Ворон – Воронель

Я не хочу опять вернуться в детство

Не потому, что в тучах грозовых

Вершилось историческое действо

В тридцатых, а потом — в сороковых.

Я не хочу опять вернуться в юность

Не потому, что в пятьдесят втором

История испуганно запнулась

О грубо приготовленный погром,

Не потому, что свет шестидесятых

Мне чем-нибудь дороже и милей,

Не потому, что мой земной достаток

Надежно привязал меня к земле.

Я просто не желаю возвращаться

К тому, что не забыто навсегда:

К мучительному ожиданью счастья,

К тревожному неверию в себя,

К разладу между смехом и слезами

И к вечерам, заполненным тоской,

И к первому моменту осознанья

Великой разобщенности людской.

И я боюсь, что той, одной из тыщи,

Дороги не увидит мой двойник,

Что он по возвращеньи не отыщет

Ни бед моих, ни радостей моих.

Запахи детства еще не забыты:

Лагерем пахнет в дождливом лесу,

Мокрой подушкою пахнут обиды,

Пахнет детсадом картофельный суп.

Горести детства еще не забыты:

Книжки стремятся к плохому концу,

Щиплется йод на коленках разбитых,

Злые веснушки торчат на носу.

Промахи детства еще не забыты:

Сладкие промахи первой любви,

Горькие промахи самозащиты,

Трудные счеты с другими людьми.

Бродит под окнами близкая старость,

Чертит морщинки смелей и смелей,

Но неотступное детство осталось,

Как часовой, возле двери моей.

Люди привыкли считать меня взрослой,

А для меня, как в забытой игре,

Так же звучат напряженной угрозой

Крики мальчишек в соседнем дворе.

Так же страшусь я их звонкой погони,

Так же поспешен мой след на снегу, —

Будто сквозь все эти долгие годы

С легким портфелем я в школу бегу…

С моим житьем, поспешным и тряпичным,

С моим бытьем, похожим на других,

Не вяжется стихов моих трагичность

И подлинность пророческая их.

Ни мелкости земных моих истоков,

Ни вздорности житейских пустяков

Отнюдь не соответствует жестокость

И ярость мной написанных стихов.

И нет во мне пророческого дара,

И нет во мне священного огня,

И все-таки я знаю, что недаром

Стихи мои исходят от меня.

Мне нечего стыдиться и гордиться,

Хоть все мои приметы налицо:

Я — Зеркало, в которое глядится

Всеведущего времени лицо!

И вопреки моим задачам скромным,

Все явственней с годами становясь,

В стихах рыдают отзвуки погромов,

С историей налаживая связь.

Хотела бы знать я, к чему этот шум,

О чем это капли по лужам судачат?

Хотела бы знать я, на кой это шут

Большой разговор не ко времени начат?

Ведь ясно, что серые листья ветлы

Не станут вникать в этот шепот крамольный,

Ведь ясно, что молнии слишком светлы,

И слишком черна темнота после молний.

Ведь ясно, что ветер вмешается в спор,

Что ветер неистов и безрассуден,

А эта гроза — не игра и не спорт,

И с ветром никто нас потом не рассудит.

Ведь ясно, что тучи куда-то спешат,

Деревья кивают и нашим, и вашим…

Ах, лучше отложим решительный шаг:

Детали обсудим и сроки увяжем!

Ведь ясно, что небо раскрылось до дна:

Все слишком стремительно, слишком внезапно…

Нет, с этой грозой я не справлюсь одна,

Давай ее лучше отложим до завтра!

Формальной логики законы

Неприменимы в октябре:

В преддверье смерти незаконны

Все построенья о добре.

По золоту листов последних

Рисует осень серебром,

А предприимчивый наследник

Уже приходит за добром.

И незаметно, неустанно

Ноябрь готовится к зиме:

Он прячет реки в ледоставы,

Он прячет семена в земле.

Пока декабрь одержимый

Готовит ветры для войны,

Он папоротника пружины

В земле заводит до весны.

И, полные стремлений мирных

Служить началом для начал,

Они лежат в земле, как мины,

И снег взрыхляют по ночам.

И ждут назначенного часа

В кустах ольхи и бузины,

Чтобы взорваться и начаться,

И продолжаться до зимы!

К семи чудесам прейскуранта

Непросто добавить восьмое:

Зарытые в землю таланты

Не прорастут и весною.

О рыцарь гордыни ранимой!

Не бойся нескромного взгляда:

Земля охраняет ревниво

Священную тайну вклада.

Земля не допустит огласки.

Лишь в ночь на Ивана Купала

Она согрешит без оглядки,

Ошибку твою искупая:

Державно нарушит законы

Опушек, тропинок и просек

И в папоротник зеленый

Цветок огнелистый подбросит.

И ночь торжеством озарится,

Чтоб яростно тлеть до восхода

Над кладом, пугливо зарытым

Без всякой надежды на всходы.

Когда я напрасно считаю до ста,

И бред мой теряет границы,

Когда я скольжу по поверхности сна,

И мир начинает двоиться,

Я вижу, как прет по Арбату погром,

Угаром сердца исковеркав,

И я проверяю друзей не добром,

А грубой и горькой проверкой.

Я в страхе толкаю тяжелую дверь

И слушаю гомон погони,

Я жму на звонок, — не минута, не две,

А жизнь пролетает в агонии.

Но вот из-за двери спешат голоса,

Мелькают знакомые лица…

Я вижу, как страх, округляя глаза,

На бледных губах шевелится,

Тогда я спешу повернуться спиной

И выскочить вон из подъезда…

Такого еще не случалось со мной

И будет ли так — неизвестно.

И сон этот странный — как будто не мой,

И день выползает из мрака,

На лицах друзей оставляя клеймо

Того, нереального, страха.

Вы были правы, — если верить силе, —

Когда меня распяли на три дня…

Хоть суждено мне жизнь прожить в России.

Россия не похожа на меня.

Когда меня наутро воскресили,

Вы мне на раны пролили елей…

Хоть суждено мне жизнь прожить в России,

Благодаренье Богу, я — еврей,

Вы сочинили истины простые,

Чтоб все грехи перемолоть в муку…

Хоть суждено мне жизнь прожить в России,

Я все равно простить вас не могу.

Вы мне не раз за казнь мою грозили

И наново казнили много раз…

Хоть суждено мне жизнь прожить в России,

Я все равно не отрекусь от вас.

Я и не жду, чтоб вы меня простили

За все, что вы мне сделали со зла…

Хоть суждено мне жизнь прожить в России,

Она навеки в сердце мне вросла.

Город Игарка, почти что Егорка:

Тридцать домишек сбегают с пригорка.

Тридцать домишек, — и вот вам Игарка:

Нет ни кино, ни бассейна, ни парка.

Город Игарка, в грядущее веха,

Гордое чудо двадцатого века.

Гулкий, как новый кленовый бочонок,

Город сезонников и заключенных, —

Вечные льдины в подземной копилке,

А надо льдами в полметра опилки.

Только у мола, у пристани голой

Замерли атомные ледоколы,

Да корабли иноземных флотилий

Молча у пристани голой застыли.

Шепчет им сонно волна Енисея,

Сколь удивительна матерь Расея.

Я виновата в пожаре Игарки,

Хоть не бросала окурка в опилки,

Спичек не жгла в деревянной хибарке

И не курила на лесопилке.

Бревна при мне под навесом лежали,

Пламя не кралось по ним воровато,

И все-таки я виновата в пожаре,

Не делом, а помыслом виновата.

Мысленно я пробиралась во мраке,

Чутко послушная злому прозренью,

И поджигала кривые бараки,

И выжигала проклятую землю.

Таяли льды, и корежило пламя

Кости погибших и погребенных,

Пламя ворочалось на пилораме

И выстригало дома под гребенку.

Пламя гуляло по гулким настилам

И деловито по доскам плясало,

А я не гасила его, не гасила,

И ничего из огня не спасала.

Я никого не брала на поруки,

И, окончательно пепел рассея,

Я омывала горячие руки

В зеленоватой воде Енисея.

Меня пугает власть моя над миром,

Над разными людьми и над вещами, —

Не я, конечно, шар земной вращаю

И управляю войнами и миром, —

Но есть во мне таинственная сила,

Исполненная прихотей и каверз:

Чтоб на паркетах люди спотыкались,

Чтоб на шоссе машины заносило,

Чтоб кувыркаясь вспыхивали ИЛы,

Чтоб верные мужья с пути сбивались,

Чтоб мысли непотребные сбывались, —

И я остерегаюсь этой силы.

Но будет день, я знаю: будет день,

Когда свободу я себе позволю,

Тогда я духа выпущу на волю

И овладею судьбами людей.

И в этот день прервется связь времен

И сдвинутся понятия и числа…

Я так боюсь, что этот день случится!

Я так боюсь, что не случится он!

Бывает, что вещи меня ненавидят

И радостно мстят за любую провинность:

Углы нападают и ранят навылет,

Обои внезапно теряют невинность,

Клопы неизвестно откуда берутся,

Строптиво из рук вырываются блюдца

И бьются.

Но в самый разгар материального бунта,

Когда уже все, что возможно, разбито,

Когда ничего не укрылось как будто

От яростной мести восставшего быта,

Тогда надо мной разверзается небо

И прямо ко мне обращаются боги,

Минуя шеренги посредников бойких,

Стоящих теперь изумленно и немо.

И я постигаю глубинные связи,

Природу вещей и судьбу поколений,

И строфы встают, как бетонные сваи,

И море житейское им по колени.

Полы я мыла и белье стирала,

И чистила кастрюли без конца,

Но туфельки хрустальной не теряла

На лестнице волшебного дворца.

И юному наследнику в угоду

Четыре ночи и четыре дня

Не мчались по дорогам скороходы,

Чтоб непременно отыскать меня.

Наверно, фея нашего района

Нашла для сказки лучшую мишень,

И бой часов по правилам приема

Коней моих не превращал в мышей.

Часы, вы понапрасну полночь бьете:

Вам не прибрать коней моих к рукам,

И принц мой слишком занят на работе,

Чтоб придавать значенье пустякам.

Под звуки пасторального хорала

Я с ним не танцевала на балу.

Полы я мыла и белье стирала,

Но не попала к фее в кабалу!

Стреляют стулья, в зале свет зажжен

И, как положено, в конце картины

Сплоченные ряды мужей и жен

Расходятся в уютные квартиры.

Ах, удержать бы мир обетованный,

Не возвращаться в наболевший быт!

Еще: «Ты помнишь, как она из ванны?»

Уже: «В аптеку завтра не забыть!»

Пригнуться, — чтоб не сразу навалилось,

Чтобы продлить смещение времен!

Еще: «А он-то с ходу: ваша милость!»

Уже: «Ботинки отнеси в ремонт».

Экран еще хранит следы ковбоев,

А зал уже в заботы погружен,

И тягостно бредут под их конвоем

Сплоченные ряды мужей и жен.

А в небе некто, мудрый и высокий,

Зажег советы для лихих годин:

«Храните ваши деньги», «Пейте соки…»

«Звоните о пожаре «ноль-один».

Я буду делать всё, как все:

Я буду деньги класть в копилку,

Я буду шубу шить к весне

И строки ладить под копирку.

Я буду делать всё, как надо:

Рожать детей, стирать белье, —

И, может, получу награду

За отречение свое.

За то, что я полы мету,

За то, что тру корицу в ступке,

Мои «желаю» и «могу»

Пойдут друг другу на уступки.

Мне будет дан условный знак,

Что не свихнется жизнь внезапно,

И буду я сегодня знать,

Что стану делать послезавтра.

Не захочу чужих мужей

И не сгорю в огне недобром…

И будет мир в моей душе,

И будет дом мой просто домом.

Нам кажется, что мы еще успеем

Любить любимых и платить долги:

Вот стены возведем, поля засеем

И выбелим известкой потолки.

Нам кажется: сейчас мы зубы стиснем

И для работы время сбережем,

А завтра матерям напишем письма,

Детей поймем и приласкаем жен.

Но никогда не завершить тяжелый,

Неблагодарный и высокий труд…

За это время постареют жены,

Отвыкнут дети, матери умрут.

Рассвет был проветрен и солнцем продраен,

И каждый троллейбус был чист на просвет,

Тянулись трамваи с рабочих окраин

И раем казался пустынный проспект.

Потом по какому-то тайному знаку

Его затопили потоки людей,

И разом был вывернут рай наизнанку,

И кончилось утро, и начался день.

Открылись ларьки с пирожками и сдобой,

Осенние листья шагами смело,

Толпа на углу штурмовала автобус

И пенилась в черной воронке метро.

Бурлила толпа в телефон-автоматах,

В кафе-автоматах и просто в кафе;

Авто развозили юнцов фатоватых

И старцев, созревших для аутодафе.

Пока в темноте не затеплились фары,

Пока фонари не зажглись в темноте,

Москва клокотала в своей предынфарктной,

Почти нестерпимой дневной суете.

Москва надрывалась в делах неотложных,

В бегах неизбежных и спешных долгах,

Под грузом сосисок и фруктов мороженых,

Конфет, сигарет и газет на лотках.

И не было жизни без этой напрасной,

Прекрасной погони за завтрашним днем,

И лес был не лесом, не праздником праздник,

Не отдыхом отдых, огонь — не огнем.

Опять несут подарки детворе,

Опять плащом ложится снег на плечи…

Был трудный год окончен в декабре

И новый начался,

ничуть не легче.

А ведь казалось; будет поворот,

Мы все, что наспех сметано, распорем:

Но вот он, долгожданный Новый год,

Передо мной ложится минным полем.

Здесь каждый шаг мне предвещает взрыв,

И лишь однажды можно ошибиться,

И все равно: хоть причитать навзрыд,

Хоть молча головой о стенку биться,

И все равно: судьба свое возьмет,

С судьбою невозможно сторговаться…

Но, слава богу, жизнь полна забот, —

Она идет, и некуда деваться.

Ведь каждый в доме должен быть одет,

И ежедневно новые заплаты,

И ежедневно должен быть обед,

И чтоб хватило денег до зарплаты.

И, как неделя, пролетает год:

Февраль, июль, суббота, воскресенье…

Мне некогда заглядывать вперед,

И, может, в этом все мое спасенье.

Неровен час, отступятся заботы,

Неторопливо время потечет,

И жизнь, освободясь от позолоты,

Предъявит мне неоспоримый счет.

Неровен час, по щучьему веленью,

Войдет порядок в мой нелепый дом,

И я, с моим тщеславием и ленью,

Предстану перед собственным судом.

Неровен час, я просто догадаюсь,

Как выгляжу без лести и прикрас…

Что я отвечу? Чем я оправдаюсь?

Как обману себя на этот раз?

Застигнутый с ночью дождливым рассветом,

Испуганный сумрак уже не жилец…

Обманутый солнцем,

Ограбленный ветром,

Оплаканный небом

Качается лес.

В открытые двери ломится сегодня,

Вчерашний товар по дешевке берет,

Ползет из болота туман-греховодник

И лапает голые ноги берез.

И кажется мне, что уже не однажды

Дождливый рассвет я встречала в лесу, —

Вот так же топтала кустарник отважный

И ветки хлестали меня по лицу.

И кажется мне, что в тумане рассветном,

Наверно, не первую тысячу лет

Обманутый солнцем,

Ограбленный ветром,

Оплаканный небом

Качается лес.

Зачем весна приходит каждый год

Все с той же ложью,

С теми же речами?

Зачем,

лишая реки зимних льгот,

Калечит лед крикливыми ручьями?

Зачем она, великая царица,

Чернит и топчет мертвые снега?

Зачем так беззастенчиво глумится

Над трупом побежденного врага?

Зачем,

своим величием гордясь,

Так мстит зиме, поверженной и жалкой?

Зачем сосульки втаптывает в грязь

И сладко пахнет отогретой свалкой?

А может, жизнь даруя всей земле,

Она должна суетной быть и слабой (надо бы: быть сУетной)

Несправедливой к брошенной зиме,

Самовлюбленной и тщеславной бабой?

Не целомудренной,

не чистой,

не святой,

Не тихой очарованной поляной,

Не девочкой, взошедшей на престол,

А женщиной,

бесстыдной и желанной!

Был предан лес сегодня на заре, —

В него вступили снежные колонны,

И, голое пространство пробежав,

По насмерть перепуганной земле

Прошли передовые батальоны

И залегли на новых рубежах,

Но в мире не случилось ничего

И ни одна из дружеских держав

Не вздумала вступиться за него.

Был предан лес студеным декабрем

И с головою выдан был метели,

Но реки цепенели подо льдом

И за него вступиться не посмели;

И солнце не прорвало пелену

И не рванулось на подмогу с неба, —

И лес умолк в холодной власти снега

И задохнулся в ледяном плену.

Уже деревья сделались дровами,

И эта ночь была длинней, чем та,

Но, отданный врагу и преданный друзьями,

Он больше не боялся ни черта.

Он жил всю осень мыслью о зиме

Боялся ветра, инея и мрака…

Был предан лес сегодня на заре

И до весны освобожден от страха!

Ненавижу я сумерки ранние,

Когда стынет февральская глушь,

И края тротуаров изранены

О края леденеющих луж.

Когда первым вступлением к вечеру

Тень и свет переходят на «ты»,

Когда день, до краев обесцвеченный,

Отдается на суд темноты,

Когда нету ни веры, ни верности,

И слова тяжелее камней,

Когда первым вступлением к вечности

Одиночество входит ко мне.

Рыдают репродукторы и радостно орут,

Прядут свою продукцию до одури, до одури,

Закон вселенской подлости неотвратим и крут,

И яростен, как подписи на прокурорском ордере.

Закон со мною справится, на то он и закон:

Ведь я его избранница до одури, до одури,

Ведь я в моей ненужности, как в замке под замком,

В моей неразрешимости, как в рубежах на Одере,

Как в рубище, как в рубрике давно забытых дел,

Которым необдуманно меня на откуп отдали…

И нет нигде свободы, и покоя нет нигде,

И лают репродукторы до одури, до одури!

Втиснут век в свой цвет и запах,

Как в длину и ширину…

«Дан приказ: ему на запад,

Ей — в другую сторону».

Дан приказ, а им навек бы

Лоб ко лбу, щека к щеке,

Только кровь приметой века

Заскорузла на штыке.

Против ляхов и казаков

Надо ехать на войну,

Но зачем — ему на запад,

Ей — в другую сторону?

Ей бы вскинуться рыдая:

— Не отдам! Не пожила!

«Ты мне что-нибудь, родная,

На прощанье пожелай!»

Ей бы выть собакой верной,

Ей бы плыть за ним баржой…

«Если смерти — то мгновенной,

Если раны — небольшой!»

Что же ей осталось, бедной,

Просто для себя самой?

«Чтоб со скорою победой

Воротился ты домой!»

Ну, а если без победы, —

Так не примет? Не простит?

Лягут времени приметы

Камнем на его пути.

Умолкает голос крови

Там, где правит крови цвет:

Крови кроме, смерти кроме

Ничего для сердца нет!

Мы легко принимаем на веру

То, что лучше проверить самим…

Но не стоит гордиться не в меру

Сорок первым и тридцать седьмым.

И не стоит наш трепет убогий

Объяснять беспощадной судьбой

Или тем, что легли на дороге

Сорок первый и тридцать седьмой.

Или тем, что на харче казенном

Мы всю жизнь провели под судом,

И что нас заклеймили позором

В сорок первом и тридцать седьмом.

И не стоит, трезвоня в набаты,

Из предателей делать святых, —

Потому что мы все виноваты

В сорок первых и в тридцать седьмых.

Поэты тех, военных, лет

Навек отравлены войной:

Они похожи на калек,

Контуженных взрывной волной,

Они похожи на собак,

Заученно берущих след,

И не похожи на себя,

А лишь на отсвет этих лет.

Им не положено лица,

У них на всех судьба одна:

На их читателя с листа

Все тридцать лет глядит война.

Там рвутся мины между строк

И в щепу рушат блиндажи,

Там вера на короткий срок

И правота без тени лжи.

Там не услышать тишины,

Которой мирный мир богат, —

Они навек оглушены

Тяжелым ревом канонад.

Их искалечила война,

И нету в этом их вины,

Что вписаны их имена

В печальный список жертв войны!

Суд современников не значит ни черта

И суд потомков ни черта не значит,

Но где-то составляются счета

На уровне поставленной задачи,

И временем подведена черта,

Где можно получить со славы сдачу.

Ты подойдешь к окошечку кассира,

Распишешься в гроссбухе голубом,

И встанешь где-то возле Льва Кассиля

Веночек расправляя надо лбом.

Ты сохранишь спокойствие наружно,

И станешь в строй, гордыню истребя,

Хоть со стесненным сердцем обнаружишь

Толпу счастливцев впереди себя.

Но вдруг в испуге задрожишь коленкой,

Когда толпа расступится вокруг

И за ноги протащат Евтушенко,

И бросят в прорву через черный люк!

Я — глупая Эльза, и страх мой предметен,

Как старый портрет в лакированной раме,

И все топоры у меня на примете

Под инвентарными номерами.

А мутное солнце в пыли над Донецком

Ничуть не стремится склониться к закату:

Прикрыть бы — да нечем, сбежать бы — да не с кем,

И рай не устроен нигде по заказу.

Взвывают сирены, звонят телефоны,

И воздух больничный карболкой пропитан,

И в грязное небо торчат терриконы,

Подобно египетским пирамидам.

Я — глупая Эльза, и страх мой невидан,

Он двадцать раз на день меняет личины,

Вставляя все буквы от всех алфавитов

В подынтегральные величины.

Мой день, расчлененный на чет и на нечет,

Часами торчит у прокопченных зданий, (надо бы: прокопчённых)

Мой день промелькнет — и похвастаться нечем,

И ночь не сулит никаких оправданий.

Мой день, всем богам отслуживши обедни,

Предложит десяток решений негодных,

А вечер придумает новые бредни,

Чтоб разом забыть о реальных невзгодах.

Я — глупая Эльза, мой страх — это крепость,

Под сенью его даже разум не страшен:

Там верная глупость, простая, как репа,

И денно, и нощно не дремлет на страже.

Меня весь август лихорадило,

Весь август в крайности бросало,

А рядом ликовало радио

И лихо войнами бряцало.

А в мире спорили ученые,

А в мире землю брали с бою,

А в мире белые и черные

Все помешались на футболе.

Проникновенный голос диктора

Кончал и начинал сначала, (может быть: Смолкал)

А я не слышала, не видела

И ничего не замечала.

Я, подгоняемая страхами,

Неслась, как лошадь призовая,

И вещи от меня шарахались,

Меня во мне не признавая.

Мой стол под пальцами корежило,

Мое перо из рук валилось,

И зеркала кривыми рожами

Выказывали мне немилость.

И было мне плевать решительно

На дыры в мировом цементе,

И был мой август разрушительней

Землетрясения в Ташкенте.

Базар был вовсе не библейский:

Был крытый рынок в землю врыт,

И рдели редкие редиски

Среди бочонков и корыт.

От свеклы и от связок лука

Я, бережа последний грош,

Шла под развесистую клюкву,

Где громоздились груды груш,

Где хищно скалились гранаты,

Где ярлыки нелепых цен

В глазах взрывались, как гранаты,

Вводя имущественный ценз.

Я выбирала, как невесту,

Один зеленый огурец,

И шла по тающему насту

В свой белокаменный дворец.

Моя душа желала мира,

Но мир не шел к моей душе,

И коммунальная квартира

Ждала на верхнем этаже.

Набором вечных категорий

Пестрели столбики газет,

И волновалась в коридоре

Большая очередь в клозет.

Дымились в блюдечках окурки,

Пылились книги в тесноте,

Кипели чайники на кухне,

И мира не было нигде…

Когда вечер шагами заполнен

И на сотни окон измельчен,

Остывают июльские полдни

В подворотнях, пропахших мочой.

Остывают июльские грозы

В полутьме коммунальных квартир…

На работу выходит угрозыск,

На охоту выходят коты.

Бродит ветер, ленив и заносчив,

И брезгливо касается стен;

И дома выплывают из ночи,

Осененной крестами антенн.

Сперва мне было не до шуток

На улицах твоих, Москва,

Язык автобусных маршрутов

Был непонятен мне сперва.

Но мне открылся постепенно

Крылатый смысл твоих кривых,

И я в лицо узнала стены,

И пульс мой к скорости привык.

И, настрадавшись до отвала,

Я приняла твои права,

Но неизменно оставалась

Ты мачехой моей, Москва.

Как ни зови, как ни аукай,

Никто не отзовется мне,

И ни в одном из переулков

Мне не зажжется свет в окне.

Меня ни братом, ни сестрою

Не одарила жизнь в Москве:

Лишь с матерью-землей сырою

Сиротство состоит в родстве.

А мне бы только лампу в доме,

Где у стола сидит семья,

Чтоб затянулась на изломе

И на излете жизнь моя.

Часы нанизывать, как бусы на шнурок,

Так сладко, так спокойно, так утешно…

И не искать подтекста между строк,

И за судьбой не гнаться безуспешно,

Не ведая, что в ярости поспешной,

Противник нажимает на курок.

Часы разбрасывать, как бисер для свиней,

Так сладко, так утешно, так спокойно…

И жизнь свою, не отмечая дней,

Растрачивать беспечно и разбойно,

Не ведая, что будущие войны

Уже предел отмерили на ней.

Часы разменивать, смеясь, по пустякам, —

Не сделать ни одной ошибки крупной,

И постигать премудрость по слогам,

Так трудно для меня, так недоступно,

Что и не стоит в робости преступной

Пытаться русло перекрыть стихам.

Я так живу, как будто сотни лет

Отмерены мне щедрою судьбой:

Все суета и суета сует,

И некогда побыть самой собой,

Чтоб в чьей-нибудь душе оставить след;

Чтоб мусор от порога отгрести,

Оберегая мир своей души;

Чтоб удержать на время рубежи,

Пока все мысли собраны в горсти,

Пока еще судьба в моих руках,

Пока она хранит следы тепла,

Пока не растерялась в пустяках,

Сквозь пальцы в суете не протекла.

Так и верчусь между вечным и срочным,

Между «нельзя» и «надо».

Между любовью, не лезущей в строчку,

И флиртом с доставкой на дом.

Так и верчусь между данным и взятым,

Между «нельзя» и «можно»,

Между наследственным пышным задом

И сухощавостью модной.

Так и верчусь между мелким и ценным,

Между пройденным и встреченным,

Между нелепым еврейским акцентом

И нормами русской речи.

Так и верчусь между бывшим и будущим,

Между кастрюль и книг,

Между любовью к заботам будничным

И нелюбовью к ним.

Так и верчусь между жизнью и смертью,

Между весами и гирей,

Что означает: живу на свете

Так же, как все другие.

Мне стыдно признаться: я верю в приметы, —

И в цифру тринадцать, и в порчу, и в сглаз…

Твердит мне кукушка сегодня с рассвета,

Что задан мой день и назначен мой час.

Твердит мне кукушка, что путь мой намечен,

Но, просьбы свои зажимая в горсти,

С утра я гадаю на чет и на нечет

В надежде руками беду развести.

Провижу отчаянья край непочатый

И, тщетно в закрытые двери стучась,

Прошу у кукушки минутной пощады,

Заведомой лжи и отсрочки на час.

Но стонет кукушка в осиновых рощах,

Но судит меня по законам земным,

И ставит отказа двузубчатый росчерк,

И плачет сама над бессильем своим.

Мой апрель притворялся покладистым,

Весь в цветах выползал из травы,

Но стрелки в бородищах окладистых

Встали в башнях его смотровых.

Притворялся он другом в ошейнике,

Псом доверчивым на поводке,

Но при этом приклады ружейные

Пристывали к холодной щеке.

И, прикинувшись шелковой ниткою,

Он ужом за иглою вился,

Но таращились жерла зенитные

В голубые его небеса.

Он хотел быть сердечным поверенным,

Он при всех мне коленки лизал, —

Только я обреченно не верила

Ни признаньям его, ни слезам.

Я предвидела, как это будет,

Завереньям его вопреки,

Как за окнами грянут орудия

И ударят из башен стрелки.

Как, задохшись в угаре кровавом

И сминая цветы на ходу,

Пробегу я по выжженным травам

И на желтый песок упаду.

Пришла пора прощания с Россией, —

Проиграна игра по всем ходам,

Но я прошу: О, Господи, прости ей

Победный марш по чешским городам!

За череду предательств и насилий,

Заслуженную кару отменя,

Не накажи и сжалься над Россией,

Отторгнутой отныне от меня!

Прошу не потому, что есть прощенье,

Что верю в искупление вины,

А потому, что в скорбный час прощанья

Мне дни ее грядущие видны.

Провижу я награды и расправы,

Провижу призрак плахи и костра,

И мне претит сомнительное право

Играть в овечьем стаде роль козла.

И в ореоле надписей настенных,

В истошных криках: «Слава!» и «Хвала!»

Я выпадаю накипью на стенах

Бурлящего российского котла!

Кофе, пустой болтовней и салатом

Весь этот день был забит до отказа:

Щедро отмеренный поздним закатом

Был этот день мне как милость оказан.

Весь этот день с суетой за обедом

Был незаслуженно щедрой подачкой, —

Я лишь потом догадалась об этом

Среди разбросанной утвари дачной.

Я лишь потом по случайным приметам,

По пустякам догадалась о многом:

Был этот день мне прощальным приветом

Будто бы мир не лежал за порогом.

Будто бы не было слежек и ссылок,

И санитаров из желтого дома,

И запрещенных тюремных посылок,

И про евреев ни слова худого.

Будто беды мы все время не ждали,

Будто опять не захлопнулась клетка, —

Так в этот день умывался дождями

Милый мне лес в предвкушении лета!

Так мне березы кивали повинно,

Так покаянно прощенья просили,

Будто бы Родиной, а не Чужбиной,

Снова могла обернуться Россия!

В неурожайном, високосном, роковом

Ищу приюта, как бездомная собака,

А за стеной интеллигентный разговор

О самиздате и о музыке до Баха.

А за стеной уже построена шкала

По черным спискам от Христа до Робеспьера,

И несмолкаемо во все колокола

Звонят деревья облетающего сквера.

Ах, в этот черный, високосный, роковой

Заприте дверь свою и окна занавесьте, —

Ведь все равно не догадаться, для кого

Осенний благовест несет благие вести.

Ведь все равно не угадать, что суждено,

Не нарушая связи следственно-причинной:

Пусть хоть разлука — не с разрухой заодно,

Пусть хоть разрыв — но лишь концом, а не кончиной!

Пусть расставанье — не враждой и не войной,

Пусть кровь и око — не за кровь и не за око,

Чтобы земля моя, покинутая мной,

Не поплатилась — справедливо и жестоко!

Но не земля на пепелищах, а зола,

Но для амнистий, видно, время не приспело,

И ловко шьются уголовные дела

По черным спискам от Христа до Робеспьера.

Но тверд расчет у орудийного ствола,

Но раскаляется земная атмосфера…

И несмолкаемо во все колокола

Звонят деревья облетающего сквера…

Монотонно, запасясь терпеньем,

Оставляя город под собой,

Я всхожу по каменным ступеням

Вверх, на Исаакьевский собор.

Подо мной парадом юбилеев

Изукрашен мрамор колоннад,

В доме за углом, где жил Рылеев,

Деньги под залог дает ломбард.

Возле стен, где рушились святыни,

Где гудел набат бунтовщиков,

Бережно хранятся в нафталине

Вереницы шуб и пиджаков.

В комнате, где крестным целованьем

Отвергалась истинность присяг,

Нежится каракуль в целлофане

И часы безмолвные висят.

За стеклом хранятся самоцветы

И хрусталь упрятан под замок,

Будто под огромные проценты

Отдана история в залог.

Будто стало прошлое обузой

И его охотно сбыли с рук,

Будто не распутать вечный узел

И не разомкнуть проклятый круг.

Будто бы вокруг стоят постоем

Оккупационные войска,

Будто бы стою я перед строем,

Ощущая холод у виска.

Будто бы к мостам, в стихах воспетым,

Рухну я, подстреленная влет.

…В Мойке, за гранитным парапетом

Битые бутылки вмерзли в лед.

Над сизой изморозью бухт,

Над медленной рекой

Начертан был Санкт-Петербург

Немецкою рукой.

И вырос город на воде,

Шагая напрямик

В неоспоримой правоте

И краткости прямых.

Там, отвергая русский крой

И вычурность Москвы,

Как по команде стали в строй

Каналы и мосты.

Там три столетия подряд

В один и тот же час

Дворцы выходят на парад,

Мундирами кичась.

Там, попирая топкий грунт,

На утренней заре

Дома становятся во фрунт

И строятся в каре.

Там, прозревая между строк

Неписаный закон,

Идут прохожие сквозь строй

Нацеленных окон.

Как неприятельский редут,

Встал град передо мной,

Чтоб утвердить немецкий дух

Над варварской страной!

Ax, только бы воли себе не давать,

Когда с ледяных берегов Колымы

Грозит мне сиротство Синайской пустыней,

И нет ничего холодней и постылей

Российской судьбы и российской зимы,

Российской сумы и российской тюрьмы,

Куда не зазорно явиться с повинной,

И где лишь кривые дороги прямы,

И где не зазорно казенной холстиной

Без всяких гробов мертвецов одевать.

Ах, только бы воли себе не давать!

Ах, только бы первой любви не предать,

Когда из глубин поднимается страх,

Когда Увертюрой Двенадцатого Года

Ревет в репродукторах голос народа,

А в сводках атаки и танки в тисках,

И ярость в висках, и останки в песках,

И ясно: в огне не отыщется брода, —

Ведь жизни и смерти лежат на весах,

Ведь жаждет погрома не горсточка сброда,

А родины-мачехи грозная рать.

Ах, только бы первой любви не предать!

Ах, только б остаться самою собой,

Когда в одинокий прозрения час

Я в прошлом себя узнаю среди прочих,

И я в этом прошлом не слово, а прочерк:

У предков моих слишком яростный глаз,

А нос слишком длинный и в профиль, и в фас,

И нет мне березки в березовых рощах,

И нет мне спасенья в Успенье и в Спас,

И предков моих на Сенатскую площадь

Никто б не пустил под штандарт голубой.

Ах, только б остаться самою собой!

Ах, только б найти Ариаднину нить,

Чтоб сердце дотла отреченьем не сжечь,

Когда умножаются правды и кривды,

И каждая правда не стоит и гривны,

А братство — лишь с теми, с кем общая печь,

А прочие братства не стоят и свеч,

И только на кровь неизменны тарифы…

Лишь ты остаешься мне, русская речь,

И только распев дактилической рифмы

Сумел бы с Россией меня примирить.

Ах, только 6 найти Ариаднину нить!

Горькое поле прощаний,

Поле обид и прощений,

Жизнь перепашет, как плуг.

Путь мы себе облегчаем

Трудной ценой отречений,

Жесткой ценою разлук.

Отречение — это прощание

С совестью у порога,

Отречение — это крещение

Еврея во время погрома.

Разлука — это разруха,

Развалины среди пепла,

Окон дыры пустые,

Разлука — это пустыня:

Сухие глаза колодцев,

Солончаков короста,

Бессилия мертвая петля.

Заново день изменит,

И заново день настанет,

Готовый для новых разлук.

Горькое поле скитаний,

Поле надежд и сомнений

Жизнь перепашет, как плуг.

Зимой и летом есть определенность,

Есть постоянство даже в переменах,

Есть чувство меры в белом и зеленом,

В слепых дождях и грозах непременных.

Зимой и летом жизнь идет по плану,

В ней строго согласованы оттенки.

И даже смерть является по праву

За всем, что подлежит переоценке.

И потому стихи не любят лета,

И потому стихи обходят зиму,

И не спешат отправиться по следу

За тем, что обосновано и зримо.

Им лучше причаститься горькой прели

Осенних трав, смирившихся с морозом:

Им лучше, пробираясь по апрелю,

Припасть губами к плачущим березам.

Им лучше по проталинам подснежным

Рассыпаться случайным цветопадом,

Или пройти по сумеркам поспешным

Дождливым разрушительным парадом.

Природа сама сочиняет стихи,

И надо уметь их подслушать:

Рифмуется ветер с рассветом в степи,

Рифмуются льдинки на лужах,

Рифмуются тени на синем снегу,

Рифмуются смерти и сроки.

И, может быть, инеем по стеклу

Написаны лучшие строки.

Зима все ярится, все пыжится,

Все рыщет в своих закромах,

А мне почему-то не пишется

Под этот неистовый март.

А мне почему-то не верится,

Что лето придет за зимой,

Что все по-старинному вертится

Земля по орбите земной.

А мне почему-то не верится,

Что зреет под снегом трава,

Что ветер возьмет и развеется

В разгар своего торжества.

И вдруг на мгновенье покажется,

Что ветер по-своему прав:

Ну кто добровольно откажется

От даром доставшихся прав?

Там, на пылающих полянах,

К июню сервирован стол:

Там травы к вечеру повянут

И лето станет на постой.

Там, выхваляясь плотью зрелой,

Купавки тянутся из трав,

Там жизнь устала и прозрела

От пестроты и от растрат.

А здесь еще апрель в смятенье,

Здесь не поспел щавель для щей,

И солнце не коснулось тени

Над строем девственных хвощей,

Роса здесь ветви окропила,

Под небо хвою подсиня,

И ластится к ногам крапива,

Не осознавшая себя.

Весь мир под окном отсырел и продрог

И кончилась к черту парадность…

Нас осень всегда застигает врасплох,

Как всякая неприятность.

Пора бы поверить, что лету конец,

Что вымахал волк из волчонка,

Пора бы под сани готовить коней

И квасить капусту в бочонках.

Пора бы поверить, что жизнь коротка,

И вымыть похмелье рассольцем,

Пора бы, хватая быка за рога,

Найти себе место под солнцем.

И разум конечным своим естеством

Готов примириться с кончиной,

С внезапным морозом, с опавшим листом,

Со следствием и причиной.

Но то, что понятно логичным мозгам,

Душе неразумной постыло,

Ей трудно поверить морозным мазкам,

Которыми речка застыла.

Ей кажется: только ударить в набат,

Согреть посиневшие лица, —

Как солнце вернется, грачи прилетят

И жизнь бесконечно продлится!

На снегопоставки в неделю

Зима получила подряд:

Мой день начинался с метели

Одиннадцать суток подряд.

При свете, мерцающем скудно,

Снега закипали с утра,

И каждое божие утро

Мой день начинался с утрат.

Плела свою сеть непогода,

Снимая поземку с петель, —

Мой день начинался с находок,

Имеющих привкус потерь.

Давно уже сбился со счету

Увязший в снегу календарь,

Был день мой метелью зачеркнут,

Был ветром затравлен январь.

Напрасно непорочным снег считают —

Он — лицемер, обманщик и доносчик:

Ведь это он, шаги мои считая,

Шпионит под окном с утра до ночи.

Нет, я не верю в благородство снега!

Он ждет, пока беда с землей случится,

Тогда он на нее нисходит с неба

И холодом на грудь ее ложится.

Он входит в лес, небрежен и рассеян,

И все противоречия вскрывает;

И видно всем, что лес уже лысеет,

Что дуб горбат и что сосна кривая.

И всем видны досадные пробелы —

Среди деревьев снежные поляны,

Как будто нерешенные проблемы

В конфликте между лесом и полями.

Город мой, ты единственный в мире,

Неотмытый от снега и пыли, —

Это ночи тебя задымили,

Это дни на тебя наступили.

Среди штатских, военных и прочих,

Я встречаюсь с тобой на перроне,

И читаю судьбы твоей почерк

По твоей заскорузлой ладони.

Затаенною силой в пружине

Учтено твое прошлое в смете,

Вдоль Московской, где линия жизни

Обрывается линией смерти.

Вдоль Московской, змеею трамвайной

Убегающей в бывшее гетто,

Там евреи в холодных развалинах

Умирали на Тракторном где-то.

И пугаясь такого соседства,

И спасаясь от прошлого тщетно,

Пробирается линия сердца

По Сумской, мимо сада Шевченко.

Пробирается линия сердца

Мимо сумрачных старых каштанов,

И теряются юность и детство

Среди зрелости долгожданной.

Этот город мне нужен затем,

Чтобы сбиться с привычного ритма,

Чтоб коснуться трагических тем,

Затаенных во времени скрытно.

Этот город мне нужен затем,

Чтобы в сердце раскрылись кавычки,

Чтоб картины рванулись со стен

Из захватанной рамы-привычки.

В этом городе время идет,

Неподвластное общим законам,

Этот город мне нужен как дот

На переднем краю обороны.

Мой дед был слепым, —

Он стоял у окна

И смотрел в пустоту за окном,

И никто его не любил…

Мой дед был слепым, —

Он не видел огня,

Он чувствовал только дым.

Мой дед был слепым, —

Только старый приемник

Иногда разговаривал с ним…

Мой дед был слепым, —

Он ронял на пиджак

Кашу и хлебные крошки,

И никто его не любил:

Все дети, пороги и кошки

Всегда враждовали с ним.

Мой дед ко лбу привязывал тфилин

И долго молился Богу,

Но Бог не смотрел в его сторону,

И Бог его не любил.

Мой дед был слепым, —

Только стены

Помогали ему ходить…

Мой дед был слепым, —

Он умер,

И все забыли о нем…

Немедленно теряет цену

Пустой словесный перезвон,

Когда являются на сцену

Неурожай и произвол.

Тогда я отдаю в солдаты

Любимых спутников своих —

Мои восходы и закаты,

Которые не лезут в стих.

Они уходят рота к роте,

Любимые мои слова,

A там на бреющем полете

Их настигает жизнь сама.

На смену скошенной пехоте

Приходят парни от сохи…

И обрастают грубой плотью

Необходимые стихи.

Неделю, как сотню, лучше не трогать,

Едва разменяешь — летят четверги,

А после придется у Господа Бога

По ночам отрабатывать за долги.

Неделя, как сотня, — была и не стало:

Считай, не считай, понедельник не в счет,

А там и среда от Калужской заставы

Спешит по мостам до Никитских ворот.

А к пятнице в прачечной у Арбата

Последний червонец летит под откос,

И вновь понедельник собакой лохматой

Себя лихорадочно ловит за хвост.

Может быть, к этой развилке дорог

На меринке гнедом

Подъехал когда-то Иван-дурак,

Вооруженный кнутом.

А кто-то на розовом срезе пня

Жженным углем написал:

«Направо поедешь — погубишь коня,

Налево — погибнешь сам».

Дорога разматывает моток

Шлагбаумов и мостов,

Дорога расхваливает товар,

Как выездной Мосторг,

На виражах, как живая тварь,

Надсадно воет мотор.

Трупы раздавленных за ночь собак

Милиция уберет,

Дорожные знаки на желтых столбах

Расскажут весь путь наперед.

Дорожные знаки любой перегон

Знают наперечет:

— На двести метров обгон запрещен,

Впереди крутой поворот.

Но не подскажут они никогда,

По каким не ездить мостам,

На какой из дорог ты погубишь коня,

На какой ты погибнешь сам.

Клохчут куры на насесте,

Лает пес на ветер,

Танькин муж пропал без вести

Где-то в сорок третьем.

Прочесали ночью танки

Поле за кустами,

И остались на полянке

Горы ржавой стали.

На обугленной портянке

Растопилось сало, —

Был когда-то муж у Таньки,

А теперь не стало.

Село как село, — за избой изба

И улица посредине,

Корова в хлеву, на окне резьба,

Картошка — себе и скотине.

Село как село, мужиков на полатях

Раз-два и вся арифметика:

Ванюшка-придурок, Степан-председатель,

Да сторож безрукий — Федька.

Село как село, — живут с трудодня

И платят налог натурой,

Маруська весной родила двойнят:

Должно быть, ветром надуло.

Баба разве человек?

Бабий век — короткий век,

Сорок лет — и бабы нет:

Кости да морщины…

Как текучая вода,

Торопливые года.

Как зыбучие пески,

Ночи без мужчины:

Наливаются соски,

Хворь ломает спину, —

Неужели никогда

Не родить мне сына?

Жизнь прошла,

Как не была,

Поминай, как звали…

Жили-были, поживали,

Черствый хлеб жевали.

На насесте клохчут куры,

Маятник качается,

От зевоты сводит скулы —

Значит, день кончается.

Гриша, глаз прищуря хмуро,

С фотографии глядит:

«С кем крутила шуры-муры

С той поры, как я убит?»

— «Ox, жила я да жевала

Только корку черствую,

Мертвый ты, а я — живая,

Все равно что мертвая.

А теперь я — пожилая,

Никому я не нужна,

Мертвый ты, а я — живая,

Только мертвого жена…»

Лает пес, тоску наводит,

Значит, вечер скоро.

Скоро Танькин век проходит,

Скоро Таньке сорок,

Скоро, ох, как скоро…

Оправданы солнцем прогретые

Пирамиды в песчаной оправе,

Оправданы минареты

Под тающим небом Аравии.

Привычно глядит из-под снега

Российская колокольня,

И четко в немецкое небо

Впрессована готика Кельна.

Завязано в крепкий узел

Великое постоянство

Незыблемого союза

Времени и пространства.

О небо двадцатого века! —

Сожженная снизу и сверху,

Космическою ракетой

Прошитая атмосфера,

К лицу тебе башни кранов,

Летящие вверх наклонно,

И пляшущей плазмы неона

Сторожевая охрана!

К лицу тебе гневная грубость

Неслыханных революций,

И кажущаяся хрупкость

Железобетонных конструкций!

Траве непонятен ветер,

Рвущийся из-под моторов:

Зачем он нанизан на вертел

Вращением монотонным?

О чем он поет неверно,

Зачем он пахнет бензином,

Зачем он так откровенно

Плюет на лето и зиму?

И только бетонным плитам,

Невозмутимым и гладким,

Понятен перед полетом

Ветер взлетной площадки.

В каких мастерских подбирали

Литые квадраты бетона

К упругим пластинам дюраля

Сверкающим в небе бездонном?

В каких масштабах сверяли

Святое единство размера

Невидимой взлетной спирали

И каменной трассы разбега?

И по каким законам

К земле пригвожденным плитам

Понятна радость разгона

И трепет перед полетом?

Каждый год громыхая грозой

На душе остается прорехой…

В этот город, лишенный красот,

Каждый год я стараюсь приехать.

Пробегаю я здешний Бродвей

И всхожу по щербатым ступеням,

И толкаю тяжелую дверь

В этот дом, уже тронутый тлением.

И вхожу в свой единственный дом

Долгожданною гостьей незваной

Через гулкий слепой коридор,

Осужденный быть кухней и ванной.

И касаюсь морщинистых щек,

И бросаю свой груз за порогом,

И сбивается лет моих счет,

И стирается память о многом…

Я опять становлюсь молодой

И финал заменяю вступлением,

Потому что стоит этот дом,

Лихорадочно тронутый тлением…

Все идет нескладно,

Шиворот-навыворот…

И чай как будто сладкий,

И яблоки по выбору:

Хоть красные, хоть желтые,

Хоть мягкие, хоть жесткие.

И мясо есть к обеду,

И всяких благ до черта,

И снег как будто белый,

И ночь как будто черная.

А все-таки я знаю,

Что это все непрочно;

Вот-вот судьба земная

Войдет бедой непрошеной…

Я, кажется, вполне поверила в детали:

В реальность ящика из крашеных досок,

В реальность лепестков на белом одеяле,

В вещественность платка, прикрывшего висок.

Я помню: был вокзал, где я брала билеты,

Двустворчатая дверь и гулкий коридор.

Потом несли венки, и траурные ленты,

И мертвые цветы через больничный двор.

Я помню, как нога скользила по суглинку,

И кто-то крышку нес, кумач слегка примяв,

И шарканье шагов, и говор под сурдинку,

И желтизну щеки сквозь зарево румян.

Я слышала, как шел кладбищенский автобус,

Как падала земля на гроб из-под лопат,

И мерный шум дождя, и тишины особость,

И хрупкий шорох лент, и кашель невпопад.

Я помню узкий дом, и стол со всякой снедью,

Я помню все слова и даже верю им,

Но все они никак не связаны со смертью,

И только для живых нужны они живым.

И только для живых окрашены ограды,

И только для живых посажены цветы,

А мертвым все равно, им ничего не надо:

Ни слез, ни похорон, ни прочей суеты.

И вовсе ни к чему хранить детали эти,

Таскать их за собой и знать наперечет:

Они не объяснят, что мамы нет на свете,

Что писем от меня она уже не ждет.

Мудрая стерва природа

Предусмотрела заранее

Для продолжения рода

Влечение и желание.

Хитрая матерь живого

Скрепила вечной печатью:

Муж да сольется с женою

В радостном акте зачатья.

Мгновения сладкой истомы

Пройдут через двадцать инстанций,

И ломкие хромосомы

Сплетутся в любовном танце.

И в память о кратком миге,

Пойманные с поличным,

За радости в этом мире

Уплатите вы наличными.

Заплатите утренней рвотой,

Попранием всех традиций

И прерванной жизнью короткой,

Которая не родится.

Над смертью пройдете по кромке

Крахмальных тугих косынок,

И алые сгустки крови

На белых чулках застынут.

И, лед прижимая к подошвам,

Увидите, как в ожидании

Склоняются над подушкой

Влечение и желание.

Я тридцать лет живу среди людей.

Обзавожусь врагами и судьбой.

Я скоро высшей властью овладею,

Неоспоримой властью над собой.

И перед каждым взлетом или спуском,

Пустые сантименты преступя,

Я овладею истинным искусством —

Умением обманывать себя.

Я утаю от сердца дорогое

И прочную основу обрету,

Я за версту учую запах горя

И стороною горе обойду.

Границы памяти я до предела сдвину

И разум на подмогу призову,

Я стану до того неуязвимой,

Что даже смерть свою переживу.

Не слишком ли ты многого

Требуешь, поэзия?

Конечно, — богу богово,

А кесарево — кесарю,

Конечно, глупой клятвой я

Сама замкнула круг,

И тяжела рука твоя

И норов слишком крут.

Ты — прорва ненасытная,

Которой мало почестей,

Ломай меня, меси меня,

Испытывай на прочность.

Присваивай часы мои,

Не оставляй ни крохи,

Ты — прорва ненасытная,

Которой мало крови!

Ты хочешь вскрыть мне вены,

Сорвать замки и ставни,

Разведать сокровенное

И явным сделать тайное.

И все смести булыжной

Карающей лавиною,

Чтоб отвернулись ближние

И прокляли любимые.

Тогда мой дом без кровли

Ты выставишь зевакам,

А труп мой обескровленный

Ты выбросишь собакам!

Судьба моя в руках стихов моих,

Но не найти ее среди стихов:

Следы ее на сотнях мостовых

Затерты миллионами шагов,

Затоплены потоком легковых,

Затоптаны толпой грузовиков.

И без судьбы вхожу я в зал Суда

И предстаю перед лицом Судьи,

И чувствую, что общая судьба

Неотделима от моей судьбы,

Что не уйду я от самой себя,

Спасаясь от тюрьмы и от сумы.

И пусть под стражей я пришла сюда,

И пусть Судья на осужденье скор,

Я не боюсь решения Суда,

И не имеет силы приговор!

Жизнь угостит и пряником, и розгой

И поведет по мне огонь прицельный…

Ах, мудрость — недозволенная роскошь:

Я за нее плачу такую цену,

Плачу из фонда радости и горя,

Накопленного мною по крупице,

Что ей не окупиться и за годы,

За годы от меня не откупиться.

Нет, мудрость — неоправданная трата:

Я за нее плачу такой ценою,

Что я передо всеми виновата,

И виноваты все передо мною.

Но мудрость — неожиданная радость:

Когда пойму я, что тебя не стою,

Она ко мне приходит как награда

За прожитое и пережитое.

Поток машин спускается с конвейера

Широкого Садового кольца…

Мне наплевать, что плакать мне не велено

И что о камень сломана коса.

Я двадцать раз решу задачу начерно,

Но доведу ее в конце концов,

Не допустив, чтоб путь, однажды начатый,

Замкнулся, как Садовое кольцо.

Пусть суждено мне стукаться о здания

И рассекать людской водоворот,

Сто раз взлетать от площади Восстания

И падать возле Сретенских ворот.

Я оторвусь от Бронной и от Лихова,

Я разгонюсь на взлетной полосе,

И закачаюсь на волнах великого,

Раздвоенного Минского шоссе!

Чтоб спастись от проклятого невезенья,

Всю бы сущность свою я пустила в раскрой:

Поднесла бы тебе приворотного зелья,

Подлила бы в стакан менструальную кровь.

Чтоб сегодня увидеть тебя на минуту,

Всю бы душу свою я пустила на слом:

Я б лицо потеряла, друзей обманула,

И добро поменяла местами со злом.

Я бы всех предала, от всего отказалась,

Я в себе изменила бы форму и суть, —

И пускай меня вводят в двусветную залу,

И пускай меня судит придирчивый суд.

И пускай он осудит меня и накажет,

И на лобное место швырнет среди дня,

И пускай я там встану с рубцами на коже,

Чтобы ты хоть тогда посмотрел на меня!

Если выбрать из многих желаний одно,

Чтобы прошлого стало не жаль,

Мне бы только прибежище, якорь на дно,

Чтобы было куда прибежать.

Мне бы только пристанище, пристань, причал,

Чтоб пристыть, как печать на листах, —

Если можно: чтоб руки твои на плечах,

Если нет: я согласна и так.

Мне бы только предлог — как припой между строк

Или камень в прибрежный прибой,

Чтоб тебя на отбывку на длительный срок

В небесаx записать за собой!

Шел чинный вечер в тронном зале, —

Поэт стоял на пьедестале,

Поэта чествовали те,

Что чести сызмальства не знали.

Поэт стоял на высоте,

Вздымался на почетном месте,

Как бы распятый на кресте

Гвоздями почестей и лести.

Поэт стоял на пьедестале,

Поэта вовсе не пытали,

Как показалось мне вначале, —

Поэта славою венчали,

Которую творили там же

И разносили по рядам

Хлыщам в сертификатной замше

И скопищу замшелых дам.

Поэт стоял на пьедестале,

Поэта вовсе не пытали, —

Его в заоблачные дали

Несло фортуны колесо,

И ветры лести овевали

Его калмыцкое лицо.

Поэт стоял на пьедестале,

А с кафедры стихи читали,

Которые из года в год,

Писал поэт про свой народ.

В оправе лучших переводов,

Как будто не был никогда

Без следствия и без суда

Он изгнан из семьи народов.

Сейчас он мог бы крикнуть вслух

Толпе наемников и слуг,

Что был он сослан, а не признан,

Что по нему прошелся плуг,

Что он не человек, а призрак,

Что на судьбе его клеймо,

Что здесь не юбилей, а тризна,

И что стихи его — дерьмо.

Он мог бы крикнуть это вслух,

Но зал был слеп,

Но зал был глух:

Плелись интриги и альянсы,

Плелись лавровые венцы,

Читали письма иностранцы,

И нежились в объятьях шлюх

Старообразные юнцы

И молодящиеся старцы;

Менялись выставки в фойе,

Предполагались в холле танцы,

В буфете — крабы и филе.

И он смолчал: он много лет

Считал, что в правде смысла нет,

Он знал, как трудно быть поэтом,

Храня в кармане партбилет.

Не дорожил он партбилетом,

Но он привык уже к наветам

И славословию газет,

К своим незримым эполетам,

К американским сигаретам,

К удобным импортным штиблетам

И к плеску славы у штиблет.

Он позабыл, что был поэтом:

Давно он умер как поэт.