Вор

Фотограф Эстель Ханания (Estelle Hanania).

Это наверняка она — Девчонка.

Уэйн открывает дверь, и свет из коридора проливается на пол спальни, перечеркивает ее спящее лицо. Ей четырнадцать. Сидит в наушниках с утра до вечера, хмурится на весь мир. Джинсы носит слишком тесные. Прикидывается, что идет на автобус, а сама прыгает в «шевроле» к своему полудурку. По всем стенам расклеены обложки пластинок, вроде этого кудрявого болвана-гитариста у нее над кроватью: Frampton comes alive![1] Ее волосы на подушке похожи на фрэмптоновские — такой же неряшливый ореол. Каждое утро возится с ними битых полчаса, половина счетов за электричество — ее чертов фен. Уэйн смотрит на другие обложки. Что это за бредятина — культ синей устрицы?[2] Он не удивится, если его дочь курит траву.

Но воровать?

Спящая, она выглядит так, словно ей в жизни не приходило в голову ни одной дурной мысли.

Она появилась первой, когда Уэйн еще служил в армии. Сжала его мизинец своей крошечной красной ручкой, и Уэйн подумал: что я наделал, идиот! В груди аж стиснуло. Ему было девятнадцать — всего на пять лет больше, чем ей сейчас. В прошлом году кто-то таскал у него из пачки сигареты, и хотя он ни разу не поймал ее с куревом, она и тогда была главной подозреваемой.

Уэйн тихонько прикрывает дверь, шагает по коридору к комнате мальчишек. Младший и Средний — расплющились рядышком на кроватях, как будто рухнули туда метров с двадцати. По характеру это запросто может быть Младший. Скопидом, мыслитель. Глаза темные, как у матери. Поднимает их от своего «лего» и глядит на тебя так, будто ты вломился в церковь во время службы. До четырех лет не говорил ни слова, а потом выдал сразу целое предложение: «Хочу еще яблочного соуса». Ведет себя так, точно сбежал из голодного края. За ужином набивает едой карманы, прячет праздничные леденцы в ящиках с бельем, носит за щекой желуди. По складу — да, вполне может быть он. Есть у него в глазах этот огонек неудовлетворенности. Той, что и самому Уэйну порой бывает не чужда.

На другой кровати бормочет во сне Средний. Сын молочника, всегда шутил Уэйн, — не только потому, что светленький, но скорей потому, что больно уж не похож на родного отца. Язык не поворачивается говорить такое про собственного сына, ну да что там — рохля, он и есть рохля. То упадет и расшибется, то велосипед сломает и ноет, то надует в штаны (это в одиннадцать-то лет!), играет в шахматы, вечно сидит с книжкой, а палец свой чертов, похоже, вообще из носу не вынимает. «Ау, — сказал однажды Уэйн, — когда наконец выудишь то, что там у тебя хранится, позови меня. Интересно будет взглянуть». Мальчишка просто уставился на него. Это может быть Средний хотя бы потому, что Уэйн понятия не имеет, какие мысли варятся у него в голове. Он как инопланетянин.

— Уэйн!

В коридоре у него за спиной стоит Карен — в белой ночной рубашке, темные глаза прищурены.

— Да. Чего ты?

— Сейчас два часа ночи.

— Ну так что? Мы с Кеном махнули по кружечке после работы.

— Ложись спать.

— Я тебе рассказывал, как мы ездили в Йеллоустон, когда я был маленький? Жили там в хижине, в индейском поселке — так он по крайней мере у них назывался. А рядом был ручей, чтобы мыть золото, и поле с наконечниками стрел. Сестра мне сказала, что золото и наконечники поддельные, что хозяева придорожного ресторанчика их специально для нас подкидывают. — Уэйн улыбается своим воспоминаниям. — Отцу приходилось каждый вечер ставить машину на холме — «форд» у него был такой старый, что его надо было катить под уклон, иначе он не заводился. Прикинь. Старый чудак колесит по плоской Восточной Монтане и ищет холм, чтобы запарковаться.

Но он не может вспомнить, к чему затеял этот разговор.

— Иди ложись.

Уэйн вздыхает и оглядывается на сыновей. Средний все-таки вряд ли — куда ему. Один против шести за то, что это он. Младший себе на уме, так что на него Уэйн поставил бы из расчета один к двум. А на Девчонку поровну за и против… Почему? Да потому.

В спальне Карен поворачивается к нему своей изящной спиной — лямки рубашки прямо над ватерлинией одеяла. Уэйн достает из кармана мелочь. Два четвертака, десятицентовик, четыре монетки по центу.

Ладно. Итак. Каждый вечер после работы, после бара, он кидает мелочь в отпускной фонд, который стоит на полу у них в чулане. Отпускной фонд — это стеклянная бутыль емкостью в целый галлон. Когда-то в таких продавали вырвиглазное виски: темного стекла, снизу широкая, но сверху еле пролезает монета в пятьдесят центов, на горлышке стеклянная ручка для пальца. Если бутыль полна — значит, у семьи есть деньги на отпуск. Так делал еще отец Уэйна. На то, чтобы наполнить бутыль, уходило два года — два года они копили на одну летнюю поездку.

Когда Уэйн заметил, что кто-то таскает деньги из отпускного фонда, он принялся расставлять ловушки. Он наклонял бутыль, чтобы мелочь подсыпалась к краю, потом приходил домой и обнаруживал, что море монеток выровнялось. Или поворачивал ручку на шесть часов, приходил домой и видел, что она указывает на полпятого, а бутыль сдвинута с места — это было заметно по вмятине, оставшейся на коврике. Как-то раз он даже пометил пару четвертаков, кинул их сверху — и, конечно, меченые четвертаки исчезли.

Уэйн приседает на корточки. Ручка смотрит на восемь часов.

— Ах, чтоб его!

Он поднимает тяжелую бутыль к свету. Дважды на этой неделе — вор явно наглеет.

— Пожалуйста, Уэйн, — говорит с постели Карен. — Тебе все мерещится.

— Мерещится? Да там уже долларов четырех не хватает!

— Подумаешь, четыре доллара из двух сотен.

— Не в том дело, Карен. Это же наш отпуск. Ты хочешь, чтобы один из наших детей воровал у своей собственной семьи? Елки-палки! Хочешь, чтобы так делали твои дети? Кого мы растим, а?

— Ложись спать.

Руки Уэйна дрожат. Его сын или дочь! Ну и ну!

— Не может быть, — говорит Кен.

— Тогда кто? Карен?

— Да нет. Нет, конечно.

— А по-твоему, ко мне повадился домушник? И каждый раз уносит по паре монет?

— Нет. Но твои дети? Черт возьми, да у тебя шикарные дети, Уэйн!

Ну да, шикарные. Получают пятерки. Не хамят. Отморозками уж никак не назовешь. Уэйн прижимает ладони к обшарпанному краю барной стойки.

Дверь за ними открывается — это секретарша Конни из профсоюза, та, что слаба на передок. Она проходит по бару, сыпля приветами направо и налево. Потом они с Кеном изо всех сил прикидываются, будто между ними ничего нет.

— Ага, шоу Кена с Уэйном. Как жизнь, ребята?

— Салют, Конни, — говорит Кен. — Сама-то как? — Будто это не он заправлял ей у себя в машине вчера вечером.

Они взяли только по второй кружке, но Уэйну уже хочется уйти. На часах у него без десяти двенадцать. Кто-то завел музыкальный автомат, опять эту долбаную Энн Марри[3]. Стук бильярдных шаров. Уэйн припечатывает кружку к стойке.

— Ну, мне пора…

— Да погоди, дружище, — говорит Кен, больше для порядка. Уэйн его не винит. Оттруби-ка ночь в электролизном цеху, подыши вонючим паром — небось после этого залезешь на Конни! Уэйну нравится думать, что если она подкатится к нему, он скажет нет — до Карен ей далеко, — но где-то в глубине души он знает, что у него язык не повернется ее отшить. Черт! Иногда он прямо ненавидит людей.

— Останься еще на кружечку, Уэйн, — говорит Конни, и у нее это выходит искренней, чем у Кена. Она кладет ладонь ему на руку.

Но завтра пятница — Уэйн в последний раз работает вечером на электролизе, а потом у него выходные и целую неделю дневная смена. Он надевает куртку.

— Нет, пойду домой. Мне надо вора поймать.

— Чего? — Конни крутит на пальце свое обручальное кольцо.

— Кто-то из детей Уэйна потрошит его отпускной фонд, — объясняет Кен.

— А куда собираешься? — спрашивает Конни.

— В Келоуну, — говорит Уэйн. — В Британскую Колумбию. Есть там такой детский парк — Страна Фреда Флинтстоуна[4].

И тут ему приходит в голову неожиданная мысль. Воровство началось после того, как он выбрал это место. Что же, стало быть, и вправду Девчонка? Какой четырнадцатилетней захочется ехать в Страну Фреда Флинстоуна?

Конни берется за пиво, которое купил ей Кен. Сегодня на ней тесное шелковое платье с красным бантиком повыше талии.

— Ненавижу детей, — говорит она. — Особенно своих.

Палец у Среднего в носу чуть ли не наполовину. В другой руке он держит вилку, как карандаш.

— Ну и что у тебя там? — спрашивает Уэйн. — «Три мушкетера»[5]?

— А? — Средний всегда глядит на отца так, будто он обращается к нему по-французски.

— Не делай этого за столом.

— Угу. — Он вынимает палец из носа, как саблю из ножен. Потом поправляет очки.

Младший улыбается, довольный тем, что старшему брату досталось.

Девчонка, как всегда, где-то витает. Рассеянно сгребает в кучку тушеные помидоры.

— Пока не доешь помидоры, из-за стола не выйдешь.

— Они жесткие.

Карен спрашивает Младшего, сдал ли он сегодня нормативы по физкультуре.

— Все, кроме подтягиваний, — отвечает он и пожимает плечами. — Их никто не смог сдать, и мистер Макадам сказал: ладно, обойдемся.

Уэйн смотрит на Среднего. Этот никогда не может сдать нормативы по физкультуре. Каждый год они мучаются.

— Я был у врача, — объясняет тот. — Меня на математике чуть не вырвало.

— Ладно, — говорит Уэйн. — Может, в следующем году.

Средний снова подталкивает очки повыше. И устало улыбается отцу, точно хочет сказать: сомневаюсь.

— Можно я после ужина пойду к Терри? — спрашивает Девчонка. — Уроки делать?

— А помидоры с собой возьмешь?

Девчонка с отвращением сует в рот пару ломтиков.

Уэйн разглядывает кусок свиной отбивной на вилке, идеальную каемку поджаренного на сковородке сала.

— Я тут подумал. Насчет нашего отпуска.

Дети дружно жуют. Карен закатывает глаза и идет достать из духовки еще булочек.

— Против Британской Колумбии пока никто не возражает? — Он обводит детей взглядом. И, не дав им времени ответить, продолжает: — Там ведь не только Келоуна, вы же знаете. Наверху есть горячие источники и ледниковые озера. А еще эти… снежные козы.

Младший надувает губы.

— Мы что, в Страну Флинтстоунов не поедем?

— Нет, почему. Поедем. Я просто говорю, что можно и в другие места заглянуть.

— А в Стране Флинтстоунов сколько дней будем?

— В Ванкувер неплохо бы.

— Но не меньше двух дней, да?

— Слушай, я не знаю.

— В Ванкувере хороший музей естественной истории.

— Ванкувер как настоящий большой город.

Уэйн уже жалеет, что поднял эту тему.

— Ладно, посмотрим. Доедайте уже.

Снова приходит Карен. Всем детям достается по теплой булочке, а ему — холодный взгляд. Она тихонько говорит:

— Ну как успехи, детектив?

Он грозно смотрит на нее, но подозреваемые, похоже, ничего не слышали.

В воскресенье Уэйн идет к холодильнику, берет пару бутылок светлого пива, относит в тесный чулан и ставит на пол за четырьмя комбинезонами, висящими позади рубашек. Потом открывает окно в туалете. Возвращается обратно в спальню и берет из чулана чистый комбинезон. Проверяет бутыль — убеждается, что ручка смотрит прямо на двенадцать и дно находится точно во вмятине. Натягивает комбинезон поверх джинсов до пояса, как всегда перед уходом на работу. И шагает по коридору.

Он стучится в дверь к Девчонке, открывает ее и заглядывает внутрь. Она сидит по-турецки на полу перед магнитофоном. Увидев его, снимает наушники.

— Послушай, пап.

Он входит и надевает наушники. Ничего интересного там нет — обычная какофония.

— Здорово, да?

Господи боже.

— Неплохо, — отвечает он. И отдает ей наушники.

— Я так и думала, что тебе понравится, — говорит Девчонка. — Видишь? Не вся моя музыка дурацкая.

— Вот что, — говорит он. — Мама сегодня пошла к бабушке Лил, а меня вызывают на работу. Приглядишь чуток за ребятами?

— Конечно, — отвечает она и снова надевает наушники. Он оставляет ее дверь открытой.

Мальчишки играют в войну. У одного зеленые солдатики, у другого коричневые. Они расставляют их на полу друг против дружки, а сами садятся позади и швыряют во вражескую армию деталями «лего». Побеждает тот, кто первым собьет с ног всех солдат противника. Игра для слабоумных, но они могут резаться в нее часами. Потом Карен находит пластмассовых солдатиков повсюду — за диванными подушками, в грязном белье, под столом.

— Кто с кем воюет?

— Я — Вьетконг, — говорит Средний. — В каком-то смысле они почти то же самое, что американские революционеры.

С ума сойти.

Младший вынимает солдатика изо рта.

— А я американцы, — гордо объявляет он.

— Пап, — говорит Средний, — ты же был во флоте после Кореи, но раньше Вьетнама, правда?

— Правда, — отвечает Уэйн.

— Значит, ты не воевал.

— Нет.

— Что я говорил? — обращается Средний к Младшему.

— А против кого ты тогда был? — спрашивает Младший.

— Не обязательно всегда быть против кого-то. Мы просто плавали по Тихому океану.

— Как полицейский патруль, — говорит Средний.

— Да, вроде того.

— А-а, — говорит Младший и засовывает солдатика обратно в рот.

— Ну вот что, я пошел на работу, — говорит Уэйн. — Слушайтесь сестру. — Мальчишки вернулись к игре и уже не обращают на него внимания. — До вечера!

Уэйн выходит из дома. Садится в машину. Сегодня у него свободный день, и он только притворяется, что едет на работу. Карен права: у него и впрямь с головой не в порядке. Он знает, что Кен иногда прикидывается, будто его вызвали на работу, а сам едет кувыркаться с Конни. Может, и сейчас засадил ей. Даже в этом — и то больше смысла! Уэйн оглядывается на свой дом, неуклюжую одноэтажную халупу. Примерно в таком же он и вырос. Его отец был сварщик, вкалывал как лошадь, по шестьдесят часов в неделю.

Уэйн тоже однажды так сделал — украл из отпускного фонда. Он взял всего две монеты по десять центов. Ему тогда было восемь. Эд Хендри с его братом собирались в магазин. Уэйн купил на украденные деньги набор карточек с портретами бейсболистов и пакетик леденцов. Эти конфеты буквально застревали у него в глотке. Он думал: кто заметит пропажу двадцати центов? Но всю дорогу от Спокейна в Йеллоустон он сидел, затаив дыхание. А что, если у них кончатся деньги? Он молился, чтобы они нашли подходящий холм для парковки и их машина завелась с утра. Что, если у нас кончится бензин за пять миль от дома и все повернутся ко мне? Смотри-ка, Уэйн. Двадцати центов не хватило.

Уэйн оглядывается на дом. Но если он прав — видит бог, как ему этого не хочется, но он прав, куда денешься, — кто-то из этих засранцев уже таскал мелочь пять или шесть раз и явно намерен продолжать. Вот что его бесит. Сам он сделал это один-единственный раз и чуть коньки не отбросил. Каждый хочет, чтобы жизнь у его детей сложилась лучше, чем у него, — отец Уэйна был сварщиком, у него самого хорошая работа на алюминиевом заводе, а его дети, может, пойдут в колледж. Но ведь дело не только в этом: каждый хочет, чтобы его дети были лучше. И один из них — вор? Господи боже. Уэйну с этим не справиться. Он никогда не бил своих детей — ну разве что шлепнул разок-другой, — но теперь встревожен тем, на что ему, возможно, придется решиться.

Он заводит машину. Выезжает на дорогу, кидает еще один взгляд на дом, едет по улице и останавливается через два квартала у бакалейного магазина. Стаскивает с себя комбинезон, оставляет его на сиденье и трусит обратно. Проходит в заднюю калитку, огибает угол дома, залезает животом на подоконник и переваливается в туалет. Замирает и прислушивается. Все тихо. Уэйн снимает ботинки, на цыпочках выходит из туалета, озирается по сторонам и проскальзывает в их с Карен спальню. Дверь оставляет чуть приоткрытой и крадется мимо кровати в чулан.

Вот он, отпускной фонд, прямо за порогом чулана — бутыль с ручкой, повернутой точно на двенадцать. Уэйн минует ее и забирается в глубь крошечного чуланчика. Раздвигает комбинезоны, которые висят там, словно занавес. И садится в темноте на пол, спиной к стене.

Уэйн берет с пола пиво, откупоривает его, прикладывается к горлышку. Если понадобится, он просидит здесь весь день.

Может, это Средний? Надо же сморозить такую чушь про Вьетконг. Не зря ведь.

Уэйн сидит во тьме, прихлебывая пиво. На обратной стороне крышек у них ребусы. Девчонка и Средний сразу бегут их разгадывать. Уэйн слегка отклоняет вбок ближайший комбинезон, освобождая путь лучику света. Смотрит, что нарисовано на крышке с обратной стороны. Коробка. Перечеркнутая — значит, «не». Число «пи». Буквы «сь». Понятно. Не тара пи сь — не торопись.

Потом он слышит в коридоре шаги, отпускает комбинезон, который придерживал рукой, и снова погружается в темноту. Открывается и закрывается дверь туалета. Кому-то просто захотелось по нужде. Уэйн вздыхает, чувствуя странное облегчение, и внезапно понимает, как он был бы счастлив, если бы просидел здесь весь день, выпил свое пиво, и ничего бы не случилось. Вдруг Карен права? По другую сторону стены раздается шум — спустили воду. Уэйн отхлебывает пива. Опять шаги — кто-то мягко ступает по ковру. Черт возьми, он идет сюда! Уэйн наклоняет голову, прислушиваясь.

Скрипнула половица. Один из них уже тут, в спальне. Уэйн ждет, затаив дыхание. Вошедший пересекает комнату.

Потом дверь в чулан с тихим скрипом приоткрывается чуть шире. Уэйн зажимает ладонью рот. Его старший брат Майк был вор. Таскал вещи у соседей. Однажды украл машину. И ничего путного из него не вышло. Сейчас развелся в третий раз.

Уэйн слышит за комбинезонами чье-то дыхание. Слышит, как вор отвинчивает крышку бутыли. Ах, чтоб тебя! Его сын или дочь! Вор наклоняет бутыль, и оттуда высыпается мелочь. Немного — самая малость. Уэйн кладет руку на висящие перед ним комбинезоны. Карен приходится стирать их вручную — столько на них бывает грязи, и химикатов, и всякой дряни. Они такие тяжелые, что запихни их в стиральную машину — и она не выдержит, сломается.

Вор перебирает мелочь. Кидает обратно центы, пяти- и десятицентовики. Взял, наверное, два-три четвертака — именно этого ожидал Уэйн, именно так поступил бы и он сам. Уэйн считает до трех. Все, что ему надо сделать, — это отодвинуть одежду в сторону.

Он снова считает до трех. Вор завинчивает крышку. Потом задвигает бутыль обратно в кладовку. Уэйн плотно зажмуривается. Один из его детей — мерзавец. Ну же! Давай! Попался, чертов воришка!

Но Уэйн так и сидит, съежившись на полу, в темноте, за своими комбинезонами. Он просто не может себя заставить. Он слышит, как удаляются шаги. По комнате — и за дверь. Голова Уэйна падает на колени. Когда вокруг опять наступает тишина, он тянется за второй бутылкой пива.

Размеры чулана — примерно метр на полтора. Площадь всего дома — каких-нибудь восемьдесят квадратных метров, не больше. Он стоит на клочке земли пятнадцать на восемнадцать метров, заросшем травой и одуванчиками, напротив пустующего участка, в окружении убогих коттеджей и обшитых досками хибар послевоенной постройки. Цена дома — сорок четыре тысячи долларов. Ставка по кредиту — тринадцать процентов. Отец работает на умирающем алюминиевом заводе в смену, по скользящему графику — день, вечер, ночь, — за девять долларов сорок пять центов в час и приходит домой такой измотанный, такой замасленный, такой черный от пота и копоти, что его не узнать, и все-таки каждый день он встает и отправляется туда снова. Он сидит в кладовке с бутылкой пива, свесив голову между колен.

А в коридоре вор сгорает со стыда, и четвертаки, словно два раскаленных кружка скорби, в моей ладони.