Воркутинские встречи

Владимир СВЕТЛОВ

ВОРКУТИНСКИЕ ВСТРЕЧИ

Зэк Каплер

По прибытии в Воркутинский музыкально-драматический театр я предстал перед руководством. Меня прослушали и определили в хор.

После всех волнений и переживаний я попал в барак для работников театра. Барак был теплый, нары покрыты чистой постелью. Но мне не спалось. Я поднялся с нар и пошел в сушилку. Полноватый, тронутый сединой человек стоял у плиты и разогревал в алюминиевой кружке чай. Обернулся и внимательно посмотрел на меня:

— Новенький?

— Да... А вы дневальный?

Его карие глаза насмешливо засветились.

— Нет. Дневальный Соломон Львович.

Мне стало неловко.

— Хотите чаю?

— Нет-нет, — смущенно отказался я.

— Воля ваша.

Он взял тряпочкой с плиты горячую кружку и понес в комнату, дверь ее была полуоткрыта. Наутро я спросил у соседа:

— Кому выпала такая честь жить в отдельной комнате?

— Алексею Каплеру. Слыхал о таком?

— Нет, а кто он?

—Лауреат Сталинской премии, известный сценарист. Один из создателей фильмов «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году»...

— Как это? Лауреат, сценарист таких известных фильмов — и здесь? — недоумевал я по своей юношеской наивности.

— Он такой же, как и мы с тобой. Заключенный.

«Жемчужина Заполярья»

Воркутинский театр называли «Жемчужиной Заполярья». В театре ставились оперы: «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Травиата», «Риголетто» и другие. А также оперетты и драматические спектакли. Актерский состав был смешанный. Актеры-заключенные и актеры-вольнонаемные. Среди них заслуженные артисты Коми АССР Вера Пясковская и Наталья Глебова. Коллектив был дружным и отличался взаимопониманием.

Постановкой моего голоса занималась Евгения Михайловна Добромыслова, в прошлом солистка Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова. Пожилая, интеллигентная женщина. За свое социальное происхождение она была отправлена в лагерь.

Главный режиссер театра Борис Аркадьевич Мордвинов относился ко мне с симпатией и называл «земляком». В 1934 году, после открытия Белорусского театра оперы и балета, приехав в Минск из Москвы, где был главным режиссером Московского театра оперы и балета, он поставил на белорусской сцене «Пиковую даму». Освободившись, он стал главным режиссером Минского театра оперы и балета и поставил оперы на национальном материале: «Кастуся Калиновского» Дмитрия Лукаса и «Алесю» Евгения Тикоцкого, а также преподавал в Минском театрально-художественном институте.

В Воркутинском театре он стал работать над постановкой оперы «Севильский цирюльник». Вызвал меня в кабинет, улыбнулся, глядя на меня в упор:

— Ну, земляк, хочу поручить тебе эпизодическую роль Фиорелло в «Севильском цирюльнике».

Для меня это было неожиданностью. От его слов перехватило дыхание:

— Я еще не дорос, Борис Аркадьевич...

— Не прибедняйся. Я советовался с главным дирижером Евгением Михайловичем Вигорским. Он отнесся положительно. Так что готовься, — дружески улыбнулся мой опекун.

Перед премьерой меня охватил страх. Я стоял у кулис, подтанцовывая от волнения. Помощник режиссера успокаивал всех: «Тише, товарищи, тише». Когда я выбежал с ватагой артистов и вместо слов: «Тише, без говора и всей толпой следом за мной» пропел: «Тише, товарищи, тише товарищи, следом за мной», — ни дирижер, ни режиссер не заметили моей словесной накладки.

Вечерняя беседа

Вечером, когда мы вернулись в зону, дверь комнаты Алексея Яковлевича Каплера приоткрылась.

— Товарищ Фиорелло, — подшучивая надо мной, сказал он, — раздевайся и заходи в мою обитель.

У Каплера сидел наш дневальный Соломон Львович Генфельд, в свое время профессор Института красной профессуры в Москве. Умный, ироничный, смешной в своих суждениях. У нас в бараке его называли Спиноза. Когда вышел труд Николая Яковлевича Марра «Новое учение о языке», «всезнающий языковед» Иосиф Сталин подверг его уничтожающей критике. Спиноза написал письмо Сталину в защиту академика. За это Соломон Яковлевич получил 10 лет, и его отправили в исправительно-трудовой лагерь на «перековку».

— Заходи, Володя, не стесняйся. Отметим твою премьеру, — пригласил Каплер.

Небольшой столик был уже сервирован.

— Начал ты свою сцену бойко, в хорошем темпе. Только я не понял, какие такие товарищи в средневековье? — рассмеялся Алексей Яковлевич.

Разлил по стаканам разведенный спирт. Выпили.

— Меня все знают как сценариста. Но мало кто знает, что когда-то я был актером-эксцентриком. Перед выходом на сцену волновался... Выезжал на трехколесном велосипеде, делал кульбиты. Нос загорался красным светом, из ушей шел дым. Загримировавшись под рыжего, объяснял зрителям, что такое теория относительности.

— Зритель, наверное, от восторга плакал, — съязвил Соломон Львович.

— Зрители возмущались, освистывали, поднимались с мест. Я мнил себя незаурядным актером...

— Люся (так называли Алексея Яковлевича его друзья), когда же вы стали приличным человеком?

Алексей Яковлевич расхохотался:

— Когда понял, что не рожден актером. Разочаровался и укатил в Одессу-маму.

— Люся, признайтесь честно, когда вы писали сценарий о Ленине, вы делали это по зову души?

— Я был покорен Лениным. Считаю, что Борис Щукин непревзойденно сыграл эту роль.

Тонкая полоска губ на аскетичном лице Соломона Львовича саркастически раскрылась:

— А к «кремлевскому горцу» у вас такое же было отношение?

— История есть история. Я все делал искренне, со своим тогдашним пониманием. — Каплер провел рукой по волосам, поморщился. — Хитрец вы, Соломон Львович. Я знаю, на что вы намекаете...

— По слухам, вы чуть не стали зятем «горца». Не за это ли вас арестовали? — лукаво спросил Генфельд.

— Так уж и зятем. Когда мой будущий «тесть» узнал о наших отношениях со Светланой, он рвал и метал. Нашел нашу переписку, фото. Все рвал на мелкие кусочки и кричал: «Твой Каплер — английский шпион. Жидовская сволочь... Не могла найти себе русского!..»

Я тогда был военным корреспондентом в Северо-Западном крае. Собирал материал о партизанах. Прилетел в Москву с очерками. Не успел войти в квартиру, звонит Константин Симонов: «Тебя собираются арестовать. Переночуешь у меня, а завтра махнем на фронт». Переночевав у Симонова, решил зайти на киностудию Горького, получить кое-какие деньги. Вышел из здания, а у входа — черный лимузин. Двое в штатском пригласили сесть. И вот сижу... Здесь, вместе с вами, как особо важный преступник.

Каплер посмотрел в запорошенное пургой окно, задумался:

— Сначала была Инта с предписанием использовать на особо тяжелых работах. Определили в такелажники. Потом дали работу «полегче». Катал тачку со шлаком на копер с одним мерзким типом. Как-то остановились наверху.

— Передохнем, Алеха, немного. Плечо до сих пор от отдачи болит.

— От какой отдачи?

— От винтовки... Ворвались в гетто... жидовья много пострелял...

Не подозревал, сволочь, что я еврей.

— Хороший у вас напарник был, — заметил я.

— Разные люди попадались. Когда прибыл в Воркуту, меня, к моему удивлению, сделали бесконвойным, — продолжал Каплер. — Через несколько дней вызвали к генералу Мальцеву, начальнику Воркутинского отделения ГУЛАГа. Он мне намекнул, что хорошо бы написать книгу о горняках Воркуты. Я подумал и ответил, что писать о Воркуте так, как писали о Комсомольске-на-Амуре (мол, построили энтузиасты-комсомольцы), мне совесть не позволяет. А если писать правду, то она горькая...

Мальцев понимающе улыбнулся: «Я вас понимаю... Ваше право...» Вообще-то, он неплохой человек, генерал Мальцев.

Алексей Яковлевич Каплер работал фотокорреспондентом воркутинской газеты «Горняк».

Я брал уроки по истории философии у Соломона Львовича. Он был строгий и требовательный педагог. Алексей Яковлевич, наоборот, потешался над моими опусами и, смеясь, говорил:

— Нет, в тебе все-таки что-то есть...

Они оба стали моими первыми «университетами».

Помощник Сталина

Мой земляк из белорусского города Кричева Михаил Мельников познакомил меня с интересной личностью — Иваном Михайловичем Гронским. До ареста Гронский был помощником Сталина по культуре. В свободное время, ступая по ломкому скрипучему снегу, я слушал и слушал Ивана Михайловича.

— Как-то вызвал меня Сталин к себе. Глядя в окно, он как бы рассуждал сам с собой, не обращая на меня внимания: «Не могу простить Максиму Горькому его «Несвоевременные мысли», которые он печатал в газете «Новая жизнь» в 1918 году. В своих статьях он резко критиковал Владимира Ильича Ленина и большевиков».

Я не совсем понял, к чему он клонит. Оторвавшись от окна, Сталин приблизился ко мне, уставился испытующим взглядом. «Необходимо, чтобы Максим Горький вернулся в СССР. Пролетарский писатель, а живет за кордоном. Горький — наш политический капитал... Товарищ Гронский должен уговорить его вернуться на родину», — сказал, как припечатал.

Мы обращались несколько раз к Марии Федоровне Андреевой. Все, казалось бы, налаживалось. И вдруг... Владимир Маяковский, который недолюбливал Горького, считая его двуликим, написал «Письмо писателя В.В. Маяковского писателю А.М. Горькому»: «Алексей Максимович, из-за ваших стекол виден ваш еще парящий сокол?..» и т.д.

Всего письма я сейчас не помню... Надо знать Горького. Он человек самолюбивый и воспринял эти стихи очень болезненно. Когда-то Лев Толстой говорил Чехову: «Горький — злой человек».

Пришлось ехать вторично. Пролетарский писатель все еще раздумывал: вернуться ему в СССР или повременить? Интересовался правой оппозицией. Расспрашивал о Бухарине и Рыкове. Наконец согласился.

Когда мы с Горьким начинали работать в оргкомитете советских писателей, наши отношения разладились. По инициативе Горького съезд писателей много раз откладывался. Я понял, что он хочет провести съезд сам. Сталин часто советовался с Горьким по вопросам культуры и искусства. На одном из совещаний, где присутствовали Молотов, Ворошилов, Микоян, Сталин предложил Нижний Новгород, улицу Тверскую в Москве назвать именем Горького, а МХАТу присвоить его имя.

— Товарищ Старин, — чуть было не вскипел я. — Театру более подходит имя Чехова...

— Это не имеет значения... Он человек честолюбивый. Его нужно любым способом привлечь к партии.

Мне пришлось выйти из оргкомитета...

Однажды я спросил:

— Иван Михайлович, как вы относитесь к Сталину?

Гронский усмехнулся:

— Артист он хороший. Умеет моментально перевоплощаться. Хорошо пользуется чужими знаниями, а также чужими мыслями, часто выдавая за свои. Обладает прекрасной памятью. Даже Горький, «инженер человеческих душ», не мог раскусить его.

Иван Михайлович остановился, оглядываясь по сторонам:

— Надо отдать ему должное, он был крупным деятелем, — и тихо добавил: — Но и палачом...

Орден для Бедного Демьяна

Как-то прохаживались с Иваном Михайловичем вечером по зоне. Миша Мельников поинтересовался:

— Иван Михайлович, а почему сейчас не слышно о поэте Демьяне Бедном? Это был когда-то популярный поэт. Его мы в школе проходили чуть ли не с первых классов.

— А чего это вы о нем вспомнили? — оживился Гронский.

— Что-то в голову пришло...

— Хм... Демьян Бедный... История с ним произошла довольно критическая. Как-то мы сидели с Молотовым у Сталина. Пили чай.

— Товарищ Сталин! — произнес я бодрым голосом. — Нельзя ли Демьяна Бедного представить к награде? Замечательные стихи писал во время гражданской войны.

Сталин весь превратился в слух.

— Это так думает товарищ Гронский, а что скажет Вячеслав Михайлович?

Молотов буркнул:

— Да, да, я согласен...

— И к какой награде вы хотели бы его представить?

В глазах Сталина появилось что-то злое, саркастическое.

Я отчеканил:

— Поэт Демьян Бедный заслуживает самую высокую награду — орден Ленина!

На лице Сталина появилась не то полуусмешка, не то полугримаса. Не говоря ни слова, он поднялся с кресла и подошел к сейфу. Вынул оттуда тетрадку и бросил на стол.

— Прочтите, что пишет Демьян...

Пока мы с Молотовым листали потертые страницы, где были написаны нелестные замечания о кремлевских обывателях, Сталин расхаживал по кабинету и бубнил про себя: «От товарища Сталина ничего не скроешь, товарищ Сталин знает все, товарища Сталина на мякине не проведешь...»

Бегло пробежав исписанные страницы, мы с Молотовым переглянулись и замерли.

— Ну так к какой награде мы теперь представим Бедного?

— Мы не собираемся арестовывать Демьяна, нужно его хорошенько покритиковать на заседании комитета партийного контроля...

Демьян Бедный был исключен из партии. Стихи его перестали печатать. Теперь о нем и не вспоминают.

— Вот как судьба играет человеком: был и растворился в неизвестности...

Поэты — они, как дети

Иван Михайлович продолжал рассказывать:

— Больше всех из работников ЦК я подружился с Валерием Владимировичем Куйбышевым. Способный организатор и руководитель. Прост в обращении. Обаятельная улыбка не сходила с его лица. Он пообещал мне, что будет содействовать о назначении меня заместителем председателя Госплана СССР. На заседании Политбюро ЦК Сталин бросил реплику: «Я думаю, что ЦК знает, как использовать товарища Гронского». Решением Политбюро ЦК я был утвержден главным редактором «Известий». Любимцем редакции был Владимир Маяковский. Я привык видеть его на трибуне напористым, горластым. В редакцию Маяковский приходил другим — мягким, застенчивым. У него была одна особенность, которая меня умиляла. Написав стихотворение, он сразу выставлял счет... Правок не терпел: «Прочитайте как есть». Начинался спор. Владимир Владимирович горячился, пытаясь уяснить точку зрения собеседника. «Вот теперь ясно», — забирал стихи и уходил дорабатывать.

«Если я загну матом»...

Однажды я скромно спросил у Ивана Михайловича:

— Как же вы очутились на этой мерзкой планете Воркута?

— Когда арестовали Тухачевского, я сказал Сталину, что могу поручиться за него. Он, мол, ни в чем не виноват...

— Не твое собачье дело, — выругался вождь.

Когда арестовали Блюхера, я снова взял на себя смелость:

— Блюхер — герой озера Хасан. Он не враг...

Глаза Сталина загорелись тигриным огнем. Судьба моя была решена.

Моим следователем была женщина с прической комсомолки двадцатых годов. Вся прокуренная. Папиросу изо рта не выпускала. Начала с того, что оглушила меня матом. Я иронически улыбнулся.

— Чего лыбишься, б...?

— Милая дамочка! Я в прошлом волжский бурлак. Если я загну матом, у тебя глаза вылезут из орбит, а уши отвиснут до пояса.

— Ах, ты... — Она хотела выругаться в ответ, но тут в кабинет вошел Ежов:

— Ну что, раскололся в своей контрреволюционной деятельности?

— Николай, — ответил я, — ты прекрасно знаешь, что я активно участвовал в революционном движении, не раз подвергался арестам. Участник двух революций. Других преступлений у меня нет. Твои действия противозаконны. Уйдешь следом за Ягодой!

Желваки на лице Ежова задергались. Косо взглянул на меня и выскочил из кабинета как пробка.

Следователь злорадно улыбнулась:

— Вы подписали себе смертный приговор.

Она ошиблась: мне дали 15 лет и отправили в Воркуту. Работал на шахте «Капитальная». Когда меня крепко прижало вагонеткой, получил инвалидность. Дневалил, носил воду, возил уголь... Но хватит от этом. Вам завтра рано вставать...

Субботник

Миша Мельников был бригадиром ассенизаторов. Возбужденный, прихожу как-то к нему в землянку. Нервничая, рассказываю о своем приключении. Вывели нас всех на субботник. Тут и заключенные, и вольнонаемные, заслуженные артисты Коми АССР, и работники предприятий Воркуты. Большинство одеты в ватники. Трудно отличить, кто есть кто. Очищаем городскую площадь от снежных завалов. Долбим кирками замерзший лед. Я возьми да скажи: «Вот бы сюда генерала Мальцева, а то сидит в своем кабинете в тепле и в ус не дует». Человек, стоявший ко мне спиной, поворачивается и говорит: «А я и есть генерал Мальцев, только без усов». Я так и обмер...

Миша расхохотался:

— Ну и угодил ты, Володя. Надо же, самого начальника «Воркутауголь» обидел... Маячит тебе известковый карьер. Я уже на нем побывал. Оттуда немногие возвращаются.

Поднялся, подошел к буржуйке, у которой стоял я, налил в кружку:

— Выпей чаю, согрей свою душу.

Попивая кипяток с черными сухарями, Миша начал вспоминать свою лагерную «одиссею».

— В 1942 году бежал я из лагеря. Хотел попасть на фронт. Больше всего боялся встретиться с местными охотниками, которым за поимку беглеца давали муку и сахар. Дошел почти до Уральского хребта... Но не судьба. Поймали оперативники. Били с особым остервенением. Могли, конечно, убить... Погнали назад. Сами на лошадях, а меня, когда проваливался в снег, поднимали плетками. До лагеря дотащили полумертвым...

После окончания следствия отправили меня в штрафной лагерь на известковый карьер. Из этого ада, на удивление всем, вышел живым.

Поэт из Слуцка

Став солистом Воркутинского театра, помимо занятости в спектаклях, я часто с концертной бригадой выезжал в разные лагпункты. Вокруг Воркуты их было больше семидесяти.

Однажды после концерта ко мне подошел молодой человек. Глаза добрые, открытые, с детской полуулыбкой спросил:

— По вашим песням я понял, что вы из Белоруссии? Я из Слуцка. Поэт. Во время войны печатал лирические стихи в «Белорусской газете». За это получил 15 лет каторги... Если вы не против, я вам прочту.

Из стихотворений, которые он читал вполголоса, мне запомнилось одно:

Сегодня вечером, когда визжит пурга,

И тундра пенится холодным снегом,

Мне хочется Вселенную ругать

И успокоить боль шальным побегом.

Бежать без памяти, взметая снежный пух,

В движеньи бешеном, подхлестывая ветер,

Искать спасение — укрытую тропу,

Которой нет на этом свете.

Бежать туда, где желтый листопад

Другими красками лицо земли украсил,

Упиться встречами и целовать подряд,

Пока есть юности в запасе.

Конвойный позвал меня, и я не успел спросить ни его фамилию, ни имя. Дальнейшую судьбу слуцкого поэта я не знаю.

Любовь

Любовь — тема вечная. Не обошла она и меня. Любовные отношения в лагпунктах были запрещены. Но молодость брала свое и трудно было удержаться от соблазнов.

Однажды я зашел в костюмерную и попросил Галину Шадлову погладить сорочку. Пока она гладила, я разглядывал ее. Темно-русые волосы, большие глаза. Фигура немного худощавая, стройная. Выполнив мою просьбу, она застенчиво улыбнулась: «Если что-нибудь понадобится, заходите...».

Мы полюбили друг друга. Летом, когда тундра покрывалась разноцветным ковром, я собирал цветы у колючей проволоки и приносил их Гале. Когда был занят в спектаклях, она всегда стояла за кулисами. Глаза ее светились теплом и нежностью. Казалось, ничто не сможет разлучить нас. Мы мечтали о совместной жизни после выхода из мест заключения. Однажды Галя не появилась в театре. Тревога закралась в мое сердце. Вечером одна из хористок передала мне записку: «Любимый мой, судьба разлучила нас. Я тебя никогда не забуду. Помни и ты обо мне».

Галю вместе с группой женщин отправили этапом за пределы Воркуты. Я сильно переживал нашу разлуку.

В начале 1953 года театр расформировали. Меня спустили в шахту. Проходчик из меня был плохой. Ставить крепления я не умел. Мне поручили другую работу. Когда нужно было поднимать вагонетку с углем наружу, нажимал кнопку на щите. Находиться в подземелье — ощущение скверное. Казалось, что земля придавит тебя...

После Воркуты я устроился в ансамбль оперетты при Белгосэстраде. Возвращаясь с гастролей из Самары, мы актерской ватагой ворвались в вагон пассажирского поезда, направлявшегося в Москву. День был воскресный. Народ ехал в Москву за продуктами. Мы искали место, где бы можно было поудобнее устроиться. И вдруг я остановился как вкопанный. У одного из окон сидела Галя. Я сразу узнал ее. Возле нее сидел мальчик лет пяти. Напротив — мужчина старше ее лет на десять. Мы молча смотрели друг на друга. Потом, закрыв лицо руками, Галя отвернулась к окну. Я все еще стоял обескураженный, не зная, как повести себя. Прошел в тамбур вагона и простоял там до самой Москвы. Вспоминалось многое. Любовь — страстная, жаркая на далеком холодном Севере. Записка, в которой она писала, что никогда не забудет меня. Что никакая сила не разлучит нас...

В Москве муж ее вышел первым. Галя с малышом остановилась возле меня.

— Вот как неожиданно мы встретились, — с печальной улыбкой произнесла она. Положив руку на голову сына, выразительно взглянула на меня.

— Прощай, — задрожали ее губы.

— Галя, — хотел я задержать ее, но она, схватив за руку сына, быстро направилась к выходу.

***

По-разному сложились судьбы моих знакомых воркутян. Об Алексее Яковлевиче Каплере говорить и писать можно бесконечно. Несколько лет он входил в каждый дом в роли ведущего «Кинопанорамы». На редкость естественный, он умел говорить о самых сложных вещах простыми доходчивыми словами. Обаяние этого доброго, умного, яркого человека понятно многим. Когда он появлялся в «Кинопанораме», я говорил: «Здравствуйте, дорогой Алексей Яковлевич...».

Иван Михайлович Гронский вернулся в Москву и был награжден орденом Октябрьской революции. Будучи в Москве, я как-то зашел к нему. Он приветливо встретил меня, говорили о многом, вспоминали. Иван Михайлович рассказал, как однажды он встретил Молотова. Сели на скамейку. Молотов мрачно спросил:

— Ты, вероятно, знаешь, что меня исключили из партии?

— Знаю...

Глаза Молотова блеснули из-под пенсне:

— Несправедливо...

Я не удержался:

— Вячеслав Михайлович, несправедливо было, когда миллионы невинных людей сажали в лагеря... В том числе и твою жену Полину Семеновну...

Лицо Молотова нахмурилось:

— Это диктовалось необходимостью...

Я понял, что его часы остановились еще в 1937 году... Мы поднялись со скамьи и разошлись в разные стороны...

Михаил Мельников вернулся в свой родной Кричев. Пришел в горком в латаной-перелатаной одежде и заявил, что хочет создать краеведческий музей. Работники посмотрели на него, как на чокнутого. От своей мечты он не отказался. Ходил по деревням, собирая необходимый материал о знаменитых земляках. Приобретал экспонаты за свои деньги. Два года работал бесплатно. При помощи Кирилла Трофимовича Мазурова музей был открыт в 1961 г. Наградой Михаилу Мельникову было три инфаркта, от которых он и умер.

Мне, как и моим знакомым воркутянам, повезло, что мы остались живы. Нам пришлось испытать все прелести советских концлагерей. Невероятные лишения, голод, грубость и оскорбления, унижающие человеческое достоинство. На воркутинской шахте №17 из нашего этапа, состоящего из 72 человек, осталось 12.

А в стране все были призваны петь и смеяться, как дети. Эти действия и чувства вызывались всенародной любовью к вождю. Мы еще долго будем чувствовать его влияние. Сталинисты никогда не покаются в своих злодеяниях. Только время может избавить нас от поклонения этому идолу и созданной им тоталитарной системе.

Свободные новости Плюс, 2005 г., №№ 36-37