Волшебное окно

Роберт Янг ВОЛШЕБНОЕ ОКНО

Перевод Сергей Гонтарев

Не знаю, что показалось мне более неправдоподобным — девушка или ее картина. Из всех художников на уличной выставке только у нее был один холст. Она стояла рядом, и вид у нее был такой, словно она боялась, что кто-нибудь остановится полюбоваться картиной… или что никто не остановится. Немного похожа на ребенка — странные голубые глаза, солнечные волосы, золотистый локон, которым играл легкий апрельский ветерок. Прелестное недокормленное дитя, изображающее из себя взрослого, в синем балахоне и дурацком берете из тех, что носят художники.

Что до картины… Представьте себе широкий луг между лавандовыми холмами. По нему рассыпьте пригоршню мелких водоемов и щедро разбавьте их звездами. Подняв взгляд, вы увидите линию экзотических гор, увенчанных сверкающим снегом. А над ними небо, густо усыпанное звездами: синими, белыми, красными, желтыми. Звезд так много, что они не оставляют места для черноты.

И название под стать: «Луговые озера при свете звезд».

— Скажите… вы действительно видите? Я имею в виду звезды.

Я и не заметил, что остановился. Вообще-то живопись — не мой конек. Единственная причина, по которой я оказался здесь, — мой клиент. Уличная выставка как раз на полпути от стоянки, где я оставил машину, до его офиса.

— Разумеется, вижу, — кивнул я.

Глаза у нее загорелись — наверное, таких сияющих глаз я еще не видел.

— И луг… и озера?

— И горы. Или ты думаешь, я слепой?

— Очень многие слепы. Особенно производители подсвечников.

— Подсвечников? Их давно не производят.

— Возможно. Но эти люди все еще думают как производители подсвечников. И видят, как они. Мясники и булочники не столь безнадежны. Они хоть что-то способны увидеть. А производители подсвечников не видят ничего.

Я уставился на нее. Ее подкупающе открытое лицо портил чересчур серьезный взгляд.

— Не буду спорить, — сказал я наконец. — Мне пора идти.

— Моя картина… она вам понравилась?

В ее словах и глазах сквозило отчаяние, Отчаяние и что-то еще… возможно, лукавство?

— Боюсь, что нет, — сказал я. — Скорее, немного напугала.

Ресницы ее дрогнули — как будто быстрые облака пронеслись по чистому небу.

— Это нормально, — сказала она. — Только, пожалуйста, не говорите, что вам жаль.

Именно это я и собирался сказать. Она меня опередила. Какое-то время я стоял, мучаясь вопросом, что делать дальше. По какой-то необъяснимой причине мне казалось, что я упускаю какой-то важный момент. Не замечаю его, как последний олух, не понимаю его сути и упускаю. Коснувшись, наконец, края шляпы, я пробормотал «Всего хорошего» и пошагал прочь.

Утро выдалось бесконечно долгое и неплодотворное. Мое красноречие куда-то улетучились. Двух первых клиентов удалось раскрутить только на стандартный заказ.

Третьего — вообще ни на что. И я знал, в чем дело…

Проклятая картина!

Куда я ни смотрел, везде видел одно и то же: луг, озерца, звезды. Сознание добавило оригиналу деталей: теперь по лугу шла девушка с впалыми щеками и невозможно-голубыми глазами. Эфемерная девушка в огромном, не по размеру, балахоне художника. Одна под невероятным бескрайним небом…

В полдень я встретился с Милдред. Мы пообедали в хорошем ресторане, известном только избранным. Милдред — девушка, на которой я собираюсь жениться. Она из прекрасной семьи. Ее отец — известный производитель шнурков для обуви. Он уже несколько раз предлагал мне место у себя в отделе продаж, он с радостью возьмет меня, стоит мне только заикнуться. Поскольку упомянутая им зарплата намного превышает мой нынешний доход, очень скоро я заикнусь.

Не сомневаюсь, с Милдред мы заживем душа в душу. Купим в пригороде дом в стиле ранчо, заведем детей. Засадим все вокруг туей, можжевельником и карликовой сосной. По вечерам летом будем жарить во дворе барбекю или кататься по городу на машине. А зимними вечерами смотреть телевизор или ходить в кино на свежие фильмы. Возможно, меня примут в местную масонскую ложу, а Милдред станет членом Ордена Восточной Звезды[1]. Не сомневаюсь, мы будем счастливы. Возможно, с годами наша жизнь поскучнеет. Но счастье — это не что-то, что летает по ночам или является к тебе во двор раз в вечность. Счастье — это дом, новая машина, чувство взаимной поддержки. Это пенсионный чек, страховой аннуитет, облигация серии «Е»…

Или что-то вроде этого, говорю я себе.

Повторяю это снова и снова…

За обедом Милдред, как всегда, держалась с достоинством, говорила соответствующие моменту фразы. Я думал, что я тоже в своем репертуаре. Но, когда я оплачивал счет, Милдред многозначительно взглянула на меня из-под своих выгнутых бровей и спросила:

— В чем дело, Хол? Ты чем-то встревожен.

Я собрался рассказать ей о картине, но потом решил, что это будет пустая трата времени. Не то чтобы Милдред глуповата или ограничена. Но я не могу ожидать, что она поймет то, чего не понимаю я сам. Кроме того, упоминание о картине повлечет за собой упоминание о девушке. А мысль о том, что она подвергнется неизбежному критическому разбору Милдред, была мне неприятна.

Поэтому я сказал:

— Просто понедельник. Тяжелый день.

— Тяжелый — не то слово, — сказала она, не объяснив, что имеет в виду.

После обеда мне нужно было ехать в Эдлбери, к моему постоянному клиенту, владельцу небольшого механического завода. Он собирался производить распредвал из особо твердого сплава и ему требовался совет по поводу обработки металла. Я продемонстрировал ему один из наших вольфрамовых суперрезцов и заключил выгодную сделку.

В город я вернулся поздно, почти в половину седьмого. Нужно было мчаться к себе в гостиницу, чтобы успеть принять душ, переодеться и в семь заехать за Милдред. Но я этого не сделал. Вместо этого я свернул на улицу, где утром была выставка. Мой поступок противоречил логике: скорее всего, выставка закрылась несколько часов назад. Однако она работала. По крайней мере, частично. Один художник все еще стоял возле своей картины. Точнее, художница.

Я затормозил под знаком «остановка запрещена». Ее лицо посинело от холода, щеки, казалось, ввалились еще больше. Яркие краски «Луговых озер при свете звезд» мужественно сияли в лучах заходящего солнца.

Я вышел из машины и подошел к ней. Ее глаза снова вспыхнули, на этот раз с оттенком надежды.

— Сколько? — спросил я.

— Пять долларов.

— Она стоит не меньше двадцати.

Покопавшись в бумажнике, я протянул ей купюру. Руки у меня дрожали.

— Больше покупателей не было? — поинтересовался я.

— Никто даже не остановился… кроме вас.

— Ты проголодалась?

Она помотала головой. Отцепив картину, скрутила ее в рулон и передала мне.

— Не очень, — сказала она.

— И все же давай перекусим.

— Хорошо.

Я отвез ее в закусочную в нескольких кварталах, мимо которой проезжал, когда ехал сюда, заказал два стейка, два картофеля фри и два кофе. Когда мы покончили с едой, было четверть восьмого. На свидание с Милдред я уже опоздал. Но это почему-то меня не тревожило. Я достал сигареты, мы закурили, и я заказал еще два кофе.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Эйприл.

— Эйприл, то есть, Апрель. Немного странное имя.

— Не такое уж странное. Многих девушек так зовут.

— А я Ход… Много рисуешь?

— Уже нет. Спрос на картины падает.

— Может, твои работы слишком надуманные, не для среднестатистического обывателя. Как, например, эта.

— И совсем не надуманная. Это вид из окна на моей кухне.

— Значит, ты живешь не в городе? — Надо было сказать «не на Земле». Так было бы точнее.

— Нет. Здесь я наездами. Из окна кухни я могу видеть что угодно. Вы тоже можете увидеть из своего окна все что угодно, если присмотритесь… Свое я называю «волшебное окошко».

Я вспомнил Китса из школьной программы.

— Будила тишину волшебных окон, — процитировал я. — В забытом, очарованном краю[2].

Она глубокомысленно кивнула. Серьезность ее взгляда могла бы испугать, если б ее не смягчал небесно-голубой цвет глаз.

— Да, Китс знал. И Вордсворт знал. «Бездушные, мы грязнем в мелочах»[3]. Вы любите поэзию, Хол?

Вопрос прозвучал по-детски прямолинейно.

— Должен признаться, мне некогда читать, только утренняя газета, иногда журнал.

— И телевизор не смотрите?

— А с ним что?

— Это носитель информации для производителей подсвечников.

Так мы вернулись к тому, с чего начали.

— Собирайся, — сказал я. — Отвезу тебя домой.

Эйприл жила в доме, похожем на свечку, на улице, застроенной такими же свечками. Она спросила, не хочу ли я зайти на пару минут, и я не нашелся, что ответить. Несмотря на внешность, она отнюдь не была маленькой девочкой. И все же я не мог, исходя из своего жизненного опыта, отнести ее к разряду женщин, которые приглашают к себе мужчину после короткого знакомства.

Видя, что я замялся, она сказала:

— Я покажу вам волшебное окошко.

— Хорошо, — согласился я.

Милдред уже наверняка злится на меня, так что лишняя пара минут ничего не изменит.

Квартира находилась на третьем этаже, номер триста три. В ней было четыре комнаты. Точнее, одноместных купе. Крошечная гостиная, крошечная спальня, крошечная кухня и такая же ванная комната. Эйприл взяла у меня пальто, перекинула через спинку стула и провела меня на кухню. Кухонька была убогая. Маленькая плита, допотопный холодильник, чугунная раковина, видавшие виды стол и стулья — и все впритык друг к другу.

Единственное окно располагалось над раковиной. Только оно здесь не создавало впечатления убогости и нищеты — возможно, потому, что состояло из двух узких створок, которые открывались наружу.

Эйприл достала из холодильника две бутылки пива, открыла и одну протянула мне. То, что у такой молодой особы в холодильнике хранится пиво, поначалу меня шокировало. Но потом я напомнил себе, что не такая уж она молодая, возможно, моя ровесница, а, может, и старше. Она уже приложилась к бутылке, и я последовал ее примеру. Потом я заметил мольберт за раковиной у стены, палитру и кисти — на буфете. Затем мой взгляд перешел на окно.

— Волшебное окошко? — спросил я.

Она сдержанно кивнула. Перегнувшись через раковину, отщелкнула шпингалеты и толкнула створки. В комнату ворвался влажный ночной апрельский воздух. Я глянул через ее плечо.

Естественно, я не ждал, что передо мной откроется широкий луг с озерами, наполненными звездами, — я не настолько наивен. Но я рассчитывал увидеть что-то вроде двора или далекого парка в отдалении. Да что угодно, на чем слегка неуравновешенный человек мог бы основать свои фантазии, такие, как на картине, что я купил.

Но за окном не было ничего. Оно выходило на глухую кирпичную стену, до которой было метра три. Свет из окна ложился на нее желтым прямоугольником.

Эйприл пристально смотрела на меня.

— Я вижу там реку, — сказала она, — голубую реку. Деревья, сверкающие золотом, на другом берегу Среди деревьев — серебристый дом с лазурными ставнями. От дома к берегу спускается посыпанная галькой тропинка. По ее сторонам растут ландыши… А вы? Что вы видите?

— Кирпичную стену, — сказал я.

Она едва слышно вздохнула. Ее взгляд стал таким напряженным, что я даже испугался.

— Попытайтесь еще раз, — попросила она.

Я попытался. Мои ладони вспотели, на лбу выступила испарина. Я понял, что страстно желаю увидеть реку, золотые деревья, посыпанную галькой тропинку… отчаянно надеюсь, что окно действительно окажется волшебным, а не просто средством для оправдания галлюцинаций.

Но я видел только кирпичи. Я покачал головой и отвернулся. Она опустила глаза, но я успел заметить, как они наполняются разочарованием. Это разозлило меня.

— С какой стати ты решила, что я что-то увижу там, где ничего нет? — спросил я. — Я нормальный человек, и этого не изменить!

— Я могу помочь увидеть, Хол. Уверена, что могу!

Она шагнула ко мне и вцепилась в лацканы пиджака. Ее глаза на поднятом ко мне лице были огромны, а синева в них стала мрачной, как апрельское небо перед грозой.

— Не допускай, чтобы тебя засосало, Хол. Не становись таким, как остальные. В мире есть магия — невзирая на все цифры и факты… Я помогу тебе увидеть, только поверь в меня!

Я взял ее за запястья и сжимал их до тех пор, пока она не отпустила мои лацканы. Потом я вышел в гостиную и взял пальто со стула.

— Мне пора, — сказал я.

Эйприл последовала за мной в комнату. Гроза в ее глазах миновала, они снова стали светло-голубыми. И она больше не выглядела, как ребенок, скорее, как усталая пожилая женщина.

— Я больше никогда не вернусь, — тихо сказала она, скорее себе, чем мне. — Никогда…

Потом добавила:

— Спасибо за ужин… и за то, что купили картину. Пожалуйста, пообещайте, что повесите ее над каминной полкой, когда женитесь. И не позволяйте вашим детям метать в нее дротики.

— Обещаю, — солгал я.

Она открыла дверь.

— До свидания, Хол!

— Всего хорошего!

После этого я видел ее еще один раз. В последний день месяца мы с Милдред выбрались на вечернее шоу. Я первым вышел из машины и обходил ее, чтобы распахнуть дверцу Милдред. И тут увидел Эйприл. Она брела по тротуару, такая худая, что казалась призрачной, почти нереальной. Под глазами залегли тени, щеки совсем ввалились. На ней была выцветшая куртка и ей под стать юбка. В темноте мелькали голые коленки.

Меня поразило, нет, шокировало, ее одиночество. Вокруг толпы людей, улица забита автомобилями… А она бесконечно, безнадежно одинока.

Проходя мимо, она взглянула на меня, но сразу отвела взгляд. Я хотел окликнуть ее, броситься следом, остановить. Но имя застряло у меня в горле, а ноги словно одеревенели. Через мгновение она исчезла, поглощенная толпой и темнотой.

Я заставил себя пройти остаток пути вокруг автомобиля, открыть дверцу, подать Милдред руку. Рука — это все, что я мог ей дать. Мысленно я был на привольном лугу, где одинокая девушка гуляет среди наполненных звездами озер…

Следующим вечером я выбрал время, чтобы съездить к свечке, где жила Эйприл. На мой стук никто не отозвался, и я решил, что перепутал здания. Спустившись на три этажа, я отыскал управляющего и оторвал его от ужина. Управляющий подтвердил, что я ничего не перепутал, но девушка, которую я ищу, съехала вчера вечером.

— Во сколько она съехала? — спросил я.

Он вытер подбородок бумажной салфеткой.

— Примерно в полдвенадцатого.

— Понятно…

Я машинально взглянул на календарь, висевший у него за спиной. Первое мая…

Первое мая!

И тогда меня посетила безумная мысль — одна из тех, что иногда лезут вам в голову, пугая своим безумием. И тогда вы пытаетесь немедленно избавиться от них, чтобы вернуть миру привычное равновесие.

— А вы не подскажете, когда она вселилась?

— Нужно посмотреть в книге учета.

Он подошел к старомодной конторке, долго возился с защелкой, наконец откинул крышку. Достал оттуда лохматый гроссбух в засаленном переплете и стал осторожно перелистывать. Из кухни доносился звон посуды, квартиру переполняли запахи лука, жареного картофеля и чего-то еще, трудноопределимого. В соседней комнате грохотал телевизор.

Я обливался потом…

— Ага, вот… вселилась тридцать первого марта… Да-да, припоминаю. Подняла меня с постели примерно в полночь. Шел дождь. Она была в синем плаще с цветочками на воротнике. Поначалу я не хотел сдавать ей квартиру, потому что она пришла без багажа. Знаете, ходят тут всякие, сами знаете… Но в ней было что-то такое… А что случилось-то?

— Ничего. Спасибо за беспокойство.

…а если вы не можете избавиться от вашей безумной мысли, то делаете единственно возможную вещь: стараетесь отыскать ей разумное объяснение.

Я искал его весь обратный путь в гостиницу. Я хорошо потрудился, и, когда открывал дверь в номер, мир почти обрел утраченное равновесие. Потом я подумал о картине и сделал то, что не посмел сделать накануне вечером: достал из шкафа холст, отнес к окну и развернул.

Это было похоже на то, как карета превратилась в тыкву, а лакеи — в белых мышей.

Призрачная Эйприл не взмахивала палочкой, но ее чары — в той мере, в какой она могла накладывать их на обитателей мира, разучившегося верить в чудеса, — были столь же действенны, сколь и чары сказочной крестной. И столько же эфемерны.

На холсте я увидел кирпичную стену. И больше ничего.