Вольный человек

Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловского) IV ВОЛЬНЫЙ ЧЕЛОВѢКЪ

Неприкосновеннымъ онъ считалъ себя только дома и развѣ отчасти въ кузницѣ; во всякомъ другомъ мѣстѣ онъ чувствовалъ себя нехорошо, ибо былъ уязвимъ.

Въ самой серединѣ деревни, въ томъ мѣстѣ, гдѣ берегъ рѣки образуетъ мысъ, стояла изба. Низъ которой подался налѣво, а верхъ — направо; единственныя два окна ея мрачно и непривѣтливо глядѣли на улицу, потому что, вмѣсто стеколъ, въ нихъ была вставлена требушина. Къ избѣ примыкали сѣни, изъ глубины которыхъ виднѣлось голубое небо, а напротивъ сѣней стоялъ сарай, соломенная крыша котораго исчезала ежегодно въ желудкѣ домашнихъ животныхъ дальше же виднѣлся задній дворъ, нижнимъ концомъ опускающійся въ воду. Всѣ эти строенія Егоръ Панкратовъ называлъ "домомъ" и именно здѣсь онъ ничего не боялся.

Кузница же играла въ его соображеніяхъ нѣкоторую роль только потому, что она была недалеко отъ дома и составляла его часть. Она находилась на другомъ берегу рѣки, воздѣ моста. Это была нора, вырытая въ землѣ, съ узкимъ отверстіемъ, вмѣсто двери, съ кучей земли, вмѣсто крыши, и съ колесомъ, вмѣсто трубы. Колесо было воткнуто въ крышу не даромъ: безъ него никто изъ путешественниковъ не могъ бы открыть присутствіе Егора Панкратова, потому что изъ подземелья не слышно было ни шипѣнія, свойственнаго прорваннымъ мѣхамъ, ни стука молотка, ни человѣческаго голоса. Егоръ Панкратовъ не любилъ вообще говорить, а въ кузницѣ онъ хранилъ всегда глубокое молчаніе.

Даже когда онъ не работалъ, — а работы въ кузницѣ у него немного, — онъ предпочиталъ молчать. Если же его кто-нибудь окликалъ съ моста, онъ высовывалъ изъ отверстія голову и недовольнымъ тономъ спрашивалъ: "Чево надо?" Затѣмъ снова скрывался, подавая тѣмъ знакъ, что въ дальнѣйшіе переговоры онъ вступать не намѣренъ.

Такъ онъ обращался со всѣми, кто приходилъ къ нему съ просьбой, безъ различія лицъ и состояній. Въ отсутствіи работы онъ всегда выходилъ изъ подземелья, садился около рѣчки на пескѣ, снималъ съ себя рубаху и билъ блохъ. Онъ вообще не смущался ни передъ кѣмъ. По мосту проходили пѣшіе, проѣзжали конные, иногда господа, но Егоръ Панкратовъ не прерывалъ своего занятія. Внезапно услышавъ свое имя, онъ поднимался, въ послѣдній разъ вытряхалъ рубаху и только послѣ этого предлагалъ обычный свой вопросъ: "Чево надо?"

Невозмутимый и молчаливый, Егоръ Панкратовъ пріучилъ къ той же краткости и всѣхъ приходящихъ къ нему. "Въ починку, Егоръ!" — говорилъ приходящій, кладя подлѣ него вещи. — "Ладно". — отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ. — "Двѣ гривны будетъ?" — "Ничего". — "Чтобы къ пятницѣ готово было". — "Ладно!" Приходящій позѣвывалъ и уходилъ.

Егоръ Панкратовъ велъ замкнутую жизнь, находясь поперемѣнно то въ кузницѣ, то дома, среди своего семейства, и, казалось, глядѣлъ на окружающее съ полною безучастностью. О немъ парашкинцы составили такое понятіе: " мужикъ стоющій", "мужикъ кремень", человѣкъ, который не позводитъ положитъ ему ноги въ роги, а временами бываетъ лютъ… Наружность Егора Панкратова только подкрѣпляла подобныя мнѣнія. Повидимому, для него ничего не стоило въ гнѣвѣ схватить человѣка и размозжить его такъ же, какъ расплющивалъ онъ кусокъ желѣза. Егоръ Панкратовъ, конечно, ничего подобнаго не дѣлалъ, но всѣ думали, что временами онъ способенъ быть лютымъ. Видя же, что онъ никогда ни о чемъ не просилъ, никому никогда не покорялся и ни передъ кѣмъ не стучалъ зубами отъ страха, всѣ считали себя въ правѣ заключить, что Егоръ Панкратовъ шутить шутки не любитъ, а держался правила: "отваливай въ сторону"…

Въ виду такихъ свидѣтельскихъ показаній, можно, пожалуй, согласиться съ общераспространеннымъ мнѣніемъ, тѣмъ болѣе, что самъ Егоръ Панкратовъ ни однимъ словомъ не опровергалъ его. Вѣроятно, оно даже выгодно было ему, и онъ, надо думать, подсмѣивался себѣ подъ носъ, смотря на людей, считавшихъ его неприступнымъ; онъ только этого и желалъ. Малѣйшее движеніе его большой головы говорило: "это до меня некасающе".

Друзей у него было немного, и онъ рѣдко съ кѣмъ сходидся близко. Единственное исключеніе составлялъ Илья Maлый. Это былъ его другъ-пріятель, но и съ нимъ Егоръ Панкратовъ велъ краткіе разговоры.

Илья Малый, небольшаго роста, плѣшивый и съ слезящимися гдазами мужичокъ, иногда порывался "точить лясы", но невозмутимое, угрюмое молчаніе Егора Панкратова обладало способностью парализовать самый неугомонный языкъ. Въ концѣ концовъ, въ разговорѣ съ Егоромъ Панкратовымъ Илья Малый примирялся съ необходимостью держать языкъ на привязи и рѣдко нарушалъ обычное безмолвіе.

Чаще всего они встрѣчались въ кузницѣ. Тамъ Илья Малый садился около двери и битый часъ наблюдалъ за работой Егора Панкратова. Когда же бездѣйствіе ему надоѣдало, онъвынималъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ, набивалъ трубку и закуривалъ. Это было косвенное приглашеніе Егору Панкратову — бросить работу и присѣсть къ другу-пріятелю. Егоръ Панкратовъ такъ и дѣлалъ — садился на корточки насупротивъ Ильи Малаго, набивалъ его табакомъ свою трубку и также закуривалъ. За этимъ слѣдовало обыкновенно продолжительное молчаніе, во время котораго друзья-пріятели сосредоточенно пыхали въ гдаза другъ другу вонючею махоркой. Но обыкновенно, послѣ продолжительнаго безмолвнаго сидѣнія, Илья Малый терядъ терпѣніе и спрашивалъ:

— Табачокъ — ничего?

— Ничего, — всегда отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ. Трубки выкуривались; Егоръ Панкратовъ вставадъ и принимался за свою работу, а Илья Малый, помолчавъ еще нѣкоторое время, говорилъ:

— Одначе, пора идтить. Просимъ прощенія! — и уходилъ, повидимому, вполнѣ довольный проведеннымъ временемъ, въ особенности, если Егоръ Панкратовъ отвѣчалъ ему на дорогу:

— Заходи какъ ни то.

На другой разъ повторялось буквально то же самое. Друзья-пріятели и о хозяйственныхъ своихъ нуждахъ говорили больше знаками, нежеди словами. Тѣмъ не менѣе, они никогда не надоѣдали другъ другу, и дружба ихъ оставалась неизмѣнною, вопреки несходству характеровъ; они видимо, находили взаимное удовольствіе отъ своей дружбы. Не будучи противоположностями, взаимно исключающими другъ друга, они и не походили другъ на друга.

Илья Малый былъ простодушенъ; Егоръ Панкратовъ сосредоточенъ. Илья Малый молчалъ только тогда, когда говорить было нечего; Егоръ Панкратовъ говорилъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда молчать не было никакой возможности. Одинъ готовъ былъ всю душу вывалить наружу, другой многое скрывалъ въ себѣ. Одинъ постоянно отчаивался, другой показывалъ видъ, что ему ничего. Первый въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ запутывался и терялся, второй невозмутимо выносилъ вевзгоды. Первый способенъ былъ повѣрить во всякія химеры, второй держался болѣе положительнаго. Илья Малый ничего не зналъ изъ того, что дальше носа; Егоръ Панкратовъ также почти ничего не зналъ, но старался во все вникать и доходить до всего своимъ умомъ. Илья Малый жилъ такъ, какъ придется и камъ ему дозволятъ; Егоръ Панкратовъ старался жить по правиламъ, не дожидаясь дозволенія. Одинъ жилъ и не думалъ, другой думалъ и этимъ пока жилъ. Илья Малый всего страшился, постоянно ожидая, что вотъ-вотъ на его голову бухнетъ случай и прихлопнетъ его, и потому никогда впередъ не заглядывалъ. Егоръ Панкратовъ не очень вѣрилъ случаямъ и былъ разсчетливъ; первый жилъ минутой, какъ фаталистъ, второй — будущимъ, какъ философъ. Илья Малый передъ начальствомъ робко моргалъ глазами, готовый по первому знаку повалиться въ ноги и просить о помилованіи. Егоръ Панкратовъ, при подобныхъ же обстоятельствахъ, глядѣлъ въ сторону и чесался. Илья Малый, будучи лѣтъ на десять старше своего друга пріятеля, все еще оставался въ крѣпостной скорлупѣ, но Егоръ Панкратовъ былъ уже въ нѣкоторой степени человѣкъ новый, нѣсколько вылупившійся изъ скорлупы стараго времени… Однимъ словомъ, разница между ними была замѣтна.

Но это несходство не мѣшало имъ быть закадычными друзьями. Илья Малый питалъ безмолвное удивленіе къ Егору Панкратову, а Егоръ Панкратовъ чувствовалъ большую жалость къ Ильѣ Малому, и это обстоятельство было, повидимому, одной изъ причинъ ихъ обоюднаго удовольствія отъ сообщества. Илья Малый становился спокойнымъ, когда сидѣлъ возлѣ Егора Панкратова, а Егоръ Панкратовъ дѣлался мягче, когда глядѣлъ на Илью Малаго.

Ихъ сообщество открыло свои дѣйствія съ того дня, въ который Егоръ Панкратовъ случайно оттягалъ въ пользу Ильи Малаго корову, назначенную къ продажѣ. Илья Малый никогда не воображалъ, чтобы человѣкъ былъ способенъ на такой отчаянный поступокъ; самъ онъ считалъ себя безпомощнымъ въ такомъ дѣлѣ, думая, что при такихъ обстоятельствахъ первое дѣло — молчать. A Егоръ Панкратовъ доказалъ ему противное.

Егоръ Панкратовъ случайно шелъ мимо двора Ильи Малаго въ то время, когда оттуда выводили корову; увидавъ жену Ильи Малаго, которая неистово ругалась и плакала, и самого Илью Малаго, который стоялъ растерянно на крыльцѣ и что-то шепталъ про себя, Егоръ Панкратовъ подошелъ къ коровѣ, отодвинулъ отъ нея старосту и прогналъ животное на задній дворъ. Все это онъ сдѣлалъ молча и не торопясь, съ обычною своею флегмой, а потомъ сѣлъ на крыльцѣ возлѣ Ильи Малаго и попросилъ у него табачку. Кисетъ Илья Малый вынулъ, но сказать что-нибудь обо всемъ имъ видѣнномъ не могъ, лишившись употребленія языка.

Точно также и староста въ первыя минуты не въ состоявіи былъ понять, что случилось; онъ на время оцѣпенѣлъ на мѣстѣ и онѣмѣлъ, молча поводя блуждающими взорами отъ Ильи Малаго къ Егору Паикратову.

— Это ты что же дѣлаешь, Егоръ? — спросилъ, наконецъ, онъ прерывающимся голосомъ.

— Корову прогналъ, — кратко отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ.

— Рази это по закону?

— Въ законѣ, братецъ ты мой, про корову, чай, нигдѣ не сказано. Такъ-то.

Староста рѣшительно недоумѣвалъ, что ему дѣлать — вынуть-ли изъ-за пазухи бляху и принять внушительный видъ, или начать усовѣщевать. Онъ не сдѣлалъ ни того, ни другого, а только хлопнулъ себя по бедрамъ руками, по своей привычкѣ, и куда-то побѣжалъ рысцой, сказавъ мимоходомъ: "Ну, дѣла!"

Ни для Егора Панкратова, ни для Ильи Малаго этотъ случай не прошелъ бы даромъ. Егоръ Панкратовъ, правда, заявилъ послѣ, что корова его, якобы купилъ онъ ее, но все же ихъ обоихъ вздули бы. Не случилось этого только потому, что Илья Малый перевернулся, уплатилъ денегъ сколько слѣдуетъ и все было предано забвенію. Парашкинскій староста не любилъ вообще исторій съ коровами; мученикъ своей должности, онъ, въ данномъ случаѣ, тѣмъ болѣе не желалъ связываться съ "ентимъ дьяволомъ", какъ онъ называлъ Егора Панкратова, что побаивался его.

Съ этихъ поръ Илья Малый питалъ безмолвное удивленіе къ своему другу-пріятелю. Онъ сталъ его во многомъ слушаться, сдѣлался менѣе болтливъ и не такъ ёрзалъ на мѣстѣ, когда говорилъ съ Егоромъ Панкратовымъ. Вообще, въ жизни Егора Панкратова онъ замѣтилъ нѣкоторое отступленіе отъ старыхъ обычаевъ и робко приглядывался къ нему, въ особенности къ его безстрашію и невозмутимости. A потомъ онъ уже пытался подражать ему, но въ дѣйствительности выходило, что онъ только передразнивалъ его.

Такое представленіе Ильи Малаго о своемъ другѣ-пріятелѣ отчасти соглашалось съ дѣйствительными привычками Егора, Панкратова. Поведеніе Егора Панкратова имѣло въ себѣ нѣчто новое, удивительное для Ильи Малаго, и это новое заключалось, главнымъ образомъ, въ томъ, что онъ ничего не боялся, когда находился дома; тутъ онъ ни передъ кѣмъ не смущался и никому не кланялся. Илья Малый, напримѣръ, передъ всякимъ заѣзжимъ бариномъ трусилъ, видя въ немъ или злонамѣреннаго изслѣдователя его души, или просто шатающагося барина, для котораго законъ не писанъ и который безнаказанно можетъ причинить ему, Ильѣ Малому, существенный вредъ.

А Егоръ Панкратовъ не боялся этого. Когда какой-нибудь проѣзжій баринъ обращался къ нему съ просьбой починить попортившійся въ дорогѣ экипажъ, Егоръ Панкратовъ не юлилъ передъ нимъ и не устремлялся по первому его требованію, а двигался съ такою же безучастностью, какъ и всегда. Проъсовывая голову изъ своей норы, онъ равнодушно спрашивалъ: "Чево надо?" — и скрывался. Баринъ долженъ былъ идти къ нему въ нору и тамъ разсказать свое дорожное несчастіе. Егоръ Панкратовъ выслушивалъ и назначалъ цѣну, дѣлая это разъ навсегда, неумолимо и безъ дальнѣйшихъ разговоровъ. Баринъ, конечно, старался внушить ему всю несообразность назначенной имъ "сумасшедшей цѣны", но Егоръ Панкратовъ не внималъ, упрямо отмалчиваясь.

Напрасно баринъ ругался, Егоръ Панкратовъ не любилъ браниться, онъ только изрѣдка загибалъ такое словечко, которымъ, какъ перецъ, обжигалъ неотвязчиваго человѣка, заставляя его мгновенно умолкать. Напрасно баринъ принималъ внушительный видъ и бросалъ на упрямца молніеносные взгляды. Егоръ Панкратовъ оставался глухъ, нѣмъ и слѣпъ; онъ привыкъ со всѣми обращаться одинаково, былъ-ли передъ нимъ господинъ съ блестящими глазами, или нищій съ сумой на боку. Напрасно также баринъ предлагалъ "на водку" или "на чаекъ", — этого Егоръ Панкратовъ терпѣть не могъ. Онъ всегда предпочиталъ "сумасшедшую цѣну".

Было одно происшествіе, — нельзя этого скрыть, — которое подвергло неустрашимость Егора Панкратова большому сомнѣнію и которое онъ самъ не могъ вспомнить впослѣдствіи безъ негодованія. Это было въ Сысойскѣ на базарѣ. Егоръ Панкратовъ ѣздилъ туда затѣмъ, чтобы продать хлѣбъ или нѣсколько фунтовъ гвоздей. Не довѣряя своего товара лавочникамъ, онъ выбиралъ мѣсто на базарѣ и самъ продавалъ, сидя на своей телѣгѣ. Онъ равнодушно посматривалъ по сторонамъ и ничего не боялся. Разъ выбранное мѣсто онъ никому не уступалъ, съ ругавшимися ругался кратко, пьяныхъ отталкивалъ, а если городовой приказывалъ ему перемѣнить мѣсто или хоть просто сдвинуться, онъ ослушивался, упрямо стоя на своемъ мѣстѣ. Вообще строптивость свою онъ и здѣсь не ограничивалъ.

Но однажды воздѣ него вышла драка пьяныхъ. Пьяныхъ забрали въ участокъ, а Егора Панкратова пригласили туда въ качествѣ свидѣтеля. Вотъ когда онъ "спужался"! Вслѣдствіе-ли наслѣдственной привычки страшиться даже имени начальства, или по неспособности сообразить всѣ обстоятельства дѣла сразу, но только онъ не выдержалъ. Не долго думая, онъ съ необычайною быстротой запрегъ лошадь, свалилъ за безцѣнокъ какому-то лавочнику свои гвозди и утекъ изъ города, вполнѣ убѣжденный, что спасается отъ какихъ-то невѣдомыхъ ужасовъ.

Это происшествіе было, однако, исключеніе. Дома съ нимъ ничего подобнаго не бывало. Дома онъ строго наблюдалъ за своею неприкосновенностью. Съ упрямствомъ, свойственнымъ ему, онъ говорилъ своему пріятелю Ильѣ Малому: "Теперь, братецъ ты мой, законъ. Такъ-то". И думалось ему, что нынче "жизнь идетъ по правилу". Какъ ни малъ Егоръ Панкратовъ, но все же и для него правила написаны" — слѣдовательно, если Богъ не выдастъ, то никакая свинья не рѣшится съѣсть его. Онъ говорилъ: "Нынче, братецъ мой, вотъ такъ-то… Только самому не слѣдуетъ плошать, а то ничего".

Егоръ Панкратовъ неуклонно держался правила — никогда и никому не подавать повода трогать его. Всѣ повинности онъ отправлялъ исправно, подати платилъ въ срокъ и съ презрѣніемъ глядѣлъ на гольтепу, которая доводитъ себя до самозабвенія. Порка для него казалась даже странной; онъ говорилъ: "Чай, я не дитё малое!"

Тронули его только разъ въ жизни, но собственно онъ былъ тутъ не при чемъ; онъ только подчинялся издавна установившемуся обычаю. Когда умеръ его отецъ, накопившій передъ отходомъ въ вѣчность недоимки, а Егоръ Панкратовъ сдѣлался хозяиномъ дома, то былъ, разумѣется, выпоротъ. Очевидно, кто неумолимая неизбѣжность; это — очищеніе розгами, которое долженъ принять всякій парашкинецъ, если желаетъ въ наступающей жизни быть чистымъ отъ долговъ и недоимокъ.

Съ Егоромъ Панкратовымъ это и было только разъ. Вслѣдствіе этого онъ сталъ самоувѣренъ. Сравнивая давно минувшее съ настоящимъ, онъ все болѣе и болѣе укрѣалялся въ своей строптивости. О давно минувшемъ онъ зналъ только изъ разсказовъ Ильи Малаго и дѣдушки Тита. Илья Малый былъ суевѣренъ; для него въ жизни не было закона, а только случай. Онъ видалъ виды и потому во все вѣрилъ и всего ожидалъ, даже невѣроятнаго, безчеловѣчнаго. Илья Малый и о настоящемъ говорилъ въ такомъ же тонѣ; иногда передъ Егоромъ Панкратовымъ онъ боязливо сознавался, что боится того-то и того-то. "Ври больше!" — недовольнымъ тономъ прерывалъ Егоръ Панкратовъ.

Болтливость Ильи Малаго находила себѣ пищу только въ раасказахъ о прошломъ, и Егоръ Панкратовъ съ удовольствіемъ слушалъ эти разсказы. Егору Панкратову пріятно было сознавать, что это время прошло и никогда не возвратится. Ужасы въ прошломъ, разсказываемые Ильей Малымъ, онъ охотно признавалъ, но въ настоящемъ отвергалъ. Егоръ Панкратовъ любилъ свое время.

Этимъ онъ постоянно досаждалъ дѣдушкѣ Титу. "Оттого-то у тебя и сыпетса песокъ", — говорилъ онъ дѣдушкѣ, когда тотъ принимался расхваливать свое время. Титъ хотя и разсказывалъ иного ужасовъ изъ своего времени, но все же любилъ свое прошлое, съ негодованіемъ отплевываясь отъ всего проходящаго передъ его потухающими глазами. Часто Егоръ Пануратовъ своими насмѣшками выводилъ его изъ терпѣнія и онъ съ негодованіемъ говорилъ ему:

— Ну, ужь погоди, Егорка! Узнаешь ты Кузькину мать!

— Ладно, — отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ.

— Не ровенъ часъ… какъ случай… всѣ подъ Богомъ! — вставлялъ свое замѣчаніе Илья Малый, стараясь помирить ссорившихся.

Егоръ Панкратовъ, однако, не покидалъ своего презрѣнія къ давно минувшему. Его большая, упрямая голова не хотѣла отказаться отъ превратной мысли, что тогда "жили безъ правиловъ, а нынче — законъ, такъ-то".

"Правиловъ" тогда, конечно, не было, но было за то опредѣленное "положеніе", замѣняющее собою всякія правила. Егоръ Панкратовъ не смѣлъ бы питать въ себѣ въ то время желанія, — никакого права на это не было; теперь онъ получилъ право имѣть желанія, но они были неосуществимы. У него не было бы тогда потребностей, кромѣ одной — удовлетворить снѣдающій голодъ; нынѣ у него родилось множество новыхъ потребностей, но всѣ онѣ неудовлетворимы. Тогда онъ долженъ былъ жить по указу, теперь — по волѣ судьбы; указъ замѣнился случаемъ, смотрѣніе въ оба по правилу уступило мѣсто смотрѣнію въ оба безъ всякихъ правилъ.

Егоръ Панкратовъ не думалъ объ этомъ. Можно сказать, что неприкосновенность свою наблюдалъ онъ столько же по убѣжденію, внушенному ему новымъ временемъ, сколько и по врожденной строптивости.

Помино желанія быть неприкосновеннымъ у себя дома, онъ еще держался правила быть, по возможности, дальше отъ деревенскаго и другого начальства. Начиная съ десятскаго, онъ со всѣми былъ крутъ, если кто-нибудь изъ этихъ всѣхъ посягалъ на его личность. Онъ ни во что не вмѣшивался, зналъ только свое хозяйство и не желалъ, чтобы и его трогали.

Десятскимъ у парашкинцевъ былъ дуракъ Васька, безсмѣнно служившій въ этой должности уже нѣсколько лѣтъ. Сначала парашкинцы исполняли должность десятскаго по очереди, иногда же нанимали особаго человѣка на цѣлый годъ, но все это дорого стоило. Тогда имъ пришла счастливая мысль воспользоваться Васькой. Васька до этого времени ходилъ колесомъ по улицамъ и бѣгалъ съ ребятишками, несмотря на то, что былъ уже большой малый, лѣтъ двадцати; пользы отъ него не было никакой, даромъ только хлѣбъ ѣдъ. Но когда его обули, одѣли на мірской счетъ и сдѣлали десятскимъ, онъ преобразился и сдѣлался полезнѣйшимъ членомъ общества. Дуракъ онъ былъ, конечно, безотвѣтный, но это-то и хорошо; пусть ужь лучше дуракъ принимаетъ гнѣвъ и оплеухи, нежели человѣкъ умный. Разсужденіе парашкинцевъ относятельно этой выборной должности не лишено было разумности.

Васька самъ возросъ въ своемъ мнѣніи, когда неожиданно сдѣлался десятскимъ. Онъ гордился собой и строго выполнялъ наложенныя на него обязанности. Въ день, напримѣръ, схода или по пріѣздѣ начальства онъ важно обходидъ улицу, барабанилъ палкой по окнамъ и приказывалъ домохозяевамъ выходить на сходъ.

Исключеніе Васька дѣлалъ только для одного человѣка, Егора Панкратова. Съ нимъ Васька совершенно перемѣнялъ обращеніе, дѣлаясь мгновенно прежнимъ дуракомъ. Онъ почему-то боялся кузнеца, никогда не барабанилъ въ его окно, а приглашалъ его издали, становясь сажени на три отъ избы.

— На сходъ, дяденька, — говорилъ онъ.

— Знаю, — отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ.

— Сей минутъ…

— Говорятъ тебѣ, зваю, дурацкая башка! Чего еще пристаешь?

И Васька уходилъ.

Точно такъ же Егоръ Панкратовъ поступалъ и съ старостой, бѣгавшимъ въ горячіе дни съ растерявшимся лицомъ и весь покрытый потомъ. Иногда Егоръ Панкратовъ опаздывалъ взносомъ податей на день или на два, тогда староста приходилъ къ нему и смиренно напоминалъ ему объ этомъ.

— Ужь ты сдѣлай милость, Егоръ, внеси.

— Знаю! — круто прерывалъ его Егоръ Панкратовъ.

— Строжайше наказалъ…

— Незачѣмъ и языкъ чесать, самъ знаю!

— Да ты что рыкаешь звѣремъ-то, а? Гляди, братъ! — возмущался староста, стараясь разгнѣваться, но его посоловѣвшіе отъ усталости глаза и потное лицо отказывались принять грозный видъ. Онъ уходилъ.

Отъ прочаго начальства, болѣе высшаго, онъ "хоронился"; вѣдь онъ и желалъ быть въ безопасности только дома! Въ тѣхъ же случаяхъ, когда ему волей-неволей приходилось сталкиваться съ вышнимъ начальствомъ, онъ хоронилъ свои сокровенныя мысли и чувства, молчалъ. Такъ какъ слова и поступки его могли бы раскрыть его строптивость, то молчаніе приносило ему существенную пользу: онъ оставался нетронутымъ, потому что трогать его было не за что.

Такой способъ дѣйствій и проистекающія изъ него слѣдствія еще болѣе утвердили Егора Панкратова въ мысли, что теперъ только самому не слѣдуетть распускать нюни — и никакихъ случаевъ не произойдетъ съ нимъ. Теперь время "правиловъ". Однако, по временамъ въ его душу закрадывадась темная мысль… Ну, а что, если на него налетитъ случай? Что дѣлать въ томъ разѣ, когда его захватитъ нужда, за ней придетъ кабала, за кабалой порка? Тутъ большая годова его оказывалась несостоятельной. Онъ могъ упрямо думать, что этого "въ жисть съ нимъ не произойдетъ, лопни его утроба!" — и все-таки видѣть въ будущемъ возможность нужды, кабалы и порки. Что же тогда дѣлать?

У Егора Панкратова были средства избавиться отъ вѣчнаго рабства, но всѣ они носили на себѣ чисто-отрицательный характеръ, притомъ же были старыя-престарыя; онъ получилъ ихъ съ молокомъ матери отъ пращуровъ своихъ. Терпѣніе до изнеможенія и бѣгство съ отчаянія — вотъ и всѣ его средства избавиться отъ нужды, кабалы и пр. Объ этомъ Егоръ Панкратовъ смутно и самъ догадывался и зналъ, что съ вышеупомянутыми средствами вести борьбу съ нуждой невозможно. Отсюда — тотъ страхъ, который по временамъ смущалъ его очень сильно.

Одна эта боязнь произвела въ немъ переворотъ. Противно всѣмъ своимъ наклонностямъ, онъ сдѣлался прижимистъ и на каждомъ шагу скряжничалъ. За каждый грошъ онъ готовъ былъ вынести невѣроятные труды, лишь бы добыть его, и урѣзывалъ потребности своего семейства до послѣдней крайности, лишь бы сохранить его. Если онъ покупалъ какую-нибудь вещь, то торговался по цѣлому дню; если продавалъ, то старался заломить "сумасшедшую цѣну". A съ господами и совсѣмъ не церемонился, назначая за свои подѣлки неслыханныя цѣны.

— Да ты съ ума сошелъ? — спрашивали его въ такомъ случаѣ.

— Въ умѣ, въ своемъ, братецъ ты мой, умѣ, такъ-то! — возражалъ Егоръ Панкратовъ.

Несомнѣнно, что еслибы какъ-нибудь невзначай судьба послала ему крупную сумму, онъ сдѣлалъ бы сундукъ, легъ бы на него и стадъ бы охранять, подвергая семейство и себя всѣмъ возможнымъ лишеніямъ. Таково было настроеніе его въ это время, — до того сильна у него была боязнь попасть въ кабалу и подвергнуться періодическимъ "сѣкуціямъ". Въ виду подобной участи, Егоръ Панкратовъ всѣ свои умственныя и физическія силы употреблялъ исключительно на то, чтобы остаться свободнымъ, даже подъ условіемъ нести нищенскую нужду. Забудься онъ на мгновеніе — и пропалъ!

О своей боязни за себя Егоръ Панкратовъ никому не говорилъ; никто еще не слышалъ отъ него жалобъ на бѣдность и ни передъ кѣмъ онъ не хныкалъ. Напротивъ, передъ всѣми онъ выглядѣлъ мужественно, даже когда у него на сердцѣ кошки скребли. Только разъ проговорился передъ Ильей Малымъ, да и то Илья Малый ничего не понялъ, получивъ въ добавокъ незаслуженное оскорбленіе.

Однажды сидѣли друзья-пріятели возлѣ избы Егора Панкратова, на завалинкѣ, и, по обыкновенію, мирно молчали, покуривая трубочки. Были уже сумерки лѣтняго вечера; на горизонтѣ загоралась заря, тѣнь дневная улеглась и въ воздухѣ стояла невозмутимая тишина. Все способствовало молчанію, и друзья-пріятели разошлись бы мирно, какъ и всегда, еслибы Илья Малый не вздумалъ разсказывать о старинныхъ временахъ. Хотя Илья Малый и путался въ своихъ словахъ, но долго не прерывалъ себя. Не прерывалъ его и Егоръ Панкратовъ. Онъ молчалъ. Только когда Илья Малый кончилъ свои разсказы и прибавилъ, что теперь "ничего, жить можно". Егоръ Панкратовъ шевельнулся на своемъ мѣстѣ.

— Не очень можно… — выговорилъ онъ съ трудомъ.

— По-моему, можно. — Не очень! — Почему? По какой причинѣ? — недовѣрчиво спросилъ Илья Малый и, устремивъ слезящіеся глазки на Егора Панкратова, сталъ терпѣливо ожидать отвѣта.

Егоръ Панкратовъ говорилъ всегда кратко, постоянно поясняя свою мысль разными неожиданными знаками, назначеніе которыхъ не всегда понималъ и Илья Малый. На этогь разъ Егоръ Панкратовъ только ткнулъ въ бокъ Илью Малаго и спросилъ:

— Это что?

— Стало быть, бокъ, — растерянно отвѣчалъ Илья Малый.

— Бокъ, вѣрно; скажешь — тѣло… Ну, а душа?

Предложивъ этотъ вопросъ, Егоръ Панкратовъ пристально вглядывался въ темноту.

— Что-жь душа? — спросилъ Илья Малый, ничего не пониная и быстро моргая глазами.

— Вотъ тутъ, братецъ мой, и загвоздка.

Егоръ Панкратовъ умолкъ. Притихъ и Илья Малый на время.

— Чтой-то я не понимаю тебя, Егоръ, — началъ Илья Малый.

— Душа, братецъ мой, вольна нынче, а тѣло — нѣтъ, такъ-то! — объяснилъ Егоръ Панкратовъ.

Больше онъ ничего не прибавилъ. Онъ опять устремилъ глаза въ темноту и умолкъ. Но отъ этого Ильѣ Малому не сдѣлалось легче; онъ завозился на завалинкѣ и дѣлалъ усилія понять… Безмолвное удивленіе, питаемое имъ къ Егору Панкратову, возросло еще болѣе теперь, когда онъ увидѣлъ, что вотъ Егоръ Панкратовъ говорить, а онъ, Илья Малый, ничего не понимаетъ… Ильѣ Малому также слѣдовало бы замолчать, но онъ не унялся.

— Стало быть, душа вольна, — ну, такъ… Ну, а держать у себя на умѣ… или тамъ говорить, о чемъ вздумаешь… можешь? — спросилъ онъ боязливо.

Егоръ Панкратовъ помедлилъ, подумалъ и твердо проговорилъ:

— Могу.

Илья Малый, по обыкновенію, удивился, главнымъ образомъ, самоувѣренности Егора Панкратова.

— И чтобы, значитъ, тебя никто не тронулъ… чтобы все ты жилъ въ законѣ, по правилу… можешь? — робко спросилъ Илья Малый.

Егоръ Панкратовъ долго молчалъ, но все-таки, наконецъ, выговорилъ, хоть на этотъ разъ не твердо:

— Что-жь, можно…

— Ну, а, напримѣръ, жить по-своему, какъ душѣ желательно… или уйти на новыя мѣста и все такое прочее… можешь? — неотвязно допрашивалъ Илья Малый.

Егоръ Панкратовъ молчадъ. Но вдругъ озлился и рѣшительно сказалъ:

— Дуракъ!

Тѣмъ и кончился разговоръ.

Илья Малый былъ оскорбленъ. Онъ еще нѣкоторое время повозился на завалинкѣ и всталъ.

— Пора идтить… Что ужь тутъ! — сказалъ онъ глубоко обиженнымъ тономъ.

— Погоди, куда бѣжишь? Сиди! — возразилъ Егоръ Панкратовъ, уже раскаившійся въ душѣ, что такъ огорчилъ своего друга-пріятеля.

Егоръ Панкратовъ дошелъ до своей мысли "своимъ умомъ", тягостно, цѣной всей жизни. Въ его головѣ царилъ такой хаюсъ, что онъ съ трудомъ могъ разобратъся въ немъ, чтобы выдѣлить свою мысль изъ кучи другихъ, по волѣ гулявшихъ представленій. Въ этомъ хаосѣ была всякая чертовщина и всевозможныя странности, между ними, напримѣръ, и то, что душа — паръ. Легко, поэтому, понять, что онъ только въ рѣдкихъ случаяхъ рѣшался обнаруживать свои соображенія насчетъ тѣла и души, да и то по большей части запутывался въ словахъ и умолкалъ.

Однако, въ приведенномъ разговорѣ онъ озлился не столько на то, что былъ поставленъ въ тупикъ, сколько на непонятливость Ильи Малаго.

Этотъ случай разногласія или прямо ссоры друзей-пріятелей былъ единственный; вообще же они мирно уживались, исполняя множество хозяйственныхъ дѣлъ "сопча". Въ сущности, они ничего не предпринимали порознь. Егоръ Панкратовъ только кузницей распоряжался одинъ, безъ вмѣшательства Ильи Малаго, во всѣхъ же другихъ хозяйственныхъдѣлахъ они помогали другъ другу.

У Ильи Малаго была всегда одна лошадь; Егоръ Панкратовъ имѣлъ полторы: лошадь и годовалаго жеребенка. Они складывались и обрабатывали землю на двухъ съ половиной лошадяхъ, что несомнѣнно было для обоихъ выгодно.

Разумѣется, ихъ совмѣстное хозяйство не было союзомъ двухъ равносильныхъ людей. Егоръ Панкратовъ игралъ первостепенную роль, а Илья Малый принужденъ былъ подчиняться его упрямству, но подчиненіе Ильи Малаго Егору Панкратову было добровольыое, къ тому же Илья Малый считалъ себя по многимъ вопросамъ слабымъ и малопонимающимъ! Вслѣдствіе этого, безмолвное удивленіе, питаемое имъ къ Егору Панкратову, никогда не подвергалось риску, и онъ никогда не пытался стряхнуть съ себя иго, наложенное на его языкъ Егоромъ Панкратовымъ. Илья Малый не ропталъ ни на какое дѣйствіе или слово Егора Панкратова.

Они были неразлучны и на сходахъ, гдѣ Илья Малый всегда бралъ сторону Егора Панкратова. Послѣдній нерѣдко производилъ на сходахъ ожесточеніе, ни съ кѣмъ не соглашаясь. Онъ обыкновенно и тамъ молчалъ, но иногда, уже послѣ постановки сходомъ какого-нибудь рѣшенія, вдругъ возьметъ, да и скажетъ: "а я не жалаю". Илья Малый въ этихъ случаяхъ становился на сторону Егора Панкратова и не прежде отказывался отъ его мнѣнія, какъ когда возмущенный сходъ, во всемъ составѣ, обрушивался на упрямаго кузнеца.

Илья Малый подчинялся Егору Панкратову тѣмъ охотнѣе, что послѣдній избавлялъ его отъ многихъ несчастій въ сношеніяхъ съ Епифаномъ Ивановымъ и Петромъ Ііетровичемъ Абдуловымъ. Раньше, дѣйствуя одинъ, Илья Малый былъ вѣчно въ накладѣ отъ мошенничествъ кабатчика и легкомыслія барина. Уходя отъ Епифана Иванова, Илья Малый всегда шелъ понуря голову и цѣлую недѣлю не поднималъ ея.

Не легче ему было и тогда, когда его выгонялъ баринъ. Баринъ почти измоталъ его несвоевременною уплатой заработанныхъ денегъ или мелочною придиркой при наймѣ. А Епифанъ Ивановъ чуть было не закабалилъ его; Илья Малый началъ уже считать себяпередъ нимъ кругомъ виноватымъ, — скверный признакъ, созвавая который, Илья Малый только вздыхалъ. Послѣ же того, какъ Петръ Петровичъ и Епифанъ Ивановъ устроили стачку, онъ счелъ себя окончательно погибшимъ. Въ это-то время Егоръ Панкратовъ, для обоюдной выгоды, предложилъ ему работать "сопча".

Вмѣстѣ они стали снимать въ "ренду" землю у Петра Петровича, вмѣстѣ работали у него и Епифана Иванова и вмѣстѣ же ходили носить уплату "ренды" или получать деньги за работу. При этомъ дѣйствующимъ лицомъ всегда былъ Егоръ Панкратовъ, а Илья Малый являлся только въ качествѣ молчаливаго свидѣтеля.

У барина въ прихожей Егоръ Панкратовъ всегда становился впереди, а Илья Малый прятался сзади его. Точно также и говорилъ Егоръ Панкратовъ одинъ, а Илья Малый лишь изрѣдка смягчалъ строптивыя слова Егора Панкратова.

— Что скажете хорошаго? — спрашивалъ Петръ Петровичъ, выходя въ прихожую къ Егору Панкратову, стоявшему впереди, и къ Ильѣ Малому, прятавшемуся позади.

Егоръ Панкратовъ, подумавъ немного, начиналъ безъипредисловія:

— За косьбу три рубля съ полтиной, за жнитво четыре шесть гривенъ и еще за пахату шесть рублевъ, а всего-навсего, стало быть, четырнадцать рублевъ съ гривенникомъ и еще мнѣ три гривны за скобы, только и всего.

— Нашли время когда придти! Послѣ разсчитаю! — говорилъ баринъ, отчасти удивленный краткостью Егора Панкратова.

— Никакъ нѣтъ, этого нельзя, ваша милость.

— Да какъ же я разсчитаю васъ, когда не знаю, правду ты говоришь или врешь? — начиналъ уже сердиться баринъ.

— Ну, только и намъ, ваша милость, не ближній свѣтъ таскаться къ вамъ, такъ-то! — упрямо настаивалъ Егоръ Панкратовъ.

— Да чего же вамъ надо? Сейчасъ васъ разсчитать? — кричалъ уже Нетръ Петровичъ.

— Н-да, сичасъ, въ книжку гляньте.

— Некогда мнѣ, приходите черезъ недѣлю… Ну, ступайте!

— Какъ же это можно? Черезъ недѣлю! Поколь же намъ таскаться? — угрюмо спрашиваль Егоръ Панкратовъ, знавшій, что недѣля Петра Петровича равняется мѣсяцу.

Обыкновенно тутъ вмѣшивался Илья Малый, ежеминутно ожидавшій, что ихъ прогонитъ баринъ. Онъ уже давно безпокойно возился за спиной Егора Панкратова и дѣлалъ ему невидимые знаки умолкнуть. Но знаки не достигали цѣли; тогда Илья Малый нѣсколько выступалъ впередъ и нерѣшительно пытался что-нибудь сказать.

— Мы, ваша милость, ничего… и черезъ, недѣльку, — запинаясь, говорилъ онъ. Но Егоръ Панкратовъ въ эту минуту обыкновенно оборачивался и кричалъ: "Молчи… дай ты мнѣ сказать!"

— Нѣтъ, ужь вы, ваша милость, увольте насъ. То-же и намъ недосугъ, такъ-то! — снова начиналъ Егоръ Панкратовъ, повертываясь въ сторону барина.

Эти бурныя бесѣды оканчивались различно. Или баринъ выдавалъ заработокъ, или приказывалъ вытурить наглыхъ мужиковъ. Въ первомъ случаѣ Егоръ Панкратовъ и Илья Малый немедленно выходили, садились на лужокъ передъ окнами Петра Петровича и тутъ же дѣлили съ такимъ трудомъ добытыя деньги. Во второмъ случаѣ Илья Малый стремительно исчезалъ куда-то, а Егоръ Панкратовъ садился у парадной двери и говорилъ, что онъ останется тутъ годъ, если ему не отдадутъ заработка, умретъ тутъ. По большей части Петръ Петрович, уступалъ, приказывалъ ввести въ прихожую Егора Панкратова и выдавалъ ему должную сумму. Егоръ Панкратовъ отправлялся тогдавъ домъ Ильи Малаго, у котораго душа ушла въ пятки, и производилъ дѣлежъ, никогда не укоряя послѣдняго въ бѣгствѣ.

Въ рѣшительныя минуты Илья Малый постоянно измѣнялъ Егору Панкратову. Онъ подчинялся ему безъ возраженія, но не могъ преодолѣть своего страха передъ бариномъ, передъ Епифаномъ Ивановымъ и передъ другими лицами, власть имѣющими. Въ стычкѣ съ бариномъ, когда отъ него требовалась смѣлая демонстрація, разсчитывать на которую Егоръ Панкратовъ имѣлъ право, онъ всегда обращался въ постыдное бѣгство.

Впрочемъ, даже и подчиненіе Ильи Малаго Егору Панкратову прекратилось. Этому помогло одно происшествіе, въ которомъ замѣшался Егоръ Панкратовъ и которое совершенно разстроило не только хозяйство его, но и весь его нравственный складъ.

Какъ-то въ одно время Петръ Петровичъ Абдуловъ съ особеннымъ легкомысліемъ обращался съ рабочими, работавшими у него лѣтомъ. Онъ водилъ ихъ за носъ, не отдавалъ заработанныхъ денегъ или отдавалъ по частямъ, или просто забывалъ имя рабочаго, наотрѣзъ отказываясь отъ уплаты. Иногихъ парашкинцевъ онъ закабалилъ, совмѣстно съ Епифанонъ Ивановымъ; давая имъ задатки подъ работу, онъ дѣлалъ изъ нихъ что хотѣлъ, но это входило въ его новую систему. A тутъ и системы не было, — онъ просто небрежно относился ко всему. Небрежность его, смѣшанная еще съ желаніемъ во что бы то ни стало успокоиться отъ лѣтнихъ тревогъ, задѣда за живое и Егора Панкратова съ его другомъ-пріятелемъ. Петръ Петровичъ, правда, не забылъ ихъ, но за то водилъ безъ толку за носъ.

Какъ на зло, событія такъ совпали, что ни та, ни другая сторона не могла миролюбиво покончить. Съ одной стороны, у Петра Петровича къ этому времени собрались гости, нѣсколько сосѣднихъ помѣщиковъ, становой и Епифанъ Ивановъ, и Петру Петровичу некогда было возиться съ мужиками; съ другой стороны, Егору Панкратову и Ильѣ Малому грозили за промедленіе уплаты податей "описаніемъ". Одна сторона одурѣла отъ пятидневнаго пьянства до потери сознанія текущихъ дѣлъ; другая же ожесточилась отъ перспективы "описанія". Петру Петровичу было не до разсчетовъ съ мужиками, — у него трещала голова, — а Егору Панкратову дозарѣзу нужны были деньги, иначе — описаніе.

Егоръ Панкратовъ и Илья Малый уже нѣсколько недѣль ходили къ барину и все были выпроваживаемы безъ ничего. Егоръ Панкратовъ на этотъ разъ не упрямился; онъ видѣлъ, что люди веселятся, — "ну, и пущай ихъ", — говорилъ онъ. Но, наконецъ, въ послѣдній день ему стало не втерпежъ; онъ почувствовалъ зудъ во всемъ тѣлѣ отъ предполагаемыхъ розогъ и взбѣсился.

Никогда еще онъ не находился въ такой крайности. Предчувствіе о ней давно уже тяготѣло надъ нимъ, но смутно; онъ не очень безпокоился. A теперь эта крайность встала передъ глазами. Мысль же о поркѣ приводила его въ необузданное состояніе, и понятно, что онъ выглядѣлъ очень мрачно, когда предсталъ передъ бариномъ.

— Да что же это такое? — сказалъ онъ съ волненіемъ, стоя въ прихожей передъ бариномъ, также взбѣсившимся.

По обыкновенію, Егоръ Панкратовъ былъ впереди, а Илья Малый прятался за нимъ.

— Сколько разъ васъ гоняли и говорили вамъ, что некогда? — бѣшенно говорилъ Петръ Петровичъ, чувствуя, что голова его сейчасъ треснетъ.

— Намъ, ваша милость, дожидать нельзя — описаніе! Мы за своимъ пришли… кровнымъ! — отвѣчалъ съ возроставшимъ волненіемъ Егоръ Панкратовъ.

— Ступайте прочь! Душу готовы вынуть за трешницу!

— Намъ, ваша милость, нельзя дожидать…

— Говорю вамъ, убирайтесь! Рыться я стану въ книгахъ! — кричалъ совсѣмъ вышедшій изъ себя Петръ Петровичъ.

A Егоръ Панкратовъ стоялъ передъ нимъ, блѣдный, и мрачно глядѣлъ въ землю.

— Эхъ, ваша милость!.. Стыдно обижать вамъ въ этомъ разѣ! — сказалъ онъ.

— Да ты уйдешь? Эй! Яковъ! Гони! — шумѣлъ баринъ.

Егьру Панкратову надо было бы уйти, а онъ все стоялъ въ прихожей.

На шумъ вышли почти всѣ гости, сосѣдніе помѣщики, Епифанъ Ивановъ и становой. Послѣдній, узнавъ, въ чемъ дѣло, приказалъ Егору Панкратову удалиться. Но Егоръ Панкратовъ не удалился; онъ съ отчаяніемъ глядѣлъ то на того, то на другого гостя и, наконецъ, сказалъ упавшимъ голосомъ:

— Ты, ваше благородіе, не путайся въ это мѣсто.

Присутствовавшіе онѣмѣли отъ этой дерзости. Пьяные глаза однихъ гостей спрашивали:

— Каковъ?

А болѣе трезвые глаза другихъ отвѣчали:

— Ужасно!

Егоръ Панкратовъ надѣлъ шапку и вышелъ. Онъ былъ одинъ; Илья Малый давно уже улепетывалъ въ деревню, стуча зубами. Егоръ Панкратовъ пошелъ вслѣдъ за нимъ. Онъ вдругъ какъ-то упалъ духомъ. Денегъ онъ могъ занять только у Епифана Иванова, а Епифанъ Ивановъ затянетъ петлю и закабалитъ… A если не занять — описаніе или порка. Прежнія предчувствія не обманули Егора Панкратова; на него налетѣлъ подлый случай, и у него нѣтъ силъ увернуться отъ него.

Этимъ дѣло не кончилось. Выступилъ старшина Сазонъ Акимычъ. Сазону Акимычу приказано было наказать бунтующихъ розгами, и Сазонъ Акимычъ изъявилъ свое согласіе, только не согласился съ характеромъ наказанія.

— Что-жь, — говорилъ онъ, — розгами можно попугать; розгами каждочасно можно. A только въ этомъ случаѣ, я положилъ бы, въ темную посадить, на хлѣбъ-на воду. Егорка — мужинъ бѣдовый, взбалмошный мужикъ, — ну его къ ляду!

Такимъ образомъ, рѣшено было посадить Егора Панкратова въ темную. Исполненіе рѣшенія поручено было старостѣ, который, хотя и обомлѣлъ, но приказъ выполнилъ. Онъ взядъ съ собой нѣсколько понятыхъ, Ваську-дурака и двинулся къ избѣ Егора Панкратова, напередъ ожидая отъ него всего худого.

Войдя къ Егору Панкратову, онъ сперва наговорилъ множество разнаго вздора, какой попалъ ему въ ротъ въ эту минуту, боясь, что Егоръ Панкратовъ взбѣленится, и только послѣ этого, вытирая потъ съ лица, объявилъ послѣднему, что его приказано посадить въ "канцеръ", на хлѣбъ-на воду.

— Сдѣлай милость, Панкратычъ, пойдемъ… ужь ты не тово… покорись! — говорилъ староста.

— Ну, ладно… — отвѣчалъ Егоръ Панкратовъ растерянно, съ убитымъ видомъ. Онъ надѣлъ кафтанъ и пошелъ къ волости, во главѣ толпы, состоявшей изъ старосты, понятыхъ, дурака Васьки и примкнувшихъ по дорогѣ ребятишекъ.

Егоръ Панкратовъ шелъ медленно, смотря въ землю, и ничего не говорилъ; только когда очутился возлѣ "канцера", представлявшаго собою досчатый чуланъ безъ окна, онъ сказалъ мрачно:

— Тутъ, что-ли?

— Тутъ, Панкратычъ, — отвѣчалъ староста и еще разъ просилъ Егора Панкратова извинить его, старосту, потому что "причины его въ этомъ грѣхѣ нѣту". Даже затворивъ дверь, онъ еще разъ "умолительно просилъ сидѣть смирно".

Стояла глубокая осень. На улицѣ была грязь; дулъ холодный вѣтеръ, съ воемъ проникавшій въ щели чулана и обдававшій морозомъ Егора Панкратова. Но Егоръ Панкратовъ ничего не чувствовалъ. Онъ сѣлъ въ уголъ на полъ, скорчился и опустилъ голову на колѣни.

A сырой вѣтеръ все посвистывалъ въ щели и леденилъ его тѣло. Еслибы кто могъ заглянуть въ это время въ душу Егора Панкратова, то онъ, можетъ быть, открылъ бы, что и тамъ все обледенѣло; вымерла единственная надежда, составлявшая красу его жизни.

Егоръ Панкратовъ просилѣлъ въ темной двое сутокъ и во все это время не проронилъ ни одного слова, а Ильѣ Малому мрачно велѣлъ уходить, когда тотъ пришелъ къ нему и предложилъ краюшку хлѣба и косушку водки.

Илья Малый, съ краюшкой хлѣба и косушкой водки, почти не отлучался съ крылечка волостного правленія и все ждалъ, что Егоръ Панкратовъ одумается и поѣстъ, но такъ и не дождался. Тогда онъ отнесъ краюшку хлѣба и косушку водки на домъ къ Егору Панкратову, въ надеждѣ, что послѣдній, придя домой, поѣстъ и выпьетъ, но и этого не дождался. Когда Егоръ Панкратовъ вышелъ изъ темной и пришелъ въ свою избу, Илья Малый немедленно предложилъ ему поѣсть, но Егоръ Панкратовъ не взглянулъ даже и на семейство свое; онъ влѣзъ на полати, прилегъ тамъ и попросилъ холоднаго кваску…

Съ нимъ началась горячка.

Вмѣстѣ съ Ильемъ Малымъ въ избу пришли староста и Васька, и всѣ они выразили полное сочувствіе свое Егору Панкратову; Егоръ Панкратовъ на все отвѣчалъ молчаніемъ. A когда съ нимъ начался бредъ, они всѣ вышли одинъ за однимъ, удивляясь, чѣмъ Егоръ Панкратовъ такъ огорченъ былъ.

Онъ пролежалъ въ постели два мѣсяца.

Никто не узналъ Егора Панкратова, когда онъ въ первый разъ вышелъ изъ избы. Онъ совершенно перемѣнился.

Прохворалъ онъ почти всю зиму; покопошится на дворѣ, поработаетъ и опять сляжетъ. Илья Малый старался во всемъ ему помогать, но все-таки хозяйство его было уже разстроено, да и санъ онъ былъ не тотъ.

Несчастіе Егора заключалось въ томъ, что онъ жилъ въ то время, когда не было ничего опредѣленнаго ни въ области мужицкихъ отношеній, ни въ кругѣ тѣхъ отношеній, которыя вліяли на него извнѣ. Его отецъ былъ крѣпостной человѣкъ, жизнь котораго была проста, какъ жизнь вьючнаго животнаго, и опредѣленна, какъ дѣйствіе машины, и который не имѣлъ права мечтать; сынъ Егора устроитъ свои отношенія человѣчнѣе и опредѣленнѣе, но самъ Егоръ жилъ въ атмосферѣ загадокъ и "загвоздокъ". Кругомъ же его въ деревнѣ былъ хаосъ; ничего прочнаго не видѣлось ему; старое, повидимому, рушилось, но новое еще не было создано. Въ немъ таилась частичка искры Божіей о волѣ, но такъ темно, что въ практическомъ смыслѣ была безполезна для него, ибо не могла освѣщать его пути, да и занимала ничтожнѣйшее мѣсто въ немъ, а прочее все существо его было переполнено смутными ожиданіями чего-то худого и безнадежнаго. Опоры для какихъ бы то ни было человѣческихъ надеждъ деревня не представляетъ, гдѣ вся жизнь есть страхъ, беззаконіе, "загвоздка". Егоръ сидѣлъ между двумя временами, изъ которыхъ прошлое показывало ему цѣпи, а будущее — черную дыру; а въ настоящемъ, когда онъ вздумалъ вообразить себя вольнымъ, постоянно проходятъ передъ его глазами явленія, убивающія самыя низменныя мечты и желанія, подтачивающія всякую энергію. Переходное поколѣніе, къ которому Егоръ Панкратовъ принадлежалъ, самое несчастное, потому что оно не живетъ, а мается, и существуетъ не для самого себя, а для другихъ поколѣній; оно служитъ матеріаломъ для будущаго, но на него, прежде всего, падаетъ месть уходящаго прошлаго.

Однажды, въ началѣ весны, онъ вышелъ на завалинку по грѣться солнышкомъ, и всѣ, кто проходилъ мимо него, не узнавали въ немъ Егора Панкратова. Блѣдное лицо, тусклые глаза, вялыя движенія и странная, больная улыбка — вотъ чѣмъ сталъ Егоръ Панкратовъ. Къ нему подсѣлъ Илья Малый и, разсказавъ свои планы на наступающее лѣто, неосторожно коснулся происшествія, укоряя Егора Павкратова за то, что тогда онъ огорчился изъ-за пустяковъ. Егоръ Панкратовъ сконфузился и долго не отвѣчалъ, улыбаясь не кстати… Потомъ сознался, что его тогда "нечистый попуталъ". Онъ стыдился за все свое прошлое.

Такимъ Егоръ Панкратовъ остался навсегда. Онъ сдѣлался ко всему равнодушнымъ. Ему было, повидимому, все равно, какъ ни жить, и если онъ жилъ, то потому, что другіе живутъ, напримѣръ, Илья Малый.

Дѣйствительно, Илья Малый ни на каплю не перемѣнился. Плѣшивый, съ слезящимися глазами, безжизненный, онъ, тѣмъ не менѣе, упорно жилъ. Были случаи, до того неожиданные и оглушительные, что по всѣмъ видимостямъ Илья Малый долженъ былъ бы помереть; ему иногда самому казалось, что вотъ въ такомъ-то случаѣ онъ непремѣнно исчезнеть, пропадетъ, а глядь — онъ живъ! Невозможно его истребить быстро.

Этой-то живучести Егоръ Панкратовъ и сталъ подражать, удивляясь Ильѣ Малому.

Разумѣется, Егоръ Панкратовъ и Илья Малый остались, попрежнему, друзьями пріятелями; они "сопча" работали, "сопча" терпѣли невзгоды; ихъ и сѣкли за одинъ разъ.