Восхождение на Холм Славы

Они условились с Катей встретиться в половине шестого возле Театра оперы и балета, а сейчас часы показывали немногим за полдень. Время было, и лейтенант Овчинников решил подняться на Холм Славы. Заветная мечта, которая до недавнего времени казалась почти неосуществимой: дважды во время отпусков пытался слетать в этот город, но оба раза возникали непреодолимые препятствия. Теперь он был здесь и уже ничто не могло помешать его намерению.

Он не сел в автобус: на Холм Славы нужно идти — так диктовало сердце. Он привык взбираться на горные кручи, потому не испытывал усталости. Чем выше поднимался, тем мощнее развертывалась панорама города. Когда сегодня утром, сойдя с самолета, Андрей Овчинников очутился на улицах этого города, его не покидало ощущение, будто все снится: такого города просто не могло быть! Изобилием памятников, скульптур, красивых старинных зданий, величавых церквей и соборов он напоминал гигантский музей под открытым небом. А небо было синее-синее, весеннее...

С высоты он любовался городом, так как сразу полюбил его, прилип к нему душой, и в то же время им овладела тягучая тоска. Пять театров, филармония, цирк, кинотеатры. Дворец культуры, картинная галерея, парки, широченные бульвары и проспекты, уютные площади с голубями, фонтаны, улочки, вымощенные брусчаткой. Окинув взглядом город с высоты, Андрей подумал: «Не поедет Катя на заставу!.. Не поедет...» Тут и гадать было нечего.

Он представил домики своей заставы, словно бы сбившиеся в кучу на высоком горном плато. На юге, по ту сторону границы, простиралась безлесная горная гряда, напоминающая стадо лежащих верблюдов. На севере, километрах в пяти от заставы, начиналась грязно-серая песчаная пустыня с чахлой растительностью. Каждую весну ветер из пустыни приносил тучи песка, ураган бушевал и день, и два, и неделю, а то и несколько недель, наметая вокруг строений барханы, — стоило высунуться из помещения, как песок набивался в ноздри, глаза, уши, скрипел на зубах. Туман пустыни — так это здесь называется. «Как вы живете в таком аду?» — однажды спросил известный артист у начальника погранзаставы майора Нефедова. Майор усмехнулся: «Мы охраняем Государственную границу. А это и есть наша жизнь...»

Конечно же, Катя, привыкшая к благам и высокой культуре прекрасного города, не захочет жить в горной пустыне, куда артисты, шефы, заглядывают раз в год.

Но Овчинников любил свою заставу и не променял бы ее ни на какую другую. Он любил ее суровость, необычность, сложность, хотя вслух никогда не говорил об этом. Он запомнил тот первый день, когда прилетел сюда на вертолете. Они какое-то время летели над пустыней, и сверху она казалась безжизненной, страшной, как бредовый сон. А утром Андрей встречал восход солнца, с немым изумлением оглядываясь по сторонам: инопланетный пейзаж! Предельная четкость линий в прозрачном воздухе. Горы окружали Овчинникова с трех сторон и словно бы с угрюмой улыбкой приветствовали его. На зеленых холмах резвились молодые варанчики. Иногда показывался старый злой варан, огромный, словно крокодил. Андрею сказали, что такой иногда может напасть на человека. В это не верилось. В каждой местности существуют свои небылицы. Вот перепелов и куропаток здесь было много. Они выпархивают из травы, не боятся человека. Плавно, без взмаха крыльев, кружили в бирюзовой вышине орлы.

Близость сопредельной стороны волновала. Какие там люди, чем живут?.. Знают ли они правду о жизни колхозников из долины?

Ему даже стало казаться странным, что некоторые молодые люди, стремясь жить в городах, ни разу не изведали прелести суровой, но просторной жизни, не подышали настоящим ветром, не ощутили беспредельности пространств, грозного дыхания гор и пустынь.

«Пески пустыни точно поют или зовут тебя, а иногда слышишь словно звуки разных музыкальных инструментов...» — так воспринял пустыню великий путешественник Марко Поло. «Удивительное дело, — размышлял Овчинников. — Мне нравится песок... и горы... и открытые пространства. А раньше я радовался только тайге».

Горный воздух пьянил, кружил голову, ноздри широко раздувались; он полной грудью вбирал в себя тонкие холодные ароматы горной пустыни. Щебетали саксаульные сойки. Ему показалось, что он когда-то уже испытывал все это. Во всяком случае, тут была его стихия. Звенел, пульсировал в лучах малинового солнца каменный мир, или, может быть, звенели голоса птиц, трепыхающихся над многогранными, словно груды хрусталя, островерхими скалами, над зарослями синего зверобоя и дымчатой полыни. Масса камня, оголенных, обдутых ветром красных глыб песчаника воспламеняли его фантазию. Они несли на себе отпечаток необычайного.

Тут много было причудливых скал. Когда светило солнце, они сверкали зелеными, розовыми, малиновыми и оранжевыми огоньками. Повсюду встречались заросли лопоухих кактусов с желтыми цветами, синих колючих шаров на упругих стеблях и красных маков. На фоне горного массива выделялась башнеобразная скала, она издали казалась искусственным сооружением. Овчинников любил горы и скалы. Он облазил все окрестности вокруг, отмечая мертвые пространства. Однажды в каменистых грядах его натренированный глаз открыл узкую щель. С трудом протиснувшись в нее, очутился в просторной пещере. Она оказалась сквозной, своеобразным природным туннелем. Таких пещер здесь было немало. Эта выводила к крутому обрыву. Внизу — лиловая пропасть, острые камни, полоска реки, шоссе, людские поселения, стада. Без веревки туда невозможно было спуститься, и там, внизу, приветливо зеленели сады, над крышами вились дымки, виднелись фигурки людей. Это была наша территория. Приложив бинокль к глазам, Овчинников мог наблюдать жизнь поселения. Он склонялся над лиловым миром, и никто из тех, живущих внизу, даже не подозревал о его существовании.

По объездному пути на машине можно было выбраться в долину минут за сорок, разумеется, при хорошей погоде. Овчинников бывал несколько раз там, в местных колхозах.

Чернобровые стройные девушки с туго заплетенными косами украдкой бросали на него взгляды, улыбались. Он был высок, русоволос и сероглаз, с резкими скулами. Должно быть, нравился девушкам. Одна из них, Азиза, при встречах обжигала его горячим взглядом. Однажды даже спросила: «Почему не бываете в нашем клубе?» Он отшутился: «Экономлю бензин. Сейчас вот нужно по делам разыскать комбайнера Эмро».

В колхозе были новые кирпичные дома, но сохранились и глинобитные домишки с навесами, под которыми хорошо сидеть в знойный день на узорном намазлыке. На окраине остались разрушенные дувалы, стены курганчей. Степенные старики носили ватные халаты, опоясанные платками-чарса, раскуривали чилим. Здесь был свой уклад жизни, который до недавнего времени казался Овчинникову сплошной экзотикой. Потом привык, понял: ничего экзотического. Колхоз, как любой другой: бригады, трактора, молочная ферма и птицеферма, где работают те самые черноокие красавицы с волосами, заплетенными в многочисленные тонкие косички. Пограничников охотно угощают золотистыми и нежно-зеленоватыми сочными дынями, кокчаем в пиалах. Хорошо сидеть в тени высоченных старых чинар и пить зеленый чай... Все эти пространства вокруг, с песками, такырами, солончаками, разумеется, хранили древние тайны. В песках попадались развалины неведомых строений — Бараккала. В тугаях водились в изобилии свирепые вепри, причинявшие немало вреда огородам колхозников. Древние города, съеденные песками...

— Что такое Бараккала? — спросил лейтенант у Азизы.

Она не знала. И никто не знал. Кала — крепость. А Барак, должно быть, имя какого-нибудь правителя, а вовсе не барак.

Иногда Овчинников ловил себя на мысли, что ему хотелось бы разгадать все тайны пустыни, хотя и не понимал, зачем это нужно. Пустыня манила. Багровые закаты над однообразными серыми песками и скалами, над белоснежными искрящимися солончаками, малиновые рассветы, розовые метелки гребенщика, шары верблюжьей колючки, жалобные вопли аистов над рекой, мелькание зеленовато-золотистых щурков в чистом небе.

Иногда поднимались над пустыней дрожащие миражи, и Овчинникову мерещились голубые купола древних мавзолеев, белые дворцы, отражающиеся в водах бассейна, и он, как заклинания, повторял непривычные слуху названия: Шах-Зинда, Шир-Дор, Гур-Эмир, Таки-Тильпак-Фуршан...

Местный житель Эмро — член добровольной народной дружины, которая уже не раз оказывала помощь пограничникам в задержании нарушителей.

Овчинников был в добрых отношениях с Эмро. Самодеятельность заставы иногда приезжала в колхоз, лейтенант играл на гитаре, и это привлекало к нему молодежь. Во время уборки урожая пограничники неизменно приходили на помощь колхозу.

Некоторые пограничники, уволенные в запас, осели в этих краях, женились на местных девушках. Порою Андрей завидовал их простой, здоровой жизни, но понимал: такая жизнь не по нему. А выбрать было из чего... Ведь недаром Эмро утверждает, будто здешние девушки самые красивые на свете. Может быть, так оно и есть. Но какое дело до этого Овчинникову? Для него существовала только одна... Другой просто не могло быть.

Открыв сквозную пещеру в толще восточного отрога хребта, Андрей в свободные часы, случалось, приходил сюда побыть в одиночестве, поразмышлять, вслух потренироваться в произношении английских слов, почитать книжку. Иногда он брал с собой сержанта Фазилова, на которого Овчинников всегда мог положиться.

— Вам нравится быть одному, товарищ лейтенант, — говорил Фазилов. — Мне тоже нравится быть одному.

— Ну вот и объединим наши усилия, — шутил Овчинников, — одиночество будет полным.

Вдвоем они обычно совершали тяжелейший кросс, после которого валились в изнеможении на прохладные камни. Фазилов любил рисовать. Он рисовал казарму, солдат, офицеров, вышку, арку ворот с «грибком» часового, служебных собак, башнеобразную скалу, а когда скучал по дому, то почему-то всегда рисовал верблюдов. У верблюдов были осмысленные человечьи глаза, и это производило странное, какое-то тревожное впечатление. То были не одногорбые облезлые бухарские дромадеры, а могучие, заросшие густой шерстью двугорбые бактрианы.

— Где вы видели верблюда с такими глазами? — как-то не выдержал Овчинников. — Это же двугорбый мыслитель!

— Он и есть мыслитель, — согласился Фазилов. — У нас дома есть такой верблюд. Когда я с ним разговариваю, он все понимает. Можете верить, можете не верить: верблюды умеют плакать. Сам видел, когда разлучали верблюдицу с верблюжонком, они оба плакали. А когда разлучили нашего Бородатого с верблюдицей — он плакал. Честное слово.

Овчинников неожиданно спросил:

— А вам пишет ваша невеста?

— Нет, не пишет. Вначале писала. А теперь учится в институте — времени, наверное, на письма нет, — сказал он с грустью.

— Никуда от вас не денется ваша Фатима. Если любовь настоящая. Ну а если ненастоящая, то и жалеть не о чем. Не уподобляйтесь вашему бородатому верблюду. Я знаю одного верблюда-оптимиста: он после каждой неудачи в жизни хохочет. Должно быть, любит трудности.

— Понятно. Не буду уподобляться. Если бы хорошо знал физику, то, наверное, тоже попал бы в институт. Я же остался в колхозе: кто-то должен пасти скот! Отцу одному трудно.

— Вы правильно поступили. Ну а если хотите учиться, то это ведь никогда не поздно. Границу знаете, любите, как догадываюсь. Хотите, направим вас в училище?

— А меня примут?

— Разумеется. Курсант!.. Звучит, а? Если бы ваша Фатима знала, что вы — отличник боевой и политической подготовки, то писала б чаще.

— Оптимист вы, товарищ лейтенант. Кстати, ее зовут Ирина.

— Тем более. Девушка с таким красивым именем должна обладать понятием.

— Если не секрет, товарищ лейтенант, а как зовут вашу Фатиму?

— Катя работает техником в телевизионном объединении «Электрон».

— А почему она не приезжает к вам?

— Озабочена выпуском продукции. Стране нужно больше цветных телевизоров.

— Я так и понял, — усмехнулся Фазилов.

— Ну а если поняли, то не задавайте глупых вопросов...

Этот занятный чернявый парень нравился Овчинникову. Лейтенант ценил в нем лукавинку, аккуратность во всем, исполнительность. Фазилов был физически крепким и сильным. Не сразу об этом узнали. Но вот прошлой осенью прилетел на заставу шеф — артист цирка, известный борец. Он приглашал желающих померяться силой и в коротких поединках неизменно выходил победителем. Представление проходило на открытом воздухе, на спортивной площадке. Вышел Фазилов. Как-то бочком, стеснительно. И ростом особым не отличался, худощавый, лицо узкое, глаза большие, на губах улыбочка. Не прошло и трех минут, как знаменитый борец растянулся на ковре, а сержант уперся ему коленом в грудь. Борец, потерпев поражение, не смутился, а словно бы обрадовался.

— В нашем цирке вам бы цены не было! — воскликнул он. — Милости прошу после демобилизации. Вы берете силой, а нужна техника. Во всяком деле обязательно нужна техника. Я вас обучу...

— Чудак-человек, — говорил Фазилов друзьям, посмеиваясь. — Какой из меня циркач? А поборол я его потому, что знаю один наш прием, — ведь с ним боролся, как с быком... А он даже не замечал. Техника... У каждого своя техника. У нас есть пословица: воспитанный отцом будет делать стрелы, воспитанный матерью — кроить халаты. Я хочу делать стрелы.

В душе Овчинников одобрял слова сержанта. В пограничной службе есть свой высокий артистизм: выдержка, знание психологии нарушителя, умение быть внешне бесстрастным. Да мало ли что требуется еще от пограничника! И конечно же, едва ли не в первую голову — физическая выносливость.

Овчинников сам был сильным, выносливым и ценил эти качества в других. Быть слабосильным, безвольным, несобранным ему казалось унизительным для мужского достоинства. Запомнились стихи, вычитанные в старой книжке о полярниках, которые стали как бы своеобразным девизом:

Ему нравилась эта прекрасная игра, хотя никому никогда не раскрывался. Даже Кате.

Познакомились они еще в Свердловске — оба работали в одном цехе на Уралмаше. Потом она уехала с родителями во Львов, окончила техникум. Он поступил в пограничное училище. Переписывались. Переписка тянулась несколько лет и стала как бы привычкой. Он расписывал красоты жизни в горной пустыне, дикость и своеобразие природы, особенности жизни в небольшом коллективе пограничников, романтику пограничного бытия — писал о том, что близко и дорого ему самому, так как не мыслил ничего другого. Сделал ей предложение: мол, приеду — увезу на заставу!

Она ответила коротко: приезжай, разберемся... Он не знал, как истолковывать эти слова. Раз приглашает, надо спешить...

Но прекрасный, как мираж, город словно бы что-то надломил у него в груди, не мог предполагать, что этот древний город так великолепен. Ему даже стало казаться, что именно в таких городах люди живут полнокровной жизнью. Мечты их широки, жизнь многообразна, и, конечно же, они никогда даже не вспоминают о тех, кто оберегает их покой.

Фрезеровщик Андрей Овчинников, работая на знаменитом Уралмаше, мог тогда выбрать себе другую судьбу: скажем, поступить в Уральский политехнический институт в Свердловске. Мог бы... Однажды в здании заводоуправления Уралмаша Овчинников, спутав двери, по ошибке попал в комнату, о которой знал понаслышке, но ни разу здесь не бывал. На стене увидел мемориальную доску: «В этой комнате в 1935—1936 гг. работал отважный партизан-разведчик Герой Советского Союза Кузнецов Николай Иванович». Овчинников огляделся по сторонам: стенды, рабочий стол. Его рабочий стол... Прежде Овчинников слышал, что прославленный разведчик до войны работал на их заводе. Но это как-то проходило мимо сознания. А теперь Овчинников очутился в комнате, где работал Кузнецов. Он был тогда расцеховщиком в бюро технического контроля конструкторского отдела, учился на заочном отделении Уральского политехнического (в то время он назывался индустриальным) института, куда собирался поступить и Овчинников. Обыкновенный деревенский парень, родился в уральской деревушке Зырянке. Овчинникова поразило, что настоящее имя разведчика было не Николай, а Никанор. Никанор... Чем-то народным веяло от этого имени. Никанор Иванович... Ника... Вот он — студент Тюменского сельскохозяйственного техникума, студент Талицкого лесного техникума. Уже в те годы — что-то твердое в лице, волевая складка губ. Кем осознавал он себя в ту пору?.. «А кем осознаю я самого себя?.. — подумал тогда Овчинников. — Мастером цеха?..» И неожиданно для себя вынужден был признаться: мастером цеха быть не хочется. А кем хочется? Не знал. Ему нравилось ходить с ружьишком по тайге, узнавать новые места, выслеживать зверя. К охоте приучил отец, сам страстный охотник. Андрей легко разгадывал повадки зверя, чувствовал некое родство с природой, любил размышлять под высоким звездным небом у охотничьего костерка. «Может, податься в геологический?..» — раздумывал он. Но геология, в общем-то, его не привлекала. Он был следопыт, и все тут. Разгадывать, расшифровывать, анализировать, сопоставлять... «Может быть, поучиться на криминалиста?..» Опять не то. Мир уголовных преступлений не привлекал. Все пути были открыты перед ним. А когда путей много, выбирать трудно.

В комнате Николая Кузнецова он прочитал письмо-завещание бесстрашного разведчика:

«Вскрыть только после моей гибели... Завтра исполняется одиннадцать месяцев моего пребывания в тылу врага. 25 августа 1942 года в 24 часа 05 минут я спустился на парашюте, чтобы беспощадно мстить за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов. Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром немецкого офицера, пробрался в самое логово сатрапа — германского тирана на Украине — Эриха Коха. Теперь я перехожу к действиям.

Я люблю жизнь, я еще молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью во имя освобождения ее от немецких оккупантов, я сделаю это. Пусть знает весь мир, на что способен русский патриот и большевик. Пусть запомнят фашистские главари, что невозможно покорить русский народ, как невозможно погасить солнце...

Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны».

В лицо Овчинникова словно бы ударил горячий ветер. Он до сих пор помнит это ощущение. Словно бы лицом к лицу встретился с разведчиком, и тот заговорил с ним...

Вот кем хотел бы быть Овчинников!.. День и ночь меряться силой с врагами, разгадывать их планы и в самый критический момент опрокидывать их карточный стол... Силой ума, наблюдательностью, знаниями...

Желание сделалось нестерпимым. Он даже почувствовал легкое головокружение и прикрыл глаза. Не заметил, как в комнату вошли трое. Поднял голову и увидел сухощавого человека с крупными чертами лица. На лбу две резкие складки. Овчинников вздрогнул: ему вдруг показалось, что в комнату вошел сам Кузнецов, сильно постаревший Кузнецов. Другой мужчина был плотный, сутуловатый, с крутыми залысинами, в возрасте. Но глаза под густыми черными бровями смотрели молодо. Тоненькая женщина в пестром платье с большим белым воротником, мельком взглянув на часы, сказала, обращаясь к Овчинникову:

— Вы уж нас извините — задержались у литейщиков.

— По вашему заводу бочком не проскочишь, — заметил с усмешкой плотный, с залысинами.

Тот, кого Овчинников принял за Кузнецова, сказал Андрею:

— Можете приступать к делу. Времени у нас в обрез: вечером выступаем во Дворце культуры. Однако я не вижу фотоаппарата...

Андрей ничего не понимал. Он растерялся, догадываясь, что его приняли за кого-то другого, и, сбиваясь, объяснил, что в комнате оказался случайно, увлекся чтением документов боевой славы и забыл, что его ждут в другом месте. Когда он закончил, все трое громко расхохотались.

— Ну и ну! А мы приняли тебя за фотографа!

— Я фрезеровщик Овчинников.

— Очень приятно. А я Кузнецов. Наши гости: Валентина Константиновна и Николай Акимович. На стенде они, правда, выглядят чуточку моложе. Коля Гарны Очи и «невеста» Пауля Зиберта... Приходи вечером во Дворец культуры... Сошлись на меня, если не будут пускать.

У Андрея голова совсем пошла кругом. Он ничего не понимал. Потом догадался: перед ним брат знаменитого разведчика, Виктор Иванович Кузнецов! О нем он слышал, но видеть как-то не довелось. Младший брат... А те двое — боевые друзья Николая Кузнецова, те, которые близко его знали. Все это казалось невероятным.

Он глядел на гостей и на Виктора Ивановича во все глаза, все еще не веря себе и счастливому стечению обстоятельств. Гости стояли молчаливые, погрустневшие, разглядывали фотографии на стендах, и Овчинников заметил, как у женщины дрогнули губы. Ему показалось, что она сейчас расплачется.

В комнату ворвался запоздавший фотограф:

— А я вас ищу повсюду...

Андрей тихо вышел в коридор.

Потом он еще раз встречался с Виктором Ивановичем.

— Как он сделался разведчиком? — спросил Андрей, смутно понимая, что даже брат не сможет ответить на подобный вопрос. Как становятся разведчиком?.. Может быть, нужна особая предрасположенность к этой трудной и опасной работе?

Но Виктор Иванович ответил:

— У него со школьного возраста был интерес к немецкому языку. Еще когда учился в школе-семилетке в Талице. В лесном техникуме изучал топографию, геодезию, научился хорошо читать карту и ориентироваться на местности ночью в лесу. В техникуме не преподавали немецкого. Николай Иванович изучал его самостоятельно. Я и сестра Лидия жили в тридцать втором в Свердловске. Ника приезжал к нам, а потом совсем перебрался в Свердловск. Да, он беспрестанно совершенствовался в языке, в Свердловске его принимали за немецкого специалиста: он свободно, без акцента разговаривал с бывшими военнопленными — немцами, которые после первой мировой войны не захотели вернуться в Германию. Ну и занятия парашютным спортом. Целеустремленность. Воля...

Потом Андрей много думал над словами Виктора Ивановича. А когда призвали в армию, попросился на границу. Целеустремленность. Воля... На границе они проявляются во всей остроте.

Как-то раздобыл книгу «Сильные духом» Героя Советского Союза Медведева, который был командиром того самого отряда в лесах под Ровно. Прочел ее залпом. Узнал много нового о Николае Кузнецове, Валентине Константиновне и Николае Акимовиче, с которыми встречался.

Удивительное состояние: будто бы в него, в Овчинникова, вошли чужие жизни, жизни легендарных людей. Теперь он был как бы приобщен к чему-то огромному, важному. Даже не верилось, что многие из тех, о ком прочитал, живы, работают, полны сил. Близость к событиям Великой Отечественной войны волновала, будоражила. Он читал строки из книги «Сильные духом», и ему казалось, будто и сам он бывал там, думал так, как Дмитрий Медведев: «Есть в жизни у каждого из нас минуты наивысшего подъема всех сил, незабываемые минуты вдохновения в моей жизни, жизни рядового коммуниста, минуты эти неизменно связаны с получением заданий партии. Каждый раз, получая очередное задание — а из этих «очередных заданий» и состоит вся биография людей моего поколения, — я испытывал это непередаваемое состояние внутренней мобилизованности...»

Андрею захотелось также все время находиться в состоянии внутренней мобилизованности, жить с полной отдачей. Все те люди, о которых он узнал из книги, вышли из народных глубин. Но в биографии каждого из них как бы проглядывала основная линия, которая и привела к подвигу. Дмитрий Медведев с малых лет находился в пролетарской среде, в сталелитейном цехе, где работал его отец. В дни Октябрьской революции разоружал брянскую полицию, потом работал в Союзе металлистов. Отец Валентины Константиновны работал в лесничестве, передавал информацию о гитлеровцах в отряд Медведева. Помогала дочь — семнадцатилетняя Валя. Фашисты схватили отца, живого затолкнули в прорубь. Николай Акимович, уроженец Западной Украины, был помощником железнодорожного машиниста. Сидел в тюрьме за революционную работу...

Воображение воспламеняло бесстрашие Николая Кузнецова. Ум, воля, находчивость, выдержка — все это у пего было. Кузнецов в центре города, на улицах и площадях, кишевших солдатней и офицерьем, гестаповцами, осуществлял акты возмездия над чинами гитлеровского вермахта, а некоторых похищал из их особняков. Но прежде всего он был разведчиком.

Когда Андрей узнал из письма Кати, что могила Николая Кузнецова находится во Львове, на Холме Славы, то решил обязательно побывать там, и, если бы даже Катя жила в другом городе, он все равно стремился бы во Львов. Положить цветы на могилу... Увидеть, каков последний приют прославленного разведчика.

И вот он поднимается на Холм Славы. Солнце стоит в зените. Город утопает в светлом мареве. Захотелось взлететь и парить в синем просторе над куполами и крышами, над парками, скверами, над далекими зелеными холмами.

Овчинников шел по обочине шоссе, а город словно бы растаял, внезапно его затянуло пыльной сеткой. Он исчез. В ушах загудел песчаный ураган.

...Здание погранзаставы сотрясалось от мощных ударов песчаной бури. За окном колебалась плотная пелена. Выйти из помещения без защитных очков — немыслимо. Казалось, что жизнь на заставе замерла. Но это впечатление было обманчивым. И хотя в подобную погоду вероятность нарушения сводилась к нулю — нарушитель сразу же заблудился бы в песчаных облаках или сорвался в пропасть. Компас был бесполезным — стрелка моталась беспрестанно. Охрана велась обычным порядком. План охраны границы, как всегда, был составлен с учетом погодных условий, оба фланга охранялись достаточными силами. Исправно работали сигнальные приборы. «Есть, выступить на охрану Государственной границы!» И наряды уходили в песчаный шквал, растворялись в нем. Доклады от них поступали регулярно.

Откинувшись на спинку стула, Андрей прислушивался к гудению разбушевавшейся стихии. Как ни странно, в такую погоду на него находило умиротворенное настроение. Он представлял, как все пространство на многие километры объято пыльным облаком. И этот разгул стихии может продолжаться бесконечно долго, поэтому лучше всего коротать время с хорошей книгой. Его комнатенка была завалена книгами. Начальник заставы майор Нефедов, как-то заглянув к нему, сказал:

— Был в древности поэт Джахид из Басры. Он имел пристрастие к книгам. Во время работы раскладывал вокруг себя гору книг. Однажды они обрушились и убили его. Сделайте стеллажи. Не придавливайте гору книг гантелями и гирями.

Андрей соорудил стеллажи. Комната стала походить на книгохранилище. Конечно же, если Катя согласится жить на погранзаставе, книжки придется передать в общую библиотеку.

Майор Нефедов оказался как раз тем человеком, к которому Андрей с первых же дней пребывания на заставе проникся глубоким уважением. Нефедов стремился сделать свою заставу образцовой, и его мало смущало то обстоятельство, что участок здесь был наитруднейший. Овчинникова поразила эрудиция майора. Нефедов прекрасно разбирался в истории военного искусства, был интересным собеседником. Он самостоятельно изучал язык сопредельной страны, хотя на заставе имелся переводчик. Петру Степановичу Нефедову подкатывало под сорок, он успел послужить на других, дальних, заставах. За ним повсюду следовала Елизавета Петровна, маленькая самоотверженная женщина, мать двоих детей. Когда-то она окончила педагогический институт и много лет спустя, несмотря на кочевую жизнь, оставалась педагогом, читала специальные книги, музицировала на пианино, пела старинные русские песни, увлекалась искусством. Овчинникову нравилось слушать ее рассказы о Родене, Верещагине, Репине, Саврасове, Веронезе, Боттичелли. Сандро Боттичелли на всех своих картинах и фресках рисовал одну и ту же призрачную женщину.

— Как ее звали? — полюбопытствовал Андрей.

— Вы истинный следопыт, — ответила Елизавета Петровна. — Вам хотелось бы проверить документы даже у возлюбленной Боттичелли. К сожалению, имя ее осталось неизвестно.

Петр Степанович называл жену в шутку культуртрегером — она отличалась редкой начитанностью.

— Скажите, Елизавета Петровна, а зачем люди так много сил тратили на все эти картины, статуи? — спрашивал за чаем прапорщик Грачев. — Лучше б машины строили.

Она сердито поджимала губы:

— Искусство спасало и спасает человека от одичания. Иная картина важнее паровоза. Скажем, «Бурлаки» Репина.

— Но не важнее завода! — не унимался прапорщик.

— Это несопоставимые вещи. Заводы реконструируются или закрываются, если они устарели. Картина не устаревает никогда. Это окно в мир — в прошлый и в настоящий, а возможно, и в будущий.

Женщина брала с полки толстые альбомы с иллюстрациями. Картины великих художников словно бы оживали, наполнялись движением. Такие беседы заронили в душу Овчинникова тягу к прекрасному.

Овчинников удивлялся этой дружной паре. Наверное, и у них случались семейные неурядицы, но об этом никто не знал. Выдержанная Елизавета Петровна умела на людях быть всегда ровной, приветливой, ее голубые глаза лучились добротой. Солдаты и офицеры называли ее «мамочкой», а Нефедова — «батей». А они даже не подозревали об этом. Их старший сын Алеша пошел в погранучилище, младший учился в школе-интернате в областном центре.

Как-то заговорили о бытовых трудностях, с какими неизбежно встречается всякий молодой человек, решивший посвятить свою жизнь границе. По роду занятий жены, получившей высшее или средне-техническое образование, иногда приходится переводить молодого способного офицера с боевого участка в город, на штабную работу, ставить его в особое положение перед товарищами.

— Да, конечно, жалко их, — подала голос Елизавета Петровна. — Молодость-то проходит... А жене хочется и в театр сходить, и с подругами поболтать по телефону. Очень даже мне жалко тех девушек, которые вдруг оказываются в такой вот глуши.

— Значит, вы одобряете, когда они отсюда уезжают? — спросил Андрей.

— Я удивляюсь таким особам. Инфантильная порода. Мы относились к семейной жизни гораздо серьезнее. А поколение, жившее до нас, — еще серьезнее. Иногда мне кажется, что изобилие еды и развлечений порождает легкомыслие. Человек забывает, что вступление в брак — соединение двух характеров. Во времена когда строили Комсомольск-на-Амуре, осваивали Дальний Восток, женщины ехали туда сотнями, тысячами и не заботились о бытовых удобствах. Романтика молодости, осознанная государственная необходимость... Не думаю, чтоб наша молодежь утратила эти качества. В семье, конечно, не без урода. Приезжает этакая фифа на заставу и не знает, чем себя занять. А у меня на все времени не хватает.

— У меня тоже, — сказал Андрей. — Прямо-таки задыхаюсь от нехватки времени. Прав Суворов: «Деньги дороги́, жизнь человека еще дороже, а время дороже всего». Теперь я по-особому воспринимаю эту истину и, чего греха таить, кажусь себе страшно нерасторопным.

— Это у вас с годами пройдет. Легче всего двигаться в будущее на плечах идущего впереди.

— Вы самоотверженная женщина.

Она рассердилась:

— Не говорите вздора! Когда утверждают, будто любовь требует самоотверженности, мне становится как-то стыдно. При чем здесь самоотверженность? Вроде бы Петя занимается серьезным делом, а я при нем — некий страдательный залог. Я вышла замуж не за офицера, не за пограничника, а за человека, без которого не мыслила свое существование. У всякой женщины помимо ее общественного назначения есть еще одна задача, я бы сказала, главная задача, без выполнения которой общество не может быть прочным, — создать семью и оберегать ее физическое и нравственное здоровье. Я восхищаюсь женщинами профессорами и летчицами, но когда узнаю, что они в своем благородном служении обществу так и не обзавелись семьей (не успели!), становится жаль их чисто по-человечески. Больше того, я теряю интерес к их высоким успехам. Человек — не только функция, он прежде всего человек. Женщина, не сумевшая создать прочную семью, — это и есть неудачница, если даже у нее десяток высоких степеней и званий.

— У тебя домостроевские взгляды, — подавал голос Петр Степанович. — Не тумань лейтенанту мозги. Я знал одну женщину — капитана сухогруза. Нынче здесь — завтра там...

Она улыбалась:

— Вот и женился бы на капитане сухогруза. А детей рожать поручил бы кому-нибудь другому. Дети, которые рождаются на заставе, крепче городских. Воздух, первозданная природа...

— А я люблю город, — не сдавался Петр Степанович.

— Я люблю Луну, но в космонавты идти не собираюсь.

— Да... грузины правы, когда говорят, что легче управлять государством, чем женой.

Когда между супругами завязывалась подобная перепалка, Овчинников смеялся от души. Она — маленькая, с гордо поднятой головой, он — широкоплечий, приземистый, с небольшими, всегда прищуренными глазами. Казалось, будто они нарочно разыгрывают ту или иную сцену. Андрей был влюблен в обоих — ведь они были носителями высокого смысла жизни, и, наверное, это ощущение, пусть до конца не осознанное, жило в них всегда. Человек всюду интересен во всех его проявлениях — и в шумном городе, и в самом глухом углу. Овчинников вспоминал свою работу в цеху. Там тоже было по-своему интересно, но жизнь иногда томила монотонностью. Здесь он не ощущал однообразия. Он приходил к выводу, что истинные философы рождаются не на кафедрах научных заведений, а при повседневном борении со стихиями: будь то море, воздушное пространство или же пустыня во всей ее непостижимой молчаливости.

Частенько сюда наведывался из отряда врач Верховский. Он всегда с удовольствием приезжал на заставу. По первому же зову. Рассказывал новичкам, как оказывать первую помощь при укусе гюрзы, гадюки. Он сам отлавливал змей здесь же, на заставе, помещал их в большую сетчатую клетку, читал лекции солдатам.

Приезд врача всегда был своеобразным праздником. Повар Обухов готовил для него специальный шашлык с пряными приправами. Уплетая за обе щеки шашлык, Верховский здесь же, в солдатской столовой, давал наставления рядовым и сержантам:

— Все змеи без исключения отличаются любопытством. Если не лезут в жилище, не трогайте их. Наоборот, змей надо оберегать. Змеи редко нападают на человека.

— Так они же ядовитые!

— Они уничтожают переносчиков острозаразных болезней. Есть закон, запрещающий бесцельное истребление гюрзы.

Овчинников удивлялся этому человеку: обожает змей! Вот выбрал себе профессию, нарочно не придумаешь!

Иногда он приезжал на заставу со своей женой Светланой, хрупкой на вид, и они оба, возбужденные, бесстрашно выслеживали гюрз. Светлана нравилась Овчинникову своей не женской отвагой. По профессии она тоже была врачом.

— Моя амазонка! — представлял ее Верховский. — Это она привадила меня к террариуму. Змеи мне даже во сне снятся.

Их приезд всегда был радостным событием и для Андрея. Он охотно сопровождал молодых супругов, показывал место, где удалось увидеть змею. Когда приносили отловленную гюрзу прямо на квартиру к начальнику заставы, Елизавета Петровна приходила в ужас.

— Ко всему привычная, а змей не переношу. Боюсь. Варан и то приятнее.

— Ну, кому как. Дело вкуса. У нас дома живет полоз. Привезли с Дальнего Востока. Симпатяга. Когда нас долго нет, скучает.

— Как вы узнаете об этом? — спрашивал Овчинников и сразу же спохватывался: подвох!

— Пишет рапорт: мол, прошу перевести в другое место, поближе к зоосаду!

Потом Андрей побывал у них в гостях и видел этого самого полоза: содрогнулся от страха. Светлана звала этого гада нежно — Пупсик. На стене висел лозунг, приготовленный, как понял Овчинников, специально для него: «Состояние холостяка — состояние противообщественное. Бальзак».

В общем-то, как понял Андрей, это были очень серьезные люди, преданные своему делу. Жажда познания привела их в горные места. И он часто думал, что люди, в общем-то, не такие, какими мы их себе иногда представляем. Под веселостью характера подчас кроется бездна глубоких чувств, стремлений, неутомимого поиска. В любых обстоятельствах люди умеют жить весело, сплоченно и мужественно. Их только надо понять...

Андрею нравилось бывать на квартире начальника заставы, Елизавета Петровна приглашала его на чай. Особенно уютно было в ярко освещенной комнате в лютые зимние вечера, когда за окнами крутился взвихренный ветром сухой снег.

Офицеры чаще всего говорили о внедрении на заставе передового опыта в охране границы. Дело было необычное, волновало воображение. Конечно же, потребуется кропотливая работа всего личного состава. Застрельщиками метода были начальник заставы и замполит. Новизна предприятия захватила и Овчинникова. Разработать систему единственно верных и точных действий при задержании. Тут было над чем поразмыслить.

...Да, в тот день Андрей Овчинников наслаждался отдыхом. Пограничные сутки начинаются в двадцать ноль-ноль, следовало бы выспаться как следует. Но лейтенант решил почитать «Майкла, брата Джерри» на английском. Он стал вслух повторять заученные фразы на английском, добиваясь по возможности безукоризненного произношения. Он открыл в себе лингвистический дар: набросился на английский, испанский, японский. Ему нравилось думать на чужом языке, как бы перевоплощаясь то в англичанина, то в испанца, то в японца. Но вскоре понял: чтобы думать на чужом языке, нужно хорошо знать страну того или иного народа, его культуру, условия жизни. А это намного труднее, чем изучить язык. Во всем требуется глубина. Овчинников был знаком с офицерами, которые без отрыва от службы заочно окончили высшие учебные заведения. Ему же самому хотелось поступить на исторический факультет Львовского государственного университета или же в военно-политическую академию. Собственно, он готовился к вступительным экзаменам...

«Майкла, брата Джерри» Джека Лондона он выбрал не случайно. Ведь речь в книжке шла о дрессировке собак. Овчинникову казалось, будто Джек Лондон все свои истории про собак писал, словно имея в виду и пограничников. Майкл — ирландский терьер. Его необыкновенные приключения... Собаководы любят слушать подобные истории в пересказе Овчинникова. Инструктор службы собак старший сержант Колядко, выслушав историю Джека Лондона про поющую собаку, сказал:

— Диво дивное! А мой Маяк терпеть не может никакой музыки и пения. Стоит мне запеть, как он начинает гавкать: прекрати, мол.

— Помнится, девушка, которая осенью к вам приезжала, привезла тонну стереопластинок. Если крутить их часами, любая собака завоет.

На заставе имелся городок следопытов, где Овчинников часто проводил занятия. Он считал, что каждый пограничник обязан быть отличным следопытом, особенно на таком сложном участке, где применение инженерно-технических средств затруднено. Старший наряда — это и наблюдатель, и разведчик. Собственно, ни один экзамен на старшего наряда не обходился без участия Овчинникова, и экзамен на умение определять самый ухищренный след был предельно строгий. «Профессор следопытных наук», как нарекли его солдаты заставы, лейтенант Овчинников был неумолим. Неизменным его помощником и ассистентом был инструктор службы собак старший сержант Колядко. Ухищренные следы, способы перехода границы лазутчиками, навыки работы с собакой — тут в самом деле была целая наука, очень тонкая, требующая аналитических способностей и оперативности.

Овчинников и Колядко каждый день проводили с сержантами инструкторско-методические занятия по следопытству. Не в классе, а в городке следопыта и на дозорной тропе. То были самые сладостные часы в жизни Овчинникова. Он передавал свой опыт охраны границы, стремясь развить интуицию в каждом. То было искусство.

Придерживался принципа: плохой учитель преподносит истину, хороший — учит ее находить. И всегда помнил: ничто так прочно не запоминают ученики, как ошибки своих учителей.

Как-то сержант Фазилов на вопрос Овчинникова, все ли понятно, ответил:

— Так точно. Надо развивать интуицию.

— Правильно поняли.

— Все понял. А вот что такое интуиция, не пойму. Только и слышишь: интуиция, интуиция...

Овчинников призадумался. Интуиция... В самом деле, что такое интуиция в пограничном деле? Говорят, интуиция помогла великому химику Менделееву открыть известную таблицу элементов. Враг хитер и изворотлив, на современного лазутчика работают целые научно-исследовательские институты, чтобы помочь ему обмануть бдительность советских пограничников, и невозможно составить некую стройную таблицу вероятных его приемов. Чего, в таком случае, стоит интуиция — способность постижения всех возможных уловок врага? Может быть, следует вести речь не об интуиции, а о расчетно-аналитическом методе охраны границы? В век электронно-вычислительных машин все можно рассчитать, хоть миллион вариантов...

И все-таки Овчинников был убежден: интуиция в таком деле просто необходима. Это не только постижение, но и умение поставить себя на место самого изощренного и опытного нарушителя, проникнуть в его психологию при определенных обстоятельствах, предугадать каждый его шаг. Только невежественному человеку кажется, будто он знает все.

Несмотря на свой опыт, Андрей часто задумывался: достаточно ли сильно развито лично в нем то, что принято называть «чувством границы»? Оно и есть интуиция, острое ощущение реальной опасности, своеобразное предвидение поступков нарушителя.

В свободный час заместитель по политической части старший лейтенант Щербаков и лейтенант Овчинников заводили разговор о природе человеческих поступков, о психологических явлениях, и оба словно продолжали жить той интеллектуальной атмосферой, какая царила в их училищах. Здесь, на границе, они решали учебные задачи, но теперь дело приходилось иметь не с мнимым нарушителем, а с настоящим врагом, вооруженным до зубов, ловким, натренированным.

Щербаков служил на заставе второй год, но как-то сразу вошел в общий ритм, почувствовал себя хозяином границы, воспитателем. Прежде, уезжая в отпуск, начальник заставы всегда нервничал — не стряслось бы чего-нибудь. Теперь, отправляясь с женой и сыном к морю, не испытывал тревоги — застава в его отсутствие находилась в надежных руках.

У Щербакова и Овчинникова определилась взаимная тяга друг к другу. Оба молоды, оба холостяковали, оба мечтали наполнить жизнь большим смыслом. Правда, Щербаков сделался холостяком недавно, привез на заставу молодую жену Галю, инженера-строителя по образованию, она поскучала зиму и сказала: «Не могу больше!» Не захотела заняться строительными делами в отряде, а дел невпроворот. Когда Галя приехала, все обрадовались: перестроим заставу! Домики-то старые. Но ничего из этого не получилось. Красивая, самоуверенная, она казалась хрупким экзотическим цветком, пересаженным на скудную каменистую почву. Уехала. А Щербаков тяжело затосковал, хотя старался держаться так, будто ничего не случилось. И только Овчинникову сказал:

— Я верил в нее... У меня все измято внутри.

Овчинников не стал утешать, давать советы. Да и что можно советовать, когда от тебя ушла жена? Андрей старался отвлечь друга от мрачных мыслей рассуждениями о высоких материях. Дескать, приглашаем на заставу артистов, писателей, акробатов, а почему бы не пригласить ученых? Психолога, кибернетика... Или известного шахматиста? Нужно развивать логическое мышление, способности перспективного мировосприятия. Мы легко воспринимаем социальное прогнозирование, но, когда заговариваешь о предсказательной функции, о предвидении, все начинают снисходительно улыбаться: дескать, модельное предвидение в наших пограничных условиях невозможно. А ведь каждый человек беспрестанно занимается прогнозированием. Еще Аристотель говорил о логической возможности...

Щербаков прятал в углах рта горькую улыбку.

— Согласен, — говорил он. — Вот английский физик Артур Кларк утверждает, что для предвидения будущего нужно обладать логикой, но, кроме того, нужны еще и вера, и воображение, способность подчас пренебречь даже самой логикой. И я с ним согласен. Ученого к нам можно, конечно, пригласить. Но я думаю: пригласим лучше прославленного штангиста. Я — за силовые номера... Вы же сами восстаете, когда у нас штангу пытаются подменить шахматами да теннисом.

«Я ему про Фому, а он — про Ерему...» — думал Овчинников,

Да, в тот день Овчинников наслаждался отдыхом, не предполагая, что через несколько часов ему придется выполнять боевое задание.

...Сигнал тревоги поступил на заставу в пятом часу утра. Дежурный связист, бросив быстрый взгляд на контрольные приборы, доложил дежурному по заставе, тот оповестил офицеров... Взвились ракеты, вспыхнули прожекторы, резкий клич: «Застава, в ружье!» — всколыхнул казарму. Причиной тревоги оказалась лошадь, которая металась по участку, видимо заблудившись в песчаном буране. Лошадь поймали. На ней не было ни седла, ни уздечки. Скорее всего, отбилась от табуна и, гонимая песчаными смерчами, оказалась на этой стороне.

Лейтенант Овчинников возглавлял тревожную группу. Нарушение есть нарушение, если границу перебежала даже лошадь или овца. Песчаные облака окутывали окрестности. Поднявшись на наблюдательную вышку, начальник заставы выслушал доклад старшего наряда. Лошадь выскочила прямо из песчаной пелены на левом фланге. Нет, человека не заметили... Обычная история.

В наряде на левом фланге были ефрейтор Роговин и рядовой Абедин. Когда произошло нарушение, они находились на дозорной тропе. Видимость была настолько плохой, что лошадь заметили только тогда, когда она уже мчалась к домам заставы. Вскоре она утонула в непроглядной тьме. Шум урагана заглушал все звуки.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросил майор Нефедов у лейтенанта Овчинникова.

— Вряд ли ее могло занести к нам ветром: ветер северо-западный. Надо тщательно обследовать левый фланг. Эта лошадка не из табуна, судя по всему, она приучена преодолевать препятствия.

— Вы уверены в этом?

— Взгляните на ее холку, на круп. Она ходила под седлом... Подковы с нее сняли.

Майор больше не слушал. Вызвал пост наблюдения, отдал приказ оседлать тропы. Поисковая группа перерезала все пути в долину.

Вернулся наряд. Ефрейтор Роговин протянул начальнику заставы странный продолговатый предмет.

— Костыль! — удивился майор. — Откуда он? Альпинистов здесь вроде бы не было... Может быть, в свое время гидрогеологи утеряли, когда бурили скважину? Но костыль новенький...

— Разрешите действовать? — обратился лейтенант Овчинников к майору. — Я знаю, где искать нарушителя.

Подняли на ноги и местное население долины.

Зеленый «уазик» с натужным воем пробивался к восточным отрогам гор. Сержант Красников проявлял чудеса вождения. Почти вслепую он находил верную дорогу, ловко увертывал от каменных нагромождений. Ни один лучик не указывал, где находится солнце. Только взлетали и мчались с бешеной скоростью песчаные облака. Миновали башнеобразную скалу. Она то выныривала из желто-огненного тумана, то снова погружалась в него. И неожиданно машина уперлась в каменную стену, отполированную ветром.

Сержант Фазилов, старший сержант Колядко со своим Маяком, еще три солдата выскочили из машины. Они с удивлением смотрели на красновато-серую каменную стену, уступами уходящую под облака, и не понимали, зачем их привез сюда лейтенант: дальше пути не было!

Маяк рвался на поводке, он вел себя крайне беспокойно, и Колядко стоило большого труда удержать его.

— Собаку с поводка не спускать! — приказал Овчинников. Он кивнул на узкую щель в каменной стене: там!..

Разумеется, это было всего лишь предположение. Костыль скалолаза, за который крепят веревку... Перед препятствием лошадь встала на дыбы — костыль выпал из сумки непрошеного альпиниста. Судя по всему, если предположения Овчинникова верны, нарушитель хорошо знал участок, решил переждать непогоду в сквозной пещере, а ночью по веревке спуститься в долину, выбраться на шоссе или к реке.

«Да, да, всего лишь предположения. Версия. Никакого нарушителя вообще могло не оказаться. Но медлить нельзя».

Лейтенант срезал изуродованную ветрами белую, как кость, ветку саксаула, привязал носовым платком к ней зажженный электрический фонарь.

— Ложись!

Он и сам упал на песок, подполз к щели и, подняв ветку с фонарем, сунул его в каменную щель. Реакция была мгновенной: раздался выстрел.

Овчинников убрал фонарь.

— Птичка в клетке. Но у клетки есть еще одна дверца. Сержант Фазилов, останетесь здесь. Остальные — за мной!

Оставив машину на водителя и Фазилова, Овчинников побежал вдоль каменной стены в северном направлении. Остальные едва поспевали за ним.

План его можно было бы назвать нереальным, но выбирать не приходилось.

Он еще раньше подметил этот головокружительный спуск по скалистому ребру массива, хотя ни разу не отважился сойти по нему в долину. Особенно опасно было спускаться по обрыву, когда каждый вздох ветра мог сбросить человека на острые камни.

Он проклинал себя за то, что в спокойное время не «прорепетировал» эту сложную операцию. Почти полкилометра отвесного спуска. Конечно же, нарушитель выбрал самый удачный маршрут: в том месте обрыв не больше ста метров — он сможет преодолеть это расстояние за считанные минуты, если вздумает бежать сейчас же. Но Фазилов будет беспрестанно тревожить его, проверяя, не улетела ли «птичка». А если «птичка» замолкнет, он конечно же пролезет в пещеру и сверху продиктует нарушителю свою волю...

Они остановились на краю почти отвесного обрыва. Там, внизу, клубилась серо-желтая масса, и все же путь, по которому им предстояло спуститься, просматривался до конца. Словно сквозь вуаль.

Овчинников глянул вниз, и у него слегка закружилась голова. Он видел промоины и редкие кусты, узкие карнизы, торчащие камни. Конечно же, никакой тропы, даже намека на нее не было. Тут от неосторожного движения мог случиться каменный обвал.

— Да как же я с Маяком? — спросил Колядко. — Он себе лапы изуродует и с поводка сорвется.

Лицо лейтенанта пошло багровыми пятнами, в глазах появилось что-то властное.

— Вы будете идти позади всех. Я — первый.

Он бесстрашно занес ногу над пропастью, нащупал опору, ушел вниз по плечи:

— Все в порядке.

Вылетали камни из-под ног и гулко катились вниз. Правда, ветер здесь был не такой сильный, как наверху, и песок не залезал в рот и уши. Овчарка скулила. Колядко ласковыми словами пытался ее успокоить, но она рвалась с поводка.

— Тю! Та чего ж тут страшного? — ворчал Колядко. — Обрыв как обрыв. Вот если не сорвемся в тартарары, я тебя буду называть альпинистом.

Всем, конечно, было не по себе. Старались не смотреть вниз. Но они понимали замысел лейтенанта. В общем-то, если соблюдать осторожность, заранее высматривать трещины, то в спуске ничего особенного не было. Просто на воображение давили черные каменные громады, казавшиеся непреодолимыми.

Больше всех нервничал Овчинников, хотя и не подавал вида. Он сразу же принял решение, но что-то было не так... Возможно, не продумал все до конца, поторопился. Бесполезный риск... Но из глубин памяти поднялись слова майора Нефедова, сказанные им как-то старшим нарядов: «Порыв к действию лучше бездействия и растерянности...»

На узкой площадке, нависшей балконом над пропастью, передохнули немного. Потом снова, отыскивая руками щели, хватаясь за упругие кусты, повисали над лиловой глубиной, а укрепившись, принимали от Колядко собаку.

Черный каменистый панцирь рассекали глубокие трещины, вот в эти трещины и следовало забираться — больше точек опоры.

Острый взгляд Овчинникова, по всей видимости, за много дней до этого спуска отметил кое-что. То была неосознанная оценка местности — привычка подмечать особенности рельефа, находить мертвое пространство. Он был твердо уверен, что на разборе этой маленькой операции перед личным составом майор похвалит солдат за смелые действия, Колядко со своим Маяком будет выглядеть героем, а наедине Нефедов отругает Овчинникова за напрасный риск и неправильные действия. Ну что ж, пусть будет так.

Их руки и лица покрылись кровоточащими ссадинами, Овчинников сильно ударился коленом об острый выступ и едва не взвыл от боли. Сквозь темную пелену красным пятном проступило солнце, воздух постепенно очищался от пыли. Появились горные ласточки, они словно бы играли с измученными пограничниками, почти задевая их острыми крыльями. На каменистой россыпи виднелись золотистожелтые горицветы. Где-то рядом слышалось квохтанье горных куропаток. Иззубренные скалы приобрели металлически-фиолетовый цвет.

Им казалось, что спуск длится бесконечно. Овчинников словно бы утратил ощущение опасности. Он все время прижимался к скалам, искал руками узкие трещины, выступы, методично перебирался с карниза на карниз. Высоты он никогда не боялся. Попалась промоина с рыхлым дном, можно было спускаться, упираясь локтями в твердую породу и постепенно съезжая, как на санках, в каменную глубину. Неожиданно ощутил тяжесть на плечах: это были собачьи лапы. Маяк сорвался-таки с поводка и, перекатываясь, свалился на Овчинникова. Лейтенант почувствовал горячее дыхание овчарки и улыбнулся.

— Молодец, Маяк! Вернемся домой — получишь кусок сахара.

Маяк радостно взвизгнул. Слово «сахар» было ему хороню знакомо, хотя Колядко старался его не баловать. Но Маяк и Овчинников были большими друзьями и могли позволить себе некоторые вольности.

Наконец-то спуск кончился. Теперь они пробирались среди нагромождения бледно-фиолетовых камней, рискуя каждую минуту поломать ноги. Очень спешили, хотя и выбивались из сил. Иногда приходилось ползти на четвереньках.

Грохнул выстрел. Подняв голову, Овчинников увидел Фазилова, который быстро спускался по веревке. Нарушитель снизу открыл по нему огонь. Он залег где-то поблизости за камнями. Медлить было нельзя. Лейтенант, стараясь отвлечь внимание неизвестного от Фазилова, дал очередь из автомата по ближайшим камням.

— Бросай оружие! — крикнул лейтенант. — Все равно не уйдешь... Ты окружен!

Как он и надеялся, нарушитель, разрядив обойму в их сторону, бросился наутек. Он бежал, не разбирая дороги, старался выбраться к реке, по всей видимости на что-то рассчитывая. Он мог затеряться среди скал, забраться в какую-нибудь щель, в пещеру, получить хотя бы минутную передышку. Передышки давать нельзя. А в голове стучало: «Растяпа ты, Овчинников! Не рассчитал... Долго спускались... Уходит, уходит...»

Фазилов, которому удалось спуститься, бежал наперерез нарушителю. А на том берегу реки появились люди Эмро с ружьями — подмога пограничникам из ближайшего колхоза. Подоспели солдаты из поисковой группы.

И внезапно нарушитель словно растворился в воздухе, исчез. Для Овчинникова это было полной неожиданностью. Возможно, залег в яме?.. Теперь следовало соблюдать крайнюю осторожность. Лейтенант кипел от гнева: упорство нарушителя казалось глупым, бессмысленным — ему нет дороги ни назад, ни вперед. Пора бы уж сообразить, что сопротивляться бесполезно, все пути его движения перерезаны. Значит, не контрабандист. Контрабандист не стал бы подвергать себя такому риску. Случайных прорывов через границу не бывает. Этот тщательно готовился, изучал систему охраны.

Постепенно весь район оказался блокирован пограничниками и местным населением. Но двигаться открыто было опасно. Солдаты ползали между камнями. Наконец Маяк взял след. Овчинников, низко пригибаясь, шел за Колядко.

Лейтенант вздрогнул, когда рядом с ним раздался голос Фазилова:

— Не стреляйте! Это я...

В каменном мешке лежал человек в коричневом комбинезоне и больших пылезащитных очках, а на нем верхом сидел Фазилов, держал за руки неизвестного.

— Что здесь происходит? — спросил лейтенант.

— Немного не рассчитал силу, теперь приходится приводить его в чувство, — ответил Фазилов.

Собственно, тогда Овчинникову не удалось проявить в полную меру свою находчивость. Да и героизма никакого не было. Альпинисты поневоле... Начальник заставы и замполит хвалили тревожную группу в основном за физическую выносливость. Мол, пограничнику необходима физическая сила. Закалка и еще раз закалка. Штанга и перекладина, бег на три тысячи метров, полоса препятствий... Много было сказано теплых слов. Один Овчинников остался недоволен собой. Если бы повторить все с самого начала, он нашел бы другое, более смелое решение... Расчетно-аналитический метод сразу же полетел ко всем чертям. Голая интуиция, которая могла бы и не сработать. Фазилову не стоило бы так рисковать. Парень, по сути, занялся самодеятельностью. Бросил машину и водителя, повис на веревке, подставив себя под пули. Это и есть самодеятельность. Наказывать надо, а не поощрять...

Он и теперь, поднимаясь на Холм Славы, мучительно раздумывал: не все получилось так, как он хотел, как могло бы произойти, рассчитай он все возможные варианты заранее.

Когда Андрей поднялся на Холм Славы, у него захватило дух от раздвинувшегося горизонта. Все вокруг сияло. Ласточки проворно резали острыми крыльями воздушную синеву, проносились над кронами деревьев.

На Аллее Героев ряды могил. Над ними высился обелиск из серого гранита. Горит Вечный огонь. Скульптура «Воин со знаменем». Смертельно раненный солдат в каске слабеющей рукой удерживает знамя... Величественные скульптуры «Родина-мать» и «Клятва» — воин, держащий на поднятых руках меч. Елизавета Петровна сумела заронить в душу Андрея интерес к скульптуре, но сейчас случай был особый — он хотел увидеть могилу того, кто стал для него образцом человека.

Надгробная плита из черного мрамора, бронзовый барельеф. У изголовья — уральская рябина. Бережно положил цветы. Он стоял с непокрытой головой, и ветер трепал его густые русые волосы. Здесь покоится прах героя...

Трудна была твоя дорога на Холм Славы, Николай Кузнецов!

Стоя у священной могилы, Андрей мысленно шел плечом к плечу с Николаем Кузнецовым по его жизненному пути. Что он знал о нем? Только то, что вычитал из книжек... Нет, нет, он знал о герое гораздо больше. Может быть, даже больше тех людей, которые вместе с ним ходили на задания.

Андрей всегда понимал его вечно юную и бессмертную душу! В мирное время он старался жить его жизнью, готовя себя для будущего подвига... Каким бы мирным ни казалось небо, себя заранее нужно готовить к подвигу...

Андрей не помнил, как спустился в город. Он все делал механически. Пришел в себя, когда очутился возле Театра оперы и балета. Здание кремового цвета, зеленый купол, крылатые музы на крыше, позеленевшие от времени. Статуи в нишах... Андрей думал о Кузнецове. Еще ни одному великому актеру мировой сцены не доводилось разыграть столь трудную и опасную роль, где плохая игра могла привести к собственной гибели, к гибели товарищей. Патриотом человека делает не жажда славы или награды, а ненависть к врагу, беззаветное служение Родине, сознание своей ответственности перед народом...

Такие мысли будоражили сейчас Овчинникова. Перед величием духа всегда склоняешь голову. Андрею довелось прочитать письмо бывшей партизанки Полины Казачинской, и оно сильно взволновало его: «Здравствуй, Николай Кузнецов! Теперь ты отлит в бронзе, ты несешь вечную вахту на городской площади. Это вахта героя, ставшего бессмертным. Сегодня, как тогда, в тяжкие боевые дни, ты смотришь нам в глаза, и мы знаем, что говорит твой взгляд. Под этим взглядом опустит глаза трус и отступит предатель. В этом взгляде огонь бесстрашия и священное пламя любви к Родине и народу... Твоя жизнь стала легендой, а легенда стала кодексом мужества, на котором воспитывается молодое поколение всей страны...»

«А ведь все это было, было! — подумал он. — Можно разыскать тех, кто знал его... Прикоснуться сердцем к той жизни...»

Андрей видел памятник Кузнецову на одной из площадей Львова. Рассказывали, что, когда переносили останки героя на Холм Славы, на улицы вышло все население города. За свою многовековую историю этот город не видел подобного траурного шествия. Русский паренек из уральской глубинки стал национальным героем Украины.

Он был разведчиком. Отряд «Победители» держал его на своих плечах, укрывал, когда требовалась передышка. Почти полтора года продержался он в окружении врагов в совершенно немыслимой обстановке.

Нет, не удачливость, а точный расчет, глубокое знание психологии противника, выдержка, высокая интеллигентность, сила воли — вот что помогало ему при выполнении сложнейших операций. Ненависть, как и любовь, изумительно чутка и проницательна. Инженер-металлург сумел проявить себя с блеском как чекист. Подготовка, проведенная перед его заброской в тыл противника, серьезно пополнилась при допросах гитлеровских генералов и офицеров, взятых в плен Николаем Ивановичем и его боевыми соратниками.

От Виктора Ивановича Андрей знал, что Николай Кузнецов не только изучал историю и экономику Германии, но вгрызался и в проблемы немецкой идеалистической философии: знал Канта, Фихте, Шеллинга; не прошел и мимо приверженности немцев к музыке, сам музицировал, мог тонко рассуждать о Глюке, о композиторах Маннгеймской и Венской школ, о Моцарте. Он знал картины известных художников в таких деталях, будто в юности только и делал, что посещал Дрезденский цвингер. При случае мог цитировать афоризмы Бисмарка, Ницше. Гитлеровские офицеры считали его светским человеком. Он прочел горы книг на немецком языке, делал переводы. Даже когда палачи узнали, что обер-лейтенант 230-го пехотного полка 76-й пехотной дивизии Пауль Вильгельм Зиберт советский разведчик, они продолжали считать его немцем: не могли же они в своем глупом высокомерии допустить, что их так ловко водил за нос в течение полутора лет деревенский парень из уральской глуши!

Овчинников думал о людях, знавших разведчика. Их, наверное, было много. А были ли в отряде «Победители» пограничники?

Андрей вспомнил, что среди бойцов отряда Медведева находился пограничник лейтенант Харитонов. 22 июня 1941 года гитлеровцы напали на пограничную заставу. Тяжело раненного Харитонова захватили, бросили в лагерь военнопленных. Там, где другие пали духом, лейтенант остался собран, быстро сориентировался и замыслил побег. Его наблюдательный глаз подметил слабые места в охране лагеря. И Харитонов бежал. Впоследствии он оказался в отряде Медведева, познакомился с Николаем Кузнецовым, которого знал под фамилией Грачева.

Совершенно случайно советского разведчика Харитонов увидел на улице Львова, но не решился подойти — Кузнецов сделал вид, что тоже его не заметил. Это была их последняя встреча.

Где сейчас Харитонов? До войны жил во Львове, учился в школе военных переводчиков. Оставил воспоминания.

В конце концов на след Кузнецова напали: «Двадцать пять тысяч марок за поимку гауптмана Зиберта». Он покидает Львов. И вот на мосту — засада. Майор фельджандармерии Кантер ждет именно Зиберта. Взглянув на документы, потребовал, чтобы Зиберт прошел с ним в караульное помещение. Кантеру казалось: Зиберт у него в руках. Кузнецов немедля ликвидировал фашиста. Каминский очередью из автомата расстрелял солдат, стоявших у шлагбаума. Столкнув машину в овраг, разведчик и его товарищи скрылись в Гановическом лесу. С тех пор их никто не встречал.

Что с ними было дальше? Стало известно о том, что жители села Боратин похоронили останки Кузнецова, приняв его за немецкого офицера, случайно убитого бандитами — националистами. Пятнадцать лет спустя боевые соратники героя-разведчика разыскали могилу.

Следопыту Овчинникову в этом заключительном аккорде удивительной биографии не все было ясно. Не хватало каких-то звеньев, и он поклялся найти их. Цела ли хата крестьянина Степана Голубовича, в которой якобы принял свой последний бой Кузнецов? Каким образом пробивался разведчик со своими друзьями в Ровно, чтобы перейти линию фронта? Ничто не исчезает бесследно на земле, все оставляет следы. Чем значимее подвиг, тем глубже и прочнее след...

Он стоял, окутанный золотистым сумраком, пытался представить себе высокого человека с волевым лицом, спокойно стоявшего вот здесь, среди полчищ заклятых врагов, и спрашивал себя: а ты смог бы?.. Он как бы примеривал жизнь того человека к себе и пытался разгадать секрет его поразительного мужества, хладнокровия. Чекист... Важно не то, каким родился, а каким встретил смерть...

Ему припомнился давний разговор с братом героя там, в Свердловске. Виктор Иванович рассказал, как они с Николаем незадолго до начала войны пришли на Красную площадь. Тогда перед большими делами все приходили на Красную площадь, к Мавзолею: и комсомольцы, и летчики, ставившие мировые рекорды, и колхозники, и ученые, и разведчики.

Николай сказал брату:

— Ну, вот и сходили на поклон к Ильичу. Я ведь не первый раз тут. И всегда иду будто на исповедь. Смотрю на Ленина и думаю: вот он, титан человеческого духа, создавший партию, которую народ назвал умом, честью и совестью нашей эпохи! Ленин перевернул мир... Смогу ли я прожить так, чтобы обо мне сказали: «Он был настоящим ленинцем»?

Было что-то бесконечно трогательное в чистоте и безыскусности этих слов. Он прожил всего тридцать три... Отдал всего себя...

Андрей в глубокой задумчивости вышел из театра. Он охватил чужую, но такую близкую жизнь от начала до конца. До недавнего времени Андрей все явления пытался вогнать в некие алгоритмы. Скажем, алгоритм героизма. Но тут ничего не получилось, и не могло получиться: было обнаженное сердце, дымящееся до сих пор. Была судьба, каких еще не встречалось никогда. Андрей не знал сейчас, можно ли научиться героизму, хладнокровию. У Николая Кузнецова можно было учиться главному — любить Родину так, как любил он ее. А формы проявления любви безграничны, бесконечны, настолько разнообразны, что трудно сказать, какая из них весомее... Наверное, прав Макаренко: человека нужно не лепить, а ковать! Другой великий педагог говорил, что ученик — это не сосуд, который надо наполнять, а факел, который надо зажечь.

Андрей прикрыл веки. И услышал знакомый легкий смешок. Широко открыл глаза. У афиши стояла Катя! Знакомый разлет бровей, знакомая ямка на щеке.

Он задохнулся от счастья. Коснулся губами ее волос.

— Вот я и приехал за тобой!.. На реактивной бабе-яге летел.

Она легонько отстранилась, сказала шутливо-горестно:

— Долго же ты ехал, ох как долго! Я в старуху успела превратиться — двадцать три... А ты все ехал, ехал... Даже сомневаться стала: а вдруг следопыт со следа сбился! Пришлось бы одной век куковать...

Позеленевшие от времени крылатые музы слетели к ним с крыши театра, нежно запели золотые фанфары любви...