Воспитанница любви

Глава 1 Прощание

Не то дивно, какой монотонной и скучной бывает порою жизнь, а то, как скоро она может меняться. Так случилось с одной юной особой семнадцати лет, сиротой, воспитанницей в небогатой провинциальной семье.

А все началось с таинственного письма, полученного Марьей Степановной из Петербурга. Маменька (а Вера по справедливости называла благодетельницу маменькой, ведь она заменила ей мать) посмотрела поверх очков, вздохнула и загадочно произнесла:

– Вот и твой черед настал, душенька…

А после долго сидела в молчании и глядела в окно. Вера изнывала от любопытства, но маменькиной задумчивости нарушить не смела, ждала. Уж стемнело и пора было ставить самовар, когда Марья Степановна очнулась и взялась хлопотать.

Кроме одной девки, исполняющей труд кухарки и горничной, иной прислуги в доме не было. Посему большая часть хлопот по хозяйству приходилась на Веру и Марью Степановну. Домик их был небольшой, но ухоженный, а семейства-то – супруг Марьи Степановны, Сергей Васильевич Свечин, да сынок их Саша, помоложе Веры на год. Сергей Васильевич был честный чиновник, оттого и жили в бедности, без излишеств.

Когда все собрались за чаем в маленькой столовой, украшенной какими-то темными картинками и горшком герани на окне, Марья Степановна наконец торжественно изрекла:

– Получила письмо от твоего опекуна, Вера. Он требует отослать тебя в Москву, к княгине Браницкой в компаньонки. Там ты продолжишь образование, а при большой удаче, даст Бог, замуж выйдешь… – Голос ее дрогнул. – На многое, конечно, не рассчитывай: судьба компаньонки известна. Но об этом после.

– Отчего же после? – поинтересовался Сергей Васильевич, и Вера явно уловила в его голосе язвительные нотки. – Не желаешь ли ты, душа моя, свою загубленную молодость опять припомнить? Давненько мы не слыхивали твоих рассказов о Петербурге, о жизни в роскоши да приятстве! До сих пор не смирилась?

Он своим острым, колючим взглядом напомнил Вере петуха с их двора, задиристого и надменного. Насилу удержалась она, чтобы не рассмеяться. Сергей Васильевич редко сердился, но были некие запретные темы, касательство к которым приводило его в раздражение и уныние.

Девушка перевела взгляд на подозрительно притихшего Сашу. Повесив нос, мальчик смотрел в чашку. Вера тихонечко толкнула его под столом коленкой. Сашка метнул в сестрицу сердитый взгляд и тотчас отвернулся. «Не хочет, чтобы я уезжала», – с удовлетворением отметила Вера. Сама же она еще не знала, как отнестись к внезапной перемене, и встревожилась, услышав от Марьи Степановны следующее:

– Ехать надо поскорее, пока дороги сухие. Не сегодня завтра польют дожди. Собирайся-ка, дитя мое, после именин сразу и отправишься. Деньги на дорогу тебе давно уже присланы, наймем вольных до Москвы. Вот только кто сопроводит тебя, пока в толк не возьму. Разве что по делам кто поедет, завтра разузнаем. А нет, сама возьмусь свезти.

Сергей Васильевич сокрушенно покачал головой и направился в опочивальню.

– Саша, поди к себе, – приказала Марья Степановна, и мальчик, нарочно гремя стулом, вышел под изрядный хлопок двери.

Вера приготовилась к важной беседе, наблюдая, как поправляет чепец ее благодетельница и сколь основательно устраивает грузное тело на стуле.

– Душа моя, прежде чем отпустить тебя в море житейское, я должна прояснить нечто и дать советы, кои при умелом им следовании облегчат тебе жизнь в чужом доме.

Вера много раз слышала рассказы о том, как совсем ребенком Марья Степановна, дочь нечиновных родителей, осиротела и попала в семью богатых родственников. Ее воспитывали, одевали, ласкали вместе с родными детьми до тех пор, пока она не подросла. С возрастом начались страдания бедной воспитанницы: приходилось угождать всем домашним, работать на барышень, сносить дурное настроение благодетельницы и выслушивать бесконечные упреки в лености и нерадении. А еще добавило мучений бедной Марье Степановне то обстоятельство, что она уродилась хорошенькой, не в пример хозяйским дочкам. Когда в доме появлялись гости, в особенности привлекательные кавалеры, с кем связывались определенные надежды, ее гнали в комнату и не велели носа совать в гостиную. Она была нужна, если в танцах не хватало пары; садилась за стол во время приемов, если только было нечетное число обедающих. Девушка страдала молча, стоически – да ей и пожаловаться-то было некому. Умная, порядочно образованная, она прекрасно понимала унизительность своего положения и без раздумий согласилась выйти замуж за первого посватавшегося к ней молодого человека. Им оказался Сергей Васильевич Свечин, окончивший университет и получивший место в уездном городке Слепневе.

Марья Степановна сумела оценить доброту и порядочность мужа. Со временем она привязалась к нему и полюбила той тихой, но крепкой супружеской любовью, которая прочнее всего на свете. Нелегко ей пришлось поначалу: после роскоши и довольства взвалить на себя житейские заботы. Но мало-помалу она привыкла и к этому.

Однажды, побывав в Петербурге и навестив по старой памяти благодетельницу графиню, Марья Степановна увидела в ее доме трехлетнюю Веру, которая, осиротев, попала в чужие руки, к людям, не чаявшим, как ее сбыть. Марья Степановна упросила графиню похлопотать и выручить маленькую Веру.

Ей вдруг захотелось взять девочку на воспитание. Графиня добилась согласия опекуна с условием при первом его требовании отправить Веру в столицу. Так Марья Степановна неожиданно обзавелась дочкой.

Бог не дал доброй женщине многочисленного потомства, единственный сын Саша двух лет не был помехой. Марья Степановна заботилась о детях без всякого предпочтения. Память о годах, проведенных в чужом доме, вовсе не озлобила ее и не породила желания выместить на Вере несправедливость судьбы. Напротив, с годами она стала мягче, добрее, а Верочку уж полюбила, как иные родных детей не любят. Теперь же приходилось отрывать ее от сердца и посылать в неизвестность.

– Счастье для тебя, что у княгини Браницкой нет детей, – говорила Марья Степановна Верочке. – Не с кем будет соперничать. Однако остерегайся прислуги: они будут тебе завидовать, грубить, обносить за столом и на тебе вымещать злость на своих господ. Не удивляйся, если мужчины в твоем присутствии будут говорить о вещах, о которых при девушках обычно не говорят. Ты для них нечто среднее между горничной и бедной родственницей. Возить в театр тебя будут, если больше не с кем ехать и в ложе довольно места. На гулянья повезут, если только в карете просторно. Приготовься терпеть все от твоей будущей благодетельницы: перемены настроения, мелкие придирки, ее собачек, бесконечные пасьянсы. Сколь мне известно, эта дама своенравна, из упрямства живет в Москве, а не в Петербурге, где служит ее муж.

– Я постараюсь ее полюбить, как вас, маменька. Она стара? – спросила Вера.

– В том-то и дело: ни то ни се. Барыньке под сорок, а она все никак не перебесится, – недовольно говорила Марья Степановна. – Ну, ты все поймешь, когда ее увидишь. Знаешь, дитя мое, – продолжила почтенная женщина, и ее тон вдруг переменился, а лицо просветлело, – ты ничего не бойся. Если человек с добром идет к людям, они обязательно его полюбят. Терпи, молись чаще, обиду ни на кого не держи, не отягощай душу мстительностью и злобой. Прими все как есть с открытым сердцем, и Бог не оставит тебя. Он пошлет тебе удачу, я это чувствую.

Тут Марья Степановна захлюпала носом и тем повергла девушку в печальные размышления. Верочка внимательно слушала все, что говорила ее названая маменька, ей было тревожно и в то же время любопытно. Сердце замирало при мысли о будущем.

– И вот, ангел мой, тебе подарок от меня. – Марья Степановна достала из кармана передника маленький хорошенький томик. – Это молитвенник моей покойной матушки. Держи его всегда при себе и почаще заглядывай. Ну, ты сообразительная выросла, мудра не по годам, не потеряешься. И нас не забывай, пиши, скучать будем. – Ее нос опять наморщился, и очки затуманились.

Вера тоже невольно проронила слезинку.

– Я-то, дура, по молодости лет обижалась, гордая была, с трудом сносила свое положение. Мечтала выйти замуж за вельможу, утереть всем нос! Ну и получила свое, за гордыню-то. А ты будь благодарна и доверься Богу. Я за тебя буду молиться. Поди поцелую – и на покой. – Расчувствовавшаяся Марья Степановна перекрестила девушку и поцеловала в лоб. – Завтра все остальное. Иди с Богом.

Вера теперь другими глазами оглядела свою маленькую комнатку с немудреной мебелью, но уютную и чистенькую. Раздеваясь, она торопливо шептала молитву, чтобы потом, когда уже будет в постели, успеть помечтать о будущем. А то, бывало, стоит голову на подушку склонить, тут же и засыпает. Такая досада! Вера любила помечтать, а теперь особенно: какой простор открывался ее фантазии!

«До чего постель холодная!» – содрогнулась девушка и нырнула под стеганое одеяло, сработанное собственноручно из ярких кусочков материи и пуха. Повозившись в поисках удобного положения и подоткнув под себя одеяло, чтобы согреться, Вера предалась размышлениям.

Она думала о том, как жаль покидать маменьку, которая будет тосковать, да и Сашку, хотя он несносен в последнее время. Жаль оставлять этот дом, где она выросла пусть не в роскоши, но в тепле и заботе. Каждую мелочь в этом доме Вера знает наизусть. Все родное, все напоминает о детстве, об их с Сашкой шалостях, о маменькиных ласках, о домашних праздниках с простенькими подарками, которые они дарили друг другу…

Марья Степановна обучала Веру и французскому, и на фортепьяно, а вот Сашка учился в уездном училище. Он смышлен, но до чего ленив! Кто теперь растолкует ему естественные законы и проверит его сочинения?..

Вера хватала все на лету и мечтала подготовить Сашку в университет. По ее просьбе выписывали нужные книги. Вера изучала их прежде сама, затем преподавала названому братцу (они оба с детства знали, что не родные друг другу). До поры все шло хорошо, но этой весной с ним что-то случилось: стал груб, заносчив, невнимателен. Бывало, до слез доводил юную наставницу. После же изрядно мучился, она видела это, но просить прощения не желал.

– Вот пусть теперь помается! – мстительно прошептала Вера и тут же остро почувствовала, как ей жаль Сашку, оставляемого в одиночестве, даже слезы подступили к глазам.

Мысли девушки перенеслись в Москву. Что-то ждет ее там? Маменькины рассказы и предостережения почему-то не возымели действия. Веру не пугало будущее – напротив, оно дразнило ее любопытство и разжигало воображение…

Незаметно подступила ночь. В доме все стихло. Вера согрелась, но сон все не шел, так она разволновалась. Мерцание лампадки у образов рисовало на бедных стенах фантастические узоры, за окном с коротенькими занавесками колебались кусты, растущие вкруг дома в палисаднике. Вера зажмурилась, чтобы не испугаться. Услышав непонятный шорох, она открыла глаза и громко вскрикнула. В проеме двери замер чей-то белый силуэт. Сашка частенько пугал Веру страшными рассказами о привидениях, и теперь они припомнились ей.

– Саша, это ты? – шепотом спросила испуганная девица.

– Да, – раздалось из темноты.

– Ты нарочно меня пугаешь? – рассердилась Вера.

Он не ответил и продолжал стоять в дверях.

– Ну что тебе надобно? – во весь голос спросила Вера.

«А ну как это не он?!» – мелькнуло вдруг в ее голове. Храбрясь, она скомандовала:

– Иди же сюда!

Мальчик молча подошел, и Вера успокоилась, разглядев его при свете лампадки.

– Забирайся ко мне: холодно. Да ты еще бос!

Сашка послушно влез под одеяло и уткнулся Вере в плечо. Он давно уже этого не делал, с тех пор как перерос Веру на целую голову и заговорил важным баском.

– Не уезжай, – глухо пробормотал Сашка.

– Ну полно, ты как дитя, право, – обнимая его, сказала Вера. – Еще расплачься.

– Я не отпущу тебя! – пригрозил он. – Запру на чердаке, и никуда не уедешь!

– Какой ты глупый, Саша. Ведь знаешь, не по своей воле еду, опекун требует.

– Ты замуж хочешь, вот и едешь!

– Не надо, не злись. Я буду тебе писать. А ты учись, Саша, чтобы держать экзамен в университет. Маменька обещала нанять учителей, но у нее нет денег. Ты сам, слышишь, Саша, учись, потом приедешь в Москву, ко мне.

– Ненавижу твоего опекуна, твою княгиню и твоего будущего жениха! – Сашка резко сел на кровати и отвернулся от Веры. Она тоже приподнялась, ласково положила руку ему на плечо.

– Уж не вздумал ты и впрямь заплакать?

– Вот еще! – тряхнул головой юнец, затем вдруг быстро повернулся. – Слушай. Только не смейся, как давеча! Обещай, что до поры не выйдешь замуж! – И добавил совсем жалобно: – Дождись меня, я поступлю в университет и женюсь на тебе.

Вера глубоко вздохнула. Вчера она посмеялась, припомнив, как пятилетний Сашка называл ее своей невестой и говорил маменьке, что женится только на Верочке.

– Ты же мне все равно что братец, мы росли вместе, ну что ты придумал?

– Знаю, тебе нужен богатый муж, – презрительно кривя губы, пробормотал мальчик. – Тогда иди за купца Прошкина, он давно уж…

Вера дернула его за вихор:

– Вот тебе, злюка несчастный! Я вовсе не хочу замуж, это ты сам все выдумал. – И тихо добавила: – Маменька сказала, что мне не на что рассчитывать, успокойся.

– Поклянись, что дождешься меня! – угрюмо повторил Сашка.

– Клясться нельзя, глупый! И потом, ты скоро от меня отвыкнешь и перестанешь скучать.

– А ты? Ты будешь скучать или сразу забудешь? – срывающимся голосом пробормотал Сашка.

– Буду, конечно, буду. Как ты мог подумать!

Они помолчали. Вера вдруг рассмеялась:

– Помнишь, как мы дрались с тобой из-за суздальских картинок? У тебя были райские птицы, а ты хотел погребение кота, помнишь?

Сашка кивнул и подозрительно шмыгнул носом.

– Кому теперь будешь рассказывать страшные истории про мертвецов и привидения? – толкнула его локтем Вера.

– То-то ведь, – мрачно ответствовал братец.

– Разве что Акулине? – продолжала веселиться Вера.

– Полно. Акульке я другие истории сказываю.

– Саша? – удивленно встрепенулась Вера и отодвинулась от названого братца. – Это правда? Правда, что давеча маменька мне сказывала? Ты вертишься вокруг Акулины?

– Враки! – разозлился Сашка. – И вовсе не верчусь. Ну и уезжай! – без всякой связи продолжил он, вскакивая и направляясь к двери. – Дразнить никто не будет и обзывать недорослем.

Девушка раскаялась:

– Ну не сердись, голубчик Саша, я не хотела тебя обидеть.

Братец вздумал вернуться, но Вера остановила его:

– Иди уж к себе.

Сашка остановился, скрестив на груди длинные руки.

– Уйду, только с условием. Обещай, что исполнишь.

– Какое условие, скажи?

– Нет, сперва обещай! – И Сашка скороговоркой выпалил их детское заклинание: – Кто даст – тот князь, а кто не даст – тот половину колена в грязь!

По неписаным правилам успевшему произнести сие заклинание нельзя было отказывать ни в чем. Вера, как в детстве, подчинилась этой игре:

– Ну говори же.

Сашка угрожающе приблизился и, пугаясь своей решимости, проговорил:

– Поцелуй меня.

Вера рассмеялась и, потянувшись с подушек, звонко чмокнула мальчика в лоб.

– Не так же, – досадливо отмахнулся Сашка, – так только покойников целуют.

– А как? – лукаво поинтересовалась Вера. – Как тебя Акулька целует?

– Врешь ты все! – опять рассердился юнец, теперь уж окончательно. В сердцах хлопнув дверью, он отправился восвояси.

Утром Сашка избегал встречи с Верой, но она этого и не заметила, поглощенная сборами и мысленным прощанием с родным домом и городком. Бегая по бесчисленным поручениям Марьи Степановны в сопровождении безропотной Акулины, Вера новыми глазами смотрела на знакомые с детства улицы. Деревянный тротуар, кое-где уже провалившийся, заученные наизусть вывески купеческих лавок, серые домики, крытые полусгнившим тесом, непросыхающая лужа возле гостиного двора и – самое отрадное в этой унылой картине – белоснежная когда-то церковь с указующим перстом колокольни, куда они с маменькой и Сашкой хаживали каждое воскресенье.

Купец Прошкин, кудрявый статный молодец, отвесил Вере черносливу и подал с поклоном:

– Всегда рад служить, Вера Федоровна. Почаще заходите-с.

– Уезжаю, Егор Власьевич, – радостно сообщила Вера. – Желаю здравствовать.

– Как-с? – растерянно спросил купец, забыв завернуть кулек с черносливом.

– В Москву, к княгине Браницкой, – хвастала Вера.

Прошкин, заметно погрустнев, кивнул:

– Оно и понятно, по благородству-то вашему… Бог в помощь, Вера Федоровна.

Как-то незаметно девушка обошла всех знакомых и везде ненароком обмолвилась, что уезжает. Ее веселило завистливое удивление почтенных уездных особ и вздохи их дочек, вчерашних Вериных подружек:

– Хорошо тебе, Веринька! Будешь танцевать на балах с красивыми кавалерами, одеваться в модные платья. Не скучно тебе будет…

Однако когда за ужином Марья Степановна торжественно объявила, что скоро будет оказия на Москву, Вера загрустила. И не только Сашка был тому виной (он теперь смотрел с укором и тоской). Вера вдруг поняла, что прощается с родными людьми надолго, кабы не навсегда, что жизнь ее принимает иной оборот и сулит множество испытаний. Будут ли там ее любить, как здесь? Заменит ли роскошь княжеского дома бедный уют, в котором протекли тихие безмятежные годы?

Именины прошли незаметно, потому что назавтра был назначен отъезд и весь день ушел на сборы. Укладывая немудреный багаж, состоящий из нескольких поношенных платьев, грубого белья и старого салопа Марьи Степановны, Вера добыла из комода свои сокровища: черепаховый гребень, несколько заветных томиков с любимыми французскими романами, доставшимися ей от славного прошлого Марьи Степановны, и давешний молитвенник. Все это было бережно уложено в дорожный сундучок.

Неизбалованная, не знающая роскоши и богатства девушка никогда не придавала значения тому, как она одевается, как ест, что ее окружает, но теперь ее сердце болезненно сжалось: сколь бедно, по-сиротски представится Вера своей новой благодетельнице! Девушка подошла к зеркалу в темной раме и подняла медный шандал с сальным огарком, всматриваясь в отражение. На нее глянуло бледное личико с нежным подбородком, благородной формы носом и прекрасными зелеными глазами в обрамлении черных ресниц. Темно-каштановые волосы были гладко зачесаны за уши и убраны в простой узел. «Совсем девчонка, и вид у этой девчонки изрядно напуганный», – недовольно подумала Вера. Она привычно взялась за кувшин и полила цветок на окне. «В последний раз», – отозвалось в ее душе…

Назавтра выдался сухой и солнечный день. Городок был разукрашен поздней рябиной, и сияли церковные купола. Все пожитки Веры вместились в небольшой сундучок, провизия на дорогу была уложена в корзинку. Маленькое семейство Свечиных, за исключением Сашки, топталось у тяжелой повозки, на которой Вере предстояло путешествовать в Москву. Сашку искали, но он положительно не желал прощаться и где-то прятался.

Вера знала, где его искать. Она забралась на чердак, забитый пылью и рухлядью. Там Сашка обустроил себе нечто вроде пиратского корабля с деревянным штурвалом и Веселым Роджером, который сшила ему Вера. Деревянные доспехи Сашка мастерил собственноручно, стена чердака была украшена мечами и щитами со всякими гербами.

– Право, ты как маленький, – сердито произнесла Вера, испачканная в пыли и паутине.

Она обнаружила мальчика сидящим за штурвалом.

– Ведь знаешь, что уезжаю, почему же прячешься?

– Уезжай! – угрюмо ответил Сашка. – Эка невидаль.

Вера даже растерялась.

– Не увидимся бог ведает сколько… – От обиды она чуть не расплакалась.

Сашка наконец обернулся к ней. Девушка увидела, что его большие серые глаза блестят необычно и смотрят с печалью. Вера нежно поцеловала братца и потрепала за непослушный вихор. Мальчик уткнулся лицом в ее платье. Еще раз поцеловав его в затылок, Вера мягко освободилась и стала спускаться вниз. Там Марья Степановна давала бесчисленные наказы терпеливо ожидавшему купцу, который вез ее любимицу в Москву. Распрощавшись со всеми и усаживаясь в повозку, Вера глянула на чердачное окно. Оно было пусто.

Глава 2 Москва

Молодость нетерпелива, но Вера с удивительной стойкостью снесла все неудобства путешествия по русским дорогам в дурном экипаже. Как оно ни тянулось, но все же подошло к концу. Позади остались кочки да лужи, бесконечная тряска, ночевки в жалких домиках станционных смотрителей, где стены украшены лубочными картинками, изображающими графа Платова или сцены из Библии, где пыль на комоде, тяжелый запах и нескончаемые чаепития у самовара в ожидании лошадей, которых почему-то все не дают.

Наконец показалась московская застава, и начались чудеса. Утомившаяся от тряски и впечатлений и задремавшая было Вера вмиг проснулась. Куда девались сон и вялость! В лучах закатного солнца открывалось великолепие древнего города на семи холмах, утопающего в зелени, сверкающего бесчисленными куполами, опоясанного рекой, застроенного диковинными старинными палатами и новыми красивыми домами, с величественным Кремлем в самом сердце его.

Вера ехала с бывалым купцом, который частенько наведывался в Москву, он довольно скоро нашел дом княгини Браницкой на Тверском бульваре. Доставив спутницу к парадному подъезду, купец дернул за шнурок звонка. Дверь отворилась, и важный лакей в бархатной ливрее с позументами, выслушав Веру, пригласил ее войти. Купец поклонился:

– Бывайте, барышня, – и направился к своей повозке.

Вера не успела даже поблагодарить его как следует. Впрочем, она так волновалась, что тут же забыла обо всем. Проводив гостью в переднюю, лакей вызвал горничную княгини и препоручил Веру ей. Изрядная щеголиха с манерами избалованной кокетки и кукольным обликом, горничная осмотрела гостью с головы до ног и насмешливо фыркнула.

– Придется обождать. Их светлость одеваются: нынче четверг, господа литераторы пожалуют. Ждите-с. – И она удалилась, захватив Верины пожитки.

Роскошь дома ошеломила и подавила бедную провинциалку, но Вера скоро освоилась. Оглядевшись кругом, она осторожно приоткрыла дверь в соседнюю комнату. Штофные обои, мрамор, бронза, фарфор, изысканная мебель, безделушки на камине, картины по стенам, фортепьяно – очевидно, это была гостиная. Вера осторожно проскользнула в дверь и с жадным удивлением стала рассматривать творения модных живописцев. Все это было ново, необычно. Погрузившись в созерцание, она не обратила внимания на голоса, раздавшиеся в передней, и встрепенулась лишь тогда, когда в гостиную вошли два молодых франта во фраках и желтых перчатках. Вера чуть было не столкнулась с одним из них, порываясь поскорее куда-нибудь сбежать. Со светской развязностью бонвивана франт приподнял пальцем ее подбородок и сказал по-французски:

– А эта субретка весьма недурна!

Вера посмотрела ему в глаза с немым укором и, высвободившись наконец, бросилась вон. Однако она успела хорошенько разглядеть молодого человека, и, надо сказать, сердце юной особы впервые затрепетало при взгляде на мужчину. Ничего подобного доселе Вера не испытывала – возможно, потому, что ей еще не приходилось видеть господ столичного разбора. Франт был определенно красив: модно причесанный блондин с темно-синими глазами, надменным очертанием ярких губ (нижняя чуть выдавалась вперед по какой-то гордой привычке). Подбородок с ямочкой придавал чертам нечто детское, но не лишал их откровенной мужественности. В жестах и манерах ловеласа, как его определила начитанная Вера, проглядывали твердость и решимость сильной натуры, а взгляд прищуренных глаз был остр и жив.

Вновь оказавшись в передней, девушка застыла в нерешительности, там ее и настигла горничная княгини, недовольно ворча:

– Вам велено было ждать, а не рыскать по дому! Следуйте за мной, их светлость ждут-с!

Вера пожала плечами и направилась вслед за горничной. Проходя по анфиладе со вкусом убранных комнат и поднимаясь по ступенькам мраморной лестницы в покои княгини, девушка видела в зеркалах свое отражение. Контраст ее жалкой фигурки в стареньком платье и полинялой шляпке с роскошью, царившей вокруг, изрядно подпортил Вере настроение.

Встреча с княгиней в мечтах рисовалась совсем иной, чем произошло на самом деле. Это тоже поколебало природный оптимизм юной провинциалки и ее ожидание чудес. Впрочем, нельзя сказать, что это была холодная встреча. Женщина ослепительной красоты сидела перед трюмо – уже наряженная и надушенная, она примеряла серьги.

– Войди, душенька, – промолвила княгиня, не отрываясь от зеркала. – Нет! – вдруг раздраженно воскликнула она и швырнула серьги на фарфоровое блюдце. – Хуже купчихи какой!

Она достала из шкатулки другие серьги и вновь примерила.

– Посмотри, дитя мое, вот так хорошо? – И только теперь она повернулась к оробевшей Вере.

Девушка растерянно ответила:

– Не знаю, сударыня…

Горничная не утерпела:

– Куда лучше! Всем на зависть!

Княгиня не удостоила ее взглядом, с интересом разглядывая смущенную Веру.

– Ну, здравствуй, Веринька. Вот ты какая славная. Устала, должно быть, с дороги? Иди теперь к себе, отдохни немного и после спускайся к гостям. У меня весело бывает. Там и закусишь. А я спешу. Что, Вольский уже приехал? – обратилась она к горничной.

– Прибыли-с Андрей Аркадьич, и Евгений Дмитрич с ними.

Княгиня в последний раз оглядела себя в зеркале и снова вспомнила о Вере:

– Ступай, душа моя. Малаша тебя проводит, а завтра я приставлю к тебе девушку. И… переоденься к гостям, я хочу тебя ввести в мой круг. Думаю, мы сойдемся. – И она удалилась, прихватив веер и чудесную шаль.

– Идемте, барышня, – скомандовала Малаша и выставила растерянную Веру за дверь.

Они прошли коридором, увешанным старинными портретами и устланным дорогими коврами. В комнатке, предназначенной для воспитанницы, уже лежали ее вещи. Обстановка нового обиталища Веры была скромной, без излишеств, однако все необходимое имелось. Комнатка показалась девушке вполне уютной и обжитой.

– До вас здесь жила другая воспитанница, так ее недавно замуж выдали, – сообщила Малаша. – Их сиятельство мастерица сватать.

– И что, она довольна? – рассеянно спросила Вера.

– Кто? Воспитанница-то? Как бы нет! Голь голью, а за приличного человека вышла и с капиталом. Ну и что, что в отцы ей годится? Весь век в девках просидеть лучше, что ль?

Вере хотелось только одного: поскорее остаться одной. Прием, оказанный ей княгиней, несколько разочаровал и охладил пыл, с которым она уже готовилась любить свою новую благодетельницу. Вера едва удержалась, чтобы не заплакать, когда Малаша наконец ушла. Она устало опустилась на стул и задумалась. Чего она ждала? Что обретет мать? Что княгиня со слезами прижмет ее к груди? Что появление бедной провинциалки изменит весь ход жизни княгини и станет ее главным содержанием? И то, ведь не равнодушно же приняли Веру, довольно приветливо, по-столичному. Это у них там, в провинции, принято на шею бросаться, целовать-обнимать, усаживать за стол, потчевать домашними яствами до одури, расспрашивать, выказывать расположение.

Вера все же всхлипнула, припомнив маменьку и Сашку. «Сидит, верно, на чердаке и тоскует, – подумала она о братце и тотчас себя успокоила: – Ну ничего, пойдет учиться, не до скуки будет. А вот маменьке кто теперь по дому поможет? У Акульки голова бестолковая и руки кривые…»

Она принялась разбирать вещи, достала свое лучшее платье, которое в этих стенах казалось нищенским одеянием, повертела его в раздумье. Делать нечего: не в дорожном же выходить к гостям.

Малаша явилась, оглядела Веру в новом облачении и брезгливо поморщилась.

– Пожалуйте в гостиную чай разливать. Теперь это ваша обязанность будет.

Вера испуганно встрепенулась: она не успела заново причесать волосы. Слегка пригладив их за уши и поправив узел, она отчаянно взглянула в зеркало перед уходом. Ничего утешительного там не увидела: насмерть перепуганная девочка с побледневшим личиком и огромными глазами, в бедном платье и с простенькой прической.

Ее появление в гостиной, как показалось бедной воспитаннице, вызвало недоумение гостей, разных важных господ, офицеров и франтов, разряженных дам в бриллиантах и перьях. Вера не знала, куда деваться, пока наконец княгиня не подошла к ней и не сообщила гостям, взяв ее за руку:

– Позвольте представить вам, господа, мою новую demoiselle de compagnie[1] Веру Федоровну Сверчкову. – Она по-светски потрепала заалевшуюся и смущенную девушку за щечку и сказала ей на ухо: – Ничего не бойся, ступай к самовару.

Тут раздался громкий хохот, и к Вере подошел давешний франт:

– Ах, простите, я принял вас за горничную! – Он тряхнул головой и поцеловал трепещущей девушке руку, потом несколько мгновений с улыбкой вглядывался в ее лицо. – Вы не сердитесь?

– Н-нет, – пролепетала Вера, спеша поскорее укрыться от насмешливых взглядов. Она умоляюще глянула на княгиню, и та отвела ее к чайному столу.

Интерес к новому лицу мгновенно погас, когда все разъяснилось. Вера облегченно вздохнула, спрятавшись за самоваром от чужого внимания. Из своего угла она могла без опаски наблюдать за всем происходящим в гостиной. Ее задело явное пренебрежение, которое она прочла на многих лицах. Однако более всего бедную воспитанницу уязвила презрительная, как ей показалось, усмешка на ярких губах давешнего знакомца. Разливая чай в тончайшие фарфоровые чашки, Вера поглядывала в его сторону. Впрочем, все здесь занимало ее внимание, все было ново.

В богатой гостиной, обставленной по моде и с безупречным вкусом, общество разделилось на небольшие кружки. Солидные господа и дамы в чепцах, украшенных лентами и кружевами, играли в вист, у фортепиано толпилась молодежь. Хозяйка устроилась на уютной кушетке в виде буквы S. Ее окружали молодые люди в военных мундирах и фраках. Княгиня была занята веселым разговором все с тем же франтом и его приятелем, который показался Вере грустным, несмотря на приветливую улыбку. Бледность его худого лица была очевиднее в обрамлении длинных черных волос, глубокие темные глаза смотрели задумчиво, отрешенно, а при взгляде на княгиню загорались мягким светом. «Должно быть, поэт», – мысленно предположила начитанная Вера и не ошиблась.

Браницкая объявила, что целью нынешнего собрания является прослушивание новой поэмы Евгения Дмитриевича Арсеньева. Бледный юноша поднялся с кушетки и приблизился к роялю. Молодежь, шумевшая вокруг, с любопытством замерла. Смущенно поправив атласный галстук, юный поэт стал читать тихим, но звучным голосом, который постепенно обретал силу и страстность. Вера забыла о самоваре и о том, что голодна (ведь ей до сих пор не удалось перекусить), она целиком отдалась очарованию стихов. Юная воспитанница любила поэзию, в особенности романтическую.

Это как раз был тот случай: Арсеньев читал поэму о бедном художнике, который всюду искал свой идеал и влюбился в надменную даму. Она не оценила талант и душу бедняги, и тот погиб. История бедного художника всех взволновала. Раздались рукоплескания, похвалы в адрес талантливого поэта. Только княгиня почему-то молчала, а ее собеседник подошел к приятелю и просто положил руку ему на плечо. Он хотел что-то сказать, но раздумал и отошел к окну. Вера могла поклясться, что заметила влажный блеск в глазах щеголя. «Он стыдится своих чувств», – догадалась девушка.

Тем временем поэт смущенно принимал поздравления и в поисках одобрения вопросительно глянул на княгиню.

– Евгений Дмитриевич, – произнесла та наконец, – вы действительно всех женщин считаете бездушными и жестокими?

Арсеньев покраснел.

– О нет, вы же знаете.

– Вольский, а вы? – обратилась княгиня к франту, стоявшему у окна.

Вера впилась в него взглядом. От нее не ускользнула смена маски: от растроганности к надменной усмешке. Вольский поднял бровь и ответил:

– Я слишком хорошо знаю женщин, чтобы думать иначе, но слишком люблю, чтобы отказаться от них. Впрочем, есть еще создания жалкие, но ничего не требующие и вполне доступные, которым вовсе не нужно поклонение.

При этих словах он почему-то взглянул на Веру. Девушка, застигнутая врасплох, спряталась за самоваром.

– Это пошло, Андрей Аркадьевич. – В голосе княгини явственно прозвучали злые, металлические нотки. Она резко поднялась: – Пожалуйте к столу, господа, ужинать.

Все потихоньку перетекли в столовую, только Вера замешкалась, не зная, как ей поступить. Тут на помощь к ней явился тот же Вольский. Он с шутливой церемонностью предложил Вере руку и повлек за собой.

– Этот небольшой зверинец, сударыня, вовсе не опасен, – шепнул Вольский, усаживая воспитанницу рядом с собой.

Получив поддержку, Вера немного ожила. Ей было приятно внимание красивого мужчины. Многие за столом с любопытством поглядывали в их сторону. Вера заметила, что княгиня постоянно держит их в поле зрения, несмотря на веселую болтовню с гвардейцем, сидящим рядом с ней. Еще наблюдательная девица отметила, что юный поэт почти ничего не ест, ни с кем не разговаривает, только грустно улыбается, глядя на княгиню. Вольский много острил, заставив Веру и соседних дам смеяться. Однако Вера не раз перехватывала его серьезный, заботливый взгляд в сторону Арсеньева.

Вскоре после ужина все стали разъезжаться. Княгиня, приказав Вере дождаться ее, провожала гостей. Девушка так устала, что чуть было не задремала в гостиной на канапе. Лакеи гасили свечи, складывали ломберные столы. Чтобы не уснуть окончательно, Вера решила немного побродить по дому. Она обнаружила комнату, которая, видимо, служила кладовой и соседствовала с кабинетом княгини. Присев в ожидании на сундуке, уставшая воспитанница снова задремала. Из забытья ее вывели голоса, прозвучавшие рядом так явственно и громко, что Вера вздрогнула.

Голоса доносились из кабинета княгини.

– Нашли новую вывеску для своего салона? – насмешливо говорил мужчина.

– Не понимаю вас, Андрей Аркадьевич. – Это княгиня.

– Ну как же: хорошенькое наивное личико, улыбается, разливает чай… А потом при случае какому-нибудь старому развратнику сбудете.

После небольшой паузы снова голос княгини, немного дрогнувший:

– За что вы меня так ненавидите, Вольский?

– Помилуйте, сударыня, что нам делить? Однако с Евгением вы могли быть немного снисходительней: он безумно любит вас, и он болен.

– Я не хочу подавать ложных надежд. И потом, нельзя же заставить себя любить только из жалости: Евгений достоин много большего.

Вере было неловко подслушивать, и она поскорее выбралась из укрытия. Решив, что теперь ей уже не дождаться княгини, девушка побрела наверх, в свою комнату, и, даже не умывшись, свалилась замертво на постель.

Глава 3 Начало

На следующее утро Вера проснулась в прекрасном расположении духа. Она потянулась в своей уютной постельке, потом вскочила и подошла к окну. Там сентябрьское солнце золотило купола, сновал торговый люд, а на бульваре няньки прогуливали детей. Было уже часов одиннадцать.

В дверь просунулась простоватая мордашка с лукавой улыбкой:

– Барышня проснулись? А меня к вам приставили, в горничные. Дуняша я.

Вера обрадовалась служанке как подруге, сразу почувствовав, что сойдется с ней. С непривычки неловко принимая помощь, Вера потихоньку выспросила Дуняшу о княгине и ее гостях, в особенности о двух известных франтах. Горничная поразила барышню своей осведомленностью. Она охотно рассказала, что княгиня живет с мужем врозь, видятся они весьма нечасто. Браницкой предоставлена полная свобода. Князь – очень важный чин в Петербурге – отправил жену в Москву во избежание какого-то скандала.

– Оно и лучше! – рассудила Дуняша. – В Питере-то сыро, дожди, живому человеку – смерть. Там от чахотки мрут как мухи. Мы бывали и в заграницах, но лучшего места, чем Москва, не сыскать.

Про молодых приятелей княгини Дуняша поведала, что они числятся по архивам, оба вышли из Московского университета, богаты, завидные женихи. Арсеньев только что со студенческой скамьи, Вольский постарше будет, ему уже двадцать три.

– Евгений Дмитрич – они тихие, – продолжала повествовать Дуняша, причесывая барышню, – все думают о чем-то, а вот Андрей Аркадьич – повесы, ох и беда нашему брату! Все московские барышни по им сохнут. Сказывают, цыганку содержит. Матушка у них больно строга. Все позволяет им, что баловство, но жениться без их благословения – ни-ни! По миру пустит, если что не по им будет, крута больно. Братец-то их, сказывают, женился на матушкиной компаньонке, так она лишила их наследства и от дома отказала. Очень бедствуют.

В комнату вошла княгиня в легком пеньюаре с длинными висячими рукавами и в маленьком кружевном чепце.

– Нравится ли тебе здесь, Веринька? – был ее первый вопрос.

– Да, ваша светлость, – немного смутившись, ответила воспитанница.

– Ну полно, никаких церемоний. Зови меня по имени-отчеству, если угодно.

Она пересмотрела вещи и белье Веры, поморщилась:

– Фу, какая гадость! Моя воспитанница не должна так дурно одеваться. – И тотчас распорядилась: – Дуняша, принеси барышне из моих сундуков дюжину батистовых рубашек, тех, что вышиты тобой и Малашей. Да еще прихвати дюжину новых шелковых чулок. – Ласково улыбнувшись вовсе смутившейся Вере, княгиня повторила: – Негоже моей воспитаннице щеголять в фильдекосе, как какой-нибудь гувернантке или горничной.

Вера припомнила давешнее знакомство с Вольским и покраснела. Дуняша бросилась исполнять приказ, а княгиня, присев на стул, разглядывала воспитанницу, которая под ее взглядом окончательно потерялась и опустила глаза. Браницкая продолжила:

– Я пригласила учителей: француженку, учителя музыки и танцев, русской словесности, арифметики, ну и прочая. Они должны образовать тебя в умную светскую барышню.

Вера не смела ни слова сказать, ни поблагодарить, так была смущена. Княгиня, казалось, не замечала этого.

– Да, и насчет твоего гардероба я тоже распоряжусь. Сегодня придет портниха от мадам Лебур снимать мерки. Скоро начнутся балы, тебе нужно справить наряды. А это все – выбросить немедля! Обувь, шляпки, платья – все будет новое. Ты довольна?

– Премного благодарна, ваша светлость, – чуть присела растерянная девушка. Слишком много всего сразу обрушилось на нее, к тому же Вера отчаянно трусила под пристальным взглядом княгини.

Браницкая же явила наконец милосердие, просто улыбнувшись вдруг и потрепав воспитанницу по щеке:

– Ну, полно робеть. Я понимаю, все тебе ново. Ничего, обживешься. К хорошему быстро привыкают. И еще, последнее. – Красивое лицо княгини приняло значительное выражение. – Помнишь ли анекдот из «Письмовника», когда кавалер спрашивает у девицы: «Как, сударыня, пройти к вашей спальне?» – и девица отвечает: «Через церковь»? Затверди это хорошенько. У меня бывает много молодых людей, подчас они повесы и в тебе увидят легкую добычу. Остерегайся их, в особенности Вольского. У него слава соблазнителя и донжуана. По-дружески советую…

Так начался для Веры новый день чудес. После обеда ей предстояла поездка с княгиней по модным магазинам, к модисткам, портнихам и даже к ювелиру. Княгиня объявила, что впредь каждый день воспитанницы будет начинаться с классов, а вечером обязательно присутствие ее в салоне: разливать чай, играть на фортепьяно, петь, танцевать по необходимости. Когда же начнутся выезды, сопровождать княгиню по балам и театрам.

Будничный обед у Браницкой вполне соответствовал московским вкусам и чрезвычайно понравился Вере. Стерляжья уха и расстегаи, отменная жирная кулебяка, и все это запивалось шипучим квасом. Девушка даже подумала, что совсем иначе представляла изысканный княжеский стол. И будто в ответ ее мыслям княгиня произнесла:

– Грешна, люблю хорошо поесть! Только среди домашних и можно себе это позволить.

За обедом присутствовали какие-то скучные дальние родственницы княгини, старые девы в чепцах да престарелая нянька. Вера отметила про себя, что вечерами здесь изрядно веселее: ей было тоскливо среди унылых лиц. Только сама Ольга Юрьевна составляла им контраст живостью и красотой. Среди своих она держалась просто, доброжелательно, и юная воспитанница почувствовала к ней нарождающуюся если не любовь, то привязанность.

А вечером, когда Вера примеряла обновы, княгиня пригласила ее в дружеский, домашний кружок. Девушка растерялась от роскошного выбора: ей захотелось надеть самое красивое платье, чтобы показаться в лучшем свете княжеским гостям.

Вольно же было некоторым господам шутить над ее бедным, провинциальным нарядом! В конце концов Вера остановилась на замечательном изумрудном платье, которому не нужны были украшения иные, кроме живых цветов. Букетик ей раздобыла Дуняша. Она же помогла дебютантке одеться и причесаться по-новому: с локонами и высоким шиньоном.

Итак, кроме литературных собраний у княгини устраивались ежедневные вечеринки с картами и легкими закусками для постоянных друзей дома. В их число, разумеется, входили Вольский и Арсеньев. Когда Вера с замиранием сердца вошла в гостиную и заняла место у самовара, к ней тут же приблизился Вольский. Измерив краснеющую девушку оценивающим взглядом, он мягко произнес:

– Зеленое вам к лицу, но локоны надо убрать. Простая прическа более естественна для вас. Не надо стыдиться простодушия, если оно от природы.

Вера вдруг почувствовала, что теряет волю под умным, ироничным взглядом прищуренных синих глаз, и испугалась. Еще более пугала неопытную девушку враз исчезнувшая куда-то граница между ней и этим красивым молодым человеком: казалось, она знала его всегда и он обладает неоспоримым правом властвовать над ее душой и телом. Обреченно улыбаясь, Вера шла на заклание…

Из сомнамбулического состояния девушку вывел обиженный возглас Браницкой:

– Опять проигралась в пух! Евгений, вы приносите мне несчастье! Отчего вы смотрите под руку?

Юноша оправдывался со смущенной улыбкой:

– Я вовсе не смотрел, сударыня. Разве задумавшись?..

– А не поехать ли нам завтра в Новинское? – предложил один из гостей. – Там с лета не убраны балаганы, а по случаю праздника будет ярмарка.

Эта идея пришлась по вкусу публике, но княгиня ждала решения Вольского. Тот пожал плечами и, вертя в руках малахитовую безделушку с камина, изрек:

– Я еду в манеж и после – в фехтовальную залу. А впрочем, – он взглянул на вздрогнувшую Веру, – мои занятия можно отложить.

– Вы много меня обяжете, – язвительно заметила Браницкая, на что Вольский отвесил ироничный поклон.

Остаток вечера Вера вынуждена была провести в малоприятном обществе того самого господина, что обыграл княгиню в карты. Звался он Иваном Ивановичем или просто Алексеевым. Для многих, как выяснилось после, было загадкой столь близкое его положение к княгине. Почему Браницкая впустила этого ничем не примечательного чиновника средних лет в свой домашний кружок, никто не знал. Подозревали их связь в прошлом, но такое предположение никак не вязалось ни с обликом того и другого, ни с тем, как княгиня обращалась с Алексеевым. Поговаривали о некоем одолжении, которое сделал Иван Иванович Браницкой, о давней тайне, связующей их, бог весть. Впрочем, Алексеев не пытался высовываться и привлекать к себе внимание, он был тих, услужлив. Обыгрывая в карты княгиню и ее гостей, сокрушался и просил извинения.

К Вере он подобрался сразу же после того, как Вольский неожиданно откланялся и исчез, к изрядному неудовольствию княгини.

– Какая спешка, однако! И все ради черных глаз дикарки. Ну просто «Notre Dame de Paris»! – негодовала Браницкая.

Арсеньев, чуть краснея, вступился за приятеля:

– Вы несправедливы к Андрею, сударыня. Матушка его больна и прислала за ним.

– Ах да! – еще саркастичнее заметила княгиня. – Очередной смертельный недуг сразил Варвару Петровну! Должно быть, муха в чашку попала или один из пажей ослушался барской воли.

Евгений стал что-то говорить вполголоса, очевидно, оправдывая приятеля, а Вере Алексеев нашептал, похихикивая, что Варвара Петровна, матушка Вольского, весьма оригинальная московская барыня. Очень богата, живет с екатерининским размахом. Ее подмосковная – маленькое государство с гвардией, полком прислуги, пажей и компаньонок. В государстве Варвары Петровны есть одаренные крепостные музыканты, художники, домашний театр с балетом из дворовых детей и хором певчих. Еще Алексеев рассказал, что матушка Вольского женским забавам – вышиванию по канве и вязанию бисерных кошельков – предпочитает бильярд, верховую езду, охоту и стрельбу по цели.

– Весьма выдающаяся дама, оригинальна-с! – заключил Иван Иванович.

– Это правда, что она отреклась от сына из-за компаньонки? – осмелилась спросить заинтригованная Вера.

– Истинная правда. Очень бедствует братец Вольского с семейством.

– А что же Андрей Аркадьевич? Он не помогает?

– Где там! Он сам у матушки одалживается. Картишки жалует, цыганку содержит, устраивает пирушки для бездельников. Не по средствам живет, вместо того чтобы копить из жалованья на будущность. Варвара-то Петровна долго еще проживет, дама крепкая, здоровая. – Алексеев приблизился к девушке почти вплотную, что заставило ее отстраниться, и продолжил, увлекаясь: – Вот я, к примеру: в молодости не кутил, начинал с копейки и капиталец сколотил. Недоедал, недопивал, зато нынче с вельможами знаюсь и в княжеском доме на дружеской ноге. Теперь вот думаю обзавестись семейством, о детках, о подруге жизни мечтаю, пора…

При этих словах Алексеев так плотоядно оглядел собеседницу, что та инстинктивно отодвинулась за самовар.

Браницкая уговорила Евгения еще что-нибудь прочесть, и Вера вновь заслушалась музыкой элегий. Глядя на вдохновенное лицо юного поэта, она решила вдруг, что влюблена в него, в его грустные черные глаза, в болезненную бледность лица, чудесные волосы, падающие на плечи, в слабый, но чистый голос. Юная воспитанница призналась себе, что среди этих странных людей именно Евгений достоин любви и жалости, именно он ближе всех к идеалу возлюбленного, какой давно уже грезился Вере…

Однако приснился ей в эту ночь не романтический поэт, почти небожитель, а вполне земной Андрей Аркадьевич Вольский, который творил с Верой что-то немыслимое. Во сне девушка ощущала жгучие объятия, головокружительные поцелуи его требовательных губ. Бедняжка не могла противиться мужской силе и страстному напору Вольского, хотя прекрасно осознавала, что ей надо бежать, спасаться, иначе она погибнет. Воля слабела и решимость таяла от страстных ласк. Вера металась во сне и отдавалась влекущей силе в сладостном изнеможении…

Когда падение стало неизбежным, она проснулась с сильно бьющимся сердцем, еще явственно чувствуя на теле прикосновения рук Вольского, а на губах – вкус его поцелуев.

– Господи, помоги! – прошептала мнимая распутница, невольно крестясь. – Какая же я порочная, гадкая, если мне снятся такие сны! И опять этот Вольский, как демон-искуситель, негодный ловелас! Ну почему он? Нет! Евгений – вот моя судьба. Он такой возвышенный, чистый…

И все же сердце бедной девушки замирало от только что пережитого во сне так явственно. Вера даже застонала от бессилия в борьбе с наваждением. Однако, решив раскаяние отложить на утро, она предалась грезам, в которых почему-то не осталось места возвышенному облику поэта: над всеми чувствами невинной девушки властвовал образ порочно-красивого, обаятельного блондина.

Поездка в Новинское вначале не задалась. Пришлось подковать лошадей, починить рессору коляски, отчего выехали гораздо позже намеченного. Княгиня нервничала еще и оттого, что Вольский опаздывал, давая повод думать, что он может и вовсе не явиться. Однако Андрей Аркадьевич, свежий и энергичный, несмотря на непривычно раннее вставание, подкатил в своем роскошном экипаже и предложил место Вере. Девушка в испуге тут же отказалась: после ночных видений, пережитых прошлой ночью, она боялась приближаться к Вольскому. Тот пожал плечами и подал руку одной из престарелых родственниц княгини. Браницкая взяла к себе в коляску Евгения и Алексеева, который с удовольствием примостился возле Веры. Девушка с невольной брезгливостью отмечала, что Иван Иванович пользуется всякой возможностью как бы невзначай коснуться Вериной руки или платья.

Кроме этих двух экипажей в Новинское отправились еще несколько легких колясок с постоянными посетителями княгининых четвергов. Веселая компания шумела, сухой свежий ветер трепал ленты на шляпках дам и срывал цилиндры с мужчин. Вера старалась не искать глазами мужественный профиль Вольского с изящным изломом тонкого носа, мелькающий впереди в открытом экипаже. Она смотрела на Евгения, сидящего напротив. Арсеньев был задумчив, как всегда, он держал в руках шаль княгини. Браницкая, в свою очередь, хмурилась и капризно надувала губки, прислушиваясь к смеху, доносившемуся из коляски Вольского.

Новинское пестрело цветными балаганами, флюгерами, игрушечными теремами. С потешных гор гремели одноколки, паяцы зазывали людей на представления, ввысь взмывали крашеные качели, со всех сторон звенели бубны и литавры. Вере доводилось как-то бывать на губернской ярмарке, но это ни с чем не сравнимое праздничное великолепие ослепило и оглушило провинциальную барышню. А диковиннее всего ей показались не дрессированные лошади, угадывающие числа, не кукольные представления, а мускулистый полуобнаженный индеец в причудливом головном уборе из перьев. С невозмутимым видом он метал веером ножи и томагавки; стреляя из лука, расщеплял одной стрелой другую, а после всего исполнял дикарский воинственный танец.

Вере вдруг захотелось коснуться его раскрашенного лица или бронзового тела, дабы убедиться, что перед ней не умная механическая кукла, а живой человек. Девушка много читала об индейцах (она обожала романы Фенимора Купера) и очень сочувствовала их судьбе. Каким шальным ветром занесло этого дикаря так далеко от дремучих лесов родной Америки? Чья злая воля заставила гордого сына природы демонстрировать свои охотничьи таланты, кривляться на потребу праздной толпы?

Индеец будто прочел ее мысли. Он остановился вдруг перед Верой и протянул ей нитку бисера, который только что нанизал языком. Девушка смутилась, но подарок приняла и ласково поблагодарила индейца. Непроницаемое лицо мужественного воина, превращенного в паяца, чуть дрогнуло, черные раскосые глаза на миг потеплели.

– Браво! – раздалось над ухом Веры. – Кажется, дети природы поняли друг друга. Поздравляю вас с победой.

В голосе Вольского явственно читалась ирония. Однако он решительно увлек воспитанницу на качели. Купаясь в его синем бездонном взгляде, послушно отдаваясь, вопреки собственным запретам, магии чар Вольского и буквально взлетая в небеса, Вера забыла о щемящей жалости, вызванной индейцем.

Она забыла и о зароках, данных поутру. Влюбленная девушка наслаждалась весельем, молодостью, близостью Вольского. Тот не отходил от нее ни на шаг, решительно оттеснив Алексеева. И только на обратном пути, неожиданно для себя оказавшись в экипаже Вольского и проезжая мимо площадки, где выступал дикарь, Вера увидела его сидящим прямо на земле и жадно глотающим прозрачную жидкость из бутылки. Взгляд индейца был мутным и бессмысленным. Опять девушку охватила печаль и болезненная жалость. Что-то общее было у нее с этим заблудшим сыном Америки…

Возвращаясь, кавалькада вынуждена была задержаться, поджидая Арсеньева. Евгений увлекся беседой с высоким светловолосым господином, окруженным детьми в сопровождении миловидной дамы. Юный поэт был непривычно оживлен, на щеках его появился румянец. Евгений пылко говорил, а высокий господин с мягкой улыбкой внимал ему.

– Кто это? – полюбопытствовала Вера.

– Знаменитый поэт Баратынский, – ответил Андрей, разглядывая его прищурив глаза и выпятив нижнюю губу.

– Как?! – подскочила Вера.

Она только вчера выудила из библиотеки княгини последний двухтомник Баратынского и упивалась его стихами. Совпадение поразило девушку, но она уже выучилась принимать чудеса как должное.

– А он бывает на четвергах княгини? – спросила Вера у Вольского.

– Баратынский вообще нигде не бывает. Извольте видеть, – насмешливо усмехаясь, продолжил Вольский, – почтенный отец семейства и примерный муж. Встают с петухами, как в деревне, а спать ложатся в девять часов, когда мы с вами, сударыня, идем к обеду. Куча детей, подмосковное имение, хозяйство – ничего романтического.

Вера с удивлением взглянула на Вольского, чтобы понять, откуда эта желчь и ирония. Тем временем поэты раскланялись. До Веры донеслись слова Баратынского:

– До встречи в зеленом клубе!

Конечно, вчерашняя провинциалка не утерпела, чтобы не спросить у спутника:

– Что такое «зеленый клуб»?

– Очевидно, Баратынский имеет в виду Тверской бульвар, где вы изволите проживать, сударыня, а полгорода – прогуливаться.

Весь обратный путь Вольский был задумчив и молчалив. Впрочем, все устали, хотели есть и мечтали об отдыхе. Когда прощались, Вольский едва взглянул в сторону Веры. Очевидно, в тот момент происходил неприятный разговор с княгиней. Девушка вернулась к экипажу в поисках выпавшего из кармана томика стихов и нечаянно услышала, как княгиня выговаривала молодому мужчине:

– Приберегите свои приемы для более искушенных, Андрей Аркадьевич. Вера еще слишком юна и неопытна, эта победа не делает вам чести.

Девушка напряглась, чтобы услышать ответ, но Вольский молчал. Княгиня продолжила после паузы:

– Польстились на провинциальную свежесть и чистоту?

Вера не знала, обнаружить себя или незаметно удалиться. Она тихонечко высунулась из-за кареты и разглядела хмурое лицо Андрея. Ноздри его трепетали, верхняя губа закушена, но Вольский молчал, не глядя на княгиню. Ее Вера не видела, только слышала.

– Я знаю вас давно, вы никогда не женитесь на воспитаннице. На что она вам? Есть менее хлопотные и вполне досягаемые цели, одна из них перед вами.

Девушка увидела, как насмешливо блеснули глаза Вольского, но он опять промолчал.

– Прошу вас, Андрей Аркадьевич, держитесь подальше от Веры, у меня на нее свои планы.

Княгиня щелчком захлопнула веер и, не оглядываясь, пошла к дому.

Глава 4 Первые опыты

Дни полетели с ошеломляющей быстротой, и однажды утром Вера со стыдом припомнила, что ни разу не написала письмо в маленький уездный городок, где осталось родное семейство Свечиных. Об этом напомнил ей неожиданный утренний визит. Всегда чем-то недовольная Малаша грубо вторглась в Верины покои и сухо изрекла:

– Вас там какой-то мужик дожидается. Полы истоптал, я только их натерла.

И Малаша удалилась, всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель. Вера показала ее спине язык и быстренько сбежала вниз. Узнав визитера, она обрадовалась и смутилась одновременно: перед ней мял шапку купец Прошкин.

– Велели узнать, как поживаете-с, волнуются очень: писем не шлете. Вот я с оказией, за товаром приехал…

Он говорил, а сам мерил девушку восхищенным взглядом, что та сразу отметила с женской чуткостью. Однако, увидев Прошкина, Вера вдруг поняла, как далека она уже от прежней жизни простых, немудреных людей. И вспомнился сон, который часто тревожил ее в первые дни в Москве. Вере снилось, что ее почему-то вернули в бедный домик Свечиных, и она терзается тоской по Москве, по княгине и… да-да, что уж тут скрывать, по Вольскому.

«Как же так? – плакала Вера во сне. – Ведь я только-только привыкла, начала учиться. У меня уроки, я разливаю чай. Я начала вязать кошелек в подарок Евгению, мне и платье заказано к первому балу. Почему же все это кончилось, почему?»

Но, просыпаясь в слезах, она вновь оказывалась в прекрасной действительности, более похожей на сказочный сон.

– Что прикажете передать? – тем временем вопрошал купец.

– Передайте, что я жива-здорова и всем довольна.

– Оно видно по всему, – одобрительно кивнул Прошкин. – Уж больно волновались за вас. Да вы бы написали!

– Да-да, конечно, – краснея, поспешила заверить она.

– Ну, повидал вас, пора и честь знать, – заторопился Прошкин, чувствуя себя неловко в роскоши княжеского дома. – Ох ты, чуть не забыл главное-то!

Он достал из-за пазухи письмо и передал его девушке. Малаша без всякой надобности сновала туда-сюда и пялилась на русого богатыря. Вере сделалось вовсе неловко, и она поспешила распрощаться с любезным гонцом. Прошкин низко поклонился, еще раз восхищенно оглядел нарядную барышню и, безнадежно махнув рукой, вышел вон, так и не приметив заинтересованных взоров Малаши.

Маменька писала, что в доме стало пусто без любимой девочки, а Сашку просто не узнать. Он рьяно взялся за книги, чтобы подготовиться в Московский университет. Теперь больше не надо напоминать ему об уроках, Марья Степановна даже встревожилась: не перезанимался бы. Все развлечения Сашка забросил, в сторону Акульки и не глядит. На этих строчках Вера почувствовала, что вот-вот расплачется, и пробормотала:

– Ну слава Богу, взялся за ум!

Перечисление хворей Марьи Степановны, которым раньше девушка не придавала особого значения, теперь вызвало истинную тревогу. Ей сделалось совестно: маменька одалживается у аптекаря, у Прошкина, бьется одна по хозяйству, когда Вера купается в роскоши.

Одних новых платьев накуплено – куда столько! Вера обошлась бы и третью всего, но княгине доставляло удовольствие рядить воспитанницу да баловать. Теперь же княгиня и ее воспитанница были озабочены платьем, которое готовилось у мадам Лебур к первому балу Веры. Это случится через месяц, когда начнутся сезоны. Именно первый бал определит дальнейшую карьеру Веры в свете, говорила Браницкая.

Так невольно мысли девушки перескочили с письма на предстоящие веселья и наслаждения. Она с удовольствием представила себя в бальном наряде, увитую живыми цветами…

После необычно раннего обеда Браницкая объявила:

– Веринька, одеваться! Идем гулять на бульвар, пока светит солнце. Сегодня на Тверской съедется вся Москва, больно уж день хорош.

В последние дни княгине нездоровилось, она хандрила, никуда не выезжала, гостей не принимала. Понятно, почему сердце Веры дрогнуло при этом известии: если вся Москва, то, возможно, и он. Молодые друзья уже неделю не посещали дома княгини, а вот Алексеев, этот вездесущий Алексеев, являлся каждый вечер и надоедал Вере своими скучными ухаживаниями. Как-то она пожаловалась княгине на это. Браницкая сочувственно улыбнулась и ответила:

– Признаться, мне с ним тоже смертельно скучно. Впрочем, я всегда предпочитаю общество людей молодых. В наш век мужчины быстро утрачивают пыл стремлений, старятся. Они сухи и педантичны либо непереносимо глупы. Пожалуй, только мой муж составляет исключение, но он предпочитает Петербург… – При этих словах в чертах княгини появилась тень печали. Она вздохнула украдкой, но больше ничего не произнесла.

Тверской в эту пору был уже гол, только кое-где на кленах застряли в ветках золотые трилистники, а под ногами шуршали ворохи резных дубовых и березовых, похожих на золотые монеты листьев. Солнце уже шло к закату, но, казалось, все московское общество прогуливалось по бульвару. Мужчины кланялись по сторонам, приподнимали шляпы, шли дальше, поигрывая тростями и заглядывая под шляпки дам. Впрочем, дамы сегодня были особенно привлекательны и приветливы, даже несколько игривы. Пора бабьего лета, как и весна, пробуждает в человеке порывы, влечения, неясные желания в последний раз перед спячкой долгой русской зимы.

Многие бульварные лица показались Вере знакомыми – возможно, они бывали у княгини. Однако глаза ее невольно искали в пестрой, движущейся толпе только одно лицо. Браницкая тотчас была окружена военной и светской молодежью. Несколько важных господ присоединились к ее кружку. Вера в который раз поразилась тому, как умеет княгиня преображаться в мужском обществе. Только что это была ленивая, несколько брюзгливая, уставшая, не очень молодая дама, и вот – будто искра пробежала: черты разгладились, щеки заалели, глаза засияли, посыпались остроты, прикрывающие тонкое кокетство, – вся прелесть хорошенькой женщины проявилась вдруг.

– Вы слышали, как поддели семинаристов, дерзающих писать критику на наших поэтов? – спросил кто-то из молодых людей. – Вольский, перескажите!

Вера вздрогнула при упоминании этого имени. Наблюдая за княгиней, она не заметила, как рядом вдруг оказалась кучка франтоватой молодежи, шумливой, распивающей шампанское прямо на бульваре.

– Ничего особенного, – пожал плечами Вольский. – Разложили слово «плебей» на «плюй» и «бей».

Он приблизился к княгине и поцеловал ей ручку. Вера приметила, как внимательно посмотрела Браницкая ему в глаза. Молодой франт обернулся к Вере. Девушка привыкла быть в тени и очень смутилась, когда все взоры устремились к ней.

– Как поживает наша «скромница из Саланси»? – целуя ей руку, насмешливо поинтересовался Вольский.

– Вы читали мадам Жанлис? – удивилась Вера.

– Упаси Бог, конечно, нет! – громко засмеялся Вольский, а за ним и несколько молодых людей из его окружения.

Юная воспитанница почувствовала, как предательски заалело ее лицо, как от этого обидного смеха к глазам подступили слезы. Но самое невыносимое было то, что все бульварное общество, кажется, глазело на нее, не понимая причины смеха. И княгиня улыбнулась, пусть сдержанно, но улыбнулась, будто Вольский произнес что-то остроумное. Вера давно уже решила поставить на место этого самоуверенного франта. Теперь же она мысленно побожилась, что не позволит ему больше приблизиться к ней, напрочь лишит его прежнего доверия и дружеского расположения. «В насмешку, что ли, я ему далась? Пусть поищет кого-нибудь другого!» – кипело в ее голове, пока княгиня и Вольский обменивались светскими любезностями. Впрочем, воспитанница могла с удовлетворением отметить, что княгине тоже изрядно досталось.

– Что ваши мигрени? Какова их природа? Не возраст, конечно? Возможно, под ними скрывается сердечный недуг? Кто тот счастливец на сей раз? – насмешничал Вольский.

– Вы несносный и злой, – принужденно улыбаясь, ответила княгиня.

– Помилуйте, где нам равняться…

– Андрей! – остановил нарождающуюся дерзость подошедший Арсеньев.

Он казался бледнее обычного, но голос его звучал твердо. Вольский обрадовался другу, даже слегка приобнял его от полноты чувств. Тут Вера поняла, что дерзкий насмешник просто-напросто пьян. Арсеньев ласково отстранил приятеля и подошел к княгине:

– Простите его, сударыня. Кажется, он немного перебрал шампанского.

– Спасибо вам, он мог бог весть что наговорить. А мне вовсе не хочется доставлять удовольствие этим господам! – Она слегка кивнула в сторону шумного кружка молодежи.

Арсеньев с тревогой посматривал на друга, который, кажется, не на шутку разошелся, подбадриваемый свитой. Чья-то мелкая голая собачонка стала его следующей жертвой. Послышался визг сначала собачонки, затем, очевидно, ее владелицы, хохот веселившихся юношей покрыл все остальное.

Браницкая нервничала, трепала ридикюль, но не выдержала и воскликнула:

– Ах, уведите же его куда-нибудь!

Евгений бросился исполнять. Однако это оказалось вовсе не просто. Только под предлогом приглашения княгини в ее дом удалось вырвать разошедшегося Вольского из бульварной шайки. Браницкая поспешила домой, увлекая за собой воспитанницу и молодых людей.

Пока она переодевалась и распоряжалась об ужине, Вера должна была занимать гостей в компании престарелых дев. Малаша принесла самовар, Евгений разложил ломберный столик, а Вольский наконец притих в кресле, потребовав бокал: он успел прихватить с бульвара бутылку шампанского. Вера разливала чай и наблюдала за ним. Она сделала заключение, что в таком виде Вольский даже забавен. Из его черт исчезли надменность и вечная насмешка, но появилась детская трогательность, даже беззащитность. Молодой человек трепал мочку уха, светлые локоны падали в беспорядке на лоб, яркие губы сложились в обиженную гримаску.

За ужином он опять много пил, несмотря на мягкие запреты Евгения и недовольные взгляды Браницкой. К великой досаде Веры, на ужин явился неизменный Алексеев. Он, конечно, сел рядом с воспитанницей. Вольский, будучи визави, сквозь прищуренные ресницы бесцеремонно разглядывал его. Вера могла поклясться, что слышала, как он пробормотал:

– Кружит коршун…

Девушка боялась скандала, Алексеев же, кажется, ничего не замечал. Княгиня была мрачна. Один Евгений силился рассеять сгустившуюся атмосферу. Он рассказывал о визите в известный салон Марьи Дмитриевны Ховриной.

– Милейшая дама! Как все московские, демократична во вкусах, любит окружать себя молодежью из начинающих талантов. Не смотрит на происхождение и семинаристов жалует. Хороший стол, простой, сытный, по-русски. Для многих ее посетителей это немаловажно.

Браницкая слушала внимательно и только спросила:

– Она молода? Хороша собой?

Вера уловила в интонациях ее голоса ревнивые нотки.

– Мне трудно судить, – слегка смешался Арсеньев. – В моей душе есть образец, рядом с которым все меркнет… – И он взглянул на княгиню неприкрыто влюбленно и страстно.

– Ну тогда расскажи еще, куда мы поехали после, – вмешался Вольский, безуспешно пытавшийся раскурить трубку.

Наблюдательная воспитанница увидела, как лицо Евгения постепенно заливается яркой краской, что казалось невероятным при его бледности. Он с упреком и мучительной мольбой взирал на приятеля, надеясь заставить его молчать. Однако было уже поздно: княгиня живо заинтересовалась:

– Очень любопытно: куда же? Непременно расскажите, Евгений Дмитриевич!

Алексеев весьма противно захихикал. Юный поэт не выдержал пытки. Он выскочил из-за стола и опрометью бросился вон из дома, впервые, пожалуй, проявив подобную неучтивость. Браницкая помолчала, поджав губы, но все же переспросила:

– Так куда же, Андрей Аркадьевич, ездили вы после Ховриных?

Вольский шутливо поцеловал ей ручку и с гусарской лихостью ответил:

– К девкам, мадам!

Браницкая метнула взгляд в сторону воспитанницы:

– Вера, ступай спать!

Девушка не смела ослушаться. Попрощавшись с гостями – причем Вольский недопустимо долго лобызал ее ручку, – Вера, слегка обиженная таким поворотом событий, отправилась к себе в комнату. Дуняша стала выспрашивать, отчего барышня грустна и почему так рано ложится спать. Вере необходимо было выговориться, ее переполняли впечатления, и она выложила невольной наперснице все такие странные события дня.

– Скажи, Дуняша, что, Андрей Аркадьевич часто таким бывает? – спросила Вера, завершив рассказ.

– Хмельным-то? Да что вы, барышня! Сама вижу да от их камердинера знаю: не любят они пьяных и сами редко потребляют, чтоб напиться. Должно, что-то случилось.

Пока Дуняша причесывала ее прекрасные темные волосы и заплетала их на ночь в косу, барышня в задумчивости смотрела на себя в зеркало.

– Скажи, Дуняша, – наконец спросила она, – вот если бы тебе довелось выбирать, ты кого бы предпочла, Евгения Дмитриевича или Андрея Аркадьевича?

На конопатом и курносом личике горничной обозначилось мечтательное выражение. Она вздохнула:

– Да что Евгений Дмитрич, он и не смотрит ни на кого, только на их светлость. Оно конечно, и красив-то и статен, только вот хворает. Жалко его, сердешного…

Вера нетерпеливо перебила ее с надеждой в голосе:

– Так ты бы Евгения Дмитриевича выбрала, верно?

Дуняша помялась:

– Ну так ведь и Андрей Аркадьич-то красавец писаный, да веселый, озорной. Уж как взглянет, до души достанет, все струночки зазвенят. Ой, не могу! – вдруг прыснула она и зажала себе рот.

– Ну так как же, Дуняша? – добивалась Вера.

Горничная, вытаращив глаза, прошептала:

– А ведь выходит, что я бы их обоих, сердешных, выбрала!

Вера рассердилась:

– Как это? Что ты говоришь?

– Ей-богу! – хохотала Дуняша. – Что тот, что другой – ну до чего хороши! Так бы и съела!

– Фу, Дуня! Какая же ты глупая! – хотела было окончательно рассердиться Вера, но вдруг тоже расхохоталась.

Когда вовсе уже обессилела от смеха, она махнула рукой:

– Все, иди, иди, я спать буду.

«И то ведь, – думала девушка, зарываясь в подушку. – Даже Дуня теряется в выборе… Евгений! Конечно, Евгений! Ну и пусть он любит княгиню, это пройдет, я ведь моложе, я дождусь… Впрочем, что мне мешает любить его и так? К тому же он болен, его жалко…»

Вера стала представлять юного поэта на болезненном одре. Вот она ухаживает за Евгением. Не спит ночами, ставит ему компрессы, промокает заботливо лоб. А он такой бессильный, немощный. Но ведь придется ей самой переодевать больного, мыть его и… все остальное. Воображение фантазерки никак не продвигалось далее печального бледного лица на подушке. И тут она представила Вольского, возможно, раненного на дуэли или больного лихорадкой. Вот он лежит беспомощный, целиком в ее, Вериной, власти. Ее бросило в жар, стоило только вообразить упрямый профиль, густые белокурые локоны, разбросанные по подушке, обнаженное тело под простыней… Юная мечтательница со сладким замиранием сердца, волнуясь и пылая, создавала в воображении самые рискованные картины, где Вольский принадлежал только ей, ей одной. Сколько это длилось, она не знала, только постепенно грезы сливались со сном, и вот уже во сне девушка видит, как исцеляется ее подопечный, как пробуждаются в нем силы и желания, она чувствует, как его руки обнимают и ласкают ее. Даже запах его улавливает Вера во сне: запах модных духов, вина и табака. Вот Андрей шепчет какие-то нежные слова, приникает к ее губам и целует по-настоящему, совсем не так, как они в шутку целовались с Сашкой, а чувственно, страстно…

С сильно бьющимся сердцем Вера вскрикивает и просыпается. Но сон, казалось, длится и не хочет уступать место яви. Девушка в испуге приподнимается на подушках и в мутном свете ночника видит рядом с собой Вольского!

– Боже милостивый! Что вы здесь делаете? Как вы попали сюда, Андрей Аркадьевич?

Со сна Вера еще плохо понимала, что случилось, сердце бешено колотилось от испуга, и ужас происходящего постепенно доходил до ее сознания.

– Меня провела эта… – Вольский пощелкал пальцами, вспоминая. – Малашка, кажется.

– Зачем?!

– Мне нужно было тебя увидеть, дитя мое, иначе бы я застрелился.

Тут Вера заметила, что на Вольском не было ни сюртука, ни галстука, ни жилета, только тонкая белая сорочка с распахнутым воротом и светлые панталоны.

– Что вы говорите, Андрей Аркадьевич? Почему вы хотите застрелиться?

– Пустое! – отмахнулся Вольский, он все еще был сильно пьян. – Ты спала как ангел, ротик приоткрыт, улыбаешься…

Он вдруг резко притянул к себе перепуганную воспитанницу и крепко поцеловал в губы. Что-то ей подсказывало, что поцелуй этот был вовсе не первым. Вера забилась в объятиях мужчины, как голубь в силках.

– Уходите, уходите, Андрей Аркадьевич, нельзя вам здесь!

– Ну вот и ты гонишь… – Непрошеный гость выпустил девушку из рук и сокрушенно тряхнул головой. – Вы, женщины, только с виду нежные да ласковые, а на самом деле жестокие и злые.

Сделав сие глубокое умозаключение, Вольский скорбно обхватил голову руками и замер. Потом тихо пробормотал:

– Все суета и тлен… Тоска…

– Уходите, уходите же, Андрей Аркадьевич! Почему вы здесь, почему не едете домой, ведь ночь давно? – волновалась Вера.

Вольский саркастически усмехнулся:

– Высочайшей милостью мне позволено было прилечь на диванчике, покуда не протрезвею. Знаешь ли, ангел мой, кто эта женщина? Это демон в женском обличье, исчадье ада.

Вера невольно перекрестилась.

– Зачем вы так, Андрей Аркадьевич? – прошептала она, не переставая дрожать. – Ольга Юрьевна добра, умна и очень красива. Напрасно вы…

Вольский тяжело посмотрел на нее и снова усмехнулся:

– Когда я был мальчишкой, княгиня соблазнила меня. Несколько лет своей юности я положил к ее ногам, был болен ею, как тяжелым недугом. Я безумно ревновал, терзался подозрениями, след ил за каждым ее шагом. Ждал, как подачки, ее ласки, ждал, когда позовет… Это был сущий ад.

Он тяжело вздохнул и помолчал. Вера с трепетом слушала, когда он заговорил дальше:

– Теперь Евгений поражен тем же недугом. Я пытался спасти его, предупреждал, но – бесполезно. – Он вяло махнул рукой и снова замолчал, опустив голову.

Вера тихо спросила:

– Зачем же вы бываете здесь? Почему не оставите княгиню навсегда?

Вольский посмотрел на нее как на несмышленыша:

– Ты полагаешь, она меня так просто отпустит? Как бы не так: ее светлости нужны подданные, чтобы было кем повелевать. – Он вновь помолчал, потом встрепенулся: – А впрочем, конечно, я давно мог уйти. Я свободен, но жизнь без нее кажется вовсе пресной и скучной, как вода. А Евгений… Он ведь, как и ты, ангельского чина, этот мир страстей не для него. Однако изволь ему это втолковать!

– Что, если увезти Евгения отсюда? – участливо предположила Вера.

Вольский кивнул:

– Он получает место в Петербурге, в Министерстве иностранных дел, там хлопочут. Даст Бог, скоро уедет…

– А ведь сегодня вы поступили с ним жестоко, – тихо заметила Вера.

Вольский и теперь устало кивнул:

– Да, пожалуй. Завтра повинюсь, он простит.

Девушка услышала шорох за дверью и вскинулась вновь:

– Андрей Аркадьевич, умоляю, уходите! Не приведи Господь, княгиня узнает, что она подумает? Помилосердствуйте, я целиком в ее власти.

Саркастическая улыбка скользнула по лицу ночного гостя.

– Ну да, это в ее духе: казнить и миловать.

Он тяжело поднялся с кровати и направился к выходу.

– Постойте, – шепнула Вера.

Она прошла на цыпочках к двери и осторожно выглянула из комнаты. Полутемный коридор был пуст. Девушка выпустила Вольского и проследила его путь до поворота. Вдруг она снова услышала шорох и вскрикнула: из ниши с античной вазой показалась прятавшаяся там Малаша, горничная княгини. Она прошествовала мимо остолбеневшей воспитанницы, и Вере показалось, что во мраке глаза ее блеснули, как у кошки.

Глава 5 Княгиня

Следующий день не сулил ничего хорошего. Когда Браницкая, проснувшись, потребовала воспитанницу к себе, девушка повязала на запястье нитку бисера, подаренную индейцем. Теперь это был ее талисман. Дуняша перекрестила барышню и сжала кулачки на удачу. Вера послала наперснице взгляд утопающего и отправилась в покои княгини.

Браницкая сидела перед трюмо, рядом замерла Малаша в готовности исполнить любое приказание. Ольга Юрьевна явно была не в духе, судя по капризному выражению ее лица. В глазах же Малаши Вера прочла тайное торжество. «Что, ну что я ей сделала дурного?» – мысленно вопрошала бедная воспитанница.

– Малаша, поди вон, – коротко приказала княгиня. Она сорвала с головы кружевной чепец и взялась за гребень. – Помоги мне, – так же коротко приказала она Вере.

Девушка готовилась услышать брань и придумывала, что скажет в оправдание, но тут сбилась. Появилась смутная надежда: что, если княгиня не знает о ночном визите Вольского, ведь ничего ужасного не случилось? Пока она чесала гребнем и разбирала на пряди густые русые волосы Браницкой, та подозрительно молчала. Воспитаннице даже показалось, что княгиня не решается начать разговор и пытливо вглядывается в зеркальное отражение Вериного лица.

– Скажи, – наконец нарушила она молчание, – он нравится тебе?

– Кто? – испугалась Вера.

– Не прикидывайся, ты знаешь, о ком я говорю. Прошу тебя, только не лги.

Девушка затрепетала.

– Ну же? – холодно бросила княгиня.

– Не знаю… Если вы спрашиваете об Андрее Аркадьевиче, то я вовсе не виновата.

– Я, помнится, спросила тебя не об этом.

Вера окончательно смешалась, потом вдруг рассердилась на себя. «Чего я боюсь? Никакой вины на мне нет, отчего же я трушу?» Она решительно встряхнула головой и, глубоко вздохнув, стала говорить:

– Ваша светлость, Андрей Аркадьевич давеча был пьян, и вы это знаете. Ваша горничная указала ему дорогу ко мне, но, как Бог свят, ничего между нами не было. Мне удалось уговорить господина Вольского уйти. Что касается моего отношения к Андрею Аркадьевичу, так я прекрасно понимаю, кто я и кто он. Его внимание ко мне оскорбительно, я знаю, оно не может иметь благородного основания.

Княгиня внимательно слушала и, кажется, даже с любопытством разглядывала воспитанницу.

– Однако на мой вопрос ты так и не ответила, – усмехнулась Ольга Юрьевна, явно смягчившись.

Вера помогла ей уложить волосы над ушами, по обе стороны от пробора, и приколола букетик искусственных цветов.

– Я обещала твоему опекуну безупречную репутацию и приличное воспитание.

Удивляясь собственной дерзости, Вера твердо произнесла:

– Будьте покойны, сударыня.

Княгиня вновь с нескрываемым любопытством взглянула на девушку и усмехнулась. Затем она принялась выбирать украшения и, казалось, целиком погрузилась в это занятие. После долгой паузы Браницкая спросила с деланным равнодушием:

– Он говорил что-нибудь обо мне? Верно, всякие колкости, а то и пошлости?

Вера оказалась в затруднительном положении. Ей очень не хотелось выдавать Вольского, и она рискнула увести разговор в другую сторону:

– Простите, сударыня, меня давно мучает вопрос: кто мой опекун? Увижу ли я его когда-нибудь?

Браницкая помолчала, задумчиво разглядывая свое отражение в зеркале и примеряя старинный фермуар, затем повернулась к воспитаннице:

– Всему свой черед: увидишь, когда придет время. Не бог весть какой секрет, но он не велел называть его до поры. Так что потерпи, голубушка. А что касается Вольского, я расскажу тебе сама нашу историю, дабы избежать всяких наговоров. – И добавила, чуть усмехнувшись: – Ты ведь не веришь мне и летишь, как бабочка на огонь.

– Когда? – спросила взволнованная воспитанница.

– Что «когда»?

– Когда же расскажете?

Княгиня рассмеялась.

– Не теперь. Возможно, вечером, после визита к Мещерским. Сегодня я на ужин никого не жду, вот и поболтаем.

Вера насилу дождалась обещанного. Она почему-то волновалась, как перед первым балом, и сама недоумевала: чего она ждет?

И вот томительный светский визит, в котором воспитаннице отводилась более чем скромное место, завершился. Ужин, тянувшийся бесконечно, тоже позади. Карета подана, и вот они дома. Вера почти в лихорадке ожидала у себя приглашения княгини «поболтать». «Неужто забыла?» – волновалась она, хотя прекрасно знала, что княгиня никогда и ничего не забывает. И вдруг – видение: Браницкая в легком воздушном пеньюаре со свечой в руке явилась на пороге. Она заговорщически шепнула:

– Не стала звать тебя к себе: не хочу, чтобы несносная Малашка подслушивала.

И она впорхнула в комнату. Поставив свечу на столик, княгиня вольно раскинулась на кровати, приглашая Веру занять место напротив, на стуле. И вот она начала свое повествование:

– Я познакомилась в Вольским шесть лет назад, когда он только вступал в свет и был трогательным, пылким юношей, готовым любить весь мир. Я же рассталась с мужем и бежала от него в Москву. Впрочем, вернее – бежала не от него, а от себя… Однако это совсем другая история.

Она надолго задумалась, не обращая ни малейшего внимания на нетерпеливые движения Веры. Девушка боялась принуждать рассказчицу, та сама вышла из состояния задумчивости и продолжила:

– Итак, однажды на Святках я давала у себя костюмированный бал. Все гости были предупреждены в пригласительных билетах, что должны явиться непременно в карнавальных костюмах.

Я тщательно готовилась к моей первой дуэли с московским светом. Оказалось, его ничем не удивишь: в Москве умеют веселиться с не меньшим размахом и выдумкой, нежели в Северной Пальмире. Мой наряд был шедевром портняжьего искусства, я представляла европейскую королеву, что-то среднее между Елизаветой Английской и Марией Стюарт. Бархат, атлас, жемчуга! Вокруг толпились воины, монахи, андалузские крестьянки, домино. Я обратила внимание на стройного паяца в черной полумаске: он держался неуверенно, был один и явно в замешательстве. Некая неведомая сила толкнула меня к нему. По свежим губам и звонкому мальчишескому голосу я поняла, что мнимый паяц очень юн… Он и сейчас сохранил все эти качества, даже голос… Я решила поинтриговать, стала болтать чепуху, рассказывать ему истории его будущих побед в любви, о которых он еще и не слыхивал. Вольский рассмеялся так весело, так заразительно, что все вокруг стали на нас оглядываться. Да, он умел тогда смеяться…

Вере показалось, что еще одну задумчивую паузу она не переживет.

– Отсмеявшись, – продолжила княгиня свое неторопливое повествование, – он сказал по-французски: «Сударыня, льщу себе надеждой, что вы действительно читаете мое будущее». Я произвела его в пажи на этот вечер и, поверь мне, так беззаботно веселилась впервые с тех пор, как рассталась с мужем.

Мой паж оказался галантным, находчивым и весьма проворным. Однако мне хотелось, чтобы он снял маску, а это противоречило законам маскарада. Тогда я увлекла юношу в свои покои, где могла без опаски разглядеть его лицо. Он трепетал от волнения, оставшись со мной наедине. Засветив огонь, я медленно совлекла с него маску… Лицо было незнакомо: чудные синие глаза в обрамлении длинных ресниц, с изящной горбинкой нос, на подбородке трогательная ямочка. Я вдруг почувствовала полную власть над этим красивым хрупким созданием, и мне стало страшно… – Княгиня протянула Вере раскрытую ладонь: – Представляешь, как бабочка на твоей ладони или птенец: в твоей власти сжать ладонь и погубить доверчивое существо. И этот соблазн живет где-то внутри… Да не смотри на меня с таким ужасом! Я, конечно, никогда этого не сделаю. И вовсе не известно, кто был тогда соблазнен, а кто соблазнитель! Я почувствовала в тот миг страстное желание поцеловать эти детски пухлые губы, а он уже склонился ко мне… Все произошло само собой.

Поверишь ли, он был чист как младенец! Его девственность и совершенная неопытность вволю восполнялись его напором и пылкостью. Впрочем, щадя твою невинность, опускаю подробности нашего сближения.

Этот роман длился недолго, но я была вполне счастлива. Ни с кем до сих пор мне не было так хорошо. О, это ни с чем не сравнимое блаженство – видеть его рядом, слышать его остроты, дурачиться, хохотать… У меня никогда не было детей; возможно, в моей страстной привязанности к Вольскому сказалось неосуществленное материнство, не знаю. Знаю, что такое блаженство не длится долго. С каким упоением я ласкала его в часы свиданий, с какой болью отрывала от себя, с какой нежностью думала о нем в разлуке!..

О нас заговорили, меня перестали принимать. Друзья предупреждали, что зреет заговор. Мне все было безразлично. Одно желание, одна пламенная страсть – видеть его, быть с ним…

Вера с изумлением увидела, что княгиня плачет. Улыбаясь сквозь слезы, Браницкая продолжала:

– Он тоже, казалось, был беспредельно счастлив. Мы понимали друг друга с полуслова, читали одни и те же книги, думали об одном, враз заговаривали вслух, произнося одну и ту же фразу. Мы не могли наскучить друг другу, напротив, нам все казалось мало: ласки неистощимы, нежность неисчерпаема, а час разлуки приближался, как удар гильотины.

Однажды мне доложили, что Варвара Петровна Вольская просит ее принять. Я была знакома с ней, но старалась не попадаться на глаза. И вот она сама пожаловала. Беседа наша была короткой. Удивительно, что Варваре Петровне так легко удалось сломить меня! Холодно и расчетливо она указала мне на мой возраст и положение. Пригрозила, в случае если я не оставлю Андрея, оповестить моего мужа, запереть Андрея или отправить его подальше от меня: за границу, на воды, а то и на Кавказ. Он был в ту пору студентом и, конечно, забросил занятия.

Варвара Петровна унизила, оскорбила меня, не прилагая к этому особых усилий. Почему я поверила ей? Она утверждала, что у Андрея есть невеста, что он помолвлен с девушкой из хорошей семьи, что любит ее. Привязанность ко мне растолковала как наваждение, чувственную зависимость неопытного существа. Вольская не нападала, не повышала тона. Высказавшись, она ушла, не дожидаясь от меня ответа.

На следующий день я не приняла Андрея, ничего не объясняя. Я вырывала его из сердца в нечеловеческих муках. Отказывалась видеть его: я боялась, что моя решимость рассеется, стоит только еще раз заглянуть в эти синие глаза…

Княгиня умолкла, будто вновь переживая муки расставания с любимым. Она даже не замечала, что по ее лицу текут слезы.

– Вовсе забыть Андрея было выше моих сил, да и свет слишком тесен, чтобы можно было не встречаться… Тогда я решилась на крайнее средство: завела любовника из постоянных поклонников, кто первый подвернулся. Свою связь мы демонстрировали в модных салонах и в Собрании. Постепенно моя история с Вольским забылась, московское общество вернуло мне благосклонность.

– А как же он? Андрей Аркадьевич? – прошептала сокрушенная Вера.

– Что с ним сталось, спрашиваешь ты? Он долго не хотел мириться с моим решением. Писал мне письма, поджидал у подъезда, подкупал прислугу, чтобы проникнуть в дом… Я удачно избегала встреч с ним, письма его жгла не читая, на танцевальных вечерах сидела за картами, в театре скрывалась в ложе, которую постоянно лорнировали светские сплетники. После того как я появилась в обществе с любовником, письма перестали приходить, а Вольский пустился во все тяжкие… Он изумлял всех распутством и крайней неразборчивостью. Все гаже, порочнее были его избранницы, а сам он кутил, много пил и беспутствовал.

Между нами установились весьма своеобразные отношения: каждый, казалось, мстил другому за поруганную любовь. Он объявил мне войну, я приняла вызов. Для ведения военных действий необходимо было вновь включить Андрея в круг моих друзей. Однако теперь нас свела ненависть и желание доказать что-то друг другу. Я мучилась ревностью, но тщательно скрывала это. Особенно тяжко пришлось, когда Вольский завел цыганку. Сказывали, она необыкновенная красавица, с восхитительным голосом. Дома ему все прощали: чем бы дитя ни тешилось…

С Божьей помощью он выпустился из университета, поступил служить и по сей день числится по архивам. Впрочем, службой мало интересуется, образ жизни его ничуть не изменился. В последнее время сблизился с Евгением, спасает его от моих «демонических чар». Бывало, что Андрей пытался сломать мои бастионы и укрепления, вновь найти путь к сердцу, испытать прежнее… Наша дуэль продолжается и по сей день.

Почему я тебе все это рассказываю? – Княгиня стерла слезы ладонью, голос ее обрел прежнюю твердость. – Последний ход Андрея в нашей игре касался непосредственно моего дома. Он соблазнил мою прежнюю воспитанницу, ее пришлось спешно выдать замуж. Теперь, по всему, он вынашивает план новой мести, и орудием ее можешь сделаться именно ты.

– Зачем? – искренне ужасаясь, спросила Вера. – Зачем эта непонятная война? Ведь вы любили друг друга!

– О да, любили… Но сколько наслаждения таится в ненависти! Замыслить очередной шаг, осуществить его, потом следить, как твой враг повержен и готов просить пощады! О, это неизъяснимое наслаждение, понятное разве вампиру!

– Но только не мне! – в сердцах воскликнула юная воспитанница. – Я это никогда не пойму! Любовь прощает, любовь – это милосердие, так учил Христос! – Вера плакала. – Это вы его погубили… Он был чист и добр, он верил вам, а вы его предали…

Княгиня помрачнела. Покусывая губы, она слушала девушку, затем холодно произнесла:

– Теперь тебе многое не понять, но мне важно, чтобы ты знала, как опасен Вольский. Поверь, он не способен более любить и никогда не соблазнится чистой девушкой, подобной тебе. Он отравлен на всю жизнь и будет избирать только тех женщин, которые его недостойны.

– Это неправда, – прошептала Вера сквозь слезы. – Если человека очень любить, он не может не ответить тем же. Его надо пожалеть, а не мучить!

Княгиня принужденно расхохоталась:

– Уж не желаешь ли ты явить милосердие и спасти погибающего? Берегись, Веринька, это ловушка! Андрей слишком вкусил соблазна, он ни во что не верит. А я не хочу лишиться тебя. К тому же я в долгу у твоего опекуна… – Собравшись уходить, Браницкая задержалась на пороге и произнесла с неподдельной грустью: – Запомни, нет ничего печальнее умирающей любви. Иной раз пожалеешь, что твой прежний возлюбленный не умер, не исчез навсегда…

Подобно призраку она растворилась в темноте. Вере осталось обдумать все сказанное, однако результаты назидательной беседы оказались противоположны тем, что ожидала княгиня. Вере легче было представить соблазненного и преданного юношу, нежели любовь-ненависть, непримиримую борьбу двух любовников. Всем своим неискушенным добрым сердцем она пожалела Вольского, а это, как известно, первый шаг к глубокому чувству.

В эту ночь она долго не могла уснуть, все переживала рассказ княгини, представляла себе юного Андрея, который сражен предательством. «Неужели положение в обществе так важно, что чье-то мнение оказывается сильнее любви? – думала взволнованная воспитанница. – Нет, это неправильно, так не должно быть! Почему же эти люди так расчетливы, так холодны? Разве есть на свете что-нибудь важнее любви?» Потом фантазия увлекла ее дальше: она спасет Вольского от разочарования, своим участием и заботой вернет ему надежду и веру, подарит ему самоотверженную любовь…

Уже во сне Вере грезилось, как они стоят пред алтарем, и лицо Вольского, такое вдохновенно-красивое, излучает счастье. Сердце девушки ликовало, она уже слышала небесный хор, чувствовала на губах трепетный поцелуй жениха… И вдруг перед ней возникает строгое лицо княгини Браницкой, которая, покачав головой, говорит: «Веринька, кто ты? Моя воспитанница! Ты не можешь стать его женой. И к тому же он – мой, и я не желаю отпускать его на свободу!» Вера испуганно вскрикнула: теперь перед ней была уже не княгиня, а матушка Вольского, своим властным и жестоким обликом вселившая в сердце бедной девушки ледяной холод. «Я не отдам тебе его, – повторила Варвара Петровна голосом княгини. – Ты всего лишь компаньонка, нищенка, ты погубишь моего мальчика. Не смей даже думать о нем!» Вера горько расплакалась – не во сне, а наяву. Она металась по подушке, заходясь в плаче и заливая слезами кисею и кружева постели.

– Барышня, Господь с вами! Привиделось ли что… – Дуняша бережно трясла плачущую Веру за плечо, и та проснулась.

– Дуня, я такая несчастная, – прошептала, всхлипывая, бедная воспитанница.

– Помилуйте, барышня, чем же несчастны? Здоровые, красивые, одеты-обуты, сыто накормлены, в богатом доме живете под крылышком барыни. Чем же несчастны-то? – приговаривала Дуняша, стараясь успокоить госпожу. – Это сон, барышня. А вы перекреститесь да «Богородицу» почитайте, оно и отойдет. Сон это.

Воркование горничной немного успокоило девушку, и, как это часто бывает, страх, пережитый во сне, стал непонятен. Однако осталось ощущение безысходности и униженности.

– Неужели у меня нет никакой надежды? – вслух произнесла Вера, и такая мука прозвучала в ее голосе, что Дуняша, собравшаяся было отправиться к себе, остановилась со свечой в руках.

– Господь с вами, барышня! Бог дает день, даст и пищу. Почивайте себе, не печальтесь раньше времени.

Она ушла, и в комнате воцарился полумрак. «Была бы жива матушка, она бы меня перекрестила, прижала к себе и пожалела», – думала с горечью Вера. В этот момент она почему-то не вспомнила о Марье Степановне Свечиной, которая много лет делала все, чтобы ее питомица не чувствовала сиротства. Бывают, видимо, минуты в жизни человека, когда хочется почувствовать рядом кровное, родное… Засыпая в слезах, Вера еще долго всхлипывала, совсем как маленький ребенок.

Глава 6 Первый бал

Он настал, день, которого так ждала и боялась Вера. Она знала, что от первого выезда много зависит: как примет дебютантку общество, сложится ли после выгодная партия. Бывало, что уже на первом балу завязывались отношения, которые приводили молодых под венец. «Оценят ли мой наряд, буду ли танцевать или тихо просижу в уголке среди старых дев, давно потерявших надежду?» – беспокоилась Вера. Первый бал, как первый взгляд, решает положение в свете, после уже трудно исправить сложившееся мнение. Юная воспитанница знала все это по рассказам, по книгам, по беседам с княгиней. Но оно касалось девиц с приданым, барышень, которых вывозят заботливые маменьки и папеньки. На что могла рассчитывать компаньонка?!

Весь дом был охвачен бальной лихорадкой. Княгиня тоже волновалась: бал давали Мещерские, к ним съезжалась вся московская знать, включая самого губернатора. С утра (если можно назвать утром два часа пополудни) Браницкая начала приготовления. Ванна с травами, компрессы со льдом, умащения и благовония. Целый день они с Верой ничего не ели: княгиня утверждала, что это необходимо, дабы не утратить блеск глаз, легкость тела и не падать от духоты в обморок. Еще некоторыми интимными хитростями поделилась княгиня с компаньонкой; словом, весь день ушел на подготовку к балу. За час до выезда они обе были столь возбуждены и взвинчены, что, когда обнаружился мелкий недочет в наряде княгини, та устроила настоящую истерику. Малаша скоренько подшила оторвавшийся край золотой бахромы на креповой чалме, но Браницкая долго еще не могла прийти в себя.

Сооружал прически специально приглашенный модный куафер. Он превзошел самого себя. Горничные сбились с ног, весь дом бурлил, закладывалась карета, и наконец все было готово. Сопровождать княгиню и Веру вызвались Вольский с Евгением, но, к великой досаде обеих, к ним в карету напросился Алексеев, не имевший своего экипажа. Вера в который раз задалась вопросом, почему столь решительная и своенравная княгиня не могла отказать этому ничтожеству. Здесь была какая-то загадка, а Вера любила всякие тайны и загадки. Она решила на досуге осторожно расспросить Браницкую, что связывает ее с Алексеевым.

В десять карета была готова. Вера в последний раз оглядела себя в зеркале и с удовлетворением отметила: хороша! На ней было платье из серебристого газа на белом атласном чехле, причем газовая туника удерживалась букетами бело-розовых яблоневых цветов. В темных волосах тоже белели цветы. Атласные бальные туфельки без каблуков ловко обхватывали ножку, делали ее изящнее, миниатюрнее. Девушка проделала перед зеркалом несколько танцевальных па и улыбнулась своему отражению. Безумно хотелось танцевать. Вера легко усвоила все, что преподал ей учитель танцев, и не боялась показаться неуклюжей.

– Веринька, пора! – провозгласила княгиня.

Она тоже была одета к лицу и невероятно помолодела и похорошела. Пунцовое бархатное платье и желтая чалма, бриллианты в ушах и на шее – все это весьма пристало ей. Княгиня оглядела воспитанницу придирчивым взглядом и приказала Малашке подать шкатулку с драгоценностями. Вынув из нее яркие изумруды, она добавила их к цветам на платье и прическе Веры.

– Вот теперь хорошо, – удовлетворенно заключила Браницкая. Она взяла девушку за подбородок и заглянула в глаза: – Трусишь?

– Немного, – улыбнулась Вера.

В этот момент она снова вспомнила об умершей матери и пожалела, что той не довелось увидеть дочь в таком блеске и что не она, родная матушка, провожает свою девочку на первый в ее жизни бал, а совсем чужая женщина, благодетельница.

Лакей доложил, что Алексеев ждет дам у кареты.

– Едем! – вдохновенно скомандовала Браницкая.

По дороге на Поварскую Вера чуть не изорвала перчатки от волнения, княгине даже пришлось сделать ей замечание. Алексеев показался девушке еще противнее в бальном фраке и завитой, как баран. К тому же он вылил на галстук полсклянки духов, и Вера еле сдерживалась, чтобы не поднести к носу кружевной платочек. «Неужели мне придется с ним танцевать?!» – с содроганием подумала она и в ужасе покосилась на самодовольного Ивана Ивановича. От одной мысли, что Алексеев будет касаться ее руки и талии, Вере сделалось дурно. Иван Иванович по-своему истолковал внимание к его особе: он важно поправил галстук и стряхнул с фрака невидимую пылинку.

Наконец они вышли из кареты возле иллюминированного подъезда. Там уже столпились гербовые кареты и экипажи, кричали кучера, швейцар пытался навести порядок и обозначить место для каждого экипажа. Вслед за княгиней Вера поднялась по роскошной мраморной лестнице, устланной пестрым ковром и уставленной снизу доверху цветами и пальмами в горшках. На ступенях стояли разряженные лакеи. Гостей встречала чета Мещерских. Княгиня рекомендовала воспитанницу, и опять прозвучало это ненавистное французское demoiselle de compaqnie – компаньонка.

На хорах располагался оркестр, который разыгрывался, приготовляясь к балу. В соседнем зале вокруг столов толпились картежники. К великому облегчению Веры, Алексеев, извинившись перед дамами, шмыгнул туда. Княгиню окружила стайка девиц, подошедших к ней поздороваться. Они что-то щебетали о нарядах, знакомых и изредка взглядывали на Веру, оставшуюся в стороне. Девиц сменили важные господа, сам губернатор Дмитрий Владимирович Голицын подошел к ручке княгини. И никому не было дела до Веры! Очевидно, все были осведомлены о том, кто она. Отчаянно шаря глазами по толпе, Вера нашла Вольского и Евгения беседующими с весьма занимательным господином. Это был высокий худощавый мужчина средних лет, с голым черепом и значительным красивым лицом. Одет он был с отменным изяществом. Насмешливо оглядывая зал, сей оригинал говорил что-то, а молодые люди громко смеялись. Кружок их разросся, пополнившись искательными дамами, которые жаждали внимания худого господина. Вольский и Евгений предоставили им место и направились к стульям, где сидела княгиня с воспитанницей. Они тут же оттеснили всех поклонников княгини и приветствовали дам с рыцарской галантностью.

– Я уже давно в Москве, но никак не могу привыкнуть к фамильярному тону, принятому в здешнем обществе! – жаловалась Браницкая Евгению.

Юный поэт с нежной улыбкой внимал ей и был весьма привлекателен: болезненный румянец на щеках, длинные черные волосы оттенялись белоснежным тугим воротничком и атласным галстуком. Княгиня, казалось, даже с интересом разглядывала его. Вольский же, напротив, был несколько небрежен в наряде, но эта небрежность была тщательно продумана.

– Московский моветон – это нечто иное, чем то, что принято считать моветоном, – ответил он княгине и насмешливо продолжил: – Уж вам ли это не знать!

– Итак, вы званы на исторические понедельники Петра Яковлевича? – не обратив внимания на насмешку, спросила Браницкая. – Какая честь, однако!

– Кто этот Петр Яковлевич? – поинтересовалась Вера, невольно посмотрев в сторону щеголя, только что оставленного молодыми людьми.

– О, это наш безумный философ Чаадаев! – с восхищением сообщил Евгений. – Человек государственного ума, бывший гвардеец-гусар, виновник прошлогоднего скандала, который наделали его «Философические письма», друг покойного Пушкина. Что еще?

Вольский не без язвительности добавил:

– Редкий бездельник, промотавший свое состояние, домосед и неизменный член Английского клуба, завсегдатай модных салонов и анахорет. Оратор, любимец женщин и святоша. Что верно, в уме ему действительно не откажешь.

– Ах, помню, помню, у Пушкина в «Евгении Онегине» о нем есть строчки! – восхитилась Вера.

Грянула музыка, начинали с вальса. Сердце Веры бешено заколотилось, казалось, его стук был слышен и сквозь оркестр. Евгений попытался ангажировать княгиню, он она в этот момент что-то горячо шептала Вольскому, склонившему к ней голову. Вера вдруг поняла, что говорят о ней. Вольский стиснул зубы и резко отошел в сторону, где его приняла в объятия стайка хорошеньких девиц. Через минуту он вальсировал с одной из них под прицельным взглядом ее маменьки, восседавшей на стуле у стены. Примеру Вольского последовали его приятели, княгиня закружилась с Евгением, а Вера осталась одна. Она присела на пустой стул в соседстве дурнушек и старых дев, которые злословили по поводу каждой пары. Ее била дрожь, рыдания подступали к горлу, но нельзя было выдавать смятение и обиду.

Вера следила за танцующими с застывшей жалкой улыбкой, и веер дрожал в ее руке. Взгляд бедняжки невольно следовал за Андреем, отмечал стройность и легкость движений, может быть, излишнюю торопливость и резкость. Он не улыбался партнерше, а нижняя губа его выпячивалась, как это бывало в минуты тайного раздражения или недовольства. Несколько раз он взглядывал в сторону бедной воспитанницы, и она невольно вздрагивала, встречаясь с ним глазами. К ней подсел какой-то старичок и завел пустую беседу. Воспитание Веры предполагало почтение к старшим и уважение седин, она из последних сил старалась поддержать беседу. Однако по медоточивым речам и липким взглядам она вдруг поняла двусмысленность всего, что говорил старичок. Он даже попытался коснуться локтя Веры, но девушка, вскрикнув, брезгливо отпрянула. На лице мерзкого старикашки появилось злобное выражение. Он еще немного посидел для приличия и после перебрался на другой стул, заведя беседу с одной из несчастных дурнушек. Уже не имея сил сдерживаться, Вера бросилась из зала.

Но куда ей было бежать? Забившись в темный угол соседней комнаты, Вера разрыдалась. Все ожидания, мечты, воздушные замки, грезы в одночасье разбиты, и ей не хотелось жить. «Неужели мой удел – несносный Алексеев или этот гадкий старичок? Ох, как все мерзко, как пошло, как безысходно!» И она рыдала с новой силой, не замечая, что безжалостно мнет цветы на платье и пятнает слезами бальные перчатки.

– Ну будет, будет! – вдруг услышала Вера возле уха знакомый голос. Он звучал мягко, и это было необычно. – Утрите слезы и идемте танцевать. Боюсь, без вас не начнут мазурки.

Вера тотчас пришла в себя и даже не удивилась, что Вольский склонился над ней и заботливо поправляет ее прическу и цветы.

– Однако у вас, кажется, нет недостатка в партнершах, – попыталась все же противиться гордая Вера, но Вольский только усмехнулся на эту жалкую попытку.

Он помог девушке подняться, осмотрел ее наряд. Взяв в руки платок, он утер ей глаза и нос. При этом взгляд Андрея сквозь слегка прищуренные ресницы излучал тепло и участие, а в уголках губ дрожала улыбка.

По счастью, снова грянул вальс. Оказавшись в объятиях Вольского и блаженно скользя по паркету, Вера уже не обращала внимания на гневно поджатые губы княгини и ее угрожающие взоры, на шепот, прошелестевший по залу. Они закружились в танце, опередив самого Голицына, который ангажировал княгиню и, несмотря на груз лет, как всякий светский человек, весьма легко двигался. Вольский вальсировал прекрасно, а Вера – самозабвенно. Ими невольно залюбовались все, даже самые закоренелые сплетники и обозленные старые девы. Краем глаза Вера увидела, что Чаадаев не танцует, а, прислонившись к колонне и по-прежнему скрестив на груди изящные руки, наблюдает за происходящим с легкой усмешкой.

Однако всему приходит конец, блаженному вальсу тоже. Когда кавалеры доставили запыхавшихся дам на место, Браницкая проворчала на ухо Вере:

– Что за манера устраивать истерику на виду всей Москвы? Опозорить меня решила? Я не хотела, чтобы Вольский танцевал с тобой, только и всего.

Однако Вера не успела ничего ответить: перед ней расшаркивался, приглашая на мазурку, архивный юноша из свиты Вольского. Самому же Андрею довелось выслушать брань от княгини, которая оправдывала свою фамилию. Она продолжала спасать воспитанницу от коварства Вольского, даже будучи приглашенной им на танец. Исполняя разные фигуры в мазурке, княгиня успевала делать выпады, а Вольский – ей отвечать. Со стороны же казалось, что между ними происходит мирный обмен любезностями и комплиментами.

Вера была нарасхват. Имей она бальную книжку, то исписала бы ее от доски до доски. Девушка ловила недовольные взгляды маменек, видела, как неодобрительно кивают в ее сторону и перешептываются девицы, но теперь это было не важно. Душа ее рвалась к Вольскому, но тот продолжал дуэль с княгиней и танцевал с ней французскую кадриль и котильон. Евгений грустил в сторонке, преследуя танцующую пару ревнивым взором.

Улучив момент, Вера выговорила Андрею, указывая на печального поэта:

– Как вы можете огорчать Евгения? Он же ваш друг!

Вольский, разгоряченный танцами и острым разговором, ответил с королевской надменностью:

– У меня нет друзей.

Вера застыла с открытым ртом. От заботливого и участливого Вольского не осталось и следа: опять перед ней злой насмешник, который ничем не дорожит и ничто не ценит.

– Что она с вами делает? – скорбно прошептала Вера.

Легкая радость улетучилась, она вдруг почувствовала, как душно и тесно в зале и как она устала. К счастью, гостей пригласили в столовую, где был накрыт роскошный ужин. Вольский предложил руку воспитаннице, а Евгений искательно взглянул на княгиню. Та снизошла и позволила поэту проводить ее к столу. Как чертик из шкатулки, откуда-то выскочил Алексеев и подсел к Вере с левой стороны. С правой, конечно, расположился Вольский. Среди ужинающих Вера не увидела, как ни искала, интересного Чаадаева. Она спросила Вольского о нем.

– Чаадаев – раб выдуманных принципов, которые предписывают ему отбытие домой ровно в половине одиннадцатого. Не ищите его здесь, – снисходительно ответил Андрей.

Обильный ужин оказал на юную воспитанницу действие снотворного. Еще сказались усталость и нервное напряжение дня, да, пожалуй, и вино, которое без конца подливал ей Алексеев. Как сквозь толщу воды доходили до Веры голоса, но смысл разговоров она уже не понимала. Все силы уходили на то, чтобы держать спину и таращить глаза, которые немилосердно закрывались. Глядя на княгиню, неизменно свежую, улыбающуюся, Вера с завистью подумала: «Как ей удается не уставать? Должно быть, долгая тренировка…»

Алексеев что-то бормотал Вере на ухо, а ей хотелось отмахнуться от него как от назойливой мухи. Внимание рассеивалось, потом Вера не могла вспомнить, чем же завершился вечер. Она видела себя уже у кареты, Алексеев набрасывает ей на плечи шубку, а Вольский подсаживает княгиню. Оба садятся к дамам в карету, снаружи остается только Евгений, которому не хватило места. Юноша растерянно улыбается и безвольно машет рукой, он печален и бледен. Вера навсегда запомнила обострившиеся от усталости и болезни черты его одухотворенного лица. Щемящая жалость перехватила ей сердце, и тут же негодование на этого наглого Алексеева подавило другие чувства. Тем более что экипаж тронулся и одинокая фигурка Евгения осталась позади, а Алексеев в сей момент теснил Веру своим рыхлым телом с округлым брюшком к жесткому краю.

«Почему, почему все так несправедливо?» Не совсем ясно, о чем думала юная воспитанница, старательно высвобождая край платья из-под Ивана Ивановича. Неожиданно подняв глаза, она встретила сочувственно-насмешливый и веселый взгляд Вольского и тотчас забыла обо всем. Браницкая, кажется, дремала от усталости, облокотясь на подушки. Алексеев не к месту полез в карман за табакеркой и принялся набивать нос. Взгляд Андрея, чуть затуманенный хмелем, мерцал в полумраке кареты, он магнетизировал и пьянил, пробуждал неясные желания. Вера судорожно вздохнула и попыталась отвернуться, но притягательная сила глаз мужчины победила в этом маленьком состязании. Вера вовсе отдалась ей с упоением. Это потом она с негодованием вспоминала, как уподобилась змее, околдованной волшебными звуками свирели и послушно исполняющей танец. Ее собственной воли как не бывало.

К счастью, карета остановилась у дома на Тверском бульваре, и Вера первая выскочила, не дожидаясь помощи, чем заслужила строгий взор вмиг проснувшейся княгини. Кавалеры галантно проводили дам до крыльца. Браницкая велела кучеру развезти их по домам, но Вольский вдруг спросил:

– А может, вы угостите нас кофием? В самый раз!

Алексеев одобрительно замычал. Браницкая внимательно посмотрела в глаза Андрею и, согласно кивнув, направилась будить прислугу. Гости расположились в ее кабинете, а Вера, не имея больше сил держаться на ногах, поднялась к себе. Заспанная Дуняша помогла ей расшнуровать платье и облачиться в тонкую сорочку. Едва добравшись до постели, не погасив ночника, Вера рухнула и провалилась в сон без сновидений.

Она проснулась неожиданно от странного звука. Ей казалось, что прошла целая ночь, на самом деле не более часа. Прислушавшись, Вера поняла, что кто-то крутит ручку двери, тщетно пытаясь ее открыть. С того памятного визита Вольского девушка неизменно запиралась на ночь, и теперь ее предусмотрительность оправдалась сполна. Неизвестный продолжал толкаться в дверь и дергать ручку. Смиряя бешеный стук сердца, Вера тихонько приложила ухо к двери и послушала. С той стороны замерли.

– Андрей Аркадьевич, это вы? – прошептала юная воспитанница.

Молчание.

– Уходите, Христом-Богом прошу! Нельзя вам ко мне!

Вновь никто не ответил. «Ушел!» – едва не с разочарованием подумала Вера. Она отперла дверь и нос к носу столкнулась с… Алексеевым.

– Гостей ждете? – съехидничал он.

Алексеев был пьян и настроен весьма решительно. Вера закричала. Оттолкнув от себя искателя наслаждений, она захлопнула дверь, едва не ударив Алексеева по носу. Некоторое время она слушала, что происходит за стеной. Звук удаляющихся шагов, и вот – все окончательно стихло. Негодуя, дрожа от гадливости и пережитого ужаса, Вера набросила на плечи пеньюар и отправилась искать княгиню. Что, если Алексееву вздумается прийти еще раз?! Ей требуется защита. Юная воспитанница чувствовала себя оскорбленной посягательствами этого ничтожества.

Возле кабинета княгини Вера остановилась в раздумье. Что, если Браницкая безмятежно почивает? Следует ли будить ее сейчас? Можно все рассказать утром, потребовать оградить ее, Веру, от домогательств негодяя. Как случилось, что Алексеев остался на ночь в их доме? А Вольский?! В этот момент в кабинете княгини послышалось движение, и Вера решилась туда войти, если уж благодетельница не спит. На всякий случай совершенно бесшумно она отворила двери и вошла, так же бесшумно затворив их. Глазам бедной девушки предстала картина, которая повергла ее в столбняк.

Камин ярко пылал, в воздухе благоухали куренья, разливался тонкий аромат цветов, стоящих в вазах тут и там. У камина по полу были разбросаны меховые шкуры, а на них сплелись в объятиях обнаженные тела княгини и Вольского.

Не будь Вера так потрясена увиденным и имей она возможность в тот момент мыслить здраво, то оценила бы сладострастную красоту этой картины. Однако юной воспитаннице впервые во всей пленительной и манящей наготе открылась тайна человеческого соития. Томные стоны, грация ритмичных движений, трепетное скольжение изящных рук, ласкающих изгибы тела, – все смешалось, спуталось в ее голове. Дыхание ее пресеклось, и Вере показалось, что она умирает. Теряя сознание и падая, она еще услышала финальный вскрик счастливых любовников.

Глава 7 Евгений

Вера заболела. Она металась в жару и просила: – Отвезите меня домой! Я хочу домой! – И все время звала: – Маменька! Маменька! Забери меня отсюда!

Встревоженная и виноватая княгиня собрала консилиум из лучших докторов, которые признали у воспитанницы нервную горячку.

– Такая юная девица, а нервы никуда, – покачивали головами доктора. Прописали покой и сон, а она все бредила и металась.

С того момента как Вера рухнула без памяти и Вольский, наспех одевшись, отнес ее в постель, она ни разу не пришла в сознание. Княгиня частенько приходила взглянуть на больную, возле которой сидела Дуняша. Она подолгу вглядывалась в бледное лицо Веры, хмурила лоб и кусала губы. Прошло несколько дней без заметных улучшений, и однажды у постели больной девушки появился мужчина лет сорока пяти в мундирном сюртуке, с усталым смуглым лицом, на котором по-молодому ярко сияли зеленые глаза. Он долго смотрел на спящую Веру, после перекрестил и поцеловал ее в лоб.

На другой день Вера очнулась. Болезни как не бывало, однако в облике девушки жизни не прибавилось. Она все молчала, отказывалась есть, беспрестанно думала о чем-то и неохотно отвечала на вопросы. В тот же день, когда к ней вернулось сознание, высокий гость отбыл на курьерских в Петербург. Прощаясь с княгиней, он говорил:

– Не трудитесь объяснять, что послужило причиной болезни девочки. Я довольно хорошо знаю вас, чтобы догадаться самому. Вы не меняетесь, сударыня. Бог вам судья, прощайте. – Не обращая внимания на умоляюще протянутые руки княгини, гость сел в экипаж и крикнул: – Пошел!

Браницкая следила путь кареты, а по ее лицу текли слезы…

Для Веры этот визит остался незамеченным. Даже Дуняша ни разу не упомянула о мимолетном госте. Больная медленно возвращалась к жизни, но, казалось, навсегда утратила веселость и живость черт. Она подолгу лежала, уставившись в одну точку, так что Дуня пугалась и начинала махать руками перед ее лицом. Однажды вечером к ним в комнату явилась княгиня. Она отослала Дуню, присела возле Веры и мягко взяла в свои руки ее безжизненную ладошку.

– Веринька, я, очевидно, должна повиниться перед тобой, но я не чувствую за собой никакой вины, – заговорила Браницкая, тщетно ловя взгляд Веры. – Пойми, душенька, моя жизнь утекает меж пальцев, а я еще не стара, полна сил, желания жить и любить! Я хочу чувствовать, что живу. Это чувство дает только любовь. Со временем ты поймешь меня и простишь.

– Я ни в чем не виню вас, – прошептала Вера безучастно.

– Хочешь, я позову сюда Андрея, он обеспокоен твоим здоровьем?

– Нет-нет! – испуганно вскрикнула несчастная девушка. – Я не хочу, не хочу его видеть!

Кажется, она была готова зарыдать. Однако это походило хоть на какие-то чувства. Княгиня тяжело вздохнула:

– Что мне сделать для тебя?

– Позовите Евгения, – прошептала Вера.

– Славно. Евгений днями уезжает в Петербург, он получил назначение. Обещал зайти попрощаться.

– Ему нельзя в Петербург! Он там погибнет! – вдруг встревожилась Вера.

– Отчего же? – удивилась Браницкая, приписывая чрезмерную горячность болезненному припадку.

– В Петербурге, сказывают, чахотка косит людей. Гнилой воздух болот, – бормотала Вера в тревоге.

– Вздор, я прожила там полжизни, и ничего! – возмутилась Браницкая.

– Он будет тосковать, ведь Евгений любит вас, – продолжала Вера тихим голосом.

Княгиня усмехнулась:

– Евгений любит не меня, а свою грезу, мечту. Мечту же можно любить на расстоянии и не в пример лучше. Ничто не мешает, не омрачает идеала. – Она вздохнула. – А предложи я ему земную, телесную любовь, он ведь сбежит опрометью. Я слишком хорошо знаю таких вот мечтателей…

– И все-таки его надо пожалеть, – прошептала Вера.

Княгиня спросила не без ехидства:

– Ты желаешь ему судьбы Вольского?

– Нет-нет, – опять испугалась бедняжка и с убеждением произнесла: – Евгений не такой.

– Как ты еще наивна, дитя мое, – снисходительно улыбнулась Браницкая.

Эта улыбка больно задела Веру. Она закрыла глаза, не давая воли слезам. Впрочем, княгиня переменила тон и с неожиданной грустью произнесла:

– Кто знает, возможно, я отталкиваю Евгения именно потому, что не хочу сгубить… Его чистота притягивает, рядом с Евгением я сама чувствую себя такой, какова была в юности…

И она удалилась под впечатлением каких-то воспоминаний, а Вера тихо и долго плакала, не вытирая слез, да и не замечая их. О чем она думала в тот момент? Вера пыталась себя убедить, что в ее жизни не произошло ничего ужасного. Нечаянно подсмотренная сцена… Что Вере до нее? И что ей до княгини и Вольского и до их, с позволения сказать, отношений? Однако услужливая память предательски подсовывала мельчайшие подробности той сцены, которые почему-то причиняли девушке неимоверную боль. Она страстно не желала их помнить, но стоило закрыть глаза, как вновь всплывала в ее сознании комната с мягким освещением камина, ковер, тесно сплетенные тела. Даже терпкий мускусный запах ощущался ею…

Вера застонала и открыла глаза. Зачем обманывать себя? Андрей… Он вовсе не безразличен юной воспитаннице. Особенно остро она почувствовала это теперь, когда Вольский открылся ей с… иной стороны. Невыносимая боль потери, жгучая ревность и, чего скрывать, безнадежная любовь терзали несчастную больную. Вера не до конца понимала, почему ко всему этому добавлялись еще чувство обиды, даже мысль о предательстве. Вероятно, оттого, что Вольский приучил Веру к себе. Не имея никаких надежд, девушка невольно тянулась к нему. Андрей оказывал ей всяческие знаки внимания, которые любящее сердце вполне могло принять за сердечные проявления. Если это обман, то все обман, думала Вера. Рушилась не только робкая, безнадежная любовь. Все, все стронулось в маленьком мирке бедной воспитанницы. Потому она так страдала и не знала, как ей жить дальше. Потому не желала видеть Андрея (или, напротив, страх как хотела, жаждала видеть, но и себе не признавалась в этом?). Оттого ее влекло к Евгению, который мог объяснить ей Вольского, ибо знал его лучше, и ему она верила.

Однако несмотря на все напасти, здоровье юной воспитанницы пошло на поправку. Она похудела, побледнела, ее движения утратили живость, но опасность миновала. Возобновились классы, близился литературный вечер, который станет прощальным для Евгения.

В тот день княгиня вошла к Вере, держа в руках хорошенькую вещицу. Это был дамский альбом, переплетенный в темно-красную кожу, с выбитым узором на корешке и золотым обрезом. Закрывался он золотой фигурной застежкой.

– Это тебе, душенька, – просто сказала Браницкая. – У всякой порядочной девицы имеется альбом, чтобы вписывать туда стихи и пожелания. Будешь просить поклонников и друзей черкнуть что-нибудь или набросать рисунок. Я, знаешь ли, так со своим супругом объяснилась, когда мы еще не были женихом и невестой.

– Как это? – полюбопытствовала Вера, с удовольствием разглядывая альбом и поглаживая золотое тиснение.

– У меня в девичестве тоже был альбом, близнец этому, – взялась рассказывать княгиня, удобно устроившись в кресле. – Туда вписывали всякие пустяки модные поэты и светские львы, кто свое, кто чужое. Тогда Пушкин только зазвучал, но быстро входил в моду. Еще Жуковский, Батюшков… Так вот, мой любезный князь никак не мог объясниться. Я пугала его своим блеском, умом, успехом в обществе. Сам признавался после. Какие у меня были поклонники! Государь вниманием удостаивал, а он был отменным ценителем женской красоты. Браницкий же…

Он успешно делал карьеру, свет занимал его мало, но он обязан был являться всюду, где двор… Честный, прямой, суховатый. Мне он тогда показался пресным, скучным. Не умел острить, краснел от наглости других людей и стеснялся собственной неловкости. Однако, что греха таить, был красив, успешен, выгодный жених. Меня усердно сватали, дело оставалось за ним, а Браницкий все не решался сделать формальное предложение. Мне уже двадцать, старуха по тем понятиям, и все не замужем.

Знаешь, что странно в свете? Модные дамы, фрейлины, умные, красивые, заметные женщины, поздно выходят замуж, да и как-то все наобум, кто возьмет. Отчего так? Бывало, глупенькая хохотушка с простенькой мордашкой, так себе, едва выехала в свет, глядь – уже замужем. В семнадцать лет выскакивают!

Увлекшись рассказом, княгиня выудила из кармана платья длинную пахитоску и, к вящему изумлению Веры, раскурила ее.

– Вы курите? – Воспитанница была потрясена открытием.

– Ах да! – разгоняя дым, ответила княгиня. – Когда волнуюсь. Иногда успокаивает. Так вот, слушай же и перестань кашлять! – Тут она сама закашлялась, но курить не прекратила. – Князь Браницкий был мой последний шанс и вполне нравился мне. Однако эта несносная его робость! Я из платья вон лезла, чтобы сподвигнуть поклонника на окончательное объяснение.

И вот однажды я достала свой альбом и попросила его вписать что-нибудь заветное, из того, что его ныне волнует. Браницкий, как водилось, покраснел до корней волос и задумался. Я ждала, ободряя его улыбкой. Князь взял перо и начертал: «Мечтаю лишь о том, чтобы божественная разделила мой скромный удел и осветила мой путь своими небесными очами». Я прочла и чуть не расхохоталась ему в лицо, так незатейливы были эти строки в сравнении с изысканными объяснениями в стихах, кои посвящались мне доселе. Однако я вовремя сообразила, что это послание может приблизить долгожданную развязку. Приняв глубоко тронутый вид, я спросила с дрожью в голосе: «Как изволите вас понимать, Федор Сергеевич? Уж не предлагаете ли вы мне руку и сердце?» Теперь уж Браницкому некуда было деваться, он едва вымолвил: «Да». Я тут же направила его к маменьке. Так все и сладилось. После я узнала, отчего так нерешителен был мой жених, но об этом как-нибудь в другой раз, – завершила княгиня свой рассказ.

– А где теперь этот альбом? – поинтересовалась Вера.

– Я оставила его в Петербурге, – коротко ответила дама и вдруг рассердилась: – Почему ты до сих пор не одета, не причесана? Скоро будут гости!

Вера взмолилась:

– Позвольте мне нынче еще не являться в гостиную!

– Полно, Вера, чудить! Евгений завтра уезжает, а ты очень хотела его повидать, не так ли? Да и отчего бы не обновить альбом?

Юной воспитаннице пришлось покориться. Без всякой радости она перебирала наряды, подаренные княгиней. Совсем недавно это занятие доставляло ей несказанное удовольствие, ныне же добавило страданий. «К чему все? – горько размышляла Вера. – Все сокровища мира не купят его любви…» Она выбрала самое простенькое платье из тафты, серенькую косынку. Дуняша причесала ее тоже просто, по-домашнему. Вера безразлично смотрела на себя в зеркало.

Она не могла и догадываться, каким удачным оказалось сочетание простоты ее наряда и одухотворенности бледного личика. В ее облике проявилась трогательность наивности и чистоты. Опытная кокетка добивается этого эффекта искусственными ухищрениями, зная, как произвести впечатление на мужчину, а Вера лишь желала казаться незаметнее.

Это был большой прием. Княгиня наняла по этому случаю какую-то итальянскую знаменитость, певицу, гремевшую в Петербурге несколько лет назад. Весь московский бомонд съезжался к ярко освещенному подъезду княжеского дома к десяти часам. Предполагались легкие закуски, чай и сплошь духовная пища: музыка, пение, стихи.

Вера заранее проскользнула в гостиную, освещенную множеством свечей и уставленную стульями. Она привычно спряталась за самоваром и стала наблюдать за прибывающими гостями. Гостиная постепенно наполнилась говором и смехом. Никто не обращал на воспитанницу внимания, и это было для нее спасением. Вот появился Евгений. Он был нарасхват, раскланивался направо и налево. Наконец все расселись, у рояля воцарилась тучная немолодая певица, и аккомпаниатор взял первые аккорды. Только теперь в дверях гостиной возник Вольский. Сердце Веры вздрогнуло, застучало в висках. Вольский поискал глазами Евгения и стал пробираться через заполненный ряд, бесцеремонно наступая на ноги. Прежде чем сесть возле поэта, Вольский послал всем воздушный поцелуй и сказал по-французски:

– Простите, господа.

Итальянка пела немилосердно долго. Голос ее рыдал, она картинно вздымала руки и грудь, изображая на раскрашенном лице глубокие страдания. К изумлению Веры, после каждого произведения вокруг раздавалось: «Шарман! Браво!» Вера не спускала глаз с Андрея. Тот вертелся на стуле, заговаривал с барышнями, сидевшими перед ним, с Евгением, с княгиней, которая умоляюще прижимала к губам веер, заставляя его молчать. Время от времени Вольский окидывал гостиную взглядом, тогда Вера глубже забиралась в угол и пряталась за самовар.

Наконец певица исчерпала свой репертуар и освободила место для Евгения. Юноша прочитал несколько стихотворений и поспешил укрыться среди зрителей. Его место занял какой-то молодой офицер. Он просто спел под гитару «Черную шаль», а после модный романс «Черный цвет, мрачный цвет». И хотя княгиня кривила лицо и бормотала что-то про дурной тон, Вере пришлись по сердцу именно эти незатейливые пьесы. Она заметила, что и Вольский бросил шалить и беспокоить окружающих. Теперь он слушал, чуть усмехаясь и трепля по обычаю мочку уха. Выступал еще какой-то немец-фокусник, и на этом концертная программа завершилась. Одни ринулись к чайному столу, другие составили партию в вист – словом, разошлись по кружкам. Только теперь Вольский заметил Веру и подошел к ней.

– Позвольте поздравить вас с выздоровлением, – не совсем уверенно произнес он.

Вера холодно ответила:

– Благодарствую.

– Сердитесь?

Девушка могла поклясться, что в его голосе звучали нотки раскаяния.

– Отчего же, Андрей Аркадьевич? Нам, кажется, нечего делить. Да и что я вам? – К горлу подступили слезы, и последнюю фразу Вера едва прошептала.

Вольский вдруг взял ее руку и прижал к губам, вызывая недоумение окружающих. Не отпуская руки, он долго смотрел Вере в глаза, пока девушка, придя в себя, не высвободилась. На них с любопытством поглядывали и шептались, а Браницкая, проходя мимо чайного стола, что-то сказала Вольскому сквозь зубы.

– Вы меня много обяжете, если оставите в покое, – пряча глаза, проговорила Вера.

С несвойственной ему потерянностью Вольский спросил:

– Хорошо, но что мне сделать, чтобы вы больше не дулись?

Чтобы как-то от него отделаться и не привлекать внимание окружающих, Вера попросила:

– Устройте мне отдельную встречу с Евгением.

Вольский поднял брови:

– Зачем?

Вера брякнула первое, что пришло ей в голову:

– Мне нужно вернуть ему книгу Гофмана.

Андрей усмехнулся:

– И только?

Бедная воспитанница оглядела публику, в ожидании чая наблюдавшую всю эту сцену, и в отчаянии воскликнула:

– Да уйдите же, вы мне мешаете! – И она принялась разливать чай.

Вольский же прямиком направился к Евгению, который вел оживленную беседу с какими-то важными господами. Вольский что-то произнес, и весь кружок обернулся в сторону Веры, а Евгений кивнул ей с улыбкой. Вера готова была провалиться сквозь землю. Андрей готовился сообщить девушке о выполненном поручении, но тут ретивого посланца перехватила Браницкая. Забыв об открытом самоваре, Вера наблюдала, как та, прикрывая гнев любезной улыбкой, отчитывала Вольского. Горячий чай вылился из чашки на тонкое блюдечко. Вера обожглась и ахнула, чем вызвала сострадание вездесущего Алексеева. Тот едва оторвался от карт ради чая и бросился к воспитаннице:

– Подуть! Подуть! – и тут же исполнил.

– Ах, оставьте! – брезгливо отдернулась Вера и, задев чашку, опрокинула ее на светлые панталоны Алексеева.

Чиновник взвился от боли, Вера от ужаса закрыла лицо руками, Вольский громко захохотал. Возмездие явилось в облике княгини. Глаза ее метали молнии, но она владела собой. Холодно улыбнувшись, Браницкая произнесла:

– Веринька, проводи господина Алексеева к Малаше, она приложит мазь на ожог.

Девушке ничего не оставалось делать, как подчиниться. Всю дорогу Алексеев ворчал, сожалея о безнадежно испорченных панталонах. Вера не слушала его, думая о своем. Только когда в темном коридорчике Иван Иванович попытался приобнять ее за талию, она довольно сильно оттолкнула его и быстро прошла вперед. Чуткое ухо девушки уловило бормотание Алексеева:

– Ну, ничего, ничего. Я дождусь. Я не тороплюсь.

Когда она вернулась в гостиную, передав несносного Алексеева на попечение Малаши, гости уже разъезжались. Постепенно гостиная опустела, остались только свои, завсегдатаи кружка княгини. Вольский разместился в кресле с бокалом вина и распустил галстук. Евгений наигрывал что-то на фортепьяно и поглядывал в сторону Браницкой, которая кокетничала с молодым офицером, певшим давеча романсы. Чаю больше никто не желал, кроме вернувшегося Алексеева, и Вера могла отлучиться в свою комнату за альбомом. Когда она вернулась, Евгений хлопнул крышкой рояля и подошел к ней:

– Андрей передал мне вашу просьбу. Я и сам желал с вами поговорить, да все недосуг было. А теперь я уезжаю. Присядем подальше, у окна, чтобы нам не мешали.

Они отошли в дальний угол гостиной и сели на софу. Собственно, Вера не знала, о чем именно она хочет говорить с юным поэтом. Для начала она попросила вписать в альбом что-нибудь своего, а сама молча следила за его руками. Ей было жаль прощаться с Евгением, как с братом, как с родным или давно близким человеком. Если бы Евгений попросил помощи, она отдала бы последнее. Еще Веру мучили дурные предчувствия, каким-то образом связанные с Петербургом. Поэтому девушка молча смотрела на юного поэта, и во взгляде ее неожиданно читались и любовь, и скорбь, и почти материнская жалость. Евгений долго писал, а после, отдавая альбом, спросил с теплой улыбкой:

– Разве это все?

– Н-нет, – смущенно ответила Вера.

Ей непременно надо было разъяснить поступки Вольского, иначе эта боль, заставившая Веру слечь в постель, так и не покинет ее. Она беспомощно оглянулась в сторону Вольского и встретилась с его внимательным взглядом.

– Вы не должны строго судить, – будто читая ее мысли, произнес Евгений. – Поверьте, Андрей – добрый, благородный человек, но…

– Его развратило общество? – невесело смеясь, дополнила Вера.

– И да и нет. – Евгений запустил пальцы в чудесные темные волосы. – Люди, подобные ему, то есть имеющие в жизни все, кроме одного – цели, сейчас не редкость. Знаете, что говорит Баратынский о нашем поколении? Эгоизм – наше законное божество, ибо мы свергнули прежних кумиров и не уверовали в новых.

– Мне кажется, вы вовсе не такой, – тихо сказала Вера.

– Меня спасает поэзия, – улыбнулся Евгений. – Андрей часто шутит, что он завидует мне: я могу себя выразить, я знаю вдохновение, высокие помыслы.

– Ах, он еще и завистник! – возмутилась Вера.

Евгений покачал головой:

– Это не зависть. Это тоска невысказанной души. Господь не дал Андрею творческого дара, или он еще не распознал его в себе. В этом его беда. Вольский ищет, но ему трудно, он на грани падения.

Вера снова встрепенулась:

– Он давно уже пал! Вы добрый человек, многое ему прощаете и не хотите видеть, как низко он пал!

Евгений удивленно смотрел на нее.

– Вы несправедливы к Андрею. Для Вольского существуют Божий закон и законы чести. Ни то ни другое он не преступил ни разу, иначе он не был бы моим другом.

– Да он предавал вас неоднократно! – воскликнула Вера невольно и тут же раскаялась.

Голос поэта обрел твердость.

– Вы ошибаетесь. О предательстве не может быть и речи.

Девушка жалко пролепетала:

– Но Вольский и Браницкая…

Евгений не дал ей договорить, взяв за руку и крепко сжав ее.

– Не продолжайте. Не уподобляйтесь салонным сплетникам, в Москве им несть числа. Андрей нуждается в вашем внимании, ему необходимо ваше участие… Я знаю причину вашей болезни, он рассказал мне в раскаянии.

Вера покраснела до слез. Затронутая тема волновала ее, но это было так больно и стыдно! Евгений продолжал:

– Я хорошо знаю Вольского, и мне кажется, что именно вы могли бы помочь ему и удержать от падения. Ему нужна как воздух ваша… доброта.

Вера окончательно растерялась:

– Да, но княгиня…

Евгений вновь не дал ей продолжить:

– Гете говорил, что можно одновременно прижимать к горячему сердцу и алую розу, и белую лилию. В человеческих отношениях все так напутано. Одно я знаю наверное: у вас есть право на Андрея, воспользуйтесь им, пока не поздно.

От излишнего волнения Вера уже плохо понимала, что говорит ей поэт. Она выразила давнее удивление:

– Но как вы можете снисходительно смотреть на… многие поступки Андрея и все ему прощать?

Евгений погрустнел:

– Моя болезнь вынуждает меня смотреть на мир иначе, нежели смотрят здоровые люди. Вся моя мудрость отсюда. Я чувствую кратковременность жизни и умею ценить ее дары. Учусь прощать…

Воспитанница снова глупо спросила:

– Но неужели вы не ревнуете, в конце концов?

Юный поэт посмотрел в сторону княгини и грустно усмехнулся:

– Я болен, но я не ангел… Не судите ее, у Ольги Юрьевны страдающая душа, об этом знают немногие. За это ей все прощается.

Он умолк, и Вера увидела в его глазах глубокую грусть. Уже не сдерживаясь, она протянула руку и нежно погладила Евгения по волосам. Тут над ее ухом раздалось саркастическое:

– Однако они нашли друг друга. Ни дать ни взять пастушеская идиллия! «Воспитанница и поэт» – чем не сюжет для романтической баллады? – Перед ними стоял трезвый и злой Вольский.

Евгений побледнел. Поднявшись с софы, он молча смотрел в глаза Андрею. Вокруг них стали собираться любопытствующие. Княгиня спокойно наблюдала эту сцену со своего места. Вера не выдержала и ринулась в бой:

– Вы ничего не понимаете! Евгений уезжает…

– Доброго пути! – перебил ее Вольский, не отступая от приятеля. – Или у вас траур по этому поводу? Да, поэты счастливы в любви! Все поэтам – и слава, и вздохи, и обожание неопытных девиц. Не сделаться ль и мне поэтом?

Евгений медленно стянул с руки перчатку и, слегка ударив ею Вольского, тихо произнес:

– Я вызываю вас.

В руках Вольского хрустнул бокал, и лиловое стекло посыпалось на роскошный персидский ковер.

Глава 8 Страсти

– Вы должны их остановить! Это безумие! – металась Вера, а княгиня с холодным любопытством разглядывала ее и молчала.

Близился роковой час дуэли. Противники спешили покончить с этим поскорее: у Евгения в десять часов отбывал дилижанс на Санкт-Петербург. Все приготовления велись в доме княгини, отсюда же дуэлянты, едва рассветет, должны были отправиться в Марьину Рощу. В секунданты вызвались молодой офицер и один из архивных юношей, приятелей Вольского. Они привезли пистолеты, обговорили условия дуэли. Никто не спал в доме княгини. Евгений и Вольский писали последние письма родным, секунданты проверяли боеспособность дуэльных пистолетов и взбадривались мадерой. Княгиня удалилась к себе, отослав Веру спать, но юная воспитанница не могла и помыслить о сне. Промучившись некоторое время, она не выдержала и отправилась к Браницкой. Та лежала в постели с французским томиком в руке и показалась Вере кощунственно беспечной. Слушая Веру и наблюдая за ней, княгиня молчала. Как было ее понять? Наконец она изрекла:

– Из чего ты хлопочешь, Веринька? Не из-за тебя ли все это? Остановить их невозможно. Ты сама видела, какое оскорбление нанес Евгений Вольскому, да еще прилюдно! Дуэль неизбежна. Я надеюсь, что они не станут целиться друг в друга. Другое дело, последствия. Евгений может лишиться места у Нессельроде, да и Вольскому не поздоровится, коли прознает начальство. Насилу я уговорила секундантов не трезвонить по Москве о дуэли. Добро еще ночь. Молись, Вера, и только.

Спокойствие княгини показалось девушке чудовищным. Она метнулась было к Евгению, но побоялась усугубить его ссору с приятелем. Оставалось только умолять Вольского отказаться от дуэли, но как? Отказавшись стреляться, он прослывет трусом. Слишком много свидетелей этого столкновения. Что делать?

Вера ломала руки в отчаянии и бесцельно бродила по коридору. Однако следует попытаться предотвратить дуэль, решила она и направилась в кабинет, где непримиримые враги скрипели перьями. Подойдя к дверям кабинета, Вера прислушалась.

Ей было страшно, как и в тот момент, когда оба приятеля, смертельно бледные, готовы были сжечь друг друга взглядами. Девушка почувствовала тогда, что для них не существует ни она, ни княгиня, ни весь внешний мир.

Слегка приоткрыв дверь и перекрестившись, Вера тихо вошла в кабинет. Она с удивлением обнаружила, что непримиримые враги уютно устроились в креслах у камина, рядом со столиком, уставленном бутылками, и мирно беседуют. Вернее, говорил Вольский, покуривая трубку. До Веры донеслось:

– Что-то совсем неладно со мной, Евгений. Вот и ты меня тоже бросаешь. Пропаду я вконец в толстозадой.

– Ты о Москве? Так едем в Петербург!

– А что там? Все то же, брось. И ты знаешь прекрасно, матушка меня никуда от своей юбки не отпустит. Можно было бы плюнуть, да ради чего? Все те же лица, те же толки в гостиных, только больше раболепства из-за близости двора. Нет… Разве что уехать на Кавказ или куда подальше?.. И почему я не пошел в гусары? – Вольский грустно усмехнулся.

– С этой историей надо скорее покончить, – рассудил Евгений. – Там волнуются, пора сообщить секундантам. Твое извинительное письмо по всей форме избавляет тебя от всякого подозрения в трусости. Остальное – на совести свидетелей.

Вера не рискнула слушать далее. Негодуя и дрожа от пережитого страха, она поднялась к себе. Впрочем, чувство облегчения постепенно вытеснило все остальные. Хороши же друзья, разыграли комедию! Добро еще, дружество возобладало. Кто из них первый шагнул к примирению? Теперь уже не важно… Вера свалилась в кровать не раздеваясь: до рассвета оставалось не более двух часов.

И снова ей снился сон, полный соблазна. Волнующая нагота Вольского, чувственные губы, их вкус, головокружительная бездна, открывающаяся в его слегка прищуренных синих глазах. Руки Веры во сне касались мягких вьющихся волос, скользили по плечам Вольского, его твердой груди. Она чувствовала его касания, сводящие с ума. Уста их сближаются, и вдруг Вольский резко отодвигает ее и даже встряхивает зачем-то.

– Барышня! Барышня! Евгений Дмитриевич уезжают, велели кланяться! – трясла девушку Дуня. – Вы же бранить меня будете, коли не разбужу вас. Да проснитесь же, барышня! Вот-вот отбудут, и не свидитесь больше.

Вера подскочила. Мимоходом глянув в зеркало и машинально поправив волосы, она понеслась вниз. Евгений спешил: ему предстояло еще заехать на квартиру за багажом. Он стоял в передней в цилиндре и бурнусе, готовый к выходу. О секундантах уже не было и помина, прощались с поэтом лишь Вольский с княгиней да прислуга. Евгений ласково улыбнулся Вере. Ни слова о дуэли. Приятели крепко обнялись. Княгиня, облаченная в утренний наряд, была бледна и молчалива. Она не выказывала никаких чувств по поводу прощания, только рука ее, поданная юноше, слегка дрожала.

– Ну, – с грустью вздохнул Евгений, окинув провожающих взглядом, – суди меня Бог и Великий Новгород! Прощайте.

Вера не выдержала, бросилась к нему, целуя и крестя на дорогу. Последний, красноречивый взгляд в сторону княгини – и Евгений бежал. С улицы донеслось:

– Пошел! – и грохот экипажа.

Вера прильнула к окну, но ничего не видела из-за слез. Повисла тягостная тишина. Вмиг стало необычайно пусто.

– Ступайте и вы, Андрей Аркадьевич, – безжизненно произнесла княгиня. – На сегодня довольно происшествий.

Она удалилась, не прощаясь и не взглянув на воспитанницу. Девушка удивилась, как это Браницкая, педантичная и строгая в подобных случаях, оставила ее наедине с Вольским. Еще не совсем остывшая от сна, пригрезившегося ей давеча, Вера с опаской поглядывала на молодого человека. Андрей был тих и грустен. Тепло посмотрев на воспитанницу, он произнес:

– Пожалуй, нам следует объясниться.

Лицо его осунулось от бессонной ночи и пережитых волнений. Потерев глаза ладонями, Вольский предложил:

– Прошу в гостиную, здесь не с руки, – и приказал Малаше, неотступно преследующей их своим любопытством, принести кофе.

Первый же вопрос Вольского изрядно смутил девушку.

– Вы меня презираете, не так ли? Я не смыл кровью оскорбление, нанесенное мне приятелем.

Вера не знала, что отвечать. Она пролепетала:

– Вовсе нет. Я рада, что вы оба живы и благополучны.

– Вы, конечно, думаете, что я струсил?

Вера совсем потерялась:

– Нет-нет, я знаю, вы не такой.

Вольский внимательно посмотрел на нее. Он помолчал, кусая губы и глядя по сторонам.

– Я стреляю без промаха. Евгений же пистолета в руках не держал, – продолжал он взволнованно. – Исход дуэли был предрешен. Мальчишка знал это и лез на рожон! Я слишком люблю его, чтобы позволить ему получить пулю в лоб.

Вера улыбнулась, но тут же скрыла улыбку, боясь обидеть Андрея.

– Вы можете не оправдываться, Андрей Аркадьевич. Никто не подумает о вас дурно.

– Я сам предложил примирение, секунданты меня поддержали.

– А Евгений? – полюбопытствовала Вера.

– Он был рад. Я болван! Обидеть его – все равно что побить ребенка! – горячился Вольский.

Вошла Малаша с серебряным подносом. Исподлобья поглядывая на пару, она расставила дымящиеся чашки на столике и замерла в ожидании дальнейших приказаний. Вольский жестом выслал ее вон. Малаша медленно и неохотно направилась к двери, постоянно оглядываясь и усмехаясь.

Вера поймала себя на том, что боится Малашу с ее наглыми ухмылками. И дело вовсе не в том, что горничная княгини горазда сплетничать. От нее исходила опасность, чувствовалась готовность на всякую подлость. Малаша постоянно кружила вокруг Веры, будто поджидала, когда та оступится. В ее присутствии бедная воспитанница обычно трепетала, становилась неуклюжей, роняла корзинку с работой, а то и чашку. И теперь Вера как-то съежилась, вжала голову в плечи.

– Ну? – грозно обернулся Вольский, и Малаша исчезла за дверьми.

Вера заговорила свободнее:

– Почему вы говорите со мной об этом? Что желаете услышать? Я всего лишь бедная воспитанница, неужто мое мнение что-то значит для вас?

Вольский усмехнулся, отошел кокну, куда заглядывал блеклый, пасмурный день.

– Молва меня не страшит, – ответил он, – я мало дорожу общественным мнением. Но с вами все иначе. С тех пор как я увидел вас здесь, в этом смешном платье, что-то повернулось в моей жизни. Я не желал придавать значения сей перемене, бежал от судьбы, пытался ее обмануть. Должно быть, это не в моей власти. Воля ваша, но мне кажется, что я люблю вас.

Вольский обернулся, и Вера увидела его по-мальчишечьи растерянное лицо. Инстинктом она понимала, что Андрей движим неподдельными чувствами, и эта откровенность помешала девушке ответить, как хотелось, как грезилось уже давно. Сколь часто в мечтах неопытная девица видела Вольского у своих ног влюбленным, коленопреклоненным. С каким торжеством готовила она ему отповедь. Ради этого заучила наизусть ответ Татьяны из «Евгения Онегина» и готовилась произнести с торжеством и презрением:

Какой сладостной казалась ей месть, каким жалким виделся поверженный Вольский! Каким праведным гневом пылала она, обличая прирученную жертву! Теперь Вере следовало это все осуществить. Но где надменность, где чувство торжества, где упоение победы? Девушка видела перед собой одинокого, метущегося, растерянного перед жизнью человека и не ощущала в себе ни торжества, ни мстительности.

Вольский, казалось, и не ждал ее ответа, удивляясь и прислушиваясь к своим чувствам. Если бы вслед за объяснениями он приступил к действию, Вера тотчас охладила бы его пыл. Но Вольский растерянно теребил мочку уха и смотрел жалко, как обиженный ребенок. Жалость, о, эта коварная жалость, сразила девушку наповал. Вера подошла к потерянному мужчине, еще не зная, что ему скажет.

– Должно быть, из-за дуэли вы так расчувствовались или из-за уехавшего Евгения. – Вера еще попыталась воздвигнуть преграду между собой и Вольским, ибо все преграды вдруг рухнули по произнесении Андреем слов признания.

Вольский улыбнулся:

– Возможно. Но теперь мне хорошо, когда я это сказал.

Он положил ей на плечи руки.

– Но княгиня… – начала было Вера, однако Вольский вдруг сильным движением привлек ее к себе, не дав продолжить.

Он пристально смотрел сопротивляющейся Вере в глаза и крепко сжимал ее плечи. Взгляд Вольского завораживал, магнетизировал бедную жертву. Вера вовсе ослабела. Голова ее кружилась, а губы приоткрылись невольно и тянулись к губам Андрея. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Протяжно и глубоко вздохнув, Вольский резко отстранил Веру и отошел в сторону.

– Нет, ангел мой. Так нельзя. Уходи поскорее. Скорее, пока я не передумал!

Последние слова звучали почти криком, они подстегнули Веру. Ничего не понимая, чуть не плача, девушка метнулась к двери и едва не пришибла Малашу, которая, натурально, подсматривала и подслушивала…

Прибежав к себе, Вера рухнула в кресло, тщетно подавляя рыдания. Почему он оттолкнул ее? Андрей отвергает ее любовь, он пренебрег ее готовностью ответить на чувство! Он смеется над бедной воспитанницей, в грош ее не ставит! Что же делать? Забыть, не принимать на веру его признания, ведь это скорее насмешка, а не серьезное намерение. Больно уж скоро Вольский объяснился, да ведь ему не привыкать. Неужто это всего лишь ловушка для невинной глупой девицы?

– За что? Почему так жестоко? – плакала Вера, не замечая, как далеко завели ее сомнения.

Все слышанное о Вольском ранее всплыло в ее памяти, и больно жалили эти воспоминания. Да, да, это игра, всего лишь игра, и Вера чуть не пала жертвой холодного расчета. Она плакала, пока не уснула, утомленная и вовсе разочарованная.

Уже стемнело, когда княгиня, обеспокоенная тем, что девушка не вышла к обеду, прислала за ней. Пробуждение Веры было печально и безнадежно. Несостоявшаяся дуэль, прощание с Евгением, объяснение Вольского – все это, казалось, было давно и не с ней. Теперь девушка чувствовала себя вновь бедной провинциалкой, жалкой воспитанницей, приживалкой в доме княгини. И, будто созвучно ее мыслям, Браницкая попросила Веру прийти и почитать вслух.

«Ах да, – горько сказала Вера себе. – В обязанности воспитанницы непременно входит чтение вслух!»

Безропотно подчинясь, она явилась пред очи своей повелительницы. Однако княгиня вовсе не походила на угнетательницу бедных воспитанниц. Напротив, она сама была явно подавлена и в печали. Неубранные волосы, прежний утренний наряд свидетельствовали о том, что дама также весь день не выходила из своей комнаты и не покидала постели. Чуткий нос Веры уловил тонкий запах табака, пробивавшийся сквозь аромат любимых духов княгини.

– Что с тобой, душенька? На тебе лица нет, – встревожилась Браницкая, когда рассмотрела чуть припухшие и покрасневшие глаза Веры, ее покусанные губы. – Что еще случилось в этом несчастном доме? Тебя кто-нибудь обидел? Вольский? – Последнее прозвучало скорее утверждением, нежели вопросом.

Вера не нашлась что ответить, а княгиня восприняла это как согласие.

– Ну полно. Теперь он не часто будет тебя тревожить.

Произнеся эту загадочную фразу, дама замолчала, а Вера не решилась спросить, что это означает.

– Какую книгу будем читать, ваша светлость? – окончательно входя в роль чтицы, покорно вопросила она.

Погруженная в раздумья княгиня ответила не сразу. На туалетном столике лежало несколько французских томиков, однако Браницкая весьма удивила Веру, достав из-под подушки Евангелие. Будто оправдываясь, она произнесла:

– Хочу сходить на исповедь, надобно подготовиться. Прочти первое, что откроешь.

Вера прекрасно знала Святое Писание благодаря маменьке, Марье Степановне. Многие места она могла сказать наизусть. Открыв наугад книгу, девушка прочла:

– «Приносили к Нему и младенцев, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же, видя то, возбраняли им. Но Иисус, подозвав их, сказал: пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам…»

– Довольно! – Вера даже вздрогнула, хотя княгиня произнесла это слово почти шепотом.

Удивленно взглянув на нее, Вера увидела, как смертельная бледность залила постаревшее, усталое лицо княгини, а глаза наполнились слезами.

– Оставь меня, все после… – Она упала лицом в подушки и более не произнесла ни слова.

Вера осторожно положила книжечку на край постели и вышла, совершенно ничего не понимая.

Последующие три дня протекли в тишине и унынии. Княгиня никого не принимала и почти не выходила из комнаты. Воспитанницу более не призывала к себе, и девушка истомилась в одиночестве и неопределенности положения. Она пыталась писать письма, вести журнал, но внутренняя лихорадка только возросла и не позволяла сосредоточиться на чем-либо. Странное поведение княгини не волновало Веру: мало ли тайн на совести пожившей экзальтированной особы. Более всего ее занимал Вольский, опять он. Девушка страстно желала знать, что делал он после того, как прогнал от себя Веру. Неужели был с княгиней? Что делает теперь, где бывает, каковы его намерения? Дав себе слово более не думать о Вольском и, будучи оскорбленной, не питать никаких надежд, Вера с легкостью нарушила это слово.

К тому же любимый роман Фенимора Купера окончательно лишил ее твердой почвы под ногами, окунув в мир грез. С нетерпением ребенка Вера жаждала появления героя, сей же час, сию секунду! Чуть не плача от невозможности немедленно припасть к мужественной груди, оказаться в объятиях благородного Натти или на худой конец юного индейца Ункаса, Вера в забытьи теребила заветную нитку бисера на своем запястье. Она грезила зелеными просторами, водопадами, лесами и прериями дикой Америки, представляя себя то на месте Коры, то ее сестры. Иссушающие мечты, заставляющие сильнее биться сердце и волнующие кровь, разбивались о грубую действительность. Руки искали объятий, но осязали холодную подушку, губы искали поцелуев, но ничего достойнее собственных рук не находили.

Впрочем, как-то незаметно Натти и даже краснокожий Ункас в ее грезах обретали знакомые черты красивого блондина с насмешливой улыбкой и прищуренными глазами. Это было как наваждение, но именно это соседство так волновало, а вымышленные сцены любви делало чувствительными до осязания.

Вконец рассердившись на себя и сходя с ума от одиночества и неведения, девушка решилась на крайний шаг, потребовавший от нее невероятного мужества. Вера рискнула подступиться к Малаше и расспросить ее о Вольском. Улучив удобный момент, когда плутоватая горничная, пользуясь свободой и безнаказанностью, расположилась на кухне, смакуя хозяйский кофе, Вера приступила к опасной миссии. Стараясь избавиться от противной дрожи в коленях, девушка заискивающе произнесла:

– Малаша, ты добрая девушка и не откажешь мне в пустячной услуге.

Горничная хладнокровно смотрела в глаза воспитаннице, даже не сделав попытки встать. Малашу нисколько не смутило, что ее застали за незаконным действом.

– Чего желаете, барышня? – спросила она, по-прежнему бесцеремонно разглядывая трепещущую перед ней девушку.

Вера изрядно покраснела и выдавила из себя:

– Скажи мне, Андрей Аркадьевич давеча, когда уехал Евгений Дмитриевич… он тотчас покинул наш дом?

Беспутная горничная одарила девушку взглядом, в котором читались самые низкие подозрения и самые порочные представления, на какие она была способна. Вера еще более покраснела.

– Мне не велено ничего говорить вам об Андрее Аркадьевиче-с, – наконец изрекла Малаша.

Вера сняла с пальца колечко, подарок княгини, и молча протянула его Малаше. Глаза горничной алчно блеснули.

– Ну, если вы не проговоритесь их светлости…

– Нет-нет, ни слова, будь покойна!

Должно быть, Вере это показалось, но Малаша с необъяснимым злорадством принялась выкладывать:

– Так вот. Давеча Андрей Аркадьевич, когда вас выгнали-с, сели писать…

Бедной воспитаннице показалось, что сердце ее выпрыгнет, когда она слушала ехидную речь прислуги. По словам горничной, Вольский написал записку и попросил Малашу, с которой он, к слову сказать, давно находится в особых отношениях (Малаша не пролила свет на значение слова «особые», но двусмысленная улыбка отчасти выдала ее), отнесла записку Вере. Однако княгиня строго-настрого запретила передавать воспитаннице письма от кого бы то ни было, в особенности от Вольского. Посему преданная горничная, уверив Вольского в исполнении поручения, отнесла записку, но не Вере, а княгине. Та прочла и в гневе порвала листок. Затем велела привести Андрея Аркадьевича к ней.

– Ох и распекали же барыня Андрея Аркадьевича! Ни слова не дали вымолвить.

– О чем она говорила? – мертвея, спросила Вера.

– Да бог весть! О женитьбе Андрея Аркадьевича, о какой-то цыганке, о его матушке… Я что, слушала разве? И в заводе нет подслушивать чужое.

Вера не сомневалась, что Малаша все слышала.

– Умоляю тебя, – ломая руки, простонала Вера, – скажи, что было в той записке?

Малаша удовлетворенно перевернула чашку на блюдце и, торжествующе улыбаясь, ответила:

– Да полно, барышня, откуда мне знать? Я грамоте-то вовсе не разумею.

«Верно, – подумала несчастная девушка, – едва ли горничная умеет читать…» Однако было в Малаше нечто, подсказывающее, что она знает содержание записки.

– А потом? – насилу укрепясь, продолжала Вера допрос.

– Что потом? После княгини Андрей Аркадьевич опрометью домой умчались. Да такие злые, такие бешеные! А больше я и не видела их-с.

Нет, определенно легче Вере не стало от разговора с Малашей. Напротив, еще одна буря чувств поднялась в душе бедной воспитанницы. И что это за особые отношения между Вольским и Малашей, о чем она упорно толковала? Но главное, что писал ей Вольский? Возможно, раскрывал ей какую-нибудь тайну или признавался, что Вера ему не партия? Может, он женат на цыганке, но хранит это в строгом секрете? Отчего сердилась княгиня и метала громы и молнии? Почему она уверила девушку, что теперь Вольский не часто будет ее тревожить? Может, он тоже решил уехать в Петербург? Нет, Вера никогда не решится спросить у княгини, о чем писал ей ее герой… Да, герой, но какого-то странного романа, в духе современности. Он вовсе не похож ни на Кожаного Чулка, ни на Ункаса.

Глава 9 Тайна княгини

В воскресенье поднялись ранее обычного: княгиня спешила к исповеди. Вера была рада выходу, она изрядно извелась от одиночества и безнадежного ожидания. Вольский не показывался в доме княгини, ничего о нем Вера не знала. Лишь однажды мерзкий Алексеев с ехидством заметил:

– Все ждете-с? Напрасно, напрасно, – и захихикал многозначительно.

Впору было влепить ему пощечину, о чем Вера давно мечтала. Однако она сдержалась и только ответила с нарочитым спокойствием:

– О чем это вы, Иван Иванович? Я не понимаю ваших намеков.

Что уж делалось в ее душе, разве только Богу известно, и показывать это не следовало никому.

Итак, одевшись поскромнее и набросив плотную вуаль, княгиня в сопровождении воспитанницы отбыла в церковь Вознесения у Никитских ворот. Велев девушке купить свечи и поставить их Владимирской Божьей Матери, она уединилась с седеньким батюшкой. Вера выполнила поручение и попыталась сосредоточиться. Великолепие нового храма отвлекало. Девушка взгрустнула, припомнив белую церквушку Николая Чудотворца в родном городке Слепневе. Помолившись по привычке за маменьку-покойницу, за Свечиных, Вера стала разглядывать храмовую роспись. Она подумала: как это, должно быть, отрадно посвятить себя служению Богу, жить молитвами, благими делами. Ничто суетное не тревожит душу, в ней все ясно и светло. Ни грешные помыслы, ни земные страсти не волнуют Христову невесту, и как легко от этого, как просто.

Незаметно для себя Вера размечталась о прериях и вольных охотниках.

– Ишь как убивается! – услышала над своим ухом Вера и вздрогнула.

С трудом понимая, где она, девушка оглянулась. Рядом, почти задевая шляпку, за ее спиной стоял Алексеев с непокрытой головой. Он указывал куда-то в сторону. Проследив взглядом в этом направлении, Вера увидела стоящую на коленях княгиню, которая с очевидной истовостью молилась, не замечая ничего вокруг.

– Есть из-за чего, – многозначительно продолжил Алексеев, и на самодовольной физиономии появилась гадкая усмешка. Веру невольно передернуло от этой усмешки.

– Что это вы все намеками говорите, Иван Иванович? Вовсе как баснописец Эзоп. Не надоело уж? – раздраженно спросила Вера, отодвигаясь от Алексеева.

– Так как бы воля моя, без намеков обошелся. Все как на духу, уж вам-то и выдал! Только вот обязался в тайне хранить… Разве что замуж за меня выйдете, тогда по-супружески-с всю подноготную выложу, потому как плоть едина.

– Полно вам глупости говорить! – еще более рассердилась Вера и поспешила навстречу поднявшейся с колен княгине. Раздав медь нищим с просьбой молиться за ее грешную душу, Браницкая неверной походкой побрела к экипажу. Всю недолгую дорогу домой она молчала, и воспитанница не решилась нарушить тишину. К тому же ей было весьма стыдно за мечты, которым она предавалась в храме.

И опять день прошел в тишине, что было совершенно невыносимо для живой по натуре девушки. Даже Алексеева, приехавшего следом за ними, на сей раз княгиня не пустила за порог. Обед подали ей в комнату, а Вера трапезничала опять в обществе старушек приживалок. Присев после обеда с пяльцами к окну, Вера вновь незаметно погрузилась в мечты.

– Пожалуйте к барыне в кабинет, – донесся до слуха Веры голос Малаши. Она очнулась от грез и поспешила к Браницкой.

Княгиня разбирала бумаги, что-то перечитывала и складывала назад, в изящную шкатулку красного дерева, некоторые бумаги рвала и бросала в горящий камин.

– Присядь, душенька, – кивнула Браницкая на кресло. – Я скоро управлюсь.

Вера слегка поежилась, когда увидела все атрибуты той злопамятной ночи, не выходящей из ее памяти: ковер, камин… Она тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания, но тут взгляд ее упал на письменный стол, заваленный изящными безделушками. Среди статуэток, вееров, китайских болванчиков, малахитов, чернильниц и подсвечников Вера разглядела небольшой акварельный портрет в бронзовой рамке. На нем был изображен Вольский, совсем еще юный, почти мальчик. Изучив знакомые черты, Вера почувствовала глубокую нежность и невыразимую грусть. Где он теперь? Почему не дает о себе знать? Неужели и впрямь его объяснение – это всего лишь игра или злая шутка? Грудь Веры стеснилась, на глаза непрошено навернулись слезы…

Запечатав золотой облаткой с княжеским вензелем письмо, писанное на розовой бумаге, Браницкая вдруг мягко произнесла:

– Если хочешь, возьми себе этот портрет.

Вера схватила его и невольно прижала к груди, вызвав снисходительную улыбку княгини.

– Милое дитя, я намереваюсь говорить с тобой о замужестве, – начала свою речь благодетельница, и сердце Веры упало.

Княгиня продолжила:

– Вот-вот начнутся рождественские балы, мы станем выезжать постоянно. Нашьем себе новых нарядов. Пора подыскивать тебе жениха. – Она помолчала, будто собираясь с мыслями. – Тут Алексеев, как только получит повышение, собирается к тебе свататься, а я сдуру обещала ему невесту.

– Только не Алексеев! – живо вскрикнула Вера. – Душенька, Ольга Юрьевна, что вам этот Алексеев? Он без конца говорит какими-то намеками, ухмыляется. Вот и давеча в церкви… Он такой гадкий, отчего вы его терпите возле себя?

Браницкая помолчала, затем дрожащими пальцами достала тонкую пахитоску, вставила ее в длинный мундштук и вновь заговорила:

– Что ж, ладно, слушай дальше печальную повесть моих грехов и ошибок… Алексеев – всего лишь жалкий свидетель моего страшного греха. Ценой молчания стало его неотступное следование за мной, как напоминание о том кошмаре… Я обязалась вывести Алексеева в свет и со временем найти невесту, пусть даже из воспитанниц. Вот он и воспылал к тебе страстью и ждет обещанного. Так вот…

И она рассказала, как, выйдя замуж за князя Браницкого, узнала о его давней связи с некой актрисой. Это бы ничего, у кого не бывало таких ни к чему не обязывающих связей! В ту пору блестящие молодые люди из хороших семей стрелялись из-за какой-нибудь актерки. Сказывали, даже Грибоедов был замешан в темной истории. Потому-то Оленька никак не могла понять, отчего Браницкий долго колебался, прежде чем сделать ей предложение. Молодая княгиня влюбилась в своего мужа по уши. Ее восхищало в нем все: мужественное спокойствие в обыденности, твердость и решительность, когда это необходимо, важное остроумие на светских приемах. Браницкий баловал молодую жену подарками, приятными сюрпризами, развлечениями. Его придворная служба не была им помехой, первый год пролетел как во сне.

– Об этом не говорят с невинными девицами, но ты уже на выданье и некоторые вещи должна знать, – продолжала княгиня, стараясь не пускать дым в сторону Веры. – Первая близость с мужчиной… Чаще всего они бывают нетерпеливы, им невдомек, как страшно все в разгоряченном мужчине для невинной, неопытной девушки. Не всякому хватает терпения и нежности не напугать до смерти юную жену, а расположить к себе, подчинить наслаждению… Мой супруг и в этом щекотливом вопросе оказался верхом совершенства. Бережно и трепетно он приручал меня к себе, постепенно готовил к брачному ложу, и первая близость не оставила в моей памяти ни боли, ни разочарования. Казалось, мы были созданы друг для друга…

Княгиня помолчала, доставая новую пахитоску, и, закурив, продолжила свой рассказ. Она была на четвертом месяце беременности и весьма радовалась будущему ребенку, когда муж однажды прислал со службы домой мелкого чиновника с запиской. Это и был Алексеев, только что вступивший в департамент и выполняющий мелкие поручения начальника. Уже тогда он был искателен, услужлив и мало разборчив в средствах достижения цели. Алексеев старался угождать нужным людям, но при этом тайно собирал некий архив с разными сведениями о высокопоставленных особах. Он еще не знал, как этим воспользуется, но старательно заносил в свою картотеку все: и слухи, и болтовню прислуги, и нечаянные пьяные исповеди, и собственные неусыпные наблюдения. Не гнушался и частной перепиской. У Алексеева была цель – разбогатеть, попасть в высшее общество, сделать головокружительную карьеру. Он упорно шел к заветной цели.

Такой человек стоял перед молодой княгиней и протягивал ей записку. При этом в лице его она прочла даже не маскируемое любопытство. Князь писал, что важные дела требуют, чтобы он остался ночевать во дворце. Возможно, не на одну ночь. Так бывало и прежде, и Ольга Юрьевна спокойно приняла извещение. Однако посланец медлил, и что-то в его лице тревожило и настораживало. Княгиня не имела обычая обнаруживать свои слабости или смятение в присутствии слуг, поэтому она жестом указала Алексееву, что он свободен. Но тот по-прежнему не спешил, переступая все дозволенные нормы приличия. Княгиня гневно свела брови, но Алексеев вдруг дерзнул говорить:

– Я человек маленький, но, видя, как вас обманывают, не могу молчать-с.

Ольга Юрьевна готовилась вызвать лакея, чтобы выдворить наглого посланца, даже взялась за колокольчик, но не позвонила. Коварный искусительный голос прозвучал вдруг в ее голове как наяву: «Выслушай его!» Прекрасно понимая, что двигается к гибельной черте, к адской бездне, княгиня спросила:

– Кто обманывает меня, и почему это вам известно?

Тут Алексеев слегка струхнул:

– Простите, сболтнул лишнего. – Кланяясь, он попятился к двери.

Тот же бес-искуситель продолжал руководить поступками княгини.

– Постойте. Если вы что-то знаете, скажите. Я награжу вас.

Он всегда был жаден, и некоторое время страх боролся в нем с алчностью. Княгиня сняла с руки перстень баснословной для Алексеева цены и протянула чиновнику. И он не устоял.

– Вы уж не погубите, ваша светлость, я человек маленький, для вас что таракан! Не выдайте, у меня маменька больная, для нее живу-с!

Потом уж княгиня узнала, что Алексеев – сирота, воспитывался на государственном коште в казенном доме.

– Итак? – сотрясаясь от внутренней дрожи, вопрошала Браницкая.

Алексеев помялся, мысленно что-то взвешивая, и предложил:

– Могу свезти вас в одно место, там все сами увидите. Только не выдайте!

Она не помнила, как оделась (была зима), схватила теплый капот и меховую шляпку, велела подать лошадей. Не на шутку уже перепуганный Алексеев всю дорогу ныл, сознавая риск затеянной авантюры. Княгиня же мучилась предположениями, но сохраняла внешнее спокойствие.

Был пасмурный холодный вечер, темнота едва рассеивалась редкими фонарями и серым снегом. Они ехали вдоль Фонтанки, миновали Калинкин мост и попали в пустынную и тихую Коломну. Низкие домики со светящимися окнами, отсутствие экипажей и пешеходов показались возбужденной княгине зловещими. В Коломне селились в основном мелкие чиновники, актеры, отставные военные, ремесленники, вдовы, и жизнь здесь текла тусклая, бесцветная, а по вечерам замирала вовсе. Алексеев посоветовал оставить экипаж и пройти немного пешком. В самом конце Торговой улицы было болото, поросшее камышом и осокой, теперь замерзшее. К одному из крайних домиков у болота они и подбирались. Холодный ветер проникал под меховой капот, глаза слезились, и княгиня не сразу рассмотрела, что показывает ей Алексеев в окошке приземистого домика. Иван Иванович отошел в сторонку, а Браницкая, вопреки своему воспитанию и сложившимся привычкам, приникла к окну, наблюдая чужую жизнь. Впрочем, так ли чужую?

В довольно широкую щель между занавесками она видела бедно обставленную комнату, освещенную сальной свечой в медном шандале. Возле стола хлопотала кухарка, собирая ужин. Ничего не понимая, княгиня уж было оборотилась к Алексееву с вопросом и возмущением, но в этот момент в комнату вошли двое, мужчина и женщина. Княгиня увидела, как хороша эта женщина. Однако было в ней нечто мещанское, в ее манерах, одежде, в преувеличенных жестах и мимике. «Актриса!» – кольнула княгиню догадка, и она уже не удивилась, когда в мужчине узнала своего мужа. Тот был непривычно разгорячен, будто пьян. Актриса ласкалась к нему, обвивала руками, тянулась губами к его лицу. Они поцеловались, тут вошла прислуга. Браницкий преобразился. Он протянул руки, и в его объятиях оказался хорошенький годовалый ребенок. Князь ласкал младенца, и на его лице рисовалось истинное блаженство. «Это его дитя!» – догадалась бедная княгиня, прежде чем лишиться чувств.

Алексеев насилу справился, подняв несчастную из сугроба и с трудом волоча безжизненное тело до кареты. Там кучер помог ему уложить хозяйку на подушки, и они понеслись назад. Не дожидаясь, когда княгиня придет в себя, но не забыв прихватить перстень, Алексеев трусливо бежал.

Теперь княгиня могла думать только об одном: о мести. Эта мысль спасла ее от попытки наложить на себя руки и помогала выносить страшную душевную боль, пронизывающую все тело. Именно это кровожадное желание причинить ответную боль князю или себе, еще более сильную, помогло ей после визита в Коломну встретиться с мужем нарочито спокойно и ничем не выдать себя. Ее мир рухнул, ребенок, которого она так желала, стал источником муки, нового страдания. Зачем он нужен, если уже есть прелестное существо, которое любимо князем-отцом? Несчастной женщине казалось, что над ней надругались – глумливо, жестоко, бессмысленно. Все нежное, светлое, таящееся в ее душе, было растоптано и оплевано, а главное – ее материнство. Вынашивая план мести, Браницкая удивлялась тому, как легко она сама превратилась в актрису, изображающую заботливую жену. И только ночью, когда муж пришел к ней, она инстинктивно содрогнулась и резко отодвинулась на край кровати. После объяснила это своим положением и недомоганием.

При первой возможности Браницкая послала за Алексеевым. Тот явился испуганный, но готовый исполнять все, о чем она попросит. Княгиня попросила найти женщину из тех, кто тайно помогает избавляться от нежелательных беременностей. Алексеев обомлел, но тут же проявил деловитость:

– Есть у меня кума, но придется заплатить…

– И вы сделали это?! – прошептала бледная Вера, которая слушала рассказ как завороженная.

Княгиня была бледнее полотна. Кивнув, она стиснула руки и продолжила:

– Когда все случилось, я не почувствовала облегчения. Только страшную пустоту – душевную и телесную. Это было непривычно, иногда я ловила себя на том, что берегу живот, стараюсь на него не ложиться…

– Что же вы сказали мужу? – содрогаясь, спросила Вера.

– Сказала, что началось кровотечение и я выкинула. Он позвал доктора, который ничем уже не мог мне помочь… – Она вдруг стала качаться как безумная и со стоном бормотать: – Я сама, своими руками убила моего малыша. Я сама позволила вторгнуться в самое потаенное, надругаться надо мной, еще раз унизить, истребить во мне жизнь и материнство…

Браницкая плакала – жалко, бессильно, и Вера почувствовала, как смягчается к ней, проникается сочувствием. Немного справившись с собой, княгиня продолжала:

– С тех пор я не могла уже забеременеть. Это весьма огорчало моего мужа. Он никак не мог понять, что со мной происходит. Я стала другим человеком. По-прежнему любя его, я искала забвенья в любовных интрижках. Князя весьма огорчали перемены в моем характере, но он относил их за счет потерянного ребенка. Так длилось много лет. Когда мои похождения дошли до высочайших особ, князю посоветовали отправить меня в Москву. Муж попросил меня покинуть Петербург. Он тоже любил меня, поэтому не заводил речи о разводе, однако если бы он узнал, что я сотворила с его ребенком…

– Князь до сих пор ничего не знает? – ужаснулась Вера.

– Нет. Он никогда не простил бы мне это, – всхлипывала бедная женщина. – Теперь ты понимаешь, почему я не могу прогнать Алексеева? Он последовал за мной в Москву, сделал карьеру благодаря моим рекомендациям. Теперь ждет невесту.

– А князь?

– Что князь? Он навещает меня крайне редко и всегда суров и непреклонен. Если бы можно было вернуть все назад!.. Но жизнь моя разбита. Он тоже несчастлив, я знаю: он все еще любит меня…

В дверь постучали, и вошла горничная с докладом:

– Там Иван Иванович привезли билеты в театр.

Княгиня грустно усмехнулась:

– Помяни дурака… Ну, иди к себе, дитя. – Она с особенной нежностью и чувством привлекла к себе Веру и поцеловала в лоб. – Иди, мой ангел.

В полном смятении Вера покинула княгиню, прижимая к груди подаренный портрет. Противоречия раздирали ее душу. С одной стороны – страшный грех, который совершила княгиня. За это она, конечно, наказана, но разве можно искупить такое? С другой стороны, искреннее раскаяние княгини, ее муки и страдания тронули доброе девичье сердце. Она всей душой сочувствовала бедной женщине и мысленно бранила князя за его неумолимость. Однако вспомнилась сцена в кабинете, сплетенные тела. История обольщения юного Вольского…

Девушка вовсе запуталась. Открыв перед сном «Собор Парижской Богоматери», она никак не могла сосредоточиться на чтении. От чтения отвлекал и портрет Вольского, стоящий на туалетном столике, возле постели. Отчаявшись что-либо понять, Вера захлопнула книгу, задула ночник и предалась размышлениям. Нет, жизнь ей вовсе не понятна, в ней столько грязи, страданий. Куда как лучше вернуться в мечту! Что там Матильда и пленный рыцарь? Они счастливы, хотя лежат на соломе и не знают, что ждет их завтра. На миг Вера смутилась, ловя себя на том, что почему-то более всего ее теперь волнует любовная тема. И образ мужчины, вызывающий это чувство. Все остальное быстро уходит из ее памяти и мало занимает воображение…

…Матильда приподнялась на локте и вгляделась в изможденное, но прекрасное лицо рыцаря. Он улыбнулся ей и вдруг резко привлек к себе. Губы их слились в долгом, сладостном поцелуе. Возлегая на его груди, юная послушница чувствует твердость мышц и напрягшееся тело рыцаря. Вере показалось, что она падает в бездну. Голова закружилась, дыхание участилось, и сердце бешено затрепетало.

– Все! – сказала себе мечтательница. – Спать, спать!

«А, верно, чудно устроены мужчины, – думала она, засыпая. – Как они могут желать сразу двух женщин? Нет, я не могу понять этого вовсе. Если я люблю, то желаю только его одного! Если не люблю, то, какой ни будь он красавец, он будет мне противен. Его прикосновения, поцелуи – тьфу! – Она и в самом деле плюнула нечаянно. – А мужчины могут желать без любви, так уж они устроены. Какая гадость!» С этим девица наконец уснула.

Глава 10 Святки

К Рождеству княгиня вышла из добровольного заточения, чему Вера была несказанно рада. Бесконечные уроки, обеды в обществе скучных приживалок, надоевшее чтение и шитье – все позади! В Благородном собрании давался ежегодный новогодний бал, куда съезжалась вся Москва. И теперь появилась забота: приготовить маскарадные костюмы. В доме княгини возобновились вечера, и даже Чаадаев почтил один из них своим присутствием, но Вере было пусто без Евгения и Вольского. Алексеев к Рождеству получил свой вожделенный чин и являлся на вечера в новом мундире, высоко задирая нос. Теперь он настойчивее преследовал Веру, и она боялась всякую минуту услышать прямое предложение.

Это случилось во время гулянья на Пресненских прудах, куда воспитанница прикатила с княгиней на тройке, впряженной в сани. Вера резвилась вовсю в окружении молодежи. Катались на коньках, затем с ледяных гор. Раскрасневшись от мороза и быстрого движения, девушка была чудо как хороша. Тут сердце Алексеева дрогнуло, и он, завалившись в сани и прижав Веру к их кромке, зашептал ей в самое ухо:

– Прелестница, вскружили мне голову-с! Выходите за меня, выходите! Озолочу, подарками засыплю, я ведь богат. Теперь вот и статского получил, чего бы еще?

– Ах, ваше высокородие! – издевательским тоном произнесла Вера. – Куда мне до вас, вы так высоко взлетели!

Алексеев же вовсе сошел с ума. Он тяжело дышал и все более прижимал Веру к саням.

– Врешь, выйдешь! Куда тебе деваться, бесприданнице безродной? Соглашайся, пока не передумал.

Девушка с силой оттолкнула грубого ухажера:

– Вы забываетесь, Иван Иванович! – И добавила уже тише: – Я не сказала вам «нет», но дайте время подумать, нельзя же так вдруг.

Вера испугалась. В тоне Алексеева звучала не только угроза, а скрытая сила и уверенность в своих действиях. Может, они давно уже обо всем уговорились с княгиней, иначе откуда эта наглая уверенность в благополучном исходе сватовства? А вдруг и с опекуном уже снеслись и он дал благословение? От этой мысли Вера похолодела. Она испуганно взглянула на благодетельницу, но та беззаботно глазела по сторонам и кланялась знакомым. Именно это утвердило Веру в ее подозрениях: «Ольга Юрьевна и опекун в заговоре с Алексеевым! Они давно уже решили выдать меня за него и считают, что это выгодная партия!»

Мимо пронеслись сани, набитые цыганами, а в самой середине саней Вера успела разглядеть… Вольского. Она ахнула и схватилась невольно за сердце, которое, казалось, на миг остановилось. Из пролетевших саней донеслись пение, звуки гитары и хохот. Браницкая и бровью не повела, однако после этой встречи о чем-то глубоко задумалась. Веру же душили слезы, но она не могла проявить слабость в присутствии Алексеева. Слава Богу, тот не обращал внимания на проезжающих, иначе не обошлось бы без гнусных намеков…

«Он вовсе не думает обо мне! – молча страдала Вера. – Развлекается со своей цыганкой, а обо мне и не вспоминает. Надежды нет…» Впрочем, оставалась еще одна маленькая надежда – маскарад. Под маской можно приблизиться к Вольскому и что угодно спросить у него. Если же и это ничего не даст, то… Придется принять предложение Алексеева, не век же сидеть на шее княгини. Небось не чает, как сбыть ее с рук. Вере уже восемнадцать, совсем старая, да еще бесприданница, воспитанница…

По возвращении домой их ожидало известие о визите купца Прошкина. На сей раз Малаша не растерялась: она потчевала Егора Власьевича в своей комнатушке чаем из самовара, со сливками да пирогами.

– Благодарствуйте, – отдувался купец, разгоряченный пятью чашками чая, выпитыми с блюдечка через сахарок.

Его пригласили в гостиную обождать, а после туда явилась румяная с мороза Вера. Она опять смутилась, увидев земляка: давненько не писала Свечиным, даже с Рождеством не поздравила, как совестно! Прошкин поднялся со стула и оторопел, увидев расцветшую, нарядную Веру.

– Здравствуйте, Егор Власьевич. С чем пожаловали? – Она по-светски указала купцу на кушетку, и тот сел машинально, во все глаза таращась на Веру.

Прошкин был хорош по-прежнему: здоровый румянец, русые кудри, богатырские плечи и рост. Как-то невольно все это было зорко подмечено девушкой.

– Как поживают маменька, братец и Сергей Васильевич? – светски поинтересовалась Вера.

Прошкин вскочил, доставая из-за пазухи какой-то сверток.

– С письмом прислали. Вот-с. И подарок на Рождество. А это, – он помялся, – от меня. Не побрезгуйте.

Купец протянул Вере бархатную коробочку с бриллиантовыми сережками удивительной красоты, да и цены, должно быть, немалой. Вера смутилась.

– Я не могу это принять, Егор Власьевич. Это очень дорогой подарок.

Прошкин бухнулся на колени:

– Беспременно возьмите, матушка-сударыня! Да к вашей-то красоте, эх!.. Деньги – пустяк. Кабы можно было, все сложил бы к этим чудесным ножкам!

«Не слишком ли много признаний для одного дня?» – подумала Вера. Тут в гостиную вплыла Малаша, неся на подносе кофе, о котором никто не просил. Она взялась разливать кофе по чашкам, однако Прошкин смущенно вскочил и поспешил раскланяться. Вера так и не успела расспросить его о Свечиных, о родном городке. И бархатная коробочка осталась в ее руках.

Не нужно обладать даром предвидения, чтобы угадать последующее. Малаша донесла княгине о подарке, Браницкая призвала Веру к себе и сразила ее вопросом:

– Что у тебя, ma chere, с этим купчишкой?

Вера вскипела, но ответила сколь возможно спокойно:

– Прошкин привез мне письмо от Марьи Степановны и подарок.

Браницкая недовольно поморщилась:

– Однако он дарит тебя, как содержанку! Душенька, при подобном поведении не стоит рассчитывать на хорошую партию и приличное замужество.

Вера покраснела от возмущения и мстительно подумала: «От кого это слышу!» Княгиня тем временем продолжала отповедь:

– Я хлопочу, написала твоему опекуну и жду от него ответа, а ты…

– Я верну подарок при первой возможности, – пробормотала Вера в раскаянии.

– Сделай одолжение, – усмехнулась княгиня и жестом выслала бедную воспитанницу вон.

«Не терпится поскорее пихнуть меня за Алексеева!» – злясь, думала Вера. Она шла к себе, чтобы прочитать письмо, однако взяла в руки портрет и долго сидела, всматриваясь в любимые черты.

– Неужели счастье невозможно? – горько шептала она, глотая слезы. – Ждать столько лет встречи с ним, единственным, встретить и потерять навсегда…

Слезы капали на портрет, и Вере показалось, что Вольский подмигивает ей. «Может, еще не все потеряно? Я встречу его на маскараде и…»

– И что? – вновь заговорила она вслух. – Скажу: «Возьмите меня замуж»? Вот уж подлинная глупость!

Как же нелепо устроено в обществе, что девушка не может выбирать, а ее выбирают. Вот кабы заведено было в обычае самой подыскивать себе жениха и не слыть при этом нарушительницей устоев. Ох уж эти устои!

Однако новогодний бал представлялся ей неким важным рубежом, поворотом судьбы. Княгиня также с подзабытым энтузиазмом готовилась к маскараду. Она долго выбирала ткани на костюмы, предлагала разные фантастические идеи. Веру, конечно, увлекла эта новая забота. Браницкая уговаривала воспитанницу нарядиться идиллической пастушкой. Однако девушка видела себя в сугубо романтическом образе: дикаркой из племени американских индейцев, цыганкой, колдуньей. Выслушав ее, княгиня с недоумением покачала головой. Сама же Ольга Юрьевна выбирала меж греческих богинь и муз и ни на чем не могла остановиться.

– Терпсихорой я уже была, – ворчала она. – Помнится, года четыре тому у меня давались живые картины. Я участвовала в одной из них. «Аполлон и девять муз» она называлась.

– А кто был Аполлоном? – с замиранием сердца спросила Вера.

Браницкая задумалась, припоминая. Заметив нетерпение в лице Веры, она рассмеялась:

– Да нет, душенька, не он. И представить невозможно: Вольский с лирой! Это Евгению более пристало, но тогда я еще не знала о его существовании. Оставим это, не помню.

Они сошлись на том, что княгиня представит на маскараде боярыню в парче и мехах, а Вера нарядится в речную нимфу или ундину. Княгиня не скупилась на затраты, портнихи шили день и ночь. Во французском магазине были заказаны цветы.

Святочные дни проходили в праздничной лихорадке, гуляньях, визитах, гаданьях. Однажды Дуняша уговорила барышню лить олово. Вере вышло что-то непонятное, однако Дуня божилась, что видит профиль Вольского. Вера только фыркнула на это, однако попыталась вглядеться в застывший рисунок. И впрямь стало казаться, что она видит тонкий нос с изящной горбинкой, слегка выпяченные губы.

– Да ну тебя! – расхохоталась девица в конце концов.

Ездили в ложу французского театра. Вера все глаза проглядела в поисках знакомого силуэта. И тут впору было смутиться: Вольский сам явился в ложу княгини, чтобы выразить почтение. Холодно кивнув неизбежному Алексееву, он любезно поцеловал дамам ручки и тотчас удалился. Вера трепетала от неожиданного волнения и разочарования. Браницкая беспечно разглядывала в лорнет публику, сидящую в партере. Казалось, ей не было дела до Вольского и переживаний воспитанницы. Белокурая голова мелькнула в ложе напротив, но Вера боялась туда смотреть, тем более лорнировать. Однако она все же разглядела величественную даму лет пятидесяти, к которой Вольский обращался с мягкой предупредительностью. Это так мало вязалось с привычным его обликом, что Вера задумалась. Кто бы могла быть сия дама?

– Варвара Петровна и ее почтительный сын, – как будто в ответ ее мыслям насмешливо изрекла княгиня.

Ну да, конечно! Это его маменька. Вере показалось даже, что она видит фамильное сходство.

Однако зазвучала музыка, занавес взвился… Театр составлял одно из любимых удовольствий Веры. Сцена влекла ее к себе с какой-то магической силой, завораживала, пленяла волшебством искусства. Причудливые декорации, чарующая музыка, прекрасные костюмы – все это в сказочном мирке сцены казалось Вере необыкновенно притягательным. «Если бы хоть раз оказаться там в лучах славы и всеобщей любви! Заставить зрителей плакать, переживать, любить вместе со мной!» Она видела себя Офелией, Орлеанской Девственницей, Федрой. А то и в легком водевиле, в балете. Забыть себя ради искусства, жить страстями выдуманных людей! Да ведь это то же, что и мечты, которым юная воспитанница любила предаваться на досуге, или книги. Волшебный край!..

Бросить все, уйти в актрисы – вот достойный удел, мечталось Вере. Ей захотелось поделиться восторгом с княгиней, и девушка уже было обернулась к ней, но, вспомнив рассказ Браницкой о любовнице князя, осеклась. Неужели все актрисы столь жалкие низкие существа, как их видела княгиня? Они не имеют семьи, дома, всегда скитаются или живут на содержании. Впрочем, положение воспитанницы ничем не лучше, вдруг горько подумалось Вере. Та же зависимость, замужество, похожее на содержание.

Девушка почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она повертела головой по сторонам. Алексеев что-то шептал княгине, публика направила взгляды и лорнеты на сцену, где началось действо. Глаза Веры невольно устремились к ложе напротив. Верно, это только ей показалось, но в полумраке блеснуло стеклышко, и Вольский перевел лорнет на сцену. «Странно, – подумала Вера, – вот я вижу его перед собой, он есть. Это не моя обычная фантазия или герой из книги. Однако как же он далек! Трудно вообразить, что этот недоступный светский господин говорил мне о любви, даже целовал меня… Было ли это?»

При разъезде они вновь столкнулись с Вольскими. Варвара Петровна не удостоила княгиню своим вниманием, сделав вид, что незнакома с ней. Андрей ожег Веру пронзительным взглядом, но ничего не произнес, слегка кивнув и пройдя мимо, к готовому экипажу. Девушка невольно отметила его бледность, усталость черт, и доброе сердечко ее наполнилось вновь бескорыстной любовью и сочувствием любимому. «Ему отчего-то плохо, он страдает», – с грустью думала Вера, сидя в карете и следя за уплывающими огнями театра.

– Ну-с, каково же ваше решение? – неожиданно прозвучало над ее ухом.

Алексеев вдругорядь склонился к Вере так близко, что она невольно отпрянула.

– Я уж и с княгиней договорился, – прошептал он вовсе ей в ухо.

Вера затрепетала: надобно было отвечать, но что сказать этому гадкому Алексееву, если она вовсе не вольна в своей судьбе? Отказать, а что далее? У воспитанницы нет иной перспективы, кроме подобного замужества. Скрепившись душой и стараясь говорить сколь можно спокойно, бедная девушка ответила:

– Дайте мне еще немного времени. Это так непросто – решиться.

«Почему она молчит? – подумала Вера, глядя на княгиню. – Неужто и впрямь эти двое давно обо всем договорились?» Браницкая с отсутствующим взглядом смотрела перед собой, опираясь на атласные подушки и кутаясь в шубку.

– Однако я желал бы услышать ответ. Когда же? – не отставал Алексеев.

– После маскарада в Благородном собрании, – выпалила вдруг Вера, только чтобы отвязаться.

Иван Иванович же вполне удовлетворился ответом и более не донимал несчастную жертву.

И вот настал сей роковой день. Костюмы готовы, осталось только решить, надевать маски или нет. Княгиня в свое время любила интриговать под личиной, но теперь вдохновение пропало. Вера выбрала красивую полумаску с перьями, понимая, что остаться неузнанной она никак не сможет: ее выдаст присутствие княгини, которая не желает маскироваться. Все, разумеется, поймут, кто сопровождает Браницкую. Оставалось только соблюсти условность, и наилучшим решением была полумаска.

Новогодний бал начинался в одиннадцать. К половине одиннадцатого княгиня и Вера облачились в роскошные наряды и оглядывали себя в зеркале. Браницкую трудно было узнать в расшитом жемчугом кокошнике с бриллиантовыми подвесками, в парчовом сарафане и узорчатой душегрее, подбитой собольим мехом. Обе горничные руками всплескивали и без конца восклицали, разглядывая боярыню. Костюм Веры являл полную противоположность тяжелому, величественному наряду княгини. На девушке было платье из бледно-голубого серебристого газа на голубом струящемся муаре. На юбке в некоторых местах газ был подобран букетиками водяных лилий. При движении складки муара сквозь газ струились, как речная вода. Волосы Веры были убраны в античный узел, а спереди спускались к плечам чудесными локонами. В прическу тоже была вплетена водяная лилия. В руках Вера держала букетик живых цветов. Оглядев воспитанницу, княгиня произнесла:

– Остерегайся сквозняков и не выбегай на мороз разгоряченная, если не хочешь слечь в лихорадке.

С тем и поехали. Когда они скинули шубы на руки лакея и поднялись по сверкающей мраморной лестнице, Вера ахнула. Зал пестрел одеяниями всех веков и народностей, разноцветными домино в кружевах, перьями и бархатом, султанами и беретами – словом, роскошью северного маскарада, не испуганного снегами и морозами. Вера была в восторге: мимо скользила Летучая Мышь, брела Колдунья в остроконечной шляпе со знаками зодиака и с золотой палочкой в руке, проскакал веселый Арлекин… Маски закружили Веру, унесли далеко от княгини, вовлекли в свое шествие по залу. Ей что-то пищали в ухо, хватали за руки, тормошили. Ундина кружилась вместе со всеми, чувствуя, что теряет всякое соображение. Наконец она выбралась из толпы и бросилась искать княгиню. Браницкая беседовала с высоким мужчиной в черной венецианке, который показался Вере знакомым, хотя лицо его скрывала полумаска.

Стоило Вере приблизиться, мужчина растворился в толпе, однако она успела разглядеть ямочку на подбородке. Отчего он бежит от нее? Девушка не решилась ничего спросить у княгини, тем более что общее внимание привлекла пантомима, разыгранная перед самым боем часов.

Эта сцена показывала встречу Нового года. Старый Год представлял из себя дряхлого старика с седой бородой, облаченного в какие-то лохмотья и обвешанного прошлогодними газетами и объявлениями. Он печально бродил по залу в ожидании Нового Года. С первым боем часов в зал влетел юноша в новом, с иголочки, светлом фраке и с белой розой в петлице. Он кинулся обрывать со старца газеты и объявления, затем схватил дряхлого старика поперек туловища и выбросил вон. Часы еще не отбили полночь, а Новый Год уже доставал из кармана и бросал в толпу стишки с пожеланиями и пророчествами. Лакеи разносили на подносах бокалы с шампанским. Все пили, смеялись и поздравляли друг друга.

Вера подняла один из листочков и прочла:

Девушка поморщилась от плохих стихов, однако на минуту задумалась. С хор грянула музыка, и маски были вытеснены танцующими в соседнюю комнату. Вере стало отчего-то грустно и одиноко. Общее веселье более не трогало ее, даже танцы не влекли. Она все старалась разгадать, отчего Вольский избегает ее. Вокруг Веры вертелся некто, одетый капуцином. Она не сразу догадалась, что это Алексеев. «Опять Алексеев, неизменно он! Неужели это судьба?»

– Желаете мороженого? – спросил Монах, и Вера обреченно кивнула.

Сидя в уголке на стуле и сняв маску, девушка ела из вазочки мороженое. Она наблюдала, как роскошная Боярыня танцует с высоким мужчиной в черной венецианке. Алексеев что-то бубнил Вере на ухо, злословя в адрес масок и танцующих, попавшихся на глаза. Нужно было на что-то решиться…

В соседнем зале разыгралась ссора. Алексеев тотчас потащил Веру наблюдать: он охоч был до всякого рода скандалов. Два молодых офицера с султанами громко бранились и хлестали друг друга по щекам. Алексеев сообщил, что это два друга не разлей вода и эта ссора весьма странная. Вокруг офицеров толпились зрители, их попытались разнять. Однако молодые люди не на шутку разошлись. Они уже хватали друг друга за горло, силясь душить. Вера вскрикнула и готова была вмешаться, однако рядом раздался весьма знакомый, по-мальчишески звонкий голос, который произнес:

– Это всего лишь шутка. Я знаю молодого Апраксина, он мастер розыгрыша. Не тревожьтесь за них.

И впрямь, очень скоро на глазах у взволнованной публики молодые офицеры расхохотались и обнялись. Однако Вера уже не смотрела на них: ее взоры были обращены к белокурому господину в полумаске, который насмешливо улыбался, глядя на шутников. Бедная девушка ничего не понимала, не знала, как себя вести, что говорить и говорить ли. Вольский к ней сам обратился, значит ли это что-нибудь? И что ей делать далее? Она стояла в растерянности, терзая ни в чем не повинный букетик цветов и глядя с мольбой в прорези маски, где блестели насмешкой синие глаза.

В этот момент в зале появился странный лакей. Он без конца спотыкался и едва не ронял поднос с бокалами. Предлагая шампанское, лакей так уморительно кланялся и гримасничал, чем вызвал смех присутствующих. Когда же он от неловкости уронил парик, все узнали князя Мещерского. Довольная новой шуткой, публика смеялась и веселилась.

Мучительная нерешительность не позволила Вере сказать и двух слов дорогому человеку. Вольский стоял рядом, но никогда еще они не были так далеки друг от друга. Кто-то тронул девушку за руку. Это была Браницкая.

– Идем, душенька, я познакомлю тебя с одним господином.

Бросая на Вольского отчаянные взгляды, Вера подчинилась.

Вольский молчал и не трогался с места. «Да он ли это?» – даже засомневалась Вера. Браницкая подвела девушку к крупному солидному господину в испанском костюме:

– Позвольте, Алексей Степанович, представить вам мою воспитанницу Веру Федоровну Сверчкову.

Испанец любезно поцеловал Вере ручку и стал с интересом разглядывать девушку. Было очевидно, что она весьма понравилась, но никакого торжества или радости по этому поводу Вера не испытывала. «Приценивается, как к товару в лавочке!» – думала с негодованием оскорбленная Вера. Новый знакомый пригласил ее на французскую кадриль, отказывать было нельзя. Кадрили тянулись бесконечно. И хотя кавалер ее был любезен, неплохо танцевал и пытался увлечь занимательным разговором, Вера тосковала и бессознательно искала в толпе Андрея. Вольский танцевал с некой безликой худенькой девицей, наряженной в какую-то нелепую тунику, обнажающую ее костлявые ключицы и тоненькие ручки. Девица цвела от удовольствия, как казалось Вере, и не в меру смеялась, норовя прижаться к мужчине. Должно быть, ревнивый взор ее видел все в искажении, но Вера была вне себя.

– Кто эта особа, наряженная в греческий костюм? – спросила она у кавалера.

– Та, что танцует с Вольским? – заинтересовался Испанец. – О, это богатейшая невеста Москвы, девица Изотова. Вольский знает, кого выбирать. Не бог весть из каких дворян, но состояние миллионное.

«Вот в чем дело! – пронеслась в голове бедной воспитанницы. – Он предпочел богатство… Как это пошло и несправедливо!»

– У него есть шанс? – силясь говорить как можно безразличнее, поинтересовалась Вера.

– Отчего же, самый верный! Вольский – прекрасная партия. Его богатая матушка только и ждет, когда он женится на миллионше и преумножит их состояние. На Вольского заглядываются все московские невесты, а этой и впрямь повезло. К тому же он красавец.

Алексей Степанович без всякого злого умысла причинил своей даме боль. Веру вдруг перестали слушаться ноги. Она пожаловалась на головокружение и попросила довести ее до стульев. Испанец захлопотал:

– Вы очень бледны, здесь душно. Хотите, принесу вина?

Вера кивнула, только бы как-то отделаться от незадачливого кавалера. «Вот и все, – думала она. – Конец всем надеждам… И впрямь этот бал все расставил по местам. Если не он, тогда все равно, за кого идти замуж. Сегодня же дать ответ Алексееву и избавить наконец княгиню от его преследований, да и от лишних хлопот за воспитанницу!» Вера храбро осушила бокал, принесенный Испанцем, а за ужином еще несколько. Княгиня только недовольно поднимала бровь и многозначительно смотрела, однако ничего не произнесла. Впрочем, хмель мало действовал на возбужденные нервы девушки, ее стало клонить в сон. К разъезду в шесть утра Вера уже ничего не понимала, и Алексеев чуть не на руках донес ее до кареты. Прощаясь, он пробормотал:

– Так до завтречка? Я явлюсь за ответом.

Вера силилась произнести, что не надо до завтра, она уже решилась, но только махнула рукой. В карете девушка заснула, а проснулась уже другим человеком. Враз повзрослевшим, опустошенным, почти лишенным надежды на счастье и готовым на гибельный шаг.

Утомленная балом, княгиня не обратила внимания на это перерождение, и только на следующий день она приметила в поведении воспитанницы некоторую странность. Вера смотрела на все погасшим взором без всякого выражения, плохо ела, что с ней случалось крайне редко, и проявляла полное безразличие. Браницкая пыталась растормошить Веру, выспрашивая, о чем она беседовала с Алексеем Степановичем да какое впечатление на нее произвел маскарад. Девушка отвечала односложно, невпопад, будто не слышала княгиню. Казалось, она вся сосредоточилась на своих переживаниях или прислушивалась к чему-то в себе. Не дождавшись от Веры сколь-нибудь разумного объяснения на вопрос, что с ней происходит, Браницкая рассердилась и оставила воспитанницу в покое.

А Вера нуждалась в чьем-то теплом участии, добром слове, совете, но не было рядом никого родного, заботливого… Девушка подумала о Марье Степановне, которая, конечно, не дала бы ей пропасть. Вера перечитывала последнее письмо маменьки, разглядывала образок, который та прислала своей питомице на Рождество. Марья Степановна писала, как тяжело им живется. Сергей Васильевич потерял место, уже не в первый раз. Он отказался принять взятку и с кем-то крупно не поладил. Саше, натурально, придется попрощаться с мечтами об университете. А Вера так хотела увидеть Сашку студентом! Где там, им жить не на что.

– Конечно, надо выходить за Алексеева, – вдруг с твердостью повторила она. – Тогда и маменьке и Сашке помогу. Сашка выучится…

И хотя решение уже было принято ранее, бедная девушка не смогла удержаться от слез. Однако она быстро справилась с собой и отдалась в руки судьбы. К вечеру Вера заметно взволновалась: она ждала с минуту на минуту явления Алексеева. «Последний шаг, – лихорадочно думала Вера, – жребий брошен!» Она готовилась дать согласие и тем самым принести себя в жертву судьбе.

Когда сидели за ужином, услышали с улицы звон бубенцов. Чей-то экипаж остановился у дома, в передней раздались торопливые шаги. Вера глубоко вздохнула: «Ну вот и все! Это Алексеев». Дверь столовой распахнулась, на пороге стоял сам не свой в распахнутой шубе и с всклокоченными волосами Андрей Вольский. Он глухо произнес:

– Евгений умирает.

Глава 11 Вольский

Больного гнилой горячкой Евгения привезли в Москву умирать. Находясь в сознании, несчастный юноша призвал к себе друзей для прощания. Лакей провел их по темным комнатам в спальню больного, на пороге встретила заплаканная дама со следами исключительной красоты на лице. Это была мать Евгения. Она коротко взглянула на княгиню и тихо произнесла:

– Он звал вас. Сейчас там батюшка, подождите, – и вновь исчезла в комнате.

Княгиня присела на оттоманке и замерла. Вольский, не произнесший ни слова за весь путь, метался по комнате, кусая губы. Вера дрожала от волнения и страха. За дверью слышалось монотонное бормотанье, пение. Свершалось таинство елеосвящения, заключающее земной путь юного поэта. Вера тихо заплакала, думая об этом. Почему он, Евгений? Почему именно этот светлый, юный, красивый человек? Он не грешил, верил в Бога, был добр. Да, он болел, но в это никогда не верилось. Теперь же слово «смерть» заставило всех содрогнуться, столь вопиюще было несоответствие прекрасной юности и этого страшного слова.

Пение прекратилось, от двери донеслось:

– Мужайся, дочь моя. Христос воинство собирает, сын твой ангелом станет, ведь и нагрешить не успел. Чистая душа!

Из комнаты вышла, шатаясь, Арсеньева, ее поддерживал молодой священник с аскетическим скорбным лицом. Арсеньева обратилась к присутствующим:

– Войдите, он ждет вас.

Вера прижала ко рту ладонь, чтобы не закричать и не зарыдать вслух. Княгиня постояла немного, закрыв глаза и собираясь с силами, затем двинулась вслед за Вольским. В спальне было душно от множества свечей и горящих лампад, пахло ладаном. Лицо Евгения, по-прежнему бледное и прекрасное, изрядно осунулось, глаза светились необыкновенно, будто излучали последний свет души. Он попытался улыбнуться, задыхаясь, и произнес едва слышно:

– Глупо вышло… Простудился в дороге… На почтовой станции… выскочил на мороз…

Княгиня прошептала:

– Молчите, молчите, – и припала губами к его руке.

Вера плакала, не пряча слез. Евгений протянул ей руку и слабо пожал.

– Прощайте… Живите… счастливо… – по губам его прочла Вера.

Вольский склонился над умирающим и едва расслышал:

– Маменьку… не оставь… будь с ней сейчас…

Вольский кинулся выполнять просьбу. Вера поняла, что нужно оставить княгиню наедине с умирающим. Он желал этого. Девушка бросила последний взгляд на несчастного поэта, силясь запомнить его черты навсегда, и выскользнула вон. Она принялась жарко молиться об этой светлой душе. Плакала и молилась, уже не помня себя, вся уйдя в страстную молитву… Она не помнила, сколько прошло времени, и вернулась к действительности лишь после того, как из спальни Евгения вышла бледная как полотно княгиня. Она прошептала:

– Евгения больше нет, – и сползла по стене на пол.

И уже смутно помнилось Вере, как кричала Арсеньева: «Нет! Мальчик мой, мальчик мой! Нет!» – как бегала горничная за нюхательной солью, как Вольский, до крови закусив губу, больно колотил кулаком в стену… Повинуясь естественному порыву, Вера бросилась к нему и забилась в рыданиях, крепко прижимаясь к его груди. Вольский враз как-то обмяк и, обняв девушку, заплакал, как ребенок…

Последующие дни тоже будто подернулись пеленой. Билеты с траурной каймой, черные платья, завешанные зеркала. Сквозь туман припоминалось, как отпевали бедного поэта в церкви, полной народу. Трогательная речь молодого архиерея заставила плакать всех присутствующих. Последний поцелуй, запечатленный на холодном лбу. Арсеньева, не отходящая от гроба, вмиг поседевшая, не отрывала глаз от сына, будто любовалась им, заботливо поправляла пряди его волос. Вере запомнилась еще бульварная молодежь, архивные юноши, которые искренне скорбели об утрате товарища, как несли они гроб на своих руках от катафалка до могилы в Симоновом монастыре.

Потом бесконечные вечера, и княгиня, монотонно повторяющая, держась за виски:

– Пусто. Господи, как пусто!

Вольский проводил матушку Евгения к нижегородским родственникам – Вера знала это от Алексеева. Андрей не появлялся в доме княгини; здесь воцарились скорбь и тишина. Княгиня наконец решилась ехать в Италию. Ее здоровье пошатнулось, мигрени мучили беспрестанно, а более – тоска. Тоска гнала ее из отечества куда глаза глядят, однако выяснилось, что опекун не позволяет везти с собой Веру. Необходимо было решиться на брак с Алексеевым. Иван Иванович в эти траурные дни не беспокоил Веру, и она решилась первая заговорить с Алексеевым и окончательно объясниться.

Произошло это в один из таких унылых вечеров, когда княгиня без цели бродила по дому, отдавая ненужные приказания, а потом заперлась у себя с бутылкой шабли. Приехавший Алексеев, которого принимали как домашнего, обнаружил в столовой за ужином Веру в обществе одной из старых тетушек княгини. Девушка сообщила ему, что желает поговорить наедине, и они отправились в гостиную. Страшно было начинать. Вера слегка прокашлялась и, подавив дрожь в голосе, произнесла:

– Остается ли в силе ваше предложение, Иван Иванович? Вы ведь понимаете, о чем я говорю?

Алексеев повозился на стуле и ответил:

– Да уж, я не отступаю от своего слова.

Вера облегченно вздохнула.

– Желаете ли вы возобновить наши переговоры?

Алексеев с подозрением глянул на Веру:

– Уж не в омут ли головой решили-с?

Вера задрожала.

– Если вы раздумали, так и скажите. Я не собираюсь навязываться вам!

Алексеев покряхтел:

– Не хочу после трясти рогами подобно моим сослуживцам. Женятся на молоденьких, а они их награждают сим головным убором.

Вера вспыхнула:

– За кого вы меня принимаете? Вы пользуетесь моей беззащитностью. Это так подло! – И она расплакалась.

– Да полноте, никто вас не оскорбляет. Сочту за честь. Только имейте в виду, – в глазах Алексеева блеснул злой огонек, – этого красавчика, господина Вольского, я в свой дом и на порог не пущу. Глядите сами.

Вера кивнула, горько думая: «Если он теперь со мной так груб, то что же будет после свадьбы?» Алексеев поднялся, поправляя сюртук.

– Так я могу доложить княгине, что мы сладили?

Вера еще раз кивнула, шмыгая носом.

– Их светлость лучше не беспокоить: недовольны будут-с! – раздалось от двери.

Конечно, это Малаша, верная себе, подслушала весь разговор и, не выдержав, встряла. Алексеев счел нужным откланяться:

– Ну, до утра подождем, авось мир не перевернется за одну ночь.

Напрасно Иван Иванович так думал.

Вечер закончился печально. Вера прощалась со всем, что она любила, прекрасно понимая, на какую неволю обрекла себя. Следовало убрать подальше портрет Вольского или вовсе вернуть его княгине. А как теперь без него? Права безутешная княгиня – пусто. Евгений ушел навсегда, с Андреем тоже надо расстаться навеки, будто и он умер. Да, для несчастной девушки Вольский более не будет существовать, ведь она произнесет перед алтарем клятву верности нелюбимому, отвратительному мужчине. А после разделит с ним супружеское ложе. При мысли об этом Вера невольно содрогнулась. Неужели она переживет это насилие над собой, противные ласки, мерзкие поцелуи? Бедняжка бросилась на подушки, ломая руки.

Возможно ли избежать всего этого? Как? Последовать за Евгением… Нет-нет, даже думать о таком – страшный грех! Вера испугалась своих темных мыслей. Она вообразила Андрея, теплый взгляд синих глаз, его крепкие объятия, когда они вместе плакали… Захлебываясь слезами, девушка осыпала поцелуями злосчастный портрет, с которым ей предстояло проститься. Что придется ей пережить? Стать жертвой похоти Алексеева и после томиться в неволе, пока ее не приберет чахотка или родовая горячка… «Как бы славно было родить сыночка, похожего на Андрея! От него… – продолжала терзать свою душу несчастная невеста. – Как бы я любила его, моего ангельчика, целовала бы его в золотые кудри и синие глазки!»

Потом ее мысли перенеслись опять к Вольскому. Почему он покинул ее? За что? Как мог он оставить Веру в такой тяжелый момент? В глубине души девушка понимала несправедливость последних обвинений. Вольский трудно переживал потерю друга. Девять дней он не отходил от обезумевшей матери Евгения, принял на себя все заботы о погребении и прочем. Что он теперь?

– Прощай, любовь моя! – шептала Вера в забытьи, прижимая к груди дорогой портрет. – Прощай, моя радость, мой единственный…

Сон спас ее от безумия, накрыв глухим покрывалом исстрадавшуюся душу.

– Барышня, проснитесь! Ну проснитесь же! – Кто-то тряс Веру за плечо.

Едва разлепив глаза, она увидела над собой Малашу. Ничего не понимая, Вера уставилась на прислугу. Та затрясла ее с новой силой.

– Поднимайтесь, вас ждут! Да скорее же, скорее, будьте неладны!

– Кто ждет? Зачем? – вялая со сна, бормотала Вера.

Однако она начала одеваться, подгоняемая Малашей. Та бегала по комнате и собирала что-то в большой узел. Сонная барышня наспех оделась и спустилась вниз, куда гнала ее Малаша, в темноте таща следом тяжеленный узел. Вся сцена происходила во мраке. Отчего-то нигде не горело ни огонька, лишь свет месяца да отблески снега проникали в окна. В передней и вовсе было темно, чей-то силуэт маячил у дверей. Вера испугалась и отпрянула было, но тут на нее накинули что-то тяжелое, мохнатое. Затрепыхавшись, как птичка в силках, Вера почувствовала, как ее подняли на руки и быстро понесли. Зловещая тишина сопровождала похищение, и бедная жертва не могла понять, кто несет ее. Потом ее усадили в возок и погнали лошадей. Попытки высвободиться ничего не дали. Девушке было нестерпимо жарко, она задыхалась под шубой, однако тиски чьих-то сильных рук не ослабевали. Вера смирилась и затихла, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи, однако там по-прежнему царила та же зловещая тишина, оглашаемая лишь грохотом копыт по снежному насту. От духоты и нервного напряжения Вера впала в подобие сна.

Когда она очнулась, то увидела себя в незнакомом доме. Освободившись от несносной шубы, девушка огляделась вокруг. Уже светало. Она лежала на небольшом диванчике в крохотной уютной гостиной, освещенной одной свечой. Топилась изразцовая печь, трещали дрова. Гостиная, как видно, находилась в центре маленького домика. Отсюда выходило несколько дверей в другие комнаты. Три окошка были завешаны ситцевыми занавесями, вся обстановка дома носила мещанский характер. Бумажные обои, образа в фольге с засохшей вербой за ними, дощатый крашеный пол, цветок герани на окне, старенькая мебель, обтянутая дешевой тканью. Все это напомнило Вере домик Свечиных в далеком уездном городке.

Где же она? Чья воля, злая или добрая, перенесла ее сюда? Взгляд Веры упал на узел, который лежал на полу рядом с диваном. С большим трудом развязав его, девушка обнаружила свои вещи: платья, капот, белье, шкатулка с молитвенником и образком, портрет Вольского, коробочка с бриллиантовыми сережками – подарок Прошкина, альбом со стихами Евгения, другие мелочи. Многое из подаренного княгиней и вещи, принадлежавшие исключительно Вере. Выходит, случилось нечто, меняющее ее жизнь в самом корне. Очевидно, похищение значило, что в дом княгини Вера более не вернется. Так вот чего добивалась Малаша! Она может торжествовать: цель ее достигнута, и воспитанница больше не переступит порога дома Браницкой.

Но куда же прибило ее течением жизни? Кто похититель Веры и с какой целью привез ее сюда? «А вдруг это Алексеев, чтобы не жениться на мне, похитил и решил сделать меня содержанкой?» – подумала Вера и чуть было вновь не лишилась чувств от подобного предположения. «Надо бежать!» – мелькнуло в голове. Но куда? К Браницкой? Да ведь воспитанница только помеха теперь для княгини.

Вера подошла к одной из дверей, ведущей, очевидно, в сени, и толкнула ее. Дверь оказалась заперта. Вере показалось вдруг, что кто-то пристально следит за ней. Еще одна дверь была слегка приоткрыта, и девушка могла поклясться, что увидела в темноте блеск чьих-то глаз. Под ее взглядом дверь тихо закрылась.

– Кто там? – позвала Вера. – Кто вы? Зачем привезли меня сюда?

Никто не отозвался. Вера толкнулась в следующую дверь, и та наконец подалась. Девушка вошла в небольшую комнату с каким-то смутно знакомым запахом. Раздвинув занавески, Вера стала рассматривать помещение. Видимо, это был кабинет, причем щегольски обставленный, с модными безделушками и литографиями Греведона на стенах. На письменном столе бронзовая чернильница, статуэтка Тальони и бюст Наполеона, трубка, мундштуки, карты. По стенам – седла, нагайки, рапиры. Готическая этажерка с книгами в углу, вдоль стены – кожаный диван с высокой спинкой. Роскошь кабинета контрастировала с бедностью гостиной. Пахло кожей и табаком со знакомым тонким ароматом.

В сенях послышался шум, попутно скрипнула дверь, за которой прятались, и Вера увидела на пороге черноглазую молодую женщину в ярко-красной юбке и узорном платке на плечах. Девушку поразила дикая, хищная красота женщины, гибкость и грация ее движений, сухой блеск глаз. Они не успели что-либо сказать, как загремела щеколда, дверь из сеней отворилась и в гостиную вошел, отряхивая снег со шляпы, Андрей Вольский. Вера застыла на пороге его кабинета.

– Ты приготовила комнату? – не глядя в ее сторону, спросил Вольский у цыганки – а это была она, цыганка, о которой Вера так много слышала.

Дикарка дернула плечом и скрылась, изрядно хлопнув дверью. Сбросив шубу, Андрей засветил канделябр, и в гостиной стало еще уютнее. Рассвет почти не проникал сквозь сомкнутые занавеси, по стенам бродили красные отблески пламени из приоткрытой дверцы голландки. Вера вдруг ощутила давно забытое чувство покоя, дома…

Однако она понимала, что оказалась в весьма рискованном, неприличном положении. Андрей открыл дверцу голландки и молча прикуривал трубку от уголька, прихваченного щипцами. «Подойти к нему, обнять за плечи, зарыться лицом в его кудрях, а там – хоть смерть!» – вдруг подумала Вера, но, конечно, не сделала это. Следовало прежде выяснить, каковы намерения Андрея, ради чего он решился на столь крайний шаг.

– Отчего вы молчите? – не оборачиваясь, спросил Вольский.

– Выше коварство лишило меня языка, – ответила Вера.

Вольский резко повернулся, подошел к ней и внимательно посмотрел в глаза:

– Мое коварство?

– Вы, конечно, понимаете, о чем я говорю. Человек с благородными намерениями не действует в ночи, подобно вору.

Лицо Вольского дрогнуло, он стиснул зубы, но сдержался и тихо произнес:

– Вера, ты дала согласие Алексееву. Я не мог допустить это безумие. Я не хочу тебя терять, как… Евгения. У меня никого не осталось более.

Девушка воскликнула:

– Но ведь вы сами оставили меня! Я долго ждала. Вы бросили меня совсем одну. Что мне было делать? Княгиня собралась в Италию, а я ей мешала. Мне все равно было, за кого идти…

– Я же писал тебе, ангел мой, – прошептал Вольский, обнимая ее за плечи.

– Но я не получила вашего письма, его перехватили, – с горечью ответила Вера, тихо приникая к его груди.

Вольский продолжил:

– В письме я просил тебя подождать. Мне необходимо получить благословение матери и свою часть наследства, иначе нам нечем будет жить. Верно, мы как-нибудь и перебились бы на жалованье, но я поклялся помочь брату и отдать его семье часть наследства. Вообрази, мой ангел, как это важно. Они так стеснены.

– Потому-то вы нацелились на девицу Изотову? – не удержалась Вера.

Вольский усмехнулся:

– О, эти светские сплетники! Шагу нельзя ступить, чтобы тебя не женили или на худой конец не объявили женихом. Поверь, душа моя, ни о ком, кроме тебя, я и думать не мог.

Вера подняла глаза, полные слез:

– Но ваше равнодушие! О, как это было невыносимо: вы холодны как лед, меня не замечаете.

Вольский обнял ее крепче.

– Дитя мое, я столько грешил в моей жизни! Ты не можешь вообразить сколько! Я дал себе слово не касаться тебя, покуда не уверюсь, что нам ничто не мешает обвенчаться. Сколько их, бедных жертв моих прихотей! Вносить тебя в сей список я не желал, потому держался подальше. Твоя репутация должна быть чище снега.

Вера обреченно приникла к нему вновь.

– Вы хотите, чтобы я вечно оставалась в девицах? Ведь ваша матушка никогда не даст согласие на наш брак.

Вольский отстранился и мрачно заходил по комнате, кусая губы.

– Да, сейчас она твердо стоит на своей позиции: никаких воспитанниц! – наконец выговорил он.

Вера устало опустилась на кушетку.

– Что же теперь будет, Андрей Аркадьевич?

Вольский молчал.

– Мне уже нельзя вернуться к княгине, я навсегда потеряла то положение, в котором состояла, – продолжила Вера. – Вы привезли меня сюда без всякой надежды на будущее, держите под замком… Какую же роль вы отвели мне?

Андрей подошел к ней, стиснул ладонями ее лицо:

– Я люблю тебя, Вера, и не собираюсь отдавать этому негодяю Алексееву!

Вера спокойно и устало ответила:

– Чем же вы лучше, Андрей Аркадьевич? Алексеев-то жениться хотел, а вы делаете меня содержанкой. Так у вас уже есть одна. Или гарема, как у турецкого паши, вам не хватает?

Вольский ударил кулаком по столу:

– Ты будешь только моей! Я женюсь на тебе, Вера, пусть даже без матушкиного благословения.

Девушка решительно качнула головой:

– Нет. Я не пойду на это.

– Ты будешь моей! – с незнакомыми нотками в голосе произнес Вольский, и девушке на миг стало страшно.

Вера гордо поднялась и холодно произнесла:

– Андрей Аркадьевич, я ваша пленница, и вы вольны насильно принудить меня отдаться вам. Однако это вовсе не делает вам чести.

Вольский стукнул кулаком по лбу и, захватив шубу и шляпу, выскочил из дома. Кто-то запер сени на замок.