача находилась как раз посередине между Комарово и Зеленогорском. Небольшой зеленый дом был разделен на две половины с отдельными входами. Соседи Остряковых нынче отсутствовали. Дача была государственная, и жильцы в ней почти каждый год менялись, лишь Остряковы прижились, вот уже третий год тут. Мне тоже это место нравилось. Приморское шоссе спряталось за соснами, да и других дач близко не видно, желтый песчаный пляж и совсем рядом залив, но, чтобы окунуться с головой, нужно пройти метров пятьдесят по мелководью с разбросанными повсюду валунами. В пасмурные дни прозрачная вода в заливе темнела, ветер раскачивал растопыренные ветви крепко вросших в песок приземистых сосен, низкие серые облака пролетали над самыми вершинами, горизонт заволакивало туманной дымкой, мокрые валуны, казалось, начинали дымиться. В такую пору тоскливые крики чаек навевали тихую осеннюю грусть, которая отнюдь не была неприятной. Зато в теплый солнечный день, как сегодня, залив как бы раздвигался вширь. Вода светлела, видны были на дне водоросли, трава, возле валунов, в тени, собирались в стаи мальки, тихие маленькие волны неслышно накатывались на пляж, и тогда чистые, будто просеянные песчинки издавали мелодичный звон. Если пристально всматриваться в сине-зеленую даль, то иногда можно разглядеть смутные очертания острова. Это Кронштадт. У самого горизонта изредка показывались и скоро растворялись в водном просторе большие корабли.

Особенно красивы в тихую погоду облака над заливом. Сверху розово подсвеченные солнцем, а снизу вобравшие в себя прозрачность спокойной воды и небесную голубизну, они подолгу отдыхали над заливом. Лишь причудливо менялись их очертания, природа на глазах моделировала: облако, похожее на слона, превращалось в крокодила с распахнутой пастью, потом в страуса, кита, носорога, оленя…

Я люблю наблюдать за спокойной игрой облаков над заливом. В природе все переменчиво, даже неподвижные камни с веками меняют свой цвет и конфигурацию. На глазах же постоянно демонстрируют свою переменчивость лишь огонь, вода, небо. И, пожалуй, лицо человека. Помимо его воли, оно постоянно отражает кипение страстей внутри него.

Летом я почти каждую субботу приезжал в Комарово на электричке, иногда Анатолий Павлович звонил и говорил, что заедет за мной на машине. Если погода была хорошая, мы ехали рыбачить, я на всякий случай захватывал с собой книгу. Клев меня особенно не волновал, и я даже рад был, когда окуни обходили мою наживку, тогда я мог спокойно почитать, если разговор иссякал.

— Что будем делать после обеда? — обвел застолье веселыми глазами Остряков.

— Я буду на берегу ракушки собирать,— заявила Вика.

— Я пойду к муравейнику,— негромко произнесла Ника.

— А я хотел вам предложить совершить марш-бросок до Черной речки,— сказал Анатолий Павлович.

— Замучил нас этим бегом на длинные дистанции,— пожаловалась Рита.— Каждое утро бегаем.

— А зачем вы бегаете? — поинтересовалась Варя.

— Нравится,— улыбнулся Остряков.

— Вот если бы можно было бегать по воде, я бы побежала с вами,— сказала Варя.

— По воде не пробовал,— ответил Анатолий Павлович.

Ника подняла на Варю синие глаза и сказала:

— На водных лыжах?

— Без лыж,— рассмеялась Варя.— Хочу ходить по воде, яко посуху. Христос ходил ведь?

— Христос — это бог? — спросила Вика.

— Я где-то читала, что Иисус Христос вполне мог быть реальной личностью,— продолжала Варя.— Многое, что когда-то происходило на самом деле, вошло в Библию.

— Папа, у нас есть Библия? — спросила Ника.

— Лучше почитай «Мифы Древней Греции»,— сказал Анатолий Павлович и взглянул на меня: — Побежим?

— Ему все равно, что приехали гости: захотелось — и побежал,— добродушно укоряла мужа Рита.

— А на бегу можно разговаривать? — спросила настырная Варя.

— Во время бега хорошо думается,— сказал Остряков.— Мне рассказал один крупный ученый,— он три раза в неделю бегает от своего дома до Пулково,— что на бегу сделал важное теоретическое открытие…

— Профессор Головлев? — спросила Рита.— Это который чуть было под самосвал не попал?

— Надо будет посоветовать Чеботаренко бегать, а то совсем растолстеет,— заметила Варя.

— Какой Чеботаренко? — уставился на нее Остряков.— Из Метростроя?

— Папин заместитель,— не моргнув глазом, бойко ответила Варька.

— Ты же говорил, у тебя в отделе одни женщины? — перевел недоумевающий взгляд на меня Анатолий.

— Чеботаренко — заместитель не по работе, а совсем по другой части…— не унималась противная девчонка.

— Ничего не понимаю,— развел руками мой наивный приятель.

— Папа вам объяснит…

— Ты давай беги,— сказал я Острякову и выразительно посмотрел на дочь.— А мы с Варюхой погуляем по пляжу…

— Я с тобой, па, буду откровенна: Чеботаренко — неплохой дядька…

— Как ты его дома называешь? — ревниво спросил я.

— Дядя Чебот.

— Не обижается?

— На меня? — усмехнулась Варя.— На меня никто, па, не обижается. Даже Анатолий Павлович Остряков.

— И ты думаешь, это хорошо?

— Ты хочешь сказать, что только на идиотов не обижаются?

— Я тебя не считаю дурочкой.

— Спасибо, па…— Чертовка, склонив голову, присела передо мной в изящном реверансе. Я с трудом удержался, чтобы не шлепнуть ее. Неудобно, уже совсем взрослая девушка.— Иначе я усомнилась бы в своем происхождении… Вроде бы по твоей линии у нас в роду не было дебилов?

— Ты начала про Чеботаренко,— напомнил я.

— Я удивляюсь маме,— пожала она плечами.— Променять тебя на дядю Чебота? Есть три вещи, на которые он молится: на маму, на еду и на машину… Папа, он даже книг не читает! Привезет кипу из магазина, все в красивых переплетах, расставит по размеру на полках и больше не заглядывает в них. Он только газеты читает и смотрит программу «Время». Все напоказ, для гостей… Вот, мол, какие мы культурные, начитанные… О литературе и наши гости не говорят, а вот о мебельных гарнитурах, об одежде, обуви, хрустале — поют, как соловьи весной в березовой роще… Я удивляюсь на маму… Все-таки университет закончила. Смотрит ему в рот и знай поддакивает! Вот уж воистину два сапога пара!

— Не говори так про маму,— упрекнул я.

— Тебе хорошо, ты их не видишь, а каково мне? — Она заглянула своими большими светло-серыми глазами мне в глаза.— Ты рад, что вы разошлись? Только честно?

— Я любил твою мать,— сказал я.

— А она тебя?

— Меня? — теперь я в этом стал сомневаться.— Не знаю…

— Ты и Чеботаренко! — возмущалась она.— Где у нее глаза?

— Ты еще молода судить свою мать.

— Если бы она вернулась, ты бы снова с ней сошелся? — Дочь все так же испытующе смотрела мне в глаза.

— Теперь нет,— твердо сказал я.

— Я знаю,— поникла она.

— Если тебе там не нравится, возвращайся ко мне,— предложил я.

— Я через месяц тебе надоем,— печально сказала она.— По-моему, у меня характер портится…

— Я был бы очень рад, если бы ты жила у меня.

— Ты еще молодой, па, интересный, у тебя есть… любимая женщина. Зачем тебе я? Мешать только буду. Если меня раздражает такой душечка, как Чеботаренко, то вряд ли я буду восхищаться твоей…

— Ее звать Оля,— ввернул я.

— Теперь я верю, что ты любил маму,— усмехнулась Варя.— Даже имена у них одинаковые! Ты ее называешь как маму? Олик? Оля-ля?

— Я ее называю Олей Второй.

— Почти Екатерина Вторая…— глубокомысленно произнесла Варя.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты отлично знаешь, что!

— Мы с Олей… Второй еще мало знакомы.

— Смотри, не влипни со Второй… во второй раз,— предостерегала меня шестнадцатилетняя пигалица.— Оля Первая, Оля Вторая… А что, если появится Оля Третья?

— Я тогда повешусь,— усмехнулся я.

— Женщины не стоят того, чтобы из-за них лишать себя жизни,— философски заметила Варя.— А мужчины и подавно. Я где-то читала, что теперь женщины чаще бросают своих мужей, чем мужья их.

— Как твои-то дела? — перевел я разговор на другое.

— Я ведь умная, вся в тебя, па…— засмеялась она.— Удивительно, почему я не круглая отличница? Англичанка говорит, мол, у меня наследственные способности к иностранным языкам, а в девятом классе вывела годовую четверку.

— А в аттестате что у тебя?

— Пятерка, у меня в аттестате зрелости почти все пятерки.

— Почти?

— Четверки по алгебре и геометрии… Я ведь не люблю математику, как и ты.

— Математика…— сказал я.— Когда это было?

— Ты часто влюблялся? — вдруг спросила она.

— Вот оно что… Кто же он?

— Кто-нибудь должен же быть? — Варя скосила глаза на меня.— Так уж мир устроен: рано или поздно она встречает его или он ее… Или бывает по-другому?

— Рано ты его встретила, девочка,— сказал я.

— Поздно, папа, поздно…— рассмеялась она.

Вот он, тот самый момент, которого я ждал и боялся больше всего. Варюха красивая девочка, рано сформировавшаяся, и то, что она могла понравиться, не удивительно. Но мне, ее отцу, была сама эта мысль неприятна! Одно дело, когда у тебя сын, а дочь… Кто-то будет ее целовать, обнимать, и этот кто-то, возможно, будет ей дороже меня, отца. Не наверное, а наверняка! Все я понимал, но ничего не мог поделать с собой. Уже в седьмом классе мальчишки бегали за Варей, бывали у нас дома, писали ей и записки, хотя она сейчас утверждает, что влюбленные школьники записками не обмениваются. Все раньше было несерьезным, а теперь? Что даст этот человек моей Варьке? Счастье или горе? Моя дочь не была влюбчивой, хотя нравились ей многие, даже мои знакомые. Возраст не смущал ее. Варю привлекали к себе умные люди, много знающие. Когда у меня бывали дома приятели, она примостится где-нибудь в уголке и слушает наши мужские разговоры. Оля Первая не выдерживала и уходила в другую комнату, а Варя никогда добровольно не покидала наше общество. То, что она нравится,— это полбеды, но вот если ей кто-либо понравится?..

— Он не мальчик…

Нехорошее предчувствие легонько кольнуло сердце.

— Он женат, и у него сын Вадик,— продолжала казнить меня Варюха.— Живет в доме напротив, у него мощная двухцилиндровая «Ява», кажется, он гонщик. Шлем у него красно-голубой, синий шарф развевается за спиной…

— Супермен на мотоцикле,— пробормотал я.

— Зовут его Геннадий, а как меня звать, он не знает. Не знает и того, что нравится мне.

С моих плеч будто гора свалилась! Значит, они не встречаются и гонщик не морочит ей голову. Ну, а эта детская романтическая влюбленность сама собой пройдет.

— Мне иногда хочется подойти к нему, когда он выводит из металлического гаража свою бордовую «Яву», и попросить его, чтобы он разрешил мне сесть на заднее седло, и умчаться с ним хоть на край света!

— Надеюсь, у тебя ума хватит не сделать этого,— сказал я.

— Один раз я подошла к нему и по-английски сказала, что он мне нравится… Он засмеялся, крикнул: «Нихт ферштейн!» — и с треском укатил.

— Слава богу, что он не понимает по-английски,— сказал я.

— Я и по-русски могу.

— По-русски не надо,— заметил я.— Он тебя неправильно поймет.

— Я давно заметила, что многие мужчины довольно-таки туповаты,— доверительно сообщила Варя.

— Мужчины придерживаются совсем иного мнения,— вступился я за мужчин.

— Куда подевались храбрые рыцари, благородные принцы?..— вздохнула дочь.— Остались в старых сказках?

— Вместе с прекрасными принцессами и добрыми феями,— заметил я.

— Что ж, придется выбирать себе суженого из того, что есть,— задумчиво произнесла Варя.

Потом, гораздо позже, я вспомнил эти ее слова, которым вначале не придал ровно никакого значения.

В туфли попал песок, я присел на вытащенную из воды лодку и разулся. Варя стояла передо мной и, засунув большие пальцы в кармашки джинсов, покачивалась на ногах. «Ничего не поделаешь,— размышлял я.— Выросла, пришла ее весна. За неимением принца, сначала влюбится в какого-нибудь мотоциклиста, потом в автомобилиста… Будут твою родную дочь, Шувалов, незнакомые мужчины целовать, обнимать, а тебе остается лишь смириться с этим!»

— Я знаю, о чем ты думаешь,— сказала Варя. В глазах ее усмешка.

— Ну-ну, интересно,— улыбнулся я.

— И почему, думаешь, у тебя не родился сын…

Варюхе не откажешь в проницательности! Умная девчонка, обидно, если дураку достанется. В этом возрасте и умные ошибаются. А может, ничего в этом страшного и нет? Не будет ошибок, не накопится опыт? Солнце припекало. Залив, казалось, остекленел: ни волн, ни ряби. Сплошная гладь, испещренная у берега гладкими валунами. Здесь редко тихо бывает. Впереди нас и позади по влажному песку не спеша ковыляли вороны. Сосны и ели разомлели на берегу в непривычной неподвижности, не слышно даже машин на Приморском шоссе. Ближе к Зеленогорску на узкой полосе пляжа виднелись загорающие. Они лежали у самой воды. Мне туда идти не захотелось. В гладь залива впаялись ощетинившиеся удочками лодки. Молчаливые рыбаки не шелохнутся. Можно было бы подумать, что они дремлют, если бы время от времени не взмахивали удочками. Варя стащила рубашку и осталась в бюстгальтере и джинсах. Она в своем Киеве уже успела загореть, плечи нежно-золотистые, а спина шоколадная.

Я люблю Варю, потому так ревниво все воспринимаю. Мне не понравился мотоциклист в шлеме, хотя я и представления не имею, кто он. Вряд ли родителям следует вмешиваться в сердечные дела своих отпрысков: мать и отец всегда будут пристрастны. Редко свекрови нравится невестка, а тестю — зять. Вырастить сына или дочь, а потом за здорово живешь отдать насовсем кому-то?

Я смело сажусь на чистый песок прямо в светлых брюках. Варя ложится на спину рядом. Подложив руки под голову и прищурившись, смотрит на глубокое зеленоватое небо. Будто щупальца гигантского кальмара, простерлись над заливом перистые облака до самого горизонта. Стороной пролетел вертолет. Мелькнул над вершинами деревьев и пропал, а гул мотора еще долго плыл над заливом. У моей дочери длинные черные ресницы, изогнутые к вискам брови, губы узкие, что придает ей иронический вид. Наверное, парням трудно с ней разговаривать: острая на язык, кого угодно может обрезать. И упрямства в ней хватает, это от матери.

— Почему ты не спросишь, в какой институт я собираюсь подавать документы? — глядя в небо, произнесла она. Губы чуть изогнулись в затаенной усмешке.

— Я знаю: в Ленинградский университет на факультет иностранных языков,— сказал я.

— Дядя Чебот говорит, что твой святой долг помочь мне устроиться в университет,— сказала Варя.— Ты обрати внимание — не поступить, а «устроиться»! Дядя Чебот употребил именно это ходовое в нашем доме словечко. Разумеется, мама полностью солидарна с ним.

— А ты?

— Что я?

— Тоже так думаешь?

— Я как-нибудь знаю своего дорогого папочку: он в детстве пас гусей, был под бомбежками, начал работать с одиннадцати лет, ненавидит блат и окольные пути, всего в жизни добился сам…

— Гусей я не пас, остальное все верно.

— Поступлю я в университет, если… захочу,— сказала Варя.

— Уж сделай, милая, одолжение: захоти.

— Учительница английского… Скучно, папа!

— А веселых профессий не бывает. Клоун в цирке устает не меньше, чем шахтер в забое. Смеются зрители, а он работает.

— Может, выйти замуж, и никаких проблем? В загсе пока не требуют диплома о высшем образовании.

— Это у тебя становится навязчивой идеей,— заметил я.— Неужели ты думаешь, что замужество — это пустяк?

— Что за вопрос? — засмеялась моя легкомысленная дочь.— С мужем всегда можно развестись, а вот после института, хочешь не хочешь, надо будет три года в провинции оттрубить… Если тебе это слово не нравится — отышачить!

— Вот оно, новое поколение,— вздохнул я.— Сойтись, развестись… Так все просто.

— Можно подумать, твое поколение поступает иначе? — не преминула меня уколоть Варя.

— Подавай документы в университет и не морочь мне голову,— сказал я.— Замужество от тебя никуда не уйдет.

— Слышу знакомые мамины нотки… Говорят же умные люди, что, прожив много лет, муж и жена не только мыслят одинаково, но и становятся внешне похожими друг на друга.

— Ко мне и к твоей матери это не подходит,— сказал я.

— Я не хотела бы, чтобы ты походил на маму…

— Что там у вас произошло?

— Я по-своему люблю маму, но это не значит, что я не вижу ее недостатков…

— Оставайся у меня,— сказал я.

— У меня вздорный характер,— улыбнулась Варя.— А что, если я не буду ладить с твоей Олей… Второй?

— Будешь,— сказал я.

— Я тебе не завидую: сразу две молодые женщины в доме холостяка!

— Я не уверен, что Оля составит нам компанию.

— У тебя сложности? — сделала она удивленные глаза.— А я думала, за такого молодца любая пойдет.

— Ты мне льстишь.

Надо же, как Варюха за год, что я ее почти не видел, повзрослела! И рассуждает, как бывалая женщина. Видно, не ладит с матерью. Это еще ладно, плохо то, что не уважает ее. Сейчас, когда прошло время, я могу сказать, что моя бывшая жена не уродилась умной, тонкой женщиной, но в ней было свое обаяние, женственность. Оля закончила Киевский университет, работала методистом в клубе работников торговли. Познакомился я с ней во время туристской поездки в Чехословакию. Помнится, за ней тогда многие пытались ухаживать, Оля была самой интересной женщиной в туристской группе. Правда, там женщин и было-то всего четыре. Мы переписывались, потом она приехала в Ленинград на смотр художественной самодеятельности, я сделал ей предложение, и мы поженились. Оля тогда без сожаления покинула Киев. И кто знает, если бы не Чеботаренко, возможно, мы и по сей день жили бы вместе. После рождения Вари Оля не работала. У нее стало слишком много свободного времени, а когда женщина не занята, у нее появляется неудовлетворенность, ей кажется, что она живет не так, как надо, всю вину за это, естественно, валит на своего мужа…

Не повторилось бы у нее нечто подобное и в Киеве?..

— Я считаю, что в высшие учебные заведения нужно принимать только некрасивых девушек,— сказала Варя. Она повернула голову набок и из-под полуопущенных ресниц насмешливо смотрела на меня. Не дождавшись моей реплики — я и так знал, куда она клонит,— продолжала: — Некрасивые рассчитывают только на себя: усердно учатся, едут, куда их пошлют, и работают до самой пенсии… А красотки получат диплом и тут же норовят замуж выскочить и остаться в городе. Если даже и распределят куда-нибудь, то все равно быстренько выйдет замуж и бросит работу… Долго ли мама работала? Вышла за тебя и тут же ушла…

— Она родила тебя,— сказал я.

— Что-то тут государство недодумало,— заявила Варя.

— К какой же ты себя категории относишь: к некрасивым или красавицам? — полюбопытствовал я.

— Как говорила одна известная артистка: «Я никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила!» — засмеялась Варя.

— По-моему, ты красивая,— заметил я.

— Тебе трудно, па, быть объективным,— напустив на себя серьезность, сказала она.— Я — своеобразная: не красавица и не уродка.

— Боишься слова «средняя»?

— Боюсь,— призналась она.— По-моему, даже зауряднейшая посредственность в глубине души считает себя личностью…

— Чтобы быть личностью, да еще достойнейшей, нужно много над собой работать,— не удержался я от назидательности.

— Легок на помине,— рассмеялась Варя.— К нам трусит самая наидостойнейшая личность!..

Я повернул голову и увидел приближающегося к нам Острякова. В светлых шортах, трикотажной безрукавке, на груди которой написано по-английски «Мир», он бежал трусцой по кромке пляжа. Высокий, подтянутый, с впалым животом, мускулистыми руками, он бежал в одном темпе, ни на кого не обращая внимания, худощавое лицо его было отрешенным, он, наверное, и нас бы не заметил, если бы я не остановил его.

— Выкупаемся? — предложил я.

Анатолий Павлович измерил свой пульс. Он не выглядел усталым, запыхавшимся, широкая грудь его вздымалась ровно.

— Сто тридцать ударов в минуту,— удовлетворенно заметил он.

— Не много? — поинтересовался я.

— Если бы ты столько пробежал, у тебя пульс подскочил бы к ста восьмидесяти,— сказал Остряков.— Все дело в тренировке.

— И охота вам в такую жару бегать? — повернула в его сторону голову Варя.

— Мне не жарко,— ответил Анатолий Павлович. И действительно, он даже не вспотел.

— Анатолий Павлович, чтобы стать личностью, нужно обязательно бегать? — невинно спросила Варя.

— Я тебе отвечу словами историка Ключевского,— спокойно сказал Остряков.— «Быть умным — значит не спрашивать, на что нельзя ответить».

Варя озадаченно замолчала, осмысливая услышанное, однако сбить с толку ее было не так-то просто. Она вступила как раз в тот самый счастливый возраст, когда девушка может позволить себе разговаривать с мужчинами на равных, интуитивно понимая, что ее молодость, привлекательность с избытком искупают наивность, отсутствие опыта жизни, даже сказанную глупость.

— Я слышала об уме и другое: «Не многие умы гибнут от износа, большей частью они ржавеют от неупотребления»,— с обезоруживающей улыбкой произнесла она.— Я и папа считаем вас личностью, но ни мне, ни ему бегать не хочется.

— Мне хочется,— сказал я, бросив на Варю уничтожающий взгляд: ну чего прицепилась? — Хочется поскорее убежать от тебя, несносная девчонка!

— Это естественно,— невозмутимо ответила Варя.— Поле брани всегда первыми покидают побежденные!

— Варя, ты — личность! — рассмеялся Анатолий Павлович.— Тебе совсем не обязательно бегать.

— Я буду учиться летать,— провожая взглядом чайку, сказала Варя.— Летают же люди во сне? Почему бы им не полететь и наяву?

— Полетай, а мы выкупаемся,— сказал я.

Мы долго бредем по мелководью, на заливе всегда так: идешь-идешь, а вода чуть выше колен. Чем дальше от берега, тем она прохладнее. Варя осталась на берегу. Все так же лежит на спине и смотрит в небо.

— Давно ли бегала в школу, как мои девчонки, и вот невеста,— сказал Анатолий Павлович.

— Читает Горация, Вергилия, Цицерона,— не удержался и похвастался я.

— Радуйся, что дочь растет умной.

— Я и радуюсь…

— Не могу вспомнить, чью она цитату привела об уме?

— Чего на меня уставился? — усмехнулся я.— Думаешь, я знаю?

— Очень верная мысль: не многие умы гибнут от износа, больше от праздности…— повторил он.

— По-моему, от неупотребления? — неуверенно заметил я.

— А наши с тобой умы не ржавеют, Гоша? — задумчиво сказал Остряков.— У меня дома уйма непрочитанных книг… Все некогда, а жизнь не ждет… И старость не обманешь… даже если бегаешь от нее трусцой!

— Тебе-то грех жаловаться,— заметил я.

— Не надоело одному-то? — помолчав, спросил он.

— Кончилось мое одиночество, Толя! — усмехнулся я.

— Никак женишься?

— Варя школу закончила, будет жить у меня.

— Значит, быть тебе холостяком,— подытожил друг.

— Я не из тех, дружище, кто приносит себя в жертву. Да Варя и не потребует от меня этого. Сам говоришь, умная.

— Удивляюсь я тебе,— сказал он.— Живешь себе один, как рак-отшельник. Я бы не смог так. Лиши меня семьи — и я погиб бы… Не мыслю себя в единственном числе! Это противоестественно.

— Не погиб бы,— проговорил я.— Просто изменились бы твои взгляды на женщин, семью, жизнь…

— Даже в самом безысходном положении человек на что-то надеется,— согласился Анатолий Павлович.— Находит свою собственную философию, если нет под рукой готовой… Что бы с человеком ни случилось, даже самое невероятное,— наверняка нечто подобное уже случалось когда-то давно с другими людьми или обязательно случится в будущем…

— Не надо,— сказал я.— Пусть лучше больше ничего худого не случается…

И эти слова пришлось мне потом не один раз вспомнить… Каждый утверждает, что хотел бы наперед узнать свою судьбу, а подведи человека к порогу, за которым предстанет перед ним судьба, ведь испугается, нипочем не перешагнет!.. Знать свою судьбу — значит, отныне никогда больше не знать надежды и счастья. Ничего у человека не останется, кроме тоскливого ожидания своего конца.

Низко пролетела над головами большая морская чайка. Янтарный холодный глаз равнодушно смотрел на нас. Мощное изогнутое крыло со свистом разрезало воздух.

Остряков, окунувшись с головой, поплыл.

— Вон до той лодки и обратно,— показал он. Анатолий Павлович не уступит первенства. Стоит мне нагнать его, как тут же прибавит темп. Я и не стал соревноваться с ним. Было приятно спокойно плыть в прохладной чистой воде. Голубая лодка с обнаженным по пояс рыбаком маячила далеко впереди. Остряков саженками плыл к ней. Я нырнул и под водой раскрыл глаза: на песке мельтешили желтые пятна, длинные водоросли шевелились меж зеленоватых круглых камней, а вот рыб не видно.

Я с шумом вынырнул, выдохнул воздух и, перевернувшись на спину, закачался на легкой упругой волне. Небо было зеленовато-прозрачное, высоко-высоко мелькали тоненькие золотистые черточки. Что это за птицы, определить было невозможно. Я слышал впереди мерные всплески — это в быстром темпе плыл к лодке Остряков,— в ушах стоял приятный мелодичный звон. Будто из-под воды я захватил с собой морскую глубоководную мелодию, понятную только рыбам. Мне стало спокойно и хорошо. Чтобы держаться на поверхности, я лениво шевелил ногами и руками, солнце припекало грудь, слепило глаза. Пустынное водное пространство убаюкивало, завораживало. Казалось, стерлась граница между небом и водой, я находился в иной гармоничной субстанции. Я даже на какой-то миг утратил представление, где вода, а где небо. Но это было только мгновение. Теперь новое чувство стало овладевать мною: берега я не видел, зато ощущал властное притяжение моря. Оно обволакивало тело, придавало ему плавучесть, нежно поддерживало и настойчиво манило вдаль, туда, где вода сливалась с небом.

Я стучу двумя пальцами на машинке, но на работе никак не могу сосредоточиться: в большой комнате гремит магнитофон, слышится девичий смех, веселые голоса. Задушевный женский голос поет что-то про машины, ветер, скорость… Это Марина Влади. Потом поет Высоцкий: «Нежная правда в красивых одеждах ходила-а, принарядившись для сирых блаженных калек…» Потом гремит популярный «Чингисхан», «АББА», «Баккара»…

В комнату заглядывает Варя:

— Мы тебе не мешаем, па?

Я не успеваю ответить, как она исчезает. Музыка, по ее мнению, не может никому мешать. И потом, Варя знает, что я слова ей поперек не скажу.

Оля и Варя, подложив ковровые подушки под головы, валяются на широком диване. У одной «Экран» в руках, другая слушает музыку и смотрит телевизор, звук у которого выключен. Они еще ухитряются смеяться и разговаривать…

Я не сомневался, что Оля и Варя найдут общий язык, но что так быстро подружатся, признаться, не ожидал. У Оли покладистый характер, но дочь моя не так-то просто сходилась с чужими людьми, а тут буквально за два-три дня сдружились. Вместе слушают музыку, смотрят телевизор, бегают в кино, благо кинотеатр рядом. Когда они вдвоем, я им не нужен. Так, приличия ради, перебросятся со мной несколькими словами и тут же забывают обо мне. Раз или два Оля оставалась ночевать, я спал в маленькой комнате, а они укладывались на тахте. Включали магнитофон и под чуть слышную мелодию до глубокой ночи разговаривали. Как-то сообразительная Варька предложила нам с Олей лечь в большой комнате, а она, мол, устроится в маленькой, так Оля воспротивилась. Дочь посмотрела на меня хитрющими глазами, мол, ничего не поделаешь, я тут ни при чем…

Варя подала документы в университет и теперь готовилась к приемным экзаменам. Оля, когда не была в командировке, стала чаще заходить к нам, раньше — раз в неделю, а теперь — два-три. Смешно было бы ревновать ее к собственной дочери, но факт остается фактом: Оле интереснее с Варькой, чем со мной. Может, я и не прав. Поди разберись в женской психологии! С одной стороны, мне было приятно, что они подружились, с другой — как бы это содружество не обернулось против меня? При Оле я не мог сделать замечания Варе, она сразу же вступалась за нее. И наоборот.

В общем, в моем доме царил полный матриархат.

Музыка умолкла, они обе пришли ко мне. Я знал, что Варе к пяти на консультацию в университет, так что два-три часа мы побудем с Олей вдвоем,— каково же было мое негодование, когда вместе с Варей стала прихорашиваться у зеркала и Оля. Дочь, тонко уловив мое состояние, сделала широкий жест:

— Ты не уходи, пожалуйста…— и, взглянув на меня хитрыми глазами, прибавила: — Я вернусь после семи.

Когда мы остались вдвоем, я спросил Олю:

— Куда ты-то настропалилась?

— Она ведь все понимает… Я проводила бы ее и вернулась.

— И ты думаешь, она об этом бы не догадалась?

— Она спросила: люблю ли я тебя?

— Я умираю от любопытства,— сказал я.

— Я сказала, что ты мне очень нравишься.

Ни дочь моя, ни Оля врать не умели.

— Спасибо и на этом,— вздохнул я.

Она обняла меня, мы поцеловались. Я видел, как постепенно менялся цвет ее глаз, они темнели, а щеки нежно розовели, я слышал учащающийся стук ее сердца.

— Я не всегда понимаю, когда твоя дочь серьезно говорит, а когда шутит,— позже призналась Оля.— Знаешь, что она сегодня мне выдала? Говорит, ты очень современный отец: выбрал для единственной дочери не мать-мачеху, а подругу…

— Девочка с юмором,— пробормотал я, подумав, что у Вари сильнее характер, чем у Оли: захочет — вмиг настроит ее против меня.

— Она запоем читает древних философов… Я про таких и не слышала. Знаешь, что про любовь она сказала? — Оля на миг задумалась, вспоминая.— Любовь — самая сильная из всех страстей, потому что она одновременно завладевает головою, сердцем и телом…

— Много она понимает в любви!

— Это не она придумала, а Вольтер,— сказала Оля.— Только ко мне это не подходит…— Щеки ее стали розовыми, глаза заблестели.— Я, наверное, способна любить… лишь телом.

— Кому что дано,— сказал я.

Она провела рукой по моим волосам.

— Странно,— сказала она.— Вы ничуть не похожи, а вместе с тем у вас много общего. Волосы у Вари жестче, а глаза у вас почти одинаковые.

— Кроме как о Варе нам и поговорить не о чем?

— У тебя замечательная дочь,— с улыбкой сказала она.— Мы были с ней в Эрмитаже, она разбирается в живописи. Ей очень нравится Ван-Гог. Правда, что он сам себе отрезал ухо?

— Правда,— сказал я.

— А зачем?

— Ты у Вари спроси, она все знает,— подковырнул я. Рассказывать о несчастном Ван-Гоге, в припадке безумия отхватившем бритвой собственное ухо, мне совсем не хотелось. Мне хотелось поскорее обнять Олю. Варя всего-навсего отпустила нам два часа.

Глава седьмая

В институт я старался ходить пешком, но не всегда это получалось: увлечешься книжкой, потом ляжешь поздно, а утром ни за что не заставишь себя встать со звонком будильника, который я заводил на семь часов. Проваляешься до восьми, и начинается гонка: быстро делаешь зарядку, умываешься, бреешься, на ходу завтракаешь, выскакиваешь из дома, бежишь на автобус и только-только успеваешь на работу к девяти. Ничего страшного, если бы я и опоздал, но я не любил этого. Мои сотрудники были приучены приходить вовремя, не стоило мне подавать им дурной пример. И потом, заместитель директора Артур Германович Скобцов иногда по утрам устраивал проверку: ходил по кабинетам и записывал в блокнотик фамилии опоздавших сотрудников. Делал он это раз-два в неделю, причем в разные дни, так что сотрудники не могли точно знать — в понедельник, среду или в пятницу Скобцов будет совершать очередной обход кабинетов. Иногда его сопровождала Грымзина. Замеченным в нарушении трудовой дисциплины сотрудникам делалось соответствующее внушение, а если попадались еще раз — на доске приказов объявлялся выговор.

С улицы Салтыкова-Щедрина я выходил на Литейный и, никуда не сворачивая, шагал в толпе прохожих до самого института. В эту пору люди не глазеют на витрины магазинов, да они и закрыты. Трудящийся Ленинград спешит на службу. Это позже, когда магазины широко распахнут свои двери, приезжие и отпускники заполнят Невский, Литейный, Садовую и другие улицы города. У той толпы совсем другой темп движения.

Сорок минут занимал мой путь от дома до работы. За это время я успевал обдумать свои производственные дела. Я любовался старинными каменными зданиями, дворцами, соборами. На работу приходил бодрым, с хорошим настроением, чего нельзя было сказать, когда опаздывал и добирался в переполненном троллейбусе или автобусе.

Сразу после совещания, которое я провел с сотрудниками отдела, ко мне пришел Великанов. Я как раз стоял на подоконнике и отворял форточку: духи да запах сигарет раздражали меня. Все мои женщины поголовно курили. И мне, единственному мужчине в отделе, причем некурящему, неудобно было делать им замечания. На табличку «У нас не курят», которую я приклеил на стену, никто не обращал внимания.

— Попроси у завхоза длинную палку с крючком,— посоветовал Геннадий Андреевич.— И охота тебе всякий раз прыгать на подоконник?

Он уселся в кресло, полез в карман за сигаретами. Скоро синий дым заволок табличку «У нас не курят» перед его носом. Если курящие игнорируют ее, то для кого же я написал? Выходит, для самого себя…

— Восстановил свой реферат об ЭВМ? — поинтересовался я.

Великанов махнул рукой.

— Как говорится, что с возу упало, то пропало,— он невесело усмехнулся: — Точнее, с самолета.

«Может, пепельницу со стола убрать? — подумал я.— Тогда будут стряхивать пепел куда придется: в бронзовый стаканчик для карандашей, в мраморную подставку для листков чистой бумаги…»

Великанов был немного старше меня. Среднего роста, со склонностью к полноте, несколько одутловатым лицом, в очках с толстой оправой, он был спокойным, рассудительным человеком. Некоторые находили его скучным, но мне Геннадий Андреевич нравился. В институте я с ним сошелся ближе, чем с другими. Когда был женат, мы в праздники семьями встречались то у меня, то у него. После развода он и его жена Тамара много раз приглашали меня к себе на обед, но я всякий раз отказывался, и они перестали звонить. Почему-то не хотелось мне идти в хороший, гостеприимный, семейный дом — Великановы жили в мире и согласии,— там неизбежно возник бы разговор о моем холостяцком житье-бытье, о моей бывшей жене Оле, о Варе. А мне тошно было вспоминать прошлое… Не ходил я к ним, наверное, и потому, что сама уютная обстановка их квартиры, налаженный быт, товарищеские отношения между Тамарой и Геннадием Андреевичем — все это вызывало бы во мне сожаление о том, чего у меня нет.

— У тебя неприятности? — спросил я, когда Великанов, рассеянно глядя в окно, вытащил из пачки и закурил вторую сигарету.

— Ты был сегодня у Скобцова? — ответил он вопросом на вопрос.

У Скобцова я был вчера. Вызвал он меня якобы по поводу технических переводов, но слушал рассеянно, светлые холодные глаза его перебегали с моего лица на письменный стол, стены, где были развешаны крупные фотографии известных современных ученых, иногда в группе можно было заметить и Артура Германовича. На фотографиях он выглядел солидным, знающим себе цену ученым. Я обратил внимание, что он всегда поворачивает голову немного в сторону от объектива. Или ему кто-то сказал, что так он лучше получается, или срабатывает его привычка не смотреть людям в глаза. Объектив фотоаппарата — это тоже своего рода глаза.

Мы немного поговорили о переводах, Скобцов доверительно поинтересовался моим мнением по поводу деловых качеств Грымзиной. Я ответил, что она слабая переводчица, но зато активный профсоюзный деятель… Скобцов понимающе улыбнулся.

— В октябре выборы местного комитета,— сказал он.— Я думаю, Евгения Валентиновна потянет на председателя?

Я промолчал. Наверное, потянет. О профсоюзной работе я имел смутное представление: раз в год присутствовал на отчетно-выборном собрании, исправно платил членские взносы, один раз был избран делегатом на районную профсоюзную конференцию.

— Вы меня не поняли,— скользнул взглядом по моему лицу Скобцов.— Если Грымзину изберут председателем месткома, то вы избавитесь от нее.

Я совсем забыл, что эта должность освобожденная. Грымзина уйдет из отдела и переберется в кабинет председателя месткома.

— Слезы лить по Грымзиной не буду,— сказал я.

— Жизнь — такая штука, рано или поздно каждого поставит на свое место,— встав из-за стола и расхаживая по просторному кабинету, стал философствовать Артур Германович.— К нам на днях приедут из министерства…— Он остро взглянул на меня и поспешно отвел взгляд.— Ну, по поводу назначения нового директора института… Полагаю, что будут беседовать с заведующими отделами… Кого вы мыслите на эту должность из наших?

«Только не вас!» — подумал я.

— Видите ли, дорогой Георгий Иванович, наше министерство считает, что нового директора из Москвы к нам нет никакого резона присылать, дескать, можно подобрать эту кандидатуру на месте. Наше городское начальство полностью поддерживает эту точку зрения. Вот мы и подбираем…

— Не мы, а моя Грымзина,— вырвалось у меня.— А что же думает на этот счет наше партбюро?

— Секретарь партбюро Осипов, как вы знаете, в больнице, ему только что сделали сложнейшую операцию, и он вряд ли раньше сентября выйдет на работу. А его заместитель Бобриков — ни рыба ни мясо… Он и в райком-то раз в месяц ходит, чтобы передать в финхозсектор ведомости о собранных партвзносах. Он думает лишь о своей кандидатской диссертации, а Ольга Вадимовна — его главный оппонент.

— Бобрикову повезло,— ввернул я.

— Вам тоже должно быть небезразлично, кто будет директором,— негромко, но весомо уронил Скобцов.

— За кого же посоветуете мне… голосовать? — невинно спросил я.

— Подумайте, Георгий Иванович,— печально улыбнулся Скобцов.

Напрямик просить, чтобы я стоял за него, Артур Германович не решился. А вот Великанову без обиняков сказал, что рассчитывает на его поддержку. С этим и пришел ко мне расстроенный Геннадий Андреевич.

— Я давно знаю Скобцова,— сказал он.— Если до него дойдет, что я был против него,— живьем сожрет без соли!

— Будь за,— усмехнулся я.

— Из него такой же директор института, как из меня персидский шах!

— Тогда чего же ты паникуешь?

— А что ты скажешь товарищам из Москвы? — блеснул на меня очками Великанов.

— Посоветую тебя назначить директором…

— Я серьезно.

— Кривить душой не собираюсь,— сказал я.— Ну какой из Скобцова директор? Правдами-неправдами заручается поддержкой сотрудников! Гоголевой такое и в голову бы не пришло.

— Как кандидат в американские президенты, проводит предвыборную кампанию… Дай ему волю, станет голоса избирателей покупать…

— Кое-кого уже купил…— заметил я.— Например, мою Грымзину.

— Меня-то не купит,— сказал Великанов.— Я лучше других его знаю и скажу все, что о нем думаю… Если, конечно, меня спросят.

— Спросят, Геннадий Андреевич, обязательно спросят! — рассмеялся я. Очень уж у Великанова была забавная в этот миг физиономия.

— А что? И скажу! — бахвалился Великанов.— Не уволит же он меня?

— Сам уволишься… по собственному желанию, как геофизик Иванов,— подначивал я, потому что знал: Геннадий Андреевич не пойдет против начальства, такой уж у него характер. Он лучше будет страстно обличать империалистов, критиковать президентов и премьер-министров капиталистических стран…

— Там же тоже сидят люди с головой,— неопределенно кивнул он в потолок.— Не допустят… Уж лучше Гоголева, чем он.

— Ты против и Гоголевой? — удивился я.

— Почему против? — испугался Геннадий Андреевич.— Я — за!

— Скорее бы все это кончилось,— сказал я.

— Хуже всего — это неопределенность,— согласился Великанов.

— Хуже,— поспешно сказал я. Мне совсем не хотелось выслушивать его.

— Пожалуй, я пойду,— взглянув на часы, поднялся со стула Великанов.— Надо еще одну бумагу прочесть.

— У меня их тоже вон сколько накопилось,— кивнул я на письменный стол, где лежала тоненькая стопка иностранных журналов.

— Неужели власть — это такая заманчивая штука? — уже в коридоре произнес Великанов и нехотя закрыл дверь.

После обеда из проходной позвонил Боба Быков, сказал, чтобы я немедленно закруглялся, дело не терпит. Какое дело, объяснять не стал, но я и так знал, что Боба так просто срывать меня с работы не будет, значит, что-то случилось. Я позвонил в приемную Гоголевой и сообщил секретарше, что ухожу и вряд ли сегодня вернусь,— куда, объяснять не стал. Не так уж часто я раньше времени покидаю свой кабинет.

Машина Боба стояла у парадной нашего института. Когда я садился в нее, из подкатившей черной «Волги» вышел Артур Германович Скобцов. Он улыбнулся и помахал мне рукой. В темно-синем модном плаще с погончиками и шляпе, он с достоинством направился к проходной. Под мышкой кожаная папка. Уже взявшись за массивную медную ручку, обернулся и посмотрел в мою сторону.

— Засек меня Артур,— сказал я.— Будь я проклят, если при случае не припомнит!

— Я думал, ты сам начальство,— усмехнулся Боба, резко трогая машину с места.

Ездил он лихо, часто превышал скорость, но милиционеры почему-то его не останавливали. Боба хвастался, что они знают его «Волгу». У милиционеров тоже есть машины и мотоциклы, которые нередко привозят на буксире на станцию технического обслуживания, где работал мастером Быков.

— Я очень люблю ездить по городу,— сказал я.— Но лучше бы не в рабочее время.

— У меня выходной,— невозмутимо заметил Боба.

— Ты мчишься, как «скорая помощь»,— сказал я. Быков не стал тормозить по желтому сигналу и выскочил на перекресток, когда уже загорелся красный. Милиционер посмотрел нам вслед, но свистеть не стал.

— Мы с тобой и есть «скорая помощь»,— проговорил Боба.— Мчимся выручать наших любимых девушек!

Он рассказал, что ему позвонила домой Мила Ципина и взволнованным голосом сообщила, что она и Оля Журавлева находятся в Купчине в одной квартире, к ним там всякие пристают… Успела назвать номер дома и квартиры, потом кто-то свирепо рявкнул и нажал на рычаг телефона. Он, Боба, решил, что меня это тоже касается, и вот заехал за мной. Уж вдвоем-то мы как-нибудь вызволим из беды наших девочек…

Поминутно нарушая правила уличного движения, Боба мне рассказал дорожный анекдот. Шофер такси мчится под красный светофор и когда пассажир говорит ему, что он нарушает, водитель небрежно отвечает, мол, он мастер. И вдруг неожиданно тормозит на перекрестке перед зеленым светофором. Пассажир интересуется: в чем дело? Шофер спокойно в ответ: с той стороны тоже мчится мастер…

— Прямо про тебя!

— Я и есть мастер,— рассмеялся Боба и, затормозив, добавил: — Приехали.

Это был девятиэтажный кооперативный дом. Нам долго не открывали, а когда наконец дверь распахнулась, на пороге под притолоку вырос баскетболист Леня Боровиков. Не долго раздумывая, он врезал могучим кулачищем Боба Быкову — тот звонил в дверь и потому стоял ближе — и коротышка мячиком отлетел к самому лифту. У меня тоже сработал спортивный рефлекс: я тычком ударил верзилу в солнечное сплетение. Он вытаращил на меня изумленные красные глаза, согнулся под прямым углом пополам и стал жадно хватать раскрытым ртом воздух. Очухавшийся от потрясения Боба добавил Боровикову и оттолкнул от двери. Ворвавшись в квартиру, мы поспешно закрыли за собой дверь. В тесной прихожей никого не было, из комнаты доносились пронзительные звуки магнитофонной музыки, голоса. В дверь за нашей спиной бухал ногами разъяренный Боровиков, мелодично тренькал звонок-гонг. Это миролюбивое треньканье и бешеные удары, сотрясающие дверь, отнюдь не гармонировали.

В комнате было сильно накурено, на низком столе, придвинутом к широкой тахте, стояли разнокалиберные бутылки, в тарелках какая-то холодная закуска, кое-где присыпанная пеплом. На тумбе гремел на полную мощность магнитофон. Я подошел и убавил громкость. Оля и Мила сидели на подоконнике и во все глаза смотрели на нас. Я успел заметить, что Олина шерстяная кофточка разорвана почти до пояса, одна щека пылает, в глазах слезы. Мила — она, кажется, не пострадала — успокаивала подругу. А на полу сидел парень с черными патлами почти до плеч, держал в одной руке бутылку с коньяком, в другой пузатую рюмку и без всякого удивления смотрел на нас. Хотя он и сидел, видно было, что это рослый парень, наверное тоже баскетболист.

— Леня сказал, что размажет вас по стене и выпустит вниз через мусоропровод,— медленно выговаривая слова, произнес парень.— Неужели вы его, дьявола длиннорукого, спустили?

— Надо было,— мрачно сказал Боба и пощупал вспухающую скулу, глаз у него сузился. Как бы совсем не закрылся. У Боровикова, видать по всему, рука тяжелая.

— Шувалов, уведи меня,— взглянула на меня Оля.

Она уже не плакала, даже успела размазанную тушь стереть.

— А-а, вы за девчонками,— разочарованно протянул парень и потянулся за рюмкой.— Забирайте, ради бога, они нам надоели…

— Ну и нахал! — бросила на него возмущенный взгляд Мила.

— И зачем мы с ними пили? — сказала Оля.

— Действительно, зачем? — усмехнулся я.

Я обратил внимание, что в дверь бухать ногами перестали. Наверное, Леня притаился и ждет, когда мы выйдем. Драться не хотелось, но добром, по-видимому, отсюда не уйдешь.

— Мы пообедали в «Баку»,— рассказывала словоохотливая Мила Ципина,— а потом поехали музыку послушать…

— Твоя идея,— бросила на подругу недовольный взгляд Оля.— Будто Боровикова не знаешь!

Парень с интересом смотрел на нас. В отличие от Боровикова он явно был настроен миролюбиво, а может, ему просто лень было подниматься.

— Они сказали, что есть последние записи Высоцкого и Марины Влади,— тараторила Мила.— С парижской пластинки.

— Ну и как? — спросил Боба.

— Мы собрались уходить, а они…

— Я женщин не обижаю,— ввернул парень.

— Я про Высоцкого,— сказал Боба.— Понравились записи?

— Я, оказывается, раньше слышала,— сказала Мила.— Цикл про алкоголиков. Ой, где была я вчера…

— «Считай, с приятелем мы выпили немного… Скажи, Серега?..» — басом затянул парень и споткнулся, видно дальше не помнил.

— У Боба замечательные записи,— повернулась Мила к подруге.

— Я хочу отсюда уйти,— сказала Оля. Парень поднял бутылку и потряс ею:

— На посошок?

Я рывком распахнул дверь, но ничего не произошло: Лени Боровикова на лестничной площадке не было. Он мог поджидать нас у парадной. Мы молча спускались по бетонным ступенькам вниз. Чем ближе выход, тем тревожнее: что приготовил нам баскетболист Леня?.. В моем возрасте драться на улице вроде бы и ни к чему.

Боровиков не поджидал нас и на улице. Его вообще не было видно. Однако его незримое присутствие мы очень скоро ощутили: когда подошли к «Волге», то увидели, что одно колесо сплющилось. Боба быстро обнаружил порез в шине. Низко же отомстил нам великан и силач Леня Боровиков!..

Быков, бормоча проклятия в адрес баскетболиста, быстро достал запаску, домкрат и с моей помощью за несколько минут сменил колесо. Девушки стояли поодаль и о чем-то толковали. У Милы большой рот с ярко накрашенными губами, бледное лицо, на котором влажными вишнями выделяются слегка томные, с поволокой, глаза. В общем, они с Олей были заметной парой, а когда рядом две красивые девушки, от мужчин отбоя нет.

— Карета подана,— вытерев руки вафельным полотенцем, сказал Боба Быков.— В ресторан? Или к цыганам? Как это? «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить…»

Боба трудно вывести из себя. Другой, увидев бы, что ему шину прокололи, на весь день лишился бы покоя, а он уже успокоился. Правда, на станции технического обслуживания ему за десять минут завулканизируют камеру. А что бы мы делали, если бы Леня все колеса проколол?..

Мила на правах хозяйки бесцеремонно села рядом с водителем, а мы с Олей — на заднее сиденье.

— Что же ты меня не ругаешь? — покосилась на меня Оля.

— За что?

— Ты, оказывается, не ревнивый,— вздохнула она.

— Приедем домой, я тебе по второй щеке…— улыбнулся я.

— Бьет — значит, любит,— откликнулась Мила.

— Мне эти домостроевские замашки не нравятся,— сказала Оля.

— А Боба, когда в гневе, может ударить…— засмеялась Мила.

— Такого не было,— добродушно заметил Быков.

«Волга» мчалась, обгоняя поток, на скорости восемьдесят километров. Быков когда-то участвовал в автомобильных гонках, однажды его машина несколько раз перевернулась, он сломал бедро и с тех пор перестал участвовать в спортивных состязаниях. Но привычка ездить быстро осталась, и поделать он с собой ничего не мог. Водитель он, конечно, был искусный. Ведь ограничение скорости в городе рассчитано на среднего водителя, а Боба никак в рамки «середняка» не укладывался. Шоферы такси тоже не очень-то свято чтут правила уличного движения. Когда нет поблизости постового, они жмут и жмут на акселератор.

Я сидел рядом с Ольгой и думал о том, что как-то все не так у меня с ней. Разве это дело срываться с работы — еще черт дернул повстречаться со Скобцовым! — мчаться куда-то, с дракой врываться в чужую квартиру и забирать оттуда свою девушку… Мы уже не первый месяц ведем с Олей безрезультатные разговоры о том, что пора ей кончать с компаниями и легкомысленными подружками. Оля охотно соглашалась со мной, корила себя за слабость, но тут же все начисто забывала и снова поступала по-своему. А почему она, собственно, должна поступать по-моему? Ей нравится жить так, как она живет, с какой стати она должна принимать мою мораль? Пусть я старше ее, надеюсь, умнее, но, если вспомнить, каким я был в ее годы, то вряд ли мне стоит осуждать Олю… У меня тоже были компании, приключения…

По натуре Оля Журавлева — целомудренный, порядочный человек, но если так живут ее знакомые, подруги? Когда и повеселиться, если не в ее годы?..

Годы, годы!.. Когда я с Олей, то не чувствую себя рядом с ней этаким умудренным жизненным опытом воспитателем-моралистом. Да и вряд ли она потерпела бы меня в роли наставника.

Оля перестала приглашать меня в свои компании, но и порвать с ними была не в силах. У меня дома она часто вела по телефону долгие разговоры с приятельницами. Обстоятельно обсуждались веяния моды, достоинства одной ткани по сравнению с другой. Для того чтобы достать дефицитную вещь, нужно было звонить в магазин нужному человеку… Приятельница просила, чтобы это сделала Оля, мол, с ее внешностью и фигурой отказа не будет… Оля, конечно, соглашалась пойти к кому-то и взять там модную кофточку или парфюмерию. Причем не себе, а другим. Зная ее доброту и безотказность, приятельницы нещадно эксплуатировали ее. Она даже посылала какие-то кофты и платья подружке в Краснодар. А та все забывала ей деньги за покупки выслать…

Меня ее телефонные разговоры не возмущали, тут я научился быть терпимым, моя бывшая жена добрую половину своего времени тратила на разговоры с «нужными» людьми и на добывание дефицитных товаров. Разве виноваты наши женщины, что модные вещи достаются им с таким трудом?..

Не нравились мне разговоры о днях рождения, именинах, встречах у кого-то на квартире.

Значит, снова все повторится: поздно вечером Оля будет звонить мне и просить забрать ее из компании, мол, к ней начинают приставать мужчины… Я должен ловить такси и мчаться, как сегодня, к черту на кулички и вызволять ее. Обычно она сама выходила из парадной и я забирал ее. Такое, как сегодня, случилось впервые. И опять тут замешан Леня Боровиков…

Будто отвечая на мои мысли, Оля произнесла:

— Он взбеленился после того, как я ему сказала, что между нами все кончено.

— Зачем же ты поехала к нему?

— Это квартира Вадика,— ввернула Мила.

— Мы встретились на Невском…— начала Оля. Но я уже больше не слушал: все ее приключения почему-то начинались на Невском, там в парфюмерном магазине работает ее школьная подруга Марина Барсукова.

— На Салтыкова-Щедрина? — спросил Боба Быков.

— Меня до Финляндского,— сказала Оля и испытующе взглянула на меня.

Я не стал ее уговаривать заехать ко мне.

— Сочи, Ялта, Пицунда,— насмешливо говорил Остряков.— Там и без нас яблоку некуда упасть. Поехали лучше на Псковщину? Какие места! Пушгоры, Опочка, Алоль, Опухлики… Выберем тихое спокойное озерко, разобьем палатку, сделаем на берегу под соснами деревянный стол, скамейки и будем, как у Христа за пазухой, весь месяц благоденствовать.

— Толя, дорогой, красиво говоришь,— возражал Боба Быков.— Теперь нет тихих, спокойных озер. Туристы-автомобилисты, вроде нас, грешных, во все заповедные места пробрались. Куда ни приедешь — разноцветные палатки, а рыбу в озерах давно повыловили. Одна мелюзга. Знаешь, сколько рыбачков на белом свете развелось? Больше рыбы…

Я пока участия в разговоре не принимал, я безлошадный. Решался вопрос, куда нам поехать в отпуск. Остряков — у него отпуск начинается через неделю — и слышать не хочет о юге. Быков — на перепутье: с одной стороны, ему хочется с нами поехать, с другой — тянет на Южный берег Крыма. Там море, девочки… Анатолий Павлович завезет жену и дочерей в Опухлики, там живет его дальняя родственница, и готов с нами хоть на целый месяц. Жена не будет возражать, она знает, что он рыбак.

Я ухожу в отпуск с первого июля, а сегодня пятнадцатое июня. У Быкова отпуск через десять дней. Выезд из Ленинграда намечается на двадцать седьмое июня, это четверг, так что я смогу тоже с ними выехать. На день-то раньше как-нибудь из института отпустят…

Варя остается в городе, ей нужно готовиться к экзаменам. Из Киева обещала в середине июля приехать ее мать, как хорошо, что меня в это время не будет в городе! Не хотелось бы мне встречаться с бывшей женой…

Мы сидим на опрокинутой лодке на даче у Острякова. Сегодня залив не такой приветливый, как в тот раз, когда мы были здесь с Варей. Ветер гонит волны на берег, валуны залеплены желтоватой пеной, на кромке пляжа скопилось много мусора. Анатолий Павлович говорит, что ночью был шторм. По берегу бродят босоногие мальчишки. Они палками ковыряются в принесенном штормом мокром хламе. Сосны шумят над головой, с тихим шорохом сыплются сухие иголки. Их много скопилось на потемневшем деревянном столе.

На пляже пустынно, сегодня вторник, отдыхающие нагрянут в пятницу-субботу.

— Ты возьмешь с собой Олю? — посмотрел на меня Боба.

— Она не рюкзак,— ответил я.— И потом, ее, как и тебя, манит юг.

— Они с Милкой на юге — царицы бала! — ухмыляется Боба.

— А мы с тобой при них будем телохранителями? — поддеваю я.

— За Милкой нужен глаз да глаз,— соглашается Боба.

Я предлагал Оле провести отпуск вместе, но она как-то вяло отреагировала. Вообще-то, я не против юга. За год в Ленинграде соскучишься по солнцу, но дикарем маяться там не хотелось,— эти очереди в столовых и кафе, поиски места на забитых людьми пляжах, в кино, [и] то не всегда попадешь!.. Псковщина с голубыми тихими озерами, о которых толковал Остряков, привлекала меня больше. Об этом я им и сказал. Немного поспорив из свойственного ему упрямства, Боба в конце концов вынужден был признать, что можно отлично отдохнуть и на озере. Та же вода, солнце, ягоды, грибы… И потом, надоест — в любой момент снялся с места и поехал дальше.

С Остряковым я и раньше ездил на машине на Псковщину, бывал даже в гостях у его родственницы в Опухликах, славно мы тогда попарились в баньке на берегу красивого озера Малый Иван. А вот так, целой компанией, я в отпуск еще ни разу не ездил. Одно дело раз-два в месяц встречаться в городе, а другое бок о бок прожить с приятелями месяц в одной палатке. С Остряковым я всегда найду общий язык, а вот Боба, случалось, меня раздражал. Он был все-таки бесцеремонным и иногда грубоватым. И потом эти бесконечные разговоры о девочках…

Но все это было пустяками по сравнению с тем, что ожидало нас впереди!

Мужской компанией на машинах отправиться в разгар лета в длительное путешествие, где тебя ждут ночевки у костра, утренние рыбалки, красивые восходы и закаты, тишина, покой, лес и птицы!.. Вообразив себе все это, я уже не мог дождаться конца месяца, мне хотелось прямо сейчас двинуться в путь…

Несколько отрезвил меня озабоченный голос Острякова:

— Боба, когда тебе пригнать для профилактики машину?

Боба заверил, что хоть завтра, только лучше с утра.

— А ты, Георгий, пошукай по магазинам, может, каких приличных консервов достанешь?

— Он достанет,— заметил Боба.— Килек в томате… Ладно, мясные консервы и другой дефицитный непортящийся продукт я беру на себя. Есть у меня один хороший клиент — директор гастронома…

— Кое-что я за зиму припас,— сказал Анатолий Павлович.

— У меня пятилитровая банка болгарских огурцов с томатами,— вспомнил я.— И электрический самовар…

Про самовар я, конечно, зря ляпнул. Но мне тоже хотелось внести свою лепту в наше общее дело…

— Это просто замечательно! — хохотнул Боба.— Вечер, над озером звезды, мы сидим на берегу за кипящим электрическим самоваром, из фарфоровых чашечек пьем вприкуску индийский чай… А электрический шнур от самовара Георгий Шувалов воткнул себе в задницу!..

Ну ладно, Боба Быков может и не такое отмочить, но меня удивил мой друг Остряков: он чуть с лодки не свалился от хохота. Мне ничего другого не оставалось как присоединиться к ним.

Глава восьмая

В самый последний момент наша поездка на Псковщину лопнула: Острякову неожиданно предложили поехать с туристами в Индию, там он еще ни разу не был, поэтому не стал отказываться, а отпуск передвинул на август. Боба Быков вместе с Милой Ципиной укатили на Черноморское побережье. И остался я, как говорится в известной сказке, у разбитого корыта. Хотя, если уж быть до конца честным перед самим собой, я не так уж сильно расстроился. Я уже стал привыкать к своему одиночеству, даже находил в этом свои преимущества. Я мог спокойно поработать дома, поваляться на диване, поразмышлять о смысле жизни, почитать. Если первые месяцы после развода меня не тянуло домой, наоборот, хотелось уйти куда-нибудь, лишь бы не торчать в четырех стенах, то теперь я после работы охотно возвращался пешком домой, хотя меня никто там и не ждал. Это раньше было, а сейчас в доме всем заправляла Варя. Я ходил в магазин, помогал ей готовить обеды. Дочь сразу заявила, что домашнее хозяйство — это женское дело и мне нужно отвыкать от своих холостяцких привычек. Видеть меня в фартуке на кухне у кипящих кастрюль ей тошно. Я и не подозревал, что она такая хозяйственная. Каждое утро протирала пыль, подметала полы, пришила все пуговицы к моим рубашкам, заштопала носки. Туалет и ванна блестели.

Дни в Ленинграде стояли жаркие, каменные громады зданий источали зной и застойную духоту. Деревья на тихих улицах притихли, ни один пыльный лист не пошевелится. Не деревья, а выкованные из чугуна и бронзы стилизованные скульптуры модернистов. Если коренные жители стремились за город, то приезжие наводнили Ленинград. На набережных и на Невском — толпы людей. Подернутое блеклой дымкой раскаленное добела небо давило на город, от острых каблуков женских туфель на асфальте оставались глубокие дырочки. У серебристых цистерн с пивом и квасом изнывали на солнце длинные очереди. У всех в руках банки, бидоны, бутыли. В распахнутых окнах не шевельнется ни одна занавеска.

Тяжко жарким летом в каменном городе, ленинградцы с нетерпением ждут пятницы, чтобы поскорее уехать на природу. Июль-август — пора отпусков, поэтому поезда переполнены. В будние дни с Кировского моста можно увидеть загорающих людей на узкой песчаной косе Петропавловской крепости. Это в основном студенты. Кто лежит на песке, а кто прислонился обнаженной спиной к серой каменной стене и держит в руках книжку. В такую жару даже чаек не видно над Невой. Они прячутся в густой тени мостов. Переполненные белые речные трамваи увозят пассажиров на Финский залив. Туда же мчатся катера, моторки, величаво скользят легкие парусные яхты.

А я все еще не могу вырваться из жарких объятий города. Понадеялся на друзей-приятелей и вот теперь кукую. Не знаю, куда податься. У Оли отпуск в сентябре, она поедет на юг. В Севастополе живет ее подруга, вместе учились в институте.

С завтрашнего дня начинается отпуск. Сяду на первый попавшийся поезд и укачу куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого пекла!

Варя лежит на тахте с учебником в руках, а я чиню молнию у вместительной сумки. Ни черта не получается! В сердцах швыряю сумку на пол. Варя отрывается от книжки, бросает на меня насмешливый взгляд. Я иду на кухню, достаю из верхнего ящика тумбочки отвертку и начинаю привинчивать вылезшие наполовину из гнезд шурупы оконного шпингалета.

— А чего бы тебе, па, не поехать к дяде Феде? — слышу я из комнаты голос дочери.

Мне хочется сказать, что это не ее ума дело, куда мне поехать, но, если поразмыслить, совет не так уж плох…

Дядя Федя — двоюродный брат моего отца. Живет от где-то в Валдайском районе, я даже не помню, как называется деревня, потому что ни разу там не был. Мои родители умерли в один год, на похоронах отца я видел и дядю Федора — высокого худощавого человека с морщинистым суровым лицом. Он был молчалив, разговорился лишь на поминках. Он всю жизнь проработал на железной дороге, а сейчас ушел на пенсию. Теперь живут с женой в деревне, у них пасека, фруктовый сад, огородик. Дядя Федя приглашал меня к себе, говорил, что близко красивое озеро,— забыл, как оно называется,— кругом сосновый бор, много ягод-грибов. Убитый горем, я как-то не воспринял слов дяди Федора. И потом, нас редко тянет туда, где мы не были.

Из нижнего ящика письменного стола я достал новогодние поздравительные открытки и нашел адрес дяди Феди: Новгородская область, Валдайский район, деревня Кукино…

Варя проводила меня до Средней Рогатки. Мы доехали на метро, а оттуда дошли до площади Победы пешком. Перед этим я кинулся на Московский вокзал, но, увидев длинные очереди у касс, заскучал и решил, что доберусь до Валдая на попутной. Тут и езды-то каких-то три-четыре часа. По пути мы зашли в магазин, я взял кое-что из продуктов, в универмаге по совету Вари купил в подарок дяде рубашку, а жене дяди Федора Варя выбрала красивый цветастый платок.

— В деревню не принято приезжать без подарков,— поучала меня дочь.— И вообще, подарки приятно дарить, а еще приятнее их получать…

— Намек понял,— сказал я и купил ей в отделе электротоваров большой настольный вентилятор с резиновыми лопастями.— По себе знаю, что на жаре мозги плохо работают… А тебе экзамены сдавать.

— Хорошо, если бы вентилятор за меня их сдал,— вздохнула Варя.

— Эх, надо было телеграмму послать! — вспомнил я.

— Ты раньше телеграммы доберешься,— успокоила дочь.

На обочине шоссе у сумок и чемоданов стояли ожидающие попутных машин. Легковые в большинстве проносились мимо, а грузовики и рефрижераторы останавливались и забирали пассажиров.

— Лучше бы на «Жигулях»,— сказала Варя.

Но «Жигули» не желали останавливаться. Впрочем, мне было все равно, на чем ехать, лишь бы поскорее. Я уже предвкушал, как вырвусь из душного города на простор, увижу свежую зелень, цветы на обочинах, поля, блеск озер, березовые рощи… Высоченные громады зданий на Средней Рогатке были облиты солнцем, широкие окна лоджий ослепительно сияли, пахло горячим асфальтом, отработанными бензиновыми парами. Машины плавно огибали монументальный памятник Победы, над радиаторами дрожал, плавился раскаленный воздух.

Гораздо позже, размышляя о том, что со мной в это жаркое лето произошло, я задавался вопросом: действительно ли судьба определяет наши пути или простой случай? Не сорвись наша поездка, не вспомни кстати Варя про дядю Федора, не будь переполнены пассажирами вокзалы, я никогда бы не оказался на развилке Киевского шоссе и шоссе Ленинград — Москва. И никогда бы не случилось того, что впоследствии перевернуло всю мою жизнь…

Кто же руководит нами, умело, незаметно подводит к той черте, после которой начинается новая жизнь? В судьбу я не верю, а случай — вещь весьма ненадежная… Тем не менее с нами рано или поздно случается именно то, что должно случиться, хотим мы того или нет, стремимся к тому или, наоборот, убегаем.

Не зря бытует поговорка: чему быть, того не миновать…

— Я бы с удовольствием поехала с тобой,— грустно произнесла Варя.— В Киеве жара, и здесь не лучше…

— Сдашь экзамены — приезжай,— предложил я.

— Еще пять лет учиться… Тоска!

— С такими настроениями не мудрено и провалиться.

— Я не хочу возвращаться в Киев,— улыбнулась она.— Придется постараться…

— Постарайся,— сказал я.

Вишневые «Жигули» проскочили мимо, но затем затормозили. Длинноволосый парень в джинсах с коричневой сумкой через плечо бросился к машине, но «Жигули» резво дали задний ход и остановились возле нас. Дверца приоткрылась, и мы увидели молодую женщину в больших темных очках. Рукой придерживая за ошейник пытавшегося выскочить из кабины лохматого пса непонятной породы, она спросила:

— Вам куда?

— До Валдая,— быстро ответила Варя.

— Лучше бы до Москвы,— переводя взгляд с Вари на меня, разочарованно произнесла женщина. Пес, повизгивая, норовил просунуть голову в щель. Глаза его, спрятавшиеся в дымчатой шерсти, были умные. С длинного красного языка капала слюна. Женщина изучающе смотрела на меня. Очки закрывали всю верхнюю половину ее лица. Бросались в глаза густые черные волосы, свободно спускающиеся на спину. Они чуть завивались, блестели…

— Вы понимаете в автомобилях? — спросила женщина. Голос у нее глуховатый, но очень приятный.

— У нас была своя машина,— ввернула Варя.— Папа сам ее ремонтировал…— Она бросила на меня насмешливый взгляд.— У тебя ведь золотые руки, верно?

Я молчал, а что я мог сказать?

— Садитесь,— неуверенно проговорила женщина. Она все еще пребывала в сомнении: брать меня или нет?

Я проворно подхватил свою сумку и хотел было сесть на заднее сиденье, но женщина предложила место рядом с собой, а туда спровадила пса. Тот поворчал и стал меня обнюхивать. Повернувшись к Варе, женщина улыбнулась:

— Вы не бойтесь, Джек не кусается.

— Я не боюсь,— сказала Варя. Нагнулась и поцеловала меня в щеку.— Пиши, дорогой!

— Вы разве не поедете? — озадаченно посмотрела на нее женщина.

— Я бы с удовольствием, но у меня столько дел в Ленинграде! — рассмеялась Варя.— Гуд бай! Счастливого пути!

На лицо женщины набежала тень, какое-то мгновение она, наморщив гладкий белый лоб, отчужденно смотрела прямо перед собой, я уж подумал, не попросит ли она меня сейчас выйти из машины.

— Я думала, вы вдвоем,— произнесла она. Наблюдавший за нами парень с сумкой через плечо, увидев, что Варя не села в машину, вихляющей походкой направился к нам. Женщина положила руки на баранку и тронула машину.

— Не терплю длинноволосых хлыщей,— сказала она.

Какое-то время мы ехали молча. За нашими спинами возился на заднем сиденье Джек, он явно был недоволен, что я занял его место.

— Какой он породы? — поинтересовался я, когда мы миновали громоздкое здание мясокомбината с двумя быками на каменных постаментах.

— Не знаю,— беспечно ответила женщина.— Я его весной подобрала на дороге за Новгородом. Он был совсем маленький и беззащитный. Сиротой сидел на обочине рядом с лужей и с такой печалью в глазах смотрел на проезжающие мимо машины, что я остановилась и подобрала его.

— Вы всех подбираете на дороге? — пошутил я.

— Надо же, какая у вас взрослая дочь,— покосившись на меня, произнесла женщина.

Машину она вела уверенно, чувствовалось, что это для нее привычное занятие. Она была в джинсах с подвернутыми брючинами, в короткой навыпуск полотняной кофточке с открытым воротом. Высокая шея белела в дымке густых черных волос. На вид ей лет двадцать пять. Теплая струя воздуха, врывающаяся в полуоткрытое боковое окно, шевелила тугие вьющиеся пряди на виске и лбу. Маленький накрашенный припухлый рот, чуть вздернутый красиво очерченный нос, длинные черные ресницы, кожа гладкая и белая. В Ленинграде второй месяц солнце не заходит за тучи, а она ни капельки не загорела. Черные волосы и белая кожа — это было красиво.

Я таких удивительных волос еще ни у кого не видел: чернее ночи, чернее сапожной ваксы, воронова крыла, с бархатным блеском. В их глубокой черноте было что-то неестественное. Или она их красит, или…

— Мои, мои,— усмехнулась женщина, догадавшись о моих сомнениях.— Не парик.

— Черное золото,— сказал я.

Она сбоку посмотрела на меня, улыбнулась.

— Сравнить мои волосы с нефтью… До этого еще никто не додумался!

— У вас в роду были цыгане?

— Бывают белые вороны, а я вот уродилась черной вороной… Никто не верит, что это мои волосы и что я их никогда не крашу. А цыган в нашем роду не было.

— У вас изумительные волосы…

— Это я уже слышала много раз,— нахмурилась она.— Оставим мои волосы в покое…— Видно, почувствовав, что ее слова прозвучали излишне резко, несколько смягчила тон: — Поговорим о чем-нибудь другом.

Город отодвигался, еще сквозь листву деревьев то тут, то там виднелись многоэтажные здания новостроек. Железобетонные корпуса складских помещений, серебристые округлые цистерны, стройные, будто нацеленные на далекую галактику водонапорные башни, напоминающие ракеты. Наконец царство камня, бетона, железных конструкций закончилось, и по обе стороны шоссе открылись зеленые совхозные поля, фруктовые сады, в зелени деревьев замелькали дачные деревянные дома. На телеграфных проводах повис продырявленный посередине бумажный змей. Веревочный распушенный на конце хвост шевелился, будто живой. В детстве я тоже запускал змея. Мы клеили его из вощеной бумаги и тонких сухих палочек-распорок, привязывали к нему длинное мочало и, держа в руке тонкую бечевку, бежали по травянистому лугу, а змей, чуть оторвавшись от земли, волочился сзади, не хотел взлетать…

Уже миновав Тосно, мы наконец познакомились. Хозяйку «Жигулей» звали Вероникой Юрьевной Новиковой, она ехала в Москву к мужу. Машину водит давно, но, случись какая поломка или неполадка, она вынуждена обращаться за помощью, поэтому, когда одна за рулем, приходится брать с собой понимающего в автомобилях мужчину. Женщины в этом смысле плохие помощницы: все, кого она знает из автомобилисток, не могут даже спустившее колесо заменить, не говоря уже о неисправностях в моторе. Попутчика тоже надо выбирать с умом, иного только посадишь, как начинает утомлять своими… комплиментами: как же, за рулем молодая женщина, путешествует в одиночку, почему бы не поухаживать?.. Приходилось на полдороге высаживать не в меру предприимчивых мужчин…

Очевидно, ее слова нужно было принимать как предостережение. Я был ей благодарен, что она меня взяла в машину, а что касается моего комплимента насчет волос, то тут уж ничего не попишешь: волосы у нее действительно необычные.

«Шестерка» бежала резво, никаких подозрительных постукиваний в моторе я не улавливал. Вот только разве при переключении скоростей звякала крестовина на карданном валу. Но это не опасно. В свое время я не раз ездил по шоссе Ленинград — Москва и знал, что до Новгорода местность безлесая и довольно унылая, а дальше начнутся сосновые леса с озерами, березовые рощи. Долгое время я не мог взять в толк: почему вороны и сороки пасутся на обочинах шоссе? При приближении машины птицы неохотно отступают с дороги, а затем снова возвращаются. Оказывается, они подбирают разбившихся о лобовое стекло бабочек, стрекоз, жуков.

На переднем стекле «Жигулей» налипли мелкие насекомые, надо бы мокрой тряпкой протереть, но черноволосая водительница и не думала останавливаться. Стрелка спидометра замерла на ста километрах, а по правилам за городом разрешается ездить не свыше девяноста километров в час, причем опытным водителям, а не новичкам.

Джек на заднем сиденье заскулил, положил лохматую голову на плечо хозяйки. Она снизила скорость, но остановиться долго не могла, я по себе знал, как трудно после длительной езды выбрать место для остановки. Кажется, вот он, уютный лесистый уголок,— подъедешь, а там мазутные пятна, обрывки газет, консервные банки, ну и едешь дальше, а там опять что-нибудь не так.

Вероника Юрьевна выбрала удачное место: зеленый бугор с вереском и орешником, поблизости ручей, заросший по берегам осокой. Джек стремглав кинулся в кустарник. Хозяйка машины — я ее еще не видел во весь рост — оказалась невысокой стройной женщиной, а когда она сняла очки с розоватыми стеклами-блюдцами и, прижмурившись от солнца, тонкими пальцами потерла переносицу, я отметил, что без очков она еще симпатичнее. В точности как это делал и я, когда долго находился за рулем, она потянулась, распрямила гибкую спину и присела несколько раз. Джек вынырнул из кустов и стал лакать из темного ручья.

Я не спеша перешел на другую сторону шоссе и углубился в густой кустарник. Благословенная тишина обволакивала, высокая трава с неяркими цветами манила к себе, за спиной с самолетным гулом проносились автомашины. Над головой замерло ослепительное белое пышное облако. Наконец-то я почувствовал то самое приятное состояние отрешенности от всего. Если там, на Средней Рогатке, дожидаясь попутной машины, я еще сомневался, что правильно поступаю, направляясь к дяде Феде, то сейчас был убежден, что все именно так и должно было быть: дорога, машина, Вероника, симпатичный дворняга Джек, чудесный летний день — здесь, на свободе, жара меня не донимала — и этот тихий лес, над которым в глубоком синем небе медлительно плывут облака. Меня охватило чувство полной свободы, губы расползались в улыбке, мне хотелось прыгать, кричать… Нечто подобное я испытывал в детстве, очутившись где-то далеко от дома в лесу или в пойме речки Шлины. Я тогда верил, что стоит мне взойти на высокий утес — правда, в той местности, где я жил, не было никаких возвышенностей,— раскинуть руки, оттолкнуться от земли — и я полечу…

Странно, что, когда «Жигули» остановились у синего дорожного указателя с надписью «Валдай», мне не захотелось вылезать из машины. Вероника Юрьевна выключила зажигание, слышалось негромкое потрескивание в разогревшемся двигателе, Джек высунул морду в окно и жадно втягивал ноздрями теплый воздух. Асфальт впереди неровно блестел, как иногда блестит в Неве перед закатом солнца спокойная вода. Лобовое стекло опять стало серым от разбившейся мошкары, в жаркий день стекло чистым не бывает.

Какое-то время мы молча сидели рядом. Вероника Юрьевна сняла очки. На переносице — розовая полоска. Глаза у нее были крупные, неуловимо-изменчивого цвета. То они казались мне серыми, то синими. Сейчас они были точно такого же цвета, как небо. Линия белых рук у нее была безукоризненная, пальцы длинные, с ухоженными бледно-розовыми ногтями. На одном из них обручальное кольцо, на другом — узкое с голубым камнем. Я пошевелился, собираясь выйти.

— Не вздумайте совать мне деньги,— предупредила она.

Этого я и не думал делать, знал, что, попытайся я предложить ей плату за проезд, она бы оскорбилась.

— Надо бы стекло протереть,— произнес я, не двигаясь с места. Неужели я вот сейчас выйду и мы больше никогда не увидим друг друга?

— Остановлюсь у речки, вымою,— сказала она.

Джек ткнулся теплым носом в мою шею, лизнул в ухо. Я погладил его. Вероника Юрьевна смотрела прямо перед собой, и глаза у нее были грустными. Лицо у нее гладкое, без морщинок. Я так и не определил, сколько ей лет. Одни женщины охотно сообщают о своем возрасте даже когда их не спрашивают, другие болезненно оберегают эту тайну до глубокой старости. Может, в этом тоже проявляется характер женщины?

За Новгородом, когда мы миновали широкие пойменные луга, весной залитые паводком, а сейчас колышущиеся по обе стороны шоссе зелеными волнами высокой травы, Вероника Юрьевна вдруг разговорилась… Ее муж работает в Центральном статистическом управлении. В Москву его с повышением перевели полгода назад, она же не захотела покидать Ленинград, где родилась и где пережили блокаду ее родители. Она ничего не имеет против Москвы, но жить там не хочет. В Репино дача ее родителей, там у них ее шестилетняя дочь Оксана… Почему мужчины ради своей карьеры готовы пожертвовать даже семьей? Ну и пусть сидит в своем громадном здании на десятом этаже и высчитывает на ЭВМ, сколько в стране разводов в текущем году… Не исключено, что ему придется приплюсовать к гигантской цифре и свой собственный развод…

Вероника по профессии астроном, раньше работала в Пулковской обсерватории. Когда люди ложатся спать, она садилась за окуляр телескопа… Бродить одной по бесконечной Вселенной ей очень нравилось. Муж настоял, чтобы она ушла с работы, мол, что же это за жена, которая не ночует дома?..

Она спросила, слышал ли я о созвездии Волосы Вероники. Слышать я, может, и слышал, а где оно и что собой представляет, понятия не имел. Тут только до меня дошло: Волосы Вероники…

— Рядом со мной сидит живое созвездие…— пошутил я.

— Меня в обсерватории так и звали: Волосы Вероники,— сказала она.— Я даже хотела постричься под мальчишку…

— Хорошо, что не постриглись,— заметил я.

— А вы знаете, почему созвездие назвали Волосы Вероники?

— Знаю,— сказал я.— В вашу честь.

— Это я тоже уже не раз слышала,— усмехнулась она.

— Жаль, что сейчас не ночь, вы показали бы мне это созвездие,— сказал я.

— Сами найдете,— улыбнулась она.— Если захотите.

Она заговорила о созвездиях, лицо у нее стало мечтательным, глаза посветлели. Я слушал ее рассеянно, честно говоря, кроме Большой и Малой Медведицы, я других созвездий и не знал. Она рассказывала о созвездии Волосы Вероники, где обнаружено «облако галактик», оно находится от нас за двадцать пять миллионов парсек… Вероника любит именно это созвездие и даже обнаружила в большой телескоп какую-то красную перемещающуюся в пространстве туманность или еще одну галактику…

— И долго вы пробудете в деревне… Кукино? — вывел меня из задумчивости мягкий, чуть гортанный голос Вероники Юрьевны.

— Я выйду на шоссе и буду вас ждать,— сказал я.— Поедете же вы когда-нибудь снова по этой дороге?

— Не знаю.— Помолчав, сказала: — Спасибо вам.

— За что? — удивился я.

— Обычно мужчины, которых я, случается, подвожу, просят мой телефон, назначают свидания…

— Вы останавливаете машину и высаживаете их прямо на шоссе…

— Почему же? — улыбнулась она.— Я даю телефон нашей районной поликлиники.

— А свидания назначаете в семь вечера под часами бывшей городской Думы.

— Откуда вы знаете?

— И не приходите,— продолжал я.

— Один раз пришла,— рассмеялась она.— А его там не было. Под часами. А может, и был, но мы не узнали друг друга.

— Я бы вас узнал,— сказал я.

— Вы же не назначаете мне свидание.

— Я знаю, где вас можно найти.

— Где же?

— На созвездии Волосы Вероники,— сказал я.

— Вы даже не знаете, в какой части звездного неба оно находится.

— Найду,— сказал я.

— Так много звезд на небе…

— Вероника, приезжайте в Кукино! — вдруг вырвалось у меня.— Там сосновый бор, красивое озеро с белыми лебедями, ягоды-грибы…

По мере того как я перечислял красоты незнакомой мне деревни, голос мой становился все более неуверенным.

— А что я там буду делать? — без улыбки посмотрела она на меня своими глубокими глазами. Сейчас они были синими.

— Вы мне покажете созвездие Волосы Вероники,— нашелся я.

— Вечером встаньте лицом к юго-востоку, и вы увидите две яркие звезды. Одна оранжевого цвета — Арктур, самая яркая в созвездии Волопаса. Правее вы увидите созвездия Гончих Псов и Волос Вероники. Знаете, почему так назвали это созвездие? — Улыбнулась и продолжала: — Красавица Вероника, супруга египетского царя Птоломея Эвергета, имела роскошные волосы, спускавшиеся почти до пят. Видите, мне далеко до нее… Когда царь повел свои легионы воевать, юная царица дала клятву богам, что если любимый муж вернется невредимым, то она принесет им в жертву свои великолепные волосы. Какова же была печаль победившего своих врагов Птоломея, когда он увидел свою жену остриженной… Боги приняли жертву и вознесли роскошные волосы Вероники на небеса, где они и по сей день находятся…

— Красивая легенда,— сказал я.

— А есть хоть одна легенда, когда муж что-либо принес в жертву богам ради любимой жены? — Она с усмешкой смотрела на меня. Сейчас глаза ее стали голубыми.

— Есть,— уверенно ответил я.— Только не могу сразу вспомнить.

Она протянула мне ладонью вверх руку, я пожал ее и выбрался из машины. Осторожно захлопнул дверцу. Джек с укоризной смотрел через стекло на меня, мол, чего же ты, мил человек, не выпустил меня на волю? Жаль было как-то так расставаться с этой симпатичной женщиной, но не мог же я и впрямь попросить у нее телефон или назначить свидание под думскими часами?

Особенно после романтической легенды о красавице Веронике.

Отойдя от машины, я поставил сумку на обочину и обернулся. Стартер тоненько завизжал, и мотор завелся. Перегнувшись через руль, Вероника опустила боковое стекло и с улыбкой произнесла:

— До свиданья, Георгий! Может быть, через несколько световых лет мы с вами и встретимся…

— Вы же сами говорите: созвездия разбегаются друг от друга.

— То созвездия…

И вдруг будто что-то оборвалось во мне: она сейчас уедет, и я больше никогда не увижу эту удивительную женщину с черными волосами! «Жигули» поднимутся на зеленый холм, стремительно скатятся вниз, и только что открытое мною ослепительное созвездие Волосы Вероники навсегда исчезнет из глаз…

— Вероника-а! — закричал я, срываясь с места.— Стойте!

Она выглянула через боковое окно. Блестящей черной струей выплеснулись наружу ее волосы.

— Вы что-то позабыли в машине? — без улыбки смотрела она мне в глаза.

— Вас! — вырвалось у меня.

— Ну вот, начинается…— сухо сказала она.— Телефон? Адрес? Или свидание на ступеньках городской Думы?

— Можно, я потрогаю ваши волосы? — и, не дожидаясь ее согласия, в обе ладони взял теплую тяжелую черную прядь.

— А теперь до свидания, Георгий…— Она сдержалась и не назвала меня по отчеству.

— Приезжайте, Вероника,— сказал я.— Ну что вам стоит? Это так близко отсюда. Деревня Кукино.

— Вы смешной, Георгий,— улыбнулась она. И эта улыбка была очень хорошей. Доброй и немного грустной.

«Жигули» рванулись вперед, а я столбом стоял на дороге и смотрел вслед. Я еще видел через заднее стекло, как на освободившееся переднее сиденье, поближе к хозяйке, перебрался Джек. В этом месте шоссе взбирается с холма на холм, машина скоро провалилась в глубокую ложбину, через некоторое время, уменьшившаяся вдвое, возникла на бугре и, блеснув никелированным бампером, совсем скрылась из глаз. С холма степенно спускался рефрижератор. Издали он напомнил соединенные вместе два спичечных коробка.

Наверное, я долго стоял на обочине, не слыша и не видя машин, проносящихся мимо. Я пребывал в каком-то странном состоянии: мне почудилось, что я отчетливо вижу на солнечном небе созвездие Волосы Вероники.

— Садись, подвезу,— вывел меня из забытья голос шофера, притормозившего рядом свой «КамАЗ». Белые зубы шофера сверкнули в улыбке.— Тебе туда? — кивнул он в сторону Ленинграда.

— Разве ее теперь догонишь? — вздохнул я.

— Кого? — улыбался словоохотливый парень.— Если я раскачаю свою старушку — сто десять выдает.

— Ты знаешь, где находится созвездие Волосы Вероники? — спросил я.

— Никак на солнце перегрелся? — озадаченно по смотрел на меня шофер.— Печет, как в Африке.

Посмеиваясь, он поехал дальше, а я завернул в закусочную, стоявшую на развилке двух дорог. Есть не хотелось, да и несколько бутербродов с засохшим сыром не способствовали пробуждению аппетита. Буфетчица сказала, что до Кукина двенадцать километров: шесть по асфальту, а остальные шесть по проселку. Автобус туда ходит два раза в день. Вечерний уже ушел, теперь надо ждать до утра.

Я вышел на узкое заасфальтированное шоссе, оно было в выбоинах с аккуратными квадратными дырками, видно, дорожники подготовили к ремонту. Вдоль шоссе тянулось поле с цветущей гречихой. Над ним стоял гул. Я не сразу сообразил, что это пчелы собирают нектар с красноватых невзрачных цветов. За полем на холме открывалась небольшая деревушка, посередине которой царствовал великан дуб, а еще дальше, сливаясь в сплошную зеленую массу, виднелась зубчатая кромка соснового леса. Над ним, растолкав кучевые облака, набухала синяя туча. Ласточки низко проносились над дорогой, их крик еще нежно звенел в воздухе, а птиц уже было не видно. Впереди маячила деревянная тригонометрическая вышка. Снизу она была широкой, а кверху суживалась и заканчивалась остроконечным шестом, казалось уткнувшимся в середину белого облака.

Я шагал по пустынной дороге, непривычно чистый для горожанина воздух с давно забытыми запахами цветущих медоносных трав, высушенного сена и озерной свежести кружил, дурманил голову. Хотелось свернуть на обочину, плюхнуться навзничь в невысокую гречиху и долго лежать, бездумно глядя в синее небо и слушая пчелиный гул.

Это такая редкость теперь: пустынная дорога, живописная природа, высокое чистое небо над головой, первозданная прозрачная тишина и ты. Меня стало охватывать чувство слитности с окружающей природой. Вдруг ноги в туфлях властно запросили свободы, я присел на черный неровный камень и разулся. Давно я не ступал босыми ступнями по земле. Первое время малейший камешек, сучок заставлял меня подпрыгивать и поджимать ногу, потом стало легче, и скоро я уже не замечал, что иду по дороге босиком, а связанные шнурками полуботинки болтаются на плече. Увидев высокий розовый цветок, я нагнулся над ним и долго с удовольствием вдыхал слабый аромат. Небольшая ящерица грелась на плоском камне и бесстрашно смотрела на меня. Белые и коричневые бабочки перелетали дорогу, садились на асфальт и снова взлетали. Где-то в кустарнике мелодично тренькала невидимая птица. Густой гул шмеля ворвался в уши и так же скоро оборвался: шмель нырнул в гречиху. Когда позади послышался шум приближающейся автомашины, я не стал поднимать руку. Эти двенадцать километров я пройду пешком. И пусть туча над тригонометрической вышкой соберется с силами и разразится надо мной обильным дождем. Он смоет с меня городскую пыль, и я пришлепаю босиком в деревню чисто умытый хлесткими серебристыми струями.

Глава девятая

Лодка медленно плывет к жерлице, привязанной к воткнутому в дно шесту. На солнце посверкивает распущенная жилка. На веслах дядя Федор, я сижу на носу деревянной плоскодонки и дожидаюсь, когда тихая озерная гладь всколыхнется и разбежится кругами от сиганувшей прочь пойманной щуки.

— Мимо,— негромко говорит дядя Федор и отворачивает в сторону. Ему не нужно и подъезжать к жерлице, он и так видит, что щука сошла.

Одну за другой мы объезжаем поставленные с вечера жерлицы, и только пока с двух я снимаю по щуке. Скорее, по щуренку, самый большой едва потянет килограмм. Ловля на жерлицы захватила меня: подплываешь к шесту с распущенной жилкой, и вдруг где-то в стороне у лопушин громко взбулькивает, жилка натягивается, березовый шест начинает кивать, а ты торопливо обеими руками выбираешь пружинящую жилку, стараясь не допустить слабины, иначе щука может сорваться с тройника. И вот наконец у борта из чайной с ртутными искорками глубины показывается хищная вытянутая пасть со злыми выпученными глазами. Хвост бьет по воде. Ловко, одним рывком переваливаешь изгибающуюся рыбину через борт. Щука в лодке, а в воде посверкивает ее чешуя, которую сейчас начнут атаковать мальки. Дядя Федор освобождает добычу от тройника и привычно переламывает хребет у самой шеи. На это мне смотреть неприятно. И щука затихает, еще какое-то время раскрывает и закрывает зубастую пасть, глаза ее мутнеют, кожа сохнет, и она скоро становится деревянно неподвижной. Вся ее красота бледнеет, исчезает. Принято считать, что рыбы — бесчувственные твари, но я убежден, что им так же больно, как и всем другим живым существам. Мой азарт разом улегся, когда я увидел в выпученных покрасневших глазах щуки боль… Щука долго боролась за свою жизнь, но сойти с крючка не удалось, может, она кричала на все озеро, молила о пощаде, да вот беда — мы неспособны услышать рыб…

— Нет в озере рыбы,— говорит дядя Федор, направляя лодку к следующему шесту.— Бывало, снарядишь десяток жерлиц и снимешь десяток щук.— Он бросает взгляд на прижавшихся друг к другу щурят.— И не таких недомерков, а по два-три килограмма вытаскивал. Попадались и пятикилограммовые поросята.

— Куда же они подевались? — задаю я наивный вопрос.

— Глянь на берега! — кивает дядя Федор.— Кругом палатки. И каждый норовит рыбку поймать. Из Питера, из Москвы, Валдая и один бог знает откуда едут и едут люди на наше Вельё. Тащат сетями, колют острогами, раскидывают переметы, так еще удумали электричеством глушить… Ох, люди-людишки! Вычерпали, Георгий, рыбку-то. А зимой посмотрел бы, что тут делается! Черно на льду от рыбачков! А по весне еще нагрянут с баркасами промысловые рыбаки, те подряд все неводом выгребают… Нету нынче жизни рыбешке, нету.

Дядя Федор шибко рыбалкой не увлекается, раз в неделю выбирается на озеро, и ладно. Сетей у него нет, ловит на удочку и еще ставит жерлицы. Лодок вдоль берега много, но, как я заметил, местные выезжают рыбачить редко. Вытеснили их с озера туристы. Потом, местные знают свои заповедные места, где подкармливают рыбу, там всегда к столу что-нибудь да поймают. А на продажу в Кукине рыбу давно не ловят.

Вельё очень любопытное озеро: огромное, с островами, уходящее на десятки километров вдаль, оно у самой деревни когда-то затопило несколько гектаров смешанного леса. До сих пор из воды торчат остовы деревьев. В солнечный день, когда вода хорошо просматривается, в глубине можно увидеть причудливый подводный лес. Водоросли и мох облепили черные сцепившиеся сучья, огромные осклизлые коряги нацелились на днище лодки острыми пиками. Тут в глянцевой глубине водятся крупные окуни, которых не так-то просто поймать. Сеть здесь не раскинешь — сучья и коряги не отпустят ее назад целой; спиннинг не покидаешь: зацеп за зацепом, да и жерлицу поставишь, так окуня или щуку не вытащишь — распущенная жилка запутается в подводной чащобе. Трудная здесь рыбалка, зато самая добычливая. Опытные рыбаки ловят только на удочку. Счастливчики, случается, вытягивают килограммовых полосатых окуней. Тут разыгрывается настоящее сражение; сильный верткий окунь старается уйти в подводную чащобу, а рыбак — не пустить его туда, вывести на чистую воду; чаще побеждают окуни: несколько раз обернет леску вокруг коряги, и хоть лопни, но его уже не вытащишь. Некоторые рыболовы в азарте ныряют на дно и пытаются руками схватить притаившегося под корягой окуня. Даже выведенного на чистый пятачок воды полосатого разбойника не так-то просто подвести к лодке. Натягивая до звона тонкую леску, он мечется из стороны в сторону, норовит проскочить под лодкой, уходит на самое дно, затем стремительно выскакивает на поверхность.

Для настоящего рыбака-спортсмена поймать такого окуня — истинное наслаждение.

От деревни до ближайшего небольшого острова торчат высокие пни из воды. Чистое раздолье начинается за островом, оттуда Вельё раскрывается во всей своей красе: песчаные пляжи, пологие берега с приземистыми, привыкшими к сильным ветрам соснами и елями и живописные острова. Издали острова кажутся разноцветными: одни бело-зеленые, будто окутанные кружевами,— это где березовые рощи, другие темно-коричневые с розоватым отблеском — это где высятся сосны, и, наконец, округлые, пышно-зеленые — там сплошной орешник и ивняк по берегам. Я на эти острова любуюсь лишь издали. У дяди Федора нет моторки, а на веслах туда утомительно добираться, да и опасно. Если на Вельё начнется шторм и поднимутся волны с белыми гребешками, то недолго лодке и опрокинуться. Такие случаи здесь были. И гибли люди.

Однажды я был свидетелем удивительного явления: на озере начинался шторм. Дальние острова окутались туманной дымкой, облака низко стелились над Вельё, показывались и исчезали в волнах белые гребешки. Я подальше вытащил лодку на берег и хотел было уже идти к дому, как услышал звук духовой трубы, чистый, басистый, затем ударили в литавры, зазвучали и другие трубы. Мелодия была столь дика и необычна, что я замер на месте, ничего не понимая. Ни один духовой оркестр в мире не звучал так свободно, легко и вместе с тем мощно. Иногда в этот слаженный хор больших и малых труб врывались тонкие звуки скрипок и флейт.

Как зачарованный, я стоял на берегу и смотрел на озеро, именно оттуда неслась удивительная музыка. Волшебный духовой оркестр внезапно смолк, теперь я слышал вой ветра, гул деревьев, плеск волн. Когда я рассказал об этом дяде Федору, он улыбнулся и сказал:

— Ты слышал ведьмины пляски…— и пояснил: — Здесь так называют это чудо. А чуда никакого нет: ветер попадает в пустые стволы сгнивших деревьев и гудит, воет на разные голоса… Наверное, под определенным углом, потому что не часто такое случается. Я всего два раза слышал.

— Это и есть чудо,— сказал я. С тех пор, лишь начинается на Вельё шторм, я спешу на берег к затопленной роще, но больше ведьминых плясок ни разу не довелось мне услышать…

С последней жерлицы я снял приличную щуку, на мой взгляд, килограмма на два. Я думал, мы поплывем домой, но дядя Федор направил лодку в самую гущу мертвой рощи, так я назвал это кладбище деревьев. Странное ощущение испытываешь, когда плывешь меж пустых стволов-скелетов. Будто время отодвинулось на много веков назад и ты очутился в другой эпохе, где погибла древняя цивилизация. Белые остовы берез напоминают полуразрушенные колонны античных зданий. И кажется, что под неподвижной водой спрятались затонувшие дворцы, памятники…

Дядя Федор привязался веревкой к серому, будто костяному стволу и достал удочки. Сначала мы поймали на червя несколько мелких рыбешек, а потом насадили их на большие крючки и забросили в черную глубину.

— Еще пару бы хороших окуней выдернуть,— сказал дядя Федор, закуривая «беломорину».— Уха без окуня — это не уха.

Окуни пока не спешили набрасываться на наживку. От папиросы потянулся вверх тоненький сизый дымок. Тихо на озере. Над головами пролетали невидимые жуки. Гудели солидно, басисто. На одном из стволов сидела сойка и беспокойно вертела головой. Коричневые с радужным отливом ее перья блестели. Наше соседство, видно, не понравилось птице: она резко вскрикнула и улетела, а в воду упал лепесток белой коры. Небо безоблачное, если всматриваться в него, то можно увидеть черные подвижные крестики. Это стрижи. Я читал, что они питаются разными мошками. Неужели мелкие насекомые так высоко забираются в небо? А может, стрижи просто наслаждаются погожим солнечным днем и ради удовольствия летают в поднебесье?

— Как ты полагаешь, Георгий, будет война или нет? — вдруг спросил дядя Федор.— Что-то опять тревожно стало в мире.

Я представил, как над озером на большой высоте пролетел самолет, а немного погодя раздался оглушительный грохот, полыхнуло ослепительное желто-белое пламя, озеро страшно вспучилось, обнажилось дно, а когда кипящая, булькающая вода с водопадным грохотом опала, из развороченной земли полез в почерневшее небо гигантский, ядовитый, клубящийся огнем и паром гриб… И вот нет озера, деревни, нет и нас с дядей Федором. И даже тени, как на камне Хиросимы, от нас не останется…

— Я тут пристрастился к чтению, так бог ты мой! Сколько бедной Руси довелось вынести от басурманов! — продолжал дядя Федор.— И татары ее топтали конями, и кочевники разные грабили, и ливонцы, и литовцы, и шляхтичи, и шведы перли на нас, французы, я уж не говорю о немцах. Всех не перечесть! А Россия стояла, стоит и стоять будет.

— Стоять будет,— повторил я.

— Звери в лесу уживаются, а люди на земле никак поладить не могут. Неужели так и будет всю жизнь? — Он неожиданно переключился на другое: — Тут у нас в одном рабочем поселке такой случай произошел: два паренька взяли с пастбища стреноженного коня, загнали чуть ли не до смерти, а потом привязали к дереву и стали над ним измываться, били прутьями, выкололи глаз и бросили привязанного в глухом лесу. Так конь и издох. Откуда в людях такая жестокость, да еще к беззащитной скотине?

— А как эти негодяи объясняют свой гнусный поступок?

— Нынче убил кошку или собаку, а завтра убьет человека,— продолжал дядя Федор.— Ни одна божья тварь ради удовольствия не убьет другую. Уж на что лев или тигр свиреп, сам видел по телевизору «В мире животных», как вокруг его лежбища мирно пасутся косули и лани. Лев сыт, и они его не боятся, знают, что не тронет без нужды.

— Чему я удивляюсь, мужики к хозяйству больно уж равнодушные стали,— говорил дядя Федор.— Земля у нас хорошо родит, у каждого корова, поросята, куры. Озеро под боком, а в деревне не держат ни уток, ни гусей. Да и сады убогие: яблоньки, сливы, смородина. Пчел, кроме меня, держит Никифор, и более никто. Ничего на продажу не производят. Ну, дачники покупают молоко, а сметану, яйца, курятину не продают. В огороде картошка, на грядках огурцы, свекла, капуста, морковка, пожалуй и все. А ведь можно широко сейчас развернуть подсобное хозяйство. Для этого все условия предоставлены, так нет, не хотят! Зато выпить только дай! В магазине спиртного нет — самогону наварят. Я думаю, кто пьет, у того никакого желания нет заниматься хозяйством. Да и вообще ничем. И на работе-то от алкоголика проку никакого. Он и там мечтает о бутылке.

— А сам-то? — взглянул я на дядю.

— Когда это было! — усмехнулся он.— Не спорю, сильно закладывал, особенно после смерти сына моего Алексея… По себе знаю, что никакого интересу к жизни тогда я не испытывал. День-ночь — сутки прочь. Так и жил… Вернее, существовал, жизнь-то, она мимо летела, не задевая меня. Жизнь от пустых, бесполезных людей отворачивается… Это как вышел ты на глухом разъезде, а поезд умчался дальше. И все про тебя забыли, потому как ты был досадным балластом для людей. Про пьяниц быстро забывают, а хороших людей в народе долго помнят. Взял я и бросил пить-то. Без этих докторов и принудиловки. Сам поставил точку. Ну, понятно, жена помогла… Не она, кто знает, что было бы?.. И что ты думаешь? Корю сейчас себя на чем свет стоит: зачем себя травил проклятым зельем? Столько хорошего кругом не замечал. Глянь, какая благодать! А с похмелья и глаза-то на свет божий не смотрят. Что тебе вёдро, что ненастье — все в одном сером цвете. Лишь бы поскорее добраться до проклятой бутылки и нырнуть в дурман и кладбищенскую пустоту… Ни ты людям не нужен, ни они — тебе. Один у тебя царь и бог — бутылка. За нее, проклятую, готов душу дьяволу продать, да вот беда — и нечистая сила от горьких пьяниц отворачивается… Эх, говорить, Георгий, об этом не хочется! Не много я пил, наверное с год, а оскомина до сих пор осталась. Теперь даже с баньки не принимаю эту заразу, противно. И глаза бы не смотрели, как мужики в праздники нагрузятся и шатаются по деревне. До хозяйствования ли им? Видел, какие избы у некоторых? Одна покосилась, у другой крыша протекает, а мой сосед уж который год не может хлев достроить. Половину крыши шифером покрыл, а до остального руки не доходят. Зато самогон в бане не забывает гнать…

Мой поплавок стремительно пошел в глубину, я подсек и почувствовал приятную тяжесть. Здесь уж если брал окунь, то крупный. Мелкие жировали на чистой воде. Я стал осторожно подводить добычу к лодке. Дядя Федор косил взглядом на мой поплавок и помалкивал. Он не любил под горячую руку давать советы.

Окунь тяжело ворочался где-то на глубине и неохотно шел к лодке. Один раз он взбулькнул у осклизлого ствола и стремительно, словно испугавшись солнечного света, снова ушел в глубину. И будто стал на якорь. Сколько я ни дергал удочкой — окунь ни с места. Я уже понял, что он запутал леску в корягах, но упрямо дергал и дергал, пока она, тоненько тренькнув, не оборвалась.

— Они тут ушлые,— заметил дядя Федор.— Чуть что, сразу в корягу норовят. Знают, что оттуда их не возьмешь. Надо было, Георгий, его на ту вон проплешину у лопушин выводить.

Я молча заменил на удочке жилку, переставил поплавок из гусиного пера, привязал свинцовое грузило, крючок. На голове у меня шапочка с целлулоидным козырьком, я в одних трусах. Солнце припекает плечи, грудь. Я уже успел прилично загореть. Вторую неделю живу в Кукино. И нравится. Утром часа два-три загораю с книжкой на лужке. Когда солнце припечет грудь, я переворачиваюсь на живот. Дядя Федор без маски и дымокура возится у ульев. Пчелы его знают и не кусают, а если какая и ужалит, так он к этому привычный. А я первое время ходил с большущими желваками то на щеке, то на шее. Очень уж мне было любопытно наблюдать за пчелиным житьем-бытьем.

Иногда я помогаю дяде сколачивать новые пчелиные домики. Делает он их с любовью. Двойные стены, проложенные пенопластом, крашеные разноцветные крыши, даже номерки выводит серебристой краской. На пчелиные домики, сделанные дядей Федором, приятно смотреть. Пчелы за взятком улетают на колхозные поля, на луга. Погожие дни радуют дядю: быть хорошему урожаю меда.

Поработав с молотком и рубанком под жарким солнцем и изрядно вспотев, я бегу огородами на озеро купаться, потом мы на свежем воздухе, в саду обедаем. Тетя Маня варит простые, но очень вкусные обеды, всегда с огорода на столе зелень: салат с накрошенным зеленым луком и укропом, редиска, маленькие пупырчатые огурцы, крупная влажная клубника.

После обеда все мы укладываемся на часок поспать. Я сплю и днем и ночью на сеновале. Сначала тетя Маня постелила мне на веранде, но я потом перебрался на сеновал. Первое время рано утром будили деревенские петухи, мычание коров, выгоняемых из хлевов в поле, а потом привык к этим сельским шумам и перестал просыпаться с восходом солнца. Зато какой на сеновале упоительный запах сухого сена! В отворенную дверцу я вижу на бугре сосну, над ней звездное небо, опрокинувшийся желтый месяц. Тщетно я выглядывал созвездие Волосы Вероники, так и не нашел его на густо усыпанном звездами ночном небе… Как ни странно, но я почему-то больше вспоминал Веронику, чем Олю Вторую. Вспоминал нашу поездку, разговор, до сих пор помню тяжесть ее волос в ладонях. Вряд ли у той звездной Вероники из древней легенды были волосы красивее… Наверное, уже вернулась земная Вероника в Ленинград. Что она делает там? Вспоминал я ее переменчивые большие глаза, девчоночью улыбку. Завидовал ее мужу, который может взять в руку черную с синеватым отливом россыпь и пропустить сквозь пальцы…

Начисто оборвалась моя связь с прошлой жизнью, городом. Тут и ритм совсем другой. Кажется, время течет медленно, но я не скучаю: всегда находится какое-нибудь дело. То помогаю в столярке дяде, то колю напиленные дрова и складываю их под навес, то таскаю в ведрах из колодца воду в баню, наполняю железную бочку для поливки огурцов. Оказывается, их надо поливать прогревшейся на солнце водой, холодную из колодца они не любят. Нынче суббота, и мы будем после обеда топить баню. Может, тетя Маня уже и затопила, воду я утром наносил. Русская баня мне очень нравится. Я и в городе хожу в баню, потею в сауне, но городская не идет ни в какое сравнение с деревенской. Тут я забираюсь на дощатый прокопченный полок, вытягиваюсь во весь рост, ноги чуть не упираются в железную раскаленную бочку, в которой томятся камни, рядом под рукой таз с распаренным, благоухающим березовым веником.

— Взял, родимый! — негромко произнес дядя Федор.

Забыв про удочку, я наблюдал, как он ловко уводит от коряг свою добычу. На темной воде колыхались изъеденные букашками по краям лопушины, во все стороны бегали серебристые мальки и водомерки. Как окунь ни старался забиться под корягу, дядя не дал этого сделать. Когда окунь оказался неподалеку от лодки, дядя Федор взмахнул удилищем, и тяжелая изгибающаяся рыбина задергалась на леске и шлепнулась в лодку. Дядя никогда не поддевал даже крупных окуней подсачком.

— И мозгов-то у него с наперсток, а соображает, стервец, что в корягах его спасение,— добродушно говорил дядя, снимая окуня с крючка.

Мы поймали еще по одному окуню и свернули удочки. Лавируя между стволов, подплыли к берегу. Из-за песчаного бугра деревни не видать. К кольям привязано несколько старых лодок. От них тянет гниющими водорослями. Мы вытаскиваем свою подальше на песок, забираем небогатый улов и идем по узкой с метелками тимофеевки тропинке к своему дому. В траве стрекочут кузнечики, капустницы порхают у самого лица, мелодично тренькают в зеленоватом небе стрижи. С бугра деревня Кукино видна как на ладони. Дворов пятнадцать. К озеру, заросшему по берегам кустарником, спускаются огороды, а у самой воды приткнулись черные бани. Некоторые дымят вовсю. Напарившись, хорошо выскочить голышом и с размаху бухнуться в прохладную воду с нависшими над ней ветвями.

Обед тетя Маня накрыла в саду, под яблоней. На первое мы ели щи из щавеля, на второе — жареную рыбу с картошкой. В колодце, в ведре, охлаждалась трехлитровая банка с заквашенным на хлебных корках березовым соком. Холодный напиток мы пили в бане. Дядя Федор после бани даже пива не принимал. Я тоже, напарившись и отдышавшись в предбаннике, с удовольствием пил сок. Не было и традиционной стопки белой. Дядя Федор утверждал, что это пьяницы приписали Петру Первому широкоизвестное изречение: «Белье продай, а после бани выпей рюмку!»

С яблони прямо мне в тарелку упало яблоко. Хорошо, что там была рыба, а не горячие щи.

— Антоновка,— спокойно заметил дядя Федор, пряча в усах улыбку.

— Надо бы стол подальше отодвинуть,— сказала тетя Маня.

— Яблоком еще никого не убило…— ответил дядя Федор, и в этот момент еще одно яблоко, покрупнее моего, кокнуло его просвечивающую сквозь зачесанные назад седые волосы плешь.

Я первым расхохотался на весь сад, за мной рассыпала тихую трель смеха тетя Маня, последним, щупая макушку, засмеялся дядя Федор.

А виновница происшедшего, черная с белой отметиной на морде кошка, спрыгнув с яблони, уселась в сторонке и хитро смотрела на нас.

Дядя Федор отправился поспать после обеда, как он говорил — «приснуть», а я пошел затапливать баню. Это занятие мне нравилось. Тетя Маня убрала со стола и, усевшись на низкую деревянную скамейку, принялась на широкой доске чистить свежую рыбу. Тотчас, откуда ни возьмись, появились еще две кошки. Усевшись между грядками и умильно жмурясь, с интересом наблюдали за хозяйкой. Тете Мане шестьдесят три года, но она еще очень подвижная, на загорелом лице морщины, глаза выцвели, а зубы сохранились белые, как у молодой. С мужем она жила в полном согласии, никогда на него не ворчала. За две недели, что я здесь, я не слышал, чтобы они хоть раз повысили друг на друга голос. Детей у них было двое. Старший, Алексей, погиб на военных учениях, когда на Севере служил в армии, осталась дочь Дарья. Она с мужем и двумя детьми жила в Рязани…

Я забыл спички и вернулся в дом. Кошки подобрались совсем близко к скамеечке. Самая смелая когтистой лапой выхватила потроха и скрылась в высокой картофельной ботве. На прибитом к скворечнику прутке сидел отливающий серебром скворец и, распушив на шее перья, пел свою незатейливую песенку.

— Чего же ты один, Георгий? — подняла на меня глаза тетя Маня.— Молодой, видный, а один. Ушла жена, бывает такое, не оставаться же бобылем? Неужто не найти хорошую женщину?

— Раньше я думал, что все женщины хорошие…

— Рассердился на бедных женщин? — улыбнулась тетя Маня.

Морщинки на ее лице разгладились, глаза оживились. У тети Мани светлая улыбка, молодит ее.

— Они на меня рассердились,— отшучиваюсь я.

Говорить на эту тему не хочется. Каждый день я заглядываю в почтовый ящик, а письма от Оли Журавлевой нет и нет. Варя уже три написала. Первый экзамен она сдала на пятерку. Сидит дома и зубрит английский. Про Олю ни слова. Может, она в командировке? Но ведь и оттуда можно письмо написать? Неужели ей в голову не приходит, что я переживаю? Может, встретила снова баскетболиста Леню Боровикова или кого-нибудь другого? У Оли много знакомых в Ленинграде…

— Женщина без мужчины всегда проживет, а вот вашему брату трудно без бабы,— говорила тетя Маня.

— А что делать?

— Жениться, Георгий,— безапелляционно заявляет тетя Маня.— Дочь у тебя взрослая, пока молод да силен, заведешь еще пару ребятишек. А может, и троих. На чем раньше семья-то держалась. На детях. У моей матери было их одиннадцать…

Я чуть было не брякнул, почему же у них с дядей Федором всего двое, но, заметив, как погрустнели глаза у тети, промолчал. Было двое, а теперь осталась одна дочь. Это правда, на детях семья держится. Было бы у нас с женой трое — пятеро детей, не разошлись бы. Но теперь женщины не хотят заводить много ребятишек. Я и не знаю, у кого из моих знакомых больше двоих… Не захотела и моя бывшая жена второго ребенка. Пока, говорила, молода да красива, и нужно жить, а дети связывают по рукам и ногам. Сколько она с Варей намучилась! Я что-то этого не заметил: Варя воспитывалась в яслях, потом в детском саду, на все лето мать отправляла ее к родителям в Киев. Лишь когда в школу пошла, я по-настоящему увидел дочь дома. Обычно девочки больше тянутся к матерям, а Варя всегда тянулась ко мне. С матерью они часто из-за пустяков ссорились, наверное, дочь не была откровенна с ней так, как со мной. И вот сейчас опять пробежала между ними кошка. Хотя Варя и не рассказывает, что там произошло, но в Киев возвращаться не хочет. Говорит: «Не поступлю в университет, пойду работать на стройку маляром, а учиться буду заочно».

Я думаю, она поступит. Варя способная девочка, всегда училась хорошо, в этом смысле она нам хлопот не доставляла. Очень любила читать, мать боялась, что глаза испортит, случалось, вырывала у нее книжку и прятала… Это, конечно, не способствовало их дружбе. В шестом-седьмом классе Варя уже брала книги с моих полок. Причем ее тянуло к философским трудам, что довольно редко бывает у девочек. Одно время увлеклась модными современными поэтами, но быстро остыла. Пушкин, Лермонтов, Фет, Блок — любимые ее поэты. Нравится ей Цветаева, Ахматова, Есенин, Бернс. Но наизусть стихи не заучивает, а вот цитатами из философских книг в спорах иногда припирает даже меня к стенке. Я ни стихи, ни цитаты надолго не запоминаю. Как-то сел за письменный стол и три часа промаялся, а собственного глубокого изречения так и не «родил». Наверное, глубокие мысли приходят в голову неожиданно, экспромтом, а высиживать их, как курица яйца, бесполезно.

Каждому мыслящему человеку приходят мудрые мысли в голову, да не каждый стремится их запомнить, записать для благодарного потомства…

На сосне, у бани, дожидались своей очереди нахохлившиеся вороны. Я замечал, что ранним утром из леса прилетали к нам крупные птицы: вороны, сороки, сойки. Слышал, как они царапают когтями покрытую шифером крышу сеновала, на своем птичьем языке переругиваются. Сойки, они посмелее, садились на кучу с пищевыми отходами и рылись там. Сороки и вороны, сверху облюбовав корку черствого хлеба, срывались с крыши, быстро схватывали и улетали к озеру. Один раз я видел, как ворона с вздернутым на хвосте пером сначала мочила сухую корку в воде, а потом принималась клевать.

— Что за жизнь одному,— гнула свое тетя Маня.— Живешь — не с кем покалякать, помрешь — некому поплакать…

— Может, ты мне и невесту найдешь? — глядя на ловкие с узловатыми пальцами руки тети, сказал я.

— Нынче девки в деревне долго не задерживаются: закончат школу и фьють в город! Там и работа полегче, и женихов поболе. А тут одни старухи вроде меня. Да что, в городе невест мало?

— Ненадежные пошли невесты, тетя Маня,— сказал я.— Легко замуж выходят, легко и разводятся. А второй раз не хочется попадать, как кур в ощип!

— Жениться на скору руку да на долгу муку,— вздохнула тетя.— Но и одному негоже, Георгий. Дичает человек, становится эгоистом, живет только для себя. Знаю, иной женится на глупой, будто голову в омут сунет, а вот мы с Федором скоро золотую свадьбу будем отмечать. Полвека, почитай, с ним прожила и, веришь, ни разу не пожалела, что за него замуж вышла. Случись что с ним, и я на этом свете не жилец. Хорошо я жизнь с ним прожила, Георгий, потому и тебе желаю семейного счастья. Ладно был бы какой непутевый, пьяница, бездельник, а ты сурьезный, вижу, без дела и минуты не можешь…

— Про баню-то совсем забыл! — спохватился я.

Насвистывая, зашагал мимо гряд к бане. Не будь рядом тети Мани, я припустил бы по тропинке бегом. Меня переполняло чувство полноты жизни, необъяснимой радости, ожидание чего-то необыкновенного.

И это необыкновенное случилось…

Дядя Федор сидит на низенькой скамейке и намыливает голову, а я, лежа на полке и постанывая от блаженства, хлещу себя березовым веником. В маленькой бане чуть сумрачно от пара, в низкое окошко заглядывает ржавая метелка конского щавеля. Стоит мне повыше поднять руку с веником, как горячий пар обжигает ее. Я беру со ступеньки брезентовые рукавицы, надеваю их, на голове у меня старая войлочная шляпа. С языка срываются какие-то слова вроде: «Ох-ма, хорошо-о-о… Ух, черт, до чего же здорово-о…»

— Поддать? — спрашивает дядя Федор. На усах его налипла мыльная пена. Плешь явственно обозначилась на мокрой голове. Высокий, жилистый, с впалым животом и торчащими ключицами, он, согнувшись, чтобы не задеть за потолочину, подбрасывает на раскаленные камни полковшика горячей воды. Пар с взрывным свистом вырывается из черного квадратного жерла, с треском распахивает дверь в предбанник, которую дядя Федор поспешно прикрывает. Я еще какое-то время хлещусь веником, но скоро не выдерживаю, проворно соскакиваю с полка и вылетаю в сладостную прохладу предбанника. Плюхаюсь на широкую деревянную скамью и бездумно смотрю на стропила. Осы свили серебристые округлые домики, прилепившиеся изнутри к дранке. Наверное, гнезда покинуты, потому что ос не видно.

Мягкий гул, будто паровоз выпустил пар из трубы, дверь приоткрывается — это дядя Федор поддал,— я закрываю ее ногой. Он долго не выдерживает на полке, а раньше, говорит, делал по два-три захода.

Намахавшись веником, в очередной раз я выскакиваю в чем мать родила из предбанника и по тропинке бегу к озеру. Высокая трава хлещет по голым ногам. В камышах виднеется просмоленный нос лодки. Рыбака не видно, камышовые метелки скрывают его, лишь шевелится бамбуковое удилище да жилка посверкивает. Прямо с деревянных кладок с шумом бухаюсь в озеро. Я не шевелю ни руками, ни ногами и вместе с тем не тону.

И вдруг я слышу негромкий женский смех. Совсем близко от меня. Ошалело верчу головой и никого не вижу.

— Вы хорошо сложены, Георгий,— произносит удивительно знакомый голос, но сразу не могу сообразить, кто это. В несколько взмахов отплываю от берега, камыши расступаются, и я вижу на лодке… Веронику! Какое-то время ошалело смотрю на нее, потом счастливо смеюсь и говорю:

— Вы спустились сюда прямо с неба?

— Не ждали?

Она в купальнике. Мраморно-белая, будто и впрямь с другой планеты, она сидела в лодке и неумело держала мою бамбуковую удочку в руках. Глаза ее показались мне огромными, в них смешались озерная зелень и небесная синь. У нее узкие округлые плечи и высокая грудь. Волосы немного приподняты на затылке, и я вижу нежную шею. У меня в кабинете на стене висит красочный календарь, на котором изображена красивая японка в бикини. Вероника сейчас чем-то напомнила ее.

— Я знал, что сегодня случится чудо,— сказал я, подплывая к лодке.— И вот с неба спустилась на грешную землю…

— Если вы скажете «богиня», я огрею вас веслом,— засмеялась она.

— Марсианка…

— Увы, на Марсе нет жизни.

— А на созвездии Волосы Вероники? — спросил я.

— Во Вселенной столько галактик, планет… Я убеждена, что где-то далеко-далеко от нас живут, как их называют, братья по разуму.

— Вероника, как я рад, что вы приехали,— сказал я.

— Я ехала назад без попутчика, вспомнила ваше грустное лицо с печальными глазами, потом живописное озеро, деревню Кукино и вот взяла да и свернула с главной дороги… Очень милая женщина из вашего дома сказала, что вы надолго засели в бане, и дала мне лодку, удочку. Я даже поймала одну зеленую рыбку!

— Здесь прямо в воде растут старые деревья,— говорил я,— а окуни и щуки плавают среди ветвей…

— А водяные в озере водятся?

— Иногда тут ведьмы под духовой оркестр устраивают свой шабаш…

— Как у Булгакова в «Мастере и Маргарите»? — смеялась она.

— Я покажу вам ведьмины пляски… Это потрясающее зрелище.

— Они пляшут по заявкам зрителей?

— Я их уговорю! — с воодушевлением отвечал я.

— Да, а где же ваши лебеди?

— Действительно, где они? — дурашливо вертел я головой.— Наверное, злой коршун утащил царевну-лебедь?

— Здесь чудеса, здесь леший бродит, русалка на ветвях сидит…

— Русалка в лодке…

— А вы — водоплавающий леший?

Мы громко хохотали. Забыв, что я голый, я хотел уже было забраться к ней в лодку, но, увидев, как вдруг округлились ее зеленоватые глаза, вовремя спохватился. Бесшабашная веселость вселилась в меня, мир казался мне таким прекрасным, что я готов был запеть во все горло, но, зная, что у меня нет голоса, сдержался. Я видел ее улыбающееся лицо, шевелящийся на затылке огромный хвост ослепительно черных волос, красивые полные руки, в большущих глазах ее мельтешили яркие блики. Я верил, что если захочу, то заставлю торчащие из воды березовые пни запеть, пусть Вероника послушает ведьмины пляски! Я и сам для нее спляшу под звуки дикого духового оркестра… Боже, какое счастье, что она тут!.. Меня просто распирало от радости, такого давно со мной не было. Я поднырнул под лодку и хотел ее приподнять на плечах, но из этого ничего не вышло, лишь предплечье о киль оцарапал.

— Вы меня чуть не опрокинули,— сказала она.

— Тут мелко,— засмеялся я.— Воробью по колено. Вы не умеете плавать, Вероника? Я вас научу…

— У вас, Георгий, губы посинели,— сказала она.— Идите в баню, я отвернусь.

Я снова зачем-то поднырнул под лодку, но больше приподнимать не стал, саженками поплыл к зеленому островку, на котором желтел круг от бывшего стога, обогнув узкую косу с камышовыми метелками, вернулся к своему берегу. Чертом выскочил из воды и отважно вломился в затрещавшие кусты.

Дядя Федор одевался в предбаннике. Лицо его было багровым, клочки волос торчали в разные стороны, со лба и висков тоненькими струйками стекал обильный пот. Он наливал из трехлитровой банки сок в помутневший стакан и пил, двигая острым кадыком.

— Что так долго барахтался в озере? — покосился он на меня.— С пылу-жару да сразу в воду… Молодой, еще крепкий, тебе все нипочем!

— Встретил в камышах русалку…— во весь рот улыбаясь, сообщил я.

— Рыбы не стало, а русалки, стало быть, водятся? — усмехнулся дядя.

— Еще разок попарюсь,— сказал я.

Таращась в почерневший потолок, я лежал на полке и уже в который раз нахлестывал себя веником. Горячий пар перехватывал дыхание, мои бока, плечи, грудь горели, и я вдруг подумал, что, пожалуй, на всю жизнь до мельчайших подробностей запомнится мне сегодняшний день… В замутившееся окошко с той стороны билась большая черная бабочка с желтоватой окантовкой на крыльях. Ей тоже хотелось в баню… Счастье — это очень уж неуловимая категория в человеческой жизни. Сейчас ты счастлив, а пройдет немного времени, и в памяти твоей сотрется острота этого удивительного ощущения. А мне хотелось навсегда запомнить нынешнюю баню, неожиданную встречу с Вероникой на озере… Я видел, как по тропинке, ссутулившись и загребая ногами траву, пошел к дому дядя Федор. Под мышкой пиджак, тощая морщинистая шея обернута полосатым махровым полотенцем.

Вспоминал ли я тут, в деревне, о Веронике? Вспоминал, конечно. Даже раз приснилась. Но мне и в голову не приходило, что она сможет сюда приехать. Я вспоминал не только Олю Вторую и Веронику, но и Полину Неверову. Две недели я здесь один. Глядя в щель на крыше сеновала, где я спал, мысленно вызывал в памяти лица знакомых женщин… Как странно все случается в нашей жизни! Уж если кто и смог бы сюда приехать, так это Оля, но она даже не написала мне ни одного письма. А приехала Вероника, с которой мы и были-то знакомы как раз столько времени, сколько нужно, чтобы доехать от Ленинграда до Валдая.

В окошко ненадолго заглянул красноватый луч вечернего солнца, на темной бревенчатой стене окрасились в багровый цвет прилипшие к бревнам березовые листья от веника. Бабочка улетела, теперь зудели у окна привлеченные теплом комары. Днем они прятались в кустах за баней, а вечером волна за волной атаковали все теплое, живое. Залетали они и ко мне на сеновал, но я скоро научился воевать с ними: тихо ждал, когда омерзительно зудевший над ухом кровопийца сядет на высунутую из-под одеяла руку, тут-то я его ловко и прихлопываю другой. И все равно, проснувшись поутру, обнаруживал на лице и руках следы комариных укусов.

Больше на озеро я не побежал: вылил на себя два таза холодной воды из железной бочки, быстро оделся и вышел. Кто любит русскую баню, тот знает, какое чувство легкости испытываешь после парилки. Не сразу, конечно, сначала с тебя за чаем еще сойдут семь потов, но зато потом так бывает легко, что, будь у тебя за спиной крылья, полетел бы…

Я стоял на тропинке и озирался: где же машина Вероники? И увидел ее на лужайке у колодца. Тетя Маня уже накрыла под яблоней стол, на нем пофыркивал большой медный самовар. За столом сидел дядя Федор и пил чай. Краем полотенца он стирал со лба пот. Над его головой нависла тяжелая от яблок ветка. За обедом толковали, что стол надо отодвинуть от яблони, но никто этого не сделал. Над лужайкой, что перед баней, с глухим шумом, низко, на большой скорости пролетали стрижи. Скворцы сидели на жердочках у своих домиков и лениво перекликались. В эту вечернюю мелодию нет-нет врывался пчелиный гул. Вечные труженицы пчелы возвращались с полей и лугов в ульи с последними взятками.

Я сел на скамейку напротив дяди. Налил из чайника крепкой заварки, отвернул медный кран самовара. Кипяток, с фырканьем разбрызгиваясь, полился в чашку. Мне нравилось вечерами пить чай из самовара под старыми яблонями. В большой тарелке прямо в сотах свежий мед.

Мимо нас в сторону бани прошли тетя Маня и Вероника.

— Приятного аппетита,— мелодичным голосом произнесла Вероника. Она была в коротком платье, в черных распущенных по плечам волосах белел большой костяной гребень.

Проводив ее взглядом, дядя Федор с усмешкой посмотрел на меня:

— Где ж ты такую справную русалку словил, Георгий? Да еще с машиной?

— Вполне современная русалка… за рулем,— ответил я.— Это в старину ведьмы в ступах да на помеле летали, а в наш прогрессивный век к их услугам машины, самолеты, ракеты…

— Ты мне, племянничек, зубы не заговаривай,— добродушно заметил дядя.— К нам так просто и на ракете не доберешься. Приглашал?

— Бог внял моим молитвам и указал ей путь,— смиренно взглянув на небо, сказал я.

— Жениться второй раз — это тоже своего рода геройство. Знаешь, почему ты в бобылях ходишь? Трусишь, брат. Боишься, как бы снова не зафитилила к другому?

— Боюсь,— согласился я.

Дядя Федор покосился на яблоневую ветку, отодвинул немного стул.

— Чего-то ты, Георгий, просмотрел в Ольге, не заметил червоточины…

— Что говорить, дело прошлое…

— А эта… русалка? Давно знаешь ее?

— Она замужем,— сказал я.

— Кто вас, молодежь, теперь поймет,— вздохнул дядя, прихлопнул комара и залпом выпил из кружки остывший чай.

— То же самое я дочери толкую,— улыбнулся я.

— Волосы-то у нее какие,— подивился дядя.— Или этот… парик у нее?

— Она вся настоящая,— сказал я.

— Чего ж это она? От мужа к тебе прикатила?

— Послушать ведьмины пляски,— сказал я.

— Ну-ну, послушайте,— ухмыльнулся в седые усы дядя Федор.

Снова над нашими головами с резким свистом пронеслась стайка стрижей. Мне нравились эти быстролетные птицы. Всю свою жизнь они проводят в небе, никогда не садятся на землю. И гнезда их свиты высоко, не достанешь. Наверное, только орел выше их залетает в солнечное небо.

Я снова подумал, что во всех подробностях запомню сегодняшний день: рыбалку, баню, встречу с Вероникой, чай с самоваром под яблоней, дядю Федора, пролетающих над головой черных стрижей и их звонкое гортанное треньканье. Я знал, что в моей жизни не так уж много наберется таких редкостных дней, которые хотелось бы навсегда сохранить в памяти.

Я навзничь лежал на сеновале и смотрел в черный неровный квадрат распахнутой двери. Комары зудели под самой крышей. Я искал на небе созвездие Волосы Вероники. Где оно, это далекое созвездие? Я пытался мысленно приблизить его к себе и рассмотреть во всех подробностях. На каких-то неземных расстояниях, измеряемых парсеками и световыми годами, возможно, находятся чуждые миры, подчиняющиеся совсем другим физическим законам. Когда-то мне довелось переводить с английского книгу известного астронома, но почему-то мало запомнилось мне о звездных мирах, где существуют черные дыры, белые и красные карлики. Вероника рассказывала, что галактики во Вселенной разбегаются в разные стороны с умопомрачительной скоростью! По закону «красного смещения». Например, «облако галактик» в созвездии Волосы Вероники убегает от нашей Вселенной со скоростью 7400 километров в секунду! Куда убегает? Зачем?..

Чуть слышно что-то прошелестело по траве, затем скрипнула лестница, ведущая на сеновал. Что-то внутри меня подпрыгнуло, сердце громко забухало, я не верил своим ушам: она поднималась ко мне! Я хотел вскочить, броситься к двери, протянуть руки, но не смог пошевелиться от сильного волнения, сковавшего меня. На фоне всех видимых созвездий Вселенной возникала ее пушистая голова с распущенными по плечам… Волосами Вероники! Вот оно, мое самое дорогое созвездие…

Она ступила босой ногой на сено, выпрямилась и негромко ойкнула, коснувшись головой косо вздымавшейся к коньку крыши стропилины.

— Ты спишь? — негромко спросила она. Как это ни странно, но ее расширившиеся глаза чуть заметно светились в густом сенном сумраке.

— Я жду тебя,— проглотив комок в горле, хрипло проговорил я.

— Мне постелили на веранде,— говорила она, протягивая мне руку.— Там столько комаров…

— Комаров? — переспросил я.

— Какой здесь чудесный запах!

— Это пахнут сухие травы и цветы…

— Ты смотришь на небо?

— Все ищу… созвездие Волосы Вероники.

— Нашел?

— Уже нашел!

Наши руки встретились, я потянул ее к себе, и мое лицо зарылось в ее волосах. От них нежно пахло березовыми почками, ее горячие губы были твердыми, в больших глазах зароились точечки, будто все созвездия разом поселились в них.

— Что я делаю?..— шептала она.

— Я знал, что ты спустишься ко мне…

— Ты хотел сказать — поднимусь?

— Я смотрел на твое созвездие и ждал тебя,— сказал я.

— Его отсюда не видно…— тихо засмеялась она.

— Для меня теперь все небо — созвездие Волосы Вероники,— говорил я.

Мне приходилось иногда слышать от мужчин, что в общем-то все женщины одинаковы. По-моему, это большое заблуждение. Оля Журавлева совсем не походила на мою бывшую жену, Вероника — ни на ту, ни на другую! Если днем я думал, что на всю жизнь запомню, что произошло со мной, то нынешней ночью я думал о том, что и эта ночь никогда не сотрется в моей памяти. Не слишком ли много счастья выпало в двадцать четыре часа одному человеку? Почему одному? Она тоже была счастлива. И я не мог этого не заметить. Ее девически молодое горячее тело было удивительно гладким, даже не верилось, что она раскинулась на смятой, усыпанной сухими травинками простыне обнаженной,— казалось, ее облегает, как таинственную инопланетянку из фантастического романа, нежная шелковистая оболочка неземного происхождения. В глазах ее все ярче разгорались светлые точечки, даже в сумраке было видно, как ослепительно бело ее тело. В волосах запутались сухие травинки, точечки в глазах то вспыхивали, как угольки на ветру, то тускнели, будто заволакивались пеплом.

Бывает, после близости с женщиной наступает сокрушительное опустошение, хочется отодвинуться от нее подальше, а то и вообще встать и поскорее уйти. Иногда так и делают. Нельзя этому временному чувству поддаваться, оно оскорбляет женщину. Особенно неопытную. И потом, когда снова вернется желание, бывает трудно вызвать ответное чувство у женщины, которая однажды почувствовала твое мимолетное отчуждение.

Я не знаю, может быть, и то, что я давно не был с женщиной, и этот романтический ее приезд — все это сыграло свою роль, но острое ощущение счастья не покидало меня с того самого момента, как я увидел Веронику. Уже позднее, во всех подробностях вспоминая эту удивительную ночь на сеновале, я упрекал себя за то, что не разгадал тогда Веронику. По-видимому, находясь в плену глупой самоуверенности, я всерьез не поинтересовался: почему она все-таки приехала в Кукино? Если к мужчине приезжает по первому зову малознакомая женщина, он закономерно думает, что сильно понравился ей. Когда я лежал на сеновале и глазел на прямоугольный квадрат — дверь в звездное небо,— я еще не был уверен, что она придет. В конце концов я сам бы спустился вниз и прокрался к ней на веранду, но она пришла, и я, ошалев от радости, тигром набросился на нее. Я, конечно, сильно изголодался по женщине, мне трудно было сдерживаться, она меня не оттолкнула, не стала разыгрывать из себя недотрогу. Мужчинам это нравится, хотя потом, гораздо позже, у некоторых хватает совести упрекнуть женщину, что она слишком легко уступила… Я понимал, что Вероника не относится к числу искательниц приключений. Значит, что-то серьезное произошло в ее жизни, это и толкнуло на отчаянный шаг. А вот что именно случилось, я не знал. И даже не поинтересовался. Счастье редко бывает умным, чаще оно глупое, бездумное… Она ведь пыталась мне что-то рассказать, а я же отделывался шутками, поцелуями, объятиями.

В ту ночь я любил ее, как никого. Даже с Олей Журавлевой мне никогда не было так хорошо, как с ней. В минуты отрезвления я погружал обе руки в ее густые жестковатые волосы, распрямлял их на груди, гладил, целовал. Расширившиеся глаза ее мерцали, лицо было неестественно белым. Я боялся отпустить ее, будто она могла вдруг раствориться в ночи, исчезнуть… И предчувствие меня не обмануло. Помню, мне пришла мысль: «Вот оно, твое счастье, Шувалов! Второй раз ты такой женщины не встретишь… Никогда!» Я тогда еще не знал, что, когда человек счастлив с одной, вторая ему просто не нужна. Тогда я еще многого не знал. Я черпал счастье обеими руками, упивался им, купался в нем… Но, наверное, много счастья так же вредно, как переесть сладкого или перепить горького… Человек за все должен расплачиваться, в том числе и за счастье…

Разве думал я тогда, что эта ночь на сеновале в Кукино первая и последняя?..

Когда звезды стали тускнеть, а над кромкой соснового бора заблистали зарницы, Вероника ушла от меня. Ей не хотелось, чтобы мои родственники увидели ее на сеновале. На лугу посверкивала обильная роса, громко прокукарекал наш петух, у изгороди зеленым светом полыхнули кошачьи глаза и сразу погасли.

Я слышал ее шелестящие шаги, тихий скрип двери на веранду. На крышу сеновала села какая-то большая птица и молча стала разгуливать по деревянному коньку, царапая его когтями.

Усталый, но безмерно счастливый, я, раскинув руки, лежал на сене и смотрел в светлеющий квадрат распахнутой двери. Созвездия исчезли, лишь Венера ярко сверкала на утреннем небе. И тогда меня будто что-то толкнуло в бок, я спустился по лестнице и босиком зашагал по росистой траве к веранде,— подкравшись к окну, заглянул: Вероника лежала на спине и широко раскрытыми глазами смотрела в потолок. Черные ресницы ее вздрагивали, длинные пряди волос ворохом рассыпались по белой подушке.

Пятясь, отошел от окна, мокрая крапива обожгла ногу — я был в одних трусах,— зачем-то подошел к «Жигулям», положил ладонь на холодный капот, потом пальцем начертил на запотевшем стекле номер своего телефона. Кто водил моим пальцем по стеклу? Уж не сам ли господь бог?.. Взойдет солнце, и номер мой вместе с утренней росой испарится…

Бегом добежал до сарая, роса холодила ступни, брызгала с травы на икры. Птица тяжело взлетела с крыши, это оказалась большая ворона. Вслед за ней из скворечника сорвался черный скворец и молча скрылся в ветвях березы за баней. Звезд на небе не видно, на востоке над кромкой леса набухала багровая полоса. А над сосной низко блестела одна-единственная яркая звезда, Венера. Она вместе с солнцем встречала новый день. С первыми лучами она растворится в голубевшем небе.

Я рухнул на смятую постель, последнее, что я запомнил, это пустое осиное гнездо над головой,— казалось, оно шевелилось, раздувалось, будто готовилось с треском лопнуть… Я провалился, как в омут, в глубокий сон без сновидений.

Когда я проснулся, солнце уже раскалило шиферную крышу сеновала, во дворе негромко повизгивала пила, слышались голоса скворцов. Дядя Федор имел привычку по утрам пилить на козлах двуручной пилой дрова. В этот монотонный звук ворвалось всполошное кудахтанье, где-то на проселке залилась лаем собака.

Я вспомнил минувшую ночь, и чувство счастья вновь захлестнуло меня. Сейчас я увижу Веронику! В одних трусах я стремительно спустился по шаткой лестнице.

Дядя Федор, таская пилу за изогнутую отполированную ручку, с усмешкой смотрел на меня.

— Все на свете ты проспал, племянничек! — сказал он.— Тю-тю… Уехала твоя черноволосая русалка.

— Уехала?! — не поверил я своим ушам.

— И завтракать не стала, завела свою машину и укатила.

— Что же вы меня не разбудили?!

— Не позволила, говорит, еще с вечера с тобой попрощалась…

Вот она, расплата за испытанное счастье! Я стоял столбом перед дядей и чувствовал, что мое кратковременное сумасшедшее счастье, как разряд молнии по громоотводу, стремительно уходит в землю. А запоздалый гром возмездия уже гремел в моих ушах…

— Тяжело одному? — вяло сказал я.— Давай вдвоем.

Поймал прыгающий конец ржавой у рукоятки пилы и, тупо глядя под ноги, принялся таскать его туда-сюда.

— Что-то ты ее расстроил,— заметил дядя Федор.— С вечера-то была веселая, все смеялась, а уезжала — в лице ни кровинки.

Я молча таскал пилу, белые опилки брызгали на ноги. В голове ни одной путной мысли.

— Поди их, баб, пойми,— сочувствуя мне, проговорил дядя Федор.— На всякий цветочек пчелка садится, да не со всякого поноску берет.

— А я хотел ей показать ведьмины пляски,— глухо, как в бочку, проговорил я. И сам своего голоса не узнал.

— Отыщешь ты ее, Гоша, в Ленинграде,— внимательно взглянув на меня, сказал дядя Федор.

Ленинград — огромный город, я даже не знаю, в каком районе она живет. Разве что каждый вечер приходить к бывшей городской Думе на Невском и до ночи смотреть с каменных ступенек на созвездие Волосы Вероники? Может быть, сжалится надо мной и снова загадочной инопланетянкой спустится оттуда моя коварная Вероника…

Пила уныло визжала, иногда ее в срезе зажимало, приходилось тащить обеими руками, солнце на блеклом безоблачном небе вдруг на одно мгновение показалось мне черным чугунным ядром, стремительно падающим прямо на голову.

Глава десятая

Я изо всех сил жму на педали велосипеда, но чувствую, что этот подъем мне не одолеть. От Валдая то и дело шоссе взбирается на высокие холмы, разделенные глубокими ложбинами, они следуют один за другим. Сначала мне нравилось, разогнавшись на ровном месте, вскарабкиваться на возвышенность, но уже к середине ее с непривычки я начинал выдыхаться. Пот липкими струйками стекал по спине вдоль позвоночника, щипало в уголках глаз, ломило ноги. Я слезал с велосипеда и вел его в гору. Зато скатываться с вершины холма было одно удовольствие: теплый ветер сушил пот на лице, педали не нужно было крутить, скорость все возрастала. Раздражали обгонявшие меня машины. Иногда они проезжали совсем рядом, и я видел, как из кабины неодобрительно косились на меня загорелые шоферы. Я по себе знал, что водителям не нравятся разъезжающие по шоссе велосипедисты. Их приходится обгонять, а это неудобно, если впереди встречные машины.

Многим шоферам не нравятся и кошки. Когда я вижу на шоссе расплющенную кошку, я виню шофера. Наверное, скучно ему часами ехать одному, вот и давит колесами при случае невинных животных. Кто не захочет переезжать кошку, тот всегда сумеет сманеврировать. Потом можно издалека бибикнуть, и животное остановится на обочине. Несколько лет водил я «Жигули» и не задавил ни одной кошки или глупой курицы. День сегодня теплый, солнечный. Вообще, с погодой мне повезло в отпуске: за целый месяц лишь дважды прошла над Кукином гроза с громом и молниями. Я загорел, как на юге. Последнюю неделю почти каждый день ходил в лес за грибами. Белых попадалось мало, зато моховичков и сыроежек набирал по полной корзинке. К багажнику велосипеда приторочен увесистый пакет, в нем — трехлитровый бидон с медом и сушеные грибы, которые я сам собрал. За спиной у меня тощий рюкзак с вещами.

Перед самым отъездом из Кукина я прочел в «Известиях» об одном индийце, который в одиночку на велосипеде совершил кругосветное путешествие. Вспомнив, что на чердаке у дяди валялся неисправный велосипед, я извлек его оттуда и за два дня отремонтировал,— к счастью, в сельской лавке оказались камеры и шины. Дядя удивился моему решению ехать в Ленинград на старом велосипеде, но возражать не стал.

И вот я полдня кручу педали, взбираюсь и спускаюсь на велосипеде с холмов Валдайской возвышенности. Когда устаю и с непривычки ноют икры обеих ног, я кладу велосипед на обочину, а сам плюхаюсь в траву и глазею на небо. Уже два раза выкупался в придорожных речушках, в них на удивление вода холодная, так и обжигает.

У меня еще два дня в запасе. Я могу не спешить. Близко проносятся по шоссе автомашины, не поднимая головы, я могу безошибочно определить, какая прошла машина: легковая или грузовик. Легковые проносятся легко, с тихим шелестом, и гул мотора сразу же обрывается, а грузовики надсадно воют. Проскочит мимо, а тяжелый гул с металлическим стуком еще некоторое время колеблется в воздухе. И гарь ударяет в нос.

Приятно вот так отрешенно лежать в траве и смотреть в небо. Это никогда не надоедает. Постепенно все придорожные шумы сливаются, отступают и меня плотно окутывает тишина. Медленное, величавое движение будто взбитых гигантским миксером облаков завораживает взгляд, небо такое чистое и синее, что хочется потрогать его руками. Но руки мои тоже устали, налились приятной тяжестью. У самого уха звонко стрекочет кузнечик, я скашиваю глаза, но его не видно. Зато белая ромашка занимает все поле зрения, я даже вижу в желтой сердцевине медлительных черных жучков, греющихся на солнце. Сиреневая бабочка какое-то время порхает над моим лицом, потом садится на плечо. Мне смешно и чуть-чуть щекотно, но я стараюсь потише дышать, чтобы не спугнуть красивую доверчивую бабочку. Пошевелив большими крыльями, она скоро улетает. Высоко-высоко я различаю черные подвижные черточки. Они то сходятся, то стремительно разбегаются. Это мои любимые стрижи. Когда я вижу этих гордых, независимых птиц, у меня улучшается настроение. Жаль, что их не видно в Ленинграде. Может, где-то на окраине они и обитают, но в центре я ни разу стрижей не видел. Ласточек видел, а стрижей — нет.

Мысли мои обращаются к Ленинграду. До него еще километров двести. Когда меня застанет ночь, я переночую в каком-нибудь поселке, а то и в стогу, а завтра к вечеру, наверное, приеду в Ленинград. Впрочем, я не спешу. Это мысли мои спешат, торопятся… От Вари я получил четыре письма, молодец моя дочь, не то что Оля Вторая. Она написала мне всего одно коротенькое письмо, в котором небрежно сообщила, что обстоятельства изменились, ей передвинули отпуск и она в конце августа уезжает с подругой — конечно, Мариной Барсуковой! — к морю. Даже не написала, куда именно. Если бы я выехал на неделю раньше из Кукина, я еще смог бы ее застать в Ленинграде, но я не выехал.

После неожиданного приезда Вероники и ее столь же внезапного бегства из деревни я постоянно думаю о ней. Больше, чем об Оле Журавлевой. Как-то раньше, когда был женат, я не углублялся в женскую психологию, а вот на природе, в отпуске стал задумываться над характерами и поступками знакомых женщин. Почему она не оставила даже записки? Первое время я злился на нее, на себя, а потом, поостыв, как это чаще всего бывает, смирился: против судьбы не попрешь! Ждал Олю Журавлеву, а приехала Вероника. И Оля куда-то отодвинулась, теперь я думал только о Веронике. И чем ближе к Ленинграду, тем тревожнее на душе. Я уже знал, что дома не найду покоя: буду повсюду искать большеглазую женщину, разъезжающую на вишневых «Жигулях». Женщину с прекрасными волосами. Черт, даже номера машины не запомнил!

Уже некоторое время я чувствовал, что кто-то ползает по моим ногам, забравшись под брючину. Жгучий укус заставил меня вскочить, я задрал штанину и увидел маленьких красных муравьев. Стряхнув за что-то рассердившихся на меня насекомых, я просунул руки в лямки рюкзака, поднял с травы велосипед с жестким, будто костяным седлом и поставил ногу на педаль.

Скатившись с холма, я с разгону взобрался до середины следующего холма, потом слез с велосипеда. Обогнавшие меня «Жигули» посигналили, в заднем окне я увидел смеющиеся лица девушек. Одна из них, темноволосая, напоминала Веронику…

Обливаясь потом, я крутил и крутил педали. Проехав около сотни километров, я уже не так восторженно глазел по сторонам. Увидев впереди речушку, я спустился с шоссе к ней, разделся и с наслаждением бросился в ледяную воду. Мальки брызнули в стороны, у противоположного берега гулко бултыхнуло, и по воде побежали круги. Неужели тут, у самой дороги, живет щука?

Накупавшись, я вылез на берег, немного полежал на помятой траве, рядом валялись обрывки газет, драные полиэтиленовые пакеты, консервные банки, поблескивали стекла разбитых бутылок. Надо было отойти подальше, но мне так хотелось поскорее с головой окунуться в речушку, что не обратил внимания на мусор.

Освеженный, отдохнувший, я легко вскочил на велосипед — Валдайская возвышенность осталась позади — и покатил по самой кромке асфальта. Почти все машины, обгонявшие меня, сигналили, что раздражало, но я упорно не съезжал с асфальта на пыльную обочину.

Первая крупная капля клюнула меня в лоб, когда солнце уже клонилось к закату. Мрачная синяя туча с противоположной стороны наползала из-за леса на потемневшее шоссе. Стало прохладно, и я еще энергичнее завертел педалями. Дождь так дождь! В Кукино из Ленинграда я приехал в дождь и пусть в Ленинград из Кукина вернусь под дождем. Говорят же бывалые люди, что дождь в пути к счастью…

На моем веку мне не раз приходилось видеть, как погибает человек. Это жуткое зрелище надолго выбивало меня из колеи. Помню, года три назад, я возвращался от знакомого художника, который жил на Московском проспекте, в том самом доме, где на двух верхних этажах расположены мастерские с огромными окнами, а внизу — Московский универмаг. Выйдя из парадной, я увидел, как по крыше, вернее по навесу над входом, прямо передо мной, пятится к краю мужчина. Был март, и вокруг поблескивала наледь. Будто какая-то невидимая сила подталкивала человека к краю крыши. Вот он на миг остановился на самой кромке, нелепо взмахнул руками и мешком рухнул на ледяную дорожку в десяти шагах от меня. Наверное, инстинктивно, я рванулся вперед, чтобы его подхватить, но не успел. Мужчина ударился затылком о лед, и тут я увидел, как лицо его с бессмысленно открытыми глазами стало сначала краснеть, потом синеть и наконец почернело. Я нагнулся к нему, подложил валявшуюся рядом шапку под голову, крови нигде не было видно. Тут подбежали еще люди, кто-то стал звонить из будки телефона-автомата.

Меня оттеснили, но я успел почувствовать запах алкоголя от пострадавшего, когда нагибался к нему. Навес-то всего был на уровне окон второго этажа. Там располагались складские помещения, и какой роковой случай занес подвыпившего грузчика на обледенелую покатую крышу?..

Нынче я тоже стал свидетелем несчастного случая: я уже въехал в город и с велосипедом в руках ждал зеленого сигнала светофора. Дорогу пересекал трамвай. С тротуара прямо на рельсы свернул нетвердо державшийся на ногах человек в потрепанном черном костюме и расстегнутой грязной белой рубашке. Не обращая внимания на тревожные трели трамвайного звонка и не глядя по сторонам, он упрямо шел навстречу своей смерти. Казалось, я физически ощутил хлюпающий удар металлической красной трамвайной груди в податливое человеческое тело. Мужчина мячом отлетел в сторону и растянулся на рельсах. Истошно завизжавший тормозами трамвай наехал искрящимся колесом прямо ему на голову… Трамвай, протащив немного обмякшее тело, остановился, бледная большеглазая девушка в джинсах — вагоновожатая — выскочила из кабины, место происшествия окружили невесть откуда сбежавшиеся люди. А в моей памяти отчетливо запечатлелась распростертая на путях скомканная человеческая фигура с раскроенной надвое кровавой головой и без лица.

Вот и верь после этого поговорке, что пьяного бог бережет! Чувствуя, как подкатывает тошнота, я побрел дальше. На велосипед садиться мне не захотелось. В голову лезли мысли о бренности человеческого существования. Был человек — и нет человека. Рабочий день закончился, человек в черном костюме где-то изрядно выпил и, по-видимому, направился к дому. А там жена, дети… Они еще не знают о случившемся. Не узнают близкого им человека и потом, когда будут хоронить. И наверное, у него осталось много дел несделанных, может, даже, в отличие от меня, и в отпуске еще не побывал?..

Стоит ли вообще пить эту отраву — водку, вино, если твоя жизнь после обильного возлияния уже не принадлежит тебе? Мне довелось переводить книгу американского социолога, он на цифрах доказывает, что в Америке больше всего гибнут люди в дорожных катастрофах, потому что садятся за руль в нетрезвом состоянии, преступления, главным образом, совершаются после того, как принято спиртное, да и самоубийства — тоже.

Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул воздух: опять перед глазами возникла разваленная пополам темноволосая голова попавшего под трамвай человека…

Над городом плыли высокие дымчатые облака, вечернее солнце заливало многоэтажные здания красноватым светом, длинные тени от фонарных столбов косо перерезали асфальт, шли нарядные улыбающиеся девушки. Одна из них пристально посмотрела мне в глаза, будто хотела что-то сказать.

Я вернулся в свой родной город, скоро моя дочь Варюха встретит меня на пороге дома. Я уже знаю, что она сдала экзамены и будет жить со мной. Пока не закончит университет. Я люблю дочь, и мне радостно, что она теперь рядом.

Когда я еще крутил педали на шоссе, я предвкушал, как, въехав в Ленинград, зайду в гастроном, куплю бутылку шампанского и мы с Варюхой отпразднуем мое возвращение. А теперь охота пропала. Я еду мимо магазинов и не смотрю на витрины.

Мы будем пить чай. Это прекрасно — после утомительной дороги выпить чашку крепкого душистого чая!

Говорят, будто люди, работающие машинистами, шоферами, летчиками, даже вагоновожатыми, выйдя на пенсию, очень трудно привыкают к новой жизни. В первые пенсионные годы больше всего человек подвержен разным хворям, бывает, умирают. И все оттого, что привычный темп жизни внезапно нарушился, катастрофически замедлился. И как бы пенсионер ни внушал себе, что теперь-то он хорошо отдохнет за все долгие годы труда, его снедает тоска по работе, движению. Вот почему старые рабочие по утрам тянутся к проходной родного завода, а машинисты приходят в депо. Всю сознательную жизнь человек ездил, и вдруг большая остановка. Даже не большая, а конечная.

Мне все это трудно было представить, потому что меня после отпуска на работу совсем не тянуло. Моя бы воля, еще с месяц погулял бы… В институте ничего не изменилось: директора все еще не назначили, Грымзина не прекращала борьбу против Гоголевой. По случаю моего возвращения Альбина Аркадьевна Уткина организовала в комнате переводчиков кофе с пирожными. Четыре мои сотрудницы наперебой ухаживали за мной, можно было подумать, что они по мне соскучились. Грымзина наливала в мою чашку черный кофе. Альбина Аркадьевна пододвигала пирожные «картошка», похожие на булыжники. Другие две мои сотрудницы — Татьяна Леонидовна Соболева и Инга Владимировна Губанова — рассказывали об институтских новостях. О бывшем директоре института Егоре Исаевиче Горбунове уже не вспоминали. Помнится, на траурном митинге Грымзина грубоватым прочувствованным голосом говорила: «Дорогой Егор Исаевич, вас нет с нами, но мы всегда будем помнить вас. Пройдут долгие годы, а память о вас никогда не сотрется в наших сердцах!..» Прошло меньше полугода, а его уже забыли.

У Татьяны Леонидовны Соболевой четверо детей. Пожалуй, во всем НИИ ее никто в этом отношении не перегнал. Четверо детей в наше время — это большая редкость. Невысокого роста, кареглазая, с мягкими чертами лица, Соболева не производила впечатления обремененной семейными заботами замотанной матери. Ей еще не было сорока. Дело свое знала — она переводила со скандинавских языков, редко отпрашивалась с работы, ссылаясь на неотложные домашние дела, что нельзя было сказать об Инге Владимировне Губановой. Худощавая, со смуглым удлиненным лицом и миндалевидными глазами, она всегда куда-то спешила, опаздывала, не успевала. Она переводила с испанского и итальянского. Муж частенько заходил за ней в конце рабочего дня. Это была несколько необычная пара: она — высокая, худая, с нервным лицом и быстрыми движениями, и он — маленький добродушный толстячок с розовой лысиной.

Грымзина говорила, что они замечательно живут, толстячок просто носит свою ненаглядную Ингулю на руках. Представить это было бы довольно трудно… Муж Инги Владимировны, Губанов, работал собкором по Ленинграду какого-то отраслевого журнала.

Для приличия мои сотрудники поинтересовались: хорошо ли я отдохнул в Крыму? Так загорел! Наверное, сейчас на море — благодать? Каково же было их удивление, когда я сказал, что провел отпуск в глухой деревеньке в Валдайском районе.

— Теперь стало модно ездить в деревни, на озера,— заметила Альбина Аркадьевна Уткина.— Мои друзья-журналисты тоже на месяц укатили на двух машинах в Прибалтику. На какое-то тихое озеро, где можно рыбу половить. И где людей поменьше.

— Что же ты с ними не поехала? — метнула на нее насмешливый взгляд Инга Владимировна.— Ты ведь у нас женщина свободная.

— Я люблю Черное море,— сказала Уткина.

— На путевку не рассчитывай,— заявила Грымзина.— Надо было раньше подавать заявление — все уже распределено на этот год.

— Мои друзья-артисты пригласили меня на сентябрь в Пицунду,— очаровательно улыбаясь, ответила Альбина Аркадьевна.— Они там снимают какой-то многосерийный фильм, ну и уговорили меня сняться в небольшой роли.

— Ты еще и артистка? — вытаращилась на нее Грымзина.

— Они меня целый месяц уговаривали,— скромно проговорила Уткина.— Привязались, какой-то ужас! Говорят, я именно тот самый типаж, который они днем с огнем по всему Ленинграду искали.

— Типаж! — усмехнулась Губанова.

— Я всю жизнь мечтала сняться в кино,— заметила до сего времени молчавшая Татьяна Леонидовна Соболева.

— Еще двоих родишь, и снимут,— коротко хохотнула Грымзина.— Как мать-героиню!

— Я завидую, что у тебя четверо детей,— вздохнула Уткина.

— Кто тебе мешал? — покосилась на нее Евгения Валентиновна.— Дело немудреное.

У Грымзиной единственный сын уже женился и живет в Мурманске. У Губановых, по-моему, одна дочь, а Альбина Аркадьевна — бездетная. Почему у людей нет детей, спрашивать нетактично: мало ли почему не бывает детей? Многие и рады бы завести, но не получается, есть разные причины, которых касаться не стоит. А Грымзина, видно, по роду своей общественной работы привыкла бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь. Я видел, как прошла тень по симпатичному лицу Уткиной. Когда мои сотрудницы при мне заводят свои женские разговоры, мне бывает неловко, такое впечатление, что они меня и за мужчину не считают.

— Я очень хотела ребенка, но…

— Муж был против? — уставилась на нее настырная Грымзина.

— При чем тут муж! — с досадой вырвалось у Альбины Аркадьевны.

Обычно она никогда не срывалась, но Коняга способна и камень вывести из себя.

— Спасибо за угощение,— поблагодарил я, намереваясь покинуть мое женское общество, но Грымзина не позволила уйти.

— Появилась новая кандидатура,— доверительно сообщила она.— Я в райкоме узнала.— И умолкла, чтобы слушатели переварили, на ее взгляд, ошеломляющую новость.

— Неужели Степанов? — уставилась на нее Губанова.

— Степанов давно отпал,— сказала Евгения Валентиновна.

Кто такой Степанов, я не имел ни малейшего представления. За месяц отпуска тут, гляжу, многое произошло!

— Лободин? — заинтересованно спросила Альбина Аркадьевна. Уж она-то всегда была так далека от всех институтских интриг!

— Лободин в райкоме не прошел,— отрезала Грымзина.— С нашей помощью. Тоже мне директор! Он в Политехническом еле-еле с кафедрой справляется, а его хотели к нам.

— Кто же тогда? — все взоры обратились к Коняге. Лишь Татьяна Леонидовна пила кофе и задумчиво смотрела в окно. Ее не занимали эти разговоры.

— Пилипенко! — изрекла Евгения Валентиновна.— Из Москвы.

— Я про такого и не слышала,— заметила Альбина Аркадьевна.— Он симпатичный?

Грымзина метнула на нее презрительный взгляд, мол, голодной куме одно на уме, а вслух произнесла:

— Говорят, крупный ученый, с этой кандидатурой нам будет трудно бороться…

— А зачем бороться? — вмешался я.— Крупный, говорите, ученый, ему и карты в руки.

— А как же Артур Германович? — удивленно взглянула на меня Грымзина.— Мы его хотим.

— Точнее, он этого хочет,— усмехнулся я.

— Одна надежда, что Пилипенко не пожелает уезжать из Москвы,— не обратив внимания на мои слова, продолжала Евгения Валентиновна.— Он в нашем центральном НИИ работает замом.

— Надо будет прочитать про него в энциклопедии,— сказала Альбина Аркадьевна.— Там, наверное, и портрет есть.

— Мы уже многого добились,— говорила Грымзина.— Райком полностью поддерживает кандидатуру Артура Германовича, не возражают против него и в обкоме. Против наше министерство и Академия наук.

— Не так уж мало! — ввернул я.

Волей-неволей, а я тоже понемногу втягивался в эту возню с назначением директора института. Странно, что до сих пор не принято никакого решения. Стоит прийти в институт новому директору, и разом прекратятся все пустые разговоры, а через несколько месяцев наверняка сложится такое впечатление, будто новый руководитель и родился в нашем институте, никому и в голову не придет усомниться в его компетентности и достоинствах.

— Сколько мы уже без директора? — сказала Альбина Аркадьевна.— И ничего, работаем.

— Вы заходили к Артуру Германовичу? — спросила Евгения Валентиновна.

Я еще ни к кому не заходил, даже не успел Великанова повидать, он вчера только вернулся из командировки.

— Обязательно зайдите,— со значением произнесла Грымзина.— Он несколько раз спрашивал про вас.

— Хочет предложить мне командировку в Штаты? — усмехнулся я.

— Об этом он мне не докладывал,— отпарировала Евгения Валентиновна.

— А мне и предложили бы поездку в Америку, я отказалась бы,— сказала Соболева.— Очевидцы рассказывают, в сумерки в большом городе опасно выйти из дома. Убийства, насилия, грабеж! Моего знакомого в Чикаго среди бела дня ограбили.

— Подумаешь, простые смертные! — усмехнулась Губанова.— Там в президентов и разных знаменитостей стреляют, как в куропаток. Чтобы прославиться, наподобие Герострата.

— Про Герострата мы как-нибудь слышали,— заметила Грымзина.— И вообще, при чем тут мифология?

— Жуткая страна,— вздохнула Соболева.

— Я с удовольствием съездила бы туда,— вмешалась Альбина Аркадьевна.— Одно дело читать про Америку, другое — все посмотреть своими глазами.

— А какие там мужчины! — усмехнулась Грымзина.— И желтые, и черные, и даже красные. Про белых я молчу.

— Красные? — наморщила лоб Соболева.

— Я имею в виду индейцев,— снисходительно пояснила Евгения Валентиновна.

— Они ведь живут в резервациях,— возразила Альбина Аркадьевна.— И каждый год в защиту своих прав совершают марш протеста в Вашингтон. Ставят свои вигвамы прямо напротив Белого дома. И вождь в кожаных штанах и орлиных перьях на голове зачитывает петицию.

— Откуда они орлиные перья берут? — заметила Соболева.— Орлов-то почти не осталось.

— Индейцев еще меньше,— сказал я.

— Когда-нибудь они снимут скальп у очередного президента,— мрачно предсказала Губанова.

— В штате Флорида есть знаменитый дельфинарий,— мечтательно проговорила Уткина.— Я очень люблю дельфинов. Там держат и касаток. Огромные киты выпрыгивают из воды…

— На потеху людям,— ввернула Грымзина.— Зачем ехать в Америку? У нас в Абхазии на Черном море тоже есть дельфинарий. И дельфины прыгают сквозь горящие обручи. Цирк на воде.

— Думаю, что кроме китов и…— Уткина бросила насмешливый взгляд на Грымзину,— …разноцветных мужчин, в Америке найдется еще на что посмотреть.

— А какую тебе роль предложили? — задумчиво посмотрела на Уткину Соболева.

— Птичницы Анастасии…

— Я думала, принцессы,— усмехнулась Коняга.

— Современные птичницы, доярки, телятницы и есть принцессы…— нашлась Альбина Аркадьевна.

Когда мои женщины разговорятся, их не остановить. Я вышел из комнаты и в коридоре увидел Скобцова.

— На ловца и зверь бежит! — Приветливо улыбаясь, он протянул мне руку.

Мы прошли мимо пустующего кабинета покойного Горбунова, исполняющая обязанности директора института Ольга Вадимовна Гоголева не пожелала его занять. Кабинет Скобцова помещался в противоположном конце коридора. Артур Германович положил руку мне на плечо, так мы и шли по длинному коридору. Как два близких друга. Полагаю, что заместителю директора было не совсем удобно идти: я был на голову выше его. Серый в полоску костюм сидел на нем как влитый, в тон рубашка и галстук, густые седые волосы зачесаны назад, загорелое лицо до синевы выбрито.

— Как отдохнули? — спросил Артур Германович.— Хорошо сейчас на Черном море?

Пришлось и ему объяснять, что я провел отпуск в деревне.

— Мечтаю как-нибудь сесть в машину и забраться куда-нибудь в глушь…— мечтательно проговорил Скобцов.— Тихое голубое озеро, сосны на берегу, палатка, костер и уха в закопченном котелке…

Многие так красиво говорят, но почему-то предпочитают отпуск проводить на фешенебельных черноморских курортах. Да и трудно было мне представить импозантного Артура Германовича в брезентовой куртке и резиновых сапогах, заросшего щетиной, с удочкой или походным топориком в руках. Уж скорее он смотрелся бы на пляже в модных японских плавках, окруженный красивыми женщинами… Я вспомнил, что несколько лет назад поговаривали, будто у него был роман с Уткиной и якобы их вместе видели не в первозданной глуши, о которой он так красочно рассказывает, а на берегу Черного моря в Сочи.

Обычно женщины с трудом удерживаются, чтобы не рассказать о подобном приключении, но Альбина Аркадьевна оказалась на высоте: ни разу не проговорилась, наоборот, начисто отрицала, что у нее что-то было со Скобцовым. Будь иначе, она уже давно не работала бы в нашем институте: Артур Германович нашел бы способ от нее избавиться.

В кабинете мы уселись на диван, на нас строго смотрели со стен ученые с мировым именем. Слушая пустопорожний разговор о том, как трудно жить в городе, когда жара и каменные здания раскаляются, а на дачу в будний день невозможно выбраться — текучка заедает, совещания, деловые встречи с иностранными гостями, учеными, я думал о том, что Артур Германович по своим способностям, пожалуй, добился всего, чего можно только пожелать. Откуда в человеке эта неистребимая жажда большего? Лезть и лезть все выше и выше, покуда не сорвешься и с треском не покатишься вниз? Есть же у нашего великого классика Александра Сергеевича Пушкина известная сказка о рыбаке и рыбке. По-моему, поставив перед собой задачу стать директором Ленинградского филиала НИИ, Артур Германович переоценил себя и возможности золотой рыбки. Не оказаться бы ему в роли старухи у разбитого корыта?.. Наверное, даже умный человек, достигнув служебного потолка по своим способностям, начинает испытывать неудовлетворение: ему хочется еще большего, хотя это большее уже ему не по силам. Сколько я знал случаев, когда человека, великолепно справлявшегося со своим делом, выдвигали на более ответственную работу и он ее заваливал, потому что она была ему не по плечу. Более того, этот человек терял уважение своих коллег, товарищей. Когда он был на своем месте, его ценили, а тут вдруг все замечали, что «король-то голый», и уже он не такой умный, как думали, и не такой уже ценный работник, как полагали… А многие ли, даже зная свои возможности, имеют мужество отказаться от повышения, более высокой зарплаты, других привилегий, которые дает высокий пост?

Вот если бы мне вдруг предложили должность заместителя директора института, отказался бы я?

— Вы знаете, что наш филиал после трагической кончины незабвенного Егора Исаевича,— перешел к делу Артур Германович,— по всем показателям плетется в хвосте? Москва нами недовольна. Вчера меня вызывали в обком,— он подчеркнул, что именно его вызывали, а не Гоголеву,— там тоже пришлось мне краснеть.

— В чем же причина? — спросил я, хотя отлично знал, что ответит Скобцов.

— Я очень уважаю Ольгу Вадимовну, она весьма толковый ученый, но наш филиал ей не потянуть. Не подумайте, что я недооцениваю наших дорогих женщин, однако надо признать, что существуют высоты, которые им недоступны. Вы знаете, что женщин не назначают командирами воздушных лайнеров? Аркадий Гайдар в шестнадцать лет командовал полком, а вот чтобы женщины командовали полками, дивизиями, даже в зрелом возрасте, я не слышал,— продолжал Скобцов.— Наш институт — это тоже своего рода дивизия, и командовать им должен мужчина.

— Вы, Артур Германович, служили в армии? — спросил я.

Он остро взглянул мне в глаза и тут же отвернулся: в глаза Скобцов не любил смотреть. Вопрос мой явно ему пришелся не по душе. Воевать он не мог, потому что, когда кончилась война, ему от силы было лет пятнадцать. Чего же он тогда оперирует такими сугубо военными терминами, как полк, дивизия, командир? Наш институт сравнивать с дивизией по меньшей мере смешно.

— Даже, если бы Ольга Вадимовна стала директором института, я не думаю, что вы от этого что-либо выиграли,— помолчав, заметил Артур Германович.

— Мне все равно, кто будет директором,— устало сказал я.— И меня удивляет вся эта мышиная возня. Люди взбудоражены, только и разговоров о кандидатах на пост директора. Уборщицы и те в раздевалке толкуют об этом!

— Я вот о чем хотел поговорить с вами,— посерьезнев, сказал Скобцов.— Чтобы у вас не было иллюзий, будто я рвусь на это место, сразу поставим точки над «и». Меня директором не назначат, я знаю это точно. Признаюсь вам, что я надеялся на лучшее отношение ко мне вышестоящих органов… Но, как говорится, с горы виднее. Сейчас меня волнует другое: кто лучше? Пилипенко или Гоголева? Это две реальные кандидатуры на пост директора. С Пилипенко я часто встречался по работе, был с ним в заграничной поездке. Впечатление у меня от него сложилось такое: педант, замкнутый человек, к своим сотрудникам относится жестко, излишне требовательный. Когда он пришел в наш центральный НИИ, его туда пригласили из Киева, он потащил за собой старых знакомых, с которыми много лет работал бок о бок. Не исключено, что он потащит их в Ленинград. В Москве он был заместителем директора, а здесь сам владыка… Очевидно, произойдет перестановка кадров и у нас. Не буду скрывать, это в первую очередь коснется руководства института, не исключено, что и лично меня. В филиале НИИ я работаю двенадцать лет, и мне было бы больно расстаться с ним…

— Я не знал, что вы пессимист,— сказал я.

— Скорее, реалист,— улыбнулся Скобцов.— Перед нами альтернатива: Пилипенко или Гоголева. Как ни прискорбно, но я выбираю Гоголеву. А вы кого? — Он опять быстро взглянул на меня и забарабанил пальцами по резной красноватой ручке кожаного кресла.

— А как же авиация? — не сдержал я улыбки.— Женщины, вы говорите, никогда не командовали лайнерами…

— Я выбираю из двух зол меньшее,— пожал он плечами.

— Вы думаете, у нас есть выбор?

— Сейчас с мнением общественности очень и очень считаются,— повторил он слова, которые я часто слышал от Грымзиной.

— Я против Ольги Вадимовны ничего не имею,— сказал я.— И против Пилипенки я тоже бороться не буду.

Если бы мне предложили должность заместителя директора института, я отказался бы от нее — это я теперь знал точно. Не по Сеньке шапка. Мне и моя должность нравится, я чувствую себя на своем месте. Честолюбие я никогда не считал пороком, говорят, оно двигает прогресс. Но и у каждого честолюбия должны быть свои границы, которые не следует переступать.

Уже в коридоре я вспомнил, что Грымзина что-то толковала о моей командировке в США или ФРГ. Всеми поездками заправляет Скобцов, однако он и не заикнулся об этом. Испытывал он меня или действительно смирился с тем, что не быть ему директором института, и теперь заботится лишь о том, чтобы не потерять того, что имеет?..

Я зашел к Великанову. Он стоял у раскрытого окна и курил. Даже не оглянулся, когда я переступил порог. Легкий ветерок шевелил на затылке его темные волосы, солнечный блик играл на выпуклом стекле очков.

— А-а, отпускник! — сказал он, поворачиваясь ко мне.— Загорел, отдохнул…

— Только не говори, что я приехал с юга,— попросил я.

— Еще месяц, и птицы полетят на юг,— с грустью произнес он.— А у меня отпуск в ноябре. Не угнаться мне за солнышком!

— Слетай на Кубу, там круглый год лето.

— Видишь ли, меня туда забыли пригласить…

— А что же Миттеран?

— Что Миттеран? — озадаченно посмотрел на меня Великанов.— Опять покушение?

— Он тебя не приглашал на Лазурный берег? В Ниццу?

— Ему сейчас не до меня,— невесело улыбнулся Геннадий Андреевич.— Террористы не дают в наш век государственным деятелям покоя: покушение за покушением! Еще Рейган не вышел из госпиталя, как подложили бомбу для бывшего президента Франции… А что делается в малых странах Азии и Африки? Покушения, перевороты, путчи, авиакатастрофы, заговоры… Ей-богу, капиталистический мир сошел с ума! Террористы свирепствуют, Пиночет — в Чили, что ни день, то злодейские убийства в Сальвадоре. А Израиль?..

Ну, теперь сел на любимого конька, не остановишь!

— Я тут зарубежные журналы просматривал — на интересную статью наткнулся,— перебил его я.— Американцы в ливерморской лаборатории разрабатывают новую систему лазерного оружия: устанавливают его на космическом корабле и каким-то способом производят ядерный взрыв.

Великанова совсем не трогало то обстоятельство, что я был в курсе всего того, что он рассказывал. Как тетерев на току, он упивался своим красноречием. Куда смотрит наша Грымзина? Можно было бы давно поручить Геннадию Андреевичу каждое утро проводить в институте обзорную политинформацию на международные темы…

Еще минут десять я терпеливо слушал его, потом не выдержал, повернулся и хотел было уйти, но тут он замолчал, схватил меня за руку и спросил:

— Ты знаешь Пилипенко?

Я чуть не расхохотался: и Великанова захватила эта институтская карусель! Помнится, когда я в отпуск уходил, его не очень-то волновали назревающие перемены в нашем НИИ, его больше того занимала безвозвратная потеря своего реферата.

— Страшный человек,— доверительно заявил я.— Если придет в наш институт, всех разгонит. Говорят, у него никогда Доска приказов не пустует: что ни день, то обязательно кому-нибудь влепит выговор. И увольняет не по собственному желанию, а по статье.

— Чего ты-то радуешься? — подозрительно посмотрел на меня Геннадий Андреевич.

— А я уже место себе в другом институте подыскал,— беспечно продолжал я.— Зарплата такая же, а директор — золото!

— Я тоже слышал, что он крутой мужик,— сказал Великанов.— А с другой стороны, нам и нужен руководитель с твердой рукой. Пока, без директора, народ избаловался, на работу опаздывают, у меня трое из отдела на бюллетене. А вчера «больную» Сидорову встретил на Невском в кинотеатре «Художественный». Вместе смотрели бразильский фильм. И хоть бы стыдно ей стало! Помахала издали ручкой, мол, привет, шеф! Гейгер прямо на работе что-то пишет свое для издательства. А когда я его застукал, знаешь, что он мне сказал: «Чего вы, Геннадий Андреевич, икру мечете?..» Обрати внимание: «икру мечете…» Раньше он никогда не позволял себе подобной наглости!.. Говорит, что, пока начальства нет, нужно кое-какие свои дела-делишки поправить…

— Ты же его начальство!

— И мне советует устраивать свои дела, например тоже в рабочее время написать для какого-нибудь технического журнала статью и заработать… детишкам на молочишко…

— Тоже его слова? — поинтересовался я.

— А чьи же еще?

— И что ты?

— Запретил ему заниматься халтурой, тогда он подал заявление об отпуске за свой счет Скобцову, и тот подмахнул ему…

— Мои дамочки тоже пробавляются разговорчиками,— вздохнул я.

— В общем, худо, Георгий, без директора…

Я заметил на его щеке пучок невыбритых волос, наверное торопился на работу… Геннадию Андреевичу можно было не бояться самого строгого начальства, он был добросовестным, пунктуальным работником, а дело свое знал досконально. Отдел технической информации покойный директор Горбунов всегда ставил в пример всем.

Я признался Великанову, что пошутил насчет Пилипенки, я его в глаза-то не видел.

— И чего это мы так близко к сердцу принимаем каждую новую кандидатуру на пост директора? — задумчиво сказал Великанов.

— Вот именно,— заметил я.

— Да по мне, пусть директором назначают хоть уборщицу тетю Надю.

— Тетя Надя, пожалуй, не справится,— в тон ему ответил я.— Образования маловато.

— И все-таки лучше бы утвердили Гоголеву, чем варяга со стороны,— заметил Геннадий Андреевич.

— Так и Скобцов считает,— сказал я.

— Вот Скобцова все это должно волновать,— проницательно заметил Великанов.— Раньше, когда он сам рассчитывал стать директором, он восстанавливал всех против Гоголевой, а теперь ратует за нее. Я бы, на ее месте, если она станет директором, первым же приказом по институту уволил Скобцова.

— Она этого не сделает, иначе Артур Германович не воевал бы сейчас за нее.

— Рассчитывает на то, что Ольга Вадимовна выше мелких склок… По-моему, она единственная, кто не участвует во всех этих интригах, которые уже полгода плетут Скобцов и твоя Коняга Грымзина… А ей-то что за выгода?

— Ей лишь бы будоражить общественность и не заниматься переводами… Как ты думаешь, выберут ее председателем месткома?

— Вряд ли,— подумав, сказал Великанов.— Глуповата она и грубовата.

— Жаль,— вздохнул я.— Видно, мне с ней куковать до скончания века.

— А мне с Гейгером! Хрен редьки не слаще.

В раскрытое окно залетела крапивница. Суматошно закружилась по комнате, привлеченная блеском очков Великанова, попыталась усесться на них, потом успокоилась и приземлилась на белый крашеный подоконник. Мы зачарованно смотрели, как бабочка складывает, а потом снова расправляет красивые в черных и желтых точечках крылья.

— Ищет зимнюю квартиру,— сказал Геннадий Андреевич.— Забьется в щель — и до весны!

— И никаких забот.

— А что, если все-таки Скобцова назначат? — после продолжительной паузы спросил Великанов.

— Не думай об этом,— сказал я.

Великанов снял очки, пока протирал их носовым платком, серые глаза его помаргивали. На переносице отпечаталась красная полоска от дужки. Я внимательно смотрел на него, кажется, Геннадий Андреевич за этот месяц еще прибавил в весе: живот выпирает из-под пиджака, щеки округлились, а глаза печальные и усталые.

— По кружечке бы пива? — взглянул он на часы…— Заскочим в бар после работы?

Вот она откуда, излишняя полнота: пристрастие к пиву! Великанов любил пиво, помню, просил меня, когда я уезжал в отпуск, раздобыть ему воблы. Да где ее теперь сыщешь, воблу? А вялить рыбу в деревне мне и в голову не пришло. Впрочем, у официантов в баре за тройную цену всегда можно разжиться вяленой рыбкой.

«Нет,— подумал я,— к черту пивной бар!..»

Глава одиннадцатая

— Послушай, па, куда это ты под вечер каждую субботу и воскресенье намыливаешься из дома? — спросила меня Варя.

— Намыливаешься…— поморщился я, надевая плащ.— И это я слышу от студентки университета.

— Нашел другую? — пытливо смотрела на меня дочь.

— Мне, видно, на роду написано не находить, а терять,— вздохнул я.

— В пятницу Оля звонила, приглашала в театр,— сказала Варя.

— И ты мне только сейчас об этом говоришь? — сурово уставился я на нее.

— Она меня приглашала,— улыбнулась дочь.

— Что же ты не пошла?

— У меня были другие планы на пятницу.

— Не говорила, когда зайдет?

— Ее пригласили поехать на машине в Приозерский район за грибами. Там подосиновиков прорва.

— А в воскресенье?

— День рождения у подруги.

— У какой? — с горечью вырвалось у меня.

— У нее много подруг, ты же знаешь,— улыбнулась дочь.— А у каждой подруги, как заведено, есть день рождения… Это только ты не празднуешь. Тебе, наверное, неприятно вспоминать, что снова на год стал старше?

— А ты почему не празднуешь? — полюбопытствовал я.

— Я еще ничего в этой жизни не стою,— сказала Варя и отвернулась.

Варька в бежевом трикотажном костюме в обтяжку. По-моему, эта бесстыдница не носит бюстгальтера. В этом костюме она на днях собиралась ехать со студентами в Кингисеппский район копать картошку. На целый месяц.

— Не расстраивайся,— утешала меня Варя.— Оля говорила, что ты у нее самый любимый…

Я захлопываю за собой дверь и слышу приглушенный смех моей язвительной дочери.

На улице моросит мелкий дождик. Листья на деревьях еще держатся, кое-где сквозь зелень проступают пятнышки ржавчины. Еще немного, и город захватят в плен облетающие листья, появятся на проводах квадратные таблички с надписью: «Осторожно, листопад!» А пока под ногами листьев мало. Старинные каменные дома на Салтыкова-Щедрина потемнели от дождя, крыши тускло блестят, из водосточных труб со старческим покашливанием брызгают тоненькие струйки. Небо давит на город, даже не верится, что где-то высоко, над этой плотной лохматой овчиной, вовсю сияет яркое солнце. Я его не видел вот уже неделю. Вся надежда, что тянущий с Невы ветер постепенно разгонит облака. Я не сетую на погоду. Ленинград и в дождь красив и строг, просто у меня невесело на душе. Вот даже Варя заметила, что я каждую субботу и воскресенье ухожу из дома в одно и то же время. И путь мой один и тот же: Литейный проспект, цирк, улица Бродского, Невский и каменные ступени бывшей городской Думы. Там я жду Веронику. Наверное, смешно я выгляжу со стороны: стоит под хмурым сеющим дождем немолодой человек в плаще с поднятым воротником, без кепки, и безучастно смотрит на толпу прохожих, которых и в дождь видимо-невидимо на Невском. Надо мной изредка бьют часы, со скрипом поворачиваются металлические стрелки, будто в ненастье у них разыгрывается застарелый ревматизм, мокро шелестят по асфальту машины, глухой гул голосов доносится из пролетов Гостиного двора, подкатывают к стоянке такси, хлопают дверцы, яркие зеленые огоньки гаснут.

Привычкой стало для меня приходить сюда. В рабочие дни я не задерживаюсь на ступеньках Думы больше десяти-пятнадцати минут, а в субботу и воскресенье выстаиваю по полчаса. Глазами я ощупываю каждые «Жигули» вишневого цвета. В дождь, когда по мокрому стеклу мажут «дворники», водителя трудно разглядеть, но я сразу почувствовал бы, что за рулем сидит Вероника. Но ее не видно в машине, в толпе прохожих, не появляется она и у Думы.

Я не приходил бы сюда, если бы не был уверен, что встречу ее. Мы не договаривались о свидании, она так неожиданно уехала тогда из Кукина. Подарила мне счастливую ночь и рано утром исчезла, как исчезает при восходе солнца роса на лугу. До сих пор я не знаю, что случилось. Я то оправдываю ее, то проклинаю. Не может же быть такое: было людям вдвоем хорошо и вдруг без всякой на то причины стало плохо? А мне было плохо без нее. Сейчас с опозданием я мысленно говорил и говорил с ней… Все не высказанные в ту ночь слова теперь бурлили, клокотали во мне, не находя выхода. Я верил, что жизнь не может допустить такую большую несправедливость: не дать нам встретиться! Люди часто расстаются, но, наверное, не так, как расстались мы с Вероникой. Наша разлука предвещала новую встречу, я это чувствовал, а потому приходил сюда и ждал. Ждал в хорошую погоду и в дождь. В шутку я ей сказал, что мы встретимся в семь вечера под часами у Думы… Это когда мы еще ехали из Ленинграда в сторону Валдая…

Вот я и жду этой встречи.

Дождь прилизал мои волосы, холодные капли щекотали шею. Ленинград спрятался в мокром туманном облаке. И дождь не падает на землю, а висит над ней. Его можно резать ножом, укладывать в контейнеры и хранить до следующего лета, когда зной раскалит каменные здания, расплавит под ногами асфальт. Вот тогда бы раскрыть контейнеры-холодильники и выпустить осенний дождь на волю…

Неподалеку от меня остановились два иностранца. Один высокий, в светлом плаще и клетчатой кепке, другой поменьше ростом, в коричневой куртке с капюшоном и так же, как я, простоволосый. На них болтаются фотоаппараты.

Когда в городе моросит дождь, прохожие не глазеют по сторонам — они смотрят себе под ноги, и лица у них унылые. Почти у всех. Мелкий дождь смыл улыбки с лиц. Ленинград и в дождь величествен, его прекрасная архитектура будто оживает, становится зримой, выпуклой. Потемневшие фасады с атлантами, кариатидами, скульптурами, чугунными решетками навевают мысли о былой эпохе, когда по Невскому прогуливались Пушкин, Достоевский, Гоголь. В дождь и туман виден тусклый блеск позолоты Адмиралтейского шпиля, куполов Исаакия, башен Петропавловки. Еще отчетливее выступает зеленая патина на памятниках и монументах. А Зимний дворец на берегу неспокойной свинцовой Невы, казалось, приподнялся в туманной дымке над Дворцовой площадью, готовый взлететь в низкое небо. Купается в мокром облаке крылатый ангел на Александрийской колонне, вот-вот сорвутся с арки Главного штаба и поскачут над площадью чугунные кони с колесницей.

Я смотрю на часы: полчаса простоял я под ними. Что-то странное происходит со мною. Скоро будет два месяца, как я тут стою на вахте. Сколько раз закаивался приходить к Думе, но уже в половине седьмого меня начинало охватывать беспокойство, я поспешно одевался и уходил из дома. Я почему-то был уверен, что она придет ровно в семь. Но она не приходила…

С Олей Журавлевой мы встречаемся теперь гораздо реже, чем раньше. Я прошу ее приходить, когда дома нет Вари, но ее это почему-то раздражает, и она заявляется когда вздумает. С дочерью у нее хорошие отношения, пожалуй, лучше, чем со мной. Бывает, что, пообедав и поболтав за столом, они вместе уходят, а я остаюсь один.

Когда мне звонила Оля и мы договаривались о встрече, у Вари вдруг находились какие-то неотложные дела и она уходила из дома. Безразличным голосом говорила, что вернется в такое-то время, и просила передать Оле привет. Я знал, что дочь меня не осуждает, но все равно чувствовал себя неловко. Однажды я услышал разговор по телефону Вари с Олей. Дочь уговаривала ту прийти к нам, мол, отец места не находит, скучает и все такое… Не сказав мне, что звонила Оля, Варюха быстро собралась, сказала, что ее ждет с билетами девочка у кинотеатра «Ленинград», там идет потрясающий французский фильм с участием знаменитого Бельмондо…

Что бы там ни было, я рад, что Варюха со мной. Теперь меня дома ждали, волновались, если я задерживался, заботились обо мне. Оказывается, это так приятно! Всякий раз, подходя к своей парадной, я чувствовал, как улучшается мое настроение, и очень огорчался, если дочери не было дома. Правда, это случалось не так уж часто, и потом, она всегда оставляла записку. Я все больше убеждался, что мне повезло: дочь моя несомненно умница, начитанная, много знает, характер у нее оказался покладистым; если я был не в своей тарелке, я ее не видел и не слышал: она уединялась в большой комнате, читала или смотрела телевизор. Долго без нее я не выдерживал, заходил к ней, и мое дурное настроение вмиг улетучивалось.

Мы жили дружно, никогда не ссорились. Если на Варюху находило красноречие и язвительность, она не щадила меня, но мне приятно было слушать ее, даже если она, как говорится, наступала на мои любимые мозоли… Когда у меня была семья, я предоставил воспитание дочери жене, а потом, после развода, когда они уехали в Киев, наверняка Оля Первая не поминала меня добром. Обычно женщина, уйдя от мужа, доказывает себе самой и другим, мол, он никудышный, чуть было ей всю жизнь не загубил и прочее. Я слышал, что, бывает, и после развода муж и жена остаются добрыми друзьями, встречаются, даже праздники отмечают вместе… Слышать слышал, но видеть такие семьи не доводилось. Разведенные мужья, как правило, не ругают своих бывших жен — может, чувствуют себя виноватыми в том, что произошло? — а жены чаще всего поносят мужей и винят их во всех смертных грехах…

К взаимному удовольствию, мы открывали с дочерью друг друга и не разочаровывались. Я всегда любил Варю, после развода больше думал о ней, чем об Оле Первой. Мы с Варей переписывались, я знал, что рано или поздно она вернется ко мне. И теперь мои отцовские чувства проявились в полной мере. Я старался ни в чем не стеснять ее, не навязывать своих убеждений, был готов к тому, что она еще не раз и не два в жизни совершит ошибки… На своем жизненном опыте я убедился, что, если ты даже удержишь человека от глупости, он все равно тебе не будет благодарен, потому что ошибки осознаются лишь тогда, когда они совершены. Люди в большинстве своем не теоретики, а практики. Первую шишку на лбу ребенок получает не во сне, а когда начинает учиться ходить… Вся наша жизнь состоит из перечня больших и малых ошибок, которые умными людьми воспринимаются как должное. Из них и складывается так называемый жизненный опыт.

Я готов был к тому, что моя дочь рано или поздно может споткнуться, но того, что она в скором времени выкинула, признаться, совсем не ожидал!..

Человек не может заглянуть в свою судьбу даже на день вперед. Да что на день — на час! Думал ли я, возвращаясь пешком по своему маршруту домой, что на Литейном повстречаюсь с Полиной Неверовой? Мы не виделись, наверное, месяца три.

Полина запихивала в пластиковую сумку крупные оранжевые апельсины. У открытого ларька были навалены ящики, на каждом красивая этикетка: два апельсина и надпись «Марокко». Мы одновременно увидели друг друга. В глазах ее плеснулась искренняя радость, веснушчатые щеки порозовели. И я обрадовался ей. Должны быть в нашей жизни люди, которых всегда приятно видеть. А ведь чаще бывает так: увидишь, навстречу идет едва знакомый человек, отворачиваешь лицо в сторону: не хочется останавливаться и вести пустой разговор. А уж если встретились глазами и никак не разойтись, то на лицах расцветают улыбки, начинается долгий, никому не нужный разговор: «Ты звони, Вася, а то, понимаешь, пропал!» И Вася не остается в долгу: «Привет Машеньке, сыну…» — «У меня нет никакой Машеньки, да и сына… У меня дочь». Васю это не сбивает с толку: «Заходите в гости, помнишь, я все еще живу на Васильевском?»

Я не помню этого, потому что никогда не был у Васи на Васильевском.

Расходимся и одинаково думаем: «Ну, надо же было напороться на него! Знал бы, перешел на другую сторону улицы…»

Отойдя подальше от очереди, мы встали у окна гастронома.

— Я тебе звонила,— сказала она.— Приятный девичий голос отвечал, что тебя нет… Ты завел секретаря или… жену?

— Это моя дочь Варя,— сказал я.

— Я совсем забыла, что у тебя такая взрослая дочь.

Полина была в коричневом плаще, прядь белокурых волос косо прилипла ко лбу. Я вспомнил, какая она нежная, ласковая в постели, как, по-детски складывая полные губы, страстно целуется…

Не сговариваясь, мы направились к стоянке такси на улице Пестеля. Полина жила в коммунальной квартире на Большом проспекте Петроградской стороны. Я несколько раз был у нее, напротив ее дома кинотеатр «Свет», а чуть в стороне кафе «Рассвет». В квартире, кроме Полины, живут еще три семьи. Кажется, она с ними ладит. Комната у нее большая, с лоджией. Окна выходят во двор, и не слышно транспорта, который непрерывным потоком течет по Большому.

— У меня в холодильнике шампанское,— сказала она.— Вот и отпразднуем нашу встречу… Разве можно так надолго пропадать, Георгий?..

— Вся наша жизнь состоит из встреч и разлук,— со вздохом вырвалось у меня.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Ты плохо выглядишь, милый… Печень?

— Сердце,— усмехнулся я. Полина все переводит на медицину.

— Кто же сейчас в твоем сердце, Георгий?

В ее сузившихся глазах — она мне вдруг почему-то напомнила певицу Розу Рымбаеву — смешались грусть и радость от встречи.

— Давай апельсин,— сказал я.— Я съем его с кожурой.

А с неба все моросил и моросил невидимый липкий дождь. Белоснежным айсбергом высился огороженный пушками с цепями величественный Преображенский собор. Из высокой полуоткрытой двери выбивалась желтая полоса электрического света. Мне показалось, что я чувствую запах ладана и церковных свечей. В шум проносящихся по Литейному машин, в металлический скрежет трамваев, добродушное фырканье водосточных труб вдруг властно ворвался чистый звонкий удар в колокол. Этот непривычный, будто донесшийся из седой древности, давно позабытый звук заглушил все остальные шумы и несколько мгновений властвовал над городом.

От Полины Неверовой я утром сразу поехал на работу, а вечером, дома, Варя невозмутимо сообщила мне, что часов в семь к ней пришла Оля Журавлева и они допоздна ждали меня. По телевизору показывали хоккей, потом по второй программе был «Калейдоскоп». В общем, было уже поздно, и Оля осталась ночевать… Дочь не упрекала меня ни в чем, даже не сказала, что мне следовало бы позвонить, что я не приду, однако в голосе ее явственно звучали насмешливые нотки, мол, влип, дорогой папочка!

Я в свою очередь тоже не стал оправдываться, ушел в кабинет — он теперь стал моей комнатой — и уселся за перевод книги о знаменитом исследователе морских глубин Жаке-Иве Кусто, первом забившем тревогу о том, что мировой океан в опасности! Мало того что человек почти полностью истребил крупнейших млекопитающих нашей планеты — китов, он теперь угрожает жизнедеятельности всего океана. Туда сбрасываются радиоактивные отходы, в нем взрываются атомные и водородные бомбы, тысячи нефтяных танкеров промывают морской водой свои грязные трюмы. А сколько нефти выплеснулось в океан из-за участившихся катастроф супертанкеров? Жак-Ив видел на огромной поверхности Тихого океана нефтяную пленку, которая погубила все живое. До сих пор французы помнят затонувший неподалеку от Лазурного берега танкер, выбросивший на поверхность моря тысячи тонн нефти…

Я слышал, как вошла Варя и, прислонившись к косяку двери, стала молча смотреть на меня. Книгу с английского я переводил для издательства. Работа над ней увлекла меня: я любил литературу о природе, животных, морских глубинах, о путешествиях.

— Ты слышала когда-нибудь о «ныряющем блюдце»? — спросил я, отодвигая в сторону чистый лист.

— Я думала, существуют только «летающие тарелки»,— ответила Варя.

— Насчет тарелок не уверен, а «ныряющее блюдце» не хуже манты порхает по морскому дну континентального шельфа. А кто такие манты, знаешь?

— Все это очень интересно, только я не собираюсь опускаться на дно морское,— перебила дочь.— Почему бы тебе снова не купить обыкновенный автомобиль?

— Если ты мне будешь мешать, я никогда не заработаю на машину.

— Ты теперь, бедняжка, и ночами работаешь? — посмотрела на меня чистыми невинными глазами Варя.— Изучаешь мант, китов, кальмаров? Кстати, кто такие манты, я знаю…

— Синие киты на грани вымирания,— вздохнул я.— И манты в океане теперь редкость.

— Бедные киты…

— А ты знаешь, что они умеют переговариваться под водой?

— Не буду тебе, папочка, мешать,— притворно вздохнула моя дочь.— Ужин на плите, я вернусь сегодня поздно.

— В театр?

— Да нет, баскетбол,— беспечно ответила Варя.

— Баскетбол? — удивился я. Вроде бы она никогда не увлекалась этим видом спорта. Художественной гимнастикой занималась несколько лет, даже участвовала, когда училась в восьмом классе, в городских соревнованиях. Может, в Киеве стала бегать с мячом? Вроде бы рост у нее для баскетболистки неподходящий. Там на площадке играют дылды под потолок, а Варя среднего роста.

— Сегодня сборная Ленинграда играет с югославами,— пояснила Варя.— У меня билет в первом ряду. Посмотри по телевизору, может, и меня увидишь…— Засмеялась и ушла.

Зря не послушался ее совета и не включил телевизор… Может, тогда кое-что до меня и дошло бы! А я увлекся переводом и до Вариного возвращения не вставал из-за письменного стола. Я переводил книгу о том, как Кусто впервые совершил погружение с аквалангом. Это было для него открытием нового мира, и с тех пор он всю жизнь связал с изучением моря. Для аквалангиста открылся изумительный подводный мир, доселе скрытый от людей. На глубине пятидесяти футов Кусто стал вытворять невообразимое, он почувствовал себя как рыба в воде: кувыркался, делал сальто, парил над глубиной, потом заплыл в пещеру и увидел там множество омаров. Выбрав парочку побольше, поднялся с ними к поверхности, где его ожидали жена, Симона Кусто, и лучший водолаз Франции Фредерик Дюма…

Я слышал, как у парадной остановилась машина, некоторое время урчал мотор, потом хлопнула дверца, и машина укатила. Немного погодя Варя открыла своим ключом дверь.

— Наши выиграли,— радостно сообщила она с порога.

— Очень рад,— пробурчал я. Баскетбол меня со всем не волновал.

— Ты не ужинал? — ахнула дочь, заглянув на кухню.— Бедный па, ты совсем заработался! Если будешь себя голодом морить, то далеко не уплывешь на своем «летающем блюдце»…

— Ныряющем,— поправил я.— На чем это ты, если не секрет, прилетела со стадиона?

— На «Жигулях», номер, извини, не запомнила.

— Ты отчаянная девчонка! А если бы тебя куда-нибудь завезли?

— Зачем? — усмехнулась она.

На этот вопрос мне затруднительно было ответить, и она, чертовка, отлично это знала.

— Ну мало ли что… На дворе ночь.

— Я не думаю, чтобы владелец «Жигулей» смог польститься на мой старый плащ. Золотых колец и бриллиантов, как ты знаешь, у меня нет.

— Это что, намек? — сказал я.— Хотя у нас и графская фамилия, наследства нам наши предки не оставили.

— Я о бриллиантах и не мечтаю,— усмехнулась Варя.— По правде говоря, я их и в глаза-то не видела.

Больше я не задавал ей вопросов о том, кто подвез ее домой. Мы выпили по чашке чая и разошлись по комнатам. У Вари было приподнятое настроение, расстилая себе постель, она напевала.

— Оля тоже была на стадионе? — громко спросил я из своей комнаты.

— Ты ее сам спроси об этом,— уклончиво ответила Варя.

Смутные подозрения стали закрадываться в мою душу, но я их с негодованием отогнал: нет у меня никакого морального права осуждать Олю Вторую или свою дочь. Сам-то каков?

Вот ведь как бывает: в одном человеке уживаются сразу несколько любовей! Или то, что у меня было с Полиной, и любовью-то нельзя назвать?.. Если человек разменивается на мелкие любовишки, значит у него нет большой, настоящей любви… Перед моими глазами возникло милое белое лицо в обрамлении черных волос… Где она, Вероника? Что сейчас делает? Вспомнила хотя бы раз обо мне?..

С этой мыслью я и заснул.

Ольга Вадимовна Гоголева стояла у мраморной подставки с фигурой греческой жрицы и курила. Пепел она стряхивала в бронзовую пепельницу, которую держала в руке. Когда Ольга Вадимовна повернула голову в сторону окна, я вдруг уловил сходство и. о. директора нашего института с греческой жрицей. Что-то неуловимо общее было в чертах их лиц. Это длилось одно мгновение: Гоголева снова повернулась ко мне, и сходство пропало.

— Год кончается, а ваш отдел не сдал еще шестнадцати очень важных работ,— говорила Ольга Вадимовна.— Статьи о природе Фишера, Саймона, Винсента — где они? «Мировая динамика» Медоуза? «Природа, человек, технология» Коммонера? Статья Чандлера об атмосфере Земли?

Это верно, квартальный план мы не выполнили. Пока я был в отпуске — Альбина Аркадьевна замещала меня,— мои сотрудники не переусердствовали, это надо признать.

— Ольга Вадимовна, а почему вы не переберетесь в кабинет директора? — спросил я.

— Вы думаете, тогда переводы были бы сданы в срок? — усмехнулась она.

— Они будут сданы до конца года,— сказал я.

— Надеюсь…— Она поставила пепельницу на край стола, взяла раскрытую папку, неуловимо-быстрым движением надела очки в никелированной металлической оправе, пробежала взглядом по страницам.

— Меньше всех сдала переводов Грымзина,— она строго сквозь очки взглянула на меня.— Чем это можно объяснить?

— Евгения Валентиновна — видная у нас профсоюзная деятельница…

Я думал, сейчас она заговорит о положении в нашем институте, посетует на склоки, в которых принимают участие Скобцов и Грымзина, но она повела речь совсем о другом.

— Вы переводите для издательства книгу о Жаке-Иве Кусто?

— В нерабочее время,— заметил я.

Откуда она знает? Я никому не рассказываю о своих побочных работах для разных технических издательств, хотя это у нас и не запрещается.

— Кусто очень много сделал для охраны окружающей среды,— сказала Ольга Вадимовна.— Правда, его деятельность охватывает в основном морские глубины.

— Если учесть, что семьдесят процентов земной поверхности покрыто водой, это не так уж мало,— подпустил я шпильку.

— Мировой океан еще как-то может бороться с человеческим варварством, а вот реки гибнут одна за другой,— продолжала Гоголева.— А воздух, атмосфера? Если так дальше пойдет с загрязнением окружающей среды, то человечество в недалеком будущем на себе ощутит нехватку в воздухе кислорода, как это уже ощущают в больших городах, например в Токио, Лондоне, Нью-Йорке…

— В Ленинграде тоже бывает дышать нечем,— ввернул я, зная, что это больная тема нашего шефа.

Однако она не клюнула на мою удочку.

— Итальянское издательство «Фаббри» начало массовый выпуск двенадцатитомной энциклопедии «Планета Море»,— продолжала она.— Шесть томов написал Кусто.

— Его переводить одно удовольствие,— сказал я.— Вы хотите включить в наш тематический план на будущий год все двенадцать томов энциклопедии?

— Когда закончите перевод книги о Жаке-Иве Кусто, покажите мне, пожалуйста,— не обратив внимания на мою иронию, попросила она.

— Боюсь, что мой перевод вас разочарует,— сказал я.— Прочтите лучше на английском.

— Я по достоинству оценила вашу скромность, однако мне нужен именно ваш перевод… Дело в том, что издательство поручило мне к этой книге написать вступительную статью…

Я чертыхнулся про себя: уж могла бы редакторша предупредить, что предисловие будет писать Гоголева!

— Вы расстроены? — с усмешкой посмотрела она на меня.— Я постараюсь написать статью на уровне вашего замечательного перевода…

Я мысленно поставил и. о. директора института на мраморный цоколь вместо греческой жрицы. Взгляд у нее, пожалуй, был такой же властный.

— Георгий Иванович, я вас очень прошу побыстрее сдать хотя бы самые ответственные переводы. Меня ведь тоже теребят.

Я решил сегодня же собрать своих переводчиц и учинить им нагоняй: с такими темпами, как они сейчас работают, мы и впрямь не успеем до конца года сдать плановые статьи. На днях две сотрудницы уйдут в отпуск. От Грымзиной мало толку, поэтому, бог с ней, пусть отдыхает, а вот без Альбины Аркадьевны придется туго. И она ни за что своим отпуском не пожертвует: каждый год она в «бархатный» сезон отбывает на Черноморское побережье. Приезжает черная, как головешка.

— Ольга Вадимовна, не кажется ли вам, что наш институт как-то сбился с рабочего ритма? — решился я напрямик высказаться.— Я принимаю все ваши упреки в адрес моего отдела, но ведь и другие работают спустя рукава?

— Вы считаете, что я не способна руководить институтом? — открыто взглянула она мне в глаза. Машинально достала из пачки сигарету, я полез было в карман за «ронсоном», но вспомнил, что перед отъездом из деревни подарил зажигалку дяде Федору. Говорят, подарки нельзя дарить, но я некурящий, и простит меня мой друг Толя Остряков, что его подарок перекочевал к моему дяде, который дымит самосадом с утра до вечера.

Передо мной сидела усталая, еще довольно симпатичная женщина с красиво уложенными дымчато-седыми волосами. Глаза ее без очков показались мне глубокими, выражение обычно сурового и замкнутого лица смягчилось.

Нет, я не считал, что Гоголева не справится с обязанностями директора нашего филиала, но я не мог понять одного: почему ее не утверждают на эту должность? Я убежден, что, будь Ольга Вадимовна сразу же утверждена директором, ничего подобного сейчас у нас не происходило бы. И Скобцов, и Грымзина давно бы успокоились и занимались своими делами, а не будоражили бы народ.

Я мог все это высказать Гоголевой, но не стал, она и сама все отлично понимает, а то, что не хочет заводить разговор о склоке в институте,— делает ей честь. Лучше я сегодня же поговорю с замсекретаря партбюро Бобриковым… Если раньше у меня было предубеждение против Ольги… Ведьминовны, то теперь оно прошло. Никто не мог, даже ее явные недоброжелатели, как, например, Грымзина, сказать, что Гоголева кого-нибудь настраивала против кого-либо или вела закулисные конфиденциальные разговоры, как это делал Скобцов. Во всей этой нелепой заварушке в институте достойнее всех держалась Ольга Вадимовна, вот почему я проникся к ней большим уважением.

Когда я уже собрался уходить, Ольга Вадимовна сказала:

— Почему вы все-таки отказались в будущем году отправиться в командировку на месяц в Америку? Не уже ли действительно потому, что… (как человек деликатный, она не произнесла «боитесь») не любите летать на самолетах?

Это была для меня новость! Я вовсе не собирался отказываться от поездки в Соединенные Штаты.

— Мне никто не предлагал туда поехать,— несколько ошарашенно произнес я.

— Артур Германович вычеркнул вас из списка и поставил туда Великанова…

Вот она, месть Скобцова! Когда ко мне обратился из районного комитета партии товарищ, разбирающий заявления и письма сотрудников в разные инстанции, я откровенно высказал свою точку зрения на положение в институте и на кампанию, которую развязали против Гоголевой Скобцов и Грымзина. И вот, очевидно, до замдиректора это каким-то образом дошло. И как же хитроумно он отомстил: вместо меня посылает в Америку моего хорошего товарища — Геннадия Андреевича! Знает, что связал меня по рукам и ногам, не стану же я теперь требовать, чтобы Великанова вычеркнули из утвержденного списка и включили туда меня. Тем более Геннадий Андреевич давно мечтает о такой поездке.

— Кажется, я догадываюсь, в чем тут дело…— пытливо взглянув на меня, заметила Гоголева.— Список утвержден, ничего уже изменить нельзя. Поедете через год.— И не удержалась, чтобы не поддеть меня: — К тому времени наверняка будут летать через океан сверхзвуковые лайнеры, а они, говорят, более безопасный вид транспорта, чем обычные «Боинги»…

Уже на пороге я обернулся: Ольга Вадимовна стояла у статуи и курила. Черты лица ее снова стали суровыми; она задумчиво смотрела в ту же сторону, куда устремила свой неподвижный взгляд греческая жрица. Не глядя на меня, Гоголева произнесла:

— Вы что-то еще хотите сказать?

Сказать мне больше было нечего, а вот удержаться от глупого вопроса я не смог:

— Вам никто не говорил, что вы чем-то похожи на эту… (я не сказал «жрицу») бронзовую богиню?

И тут произошла удивительная вещь: Ольга Вадимовна перевела ошарашенный взгляд с меня на скульптуру, потом снова на меня, затолкала в пепельницу сигарету, губы ее задрожали, и она вдруг разразилась веселым заливчатым смехом, которого я, признаться, от нее никогда не ожидал. Я вообще ни разу не слышал, чтобы наш заместитель директора так заразительно смеялась.

— Ну, знаете…— сквозь смех проговорила она.— До такого еще никто не додумался… Завтра же скажу, чтобы убрали эту… легкомысленную бронзовую даму.

— Ради бога, не делайте этого,— сказал я и вышел из кабинета.

К Бобрикову я зашел перед концом рабочего дня. Он сидел один в большой комнате, стены которой были увешаны диаграммами, сравнивающими загрязнение окружающей среды в разных странах мира. Бросалась в глаза огромная фотография: черная взъерошенная чайка с обвисшими крыльями с трудом выбирается на берег из прибрежных вод, отравленных разлившейся нефтью из потерпевшего катастрофу танкера. Такое впечатление, будто погибающая птица в предсмертной тоске бросает всему человечеству горький упрек: вот, дескать, до чего довела ваша бездумная деятельность животный мир на планете.

Вячеславу Викторовичу Бобрикову было лет тридцать, но большие с выпуклыми стеклами очки делали его старше. Постригался он коротко, носил джинсы и короткую кожаную куртку, во рту постоянно торчала трубка. Если бы еще ему тельняшку, то боцман и боцман с тральщика. Я знал, что Бобриков подготовил кандидатскую диссертацию об охране наших внутренних водоемов от загрязнения целлюлозно-бумажными заводами.

— Операция прошла удачно,— скользнув по мне рассеянным взглядом, скороговоркой сказал он.

— Какая операция? — удивился я.

— Я про Ивана Тимофеевича,— пососав потухшую трубку, пояснил Бобриков.— Все приходят, спрашивают.

Секретаря партбюро Осипова прямо из кабинета увезли на «скорой помощи» в больницу. Думали, аппендицит, а оказалась прободная язва желудка, еле спасли. И вот уж который раз человека оперируют, почти полгода в больнице.

— Ну тогда насчет директора? — насмешливо взглянул на меня Бобриков — он сидел за письменным столом и наносил красным карандашом на большой лист ватмана с диаграммой какие-то цифры.

— А что, сейчас на директоров большой спрос? — спросил я.

Бобриков положил карандаш, достал спички, раскочегарил свою трубку и, когда она исправно задымила, откинулся на спинку стула. Его длинные ноги в огромных башмаках на толстой подошве торчали из-под стола. Вячеслав Викторович был под два метра, обычно высокие люди неторопливы, медлительны, а он был на редкость подвижным, энергичным. Всегда готов был отправиться в командировку, чего не скажешь о многих других, в том числе обо мне. Бобриков объездил все моря и крупнейшие озера страны, три месяца жил на Байкале. Удивительно, что он сейчас на месте. Наверное, потому что Осипов в больнице, его никуда не посылают, Вячеслав Викторович сейчас за него.

— Может, действительно на фасаде НИИ вывесить объявление: «Срочно требуется директор!» — улыбнулся он.

— Грымзина и Скобцов отведут любого,— заметил я.— Когда же это кончится, Вячеслав Викторович?

— Сотрудники института пишут в Москву, райком, обком, оттуда приезжают представители, знакомятся с людьми, выясняют обстановку в институте…

— Уезжают, а сотрудники снова пишут,— в том же тоне продолжал я.— Приезжают другие представители… В общем, сказка про мочало, начинай сначала.

— А что вы предлагаете? — посопев трубкой, прищурился сквозь очки Бобриков.

— Даешь директора! — рассмеялся я.— Это же несерьезно: полгода нет в НИИ директора! А если они будут год, два, три писать?

— Пишет-то ваша Коняга, виноват, Грымзина,— вставил он.

— Она смотрит в рот Скобцову.

— Гоголева будет директором института,— посерьезнев, доверительно сказал Бобриков.— Другой кандидатуры я просто не вижу. А вы?

— Гоголева так Гоголева,— сказал я.— А со склоками надо немедленно кончать.

— Как вы это себе представляете? — спросил он.

— Мне интереснее было бы услышать ваше мнение,— усмехнулся я.

— Признаться, мне тоже все это надоело,— по молчав, сказал он.— Пишут и пишут! Прямо какой-то бумажный фонтан. Причем пишут убедительно, со знанием дела, и подписываются… Это не анонимки, и отмахнуться от заявлений коммунистов и беспартийных не имеем права. А пока письмо расследуется, время идет… Вот, что я думаю, Георгий Иванович, соберу открытое партийное собрание, а вы там выступите и объективно обрисуете обстановку в филиале нашего НИИ?

— Почему именно я? — Признаться, я не ожидал такого поворота дела.

— Не только вас беспокоит нынешняя обстановка в институте, я был перед операцией в больнице у Осипова, он тоже рекомендует поговорить обо всем начистоту на партийном собрании.

— Я подумаю,— сказал я.

— А пока сделайте хороший втык Коняге, виноват, Грымзиной! — посоветовал Бобриков.— Неужели ее энергию нельзя направить в производственное русло?

— К вам же прибежит жаловаться на меня,— сказал я.— Или тоже куда-нибудь напишет.

И когда я уже уходил, Вячеслав Викторович, выпустив сиреневое облачко дыма и передвинув под столом ноги в тяжелых башмаках, заметил:

— Хорошо, что вы ко мне пришли, я ведь собирался вас завтра пригласить в партбюро… Мысль провести собрание давно пришла мне в голову, но некоторые члены партбюро были против.

— Артур Германович?

— Я рассчитываю на вас, Георгий Иванович,— задушевным голосом сказал Бобриков.

Первый раз за все время Варя пришла домой во втором часу ночи. Я уже лежал в своей комнатушке и прислушивался к шуму за окном. И снова к парадной подкатила машина, мне захотелось вскочить с постели, взобраться на высокий подоконник и, отодвинув штору, посмотреть: на чем приехала моя дочь? Почему-то я уверен был, что пожаловала она. До этого тоже останавливались у нашего дома такси, хлопали дверцы, гудел лифт, но у меня подобного желания не возникало. Подглядывать за дочерью мне показалось унизительным. Я и за женой никогда не следил.

Варя открыла дверь, разделась в прихожей, задержалась у моей неплотно прикрытой двери и прошла к себе. Встать и учинить ей допрос? Меня так и подмывало это сделать, но я молча лежал на своей узкой постели и широко раскрытыми глазами смотрел в смутно проступающий потолок.

С приходом Вари все шумы за окном пропали: я уже не слышал проезжающих мимо редких машин, хлопка дверей в парадной, приглушенного гула лифта. Человек явственно слышит уличный шум лишь тогда, когда кого-то ждет. Слышит даже то, чего при других обстоятельствах никогда бы не услышал.

Что ж, дорогой папаша, пришло твое время волноваться за дочь, переживать! Кто-то привозит ее на машине к самому дому, с этим «кто-то» она встречается, наверное целуется… Варе скоро восемнадцать, она совсем взрослая, что я могу ей сказать? Не встречайся, не целуйся и прочее? Да она меня за дурака примет, а ведь мне именно это хочется ей сказать!

Я вспомнил свою юность… Разве я в семнадцать-восемнадцать лет не бегал за девчонками? Правда, на парней родители обычно не обращают внимания: гуляет, и ладно! Я помню, как, счастливый, опустошенный, на рассвете тайком пробирался к себе в комнату, у меня тоже был свой ключ. А когда утром мать ворчала на меня, я вообще всерьез не воспринимал ее слова. Разве могла она знать, думал я тогда, как мне было хорошо с девушкой? Мне было хорошо с ней на росистой траве на берегу, в глухом сквере, на влажной скамье, мне было хорошо с ней и в дождь, и в слякоть, и в мороз…

Почему же тогда мое сердце сжимается от тоски? Наверное, и дочери моей хорошо?.. Имею ли я право запрещать ей встречаться, задерживаться, приезжать домой на машине?.. Наверное, я все-таки еще слишком молодой отец, помнится, когда я гулял с девушками, мои родители казались мне стариками… А моя Оля Журавлева дружит с дочерью.

Кстати, вот уже неделя, как я ее не вижу. Не приходит, не звонит… Если раньше мы встречались чуть ли не каждый день, то теперь видимся редко: Оля приходит ко мне только тогда, когда мы можем побыть вдвоем. При всей ее дружбе с Варей — да и дружба ли это? — она старается теперь не приходить, когда та дома… По-видимому, наш роман приходит к концу. Оля Вторая молода, высокого мнения о себе, ей и в голову не приходит, что я могу остыть к ней, но и она рано или поздно почувствует произошедшую в нас перемену. Не может не почувствовать… Я понимал, что все идет своим чередом, так, наверное, и должно было произойти рано или поздно. Понимать-то понимал, но от этого мне было не легче…

Варя улеглась спать, я слышу, как скрипнул диван, щелкнул выключатель. А я надеялся, что она заглянет ко мне, присядет на край кровати и расскажет, где, с кем и как она провела сегодняшний вечер…

Будто лопнул орех: это щелкают отставшие от стены обои.

Я уже понял, сегодня мне долго будет не заснуть: к моим собственным заботам отныне прибавились заботы о дочери.

Глава двенадцатая

Надо верить предчувствиям, они нас редко обманывают. Мне не хотелось сегодня звонить Оле, несколько раз я снимал трубку и, подержав в руке, снова опускал на рычаг. Наконец я набрал ее номер, услышал далекий, такой милый голос. Я был сердит на нее и потому вместо обычного приветствия задал вопрос:

— Как это понимать?

— Послушай, дорогой, я никак не могла…— приглушенно заговорила она в трубку.— Я только в половине второго проснулась…

— Так поздно? — деревянным голосом сказал я.

— Ты же знаешь, сколько я выпила…— оправдывалась она.— А где ты был утром? Я тебе звонила в половине восьмого…

Трубка жгла мое ухо: Оля приняла меня за кого-то другого. Конечно, можно было бы продолжать разговор в этом духе и выяснить еще что-либо, но это было не по мне.

— Что ты замолчал? — спросила Оля.— Если хочешь, мы можем вечером встретиться.

— Да-да,— тусклым голосом сказал я.— Мы должны обязательно встретиться… Извини, я думал, ты помнишь мой голос.

— Это ты? — совсем другим, бесцветным голосом спросила она. И надолго замолчала. Я уверен, что на ее лице выступила краска. Она просто не могла не покраснеть.— Ты так редко теперь звонишь…— будто с того света донесся ее голос.

— Редко, да метко,— вырвалось у меня.

— О чем ты? — после продолжительной паузы спросила она.

— Я жду тебя в половине седьмого вечера у кинотеатра «Аврора»,— сказал я.

— Почему у «Авроры»?

Я не ответил и повесил трубку. Немного погодя зазвонил телефон, но я не подошел к нему. Я не был уверен, что мы встретимся у «Авроры». Я слонялся по квартире, не зная, куда себя деть. Попробовал прилечь с книжкой, но читать не смог: в ушах звучал мягкий с оттенком скрытой нежности голос Оли Второй. Я полагал, что таким голосом она разговаривает только со мной. Собственно, ничего особенного она не сказала, но голос… Ее голос, его интонация все мне сказали.

Проклятая ревность! Она червяком заползла мне в душу и стала там расти, пухнуть, раздуваться… Я всячески урезонивал себя, мол, Оля свободна в своих чувствах, а я должен радоваться, что, имея кого-то, она еще находит время встречаться со мной. И щедро делиться своей любовью. Не прими она меня за другого, разве бы я почувствовал, что она мне неверна? Если она способна любить сразу несколько мужчин… Пожалуй, любить — это слишком громко сказано. Если она может быть сразу с несколькими мужчинами, то… Что «то»? Что я могу сделать? Оскорбиться и немедленно порвать с ней? Или в зародыше задушить свою ревность и сделать вид, что ничего особенного не произошло? Как мне поступить?

Я шагал от журнального стола до окна, рассеянно проводил ладонью по корешкам книг, стоявших в нише коричневой стенки, под ногами глухо поскрипывали паркетины. Снова зазвонил телефон, но я на него даже не посмотрел, он мне был ненавистен. Размышляя о наших отношениях с Олей Второй там, в Кукино, я допускал мысль, что она мне изменяет, хотя и утверждала бы обратное. Мысль-то допускал, но в глубине души не верил в это… И вот нынче убедился. Почему же тогда я готов лезть на стену? Почему ум не в ладах с чувствами?

Такая видная, интересная девушка, как Оля, не станет избегать мужчин. Она не скрывала, что ей приятно их внимание. Если мы шли рядом и на нее оглядывались, это меня раздражало, а отнюдь не ее. Когда я ей заметил, что на нее смотрят мужчины, Оля небрежно сказала: «Как они мне все надоели!» Тогда я спросил «А если бы они перестали вдруг обращать на тебя внимание?» Она подумала, а потом с детской непосредственностью воскликнула: «Я бы тогда, наверное, умерла с тоски!»

Тогда я посмеялся над этим…

— Ты, Шувалов, не подумай чего-нибудь плохого,— первой начала неприятный разговор Оля в кафе «Север», куда мы зашли поужинать.— Да, я не узнала твой голос, подумала, что звонит мой знакомый, который достает мне и другим нашим девочкам импортные вещи… Я должна была отдать ему деньги за «недельку».

— Недельку?

— Есть такой финский гарнитур женского белья.

— Ну и отдала?

— Что отдала? — посмотрела она на меня чистыми невинными глазами.

— Деньги, наверное…

— Если ты мне не веришь…

— Тогда что? — перебил я.

— Ничего,— улыбнулась она.— Ты же умный, Шувалов! Неужели из-за такого пустяка мы поссоримся?

— Да-да, это пустяк…

Она не пожелала почувствовать в моих словах иронию и положила свою маленькую руку с тонким золотым колечком на безымянном пальце на мою.

— Не будем об этом, Шувалов, ладно?

— И все-таки, кто он? — спросил я.

— Ты его не знаешь и никогда не узнаешь,— согнав улыбку с лица, жестко заметила она.— Он не стоит того, чтобы о нем говорили, честное слово!

— Зачем же ты с подонками водишь дружбу?

— Увы, дорогой, порядочные люди не занимаются спекуляцией,— с обезоруживающей улыбкой ответила Оля.— Они не знают, что такое для девушки «неделька» или модные австрийские сапожки. Им не до этого. Солидные порядочные люди занимаются своими серьезными делами, и женские проблемы их меньше всего трогают.

Я вдруг вспомнил обходительного Мишу Марта и подумал, что с Оли он вряд ли заломил бы двойную цену за модную вещь. Кстати, Оля сама говорила, что она никому не переплачивает.

Глаза ее заблестели, нежно-округлые щеки порозовели, маленький припухлый рот улыбался. Я увидел в верхнем ряду ровных белых зубов крошечную щербинку, раньше почему-то я ее не замечал. Все-таки удивительное существо женщина! Глядя на Олю, никогда не подумаешь, что она могла вчера вот так же сидеть рядом с другим мужчиной, смотреть ему в глаза, улыбаться и, может быть, говорить те же самые слова… Только вряд ли знакомый из торговли задавал бы ей те же самые вопросы, что и я: у них свои разговоры. А ревность — она конкретной цены не имеет, что же о ней толковать?..

Когда Оля возбуждена, в ее глазах что-то мелькает неуловимое, но очень волнующее. Я чувствовал, что мне хочется поцеловать ее в маленький рот, погладить рассыпавшиеся по плечам русые волосы, обнять ее… И еще одно вдруг неожиданно почувствовал я: оттого, что ее обнимал и целовал другой — я в этом теперь не сомневался, что бы она ни говорила,— желание быть с ней стало мучительно острым. Безусловно, что-то нарушилось во мне, я уже вряд ли буду относиться как прежде к Оле Второй, но, с другой стороны, меня потянуло к ней еще сильнее. Это было удивительное, непонятное ощущение, совершенно не свойственное мне. Когда я почувствовал, что моя бывшая жена — Оля Первая — изменяет мне, я стал быстро охладевать к ней. Почему же сейчас происходит обратное?

— Варя… дома? — красноречиво посмотрев на меня, спросила Оля.

Когда я шел к кинотеатру «Аврора», я думал, что иду на последнее с Олей свидание, потому и не пригласил ее к себе. Варя сегодня в театре, придет поздно. Презирая себя, я сказал об этом Оле.

— Чего же мы тут сидим? — тотчас забеспокоилась она, взглянув на часы.— Шувалов, рассчитывайся, лови такси — и к тебе! Если бы ты знал, дорогой, как я по тебе соскучилась!

И я верил, что это действительно так. Оля притворяться не умела, да и ей это было ни к чему.

В такси она прижалась ко мне, положила голову на плечо, завитки ее жестких волос щекотали мне шею, запах духов был такой приятный, знакомый. Тоненькая рука ее скользнула под пиджак, холодные пальцы пробрались под рубашку и нежно прикоснулись к плечу.

— Поцелуй меня! — требовательно прошептала она.— Не так! Вот та-а-ак…

«Боже мой, какой я осел! — сжимая ее в объятиях, подумал я.— Расстаться с ней? С такой чудесной, нежной, моей… черт побери! Пусть нашей… Олей!..»

Угодливая, соглашательская мысль уже стучалась в мою голову, убеждала меня, что я старый ревнивый дурак! Могло ведь быть и так, как она мне рассказывала? Но ее голос… А что голос? У нее один голос для всех. Почему он для других должен быть иным?..

О том, что с Варей уже давно творилось неладное, я догадывался, но лишь в канун Нового года самые худшие мои подозрения подтвердились: моя дочь была влюблена! В том, что Варин парень не студент, я был убежден: студенты не разъезжают на собственных машинах и даже на такси. Она молчала, а мне вызывать ее на откровенный разговор тоже не хотелось. И что за жизнь у меня началась: сначала преподнесла сюрприз Оля Вторая, теперь — Варя!..

Судьбе-злодейке угодно было сыграть со мной еще одну жестокую шутку!..

Я, как обычно, в пятницу прямо с работы наведался к Думе. Полчаса я изучал толпу на Невском. Последние годы в декабре в Ленинграде редко выпадает снег, чаще с неба моросит дождь. Обидно Новый год встречать под стук дождя в окна, но у капризной ленинградской погоды свои собственные законы. А тут за несколько дней до Нового года начался сильный снегопад. Снегоуборочные машины не успевали разгребать с обочин кучи, десятки самосвалов выстраивались в длинные очереди, чтобы принять в железный кузов тонны снега. Каждое утро я просыпался от нудного скрежета под окном: дворники еще в потемках широкими металлическими лопатами соскребали с тротуаров выпавший за ночь снег. Впрочем, ленинградцы особенно не обольщались снегопадом, могло случиться и такое: в самый Новый год весь снег растает и на тротуарах весело заблестят огромные лужи.

В снежном вихре двигались по Невскому машины, на шапках прохожих налип снег, крыши зданий пышно белели. Круглый, из стекла и металла, шар с меридианами на Доме книги смутно просматривался в снежной круговерти. Казалось, он оторвался от основания и, медленно вращаясь, самостоятельно парит в лохматом воздухе. Лучше всех чувствовал себя гигантский бочкообразный Дед Мороз, установленный напротив Гостиного двора рядом с высоченной елью. Ему куда приятнее было стоять в красном полушубке с мешком за плечами в веселую снежную пургу, чем мокнуть под дождиком. Плечи его еще шире развернулись, длинная борода распушилась, а толстый красный нос победно сиял. Дед Мороз сулил ленинградцам хорошую зимнюю погоду, радостную встречу Нового года.

Вдруг будто кто-то толкнул меня в бок: я увидел до боли знакомую невысокую фигуру, в меховой шубке, с длинными распущенными по плечам черными волосами. Снег лишь сверху побелил их. Женщина миновала Думу и шла в толпе прохожих к Казанскому собору. Это была Вероника! Пусть я не видел ее лица, но ошибиться я не мог. Сколько раз мысленно представлял себе встречу с ней! Расталкивая прохожих, я бросился вслед за женщиной. И в этот самый момент мои глаза наткнулись на Варино лицо. Моя дочь, прижавшись головой к плечу водителя, сидела в «Жигулях» и весело смеялась. «Дворники» лениво смахивали с выпуклого стекла снежные хлопья. Я, мешая прохожим, столбом стоял посередине тротуара и смотрел на Варю. Просто удивительно, что она не почувствовала мой взгляд. На какой-то миг я забыл про Веронику. «Жигули» в потоке других машин стояли перед красным светофором. Не отдавая себе отчета, я уже готов был броситься к машине и силой вытащить оттуда свою дочь, но зажегся зеленый свет, и поток двинулся дальше… Будто специально для меня, Варя разлохматила рукой соломенные волосы водителя и чмокнула его в щеку. Рядом с ней сидел не кто иной, как мой старый знакомый, известный баскетболист Леня Боровиков.

Наверное, все-таки отцовские чувства сильнее всех остальных. Только когда салатные «Жигули» с зеленой иностранной наклейкой на заднем стекле исчезли в снежной свистопляске, я вспомнил, что бросился догонять Веронику. Напрасно я метался по тротуару, искал ее на автобусной остановке, перебежал на другую сторону, заглянул в Дом книги — Вероники так больше и не увидел.

Мысли мои смешались, я бесцельно брел по Невскому и слизывал с губ снежинки. Неожиданно я оказался совершенно одиноким в толпе прохожих, я не слышал шума автомобилей, голосов, не различал лиц. Как-то отодвинулась на задний план досада, что я упустил Веронику,— Варя и Леня Боровиков стояли перед моими глазами. В огромном городе, где несколько миллионов жителей, судьба ухитрилась собрать всех вместе и столкнуть лбами… Как же я, дурак дураком, не сообразил, что Оля Журавлева, которая, по-видимому, продолжала встречаться с Боровиковым и его компанией, втащит туда и Варю? Вот, значит, почему она «заболела» баскетболом! Вот кто привозил ее домой на машине, а я, совестливый идиот, не мог заставить себя залезть на подоконник и посмотреть: кто же ее привозит так поздно?

И Оля Журавлева хороша! Уж она-то знает Боровикова и не остановила Варю, ничего не сказала мне. Вот тебе и милая добрая Оля! Впрочем, чего я напустился на нее? Оля никогда не вмешивалась в жизнь других, ей со своими бы запутанными делами разобраться. А потом, она могла и не знать о романе Вари и Боровикова. Я ведь сам просил ее, уезжая в отпуск, опекать и развлекать мою дочь. Варя рассказывала, что они часто ходили в театры, на спортивные состязания, даже были на новом зимнем стадионе, смотрели футбольный матч. Я вспомнил, что Оля и сама когда-то увлекалась спортом, уж не на баскетбольной ли площадке она и познакомилась с Леней Боровиковым?..

Но Варька-то, Варька! Где у нее глаза? Поостыв, я подумал, что одно дело мои глаза, другое — ее… Для меня Боровиков пустое место, а для нее — известный спортсмен. И потом, этот рослый светловолосый парень с широкими плечами и светлыми глазами наверняка должен нравиться девушкам. Внешне он интересный.

Оля рассказывала, что Боровиков не жадный, в ресторанах мог прокутить изрядную сумму, из заграничных поездок всегда привозил подарки… Вот откуда у Вари появилась новая кожаная сумка с карманчиками и длинным ремнем через плечо.

Снег повалил еще гуще. Он залепил брови, ресницы. Когда я вышел через Дворцовую площадь к набережной, то не увидел Невы — сплошная крутящаяся белая мгла. Другого берега было не видно. Зимний дворец еще проглядывал в круговерти, а вот скульптуры на крыше растворились. Здесь, у Невы, снег и ветер совсем взбесились: с разбойничьим посвистом налетали на меня, срывали шапку, залепляли глаза. Полы куртки хлестали по коленям, капюшон то налезал на голову, то откидывался назад и надувался парашютом. Машины днем включили подфарники, навстречу мне никто не попадался, прохожие исчезли. Будто ветер слизнул их с тротуаров и унес в снежное царство. На каменных парапетах — толстые пушистые шапки. Разглядеть что-либо в буйном вихре пляшущих снежинок было невозможно. Уже ничего не видно: ни неба, ни зданий на набережной, ни реки, только перемещаются, мигают редкие красные и белые огоньки машин.

Город исчез, растворился в бешено вращающемся лохматом снежном буране.

Тяжелый для меня разговор с дочерью состоялся на следующий день в воскресенье: в субботу Варя не ночевала дома. Часов в девять вечера она позвонила и сказала, что едет с девочками в Зеленогорск на базу отдыха. Не увидь я в машине Боровикова, поверил бы,— Варя меня никогда не обманывала, пожалуй, это была первая ее ложь. И вот мы сидим на кухне за столом. Варя в пушистом свитере и джинсах, подкрашенные губы вспухли, даже высокий воротник свитера и распущенные по плечам волосы не прикрывают фиолетовое пятно на шее возле уха.

Ходить вокруг и около не в моих привычках, да и Варя этого не любит. И я напрямик говорю:

— Ты обманула меня… Ты не была ни на какой базе отдыха.

— Была,— отвечает она.

— С девочками?

— С мужчиной, которого я люблю,— не моргнув, заявляет она.

— Я знаю этого мужчину, Варя, он подонок,— стараясь не повышать голос, говорю я.

— Если ты хочешь, чтобы я отвечала на твои вопросы, больше не называй его подонком,— отчеканивает она. Зеленоватые глаза ее округляются, на щеках появляются розовые пятна. Я еще ни разу не видел свою дочь в гневе. В любых ситуациях она обычно не утрачивала чувства юмора. Еще когда мы жили все вместе, ее мать жаловалась, что с Варей невозможно серьезно разговаривать, она все переводит в шутку. Кстати, в этом же она упрекала и меня.

Сегодня нам было не до шуток. Варя сняла с гвоздя старинного козла во фраке и стала внимательно его разглядывать. Длинные ресницы ее вздрагивали, на среднем пальце я увидел тоненькое золотое колечко с прозрачным камнем. Еще вчера его не было…

— Он подарил тебе кольцо?

— Ага,— не отрывая глаз от деревянного козлика, кивает она.

— Сними его.

— И не подумаю,— отвечает она.— Оно мне очень нравится.

— И кожаную сумку подарил он?

— Ты все знаешь,— чуть приметно улыбается она.

— Как ты могла все это взять у него? — вырывается у меня.

— Очень просто,— говорит она.— Он меня любит.

— Я в этом очень сомневаюсь,— саркастически улыбаюсь я.

— Ты его ненавидишь за то, то он когда-то был с твоей Олей? — Она смотрела на меня с явным сожалением.

Теперь я почувствовал, что моим щекам стало жарко: меньше всего я хотел, чтобы наш разговор оборачивался таким образом. Но как я мог объяснить этой влюбленной дурочке, что Боровиков действительно подонок? Я готов был поверить, что он сознательно задурил голову девчонке, чтобы устроить мне большую неприятность. Теперь может прыгать от радости, он своего добился!

Как можно спокойнее я постарался объяснить дочери, что совсем не в том причина моего отрицательного отношения к баскетболисту, просто мне пришлось несколько раз столкнуться с ним и он вел себя отвратительно. У меня сложилось впечатление, что у этого дылды ничего святого нет за душой…

— Позволь мне судить о том, какой он на самом деле,— прерывает меня Варя.— Да, Леня не золото, может пустить в ход кулаки, бывает груб, но у него есть и достоинства: он смелый, добрый, ничего не пожалеет для друга, если тот попал в беду… Ты знаешь, он товарищу по команде, который женился, принес на свадьбу на своих плечах холодильник «Минск»! Его любят друзья, а ты ведь не видел, как он забрасывает мячи в корзинку?..

— У него случайно нет нимба вокруг головы и крылышек на спине?

— Ты именно такого ангела с крылышками прочишь мне в мужья?

— Я желаю тебе добра.

— Почему же тогда мне неприятно тебя слушать?

— Ты слышишь только себя,— говорю я.

— Мы по-разному смотрим на жизнь…

— Не обобщай,— перебиваю я ее.

— Он лучше, чем ты о нем думаешь.

— Черт побери, почему именно он? — вырывается у меня.

— Положительные герои из сентиментальных романов мне никогда не нравились, было бы тебе известно,— резко отвечает она.— То, что было у Лени до меня, меня тоже ни капельки не волнует. Мало ли у кого что было. И потом он меня любит…

— Заблуждаешься,— вставляю я.

— По крайней мере, даже Оля говорит, что Леня еще ни к кому так хорошо не относился, как ко мне,— продолжает она.— Но если бы он позволил себе…

— Ты спала с ним? — перебиваю я.

— Папа!..— укоризненно смотрит она на меня. Деревянный козлик тоже поблескивает своими вставными радужными глазами.— Не стыдно тебе меня об этом спрашивать?

— Именно потому, что я па-па, и спрашиваю.

— А я по наивности полагала, что это мое личное дело,— Варя уже обрела свой насмешливый тон, во взгляде ее снисходительность.

Трудно быть отцом взрослой дочери! Ей-богу, с сыном мне куда легче было бы сейчас разговаривать.

— Ты Леню совсем не знаешь,— после продолжительной паузы говорит Варя.— Не тронул он меня, дорогой па-па… Хотя я и не оттолкнула бы его.

Я облегченно вздыхаю: у меня гора с плеч!

— Неужели это так важно для тебя? — смотрит она на меня с любопытством.— Тебе, наверное, приятнее было бы, чтобы я осталась старой девой?

— Тебе это не грозит,— говорю я. И тут она меня убивает наповал:

— При всем желании старой девой я не могу быть,— лицемерно вздыхает она.— Еще в девятом классе я потеряла невинность. Ты хочешь знать, как это случилось?

— Я, оказывается, совсем не знаю свою дочь,— вздыхаю я.

— Это случилось в Новый год сразу после вашего развода с мамой… Ты знаешь, мне тогда на все было наплевать, вот так сразу потерять отца и мать! Я хотела бросить школу и поступить на работу, зачем мне нужен был этот Киев? Какой-то Чеботаренко?

— Оставалась бы со мной,— говорю я.

— Я тебя тогда ненавидела… Ну что я понимала в ваших делах? Мама во всем обвиняла тебя…

— Я это знаю.

— Почему же ты мне ничего не сказал?

— Я и сейчас ничего не скажу плохого о твоей матери.

— А она о тебе не скажет ничего хорошего,— жестко произносит Варя.

— Это ее дело.

— Я очень сильно переживала все это…

— То, что сотворила большую глупость?

— Нет, ваш развод.

— Кто же он? Тот самый мотоциклист из вашего дома?

— Ты его не знаешь… Коля Парамонов, из десятого «А»… Ты даже побледнел! Не переживай, па, у нас ничего не получилось, и мы только разочаровались друг в друге.

— У меня нет слов,— сокрушенно говорю я.

— Ну и отлично! — смеется она.— Надоели мне эти дурацкие разговоры… Давай ужинать? Я приготовлю твои любимые сырники в сметане. Хочешь?..

Глава тринадцатая

Я отправился к нему пешком. Мне хотелось по дороге поразмыслить обо всем. Он жил на улице Дзержинского, неподалеку от ТЮЗа. Адрес мне сообщила Оля Журавлева. Сегодня тридцатое декабря, хороший же новогодний подарочек преподнесла мне дочь! Было морозно, под ногами поскрипывал снежок, небо над городом расчистилось, иногда в окна зданий ударял красноватый солнечный луч. Фонтанка замерзла, у каменных берегов в молчаливой неподвижности застыли вмерзшие в лед катера. На обитой досками рубке сидел нахохлившийся голубь и равнодушно смотрел на проносящиеся по мосту машины.

Дома его не оказалось, пожилая женщина с накрашенными губами и в махровом халате, открывшая мне дверь, сказала, что он на тренировке в зимнем спортивном зале ЦСК. Она спросила, что передать ему, но я сказал, что передавать ничего не надо, так как я сейчас иду туда. Спускаясь вниз по каменным ступенькам, я подумал, что это, наверное, его мать, хотя никакого сходства с ним не уловил.

Меня беспрепятственно пропустили в зал. По возгласам и свисткам судьи я нашел спортивную площадку, где тренировались баскетболисты. В зале было немного народа, я уселся на скамью, неподалеку от входа, и стал смотреть. Высоченные парни в трусах и майках с номерами бегали с мячом по площадке, разделенной белыми полосами. Я его сразу увидел. Здесь, на площадке, он не казался таким уж громадным, были ребята и повыше его. Сложен хорошо, ничего не скажешь, и ловок, каналья! Пока я смотрел, он четыре раза забросил с разного расстояния мяч в корзину. И другие играли хорошо, но он явно выделялся своей мгновенной реакцией, увертливостью, меткостью броска. Светлые с желтизной длинные волосы падали на глаза, он резким движением головы отбрасывал их назад и носился по площадке как угорелый. Однако все движения его были точно рассчитаны, если он бросался за мячом, то, как правило, отбирал его у соперника, а вот у него отнять мяч было почти невозможно. Не знаю, делают ли так на соревнованиях, но на тренировке он бросал мяч с любого расстояния и всегда точно попадал в корзину, хотя другие игроки не давали ему даже как следует прицелиться.

Кто-то из зала несколько раз ему одобрительно поаплодировал. Я смотрел на него, и желание поговорить с ним постепенно улетучивалось. Что я скажу этому парню? Мол, отцепись от моей дочери, она не для тебя? Он пошлет меня подальше и будет прав! В моей жизни еще задолго до женитьбы был случай, когда отец одной девушки разыскал меня и стал выяснять отношения. Разговор у нас не получился. Я смотрел на разглагольствующего папашу и молчал. Мне нечего было сказать ему. Жениться я тогда не собирался, да и вряд ли девушка к этому стремилась. Разговор с ее отцом совсем не запомнился, запомнилось лишь его напряженное лицо и пустые глаза, глядящие почему-то мимо меня…

А ведь, когда я шел к Боровикову, у меня были в запасе убедительные слова, куда же они подевались? Нет, не дам я ему возможности смотреть на меня свысока и чувствовать свое превосходство! Может, он ждет меня, готов к разговору, если вообще пожелает со мной разговаривать, ведь он же не пришел ко мне выяснять отношения, когда узнал, что у нас с Олей Журавлевой роман? Верно, не пришел. Зато нашел способ жестоко отомстить мне за это… А почему не могло все случиться проще? Встретились с Варей, полюбили друг друга, а я тут вообще ни при чем! Не похоже, чтобы у Боровикова был расчет с дальним прицелом…

Силой мы с ним уже однажды померялись… И он отступил. Правда, был пьян и потом Ольге говорил, что ничего не помнит, клялся и божился, что никакой шины у «Волги» он не прокалывал. В это время он сидел в ближайшей закусочной и дул пиво… И чем бы он смог проколоть ее? Кстати, откуда ему было известно, что мы приехали именно на этой «Волге»?

Все может быть, шину Боба Быкову могли проколоть и какие-нибудь хулиганы…

Выйдя из спортивного зала, я зашел в первую попавшуюся телефонную будку и позвонил Острякову — он неделю назад вернулся из Финляндии. Друг мой был дома, и я сказал ему, что через полчаса буду у него.

— Отлично,— бодро ответил он в трубку.— Какая погода, а? Мы с тобой сегодня славно побегаем, не забудь захватить с собой кеды.

Новый год по установившейся традиции я встречаю у Боба Быкова. На этот раз компания собралась очень небольшая: всего две пары, не считая Острякова. Оля Журавлева и Марина Барсукова накрыли праздничный стол, гремит магнитофон. Анатолий Павлович забежал на часок и застрял, но я знаю, что он у нас не останется: его дома ждут. Уже два раза звонил и интересовался, как там дела. Остряков переписывает с проигрывателя на магнитофон новые пластинки, которые привез из Финляндии. Мы заходим в комнату на цыпочках, чтобы не дрожал паркетный пол, иначе иголка будет прыгать по пластинке.

Анатолий Павлович такой уж человек, куда ни придет, обязательно найдет себе какую-нибудь работу: то отремонтирует неисправный выключатель, то телефонный аппарат отрегулирует, то телевизор настроит. Пока переписывал с пластинок, обнаружил, что у Боба неправильно подключены к усилителю колонки, отчего пропадает сочность звучания. И действительно, после того как он покопался в усилителе, колонки зазвучали совсем по-другому. У магнитофона протер спиртом головки.

Есть такие люди, которые чувствуют в технике неисправность, как музыкант фальшивую ноту в расстроенном инструменте, и не успокоятся, пока не устранят неисправность. Если едешь с Остряковым на машине, то он, увидев на обочине «Жигули» с поднятым капотом, сам останавливается и спешит на помощь.

Вот и сейчас, ему пора домой, а он возится с записью. Оля Журавлева впервые увидела Анатолия Павловича, а я — Марину Барсукову. Ничего не скажешь, у Оли подружки, как на подбор, одна симпатичнее другой! Среднего роста шатенка с большими ярко-карими глазами, она производила впечатление серьезной и рассудительной девушки, но я-то знал, что Марина совсем не такая…

Зато Боба Быков был на верху блаженства, он по пятам ходил за девушкой и не давал ей ни до чего дотронуться: сам все делал за нее. С Милой Ципиной они наконец расстались, Боба утверждал, во всем была она виновата: на юге, куда они вместе ездили, Мила познакомилась на пляже с каким-то киношником — на юге все время что-нибудь снимают,— тот пригласил ее на съемки в массовку… В общем, Боба ее больше не видел. Расстроенный, он раньше времени вернулся на машине в Ленинград. Мила как-то ему позвонила, но он на сей раз проявил твердость и заявил, что больше и видеть ее не хочет.

Я не верил, что Боба надолго хватит, но, когда мы договорились вместе встречать Новый год, он так слезно упрашивал Олю пригласить для него подругу, что Оля — она, вообще-то, не любила этого — сдалась и вот договорилась с Мариной.

Барсукова ростом ниже Оли, ноги у нее короткие, талия сглажена, по характеру она гораздо живее подруги. Улыбчивое белое лицо миловидно, но если повнимательнее присмотреться, то можно заметить в ее лице и бархатистых глазах что-то неприятное… Я часто ловил на себе изучающий взгляд Марины: мы с ней давно были наслышаны друг о друге. Как-то Оля мне обмолвилась, что Барсукова почему-то ревниво отнеслась к ее роману со мной. При каждом удобном случае зазывала Олю в компании, знакомила с парнями… Так что испытывать симпатию к ней я отнюдь не мог. Однако, должен признать, пока держалась Марина хорошо, по крайней мере не дала мне почувствовать свою неприязнь. Была весела и мила со всеми, Боба совсем размяк, я всегда поражался и немного завидовал Быкову: он влюблялся, как мотылек. На Марину смотрел такими сияющими глазами, что та тоже скоро стала оттаивать, хотя поначалу почти не смотрела в его сторону. Говорят же, ни одна женщина не сможет устоять перед мужчиной, выказывающим ей откровенное обожание. И Боба, при всей своей недалекости, тем не менее всегда безошибочно находил подход к женщине: где нужно, с открытой грудью шел в атаку, а иной раз превращался в пресловутого погонщика мулов, о котором сказано: «Если ты, будучи тих и скромен, натолкнулся на отпор со стороны женщины, не торопись из этого делать вывод о ее недоступности: придет час — и погонщик мулов свое получит».

Не скажу, что у меня настроение в канун Нового года было хорошее. Варя продолжала встречаться с баскетболистом, и я ничего не мог поделать. Оттого, что причиной ее знакомства с Боровиковым явилась Оля Вторая, я злился и на нее. Когда я высказал ей все, что думаю на этот счет, Оля, глядя на меня чистыми глазами, заявила, что ей и в голову не могло прийти, что у них начнется любовь. Варя уже взрослая девушка и, кажется, не глупая.

Как я мог объяснить Оле, что Варя в таком сейчас возрасте, когда как раз можно любую глупость совершить, а баскетболист, видно, решил этим воспользоваться… Чтобы расположить к себе молоденькую девчонку, он даже, как утверждает Оля, пить стал меньше и ведет себя с ней вполне прилично. Все ее знакомые говорят, что Варя подействовала на Боровикова в самую лучшую сторону, не иначе он всерьез влюбился в нее…

Мне-то от этого разве легче?..

Я старался отогнать мрачные мысли о Боровикове, уж я-то знал, что из их романа ничего путного не получится: Боровикова, избалованного вниманием женщин, надолго не хватит, скоро он снова возьмется за свое, а Варе это отнюдь не понравится. При всей ее увлеченности Боровиковым, любовью назвать их связь у меня язык не поворачивался, она тут же прекратит с ним все отношения, если он хотя бы один раз унизит ее достоинство. Варя — гордая, самолюбивая девушка. Вот почему Боровикову, на удивление всем, пришлось измениться, иначе он не добился бы расположения со стороны Вари. Я не верил, что он изменился навсегда, так не бывает. В наш век молодые женщины не желают терпеть над собой мужского превосходства, которое чаще всего проявляется в том, что глава семьи предпочитает как можно меньше заниматься детьми, домашними делами, все это взваливая на плечи жены. И еще считает возможным позволять себе то, что жене возбраняется. Например, пить, развлекаться на стороне…

— Шувалов, не думай ты о них…— Ко мне подошла Оля. Она была в красивом с голубоватым отливом платье, узконосых туфлях на высоченном каблуке. Щеки ее порозовели, на кухне стояла открытая бутылка коньяку, к которой Боба и девушки, провожая старый год, уже несколько раз приложились. Девушки очень удивились, когда Остряков отказался. Я им сказал, что он абстинент. Как я и ожидал, никто из них даже такого слова не слышал.

— Устроила ты мне…— не удержался и упрекнул я ее.

— Не Леня, так кто-нибудь другой,— беспечно продолжала Оля.— Я не понимаю: чего ты волнуешься? Ну, надоест он Варе, и бросит она его.

— А если он ее?

— Леня не надышится на Варю,— рассмеялась Оля.— Видел, какое прелестное колечко ей подарил?

В ее голосе послышался упрек, я ведь Оле колец не дарил… В день рождения преподнес лучшие духи, которые нашел в парфюмерии. Весь город обегал. Она очень мило поблагодарила, а потом оказалось, что это совсем не те духи, которые она употребляет. На Новый год я подарил Оле миниатюрный японский бинокль, убирающийся в плоскую металлическую коробку, стоит нажать кнопку — и бинокль раскрывается. Красивая вещица, надеюсь, хоть на этот раз угодил.

— Как все у тебя просто,— заметил я.

— Ну, давай-давай, усложни им жизнь, если у тебя это получится…

— Пока они мне усложнили жизнь,— вздохнул я.

— Мне нравится твой друг,— сказала Оля.— Жаль, что он не останется с нами… В Новый год-то он выпьет шампанского?

— Он ведь абстинент,— улыбнулся я.

— А-а,— протянула Оля.

Из кухни пожаловали Боба и Марина. Рукава его белой рубашки закатаны, мускулистые короткие руки в светлых волосах, на толстых губах довольная улыбка. Быков в коротком клетчатом фартуке, он с Мариной Барсуковой жарит в духовке курицу по какому-то только ему известному способу. Курица действительно получается поджаристой и на редкость сочной, так и тает во рту. Нам Боба не раскрывает секрета, а вот Марину, видно, посвятил.

Она на полголовы выше Быкова. Марина мило улыбнулась мне, случайно я перехватил ее взгляд, обращенный к Оле: в выпуклых глазах я прочел откровенную усмешку, дескать, только из старой дружбы терплю я телячьи нежности этого коротышки… Однако стоило ей повернуть голову к Боба, как выражение глаз изменилось, оно стало теплым, ласковым… Хитра Олина подружка, ничего не скажешь! Не прошло и двух часов, как она свыклась с мыслью, что кавалером у нее будет Быков, отогнала прочь все сомнения и теперь даже заигрывала с ним. Завидное свойство характера!

Правда, надо отдать должное и Боба, он пока ведет себя исключительно корректно и неназойливо, ничего не позволяет себе лишнего.

Мне стало смешно: ну зачем Боба на себя наговаривает? Послушать его, так можно подумать, что он этакий роковой мужчина — гроза женщин! А на деле получается все наоборот: прикажи ему Марина сплясать на потолке, и он спляшет…

Будто подтверждая мою мысль, та, мило улыбаясь, чуть в нос тоном избалованной девочки произнесла:

— Боба-а,— она сразу его стала называть так же, как мы,— принеси нам сю-юда выпить… Лимон в холодильнике, порежь его. Да-а, не забудь вымыть рюмки.

И Боба, чуть было плечом не выломив дверь из косяка, пулей помчался выполнять поручение.

— Как вы его… воспитали,— пробормотал я.

— Боба очень милый,— улыбнулась Марина, однако в глазах ее снова промелькнула усмешка.— Вы знаете, он очень похож на Чебурашку!

— Нет, он больше похож на олимпийского мишку,— вставила Оля.

— В профиль он — вылитый Поль Бельмондо,— счел я нужным вступиться за приятеля.

Уже потом я узнал, что пьяный Боба клялся ей в любви, говорил, что такой очаровательной женщины еще не встречал в своей жизни, благодарил Олю, что она познакомила его с Мариной, а когда закончился «Голубой огонек», предложил ей выйти за него замуж. Марина, подмигнув Оле, сказала, что подумает.

Это все было потом, а пока мы сидели в комнате и провожали старый год. Остряков закончил записывать и укладывал в портфель пластинки в красивых конвертах.

— Мавр сделал свое дело, Мавр может уйти,— с улыбкой сказал он.

— Анатолий Павлович, останьтесь с нами,— упрашивала его Оля.

— Вы разве уходите? — с нескрываемым разочарованием спросила Марина.

— Зачем он нам? — засмеялся Боба.— Непьющий в компании как белая ворона…

— Вот возьму и останусь,— взглянул на него Анатолий Павлович.

— Я умею петь украинские песни,— вставила Марина. В глазах ее неподдельный интерес. Наверняка она рассчитывала попозже переключиться с Боба на Острякова.

— Меня ждут жена, две дочери и теща,— сказал тот.— Всего дважды я не встречал Новый год дома. Один раз был в Бомбее, где тогда температура подскочила к пятидесяти градусам жары, другой — в самолете над Тихим океаном.

— Вы так часто летаете? — спросила Марина.

— Чаще, чем мне этого бы хотелось,— сказал Анатолий Павлович.

— Вы были в Америке? — задала вопрос Оля.

— Он был во всех Америках,— вмешался Боба.— И во всех Индиях…

Анатолий Павлович мог еще волновать воображение девушек, я это видел по тому вниманию, с которым его слушали Оля и Марина. Убежден, если бы он и впрямь остался, Марина пустила бы в ход все свои чары, чтобы его соблазнить. У нее даже и сейчас в глазах появился бархатистый блеск, накрашенные губы улыбались…

— Я никогда не встречаю Новый год дома,— сказала она.

Анатолий Павлович быстро взглянул на нее своими острыми светлыми глазами.

— Мне жаль вас,— заметил он.

Остряков всегда говорил то, что думал. Его мало волновало, нравятся его слова другим или нет.

— Почему? — в упор посмотрела на него Марина. Голос у нее негромкий, спокойный, в глазах все тот же бархатный блеск, только улыбка немного поблекла.

— Потому что у вас, милая девушка, нет дома,— сказал Анатолий Павлович.

— У меня тоже нет дома,— вздохнула Оля.

Марина быстро взглянула на меня, чуть приметно улыбнулась, мол, твой дом Оля не считает своим… Выходит, она раньше меня поняла, что мы с Олей не очень-то подходим друг другу. Марина, очевидно, из тех девушек, которые слишком ревниво воспринимают увлечения своих подруг. Сколько раз я слышал их телефонные разговоры: Марина куда-то настойчиво приглашала Олю, а та нехотя отнекивалась. Это в моем присутствии, без меня Оля вряд ли ей отказывала.

Остряков оделся и стоял в прихожей, глядя на нас. И во взгляде его не было и тени зависти. Он без сожаления покидал нашу веселую компанию ради жены и детей. Видя Анатолия Павловича, я всегда испытывал прилив бодрости и уверенности в том, что всегда еще можно начать жизнь по-новому: играть в теннис, обзавестись семьей и по вечерам в тренировочном костюме и кедах бегать по набережной…

Пожелав нам счастья в Новом году, Остряков ушел.

— Интересный мужчина,— задумчиво проговорила Марина.

И я подумал, что, будь Анатолий Павлович другим, он затмил бы своими победами сомнительную славу Боба Быкова.

— У него, наверное, красивая жена? — спросила Оля.

— Я бы не сказал,— ввернул Боба.— Самая обыкновенная.

— Чего же он тогда рвется домой? — удивилась Оля.

Ее наивность иногда меня восхищала!

— Он не такой, как все,— более точно выразилась Марина.

— Не пьет, не курит и на девушек не смотрит! — рассмеялся Боба.— Зачем тогда жить на свете?

— Ты, Боба, счастливый человек,— усмехнулась Марина.— У тебя скромные запросы.

— Я встречаю Новый год с такой девушкой! — радостно сказал Боба.— Что еще человеку нужно?

— А мне многого бы хотелось,— задумчиво продолжала Марина.

Я понял, что она сейчас не притворяется.

— Чего именно? — спросил я. Мне было любопытно, что она ответит.

— Я хотела бы выйти замуж за солидного мужчину, бросить к черту свою работу — если бы вы знали, как мне надоели эти постоянные командировки! — народить детей и воспитывать их,— вместо нее сказала Оля.

Я удивился: раньше она не рассуждала так, наоборот, говорила, что работа ей нравится, командировки тоже. По крайней мере, теперь почти не видит свою мать и ее пьяницу-любовника. Замуж она бы не прочь выйти, но заниматься домашним хозяйством и воспитывать детей ей что-то не хочется… С чего бы это она теперь заговорила по-другому? Может, Марина на кухне сказала ей, что я вполне подхожу для роли солидного мужа?..

Я снова повторил свой вопрос к Марине. Она чуть приметно улыбнулась — я уже обратил внимание, что Барсукова довольно часто улыбается, знает, что у нее красивая улыбка,— и сказала:

— Я отвечу вам словами Бальзака: «Жизнь — это чередование всяких комбинаций, их нужно изучать, следить за ними, чтобы всюду оставаться в выгодном положении».

Ай да Марина! Раз ей запомнилась эта цитата, значит, она впрямь в какой-то мере выражает ее жизненное кредо.

— Давайте выпьем! — предложил Боба.

— За что? — с улыбкой взглянула на него Марина.

— За тебя, дорогая! — с чувством ответил Быков.

Он не любил философских и литературных разговоров, из книг предпочитал детективы, выписывал единственную газету «Советский спорт» и журнал «За рулем», еще любил кино, не пропускал ни одного нового фильма. Когда мы начинали разговор о литературе с Анатолием Павловичем, Боба уходил в другую комнату, включал магнитофон и самозабвенно слушал Высоцкого. Боба собрал почти все его записи, что-то около двух десятков кассет.

Вот и сейчас включил магнитофон, и хрипловатый голос Высоцкого затянул под гитару: «Я не люблю-ю, когда мне лезут в душу-у…»

— Я — тоже,— сказала Марина и, выразительно взглянув на подругу, вместе с Боба ушла на кухню, где шипели на сковородке бифштексы.

— Нравится тебе Марина? — спросила Оля.

— Мне? — помедлив, сказал я.— Нет, не нравится.

— Она не хотела сюда приходить, но я ей сказала, что Боба — денежный мужик,— вдруг заговорила Оля.— А Марина за деньги голая на столе спляшет.

— Хорошая у тебя подружка!

— Кому что,— задумчиво сказала Оля.— Марина выпытывала у меня, сколько ты получаешь. А я не знаю…

— Меньше Боба,— улыбнулся я.

В двенадцать часов мы торжественно встретили наступление Нового года, лица девушек на миг стали мечтательными, каждая из них задумала что-либо приятное, чтобы сбылось в наступившем году. Потом танцевали,— наверное, мы с Боба оказались не лучшими партнерами, потому что девушки, бросив нас, стали танцевать вдвоем. Одно удовольствие было смотреть на них, Оля стройнее, ноги у нее длиннее, зато Марина не уступала ей в грации и женственности, я бы даже сказал, она была артистичнее. У Оли лицо сосредоточенное, взгляд невидящий, у Марины же выражение поминутно меняется, на губах улыбка, темные глаза сияют. Боба попытался было пристроиться к ним, но скоро понял, что только мешает, и стал вместе со мной смотреть на них. И лицо у него счастливое. Волосы у них развевались, у Оли они золотистые в ярком свете люстры, а у Марины — каштановые. Ей-богу, им и без нас было очень хорошо, уверен, что они на какое-то время вообще забыли о нашем существовании.

В три часа ночи раздался телефонный звонок, я сразу рванулся к аппарату. И раньше звонили знакомые Боба, поздравляли с Новым годом, и мы звонили знакомым, но тут меня будто током ударило: я знал, что звонят мне. Телефон я оставил только одной Варе, она собиралась праздновать за городом в компании с Боровиковым. Разумеется, мне это было не по душе, и мы с дочерью расстались после обеда довольно прохладно. Она сказала, что вернется первого января к часу дня.

Звонила не Варя. Приятный женский голос, заставивший, как потом утверждала Оля, меня измениться в лице, после секундной паузы произнес:

— С Новым годом, Георгий!

Схватив аппарат под мышку и не отрывая трубки от уха, я ушел в прихожую, хорошо, что был длинный шнур. В комнате гремела музыка, девушки танцевали, а Боба, потягивая за столом коньяк, не сводил с них восхищенного взгляда.

— Где ты?! — кричал я в трубку.— Я сейчас же приеду! Слышишь?!

В ответ тихий грудной смех.

— Где же мы встретимся? У Александрийской колонны? Или у памятника Петру Первому?

— Хоть на луне! — счастливый, орал я в трубку.— Сейчас же, немедленно!

— И ты готов бросить свою компанию и встретиться со мной? — помолчав, спросила она.

— Да, да! — торопливо говорил я.— Боже мой, неужели это ты?

— Не знаю,— помолчав, сказала она.— Может быть, это и не я.

— Я надеваю скафандр,— шептал я в трубку.— Ракета подана!

— Хорошо, включай двигатели — и в небо! Я буду ждать тебя на планете Земля…— Она опять рассмеялась.— Ну, там, где всегда… На космодроме влюбленных…— и повесила трубку.

Я ошалело смотрел на умолкший аппарат, затем поставил его на холодильник, метнулся в комнату. На меня никто не обращал внимания, впрочем, меня сейчас бы ничто не остановило. Одевшись, я схватил с вешалки первую попавшуюся сумку, вернулся в кухню, достал из холодильника бутылку шампанского, апельсины, бросился к двери. Вспомнил, что пить-то будет не из чего, снова влетел в кухню и схватил со стола две кофейные чашки. Кажется, я крикнул им, что ухожу, но в прихожую никто не вышел, может, из-за громкой музыки не расслышали.

Уже на улице я почувствовал, что не надел шапку, но тут же забыл об этом, вглядываясь в белую даль, где мелькали желтые и красные огоньки машин.

Воистину только в новогоднюю ночь совершаются чудеса! Разве я мог подумать, что мне позвонит Вероника? Я даже не удивился, как она разыскала меня у приятеля. И разве не чудо, что благословенное созвездие Волосы Вероники послало мне в этот поздний час яркую зеленую звездочку в виде свободного такси?

— На Невский, дружище, к Думе! — поздравив с Новым годом, сказал я шоферу.

Я никогда не видел Ленинград таким пустынным и безлюдным, как в эту белую новогоднюю ночь. Все окна на Невском были освещены, но людей на улице не было. Лишь редкие такси проносились по проспекту. Ярко сияла разноцветными огнями елка у Гостиного двора, огромным белым сугробом громоздился возле нее Дед Мороз. Что-то не торопился он мне вручать новогодний подарок: Вероники не было. На свежем, никем не растоптанном снегу отчетливо отпечатывались мои следы, с Невы тянул холодный ветер. Он взъерошил волосы на голове, я поднял воротник и стал гадать: долго ли придется мне здесь торчать? И придет ли Вероника? Может, это была новогодняя шутка?.. Откуда-то сверху выплеснулся праздничный гул, голоса, музыка, и все так же неожиданно оборвалось. На чистом небе мерцали звезды. Я поднялся на самую высокую ступеньку и быстро отыскал созвездие Волосы Вероники. После знакомства с Вероникой я часто в ночное время поднимал голову и смотрел на звездное небо. Я уже мог назвать с десяток созвездий. В Доме книги я приобрел брошюру «Сокровища звездного неба». Только многие созвездия, на мой взгляд, не соответствовали своим названиям, за сотни тысяч лет они, наверное, изменились и стали не такими, какими их видели астрономы древности. Я перевожу взгляд на Большую Медведицу, она ничего общего не имеет с очертаниями зверя. Есть даже шуточные стихи:

Но чем больше я смотрел на знакомые созвездия, тем рельефнее проступали очертания зверей, давших им название. В созвездии Кита я отчетливо угадал морского исполина. Скорпион явно напоминал всем хорошо известное ядовитое насекомое, а Дева была похожа на крылатого ангела, кстати, такой ее древние художники и изображали в старинных звездных картах.

О созвездии Волосы Вероники я узнал больше, чем мне рассказала Вероника: оказывается, это единственное старое созвездие, имеющее дату своего рождения — III век до нашей эры. Все произошло, как в дошедшей до нас легенде: жена египетского фараона Эвергета в благодарность богам за победу над врагами и возвращение мужа живым и невредимым, отрезала свои роскошные волосы и возложила в храме на алтарь. Но волосы вскоре пропали, жрецы заявили фараону и его жене Веронике — так правильно звали царицу,— что Зевс взял волосы на небо, и указали на созвездие. Даже называется в предании имя жреца — Конон.

Звездное небо завораживает человека, если долго на него смотреть. Все больше и больше открывается твоему взору звезд, созвездий, туманностей…

— Не ищи меня там,— услышал я за спиной голос,— я уже здесь.

Вероника была в распахнутой дубленке с меховой опушкой, глаза ее сверкали ярче звезд, пухлые губы улыбались. Она тоже была без шапки, в черных волосах посверкивали редкие нерастаявшие снежинки. Ей и не нужна была шапка: пушистые густые волосы надежно защищали от холода. А если бы она их распустила, то могла бы закутаться до пояса.

— Я тебя ждал на этом месте четыре месяца,— сказал я, сжимая ее холодные узкие ладони в своих руках.

— Это вечность,— улыбнулась она.— Если бы я обнаружила на небе новое созвездие, я назвала бы его твоим именем… Созвездие Георгия Шувалова. Звучит?

— На чем ты приехала? — озираясь, поинтересовался я. Ни одной машины не было видно, да я и не слышал, чтобы она где-нибудь рядом остановилась.

— Я пришла.

— Оттуда? — кивнул я на небо.

— Громовержец Зевс поселил там только Волосы Вероники,— сказала она.— А где же твой звездолет?

— Он мог приземлиться только на Дворцовой площади.

— И что это на меня сегодня нашло? — Она пристально посмотрела на меня.— Я, наверное, испортила тебе праздник?

— Мой праздник только начинается,— сказал я.— Ты — праздник, который всегда со мной…

— Хемингуэй имел в виду не женщину, а Париж,— улыбнулась она.

— Здравствуй, Вероника! — сказал я.

— С Новым годом, дорогой!

Мы поцеловались. Она провела ладонью по моим волосам.

— Холодные… Ты не простудишься?

Я тоже дотронулся до ее головы, волосы были гладкими, теплыми.

— Волосы Вероники…

И тут на меня нашло: я стал показывать и называть ей созвездия, рассказал о Веронике, даже прочел глупые стишки про медведицу. Она смотрела на меня глубокими блестящими глазами и улыбалась. Когда я умолк, она заметила:

— Ты не терял даром времени!

— Что мы стоим? — Я сбросил с себя теплую куртку с капюшоном, расстелил на каменной ступеньке, достал из сумки шампанское, чашки, апельсины.

— Ты с ума сошел! — рассмеялась она.— Пить тут на глазах всего города?

— «Город уши заткнул и глаза закрыл…» — пропел я, подражая Высоцкому.

— А они? — кивнула она на небо.

Гулкий хлопок, немного погодя где-то внизу глухо стукнулась о тротуар белая пробка.

— Пусть звезды смотрят,— сказал я.— А куда луна подевалась?

— Ей стыдно за нас…

— Неправда! В мире столько влюбленных, что бедная луна носится по небу как угорелая, ей нужно ко всем поспеть!

Залпом выпив из чашки обжигающий холодный напиток, я обнял ее и стал целовать в сладкие от шампанского губы.

Потом мы, взявшись за руки, побрели на Дворцовую площадь, там уже гуляли несколько пар. Стоя на каменной ступеньке Александрийской колонны, длинноволосый, издали похожий на молодого Гоголя, парень проникновенно читал Блока:

Он читал хорошо, этот парень, в сумраке похожий на Гоголя. Тоненькая девушка в длинном пальто подняла вверх бледное личико и влюбленно смотрела на него.

— А ты мог бы так? — Вероника смотрела на меня. И ее глаза на похудевшем, как мне показалось, лице были огромными.

Здесь, на Дворцовой площади ветер гонял по поблескивающей наледи чуть заметную поземку. С крыши Зимнего дворца на нас взирали скульптуры богов и богинь. На их плечах, головах, в складках ниспадающих одеяний белел налипший снег.

— Я все сегодня могу,— сказал я.— Даже взобраться на самый верх колонны… Попрошу ангела чуть подвинуться и стану рядом с ним. Хочешь?

Я и впрямь двинулся было к колонне, но она удержала за рукав.

— Я верю,— сказала она.

— Как ты разыскала меня? — наконец задал я ей мучивший меня вопрос.

— Ты оставил мне свой телефон…

Этого я не мог вспомнить.

— Когда я к тебе приезжала в это…

— Кукино,— подсказал я.

— Ты пальцем написал на стекле машины свой телефон,— пояснила она.— Я запомнила.

— Но телефон-то моего приятеля Боба Быкова я тебе не записал!

— Я позвонила тебе домой, чтобы поздравить с Новым годом, очень милый девичий голос сообщил мне, что ты в гостях, и продиктовал номер телефона.

Варька! Но почему она дома? Говорила, что будет встречать праздник в Репине…

— О чем ты задумался? — не укрылось мое смятение от нее.

— Ты разговаривала с моей дочерью,— сказал я.— И эта противная девчонка влюблена…

— Ты должен радоваться!

— Мне не нравится ее избранник.

— Нравился бы ей, а ты тут при чем?

— Ты думаешь? — улыбнулся я.

Мне не хотелось сейчас говорить о Варе, Боровикове… Со мной рядом Вероника, мы стоим на площади и слушаем стихи замечательного поэта. Вместе с Новым годом пришла ко мне она. Уже только поэтому я могу считать наступивший год самым счастливым!

Прижавшись спиной к гранитному постаменту и глядя на арку Главного штаба, парень вдохновенно продолжал читать Блока:

Глава четырнадцатая

Для того чтобы сдержать слово, данное Гоголевой, мне пришлось самому засесть за переводы, которые должна была сделать Грымзина. Альбина Аркадьевна, которая, по-видимому, недолюбливала Евгению Валентиновну, как-то пожаловалась мне, что Грымзина появляется в редакторской утром, чтобы повесить свое пальто на вешалку, и — вечером, чтобы одеться.

Очень не хотелось мне затевать разговор с Грымзиной о дисциплине, но иного выхода не было. В редакторской я ее, конечно, не нашел, в профкоме — тоже, стал ходить по кабинетам. Заглянул к Великанову. Увидев меня, тот засуетился, снял очки, стал протирать их, на меня старался не смотреть. Последнее время он редко ко мне заходил, но я как-то не придавал этому значения. Мы поговорили о пустяках, Грымзину он сегодня не видел, о международном положении тоже не стал распространяться, что-то смущало Великанова, заставляло его отводить от меня глаза, суетливо перебирать на столе бумаги, курить одну сигарету за другой.

Уже на пороге меня вдруг осенило: Геннадия Андреевича мучает совесть, что он в мае едет вместо меня в Америку! Я его напрямик спросил об этом. Помявшись, Великанов со вздохом сказал:

— Тряпка я, оказывается, Георгий Иванович… Додавили меня Скобцов с твоей Конягой… Подсунули какую-то бумагу, ну, я дрогнул и подмахнул…

— Что за бумага-то?

— Против этого… Пилипенки.

— А если его все-таки назначат? — насмешливо посмотрел я на него.

— Придется из института уходить… Президенты, случается, уходят в отставку, а мы — мелкая сошка! — несколько оживился он.

— Кого ты имеешь в виду?

— Тому в истории примеров тьма,— уклончиво ответил он.

— Ладно, съезди в Америку, проветрись…

Услышав про Америку, Геннадий Андреевич снова опечалился.

— Еду-то я туда вместо тебя,— сказал он.— За то, что угодил Скобцову и подписал эту… бумагу, точнее кляузу, он и включил меня в список, а тебя вычеркнул.

— Не переживай,— успокоил я его.— Мне сейчас, честное слово, не до Америки…

— Ты не обижайся на меня,— впервые прямо взглянул мне в глаза добрейший Геннадий Андреевич.

— При чем тут ты? — сказал я.— Если уж на кого я и должен обижаться, так это на Скобцова.

— Странная штука,— задумчиво произнес Геннадий Андреевич.— Почему к Скобцову тянутся такие люди, как твоя Коняга, мой Гейгер? Ей-богу, стань он директором, и нас с тобой из института быстренько выкурят!

— Тебя-то за что? — не удержался и подковырнул я.

— Думаешь, из меня сделают законченного подхалима?

Я чуть было не брякнул, что уже почти сделали, но пожалел: Геннадий Андреевич был всегда порядочным человеком, а то, что у него стойкости не хватило… Таких, как геофизик Иванов, не так уж много. Пошел против начальства — и вот результат: уволен по собственному желанию!

— Сними уж еще один грех с моей души,— понурил голову Великанов.— Когда Скобцов спросил меня, поддержишь ли ты его, я сказал, что ты будешь против… В общем, как говорят, продал я тебя за командировку в Америку…

— Ты ему правильно сказал,— рассмеялся я.— Действительно, я не поддержал его кандидатуру, когда ко мне обратились… Хотя мне смешно все это: ну зачем нас спрашивают? Все равно ведь не мы будем решать, кому быть директором института?

— Потому и спрашивают, что Скобцов, Грымзина, Гейгер пишут во все инстанции от имени общественности… К нам присылают комиссии, а товарищи, естественно, интересуются мнением общественности!

— И Гейгер пишет? — удивился я. Григорий Аркадьевич слишком уж осторожный человек, чтобы ставить свою подпись под кляузными бумагами.

— Этот анонимки строчит,— сказал Великанов.— Хитер Гейгер, хочет в сторонке остаться! Прирожденный подхалим, любому начальству готов… лизать.

— Ты был у него дома? — поинтересовался я.

— Затащил… У него все начальство перебывало, за исключением Горбунова и Гоголевой.

— Ну, и хороши у него пельмени?

— Пельмени?

— Ну, чем там вас жена Гейгера угощает? Хвастал, что она лучшие в Ленинграде пельмени готовит.

— Пельменями меня не угощали,— сказал Великанов.

— Послушай, Геннадий Андреевич, давай я напишу в наше министерство, чтобы тебя назначили директором института? — пошутил я.— И подписи у общественности соберу.

— Ты с ума сошел! — испугался Великанов.— Да твоя Коняга меня копытами растопчет…

Я только подивился про себя: Геннадий Андреевич всегда чутко реагировал на юмор, а тут и шуток не понимает. Всерьез переживал, что его вместо меня посылают в Соединенные Штаты! И вот втравили его в какую-то историю с этим письмом против Пилипенки. Великанов его и в глаза не видел, Пилипенку, а подпись свою под сомнительной бумагой поставил…

— Не подписывай ты больше, ради бога, ничего,— посоветовал я ему.— Ну, ладно, Скобцов и Грымзина, у них свой интерес. Ты обрати внимание, кто больше всех воду мутит? Да тот, кто плохо работает, для кого приход нового директора грозит неприятностями. Хороший директор не будет держать в институте бездельников и некомпетентных людей… Ну ты-то, Геннадий Андреевич, великолепный специалист! При любом понимающем директоре ты будешь на своем месте…

— Голова идет кругом! — потерянно произнес Великанов.— Приходят, говорят, убеждают… Вот, возьми твою Конягу…

— Ох уж доберусь я до Коняги! — снова разозлился я.— Вот только не знаю, где она от меня прячется!

— Ты не очень-то с ней…— предупредил Великанов, когда я собрался уходить.— Она теперь правая рука Скобцова: ей из райкома звонят, из обкома профсоюза — тоже… Ты был когда-нибудь на приеме у первого секретаря нашего райкома? Не был? И я не был, а Грымзина запросто к нему приходит со всеми нашими институтскими делами… Теперь только и слышно везде: Грымзина да Грымзина!

— От твоего Гейгера вреда не меньше,— заметил я.— Анонимщики пишут самые грязные письма.

— Кто заставляет им верить?

— Защищаешь Гейгера? — усмехнулся я.

— Я ведь не читал его анонимок.

— Он на тебя накапает…— утешил я его.

Я сижу за письменным столом, она напротив в кресле. В комнате плавает сигаретный дым. Я демонстративно распахнул форточку: морозный воздух вместе с паром врывается в кабинет, но Грымзина и ухом не ведет. Грузной копной сидит она в кресле в своем неизменном толстом свитере. На квадратном лице со спускающимися на лоб жидкими прядями светлых волос — недовольство: мол, пригласили, я пришла, но имейте в виду, у меня и без вас дел по горло…

Я пункт за пунктом выложил ей все, что о ней думаю, не забыв упомянуть, что она со Скобцовым развела склоку в НИИ, стращает невзгодами доверчивых, слабохарактерных людей, заставляет их подписывать разные бумаги, доносы, кляузы. Обивает в рабочее время пороги партийных и советских организаций. Кто ее на это уполномочивал? Зарплату получает как переводчица, а переводов у меня на столе что-то не видно. Не скрывая иронии, заметил, что ей нужно было бы бороться не против Гоголевой и Пилипенки, а против меня, потому что я недоволен ее работой в отделе и готов хоть сегодня подписать приказ об ее увольнении…

— Кишка тонка,— выпустив струю дыма чуть ли мне не в лицо, грубо заметила Коняга.

Впервые она в таком тоне разговаривала со мной. Призвав на помощь всю свою выдержку,— а мне хотелось вскочить, вырвать изо рта вонючую сигарету и по-мужски сказать ей пару ласковых слов,— я спокойно заметил:

— Для женщины, Евгения Валентиновна, вы выражаетесь довольно неприлично.

— Вы меня никогда за женщину-то и не считали,— усмехнулась она.— Я для вас — Коняга!

Ее откровенность несколько озадачила, я думал, что Грымзина сейчас взовьется, начнет оправдываться, мол, она занималась общественной работой и так далее и тому подобное, но она, по-видимому, не собиралась обрушивать на меня всю эту словесную шелуху. Хотя ее слова и были грубыми, надо признать, говорила она по существу.

— Насколько мне известно, лошади — великие труженики,— не отказал я себе в удовольствии отомстить ей.— О вас подобного я не могу сказать.

— Меня в другом смысле прозвали Конягой,— невозмутимо проговорила Грымзина.— Ну, это к делу не относится…

— Верно,— согласился я.

— Вы это серьезно намерены мне войну объявить?

— Это громко сказано,— скромно заметил я.— Всего-навсего хочу предложить руководству института убрать вас из моего отдела. Мне надоело, уважаемая Евгения Валентиновна, переводить за вас английские тексты. У меня своей работы по горло… Ну какой мне прок держать в отделе сотрудницу, которая числится переводчицей, а занимается черт знает чем, только не переводами? Раньше вы хоть половину своей работы делали, а теперь вас в редакторской целыми днями не видно.

— У меня сейчас более важные дела,— сказала она.

Но в голосе ее уже не было прежней убежденности.

— Кстати, почему вас не избрали председателем профкома? — полюбопытствовал я.

— Тридцать голосов было против,— ответила она.— Наверное, вы тоже проголосовали против меня?

— Что вы! — искренне воскликнул я.— Я обеими руками голосовал за вас.

— Председателем меня не избрали, но в профкоме-то я осталась,— сказала она.— И возглавляю ответственный сектор.

— Я бы ничего не имел против, если бы вы совсем в местком перебрались,— вздохнул я.

— Вот что, дорогой Георгий Иванович,— навалилась она могучей грудью на край письменного стола и вперила в меня взор своих голубоватых холодных глаз.— Свалить меня вам не под силу, зарубите это на носу!

Я поморщился, но промолчал, мне хотелось дослушать ее до конца. Она не спеша закурила новую сигарету, выпустила толстую струю дыма, на этот раз немного в сторону, и продолжала:

— Мои общественные дела сейчас гораздо важнее переводов, и начальство об этом прекрасно осведомлено…

— Какое начальство? — насмешливо поинтересовался я.— По наивности, я считал, что вы мне подчиняетесь.

— Вы всегда несерьезно относились к общественным обязанностям,— перешла она в наступление.— Помните, на парткоме упрекали вас, что в выборную кампанию вы недостаточно проявили себя?

— Кого мы выбирали? — спросил я.

— Нашего районного судью,— отрезала Грымзина.— Пять избирателей не явились к урнам на вашем участке.

— У вас потрясающая память! — восхитился я.— Только мы несколько отвлеклись от темы: мы сейчас обсуждаем ваше поведение.

— Меня незачем обсуждать,— заявила она.— Все ваши претензии ко мне обращайте непосредственно к руководству института — это они меня уполномочивают заниматься институтскими делами…

— Кто именно? — спросил я, хотя отлично знал, что она послушно выполняет волю Скобцова.

— Вы знаете, где я сегодня была? — не удостоив меня ответом, гремела она.

— Представления не имею.

— Я была в райкоме партии у первого секретаря, потом — в обкоме профсоюза у самого товарища Толстых!

— А кто это? — задал я наивный вопрос.

— Что с вас взять, если вы даже не знаете самого товарища Толстых…— презрительно усмехнулась Грымзина.

— Это, конечно, большая оплошность с моей стороны,— сказал я,— но мы опять уклонились от главной темы нашего разговора… Если так будет и дальше продолжаться, вы, пожалуй, убедите меня, что из отдела нужно уходить не вам, а мне?

— Такое тоже может случиться,— многозначительно заметила Грымзина.

Но мне уже надоело с ней миндальничать, наглости и хамства Коняге не занимать!

— А пока этого не случилось, я с сегодняшнего дня официально отстраняю вас от работы в отделе. Это, правда, формальность, вы уже давно сами устранились… Уволить вас, как вы сами понимаете, я не имею права, но ходатайствовать об этом перед руководством института я буду. И нынче же.

— Ох, как вы еще об этом пожалеете! — Поднялась она с кресла с пунцовым лицом. Глаза ее стали маленькими, злыми. Сигарету она небрежно запихнула в стаканчик с карандашами, стряхнула пепел со свитера, паркет застонал под ее тяжелыми шагами, когда она направилась к двери.

— Все материалы, пожалуйста, передайте Уткиной,— спокойно сказал я ей вслед.

— Я вас считала умнее, товарищ Шувалов,— с нотками сожаления в голосе произнесла она.

— Я даже этого не могу вам сказать,— улыбнулся я, а в душе упрекнул себя, что унизился до дешевой пикировки с подчиненной… Вот уж поистине юмор на уровне: «Сам дурак!»

Дверь с треском захлопнулась, мои бедные амурчики над нею вздрогнули, что-то упало на пол, наверное кусочек штукатурки.

Она ушла, а я задумался: откуда у человека такая уверенность в себе? Неужели Евгения Валентиновна всерьез думает, что сможет на законных основаниях отстоять свое «право» ничего не делать в отделе? Даже ее благодетель Скобцов и тот вряд ли сможет ей в этом отношении чем-либо помочь. Разве что переведет в другой отдел, но ведь и там нужно работать? Кому из сотрудников приятно видеть, что их коллега всячески уклоняется от непосредственного дела якобы ради общественных обязанностей?

При покойном Горбунове Грымзина не вела себя так. Конечно, были случаи, когда в рабочее время она занималась профсоюзными делами, председатель профкома звонил и просил освободить на какое-то время Евгению Валентиновну. Теперь она даже меня не ставила в известность, что будет отсутствовать. Альбина Аркадьевна Уткина осуждала Грымзину за глаза. Сделать же замечание ей не решалась. Конягу в отделе все, разумеется кроме меня, побаивались. Ей ничего не стоило на любом собрании — а она любила выступать по всякому поводу — встать и раскритиковать кого-либо из сотрудников института. Она особенно не выбирала выражений и могла любому надолго испортить настроение, стоило ли ее задевать? А вот тридцать голосов против — это удар по ее самолюбию, сотрудники института тем самым высказали ей свое отношение.

Вот он, пример того, что таким людям, как Скобцов, нельзя доверять руководство филиалом института: одних он купил, как Великанова, других приблизил, как Грымзину и Гейгера, и те почувствовали себя незаменимыми. Уверен, она все еще лелеет надежду, что директором станет Артур Германович, иначе не решилась бы намекнуть мне, что мое положение в институте тоже может оказаться шатким.

Буквально через час ко мне влетела Евгения Валентиновна с заплаканными глазами, что для меня было новостью — я полагал, что такие женщины, как Грымзина, вообще не плачут,— и прямо с порога заявила:

— За что вы, Георгий Иванович, так меня ненавидите? Что я вам сделала плохого?

Вот она, женская логика! Если тебя отругали, пусть даже за дело, значит, против тебя имеют зуб. Я сказал, что лично ничего против нее не имею, но балласт в отделе мне не нужен, неужели это непонятно? Она тяжело плюхнулась в кресло, полезла в сумку за сигаретами, я глазами показал ей на табличку: «У нас не курят». Голубоватые глаза у Коняги округлились, однако пачку убрала. Сейчас она уже не походила на конягу — передо мной сидела расстроенная женщина, готовая вот-вот снова расплакаться.

— Я же не виновата, что меня все время посылают то туда, то сюда,— начала она оправдываться.

— Вы переводчица, а не курьер,— отрезал я.

И тут она меня совсем удивила. Достав из сумочки платок, вытерла глаза, потом трубно высморкалась и совсем по-детски заявила:

— Я больше не буду…

— Что? — вырвалось у меня. Черт поймет этих женщин! Только что она испепеляла меня уничтожающим взглядом, грозила крупными неприятностями и вот, как провинившаяся школьница, лепечет: «Я больше не буду». С трудом сдержав улыбку, я спросил:

— Если я вас правильно понял, вы больше не будете мутить воду в институте, писать кляузные бумаги в разные инстанции, не будете болтаться по кабинетам ответственных работников и морочить им головы… Всего этого вы не будете делать? А будете весь рабочий день находиться на своем рабочем месте и старательно, я подчеркиваю, старательно и без ошибок переводить плановые материалы? Будете наравне со всеми в срок сдавать мне переводы? Я снова подчеркиваю: качественные переводы?

— Вы правильно меня поняли,— не глядя на меня, произнесла она.

Я видел, каких трудов ей это стоило. По рассеянности или желая поскорее чем-нибудь занять свои большие руки, она снова полезла в сумочку за сигаретами.

— Попрошу у меня больше не курить,— холодно заметил я.

Рука ее непроизвольно сжала пачку, и она хрустнула.

— Вы хотите бросить курить? — съязвил я.

— Этого я вам не обещаю,— выдавила она из себя улыбку.

Я хотел ей сказать, что неплохо, если бы она и сверхурочно поработала над текстами, но это было бы уже слишком. Во всем нужно знать меру.

Мне было приятно смотреть на нее: наконец-то я увидел перед собой женщину, а не Конягу.

Глава пятнадцатая

После того как нас развернуло на обледенелой дороге и чуть не сбросило в кювет, я вылез из «Жигулей» и заявил Веронике, что я или остаюсь тут, на дороге, или она уступит мне руль, я не желаю заканчивать свою жизнь в автомобильной катастрофе. Если бы попалась встречная машина, мы наверняка разбились бы.

— Ты, оказывается, трус! — рассмеялась Вероника.

— Конечно,— сказал я.— Пусти меня, пожалуйста, за руль!

— Трус! Трус! Трус! — произнесла она и, прикусив нижнюю губу, крутнула ключ в замке зажигания.— Кукуй тут один, а я поехала…

— Оксану-то хоть пожалей! — крикнул я.

Она захлопнула дверцу и с силой нажала на акселератор. «Жигули» резво рванулись вперед, вильнули раз-другой и, на ее счастье, передними колесами увязли в снегу на обочине. Мимо в облаке пара и снега пронесся серебристый рефрижератор «Вольво». Шофер только покачал головой: если бы «Жигули» снова развернуло на дороге, то он наверняка врезался бы в них. На такой дороге тормозить опасно.

Упрямая Вероника пятила машину назад, но задние колеса буксовали на льду, а передние не желали вылезать из снега. Щеки ее порозовели, а нос почему-то стал бледным, в потемневших глазах мельтешили искорки.

— Посмотри, лисица! — показал я рукой на подступивший к Выборгскому шоссе сосновый бор.

Вероника приоткрыла дверцу, тут я ухватил ее за руку и силком вытащил из машины.

— Не успел найти тебя, как ты теперь норовишь на тот свет удрать? — сказал я, вытаскивая из замка зажигания ключи.

Она стояла на заснеженной обочине в распахнутой дубленке и пушистой меховой ушанке, глаза ее ощупывали деревья.

— Где лисица? — спросила она.

— Там,— неопределенно махнул я на лес рукой.

Мы стояли рядом, было морозно и тихо. Даже машин не слышно. Слева от нас сосны и ели вздымались на высокий холм, где виднелись дачные постройки, справа громоздились на заливе ледяные торосы. Далеко-далеко от берега будто черные угольки рассыпаны на снегу — это рыбаки ловят плотву и окуней. С высокой сосны сорвался снежный комок и бесшумно упал рядом с нами. Вокруг каждого дерева на снежном покрове образовались маленькие кратеры, стоит подуть с залива ветру, и ветви с облегчением стряхивают налипшие на них во время метели снежные комки. Маленькие и большие следы тянутся во все стороны. Я не очень-то разбирался в следах, но, выбрав аккуратную цепочку, уходившую в лес, показал Веронике:

— Ушла лисица. К своим лисятам.

— А может, к лису,— засмеялась она. Вероника долго не умела сердиться.

Мы едем к ней на дачу в Репино. Зимой она не привыкла ездить, а тут еще гололед. Натерпелся я с ней, как только мы выбрались за пределы города. И сколько ни уговаривал отдать мне руль, не соглашалась. В общем-то она хорошо водила машину по нормальной дороге, но в гололед ей, конечно, не стоило бы садиться за руль. Она гнала «Жигули» как летом по чистому асфальту. Просто удивительно, как мы еще раньше не влетели в кювет.

Я набросал под задние колеса лапника, на малом газу попятил «Жигули» и благополучно выбрался из сугроба. Вероника села рядом, на шапке ее посверкивали снежинки. Волосы выбились на воротник, концы их завивались в колечки. Из широкого ворота свитера выглядывала белая шея.

— Ты едешь так, будто везешь драгоценную амфору,— сказала она.

— Так оно и есть,— улыбнулся я.

— Выходит, я сама напросилась на комплимент?

— Выходит.

— А может, ты и вправду трус, Георгий?

— Может…

— Я ненавижу трусов!

— А я — лихачей.

— Тебя били когда-нибудь? — Она не смотрела на меня.

— Сколько раз.

— И ты никогда не давал сдачи?

— Да нет, в долгу не оставался,— улыбнулся я.

— Слава богу, а то я думала, если на нас нападут хулиганы, мне придется тебя, бедненького, защищать…

— Мне повезло,— сказал я.— Нашлась наконец-то у меня защитница!

— Ну что ты тащишься, как…

— Ну-ну, как?

— Пусти, я сама сяду за руль,— она решительно взялась за баранку, хотя этого делать совсем не следовало: машина тут же повернула к обочине, и мы снова уткнулись радиатором в сугроб. Спасение, что метель на славу поработала и воздвигла вдоль всего шоссе высокие сугробы, не то не миновать бы нам нынче аварии…

На этот раз я, не вылезая из машины, выкарабкался из сугроба и сурово предупредил Веронику:

— Если ты еще хоть раз схватишься за руль…

— Ты красив в гневе, Георгий,— засмеялась она.— У тебя такое мужественное лицо…

Я уже знал, что за этим последует, вовремя сбросил газ и прижался к обочине, потому что в следующее мгновение она совсем близко придвинулась ко мне, обхватила шею руками и поцеловала…

Я еще не встречал в своей жизни таких женщин, как Вероника! От нее можно было ожидать всего что угодно. Свои желания и порывы она не умела сдерживать. Загоралась и тут же остывала, но если ей всерьез хотелось чего-либо, тут уж она несокрушимо шла к цели и добивалась своего. Желание увидеть меня возникло у нее, когда она подъезжала к Валдаю. Недолго раздумывая, она свернула на проселок и по незнакомой дороге отважно отправилась разыскивать меня. Еще хорошо, что запомнила название деревни.

Думал ли я, когда ехал с ней на дачу в Репино, что увижу там ее дочь Оксану и мать, Маргариту Николаевну? Она и словом не обмолвилась, что они на даче. Не потому, что хотела скрыть, просто ей и в голову не пришло, что во всем этом есть нечто неожиданное для меня. От матери у нее никаких секретов не было, она уже рассказала ей про меня. Не знаю, осуждала ее мать или нет, но, по крайней мере, меня она встретила нормально.

С пригорка, на котором расположилась небольшая дача с гаражом и зеленым сарайчиком для дров, был виден красивый дом-музей Репина. На участке много сосен и елей. От крыльца к сарайчику была протоптана в снегу узкая тропинка. Тут же стояли финские сани. К гаражу мы не смогли проехать, нужно было расчищать дорогу. Я было взялся за лопату, но Вероника сказала, что пусть машина стоит у забора, ведь завтра нам все равно на ней в Ленинград возвращаться.

У ворот встретил нас Джек. Лохматый, с заиндевелыми усами и жидкой бородкой, он радостно приветствовал нас. Меня он узнал и лизнул в щеку. На крыльце стояла хорошенькая девочка в меховой шубке с такими же ясными глазами, как у матери, и смотрела на нас. В одной руке у нее облизанное шоколадное эскимо на палочке. Потом я уже научился ничему не удивляться в этом загородном доме, но тогда меня поразило, что маленькая девочка ест на морозе эскимо.

— Моя Оксанка! — засмеялась Вероника, выбираясь из машины.— Как я по ней соскучилась!

Она бросилась к девочке, схватила ее на руки и стала целовать. Джек прыгал возле них и весело лаял. И тогда из дома вышла невысокая худощавая женщина в пуховом платке, накинутом на плечи.

— Мама, мы приехали! — сообщила ей Вероника.

Подбежала к ней с дочерью на руках и тоже чмокнула в щеку.

Я стоял у машины, смотрел на них и чувствовал себя дурак дураком. Интересно, как она представит меня матери? Скажет: «Мама, познакомьтесь, это мой любовник!»

Она сказала проще:

— Георгий, иди сюда! Это моя мама.

Я пожал женщине такую же узкую, как и у Вероники, руку, что-то смущенно пробормотал. Она повернула голову ко мне и сказала приятным голосом:

— Говорите громче, я плохо слышу.

— Хорошо тут у вас,— сказал я.

— Оксана, тебе нравится дядя Гоша? — щебетала возбужденная Вероника. Она одна чувствовала себя свободнее всех.

— А зачем дядя к нам приехал? — спросила девочка и лизнула эскимо.

— С тобой познакомиться,— сказала Вероника. Оксана подошла ко мне, снизу вверх внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:

— Ты меня покатаешь на финских санках?

— Покатаю,— сказал я.

Девочка очень походила на мать, но хотя глаза ее были ясными, цветом они отличались: у Вероники светлые, изменчивые, с зеленым отливом, у Оксаны карие и для ее возраста слишком уж серьезные.

— Тут есть большая-большая горка, она спускается к заливу,— разговорилась Оксана.— Мальчишки катаются, а мне бабушка не разрешает…

Дача была небольшая, но удобная: две комнаты и кухня внизу и одна летняя комната наверху, куда вела деревянная лестница. Мне понравилось, что стены не оштукатурены и без обоев, а обшиты вагонкой, отчего комнаты выглядели празднично, особенно когда заглядывал сюда солнечный луч. Проолифленная вагонка и деревянный потолок, казалось, сами излучают спокойный желтый свет.

Маргарита Николаевна сказала, когда еще муж был жив, он хотел установить автономное паровое отопление, даже трубы заготовил, но вот не успел… Ее муж, полковник в отставке, умер три года назад.

На кухне топилась плита, нижние комнаты обогревались круглой печкой, были и газовая плита и водопровод.

Неловкость, которую я почувствовал поначалу, постепенно исчезла; надо отдать должное Маргарите Николаевне, она не косилась на меня, не выпытывала, кто я да что. В отличие от других глуховатых людей, разговаривала она тихим голосом, правда всегда при этом поворачивала к собеседнику голову, немного нагибая ее. Если что-либо не слышала, не стеснялась и просила повторить.

Маргарита Николаевна в молодые годы много поездила с мужем по стране, пять лет прожила в Петрозаводске, потом мужа перевели в Ленинград, здесь он вышел на пенсию. Вот построил дачу, сил столько в нее вложил, жить бы и радоваться, а его в одночасье свалил инфаркт. Кроме Вероники — она родилась в Петрозаводске — у нее еще сын Андрюша, он пошел по отцовской линии: закончил военное училище, потом академию и сейчас служит на Дальнем Востоке. В мае приедет в отпуск. Он женат, двое детей.

Обычно я не люблю распространяться о своих личных делах, но тут получилось так, что я рассказал Маргарите Николаевне о своей не получившейся семейной жизни, о Варе. И даже про Боровикова. Маргарита Николаевна, не прилагая для этого никакого труда, сумела быстро расположить меня к себе, в ней не было обычной женской хитрости, настырности,— все-таки ее должно было волновать, что нас связывает с ее дочерью, тем не менее она ни разу не коснулась этого вопроса. А привлекала меня к ней ее сердечность, простота и душевность. Она принимала жизнь такой, какова она есть, считала, что дочь достаточно умна и сама распорядится своей судьбой. Если дочери понравился человек, отчего же она, мать, должна относиться к нему хуже, чем дочь? В отличие от Вероники, она была спокойной, уравновешенной, речь ее текла неторопливо, улыбка у нее ясная, добрая.

Женщины занялись на кухне обедом, а мы с Оксаной ушли гулять. Предварительно я притащил две большие охапки дров и ведро угля для круглой печки. В небольшой комнате, очевидно кабинете, две стены были заняты книжными полками, у окна письменный стол, на свободной стене развешаны карты звездного неба. В углу — подзорная труба в круглом черном чехле из папье-маше.

Мороз был градусов пятнадцать, на крыше «Жигулей» искрился иней, посверкивали зеленые иголки на величественных соснах и елях. Я толкал перед собой сани, на которых сидела Оксана. Джек бежал впереди. Она то и дело поворачивала ко мне порозовевшую мордашку с темными блестящими глазами и говорила:

— Вон зеленая дача с башенкой! Там живет Гарик, у него боксер, так он дурак…

— Боксер? — улыбаюсь я.

— Да нет, Гарик! Не разрешает Бурану играть с Джеком.

— А кто такой Буран?

— Ну чего ты такой бестолковый? — удивляется Оксана.— Буран — это боксер.

— Ну, ладно, у Гарика есть боксер — дурак,— поддразниваю я ее.

Мне почему-то хочется ее рассердить, но это, оказывается, не так-то просто. Она терпеливо растолковывает:

— Боксер — умный, дурак — Гарик. Говорит, что наш Джек не компания Бурану. Джек — беспородная дворняжка, а у боксера две медали с выставки. Хоть у него и медали, а он прибегает к нам и играет с Джеком, когда потихоньку улизнет из дому.

— Умный боксер,— соглашаюсь я.

— Гарик тоже ничего…— задумчиво говорит Оксана.— У него одна нога короче.

— Почему?

— Он носит ботинок… орто…

— Ортопедический,— подсказываю я.

— Даже незаметно, что хромой.

Гора действительно довольно большая, но пологая. Мальчишки и девчонки катаются с нее на санках, лыжники проложили колею чуть в стороне, ближе к соснам. Я одной ногой становлюсь на длинный полоз, второй разгоняю сани, и вот мы с Оксаной летим с горы. Снег визжит, ветер завывает в ушах, а девочка весело смеется и кричит мне:

— Ты купишь мне мороженого?

Всю ее серьезность будто ветром сдуло.

— Горло заболит…

— Ты жадный, да? Как мой папа?

Это для меня новость! Я не знал, что ее папа скупердяй.

— Где его продают? На заливе? Пингвины или моржи? — отшучиваюсь я.

— У меня гланды вырезали, мне можно есть мороженого сколько захочу,— хвастается она.— А Гарику не разрешают, у него сразу ангина.

Назад в гору было подниматься долго и утомительно. Оксана слезла с саней, чтобы мне было легче. Мы еще раз с ветерком скатились и низом отправились в сторону станции за мороженым. Оксана сидела на санях и командовала, куда мне ехать. Показала мне еще одну дачу и рассказала, что сюда осенью забрались воры и украли книжки, а больше ничего не тронули.

— Ты веселый,— сказала Оксана и, помолчав, прибавила: — Папа со мной не катается на санках.

— Не бывает здесь? — не удержался и спросил я, в душе кляня себя за любопытство: не хватало еще у ребенка выпытывать про таинственного папу, о котором мне почти ничего не известно. Правда, теперь знаю, что он жадный.

— Папа в Москве,— сказала Оксана.— Он ездит на машине.— И после продолжительной паузы, будто для себя: — Смешно, чтобы мой папа катался на санках!

— Смешно?

— Мой папа начальник,— с гордостью ответила она.— А ты кто? Тоже начальник?

— Как тебе сказать…

— У Гарика папа директор гастронома,— рассказывает Оксана.

— Начальник,— соглашаюсь я.

— Гарик тоже любит мороженое, а его пичкают пирожными. Он толстый.

— Папа?

— И папа, и Гарик, и Буран.

— А мама?

— Мама у них худущая… У нее рак.

— Откуда ты все знаешь? — удивляюсь я.

— Мы же соседи,— невозмутимо отвечает Оксана.

Вдвоем нам с Вероникой в этом доме так и не выпало побыть. Когда вечером отправились с ней прогуляться, с нами увязалась Оксана, а за калиткой присоединился Джек. Он здесь жил на свободе, носился по участку, охранял дом, спать предпочитал в дровяном сарае на опилках.

— Ты понравился Оксанке,— сообщила Вероника, когда ее дочь вприпрыжку убежала с Джеком вперед.— Только, говорит, ты бестолковый…

— Это точно,— согласился я.— Какого черта, спрашивается, поехал сюда?

— Тебе здесь плохо, Георгий? — сбоку заглянула она мне в лицо.

— Могла бы предупредить, что мы тут будем не одни.

— Я тебя знаю, ты бы тогда не поехал.

— Хорошо еще, что твоего мужа здесь не застал,— усмехнулся я.

— Он знает, что у меня есть ты,— просто сказала она.

— Знает? — Я даже остановился.

— Две любви, дорогой, в одном сердце не помещаются,— вздохнула она.— Я его давно не люблю. Предлагала развестись, он не хочет.

— И что же? — тупо спросил я.

— Наверное, ему надо все это переварить в себе,— сказала она.— Он ведь тугодум.

— А ты переварила?

— Я жить с ним не буду…— Голос ее был твердым.— Видишь ли, милый, я могу любить только одного мужчину.

— А я…

— Ты можешь любить всех женщин мира,— улыбнулась она.— У меня свои принципы, у тебя свои.

— К чему мне все женщины мира?

— Когда есть я, да? — Она смеялась, и я не знал, шутит она или нет.

— Когда есть ты,— повторил я. И я не шутил.

Мы стояли на узкой тропинке и смотрели друг на друга. Далеко впереди что-то выговаривала Джеку Оксана, пес захлебывался от лая. На некоторых дачах зажглись огни, большинство же стояли меж заснеженных деревьев темные и молчаливые. Девственная снежная белизна, чуть разбавленная синими сумерками, расстилалась вокруг. Даже цепочки кошачьих следов не тянулись к покинутым до весны дачам. У толстых елей вокруг стволов рассыпаны чешуйки от шишек. Это белки поработали.

Я всматривался в ее глаза, казалось, смотревшие мне прямо в душу. Глаза были с искорками в глубине и немного грустные. Нежной, маленькой и беззащитной показалась мне на этой узкой снежной тропинке Вероника, хотя я уже на горьком опыте знал, что у нее характер ой-ей!

Она, оказывается, не раз видела меня на каменных ступеньках Думы и не подошла, тогда она еще для себя не решила, как ей быть. И только в Новый год ей наконец захотелось меня увидеть. Потом она была у мужа в Москве и все ему выложила. Далеко не каждая женщина способна на такое!

О муже она рассказывала скупо, мол, он неплохой человек, его очень ценят на работе, но она его не любит. Это еще началось до его отъезда в Москву. Помнится, они сидели в партере театра, смотрели какую-то пьесу современного автора, и она вдруг пронзительно-отчетливо поняла, что рядом с ней сидит совсем чужой человек! Далекий-далекий…

Хотя она и поняла — что-то внутри нее произошло, но не поверила самой себе: с мужем они жили хорошо, без ссор и скандалов. Сначала, правда, он ревновал ее, но потом вроде бы перестал, когда убедился, что она просто не способна на измену. Он-то думал, что она не может ему изменить, на самом деле она не могла самой себе изменить. Много времени она отдавала работе, маленькой Оксане, а потом муж настоял, чтобы она ушла из обсерватории. Он хорошо зарабатывал и считал, что будет лучше, если жена посвятит свой досуг дому и дочери. Наверное, этого делать нельзя было. Досуга стало столько, что Вероника все чаще начала задумываться над своей однообразной жизнью… Она тосковала по небу, созвездиям. И муж не нашел ничего лучшего, как на день рождения подарить ей подзорную трубу на треноге, чтобы она могла через окно в ясные ночи любоваться на свои ненаглядные звезды!..

Муж не устроил скандала, даже когда все от нее узнал. Он все взвесил, рассчитал, разложил по полочкам и вывел среднюю кривую их жизни: разводиться они не будут, потому что он любит ее и дочь,— раз уж так случилось, что Вероника увлеклась другим, то он чинить ей препятствий не станет, пройдет время, и она «перебесится», как он сказал, и все снова войдет в норму… Даже не настаивал, как раньше, чтобы она немедленно переезжала в Москву, где ему вот-вот должны дать квартиру. Когда же Вероника заявила, что плевать хотела на его статистические выкладки и немедленно подаст на развод — она его не любит, понятно это ему или нет?! — он спокойно объяснил ей, что сейчас ни о каком разводе не может быть и речи, мол, так он получит трехкомнатную квартиру, а если разведется, то ему дадут лишь однокомнатную…

С тем она и уехала из Москвы. Сообразив, что допустил промах, он стал говорить, дескать, надеется на то, что у них все еще наладится и она с дочерью переберется к нему, вот почему он добивается трехкомнатной квартиры… Но она ему уже не верила.

— Мне сразу стало легче на душе,— сказала мне Вероника.— Я ведь думала, что причиню ему боль, а он, оказывается, квартиру любит больше, чем меня!

— Теперь жены бросают своих мужей, а не наоборот,— сказал я.— Что говорит на этот счет статистика?

— Я как-нибудь спрошу у Новикова,— улыбнулась она. Она даже не назвала его мужем.

Мы стояли под высокой сосной и целовались. Щеки у нее были прохладные, а губы — горячие. Она расстегнула дубленку и тесно прижалась ко мне, шапка ее упала в снег, но она даже не пошевелилась. Наконец-то за весь долгий день мы были одни. Я не помню, сколько мы так простояли под звездным небом. Внезапно раздался совсем рядом тоненький голосок Оксаны:

— Мама, зачем ты целуешь этого дядю?

Вероника не отстранилась, посмотрела мне в глаза и сказала:

— Я, кажется, люблю его, Ксана!

Существует миф, будто бы Александр Македонский, в царских одеждах, при короне, опустился в стеклянном колоколе на дно моря и просидел там девяносто шесть дней. За это время он увидел много удивительного, когда его подняли на поверхность, он изрек: «Изумительные создания господни действительно замечательны!»

Жак-Ив Кусто знал эту легенду, хорошо ему был знаком и подводный аппарат американца Вильяма Биба, который тот назвал «батисферой». Много раз в 1939 году погружался в пучину океана Биб, на глубине 1700 футов его окружил мрак, но и там водились поразительные создания природы, имеющие собственные источники света. «На этой глубине и ниже ее на протяжении двух миллиардов лет не было ни дня, ни ночи, ни лета, ни зимы, время здесь остановилось, и мы были первыми, кто засвидетельствовал это»,— потом писал Вильям Биб.

Море стало приоткрывать перед людьми некоторые свои тайны. Группа аквалангистов Кусто обследовала затонувший около 240 года до нашей эры греческий корабль, были найдены ценнейшие предметы древней утвари: амфоры, в которых хранилось вино, зерно, растительное масло. Жака-Ива Кусто можно считать первым морским археологом…

На кухне раздался грохот, звон разбитого стекла. Я оторвался от рукописи о знаменитом исследователе моря Кусто, встал и пошел посмотреть, что там натворила моя дочь. На полу валялись осколки моей любимой фаянсовой кружки, из которой я пил чай.

— К счастью,— заметил я.

Варя метелкой собрала в совок белые осколки, ссыпала в ведро. В раковине вилки, ложки, тарелки. Дома она обычно носила трикотажный спортивный костюм, но сейчас была в рубашке и джинсах. Темные волосы у нее теперь длиннее, чем были летом, спускаются на спину. В волосах большая белая заколка.

— Козьма Прутков, кажется, изрек: «Если ты хочешь быть счастливым — будь им»,— сказала Варя.

Когда я в воскресенье вернулся из Репина, то сразу заметил, что моя дочь не в духе. В такие моменты она начинает прибираться в квартире, затевает стирку, моет и без того чистую посуду. То же самое делала и ее мать. И, наверное, тысячи других женщин.

После того как я высказал Варе свое мнение о Боровикове, она перестала быть со мной откровенной, поэтому я не знал, как сейчас у нее обстоят дела на личном фронте. Если ей звонили и я поднимал трубку, она уходила в другую комнату, где тоже был параллельный аппарат, и оттуда просила меня повесить трубку. После телефонного разговора, очевидно с Боровиковым, настроение у нее не улучшалось. Я спросил ее, почему она оказалась на Новый год дома,— для меня это было великим счастьем, потому что именно тогда впервые позвонила мне Вероника и дочь дала ей телефон Боба Быкова,— Варя сказала, что у нее вдруг разболелась голова и она уехала из Зеленогорска домой… Я понимал, что причина не в этом, но допытываться не стал.

— Чего же ты не последуешь совету Пруткова? — сказал я дочери.

Я не любил натянутых отношений в доме. Если уж на то пошло, то мне следовало бы на нее сердиться из-за Боровикова, а получается, что я в чем-то виноват. Правда, у женщин всегда так. Наверное, и моя умненькая Варя не исключение…

— Поговорим лучше о твоем счастье,— сказала она.

— Я счастлив,— ответил я.

И это была истинная правда.

— Если человек строит свое счастье на несчастье других, он не может быть счастлив,— отчеканила Варя.

— Интересно,— подзадорил я ее, еще не догадываясь, куда она клонит.

— Куда ты сбежал в Новый год от Оли?

— А почему ты сбежала от Боровикова? — задал я встречный вопрос.

Однако Варю было бы не просто сбить с толку.

— Я первая спросила.

— Я несколько месяцев безуспешно искал одну женщину,— сказал я.— И я ее нашел. С твоей помощью.

— С моей?

— За что я тебе буду вечно благодарен,— прочувствованно сказал я.

— Знала бы Оля…— вздохнула Варя.— Ты нашел свое счастье в Новый год?

— Я теперь верю, что в Новый год случаются истинные чудеса!

— А Оля? Она уже не чудо?

— Оля — чудо. Только не для меня… И ты это отлично знаешь.

— Она переживает.

— Почему же не заходит?

— Гордая. Не она сбежала от тебя, а ты — от нее.

— Две любви в одном сердце не помещаются,— повторил я произнесенные Вероникой слова.

— В твоем большом сердце поместятся,— ехидно заметила Варя.— Вчера тебе звонила еще какая-то женщина…

— Может, по работе… Сослуживица. У меня в отделе одни женщины.

— Ты не подумай, что я собираюсь наводить порядок в твоих любовных делах, упаси бог! Меня волнует наследственность…

— Наследственность? — удивился я.

— Не было бы у меня дурной наследственности: маме ничего не стоит разрушить семью, отец — Дон Жуан…

— Ты слишком высокого мнения обо мне…— пробормотал я.— Мне до Дон Жуана далеко!

— А ну как ваша порочная наследственность взыграет и во мне? — Варя с нескрываемой насмешкой смотрела на меня.

— Уже, видно, взыграла,— проговорил я.

Разговаривая со мной, Варя домыла посуду, тщательно протерла полотенцем, все расставила по местам. Движения ее были точными, рассчитанными, непонятно, как она ухитрилась кружку разбить? Уж не нарочно ли?

— Я не хотела тебе раньше говорить, это не мое дело, но ты у Оли не один…

— Я знаю,— сказал я.

— Как же ты мог быть с ней? — Варя удивленно взглянула на меня.

— А ты, думаешь, у Боровикова одна? — жестко сказал я.

— Думаю, что да,— выдержала она мой взгляд.— Видишь ли, я немного умнее, чем ты полагаешь… Если бы я ему сразу уступила, то я была бы для него такой же, как все. Как это хвастливые мужчины говорят, я была бы пройденным этапом?.. А я, папочка, не хочу быть этапом. Уж лучше пусть он будет для меня пройденным этапом!

Или отцы всегда как-то иначе относятся к своим детям, или у меня Варька действительно была необыкновенной девушкой, но ни одна еще из всех моих знакомых не рассуждала на эти темы так здраво. Даже слишком рассудительно в ее-то восемнадцать лет!

— Если ты такая умная, то почему вообще связалась с ним? — спросил я.— Он не герой твоего романа, девочка.

— Ни один человек сам-то себя не знает до конца, а ты берешься судить о другом, которого знаешь лишь понаслышке,— сказала Варя.— То, что тебе в нем не нравится, я отлично вижу, но зато в нем есть и то, что может нравиться женщинам, тебе этого, прости, па, не понять, потому что ты — мужчина.

— Высокий, красивый и… глупый!

— Не такой уж он и глупый, как ты думаешь,— живо возразила дочь.— Но меня, главным образом, привлекает в нем другое: до встречи со мной он был одним, а теперь все говорят, что стал другим.

— Надолго ли?

— Мне сам процесс перемены в человеке нравится… Мне приятно чувствовать свою власть над ним, направлять его туда, куда я хочу… Знаешь, почему я тоже сбежала в Новый год от гостей? Потому, что он напился, хотя я ему это запретила, и стал хамить сначала другим, потом мне. Он не поверил, что я могу уйти, а я оделась и ушла.

— Бедная девочка! Одна в Новый год?

— Ночью я вышла на Финляндском из последней электрички, зашла домой, а потом пошла к Зимнему дворцу… Оказывается, я не одна была в это время на площади… У высокой-высокой колонны…

— Александрийской…— растерянно сказал я.

— Какой-то лохматый парень громко читал своей девушке красивые стихи…

— Блока…

— С неба падал пушистый снег, и кругом было белым-бело!

Я не верил своим ушам! Удивительно, как мы не встретились с ней там, на Дворцовой площади?..

— Я видела тебя с женщиной,— сразила меня наповал дочь.— Вы оба были такие счастливые! Я решила вам не мешать… Да, но хочу дать тебе один совет: не целуйся так много на улице, у тебя уже выступила простуда на губах.

Ошарашенный, я смотрел на нее и молчал, я чувствовал себя школьником у доски, забывшим урок. И вопрос, который я задал дочери, как раз и был на уровне наивного ученика.

— Ну и как она? — спросил я.

А спросив, весь внутренне сжался: для меня почему-то сейчас исключительно важно было, что ответит дочь. Так, бывает, мы загадаем на что-либо и, полные необъяснимого трепета, ждем, будто от этого зависит вся наша дальнейшая жизнь, будь это «в каком ухе звенит?» или «кукушка-кукушка, сколько лет мне жить?».

Варя со свойственной ей чуткостью поняла мое состояние, улыбнулась и сказала:

— Она хорошенькая. Я это еще заметила летом, когда ты на Средней Рогатке садился к ней в «Жигули». Дорожный роман?

— Не говори так,— сказал я.

— Мне Оля глаза выцарапает, если узнает, что я твоей знакомой дала телефон Боба!

— Я думаю, Оле это безразлично,— сказал я.

— А женское самолюбие! — воскликнула Варя.— Па, ты совсем не знаешь женщин! Женщине всегда приятнее знать, что она первой бросила мужчину.

— Пусть считает, что она меня бросила,— усмехнулся я.— Кстати, так оно и было.

— Для того чтобы потерять, нужно сначала найти,— философски изрекла Варя. Я заметил, что последнее время она частенько философствует.

— Я нашел,— сказал я.

— Я очень хорошо знаю, от чего бегу, но не знаю, чего ищу,— улыбнулась дочь.

Я сегодня видел на ее диване толстенный том Монтеня «Опыты».

— Ты читаешь Монтеня,— сказал я.— Не забывай, что он и такую мысль высказывал: нет величайшей нелепости, которая не была бы сказана кем-либо из философов.

— Пока я у Монтеня взяла на вооружение одну мудрую мысль: «Кто хочет надолго сохранить свою власть над возлюбленным, пусть презирает его».

— Может быть, тебе это и подходит, а мне — нет,— сказал я.

— Я разбила твою любимую чашку,— вздохнула она.

— Должно быть, к счастью,— на этот раз с большей уверенностью повторил я.

— Ради того, чтобы ты был счастлив, я готова всю посуду перебить…

— Не надо,— сказал я.— Из чего же мы будем чай пить?

Глава шестнадцатая

Ночью меня разбудил телефонный звонок:

— Приезжай немедленно в больницу на улице Ленина. Петроградская сторона.

— Какая больница? Это квартира…— ничего не понимая спросонья, бормотал я.

— Господи, это я, Полина! — В ее голосе нетерпение.— Твой друг Остряков попал в аварию…

— Толя? — вскричал я, начиная что-то соображать.— В аварию? Какая-то чепуха! Да ты знаешь, что он ездит как бог?

— Мне больше делать нечего, как тебя разыгрывать посреди ночи…— Она нервничала.— Я не могу долго разговаривать, мне нужно в операционную, его жена в очень тяжелом состоянии.— И повесила трубку.

Анатолий Павлович попал в аварию… Это не укладывалось в моей голове: он великолепно водил машину, никогда не лихачил, редкий водитель так скрупулезно соблюдает правила движения, как он. Мы только вчера разговаривали по телефону, верно, он собирался с семьей на дачу. Сейчас зимние каникулы, говорил, что девочкам полезно подышать свежим воздухом, побегать на лыжах… Приглашал меня на выходные…

Я лихорадочно одевался, обычно мягкий голос Полины был холодным, незнакомым, почему я ее сразу и не узнал. На душе становилось все тревожнее, Толя был, пожалуй, моим единственным настоящим другом. Пока все в порядке, мы мало думаем о близких и друзьях, а случись с ними что-нибудь, и нас охватывают отчаяние, растерянность, паника…

— Что случилось? — На пороге стояла в длинной ночной рубашке Варя. Волосы закрывали половину порозовевшего со сна лица, еще не совсем проснувшийся глаз моргал.

— Толя Остряков в больнице, авария…— сказал я.— Где моя шапка?

Варя отступила, пропуская меня в прихожую.

— Я с тобой,— сказала она и кинулась в свою комнату.

— Нечего тебе там делать,— грубовато сказал я.— И потом, вдвоем не пустят.

— Он один или?..

— Не знаю,— буркнул я и, забыв застегнуть пальто, с шапкой в руке выбежал из квартиры.

Полина, суровая и незнакомая в больничной обстановке, провела меня в палату к Анатолию Павловичу. Пока мы поднимались на второй этаж, шли по длинному тускло освещенному матовыми плафонами коридору, по обе стороны которого белели двери больничных палат, она коротко рассказала мне, что произошло: Полина сегодня дежурила в больнице. «Скорая помощь» получила срочный вызов в Лахту. Перевернутые, искалеченные «Жигули» валялись на обочине, работники ГАИ извлекли оттуда мужчину и женщину в бессознательном состоянии. Рита Острякова умерла на операционном столе, у нее была серьезная травма черепа, Анатолий Павлович пострадал меньше: у него сотрясение мозга второй степени, перелом двух ребер и правой ноги. Он уже в сознании и первое, что попросил, придя в себя, чтобы вызвали меня. Там, в Лахте, Полина сразу не узнала его, хотя дважды видела у меня на квартире.

— Пожалуйста, не говори ему, что жена скончалась,— предупредила Полина.— И не задерживайся больше пяти минут, он еще очень слаб.

Перебинтованный, с вытянутой и подвешенной к какому-то приспособлению загипсованной ногой, Анатолий Павлович лежал на койке у окна и смотрел куда-то мимо меня. Я поразился прозрачной бледности его осунувшегося, с запавшими глазами лица. В палате еще стояло несколько коек, остро пахло лекарствами, кто-то в дальнем углу негромко похрапывал. Лампочка горела лишь в изголовье Острякова.

— Как Рита? — спросил он.

Наверное, я не умел врать даже в таких критических ситуациях, когда ложь извиняется. Пробормотав, что я не в курсе, спросил:

— Как же это, Толя?

Все так же глядя мимо меня, Анатолий слабым невыразительным голосом поведал, мол, он знал, что на дороге гололед: утром прошел дождь, а вечером ударил крепкий мороз, но Рита настояла, чтобы они поехали в город, утром ей нужно было на примерку к портнихе, а на вечер у них были билеты в театр… Девочки согласились остаться вдвоем на даче. По телевизору показывали интересный фильм. В Лахте встречный грузовик неожиданно занесло, потом закрутило на дороге, он ослепил Анатолия, а потом с ходу врезался в бок, как раз с той стороны, где сидела Рита. Удар был очень сильный…

Он закрыл глаза, мне даже показалось, что уснул, но немного погодя вдруг пристально и остро взглянул мне в глаза и спросил:

— Она… умерла?

Я молча нагнул голову. Тяжелая пауза продолжалась до бесконечности, я боялся взглянуть на него. Дыхание его было совсем тихим, я услышал странный звук: кап-кап-кап! Осторожно повернул голову, но ничего такого, откуда могло бы капать, не обнаружил. И почему-то этот звук вызвал в моем воображении деревню Кукино, деревянную бочку у крыльца дома дяди Федора, капли дождя, срывающиеся с крыши и равномерно падающие в переполненную бочку.

— Было у меня одно нехорошее предчувствие,— вдруг заговорил он как в бреду, не глядя на меня.— Утром вышел на берег залива, солнце осветило торосы, они засверкали, даже больно глазам стало… Стою, смотрю на рыбаков, согнувшихся у лунок, и вдруг раз дался гулкий треск, торосы зашевелились, а от берега в сторону моря побежала черная извилистая трещина… А рыбаки подергивают короткими удочками и ничего не видят… Я стал кричать, показываю на трещину, а они как черные пни — ноль внимания. И тогда я подумал, как рядом смерть ходит с жизнью… Подумаешь, трещина на льду! А я вот тогда на берегу залива вдруг о смерти подумал…

— Сколько людей, столько и смертей,— сказал я.

Не умел я найти для Анатолия нужные слова утешения, да и не такой он человек, которого нужно утешать.

Он смотрел в потолок и молчал. Я уже подумал, прямо с открытыми глазами заснул, но он снова заговорил:

— Забери к себе девочек. У нас… у меня нет более близких, чем ты, в Ленинграде.

— Да-да,— закивал я.— Утром же отправлюсь за ними.

— Вечером,— сказал он.— Они ждут нас поздно вечером…

В палату вошла Полина, присела на краешек постели рядом с Остряковым, вытащила из-под одеяла его смуглую руку, нащупала пульс, затем бросила взгляд на прибор, прикрепленный к изголовью, от прибора уходили под одеяло красные резиновые трубки.

— Спать,— властно сказала она.— Вам нужно заснуть…— Достала из кармана халата таблетку, положила Анатолию в рот, дала запить из граненого стакана, стоявшего рядом с графином на тумбочке, покрытой белой накидкой с желтым пятном.

Мы вместе вышли из палаты. Глаза у Острякова были закрыты, однако я услышал его тихий голос:

— Объясни им как-нибудь… помягче…

Полина бросила на меня выразительный взгляд, а когда вышли в коридор, сказала:

— Я же тебя просила!

— Ему можно… знать правду,— ответил я.— Таких людей, как Остряков, не обманывают.

— Очень мужественный человек,— подтвердила Полина.— На многих я насмотрелась… Такие, как он,— редкость.

— Такие люди вообще редкость в нашей жизни,— сказал я.

Я сидел в ординаторской рядом с Полиной. От нее пахло лекарствами. Я рассказал ей про Вику и Нику, оставленных на даче.

— Будут жить у меня,— сказал я.

— Бедные дети,— вздохнула Полина.— Какой страшный для них удар!

И надолго замолчала, впрочем, я тоже помалкивал. Когда я собрался уходить, Полина торопливо, но решительно проговорила:

— Вот что, Георгий, привози девочек прямо ко мне. Ну где тебе, мужчине, справиться с такой оравой? У тебя, слава богу, своя дочь…

— Вот еще! — возразил я.— Ты в коммуналке, а у меня все-таки отдельная квартира. Пусть у меня живут, хоть сто лет! Варька будет только рада.

— Как знаешь,— сказала Полина.

Ночной Ленинград был тих и спокоен. В окнах домов редко где горел свет. У Петропавловской крепости в большой полынье дремали дикие утки, я их хорошо различал с Кировского моста. Последние годы все больше уток зимуют на Неве, сообразили, что в большом городе им не грозит опасность. Люди подкармливают их.

А хорошо ли это? Привыкнут утки к человеку, станут доверять, а люди — разные. Прилетят утки в родные края на озеро гнездиться да птенцов выводить, а в них там станут охотники палить из ружей. Я сам в Кукине не раз слышал на закате, как стреляли в уток на озере Вельё.

После работы мы встретились с Олей Журавлевой у входа в метро «Площадь Ленина». Она попросила меня по телефону в семь вечера приехать на Финляндский вокзал. Зачем, объяснять не стала. Голос, как всегда, спокойный. Попросила не опаздывать, потому что у нее еще дела дома.

В городе стояла оттепель, с крыш весело капало, как весной, на проезжей части разлились лужи, снега нигде не видно, даже на крышах. Такая погода радует в марте, начале апреля, а в феврале привычнее слушать голос вьюги да видеть вокруг кружащийся снег.

Оля стояла у колонны и смотрела прямо перед собой. Увидев меня, улыбнулась и помахала рукой. Я знал, что разговор предстоит не слишком приятный, надо было наконец ставить точку, после новогодней встречи с Вероникой наши отношения не могли продолжаться. Несколько раз Оля заходила к нам, но получалось все так, что поговорить нам и не пришлось. Не то чтобы Варя мешала, просто никто из нас, по-видимому, не хотел начинать этот тяжелый разговор…

Я думал, что точку придется ставить мне, но ее поставила сама Оля Журавлева. Причем я видел, что она чувствует себя виноватой и старается как-то утешить меня. Короче говоря, без долгих подходов Оля, покраснев, заявила, что выходит замуж. Они уже подали заявление в загс. Краснеть ей пришлось в эту встречу много раз.

Первый мой вопрос был: за кого?

— Ты его не знаешь,— сказала она.

— Хочешь взять меня свидетелем? — невесело пошутил я.

Еще несколько минут назад я готовился сказать Оле, что нам больше не следует встречаться, так как я полюбил другую женщину, и вот Оля сама мне сообщает, что выходит замуж. Мне вспомнились слова Цезаря, который говорил, что великие дела совершаются, а не обдумываются до бесконечности… Вместо того чтобы обрадоваться,— ведь проблема наших дальнейших отношений с Олей разрешилась сама собой,— я вдруг испытал острое чувство утраты.

— Так все быстро? — сказал я.

— Он влюбился в меня без памяти,— говорила она.— Я так не могу любить… И ты, дорогой, не можешь. Поэтому у нас с тобой ничего и не получилось.

— Наверное, мало, когда только один любит?..

— Он мне нравится,— сказала она.— Пожалуй, так же, как и ты…— Она покраснела.— Но за тебя мне замуж никогда не хотелось, а за него — да!

— Я шел сюда и думал о том, как тебе сказать, что мы больше не будем встречаться,— начал я.

— Я знаю,— с улыбкой перебила она.— Ради бога, не подумай, что я выхожу замуж назло тебе. Ты мне нравился, и я с тобой встречалась, потом у тебя появилась другая… Не делай большие глаза, я знаю, но дело не в этом…

— У тебя у самой были другие…— упрекнул я.

— Мы с тобой все-таки не муж и жена…

— К счастью,— вздохнул я.

— Я знала, тебе не нравится, что я встречалась с другими… Не подумай только, что каждому отдавалась… Когда у нас все было хорошо, я была тебе верна, Шувалов!

— И тем не менее, когда я ждал тебя в Кукине…

— Кукино? — наморщила она свой чистый лоб.

— В деревне, куда ты обещала приехать, но, увы, не приехала. Ты укатила на юг… С этим самым?

— С другим,— она снова покраснела.— Он мне тоже нравился.

— Сколько же их? — вырвалось у меня.

— Я не виновата, что такой уродилась,— с обезоруживающей улыбкой произнесла Оля.— Поэтому я никогда бы и не вышла за тебя замуж… Я не хотела бы причинять тебе неприятности. Видишь ли, ты по натуре собственник.

— Он тоже баскетболист? Или бегает с клюшкой?

— Чтобы найти своего мужчину, нужно искать его среди других,— с обезоруживающей простотой ответила Оля.— Я и ищу.

— Уже нашла.

— Может, нашла, а может, и нет,— вздохнула она.— Думаешь, это так просто? — И посмотрела на меня светлыми чистыми глазами.

— Всё как по нотам! — весело рассмеялся я.— Ты выходишь замуж, я люблю Веронику…

— Ее звать Вероника?

— Как его звать, можешь мне не сообщать.

— Ты никого из моих знакомых не знаешь,— сказала она.— Да и никогда не хотел их знать.

— Наверное, со счету бы сбился,— язвительно заметил я.

— Хорошо, что мы расстаемся не врагами,— сказала она.

— У тебя нет врагов,— сказал я.— И не будет.

— Я думала, ты обрадуешься,— вздохнула она.

— Чему?

— Ну что все так… получилось.

— Я рад за тебя, Оля.

— А я — за тебя, граф Шувалов! — не очень-то весело улыбнулась она.— Я все-таки привыкла к тебе, граф Шувалов.

— Не называй меня так,— попросил я.

Мы помолчали. Какой-то лихач шофер грузовика на скорости проскочил совсем близко от автобусной остановки и обдал брызгами из лужи ожидающих. Плотный мужчина в синем пальто с каракулевым воротником и серой пушистой кепке выскочил на проезжую часть и погрозил вслед машине кулаком. Этого ему показалось мало, он достал из кармана блокнот и демонстративно записал номер. Я давно уже обратил внимание, что пенсионеры — а гражданин в светлой кепке был наверняка пенсионером — излишне активно вмешиваются во всякие мелкие уличные происшествия. Конечно, пенсионер пенсионеру рознь, много и спокойных безобидных старичков, смирно стоящих в очереди, но встречаются и на редкость воинственные пенсионеры. Это, как правило, еще весьма крепкие мужчины плотного сложения с коротким седым ежиком волос на голове, с розовыми лицами. Один такой крепыш на моих глазах привязался к женщине в метро, видите ли, ему показалось, что она задела его детской коляской. Пенсионер дотошно преследовал ее и даже толкнул в спину, когда она входила в вагон, потом на другой станции, где я вышел вместе с этим воякой, он прицепился к высокому парню в длинном вельветовом пальто, из-за чего начался сыр-бор, я так и не понял, но видел, как крепыш-пенсионер, следуя по пятам за парнем, сквернословил в его адрес; потом подскочил сзади и пнул ногой. Парень остановился и предупредил, что он не посмотрит, что это пожилой человек, и даст сдачи — юноша оказался интеллигентным человеком и не хотел затевать драку, но пенсионер еще несколько раз пнул его ногой сзади. Делал он это так: подбегал к парню, подпрыгивал и пинал ботинком в ноги.

Парень остановился, схватил его за отвороты пальто — оно тоже было синее, как и у этого хлопотуна, но без воротника — и, внушительно встряхнув, срывающимся голосом громко сказал: «Заберите, пожалуйста, этого престарелого хулигана, а то я его убью!»

Самое удивительное, что пенсионер был совершенно трезв.

— Я все-таки привыкла к тебе, Шувалов,— вывел меня из задумчивости голос Оли.

Могло бы и так случиться, что мы с Олей Второй поженились бы, я полгода тому назад был готов к этому, стали бы близкими людьми, может быть, на всю жизнь. И никого бы она больше не искала. Что бы она ни говорила, а обида у нее осталась. Женщины чутко реагируют на перемены, происходящие с мужчинами… Что там толковать о характере женщины, когда он, этот характер, может скоро измениться! Стоит женщине родить ребенка, и она становится совсем другой, иногда настолько меняется, что поверить трудно. И наоборот, скромница после замужества как все равно с цепи срывается!..

Могли бы мы быть с Олей близкими, но вот расстаемся. Мое будущее все еще в туманной дымке: Вероника замужем, и ее муж не хочет давать ей развода, правда, Вероника не тот человек, которого можно удержать брачным свидетельством, но захочет ли она выходить замуж за меня? Вон, Оля не захотела…

Я вдруг ощутил пустоту внутри: мне было хорошо с этой девушкой, пусть она не такая, какой бы я хотел ее видеть, но только глупец может надеяться сделать из женщины идеал для себя. Скорее женщина, даже не будучи умной, сделает из него то, что ей нужно, а не получится, возьмет и уйдет. Теперь это просто…

Каждую женщину, которая мне нравится, я считаю красавицей. Да так, наверное, у всех бывает. Но ведь женщины не все красавицы, а счастья каждая хочет. Потому жизнь и распорядилась так мудро, что и в красивых влюбляются и в дурнушек. И искренне верят, что они прекрасны. Дело в том, что почти в каждом человеке есть своя красота, обаяние, пусть не внешнее, так внутреннее, душевное. И надо уметь увидеть эту красоту. И потом внешняя красота — вещь не постоянная: через год-два семейной жизни муж уже привыкает к красоте, перестает восхищаться женой. А красивые женщины с детства привыкли к комплиментам, восхищению, поклонение мужчин становится для них просто необходимо, как воздух. А логика у женщин жестокая: «Ах, муж меня не ценит? Хорошо, другие мужчины оценят…»

Это уж точно, другие всегда красивую женщину оценят по достоинству, они только и ждут, чтобы на лету подхватить, что с возу упало… А потом и другой начинает уставать восхищаться, тогда появляется третий, как в сказке про мочало…

Запретный плод всегда слаще. Я знал неверных жен, от которых страдали мои приятели, тем не менее они нравились приятелям приятелей. То, что вздорная жена позволяет себе дома с мужем, с которым не церемонится, она никогда не позволит с другим. И другие восхищаются чужими женами, не понимают, как муж не ценит такое сокровище?..

Справедливее было бы двуликого Януса наречь женским именем…

Я помню, как Оля Первая менялась с приходом гостей: куда девалась ее сварливость? Она мгновенно превращалась в милую обаятельную женщину, готовую услужить гостям, да и меня называла не иначе как «милый», «дорогой», хотя только что, до их прихода, обзывала последними словами…

Я всегда верил в интуицию, которая сама подскажет тебе, что ты встретил ту единственную и неповторимую. И который же раз эта моя хваленая интуиция подводит меня! Оля Первая, моя бывшая жена! Теперь — Оля Вторая! Вот она стоит передо мной, не уходит, чего-то ждет… И я знаю, чего! Еще в моих силах все исправить: сказать ей, чтобы ко всем чертям посылала своего жениха и выходила за меня! И она, наверное, послушалась бы… Но я не скажу ей этого. Все мои мысли теперь о Веронике. Но я так же думал и об Оле Первой и Оле Второй. Может, я обыкновенный волокита? Нет, возвести на себя такой поклеп я не могу. За все годы, что я прожил с Олей Первой, я ни разу ей не изменил. И вообще, если я по-настоящему полюбил одну, то другие для меня не существуют, так же как и для Вероники. А Оля Вторая — другая. Она, видите ли, не полагаясь на интуицию, сама ищет… И найдет ли?

Почему так труден путь мужчины к женщине? Почему, когда ты с ней, ищешь одиночества, а когда ты одинок — ищешь ее? Почему мужчине и женщине так сложно понять друг друга? Любовь и ненависть, жизнь и смерть — все это от женщины. Мы восхищаемся преданностью лебедей. Говорят, были случаи, когда кто-либо из пары лебедей погибал, тогда и второй высоко взлетал в небо и, сложив крылья, камнем падал на землю.

О подобной преданности и самопожертвовании мужчин и женщин мы знаем лишь из древних легенд и мифов. Или люди были другие, или мир изменился?..

— Я пойду,— сказала она.— Скоро моя электричка.

Как просто, она сейчас сядет в электричку и уедет от меня навсегда! Вся наша жизнь — длинная или короткая дорога с остановками и пересадками. На одной из остановок мы встретились с Олей Второй, и вот пришло время расставаться: ей в одну сторону ехать, мне — в другую.

— Тебе не кажется, что мы что-то потеряли? Или ты никогда ничего не теряешь? — спросил я, глядя ей в глаза.

Они, как всегда, были ничем не замутненные. Оля Журавлева была сама для себя, другие ее мало занимали. Ее внутренний мир был безмятежен и спокоен. Без бурь и катастроф. Только гармоничные люди смотрят такими чистыми глазами на мир, движения у них точные, размеренные, аппетит всегда хороший, они редко болеют даже насморком. Они не разбивают на кухне посуду даже на счастье, ничего не теряют и не забывают.

— Вот тебя потеряла,— вздохнула она.

— Не велика потеря,— усмехнулся я.

— Как сказать.

— Прощай,— сказал я.

— Зачем «прощай»? — испугалась она.— Не люблю этого слова. Лучше до свиданья, Шувалов!

Нужно было еще что-то сказать, но ничего в голову не приходило.

— Ну что же ты? — сказал я.— На электричку опоздаешь.

— А ты чего стоишь?

— Он из той же баскетбольной, команды, что и Боровиков? — снова спросил я.

— Не надо, Шувалов,— сказала она.— Я сейчас заплачу.

В это было трудно поверить. Краснеть Оля Вторая краснела, даже слишком часто, и это ей шло, но плачущей я ее ни разу не видел, да и представить себе не мог. Пожалуй, она и плакать-то не умеет. А может, я слишком жесток с ней?..

— Поцелуй меня,— попросила она. Поколебавшись, я поцеловал.

Седой гражданин неодобрительно посмотрел в нашу сторону. Если бы он подошел и разинул свою пасть, честное слово, я дал бы ему по розовой чисто выбритой морде.

Оля повернулась и, поправив шапку, быстро пошла в вокзал. Я еще какое-то время видел ее стройную фигурку в толпе пассажиров, спешащих на электрички, потом она исчезла. Как мне тогда казалось, навсегда…

Я сидел в своей маленькой комнате и стучал на машинке, переводил очередную главу о Жаке-Иве Кусто. В большой комнате слышался смех, беготня: Варя затеяла какую-то игру с близнецами. Я привык к шуму и не обращал на него внимания. Детское горе недолговечно, девочки уже смеются, резвятся. А ночью я не раз просыпался и с тоской слушал, как они за стеной рыдают. Варя, как могла, их утешала, но прошло время, и близнецы понемногу оправились от свалившегося на них горя. Покойная Рита, я знал, баловала их, тем не менее у меня дома они все делали сами,— честно говоря, я и хлопот не знал с ними. Завтракали они раньше меня и уходили в школу. Я не заглядывал в их дневники, но Варя говорила, что учатся девочки на «хорошо» и «отлично». Вечерами она помогала им решать трудные задачки, проверяла домашние задания. Я и не подозревал, что у моей дочери все задатки воспитательницы.

В неделю два раза приходила к нам Полина Неверова, рассказывала о самочувствии Анатолия Павловича — он все еще лежал в больнице,— приносила фрукты, соки для девочек. Вика и Ника всякий раз бурно радовались ее приходу, бросались на шею, целовали. Я удивлялся: когда они успели так привыкнуть к ней? Может, это была благодарность за то, что Полина лечит их отца? В больницу иногда мы ходили вместе, но чаще близнецы после уроков сами навещали отца. Их пропускали и в неприемные часы.

Спали они на тахте, Варя на раскладушке, убирали постель, гладили свою школьную форму. У них, видно, в крови — хозяйственность. Бывало, вот как сейчас, забывшись, они малость досаждали мне, когда я работал, но в общем-то вели себя прилично. Если видели, что я сижу за письменным столом, не заходили в кабинет, не надоедали с вопросами.

Остряков уже более-менее поправился, но сломанная нога все еще приковывала его к постели. Сразу она срослась неправильно, пришлось снова оперировать. Полина говорила, что пролежит еще месяца полтора, не меньше.

Если девочки уже могли смеяться и шалить, то Анатолий Павлович до сих пор не мог оправиться после смерти Риты. По его просьбе я принес ему ее фотографию в рамке, и он поставил ее на тумбочку. Разговаривая с ним, я замечал, что он иногда глубоко уходит в себя и не слышит меня. Обычно такой моложавый, он вдруг сразу как-то постарел, на лбу и у губ появились глубокие морщины, в глазах затаилось горе. Остряков любил свою жену, сам мне рассказывал, что там, за границей, он всегда думает о Рите, дочерях, если есть возможность, звонит им с самого края земли. Из разных стран присылал домой красочные открытки. Со мной о жене почти не говорил, больше интересовался дочерьми, но я-то знал, что он о ней постоянно думает.

На другой день после аварии я и Боба Быков съездили к посту ГАИ в Лахту, пригнали оттуда на прицепе разбитые «Жигули». Боба обещал к маю отремонтировать. Когда я обо всем рассказал Анатолию, он не проявил к своей машине никакого интереса, лишь посочувствовал, мол, задал вам, братцы, хлопот…

В дверь раздался звонок, Варя пошла открывать. Услышав голос Полины, я поднялся из-за письменного стола. Вика и Ника тоже выскочили в прихожую. Я помог Полине раздеться, она достала из сумки полиэтиленовый пакет с мандаринами и протянула девочкам.

— Обедали? — озабоченно спрашивала она.— А уроки сделали? Вика, почему у тебя правый глаз красный, как у кролика?

— Соринка попала,— отвечала девочка.— Варя вытащила.

— Как папа? — тихо спросила Ника.

— Папа сказал, если вы будете приносить тройки, то еще не скоро выйдет из больницы, так и знайте.

— Полина Викторовна, мы уже не маленькие,— заметила Вика, она гораздо побойчее своей белокурой сестры.

— Папу возили на рентген, у него все в порядке,— сказала Полина.

— Он не будет хромать? — спросила Ника.

— Походит какое-то время на костылях, а потом… снова будет бегать,— улыбнулась Полина.

— Я тоже…— Вика взглянула на сестру и поправилась: — Мы тоже будем с ним бегать.

— Бегайте на здоровье,— сказала Полина.

— Я поставлю чай? — предложила Варя.

— Я сама все сделаю,— сказала Полина.— Занимайтесь, девочки, своими делами.

Полина принимала самое искреннее участие в семье Остряковых: в больнице опекала Анатолия Павловича, по-матерински заботилась о близнецах, бегала по магазинам, чтобы купить им чего-нибудь вкусного. В жизнь одинокой женщины вошли в общем-то чужие ей люди, но сколько доброты и внимания проявляла она к ним! Кстати, эту черту в ней я заметил, когда она еще лечила меня от гриппа.

И как ни странно, таким добрым, душевным женщинам почему-то не везет в личной жизни! Полина была бы прекрасной женой, но вот до сих пор не замужем. И ведь не скажешь, что она неинтересная, в ней есть своя прелесть… Можно рассуждать о несправедливости судьбы, а я вот сам-то не женился на ней? Мне почему-то и в голову такое не приходило. Так же, наверное, и другим мужчинам… Чего мы ищем, ждем? Таких, как Вероника? Но такие раз в жизни встречаются на белом свете. И потом, они, как правило, оказываются замужем…

— Папе можно мандарины? — спросила Вика.

— Ешь сама,— сказала Полина.— У папы их полная тумбочка.

Я и внимания не обратил, что у Вики красный глаз, а Полина сразу, с порога заметила. И я видел, девочки рады ее приходу, хотя она и ворчит на них.

Я хотел ей помочь, но она сказала, чтобы я шел к себе, мол, сама со всем управится. Когда в доме полно женщин, мужчине нечего делать на кухне.

— Когда он узнал о смерти жены,— она укоризненно посмотрела на меня,— я увидела на его лице маску Гиппократа. Не нужно было тогда ему говорить об этом…

— Чего-чего? — удивился я.

— Проступающая на лице человека печать смерти,— пояснила Полина.— Он во всем винил себя и не хотел жить. Знаешь, что он сказал? Стоит ли лечить тело, если душа умерла?

— Он очень любил Риту,— сказал я.

— Ее не вернешь, а дети остались,— продолжала Полина.— Но он тогда думал лишь о ней одной… Я и не подозревала, что мужчины могут так любить. Он сильный человек, а мужественные люди любят и страдают сильнее.

— Бедные мужчины,— усмехнулся я.— Плохого же ты мнения о них.

— Я подолгу с ним разговаривала, внушала, что жизнь не остановилась, он еще молод, а горе забудется…

— Я уже заметил, что учителя и врачи даже со взрослыми разговаривают, как с детьми: «Ну, что у нас болит?», «Какой нынче у нас стул?», «Чего это мы не улыбаемся?..»

— Он то же самое мне сказал,— рассмеялась Полина.— А разговариваем мы так с пациентами оттого, что они и впрямь в больнице становятся большими детьми. Жутко мнительные, капризные, плаксивые…

— К Анатолию это не относится,— заметил я.

— Как бы там ни было, а я вернула его к жизни,— с нескрываемой гордостью произнесла Полина.

— Я верю,— кивнул я.

Жизнерадостности, бьющей через край энергии у Полины на двоих хватит.

— Я видела ее портрет,— помолчав, сказала она.— Обыкновенная женщина, ничего особенного.

— Думаешь, любят только красавиц?

— Я не верю в любовь,— сказала Полина. Глаза ее погрустнели.— В одной палате с ним лежит юноша. Он тоже попал в аварию на мотоцикле, пришлось отнять левую ногу. Три месяца, как женился. Она пришла в палату, увидела его на костылях и больше глаз не кажет… Парень сломал о стену костыли, сутками с открытыми глазами лежит на койке… Видел бы ты его глаза! А ведь тоже, наверное, поженились по любви?

— Не надо все в одну кучу,— возразил я.— Люди разные, и любовь у них разная. У мелких людей и любовь мелкая…

— А что у нас с тобой было? — понизив голос, спросила она.

— Ты же сама говорила: физиологическая совместимость.

— Наверное, этого мало…— задумчиво произнесла Полина.

— Мало,— согласился я.

— Почему я сказала: «было»? — посмотрела она на меня голубыми глазами.— Я оговорилась?

— Ты правильно сказала,— проговорил я.

Второй раз за последнее время произношу жестокие слова женщинам. Женщинам, которые мне были близки. Хотел бы я этого или нет, но Вероника вытеснила из моего сердца всех, кого я знал до встречи с ней. Жалел я об этом? Себе я мог признаться: да, жалел! И Оля Вторая, и Полина — обе были дорогими для меня женщинами.

— Но ведь можно остаться друзьями и без этого? — Она не смотрела на меня.

— Да-да,— сказал я.

Вторая женщина уходит от меня. Мне жаль, но ни одну из них не хочется удерживать. Наверное, и я изменился, а женщины это сразу чувствуют. Последнее время мы часто встречаемся с Полиной, но мне и в голову не приходит даже поцеловать ее. Боба Быков утверждает, что он может любить сразу нескольких женщин, чепуха это! Любить можно только одну.

Я люблю Веронику, и это сразу почувствовали Оля Вторая и Полина. Ни одна, ни другая не упрекнули меня в этом, даже не дали понять, что обескуражены, переживают, они просто тоже остыли ко мне, как и я к ним.

Маленькие привязанности легко и рвутся, как тонкая паутина. И не происходит бурных сцен, объяснений, нет и ненависти, остаются лишь сожаление и грусть… Можно ли себя заставить полюбить кого-нибудь? Наверное, нет. Это будет насилием над собой. В старину, когда браки устраивались по воле родителей, бытовала поговорка: стерпится — слюбится! И жили муж и жена долгие годы без всякой любви. А ведь нет на свете несчастнее человека, который не испытывал настоящей любви! Как бы мой приятель Боба Быков ни хорохорился, он несчастный человек. И его «подвиги» на этом поприще — одна видимость. Но Боба Быков каким-то образом ухитряется сам себя обманывать, внушает себе и другим, что он счастлив. Прыгает, суетится перед каждой, а кому это нужно? Женщины уходят, а Боба остается один. И снова весь в безумной погоне за другой, третьей, четвертой… Как-то я его спросил: любил он хоть одну из своих многочисленных знакомых? Он, не задумываясь, ответил: «Всех!» Всех — значит, никого. Да, наверное, и его никто не любил.

— Девочки, накрывайте на стол в большой комнате! — командует Полина.

Обычно мы с Варей пили чай на кухне, а теперь семья большая — на кухне нам не поместиться.

Черноголовая Вика и светленькая Ника проворно тащат в комнату чашки, ложки, Варя режет на доске колбасу, Полина заваривает чай. Мне хочется тоже что-либо сделать, но я знаю, это вызовет возражения. Скоро совсем отучат они меня от кухни. Оля Вторая предоставляла мне безраздельное право распоряжаться у плиты. Девочки присмирели за столом, изредка вскидывают глаза то на меня, то на Полину, с Варей они обращаются как с ровней. С лета они заметно подросли, одеваются по-прежнему одинаково, вот прически только разные: у Вики волосы на затылке затянуты в конский хвост, а белокурые локоны Ники рассыпаны по плечам. У Вики губы измазаны в белом креме от пирожного. Ника взяла бумажную салфетку и молча протянула сестре. Я несколько раз ловил на себе ее испытующий взгляд, наконец она не выдержала и попросила:

— Георгий Иванович, расскажите, пожалуйста, про море.

Иногда за чаем я им рассказывал про исследования Жака-Ива Кусто, про его находки на дне океана, про встречи с удивительными морскими животными.

— Про акул? — улыбнулся я.

— Про Марианскую впадину,— вставила Ника.

— А как обстоят дела с уроками? — поинтересовалась Полина.

Можно подумать, что у нее самой есть дети и она привыкла ими командовать!

— Мама никогда не проверяла наши домашние задания,— отчеканила Ника.

— Она нам доверяла,— прибавила Вика.

Я видел, краска ударила Полине в лицо, однако она и вида не подала, что обиделась. Поставила чашку на блюдце, спокойно сказала:

— Извините, что я вам часто напоминаю про уроки, но меня об этом просил ваш отец.

— Мы ему в следующий раз покажем свои дневники,— миролюбиво заметила Вика, ей не нравилась резкость сестры.

Я подумал, что Полине не следовало бы обращаться с ними как с маленькими детишками, близнецам скоро будет по одиннадцать лет, они развиты и, если надо, сумеют постоять за себя. Особенно Ника. Случалось, она и Варю осаживала, когда та чересчур нажимала на них. Ко мне же они относились подчеркнуто вежливо, называли только по имени и отчеству. Я им рассказал про первое историческое погружение Жака Пиккара и американца Дона Уолшема в батискафе «Триест» в знаменитую Марианскую впадину — самое глубокое место в Мировом океане. Случилось это 23 января 1960 года. За пять часов спуска они преодолели толщу воды в 10 919 метров. На дне Марианской впадины «Триест» пробыл 20 минут. Отважные исследователи увидели в донном иле красную креветку, похожая на подошву рыба смотрела в иллюминатор большими выученными глазами.

— На Черном море папа учил нас нырять с маской и ластами,— сказала Ника.— Он фотографировал рыб.

— У нас есть фотография каменного окуня,— прибавила Вика.

После обеда мы с Полиной перешли на кухню. Она была чем-то озабочена, голубые глаза ее часто останавливались на мне, лоб хмурился. Светлые волосы она собирала в пук на затылке, в маленьких ушах поблескивали две золотые капли сережек.

— Георгий, он хочет, чтобы девочки жили дома,— наконец сообщила мне Полина.— Говорит, не маленькие, пускай привыкают жить самостоятельно. Без нянек.

— Чего это ему взбрело? — сказал я.— Пусть живут до его выписки.

— Ты же знаешь его,— вздохнула Полина.— Как он решил, так и будет.

Это я знал. Анатолий Павлович не менял своих решений. Мне девочки не мешали, наоборот, в доме стало веселее, я привык к ним, и расставаться было жаль. И Варя с удовольствием занималась и играла с ними.

— Я им должен сказать? — спросил я.

— Он завтра сам скажет,— сказала Полина.— Я для них не авторитет.

— Ты считаешь это правильным? — взглянул я на нее.

— Он даже не хотел, чтобы я к ним заходила,— сказала она.— Это уж слишком!

— По-моему, они тебя полюбили.

— Ты думаешь? — Полина живо обернулась ко мне.— Я этого не чувствую.

— Славные девочки,— сказал я.

— И такие разные.

— На чем же вы с Анатолием порешили?

— Он дал мне ключ от квартиры и попросил, чтобы я научила их готовить.

— Уж не влюбился ли он в тебя?

— Скорее, я в него,— со вздохом произнесла она.

— Да вы что, с ума сошли? — вырвалось у меня.

Мне почему-то все это показалось диким. Анатолий и Полина…

— Я что же, не подхожу ему? — будто прочла мои мысли Полина.

— Я потеряю друга,— сказал я.— Единственного друга!

— Плохо же ты знаешь Анатолия,— покачала головой Полина.

— Он ведь знает, что мы с тобой…

— Он знает, что я с ним,— сказала Полина.— А вот я не знаю, будет ли он со мной… Между нами не ты, Гоша, а Рита. Мертвая между живыми!

— Ты будешь ему хорошей женой,— сказал я, начиная смиряться с этой мыслью.

— Я так далеко не заглядываю,— улыбнулась она.— Мне хотелось бы быть для него хорошим другом…— Она посмотрела мне в глаза: — Улыбаешься? Совсем звучит по-детски?

— Я рад за вас обоих,— сказал я.

— Еще рано радоваться…— Она отвернулась и уставилась в окно, свет от раскачивающегося уличного фонаря рассыпал бледные блики на деревянной стене. Козел во фраке смотрел на нас осмысленными глазами и тряс бородой — это дрожащий отблеск от фонаря играл на нем.

Полина не кокетничала, она в общем-то тоже цельный человек с сильным характером. В этом отношении они похожи с Остряковым. И вместе с тем она была очень доброй. Наверное, поэтому такую профессию и выбрала. Несчастье других она принимала близко к сердцу, я помню, как болезненно она переживала смерть одного своего больного. Кляла себя, беспомощную медицину, даже хотела переменить профессию, но вместо этого переменила место работы: из нашей районной поликлиники перешла в одну из больниц Петроградского района. Смертей здесь было больше и переживаний — тоже.

— У тебя опять роман с больным,— брякнул я, не подумав. Ведь наши отношения с ней тоже начались во время моей болезни.

— Он — самый здоровый человек, которого я когда-либо в своей жизни встречала,— ничуть не обидевшись, сказала она.

Глава семнадцатая

Я шагал утром на работу и удивлялся погоде: после нескольких морозных дней в середине февраля наступила небывалая оттепель, весь снег сошел, солнце по-весеннему светило с голубого неба, термометры показывали плюс шесть градусов. По телевидению в программе «Время» сообщали, что в южных районах страны зацвели фруктовые деревья, а в Подмосковье собирают не подснежники, а самые настоящие грибы. Однако раннее цветение деревьев предвещало неурожай фруктов, потому что наверняка за оттепелью последуют морозы. Пострадают и доверчивые птицы, которые поверили коварной природе и раньше времени прилетели из теплых краев.

Я был без шапки, в плаще, на тротуарах разгуливали голуби, две маленькие девочки, расчертив асфальт на большие клетки, играли в классы. У одной из них на солнце золотом горели льняные волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки. Увлеченные, они ничего не замечали вокруг.

Как всегда, отмахав на своих двоих, я пришел в институт умиротворенный, с хорошим настроением. Но мне его тут же постарался испортить Гейгер Аркадьевич.

— Я слышал, Артур Германович сорвал вам поездку в Штаты? — сочувственно защелкал он.— Знаете, это подлость!

— Это вы так о Скобцове? — подивился я.

От Гейгера, признаться, удивительно было слышать такое.

— Артур Германович сам копает себе яму,— продолжал Григорий Аркадьевич.— Кто же такими непозволительными методами пробивает себе дорогу наверх? — Он огляделся и, понизив голос, присовокупил: — Одни дураки!

— Я недавно слышал от вас совсем другое…

— Простите, но с дураками мне не по пути,— сказал Гейгер.— Артур Германович столько уже наломал дров, что никакой новый директор его не потерпит в НИИ. Его песенка спета!

— То-то вы от него и отвернулись! — подкусил я его.

— А как же? — искренне удивился Григорий Аркадьевич.— Я не хочу, чтобы он и меня на дно утянул. Каждый спасается в одиночку…

— Гениальная мысль! — усмехнулся я.— Вы предложите это для плаката… Ну там, где люди купаются. На Черном море, например.

— Неужели вам наплевать, кто будет директором? — спросил Гейгер.

Сколько уже раз мне задавали этот вопрос!

— Григорий Аркадьевич, а может, без директора-то оно и лучше?

— Без руководителя не может функционировать ни одно приличное учреждение,— убежденно ответил Гейгер.— Даже над дворниками есть начальник.

— Мы же функционируем? — не сдавался я.

— Мы, голубчик, Георгий Иванович, агонизируем,— мелко рассыпал свой смех Гейгер.— Нас за такую работу уже пора всех разогнать.

— Есть в институте люди, которые честно выполняют свою работу.

— Вы имеете в виду себя?

— Вас я не имею в виду,— сказал я.

Григорий Аркадьевич не обиделся, поскоблив ногтем пятнышко на замшевой куртке, он озабоченно продолжал:

— Пилипенко отказался. И знаете, что он сказал? Мол, нет у него никакого желания возглавлять филиал НИИ, где на всю губернию развели склоку… Ну что вы на это скажете?

— Может, вас назначат.

Гейгер посмеялся, мол, я ваш юмор оценил, потом посмотрел мне в глаза, вздохнул и сказал:

— Я сам бы жил и другим давал жить.

— Как это понять?

— Вы бы меня на руках носили: хороших людей сделал бы кандидатами, докторами наук.

— А плохих?

— Они бы сами ушли…— сказал Гейгер.

— А я жалею, что Пилипенко отказался,— сказал я.

— Ужасный человек! — воскликнул Гейгер Аркадьевич.— Он бы всех тут разогнал. С ним, говорят, невозможно работать…

— Вы бы сработались,— заметил я.

— Я поладил бы с самим дьяволом,— сказал Григорий Аркадьевич.— Но каково было бы другим?

— Вы только что сказали, мол, каждый спасается в одиночку…

— А я не хочу спасаться, я хочу спокойно жить и зарабатывать себе на кусок хлеба с маслом…

Я вспомнил, что сказала о Гейгере Уткина: мягко стелет, да жестко спать. На что присутствовавшая в моем кабинете Грымзина не преминула заметить: «Голодной куме одно на уме!» Эту присказку она любила употреблять к месту и не к месту. «С ним? — возмутилась Альбина Аркадьевна.— Только под расстрелом!»

Иногда мои женщины искренне веселили меня. За годы совместной работы они перестали стесняться и в моем присутствии высказывались довольно откровенно даже на рискованные темы.

— А вдруг все-таки Скобцов? — подзадоривал я его.

Григорий Аркадьевич посмотрел на меня и печально улыбнулся, отчего его узенькие усики расползлись в стороны, как гусеницы.

— Вы знаете, почему меня прозвали Гейгером? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я безошибочно определяю, кто чего стоит… Так вот, поверьте мне, акции Артура Германовича катастрофически упали в цене… И не скоро поднимутся, если поднимутся вообще.

— Вам бы на бирже работать,— сказал я.— Миллионером стали бы.

— Может, я свой талант и впрямь в землю закопал,— лицемерно вздохнул Григорий Аркадьевич.

Его невозможно было смутить, Альбина Аркадьевна говорила, что Гейгеру плюй в глаза, а ему все божья роса. По-моему, она заблуждалась на его счет: программист хотя и вида никогда не подавал, что обиделся, однако потом жестоко мстил. Я знал, что геофизику Иванову он подложил большую свинью, причем тихой сапой. Написал на его кандидатскую диссертацию, которая потом была опубликована и вызвала в ученом мире большую дискуссию, разгромную рецензию. В результате Иванов не был допущен к защите.

— Не все же с неба звезды хватают,— болтал Гейгер.— Я где-то читал, что гении, как по заказу, раз в сто лет рождаются. И потом, гении неуправляемы, с ними хлопот не оберешься…

— Не любите вы гениев,— усмехнулся я.

— Мы-то с вами, Георгий Иванович, не гении, чего о них толковать? — как всегда ловко вывернулся Гейгер.

— Лучше уж сплетничать,— заметил я.

Вспомнив некрасивую историю с Ивановым, я уже не мог без раздражения смотреть на чистенького, с розовым личиком программиста. Знает ведь, что я его недолюбливаю, чего лезет со своими дурацкими разговорами? Но, оказывается, у Гейгера Аркадьевича была причина сегодня остановить меня в вестибюле. Заметив, что я проявляю нетерпение, он отвел меня в сторонку, к доске приказов, и доверительно сказал:

— Я знаю, вы давно сотрудничаете в издательстве на Невском… Читал ваши переводы с английского. У вас талант переводчика, об этом все говорят.

— Кто все? — холодно поинтересовался я.

Его вкрадчивый голос, откровенная лесть вызывали во мне все большее раздражение.

— В издательстве вас очень ценят,— не моргнув глазом, все в том же духе продолжал Гейгер.— Мне об этом говорил заместитель директора, мы с ним сто лет знаем друг друга… Он заядлый рыбак, я привез ему фирменную катушку из Японии и набор лесок…— Он быстро взглянул на меня.— Вы не любитель рыбной ловли? У меня осталась коробочка маленьких блесен…

— Я не рыбачу,— сказал я.

— Георгий Иванович, я на днях сдал туда свою рукопись. У меня к вам просьба, если вам ее предложат на рецензию, вы уж, пожалуйста, не отказывайтесь!

— Вы уверены, что мне ее дадут?

— Вы честный и объективный человек…

— И вас это не настораживает? — Я смотрел на него и поражался такому нахальству: утверждает, что я честный и объективный, и вместе с тем ожидает от меня явно положительной рецензии, даже если рукопись плохая…

— Не зарежете же вы своего коллегу? — с обезоруживающей улыбкой посмотрел на меня Гейгер.— И потом, кто знает, может, когда-нибудь и ко мне попадет ваш перевод?..

— Попросите замдиректора, чтобы он отдал вашу рукопись другому рецензенту,— посоветовал я.

— За что люблю вас, так это за прямоту! — рассмеялся Гейгер Аркадьевич.— Я так и сделаю.

Увидев вошедшего в вестибюль Скобцова, Гейгер наконец оставил меня в покое и с улыбочкой засеменил к нему. Поразительный тип! Только что поносил Скобцова и тут же, увидев его, готов пятки ему целовать! Поднимаясь к себе, я думал о том, как, наверное, легко живется на белом свете таким людям, как Гейгер?

Некоторые сотрудники нашего института выступали в технических журналах, писали книги для издательств. Великанов выпустил две книги, одну геофизик Бобриков, о Гоголевой я уж не говорю — она автор не менее двух десятков специальных и научно-популярных брошюр и книг. О том, что пишет Гейгер, я услышал впервые.

На столе у меня лежал перевод с английского Грымзиной — статья американского геофизика о книге М. Месаровича и Э. Пестеля. Мое внимание привлек эпиграф А. Грэга: «Мир поражен раком, и этот рак — сам человек». Мрачновато это звучит по отношению к природе…

Интерес к этой теме всегда несколько болезненный; такая уж страшная болезнь рак, от которой практически никто не застрахован, поэтому лучше не думать о ней, тем более что медицина до сих пор в общем-то бессильна против рака. В статье приводятся обнадеживающие примеры о многочисленных излечениях отдельных видов рака, но пока все это — капля в море. У нас в институте буквально за несколько месяцев рак свел в могилу жизнерадостного обаятельного крепыша из технического бюро — Валерия Медведева. Полный, упитанный, с кирпичными щеками, он всегда производил впечатление несгибаемого здоровяка. Мог веселиться до упаду, в любой компании был душой общества. Говорили, что он никогда и ничем не болел. И вот — рак. Хоронили мы не Валерия Медведева, а его съежившуюся оболочку. Рак выжег его изнутри и иссушил. Уж потом стали говорить, что он много курил и пил, а это, как теперь утверждают медики, предрасполагает к раковым заболеваниям. В статье из журнала «Ньюсуик» рассказывалось об острой миелогенной лейкемии. Незаметно для себя я увлекся чтением статьи: костный мозг, как известно, вырабатывает и регулирует клетки, из которых состоит кровь. Гемоглобин дает нашему организму кислород и энергию, если их мало, то больной умирает от кислородного голодания. Переливание крови в какой-то мере продолжительное время поддерживает жизнь больного, но есть опасность заражения гепатитом…

Крупный специалист по раку доктор Сидни Фербер из Бостонской детской больницы говорил: «Можно предположить, что когда-нибудь мы найдем один общий раковый знаменатель, который мы сможем использовать в лечении всех видов рака. Но более вероятно, что мы найдем 20 разных средств для лечения 200 разных видов рака».

Дочь моя всерьез увлекалась «Опытами» Монтеня, да и я иногда кое-что перечитывал, чтобы быть во всеоружии в философских спорах с Варей. Удивительный человек был Монтень! Жил почти пятьсот лет назад, а до чего мысли его созвучны и нашей эпохе! Так вот, Монтень много размышлял не только о смысле жизни, но и о смерти, приводил десятки убедительных примеров, как великие мужи древности мужественно умирали. Для некоторых смерть была избавлением, иные сами искали ее, а те, кто не искал, уж во всяком случае не трепетали от страха перед ней. «Всюду смерть,— писал Монтень,— с этим бог распорядился наилучшим образом; всякий может лишить человека жизни, но никто не может отнять у него смерти: тысячи путей ведут к ней. Все явные недуги менее опасны: самыми страшными являются те, что скрываются под личиной здоровья».

Я отложил статью в сторону: Грымзина постаралась, перевод на уровне. Надо будет только по оригиналу сверить фамилии, цифры, библиографию. Я просмотрел еще несколько переводов: «Солнечная энергия будущего», «Питательный раствор», статьи Д. Фишера, Н. Самойлова, Д. Винсента… Это о них говорила мне Гоголева. Своими делами на сей раз я мог быть доволен…

Ко мне пришел Бобриков, очень смешно было видеть его, долговязого, в проеме двери, над которой парили два амура. Впрочем, заместитель секретаря партбюро не долго маячил в дверях: плюхнулся на жалобно заскрипевший стул, полез в карман за трубкой, но, поймав мой рассеянный взгляд, машинально скользнувший по табличке: «У нас не курят!», снова спрятал ее во внутренний карман куртки.

— В понедельник собрание,— сказал он.

— Читал объявление,— ответил я.

— Не раздумали выступать?

Я не успел ответить, как требовательно зазвонил внутренний телефон. Скобцов сухим, официальным голосом сообщил, что Грымзиной необходимо срочно быть в райкоме.

Взглянув на Вячеслава Викторовича, я неожиданно для себя сказал:

— А что она там забыла?

— Не задерживайте ее, пожалуйста,— проигнорировав мои слова, сказал Артур Германович и повесил трубку.

— О чем мне говорить-то? — взглянул я на Бобрикова.

— Об этом тоже,— кивнул на телефон Вячеслав Викторович. Он догадался, о чем был разговор со Скобцовым.— После собрания — кстати, на нем будут присутствовать ответственные товарищи из райкома и обкома партии — наконец закончится эта волынка с назначением директора…

— Даже не верится,— усмехнулся я.

— Георгий Иванович, а почему вы не в партии? — вдруг спросил Бобриков.

Почему я не в партии? На этот вопрос однозначно не ответишь. Я всегда с огромным уважением относился к партии, в «Интуристе» подал заявление о приеме в свою первичную организацию, даже взял рекомендацию у Острякова, но из-за дурака директора вынужден был оттуда уйти, а на новой работе желающих вступить в партию было много и без меня…

— Надо было раньше,— ответил я.— А сейчас вроде уже и поздно.

— В партию вступить никогда не поздно,— сказал Бобриков.— Я вам с удовольствием дам рекомендацию.

— Можно ведь быть и беспартийным коммунистом?

— Можно, но нужно ли? — возразил Бобриков.

Наш разговор прервала Грымзина. Она была в пальто и зимней шапке. Вячеслав Викторович, выразительно посмотрев на меня, мол, подумайте над моими словами, ушел.

— Я с отчетом в райком,— сообщила она. Действительно, под мышкой у нее была солидная папка с бумагами. Лицо озабоченное, будто она про себя репетирует речь для райкома.

— Мне понравился ваш перевод,— сказал я.

В лице ее что-то дрогнуло, оно стало мягче, и на глазах Коняга стала превращаться в женщину.

— Ученые еще когда предсказывали, что климат на Земле изменится в худшую сторону,— сказала она, глянув в окно.— И вот результат технического прогресса — в феврале лето!

— А в июне — зима,— вспомнив про снег, выпавший в прошлом году, прибавил я.

— Куда идем? — вздохнула Грымзина.— Начитаешься этих статей, жить не хочется!

— Вы уже сегодня не вернетесь? — спросил я, решив, что достаточно поговорили о погоде.

— Вряд ли,— снова замкнулась в свою официальную личину общественного деятеля Грымзина.

— Возьмите домой статью о смоге в Токио,— протянул я ей брошюру на английском языке.— Тут много интересных мыслей… о погоде.

Она помедлила — не хотелось ей брать домой работу, но брошюру взяла, хотя взглядом наградила меня не очень-то благожелательным.

Она ушла, а я принялся просматривать другие переводы, но скоро снова зазвонил телефон. И как только я услышал ее голос, жизнь снова показалась мне прекрасной, несмотря на странные перепады нашего сумасшедшего климата.

— Я скучаю, милый,— сказала она.— Приходи ко мне сразу после работы… Да, ты что больше любишь: котлеты или сырники?

— Приду,— улыбаясь сказал я, с удовольствием слушая ее звонкий, почти девчоночий голос.

Уже повесив трубку, подумал: откуда она узнала, что я люблю и котлеты, и сырники?

Я стоял у окна и смотрел на Фонтанку. По ней плыли большие и маленькие льдины. Видно, пожаловали в Ленинград издалека. Еще сегодня утром я проходил мимо дома Вероники Новиковой и не подозревал, что она в нем живет. Я впервые у нее дома. Провожать себя она не позволяла, обычно мы расставались у станции метро «Гостиный Двор».

Я вижу не только Фонтанку с льдинами, но и Большой Драматический театр имени Горького, или, как его называют в Ленинграде,— БДТ. У подъезда толпятся люди, спрашивают лишний билет. Что там сегодня идет? Кажется, «История одной лошади». Впечатляюще играет артист Евгений Лебедев. Я два раза был на этом спектакле. Из-за него. В огромном желтом здании «Лениздата» светятся квадраты окон, у парадного выстроились машины. К вечеру похолодало, прохожие поднимают воротники, отворачивают лица от ветра. Дует, как всегда, со стороны Невы. Видно, теплые массы воздуха с Атлантики наконец отвернули в сторону. Если ударит мороз, то к утру Фонтанка замерзнет.

Мы вдвоем с Вероникой, Маргарита Николаевна с Оксаной все еще на даче в Репине. Вероника тоже была там, но сегодня утром приехала в город. У нее теперь, как говорится, забот полон рот: решила осуществить свою давнишнюю мечту — написать кандидатскую диссертацию о созвездии Волосы Вероники. Известный профессор, с которым она работает в обсерватории, согласился быть ее руководителем. Вероника бегает по библиотекам, институтам, собирает разнообразный материал по своей теме. Теперь она снова ночи напролет будет наблюдать в мощные телескопы за звездным небом. Бывает же такое: Вероника, у которой необыкновенные волосы, пишет диссертацию о созвездии Волосы Вероники?

Она в вельветовых джинсах и черной рубашке с погончиками и карманчиками, сейчас такие в моде. Наверное, тоже муж из Москвы привез… Волосы ее распущены по плечам, Вероника минуты не может посидеть спокойно, бегает из комнаты на кухню, хлопает дверцами шкафов, звенит посудой, бутылками. Черные с вороным отливом волосы развеваются на ходу, серые при электрическом освещении глаза будто изнутри светятся. Вероника счастлива, у нее теперь снова появилось интересное дело — диссертация! Наверное, все же умную образованную женщину нельзя ограничивать четырьмя стенами квартиры, пусть даже такой роскошной, как эта. У Вероники энергия так и рвется наружу. Она готовит ужин, все-таки жарит котлеты, разговаривает со мной и еще успевает отвечать на телефонные звонки. В отличие от большинства женщин по телефону она разговаривает коротко, по-деловому, не больше двух-трех минут. Причем находит такие слова, которые, не обижая человека, не дают ему растекаться по древу. И потом Вероника разговаривала по телефону, не прерывая другого занятия, будь то мытье посуды или чтение газеты. Изогнув свой гибкий стан и прижимая трубку вздернутым плечом к маленькому уху, она продолжала что-то делать руками и одновременно говорить. Вряд ли на другом конце провода догадывались, какая у нее при этом поза, но тем не менее быстро закруглялись, будто чувствуя, что Вероника очень сильно чем-то занята.

А она в это время могла снимать с бульона накипь или вытирать с полированной мебели пыль. Волочащийся длинный шнур позволял ей свободно передвигаться по квартире в любых направлениях.

На даче нас угощала Маргарита Николаевна, поэтому я только сегодня мог по достоинству оценить кулинарные способности Вероники. Котлеты получились вкусные, очень сочные, с хорошо поджаренной корочкой, салат из свежих огурцов и зеленого горошка благоухал весной.

Порозовевшая, ясноглазая Вероника походила на восемнадцатилетнюю девчонку. В жизни не дал бы ей двадцать восемь лет! Высокое окно кухни выходило во двор, здесь было тихо, как в погребе. Иногда в водопроводных трубах или батареях парового отопления возникали шумы от тихого добродушного посвистывания до басистых пулеметных очередей. Досадный гул как неожиданно возникал, так быстро и обрывался.

— У меня свой маленький домовой завелся,— сказала Вероника.— Зимой живет в батареях, а летом перебирается в водопроводный кран… Знаешь, чем он сейчас недоволен?

— Тем, что к тебе пришел посторонний мужчина?

— Ты не посторонний,— серьезно сказала она.— Он просто хочет внимания! — вскочила с деревянной табуретки и выплеснула из своей чашки кофе в кухонную раковину. Кран и впрямь тут же заткнулся.

— Пригласила бы к столу,— сказал я.

— Он тебя стесняется.

Снова зазвонил телефон. На этот раз звонок был длинный, настойчивый. Вероника поскучнела, трубку не сразу сняла, подцепила вилкой белую дольку огурца, но есть не стала. Вздохнув, взяла трубку. Разговор начался не очень-то веселый, я поднялся из-за стола и ушел в другую комнату. На широком белом подоконнике стояла на блюде большая прозрачная коричневая ваза. На ней вырезаны стволы деревьев и гирлянды листьев. Не ваза, а березовая роща. Толпа у БДТ рассеялась, начался спектакль. По Фонтанке плыли и плыли льдины. В синих сумерках они казались и сами синими, по набережным проносились машины. Иногда ярко вспыхивали фары и тут же гасли. По давней привычке я похлопал себя по карманам, вдруг потянуло закурить.

Скоро Вероника позвала меня. Лицо у нее уже не было таким оживленным, глаза погрустнели.

— Почему я должна делать так, как ему удобно? — сказала она.— Он чужой мне человек и должен уйти из моей жизни. Совсем, навсегда. Мне так было хорошо с тобой — и вдруг этот звонок! Ведь так может продолжаться без конца. Чего я жду?

— Действительно, чего мы ждем? — сказал я.

— Он ждет, что я вернусь к нему. А то, что этого никогда не произойдет, он отказывается понять. Не укладывается у него в голове. Говорят, теперь все просто: сошлись, пожили, разошлись… Это неправда. Что-то уже потеряно, какая-то часть твоего существа умерла. И никогда не воскреснет.

— Зачем так мрачно? — сказал я.

Хотя на душе у меня тоже было пасмурно. Между нами стоит человек, который и сейчас является ее мужем. Он имеет право звонить в любое время, чего-то требовать, предлагать, навязывать… Он отец ее дочери. И всегда будет для Оксаны отцом. Она сказала, какая-то часть ее существа умерла, а у меня как? Что у меня умерло? Ничто теперь меня не связывает с Олей Первой, но ведь была в прошлом какая-то жизнь. Да что какая-то! Я считал тогда, что настоящая, счастливая у меня жизнь. А Оля Вторая? Встретив ее, я чуть было не решил, что вот она-то уж точно моя судьба! Ушла Оля Первая, выходит или уже вышла замуж Оля Вторая, и обе с собой унесли частицу меня, моей жизни… А того, что осталось, хватит ли нам с Вероникой? Правда, какой-то мудрец справедливо заметил: «Любовь одна, но подделок под нее тысячи». Наверное, и я подделки принимал за любовь…

— Радость и печаль ходят рядом,— задумчиво сказала она. Вороная прядь соскользнула с плеча и заструилась по краю столешницы. Глаза глубокие-глубокие, в них что-то прячется, хотя голос у нее обреченный, она ждет, что я отвечу. Что я могу сказать? Что люблю ее, как никого никогда не любил и уже, наверное, не полюблю? Да, я хочу на ней жениться, мне нравится ее Оксана, мать. Еще там, на дороге Ленинград — Москва вошла в мою жизнь Вероника Юрьевна Новикова… Новикова! Какая Новикова? Шувалова! Скажи мне, что она уйдет от меня, я, наверное, не захотел бы больше жить, потому что сейчас самое главное в моей жизни — это Вероника. Уже одно то, что на свете живет такая женщина, наполняло смыслом мою жизнь. Мысль о том, что я могу ее потерять, просто не приходила мне в голову. Не думаем же мы о том, что можем перестать дышать?..

Я думал о ее муже. Нет, я не испытывал к нему неприязни, не чувствовал и своей вины перед ним. Он пока для меня нечто абстрактное. У него своя орбита, а у меня — своя. И оба мы вращаемся вокруг солнца — Вероники… Я знал, что он так-то просто не сойдет со своей орбиты. Новиков — я даже не знаю, как его звать,— казался мне уверенным в себе человеком, расчетливым, хозяйственным. У него на книжных полках стоят собрания сочинений классиков, книги по кулинарии, домоводству, «Детская энциклопедия»,— он, наверное, подписался на нее, когда Оксаны еще и на свете-то не было…

Скорее всего, Новиков для обыкновенной женщины — находка. О таких хозяйственных, непьющих, хорошо зарабатывающих мужьях многие мечтают. Удивительно другое: почему такие обыкновенные мужчины, как Новиков, выбирают таких необыкновенных женщин, как Вероника? Я никогда не видел Новикова, но убежден, что он и Вероника — совершенно разные люди. Может, потому-то мужчины интуитивно и выбирают женщину, совершенно непохожую на себя? Такую, в которой много того, чего в самом себе не хватает?..

Эта древняя легенда о двух одинаковых половинках, которые разбросаны по миру и которые ищут друг друга,— наивна. Ни сам господь бог, создавший Адама и Еву, ни кудесница-природа не сумели идеально подогнать друг к другу два противоположных пола — мужчину и женщину. Покуда они будут на земле, до тех пор будут искать друг друга, находить, любить, разочаровываться, расходиться в разные стороны и снова искать. И так до скончания века. Нет идеальных половинок, и быть их не может. Из половинок складывается целое, а мужчина и женщина — это два разных мира, которые одним целым никогда стать не смогут. Да и надо ли? Два разных мира — это интереснее, богаче, чем один мир.

Я мог бы многое сейчас сказать ей, но есть слова, которые всем известны и которые произносятся с тех самых пор, когда человек впервые заговорил. Они удивительно просты, и вместе с тем в них — огромный смысл, который вмещает в себя все наше мироздание.

— Я люблю тебя, Вероника.

Я видел, как из глубины ее расширившихся глаз пришло сияние. Так в ночи вспыхивает чуть заметный огонек, а потом разгорается, становится все ярче. И я понял, что сказал ей именно те слова, которые нужно.

Мы лежали на узком диване в ее комнате. Здесь, кроме дивана, письменный стол и застекленные книжные секции. Над дверью осенний пейзаж, написанный маслом: луг с пожелтевшей травой, вереск и кромка леса. В центре стог сена с приподнятым ветром куском толя сверху. Минорная такая картинка.

Вероника гладит кончиками пальцев мою грудь, глаза ее устремлены в потолок, длинные черные ресницы не шелохнутся, губы полураскрыты, и я вижу белую полоску ровных зубов.

— Почему я раньше не позвонила тебе? — говорит она.— Я даже попыталась забыть номер твоего телефона, но он не забывался… Это судьба, Георгий?

Я какое-то время озадаченно молчу, потом говорю:

— Я знал, что мы встретимся. Мы просто не могли не встретиться.

— Не могли,— шелестящим эхом откликается она и поворачивает ко мне белое лицо с блестящими глазами: — Я чего-то боялась… Даже не тебя, а, скорее, себя. И вообще, я тогда всех мужчин ненавидела.

— А я — женщин,— говорю я.

— Какие мы с тобой дураки, да? — целует меня она. Я, не двигаясь, смотрю в потолок.

— И много ты знала… мужчин?

— Ты — третий…

— Кто же был второй? — ревниво спрашиваю я.

— Леша… то есть Новиков,— поправляется она.

— А первый? — настаиваю я.

— Первый мог бы быть моим мужем,— помолчав, отвечает она.— Но не стал.

Я молча жду. И сказать, что, кроме любопытства, я больше ничего не испытываю, было бы неверно.

— Где он? — спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

— Он умер,— отвечает она и после продолжительной паузы добавляет: — Никогда не спрашивай про него… Ладно?

— Ладно,— отвечаю я.

— Георгий, я с ужасом думаю о том, что мы могли бы тогда у Средней Рогатки и не встретиться,— говорит она.— Я не хотела ехать в Москву, это он, Новиков, настоял…

— Не он — сам бог руководил нами,— убежденно отвечаю я.

Ведь я тоже мог уехать на поезде… И вся моя жизнь была бы лишена смысла. Я бы, конечно, жил и работал, встречался с женщинами, но никогда бы не испытывал того прекрасного чувства, которое теперь постоянно со мной. И эту радость подарила мне Вероника. И я готов был все сделать для нее. Достать с неба ту самую таинственную звезду, о которой она что-то собирается написать…

— Как бы я тогда жила? — будто отвечая моим мыслям, произносит она.— Боже, какое счастье любить! Скажи мне…

— Я тебя люблю, люблю, люблю…— говорю я.— Одну тебя, на всю оставшуюся жизнь!

— Вечной любви не бывает,— вздыхает она.— Как не бывает бессмертия.

— Любовь бессмертна,— возражаю я.— Перед любовью бессильны ужас и мрак смерти.

— Это твоя мысль?

— Все мои мысли, Вероника, растворились в тебе,— улыбаюсь я.— А это сказал Ибсен.

— Ну почему так все в жизни получается? — помолчав, печально говорит она.— Встречаешь мужчину, кажется, что он и есть тот самый, единственный, выходишь за него замуж, рожаешь ребенка, а потом оказывается — ты ошиблась! И если бы ты знал, как трудно в этом признаться даже самой себе!

— Я это знаю.

— Говорят, счастье стучится по крайней мере однажды в каждую дверь,— мечтательно произносит она.— Оно постучалось к нам, Георгий!

— Люди много говорят о счастье, мечтают о нем, ждут его, как манну небесную, но ведь у каждого человека свое личное счастье, совсем не похожее на счастье других людей. Да и вообще, что такое счастье? Можно его пощупать, увидеть или хотя бы понюхать?

Она поворачивается ко мне, выпрастывает из-под одеяла белые руки, крепко обнимает меня, целует. Глаза ее широко раскрыты, и в них два острых огонька.

— Вот оно, мое счастье… Я его вижу, трогаю, вдыхаю… Я счастлива, Георгий,— говорит она.— Я знаю, долго так продолжаться не может, но сейчас я счастлива, как никогда. Я утром проснулась с этим ощущением счастья. Ты есть на этом свете, ты сидишь у себя в кабинете и думаешь обо мне. Я знала, что ты сразу снимешь трубку и скажешь: «Я приду!» И ты пришел. Весь день был какой-то оранжевый, счастливый… Мое счастье оранжевого цвета. Наверное, поэтому я люблю апельсины и мандарины. А твое счастье какого цвета?

— Точь-в-точь такого же, как твои глаза,— улыбаюсь я.— Мое счастье изменчивое…

— Мои глаза изменчивые? — перебивает она.

— Когда я думаю о тебе, прежде всего передо мной возникают твои глаза с двумя яркими бликами. А потом я вижу твои чудесные волосы и даже ощущаю щекотание в кончиках пальцев, до того мне хочется их потрогать.

И я погружаю свои руки в ее теплые душистые волосы. Они, будто электричество, заряжают меня энергией.

— Ты хорошо сказал,— целует она меня.— Говори, говори еще!

— Я начал о счастье… Боюсь, оно долго не может находиться в человеке, слишком уж беспокойное и неуловимое. И, по-моему, глупое. Случается, подваливает к тому, кто совсем его недостоин. Счастье внутри нас самих, как кровь, сердце, легкие… Только прячется на самом дне нашей души. Мы боимся своего счастья, не верим ему, потому что, когда оно уходит, остается несчастье.

— Ты пессимист!

— Нет, наверное, просто в моей жизни было мало счастья, и я отношусь к нему с осторожностью… Вот ты рядом со мной, и я очень счастлив, но ведь может случиться и такое, что тебя не будет рядом?

— Такое не случится,— шепчет она.

— Никто этого не знает.

— Георгий, обними меня! — Она требовательно смотрит мне в глаза. Блики в них разгораются все ярче. Волосы неровной путаной рамкой обрамляют лицо.

Я обнимаю, целую. Мое сердце начинает бухать в груди, я тону в ее глазищах… Каждое ее движение, взмах длинных ресниц, блеск глаз, легкая улыбка на полных губах — все это восхищает меня. Ее гладкое горячее тело, крепкая грудь, рассыпанные по плечам и падающие на глаза длинные, пахнущие молодым березовым листом волосы обволакивают меня. Вот оно, мое счастье, сильное, острое, властное. А какого оно цвета, я не знаю. Мое счастье вобрало в себя все цвета спектра. И видимые, и невидимые.

Можно быть счастливым с такой женщиной, как Вероника, но я вдвойне счастлив, потому что чувствую, что и она счастлива. Теряя голову от сумасшедшей близости с этой женщиной, я вдруг подумал, что мое счастье столь огромно, что мне сейчас и умереть не страшно.

Будто из преисподней донесся назойливый звонок телефона. Опять междугородная. Медленно приходя в себя от только что испытанного наслаждения, я открываю глаза. Вероника смотрит на меня, блики растворились в ее зрачках, глаза сейчас у нее светлые, почти прозрачные. По-моему, она не слышит звонка. Нетерпеливый, требовательный, он дребезжит и дребезжит. Я бросаю взгляд на письменный стол: на часах двадцать минут третьего.

— Нет уж,— слышу я ее чуть осипший голос.— Ему не удастся еще раз испортить мне настроение.

Прижимается ко мне и закрывает глаза. На ее виске пульсирует тоненькая голубая жилка. От ресниц на розовой щеке — тень. Белое округлое плечо доверчиво уткнулось в мою грудь. Кажется, я мог бы все сделать для нее — выпрыгнуть в окно, сразиться с бандитами,— а вот защитить от телефонного звонка не могу. Слушая непрерывные трели, я чувствую, как будто в песок уходит из меня счастье, еще только что едва вмещавшееся во мне.

Улыбаясь про себя, я подумал: вот и подтвердилась моя мысль о недолговечности человеческого счастья — ночной телефонный звонок взял да и спугнул его.

Вечером за чаем Варюха сказала:

— Знаешь, па, я хочу перейти на философский факультет.

— Ты это правильно решила,— ответил я.— Великие мыслители нам позарез нужны. А философ в юбке — это даже оригинально.

— Я могу и джинсы носить,— усмехнулась дочь.

— У тебя ведь способности к иностранным языкам.

— Мне философия древних больше по душе,— сказала Варя.— На курсе девочки поэзией увлекаются, музыкой, дискотекой, а я читаю Монтеня, Аристотеля, Платона…

— Читай себе на здоровье философов, но только не сходи с ума. Кстати, знание иностранных языков дает возможность читать твоих любимых философов в подлинниках.

— Ты меня не переубедил,— заявила Варя.— Платон сказал: «Кто сам не убедится, того не убедишь».

— Если тебе интересно мое мнение, говорю: не делай глупости!

— Всегда глупым не бывает никто, иногда бывает — каждый,— изрекла чей-то афоризм дочь.

— Я тебе тоже отвечу словами философа: «Заблуждаться свойственно всякому, но упорствует в своем заблуждении лишь глупец».

— Кто это сказал? — совсем по-детски заинтересовалась Варя.— Монтень?

— Цицерон,— усмехнулся я.— Он еще сказал умные слова: «Истина сама себя защитит без труда».

— Завтра же возьму в библиотеке его сочинения…

— А ты упрямая,— упрекнул я.— Раньше я такого за тобой не замечал!

— Ты вообще меня не замечал,— сварливо ответила она.

Это она зря, с ней маленькой я охотно занимался, водил в зоопарк, на детские утренники, вечером читал книжки, даже сказки сочинял, когда она плохо засыпала.

— Мне как-то трудно представить тебя на кафедре,— сказал я.— Одно дело читать философа, а совсем другое — стать философом.

— Браво! Ты изрекаешь афоризмы! Гидом в туристском автобусе меня проще тебе представить? — Она насмешливо посмотрела на меня.— Посмотрите направо, посмотрите налево…

— В Ленинграде есть на что посмотреть,— сказал я.

— Я так и знала, что тебе не понравится мое решение,— все тем же тоном продолжала она.

— Почему?

— Все отцы почему-то считают, что дети должны идти по их стопам.

— Я только рад буду, если в нашем роду появится великий философ…

— На звание философа я не претендую, а вот преподавать в учебном заведении философию, наверное, смогу.

— Насколько мне известно, философами были лишь мужчины,— я встал из-за стола, сходил в кабинет и вернулся с толстой книжкой в коричневом переплете, я в нее записывал понравившиеся мне изречения великих людей.

— Послушай, что пишет Жан-Жак Руссо: «Когда женщина бывает до конца женщиной, она представляет больше ценности, нежели когда она играет роль мужчины. Развивать в женщине мужские свойства, пренебрегая присущими ей качествами,— значит, действовать ей во вред».

Варя помолчала, осмысливая услышанное, улыбнулась и сказала:

— Леонардо да Винчи утверждал, мол, кто в споре ссылается на авторитет, тот применяет не свой ум, а, скорее, память!

— Хочешь, я подарю тебе эту книжку? — сказал я.— В ней много записано мыслей замечательных людей… А факультет свой не бросай, еще раз повторяю: это глупо!

— Я согласна изучать английский, если ты убедишь меня в том, что он мне пригодится.

— Еще как пригодится,— убежденно сказал я.— Кстати, истинные философы знали по нескольку языков, я уж не говорю про латынь, и читали научные труды древних на их языке.

— Давай каждый день один час разговаривать на английском языке? — вдруг предложила Варя.

— Может, вообще перейдем на английский,— сказал я.— На русском что-то последнее время я стал тебя плохо понимать.

— Что поделаешь, взрослею,— смиренно произнесла хитрая девчонка.

Мы снова остались с Варей вдвоем, Вика и Ника теперь жили у себя дома. Полина навещала их каждый день. Анатолий Павлович шел на поправку, уже самостоятельно на костылях передвигался по палате. Снимут гипс и выпишут. Обо всем этом нам сообщила Полина по телефону.

Я навещал Анатолия каждое воскресенье. Выглядел он гораздо лучше, но совершенно разучился улыбаться. Полина говорила, что в последний месяц он стал сам тренировать свою ногу, раньше срока встал с постели, и скоро ему снимут гипс.

В последнее мое посещение я сообщил ему, что Боба Быков вовсю трудится над ремонтом его машины: заменил разбитую дверцу, радиатор, но Остряков не проявил никакого интереса, перед моим уходом обронил, что, наверное, больше не сядет за руль. О Полине он со мной не разговаривал. Сильно изменился Анатолий Павлович, он и так-то не был весельчаком, а теперь и вовсе стал хмурым, неразговорчивым. Чувствовалось, что в больнице ему осточертело. На тумбочке лежали книги, журналы, газеты. Сказал, что никогда в жизни столько не читал, сколько здесь.

— Я тут прочел сборник зарубежной фантастики,— стал он рассказывать.— Пишут о бессмертии, вечном счастье… Чепуха все это! Когда… это случилось… я впервые всерьез подумал о смерти. Не надо ее бояться. И не нужно человеку бессмертие. Ни к чему оно…— Он вдруг остро взглянул на меня: — Тебе никогда не было скучно жить? Просыпаться утром, чистить зубы, делать зарядку, завтракать…

— Я зарядку не делаю,— ввернул я.— Обленился…

— Скучно жить…— задумчиво продолжал он.— Если на протяжении одной жизни такие мысли приходят в голову, то к чему человеку бессмертие? Не благо это, а, наверное,— мука!

— Я не думал об этом,— признался я.

— И не думай, Георгий,— слабо улыбнулся он.— Никогда человек не согласится на бессмертие, если даже наука и далеко шагнет вперед. Можно тело заменить, а мозг не заменишь! Тело устает жить — это чепуха! А вот если мозг устал — это конец.

— Скорее бы ты выходил отсюда,— сказал я.

— Выйду… и мы еще с тобой побегаем трусцой!..

Движение, действие — вот что ему было нужно как воздух. Мне даже показалось, что его тяготит мое присутствие в палате, но он разгадал мое состояние и успокоил, сказав, что скоро с ним все будет в порядке, а пока не стоит обращать внимания на его мрачную физиономию — она ему самому противна. Интересовался дочерьми, не надоели ли они мне, я сказал, что, наоборот, теперь без них стало скучно.

— Пусть привыкают хозяйничать,— заметил он.

— Полина за ними присматривает,— сказал я.

Он надолго замолчал, потом, как он это умел, посмотрел своими пронзительными острыми глазами, казалось, в самую душу и медленно произнес:

— Полина Викторовна очень хорошая женщина. Если бы не она…— и замолчал, не пожелал развивать эту тему, а я тем более.

Однако про себя подумал, что, пожалуй, было бы естественно, если бы Анатолий и Полина сошлись. Как бы он ни любил Риту, но нужно было думать и о будущем. Что бы с кем-либо из нас ни случалось, а жизнь не стоит на месте. Я вдруг подумал, что Анатолий либо женится на Полине, либо не женится никогда. В том, что она привязалась к Острякову и девочкам, я не сомневался, а вот привязался ли к ней Анатолий, я не знал. А спросить его об этом не решился, да он и вряд ли мне ответил бы. Остряков все важные жизненные решения принимал самостоятельно, советчиков не терпел и сам старался не давать советов. Хотя мы с ним и были самые близкие друзья, в душу к себе он не пускал, да и сам в мою не лез. А я иногда нуждался в его совете, участии, но он приучил меня самого справляться со своими мелкими бедами-неприятностями.

Задумавшись об Острякове, я не заметил, как Варя встала из-за стола и стала мыть в раковине посуду. Вечером я любил погонять чаи, под настроение мог выпить две-три большие кружки. Варя знала, что я люблю крепкий чай с лимоном. Сахар в кружку я не клал, предпочитал пить с конфетами и печеньем. Иногда Варя приносила из бакалеи пирожные. По рассеянности я мог съесть три-четыре штуки, а она не больше одного, говорила, что от пирожных полнеют. Я на эту тему никогда не задумывался: вес у меня держался сам по себе в норме, что бы я ни ел. Правда, в последние годы я стал есть меньше. Помню, совсем молодым, в командировках заказывал в столовых сразу по два обеда, а теперь запросто могу обойтись одним первым или вторым. Утром же выпиваю стакан кефиру, съедаю бутерброд с колбасой или сыром и запиваю стаканом кофе с молоком.

— Почему у тебя так мало книг современных поэтов? — спросила из кухни Варя.

— Есенин, Тютчев, Маяковский, Ахматова, Пушкин…— стал перечислять я стоявшие на полках тома.

— Какие же это современные? — прервала она.— Это классики.

Что я мог ответить дочери? Не привлекала меня современная поэзия. Раскроешь журнал, там десятки новых имен, а станешь читать — будто все стихи написал один человек. Да и стихи ли это? Иногда набор пустых рифмованных фраз, а другой раз и рифмы нет. Я не говорю об известных поэтах, как Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, но и они мне не интересны. Что я могу поделать с собой, если мне нравятся Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Есенин? Читаю их стихи и вижу картины русской природы, сильные человеческие страсти, глубокую философию жизни, а современные поэты больше трубят в фанфары, грохают в медные тарелки, стараются быть оригинальными, а в общем-то все одинаково невыразительны. Это я так чувствовал, но Варе не стал ничего говорить.

Я сказал, мол, в моем возрасте больше тянет на классику. Взял с полки томик, полистал и нашел, что мне было нужно. У меня из головы не шел разговор с Остряковым…

Я громко, чтобы Варя услышала, прочел:

Варя долго молчала, я слышал лишь шорох щетки о раковину. Я не видел ее, но знал, что темноволосая голова дочери опущена, острые локти двигаются, лоб нахмурен.

— Я не знаю, чьи это стихи,— наконец проговорила она.

— Лермонтова, «И скучно и грустно…» На эти слова даже романс написан… Вот только не помню кем.

— Философские стихи,— помолчав, сказала Варя.

Зазвонил телефон, я думал, Варя возьмет трубку, но она тщательно протирала полотенцем чашки, блюдца. Обычно она стремглав бежала к аппарату. Неужели так на нее стихи подействовали?..

Мужской голос попросил Варю. Она подошла, взяла трубку и, глядя прямо перед собой, негромко произнесла:

— Ты больше мне не звони, это бесполезно. До свиданья.— И положила трубку.

— Поссорились? — полюбопытствовал я.

По безмолвному уговору мы с дочерью больше не вмешивались в личную жизнь друг друга.

— Ты был прав,— сказала она.— Он…

— Подонок,— прервал я.

— Я бы не решилась это утверждать,— нахмурившись, сказала она.

— Что он тебе сделал?

— Ровным счетом ничего.

— Тогда я ничего не понимаю,— признался я.

— Не утруждай себя,— оборвала она.

— И все-таки…

— Не надо, па. Лучше почитай еще стихи!

Но мне уже было не до поэзии. Мне, болвану, следовало бы заметить, что Варя вот уже неделю вечерами сидит дома, смотрит телевизор, а когда кончаются передачи, ложится на свой диван и читает, пока я не усну. Мог бы почувствовать, что у девчонки какие-то неприятности, но я был слишком занят своими личными делами. Конечно, хорошо, что она раскусила этого типа, я никогда не верил, что он может измениться. Да и зачем ему изменяться? Он доволен собой, своей жизнью. Зная Варю, я не сомневался, что она с ним рано или поздно порвет. Только хватит ли у нее сил быть твердой?..

Варя включила телевизор, поудобнее устроилась на диване и уставилась на мерцающий экран. По-моему, она не видела и не слышала передачу, иначе переключила бы программу, потому что передавали урок алгебры. По доске, испещренной буквами и цифрами, ползла длинная указка, унылый голос монотонно произносил математические термины. Обладателя унылого голоса почему-то не показывали.

Снова зазвонил телефон, на этот раз Варя взяла трубку и с каменным выражением на лице спокойно произнесла:

— Чего ты добиваешься? Чтобы я отключила телефон?

Он что-то бубнил в трубку, наверное объяснял, чего он добивается.

— Я же тебе по-русски объяснила, что мы больше не будем встречаться,— говорила Варя. Лицо у нее побледнело.— Могу и по-английски, только вряд ли ты знаешь этот язык… Не звони больше, пожалуйста.

Повесив трубку, сказала:

— Он никак не может понять, что все кончено… Па, почему мужчины такие тупые?

— Я должен отвечать на этот вопрос? — усмехнулся я и переключил программу.

Шел какой-то многосерийный телевизионный фильм про чекистов.

— Ты можешь мне не рассказывать, что произошло,— начал было я, но она перебила:

— Я и не собираюсь.

— Если он будет звонить, я могу сам с ним поговорить,— сказал я.

— Он не будет больше звонить,— глядя на экран, проговорила она.

— Не принимай все это близко к сердцу…

— Не надо, па,— сказала она.— Утешитель из тебя никудышный, ты и сам это знаешь.

Это верно, утешать я не умел. Даже самого себя. Но видеть, как молча страдает дочь, тоже было тяжело. Сейчас лучше не трогать ее, потом сама все расскажет. Помнится, Варя говорила, что она не будет дожидаться, когда ее бросят,— сама первой уйдет. Так, наверное, она и поступила, иначе он не звонил бы.

Я поставил томик Лермонтова на полку, раскрыл папку с рукописью, однако работа не пошла: мысли о Варе не покидали меня. Глаза у нее сухие, а страдает, лучше бы поплакала. Слезы, они, как весенний дождь, смывающий с листьев дорожную пыль, растворяют печаль, облегчают горе… Что же все-таки произошло у них?..

— Па, где у тебя Лермонтов и Тютчев? — подала голос Варя.

В голосе нет обычной звонкости. Грустный голос. Я отнес обе книги дочери.

— Поймали его? — кивнул я на экран телевизора.

— Кого? — посмотрела она на меня несчастными глазами.— Ах да, разведчика… Он все еще под каким-то колпаком.

— Он такой,— сказал я.— Выскочит.

— Из-под колпака?

— Ну да,— сказал я.— Пару серий еще помается под колпаком и выскочит.

— Выскочит…— эхом отозвалась она.

Я не удержался и взлохматил ее недлинные каштановые волосы. Она на миг прижалась к моей руке горячей щекой, потерлась, как в детстве, носом и вдруг всхлипнула. Осунулась моя Варюха; побледнела. Вот и довелось ей испытать первое серьезное разочарование в жизни. А сколько их еще впереди, этих разочарований!.. Наверное, и на философский задумала перейти по этой самой причине. Сейчас ей трудно, потом будет легче. Но бывает и так: первый же суровый житейский урок ожесточает человека, делает его недобрым, такой человек начинает ненавидеть весь мир. Другого опыт превращает в циника, третьего — в равнодушного, четвертого — в злодея.

Слава богу, у Вари еще не слишком далеко зашло с Боровиковым… А может, и далеко, откуда я знаю? Из моей Вари слова не вытянешь. Свои беды-горести не любит сваливать на чужие плечи.

— Ты у меня, па, тонкий, умный, все-все понимаешь,— сказала она, не отпуская мою руку.— Мне хорошо с тобой. И нам никто-никто больше не нужен, правда?

Я молча смотрел на нее. Врать я не умел, а сказать правду было бы сейчас неуместно. Но моя умница Варюха и сама все поняла.

— Я забыла про нее…— сказала она.— Извини.— Она полистала томик Тютчева: — Где-то я прочла: боги обращаются с людьми словно с мячиками…— Она долго смотрела в книгу, потом негромко прочла:

Телефонный звонок заставил нас одновременно вздрогнуть. Варя не пошевелилась, тогда я подошел к телефону. Неожиданно вспыхнувшая злость заставила меня сжать зубы: что за хамство после одиннадцати звонить в чужую квартиру — ведь он знает, что Варя не одна,— и тупо выяснять отношения? Может, он пьяный? Звонит из ресторана?

— Я слушаю! — резко сказал я.— Какого черта…— и осекся. Самый дорогой для меня голос удивленно произнес:

— Кто тебя разозлил, милый?

— Извини…— бросив виноватый взгляд на уткнувшуюся в книгу Варю, я потянул за собой длинный шнур в свой кабинет.— Тут один нахал замучил нас звонками…

— Я… я хочу тебя видеть, Георгий! — В голосе ее было нечто такое, что заставило меня сильно встревожиться.

— Я одеваюсь и еду к тебе,— сказал я.

— Он приехал,— после продолжительной паузы потерянно произнесла она.— Я его никогда таким… странным не видела. Я не могу оставаться с ним в квартире.

— Где ты? — почти крикнул я в трубку.

— Я? Рядом с твоим домом, дорогой.

— Я сейчас! — кричал я в трубку.— Стой у телефонной будки и жди меня! Слышишь, Вероника, я сейчас!..

— Куда же я денусь? — сказала она.

— Ты уходишь? — взглянула на меня дочь.

— Поставь чай,— сказал я.— Да, она любит кофе…

— Все-таки чай или кофе? — Варя улыбалась.

— Куда запропастилась моя шапка? — озирался я в прихожей.

— Она у тебя на голове,— сказала дочь.

Не помню, как я оделся, выскочил на лестничную площадку и, рискуя сломать ногу, запрыгал вниз. На улице было светло — горели фонари; в рассеянных облаках над крышами туманно желтела луна. В будке телефона-автомата с разбитым стеклом смутно белело ее лицо. Я прижал ее к себе и стал неистово целовать.

— Он… он набросился на меня как зверь,— плача, говорила она.— У него было ужасное лицо, от него разило коньяком. Он неожиданно прилетел на последнем самолете… Я никогда его таким не видела. Георгий, это так отвратительно, когда человек становится похожим на зверя…

— Бедные звери,— бормотал я, гладя ее струящиеся по спине волосы.— И почему все считают, что самое худшее человек перенял у диких зверей?

— Ты о чем, Георгий? — изумленно снизу вверх посмотрела она на меня своими блестящими глазами.

— Это здорово, что ты приехала,— говорил я.— Я тебя больше не отпущу!

— Да-да,— улыбаясь сквозь слезы, соглашалась она.— Ты прав, Георгий. Не отпускай меня… Не надо! — Она встряхнула головой, и длинные волосы тяжело колыхнулись.— Он, как вор, тихонько открыл своим ключом дверь и ворвался в спальню… Он даже заглянул под кровать!

— Он ударил тебя?

— Мог бы,— сказала она.— Я по глазам видела, что мог бы… Потом он валялся в ногах, просил прощения, умолял не уходить… У меня даже ненависти к нему нет — одна жалость. Мужчина, достойный жалости,— это не мужчина. Я ему сказала об этом. Тогда он стал угрожать, говорил, что все равно не даст мне житья, будет преследовать всю жизнь, а дочь заберет себе.

В ее глазах снова заблестели слезы, голова опустилась. Наверное, она приехала на такси, потому что шубка была незастегнута, на голову она ничего не надела, а на улице крепко подморозило. На ногах у нее были легкие туфли на высоком каблуке, в каких ходят в театр. Она дрожала, как в ознобе, на щеках пылали два розовых пятна. И все равно она была красива! Меня так и подмывало схватить ее на руки и медленно подниматься по бетонным ступенькам к себе на третий этаж.

— Как хорошо, что есть ты на свете,— говорила она.— Иначе… иначе мне бы не хотелось жить!

Я обнял ее и повел к своей парадной. Во многих окнах света уже не было. Луна наконец выкарабкалась из белесых облаков и разлила по искрящимся от изморози железным крышам голубоватый свет. Неподвижные черные ветви деревьев казались мертвыми, не верилось, что на них весной набухнут почки и вылупятся клейкие листочки. Мимо с шумом прошел крытый брезентом большой грузовик. В темной кабине краснел огонек сигареты во рту невидимого водителя.

Вероника доверчиво прижималась ко мне, и я как никогда почувствовал свою огромную ответственность перед этой дорогой мне женщиной. Лунный свет разбросал блики по ее черным волосам, зажег в глазах два голубых фонарика.

— У тебя же дочь дома…— вдруг вспомнила она и остановилась. Овальное лицо ее с припухлыми губами повернулось ко мне.— Что она скажет?

— Моя дочь умница,— сказал я.— Она будет тебе рада.

— Господи,— вздохнула она.— У нас теперь будет две дочери…

— Почему две? — рассмеялся я.— Три, четыре и… столько же сыновей!

— Лучше сразу откажись от меня,— сказала она.— Я на такое самопожертвование не способна.

Мы остановились у парадной, я посмотрел на небо. Облака совсем рассеялись, и звезды засверкали ярче. Отыскав глазами знакомое созвездие, я показал его Веронике.

— Волосы Вероники?

— Я думала, это мое созвездие,— грустно произнесла она.

Ее черные в ночи губы совсем рядом, в глазах не одно — десятки созвездий. И Млечный Путь. И все они кружатся, посверкивают.

— Наше,— сказал я и поцеловал ее. Губы у нее были горячими, от волос пахло жасмином. И опять я подумал о весне, распустившихся деревьях, стрижах в голубом небе.

— Ты мне так и не показал ведьмины пляски,— задумчиво произнесла Вероника. Она тоже думала о весне, лете.

— Ты же убежала от меня,— упрекнул я, впрочем без всякой обиды.

— Если бы я не убежала, может, мы больше никогда бы не встретились.

— Я бы тебя нашел.

— А я бы тебя потеряла,— сказала она.

— Мы поедем с тобой летом к дяде Федору, и я покажу тебе ведьмины пляски,— пообещал я, твердо веря, что все именно так и будет.

— Скорее бы лето,— зябко поежившись, прошептала она и еще теснее прижалась ко мне.

Мы стояли на пустынной улице и держались друг за друга, будто боялись потеряться.

— Вообще-то, у меня есть дом,— сказал я.— И наверное, уже кофе готов.

— К лету все-все изменится,— сказала она.— Просто не может не измениться.

Глава восемнадцатая

Переводя из журнала «Таймс» статью о загрязнении океана и атмосферы продуктами цивилизации, я столкнулся с удивительными фактами и цифрами, которые меня немного озадачили. Вот живешь себе, ходишь по земле, вволю пользуешься водой, в выходные отдыхаешь на лоне природы за городом, купаешься, загораешь, валяешься на траве, рвешь цветы, бродишь по полям, лесам, и не знаешь, что весь этот рай земной находится под угрозой.

«Человек вошел в мир бесшумно,— справедливо заметил француз Тейяр де Шарден.— Бог не дал человеку ни защиты от холода — теплого меха, ни крыльев для лучшего передвижения, и тем не менее человек великолепно устроился на земле, подчинил себе многих животных, которые во много крат превосходят его своей силой, придумал богов, стал возводить им храмы, до сих пор поражающие своей красотой и исполинскими размерами умы современников. Человек стал господином земли. А почувствовав себя всесильным, человек двинулся на приступ природы, которая его и породила. К концу XIX века «царь природы» значительно ее опустошил». Еще сто двадцать лет назад Георг Марш писал, что где ни ступит этот «посланец цивилизации», гармония природы заменяется дисгармонией — нарушаются пропорции и приспособления, обеспечивающие прочность существовавших порядков, туземная растительность и туземные животные истребляются и заменяются иноземными, естественная производительность местности уничтожается или стесняется, и Земля или оголяется, или покрывается новыми, насильственно из нее вызванными растительными формами и иноземными формами животной жизни.

Еще в глубокой древности мудрый царь Соломон — этот факт как раз свидетельствует о его глупости! — послал 80 тысяч лесорубов в горы Ливана, где они истребили на постройку дворца и знаменитого иерусалимского храма драгоценный ливанский кедр…

И теперь взору того, кто попадает в эти места, открывается унылая, выжженная солнцем и выветренная ветрами пустыня. Невозможно поверить, что здесь когда-то зеленели высоченными кронами густые леса царственного кедра.

Учеными давно доказано: гибель земли начинается с уничтожения на ней леса. Сейчас даже школьнику известно, что лес — это общечеловеческое достояние, леса на нашей планете катастрофически уничтожаются. А ведь только лес и океан способны в необходимых количествах пополнять нашу атмосферу кислородом. Надо помнить: 15 миллиардов тонн углекислоты ежегодно выбрасываются в атмосферу, а эта цифра все увеличивается и увеличивается. Многокилометровые нефтяные пленки полностью выключают отравленные зоны океана из великого биологического обмена: земля — атмосфера.

Я выписал в блокнот понравившуюся цитату из Норберта Винера: «…чем больше мы берем от мира, тем менее мы оставляем в нем, и в конечном итоге мы вынуждены будем оплатить наши долги в тот самый момент, который может оказаться не очень подходящим для того, чтобы обеспечить продолжение нашей жизни».

Столкнулся я в статье и с еще незнакомым для меня понятием — ноосферой. В переводе с древнегреческого это означает «сфера разума». Впервые этот термин употребил в своих сочинениях французский философ Э. Леруа. Статья в «Таймс» мне показалась интересной, наряду с известными примерами и фактами, там было много и оригинальных мыслей. Мне пришло в голову зайти к Ольге Вадимовне Гоголевой и потолковать с ней об этой статье, а заодно побольше узнать от нее о ноосфере. Она, как говорится, на этом деле собаку съела. Статью Гоголева, конечно, читала, она в совершенстве знала английский язык. Тонким карандашом она подчеркивала заинтересовавшие ее места. Там, где говорилось о ноосфере, стоял размашистый вопросительный знак.

Может, лучше было бы позвонить, но Гоголева не возражала, когда к ней заходили сотрудники и без предварительного звонка. В этом отношении она была куда демократичнее, чем покойный Горбунов и Артур Германович Скобцов.

С журналом под мышкой я отправился к ней. На третьем этаже меня перехватил Гейгер Аркадьевич.

Улыбающийся, розоволицый, с плешивой маленькой головой, он резво подбежал ко мне, обеими руками потряс мою ладонь. Тонкие усики его извивались над верхней губой, золотой зуб посверкивал. Я не мог понять, что ему от меня надо. Как-то раньше при встрече мы ограничивались лишь вежливыми кивками и расходились, не вступая в долгие разговоры.

— Вы к нашей очаровательной миссис Гоголевой? — спросил он.— Придется подождать, у нее Артур Германович с англичанами.— Он потянул носом в сторону приемной.— Среди них светило из Оксфорда.

Мимо прошла молодая лаборантка. Гейгер Аркадьевич встрепенулся, как боевой конь, заслышавший звук походной трубы.

— Очаровательная Лялечка из ксероксной лаборатории,— заметил он.— Фигурка у нее божественная, правда? Диана, Венера! Очарование!

Слово «очаровательная» он растягивал, округляя губы, будто на вкус его пробовал, и употреблял довольно часто, естественно, применительно к женскому полу.

— Что же вы растерялись? — подзадорил я его.

— Лялечка для меня табу,— вздохнул Гейгер.— На нее сам Артур Германович глаз положил. Куда уж мне с ним тягаться. Ходок.

— Ходок? — подивился я.

Вроде бы такого не водилось за Скобцовым. По крайней мере, в нашем НИИ.

Как-то странно посмотрев на меня бесцветными глазами, Гейгер Аркадьевич вдруг заговорил о другом:

— В нашем мире ничего не стоит любого человека съесть. Даже добропорядочного. Послушайте, как это просто делается. Вот вы работаете, на хорошем счету, начальство вами довольно, зарплата у вас хорошая, выбирают вас в партком, местный комитет. Так сказать, и по общественной линии у вас все в ажуре. Но вдруг вы кому-то не понравились, перешли дорогу или наступили на больную мозоль… Допустим, ваше место понадобилось для кого-то другого. Более ценного человека для начальства, чем вы. И вот с вами начинают происходить непонятные вещи: сначала вас пытаются сплавить на курсы по повышению квалификации или какую-нибудь учебу… Вы отказываетесь. Из другого института вам звонят и предлагают службу — вы и в ус не дуете. Вам и тут хорошо. Начинает ветер дуть с другой стороны: запланированная поездка за границу неожиданно отменяется, на собрании выступает ничем не примечательный товарищ и по какой-либо причине отводит вашу кандидатуру в руководящие органы института. Не вскочите же вы на трибуну и не будете доказывать, что вы достойны? Неудобно, правда ведь? Наконец, вы замечаете, что начальство посматривает на вас косо. Кандидатская ваша лежит без движения, за вашей спиной начинают в коридорах шептаться товарищи… Что вы делаете в этом случае? Хватаете первого попавшегося за грудки и начинаете выяснять: в чем дело? Вы в гневе, невоздержанны в выражениях, товарищ вырывается и возмущенный уходит. По институту ползут слухи, что вы скандалист и способны на все. Гнев все больше вас переполняет, вы грубите начальству, коллегам, что-то пытаетесь доказать, но вас не слушают. Встречают и провожают с сочувствующими улыбочками. О вас уже сложилось неблагоприятное мнение… Доведенный до отчаяния, вы или устраиваете скандал в присутственном месте, или пишете заявление в местный комитет, партийную организацию… Сотрудники уже в открытую говорят, что вы склочник, опасный человек, клевещете на товарищей. Вам уже не улыбаются, от вас отворачиваются, руки не подают. Вокруг вас создается стена отчуждения. Слабый человек не выдерживает и начинает пить, теряет к любимой работе интерес, в институте толкуют, что у вас и дома неблагополучно… И что же вы в конце концов делаете?

— Подаю заявление по собственному желанию,— подсказал я именно то, что хотел от меня услышать Гейгер Аркадьевич.

— Что и требовалось доказать! — весело рассмеялся он.

— Но есть и еще один вариант,— сказал я.— Найти этого самого интригана, который все это затеял, и набить ему морду!

— Интриган только будет рад,— улыбается Гейгер.— Минутная неприятность, а о вас в довершение ко всему прочему сложится мнение, что вы еще и хулиган. Кстати, постараются и милицию привлечь.

— И все-таки одному человеку, пусть даже такому хитрому и паскудному, какого вы так образно изобразили, вряд ли под силу расправиться с честным, порядочным работником…

— Я изобразил только жертву,— перебил Гейгер Аркадьевич.— Того, о ком вы говорите,— не существует. Ибо имя ему — общественное мнение. А кто первый произнес «а», уже не имеет значения. Общественное мнение — это как снежный ком, если его в нужный момент умело направить с горы, он, разбухая, покатится вниз все быстрее и быстрее… Вспомните хотя бы небезызвестного Иванова.— Он насмешливо посмотрел на меня.— Был Иванов, и нету.

— Иванов был, есть и будет,— заметил я.— Кстати, вы тоже приложили руку к провалу его диссертации?

— Он слишком был задирист,— сказал Гейгер Аркадьевич.

— К чему вы все это рассказали мне? — прямо спросил я.

— А вы разве не читали сегодняшнюю «Правду»? — невинно округлил хитрые глаза Гейгер.— Я пересказываю вам содержание статьи на третьей полосе. Она так и называется «Снежный ком».

— Теперь я понимаю, почему вы выступаете на каждом собрании,— только и нашелся, что сказать, я.— У вас дар трибуна. Вы — Цицерон, Гейгер!

— Вы хотели сказать «Григорий Аркадьевич»,— без улыбки мягко поправил он меня.

— Вот именно,— сказал я. Вот человек, за него не ухватишься, тут же выскользнет! Как ящерица, готов хвост в руках оставить.

— Вы как будто близко к сердцу все это приняли,— улыбнулся программист.— К вам-то… пока это не имеет отношения.— Он подчеркнул слово «пока».

— Я, наверное, по натуре оптимист,— спокойно сказал я.— Верю, что порядочных и честных людей гораздо больше на земле, чем негодяев!

— Безусловно,— горячо согласился со мной Григорий Аркадьевич.— Иначе и быть не может. Но вот что я заметил, дорогой Георгий Иванович: порядочные люди в большинстве своем в борьбе пассивны, сторонятся грязи, а негодяи — активны, напористы, не боятся ручки запачкать в дерьме…

— А кто вы? — спросил я.

Программист не дрогнул, улыбочка его стала шире, золотой зуб засверкал, он пригладил ладошкой седые кустики над ушами и сказал:

— Я — маленький человек, Георгий Иванович, звезд с неба не хватаю, люблю начальство, люблю деньги и девочек…

— А что вы не любите?

— Насморк,— ответил он.— Вроде пустячок, а сразу не вылечишь: отдай четыре-пять дней, черт бы его побрал! — Он звучно шмыгнул покрасневшим носом.

— Счастливый вы человек,— сказал я, поняв, что говорить с ним — все равно что бросать о стенку горох. Гейгер неуязвим, его ничем не прошибешь. Разве что насморком…

— А статейку обязательно прочитайте, Георгий Иванович,— посоветовал он, видя, что я собрался уходить.— Весьма поучительная статья. Можно даже выписки в блокнот сделать…

Надо же, знает о моей привычке заносить в блокнот понравившиеся высказывания ученых, писателей, философов. Сегодняшняя случайная беседа доставила мне истинное удовольствие: я получше узнал нашего Гейгера! И понял, что он способен на любую подлость. Раньше я считал его жалким подхалимом, приспособленцем, «мальчиком на побегушках» у начальства, а нынче он приоткрыл мне более темные стороны своей иезуитской натуры.

Не успел я войти в кабинет с «Правдой» в руках, как зазвонил местный телефон. Ласковым голоском Гейгер Аркадьевич спросил:

— Читаете «Правду»? Это на третьей странице, сразу после «Международного обзора».

— Ну, спасибо, кормилец,— сказал я.— Без вашей помощи в жизни не нашел бы…

— Я по другому поводу, Георгий Иванович,— медоточивым голосом проворковал программист.— Не отказывайтесь, пожалуйста, от моей рукописи, если вам предложат. Я очень вас прошу.

От такого нахальства я на миг лишился дара речи, а когда собрался рявкнуть в трубку, что я думаю о нем, Гейгере, в трубке раздались короткие гудки.

Потолковать с Гоголевой о ноосфере мне удалось только через неделю. Ольгу Вадимовну срочно вызвали в Москву. Впрочем, я и сам уже кое в чем разобрался. Лучше, чем сказал о ноосфере Тейяр де Шарден, не придумаешь: «Вокруг искры первых рефлектирующих сознаний стал разгораться огонь. Точка горения расширилась. Огонь распространился все дальше и дальше. В конечном итоге пламя охватило всю планету. Только одно истолкование, только одно название в состоянии выразить этот великий феномен — ноосфера. Столь же обширная, но, как увидим, значительно более цельная, чем все предшествующие покровы, она действительно новый покров, „мыслящий пласт“, который, зародившись в конце третичного периода, разворачивается с тех пор над миром растений и животных — вне биосферы и над ней».

Гоголева сама меня вызвала в пятницу. В институт она приехала прямо из аэропорта. Ольга Вадимовна предпочитала даже на короткие расстояния летать на самолетах. Бесстрашная женщина! Нет-нет да в печати и промелькнет очередное сообщение об авиационной катастрофе.

Гоголева была в строгом сером костюме с лауреатским значком. Несколько лет назад она получила премию имени Ломоносова. На письменном столе рядом с папкой лежат скомканные перчатки. Судя по всему, я был первым ее посетителем. Зачем я ей так срочно понадобился? Хотя она и говорила, что велит убрать греческую жрицу с мраморного пьедестала, однако та по-прежнему гордо стояла на своем месте и высокомерно смотрела на меня.

— Через две недели я уезжаю с группой московских ученых на конференцию в Женеву, мне хотелось бы взглянуть на ваш перевод о Кусто. Издательство требует статью, а я еще не видела вашу книгу.

Перевод я закончил, вот только не успел перепечатать и вычитать, о чем и сообщил Гоголевой.

— Не беда, я прочту черновик,— сказала она.

Когда Гоголеву срочно вызвали в Москву, по институту сразу пополз слух, что ее собираются в министерстве утверждать на должность директора. Об этом мне сообщил Великанов. Грымзина — ярая противница Гоголевой — ходила мрачнее тучи.

— Если там не пожелают считаться с мнением общественности,— говорила она Уткиной в моем присутствии,— мы снова напишем…

— Я думал, вы утихомирились,— заметил я.

— Неужели вам, мужчинам, приятно, что вами будет командовать женщина? — бросила на меня укоризненный взгляд Коняга.

— Мы, мужчины, давно уже привыкли к тому, что нами командуют женщины,— миролюбиво заметил я.

— Дома — да, а на работе…— подала голос Татьяна Леонидовна Соболева.

— На работе пусть нами командуют мужчины,— сказала Инга Владимировна Губанова.— А свое мы дома возьмем.

— Я не против Ольги Вадимовны,— ввернула Альбина Аркадьевна.— Но, по-моему, все же лучше, чтобы директором был мужчина.

Грымзина покачала головой, усмехнулась:

— Мужчины тоже разные бывают… Уж вы-то должны в этом разбираться!

— Вы на что намекаете? — сузила красивые подведенные глаза Уткина.

— Я не намекаю, а говорю, что думаю,— отрезала Евгения Валентиновна и склонилась над рукописью.

Я вышел из комнаты. Альбина Аркадьевна нынче в боевом настроении, обычно она старалась не вступать в пререкания с грубоватой Грымзиной. Слушать женскую перепалку мне совсем не хотелось. И вот Гоголева вернулась из Москвы, у меня вертелся на языке вопрос: утвердили ее директором или нет? Открыто спросить мне показалось нетактичным. Но так как любопытство разбирало меня, я решил схитрить и сказал:

— Вас можно поздравить?

Ольга Вадимовна удивленно посмотрела на меня, потом невесело улыбнулась и сказала:

— День рождения у меня послезавтра, но все равно спасибо.

— День рождения? — промямлил я.

— Вы хотите знать, сколько мне стукнуло? Я не скрываю свой возраст… Сорок девять… Почти пятьдесят.

— Вы выглядите…

— На сорок? Сорок пять? — Она посмотрела на меня с улыбкой.— Все равно это много для женщины, Георгий Иванович. Была молодость, любовь, мечты… А потом наука. Все прошло, осталась одна наука… Как это в Библии? Всему свое время, всему под небесами свой час…

— Когда же время мира придет в наш институт? — с горечью сказал я.

— В нашем институте, судя по всему, расплодилось много бездельников,— посуровела Ольга Вадимовна.— Кто занят серьезной научной работой, тот не станет отвлекаться на разные пустяки.

— Пустяки? — покачал я головой. Или она действительно святая, или до нее не доходят слухи о том, что происходит в институте.

— Я говорила в Москве, что пора наконец назначить к нам директора,— продолжала Гоголева.— Я не понимаю, почему так затянулось это дело.

— Я тоже не понимаю,— искренне ответил я.

— Я никогда не думала, что у меня столько недоброжелателей,— с грустными нотками в голосе произнесла Ольга Вадимовна и достала из ящика письменного стола папку с завязанными тесемками.— Тут письма и заявления в разные инстанции от наших сотрудников…

— И что вы думаете на этот счет? — поинтересовался я, с удовлетворением отметив про себя, что ни на одной бумаге моей подписи нет.

— Я их не читала,— сказала она.— Не хочу думать о людях хуже, чем они есть на самом деле.

— Но хоть кто воду мутит, вы знаете?

— И знать не хочу,— резко сказала она.

— По-моему, вы не правы,— сказал я.— Оттого, что не принимаете никаких мер, некоторые сотрудники и распустились… Ваша деликатность в этом деле истолковывается как ваша слабость.

— Что же мне, вызывать их и прорабатывать? — кивнула она на папку.— Или увольнять?

— Этого я не знаю.

— А как бы вы поступили на моем месте? — наступала она.— Предположим, в этой папке и ваши письма…

— Неумное предположение,— резко прервал я ее.— Я предпочитаю все высказывать прямо в лицо. Заявления и доносы — это не моя стихия.

— Извините, я не хотела вас обидеть.

— Оттого, что вы не прочитали…— Я запнулся, не зная, как назвать эти бумаги,— это «творчество», вы теперь о всех сотрудниках плохо думаете.

— Вы ошибаетесь, наоборот, я не хочу плохо думать о наших сотрудниках… потому и не могу заставить себя раскрыть эту папку.

— Если вам предложат стать директором — откажитесь,— сказал я.

Она ошарашенно смотрела на меня, потом с улыбкой спросила:

— Не гожусь?

— Не годитесь,— подтвердил я.

— Значит, они правы? — покосилась она на папку.

— Я тоже не читал этих писем,— сказал я.

— Я не ангел, недостатков у меня, по-видимому, достаточно, но мне неприятно, когда ими тычут мне в нос…— горячо заговорила она.— Я их сама отлично знаю и по мере сил борюсь с ними. А тут меня грязью поливают, мне об этом прямо сказали…— Она с брезгливостью взглянула на папку.— И, наверное, не по злобе… Кто-то, конечно, их настраивает против меня.

— И вы отлично знаете кто,— уверенно заявил я.

— Допустим,— согласилась она.— Но изменить что-либо я не могу. Это не в моем характере.

— И пусть пишут, сплетничают, плетут интриги?

— Я верю в истину,— улыбнулась она.

— Бывает, Ольга Вадимовна, истина погребена под ворохом лжи, и попробуй докопаться до нее,— возразил я.

— Моя истина всегда со мной,— сказала она.— А этим…— Взгляд ее снова скользнул по папке,— пусть занимаются другие… Пишут-то не мне, а про меня.

— Может, вы и правы,— сказал я, хотя до конца и не был убежден в этом. Если бы на меня возвели клевету, то я, пожалуй, набил бы морду этому негодяю…

И вдруг увидел, что в моей руке ее кожаная перчатка. Видно, я не на шутку разволновался, если не заметил, как машинально взял ее с письменного стола. У меня была дурацкая привычка что-нибудь держать в пальцах!

— Странный мы разговор с вами затеяли,— задумчиво произнесла она.

Я положил перчатку на стол и, спрятав от греха руки за спину, спросил:

— Ольга Вадимовна, как вы относитесь к ноосфере?

— Модный термин,— усмехнулась она.— И очень расплывчатый: одни ученые полагают, что ноосфера — это «планетизированный поток информации», другие смешивают ее с техносферой, социосферой, антропосферой, биотехносферой, третьи утверждают, что ноосфера — это области биосферы, контролируемые разумной деятельностью человека, а четвертые заявляют, что ноосфера — это миф. Ее вообще не существует…

— Значит, вы отрицаете ноосферу?

— Я этого не сказала… Мое понимание ноосферы полностью совпадает с учением Вернадского, который писал, что ноосфера — это закономерный результат истории природы.

— И сейчас еще можно услышать, как человек с гордостью называет себя «царем природы» и похваляется, что может полностью подчинить себе природу,— заметил я.

— Все разумные люди планеты прекрасно понимают, что это чушь, и теперь лишь невежды грозятся подчинить природу себе. Природа мстит не сразу, иногда многие века терпеливо сносит все надругательства над собой человека, а потом больно бьет. Да что я вам говорю: этими проблемами сейчас занимается не только наш институт — десятки институтов мира.

— Я побежал,— спохватился я. Все-таки Ольга Вадимовна только что из аэропорта, в приемной ее ждут другие наши сотрудники, а я тут толкую с ней о таинственной ноосфере.

— Куда вы? — удивленно взглянула на меня Гоголева.

Когда она увлеченно развивала свою мысль, то и сама забывала о времени. Я заметил, когда Ольга Вадимовна рассказывает о близких ей вещах, она молодеет, глаза оживляются, движения становятся легкими, она расхаживает по кабинету, иногда дотрагивается кончиками тонких пальцев со слабо наманикюренными ногтями до бронзовой головы жрицы, будто черпая у той силу.

— За цветами,— сказал я.

В коридоре меня догнал Григорий Аркадьевич.

— Ну как? — спросил он.— Утвердили?

— Я спешу,— отмахнулся я.

— Куда? — задал он точно такой же вопрос, как и Гоголева.

— На рынок за цветами,— на ходу бросил я.

Гейгер Аркадьевич немного отстал, по-видимому осмысливая услышанное, потом снова догнал меня. Семеня рядом и сбоку снизу вверх заглядывая мне в лицо, говорил:

— Очаровательная женщина… У нас будет самый красивый директор в городе. И талантливый! — Лицо его стало озабоченным.— Я побегу за пирожными… Она не обидится, коллега?

— Скорее в магазин,— сказал я.— А то остальные пронюхают и все расхватают!..

— А какое она шампанское любит? — не отставал от меня и щелкал в ухо Гейгер.

— Ну, этого я не знаю,— развел я руками и, увидев дверь в кабинет Великанова открытой, нырнул туда, чтобы отвязаться от настырного программиста.

Шагая морозным мартовским утром на работу, я размышлял о приснившемся мне нынче сне. Чаще всего я не запоминал сны, лишь какие-то обрывки без конца и начала, а тут все отчетливо запечатлелось в сознании. Сон был такой. С серой скалы, высоко нависшей над спокойной гладью синего моря, я вижу далекий зеленый остров. Над ним застыли громоздкие белые облака. Остров гористый, на холме возвышаются толстые сосны, а к берегу спускаются березы и густой кустарник. Над островом парит ястреб, его бронзовые крылья не шелохнутся. Какая-то невидимая нить протянулась между мной и ястребом, он будто приглашает меня к полету… Я чувствую, как мои руки и ноги наливаются легкостью и одновременно силой, остров манит меня, притягивает, а ястреб издает призывный клекот. Я ступаю на самый край скалы, слышу, как вниз со звоном срываются мелкие камешки. Они долго летят в пропасть, чуть слышное бульканье извещает, что наконец-то достигли поверхности моря. Тем не менее мне не страшно, я знаю, что сейчас полечу. И пропасть мне нипочем. Это упоительное ощущение полета я испытывал и прежде во сне. Удивительным было то, что я всеми клетками своего тела ощущал себя другим, неземным: кости мои становились легкими, мышцы растягивались, мой вес от плеч стекал к ногам и, будто электрический разряд, уходил в землю. Я становился все легче и легче. Казалось, порыв ветра меня может сдуть со скалы. Крылья не вырастали за спиной, но я знал, что полечу и без крыльев. Это необычное, новое ощущение наполняло меня тихой радостью. Небо настойчиво звало меня, ястреб превратился в золотую точку в глубоком солнечном небе, облака протягивали ко мне белые щупальца, а море внизу расстилалось зеленым зеркалом. Я видел на дне диковинных больших рыб и моллюсков. Чуть разведя руки, я изо всех сил вытягиваю их к солнцу, и ноги мои сами отрываются от теплого камня. Я не падаю, а, как ракета на старте, медленно иду вверх.

Откуда у меня вдруг такое обостренное чувство полета? Я ощущаю малейшие колебания атмосферы, воздушные потоки, я знаю, когда нужно поднять и опустить руку или ногу, как плавно изменить направление полета. И все время чувствую свое почти невесомое тело. Совсем другие мышцы теперь управляют им: они тянутся вдоль всего тела от ступней до кончиков пальцев, грудная клетка расширилась, а живот, наоборот, втянулся вовнутрь, как у белки-летяги, под мышками у меня растягивается кожа, мысли в голове тоже легкие, воздушные. Ничто земное меня сейчас не волнует. Я ищу глазами — они стали острыми, зоркими — ястреба, но его не видно, он исчез. Я тут же забываю о нем, ястреб мне не враг.

Может, наши далекие предки на заре зарождения жизни на земле летали?..

На этом сон не обрывался, хотя полет и ощущения от него занимали большой его отрезок. На зеленом пустынном острове я бесшумно спланировал на каменистую площадку, там на гладком валуне, спиной к хрустальному ручейку, пробиравшемуся меж мокрых обросших мохом камней, сидели мои умершие отец и мать. Они были в белых свободных одеждах, что-то наподобие римских туник. Они ничего не говорили, только ласково смотрели на меня.

Восемь лет назад, выйдя на пенсию, умер от инсульта мой отец, всего на один год пережила его мама. Они очень дружно жили, наверное, поэтому и я, женившись на Оле Первой, считал, что это на всю жизнь. Каждое воскресенье в любую погоду мать ездила на кладбище, ухаживала за могилой. В год раза два-три навещаю и я своих родителей на Волковском кладбище. Они похоронены рядом. Мать очень просила, чтобы я похлопотал во время похорон отца о местечке и для нее. Неприятные это были хлопоты, но я выполнил ее просьбу. За металлической оградой, рядом с могилой отца, оставалось свободное место. На мраморном надгробии позолоченными буквами выбиты даты рождения и смерти. Мать просила на ее могиле поставить православный крест. Я выполнил и эту ее последнюю просьбу. И вот они теперь навсегда вместе.

Я рассказывал умершим родителям про Тунгусский метеорит, но по их лицам видел, что они всё знают лучше меня, однако слушают внимательно, не перебивают…

На этом мой странный сон и закончился.

Вспомнилась мне одна любопытная статья в американском журнале: автор писал, что в атмосфере движется слой некой умственной энергии, нечто сходное с ноосферой, якобы этот слой образовался миллионы лет назад. Короче говоря, умирает человек, а умственная энергия его переходит в иное качество. Почему древних святых изображали с нимбами вокруг головы? Потому что некоторые люди, например знахари и жрецы, видели это сияние вокруг головы людей. Существует древнее поверье, кстати, оно действует и до сих пор, хоронить умершего на третий день. Пока он лежит на столе в гробу, из него истекает в пространство умственная энергия. За миллионы лет этой умственной энергии скопилось достаточно для того, чтобы образовался вокруг земного шара слой, наподобие кольца Сатурна. Автор приводит исторические примеры, когда великим людям перед генеральными сражениями являлись умершие предки и предсказывали победу или поражение, отсюда вера в привидения и домовых…

Я перевел эту статью и показал Гоголевой. Она лишь пожала плечами, прочитав ее, и пошутила:

— Наверное, тяжко приходится нашим предкам в загрязненной атмосфере? А может быть, они покинули околоземное пространство и перебрались на другую планету, где атмосфера почище? Например, на Марс или Юпитер?..

В моей записной книжке есть изречение Джозефа Гленвилла: «Пути Господни в Природе и в Промысле его не наши пути, и уподобления, к которым мы прибегаем, никоим образом не соизмеримы с необъятностью, неисчерпаемостью и непостижимостью его деяний, глубина коих превосходит глубину Демокритова колодца…»

Люди не верят в бога, а в могущество таинственного, непостижимого готовы с легкостью поверить. Я опять обращаюсь к Монтеню, который стремился проникнуть в суть и глубину вещей. Он утверждает, что человек не удивляется тому, что часто видит, даже если не понимает причины данного явления. Однако, если происходит нечто такое, чего он раньше никогда не видел, он считает это чудом.

Удивительно точно сказано! Сколько я читал о снах и сновидениях, но вот нынче у меня такое ощущение, что я прикоснулся к какой-то тайне, почти неизвестной людям. Я всегда ловил себя на том, что я склонен поверить в посещение нашей земли инопланетянами в глубокой древности, я жадно хватаюсь за статьи, в которых рассказывается о следах, якобы оставленных инопланетянами на земле, эти неразгаданные гигантские посадочные площадки или руины древних обсерваторий, на которых устанавливалась связь с космосом, я нетерпеливо жду, когда же наконец в Шотландии объявится людям лохнесское чудовище?.. Лучше всех понимали склонность людей верить в чудо церковники. Время от времени они устраивали для верующих чудо, будь это прослезившаяся богородица в церкви, крестное знамение на небе или нетленные мощи святых.

Человек, как и все живое на земле, сам по себе чудо. И ему хочется верить в чудеса.

И у меня вызывают глубокое разочарование статьи трезвых ученых, которые убедительно доказывают, что чудес не бывает и быть не может. Не хочется человеку умирать, уходить в вечное ничто. Черт с ним, пусть хоть после смерти я буду букашкой или деревом, и то есть в этом какой-то смысл, а уж если действительно существует интеллектуальный слой над планетой, то почему к нему не примкнуть после смерти? Великие философы не боялись смерти, взять хотя бы Сократа. Он мог спастись, но палец о палец не ударил для этого, выпил чашу с ядом и до последнего вздоха вел с учениками философские беседы. Он свою собственную смерть превратил в опыт.

Древние философы утверждают, что, будь человек вечен, он добровольно отказался бы от этого дара небес. Всему свое время, как сказано в Библии. В Библии рассказано об Агасфере — вечном страннике. Осужденный богом на вечные скитания, он мечтает лишь об одном: остановиться и умереть. И смертные не только не завидуют бессмертному — они жалеют его.

Каждый человек в отдельности смертен,— говорит Монтень,— но в своей совокупности люди вечны. Поэтому уметь наслаждаться прожитой жизнью означает жить дважды.

Размышляя о жизни и смерти, о бесконечности мироздания, я иногда вдруг ощущаю себя пылинкой в космосе, а всю нашу Вселенную — большим атомом, внутри которого двигаются по орбитам электроны, протоны, нейтроны — все видимые и невидимые — вселенные. А существуют еще большие атомы, о которых мы и не подозреваем, потому что они находятся за пределами познания человека. Иногда мне кажется, что время тоже величина непознанная, может, вся жизнь нашей Вселенной — это мгновение. Ученые, расщепляя когда-то неделимый атом, открывали все новые и новые частицы, им конца не видно. Может, в этом микромире тоже существуют свои вселенные, солнечные системы, планеты, миры?.. И мы — один из этих бесконечных миров?..

Вот какие мысли навеял мне сон.

Мороз в таком влажном городе, как Ленинград, сразу вызывает гололед. Вроде бы тротуар чистый, но на самом деле на нем тонкая пленка льда. Молодые люди идут быстро, заметив отполированную до блеска ледяную дорожку, с разбега катятся по ней, а пожилые люди ступают осторожно, у многих в руках зонты с длинными ручками или палки с резиновыми наконечниками. Остряков говорил, что в палату во время последнего гололеда поступили четверо пострадавших с переломами.

Моя старая спортивная закалка помогает устоять на ногах, сбалансировать свой вес, а уж если падаю, то так, чтобы ничего сильно не ушибить.

И еще у меня привычка держаться подальше от крыш домов. Однажды передо мной, причем в морозный день, сверху с раскатистым громом обрушилась на тротуар гигантская сосулька. Это ветер, по-видимому, долго сотрясал карниз, к которому она прилепилась. Все-таки природа бывает бережна с людьми: самые разрушительные многотонные космические «гости», как правило, упали в пустынях, незаселенных местах, взять хотя бы все тот же Тунгусский метеорит. Сколько бы он бедствия причинил, упади на город! А он упал там, где человеческая и нога-то не ступала. Не слышал я, чтобы хоть один человек погиб от прямого попадания в него и мелкого метеорита.

Уже подходя к институту, я невольно обернулся: мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Почему мы чувствуем чужой взгляд? Кто из нас в детстве не вперял свои глаза в спину какого-нибудь незнакомого человека и не внушал ему мысленно: «Оглянись, дядя, оглянись!» И незнакомец, как правило, оглядывался, а мы весело смеялись, не задумываясь, что же такое произошло?..

К вечеру мороз спал, под ногами уже хлюпала грязная вода, перемешанная со снегом, небо над крышами было стального цвета с коричневыми пятнами. Ожившие голуби беспечно разгуливали на дорогах. Последнее время я стал часто замечать раздавленных колесами голубей. Перестав бояться человека, они не опасаются и машин. Водителям даже приходится сигналить, чтобы голубиная братия очистила дорогу. Среди сизарей я заметил галку. Она ничуть не боялась прохожих, ловко шныряла между ногами, отбегала в сторону на тонких ногах, когда близко проносилась машина, и клевала какие-то невидимые крошки.

У меня опыта конспиративного подполья в тылу врага не было, но тем не менее, пройдя два-три квартала, я понял, что за мной кто-то следит. Сначала я смеялся над собой, потом стал косить глазами по сторонам и неожиданно оборачиваться. Мои старания скоро увенчались успехом: я обнаружил идущего за мной по другой стороне тротуара мужчину в пыжиковой шапке. Миша Март обещал мне такую же, но вот уже почти полгода, как от него никаких известий; я как-то поинтересовался у Боба Быкова, где Миша, тот пожал плечами и сказал, что сам давно его не видал. Впрочем, при Мишиной подпольной профессии «доставалы», а точнее, спекулянта по шмоткам, могли возникнуть и непредвиденные осложнения с милицией, а то и с правосудием.

Для того чтобы проверить, действительно ли солидный гражданин следит именно за мной, я тут же применил классический прием, почерпнутый из детективных фильмов: взял и свернул в первую же попавшуюся улицу. Если я все напридумывал, то гражданин пойдет себе дальше по Владимирскому, а я могу остановиться у пивной и посмеяться над своими нелепыми подозрениями.

Гражданин свернул вслед за мной. И тогда, чтобы убедиться окончательно, что за мной, как говорят разведчики, увязался «хвост», я опять же поступил точь-в-точь, как не раз показывали в кино: снова круто свернул на другую улицу, потом заскочил в ближайшую парадную и, взбежав на второй этаж, стал пристально следить в широкое окно за улицей. Гражданин в пыжиковой шапке появился на углу, остановился, стал рассеянно озираться, но в парадную, где я укрылся, не вошел, а повернул к пивной,— наверное, по его мнению, подозрительный гражданин в клетчатой кепочке с блестящей пуговкой — это я, значит,— не мог миновать злачного места.

Стоять на лестничной площадке и глазеть на улицу было глупо. Я решил помочь гражданину, спустился вниз, перешел улицу и открыл дверь в пивную. Он расположился у широкого окна, даже гардину немного отодвинул, чтобы лучше была видна улица. Свою роскошную шапку он снял, волосы у него были густые по бокам, а со лба заметно отступали, да и на темени розовела маленькая, с юбилейный рубль, плешь. За столиком, кроме него, никого не было, я решительно направился к нему и, спросив, свободно ли, уселся напротив. Секунду мы пристально смотрели друг другу в глаза, он первым отвернулся и, подозвав официанта, заказал кружку пива и закуску.

— Я слушаю вас,— сказал я, когда официант поставил кружки и тарелки из нержавейки со скумбрией и брынзой на стол.

— Что? — разинул он рот, впрочем тут же поднес к нему кружку, с достоинством отхлебнул свежего пенистого пива, закусил брынзой и только после этого посмотрел на меня.

Я никогда не видел этого человека, в этом я бы мог поклясться, и все-таки что-то в его крупном лице проглядывало неуловимо знакомое. Щеки у него крепкие, чисто выбритые, серые глаза близко сдвинуты к прямому с широкими крыльями носу. На мясистом подбородке небольшая бородавка. Неприятным его лицо нельзя было назвать, наверное, когда он смеется, даже становится симпатичным, зубы у него белые, видно совсем не знакомые с бормашиной. Несколько громоздок, излишне полный, даже сквозь ратиновое зимнее пальто выпирает живот, но еще не до такой степени, когда человека называют толстяком. Если бы мой преследователь позанимался спортом, он быстро обрел бы хорошую форму.

— Выкладывайте, что там у вас,— поторопил я, видя, что он не собирается шевелиться.— Может, вы меня за кого другого приняли? Сдается мне, что я вас никогда не видел.

— Зато я вас хорошо знаю,— весомо уронил он. Серые глаза его стали суровыми.— Лучше бы, конечно, я вас никогда не знал…

— А мне, наоборот, просто не терпится с вами познакомиться,— сказал я.— Первый раз в жизни за мной увязался «хвост»!

— Хвост? — удивился он.

— А ловко я от вас скрылся? — поддел я его.— Плохой из вас вышел бы разведчик…

— Моя фамилия Новиков,— спокойно сказал он, и все встало на свои места.

Встреча эта рано или поздно должна была состояться, что ж, пусть это будет в захудалой пивной неподалеку от Невского… Почему-то вспомнилась строка из песни Высоцкого: «В Ленинграде, городе, у Пяти Углов, получил по морде Саша Соколов…» А может быть, Вася или Петя? Какая разница?..

— Вы не работали в милиции? — спросил я.

— Ах, вы об этом…— криво усмехнулся он.— Мне нужно было поговорить с вами.

— Я к вашим услугам,— сказал я и про себя рассмеялся: чего это я заговорил языком минувшего столетия? Может, еще перчатки с ним будем швырять в лица друг другу? Пригласим секундантов?..

Руки у него большие, на пальце толстое обручальное кольцо. Глотнув пива, он снова закусил брынзой, наконец поднял на меня глаза. Они у него, надо признать, не глупые.

— Я знаю, вы ни в чем не виноваты…— начал он.

— О какой вине вообще может идти речь? — перебил я.

— Наверное, во всем я один виноват,— мрачно усмехнулся он.— Вы или кто-нибудь другой, какая разница?

Я молчал. Судя по всему, скандала не будет. Муж Вероники, по-видимому, смирился, но тогда за каким дьяволом он как пришитый ходил за мной? Теперь я был уверен, что и утром он провожал меня до института.

— Вам, наверное, время девать некуда,— сказал я.

— Признаюсь, что так бездарно я еще никогда свое время не проводил,— вздохнул он.

— Я вам сочувствую,— брякнул я, не подумав.

— Я не нуждаюсь в вашем сочувствии, милейший! — рявкнул он и, сделав паузу, спросил нормальным голосом: — Где она?

Вероника переночевала у меня только одну ночь и утром ушла. Я полагал, что она на даче в Репине.

— Там ее нет,— будто прочитав мои мысли, мрачно сказал он.

Я пожал плечами, я тоже не знал, где Вероника. Она мне не звонила, а встретиться мы договорились в субботу, сегодня всего лишь четверг. Докладывать ему об этом я не собираюсь.

— Какая у вас зарплата? — вдруг спросил он.

— Это так важно? — опешил я.

— Я убежден, что зарабатываю в два раза больше вас,— продолжал он.— Вероника никогда ни в чем не отказывала себе, она не знает счета деньгам. Всеми хозяйственными делами занимался я. Теща такая же беспомощная, как и Вероника.

— К чему вы все это мне говорите?

— Я хочу вас предупредить, что пословица «с милым рай и в шалаше» к Веронике неприменима.

— Пусть все это вас не беспокоит.

— Позвольте! — взвился он.— Мне не безразлично, где, с кем и как будут жить моя бывшая жена и единственная дочь, которую я люблю. Я бы мог по суду отобрать у вас Оксану, но не хочу травмировать ребенка. Впрочем, я еще посмотрю… Вы, наверное, знаете, что Вероника отказалась от алиментов? — Он испытующе посмотрел мне в глаза.— На машину она тоже не претендует.

— Вероника умная и благородная женщина,— сказал я.— И она знает, что делает. А меня, пожалуйста, увольте от этих разговоров. Мне они неприятны.

— Наверное, ей не нужно было увольняться с работы…— думая о своем, сказал он.

— В жизни нельзя все предусмотреть,— вдруг прорвало меня.— Я тоже был женат, считал себя счастливым, а моя жена взяла да и ушла к другому… Я очень переживал, а потом знаете что мне пришло в голову?

— Увести у другого жену? — ввернул он.

— Я полагал, что вообще больше не женюсь… Я подумал вот о чем: наверное, моя жена по ошибке вышла замуж за меня, а потом со временем поумнела и нашла именно того, кто ей нужен.

— Выходит, мы с вами пешки? — невесело улыбнулся он.— Женщины переставляют нас, как хотят? Сегодня она ушла от меня, а завтра уйдет от вас?

— Я люблю Веронику,— сказал я.— И если даже она когда-нибудь уйдет от меня, я буду все равно считать, что встреча с ней — это великое счастье.

— А для меня — несчастье,— снова нахмурился он.

Мы заказали еще по кружке, официант подбросил нам одного на двоих вяленого леща, и мы его дружно растерзали. Я ему пододвинул красноватую, как киноварь, икру, а он мне — аппетитные желтые дольки от хребта. Наверное, со стороны мы выглядели двумя старыми друзьями, встретившимися после долгой разлуки и теперь предававшимися за пивом приятным воспоминаниям.

— Но может ведь и такое случиться: она возьмет и вернется ко мне? — раздумчиво сказал он.

— Я постараюсь, чтобы этого не случилось,— успокоил я его.

— Наверное, тот путь, что назначила мне судьба, мы с ней прошли,— продолжал он. И возврата к старому нет.

— На этот раз вы выразились гораздо точнее,— улыбнулся я.

Мне начинал нравиться этот человек, уже одно то, что не устроил истерики, не затеял скандала, говорило в его пользу. После четвертой кружки пива мы стали называть друг друга по имени-отчеству. Его звали Алексей Данилович. Он стал рассказывать о своей работе, о перспективах. Если все будет хорошо, у него есть все шансы дорасти до начальника главка крупнейшего министерства, но, наверное, никогда в жизни все не бывает гладко: повезет в одном — неудача в другом…

Потом мы перекочевали в ресторан «Универсал», в дело пошел марочный коньяк, на удивление он хорошо ложился на выпитое пиво. Мы уже хлопали друг друга по плечу и сбивались на «ты». Уж не помню, как получилось, но за нашим столом оказалась пышная полногрудая блондинка с замысловатой прической и синими подведенными глазами. Новиков заказал для нее шампанское.

— И чтобы в ведерке, милейший! — твердил он подтянутому вежливому официанту.— Слышите, в ведерке со льдом!

Шампанское прибыло в ведерке. Новиков потребовал, чтобы официант сам его открыл. Когда прозвучал хлопок от вылетевшей пробки, Алексей Данилович победно оглядел зал, но аплодисментов не последовало. Меня он представил блондинке как своего преемника, кажется, я обиделся и захотел уйти, но он стал извиняться и удержал. Заказывали еще… Официант подсунул нам внушительный счет, тут мы немного поспорили — каждый хотел сам рассчитаться — и в конце концов заплатили пополам. Блондинка куда-то исчезла, потом снова появилась уже в вестибюле с пакетами в руках. Алексей Данилович горячо упрашивал и меня присоединиться к ним, но тут я уперся и не поехал. Новиков стал мне толковать, что взял отпуск на десять дней, чтобы привести свои семейные дела в порядок. Кажется, привел… По крайней мере, он теперь знает, что жена его сошлась с симпатичным порядочным человеком… И это его в какой-то степени утешает…

— Леша, ты взял сигареты? — спрашивала блондинка.— Я без сигарет не могу…

— Я загулял…— говорил он.— Ты, Гоша, не подумай, что я горький пьяница! Понимаешь, я загулял…

— Понимаю,— кивал я.— Ну и гуляй, а я-то причем?

— Он при чем?! — громко хохотал Новиков.— Ты, Гоша, и есть главная причина…

— Леша, поехали,— дергала его за рукав блондинка, я так и не запомнил ее имени.— Товарищ не хочет…

— Молчи, женщина! — командором гремел Алексей Данилович.— Женщины — зло! Их надо…

— Дай мне денег на такси, я домой поеду,— рассердилась блондинка, не расставаясь с пухлым пакетом.

— Скатертью дорога-а! — шутовски поклонился ей и развел руками Новиков и вдруг хорошо поставленным голосом на весь Невский затянул: — Ямщик, не гони лошаде-ей, мне-е некуда-а больше спешить…

Я пешком отправился на Салтыкова-Щедрина. По тротуару мела поземка, ветер забористо завывал в водосточных трубах, раскатисто погромыхивало железо на крышах, в арках мерзко взвизгивали мартовские коты. Люди, зябко кутаясь в пальто с поднятыми воротниками, попадались навстречу. Я знал, что не шатаюсь, но голова была тяжелой, я уже представлял себе, как неуютно будет мне завтра утром. И, как всегда, принялся себя укорять: мне нужно было сегодня вечером перепечатать предпоследнюю главу книги о Кусто, а я вместо этого надрался! Но, с другой стороны, встреча с Новиковым должна была состояться. И то, что произошло, еще не самое худшее из того, что могло случиться. Кажется, он отступился от Вероники… Вообще-то, его не поймешь: бросается из одной крайности в другую! Только что лил слезы по потерянной жене и тут же снюхался с блондинкой… То грозился отомстить, назло забрать дочь в Москву, то великодушно отказывался от всего, толковал, что для него главное — это счастье Вероники…

Солидный такой, вид внушительный, а, подвыпив, распустил нюни и вообще вел себя как мальчишка… Я так и не составил о нем определенного мнения, и это меня раздражало: вместо важного серьезного разговора вся наша встреча вылилась в элементарную пьянку! И самое противное, что пить мне не хотелось, я снова пошел на поводу… Я вспомнил Острякова, ну почему я не такой, как он? Как это? Абсти-не-нт… Почему я не абстинент?..

Дверь открыла Варя. Она была в махровом халате, в волосах бигуди.

— Ого, да ты под мухой! — удивилась она.

— Под шмелем,— попытался сострить я, почувствовав назойливый гул в голове.

— Я тебя еще никогда не видела пьяным,— появилась в прихожей Вероника.— Петь будешь или плясать? А может быть, драться? — Глаза у нее веселые, она с трудом сдерживает улыбку. Оказывается, у меня клетчатая кепка надета задом наперед, а пальто незастегнуто.

Я засунул руку в карман и извлек оттуда сразу две визитные карточки, которые мне у такси дал Новиков.

— Он виноват,— сказал я, вручая одну карточку дочери, вторую — Веронике.

— Я так и думала, что он до тебя доберется,— помрачнев, проговорила Вероника.

— Он… ты знаешь, ничего мужик,— сказал я, снимая пальто.— Веселый детектив!

— Алексей? — удивилась Вероника.— Здорово же вы набрались, если он показался тебе веселым!

— Почему детектив? — спросила Варя.

— Я был у него под колпаком,— сказал я.

— Ты попал в милицию? — пристально посмотрела на меня дочь.

— Успокойся, Варенька,— сказала Вероника.— Георгий познакомился с моим бывшим мужем.

— Он бывший? — обернулся я к ней.

— Для меня — да,— сказала Вероника.

— Я тоже бывший,— вздохнул я. Мне вдруг стало жалко себя.— Был бывший, а теперь стал преемником…

— Кем-кем? — переспросила Варя.— Приемником? Ты, па, и вправду чуть живой!

— Он так назвал меня,— сокрушенно произнес я.

— Тебе плохо, Георгий? — спросила Вероника.

— Ему плохо,— сказал я.— Мне стало жалко и его.

— Ты хочешь, чтобы я к нему вернулась? — Голос Вероники прозвучал спокойно, но меня по сердцу резанул страх.

— Я тогда повешусь,— сказал я.

Я думал, они засмеются, но дочь и Вероника переглянулись и уставились на меня. Потом они рассказали, что лицо мое стало белым.

— Зачем тебе все это было нужно? — во взгляде Вероники сожаление.

— Не знаю,— сказал я и прислонился к вешалке.— А ты всегда знаешь, что тебе нужно?

— Он еще попортит нам крови,— покачала головой Вероника и ушла в комнату, где что-то бормотал телевизор.

— Как же ты, па? — укоризненно посмотрела на меня дочь.— Опозорился перед Вероникой! Она так ждала тебя.

— Вот я, дома — пробормотал я, нащупывая ногой ускользающую тапку.

— Это не ты,— хмыкнула Варя.— Кто-то другой… Нашел, с кем пить!

— Он меня вызвал на дуэль,— вдруг развеселился я.— Кто больше выпьет.

— И кто же победил? — спросила из комнаты Вероника.

— Я сам пришел домой, а его увезли…— Я прикусил язык, сообразив, что чуть было не проговорился.— Увез таксист.

— Выходит, вы пропивали меня? — появилась на пороге Вероника. Телевизор замолчал, наверное выключила.

Ну как им объяснить, что в жизни бывают такие ситуации, когда ты хочешь не хочешь, а становишься рабом обстоятельств? Думал ли я утром, идя на работу, что, возвращаясь, встречусь с мужем Вероники, а позже, в ресторане, буду чуть ли не целоваться с ним? Как ни крути, он заинтересованное лицо, от которого во многом зависит спокойствие Вероники и ее дочери Оксаны. Я вспомнил, как Новиков пьяно плакал, говорил, что любит жену и нипочем не отдаст ее мне. Потом последними словами поносил всех женщин, толковал, что у них в крови заложено коварство, мол, никогда нельзя им верить, а тем паче боготворить. Женщина по натуре своей существо лживое, ей несвойственна преданность, она сама не знает сегодня, что сделает завтра. Ну чего, спрашивается, не хватало Веронике? Дом полная чаша, дача в Репине, одевалась по последней моде, что ни попросит, он в лепешку расшибется, а достанет. Началось все из-за перевода его в Москву, вдруг уперлась: не поеду, и все! Видите ли, она обожает Ленинград, а Москва — большая деревня и ее быстро утомляет. Он тоже так думал, а приехал в Москву, понял, что там жизнь бьет ключом, большие дела решаются незамедлительно, если уж на то пошло, то это Ленинград — провинция!..

Говоря о своей любви к Веронике, он ни разу не обмолвился о ее чувстве к нему, по-видимому он полагал, главное, что он любит, а любит ли она его — это дело второстепенное. И причины их разрыва искал не в утрате чувств у жены, а в другом — в переезде в Москву, в разлуке. Когда он начал было высказываться о характере Вероники, стараясь очернить ее, я сразу же прекратил этот разговор, заявив, что, если он не перестанет, я встану и уйду. Больше он не задевал жену.

Когда моя Оля Первая ушла к Чеботаренко, мне и в голову не пришло разыскивать его и выяснять отношения, а вот Новикову, видно, это было необходимо. Он признался, что уже несколько дней искал со мной встречи. Ему мучительно хотелось что-то понять, в чем-то себя убедить. Просто взять и поверить, что жена его разлюбила, он не мог. Да и любил ли он ее? Скорее всего, он любил себя в ней, и взбунтовался в нем ярый собственник. Его пугала мысль, что привычный мир рухнул и теперь нужно создавать новый. Из его пьяных высказываний я понял, что Новикова устраивал бы и такой вариант: он, она и я. «Есть же у жен любовники, и они не разводятся со своими мужьями!» — восклицал он.

Я попытался ему втолковать, что он совсем не знает Веронику, она не из тех женщин, которые могут быть любовницами, у нее цельный независимый характер, и она никакой половинчатости не терпит.

Уж это-то он должен был знать?

Мы пили чай на кухне, Вероника и Варя потешались надо мной, я смеялся над собой вместе с ними. Оказывается, когда я пьян, меня выдают главным образом глаза, они становятся неестественно блестящими и существуют как бы сами по себе. Я могу весело смеяться, а глаза в это время грустные, и наоборот. И потом, где-то в глубине их даже в разгар веселья таится ожидание расплаты за выпивку. Судя по всему, я пьяницей никогда не стану, мой организм воспринимает выпивку как отраву. И это не зависит от качества спиртных напитков. И самый лучший французский коньяк вызовет у меня на другой день точно такое же состояние духа, как и паршивый портвейн местного разлива.

К Веронике и дочери я испытывал прилив глубокой нежности. Моя Варюха умела находить общий язык с самыми разными людьми: с Олей Второй она быстро подружилась, сейчас их водой не разольешь с Вероникой. И она никогда меня ни в чем не упрекает. Когда Варя появилась на свет, я, честно говоря, расстроился: какой молодой отец не надеется, что его первенец будет мальчик? Но теперь я рад, что у меня дочь.

Я смотрю на них и замечаю, что у них много общего: обе темноволосые, глазастые, с узкими черными бровями. Конечно, волосы Вероники гораздо длиннее, красивее Вариных. Дочь призналась, что тоже таких волос ни у кого не встречала. Если Вероника — женщина в самом расцвете своей зрелой красоты, то у Вари еще сохранилась в резких движениях угловатость подростка. Рядом со мной сидят и пьют крепкий чай два самых дорогих мне человека. Глядя на них, я подумал, что, наверное, на всю оставшуюся жизнь теперь сохранится в моей памяти сегодняшний вечер: я, Варя и Вероника. Вот оно, мое счастье. И какое оно разное: одно — когда мы были вдвоем с Вероникой, и вот теперь другое — когда мы рядом все втроем. Какого же все-таки цвета мое счастье? Черного, как волосы у Вероники, или светло-серого с зеленым отливом, как Варины глаза?..

Глава девятнадцатая

В пятницу вечером, предварительно позвонив, ко мне заявился Миша Март. Как всегда элегантный, с короткой стрижкой, в коричневых брюках в обтяжку, с модной пухлой кожаной сумкой через плечо. На мизинце левой руки — белый перстень с монограммой. Можно было подумать, что Миша только что сошел с авиалайнера, прибывшего из-за океана. Или с витрины заграничного магазина. Очень вежливо поприветствовав меня и Варю, которую он еще прошлой весной мельком видел у меня, Март небрежно поставил сумку на пол и стал снимать остроносые желтые туфли на высоком ребристом каблуке. Я сказал, что можно и в обуви проходить в комнату, но Миша не внял моему совету: разулся, надел тряпичные тапочки и прошел вслед за мной в маленькую комнату. Нагнулся над моей «Олимпией», любовно провел пальцами по полированным клавишам.

— Не продадите?

Я ответил, что машинка мне самому нужна. В каретке даже лист торчал.

— У меня слабость к пишущим машинкам,— сказал Миша.— Хотя сам не умею печатать.

— Давно вас не было видно,— без всякой задней мысли сказал я.

Миша быстро глянул на меня, улыбнулся в аккуратные коричневые усы:

— Было одно выгодное предложение: пришлось прошвырнуться на периферию. Надо было поправить свои финансовые дела.

— На север?

— Почему на север? — мягко возразил Миша.— По разным городам-весям, с концертной группой. Как разъездной администратор.

— Ну и поправили… дела?

— Как вам сказать? Я ожидал большего.— Сидя в моем кресле, он внимательно посмотрел на меня.— Забыл ваш размер. Кажется, пятидесятый? А рубашки — сороковой? Могу кое-что вам предложить…— Он гибким движением поднялся с места, прошел в прихожую, вернулся с сумкой.

Пушистый исландский свитер мне понравился, да и пара однотонных рубашек была впору. Над карманчиками были пришиты черные полоски с названием фирмы по-английски. С джинсов заграничные этикетки перекочевали на сорочки…

— Ваш размер, Георгий Иванович,— ворковал Миша, разглаживая складки.— Таких днем с огнем не найдете… Привозные, в ширпотреб не поступали.

Я знал, что Мишин товар всегда высокого качества, однако, когда он небрежно сообщил, сколько стоит свитер и пара рубашек, я с сожалением отложил вещи в сторону, это было мне явно не по карману. Миша убрал в сумку свитер и захрустевшие целлофановой упаковкой рубашки и заметил:

— Все дорожает, Георгий Иванович… Вспомните, хлопок никто не брал, а теперь? Все хлопчатобумажное подскочило в цене, а уж о шерсти и говорить не приходится. Такое время!

Потом я случайно наткнулся в одном магазине на точно такие же исландские свитеры, Миша Март заломил с меня ровно в два раза больше, чем они стоили в магазине. А за рубашки, наверное, в три.

— Ну, а как там на периферии? — спросил я.

— Там? — Миша неопределенно кивнул головой.— Кое-что есть. Хотя теперь и сельские жители научились разбираться в хороших вещах. Помнится, лет десять назад прокатишься на телеге по городам-селам Прибалтики и наберешь целый коробок товару, а нынче не то… Дефицит и там расхватывают.

Я прикинул, лет десять назад Мише было восемнадцать. Рано же он начал заниматься спекуляцией…

— Для вашей дочери у меня есть французские сапожки,— заметил Миша.

Но Варя почему-то отнеслась к покупке французских сапог с полным равнодушием. Не вставая с дивана, сказала, мол, сапоги ее не интересуют, что немало озадачило Мишу.

— Обычно девушки умирают по таким сапожкам,— сказал он.

— Моя дочь обожает Монтеня,— улыбнулся я.

— Про такую фирму я не слышал,— сказал Миша. В соседней комнате послышался смех Вари.

Уже одевшись, Миша спросил:

— У вас ничего нет приличного для продажи? Например, кожи? Пальто, пиджак? Я могу быть посредником. Клиентура у меня богатейшая. Бывает, человек купит вещь, а потом разочаруется… Надо сразу продавать, пока в цене. Полежит, мода пройдет — и ваши денежки плакали. А хороший товар у меня долго не залежится. Ну, разумеется, я вычту из стоимости комиссионные…

— У меня ничего нет лишнего.

— Да-а, а как ваш друг? — вспомнил Миша.— Ну, который по заграницам разъезжает… Может, у него есть ненужные вещи? Я бы с удовольствием их реализовал.

— Остряков? — улыбнулся я.— Он покупает книги по искусству. К одежде равнодушен.

— А книги нельзя у него приобрести? Разумеется, по сходной цене?

— Миша, не все покупается и продается,— заметил я, чувствуя, что во мне поднимается раздражение.

— Не скажите,— возразил Миша с мефистофельской улыбкой.— Я знаю одного большого человека из мира искусства, который не чужд торговли… Торговля, Георгий Иванович, двигает прогресс! Старая истина!

— Не рубашками же он торгует?

— Он ничем не торгует,— сказал Миша.— Он отдает мне ненужные вещи, а торгую я. Он не в обиде, и мне хорошо.

— Звоните,— сказал я.

Миша понял, что пора прощаться, надо ему отдать должное, он все схватывал на лету. Расстались мы любезно, но я понял, что Миша, пожалуй, на этот раз вычеркнет меня из числа своих постоянных клиентов, Мише тоже мало радости приезжать ко мне с полной сумкой и увозить все обратно. Время — деньги, не раз говорил он.

Вскоре после его ухода позвонил Боба Быков. Сообщил, что сегодня привез из больницы домой Острякова, потом поинтересовался, не появлялся ли у меня Миша Март.

— После своей поездки на периферию,— сказал я,— он чего-то слишком много стал заламывать с меня за свой товар!

— Поездки? На периферию? — рассмеялся Боба.— Было, было такое… Два года ему дали, а вот, гляди, выскочил из колонии раньше срока.

— То-то он поморщился, когда я спросил про север,— сказал я.

— Колыма — не сахар… Кстати, он просил у тебя вещи для продажи? Ни в коем случае не давай! Он мое кожаное пальто вот уже второй месяц продает. Говорит, у него налажены связи с грузинами. Знакомой стюардессе передает товар, а та его самолетом в Тбилиси. Так что «комиссионные» у Миши будь здоров!..

— А что же с твоим пальто? — поинтересовался я.

— Что-то крутит-вертит, мол, давно продал, а деньги с него не могу получить. Каждый день обещает отдать, а сам прячется от меня, к телефону не подходит. И дверь не открывает…

— Знакомые же у тебя,— сказал я, вспомнив, что его ко мне впервые привел Боба. Я еще тогда был женат на Оле Первой.

— Таких Мишей Мартов-Апрелей теперь развелось,— невозмутимо ответил Боба.— Этот хоть весь из себя такой вежливый, крутой, якобы интеллигентный. Разговаривает, как молитву читает… А другие деляги на горло наступают, рвут деньги когтями…

— Не знаю, как ты, а я кончаю все дела с Мишей,— сказал я.

— Мудрое решение, па! — крикнула из другой комнаты Варя.— Жулик с белым перстнем…— и передразнила: — Про такую фирму я не слышал… Позор! Он, наверное, ни одной книжки не прочитал!

— Он их не читает, он ими торгует… А у Боба кожаное пальто зажулил,— сказал я.

— Твой хитрый Миша три раза мне звонил, настойчиво предлагал эти сапожки… Знаешь, сколько он заломил за них? Двести пятьдесят! А в магазине они по сто двадцать…

— В магазине,— проворчал я.— Купи их в магазине… Будь всего полно в магазине, не было бы и Миши Марта.

— Ты так мило с ним беседовал,— подковырнула Варя.— И примерял что-то, кажется?

— А тебе хотелось бы, чтобы я в одном костюме всю жизнь проходил?

— Ты у меня и так красивый, папочка,— подольстилась дочь.— Нравишься и девушкам, и женщинам… Знаешь, что сказала моя одна подружка, когда первый раз тебя увидела? Говорит, никогда не дала бы тебе сорок.

— А сколько бы она мне дала? — поинтересовался я.

Черт побери, приятно слышать, когда тебя похваливают!

— Тридцать. И потом, говорит, что ты похож на популярного французского киноартиста Бельмондо.

— Я бы не сказал, что он писаный красавец,— чувствуя подвох, пробормотал я.

— У тебя такие же толстые губы и в глазах что-то, вызывающее у женщин интерес…

— А еще что сказала твоя подружка?

— Что у тебя атлетическая фигура,— Варя оценивающе окинула меня взглядом.— Па, ты справился бы с… Боровиковым?

— Я должен ему морду набить?

— Фу-у, как грубо! — поморщилась Варя.— Он терпеть тебя не может, говорит, что это ты настроил меня против него… Сначала Олю увел у него из-под носа…— не удержалась и подпустила шпильку Варя.— А потом разбил его счастье… Это он имеет в виду меня!.. Почему мужчины во всем, что касается чувств, ищут постороннюю причину, а не заглянут внутрь самих себя?

— Думаешь, так просто,— усмехнулся я.

— Он не может понять, что я разочаровалась в нем,— продолжала Варя.— Да, он видный парень, хороший спортсмен, девушкам нравится… Но это все снаружи, а внутри он грубый, невоспитанный, только и говорит о себе и не замечает, как это неприятно слушать другим… Он не способен глубоко любить, такие Нарциссы могут лишь позволить себя любить. И находятся же дурочки, которые все терпят и позволяют помыкать собою… Он много мне рассказывал о своих победах, просто упивался этим, даже письма показывал… Если поначалу он пытался скрывать свои недостатки, казаться лучше, чем есть, то потом все вылезло наружу… Я вот о чем подумала: познакомиться с человеком, выйти замуж за него — это не главное…

— Что же главное?

— В каждом человеке заложено хорошее и плохое,— продолжала Варя.— Необходимо нащупать хорошее, доброе, что есть в мужчине, и развить это, углубить. Иначе злое, жестокое погребет под собой все хорошее… Наверное, интересно все глубже и глубже узнавать близкого человека, помогать ему открывать самого себя? В исторических романах писатели как раз отмечали эту способность женщины влиять на мужчину, умело направлять его волю, порой так, что он даже не подозревал об этом, полагал, что сам все делает… Особенно умело пользовались своей красотой, влиянием на королей и царей их знаменитые любовницы.

— К чему ты клонишь? — спросил я.

— В Лёне есть и хорошее,— задумчиво произнесла Варя.— А я не смогла это хорошее развить в нем… Вернее, не захотела, а ведь смогла бы, па! Я чувствую, что смогла бы!

— В наше время большинство женщин считают, что ни один мужчина не стоит того, чтобы себя полностью посвятить ему, семье, детям.

— Может, стоящие мужчины перевелись?

— Или наоборот: женщины разучились любить?

— Мама говорила, что ты ее боготворил,— сказала Варя.— А для женщины это все… Почему же вы расстались?

— Это трудно объяснить…

— Я тебя пойму,— сказала Варя.

— Так уж в жизни получается: когда мужчина и женщина начинают вместе жить, постепенно открываются разные мелкие и крупные недостатки в их характерах, которые раньше не проявлялись. Наш домашний философ Монтень по этому поводу говорит…— я взял с письменного стола свою толстую тетрадку, полистал и прочел: «Не существует на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, в которой не сквозил бы проблеск какой-нибудь особенной способности; и нет столь глубоко погребенной способности, чтобы она так или иначе не проявила себя».

— У мамы есть достоинства?

— У нее много хорошего,— сказал я.— Она добрая, красивая, веселая…

— Ты видел в маме достоинства, а она в тебе — недостатки,— резюмировала Варя.

— Тут уж я ничего не мог поделать,— вздохнул я.

— Зато в дяде Чеботе она видит только достоинства,— сказала дочь.— А я их почему-то не замечаю…

— Не будем о них,— попросил я.

— Я не жалею, что познакомилась с Боровиковым,— сказала Варя.— Все в нашем мире познается в сравнении.

Я вовсе не собирался торжествовать, мол, я был прав, когда предупреждал ее насчет баскетболиста. Одно дело, когда твоя правота подтверждается в застольном споре, и другое — когда это касается жизни близкого тебе человека. Лучше бы я ошибся в Боровикове. И как бы Варя ни старалась убедить меня, что ей наплевать на него, я-то видел, что ей тяжело. При мне звонков больше не было, но баскетболист мог звонить и без меня. Варя приходила из университета раньше, чем я.

Нынче дочь впервые заговорила о разрыве с Боровиковым. Нового она мне, конечно, ничего не открыла: мне этот тип более или менее был ясен после первых же нескольких встреч. Не скажу, что я был спокоен все то время, пока у них продолжались какие-то отношения,— были они близки или нет, я не знал, об этом Варя не говорила. Я знал другое: моя дочь не ветрена, благоразумия ей не занимать у других. И если она на что-либо решилась, то сделает по-своему.

Оставшись один в своем кабинете — Варя с конспектами расположилась на диване в большой комнате,— я задумался о том, что такое хороший человек и плохой. Вся наша жизнь проходит в общении с людьми, будь это на работе, дома или в отпуске. Мы встречаемся с кем-то, расходимся, иногда бок о бок работаем рядом годы, а задумываемся ли, что же это за люди рядом с нами? Если человек нам сделал какую-нибудь неприятность, мы тут же зачисляем его в разряд плохих. Кто-то нам угодил, помог, поддержал — значит, этот хороший. А так ли на самом деле? И хороший человек может иногда нам не угодить. Так ли уж все любят честных, принципиальных людей, которые не боятся любому сказать правду в глаза? Негодяй же и приспособленец может ходить в «хороших человеках». И ходят. Скобцов, Грымзина да и кое-кто еще считают Гейгера весьма милым и хорошим товарищем. Он приветлив, угодлив, женщинам говорит комплименты, перед начальством расшаркивается, у него всегда про запас соленый анекдот, готов с каждым поболтать, делает вид, что любому оказывает уважение.

Выходит, умному негодяю ничего не стоит в коллективе прикинуться хорошим человеком и незаметно, исподволь творить свое черное дело, будь это интриги против честных людей или надувательство государства? Изумление и негодование приходят к людям лишь тогда, когда негодяя и вора изобличили, вот тогда нет конца разговорам и восклицаниям: «Кто бы мог подумать! С виду такой приличный человек…»

Вот именно «с виду». Людям лень разобраться в других людях, считают, что это удел психологов. Людям трудно подчас в самих-то себе разобраться, так стоит ли копаться в душах других, посторонних? Ведь куда проще принять готовую формулировку: «хороший человек», «плохой человек». Коротко и ясно. Незачем голову ломать: люди знают, что говорят. Каждому из нас хочется думать, что хороших людей больше, да так оно и есть, но плохих, прикинувшихся хорошими, тоже хватает. То же самое, и умными людьми кого мы считаем? Да тех, чьи мысли совпадают с нашими. Выходит, каждый человек считает себя эталоном ума: соглашается с тобой собеседник, поддакивает — умный! Спорит, возражает, доказывает обратное — дурак! Опять же все просто и ясно. О себе никто никогда всерьез не скажет, что он дурак. Разве что наедине, сгоряча. Пожалуй, оно правильно. Как же жить на свете, если знаешь, что ты дурак? Кстати, как раз дураки так о себе никогда не думают. А вот умные в себе частенько сомневаются. А вообще-то, никто на ум не жалуется, все на память пеняют…

Мои мысли снова возвращались к Григорию Аркадьевичу: в НИИ работает со дня открытия в Ленинграде филиала, а вот вывести его на чистую воду еще никому не удалось, да и вряд ли кто ставит перед собой такую задачу… Вот тут я и поймал себя: допустим, я знаю, что Гейгер плохой человек, более того — вредный и опасный в коллективе, но смог бы я публично разоблачить его? На этот вопрос я даже сам себе однозначно не отвечу. Безусловно, на собрании я мог бы выступить и сказать, что я думаю о Гейгере, но он тоже не дурак: сумеет организовать защиту, а то и первым нападет, у него нюх на все это, как у ищейки. Да и что я скажу? Что он вымогал у меня положительную рецензию? Или о том, что распространяет по институту разные сплетни? Работник он опытный, хотя и не хватает с неба звезд, как выразился Великанов. Вредоносность Гейгера скрытая, она прячется под личиной доброжелательности, приторных улыбок, подхалимажа перед начальством. За спиной Гейгера маячит внушительная фигура Скобцова, да и моя же Грымзина, которую Григорий Аркадьевич называет очаровательной, горой встанет за него. Этот кожаный пиджак, который она месяцами не снимает с себя, программист ей достал в благодарность за то, что она помогла ему получить трехкомнатную квартиру в центре города. Великанову отказали, а вот Гейгер получил… Он ухитрился пролезть не только в жилищную комиссию. Татьяна Леонидовна Соболева — ее избрали на собрании председателем нашего Дома ученых — рассказывала, как к ней домой с цветами пожаловал Гейгер и стал умолять взять его заместителем, мол, у нее дети, семья, вряд ли она сможет много внимания уделять делам, а он, Гейгер, жить не может без общественной работы… Конечно, добрейшая душа Соболева не устояла перед его напором и попросила, чтобы ее заместителем утвердили Григория Аркадьевича. Оказывается, ему это было нужно для того, чтобы шефствовать над буфетом и столовой. Каждую неделю жена Гейгера приходила туда и запасалась дефицитными продуктами… Если уж я такой правдоискатель, то чего же я миную Скобцова? Ведь только под крылышком таких, как он, вольготно живется Гейгерам. Или духу не хватит на замдиректора?

И тут я понял, почему даже непримиримые к несправедливости люди терпят вокруг себя разных проходимцев и интриганов: да потому, что жаль времени, сил и нервов. Помнится, когда много лет назад я впервые пришел в НИИ, первым, кто ко мне подкатился, был Гейгер Аркадьевич. Не было дня, чтобы он не зашел ко мне в кабинет, от него я получал полную информацию о всех работниках института. Сначала я думал, что Гейгер просто добродушный болтун, но теперь-то я понял, что он специально настойчиво вдалбливал мне, мол, тот хороший человек, а этот плохой… И я, к стыду своему, должен признаться, что долгое время так и считал. То есть Гейгер заранее определил для меня, кто хороший человек в институте, кто плохой. Разумеется, с его точки зрения. И только много времени спустя я сам разобрался в людях. Оценки Гейгера и действительное положение дел в институте совсем не совпадали.

Я попался ему на удочку, так же как попадаются многие: мне легче было сразу получить готовое, обкатанное мнение, чем разобраться во всем самому. Настоящие ученые подвергают сомнению даже абсолютные истины, большинство из смертных не обладает подобными качествами. Мозг человека, утверждают специалисты, необъятен по возможности воспринимать и анализировать информацию, пределы его неограниченны, тем не менее наш мозг охотно воспринимает готовые стереотипы, не желая себя утруждать исследовательской работой, анализом, собственными выводами…

Все эти размышления, прерванные сегодняшним разговором с Варей, привели меня к мысли выступить в понедельник на открытом партийном собрании в институте. Конечно, не подтолкни меня Вячеслав Викторович Бобриков, я бы еще подумал… А теперь все пути отрезаны: я и ему пообещал выступить… Не выходили у меня из головы и его слова о вступлении в партию… Григорий Аркадьевич хотя и говорил, что Скобцову никогда не быть директором, по-моему, снова обрел веру в него, потому что последнее время встречал в подъезде и провожал Артура Германовича. Я сам видел, как он дверцу машины ему открывал и махал вслед маленькой ручкой. Грымзина нахваливала Скобцова, в феврале ему исполнилось пятьдесят и его наградили орденом «Знак Почета». Сразу его акции подскочили, мол, вот, человека ценят, почему бы орденоносца не назначить директором?..

Если я приходил к важному для себя решению, то я его потом не изменял. Советоваться мне ни с кем из института не хотелось по этому поводу, зачем раньше времени дразнить гусей? Решил даже ничего не говорить Геннадию Андреевичу Великанову. Он наверняка принялся бы меня отговаривать. Зачем, мол, мне врагов плодить? Никто за критику не скажет мне спасибо, но камень за пазухой припасут. Что мне, больше всех нужно? Как говорит Гейгер, живи и давай жить другим…

Приходили сомнения и ко мне: действительно, последние годы у нас на собраниях тишь да гладь, никто никого не задевает, начальство довольно и сотрудники не в обиде. А в тихом омуте и черти водятся. Вон какие жирные «карпы» выросли в нашем институтском пруду, я имею в виду Скобцова, Гейгера, Грымзину. И разных «пескарей» хватает. Стоит ли бросать камень в эту стоячую воду?..

С одним человеком я все-таки решил посоветоваться.

— Ты, Георгий, классический представитель типа А,— выслушав мою сбивчивую, горячую речь, которую я собирался произнести на партийном собрании завтра, заключил Анатолий Павлович.

— Ты против того, чтобы я выступил?

— Нет, почему же,— улыбнулся он.— Твоя речь произведет должное впечатление… Только не надо так волноваться, дорогой. Твоя горячность в данном случае не на пользу. Можно ведь все это изложить спокойно, без патетики, не повышая голоса, не потрясая кулаками. Кстати, уверенная спокойная речь доходит до публики гораздо лучше, чем сумбурная, эмоциональная,— он помолчал и взглянул мне в глаза.— А ты не боишься, что после твоего выступления тебя выживут из института?

— Мне уже один человек это предрекал,— раздраженно ответил я.— Я и так долго молчал.

— А что же теперь случилось?

— А то, что наш институт превратился в разворошенный муравейник,— сказал я.— Мыслимое ли дело: скоро год, как мы живем без директора! Вот и забулькало на поверхности разное…

— Ты еще это с трибуны не ляпни,— заметил Остряков.— Мой тебе совет: вычеркни особенно резкие выражения, они режут ухо. И главное — спокойствие, мой друг, спокойствие, если ты хочешь достичь желаемого результата.

— Ну, а… вообще? Звучит?

— Я не знаю ваших институтских дел, но если все, что ты сейчас сказал, правда, то тебя следовало бы выпороть!

— Меня? — изумился я.

— Почему же ты молчал? Надо было раньше говорить об этом! Ты в рот воды набрал, другие помалкивают, а это и на руку таким, как Скобцов и этот… Гейгер. У него такое имя? Про Радия слышал, про Вольта — тоже, а Гейгер — это что-то новенькое.

— Так прозвали его,— улыбнулся я.— У него чутье на всякие институтские перемены, как у счетчика Гейгера на радиацию.

— Мне тоже доводилось встречать подобных типов,— сказал Анатолий Павлович.

— И что же ты?

— Сразу объявлял им войну не на жизнь, а на смерть.

— И побеждал?

— Иногда побеждал, а другой раз и меня на обе лопатки укладывали,— неохотно проговорил Остряков.— Этой гнили еще много у нас. Если в коллективе здоровая атмосфера, гниль прячется по темным углам или так ловко замаскируется, что невооруженным глазом ее и не заметишь, но стоит, как у вас, измениться обстановке — и всякая пакость расцветает пышным цветом… Не завидую я тебе, Георгий!

— Может, не выступать? — кинул я пробный камень.

Анатолий Павлович остро посмотрел на меня. Светлые глаза его заледенели, морщины у губ обозначились резче.

— Что бы я тебе ни посоветовал, ты все равно выступишь завтра,— сказал он.— И правильно сделаешь. Не знаю, изменит ли это климат в вашем институте, но по крайней мере ты будешь честен перед самим собой. А это, пожалуй, самое главное, дружище!

Мы помолчали, потом я спросил:

— Каким это ты меня еще классическим типом А обозвал?

— Уж тебе-то, переводчику с английского, следовало бы знать про книжку американских ученых Фридмена и Роусенмена «Поведение типа А и ваше сердце». Короче говоря, эти ученые делят все человечество на два типа: тип А и тип Б. Первые очень эмоциональные, не умеют сдерживать свой гнев, влезают в конфликты, все время находятся в напряжении. Люди типа А чаще всего попадают в больницы, а то и сразу на тот свет с инфарктом.

— Классическим представителем типа Б являешься ты,— ввернул я.

— Я сделал себя таким,— спокойно заметил Остряков.— Да, люди типа Б спокойны, уравновешенны, у них слабая подвижность нервных процессов. О таких людях еще академик Иван Петрович Павлов сказал, что они — самый благоприятный жизненный тип характера.

— Значит, мне ждать инфаркта?

— Все в твоих руках… Я, например, сам себе доказал, что можно при большом желании изменить свой характер. Кстати, это продемонстрировал еще Антон Павлович Чехов.

— Опять аутотренинг? — спросил я.

— Без самовнушения в этом деле никуда. Захочется тебе полезть в бутылку, а ты возьми и не лезь. Захочется почесаться, а ты — ноль внимания. Возьми как-нибудь поголодай дня два-три. Трудно будет поначалу, зато потом на удивление голова ясная. Упорядочь свой образ жизни: вовремя вставай, ложись, обедай… И не заметишь, как характер твой уравновесится, а мелочи перестанут тебя раздражать.

— Тебя ударят по щеке, а ты подставь другую…

— Щеку подставлять я тебе не советую, а вот укреплять свою нервную систему следовало бы. Тут я тебе, Георгий, могу помочь.

— Ладно, после собрания,— рассмеялся я.

Мы сидели с Остряковым в его квартире. В соседней комнате делали уроки Вика и Ника. Кругом прибрано, чисто. Хотя и похудевший, со впалыми щеками, Анатолий Павлович уже не выглядел таким изнуренным, как в больнице. Переломы его срослись, однако еще прихрамывал. Об автомобильной катастрофе я старался не говорить, а когда один раз у меня вырвалось имя его погибшей жены Риты, я смешался, но он спокойно заметил, что не ребенок, и опасаться травмировать его психику мне не следует. То, что случилось, то случилось, а жизнь продолжается, и с этим ничего не поделаешь. В конце концов мы все рано или поздно умрем, как умирали до нас наши предки.

Когда раздался шорох открываемой входной двери, я заметил, что лицо Анатолия Павловича изменилось: потеплело, что ли, или просветлело? Он пружинисто поднялся со стула — мы сидели на кухне — и, чуть прихрамывая, вышел в прихожую. Пришла Полина. Она несколько смутилась, увидев меня, но тут же улыбнулась и поздоровалась. Анатолий Павлович принял у нее сумку, кулек с яблоками. Из комнаты выскочили близнецы и весело загалдели. Полина как-то сразу внесла в тихую до того атмосферу квартиры здоровое оживление. Выглядела она хорошо. Русые волосы вроде бы у нее стали длиннее, миндалевидные азиатские глаза весело смотрели на нас.

— Ужинать будем! — скомандовала она.— Вика, Ника, приготовьте стол! Мужчины, освободите кухню!

Мы перешли в другую комнату. На письменном столе небольшие старинные бронзовые фигурки, все больше мужики в лаптях с косами, посохами, старухи с коробами на спинах. Вся боковая стена занята застекленными полками с книгами по искусству — это главное богатство и гордость Острякова. Книги на разных языках.

— Ты все понял, тебе нечего объяснять,— сказал он.— Через год мы с Полиной поженимся.

У меня вертелся на языке дурацкий вопрос: почему через год? Но я сообразил: Рита. Для Анатолия еще траур не кончился.

Повисла тягостная пауза, мне нужно было что-то сказать, но я молчал. Да и что я мог сказать другу? Что ему повезло?

— Я все знаю,— улыбнулся Анатолий.— Мне Полина рассказала. Что было, то было… Я не зеленый юноша и отлично знаю, что жизнь исподволь не готовит мужчину и женщину друг для друга. Прости за банальное сравнение — мне лучше не придумать — жизнь перемешивает судьбы человеческие, как колоду карт. Один раз выпадут тебе козыри, другой — валеты и девятки.

— На этот раз нам с тобой выпали козыри,— заметил я, не очень-то убежденный, что говорю те слова, которые надо.

— Я не ревнив, а к прошлому ревнуют лишь дураки,— продолжал Анатолий.— Потому не уходи в подполье и не шарахайся от Полины, как черт от ладана. Она к тебе очень хорошо относится. И так будет всегда.

— А как девочки? — спросил я.

— Тут все в порядке,— сказал он.— Слышишь? — кивнул в сторону кухни, откуда доносился оживленный разговор, смех, звяканье посуды.— Полина как-то просто и естественно вошла в нашу жизнь: сначала в мою, потом в их. Девочки ее полюбили.

— А ты? — рискнул я задать мучивший меня вопрос. Я желал Полине счастья, но если Анатолий ее не любит, то Полина не будет с ним счастлива. Я знал ее.

— Первое мое желание было сказать, что не твое это дело,— помолчав, спокойно заговорил Остряков.— Но я скажу тебе: я сделаю все, чтобы Полина была счастлива со мной.— Он с затаенной усмешкой посмотрел мне в глаза.— Ты это хотел услышать?

— Я хочу, чтобы и ты был счастлив,— сказал я.

— Мое счастье никогда не было легким…

— А какого оно у тебя цвета? — спросил я.

— Оранжевого,— улыбнулся он.— Когда я держал в руках апельсин, принесенный мне в больницу Полиной, я понял, что буду жить.

Анатолий понимал меня с полуслова. Это прекрасно, когда у тебя есть друг, понимающий тебя с полуслова. А вернее — без слов.

— Знаешь, чего мне сейчас хочется? — сказал Остряков.

— Слетать в Японию? — вспомнив, что в этой стране он еще не бывал, сказал я.

— Не угадал,— рассмеялся он.— Пробежаться до Средней Рогатки. Вместе с тобой.

— Весной,— сказал я.— Хоть до Тосно.

— А может, до Новгорода?

— Тогда уж до самой Москвы!

— Чай готов! — заглянула к нам Вика.— Полина Викторовна принесла торт с орехами.

Остряков проводил меня до автобусной остановки. На улице было заметно, что он хромает. Вечер был холодный, с неба в лицо летела изморось, обледенелый асфальт блестел в свете уличных фонарей. Навстречу пронеслась милицейская машина с вертящейся на крыше голубой мигалкой. Откуда-то с первого этажа доносилась знакомая мелодия.

— Вчера пришел в гараж, сел за руль и… не смог заставить себя выехать на улицу,— глядя мимо меня, проговорил Анатолий Павлович.— Начисто отшибло желание ездить… Вот что, Георгий, катайся ты на здоровье на моей машине! Завтра я и доверенность оформлю.

— Может, пройдет? — сказал я.

— Не пройдет,— печально ответил Остряков.— Я себя знаю. Есть такие моменты, когда разум бессилен что-либо изменить. Тут и воля не поможет.

— Тогда уж лучше продай,— сказал я.— По доверенности ездить не привык.

— Оцени в комиссионке, из этой суммы отдай за ремонт Боба Быкову — и машина твоя. Да, деньги мне не к спеху, отдашь, когда будут у тебя лишние.

— Сдал в издательство книгу,— сказал я.— Скоро аванс получу.

— Я же сказал: деньги мне не нужны,— заметил Анатолий.— А тебе могут понадобиться…— Он как-то странно на меня посматривал, но спросить не решался. Впрочем, я догадался, о чем он.

— У меня все сложнее,— сказал я.— Она не разведена, и муж тянет с разводом: то согласен, то вдруг упрется, как баран. Странный человек. Не может поверить, что он лишний.

— Наверное, любит.

— Тут и другое: оскорбленное самолюбие, эгоизм… Как же его бросили! Он предпочитал бы сам бросить…

— Кто он?

— Статист.

— Кто-кто? — удивился Анатолий.

— Я не так выразился: статистик, точнее, начальник какого-то отдела статистического управления,— невольно улыбнулся я, подумав, что у Новикова и впрямь есть что-то общее со статистом провинциального театра. Тогда, в ресторане, он и в позу становился, и напускал на себя полное безразличие, потом вдруг начинал рыдать и рвать на себе волосы, а кончил тем, что посадил в такси пышную блондинку из ресторана и уехал с ней.

Это уже не статист, а настоящий артист. Статистом, он, пожалуй, был для меня и Вероники. Она нервничала: муж вдруг стал проявлять усиленное внимание к Оксане, дарил ей красивые вещи, присылал коробки шоколадных конфет, настойчиво приглашал к себе в Москву пожить. Все это вносило в нашу жизнь сумятицу, нервотрепку. Вероника не могла решиться возбудить дело о разводе, пока муж упорствует, ей хотелось, чтобы все произошло спокойно, без трагедий и юридических сложностей. После встречи со мной и пьянки в пивной и ресторане Алексей Данилович приехал на дачу и заявил теще, что согласен на развод, даже высказал такую мысль, что, повидавшись со мной, он теперь знает, что Вероника выбрала достойного мужчину… Все это он перед отъездом сообщил и Веронике, а, приехав в Москву, вдруг переменил свое решение: написал, что на развод не согласен и хочет забрать дочь к себе.

Я просто не мог взять в толк, как так можно вести себя серьезному мужчине? Мне и в голову не пришло угрожать Оле Первой, искать встречи с ее мужем, чтобы убедиться, что он будет достойной заменой мне. Если женщина решила уйти, ее уже ничто не удержит. Вероника мне призналась, что если она раньше просто не любила мужа, то теперь начинает ненавидеть.

А что мог сделать я? Мои советы до нее не доходили, тут я столкнулся с женским характером, у которого своя логика. Она, Вероника, надеется, что он поймет и согласится на развод. Как говорится, перебесится и успокоится.

— А если нет? — спрашивал я ее.— Если не успокоится? Так нам век и ждать?

— Я не хочу, чтобы моя дочь когда-нибудь плохо подумала обо мне,— отвечала Вероника.

Признаться, я тут не улавливал никакой связи, но спорить не решался. В общем, я понял, что Алексей Данилович Новиков может сколько ему захочется морочить нас с Вероникой, а мы будем бессильны что-либо предпринять без его согласия на развод. Он был ей хорошим мужем, говорила Вероника, и ей будет больно знать, что он мучается. Она еще никому в жизни не причинила несчастья, не хочет потом всю жизнь терзаться…

— А мы? — говорил я ей.— Почему мы должны… терзаться? Он ведет себя как самодур.

— Пойми, он отец Оксаны! И всегда останется для нее отцом.

— Ты сама говорила, он плохой отец,— возражал я.

— Оксана этого не знает.

— Что же делать?

— Ждать, дорогой,— успокаивала Вероника.— Скоро ему все это надоест, вот увидишь!

И мы ждали. Правда, я не знал — чего? Но спорить с Вероникой было бесполезно.

Когда Новиков приезжал в Ленинград, она переходила жить ко мне. В эти дни телефон трезвонил и днем и ночью. Варя сочувственно посматривала на меня, брала трубку и говорила, что Вероники у нас нет. Когда я брал трубку, он свою вешал. Больше не проявлял охоты увидеться со мной, а я и подавно.

К счастью, наезды его становились все реже и реже, я видел, что Вероника начинает успокаиваться, снова вернулась к своей диссертации, которую было совсем забросила.

— А ты знаешь, она, пожалуй, права,— выслушав меня, заключил Анатолий Павлович.— Права, что не ожесточилась, что думает о нем и о будущем своей дочери.

— Почему же я не устроил веселую жизнь Чеботаренко? — возразил я.

— Не мерь, Гоша, всех на свой аршин,— сказал Анатолий.— И потом, ты уже не любил Олю.

— Ну, знаешь! — взорвался я.

— Я-то как раз знал, а ты — нет.

— Почему же мне ничего не сказал?

— Ты и сейчас мне не поверил, а тогда бы и слушать не стал.

— Беремся судить других, а, оказывается, сами себя-то толком не знаем,— с горечью сказал я.

— Если бы все в жизни давалось легко, мы быстро бы обросли жиром и погрязли в самодовольстве.

— Мы с тобой не обрастем,— невесело усмехнулся я.

Автобуса я не дождался и пошел домой пешком, это не так уж далеко.

— Ты хоть сам-то понял, что ты сделал? — гремел, возбужденно расхаживая по кабинету, Великанов.

— Что думал, то и сказал,— пробормотал я.

— Ты хоть лица людей-то видел? А как тебе хлопали! Будто ты знаменитый артист. Кирилл Лавров или Нестеренко. Ну, Георгий, удивил же ты меня… Да что меня — всех в институте! Как ты поддел Скобцова, а? А Гейгера? Вывернул наизнанку и вместе с тем тактично, без нажима, будто жалеючи его. И Грымзиной выдал по первое число! А про обстановку в институте? Присутствовали из райкома и обкома партии, я видел, как они строчили в блокнотах… Да ты и их не пощадил! Я говорю про то, что до бесконечности затянули дело с назначением директора института.— Он вдруг остановился передо мной, поправил очки на переносице и пристально посмотрел мне в глаза: — А ты часом, Георгий, не надумал уходить из института? И напоследок решил дверью хлопнуть?

— Мне нравится тут,— усмехнулся я.

— Ты бы видел лицо Скобцова! Как говорят наши комментаторы: «Он сделал хорошую мину при плохой игре!» Даже похлопал тебе… Глядя на него, и Гейгер поаплодировал!

— Съедят теперь? — спросил я.

— Сожрут! — воскликнул Геннадий Андреевич.— Проглотят без соли! Выживут из института, как пить дать! Не сразу, конечно, подождут малость, поднакопят компроматов.

— Чего-чего? — удивился я.

— Компрометирующих материалов.

— А ты что же?

— Что я? — опешил Великанов.

— Ну ты, другие, которые искренне хлопали, как же вы такое безобразие допустите? — нажимал я на него.

— А что я… мы? — растерялся Геннадий Андреевич.— Скобцов хитрый, будет умно копать. Он сделает так, что ты сам уйдешь и еще его благодарить будешь.

— Грош цена моему выступлению, если люди не поняли, что я хотел сказать,— с горечью вырвалось у меня.— Не должно случиться такого в нашем институте. Если коллектив сплочен…

— Это наш-то? — перебил Великанов.

— Ты тут все говорил про лица… Я видел с трибуны лица людей. И эти лица мне очень понравились. Правда — она, Геннадий Андреевич, рано или поздно всегда побеждает. Везде и всегда.

— Я же и говорю, Скобцов сразу не решится на тебя бочку катить…

— Дело не в Скобцове. Он потому и силен, что у нас создалась такая гнилая обстановка. Изменись обстановка, и Скобцов станет другим. Тут же приспособится, он за свое место руками и ногами держится. Уж о том, чтобы стать директором, он и не мечтает, он теперь думает, как на своем месте удержаться…

— Особенно после того, что ты о нем и Грымзиной сказал! — ввернул Геннадий Андреевич.— Пять человек выступали и все поддержали тебя. И заведующий отделом обкома партии хорошо отозвался о твоем выступлении… Как он сказал? Своевременное, принципиальное, честное. Если бы все коммунисты института занимали такую же позицию, как товарищ Шувалов, не было бы никакой склоки в коллективе…— Великанов посмотрел на меня: — Пожалуй, обком теперь не даст тебя в обиду… Но и у Скобцова связи ой-ой-ой!

— Да что ты мне все: Скобцов, Скобцов! — рассердился я.— Запугал же он тебя!

— Не все же такие отчаянные…

— Ты еще скажи, я герой! Велика важность: поднялся на трибуну и сказал правду!

— Ты не прикидывайся…— возразил Геннадий Андреевич.— Иногда сказать правду людям в глаза с трибуны труднее, чем в бою закрыть грудью амбразуру.

— Мы с тобой, Геннадий Андреевич, не воевали и давай не будем проводить параллели между сегодняшним собранием и войной,— сказал я.

— Может, теперь и мой Гейгер перестанет трещать? — не мог успокоиться Великанов.— Уж на что нахал, а и то его лысина запылала, как факел, когда ты его стал разделывать, как бог черепаху!

— Ну его к черту, твоего Гейгера! — устало отмахнулся я.

Казалось бы, я должен был быть доволен, я не волновался, ни разу не сорвался, говорил спокойно, по существу, но вот сейчас что-то сверлило меня, я испытывал неудовлетворенность, будто самое главное и упустил, не сказал…

После собрания ко мне подходили сотрудники, поздравляли, искренне жали руку, я что-то отвечал, улыбался, а про себя думал: «Неужели мы так отвыкли от критики, что покритиковавшего начальство считаем чуть ли не героем? Судя по реакции присутствующих, все единодушно разделяли мое мнение, но почему же раньше никто не выступил? Да и я почти год молчал?»

Пожалуй, вот это обстоятельство меня и огорчало. Я не знал, что на собрании будет присутствовать столько ответственных официальных лиц, даже заведующий отделом областного комитета КПСС. Это он авторитетно заявил с трибуны, что буквально на днях решится вопрос о кандидатуре на пост директора института, признал, что была допущена ошибка: этот вопрос нужно было решить еще год назад, но и мы, работники института, хороши! Засыпали заявлениями и анонимными письмами самые различные организации… Нужно же было со всем этим разобраться? Чем больше разбирались, тем больше приходило писем, заявлений… Не лучше ли было бы сразу вот так честно все высказать, как это сделал товарищ Шувалов?..

Удивлялся я и тому, что те же самые люди, которые писали или подписывали заявления, наверняка под нажимом Скобцова и Грымзиной, тоже подходили ко мне и произносили благодарственные слова. А что же они думали раньше, когда строчили заявления?

— Я тоже хотел выступить… после тебя,— сказал Великанов.

— И что же?

— Рассказать, как Скобцов меня обрабатывал, заставил подписать заявление…

— Черту подвели под прениями? — усмехнулся я.

— Мне же через два месяца ехать в Америку,— вздохнул Геннадий Андреевич.— И внутренний голос приказал: «Сиди и молчи!»

— Осторожный у тебя «внутренний голос»!

— Если бы ты знал, Шувалов, как много для меня значит поездка в Штаты.

— Но какое имеет отношение твоя поездка к собранию?

— Не будь наивным,— заметил Геннадий Андреевич.— Все еще можно повернуть наоборот!

— Извини, я тебя не понимаю,— сказал я.

— Наверное, я мнительный и слабый человек,— признался Великанов.— С восторгом слушал тебя, гордился тобою, а потом спросил самого себя: смог бы я так? И понял, что не смог бы! Не хватило бы пороху.

С работы мы возвращались с Великановым вместе. Он все рвался то к автобусной остановке, то к метро, но я упорно тащил его прогуляться. Мне почему-то не хотелось оставаться одному. Кончилось все тем, что мы зашли в ту самую пивную, в которой я познакомился с Новиковым, и выпили по две кружки пива. Наверное, официант узнал меня, потому что заулыбался и, подмигнув, выложил две деревянно отсвечивающие воблины.

Великанов неудержимо полнел, раньше едва намечающийся животик теперь мощно выпирал даже из-под пальто, бритые щеки немного отвисали, глаза вроде бы стали меньше из-за складок. Круглолицый, в больших красивых очках, он начинал походить на Пьера Безухова, из-под фетровой шляпы торчали космы поседевших, но все еще густых волос.

— Скажи мне, Георгий,— подался он ко мне,— живешь вот, вроде бы все хорошо, а где-то внутри точит тебя червячок, дескать, не было бы скоро плохо… Вот эта проклятая боязнь чего-то неизвестного и заставляет меня молчать, на все смотреть сквозь пальцы, мол, я не я и моя хата с краю… С тобой такое бывает?

— Меня и сейчас точит…— признался я.

— Раскаиваешься, что с трибуны наговорил?

— Да нет, у меня другое,— сказал я, однако рассказывать о своих трудностях с Вероникой мне не захотелось.

— А я думал, тебя не терзают сомнения.

— Так не бывает!

— Знаешь, что мне иногда приходит в голову? — посмотрел на меня Геннадий Андреевич.— Какого черта я вообще родился? Ну, живу, работаю, у меня хорошая жена, дети… А вот чувство собственной никчемности порой давит как пресс. Ученым я никогда не стану, начал было в отпуске материал для докторской собирать и бросил… Чувствую, не по силам. А что дальше? Не вижу, старина, никакой перспективы. Дальше должно быть только хуже, что ни говори, а голова, когда тебе перевалит за пятьдесят, вряд ли лучше работать будет… И маячит на горизонте благословенная пенсия! Дачный участок в садовом кооперативе, клубника на грядках, лейка-мотыга. Чего доброго, от скуки начну на базаре приторговывать с огорода… Об этом ли я мечтал каких-то двадцать лет назад?

— О чем же ты мечтал?

— Страшное дело вдруг почувствовать, что ты остановился,— продолжал он, будто не слыша.— Помнишь, раньше на станциях паровозы, прежде чем тронуться, начинали шумно буксовать? У них еще были большие красные колеса. Вот и я сейчас буксую. Паровоз-то побуксует и пойдет себе дальше, а я, Шувалов, остановился.

— Наговариваешь ты на себя, Геннадий Андреевич,— сказал я.— Ты — опытнейший работник в нашем институте, тебя уважают, вот в Америку посылают.

— Честно говоря, на Америку я сильно рассчитываю, может, она меня встряхнет? Заработают во мне какие-то колесики-шестеренки, и я еще тронусь с места?..

Я впервые слышал от него такие речи. И окончательно он меня огорошил, когда признался, что все эти мысли с новой силой накатили на него после моего выступления на собрании.

— А ты, Шувалов, не стоишь на месте,— уже прощаясь на углу Невского и Литейного, сказал он.— И я тебе завидую… По-хорошему завидую, слышишь?..

— Не завидуй,— сказал я.— Все, что ты предъявляешь себе, в точности могу предъявить и я себе. И мне иногда в голову приходит мысль: зачем я родился? Кому это нужно было? Мой отец случайно встретился с матерью… Впрочем, не в этом дело. Если бы у отца во время войны не отскочило у полуторки колесо, он не застрял бы в прифронтовом поселке и не увидел мою мать… И не было бы меня. Понимаешь, вообще бы не было.

— Ну, это уже метафизика,— рассмеялся Великанов.— Если бы да кабы… Людей, по-моему, по заказу никто не делает. Любая жизнь — необходимая случайность.

— Не встреть отец мою мать, меня не было бы! — говорил я.— Именно меня. Был бы кто-нибудь другой!

— Тогда копай глубже: твой отец тоже мог появиться на свет случайно,— сказал Геннадий Андреевич.

— То-то и оно,— сказал я и замолчал: говорить на эту тему мне расхотелось.

— Может, еще по кружечке? — предложил Великанов.

Я отказался. Геннадий Андреевич вскочил в подошедший автобус, а я побрел по Невскому в негустой толпе прохожих. С крыш капало, бурчали водосточные трубы, ледянисто поблескивали рубчатые сосульки, особенно большими они были у самой крыши. Невский был освещен, по мокрому асфальту скользили машины, равномерно мигали, меняя цвета, светофоры, на гранитных постаментах Аничкова моста выступила изморозь, напрягшиеся в рывке клодтовские кони с обнаженными мускулистыми юношами, казалось, были в испарине. Глянцевитой чернотой поблескивала внизу еще не полностью освободившаяся ото льда Фонтанка. С тяжелым вздохом перевалил через мост перегруженный троллейбус. В широком заднем стекле троллейбуса виднелись смутные лица пассажиров. Казалось, их размазали по запотевшему стеклу.

Я шел по той стороне, где Пассаж, и на стоянке такси, что у Казанского собора, увидел Олю Журавлеву. Рядом с ней трое мужчин. Чувствуется, что они все навеселе, наверное недавно вышли из ресторана «Кавказский». Оля меня не видела, она стояла чуть в стороне и с безразличным видом смотрела на усаживающихся в «Волгу» пассажиров. На голове ее знакомая меховая шапка, которая так идет ей, на высоких ногах изящные светлые сапожки. Я остановился на краю тротуара и во все глаза смотрел на когда-то близкую мне девушку. Потом перевел взгляд на мужчин. Который же из них ее муж? Наверное, тот, самый высокий, который, жестикулируя, что-то рассказывает приятелям? На таком расстоянии я не мог хорошо рассмотреть их.

Будто повинуясь какому-то внутреннему импульсу, Оля медленно повернула голову в мою сторону, и наши глаза встретились. Я бы мог поклясться, что она покраснела. Конечно, я не видел этого. Мне даже показалось, что она сделала движение в мою сторону. Оля не отрывала глаз от моего лица. Подкатило их такси, выключился зеленый глазок, совсем другой парень, лица которого я толком и не рассмотрел, шагнул к ней, что-то сказал, но она продолжала смотреть на меня, тогда он, проследив за ее взглядом, заинтересованно глянул в мою сторону, но откуда ему было знать, что Оля смотрит именно на меня?

Они все уселись в такси, Оля, прежде чем нагнуться и нырнуть в машину, еще раз бросила взгляд на меня, мне даже показалось, что она улыбнулась, впрочем, может быть, совсем и не мне. Я долго смотрел вслед «Волге», кто-то задел меня раз, другой. Очнувшись от невеселых дум, я пошел дальше. Меня вдруг потянуло на Дворцовую площадь.

Глава двадцатая

Ночью меня поднял пронзительный звонок в дверь. Мельком взглянув на настольные часы — было половина третьего ночи, я, набросив на себя халат, пошел открывать. Глаза со сна плохо видели, и я зацепил плечом за косяк, что-то со звоном упало на пол. Наверное, сорвалась латунная тарелка с изображением старинного парусника.

Словно вихрь на меня обрушилась Вероника. Дубленка, как всегда, расстегнута, глянцевитые волосы беспорядочным ворохом струятся по плечам, большие глаза широко распахнуты, в них — неестественный блеск. Щеки бледные, в руках скрученный в жгут толстый шерстяной шарф.

— Он украл ее…— возбужденно говорила она, стоя в прихожей.— Потихоньку, как вор, приехал в Репино, подкараулил у дачи, посадил в такси и увез… Что делать, Георгий?

— Увез? — Я туго соображал спросонья.— Куда, зачем?

— Ты только подумай,— не слушая меня, говорила Вероника.— Он даже в дом не зашел, слонялся по улице… Мама ничего не видела, это уже соседи рассказали…— Она всхлипнула и протянула мне разноцветный жгут.— Вот ее шарфик. Валялся на дороге…

— Успокойся,— бормотал я.— Ничего страшного…

— Он Оксану украл! — закричала Вероника.— А ты говоришь, ничего страшного!

— Не цыган же? — урезонивал я ее.— Отец все-таки…

— В Москву! Сейчас же! Немедленно! Слышишь?!

Из комнаты пришла Варя. Глаза заспанные, на щеке красная полоска. Она в длинной ночной сорочке, с распущенными темными волосами.

— Вероника Юрьевна, сейчас поезда не ходят…— начала было она, но та перебила:

— А самолеты?

— Да разденься же,— сказал я, почти насильно снимая с нее дубленку.— Какие ночью самолеты?

— Георгий, милый,— вдруг совсем другим, ласковым голосом сказала Вероника.— Я не доживу до утра, если ты… ты меня любишь, поехали сейчас же в Москву! Бог с ним, с самолетом, на машине. Только бы не сидеть на месте… Я бежала как сумасшедшая по шоссе из Репина. Электрички уже не ходили. Какой-то молоковоз остановился и подвез меня до города… Я умру, если мы сейчас не отправимся за ней!

Как ни туго соображала моя сонная голова, я понял, что возражать, призывать к здравому смыслу Веронику сейчас бесполезно и потом небезопасно, она способна на любые глупости.

— Поедем,— вздохнув, сказал я.

Она кинулась ко мне на шею, стала неистово целовать, ничуть не стесняясь Вари.

— Это была последняя капля…— сквозь слезы говорила она.— Я не прощу! Так мог поступить только негодяй…

— Ты молодчина, па,— сказала Варя.— Может, перед дорогой выпьете кофе? Я мигом…

Она увлекла Веронику на кухню, а я стал одеваться, лихорадочно соображая, как мне сообщить на работу, что я несколько дней буду отсутствовать. Решил, что утром откуда-нибудь с дороги позвоню Гоголевой или Федоренко, о Скобцове я даже и не вспомнил…

«Жигули» стояли во дворе, я как раз вчера отвозил в мастерскую вышедший из строя телевизор. Я стал искать сумку, нужно взять с собой зубную щетку, мыло, электробритву. Что еще взять?

Из кухни слышался взволнованный голос Вероники, она рассказывала, как Новиков похитил ее дочь. С последней электричкой приехав в Репино, она все узнала от расстроенной матери и тотчас опрометью бросилась бежать по шоссе в сторону Ленинграда… И тут как нельзя кстати подвернулся молоковоз… Она первый раз в жизни ехала на такой машине. От Кировского моста до нашего дома бежала по набережной, как назло, ни одного такси…

Я тоже выпил чашку крепкого кофе, чмокнул в щеку Варю и вместе с Вероникой спустился вниз. Была оттепель, повсюду блестели лужи, слава богу, гололеда не будет! Машина завелась сразу. Боба Быков постарался на совесть! Когда я садился за руль, сверху послышался Варин голос:

— Документы, деньги взял?

Конечно, забыл! Варя набросила на плечи пальто, принесла мне бумажник. Длинная голубая сорочка смешно торчала из-под пальто, на босых ногах у нее теплые тапочки.

— Варенька, простудишься,— сказала Вероника.

— Вы шарф забыли! — вспомнила Варя.— Я сейчас…

— Не надо, это Оксаночкин,— остановила ее Вероника.

Я, видно, сильно нажал на газ, и непрогревшийся мотор, чихнув, заглох.

— Привозите Оксану к нам,— сказала Варя.— Уж отсюда-то ее не украдут… У нас милиция рядом!

— Боже мой! — заволновалась Вероника.— Чего же ты стоишь?

Она удивительно красивой была сейчас: глаза гневно сверкали, маленький чуть вздернутый нос книзу расширился, по-моему, она даже топала ногами в сапожках по резиновому коврику. Кулаками она молотила по своим круглым коленям.

Наконец «Жигули» тронулись с места. Ни одной машины не попалось навстречу, в такое время ездят только таксисты или сумасшедшие, вроде нас с Вероникой.

— Георгий, если бы ты знал, как я тебя люблю! — засмеялась она и поцеловала меня в щеку.

В том состоянии, в котором она находилась последние часы, только быстрая езда могла ее хоть на время умиротворить. Бежать, двигаться, ехать, лишь бы не стоять на месте и ждать. Но ведь это было нелепо — тащиться весь день в Москву на машине, когда утром можно было бы сесть на первый же самолет и через час быть на Внуковском аэродроме.

Но я ничего не сказал Веронике, да она бы меня и не поняла.

Я бы его не ударил, но он стал последними словами при мне оскорблять Веронику. Мы только что приехали в Москву, с трудом отыскали улицу Панферова, где он жил в высотном доме на тринадцатом этаже. Было около десяти вечера. Пока дорога была нормальной, я гнал свыше ста километров в час, но после Валдая местами был гололед, приходилось снижать скорость. В общей сложности мы ехали до Москвы одиннадцать часов, один раз только в пути сделали получасовую остановку и пообедали в Вышнем Волочке. День пасмурный, иногда моросил дождь, за городом по сторонам шоссе еще белел снег; на обочинах он был грязный, с мазутными пятнами, а дальше — ослепительно белый. Голые деревья уныло покачивали ветвями на ветру. В снежных сугробах чернели деревенские избы, из труб тянулся в ватное небо сизый дым. Там, где мороз прихватил в оттепель снежный наст, он поблескивал наледью. Черные неторопливые птицы что-то склевывали на кромках шоссе. Это были грачи. Я впервые увидел их этой весной.

За Клином в сумерках дорогу неспешно перешел лось. По сторонам он не смотрел и не прибавил шагу, когда мы промчались мимо. Смешной он был на своих длиннущих ногах-ходулях, с реденькой длинной бородой, как у дьячка, и двумя широкими лопатами рогов. В свете фар розовым огнем блеснули его большие глаза.

По Москве пришлось изрядно поплутать, я тут плохо ориентировался. Вероника адрес знала, но на новой квартире мужа не была. Он все-таки получил трехкомнатную, но не успокоился. Молча поднялись на лифте, позвонили в обитую новеньким кожзаменителем черную дверь. Поблескивали никелированные диски мудреных замков.

Он сразу открыл, будто ждал нас.

Побледневшая, с громадными глазами, Вероника молча прошла мимо него в комнаты. Скоро вернувшись, незнакомым мне высоким голосом спросила: где Оксана?

Он стоял перед нами в трикотажных брюках, с молотком в руке. Наверное, дырки пробивал в стене шлямбуром, потому что руки его до локтей были припорошены белой пылью. Что-то мелькнуло в его глазах, дрогнула бородавка на мясистом подбородке, он усмехнулся:

— В такой квартире жить одному? Оксана останется здесь.

— Как ты мог, Новиков? — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, произнесла Вероника.— Тайком, как вор…

— А как ты могла?! — вдруг заорал он.— Разрушить семью, бросить мужа… Зачем тебе, такой… дочь?!

Казалось, его грубость сокрушила Веронику: ее плечи опустились, голова поникла, она с изумлением смотрела на орущего мужа. И что удивительно, на лице ее отразился не гнев, а глубокое изумление. Наверное, раньше Новиков никогда себе не позволял ничего подобного. Грязные слова сыпались из него, как горох из дырявого мешка. Сияние в глазах Вероники потускнело, потом совсем исчезло, растворилось в глубине черных зрачков.

Его лицо сделалось неприятным, бородавка прыгала на подбородке, будто хотела отскочить, губы кривились в злобной усмешке, небольшие глаза превратились в щелки, в довершение всего он размахивал молотком, один раз задел им за стену и машинально провел растопыренной ладонью по обоям. На меня он старался не смотреть, хотя оскорбления сыпались и в мой адрес. Два или три раза я попытался приостановить этот поток брани, но безуспешно. Вероника все еще с немым изумлением смотрела на него. Губы ее дрожали, на глазах заблестели слезы. А он вошел во вкус и, распалившись, выливал на нее ушаты оскорблений. Поймав растерянный и несчастный взгляд Вероники, я подошел к нему и наотмашь ударил в лицо, иначе невозможно было заткнуть этот грязный фонтан. Он отлетел к стене, поморгал и, еще больше побагровев, бросился на меня с поднятым молотком. Я перехватил его руку, немного вывернул ее за спину и заставил его рухнуть на колени. Он застонал, выронил молоток. Я отпустил его. Поднявшись на ноги, он смотрел на нас и молча потирал другой рукой приподнятое плечо. На скуле у него вздувался желвак. Весь ругательский пыл его разом улетучился. Майка вылезла из брюк и топорщилась на выпирающем животе.

— Извините, я вел себя как скотина,— негромко проговорил он.

Этот Новиков продолжал удивлять меня: из разнузданного хама он вдруг превратился в вежливого, добропорядочного человека. Отодвинув ногой в коричневом шлепанце молоток, он прочистил горло.

— Я, кажется, не поздоровался?

— Где Оксана? — повторила свой вопрос Вероника.

— Проходите, пожалуйста, в комнату,— все тем же приветливым голосом продолжал он.— Я недавно сюда переехал и еще не обустроился… Извините.

Передо мной был совершенно другой человек, ничего общего не имеющий с тем, который только что нас встретил на пороге своей квартиры. Даже злоба исчезла из его глаз. Он первым прошел в комнату, взял с тахты рубашку, надел на себя. Я с удовлетворением подумал, что, кажется, нашел самый действенный способ бороться с хамством…

Мы, не раздеваясь, прошли вслед за ним. В комнате кое-как была расставлена мебель. Стекла от серванта и книжного шкафа были прислонены к батарее парового отопления, на паркете — мелкая стружка, опилки, у стены — раскладная стремянка.

— Не мучай меня, Новиков, скажи, ради бога, где моя дочь?

Вероника стояла посередине комнаты. Когда она переступила, под острым каблуком ее сапога хрустнул кусочек штукатурки.

— Если я не скажу, вы снова меня ударите? — бросил на меня насмешливый взгляд Новиков.

Я поражался метаморфозам, происходящим с этим человеком! Он снова становился самоуверенным, так сказать, хозяином положения, от которого все зависит: хочу — казню, хочу — милую!

— Я жалею о случившемся,— сказал я.— Но вы сами вынудили меня к этому.

— Да, это конец.— Покачав головой, он скрестил большие волосатые руки на груди, гордо поднял голову и окинул нас высокомерным взглядом.— Извини, Вероника… Я тут много лишнего наговорил… Но ты должна понять мое состояние…

— Боже мой! — воскликнула Вероника.— Что он говорит! Куда ты подевал мою дочь?

Глаза ее снова засверкали, на щеках заалели два пятна. Ее длинные пальцы терзали сумку, губы подрагивали. Я боялся, что она сейчас заплачет.

— Нашу,— спокойно поправил он.— Нашу дочь. Об этом тебе не следовало бы никогда забывать.

— За что ты меня так ненавидишь? — вырвалось у Вероники.— Расходятся люди, но нельзя же так мучить меня за то, что… что я тебя не люблю? Думаешь, было бы лучше, если бы я тебя обманывала?

— Лучше,— вставил он.

— Но я не могу обманывать! — почти кричала она.— Пойми ты это, Новиков! Не могу и не умею! Я даже себя не умею обманывать, не только других… Ну почему ты хочешь, чтобы мы расстались смертельными врагами? Чтобы ненавидели друг друга всю жизнь? Ты ведь не глупый человек, Новиков? Ты мучаешь всех: себя, меня, дочь…— Вероника взглянула на меня, но продолжать не стала.

— Видит бог, я хотел как лучше,— с театральным вздохом произнес Новиков.

— Кому от твоих диких фокусов лучше? — возразила Вероника.— Мне? Тебе? Оксане?

На этот раз она не взглянула на меня, по-видимому решила ограничиться кланом одних Новиковых…

— Посмотри, какая у меня квартира! Для кого я хлопотал, старался?

— Не знаю,— пожала плечами Вероника.

— Для нас с тобой, для Оксаны… Что я тут один буду делать? В этих стенах?

— Ты еще женишься… Алексей,— мягко сказала Вероника, впервые назвав его по имени. Он это истолковал по-своему.

— Я все прощу, жена,— горячо заговорил он.— Вернись! Ты никогда об этом не пожалеешь! Я стану другим…

— Это ты умеешь,— перебила Вероника.— Меняешься прямо на глазах. Ну о чем ты говоришь? Я тебя не люблю, это началось еще до встречи…— она бросила взгляд на меня,— с Георгием… Неужели я могу что-то вот так просто взять и изменить? К чему все твои слова? Зачем этот театр? Ты еще не стар, у тебя все есть, ты устроишь свою жизнь… Не мешай мне, уйди с дороги. Ведь ты казался мне порядочным человеком…

— Не тебе говорить о порядочности! — выкрикнул он.

— Я скорее повесилась бы, чем вернулась к тебе,— без всякой злости произнесла Вероника, и оттого эти слова должны были прозвучать для него похоронным колоколом.

— Я боролся за сохранение своей семьи изо всех сил,— вновь обрел театральный тон хозяин квартиры.— Но есть предел и моим возможностям…

— Слава богу! — воскликнула Вероника.

— Я дам тебе развод, верну дочь, но поклянись, что ты не выйдешь замуж за этого человека! — небрежно кивнул он в мою сторону.

Ей-богу, мне захотелось еще раз врезать ему. От всей души!

— Что? — Вероника секунду пристально смотрела на него, потом вдруг громко рассмеялась.— Ты думаешь хоть, что говоришь-то?

— Надо бы милицию вызвать,— дотрагиваясь до вздувшейся скулы, задумчиво проговорил он.— Врывается в квартиру посторонний человек и размахивает кулаками! Да это бандитизм!

— Перестань кривляться,— строго заметила Вероника.— И скажи наконец, где Оксана?

И тут он меня напоследок еще раз удивил — сделав скорбное лицо, сокрушенно вздохнул и смиренным голосом произнес:

— Ты меня знаешь, Вира, я ведь не злой… Если ты разочаруешься в этом… гражданине…— легкий кивок в мою сторону, взглядом он меня не удостоил,— то всегда можешь вернуться ко мне. Запомни это хорошенько… А дочь у моей сестры, на Кутузовском.

— Как я сразу не сообразила! — встрепенулась Вероника и, больше не взглянув на мужа, направилась к выходу.

— А драться… как там вас…— пробурчал он мне в спину,— пошло и неинтеллигентно.

— После всего, что я тут наслушался от вас, я уже не жалею об этом, Алексей Данилович,— не удержался и заметил я.

— Пошли,— нетерпеливо сказала Вероника.

Мы стояли у гудевшего лифта, когда он снова приоткрыл дверь своей квартиры и, покосившись на соседние двери, яростным шепотом сказал:

— Ох, как ты еще обо всем пожалеешь, Вира!

Тут, к счастью, подошел лифт, двери раскрылись и мы с протяжным стонущим гулом понеслись вниз.

— Что ты на все это скажешь? — взглянула мне в глаза Вероника.

— Я тебя никогда не буду называть Вирой,— усмехнулся я.

Я знал, что перед кем-то придется оправдываться за свою неожиданную поездку в Москву. Дозвониться из столицы мне удалось только до Великанова, я попросил его сообщить по начальству, что выйду на работу в понедельник. Выехали мы с Вероникой в ночь на среду, а вернулись с Оксаной домой в пятницу вечером.

В понедельник я, как обычно, пешком отправился в институт. В городе буйствовала ранняя весна: ярко светило солнце, звонкая капель сопровождала меня от дома к дому, дворники повсюду огородили веревками с красными тряпицами тротуары, с крыш лопатами сбрасывали наледь, разбивали сосульки. Из-под колес близко проносящихся машин во все стороны летели грязные брызги.

И хотя погода радовала, на душе было как-то тревожно. Субботу и воскресенье я провел на даче у Вероники в Репине. Оттуда позвонил Великанову домой, но никто не ответил.

На Владимирском меня догнал Григорий Аркадьевич. Тоненькие седые усики подбриты, от него резко пахло одеколоном. На лице радушная улыбочка.

— Георгий Иванович, у вас сзади плащик запачкан,— поздоровавшись, сообщил он. И, сощурив юркие глазки, развел короткие ручки.— А погода-то, господи! Весна, весна, грачи прилетели…

— Грачей в Ленинграде не видел,— сказал я.

— Забыл, чья это картина: березка, избенка и грачи?

— Саврасова.

— Картину помню со школьных времен, а вот фамилию художника забыл! — рассмеялся Гейгер.— Мне нравится Левитан, у него тоже что-то подобное есть… Избенка, березки, грачи… Или вороны?

— Я люблю Шишкина,— сказал я.

— В Эрмитаже уже сто лет не был,— вздохнул Гейгер.

— Шишкин выставлен в Русском музее,— сказал я.

Гейгер и виду не подавал, что обижен. А ему крепко от меня досталось, так же как Скобцову и Грымзиной. Я считал их главными возмутителями спокойствия в нашем институте, всю свару вокруг назначения директора затеяли они. После меня об этом говорили и другие выступавшие. Гейгер, сам на каждом собрании вылезавший на трибуну, на этот раз скромно помалкивал, даже не попросил слова для справки, что он любил делать, когда нужно было выгородить себя или своего патрона — Артура Германовича Скобцова.

— Сегодня в два часа представят нам нового директора,— трещал рядом Гейгер.

— Кому же вы теперь будете бить челом? — подковырнул я.

— Не все равно, какому богу молиться? — усмехнулся в усики Гейгер. Зубы у него были редкие и желтоватые.

— Богу?

— Может, богине,— со значением произнес он.

— Я гляжу, в институте полно новостей,— сказал я.

— Да, вы же где-то отсутствовали почти неделю…— ласково заметил он.— Вас тут многие спрашивали… Приболели? Или семейные обстоятельства? Не женитесь ли вы, несчастный?

— Наверное, Скобцову я понадобился… Жить без меня не может?

— Как же, интересовался Артур Германович, очень даже интересовался…— хихикая, защелкал Гейгер Аркадьевич.

— Чего доброго, возьмет и уволит за прогул,— усмехнулся я. Предчувствие меня не обмануло. Неужели Великанов не сообщил про мою отлучку?

— Не осмелится,— продолжал Гейгер.— Он не дурак, Артур Германович… Так, пожурит, ежели у вас причина неуважительная. Кто же за резкую критику… сразу увольняет? Таких теперь нет простаков!

— Надо материальчик накопить, подготовить фактики, пару выговоров объявить, создать общественное мнение… Кажется, такую картину вы в свое время мне нарисовали, Григорий Аркадьевич?

— Фантазии, фантазии! — развеселился Гейгер.— Остроумный вы человек, Георгий Иванович! С вами надо ухо держать востро-о!

— Как с вашей рукописью? — вспомнил я.

— Свет не без добрых людей,— проворковал Гейгер.— Одобрили, даже аванс к маю обещали.

— У вас же знакомый заместитель директора…

— Душевный человек… С ним и дело приятно иметь. И о вас хорошо отзывался, говорит, все в издательстве довольны вашими переводами…

— Мне такого они не говорили,— заметил я и подумал, что давно бы уже пора мне аванс выплатить за перевод Кусто. Дважды заходил в сберкассу — деньги еще не перевели. Я собирался сразу отдать хотя бы часть долга Острякову. Не любил я ходить в должниках даже у друзей.

— Великанов вконец завалил меня работой,— пожаловался Григорий Аркадьевич.— Как увидит в коридоре — выговор сделает… Не знаете, Георгий Иванович, чего это на него нашло?

— Откуда мне знать? — улыбнулся я.— Это вы у нас все знаете!

— Плохо вы влияете на милейшего Геннадия Андреевича,— притворно вздохнул программист.— В пятницу устроил мне нагоняй за то, что я не был на месте…

— Вы, конечно, были у Скобцова? — поддел я.— Или у Федоренко?

— Если я с утра не поздоровался с начальством, у меня весь день дурное настроение,— сказал Григорий Аркадьевич.— Работа из рук валится, не та производительность, а он этого не понимает…

— При чем же здесь я?

— Дурной пример заразителен…— ласково улыбнулся программист.

Я хотел было свернуть к киоску, чтобы купить почтовых марок, но Гейгер задержал меня за рукав и, став серьезным, заговорил:

— Гневается на вас Артур Германович… Гром и молнии мечет! Готов скушать вас без соли, да опасается подавиться. И меня и Грымзину привлекал, только я отказался ему содействовать…

— Чего же так? — поинтересовался я.

— Нравитесь вы мне, Георгий Иванович,— с обезоруживающей улыбкой заявил он.

— А как же Артур Германович? Вы ведь его… извините, продаете?

— Я уважаю сильных людей, Георгий Иванович, а вы — сильный. Сильнее Скобцова. Я вам не враг. А то, что было на собрании, это пройдет, как с белых яблонь дым… Вот, частенько употребляю это выражение, а чье оно — толком не знаю: Блока или Маяковского?

— Есенина,— сказал я.

— Выговорок вам готовит Артур Германович, просил меня справки навести насчет вашей личной жизни…— доверительно трещал Гейгер.— Отказаться не посмел, но против вас и пальцем не пошевелил…

— Скажу я об этом Скобцову,— пригрозил я.

Честно говоря, я не знал, что мне делать: рассмеяться или послать ко всем чертям этого приторного болтуна?

— Не скажете, Георгий Иванович,— заулыбался Гейгер.— Не такой вы человек, чтобы капать на людей…

— Это ваша привилегия? — съязвил я.

— Не плюйте в колодец… Я ведь еще могу вам пригодиться,— ласково ворковал Гейгер.— Не вышел я еще в тираж, ох не вышел!

— Зря распинаетесь, Григорий Аркадьевич,— сказал я.— Начальником вашим я никогда не буду, так что проку вам от меня никакого.

— Пути господни неисповедимы,— улыбался он.— Не зря же меня прозвали Гейгером? Я за версту чую перемены…

Мы вошли в вестибюль, и Гейгер Аркадьевич наконец от меня отвязался. Не успел я переступить порог своего кабинета, как позвонил Скобцов и, вежливо поздоровавшись, попросил зайти к нему. По пути я заглянул в кабинет к Великанову, но того не было на месте. В мрачном настроении я пришел к Артуру Германовичу. После собрания мы не виделись и не разговаривали. Он встал из-за письменного стола, протянул руку, кивком пригласил сесть на придвинутое к столу кресло. Когда он хотел выглядеть дружески настроенным, он выходил из-за письменного стола и усаживался в другое кресло, напротив, как бы подчеркивая свое расположение и неофициальность обстановки. Сейчас он остался на месте.

Как и всегда, Артур Германович выглядел свежим, подтянутым, энергичным. Свои красивые серебряные волосы он отпустил по моде подлиннее, они завивались колечками на воротнике белоснежной рубашки, налезали на хрящеватые приплюснутые уши. Коричневый с иголочки костюм сидел на нем отлично, начищенные полуботинки пускали крошечные зайчики.

— Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? — осведомился он, доставая из пачки сигарету. На меня он не смотрел, но на лице его не было и тени раздражения или недовольства. Протянул руку и взял со стола зажигалку, мелодично щелкнул, и высокий голубой огонек облизал длинную сигарету.

— Вам Великанов ничего не передавал? — в свою очередь задал я ему вопрос.

— При чем тут Великанов? — излишне резко вырвалось у него, это лишь и выдало его недовольство мною.— Мне неприятно говорить об этом, но вы три дня отсутствовали на работе. Никого не поставили в известность, даже своих сотрудников! Вы нужны были, больше того, с вами хотел побеседовать работник райкома партии… Неужели вы думаете, что теперь все вам будет сходить с рук?

— Я так никогда не думал,— ввернул я.

— Признаться, не ожидал от вас такого… В какое положение вы меня ставите? Только что покритиковали меня на партийном собрании, а я вам объявляю взыскание? При желании подобные мои действия можно расценить как зажим критики. А с другой стороны, я не имею права спустить вам подобную вольность… Да что вольность! Грубое нарушение трудовой дисциплины! — Он сделал усилие и остановил на мне свой рассеянный взгляд.— Георгий Иванович, неужели вы не могли позвонить или дать в конце концов телеграмму? Как прикажете все это понимать?

— Черт бы побрал Великанова! — пробормотал я, поняв, что тот ничего не сообщил начальству о моей поездке в Москву.

— Опять Великанов! — поморщился Скобцов.— Пишите объяснительную записку на имя…— он замешкался,— …на имя и. о. директора товарища Гоголевой. Должен честно признаться, мне крайне неприятна эта миссия… Но вы ведь сами ставили вопрос об увольнении Грымзиной, когда она стала манкировать своими прямыми обязанностями в отделе? Да и ваше страстное выступление на собрании…

— Далось вам мое выступление! — вырвалось у меня.

— Ну как же! — не отказал себе в удовольствии подковырнуть меня Скобцов.— Вы так горячо ратовали за дисциплину в институте… И вдруг с вами такой пассаж!

— Именно «пассаж»,— усмехнулся я. У вас все?

— Георгий Иванович, что все-таки случилось? — В голосе Скобцова неподдельное любопытство.— Загуляли? Вроде на вас не похоже… Должна же быть какая-то веская причина? Вы никогда не производили впечатление легкомысленного человека… Зачем же вы сами себе подложили свинью?

Мне не хотелось ему объяснять причину, да и вряд ли он меня понял бы. Пожалуй, и другие не поймут! И Скобцов тысячу раз будет прав, если влепит мне выговор. Может, даже и строгий…

— Я в объяснительной укажу причину,— сказал я и направился к выходу.

— Георгий Иванович, а вы смелый человек,— задумчиво проговорил Артур Германович.

Второй человек мне сегодня говорит, что я смелый. Велика смелость — правду в глаза сказать! Собрание, мое выступление — все это уже было в прошлом. Настоящее у меня — Вероника, Оксана, Варя, моя новая жизнь…

Через два часа после того, как я передал секретарше Гоголевой объяснение, на доске появился свежеотпечатанный приказ о вынесении мне выговора за самовольную отлучку в Москву. Внизу, где надпись «верно», красовалась размашистая подпись Скобцова. Не дождался отсутствующей Ольги Вадимовны и сам подмахнул приказ! Впрочем, я на него не был в обиде, сам виноват, что не послал из Москвы телеграмму с просьбой о краткосрочном отпуске по семейным обстоятельствам. Но кому объяснишь, что мне было тогда не до этого? А как бы обрадовался Скобцов, если бы Новиков написал жалобу на меня в институт, что я ему морду набил!.. Может, еще и напишет. Говорят же, что несчастья и беды не приходят в одиночку…

Сотрудница отдела технической информации сообщила мне, что Геннадий Андреевич Великанов с понедельника числится в командировке в Пскове. Вернется через неделю.

В самом мрачном настроении в три часа я отправился в конференц-зал, куда пригласили всех сотрудников института. Заведующий отделом обкома партии, тот самый, который присутствовал на последнем собрании и поддержал меня, представил нам нового директора института… Гоголеву Ольгу Вадимовну. Сидевший позади меня Гейгер тихонько толкнул меня в спину и прошептал:

— Да здравствует королева!

Неожиданно он захлопал в ладоши, некоторые поддержали его, но в общем хлопки были слабые, неуверенные. Если программист и хотел польстить Гоголевой, то это у него получилось неудачно.

— Поспешил Артур Германович с приказом-то,— хихикнул он.

Я промолчал, подумав, что вот уже второй раз подряд Гейгер почему-то оказывается в кресле как раз позади меня. Что это он, нарочно или совпадение?..

Незадолго до конца рабочего дня позвонил… опять все тот же неугомонный Гейгер!

— Георгий Иванович, не сочтите за труд спуститься вниз и взглянуть на доску приказов,— и, в своей неприятной манере хихикнув, повесил трубку.

«Как бы не так! — подумал я.— Бегом побежал…» Однако через несколько минут стал вертеться в кресле, работа не шла на ум. Что там могло еще приключиться? Вздохнув, поднялся и спустился в вестибюль. На доске приказов не было бумажки с объявленным мне выговором. Откуда ни возьмись, появился Григорий Аркадьевич.

— Тю-тю, приказик-то,— улыбался он.— Снят и с отвращением брошен в мусорную корзиночку! Поторопился Артур Германович, поторопился…

— А вам-то что за дело? — обозлился я.— Небось караулили, когда я приду сюда?

— Был грех, был…

— Что вы за человек, Григорий Аркадьевич!

— Рад за вас, честное слово,— рассыпался он мелким бесом.— Знаете что, Георгий Иванович? Не заглянете ко мне сегодня после работы, а? Отметим назначение нового директора, у меня для дорогих гостей коньячок армянского разлива… Вы у меня еще не были? — Он со значением посмотрел мне в глаза.— Не обижайте, я уже жене позвонил, ждет.

— Вы меня хотите отравить? — неудачно пошутил я.

— Времена Моцарта и Сальери миновали,— нашелся он.— Канули в вечность.

— Теперь своих врагов домой на ужин приглашают и превращают в друзей,— злословил я.

— Какой же вы мне враг, Георгий Иванович? — устыдил меня Гейгер.— И как язык у вас повернулся такое сказать?

И столько в его голосе было печали и обиды, что мне стало стыдно. Опять я не смог отказаться, наверное еще и потому, что наговорил Гейгеру в общем-то обидных слов.

— Ваша жена, кажется, славится приготовлением баранины в горшочках? — уже сдавшись, полюбопытствовал я.

— Будет баранина! — радостно замахал он коротенькими ручками.— И домашние пельмени со сметаной будут. Как говорится, все для вас!

Я уже пошел к себе, когда он догнал меня на втором этаже и, запыхавшись, произнес:

— Вот память, а? Склероз в нос, черт бы его побрал… Вас просили зайти к директору института.

Последние слова он проговорил без улыбки, уважительно.

У Гоголевой было усталое лицо, тени под глазами. Бронзовая жрица на мраморном цоколе гордо смотрела на меня огромными миндалевидными глазами. Хозяйка же кабинета — она все еще не перебралась в апартаменты директора — улыбалась мне вымученной улыбкой.

— Поздравляю, Ольга Вадимовна…— начал было я, но она отмахнулась.

— Хватит поздравлений… Вот что, Георгий Иванович, не вините Скобцова за выговор. Я в этой запарке совсем забыла ему передать, что мне звонил Великанов и все про вас объяснил. Что же вы ему ничего не сказали? Артуру Германовичу? Ну да ладно… Приказ я отменила…— Она посмотрела на меня и рассмеялась: — Первый мой директорский приказ — это отмена приказа… Великанов сказал, что решалась ваша судьба…

— Правильно сказал,— впервые за сегодняшний день я улыбнулся и вдруг неожиданно для себя все рассказал Гоголевой. Она с вниманием меня выслушала, ни разу не перебив, а когда я умолк, удивляясь сам себе — чего это я распоэзился? — она, без улыбки глядя мне в глаза, сказала:

— Жаль, что я не могу вам за этот… подвиг объявить благодарность… Я не шучу, Георгий Иванович, я восхищена вашим поступком. Много ли теперь у нас рыцарей-то осталось?..

— А что, если он… письмо пришлет в институт? — сказал я.— Он может.

— Я ему с удовольствием отвечу,— рассмеялась она.— По-женски, от души!

И когда я уже уходил, прибавила:

— Мне очень понравилось ваше выступление на собрании…— Она как-то смущенно посмотрела на меня.— Честно говоря, я не ожидала от вас такого…

— Вот это и плохо, Ольга Вадимовна,— сказал я.— Я ведь тоже мог не выступить… Молчал же до сих пор? Почему наши сотрудники молчат? Почему боятся сказать правду? Почему некоторые против своего желания подписывали разные заявления?

— Почему же?

— Мой лучший друг как-то очень верно заметил, что гниль и плесень заводятся в темных и сырых местах… Если в доме тепло, сухо и он постоянно проветривается, то ничего подобного не происходит.

— Глубокая мысль…— усмехнулась Ольга Вадимовна.— Вы намекаете на то, что мне следует взять швабру в руки и наводить чистоту?

— У вас богатый опыт,— невинно заметил я.— Вы ведь известный специалист по борьбе с загрязнением атмосферы…

— Не было печали…— совсем по-женски вырвалось у нее.— Если бы вы знали, как я отказывалась! Да что теперь об этом говорить…

— Вот именно,— сказал я.

— Все от меня чего-то ждут… Вы — тоже?

— У меня к вам огромная просьба,— сказал я.

В глазах ее что-то мелькнуло, белая рука машинально прикоснулась к статуэтке, будто Ольга Вадимовна черпала у нее силу.

— Я вас слушаю,— бесцветным голосом произнесла она.

— Когда будете перебираться в директорский кабинет, не забудьте захватить с собой эту…— Я бросил взгляд на жрицу и сразу произвел ее в высший ранг: — Богиню… Она вам приносит счастье.

Глава двадцать первая

Ну вот все и вернулось на круги своя,— философски рассуждала Грымзина, расхаживая с сигаретой по кабинету.— Разве можно надолго оставлять стадо без пастыря? Разбредутся овечки, кто куда…

— Вы со Скобцовым и Гейгером уж точно забрели не туда,— подковырнул я ее.

— Ольга Вадимовна — баба боевая, принципиальная, свое дело знает. И главное — не злопамятная. С ней работать можно…

Я хотел было напомнить ей, что совсем недавно она пела совсем другое, но воздержался. Интересно выслушать ее до конца. Пепел с сигареты Коняга стряхивала в старую чернильницу, в которой я держал скрепки и кнопки. Уйдет, надо будет все вытряхнуть на чистый лист бумаги, выбрать скрепки, а пепел выбросить в мусорную корзину.

— …Мельчают в наш век мужики,— разглагольствовала Грымзина.— Это только подумать: не нашлось достойного мужчины на должность директора! Год искали и не нашли. Как вам это нравится, Георгий Иванович?

— Вы же считали Скобцова достойным,— сказал я.

— Господь с вами, я никогда не верила, что он будет директором.

— Что же вы тогда ратовали за него? — искренне удивился я.

— Артур Германович много сделал для меня,— сказала Грымзина.— Могла ли я ему отказать в просьбе поддержать его? Он великий стратег, не хотел свой шанс упустить… Кстати, с Гоголевой он остался в самых добрых отношениях.

— Делал ей гадости чужими руками…— невольно бросив взгляд на большие мужские руки Коняги, заметил я.

— Как вы думаете, Георгий Иванович, Гоголева не будет копать под Скобцова? — обеспокоенно посмотрела на меня Грымзина.

— Ольга Вадимовна не будет, как вы выразились, «копать» ни под кого,— сказал я.— Видите ли, она совсем другой человек, чем Скобцов и его… компания.

— На своем месте Артур Германович незаменим,— пропустила она мой намек мимо ушей.— У него большие связи в городе, обком профсоюза полностью его поддерживает. Думаете, просто с иностранцами иметь дело? Приглашения, разные встречи, посещения учреждений, банкеты — все это на плечах Скобцова!

— Я грешным делом подумал, что вы от него уже открещиваетесь,— сказал я.— Григорий Аркадьевич, как узнал, что его не назначат директором, тут же охладел к нему…

— Гейгер поселился в приемной Гоголевой,— презрительно усмехнулась Грымзина.— Теперь будет бить поклоны и замаливать свои грехи… На каждом заявлении против Ольги Вадимовны стоит его подпись.

— Ваша тоже,— ввернул я.

— Я своего отношения к Гоголевой никогда не скрывала. Но в этой институтской борьбе…

— Мышиной возне,— вставил я.

— Ольга Вадимовна показала себя с самой лучшей стороны,— невозмутимо продолжала Грымзина.— Я очень рада, что ошибалась в ней…— Она присела на диван, выставив из-под юбки могучие колени, обтянутые грубошерстными чулками, несколько раз жадно затянулась и, выпустив дым, затолкала окурок в спичечный коробок, который держала в руке.— По правде говоря, Артур Германович сбил меня с толку… Чего, спрашивается, мне делить было с ней? Она — большой ученый, а я всего-навсего переводчица…

— Пожалуй, даже больше профсоюзный деятель,— невозмутимо заметил я.

Грымзина так и подпрыгнула на диване. Жидкая прядь светлых волос спустилась на толстую бровь, серые глаза с беспокойством уставились на меня.

— Что я опять напортачила? — совсем другим голосом сказала она.— Если хотите, на следующем отчетно-выборном собрании я сама отведу свою кандидатуру.

«Вряд ли тебя в следующий раз выберут в местком, голубушка!» — подумал я, а вслух сказал:

— Лиши вас общественной работы, вы места себе не найдете!

— Пятнадцать лет в общественницах,— расчувствовалась она.— Я ведь знаю, кто чем дышит в нашем институте… У каждого дома побывала с комиссиями, сколько квартир людям выхлопотала! Путевок! Курсовок! Единовременных пособий…— Она вдруг как-то странно посмотрела на меня.— Георгий Иванович, а ведь вы ни разу не обращались в местком за помощью?

— Как-то в голову не приходило,— пожал я плечами.

Мне действительно не было нужды обращаться за какой-то помощью. Квартирные дела у меня в порядке, путевок я не просил, денег тем более, а вот взносы платил исправно.

— Пора и передохнуть,— все в том же размягченном тоне продолжала Грымзина.— Пусть другие потрудятся на благо общества, думают, это так-то просто…

— Я не против общественной работы, но…

— Встану и заявлю самоотвод,— торжественно пообещала Грымзина.— Пусть другие попрыгают! Профсоюзная работа — это ого-го! Тут нужно волчком вертеться и вертеться, а каждому угодить ой-ой-ой как трудно, Георгий Иванович!

— А нужно ли угождать? — сказал я.

— Сразу видно, не были вы на общественной работе. Да, если не найдешь общего языка с полезными людьми, то ничего не добьешься! Институтов в городе много, а дефицитных путевок мало. А квартирные дела? А ясли, детсад? И кулаками стучишь, и кланяешься, и другой раз даже слезу пустишь…

— Трудно вам,— сказал я.

Она бросила на меня подозрительный взгляд — не подтруниваю ли я над ней? — и продолжала:

— Вот вы сколько лет знаете Уткину? Шесть? А были у нее хотя бы раз дома?

— Не приглашала,— сказал я, не догадываясь, куда она клонит.

— Альбина Аркадьевна на юга ездит, об Америке мечтает, вон в кино, говорит, снимается, а живет в коммунальной квартире, и никому до нее нет дела. Через дверь сосед — пьяница. Ночами устраивает скандалы, песни орет…

Этого я не знал.

— С одним чемоданчиком ушла от мужа к старушке матери, два года назад похоронила ее… Мы тут на похороны выделили ей кое-что — отказалась. Гордая, независимая.

— Что же вы не выхлопотали ей однокомнатную квартиру? — упрекнул я.

— Думаете, так просто! — всплеснула толстыми руками Грымзина.— У нее комната как спортивный зал — тридцать семь метров! На такую площадь еще двоих можно прописать.

— Так ей и жить там до скончания века?

— Вот вы меня ругали, что на месте не бываю, а я пороги обивала в горсовете… Обещали Уткиной из наших фондов выделить в ноябре однокомнатную квартиру. В Гавани. Район очень хороший.

— Пожалуй, не стоит вам уходить с профсоюзной работы,— сказал я.

— Квартиру Уткиной я из горла вырву,— твердо заявила Коняга.

И я поверил, что вырвет, она такая. Сегодня я узнал Конягу и с другой стороны: мне казалось, она недолюбливает Альбину Аркадьевну, а вот на тебе, квартиру ей энергично выбивала.

— Мы еще погуляем на ее новоселье,— улыбнулась Грымзина.— А потом на очереди Соболева. Она надумала пятого рожать… Надо им теперь минимум четырехкомнатную.

Признаться, я не знал, в каких условиях живет и Соболева. Не любил я в гости к своим сотрудницам ходить… А надо было бы!

Грымзина ушла, а мне тут же позвонила Вероника. Высоким птичьим голосом — почему-то по телефону ее голос изменялся до неузнаваемости — она сообщила, что Оксану мать забрала на дачу, в Публичке ей осточертело, ум за разум заходит, в общем пора нам с ней как следует встряхнуться…

— Что же ты предлагаешь? — улыбаясь, спросил я. Мне приятно было слышать ее веселое щебетанье.

— Закатимся в ресторан, а? Я хочу шампанского и апельсинов!

Мы договорились сразу после работы встретиться у Думы и пойти в «Европейскую», а если там все оккупировали иностранные туристы, то в «Садко».

Я повесил трубку, на лице моем еще бродила счастливая улыбка, я всегда радовался неожиданным звонкам Вероники, правда звонила она мне на службу редко, а в институте еще ни разу не была. Честно говоря, в рестораны ходить я не любил. Отвращение к ресторанам началось у меня с того времени, когда появились электроинструменты и усилители. Пронзительная оглушающая музыка выводила из себя: ни поесть, ни поговорить, сидишь как дурак и хлопаешь глазами, глядя на длинноволосых в потертых джинсах юнцов, с улыбкой извлекающих из своих блестящих, опутанных проводами инструментов ошеломляющие звуки, которые не каждое человеческое ухо способно выдержать. Мое, например, не выдерживало. Я не мог дождаться официанта, чтобы поскорее рассчитаться и задать стрекача из этого бедлама! Ей-богу, рев реактивного лайнера в аэропорту был комариным писком по сравнению с музыкальным квинтетом в ресторане. Я поражался, как сами-то музыканты выдерживают этот адский шум? В отличие от меня они ведь не могут убежать? Официантам, тем легче, они прячутся в коридорах ресторана, укрываются в буфете, на кухне, лишь бы не быть в зале. Поэтому, чтобы рассчитаться или заказать что-либо, нужно было отправляться на поиски официантов.

Зато какое наступало блаженство, когда юноши клали свои инструменты-сирены на стулья и уходили со сцены. Вот в этот короткий период только и можно было почувствовать, что ты действительно в ресторане, а не в камере, где испытывают твою способность выдерживать децибелы.

Я уже давно заметил, что все мои знакомые предпочитают теперь собираться отметить любое знаменательное событие не в ресторане, а у кого-нибудь дома. Там тоже музыки хватало — у всех теперь стереомагнитофоны и проигрыватели,— но по желанию большинства музыку всегда можно было выключить. Или хотя бы убавить громкость. Любитель повеселиться Боба Быков говорил, что нужно быть полным идиотом, чтобы за один и тот же коньяк платить в ресторане двойную или даже тройную цену. Пусть в ресторанах развлекаются командировочные!..

В кабинет впорхнула Альбина Аркадьевна.

— Георгий Иванович, я закончила статью японского ученого о приручении гринд и бутылконосых дельфинов,— пропела она.— Он утверждает, что гринды могут доставать с морского дна чуть ли не древние амфоры! — Сморщив маленький курносый нос, она сочувственно посмотрела на меня.— Грымзина накурила… Вы знаете, что она курит? «Приму» и «Беломор»!

Достала из изящной сумочки пачку «Кента», черную с японской картинкой зажигалку и с удовольствием закурила. Табличку «У нас не курят» она в упор не видела. Выглядела она хорошо, поездка в Японию явно пошла ей на пользу, но вот эти лайковые брюки… Я не мог избавиться от ощущения, что она до пояса обнажена. Брюки были заправлены в красные сапожки с позолоченными застежками. Наверное, чтобы мне все как следует продемонстрировать, Уткина села напротив, на диван, на котором только что сидела Грымзина, и перекинула ногу на ногу. Брюки негромко зашуршали, скрипнули. Как ни была Альбина Аркадьевна ослепительна, я не мог не заметить, что время потихоньку накладывает свою безжалостную лапу на ее холеное белое лицо. У глаз сквозь косметику проглядывали тоненькие лучики морщинок, шея под подбородком — самое уязвимое место у женщин, да, пожалуй, и у мужчин,— тоже выдавала возраст. Стоило Уткиной повернуть голову, и на шее собирались маленькие рыхлые складки. Она, по-видимому, знала об этом и старалась голову держать прямо и немного вверх. Боба Быков называл эти складки лишней кожей и говорил, что пожилые женщины делают пластические операции на лице, чтобы избавиться от лишней кожи, и уверял, что после этого лицо помолодевшей лет на пять женщины становится глупым, потому что на нем уже ничего не отражается. Не лицо, а эластичная маска.

И все-таки, несмотря на все ее ухищрения быть сногсшибательной, на экстравагантные наряды, Уткина мне нравилась. Я уже не говорю, что она лучший переводчик в отделе, она и человеком была очень добрым и хорошим. А желание выглядеть красивой и молодой наперекор возрасту можно было понять и простить… И потом, это никогда не считалось у женщины недостатком. Недостатком было то, что Грымзина не следила за собой, одевалась кое-как, выглядела мужеподобно. А на Альбину Аркадьевну было приятно смотреть… на ее верхнюю половину: брюки ей явно не шли. Может, восемнадцатилетней девушке надеть их было бы простительно, но Уткина в них выглядела по меньшей мере странно… Надо будет сказать кому-нибудь из моих сотрудниц, чтобы посоветовали Альбине Аркадьевне их продать, сам я не решался сказать ей об этом, хотя так и подмывало…

— В Японии многие женщины носят лайку,— будто прочитав мои мысли, сказала Уткина.— А у нас… пялятся на меня, как на диковину какую-то.

— В Африке есть племена, где женщины вообще ничего не надевают на себя,— осторожно заметил я.

— Извините, Георгий Иванович, Япония все-таки высокоразвитая и цивилизованная страна…— тут же обидчиво отреагировала она.— При чем тут Африка?

— Вы и в Африке не ударили бы в грязь лицом…— не очень-то изящно попытался я вывернуться из затруднительного положения, в которое попал по своей воле.

— Это можно расценивать как комплимент? — улыбнулась она.

— Конечно,— рассмеялся я.

— У подруги день рождения,— сказала она.— Можно, я уйду раньше? Нужно помочь, то да се…

— В каком ресторане вы собираетесь отмечать? — поинтересовался я.

— В ресторане? — удивилась Уткина.— У нее прекрасная двухкомнатная квартира, музыка, бар…

Она ушла, а я подумал, что даже женщины, которым приходится все заботы по обслуживанию гостей и приготовлению закусок брать на себя, и то противники ресторанов. Не все, разумеется, вот Веронику вдруг потянуло туда… Я вспомнил, как в прошлое воскресенье она пришла ко мне и вместе с Варей сделала такой обед, что у меня до сих пор слюнки текут. Я уже заметил, что если Вероника за что-либо бралась, то вкладывала в это дело всю душу… На обед был подан янтарный суп из цветной капусты со свининой и говядиной, на второе запеченная в духовке курица. Курицу я и сам умел готовить, даже делал цыплят табака, но такой курицы, которую приготовила Вероника, я не пробовал никогда. Хорошо прожаренная, сочная, вся пропитанная специями, она так и таяла во рту. Из самых распространенных в зимнее время овощей Вероника могла в пять минут приготовить вкусный салат. Чай она заваривала каким-то только ей одной известным способом, зато какой у него был запах! Пить чай она разрешала только из стаканов, говорила, что в кружке не виден настой чая, и вообще, в тонком стакане с подстаканником напиток гораздо вкуснее.

Теперь стоило лишь Веронике пойти на кухню, как Варя бросала телевизор или книгу и шла за ней. Надев фартуки, они вдвоем готовили обед, на ходу изобретая новые блюда.

Как-то я пришел с работы домой и увидел такую картину: Вероника с распущенными до пояса волосами сидела на стуле, а вокруг нее с огромным гребнем и щеткой суетилась Варя. Все лицо Вероники спряталось в черных с глянцевитым блеском волосах. Варе явно доставляло удовольствие дотрагиваться до удивительных волос Вероники. Я и сам любил запускать в их густые непроходимые дебри пальцы и ощущать их электрическое тепло. Вероника уже давно не носила шапку. Когда она шла по улице, даже женщины оглядывались, такие волосы, как у Вероники, не часто встретишь, но и хлопот с ними не оберешься. Половину времени в ванной она занималась своими волосами: мыла, расчесывала, укладывала. Повсюду валялись заколки. Иногда грозилась укоротить волосы, мол, надоело до чертиков с ними каждый день возиться. Я чуть не на коленях готов был умолять ее не делать этого! Мне доставляло колоссальное удовольствие видеть ее, обнаженную, у большого зеркала в комнате, всю окутанную черным облаком густых длинных волос с золотым отблеском от ночника. Поднимая красивые округлые руки, Вероника выуживала из них мудреные заколки и шпильки, а потом долго расчесывала огромным черепаховым гребнем, высекая голубые искры. Приятно было, проснувшись утром, увидеть на подушке ее порозовевшее лицо с закрытыми глазами, тенями на щеках от длинных ресниц и буйную россыпь черных с блеском волос, которые укрывали ее полные плечи, грудь, будто пушистый плед. Мы расставались, я приходил на работу и еще долго ощущал приятный запах ее душистых волос. Если бы она их обрезала, что при ее характере было вполне возможным, я считал бы себя обворованным. Зазвонил телефон.

— Па, где мы встречаемся? — ленивым голосом осведомилась Варя.

— Разве мы должны были где-то встретиться? — не сразу сообразив в чем дело, пробормотал я.

— Не темни, Шувалов,— засмеялась дочь.— Мы сегодня в ресторан идем, я хотела уточнить, в какой?

Это на Веронику похоже! Не посоветовавшись со мной, пригласила Варю…

— В семь у Думы,— сказал я.

— Ты не оригинален,— заметила дочь.— Все у Думы встречаются. Еще со времен шарлатана Григория Распутина…

— Может, Гоголя? Или Пушкина? — съязвил я.— Почему именно Распутин?

— Я читаю «Двадцать три ступени вниз»,— сообщила Варя.— Там есть и про Распутина… Да-а, ты, кажется, недоволен? Я могу и дома посидеть…

— Я прыгаю от радости! — жизнерадостно воскликнул я.— Правда, Варька, это здорово, поужинаем все вместе, потанцуем…

— Тоже мне танцор! — засмеялась она.— Не стыдно? С молодыми женщинами идешь в ресторан, а сам танцевать не умеешь!

— Не опаздывай,— сказал я и повесил трубку.

В ресторане все было, как я и предполагал: душераздирающе грохотал, выл, визжал оркестр электроинструментов, высокая белокурая певица в длинном, до пят, в серебряных блестках платье пыталась со своим слабым голосом пробиться сквозь дикую какофонию, но ее почти не слышали. Странно, но Вероника и Варя, казалось, не замечали всего этого, они были оживлены, охотно откликались на приглашения мужчин, которые, вежливо испросив у меня разрешения, приглашали моих дам. А мне оставалось одному сидеть за квадратным столом, покрытым накрахмаленной, будто жестяной скатертью, и смотреть на них.

В «Европейский» мы не попали, там в этот вечер обслуживали только туристов и членов конгресса защиты мира. К лацканам пиджаков гостей были приколоты розовые карточки с голубем мира Пикассо. У нас таких карточек, разумеется, не было, и мы отправились, как я и предполагал, в «Садко». Солидный, в желтых галунах, швейцар не сразу нас пропустил: долго рассматривал, что-то бурчал себе под нос, потом выдавил из себя, что в малом зале, кажется, есть один свободный столик.

— Порядка не знаешь, па,— сказала Варя.— Надо было ему рублик в клюв сунуть.

— Специалистка! — усмехнулся я.— «Рублик в клюв!» Где ты нахваталась?

— Все жить хотят,— философски ответила Варя.— Таксисту ты оставил сдачу? Почему же швейцара обижаешь? Официанту можешь не давать, он сам тебя обсчитает…

Отвык я от ресторанов, чувствовал себя здесь лишним. Хотя швейцар и сказал, что в зале лишь один свободный стол, на самом деле ресторан был заполнен лишь наполовину. Белогрудыми пингвинами скользили по залу молчаливые вышколенные официанты. Интеллигентные на вид парни в черных костюмах с бабочками совсем вытеснили женщин в белых фартуках и кружевных наколках.

Вероника танцевала с пожилым черноглазым гражданином. У него красные мясистые губы, мягкий подбородок, большой опущенный книзу нос. На среднем пальце золотой перстень с монограммой. Гражданин выделывал вокруг Вероники замысловатые па, приседал, отскакивал в сторону и снова возвращался этаким кандибобером. Я не очень хорошо разбирался в современных танцах, но, судя по всему, он танцевал неплохо. Волосы Вероники толстыми жгутами, наподобие смотанного в бухту корабельного каната, были красиво уложены. Глядя на Веронику, никогда не подумаешь, что у нее дочь шестилетняя,— девчонка и девчонка. Стройная, с узкой талией, она танцевала с удовольствием. Гражданин ловил ее взгляд, чувственные губы его расползались в широкую улыбку. Он пытался прижаться к ней, но Вероника держала его на расстоянии.

Варя второй танец подряд отплясывала с двухметровым парнем в голубом костюме и огромных красных туфлях на каучуковой подошве. Моя дочь не ломала голову над тем, что бы ей надеть на себя в ресторан: как была с утра в потертых джинсах и черной рубашке с карманчиками, так и пришла. Впрочем, и другие юноши и девушки, сидевшие за соседним столом, были одеты почти так же. Помнится, было время, когда вечером не пускали в приличный ресторан без костюма и галстука.

Я залюбовался дочерью. Танцевала она виртуозно. И Вероника танцевала хорошо, но до Вари ей было далеко. С невозмутимым лицом в такт этой сумасшедшей музыке она приседала, изгибалась то в одну, то в другую сторону, иногда казалось, что она опрокинется. Рядом с громадным парнем — он танцевал вяло, в основном стоял на одном месте и переступал с одной ноги на другую — Варя не казалась маленькой. Может, за год, что мы вместе, еще подросла?

— Ты знаешь этого парня? — спросил я дочь, когда верзила отошел.

— Один старый знакомый,— небрежно ответила она.— Баскетболист.

Я молча уставился на Варю.

— Да-да, он из одной команды с…— Она запнулась, по-видимому не зная, как назвать Боровикова, и с досадой закончила: — Он играет в сборной города.

— Чего ты злишься? — миролюбиво спросил я.

— С чего ты взял? Мне очень весело! — Варя неестественно громко рассмеялась.

Вероника бросила на нее удивленный взгляд, потом посмотрела на меня.

— Тебе завидно, что мы танцуем, Георгий? Мой партнер, кстати он работает на телевидении, уже назначил мне свидание…

— У Думы? — напустив на себя равнодушный вид, поинтересовался я.

— На площади Декабристов, у памятника Петру Первому,— рассмеялась Вероника.

— Терпи, па,— сказала Варя.— Таков удел нетанцующих… У них всегда отбивают женщин.

Грохнула музыка. Я пожалел, что не взял ваты: заткнул бы уши и ничего не слышал! В таком случае надо было бы и глаза закрыть, чтобы ничего не видеть… К нашему столу вразвалку направлялся губастый в кожаном пиджаке. Небрежно глянув на меня и пробурчав: «Вы не возражаете?», он потянулся к Веронике.

— Возражаю, гражданин,— сказал я.

Глядя на меня, он оторопело захлопал глазами, вислый нос у него вдруг начал краснеть, видно было, что телевизионщик уже навеселе.

— Тогда можно вас? — взглянул он на Варю.

— Ни в коем случае,— заявил я.

Вероника и Варя сначала удивленно уставились на меня, потом их стал смех разбирать. Очень уж был потешный вид у гражданина в кожаном пиджаке. Он явно не ожидал такого решительного отпора и не знал, что ему делать. Просто вот так повернуться и уйти, видно, подогретая вином амбиция не позволяла.

— Почему нельзя? — наконец выговорил он, сверля меня выпуклыми черными глазами с чуть заметными на белках красными прожилками.

— Не оправдали вы, гражданин, моих надежд,— сказал я.

— Что? — округлил он и без того выпученные глаза.

Чтобы услышать друг друга нам приходилось кричать: музыка набирала темп, и уже на столе начали дребезжать фужеры и бутылки. Вероника и Варя в открытую хохотали. Серьезными были лишь я и губастый гражданин.

— Гражданин, вы загородили оркестр,— крикнул я ему.— Идите, а то всех дам за столами расхватают…

— Гражданин, гражданин…— пробурчал он.— Какой я вам гражданин?

Я все-таки расслышал, что он сказал, и, приподнявшись со стула, громко заметил:

— Товарищем вас назвать у меня язык не поворачивается.

Он еще потоптался немного и, шлепая толстыми губами, стал пробираться среди танцующих к своему столу. Сделал вид, что не расслышал моих последних слов.

— Здорово ты посадил его в калошу…— сдерживая смех, сказала Варя.— А я так мечтала станцевать с ним! Может, и меня пригласил бы сниматься на телевидение…

— Тебя уже пригласили! — бросил я ревнивый взгляд на Веронику.

— Пригласили бы, да ты помешал,— рассмеялась та.

Заметив, что к нашему столу направляется еще один претендент, я встал и пригласил Веронику. Она удивленно вскинула на меня глаза. Будто звезды в небе, в них отражались все электрические лампочки огромного зала. Одна заколка на затылке раскрыла свой зубастый рот, но почему-то держалась в волосах.

— Ты танцуешь?

— Я говорил, что не люблю танцевать, но никогда не утверждал, что не умею…

Мы станцевали с Вероникой два или три танца, когда я обратил внимание, что с Варей танцует уже не тот двухметровый верзила в голубом костюме, а… Боровиков! Я встретился с ним взглядом — мы находились с Вероникой через три пары от них — и взгляд его мне не понравился. Наглый и одновременно угрожающий. Он лишь криво улыбнулся, не кивнул и не поздоровался, да и вряд ли я ему бы ответил. Настроение у меня сразу упало, и, когда Варя вернулась за стол, я сказал, что не пора ли нам пора?

Вероника не возражала, а Варя как будто даже обрадовалась. И тут, пока мы дожидались куда-то провалившегося официанта, Вероника завела совсем неподходящий разговор.

— Чего это тебя приглашают танцевать одни великаны? — спросила она.

Варя улыбнулась и взглянула на меня.

— Они ко мне почему-то неравнодушны,— ответила она.

— Этот, с которым ты последний раз танцевала, очень симпатичный…

— Ты находишь? — ехидно продолжала улыбаться дочь.— А вот Шувалову он не нравится…

— Шувалов в мужчинах не разбирается,— сказала Вероника.— Он всех кавалеров отпугнул от нашего стола.

— Ты имеешь в виду того губошлепа? — кивнул я на дальний стол, где сидел телевизионщик. Он как раз опрокидывал в свой широкий рот рюмку с коньяком.

— Почему же тебе не нравится Варин спортсмен? — пристала Вероника. Глаза ее блестели, на губах улыбка. Невнимательна была моя Вероника, иначе заметила бы, что этот разговор мне в тягость.

— Варе он тоже не нравится,— пробурчал я.

— Женское сердце — загадка,— улыбнулась дочь. Что она имела в виду, я позже понял, а в этот момент ухватил за рукав проходящего мимо официанта и сказал, чтобы он с нами рассчитался.

— С удовольствием бы, но я вас не обслуживал,— улыбаясь Веронике, сказал официант.

Почему они в ресторанах все будто на одно лицо? Я попросил его поскорее прислать нашего. Тот кивнул и черным призраком растворился в табачном дыму, окутавшем дверь и коридор.

Тот, о ком у нас шла речь, сидел за дальним столом в компании того самого в голубом костюме и бросал хмурые взгляды в нашу сторону. Я подозреваю, что верзила в голубом костюме вышел в вестибюль и позвонил Боровикову, потому что раньше его в ресторане не было. Откуда-то примчался. Был он в толстом свитере и расклешенных внизу черных брюках в обтяжку. Соломенные волосы перьями налезали на воротник, топорщились на ушах. Лицо у него действительно симпатичное: правильные черты, крупный прямой нос, красиво очерченные губы, чуть выпуклые скулы. Я еще ни разу не видел, как улыбается Боровиков. Почему-то больше приходилось видеть его мрачным и недовольным, как сейчас. Плечи у него широкие, сильные большие руки. Если в них попадется мяч, не скоро выпустит… Видел я его на площадке, бегает как гепард и виртуозно забрасывает мячи в сетку. Насколько мне известно, спортсмены не пьют, а Леню мне приходилось видеть чаще всего под мухой. Вот и сейчас он наливает в фужер коньяк. Я ждал, когда он выпьет, но Боровиков поставил бутылку, отодвинул фужер, и наши глаза встретились. Да, в его взгляде была ненависть. Дурак он дурак! Неужели считает, что я и впрямь мог заставить Варю порвать с ним? Дочь никогда бы меня не послушалась, что, кстати, и произошло; она сама решает, что ей делать. А если начнешь на нее давить, то она возьмет и все сделает наоборот. Такое случалось в детстве…

Наконец пришел наш официант и принес счет. Я уже был внутренне готов, что сумма будет приличной, но с трудом скрыл изумление, увидев итог. Ничего не сказав, полез в карман за деньгами, но тут Вероника взяла со стола счет, быстро просмотрела и подняла на официанта, источавшего доброжелательность и галантность, свои большие не замутненные даже шампанским глаза.

— Вы все перепутали, Володя,— ласково сказала она.— Этот счет не наш… Чего тут только не написано! — Она бросила лукавый взгляд на соседний столик.— Это, наверное, вы им насчитали?..

С лица Володи (когда она успела узнать его имя?) сползла улыбка, он сосредоточенно стал изучать счет, потом закивал, заулыбался, что-то пробормотал, мол, с кем не бывает… и исчез.

— Тебя обдуривают, а ты все готов проглотить,— ворчливо заметила Вероника.— Неужели не понимаешь, что он решил нагреть тебя? Мол, один мужчина с двумя хорошенькими женщинами… Даже если и почувствует, что ему приписали лишку, не посмеет возразить. Как же, подумают, что скупердяй… Эх ты, Шувалов!

— А швейцару пожалел рубль дать,— подковырнула меня и Варя.

— Откуда же ему, бедняге, было знать, что я пожаловал в ресторан с родной дочерью и…

— И… договаривай, милый? — с улыбкой посмотрела на меня Вероника.

— И… почти женой,— выговорил я, будто с плеч сбросил каменную глыбу. Выговорил и не посмел поднять глаз ни на Варю, ни на Веронику.

— Варя, слышишь, твой отец сделал мне предложение?

— Поздравляю,— без улыбки ответила Варя.

Мысли ее были заняты другим. Она нет-нет да и бросала беспокойный взгляд на дальний столик, за которым сидел Боровиков с приятелями.

— Что-то радости мало в твоем голосе, дорогой,— не унималась Вероника.

— Па волнуется,— заметила Варя.— Он всего только второй раз собирается жениться…

Меня спас официант: он деловито подошел к нашему столу и, уже обращаясь к Веронике, протянул ей новый счет.

— Совсем другое дело,— рассыпала она серебристый смех и наградила официанта таким лучезарным взглядом, что даже его меркантильная натура дрогнула, прогнулась, и на лице его появилась не заученная снисходительно-вежливая, а самая настоящая человеческая улыбка.

Счет был ровно наполовину меньше. Я стал ему совать трешку, но он вежливо отстранил мою руку:

— Благодарю, на чай не берем.— И снова улыбнулся Веронике.

Потом я узнал, что официанты тех, кого нагло обсчитывают, ни капельки не уважают, между собой таких простаков они называют «купцами» и «фуфлом».

— Ты меня удивляешь, па,— насмешливо заметила Варя.— Бедному швейцару пожалел рябчик, а этому наглому типу предлагаешь трюльник!

— Рябчик, трюльник…— покачал я головой.— На каком это, интересно, языке?

— Жаргон, папочка, жаргон,— рассмеялась Варя.— Может, ты не знаешь, что такое бабки? Тачка? Шеф? Мастер? Купец? Маг? Пласт?

— Это ты у какого философа почерпнула? У Платона или Аристотеля? — съязвил я. Что-то очень уж моя доченька развеселилась…

— Такие словечки сейчас употребляет современная золотая молодежь,— ответила Варя.

— А ты какая молодежь? — не унимался я.— Серебряная?

— Ну чего ты пристал? — вступилась за нее Вероника.

— У папы на современную молодежь — зуб,— уколола меня Варька.

Когда мы уходили, я заметил, что у стола баскетболистов в почтительной позе замер тот самый официант, которого я принял за нашего,— или еще заказывают, или рассчитываются. С официантом толковал парень в голубом костюме, Боровиков хмуро смотрел в нашу сторону. Он сделал Варе какой-то знак головой, но та никак не отреагировала. Лицо у дочери было озадаченное, будто она разрешала про себя какую-то важную проблему.

На улице Бродского было сумрачно, дул теплый ветер, фонари светились вполнакала. Зато Невский празднично сверкал огнями, северным сиянием полыхали на крышах зданий рекламные огни, на здании Думы мягко светились круглые часы. Черные стрелки показывали половину одиннадцатого. Небо было чистое, в рогатках телевизионных антенн запутались едва различимые звезды. Их будто серебристой пылью присыпали.

Я предложил пройтись пешком, Варя и Вероника не возражали. Такси все равно не поймаешь. Я уже давно заметил, что таксисты все наглее себя ведут: хотят — остановятся, хотят — мимо проедут. А если и поймаешь, то дотошно выясняют, в какой район тебе ехать, и чаще всего захлопывают дверцу и уезжают, а ты стоишь как дурак и смотришь вслед. Время от времени в ленинградских газетах появится фельетон про таксистов, но либо они газет не читают, либо меры против их хамства теперь не принимаются.

Машин в городе мало? Или желающих ездить на такси стало слишком много?..

Окна жилых домов голубовато светились. Я вспомнил, что сегодня по телевизору показывают чемпионат мира по хоккею. Кажется, чехи играют с канадцами.

— Варенька, ты только не вздумай меня называть мамой,— дурачилась Вероника.

— Какая же ты мама? — рассеянно сказала дочь.— Ты — мачеха.

— Какое противное слово… Мачеха! Варенька, не называй меня мачехой!

— Как же тебя называть?

— Да что я такое болтаю? — спохватилась Вероника.— Может, я и не пойду за тебя, Георгий. Еще с одним не развелась и сразу замуж за другого! Должна же я вкусить все прелести полной свободы? Ни от кого не зависеть, никому не подчиняться… Варенька, хорошо быть свободной?

— Плохо,— ответила Варя.— Из истории известно, что женщины своей свободой еще хуже распоряжаются, чем мужчины. Абсолютной свободы не бывает. В конце концов, человек не свободен сам от себя.

— Варька! Какая ты умная! — восхищенно произнесла Вероника и даже остановилась.— Человек не свободен сам от себя… Это ты про кого? Про меня или про себя?

— Про нас,— улыбнулась Варя.

Я вдруг подумал, что надо было позвонить Острякову и пригласить его с Полиной в ресторан. Анатолий Павлович будет до конца года безвыездно находиться в Ленинграде. Он сам попросил, чтобы пока его не посылали за границу. Сейчас он заведует каким-то сектором в «Интуристе». Как и я, на работу ходит пешком, вернее бегает. Трость он забросил, почти не хромает.

— Дорогой, я все хотела тебе сказать…— наморщила белый лоб Вероника.— Я ведь хотела тогда, летом, ехать в Москву на следующий день… Что же заставило меня переменить решение?

— Интуиция,— подсказала Варя.

— Дай вспомнить…— Глаза Вероники отрешенно смотрели прямо перед собой. И, как всегда, ярко блестели.— Да, мы с подругой собирались к портнихе… Я позвонила, но ее не оказалось дома… Тогда я схватила сумку, запихала в нее кое-какие вещи и бегом бросилась к машине, которая стояла под окном. Будто кто-то требовательно позвал меня…

— Кто-то… Конечно, ты,— улыбнулась мне Варя.— Никогда не ездил на попутках, а тут стремглав помчался на Среднюю Рогатку.

— Я еще издали увидела вас и хотела проехать мимо, но…

— Внутренний голос скомандовал: «Остановись!» — подсказала Варя.

— И я остановилась… на свое горе или счастье?

— Вам лучше знать,— насмешливо заметила Варя и пошла вперед. Наверное, ее утомили воспоминания Вероники.

Странно, Веронике пришла в голову точно такая же мысль, что и мне: случайность или закономерность наша встреча с ней? Я тоже много думал об этом, так же как и о том, зачем я появился на белый свет,— случайность это или закономерность?..

Наверное, на подобные вопросы, которые задают себе многие люди, никто пока ответить не может.

Вероника порывисто схватила меня за руку и, приблизив свое глазастое лицо к моему, прошептала:

— Поедем ко мне, Георгий? Я умираю…

Стоило ей вот так посмотреть мне в глаза, как я тоже загорался. Она слегка прикоснулась к моему виску пухлыми горячими губами.

— Что ты мне такое сегодня говорил по телефону?

— Я сказал, что люблю тебя.

— Наверное, была плохая слышимость,— я звонила из автомата.

— Я сказал, что хочу тебя…

— Обними меня, крепко-крепко!

В этот момент у здания цирка остановились «Жигули» салатного цвета. Оттуда вылез Леня Боровиков. Ветер взъерошил его светлые волосы. Такое впечатление, будто у него в волосы воткнуто перо. Он что-то сказал Варе — она сразу остановилась, увидев его,— и теперь они оба стояли на пустынной площади напротив цирка и смотрели на нас. Смотрела на нас с афиши и знакомая, улыбающаяся во весь широкий рот, круглая физиономия клоуна Олега Попова. Огромная клетчатая его кепка напоминала крышу навигационной станции в аэропорту.

— Ты мне роди, пожалуйста, сына,— сказал я Веронике.— С дочерьми, я гляжу, слишком уж много хлопот…

— Ты собираешься с ним драться? — испугалась Вероника.— Он такой громадный…

— Надо будет попросить Варю, чтобы в другой раз выбирала дружка в легкой весовой категории…— усмехнулся я.

Не сделал я и двух шагов по направлению к ним, как Вероника догнала меня, вцепилась в рукав.

— Если он тебя тронет, я ему глаза выцарапаю,— скороговоркой проговорила она.

— Сейчас будет цирк… у цирка,— сказал я.— Жаль, зрителей мало…

Но никакого цирка не получилось. Я был настроен воинственно. Пусть он сильнее, но я не отступлю, это я знал точно. Я помнил, Варя говорила, что баскетболист точит зуб на меня. Доказывать этому верзиле, что я тут ни при чем, у меня не было никакого желания. У меня уже была раз стычка с ним в Купчино, когда мы с Боба Быковым вызволяли из квартиры Олю Журавлеву и Милу Ципину. Тогда победа осталась за мной. Правда, Боровиков был сильно пьян, сейчас он выглядел вполне трезвым. Драки я с детства не любил, наверное потому, что приходилось довольно часто драться. Армейская спортивная закалка еще сохранилась, и Боровикову не так-то просто будет справиться со мной, хотя он и на голову выше, да и моложе лет на пятнадцать. Где-то в глубине души я понимал всю нелепость ситуации: на глазах родной дочери и любимой женщины я буду драться с парнем, ухаживающим за моей дочерью!..

Вероника ни на шаг не отставала от меня, ветер сбил ее волнистые волосы на одну сторону, расширенные глаза уже не блестели, а сияли каким-то неземным светом. Звездным светом. Появившаяся со стороны Садовой улицы крытая грузовая машина помигала нам фарами, потом объехала стороной.

— Георгий Иванович… я люблю Варю,— с трудом одолев мое имя-отчество, заявил мне посередине площади Леня Боровиков.

— Я ее тоже люблю,— пошарив у себя в голове и не найдя ничего поумнее, изрек я.

— Варенька, и я тебя люблю,— ввернула Вероника.

— Три подряд признания в любви…— насмешливо заметила Варя.— Не много ли для меня одной?

— Я хочу жениться на ней…— мотнув растрепанной головой, сказал баскетболист.— То есть на Варе,— тут же поправился он.

— Слава богу, а я уж подумала, на Веронике Юрьевне,— хихикнула Варя.

Она вдруг развеселилась, острые каблуки ее сапожек застучали по асфальту, она стащила с рук кожаные перчатки и стала хлопать ими друг о дружку.

— Почему вы все это говорите мне? — сказал я. Положение у меня было прямо-таки дурацкое.

— А кому же еще? Вы ведь отец!

— Ты очень наблюдательный,— хихикнула Варя. В этой нелепой ситуации лучше всех себя чувствовала моя дочь. Казалось, ее забавляет вся эта история.

— Я хочу, чтобы вы…— Леня запнулся и повернул голову к Варе, но та приплясывала на одном месте, будто у нее озябли ноги, и смеялась.

— Леня, кто же так говорит? — дурачилась Варя.— Нужно поклониться отцу в ножки и сказать: «Милости вый государь, нижайше прошу руки вашей дочери…» Да, тебе же мои ноги нравятся, в таком случае: «Прошу ноги вашей дочери… Благословите нас с рабой божией Варварой Шуваловой на законный брак…»

— Варя, зачем ты так? — с укоризной посмотрела на нее Вероника.

— А что он тут устроил… цирк? — взорвалась Варя. Леня стоял телеграфным столбом и хлопал глазами.

Вид у него растерянный. Потоптавшись, он подошел к Варе, крепко взял за руку и заявил:

— Короче говоря, мы завтра подаем заявление во Дворец бракосочетания.

Я молча смотрел на них, ожидая, какую еще штуку выкинет дочь. Вероника прижалась к моему локтю, и тоже смотрела на них. Веселее всех было Олегу Попову, он понимающе подмигивал нам, приглашал в цирк, где обещал все проблемы враз разрешить…

Варя высвободилась из рук Боровикова, отодвинула с глаз темную прядь, выбившуюся из-под пушистой шапки, и разразилась целой речью:

— Не пойдем мы завтра, дорогой Ленечка, во Дворец бракосочетания… Он решил за меня! Почему вы, мужчины, думаете, что стоит нас поманить в загс и мы побежим, задрав юбки?

— Варенька, ты ведь в джинсах,— вставила Вероника. Она с нескрываемым интересом следила за происходящим.

— Рано, Ленечка, нам подавать заявление… Я еще не готова к семейной жизни. А что толку выйти замуж и потом развестись? Я хочу действовать наверняка, а ты, Боровиков, пока не внушаешь мне доверия как будущий муж. Ты — эгоист, привык к поклонению, легкой жизни, и потом, у тебя нет профессии… Третий год не можешь сдать экзамены за второй курс института! Или думаешь, если ты известный баскетболист, так тебя не выгонят?

— Осенью сдам,— мрачно сказал Леня.

— То, что у тебя уйма недостатков,— это меня как раз не смущает,— продолжала Варя.— Хороших, положительных я не люблю. С ними скучно, неинтересно, а с тобой, Леня, не соскучишься… Сколько пришлось бы одних твоих поклонниц отваживать… Да и тебя самого надо еще обтесывать и обтесывать, хоть ты и большой, да…

— Варя! — не выдержал я. Ей-богу, мне стало жалко бедного Леню, выслушивающего все это!

— Но и это еще не главная причина,— никак не реагируя на наши реплики, разглагольствовала Варя.— Из тебя со временем можно сделать человека… Но у меня университет, а серьезная учеба и замужество несовместимы. По крайней мере для меня. Так что матримониальные отношения на данном этапе меня не привлекают… Напрягись, Ленечка, пошевели мозгами и правильно меня пойми… А теперь, будь добр, отвези меня домой.

Я любовался Варей, даже оскорбительные для Боровикова слова она сумела так преподнести, что тот, судя по его виду, ничуть не обиделся. Наоборот, услышав ее последние слова, он выпрямился, провел ладонью по волосам — перо на голове пригнулось и снова выпрямилось — и направился к машине. Распахнул дверцу и помог Варе усесться на переднее сиденье, потом обернулся к нам, приглашая в машину.

Варя негромко засмеялась и сказала:

— Им в другую сторону, Леня… Поехали!

«Жигули» резво рванули с места, прошелестели по горбатому мосту через Фонтанку и, мигнув красными огнями, нырнули на улицу Белинского.

— Ты заметил, какими глазами он смотрел на Варю? — спросила Вероника.

— Какими?

— Он боготворит ее.

— Наверное, ей этого мало…

— Я бы хотела, чтобы моя Оксана походила на Варю,— задумчиво произнесла Вероника.

— Пусть Оксана походит сама на себя,— возразил я.— Она — прелесть.

Вероника повернулась ко мне, пристально заглянула в глаза, потом обхватила руками мою шею и, буквально повиснув на мне, стала неистово целовать… Резкий автомобильный гудок раздался совсем рядом: таксист, обогнув нас и что-то крикнув, стремительно промчался мимо.

— Что же мы стоим посередине площади? — первым опомнился я.

— Я люблю тебя, Шувалов,— не отпуская меня, сказала она.

Я тоже хотел ей сказать, что люблю, но она ладошкой закрыла мне рот:

— Боже, как хорошо мне! Ничего не говори! Молчи. В этом мире сейчас только ты и я. Я слышу, как ты молчишь… Я тоже буду молчать. А ты слушай…

Я слышал сначала стук своего сердца, а потом — ее. Прижавшись друг к другу, мы молчали, а наши сердца, перебивая друг друга, что-то торопливо говорили…

Над ее головой как раз между двумя телевизионными антеннами явственно проступило на черном небе такое родное теперь мне и близкое созвездие Волосы Вероники.

1982