Ворошильский Венгерский дневник

Виктор Ворошильский

ВЕНГЕРСКИЙ ДНЕВНИК

Памяти Михаила Кольцова

Вторник, 30 октября 1956

В САМОЛЕТЕ

Наконец — после всей беготни и заклинаний — я в самолете, которым отправляют в Будапешт очеред­ной груз польской крови и лекарств. Под крыльями — безбрежная Сибирь облаков. Потом просвет, заржаве­лые поля, недвижные пути-дороги, Венгрия.

Я отыскиваю в памяти эту страну, какой узнал ее семь лет назад, в солнечные сентябрьские дни конгрес­са ВФДМ и дела Райка. Людные, шумные улицы, погребок, где цедили дешевый сладкий мускат прямо из бочки, старуха, салютующая поднятым кулаком... Но упрямей всего встает одна картина, которую все эти годы долго и безуспешно гнал я, а она всё не от­ставала.

Высокий пожилой мужчина наклоняется ко мне, его кустистые брови почти щекочут мне лицо, его пронзительный шепот пробивается сквозь мое со­противление:

— Я не первый день в партии. Ласло Райка знаю по Испании и по лагерю. Что сейчас творится — пре­ступление и обман.

— Зачем ты мне это говоришь? Я тебя не знаю — может, я тебе и не верю.

— Потому и говорю, что ты меня не знаешь. С таким только и можно сегодня говорить в Будапеште.

...Мы приземляемся на полупустом аэродроме. Нас окружает группа вооруженных штатских и солдатс трехцветными повязками и нашивками. У некоторых нашивки поверх траурного крепа. Мы молчим и не задаем вопросов.

РАЗГОВОР С МАРЬЯНОМ

Марьян здесь уже несколько дней. Он выглядит страшно растерянным. С трудом я добиваюсь, чтобы он рассказал, что видел сегодня.

Вместе с Кшиштофом он был свидетелем штурма горкома партии, где защищались десятка два человек из AVH.

AVH — это жандармские отряды политической полиции. Привилегированные, щедро оплачиваемые (зарплата «авоша» вдесятеро выше средней зарплаты рабочего), на жизнь и на смерть связанные с кровавым режимом Ракоши. Янычары из AVH до самого по­следнего времени держали страну в тисках такого террора, о каком у нас не имели понятия. Ни после ликвидации Берии, ни после отставки Ракоши и ареста Фаркаша — в AVH не произошло никаких перемен. 23 октября, когда они открыли огонь по безоружной демонстрации, мера терпения переполнилась. Вспых­нуло восстание, и к нему тут же присоединились армия и милиция. AVH, официально распущенные правитель­ством Надя, не подчинились решению о роспуске и продолжали провоцировать и сеять смерть. Тогда вол­на народного гнева залила Будапешт.

Марьян рассказывает, как толпа при поддержке нескольких венгерских танков наступала на крепость авошей. Они защищались яростно, их залпы укладыва­ли штурмующих на месте. Но вскоре их вытащили из здания, и тогда...

У Марьяна дрожат губы, он белее мела.

— Я никогда еще не видел, как людей линчуют. Их вешали за ноги, нескольких разорвали буквально в клочья. Потом прибыли организованные повстанцы

— Национальная гвардия — и отстояли остаток плен­ных. Но те, кого не успели отбить...

ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО БУДАПЕШТУ

Темная, пустая улица. В нескольких десятках мет­ров от нас маячат черные корпуса танков.

— Стой, кто идет!

Солдатик ежится от холода и страха, его блеклые глаза разбегаются, окоченевшими пальцами он воро­чает странички наших непонятных паспортов. Он вро­де бы не очень понимает, кто мы и зачем в такой час идем в парламент. Но в конце концов машет рукой:

— Проходи!

Снова длинная пустая улица, только посветлей и пошире. На углах таблички с выскобленным названи­ем. Это одна из главных улиц Будапешта — Андраши- ут. Соскоблена фамилия Сталина.

Мы идем, не зная твердо, верно ли держим на­правление. Прохожие редки, зато мимо нас постоянно прогрохатывают глухо задраенные бронемашины. Они словно живут сами по себе, без человека, и об­щаются с миром одними орудийными прицелами.

И опять пусто. Мы ускоряем шаг. Вот на углу сгрудились люди. Однако раньше, чем мы добираемся до них, из-за перекрестка вылетает мотоцикл с двумя венгерскими офицерами. Молниеносно, как карточная колода, взлетает пачка белых листовок — мотоцикл поворачивает и исчезает — листовки медленно облета­ют на мостовую. Текст короткий, слепо отпечатанный на ротаторе, несколько знакомых венгерских слов не помогают нам уловить смысл. Мы подходим к кучке людей на углу — это молодые парни, некоторые держат в руках те же листовки.

— Sprechen Sie deutsch? Parlez-vous franзais? Do you speak English?

Оказывается, ребята немного говорят по-русски — только русский преподавали в школах. Узнав, кто мы, они приглашают нас с собой, приводят в комнатенку, увешанную семейными фотографиями. Появляется хо­зяин — коренастый, усатый рабочий. Пожимая нам руки, называет одну из распространенных венгерских фамилий. Мы угощаем друг друга сигаретами, один из ребят переводит листовку. Она подписана группой войск противовоздушной артиллерии, их первое требо­вание — русские должны оставить Будапешт до 12 часов завтрашнего дня.

— Мы все этого хотим, — комментирует наш юный переводчик. — Это самое главное.

Другие согласно кивают головами. Хозяин, поко­лебавшись, спрашивает о Польше и глядит на нас с надеждой.

И снова мы блуждаем по незнакомым улицам. Повстанческие патрули дружелюбно указывают доро­гу. Автомобиль с трехцветным флагом, напрягшимся, как парус. Два молодых офицера провожают нас поч­ти до цели. И наконец — огромная, пустая, темная площадь перед куполообразным массивом парламен­та. Мы обходим его кругом, разыскивая вход.

Вот торжественные парадные двери — я помню их еще с тех времен. Два раза в день мы входили тут на совещания «молодежи мира». Возле той каменной балюстрады обычно стояли греческие девушки в ком­бинезонах — партизанки с Граммоса. Здесь же, при входе, французские делегаты продавали альбомы им­прессионистов, чтобы заработать на обратную доро­гу. Дальше шла лестница, на которой элеган!ные офи­церы и одетые в форму активисты проверяли про­пуска. Конечным пунктом был многоярусный зал заседаний, окруженный бесчисленными галереями, — здесь на множестве языков произносились длинные речи в защиту мира. При слове «Сталин» мы все под­нимались, яро скандировали два энергичных слога и аплодировали собственному энтузиазму, пока не опу­хали ладони...

Сейчас парадный вход заперт и глух. Другого мы, как ни бьемся, не находим. Мы уже готовы уйти, как вдруг неслышно подъезжает машина. Кшиштоф хвата­ется за дверцу и принимается по-французски объяснять сидящему рядом с шофером, что мы польские журна­листы и хотим попасть в парламент, поговорить с кем-нибудь из членов правительства. Пассажир — невысокий, моложавый брюнет — улыбается:

— Par exemple, avec moi?

Через минуту мы уже в парламенте.

В ПАРЛАМЕНТЕ

Нашего собеседника зовут Геза Лошонци. Извест­ный деятель левого крыла коммунистов, он долгие годы был отстранен от дел и подвергался преследова­ниям. Только теперь он стал государственным мини­стром и членом узкого кабинета правительства. С легкой иронией он сообщает, что у него еще ни помещения, ни секретарши и вообще он не блестя­ще знает здание, куда нас привел. Вместе с ним мы довольно долго блуждаем по мрачным коридорам, полным пурпура и позолоты в стиле начала века. В этой покинутой людьми императорско-королевской роскоши что-то и жуткое, и гротескное. Ковры глу­шат шаги. Кажется, повернешь голову и увидишь, как некто бесшумно крадется за нами. Человек? История?

Но вот большая, освещенная, прокуренная комна­та. Здесь и в двух соседних кабинетах работают члены правительства, а с ними несколько писателей и журна­листов. В комнату постоянно кто-то входит: то солда­ты, не вытягивающиеся по стойке смирно, то рабочие со списками требований на тетрадных листочках, то небритые студенты. Никто не спрашивает про­пусков, никто не говорит: «Сейчас узнаю, примут ли», — каждый идет прямо к тому, с кем собирается гово­рить. Разговоры ведутся стоя, посреди комнаты и по всем углам. Кто-то звонит по телефону, кто-то оперся на подоконник и крупным, нервным почерком исписы­вает блокнот. Приток делегаций не устает ни на мину­ту. У товарищей, которые их принимают, синяки под глазами, но они крепко жмут руки ходокам — проща­ясь с одними и тут же здороваясь с новыми.

Наше интервью идет с перебоями. Появляются новые собеседники, предыдущих отзывают к другим делам. Мы говорим обо всем: о характере венгерской революции, о кристаллизующейся программе прави­тельства народного единства, о требованиях ревкомов, о перспективе на ближайшие часы и дни. Правитель­ство еще не окончательно сформировано, предполага­ется сделать его более представительным. Только что шли переговоры с социал-демократами — к сожале­нию, они пока отказались войти в правительство, заявили, что предпочитают выждать. Но и в нынеш­нем составе правительство, можно сказать, с минуты на минуту расширяет свою базу. Об этом свидетель­ствует условная поддержка, выраженная несколькими наиболее серьезными повстанческими группами, — под их требованиями и правительство готово подпи­саться. Самые срочные из этих требований: вывод из Венгрии советских войск, легализация политических партий, свободные выборы, наказание виновных. При­мерно такую программу только что предложила рево­люционная группа VIII и IX районов Будапешта, во главе которой стоят два офицера, несколько рабочих и студентов, писатель и парикмахер...

Марьян опять рассказывает, что он видел утром. Его это гнетет — и он ищет ответа у венгерских това- рищей-коммунистов. Помолчав, один отвечает:

— Поверьте, мы не садисты. Но этих лю­дей пожалеть мы не способны.

Берет слово седой Золтан Санто, член созванной несколько дней назад директории Венгерской партии трудящихся, бывший посол в Варшаве:

— Мы переживаем великую трагедию, трагедию народа и трагедию партии. Над этим народом совер­шили насилие. Коммунисты виновны — народ отвер­нулся от коммунистов. Народ прав. Мы должны нако­нец пойти с народом. Уже очень поздно, мы как пар­тия потеряли почти всё, но мы должны пойти с наро­дом. Нельзя умножать стыд, которым мы покрыты.

Ужасна эта боль старого человека, который всю жизнь отдал идее, а на склоне лет обнаружил, что был сообщником преступников.

— А они? С ними что?

— Они-то... Те... Да что там, их уже нету в стра­не. Уехали.

НОЧЬ

Мне, собственно, следовало бы поставить новую дату — полночь давно миновала. Но для меня только кончается первый день в Будапеште.

Мы уходим из парламента, хотя товарищи пред­лагают остаться до утра: в городе может быть не­безопасно. Поскольку мы все-таки твердо решили уйти, нам дают эскорт — двух солдат с автоматами. Внизу мы нечаянно забредаем в зал, где целая команда укладывается спать вповалку. Когда солдат сразу так много, бросается в глаза тождественность венгерского и советского обмундирования. Однако ничто не по­могло: революция сорвала погоны, приколола трех­цветные кокарды — и вчера войска-близнецы стали друг против друга...

На улице нам встречаются те же офицеры, что не­сколько часов назад указали нам дорогу в парламент.

— Ну как, поговорили с правительством? Что они говорят — уйдут русские из Будапешта?

— Говорят, уйдут.

Наши опекуны останавливают машину Красного Креста. Садимся. Двигаемся медленно, колеса еле пол­зут по пустой улице. За несколько сот метров до со­ветских позиций останавливаемся — там же, где нас задержали по дороге сюда. Выходим, машина уезжа­ет обратно.

— Стой, кто идет!

На этот раз перед нами смуглый парень, черно­глазый, волоокий. Проверив документы, он охотно за­водит разговор. У него характерный кавказский акцент, не признающий русских смягчений:

— Зачэм лудэй бьем? Нэ разбэрошь, кто прав, кто виноват. Вэрнутъся бы живым в Армэнию...

Отсюда до гостиницы два шага. Будапештская ночь сгущается, всё поглощает: фигурки патрульных, грубые очертания танков, свисающие с домов трех­цветные и траурные флаги. Тихо — ни лязга гусеницы, ни выстрела, ни стона.

Среда, 31 октября

УТРО

Пришла Ханка. Усталая, невыспавшаяся. Марьян на нее накинулся:

— Ты что это вытворяешь?

Ханка оправдывается: в здании бывшей «Сабад Неп» она передавала по телетайпу корреспонденцию в Варшаву. Было поздно, среди ночи не стоило воз­вращаться в гостиницу. Она осталась до утра, по­встанцы о ней позаботились: накормили, притащили мягкое кресло, прикрыли сорванной занавеской.

Ханка — неистощимая энтузиастка. Иногда это утомляет, иногда — заражает. Без таких, как она, всегда безошибочно и пылко встающих на сторону правого дела, революции были бы невозможны. В Будапеште, должно быть, много светловолосых вен­герских Ханок. Не удивляюсь, что она всем сердцем с ними и гордо носит приколотую к груди трехцветную кокарду.

Она рассказывает о своих друзьях — повстанцах из группы Дудаша. Она познакомилась с ними не­сколько дней назад, когда они захватывали огромное здание «Сабад Неп». Они тогда явились в редакцию и стукнули кулаком по столу:

— Хватит кормить народ ложью и руганью.

Редакторы возмущенно заявили, что не станут

разговаривать с хулиганьем, и покинули помещение. «Сабад Неп» перестала существовать. Молодежную редакцию «Сабад Ифъюшаг» — в том же здании — не тронули. А польской журналистке оказали сердеч­ную помощь, без которой трудно было бы ей рабо­тать в разрушенном, дезорганизованном, почти отре­занном от мира Будапеште.

— Хочешь, познакомлю? — спрашивает Ханка.

УЛИЦА

Полдень. Последние советские танки выходят из Будапешта. На улицах толпы. Стены, витрины, доски объявлений кричат кривобокими буквами: «Не верим Имре Надю!», «Русские — домой!», «Всеобщая заба­стовка до полного ухода русских из Венгрии!»

Кое-где следы недавних боев. Угол дома иссечен пулями, булыжник вырван из мостовой, тротуар за­сыпан стеклом. Витрины в магазинах вышиблены, но обувь, игрушки, бутылки вина стоят нетронутыми. Ни одна жадная рука не протягивается к ним...

Но вот книжный магазин общества советско- венгерской дружбы. Эту дружбу расстреляли, растоп­тали танками. Теперь перед разгромленным магазиномдогорает длинный, плоский курган из книг. В золе белеет обгорелый лоскут. По характерному шрифту узнаю: «За прочный мир, за народную демократию»...

Мы пытаемся вникнуть в содержание бесчислен­ных листовок и призывов, густо расклеенных по ули­це. В листовке, темной от ротаторной краски, повто­ряется имя Миндсенти — требуют его освобождения. Сегодня, он, кажется, уже освобожден. Поперек при­зыва кто-то написал красным карандашом: «Nem tel komunismus!» Ту же самую рукописную надпись мы встречаем еще несколько раз. Старичок в истертом пальтишке и выцветшей шляпе, к которому мы обра­тились с вопросом, знает немецкий и охотно объясня­ет:

— Это значит «мы не хотим коммунизма». — И от себя добавляет: — У нас никто не хочет комму­низма. От младенцев до стариков — никто. Нам его вот как хватило, на всю жизнь!

РОВЕСНИКИ

Пустой короткий переулок. Но в обоих его концах группы людей молча смотрят, как осаждают дом во­оруженные парни с трехцветными повязками. В не­скольких шагах ждет открытая машина.

Это продолжается охота на скрывающихся аво- шей. Мы подходим как раз в тот момент, когда гвардейцы вытаскивают из подъезда двух бледных мужчин в штатском. И тем, и другим на вид не боль­ше, чем лет по двадцать.

Их возраст внезапно пробуждает во мне еще одно — пожалуй, уж последнее — воспоминание о далеком фестивальном Будапеште. Мы жили тогда в школе на улице Белы Бартока, в Буде. Стоило нам выйти из дому, как нас окружала туча тринадцатилетних маль­чишек с блокнотами для автографов и значками для обмена. «Szervus, lengyel!» — кричали они, босоногие, оборванные, но по-детски жизнерадостные. Может, кого-то из них повстречал я сейчас? Может, вон тому рослому повстанцу в ватнике и берете я написал когда- то в блокнот «Привет из Варшавы»? А может — это­му авошу в надвинутой на глаза кепке? Обоим тогда было лет по тринадцать...

Повстанцы вталкивают авошей в машину и влеза­ют сами, плотно окружая арестованных. Машина тро­гается. Люди на углу поднимают крик, угрожающе размахивают руками. Повстанцы берут наизготовку сжатые в руках револьверы, заслоняют авошей от злобных возгласов толпы. Машина медленно проби­вается сквозь неохотно расступающуюся стену людей.

В РЕДАКЦИИ

Теперь в прежнем здании «Сабад Неп» несколько новых редакций. В единственной из старых — «Сабад Ифъюшаг» — журналисты толкутся по комнатам, бес­смысленно разглядывают обои, молчат.

— Что случилось?

— Союз молодежи распущен. Газета больше не выходит.

— Наша редакция была в первых рядах борьбы за свободу, — говорит кто-то с нескрываемой горечью, — а теперь на свалку...

Сегодня конец месяца. Кассирша выплачивает на­шим безработным коллегам последнюю зарплату.

СНОВА УЛИЦА

Маленькая, пухлая Жужа провожает нас от редак­ции до Революционного комитета интеллигенции.

— Что ж это выходит? — спрашиваем. — Обиде­ла вас революция? '

— Кто захочет, всегда найдет себе место в рево­люции, — серьезно отвечает Жужа.

Улица еще голосистей, чем была. На стенах новые надписи, призывы, карикатуры. На дверь, мимо кото­рой мы проходим, кто-то прикрепляет большой кра­сочный герб Кошута с надписью: «Партия мелких землевладельцев».

— Десятка четыре партий образовались сегодня в Будапеште, — сообщает Жужа.

Газетчики продают издания этих партий. Пожа­луй, охотнее всего раскупают социал-демократическую «Непсаву».

Мальчишки суют нам листовки, начинающиеся жирным заголовком: «Nagy Imre ‘ben bizalmunk!»

Жужа переводит: «Мы верили Имре Надю!»

Смысл листовки такой: мы ему верили, с его име­нем вышли на первую демонстрацию 23 октября. По­том мы потеряли к нему доверие: слова его были дву­смысленны, а поведение неустойчиво и непоследова­тельно. Только теперь мы знаем, в чем дело: Имре Надь фактически был пленником клики Эрне Герё. Когда он выступал по радио, у него за спиной стояли агенты с пистолетами. Теперь Надь по-настоящему возглавляет правительство и выражает справедливые народные требования, и мы возвращаем ему наше до­верие и поддержку.

Подписана листовка революционной студенческой молодежью.

В РЕВКОМЕ

Комитет, куда нас впускает бдительная охрана из вооруженных студентов, помещается на юрфаке Буда­пештского университета. Еще вчера он назывался Рев­комом интеллигенции, поскольку возник в дни вос­стания как неформальный коллектив левых интелли­гентов: профессоров, писателей, юристов, — желав­ших поставить на службу событиям свою коммунисти­ческую мысль. Однако в ходе востания авторитет комитета возрастал, к нему начали присоединяться представители фабрик, молодежи, армейских соедине­ний. Как раз сегодня по всеобщему требованию он преобразован в Будапештский ревком.

Обо всем этом нам рассказал профессор Маркуш — коммунист, участник Клуба Петефи, а сейчас пред­седатель ревкома. Он стал им за несколько часов до того, как мы вторглись в небольшой зал заседаний, в лихорадочную дискуссию активистов. Тут мы услыша­ли и о проектах дальнейшего расширения рамок дея­тельности Ревкома, о необходимости контактов с кру­гами, прежде с Ревкомом не связанными, с разными политическими партиями и т. п. Как раз, когда профессор Маркуш говорил об этом, в зал заседаний вхо­дил исхудалый, опирающийся на палку священник.

Но весь этот разговор был в конце нашего по­хода в Ревком. Перед тем мы долго кружили по длин­ным коридорам, по прокуренным прихожим, по усы­панным окурками холлам. Мы разглядывали толку­щихся, шумящих, красноречиво приветствующих друг друга людей, и у каждого было неотложное дело к Ревкому: программа, прокламация, план действий, предложение контактов. И в этой самой толпе, где сначала мы почувствовали себя такими потерянными, произошли две неожиданные и очень важные для меня встречи. Спешившая по своим делам Жужа беспомощ­но оглядывалась в поисках, кому бы передать хло­потливых гостей, кто бы мог быть нам переводчи­ком. И тут к нам подошла невысокая женщина в косынке:

— Я говорю по-русски.

Откуда? Несколько лет прожила в Москве. Оказы­вается, перед нами дочь Дьердя Лукача Анна. Разговор сходит на общих московских знакомых, а потом — мгновенное озарение:

— Так вы, наверно, знаете и Маргит?

— Маргит?! У меня с ней как раз здесь свидание, она вот-вот придет.

Действительно, через минуту я вручаю маленькой темноволосой женщине-философу письмо, которым снабдил меня Лешек.

— Значит, я должна растолковать вам нашу рево­люцию? Идемте.

Мы сидим в большой, пустой, темной аудитории. Маргит и ее коллеги подробно рассказывают мне о 23 октября — они все были в числе демонстрантов, а вот этот парень со сросшимися бровями пытался вручить на радио резолюцию демонстрантов... Они рассказывают о революционных и социалисти­ческих лозунгах, с которыми вышли, и о кровавой расправе над безоружными в ответ на эти лозунги. День за днем излагают они мне ход революции и ста­линской контрреволюции — и я снова убеждаюсь, что мы в Варшаве не ошиблись, видя венгерское дви­жение благородным и близким нам. Наконец рассказ доходит до нынешнего дня. Мои собеседники настрое­ны оптимистически: из хаоса и раздробленности, счи­тают они, уже вырисовываются очертания новых форм социального движения и революционного обще­ства. Они рассказывают, что сегодня, когда традици­онные партии либеральной демократии выступили от­крыто, формируется и такая партия, какой еще не бы­вало: Революционная партия молодежи. Это будет большая, динамичная партия, выросшая из демократи­ческого движения последних месяцев и из восстания, — партия, полная решимости бороться за челове­ческое лицо социализма.

— У нас же в стране социализма никогда не было, — говорит кто-то. — Была картотека полутора мил­лионов стукачей в AVH, но разве это и есть социализм?

— А каково будет отношение партии молодежи к коммунистам?

— Независимость и искренний союз. Разумеется, если они отрясут с себя сталинизм. Если же нет....

— У коммунистов тоже реорганизация, — гово­рит Маргит. — Будет новая партия, с другим названи­ем, с новым руководством. Над этим сейчас работает Надь, Лошонци, Лукач...

— А Кадар?

Маргит кривится. Парень со сросшимися бровями машет рукой. А Анна спрашивает:

— Хотите повидать Лукача? Он вам подробней расскажет о новой партии.

— А застанем ли мы его?

— Да, он сейчас всё время дома, чтобы каждый мог его застать.

Ну, прорываемся еще к профессору Маркушу (об этом я уже рассказал), натыкаемся в коридоре на страшно занятую Жужу («знаете, будем издавать но­вую газету — орган Революционной партии молоде­жи») и идем с Анной Лукач к ее знаменитому отцу.

У ПРОФЕССОРА ЛУКАЧА

Я, конечно, мог себе представить, что когда-нибудь в жизни встречу Дьёрдя Лукача. О чем бы я с ним го­ворил? Наверно, о гегелевской эстетике, о критичес­ком реализме, о Томасе Манне. Но мог ли я вообра­зить, что познакомлюсь с Лукачем в таких особых обстоятельствах и что первой его фразой будет:

— Культуру оставим в покое, ладно? Есть дела поважней.

Между прочим, Дьёрдь Лукач в правительстве Надя... министр культуры.

Окна уютной профессорской квартиры выходят на Дунай. Стены окружают нас плотными шеренгами разноцветных переплетов. Напротив лампы застыл в издевательской улыбке азиатский идол. Мы сидим во­круг большого семейного стола и говорим о делах «поважнее культуры».

Сын профессора, инженер, год назад уволенный из тамошнего Госплана, рассказывает, как уничтожили гордость и богатство Венгрии — виноградники. По­том он объясняет механизм на вид весьма эффектного, а по существу напрасного и разрушительного роста производства в странах народной демократии. Я не стану приводить здесь его интересных рассуждений, которые во всяком случае меня, невежду, убеждают. Седовласая жена Лукача расспрашивает меня, как про­исходил польский Октябрь. Наконец, разговор свора­чивает на вопрос о партии. Выясняется, что внутри нынешнего руководства ВПТ идет отчаянная борьба двух тенденций: одни хотели бы продолжать не­сколько обновленную, но в общем-то прежнюю ли­нию, другие жаждут полностью отвергнуть сталин­ские традиции ВПТ и создать совершенно новую марк­систскую партию. Профессор Лукач, разумеется, при­надлежит к этому второму, революционному течению.

— А кто еще?

— Надь, Лошонци, Санто, Донат, Кадар...

— И Кадар? — переспрашиваю я.

Какие могут быть сомнения, не понимает про­фессор.

Новая партия не может рассчитывать на скорый успех: коммунизм в Венгрии основательно скомпроме­тировал себя. Вокруг партии, очевидно, соберутся маленькие группы прогрессивных интеллигентов, писа­телей, немного молодежи. Рабочий класс, вероятнее, пойдет за социал-демократами. На свободных выбо­рах коммунисты получат пять, максимум десять про­центов голосов. Может, не войдут в правительство, окажутся в оппозиции... Но партия будет существо­вать, сохранит идею, станет интеллектуальным цент­ром, а спустя годы — кто знает...

Пока она, однако, всё еще не создана, продолжа­ются споры об оценке положения, и в то время как все другие партии возникли, коммунисты опаздывают не меньше, чем на сутки.

Мы договариваемся, что я позвоню завтра.

ПАРНИ ДУДАША

Поздний вечер. В тесной комнатке, на каком-то там этаже бывшего здания «Сабад Неп», сопит и чиха­ет усталый телетайп. Ханка передает нашу общую корреспонденцию в «Штандар Млодых». Мы попыта­лись описать в ней, что видели в Будапеште: развали­ны человеческой веры в лозунги, которые где-то и когда-то звучали возвышенно и чисто, развалины на­дежд на какой-то иной социализм, нежели пережитый здесь. А дальше мы робко, с сомнением намекнули на возможность что-то спасти из-под развалин — эту возможность, нам кажется, мы тоже сегодня за­метили. ..

Ханка играет на нервной клавиатуре телетайпа. В другом углу что-то, чего нам не понять, кричит из приемника диктор «Свободной Европы». Над прием­ником склонился худой брюнет в солдатской гим­настерке: я знаю, что это талантливый молодой пиа­нист, несколько дней назад — рядовой венгерской армии, теперь ^— подчиненный одного из повстан­ческих вождей Йожефа Дудаша.

Другой «дудашевец», плотный, щербатый, свет­ловолосый, с револьвером за пазухой и фотоаппара­том «Киев» через плечо, презрительно машет рукой в сторону радио:

— Тоже обман. Пропаганда.

С этим парнем мы разговариваем по-русски. Он учился в одном из ленинградских институтов, теперь работает техником на радиозаводе.

На том же заводе работает кудрявый инженер, знающий немецкий, — он сидел в гитлеровских концлагерях.

— А это — правда или обман? — спрашиваю я, подавая им листовку о Наде.

Они внимательно читают.

— Это, пожалуй, правда.

По тесной комнатке кружат вооруженные штат­ские и солдаты — парни Дудаша. Веселые, сердечные, гостеприимные. Принесли нам сыр и шоколад, пыта­ются приготовить чай на упорно не включающейся плитке. Из разговоров ясно, что мыслят они открыто и, во всяком случае, не в лозунгах мракобесия. Среди них есть и члены партии. Никак не сообразуешь этих парней с расхожим мнением, будто группа Дудаша — это фашисты.

Вдруг Ханке приходит гениальная идея:

— Иштван, а не поговорить ли нам с вашим ко­мандиром?

***

Опять я вернулся в гостиницу за полночь. Марьян еще не спал — мне пришлось дать ему подробный отчет о сегодняшних встречах и наблюдениях. Я не преминул похвастаться, что на завтра мы договори­лись о встрече с Дудашем.

— Об этом твоем Дудаше нехорошее говорят.

— Кто?

— Да хоть бы Малетер.

Оказывается, Марьян был сегодня на объедини­тельной конференции разных войсковых группировок, принимающих участие в восстании. Там был создан Революционный совет Венгерских вооруженных сил, которому будут подчинены все отряды венгерской ре­волюции. Во главе совета поставлен один из славных вождей восстания полковник Пал Малетер.

— А ты не думаешь, что неприязнь Малетера к Дудашу может объясняться чем-нибудь вроде личного соперничества?

— Да ты что! Малетер — выдающийся военный, старый коммунист, в войну был в советских парти­занских отрядах, орденами награжден. А Дудаш?

И все-таки Марьян хочет пойти завтра с нами на это интервью.

Четверг, 1 ноября

СТУДЕНТЫ

Утром пришли студенты, знакомые одного из на­ших журналистов. Среди них девчоночка с шапкой волос и огромным автоматом, грозно выставившим дуло. Ее спросили, умеет ли стрелять, — она ужасно обиделась.

Потом пошел разговор, что вешают авошей. Мы знаем, что гвардейцы принципиально не принимают в этом участия, часто даже вырывают авошей из рук разъяренной толпы. Но как относятся наши новые знакомые к самой проблеме самосудов?

Студентка выразительно пожимает худенькими плечами.

— А вы не думаете, — спрашиваем мы ее, — что среди линчеванных могут оказаться совершенно невинные?

Нет, этого она не допускает.

Тогда мы рассказываем, что во вторник, после за­хвата горкома партии, где укрепилась большая группа офицеров AVH, жертвой самосуда пал, в частности, второй секретарь горкома, который при Ракоши не­сколько лет просидел в тюрьме и только недавно вы­шел. Никто не стал слушать его объяснений, что он ничего общего с авошами не имеет, что он только на­ходился в занятом ими здании, — с ним поступили,как с теми. А только что новое известие: сегодня ночью убили одного коммуниста вместе с семьей — мы знаем адрес, где это случилось. Мы не хотим обобщать этих нетипичных случаев — но можно ли ими пренебречь?

Студенты смущены и встревожены. Участники ве­ликого и чистого движения, они не заметили грязной кровавой пены на гребне волны. Им не пришло в голо­ву, что гнев народа, чаще всего справедливый, бывает слепым и бессмысленно жестоким.

ПАМЯТНИК

Я перехожу ту самую площадь, где в первый день революции его свалили с пьедестала. Точнее, срезали ацетиленом на высоте коленей. Остался единственный в своем роде памятник — пара огромных сапог на вы­соком постаменте. Из правого голенища еще торчит шутовской пук соломы — приглашает очередного же­лающего влезть в сапоги...

Их прежний владелец был перетащен за несколько улиц от площади его имени и брошен на мостовую. Глухим эхом отдаются размеренные удары. Бронзо­вый гигант превращается в кучу бесформенных об­ломков.

Каждому хочется взять на память осколок Ста­лина.

АТАМАН

Высокий, широкоплечий, темноволосый, с выра­зительным, хотя скорее отталкивающим, широким скуластым лицом. Тирольская шляпа, пальто набро­шено на плечи, как романтический плащ, пистолет за поясом, черные краги. Он входит в комнату в окруже­нии свиты, среди его приближенных — молодая жен­щина, набожно записывающая каждое слово вождя.

Вот краткая биография Йожефа Дудаша, сообщен­ная его личным пропагандистом. Родился Дудаш в 1912 г., по профессии инженер-механик. Был в ком­партии, вышел из нее в 1940-м. Перешел в Партию мелких землевладельцев, сразу после войны был вы­бран в парламент. С 1946 по 1954 гг. без процесса и приговора сидел в разных тюрьмах и лагерях. Принял участие в восстании с самого начала, сражался на Мос­ковской площади, организовывал ревкомы. Группи­ровка, во главе которой он сейчас стоит, называется Национальным ревкомом.

Мы просим Дудаша очертить характер его движе­ния. Не задумываясь, он дает четыре эпитета: на­циональное, революционное, демократическое, со­циалистическое. Программа движения: немедленно вывести русские войска из Венгрии; создать единый фронт правительства и революционных сил — рабо­чих, крестьянских и солдатских советов, а также дру­гих народных представительств; пополнить правитель­ство представителями исторических демократических партий; никакой терпимости к правым и фашистским группировкам; сохранить социалистическое устройст­во, одновременно гарантируя всем гражданам свободу совести и отвергая экономический догматизм.

— Мы исходим, — заканчивает Дудаш, — из требований жизни, из общественной целесообразнос­ти, из интересов рабочего класса и крестьянства и при этом стоим на платформе национального един­ства.

Всё это звучит слишком общо, чтобы вызвать почтение к политическим способностям нашего собе­седника. Мы всё же пытаемся прижать его к стенке и спрашиваем, как он относится к существующим парти­ям и не думает ли создать свою.

— Сейчас важно закрепить достигнутое в ходе ре­волюции. Позже, если развитие не остановится, я, вероятно, вступлю в какую-нибудь партию, ставящую названные цели.

— Какая партия вам ближе всех?

— Ни одна партия сегодня еще не разработала экономической программы. А по важнейшим полити­ческим вопросам между демократическими партиями царит согласие, и все мне одинаково близки.

— Поддерживаете ли вы нынешнее правитель­ство?

— Частично. Полностью я мог бы поддержать коалиционное правительство, куда вошли бы Имре Надь, Янош Кадар, Бела Ковач, Анна Кетли, Сандор Кишш, а также представитель Национального ревкома.

Нетрудно догадаться, о каком представителе идет речь. В ходе разговора всё ощутимей, что, независимо от программы, у Йожефа Дудаша еще и незаурядные личные амбиции. К концу они обнаруживаются со всей откровенностью.

— Наши ближайшие задачи: сформировать вре­менное коалиционное правительство, установить вмес­те с русскими сроки вывода их войск, назначить дату всеобщих свободных выборов, навести в стране поря­док и спокойствие. Ввиду этого я вступил вчера вече­ром в контакт с Москвой и предложил общие шаги с целью урегулирования положения. Я предложил также правительство в том составе, как я только что говорил.

Не знаю, обычный ли это блеф или за этим что-то реальное. Во всяком случае, устремления Дудаша не из самых скромных. Так кто же он, этот вождь Нацио­нального ревкома, выпускающий свою газету, устраи­вающий вокруг себя атаманские мизансцены, хвастаю­щий «контактом с Москвой» и — в интервью поль­ским журналистам — заявляющий желание войти в правительство? Действительно ли он фашист? На чем основано такое мнение? Или попросту атаман, аван­тюрист, «сильный человек», рвущийся к личной по­пулярности и власти? А если так — то насколько он опасен для революции? И много ли еще потенциаль­ных Дудашей в этой стране?

ПАРТИЯ

Как вчера договорились, звоню профессору.

Да, кое-что он уже может сказать. Партия созда­на. Она называется Венгерская рабочая социалисти­ческая партия. Сегодня по радио передадут ее про­граммное заявление, а завтра выйдет первый номер новой газеты «Непсабадшаг» («Народная свобода»). Образован оргкомитет в составе семи человек. Есть ли у меня под рукой блокнот? Профессор диктует: Имре Надь, Геза Лошонци, Золтан Санто, Янош Ка­дар, Ференц Донат, Дьёрдь Копачи, Дьёрдь Лукач.

Главный редактор газеты — Шандор Харасти, замечательный журналист, в последние годы отовсю­ду уволенный...

Да, партия совершенно новая, с новым членством, ни один прежний член ВПТ не переходит в нее авто­матически...

Ну да, конечно, я могу звонить. Профессор охот­но сообщит мне всё, что будет нового...

Я откладываю трубку и думаю о мужестве людей, которые решили остаться на посту. Может показаться парадоксальным, что именно эти бунтовщики, кото­рых в прежней партии преследовали за всяческие укло­ны, отстраняли от дел, клеймили, сажали в тюрь­мы, — в трудном и опасном положении поднимают знамя коммунизма, а ортодоксальные горлодеры спо­собны только унести за границу свои драгоценные головы, послав народу на прощанье автоматные оче­реди. Но это не парадокс — это закон.А тем временем с утра в Будапешт стекались тре­вожные вести: венгерскую границу со стороны СССР и Румынии непрерывно пересекают всё новые отряды советских войск, занимают аэродромы, железнодо­рожные узлы, все стратегические пункты.

На официальный запрос Имре Надя (он сегодня к функциям премьера присоединил портфель министра иностранных дел) посол Андропов заявил, что это ложные слухи и никто не вводил в Венгрию новых соединений.

Через несколько часов запрос повторяется. Ответ: речь идет только о том, чтобы обеспечить эвакуацию мирных советских граждан и раненых солдат.

Вечером Имре Надь созвал пресс-конференцию. Только наши журналисты догадывались, в чем дело: они знали о тщетных дипломатических усилиях, о напрасных попытках посредничества, о том, что Надь исчерпал все возможности, прежде чем решиться на последний, отчаянный шаг. Конференция долго не на­чиналась, западные журналисты соревновались в до­гадках о том, что будет. Наконец, зачитано короткое заявление: в связи с передвижениями новых советских соединений венгерское правительство выражает про­тест и требует отвода всех советских войск. Одновре­менно правительство денонсирует Варшавский дого­вор и провозглашает нейтралитет Венгрии.

Пятница, 2 ноября

ГАЗЕТЫ

Со дня на день их всё больше. Почти все редакти­руются и печатаются в здании бывшей «Сабад Неп», захваченном группой Дудаша. Дудаш лоялен: свою газету издает и другим не мешает. Сегодня квееру газет, печатающихся под крылышком Дудаша, прибавилась коммунистическая «Непсабадшаг». Ее де­лают бывшие журналисты «Сабад Неп», в разное время уволенные из редакции и подвергавшиеся поли­цейским преследованиям.

На первой полосе «Непсабадшаг» напечатано воззвание ВСРП — то, что Кадар вчера читал . по радио. Вот его содержание:

— Мы обращаемся к тем, кого некогда любовь к народу и родине, благородные идеи социализма при­вели в ряды партии. Ракоши и его клика сделали пар­тию орудием тирании, растратили нравственный капи­тал партии. Народное восстание свергло эту клику. Мы по праву утверждаем: товарищи, вы подготовили восстание. Венгерские коммунисты: писатели, журна­листы, тысячи рабочих и крестьян, невинно арестован­ные старые бойцы — сражались в первых рядах. Мы гордимся, что вы приняли участие в вооруженном восстании.

— Мы обращаемся к вам со всей откровенностью. Народное восстание стоит на распутье. Либо демокра­тические партии будут достаточно сильны и защитят власть народа, либо мы окажемся лицом к лицу с контрреволюцией... Еще не миновала страшная угроза иностранной интервенции и превращения Венгрии в новую Корею...

— В этот трудный час те коммунисты, что сра­жались против клики Ракоши, вместе с многочислен­ными патриотами и социалистами создают новую партию, навсегда порвавшую со злом минувшей эпохи.

— Партия основывается на идеях национальной независимости и дружбы со всеми странами, в первую очередь — социалистическими. Партия защищает и будет защищать достижения республики: земельную реформу, обобществление заводов, шахт, банков, не­сомненные социальные и культурные приобретения

народа. Партия борется и будет бороться за демо­кратию и социализм, не рабски копируя чужие образ­цы, но опираясь на специфику и прогрессивные тради­ции нашей страны, на марксизм-ленинизм, осво­божденный от сталинизма и всяческого догматизма.

— В этот исключительный, нелегкий час нашей истории мы призываем вас присоединиться к нам. Членом партии может стать каждый венгерский тру­дящийся, который считает наши цели своими и не от­ветственен за преступную политику клики Ракоши. Мы рассчитываем на всех, кто раньше, из-за режима антинародного руководства, оставался в стороне...

Поразительно, что основные лозунги повторяют­ся во всех газетах, в заявлениях всех политических группировок. И не только требования независимости, но и социальные — те, что провозглашают сохранение основных экономических достижений народной демо­кратии. Даже Бела Ковач, глава Партии мелких земле­владельцев, заявил: «Пусть никто не мечтает о воз­врате прежнего. Мир графов, банкиров, капиталистов исчез навсегда» (это напечатано в их газете «Кишш Уйшаг»).

Один из наших коллег делает отсюда вывод, что программы ничего не значат, а лишь являются сло­весной завесой для реальных, невысказанных устрем­лений каждой группировки. Я думаю, это не так: не исключая тайных намерений той или другой партии, я придаю решающее значение общественному мнению, которому должны были подчиниться все движе­ния, желающие удержаться на поверхности. Искренне или неискренне, но они вынуждены хранить верность провозглашенным сегодня программам — иначе они погибнут. А выработка программных различий пойдет вокруг иной проблематики, не той фундаментальной, отношение к которой большинства народа одно и то же и весьма недвусмысленное.

Но вернусь к сегодняшней будапештской прессе.

Газеты печатают призыв заводских ревкомов Ганца, Мавага, Чепеля и ряда других — призыв к рабочим вернуться на работу. Правительство выполнило важ­нейшие народные требования, будут выполнены и остальные. Продолжение забастовки парализует эко­номику страны, ослабляя не врага, а революцию. С таким же призывом обратился полковник Малетер, популярный вождь повстанцев, ныне первый замести­тель министра национальной обороны.

Другого рода призыв печатает «Непсава», сооб­щая о вчерашнем заседании руководства социалисти­ческой партии. Речь идет о самосудах. «Такие индиви­дуальные акции, — заявляют социал-демократы, — глубоко оскорбляют, даже пятнают честь революции. Всеми силами надо им противостоять!»

Впрочем, по нашим сведениям, за последние сутки в Будапеште самосудов больше не было.

ЖУРНАЛИСТ

Разговор с H. Н. в его редакционном кабинете, куда только что поставили пишущую машинку и про­вели телефон. Из большой соседней комнаты доно­сятся голоса — там собрание журналистов, бывших политзаключенных.

С H. Н. мы познакомились вчера у Дудаша. Странно было в свите атамана встретить человека со значком польско-венгерской дружбы на лацкане, почти в совершенстве говорящего по-польски. Он помог нам провести интервью, после чего — всё еще в присутст­вии «вождя» — добавил по-польски:

— Я переводил всё, что он говорил, я работаю в его газете, но это не значит, что я во всем с ним согласен.

Это звучало довольно загадочно, но мы ничего не решились спросить.

В коридоре H. Н. рассказал, откуда он знает поль­ский. В войну он во Львове дезертировал из венгер­ской армии и вступил в АК. В Будапешт вернулся... ярым полонистом. Сотрудничал с нашим посольст­вом, перевел несколько романов. Потом это оборва­лось, но H. Н. по-прежнему интересуется Польшей, читает нашу прессу. Знает даже, о чем у нас идут дис­куссии.

Это всё из вчерашнего разговора. Сегодня мы с ним наедине в его редакционном кабинете. H. Н. раз­ливает по стаканам слабое фруктовое вино.

— И это-то еле раздобыл. С самого начала вос­стания у нас сухой закон.

Я знаю — еще ни разу не встретил в Будапеште пьяного венгра.

H. Н. опрокидывает стакан одним глотком и говорит:

— Вы вряд ли догадываетесь, почему я хотел го­ворить с вами. Я вас знаю. И знаю, что вы комму­нист.

Пауза. H. Н. продолжает:

— Я тоже коммунист.

— Так чего же вы у Дудаша?

— Об этом я и хотел поговорить. Я хочу спро­сить: что бы вы сделали на моем месте? Имея воз­можность руководить важным отделом в такой газете, влиять на ее характер — посчитали бы вы это недостойным коммуниста, отказались бы? Или же, придя к выводу, что игра стоит свеч...

Он резко умолкает. Открываются двери соседней комнаты. Бывшие заключенные кончили заседать и выходят в коридор через кабинет H. Н. Один пожима­ет ему руку, другой на ходу хлопает его по плечу. Наконец мы снова одни.

— Ну, ладно, — говорю я, — допустим, игра стоит свеч. Да вам же не дадут ее вести. Они же на­верняка узнают, что вы коммунист, и вышвырнут из газеты.

H. Н. доливает вина и, помолчав, отвечает:

— Все знают, что я был в партии и что уже шесть лет, как меня исключили.

В ГОСТИНИЦЕ

Во второй половине дня я вернулся из города и засел писать обещанную корреспонденцию для «Штан- дара Млодых».

Это будет не столько корреспонденция, сколько письмо друзьям — про всё, что я здесь увидел, пере­жил и понял...

И вот я сижу в своей нетопленной комнате и пишу. Время от времени выхожу в холл погреться и каждый раз сталкиваюсь с новой стадией «дела нашей гостиницы».

Наша гостиница — здание весьма роскошное. Она принадлежала ЦК ВПТ и предназначалась, в основном, для заграничных гостей. Когда группа польских журналистов поселилась в ней, большинство номеров пустовало.

Дирекция гостиницы давно смотала удочки, персо­нал перестал являться на службу, на месте остались только старый портье, истопник (впрочем, котлов он уже не топит) и уборщица (и она не делает уборки).

Вчера вокруг гостиницы начали собираться разно­мастные соседи, которые, видно, живут в далеко не блестящих условиях и справедливо рассуждают, за­чем такому отличному зданию пропадать зря. До штурма, однако, чудом не дошло, всего лишь велись очень спокойные переговоры сквозь застекленные па­радные двери. Потом толпа разошлась, но сегодня со­бралась снова. Нас, когда мы возвращались из города, очень вежливо пропустили.

Портье сегодня был, видать, порешительней, так как, в очередной раз выскочив погреться, я обна­ружил кой-кого из толпы в холле и на лестнице. Еще позже все снова скучились у двери и слушали пылкуюречь какого-то мужчины с трехцветной повязкой. А когда я вышел в последний раз, уже закончив статью,

— ни в холле, ни у двери никого не было.

— Что случилось? — спросил я истопника-слова- ка, с которым мы объяснялись на русско-польско- чешском волапюке.

— Им человек из квартального ревкома сказал: стыдно, мол, перед иностранцами, что, мол, ино­странцы подумают, революция, мол, должна уважать законы... Ну, они собрались и пошли.

Я вернулся в номер и быстро записал эту непо­нятную историю, а за нею наспех и все услышанные за последние дни анекдоты из области права времен Ракоши.

ХРЕСТОМАТИЯ ИЗ ОБЛАСТИ ПРАВА

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ

Постановили удалить из столицы непроизводи­тельный элемент, пятнающий ее социалистический облик.

Приходили к старым, одиноким, больным лю­дям, сажали их с вещами в грузовики и вывозили в деревни. Чаще всего оказывалось, что никто из кре­стьян не жаждет принять навязанных властью на­хлебников. Конвойные спешили и не забивали себе головы чепухой. Оставляли своих подопечных и багаж под первой попавшейся ивой и возвращались в город, где их ждали новые подвиги.

Бывало, шел дождь. Бывало, ударял мороз.

РАССКАЗ ВТОРОЙ

Восстание открыло двери камеры. Вышла женщи­на-политзаключенная.

Было ей сто один год. Посадили ее в девяносто шесть. За несдачу госпоставок.

РАССКАХ ТРЕТИЙ

Ему сказали: — Не будем толковать народу о по­литических разногласиях. Сомнения и дискуссии — это не для народа. Скажем, что была измена, — это до­ступно воображению каждого. Партия избрала тебя — ты должен пожертвовать собою для партии. Это страшно, но ты же старый товарищ, разве ты можешь не помочь партии?

Потом ему сказали: — Ты во всем приз^ешься, и мы приговорим тебя к смерти. Приговор не будет приведен в исполнение. Ты сменишь фамилию, по­едешь с семьей в дружественную державу, будешь спо­койно жить и работать.

Когда его вели на виселицу, он вырывался и кричал:

— Мы же не так договаривались!

Это история Ласло Райка.

РАССКАЗ ЧЕТВЁРТЫЙ

В предыдущей истории он был одним из тех, кто воплощал Закон. Он действовал в соответствии с мес­том, которое занимал. Вышестоящие не могли на него пожаловаться. Игра шла по правилам.

Но когда того повели на виселицу — этому вдруг не хватило последовательности. Он запротестовал против нарушения уговора. Его арестовали как дву­рушника и соучастника преступлений повешенного. Спустя годы он вышел совершенно разбитым.

Это история Яноша Кадара.

ВЕЧЕРНИЕ ИЗВЕСТИЯ

За ужином Роман рассказывает о том, как он се­годня был в лагере авошей. Он разговаривал со мно­гими из них: они спокойны и не выражают никаких претензий к повстанцам. Он видел одного авоша, сильно потрепанного толпой и спасенного чуть не в последний момент. Этого человека обвинили в том, что он попросился в попутную машину, потом убил пассажиров, выбросил трупы и поехал дальше. Он до­казывает, что это неправда, ничего он этим людям не сделал, они просто сами вышли из машины. Милиция ведет следствие: окажется виновным — пойдет под суд, а если нет — будет освобожден с соответствую­щим документом. Сейчас уже многих выпускают...

Мы идем с Ханкой в посольство — звонить в Варшаву. По дороге встречаем Кшиштофа.

— Слыхали?

— ?

— Кадар сбежал.

Оказывается, еще вчера вечером, прямо после со­вещания актива новой партии, где Кадар выступал по поручению оргкомитета, он сел с Мюннихом в маши­ну, и след их простыл.

Несколько дней назад Ференц Мюнних сказал: «Единственное, что нам осталось, — с честью погиб­нуть». Видно, передумал. Но Кадар, который исчез буквально через несколько минут после публичного выступления в защиту новой линии? Возможно ли на­нести партии такой удар бессознательно?

— Ну что ж, парень вышел из игры. Видать, надоело.

— А если только садится играть?

Суббота, 3 ноября

ПОЕЗДКА В ПРОВИНЦИЮ

На слегка обшарпанной, но надежной «Варшаве» мы трогаемся на рассвете на северо-запад.

В нашей журналистской команде четверо: Ханка, Марьян, Зыгмунт и я. Еще с нами два дудашевских парня: щербатый добродушный Иштван — это он раз­добыл машину — и шофер Бела, веселый красавчик, похожий на героев итальянского кино. С ним, к со­жалению, мы ни на каком языке не можем объяснить­ся — только от Иштвана узнаём, что Бела работал шофером в ЦК партии.

Время раннее, а город оживлен. Одни сметают с тротуаров осколки стекла, другие чинят трамвайные рельсы, поднимают опрокинутые вагоны. Мимо нас проходят рабочие с сумками через плечо — похоже, на работу, но трудно поверить, что на вчерашний призыв откликнулись так быстро. Мы спрашиваем Иштвана — его, в свою очередь, удивляет наше недо­верие: ясно, на работу!

Мы въезжаем в узкие улочки Буды, поначалу сто­личные, с вывесками и витринами, потом всё скром­ней, но нигде они не напоминают трущоб, какие я ви­дывал на окраинах других столиц. Мягко и незаметно улица переходит в шоссе, окаймленное рядами осен­них, заиндевелых, но еще зеленеющих буков и дубов.

Нас охватывает внезапное веселье, будто мы пере­секли не только границу города, но и границу невыно­симого нервного напряжения, в котором прожили не­сколько долгих, как годы, дней. Спокойный, скучно­ватый, политически не окрашенный сельский пейзаж вдруг высвободил неудержимую потребность забыть о тяжкой истории, свидетелями которой мы являемся, отдаться более светлым, более легким, попросту не­здешним мыслям. Мы перемываем косточки всем в своих редакциях, потом наперегонки рассказываем что ни на есть глупейшие, бородатые анекдоты, наконец Зыгмунт запевает какую-то бессмысленную песенку: «Ой, мамбо, мамбо итальяно...» Больше он слов, ко­нечно, не знает, но нам это не мешает, и мы все под­хватываем: «Ой, мамбо...» Иштван и Бела тоже под­певают.

Тем временем «варшавка» энергично пожирает километры. Мы проезжаем дымящие трубы Татабаньи — знаменитого шахтерского центра, который дал Бу­дапешту в дни восстания одну из самых активных боевых дружин. Делаем круг вдоль узенького озерца Тато и въезжаем на шоссе, ведущее в Комаром — же­лезнодорожный узел на чехословацкой границе.

— «Ой, мамбо, мамбо итальяно...»

Песенка встает колом в горле. Навстречу прибли­жается знакомый рокот. Мы тормозим и съезжаем вправо, прямо под стреху маленькой деревенской корч­мы. Зеленое бронированное чудовище проходит мимо нас и скрывается за горизонтом.

КОРЧМА В АЧЕ

В корчме ничего не достать, кроме хлеба и вина. Но сюда сходятся крестьяне и живущие в деревне ра­бочие комаромских фабрик. Мы едим хлеб, потягива­ем вино, разговариваем.

Как выглядела революция в Аче?

— Как положено. Вышли на демонстрацию, орга­низовали комитет. Стрельбы не было. И до сих пор полное спокойствие.

Мы спрашиваем про коммунистов. Их тут, конеч­но, хватало — больше сотни. Вот порядочных почти не было. И десятка не наберешь. Эти в ревкоме. А остальные? А чего, сидят себе тихо.

Колхоз? Колхоз в деревне есть. Еще не распусти­ли. Но мужики не хотят колхоза. Дождутся разреше­ния правительства и распустят.

А чья раньше была земля? Графская. Ну, эти уже не воротятся, такого никто не допустит.

— А если бы попробовали?

Крепкий, кряжистый мужик в домотканной куртке поднимает кулак:

— Тогда второе восстание устроим!Об этом большом промышленном городе в северо­западной Венгрии мы еще в Польше наслышались са­мых фантастических вещей. Говорили, будто его за­хватили прибывшие из Австрии отряды хортистов и создали крайне правое автономное правительство во главе с фанатичным монахом-капуцином...

По всему городу искали мы этих хортистов и ка­пуцина. Ни следа. Единственные пришельцы из Австрии — страшно самоуверенные корреспонденты второстепенных западных агентств. Так мы и не поня­ли, они ли выдумали облетевшую мир сенсацию.

Ревком Задунайского края. Атмосфера та же, что во всех ревкомах, какие я до сих пор видел. Толпы ходоков, треск пишущих машинок, гам, дым, множе­ство солдат и вооруженных штатских.

Председатель комитета — могучий, пышноусый мужчина — мало напоминает обитателя монастыр­ской кельи. На вопрос об автономном правительстве он визгливо, по-мужицки хохочет:

— Была такая инициатива... со стороны школь­ников. Мы им сказали, что это выйдет кабаре, а не правительство.

Председателя зовут Аттила Сигети, он известный левый журналист.

Мы задаем ему сакраментальные вопросы о про­грамме — те же, что с упорством Фомы Неверного задаем всегда и везде, — и получаем те же, что всюду, ответы. Спрашиваем об отношении к правитель­ству Надя.

— Как раз сегодня, — говорит Сигети, — мы окончательно признали правительство. Сейчас задача всех революционных сил — объединиться вокруг Надя и его правительства.

— Почему только сейчас?

— Потому что теперь правительство как раз в том составе, который мы с чистой совестью можем поддержать.

Выясняется, что с утра в провинцию сообщили о новой реорганизации правительства. Из него убрали таких неприятных народу политиков, как Апро. Во­шли в правительство социал-демократы во главе с Анной Кетли. Министром обороны стал генерал Пал Малетер.

— У нас известия со всех концов страны, — гово­рит Сигети. — Все ревкомы выразили поддержку пра­вительству Надя. Теперь это настоящее народное пра­вительство.

Председатель еще что-то говорит, но я теряю нить перевода. Уже долго я поглядываю на молодень­кого офицерика с розовым девичьим лицом. Сначала он вставил несколько слов по-русски, потом замол­чал. Вопрос вертится у меня на языке, и, поколебав­шись, неожиданно для самого себя я спрашиваю:

— Вы были в партии, правда?

Парень удивлен, но иначе, чем я ожидал:

— Как это был? Я и есть в партии.

— Так ведь партии нет. В этом доме был горком, а вы его выставили.

— Ну и что? Мы выставили плохую партийную власть. Но коммунисты остались. Пожалуйста! — он вытаскивает из нагрудного кармана партбилет. — Как начнется нормальная жизнь, сразу пойду платить взносы. Я был и остался коммунистом.

Всё это говорится громко, открыто, в присутст­вии десятка с лишним членов ревкома — некоммунистов.

ЛИСТОВКА

Мы получили ее на прощанье от молодого вен­герского офицера.Она написана на плохом русском языке, со смеш­ными ошибками, но серьезно и недвусмысленно.

... Советские солдаты !

Мы, рабочие вагонной фабрики в Дьёре, заявляем, что и в странах народной демократии рабочие крепко защища­ют главные достижения социализма, то есть всеми силами выступают против крупных землевладений и майоратов, против возвращения капиталистам крупных предприятий и банков. В то же время мы против ракошистско-сталин- ской реставрации.

Нас беспокоит вторжение советских войск в Венгрию. Отсюда наш нейтралитет, провозглашенный в ООН, ко­торый мы хотим защищать сами, не допуская провока­ций ни против служащих Советской Армии, ни против их семей. Каждого, кто вопреки нашей воле обратится к та­ким средствам, мы будем считать врагом правого дела Венгрии...

Советские солдаты!

Не стреляйте в венгерских!

Заявление рабочих вагонной фабрики публикует подписавшийся под листовкой народный совет Заду­найского края. Рядом видна дата: Дьёр, 2 ноября 1956.

Что вычитает когда-то история из этого докумен­та венгерской революции? Обоснованный оптимизм? Трагичность?

ТАНК

Он стоит за городом, недалеко от моста, на пере­крестке дорог. Пузатый, солидный, он тяжко осел во влажную землю и устроился накрепко, словно он не нечто движимое, а прочная постройка, первая в за­планированном поселке. Когда мы подъезжаем, он как раз выполняет еще одну функцию — трибуны. На трибуне стоит парень, белобровый, курносый, каких в Москве я встречал тысячи, с соломенным чубчиком, выбивающимся из-под лихо заломленной на ухо пилотки. Рядом с ним, свесив ноги, сидит раскосый богатырь и сосредоточенно скручивает цигарку. Сзади на танке стоит третий — массивный, с каменным му­жицким лицом, в длинной шинели, крепко сжимая автомат. Вокруг танка несколько десятков венгров, и первый солдат держит речь, ораторски подавшись вперед:

— А зачем было рушить памятники? А книги жечь зачем? Это что, по-вашему, культура?

— Так за памятники людей убивать? — отклика­ются из толпы.

Солдат колеблется.

— Оно, конечно, камень человека не стоит. Но зачем было рушить памятники героям? Тем, что за святое дело полегли?

— Сначала снесли только памятник Сталину.

— Сталина мы тоже не признаём, — хмуро со­глашается солдат.

Его раскосый коллега раскуривает могучую само­крутку и с наслаждением выпускает дым. Третий вдруг выходит из каменной неподвижности и грубо ворчит:

— Хватит разговорчиков.

Первый машет рукой и быстро говорит:

— Разойтись! Разойтись!

И ныряет в глубь танка.

ГРАНИЦА

Поздним вечером проезжаем городок Хедьесалом и приближаемся к венгерско-австрийской границе.

За несколько километров перед границей нас оста­навливают возвращающиеся оттуда таможенники. Они, как обычно, отправились на службу, но советские солдаты не допустили их. Венгры и нам советуют по­вернуть. Шофер колеблется, но мы уперлись. Едем лесной дорогой среди сгущающегося мрака.

Наконец, мигает огонек. Машина останавливает­ся. Выходим и делаем несколько шагов, пока нас не останавливает громкий оклик по-русски.

Впереди белеет опущенный шлагбаум. За шлагбау­мом туманно маячат спящие танки. Перед шлагбау­мом — солдат с автоматом наизготовку. Не называя себя, мы вступаем в переговоры.

— Можно перейти границу?

— Нельзя!

Повезло — что бы мы делали, если бы позволил?

— А что, только сейчас нельзя? А завтра утром, например, будет можно? А если не завтра, то когда?

— Никогда! — решительно отрезает солдат.

— Ас той стороны в Венгрию можно перейти?

— Тоже нет. Там уже два дня стоят машины Красного Креста, а мы не пропускаем.

Ну что ж, мы докладываем часовому, что смири­лись, — и неожиданно слышим смущенный, изменив­шийся голос:

— Я лично вам полностью сочувствую, товари­щи, но что поделать — приказ.

Мы желаем ему спокойной ночи и возвращаемся в машину.

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Долго тянется ночная дорога от австрийской гра­ницы до Будапешта. Нас постоянно останавливают бдительные патрули национальной гвардии. Проверка документов, дружеская улыбка: «lengyel ujsagiro» — и снова в путь. Однако едва зеленая «варшавка» наби­рает скорость — следующий патруль.

Не так ли выглядят в эту ночь все венгерские до­роги? Я воображаю себе страну, погруженную во мрак, и тысячи спокойных, но решительных часовых, за­ступающих путь тому, кого нельзя пропускать...

Только в одном случае парни с трехцветными повязками опускают руки: когда по шоссе, ровно гудя моторами, движутся зеленые советские бронетранс­портеры. Тогда часовые отходят в сторону и прово­жают транспортеры хмурым вопросительным взгля­дом. Не провоцировать.

Две из наших встреч с патрулями не ограничива­ются проверкой документов. В первый раз — когда мы только что повернули от границы. Видно, мы воз­будили подозрения своим упрямством, когда нас пре­достерегали, что на границе искать нечего. В наказа­ние теперь сидим в будке и разглядываем подразделе­ние гвардейцев, которые во главе с командиром дис­циплинированно слушают запущенное на полную ка­тушку радио «Свободная Европа».

Эпизод был бы скорее юмористическим, если бы один из наших не признался шепотом, что у него в кармане три удостоверения AVH, подаренные на па­мять будапештскими повстанцами. Если их сейчас най­дут! Но до обыска не доходит. Комендант милиции в Хедьесалом в конце концов верит, что к белому шлаг­бауму нас толкало только журналистское любо­пытство...

Второй раз — уже проехав Дьёр и Комаром — нам приходится вылезти из машины, и ее всю пере­трясают. Когда мы залезаем обратно, начальник пат­руля объясняет: тут проезжали какие-то машины и разбрасывали газетки, подписанные Коммунистичес­кой партией Чехословакии. Паскудные газетки. Вот одна.

Из венгерского текста мы понимаем только «Про­летарии всех стран, соединяйтесь!» Зато достаточно выразительна карикатура, которая, видимо, изобража­ет смысл венгерской революции. С австрийской сторо­ны границы стоят господин с животиком (капиталист), господин с усиками (помещик) и господин в экзоти­ческом мундире (хортист). С другой стороны радостно протягивают объятия венгерские повстанцы. Марьян берет газетку для коллекции.

Когда выясняется, что мы — не чехи, распростра­няющие антиповстанческую пропаганду, нас отпуска­ют с миром.

Мы перегоняем длинную колонну грузовиков, на­полненных розовыми мясными тушами. Вспоминается корчма в Аче и обида крестьян, когда мы спросили, почем они продают продукты в Будапешт. «Мы денег не берем! Там кровь проливают...» А эти грузовики с мясом — не то же ли выражение солидарности со столицей?

Последний раз у нас проверяют документы уже вблизи гостиницы, на Сапожной площади. Въезжаем на тихую улицу Михая Мункачи. Почти два часа ночи.

— До завтра! — прощаемся мы с венгерскими друзьями. — До завтра!

ПЕРЕД СНОМ

В гостинице мы безжалостно будим товарищей. Надо же поделиться впечатлениями от поездки в За­дунайский край и, главное, расспросить их о суббот­них новостях.

Францишка и Лешек тоже были в провинции — на юго-востоке, в Сольноке. Впечатления у них те же, что у нас: в стране наступает стабилизация, прави­тельство становится настоящим правительством, по­лучает поддержку всех революционных сил.

В Будапеште сегодня было спокойно. За пятницу и субботу — ни одного происшествия. Многие авоши добровольно являются в следственную комиссию на улицу Марко. Попытка подсчитать, сколько человек пало жертвой линчеваний в те дни, когда они происхо­дили, т. е. от вторника до утра четверга, дала как наиболее вероятную цифру 70-80 человек.

С утра шли переговоры о выводе советских войск. В первой половине дня — в здании парламента, а вече­ром венгерская делегация отправилась к русским. В делегации генерал Малетер, генерал Иштван Ковач и министр Ференц Эрдеи. Кажется, они еще не вернулись.

...Перед сном я думаю о перспективах венгерской революции — какими они рисуются в эти дни стабили­зации. Конечно, я не знаю, какое устройство укрепится в конце концов в Венгерской Республике. Однако по­хоже, что мы увидим тут любопытный синтез основ­ных достижений народной демократии (вся земля в руках крестьян, национализированные заводы и банки) с многопартийностью, свободой печати и другими атрибутами либеральной демократии. Будет ли такое устройство одним — быть может, очень долгим — из путей к социализму? Я не решился бы этого утвер­ждать. Зато о пути, по которому вели страну люди типа Ракоши, я уж точно знаю, что он не приводит ни к чему, кроме падения и рабства.

Так или иначе, а начинается сложный процесс раз­вития, от которого не приходится ждать немедленных плодов. А мне пора домой...

Воскресенье, 4 ноября

ПЯТЬ УТРА — ПРОБУЖДЕНИЕ

...В глубокий сон вторглось что-то извне — не могу осознать, не хочу открывать глаза, стараюсь снова погрузиться в ту не ограниченную ощущениями глубь, где я пробыл так недолго. Но упрямое что- т о ломится всё навязчивей. И вдруг до меня доходит, что прервало мой сон: мерный гул артиллерии.

В ту же секунду кто-то полуодетый врывается в комнату:

— Вставай! В Будапеште опять война!

РАДИО

...С утра сквозь грохот артиллерии, рокот брони­рованных машин, издевательский свист реактивных самолетов еще прорывались по радио последние про­тесты и призывы правительства Надя.

На нескольких языках прозвучало короткое, вол­нующее воззвание венгерских писателей и интеллиген­ции к народам мира, завершающееся троекратным: «Помогите! Помогите! Помогите!»

Потом радио замолкло и заговорило только вече­ром — голосом Яноша Кадара.

Кадар представился как премьер нового револю­ционного рабоче-крестьянского правительства, кото­рое берет власть, поскольку слабое правительство Надя всё больше поддавалось влиянию реакционных, фашистских элементов. Встала задача сохранить на­родную демократию и социализм в Венгрии. В связи с этим новое правительство обратилось за помощью к советскому союзнику...

В числе членов нового правительства названы, в частности, Апро, Мюнних, Марошен, Хорват и — Эрдеи, который накануне принимал участие в перего­ворах о выводе советских войск из Венгрии.

На этом сообщении политика заканчивается, и ра­дио передает популярные мелодии из оперетт.

Но за нашими окнами политика продолжается — ее глухое гудение раздается весь день и всю ночь без роздыха.

В ГОРОДЕ

Телефонная связь с Варшавой прервана. Может, чудом действует телетайп? Втроем, с Ханкой и Кши­штофом, пробуем попасть в здание бьюшей «Сабад Неп».Пустые осенние улицы. Черные, голые деревья, тротуары устланы желтыми и рыжими листьями. Сухо, даже солнечно, но холодный ветер пробирает насквозь.

Там и сям в подъездах теснятся кучки жителей. На улице Дамьяних мы пытаемся заговорить. Люди кратко объясняют, где идут бои, и указывают дорогу, но от разговора на более общие темы уклоняются. В Будапешт вернулся страх.

Мы идем по улице Доб. Несколько раз навстречу нам проходят вооруженные отряды венгерских солдат и штатских. Отступают? Кое-где в углублениях стен расставлены бутылки с бензином, помеченные красны­ми тряпицами. Чем ближе к Ленин-кёр, тем больше людей — с оружием и без. А вот и Ленин-кёр — широ­кая столичная артерия. Переулок, по которому мы пришли (одно из узких пересечений артерии), отделен от Ленин-кёр баррикадой — не слишком внушитель­ной, просто доски и лом наспех нагромождены друг на друга. Такая же виднеется напротив, на другой стороне широкой улицы. Сама же улица перегорожена более основательной баррикадой, сложенной, главным образом, из булыжника, вырванного из мостовой. Мы доходим только до первой баррикады. Здесь полно людей, которые, разговаривая с нами, не скрывают подозрительности. Один, с гранатой за поясом, допы­тывается, чего это мы направляемся именно туда, где перестрелка, русские. За здание «Сабад Неп» идут бои. Наше «lengyel ujsagiro» никого на этот раз не убеж­дает.

Мы поворачиваем. Мы еще не отошли далеко от баррикады, как нас останавливает частый топот ног. Несколько вооруженных ребят с повязками. Очень мо­лодых — скорее школьников, чем студентов. Догово­риться трудно — немецкого они не знают, говорить по-русски мы не рискуем. Наконец обнаруживается, что один немного понимает по-французски. Объясня­ем, кто мы, показываем паспорта. Ребята смеются с откровенным облегчением. Командир вытаскивает из кармана три блестящих пули: они достались бы нам, если б оправдались подозрения защитников барри­кады...

Мы не успеваем дойти до перекрестка возле авто­бусного парка, который находится под прицелом рус­ской пушки, — как совсем поблизости взрывается за­жигалка. Ее алое сияние на секунду останавливает нас, но мы быстро решаемся и рысью перебегаем опасный перекресток. Через несколько минут мы в по­сольстве.

ЧТО С КЕМ ПРОИСХОДИТ

Осторожные попытки дозвониться до венгерских друзей. Связь с Варшавой невозможна, но нельзя от­казаться от основной обязанности журналиста — сбо­ра информации.

Что с деятелями восстания? Коммунистический актив революции, кажется, получил убежище в юго­славском посольстве. Там Имре Надь, Санто, Лукач, Донат. Глава Партии мелких землевладельцев Бела Ковач вроде бы бежал на Запад, кардинал Миндсенти — в американском посольстве. Всё еще не вернулись — и теперь вряд ли вернутся — генералы Малетер и Иштван Ковач.

А рядовые? Нас беспокоит судьба дудашевцев. Вчера, пока мы ездили по провинции, группа Дудаша была распущена Реввоенсоветом. Ее членам с вечера обменивали удостоверения. Щербатый Иштван и шо­фер Бела были с нами и ни о чем не знали, а верну­лись уже ночью. Как бы им не сделали чего плохого свои же... Да если и нет, всё равно они в огне боев вокруг «Сабад Неп». Мы пытались до них дозвонить­ся — телефон не отвечает.СТРАННАЯ ВОЙНА

У защитников города нет командования. Нет плана обороны. Нет оружия, кроме автоматов, гранат и бутылок с бензином. Можно ли удержать город та­кими силами?

У атакующих — артиллерия, танки, бронемаши­ны. Над их колоннами патрулируют звенья реактив­ных самолетов. Но у них нет в Будапеште — или по каким-то причинам они ее не вводят в действие — пехоты. Танки и бронетранспортеры ездят по улицам — главным образом, где нет баррикад. Стреляют куда попало. Артобстрел вызывает пожары (один я сегодня видел вблизи — на том же перекрестке, куда зажига­тельный снаряд ударил вчера; видно, сегодняшний был посильнее). Но можно ли захватить город только такими методами?

ЗАХВАТЧИКИ И ЗАЩИТНИКИ

С советской стороны принимают участие в боях совершенно новые подразделения, привезенные в по­следние дни из глубинки. Мы убеждались в этом не раз лично, это же подтверждают и наблюдения всех, кого мы ни опрашивали. Очень молодые ребята в бурых шинелях (год рождения, в основном, 1937-й) не всегда знают, куда их привезли, часто едва говорят по- русски, но в одном глубоко убеждены: что в этом го­роде они громят подлых предателей-фашистов.

А другая сторона? Это, главным образом, те же, кто 23 октября демонстрировал перед парламентом, потом отражал первую интервенцию, организовывал национальную гвардию. Однако их больше, чем преж­де: к рабочей и студенческой молодежи прибавились и старые рабочие, которые до тех пор поддерживалиреволюцию только пассивно. Теперь с оружием в ру­ках они встали на баррикады Чепеля и Кёбаньи.

Францишка с Марьяном ходили сегодня по укреп­лениям защитников города, разговаривали с команди­ром одного из участков, шахтером, тяжело раненным в ноги, и с другими бойцами. Они вернулись в глубо­ком убеждении, что венгры будут сражаться до конца. Но концом этим — рано или поздно — скорей всего будет поражение.

ОТЕЦ И СЫН

Вечером в нашей гостинице укрылись два венгер­ских бедняка из-под Будапешта. Днем они пытались навестить в задунайском госпитале второго сына, тя­жело раненного на улице осколком снаряда, под вечер застряли в нашем квартале и ночью не могли продол­жать путь.

Отец — маленький, худенький, иссохший, с запав­шими щеками и блекло-голубыми глазами. Трудно понять, седая или светлая от природы меланхоличес­кая щеточка белых усов. Выцветшая лыжная шапка наезжает на уши. Паренек — лет шестнадцати-сем- надцати, лицо тоже вытянутое, но округленное бере­том, глаза темные. Оба сидят внизу в швейцарской — неподвижно, с тем характерным отупением простых людей, которое мужиколюбцы принимают за смире­ние и фатализм. А это всего лишь страшная усталость.

Вторник, 6 ноября

В ПОСОЛЬСТВЕ

По разным причинам я добрался сегодня до по­сольства позже остальных. По пути — неожидан­ность: танковая колонна разместилась на тихой улице Горького, в том числе один танк перед больницей и один прямо перед посольством. Этот последний про­изводит впечатление пустого, зато на первом и вокруг него множество солдат, веселых, хохочущих, болта­ющих.

В посольстве меня встречают перепуганные лица друзей. Танки въехали на улицу Горького минут пят­надцать назад, и как раз этот веселый пустил автомат­ную очередь по окнам посольства. В секретариате посла разбитые окна, осыпавшаяся известка. К сча­стью, ни в кого не попали, но еще бы чуть-чуть... Советник старательно собирает сплющенные пули.

Говорят, это не единственный сегодня случай об­стрела посольств. То же самое было с югославским, где погиб первый секретарь, и, кажется, с египетским.

ПАРТБИЛЕТЫ

Радио-Будапешт непрерывно передает веселые ме­лодии из оперетт. Но собравшийся вокруг репродукто­ра персонал гостиницы глядит уныло.

Зыгмунт утешает: скоро стрельба кончится, на­ступит спокойствие — но их-то, оказывается, и пуга­ет, что будет потом. Все они во время революции сожгли перед поверженным памятником Сталина свои партбилеты — билеты миллионной партии.

— Что теперь с нами сделают?

Зыгмунт не слишком убежденно успокаивает: ни­чего, мол.

Старушка-уборщица вздыхает:

— Пусть уж будет эта партия, только бы никого в нее не загоняли...

БЕТХОВЕН

Вечером мы вылезаем на крышу и глядим на заре­ва над городом. Их много, они окружают нас со всех сторон. Только что начавшийся дождь не гасит пожаров.

Каждые несколько минут перед нами сверкает молния, потом раздается гром. Это артиллерийская гроза — а начнись природная, мы ее не замети­ли бы за грохотом войны.

Среда, 7 ноября

КАК МЫ ХОДИМ ПО ГОРОДУ

Война продолжается. Ни на миг не умолкает. Страдание продолжается.

Не было дня, чтобы мы не вышли в город, не за­глянули войне в глаза.

Но ходим мы странно. Никто нас этому не обу­чил, это пришло само и уже кажется нормальным. В редкие мгновения иронического самоконтроля мы осо­знаём, что, веди мы себя так в иной жизни, нас при­няли б за сумасшедших.

Зыгмунт:

— Представьте себе, что мы осторожно, гуськом, прижимаясь к стенке, идем по улице Фоксаль. Дохо­дим до угла. Первый осторожно выглядывает, осталь­ные ждут. Порядок, танков нет. И — бегом через дорогу на другую сторону. И в подворотню. Огляды­ваемся: никто не остался? Прислушиваемся: откуда стреляют? И снова осторожно, гуськом, прижимаясь к стенкам — до следующего угла...

ПРОМАХ

И все-таки нет места безопаснее улицы.

Вот мы сидим в столовой гостиницы — то ли вы­сокий полуподвал, то ли низкий первый этаж, — как вдруг раздается треск, свист, над нашими головами пролетает хорошенькая пуля и вплющивается в проти­воположную стену.

За минуту до этого один из нас стоял прямо там.

ПОЛОЖЕНИЕ

Положение, насколько мы можем судить, таково: советские войска в Будапеште продвигаются вперед; овладев необороняемыми кварталами, они начали бои там, где венгры защищаются. Центры самого упорно­го сопротивления в Будапеште — Кёбанья и рабочий Чепель, «красный Чепель», как его называют. На Чепеле, кстати, есть оружейные цеха — там, говорят, взялись за производство противотанковых снарядов. Бои идут также за транспортные артерии центра горо­да — Ференц-кёрут и Ленин-кёр.

Где советские войска окончательно овладели поло­жением, там авоши проводят обыски и аресты. Слыш­но, что начались грабежи магазинов и другие эксцессы.

В провинции еще защищается Дьёр, не прекраща­ются бои за Сталинварош (Дунапентеле, «венгерская Новая Гута»).

Где-то еще действует радиостанция коммунисти­ческого Сопротивления — радио имени Райка.

Русские бросают в бои новые танковые подразде­ления.

Четверг, 8 ноября

ДЫМ НАД ГОРОДОМ

Со дня на день мы расширяем круг своих путе­шествий по Будапешту.

Сегодня весьма запутанным путем нам удается добраться до берега Дуная и через цепной мост в Буду.

В разных точках города еще идут бои, но уже много улиц, усмиренных полностью. Теперь советские танки развозят по ним призывы коменданта города ге­нерала Гребенника, а также газету ЦК партии, кото­рая вчера вышла под названием «Сабад Неп», а сегод­ня — «Непсабадшаг». На газете поставлена цена — 50 филлеров, но солдаты раздают ее бесплатно.

Итак, мы добираемся до цепного моста Ланхид — единственного действующего изо всех, соединяющих обе части столицы. Подходы к мосту утыканы артил­лерией и бронемашинами, из-за них выныривает не­сколько до зубов вооруженных фигур. Это, однако, не русские — те тоже недалеко, но предпочитают роль пассивных наблюдателей. Мы имеем дело с отечест­венным оплотом оккупации — функционерами возрож­денного AVH.

Они предупредительно вежливы. Возвращая пас­порта, отдают честь и щелкают каблуками.

Мы быстро проходим по неповрежденному, толь­ко очень иссеченному выстрелами мосту. Под ногами хрустят ружейные гильзы.

Мы углубляемся в старые, узкие, ползущие под гору улочки Буды. Сташек, лучший знаток этих мест, проводит нас к знаменитой Рыбацкой башне. Прямо возле старинного здания знакомый вид: танки. Они отдыхают, небрежно разлегшись, но кругом полно следов их бурной деятельности — хоть бы эта трещи­на на стене церкви...

Мы глядим с Рыбацкой башни вниз, на неласко­вый, не похожий на себя Будапешт. Медленно катится покрытый гусиной кожей Дунай. Дома за рекой рас­сыпались в разные стороны, словно хотят бежать из города. Но пожары наступают им на пятки, заходят с флангов, отрезают отступление.

Кто-то рядом называет пожары по имени:

— Это Чепель. Тот — Уйпешт. А это Кёбанья.

В то же мгновение вспыхивает новый пожар. Дым — сначала белый, густой, как тесто, потом темнеет и черной струей хлещет в небо, и так уже закопченное. Горит где-то в центре.

ГОСПИТАЛЬ

В госпиталь мы попадаем случайно. Нас ведет са­нитарка, встреченная у Рыбацкой башни.

Госпиталь этот необычный: он спрятан под зем­лю и бронирован железобетонными плитами. Ког­да-то это был военный лазарет, и после 45-го года он не использовался. В начале революции группа врачей и санитарок ввела его в действие за одни сутки. За следующие он наполнился ранеными и больными.

Врачи ведут нас по палатам и по коридорам, где тоже стоят койки. С гордостью показывают они слож­ные агрегаты, благодаря которым подземному госпи­талю не грозит нехватка воздуха или света. В одной палате мы видим, как в вены смертельно истощенного человека течет из стеклянных трубочек живительная кровь.

— Это польская кровь, — говорит врач, бледная, худая девушка с подведенными от усталости глазами.

В другой палате — неожиданность. В военном госпитале нет родильного отделения, но как же не при­нять роженицу? Это произошло в ночь под воскре­сенье, 4 ноября. Скрюченная, сморщенная личность, явившаяся на свет в такое необычайное время, энер­гично крутит ножками.

— Самый юный боец Сопротивления, — роняет кто-то из нас.

Девушка-врач улыбается — впервые с момента на­шего знакомства. Ей как будто хочется о чем-то спро­сить, но она так и не спрашивает — ни сейчас, ни после.

ПРИЕМ У КАДАРА

Мы долго колеблемся: идти в парламент или нет? В конце концов любопытство берет верх. Полдюжины польских журналистов забирается в посольский ли­музин.

Площадь перед парламентом полна танков. Окрест­ные скверы обращены в артиллерийские позиции. На клумбах солдаты жгут костры, варят кашу и суп.

Мы оставляем машину под гнетущей опекой тан­ков и переступаем порог кем-то указанной двери. В тесной прихожей толкутся часовые: пара авошей и не­сколько косоглазых красноармейцев. С верхней пло­щадки разинул дуло гостеприимный пулемет. Засте­кленные двери налево ведут в офицерскую дежурку, откуда выходит вежливый старший лейтенант.

Мы объясняем, кто мы и чего хотим. Он смотрит паспорта, спрашивает, когда мы приехали и от каких редакций.

— «Жице Варшавы».

— «Нова Культура».

— Радио.

— А «Трибуна Люду» есть?

— Есть.

Советский офицер, выходит, разбирается в на­званиях польских газет.

— Так вы хотите попасть на прием к товарищам из венгерского правительства? — переспрашивает он и исчезает в дежурке. Через стекло видно, как он сове­щается с другим советским офицером — кажется, майором. Через несколько минут он выходит и беспо­мощно разводит руками:

— Увы. Венгерское правительство очень занято и не может вас принять. Сами понимаете — столько дел. Увы.ТОЖЕ РАБОТА

Не скажу, будто мы сразу разобрались, что это за тип, но приметили его сразу.

Он появился в нашей гостинице где-то между пер­вой и второй советской интервенцией. Он довольно туманно объяснял, почему ему пришлось уйти из своей квартиры, но никто его за язык не тянул. Еще он со­общил, что живет в Венгрии с 1939 года и занимается, в основном, переводами.

За ужином Францишка шепнула:

— Глянь, какое лицо.

Продолговатое лицо с правильными чертами, вы­соким лысеющим лбом и несколько большими выпу­ченными глазами выглядело, мертвой маской.

— Воплощенное отсутствие мысли, — сказала Францишка.

Я не согласился. Мне казалось, на его лице напи­сано что-то иное — я еще не мог понять, что, — но явно иное, чем одно отсутствие мысли. Немного позд­нее я понял: это был ужас. Чудовищный ужас, вой которого неумолчно раздавался внутри человека уже долгие дни, но ни разу не прорвался наружу.

Наступила вторая интервенция. Что-то в нашем знакомце словно расслабилось. Вдруг обнаружилось, что он почти красив. Он шастал за нами с милой улыб­кой и заводил разговоры на все вообразимые темы. Некоторые наши ответы вызывали в нем особое вол­нение.

В конце-то концов, если ты хоть когда-нибудь в жизни встречался с такими, узнаёшь их почти бе­зошибочно. Нашего мы раскусили, когда он приступил к исполнению своих обязанностей. Будь мы венграми, нам было бы не до веселья. А так — мы дурачились как могли. Он слышал от нас всё, что хотел слышать,и даже больше. Журналисты делают записи на месте — он, бедняга, был вынужден всё держать в памяти до позднего вечера и, лишь услышав наше «Спокойной ночи!», мог приняться за свои отчеты. Самое смеш­ное, что его сокровища не приносили капитала: под обстрел он не выходил, а телефон в гостинице не ра­ботал.

Сегодня уже спокойно. Даже телефон починили. Наш ангел-хранитель, однако, выходит из гостиницы, торжествующе забирается в ближайшую телефонную будку и застревает там по полчаса.

СТАРИК

Мы оба писатели. Оба коммунисты. Он намного старше меня и несравненно известней. И все-таки меж­ду нами больше общего, чем разделяющего. И вот как выглядит встреча двух писателей-коммунистов стран народной демократии в Будапеште 10 ноября 1956 года.

Я подъезжаю на машине на условленную улицу и возле лавочки сигналю. В машину садится пожилая женщина, которую я вижу впервые. Мы едем дальше, она показывает дорогу. Потом меня приводят в квар­тиру, в которой не только что я никогда не был, но и тот, с кем я встречаюсь, оказался впервые.

Как же мне горько! А ему — тому, кто при Хорти был в подполье и вышел из него в радостном 45-м году?

...Мы разговариваем о положении в Венгрии и в мире. Мой собеседник на всё глядит безнадежно. Если перед второй интервенцией ему виделись какие-то перспективы сохранения социализма, теперь они не представимы. Поздно — теперь даже вывод совет­ских войск не поможет. Уже нет организованных сил

— тех, что были перед второй интервенцией, —

— способных уберечь страну от кровавой реакции. Разве что... да нет... — старый писатель машет рукой.

Несколько последних дней по всему Будапешту расклеены призывы в трехцветной рамке, подписанные совместно тремя организациями: Ревкомом студентов, Реввоенсоветом и Союзом венгерских писателей. Мой собеседник — один из соавторов этих призывов. Как раз сейчас он работает над новым текстом, смысл ко­торого будет следующим: ввиду того, что действия противника причиняют ущерб, в первую очередь, гражданскому населению, следует прервать безнадеж­ное вооруженное сопротивление, продолжай сопротив­ление пассивное, нравственное... Этот призыв должен появиться уже сегодня.

— А послушают вас?

— Мы единственная инстанция, которую еще слушают.

На прощанье мы напоминаем друг другу о разных средствах предосторожности. Когда мы заканчиваем их перечисление, старый писатель поднимает печаль­ные мудрые глаза:

— Ну скажи, разве можно так жить?

ИШТВАН

Еще одна в этот день встреча — и прощанье. По­явился Иштван. Мы едва не разминулись: я заметил его широкую спину, когда он уже поворачивал за угол.

Мы бредем по течению улицы, как по руслу реки. Ноги вязнут в кучах желтых листьев. Рассказать друг другу почти нечего.

— Где Бела?

— Не знаю, я потерял его из виду еще в воскре­сенье.

— А ваш командир?

— Дудаш был с нами, уже не командовал, сра­жался, как все. Где он теперь, не знаю.

— Ты всё время был в боях?

— Да. Ранили меня.

Только теперь я замечаю, что Иштван хромает.

— Так всё, конец?

— Конец. Иду домой. Не был дома с двадцать третьего...

Некоторое время мы идем молча.

— А я уезжаю. Ханка уже уехала.

— А Марьян?

— Тоже.

— А Зыгмунт?

— Уезжает вместе со мной.

Мы снова молчим. Наконец достаем записные книжки и обмениваемся адресами. Целуемся. Хромая, Иштван уходит.

Воскресенье, 11 ноября

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО БУДАПЕШТУ

Чепель — длинный, унылый, безобразный, как всякий фабричный квартал в больших европейских городах. Чтобы ему быть таким, не было надобности войне проходить через Чепель.

Война прошла через Чепель. Этот квартал Буда­пешта защищался дольше всех. Еще сегодня в глубине Чепеля тлеют непогашенные очаги сопротивления.

В той части Чепеля, где мы проходим, эти очаги задавлены. Их нет. И ничего другого нет. Километра­ми тянутся пустые, безлюдные улицы.

Мы глядим по сторонам: ни одного дома не по­щадила война. В каждом огромная брешь — чаще всего на уровне второго или третьего этажа, будто тут прошел хищный допотопный зверь, кусавший направо и налево, всюду жаждавший оставить след своих челюстей.

Иные следы на мостовой. Через каждые несколь­ко десятков шагов привидение — черная, скрученная груда железа: убитый танк. Несколько раз попадаются подорванные катюши...

Возвращаясь с Чепеля, мы проходим почти через центр — через Ференц-кёрут и Уллей-ут. Тут еще страшнее: все дома сожжены или взорваны, мостовые вывернуты наизнанку, копоть, пыль, узкие тропинки, протоптанные между руинами... Но этот вид нам зна­ком. Это Варшава 1944-го. Захваченный город.

ПОБЕДИТЕЛИ

Их четверо. Они лежат на улице рядышком, в не­ловких, неестественных позах. Разодранные и сплю­щенные, едва ли не двухмерные, они выглядят тря­почными куклами, заброшенными под опаленную стенку, почти втоптанными в краешек выщербленного тротуара. Кто-то присыпал их ободранные лица белой пылью или известью. Тот, что впереди, — вообще без лица: с погнутой каской срослось черное, засохшее месиво. Должно быть, давно они так лежат, потому что уже ничем не напоминают о мире живых, откуда их вырвало какое-то невообразимое мгновение. Они стали частью мертвого пейзажа разбитой вдребезги городской улицы.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОСЛЕДНЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ

Проводником мне служит молодой венгерский студент. Проводником? Я не знаю этих улиц, а он их не узнаёт. Мы оба блуждаем в это воскресное утро, в последние часы перед разлукой.

Мы склоняемся над свежими могилами, которых не счесть в каждом сквере, в парках, возле церквей. На кусках фанеры или картона написано, кто тут ле­жит: «Лайош ... 18 лет», «Жужа ... 15 лет», «Арпад ... 12 лет». Все могилы усыпаны цветами.

Мы входим в церковь. Людей меньше, чем можно ожидать. Венгрия — не чересчур религиозная страна. Но в высокие своды ударяет песнь необыкновенной красоты и силы. Я никогда такой не слышал. Мой товарищ объясняет: это старый церковный хорал — «Боже, Ты, что Венгрию...» Пение тянется долго — когда оно умолкает, мы выходим.

Мы хотим еще заглянуть в университет. Но при­ходится долго простоять перед массивными воротами, прежде чем открывается узенькое окошко и выгляды­вает разгневанный старый привратник:

— Чего вам тут надо? Нет университета. Приказ господина министра просвещения — никого не пускать. Идите себе.

Окошко захлопывается.

И мы бродим дальше, бесцельно и бессмысленно, потом расстаемся и договариваемся снова увидеться после обеда.

Но в гостинице я узнаю, что не увижусь больше ни с кем из будапештских друзей. Мои коллеги не­сколько странным образом раздобыли машину. Меш­кать не следует. Мы едем через Югославию в Польшу.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Через двадцать лет — закончим рассказ.

Надо было брать ноги в руки и улепетывать из Будапешта, захваченного русскими и их местными сообщниками.

Первой группе польских журналистов — в том числе женщинам и больным — удалось уехать с юго­славскими коллегами, их автобусом. Но на всех там мест не хватило. Мы искали случая. Ближайшая дорога в Польшу — через Чехословакию — была закрыта. Мы решились лететь в Бухарест румынским самоле­том (только они и летали) — и, к счастью, не полете­ли: тот самый самолет, что должен был нас взять, попал в аварию или был неведомо кем подстрелен, и никто не уцелел. Тем временем один из наших каким- то манером попал в Будапеште на «пир победителей». Ему досталось место возле нового коменданта обще­ственной милиции. Выпили. Пьяный милицейский предложил пьяному польскому журналисту машину и пропуск. Пропуск, правда, выдан на фургон для пере­возки мяса, в котором два лица могут передвигаться по Будапешту, — получили же мы маленький виллис, влезли туда впятером (четыре журналиста и студент­ка) и пустились из Будапешта на юг, к югославской границе. Ну, и как-то доехали — с пьяным шофером, с вечно глохнущим мотором, по заминированному шоссе, через бесконечные советские патрули, которые, правда, не могли проверить, что там написано по- венгерски в пропуске.

Мне запомнились три таких контроля. Первый — еще в центре города, когда мой слишком свободный русский язык вызвал подозрения и меня принялись до­прашивать. Я сослался на свою недавнюю учебу в Москве, но, когда от меня потребовали назвать фами­лии преподавателей, они мгновенно, все до одной, вы­летели из головы. Я их тут же припомнил, и смерше- вец, быть может, даже не заметил минутного колеба­ния, но для меня оно продолжалось вечность.

Потом уж я не разевал рта, зато отлично слышал, как, пропуская нас через очередную рогатку, один рус­ский проворчал другому: «Поляки... Тоже бандиты!»

Наконец в третий раз безусый офицерик всунул розовое личико в машину и озабоченно прошептал: «Извините... Мы не виноваты...»

Только перед самой границей, в Сегеде, нас за­держал смешанный русско-венгерский патруль, и каза­лось, что пропуск пошел к чертям, а нас ожидает дол­гое следствие в местной контрразведке. В начале раз­говора в контрразведке нам достались горькие упреки: это, мол, польский пример толкнул венгерскую моло­дежь на безрассудные поступки. Но мы ответили, что в польских октябрьских демонстрантов не стре­ляли и потому всё прошло спокойно; на этом поли­тическая дискуссия прекратилась. Сомнения возбудили наши документы — например, в моем паспорте не было штемпеля пересечения границы при въезде. Дол­го, усердно дозванивались до Будапешта, в конце кон­цов поймали коменданта милиции, и он от нас не от­рекся, так что мы смогли, хоть и под конвоем танков, одного впереди, одного сзади, продолжить дорогу к желанной границе. Мы перешли ее пешком, оставив машину на венгерской стороне.

На югославской таможне мы дождались утра; за нами приехал чиновник посольства ПНР в Белграде; наши сведения его не интересовали: он твердо знал, что в Будапеште перед освобождением был милли­он (!) организованных фашистов и что это они ра­зожгли контрреволюционный мятеж...

Из Белграда через Вену мы полетели домой. Не­которые из нас — в том числе и я — считали своим долгом дать слово правде о венгерском восстании. Какое-то время эта возможность была — мы еще пе­реживали медовые месяцы польского Октября. Я вы­ступал во многих местах, некоторые выступления помню до сих пор: в Клубе Кривого Колеса, на фабри­ке имени Розы Люксембург (это там старый рабочий- коммунист, чуть не плача, обвинил меня во лжи — с самой зари пролетарской власти в России буржуазия немилосердно клеветала на нее, и он знает, что не может быть того, о чем я рассказываю, — не может быть и неправда! Спустя годы точно то же скажет мне в Риме итальянский коммунист о только что прочи­танном «Архипелаге ГУЛаг»...), наконец — в Гене-ральном штабе Войска Польского. Тут, через несколь­ко минут после того, как я завел свое, в большой зал, наполненный молодыми офицерами, явились несколь­ко советских генералов и полковников в польских мун­дирах и заняли места в первом ряду, напротив меня. Однако они меня не прерывали и не вступали в поле­мику, только внимательно слушали, и иронические улыбки блуждали на широких лицах...

На основе заметок, сделанных еще в Будапеште, я закончил свой «Венгерский дневник». Я посвятил его памяти Михаила Кольцова, русского публициста, — его «Испанский дневник» незадолго до того произвел на меня большое впечатление. Поразила меня и судьба автора, попавшего в число жертв кровавых сталин­ских чисток. Из-за этого и книга была запрещена — уцелевший экземпляр мне давали в Москве под страш­ным секретом. Я печатал свой «Дневник» в «Новой Культуре» (редактором которой меня выбрали колле­ги, когда я вернулся из Венгрии); несколько кусков по­явилось, хотя и с пропусками, а последний цензура запретила совсем. Тогда я напечатал дневник целиком в парижском журнале «Франс-Обсерватер» — перево­дила Анна Познер, и как раз тогда, чуть ли не в связи с этим переводом, она вышла из компартии...

Гораздо позже я услышал о русском переводе «Венгерского дневника» (того, что появилось в «Но­вой Культуре»); его сделал студент-литовец по заказу дирекции Литинститута, которая нашла нужным озна­комить узкий круг посвященных с мерзкими выход­ками недавнего аспиранта и осудить его на закрытом собрании. Так оно и произошло, но тексты, вопреки первоначальному замыслу, пошли дальше, к не преду­смотренным властями читателям, — многих из них я потом встречал, и совсем недавно мне рассказывали, что какие-то копии «Венгерского дневника» всё еще кружат на окраинах русского самиздата...

Вот и всё о возвращении из Венгрии группы поль­ских журналистов и о наших поспешных попытках сказать правду об отчаянном и подавленном восста­нии. (Кроме своего «Дневника», назову еще репортажи Ханки Адамецкой в «Штандаре Млодых» и Марьяна Белицкого в «По просту».) Спешка наша оказалась как нельзя более к месту: вскоре (по «государственным соображениям») уже ничего не могло появиться, а поз­же, когда Гомулка в одной из своих речей бросил сло­вечко «контрреволюция», открылось широчайшее поле деятельности для профессионалов и добровольцев по оплевыванию венгерского восстания.

Что тем временем происходило в Венгрии — из­вестно. Жертвами волны террора после поражения восстания стали как его многочисленные участники и сочувствующие, так и военные и политические руко­водители. Эти последние, во главе с Имре Надем, ис­пытали на себе привычное для их победителей веро­ломство: когда, получив гарантии безопасности, они отправлялись в эмиграцию в Югославию, их выволок­ли из югославского автобуса, посадили в тюрьму на румынской территории (вместе с арестованными рань­ше участниками переговоров — Палом Малетером и др.), тайно «судили» и убили. Наш собеседник из здания парламента, Геза Лошонци, не дождался этого «суда» — умер до него, в тюрьме, при невыясненных обстоятельствах. Среди тех, кому была дарована жизнь и возможность умереть своей смертью в Буда­пеште, был престарелый Дьёрдь Лукач.

Из других, с кем я встретился во время восстания, кажется, был расстрелян красочный Дудаш. Пишу «кажется», потому что сообщение об этой казни, на­сколько мне известно, никогда не было опубликовано и я знаю о ней только по слухам — как и о том, что Дудаша принесли на казнь на носилках. От подчинен­ного Дудаша, выступающего в моем дневнике под именем Иштван (так я его тогда зашифровал, а на­стоящего имени уже не припомню), через год пришла Марьяну Белицкому открытка из Канады: выходит, несмотря на ранение, он сумел перейти границу.

Уже нет в живых журналиста, переводчика на нашей встрече с Дудашем, Белы Батернаи. В своем дневнике я опустил не только его фамилию, но и де­таль, объясняющую наши столь скорые дружеские от­ношения. Батернаи перевел мою юношескую книгу о Людвике Варныском («Каторжная мазурка»), издан­ную в Венгрии в 1952 г. под названием «Bilincstвnc». Потому-то — хоть раньше мы и не были знакомы — встретившись во время восстания, мы не чувствовали себя чужими друг другу. Больше я его никогда не ви­дел, но сохранил самые светлые воспоминания об этом отважном человеке — бойце АК, политическом утописте, друге Польши.

Выдающийся писатель старшего поколения, с ко­торым я встретился в Будапеште 10 ноября 1956 г., — это Тибор Дери. Вместе с несколькими другими пи­сателями, активно участвовавшими в венгерских собы­тиях, он хотел после поражения искать убежища в Польше. Я пытался что-то устроить в Варшаве, раз­говаривал с одним членом Политбюро и с человеком из МИДа — я даже не исключаю, что мои собеседни­ки, не лишенные доброй воли, предприняли какие-то усилия «на высшем уровне», но, видно, снова на пути встали безжалостные «государственные соображе­ния», и венгерские писатели не получили убежища. Вскоре Тибор Дери, Дьюла Хаи и другие оказались в тюрьме, дальнейшие попытки стали безнадежными...

Только молодого студента, который И ноября во­дил меня по разрушенному, оплакивающему убитых Будапешту, мне удалось еще встретить, и не раз, — это Дьёрдь Гёмори, ныне известный кембриджский полонист...

С течением лет террор в Венгрии ослаб, обнару­жился и исторический парадокс: в то время как обожа­емый в Октябре «вождь нации» Гомулка постепенно загонял страну в состояние всё большей политической и экономической зависимости от СССР, растущего угнетения, нищеты и лжи — ненавидимый (и справед­ливо) Кадар как бы искал путей выхода из ловушки, довольно успешно пускался в экономические экспери­менты, умеренно либерализировал режим, стремился прийти к соглашению с народом и его интеллигенци­ей. Сейчас, через двадцать лет после событий в обеих странах, не только материальный уровень жизни в Венгрии очевидно выше, чем в Польше, но и атмосфе­ра, кажется, лучше, и культура не приведена в такой упадок, и убийственная советизация в различных об­ластях не продвинулась в той степени, как у нас. По крайней мере, такое впечатление было у меня, когда я в этом году снова посетил Будапешт и ходил по ста­рым следам — моим собственным и разлетевшихся друзей... Почему так случилось? Или решающую роль сыграли черты характера и ума вождей? Или, может, несмотря ни на что, иное географическое положение? Или докоммунистическая Венгрия была более запад­ной страной, чем Польша, с более укорененным евро­пейским сознанием, и прививка советизма там еще бо­лее чужеродна, и энергичней исторгается социальным организмом? Или, наконец, именно восстание, хоть и проигранное, на более длительный срок создало усло­вия, в которых правители считают менее рискованным обращаться к народу с жестами примирения, нежели вечно завинчивать гайки? Я только ставлю эти вопро­сы, но — хоть и был живым свидетелем того и друго­го — ответить не осмелюсь.

В заключение — коротко о моих земляках, кото­рые были со мной там и тогда; нескольких из них я упоминал в «Венгерском дневнике», и, быть может, читателям хотелось бы знать их дальнейшую судьбу.

Ханка Адамецкая, светлая, благородная, чистая, постоянно жила на самой высокой, напряженной ноте и — покончила с собой через несколько месяцев после нашего возвращения из Будапешта. На ее похоронах встретились, пожалуй, все остальные — последний раз в полном составе.

В обстоятельствах, слишком похожих на само­убийство, погибла вскоре и Лидка Видаевич — «дев­чоночка с шапкой волос и огромным автоматом», о которой я писал в заметке от 1 ноября, умышленно тогда не уточняя, что речь идет о польской студентке, участнице венгерского восстания. После нашего воз­вращения Лидка не раз ко мне забегала, мы разговари­вали, я разделял ее горечь, но сжигавшая этого полу­ребенка ненависть возбуждала сострадание и страх. Я пытался ее успокаивать, однако ожидавшей ее ги­бели не предчувствовал, хоть, может, и следовало бы.

Марьяна Белицкого тоже нет в живых. Он умер обыкновенно, в больничной постели, после месяцев страданий, после лет запутанной иногда, но яркой жизни. Он умел радоваться жизни, как мало кто из известных мне людей, и в то же время был способен на самоотречение и самоотверженность ради убежде­ний и друзей. Марьян расстался с партией задолго до меня, еще в 1957 году. Из-за этого ему пришлось поч­ти полностью отойти от журналистики; в поисках другого поля деятельности он занялся древней истори­ей и написал хорошую книгу о шумерах. Были у него и другие планы, а в больницу он попал внезапно: я был за границей, ничего не знал, а вернувшись, на следую­щий день узнал о его похоронах.

На этих похоронах я не встретил уже почти ни­кого из нашей будапештской «команды»: одного толь­ко — годами перед тем не видавши — Зыгмунта Же- жуховского, который давным-давно бросил перо и за­рабатывал на жизнь более достойным способом. Я об­радовался этой встрече, договорились созвониться — и с тех пор снова прошли годы...

Францишка Боровичова покинула Польшу с вол­ной эмигрантов 68-69-го года. Не знаю, где она сейчас и как ее дела, — где бы ни была, если когда-нибудь до нее дойдут эти слова, пусть знает, что я сердечно вспоминаю хорошего товарища и желаю ей счастья...

За границей — но в ином качестве: специальных корреспондентов в разных там Парижах и Вашингто­нах — наслаждаются жизнью некоторые другие жур­налисты, фамилии которых я позволю себе опустить. Признадось, что тогда в Будапеште я не подозревал в них той ловкости, которую они демонстрируют, годами снабжая свои редакции желательными информациями и комментариями; и всё еще, бывает, удивляюсь — это те самые? это они теперь разоблача­ют гнилой Запад, коррупцию парламентарных режи­мов, заговоры сионистов и маоистов?

Но и на этих — куда более далеких мне, чем умер­шие и изгнанные, — слава Богу, свет клином не со­шелся...

Пора прервать эту глоссу к дневнику двадцати­летней давности — а ниточка венгерская в моей жизни никогда уже, верно, не оборвется, хотя всего лишь неполных две недели продолжалось мое бессильное присутствие возле защищавших свою свободу и досто­инство братьев-мадьяров.

Май 1976