Воспоминания о войне

Ятруполо Сотер Зарифович

Воспоминания о войне

Об авторе: Родился 19 февраля 1911 года в г. Гениченске на Азовском море. Национальность - грек. В армии не служил, военной специальности не имел. С 1934 г. жил и работл в Одессе. С иоля 1941 года - ополченец. С января 1942 года - рядовой пехоницец, стрелок 1905 стрелкового полка. В мае 1942 года попал в окружение и был пленён на Харьковском направлении. С августа 1944 года участвовал в боевых действиях по освобождению Европы в составе 1-го штурмового полка 2-го Украинского фронта. Был дважды ранен, имеет боевые награды. С 1945 года жил в Москве, работал художником-оформителем, занимался живописью. Семья: жена, дочь, сын, внучка. Умер Сотер Зарифович 15 сентября 2002 года.

Содержание

Вступление

В строю. Плен

Побег

И снова бой. Победа

Долгий путь домой

Послесловие

Вступление

Война застала меня в Одессе. С тех пор прошло почти 60 лет - что-то забылось, но удивительно многое удается вытащить из глубин памяти, и я хочу закрепить это на бумаге. Я пишу здесь о том, что мне, лично мне довелось пережить с июня 1941 г. по ноябрь 1945 г. Пишу от первого лица, но иногда перехожу на "мы" имея в виду тех, кто меня окружал - семью, друзей, о ком знаю, что они думали и чувствовали так же, как я.

Нельзя сказать, что война грянула внезапно для нас. О ней писали в газетах, говорили по радио и в частных разговорах, но никто не предполагал, что она будет такой.

Мы были очень внушаемы и верили, что, если начнется война, она будет недолгой и победоносной, воевать будем на территории врага. Война против Страны Советов обязательно приведет к революции в тылу врага и разложению его армии.

В этом нас убеждали не только официальные выступления политических деятелей, но и фильмы, спектакли. По радио с утра до вечера звучали лживые хвастливые песенки со словами, вроде: "нас не тронут, мы не тронем, но если тронут - спуску не дадим" и т.п.

И уже во время войны, если где-то удавалось взять в плен одного немца и он говорил "Гитлер капут" - это считалось значительным событием, об этом, трубили по радио, писали в газетах...

Немного о себе. Я родился в 1911 году в Геническе - небольшом городке на Азовском море. По материнской линии все предки - греки жили, насколько мне известно, на Азовском море (Мариуполь, Геническ и др.) с незапамятных времен. Отец мой родился в Греции, а приехав в России по коммерческим делам, встретился с моей будущей мамой, влюбился, женился и тоже осел в Геническе. Он имел небольшое судно, на котором плавал по Средиземному морю и вел торговлю в портах Греции, Турции, Италии, Испании, знал несколько языков. Мама вела домашнее хозяйство и воспитывала детей - пять сыновей и пять дочек.

Отца мы редко видели, он уходил в плавание, привозил всякие заморские деликатесы: апельсины, грецкие орехи, миндаль, финики, инжир, восточные сладости и т. п., и снова отправлялся в море. Нельзя сказать, что он был ловким коммерсантом. У нас не было специального склада для продуктов, все хранилось в квартире и частью портилось, частью растаскивалось ватагами наших приятелей. После привоза цитрусовых вся наша улица была оранжевой от апельсиновой кожуры и т.д. Вместе с тем, достаток семьи был весьма скромным. Помогало море - младшие дети, в том числе и я, когда не было денег на базар, выходили с удочками и приносили домой улов свежих бычков, камбалу, скумбрию, а также ныряли за мидиями.

Бури, которые сотрясали страну не обошли и наш маленький город. Он расположен вблизи Перекопа - перешейка, соединяющего Крымский полуостров с материком, и когда шла борьба за Крым, последний оплот Белой армии на юге страны, войска - белые и красные - проходили через Геническ. Власть менялась каждые несколько дней. То наступала "Дикая дивизия" отборные казачьи войска, тогда прятались по чердакам все молодые девушки и женщины, то приходили красные и жители срочно "ховали" все сколько-нибудь ценные вещи (вспоминаю, как моя сестра Катя отважно вступила в рукопашную за свою любимую гитару и ковер - и победила).

Из памяти всплывают отдельные картинки: вот князь Шаховской, он был у нас на постое несколько дней, курил ароматные папиросы и нюхал кокаин. Разговаривая с нами, босоногими ребятами 10-11 лет, он обращался на "вы". Вот Стенька - мальчик 13 лет из Дикой дивизии. Как я завидовал его мохнатой папахе и шашке, и вообще мне очень хотелось походить на него.

При одном походе красных на Сиваш с ними ушли несколько парней из местных и в том числе двое моих братьев Константин и Афанасий. Они храбро сражались за Советскую власть, Афанасий даже был награжден Ворошиловым именным револьвером.

Забегая несколько вперед, скажу, что оба они были репрессированы. Костя умер в заключении в Сыктывкаре, а Афанасий отсидел 10 лет в тюрьме, затем 8 лет прожил на поселении и лишь после смерти Сталина в 53 году вернулся в Крым к жене и родным.

Итак, двое сыновей ушли на гражданскую войну, а помощником отца оставался третий по возрасту - Петр.

В 1919 году нашу семью постигло большое горе. Петр вышел в море на отцовском корабле и не вернулся. Корабль напоролся на мину, отец после долгих поисков нашел его обломки недалеко от Керчи.

Мать долго горевала о любимом сыне, она заперлась в комнате со спущенными шторами и все заботы о семье оставила на старших дочерей.

Но беда, как известно не приходит одна - вскоре вся семья заболела тифом, который свирепствовал в то время по всей России. Не помню, кто и как нас лечил, можно только удивляться, что все дети и мать выздоровели, но вот отцу не суждено было подняться, он умер. Положение семьи стало еще труднее, учиться, подобно моим сверстникам, я не мог, нужно было работать. Так как я немного умел рисовать, устроился работать плакатистом в местном кинотеатре в 15 лет.

С юности у меня были два увлечения - рисование и театр. Своему увлечению актерской игрой я в молодости отдал дань, участвуя в самодеятельности; живопись стала отчасти моей профессией и - пожизненным вдохновением.

Перед войной мы с Юлей мечтали, что когда она кончит университет, я пойду учиться в Художественный институт (вдвоем учиться мы не могли), но война смешала все карты. После войны я стал работать оформителем, а живописью до сих пор занимаюсь для себя.

Примерно с 28-го года я жил вместе с матерью в Балаклаве (Крым), работал на консервном заводе, играл первые роли в драмкружке. Подходило время призыва. Как и всякий мальчишка, выросший у моря, я мечтал попасть на флот. Вообще, отношение к военной службе тогда было другое, чем сейчас, от нее не бегали, она считалась почетной и интересной, тем более, на флоте.

Но когда пришел срок моего призыва, меня не взяли на службу, в военкомате назвали причиной то, что отец мой якобы был крупным судовладельцем (!). Впрочем, друзья мои были убеждены, что дело было в моей греческой национальности. Как знать...

А тут еще со мной случилось ЧП. На заводе мне придавило ногу вагонеткой, образовалась рана, потом началось заражение кропи. Я долго болел, потом эта травма время от времени давала о себе знать. Когда я снова был вызван в военкомат, то получил билет с пометкой "ограниченно годен". Так что в армии я никогда не служил и военной специальности не имел, т.е. был абсолютно штатским человеком.

В Балаклаве я встретился с Юлей. Тогда мы даже не представляли себе, что это любовь на всю жизнь, просто не заглядывали так далеко в будущее.

Итак, воина застала меня в Одессе. Я работал на суперфосфатном заводе, Юля кончала химфак Университета, у нас росла дочка Иринушка, пяти лет. Жили мы с Юлиной мамой и двумя сестрами - Лидой и Жанной, у которой был муж и двухлетняя дочка Мариночка.

Моя мама, четыре сестры с семьями и брат жили а Крыму.

Вскоре после начала войны из города началась эвакуация. Многие люди уезжали без теплых вещей, надеясь вернуться до зимы (!). По опустевшим улицам ветер гнал обрывки обгорелой бумаги, в учреждениях жгли архивы. На подходе к рынку сидели прямо на земле ухоженные, хорошо одетые женщины не нашего вида с печальными глазами и продавали свои вещи. Это были беженки из Бессарабии.

Город постоянно бомбили. Я регулярно являлся в военкомат, но в армию меня не брали. На заводе был создан штаб ополчения, я был причислен к нему и находился на казарменном положении. У нас было довольно широкое поле деятельности. Завод стоял на западной окраине города, улица не случайно называлась Дальницкой. Рядом проходила железнодорожная ветка, тупик, куда прибывало из Бессарабии оборудование, а также раненые и беженцы. Нужно было все это переправить по назначению, а людям как-то помочь. Еще мы охраняли завод и находящееся рядом депо, тушили "зажигалки". Руководил штабом заместитель директора завода.

Когда мог, я навещал семью. Муж Жанны в первые же недели был призван в армию, дома остались одни женщины и дети.

В течение лета положение на фронтах ухудшалось. В ежедневных сводках "от советского Информбюро" сообщалось об оставленных городах, об ожесточенных боях, которые Красная Армия ведет от Белого до Черного моря. Из газет исчезли бодрые заверения о том, что Ленинград, Киев и Одесса были и останутся советскими.

В августе железная дорога были отрезана в 100 км от Одессы. Связь осуществлялась только морем и по воздуху - и под обстрелом врага. Фашистами была захвачена насосная станция на Днестре - город остался без пресной воды. По ночам мы слышали гул артиллерийской пальбы.

Наша семья мужественно, с оптимизмом, свойственным одесситам, переносила все лишения и трудности, но постепенно мы стали понимать, что отъезд неизбежен.

Однажды, это было уже в сентябре, к нам зашел мой друг. Он был на фронте под Одессой и в свободное время заглянул к нам на огонек, благо добираться было недалеко.

На небольшом участке фронта нашим частям удалось потеснить немцев и освободить несколько сел и местечек. То, что они там увидели, привело их в ужас. Особенно жестоко расправлялись фашисты с еврейским населением.

"Ты должен вывезти свою семью", - сказал он мне. Да это и так было ясно.

В один из дней пришло письмо от Юлиного отца из Казани, куда он был эвакуирован из Москвы с Наркомпищепромом, где работал. Отец беспокоился о семье и звал всех к себе. Итак, мы приняли решение.

Я получил посадочные талоны на пароход "Товарищ Ногин", мы собрали вещи и отправились в порт.

Там мы узнали, что накануне у берегов Ялты напоролся на мину и пошел ко дну роскошный комфортабельный теплоход "Ленин" с эвакуированными на борту. На нем отправились в свой последний путь родители наших друзей.

На причале уже стоял "Товарищ Ногин". Это было грузовое судно. Не знаю, какие грузы и куда приходилось перевозить в своем трюме этому кораблю пшеницу, кукурузу, арбузы и прочее, но уж людей он наверняка вез впервые.

Команда с сочувствием и вниманием помогала особенно пожилым людям, подниматься по сходням на палубу, а затем спускаться в трюм.

Я посадил тех, кто мне был дороже всего па свете, попрощался и вернулся на завод.

Вот как об этом напишет Юля в далекой Казани:

ПРОЩАНИЕ

Я помню тот сентябрьский ясный день

И ты его забыть не сможешь долго

Родной Одессы покидая сень,

В чужую даль я ехала, за Волгу.

Так трудно было покидать тебя

И город мой, что ближе всех на свете.

Израненный снарядами врага,

Не жалости просил, нет - он взывал о мести.

В последний раз синел родной залив,

В последний раз мои ступали ноги

На камни порта. Чуть глаза смежив,

Я вижу, как стояли мы, застыв,

У трюма корабля с названьем "Ногин".

Последнее неловкое объятье,

Последний взгляд из-под бровей.

Слова твои звучали, как заклятье:

"Мы встретимся, любимая, бодрей!"

Я твердо верю, что придет победа

И что страна залечит раны вновь...

Не знаю лишь, вернешься ли ко мне ты

И возвратишь мне счастье и любовь.

В строю. Плен

Наша заводская группа оставляла Одессу 15 сентября 41-го года с последним транспортом. Мы нашли себе место на верхней палубе, она вся была уставлена орудиями, зенитками (они не стояли без дела во время нашего путешествия), тут же были воинские части. На этом же корабле уходило все городское и партийное начальство, ополчение и т.д., всего 7 тысяч человек.

В Севастополе наш корабль стоял несколько часов, и я успел повидаться с сестрой Катей, она жила недалеко от пристани. От нее я узнал что мать с дочкой старшего брата Ионной (которую она растила с малолетства) и сестра Леля с семьей - в Симферополе, а брат Апостол и сестры Хтиця и Женя с детьми в эвакуации, а мужья их воюют. Мы крепко обнялись, и я побежал на свой теплоход. Больше я ее никогда не видел.

В Новороссийске мы пробыли несколько дней. На пристани, на вокзале, на городских площадях были толпы эвакуированных, я искал среди них свою семью, но их, конечно, там не было (и быть не могло, так как "Ногин", изменив маршрут, высадил своих пассажиров в Туапсе).

Вдруг из толпы людей, ожидающих отправки, меня окликнула по имени женщина с маленьким мальчиком. Это была Рая, жена моего балаклавского друга Николая Окзарха. Она мне рассказала, в каком отчаянии он был от того, что ему, убежденному активного коммунисту и патриоту, не доверили защищать родину, только по той причине, что он родился греком. Он остался в Балаклаве, решив уйти в партизаны, если немцы возьмут Крым.

Наконец, наша группа приехала в Астрахань и решила там осесть. На некоторое время, чтобы было, на что жить, я поступил на работу на Рыбокомбинат. Меня неотступно терзала мысль, что я ничего не знаю о своей семье. Я посылал письма и телеграммы в Казань тестю, и в Красноуральск, куда были еще летом отправлены работники завода с семьями, но за два месяца ни одной весточки не получил.

12 января 42 года меня, наконец, вызвали в военкомат. Моим желанием было - мстить фашистам за их злодеяния перед народами, за моих родных, за мою разрушенную семью. От медкомиссии я отказался, и меня взяли в пехоту, рядовым.

В этот же день я, наконец, получил телеграмму от Юли, в ответ на свое очередное письмо отцу в Казань.

Так я впервые, спустя четыре месяца после нашей разлуки, узнал, что все живы, и получил адрес, по которому и стал писать уже из воинской части.

Письма из дома очень поддерживали мой дух, я хранил их и мечтал, что мы вместе будем перечитывать их после войны. Но обстоятельства сложились так, что Юлины письма пропали, а вот мои фронтовые треугольнички - их немного до сих пор хранятся у нас как реликвия.

Два месяца часть была на формировании в Астрахани, а в марте 42 г. отправлена на фронт. Бои были тяжелые, но успешные, мы продвигались на Харьковском направлении, освобождая от фашистов родные города и деревни, поэтому настроение вначале было приподнятое. "Вчера Барвинково, сегодня Лозовая, а завтра - Харьков, Киев, Перекоп!" - ликовал поэт.

Но когда освобожденная территория превысила в длину 100 км при ширине всего 8 км, сомнения начали закрадываться даже в души рядовых бойцов - не рискованно ли это, ведь обозы не успевали за пехотой. Но начальство придерживалось своей тактики - "мы за ценой не постоим".

В один из дней, когда стало совсем плохо с едой и патронами, на У-2 ("кукурузнике") прилетел Нарком обороны маршал Тимошенко. Он обратился к войскам с призывом - продержаться еще несколько дней, пока подтянутся обозы. Но держаться было не за что.

Два дня мы стояли в степи и ждали помощи от своих. Были у нас винтовки, пулеметы, но стрелять было нечем. Продовольствие тоже подходило к концу, доедали последние сухари, Немцы нас почти непрерывно бомбили, настойчиво и аккуратно. Надежда на то, что нам подвезут или сбросят с самолета боеприпасы и продукты, таяла с. каждым часом, мы понимали, что отрезаны от своих, находимся в кольце вражеского окружения, знали, что немцы близко, но они почему-то не шли на нас в атаку.

На второй день некоторые из наших командиров стали уходить, переодевшись в штатское и пряча глаза от солдат. Солдатам же, не имевшим ничего, кроме формы, уходить было некуда - кругом открытая степь - и в отдалении несколько хат, занятых немцами.

Трудно передать те чувства растерянности, унижения, отчаяния, которые охватили меня и моих товарищей...

На третий день немцы окружили и взяли без единого выстрела девяносто тысяч красноармейцев и командиров, лишенных возможности сражаться.

Так прервалась моя солдатская жизнь и почти на три с половиной года оборвалась связь с семьей. Уже после возвращения я узнал, что мои близкие догадывались, где я находился, сопоставляя мои письма со сводками Информбюро (ведь наступление с нашей стороны шло тогда только в одном направлении), и были потрясены, узнав из "Опровержения ТАСС" о пленении большой группы наших войск. Не получая больше писем, считали, что я либо погиб, либо попал в плен, что тоже давало очень мало надежды на мое возвращение.

Потом были концентрационные лагеря в Ковеле, Львове, наконец, Владаве (Польша). Все это были фашистские лагеря смерти, где целью ставилось нравственное унижение, подавление воли людей, стремление убить в них все человеческое, а потом и физическое уничтожение. Я не хочу вспоминать детали и подробности своего существования в этих лагерях, но один образ не могу не передать. Это - траншея, стержень, а может быть, и символ этих мест.

За лагерем во Владаве была траншея, куда закапывали трупы пленных, умерших от голода, холода, болезней. С утра поднимали всех, кто еще мог ходить, и с окриками: "Шнель, шнеллер" охранники гнали копать эту траншею. Тех, кто падал, пристреливали, а живые волокли их дальше. Траншея разделяла людей на тех, кто на ней работал, и тех, кого бросали туда. Грань была очень зыбкая, сегодня ты среди работающих, а завтра, как знать. Я был изможден до последней степени, вес мой был 37 кг (не знаю, зачем, нас регулярно взвешивали).

Но все же, среди всех страданий, в глубине замутненного сознания пробивался слабый луч надежды на избавление, который поддерживала жажда жизни.

Так прошел злосчастный 1942 год.

Не помню, в каком месяце 43-го среди пленных прошел слух, что уроженцев Молдавии и юга Украины будут отправлять в Румынию.

Странное дело эти слухи. В отсутствии газет, радио о многих событиях пленные узнавали из слухов; откуда они шли - не знаю.

Так вот, этот слух оправдался, и где-то, наверное, в начале весны, большую группу пленных, в которую попал и я, отправили в румынские лагеря.

Дело в том, что Гитлер любил одаривать своих верных вассалов, а Антонеску - диктатор Румынии был особо отмечен. Он получил во владение Молдавию и южные области Украины, где создал государство Транснистрию со столицей в Одессе, которое просуществовало едва ли два года. И вот передача пленных, а это была рабская рабочая сила, была очередным подарком Антонеску.

Но каким подарком это оказалось для нас... Мы получили ни много, ни мало - жизнь.

Нас погрузили в вагоны для скота и повезли в Румынию.

Позади остался немецкий концлагерь с иезуитской надписью на воротах: "Каждому - свое", где советских пленных содержали в немыслимых, нечеловеческих условиях, и они были обречены на мучительное умирание.

Поезд остановился на станции Дурнешты. Мы вышли из вагонов и не поверили своим глазам. Нас встречали как гостей (!) с речами, слов которых я не понимал, но доброжелательность, приветливость чувствовал. Тут же на перроне стояли полевые кухни с горячей кашей, и священники благословляли и нас, и эту кашу. Эту встречу я не забуду. Впервые после пленения я расправил плечи...

А дальше... Что дальше? Нас построили в колонну и отправили в лагерь, за "колючку".

В первые же недели я с двумя товарищами пытались совершить побег из лагеря, но это были неподготовленные попытки, обреченные на провал. Мы наивно надеялись, что если мы придем в деревню, то крестьяне, угнетенные помещиками-"боярами", окажут помощь советским солдатам, т.е. дадут одежду и пищу на первое время. Этот миф рассеялся так же, как и остальные. В первой же хате, куда мы пришли, нас выдали жандармам.

Вскоре группу военнопленных, и меня в том числе, отправили на работы в немецкий рабочий лагерь. Он стоял на берегу Дуная, вблизи большого Чернаводского моста, под которым проходил нефтепровод, поэтому он особенно хорошо охранялся, зенитки били по каждому самолету, который появлялся в небе.

Почти к самой реке была проложена железнодорожная ветка, по ней уходили вагоны с грузом, который приходил по Дунаю на баржах.

Комендантом лагеря был немец польского происхождения. Надменный, злобный и мстительный, он проходил у нас под кличкой "пся крев".

По реке одна за другой приходили баржи, чаще всего с углем, мы выгружали его из трюма и переносили в корзинах на железнодорожные платформы.

Припоминаю такой случай. Однажды товарищи мне сказали, что хозяин баржи, которую мы разгружали, - грек. (Хоть я при пленении и назвался украинцем по фамилии Буряк, ближайшие друзья знали мою подлинную национальность).

Уловив момент, когда меня не мог видеть надзиратель, я подошел к хозяину и заговорил с ним по-гречески. Спирос (так его звали) был удивлен и очень сердечно отнесся ко мне, повел в каюту, угостил чашечкой кофе (!), накормил и дал с собой кое-что, главное - табак (это было для меня и моих друзей самым лучшим даром). Те два или три дня, что эта баржа стояла под разгрузкой, я, соблюдая предельную осторожность, общался с ним и его семьей. Однажды он предложил увезти меня в трюме в Югославию, куда он направлялся. Сердце мое радостно забилось, ведь мысль о побеге не покидала меня. Но поразмыслив, я поблагодарил его, но все же отверг это заманчивое предложение, сделанное, безусловно, от души, сказав, что не хочу подвергать его опасности. Это было правдой, но главное было в другом. Я понимал, что бежать нужно не в одиночку, а группой, и направляться не в равнинную часть со стороны Дуная, где не было шансов укрыться от немцев, а в горы к партизанам, руководимым Броз Тито (и это нам было известно)!

Итак, баржа с симпатичным Спиросом ушла без меня, а мне остались несколько пачек табака, теплые воспоминания и тень сомнения, правильно ли я поступил.

Дни шли за днями. Работая на реке, мы не имели возможности искупаться, помыться, за нами строго следили.

От тяжелой работы у меня разболелась нога, поднялась температура. Меня положили в "госпиталь", а лучше сказать - медпункт на две койки. Главное, меня там хорошо помыли. А лечил меня врач из пленных, венгерский еврей, на рукаве у него была нашита желтая шестиконечная звезда. Его контролировал немецкий доктор. Лечение кончилось внезапно, с приходом коменданта лагеря. "Пся крев" настоял, чтобы меня вернули в барак, пообещав, правда, дать более легкую работу.

Снова я оказался среди своих товарищей по несчастью. Днем мы работали, а на ночь нас запирали в бараке на сто человек (он был один в этом небольшом лагере), где нары были в три этажа.

Разговоры вели о мирной жизни, о любимых женщинах, о семьях и прочие-всякие, кто о чем.

Побег

Меня не оставляла мысль о побеге. В заключении все мечтают о воле, но не все готовы победить инерцию мучительной, но устоявшейся жизни, сменить пассивное ожидание освобождения на активные действия, не все готовы к опасностям и риску, связанным с побегом.

Нас было четверо - готовых. Самой колоритной фигурой в лагере был Андрей - красивый, веселый балагур, с озорным взглядом чуть на выкате серых глаз. Когда в лагере в Воркуте (где он отбывал срок за то, что присвоил значительную сумму казенных денег, работая проводником на железной дороге) был объявлен прием добровольцев в действующую армию, он пошел, не раздумывая. Воевал храбро, с азартом, но уж так сложилась судьба - попал с частью в окружение, в плен и снова очутился за колючей проволокой. В Румынию он прибыл тем же эшелоном, что и я. Мне нравился его открытый характер, чуждый уныния, я угадал в нем хорошего товарища и надежного союзник. Мы с ним устроились рядом на нарах и стали сговариваться о побеге.

Мы сразу решили, что не стоит собирать большую группу, не больше четырех надежных парней. Третьим мы взяли Ивана, того самого, который уже был со мной в побеге. Он попал в этот лагерь летом 41-го, уроженец Молдавии легко усвоил румынский язык, что очень пригодилось в наших скитаниях. И четвертый - Митя самый молодой, серьезный, молчаливый, надежный.

Необходимо было хорошо подготовиться к побегу, и в этом нам помогал Николай. Он был столяром по профессии и принадлежал к привилегированному слою среди пленных, куда входили: врач, переводчик, повар, слесарь и другие, составляющие обслуживающий персонал лагеря. Эта группа не была занята на общих работах и пользовалась относительной свободою. Жили они в общем бараке, но как бы в отдельном отсеке, который мы называли "дворянским". Николай в свободное время мастерил сандалии на деревянной подошве, они пользовались большим спросом у немецких офицеров в качестве сувениров.

Кстати, в немецких лагерях пленные ходили в деревянных сабо, и когда колонна шагала строем, грохот стоял невероятный.

Так вот, этому Николаю мы доверили свой план, и он, хотя сам не присоединился, но вполне сочувствовал нам и оказал неоценимую помощь в подготовке побега. Он достал нам щипцы для разрезания "колючки", снабдил одеждой и помог составить план бегства.

С провиантом нам здорово повезло: по железной дороге пришел состав с продуктами для отправки немецким офицерам на передовую, и мы в течение нескольких дней перегружали их на баржу. Чего там только не было! Галеты, ветчина, шпиг, колбаса, шоколад, апельсины и т.д. И хотя за разгрузкой следил сам Пся Крев, все же нам удалось стянуть кое-что и отложить для похода. Все эти продукты были упакованы в добротные мешки, которые тоже пошли в дело - мы сшили из них шикарные штаны. Сложнее дело обстояло с верхней частью одежды, но и тут был найден выход, изобретательности нашей не было предела. Мы носили куртки из солдатского сукна на подкладке, на спине масляной краской был написан номер лагеря - 6. Нужно было перелицевать спинку таким образом, чтобы номер этот оказался внутри, за подкладкой. Это нам сделали Николай с друзьями из "дворянского" отсека.

Когда все было готово, мы четверо один за другим вышли из барака как бы по нужде. На дворе чуть светало. Мы перерезали проволоку и без помех вышли из лагеря. Дело в том, что в бараке не было пресловутой параши, и он не запирался снаружи. Комендант лагеря считал, что колючая проволока в три ряда, которая охватывала территорию лагеря и четыре вышки с часовыми по ее углам, были достаточной гарантией от возможных побегов. Но и тут нам удалось его перехитрить. Мы выбрали время, когда ночные часовые уходили со своих вышек, а дневные конвоиры еще спали крепким сном, как и весь лагерь.

Выйдя на волю, мы направились к Дунаю и спрятались в плавнях. Через некоторое время, которое показалось нам бесконечным, мимо нас пробежали конвоиры с собаками. Они очень быстро бежали, опасаясь, что мы ушли далеко, а мы сидели совсем рядом в камышах и торжествовали свою первую победу.

В плавнях мы просидели два дня. На вторую ночь мы вышли и направились к Чернаводскому мосту. По мосту ходил часовой: вперед - назад вперед - назад. Дождавшись, когда он начнет путь в противоположную нам сторону, мы быстро поднялись на мост и залегли в ложбине рядом с газопроводом, затем продвигались ползком, пока часовой шел к нам спиной, а потом - замирали, стараясь не дышать. Часовой смотрел вперед и нас не видел; когда он снова поворачивался, мы опять ползли, стремясь преодолеть как можно большее расстояние, потом снова замирали и так до тех пор, пока не проползли весь мост. Тогда мы выскочили и сказали ему: "Буэно сэра" (добрый вечер)! Теперь уже испугался он - все же нас было четверо, он не мог понять, откуда мы взялись, кто мы такие, каковы наши намерения. Пока он приходил в себя, мы быстро спустились с моста и зашагали в ночь. Мы шли до рассвета, а на день искали более или менее укромное место для отдыха. Иногда прятались под мостиком через речушку или в лощине в горах, часто находили отдых на сельских погостах.

И так много суток подряд...

Припасы, взятые из лагеря, скоро кончились, пришлось перейти на "подножный корм" - подбирали в поле то, что оставалось неубранным: где морковь, где свеклу, где пшенку (кукурузу). Как-то, проходя по окраине хутора Андрей сумел увести с насеста двух кур, мы их зажарили на костре это был настоящий пир! Часто, проходя мимо фермы или деревни поздно вечером, мы стучались в крайнюю избу и на вопрос хозяйки: "кто там?" отвечали одним словом: "пыни" (хлеба). Иногда нас впускали в дом (заходили трое, а четвертый оставался снаружи, на всякий случай), даже приглашали к столу, но мы торопились скорее уйти, иногда нам наспех совали хлеба, мамалыгу, вареную картошку, а порой - просто прогоняли, как бродяг.

Я спрашиваю себя и не нахожу ответа, как можно было рассчитывать - без компаса, без карты, без документов и денег, без языка, наконец, - дойти до Югославии, пересечь государственную границу и т.д.

Нами двигала неуемная жажда свободы и вера в свою счастливую судьбу, мы шли на встречу с югославскими партизанами. Возможно, так оно и случилось бы - каких чудес не бывает - но... Судьба распорядилась иначе.

Одной злополучной дождливой ночью, прохода через поле, мы набрели на соломенный шалаш и решили пересидеть в нем. Уснули. Во сне я видел себя в родном Геническе, мама хлопотала у печки, вдали раздавался перезвон колоколов. Проснулись все разом. Дождь кончился. Светало. С огорчением обнаружили, что выбрали плохое место для ночевки. Вблизи была деревня, а перезвон слышался от отары овец, которых гнали на выпас выше в горы двое парней на лошадях. Один из них подошел к нашему шалашу, увидел нас, дал сигнал второму и оба поскакали в деревню.

Что было делать? Убегать не имело смысла: верховые нас быстро догнали бы. Мы заметили невдалеке небольшой котлован и спрыгнули туда.

Это был совершенно бессмысленный поступок, продиктованный отчаянием и досадой на самих себя - так глупо попасться! Через короткое время у котлована собралась вся деревня с топорами и вилами. Они кричали, требуя, чтобы мы вылезли. Мы подчинились под угрозой расправы. Что было делать: соотношение сил было явно не в нашу пользу.

Нас повели в примарию (сельскую управу), заперли в небольшом помещении с зарешеченным окошком и послали за примаром, который жил рядом. Пришел примар (мэр), лощеный, щеголеватый, стал спрашивать, хотим ли мы есть, издевательски улыбнулся, услыхав наш утвердительный ответ, и ушел.

К вечеру к нему, видимо, пришли гости, мы слышали музыку, женский смех. Тогда мы стали, что было сил, кричать, стучать ногами и т.д., чтобы помешать их празднику. Это подействовало, на нас обратили внимание, дали нам поесть и бросили какую-то ветошь, чтобы мы спали.

У нас было время и возможность обсудить свое положение и придумать "легенду". Старались не унывать.

Попали мы, по-видимому, в богатое село, кругом аккуратные домики, люди хорошо одеты, на пригорке церковь. Примария даже имела что-то вроде микроавтобуса, на котором нас ранним утром в сопровождении трех охранников отвезли в Констанцу. Автобус спускался с горы по серпантину, и вдруг за поворотом показалось море, а затем и город. Он мне напомнил Севастополь такие же белые дома, улицы спускаются к морю. Город был красив несмотря на следы бомбежек тут и там.

Из разговоров охранников мы поняли, что несколько дней назад в этих местах был сбит советский самолет, люди видели четыре парашюта, которые отделились от него, и ветер отнес их куда-то далеко. За поимку этих парашютистов была объявлена большая награда, но их не нашли ни живых, ни мертвых. Этим объясняется агрессивность сельчан, когда они увидели четырех мужчин, похожих на русских, которые прятались в шалаше.

Нас доставили в комендатуру порта и поместили в камеру, где мы пробыли до следующего дня. Утром нас вывели во двор, и к нам вышел морской офицер комендант порта. Он немного говорил по-русски и очень уважительно с нами разговаривал, "как офицер с офицерами". Он сказал, что допрашивать нас не станет, а отправит в Бухарест, в сигуранцу - румынское гестапо. Убеждал, что бежать нам не имеет смысла, так как война идет к концу. Он нам даст двоих конвоиров, молодых ребят, Михася и Петра, и просит не подводить их. В завершение беседы нам пришлось дать "офицерское слово", что мы не станем убегать, потом он позвал жену (видимо, тут же была его квартира), она подошла к окну и пожелала нам доброго пути.

Итак, наша "доблестная" четверка, в сопровождении двух молоденьких конвоиров, отправилась в путь. В Бухарест мы ехали на электричке. Вагоны были переполнены, наши конвоиры пытались объяснить проводникам, что везут арестованных, преступников, и нам нужно хотя бы отдельное купе, но это не действовало. Тогда мы, войдя в вагон, стали демонстративно интенсивно почесываться, и очень скоро вокруг нас образовалась пустота. Мы спокойно сели и доехали без приключений.

В Бухаресте было много разрушении от бомбежек нашей и союзной авиации. Разрушено было и здание сигуранцы, и теперь она помещалась в бывшем палаццо, построенном в барочном стиле. В большом парадном зале, где в прежние времена, наверное, задавались балы, устроили нечто вроде камеры предварительного заключения. Тут находились задержанные - мужчины и женщины - румыны, цыгане и др., сюда привели и нас. На хорах размещалась "чистая" публика, среди них было несколько английских и французских летчиков. На втором этаже было несколько камер-"люкс" (в одной из них сидел экс-министр, финансов) и кабинет начальника сигуранцы.

Мы сидели в отведенном нам уголке роскошного зала, как на людной площади, и ждали вызова на первый допрос с момента ареста. Среди арестованных нас принимали то ли за летчиков, то ли за парашютистов. Французские пилоты выражали нам знаки солидарности и бросали сигареты с хоров.

В первые же часы нашего появления к нам подошла молодая красивая женщина, русская. Она стала жаловаться на свои злоключения и вызывала нас на сочувствие и ответную откровенность. Андреи первый понял, что она работает по чьему-то заданию, и отправил ее.

Потом к нам подошел здешний охранник и очень вежливо попросил Митю, как самого молодого, подняться наверх и навести порядок в апартаментах министра. Митя вымыл пол в камере и вернулся с несколькими пачками печенья, которое мы тут же с удовольствием умяли.

Наконец, к исходу второго дня, нас вызвали на допрос. В сопровождении охраны мы поднялись наверх и вошли в кабинет начальника сигуранцы. Это была большая комната, с высокими стрельчатыми окнами и лепниной на потолке. Миловидные амуры с колчанами стрел приветливо улыбались и, казалось, хотели сказать: "Не дрейфьте, ребята, фортуна на вашей стороне!"

За большим письменным столом сидел следователь и сверлил нас взглядом маленьких злых глаз. У него была противная манера все время поглаживать свои напомаженные усики, изо всех сил он стирался выглядеть важным и грозным, но мы его все равно не боялись. В дальнем углу, за маленьким дамским столиком, сидел еще один человек, с виду немец, он перебирал какие-то бумаги и, казалось, не обращал на нас никакого внимания. Допрос проводился при участии переводчика. На все вопросы мы отвечали охотно и слаженно, в соответствии с разработанной "легендой".

Никакие мы, мол, не летчики, а просто вольные бродяги, ходим по земле в поисках места под солнцем, где можно было бы перекантоваться до конца войны, а может быть, и после войны начать жизнь заново, перечеркнув все прошлое. На пропитание зарабатываем своим трудом, последнее время работали у боярина (помещика), но он с нами плохо обращался, скудно кормил, вина совсем не давал, и мы ушли от него, теперь ищем работу получше.

Следователь задавал массу вопросов, стараясь поймать нас на чем-нибудь, но мы хорошо играли свои роли. Вдруг его осенило - он велел дать нам мыло и хорошо вымыть руки. С нескрываемой брезгливостью он осмотрел их и вынес вердикт: вранье все это, не работали вы у помещика. Тогда встал со своего места немец, сидевший до той поры совершенно безучастно, подошел к Ивану, у которого куртка была слегка надорвана на плече (порвал ее, видимо, в кустах, а, может, в котловане, кто знает), сунул палец в эту дырку и рванул донизу. Ветхая ткань легко поддалась, и наши мучители увидели изнанку с пресловутой цифрой 6 и еще какими-то буквам выведенными масляной краской. Достав какой-то справочник, они убедились, что такие метки ставят на одежду в лагере для военнопленных в Дурнештах.

Нужно было видеть, с каким злобным торжеством немец потребовал, чтобы нас отправили обратно в лагерь. Если бы только этот плюгавенький фриц мог предположить, что побег-то мы совершили не из румынского, а из немецкого лагеря в Черноводах, оставаясь номинально, а следовательно и в форме румынского лагеря № 6, он бы расправился с нами по-другому.

Итак, круг замкнулся, завтра нас отправляют в Дурнешты.

Когда мы спустились вниз, все уже знали о нашем провале, многие нам сочувствовали. Один человек (раньше я его не видел) подошел к нам и сказал, что лагеря № 6 на старом месте нет, его то ли перевели куда-то, то ли слили с другим.

Но - приказ есть приказ, и наутро нас в сопровождении прежних конвоиров - Михася и Петра отправили в обратный путь на Дурнешты. На вокзале узнали, что поезд в нужном направлении уходит через пять минут, и неизвестно, когда будет следующий. Михась растерялся: как ехать без еды, он уже не успеет ничего купить. Тут решение принял Андрей - садимся в поезд, а едой мы себя и вас обеспечим в дороге. Когда поезд подъехал к узловой станции, где была долгая остановка, Андрей с Иваном были отпущены под честное слово, и за несколько секунд до отправки поезда - волнение оставшихся трудно передать - появились с хлебом, горячей мамалыгой в салфетке и куском ветчины. Где они все это раздобыли, никто не спрашивал, и мы все шестеро дружно сели за трапезу.

Не помню точно, каким путем и сколько дней мы добирались до места. Прямого пути не было, нас везли то на поездах, то на телеге с воловьей тягой, часть пути пришлось идти пешком. Однажды мы шли через большое село. В церкви звонили колокола, по улице - главной и единственной - гуляли нарядные крестьяне - это был праздник Рождества.

Наша процессия контрастировала с их праздничным настроением, наш вид оборванных, заросших - вызывал у них жалость и сочувствие. Они окружили нас плотным кольцом, совали нам в руки и в карманы какую-то снедь. "Куда вы ведете этих бедных людей, что они такого сделали, ведь Христос велел всех прощать" - обратились они к нашим конвоирам.

Не зная, как выйти из этого положения, Михась сказал, что мы ограбили церковь. Тут сочувствие сменилось возмущением, народ разошелся, и мы могли спокойно следовать дальше.

Наконец-то, я сунул руку в карман и посмотрел на "трофей", полученный от какой-то старушки. Это была плачинда, пирог с тыквенной начинкой. Мгновенно в моей памяти всплыла картинка из такой далекой, почти неправдоподобной, мирной жизни.

19 февраля 1941 года - мне минуло 30 лет, и по этому случаю в доме собрались родные и друзья. Мы с Юлей готовим традиционные чебуреки, а моя теща - Юлина мама печет плачинду (она родилась и провела юность и Бессарабии и знала местную кухню). Всех развлекают две маленькие девочки: одна черненькая - это моя Иринушка, другая беленькая - наша племянница Мариночка. Увижу ли я снова мою семью?!

Картинка мелькнула и ушла, а мы продолжали свой путь.

Наконец, мы прибыли в Дурнешты, но лагеря там, как и следовало ожидать, не оказалось. В местной примарии сказали, что лагерь ликвидирован, а пленных перевели в Калафат. Хотя мы уже порядком устали от скитаний, но новая отсрочка нас нисколько не огорчила - спешить было некуда, и мы снова отправились по дорогам Румынии на поиски своей тюрьмы.

Нужно было перейти на другой берег Дуная по Чернаводскому мосту мимо лагеря, где все еще томились наши товарищи. Взойдя на мост, мы бросили им прощальный привет - узелок с четырьмя яблоками, пол буханкой хлеба и запиской со словами: "рвите когти, ребята!" Узелок упал на тропинку, по которой всегда вели пленных на работу, и, как я узнал много позже, попал-таки по назначению!

Чернаводский мост... Прошло полтора месяца с того дня, когда мы ползли тут, полные страха и надежд, опьяненные первым глотком свободы. Теперь мы ничего не боялись, шли в рост, под защитой конвоя, и знали, что нас ждет, в лучшем случае, снова неволя. Настроение было подавленное, но все же, вспоминая те дни могу честно сказать: мы не были сломлены. Да, мы потерпели поражение, четыре песчинки в взбаламученном море войны, но мы многое узнали за это время и были уверены, что крах фашизма близок. Ведь это был конец 43-го года, позади уже был разгром немцев под Сталинградом, под Курском, победы на других фронтах.

Подходя к Калафату - небольшому городку на берегу Дуная - Михась и Петро простились с нами дружеским рукопожатием, а затем, перевоплотившись в суровых конвоиров, препроводили нас в лагерь и сдали коменданту. Там мы получили по 25 палок и были брошены в инкисору - лагерную тюрьму. Такое наказание было положено за побег из румынских лагерей. Но если бы нас вернули в Чернаводский лагерь, откуда мы в действительности бежали (а он был, как я уже говорил, немецким), нам бы грозил расстрел.

В тюрьме уже сидели 8 или 9 человек. С одним из них - москвичом Сергеем Деминым - я сдружился, мы много говорили, иногда спорили. Дружба эта продолжалась и после войны, много лет... Но тогда мы оба были узниками инкисоры.

Через несколько дней после заключения, нас четверых вызвали и повели куда-то под усиленным конвоем. Только в дороге мы узнали, что ведут нас в районный центр Крайову, где будут судить. Оказывается, в местах, где мы проходили, сгорело несколько хат, а так как поджигателей не нашли, полиция решила свалить это дело на нас. Суд (а лучше сказать - пародия) проводился в быстром темпе, защитников у нас разумеется, не было. Через полчаса нам зачитали решение суда в русском переводе - мы приговаривались к десяти годам лишения свободы (!) с отбыванием этого срока в лагерной тюрьме.

Ничего, кроме смеха, этот приговор у нас не вызвал, так как мы знали, что срок нашего заключения зависит не от постановления суда, а от продвижения советской армии.

Всем сердцем, всеми помыслами я был с теми, кто, не жалея своей крови и самой жизни сражался с фашизмом, и я благодарен судьбе, что пришел час, когда я смог доказать это неделе. Но этот час еще не наступил...

Жизнь лагеря шла своим чередом. Тюремный барак отличался от других только тем, что варта (стража) там была не снаружи, а внутри. Нас так же выпускали в сортир, а дежурных отправляли на кухню за баландой. Таким образом мы могли общаться с заключенными из других бараков (хотя это и пресекалось) и быть в курсе лагерных событий. Так мы узнали о подкопе, который делали в офицерском бараке. Этот барак находился вблизи ограды из колючей проволоки, и стоило вырыть небольшой тоннель, чтобы выйти на волю. Копали ночью, алюминиевой ложкой, которую удалось кому-то стащить, днем раскоп прикрывали тряпьем, а землю выносили в карманах и бросали в сортире. Вот эту землю и заметили вертухаи и выследили, откуда она взялась.

Наш тюремный барак получил большое пополнение за счет офицеров, наказанных за попытку подкопа, среди них были культурные люди. Ночами у нас велись долгие разговоры на всякие отвлеченные темы.

Тогда же начались мои выступления. Дело в том, что в юности я рисовал афиши в геническом кинотеатре, что давало мне возможность помногу раз смотреть прекрасные черно-белые фильмы с замечательными актерами - Иваном Мозжухиным, Верой Холодной, Ольгой Чеховой и зарубежными: Конрадом Фейдтом, Лилиан Гиш, Эмилем Яннингом и другими.

Теперь я вспоминал не только фабулу, но и подробности игры актеров, мизансцены и пр. Я рассказал, изображая голосом героев и события, один фильм, помню, это был "Кошмар" с Мозжухиным. Меня очень хорошо слушали и на следующий вечер попросили продолжать. И так из вечера в вечер.

Еще я читал стихи Лермонтова, Пушкина, Маяковского, Есенина - что помнил. Выступали и другие. Среди офицеров был один актер, он читал отрывки из своих ролей. Эти вечера помогали нам не сломаться под гнетом страданий и унижений лагерного существования.

Время шло. По мере продвижения нашей армии на запад, отношение к нам изменялось к лучшему, и даже некоторые из лагерного начальства стали заискивать перед нами. В наш барак-инкисору - наведывался офицер охраны, по виду болгарин, он сносно говорил по-русски и уверял в своем хорошем отношении. Действительно, он велел дать нам чаканы - циновки (до этого мы спали на голых досках) и заменил солдат варты, которые не упускали случая поиздеваться над заключенными, на более лояльных. Несколько раз в разговорах с нами он повторял: "Вот придет маршал Тимошенко, что я ему скажу?"

На Пасху в наш барак пришел сам начальник лагеря - колонель (полковник) со священником. Батюшка с лучшими намерениями подходил к каждому заключенному, бормотал слова молитвы и протягивал крест для лобызания, но мы все выросли в безбожии и демонстративно отворачивались от служителя церкви. Благостное настроение было сорвано, колонель со словами "маимаре бандиты" (большие бандиты), сдобренными отменной матерной бранью - этим исчерпывались его познания в русском - пошел к выходу, за ним семенил обиженный батюшка.

Примерно в феврале-марте 44 г. в лагерь прибыла большая группа людей в штатском. Это были заключенные из одесской сигуранцы, которых отправили сюда ввиду стремительного наступления советской армии на одесском направлении. Среди них был, как я узнал уже после войны, первый секретарь одесского подпольного обкома партии Александр Петровский - человек трагической судьбы.

В подпольную группу Петровского входила подруга моей жены Татьяна Дубовская и ее сестра Ольга. Два с половиной года оккупации Одессы были для них ежедневным риском для жизни, но была гордость за то, что их труд служит общему делу разгрома фашизма. Они ждали освобождения города как самого большого праздника, но он обернулся для них бедой. Всю группу арестовали. Петровского, который был к тому времени освобожден из Калафата, приговорили к расстрелу, остальных осудили на разные сроки. Только после разоблачения культа личности и политики массовых репрессий подпольщикам вернули доброе имя и гражданские права.

В нескольких книжках, вошедших в конце 60-х гг., можно прочесть об их подвигах в подполье, но и там нет правды о послевоенной их судьбе. Можно вернуть доброе имя живым, но нельзя воскресить казненного и невозможно вытравить из памяти годы физических и нравственных страдании, унижение несправедливостью.

Однажды - это было в середине апреля - дверь барака распахнулась, и в ней показался мужчина в жандармском мундире, лет 65-ти, высокий, крепкий, с обветренным лицом и прямым взглядом все еще голубых глаз.

- Здорово, братцы, - приветствовал он нас по-русски.

Я подумал, что ему гораздо больше подошел бы матросский бушлат и бескозырка с ленточками.

- Я слыхал, среди вас есть одессит? - продолжал он.

Я подошел к нему.

- Давай, хлопче, поговорим за Одессу, знаешь ли ты, что русские с треском выгнали оттуда проклятых фрицев?

Мы сели с ним в сторонке, он угостил меня сигаретой, И долго разговаривали, как старые друзья.

Первое впечатление меня не обмануло - он, действительно, оказался матросом - да откуда - с легендарного броненосца "Потемкин"! О подвигах команды этого корабля нам рассказывали в школе, знаменитый фильм Эйзенштейна "Броненосец Потемкин" мы, мальчишки, смотрели много раз, и вот теперь я разговаривал с участником этих событий... Фантастика!

После подавления восстания, в 1905 году, команда корабля отказалась сдаться на милость победителя и увела его к берегам Румынии. Многие моряки, и мой собеседник в их числе, так никогда и не вернулись на родину.

- Ты знаешь, хлопче, - сказал он мне, - я долго плавал и видел много красивых городов, но прекраснее Одессы, уверяю тебя, нет город на всем белом свете. Когда мы уходили из Одессы в тот раз, я долго стоял на корме и видел колоннаду Воронцовского дворца и Дюка, мне казалось, что это он мне протягивает руку в приветствии. Не думал я, что вижу эти берега в последний раз... Скажи мне, я слышал, что большевики сшибли памятник Екатерине, ну и бог с ней, а Дюк, он-то остался? И каков сейчас Приморский бульвар?

Я заверил его, что памятник Дюку де Ришелье на месте, а бульвар еще краше прежнего.

- А хочешь, - сказал я, - давай мысленно перенесемся в наш любимый город? И вот мы с ним стоим у Потемкинской лестницы и смотрим на море... Море, могу ли я найти слова, способные выразить мою любовь и преклонение перед его красотой и величием?... Мы постояли молча, а потом отправились гулять по городу.

Прошли по бульвару до памятника Пушкину, мимо Городской думы, в античном стиле, к Археологическому музею, перед которым стоит статуя Лаокоона, обошли прославленный Театр и попали в чудесный садик Пале Рояль, усаженный платанами, зашли перекусить на Екатерининской в кафе Фанкони.

Затем пересекли Ланжероновскую и двинули по Дерибасовской к Соборной площади, поздоровались с памятником Воронцову, пожалели о взорванном Соборе и в тени каштанов перешли на тихие улицы, мощенные итальянской плиткой из вулканической лавы. Вдыхая аромат акаций, мы вместе дошли до немецкой Кирхи - и тут разошлись. Дом, где я жил до войны с семьей, был рядом, на Новосельской, а ему было рукой подать до Старопортофранковской, где прошло его детство.

Мы вспоминали улицы и переулки, отдельные здания, деревья, перебивая друг друга, и время шло незаметно, но ему нужно было уходить.

Прощаясь, он сказал, что ни с одним другом он не испытывал такой радости от беседы... Оставил мне пачку табаку и два яблока - и исчез, как и появился, внезапно...

23 августа 1944 г., когда наша армия уже входила в Румынию, там произошло народное восстание, фашистское правительство Антонеску было свергнуто, и румынская армия обратила оружие против гитлеровской Германии, завязались бои между бывшими союзниками.

Немецкие части, разгромленные в Югославии, уходили по Дунаю и обстреливали лагерь в Калафате, была угроза его уничтожения. Тогда комендант лагеря, под покровом темноты, построил всех военнопленных в колонну и повел нас навстречу Советской армии.

Мы шли всю ночь, а утром произошла долгожданная встреча с частями 2-го Украинского фронта.

Эту встречу я ждал больше двух лет, я много раз видел ее в своем воображении, вера в нее поддерживала мой дух все это тяжелое время... Когда я увидел первых солдат, услышал русскую речь - сердце мое усиленно забилось. Первый порыв был - броситься к солдатам, обняться и говорить, говорить без конца.

Однако нам не дали подойти к расположению части, нас разместили отдельно. Тут я увидел женщину в военном, проходящую вблизи, подошел к ней, попытался заговорить, что-то спросить, объяснить - раз и другой. Она приостановилась, посмотрела на меня в упор, как ведром холодной воды окатила, и процедила сквозь зубы: "Нам - НЕ ПОЛОЖЕНО с вами общаться, вы что, не понимаете?"

Я понял.

В моей памяти, в который раз, вспыхнула картина. Жаркий летний день 42-го. Украина, Харьковское направление. Я стою в открытом поле, вокруг меня, сколько видит глаз, такие же, как я, солдаты, в выгоревших гимнастерках с растерянными лицами. Еще несколько дней назад мы с боями освобождали родные села и местечки от оккупантов и видели жуткие следы их хозяйничания. Жители нас встречали с радостью и надеждой... А теперь вот стоим безоружные, беспомощные, по существу - преданные. Подходит немецкий отряд, окружает нас, и гонят нас, как скот, как быдло.

Не знаю, кто виноват в этом, но только не я, не те, кто со мной вместе вынесли эту муку а теперь, выходит, достойны, в лучшем случае, презрения.

Нас было там - по немецким сообщениям - 90 тысяч пленных, а по "Опровержениям ТАСС" - 75 тысяч пропавших без вести...

Потом нас вызывали по одному на комиссию в которую входили, кроме армейских чинов, несколько человек из только что освобожденных военнопленных офицеров. (Я думаю, все они принадлежали к известной организации).

Меня спросили, при каких обстоятельствах я попал в плен, в каких лагерях побывал до Румынии и т.д. Имело значение, разумеется, и то, как человек вел себя в лагере.

В результате проверки всех нас разделили на "чистых" и "нечистых". Первых определили в 1-й штурмовой полк в составе 53-и армии 2-го Украинского фронта, который бросали в самые жестокие бои. А "нечистых" тут же брали под стражу и отправляли на родину.

Одно из самых больших везений в моей жизни - что мне не пришлось испытать страданий и унижений в советских лагерях, а ведь многие туда попадали после освобождения из фашистских лагерей.

И снова бой. Победа

Очередной задачей наших войск было очистить Румынию от фашистов. Немцы убегали по Дунаю, но большое число их наши захватили с боем и посадили в лагерь в Калафате, из которого мы только что вышли. Затем наши части вошли в Югославию.

Солдаты не знали, куда их дальше поведут, прошел слух, что нам предстоит путь в Грецию.

Тут я должен сделать маленькое отступление. В лагере я назвался украинцем по имени Александр Бурак, опасаясь, что если станет известно, что я грек, меня вышлют в Грецию и я могу навсегда потерять связь с родиной и с семьей. После освобождения у меня, разумеется, не было причин скрывать свою национальность, и мои товарищи были довольны, что будут иметь переводчика для общения с населением. Меня самого очень радовала перспектива участвовать в освобождении земли древней Эллады - родины моих далеких предков - от общего врага.

Но этому не суждено было сбыться, наши войска направились в Венгрию, а Грецию освобождали англичане.

К реке Тиссе наш батальон подошел в начале ноября 44-го года, и несколько ночей мы пытались ее форсировать, но безуспешно.

Наконец, 7 ноября - я запомнил этот день - нам это удалось. Я сидел на веслах и правил против течения, чтобы лодку не сносило. Высадившись на берег, мы с боями взяли два села, одно называлось Тисса-Фюре, другое Тисса-Нана.

Я вспомнил и впервые понял слова Пушкина "упоение в бою". Мы шли вперед, преследуя отступающего врага. Все что-то кричали, я тоже кричал... Кричал, помню: "За Матэ Залку", а ребята потом говорили, что я как-то странно "матерился". Конечно, вряд ли кто из них читал роман "Тисса горит", а я перед войной увлекался венгерскими писателями-антифашистами Белла Иллешем и Матэ Залкой, но не мог я тогда и думать, что мне придется сражаться на этой самой Тиссе.

Один случай запомнился мне на всю жизнь. В окопе, оставленном врагами, по грудь стоял пожилой венгр, но я не мог в него стрелять и жестом показал, чтобы он бросил винтовку. Он это сделал, но в это время раздался выстрел с нашей стороны. Он упал не сразу. Мне никогда не забыть его последний взгляд, полный укора и боли...

Когда бой закончился, и мы подошли к селу Тисса Нана, население нас встречало с хоругвями, а какой-то дурак из наших пустил автоматную очередь по мирной процессии. Толпа рассеялась, мы вошли в село и стали на постой. Но ночью в селе открыли стрельбу, в которой погибли несколько солдат.

Потом мы пошли дальше, в направлении на Будапешт. В одном из боев я был ранен в ногу и отправлен в фронтовой госпиталь в городе Папа.

Там я узнал, что за форсирование Тиссы был представлен к ордену "Красная Звезда" (впрочем, рассмотрев мою биографию, его заменили на медаль "За боевые заслуги").

В госпитале я пролежал довольно долго, рана заживала медленно, но общее самочувствие улучшилось - отдохнул, откормился.

Вечерами рассказывал своим сопалатникам всякие истории. Пересказывал содержание прочитанных когда-то книг, виденных давно фильмов, читал стихи. Моим товарищам это очень нравилось, отвлекало от боли, от тяжелых мыслей. Иногда при этом присутствовала сестричка (сестры у нас были русские, а вот няньками работали местные монахини в больших белых колпаках, им доставалась самая грязная работа).

Однажды сестра позвала врача, и он за портьерой слушал мои рассказы. Они ему тоже понравились, и он предложил мне выступить в клубе госпиталя. Там устраивали концерты, которые посещали врачи, персонал и выздоравливающие раненые.

Я несколько раз выступал в этом клубе с композициями на разные темы, в том числе к дню рождения Сталина.

Мне всегда легче было выступать перед большой аудиторией, чем вести беседу в небольшом кружке. Большую радость доставляло, когда удавалось завладеть вниманием людей, а тем более - знать, что перед тобой - твои товарищи, которые, может быть, вчера вышли из боя, возможность доставить радость людям обделенным внешними впечатлениями. Я видел их внимательные глаза, я слышал их дыхание.

Я читал стихи Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Инбер, Симонова.

Свое настроение тех дней я выразил, такими словами:

Мы будем мстить

За прерванный наш мирный труд,

За города и села,

Растерзанные вами.

За домик Пушкина,

Плотину Днепрогэса,

За жизнь военнопленных,

За уманьскую яму.

Проклятие врагам,

Врагам-детоубийцам,

Но трижды проклят тот,

Кто убивать велел!

Время шло, рана моя стала затягиваться, и вот однажды меня вызывает к себе комиссар и говорит: "Ногу вашу мы подлечили, но нет уверенности, что рана не откроется, с такой ногой в пехоте вам будет трудно. Оставайтесь у нас, мы вас оформим санитаром, но основная ваша работа будет в клубе: сможете писать плакаты, организуете самодеятельность, человек вы идеологически выдержанный... А то у нас раненые скучают. Подумайте, через два дня у нас комиссия".

Тут в мозгу моем стали спорить два голоса. Один ласково нашептывал: "Соглашайся, ведь не ты просишь, а тебе предлагают. Будешь спать в чистой постели, нормально есть, не будет утомительных маршей, не будут на голову падать бомбы, не будут стрелять навстречу, а, того и гляди, в спину. И ты не будешь стрелять, а будешь спокойно работать в клубе на идеологическом фронте, а скоро и войне конец".

Другой говорил: "А как же те ребята, с которыми ты не раз ходил в атаку, они были тебе, как братья - они будут сражаться и падать под пулями, а ты готов их предать? Отсидеться в тихой гавани? Ведь ты должен кровью смыть позор своего плена..."

Я послушал оба голоса и принял решение.

На комиссии врачи дружно предлагали признать меня негодным к строевой службе. Услышав о моем стремлении вернуться на фронт, председатель комиссии - очень строгая дама сказала: "Вы что, хотите ордена заработать? С такой ногой вы только будете по госпиталям валяться."

Неужели она не понимала, что, когда я вернусь на родину (если вернусь), мне обязательно поставят в вину плен, и только участие в боевых действиях до самого конца войны поможет мне снять свою "вину".

Все же мне удалось их переубедить, и вот я снова на фронте.

Когда я был ранен, наши части вели бои за Будапешт. Дунай разделяет столицу Венгрии на две части: восточную - Пешт (или Уйпешт) и западную Буда. Теперь мы надежно укрепились в Пеште, и мне довелось принимать участие в боях за Буду.

Бои шли за каждую улицу, квартал, за каждый дом, этаж, квартиру. Бывало, что мы захватывали этаж, а на другом - еще немцы. В некоторых квартирах еще оставались мирные жители.

Вспоминается такой случай: я вбегаю в квартиру, смотрю - фашистов там нет, меня встречает насмерть перепуганная женщина, волосы всклокочены, лицо испачкано сажей, и, видя, что у меня кровь капает из раны на руке, отрывает лоскут от юбки и перевязывает мне руку. Я говорю: "Ну и чучело, спасибо, чучело" - и бегу дальше.

Рана была пустяковая, санинструктор обработал ее, и я сражался дальше.

Или еще: шли бои за здание банка, мы - несколько человек - уже были на втором этаже, а первый снова заняли фашисты, и мы оказались в ловушке. Сидим мы в этом банке, не помню сколько, холодно и пить хочется, а на полу валяются мешки с деньгами, мы стали их жечь и. согрели немного воды на чай. Согрелись. (Более практичные люди набивали карманы деньгами, на них еще можно было что-то купить).

Когда Будапешт полностью перешел в наши руки - это было 13 февраля 45 г. - нам дали две недели отдыха. Нашу роту поселили в двухэтажном доме типа "колодца". В одном подъезде солдаты, в другом - комроты старший лейтенант Петров со старшиной.

Бои где-то далеко, у нас - мирная жизнь. С утра - зарядка, завтрак. Я слушал радио и проводил с бойцами политбеседу, потом комроты посылал солдат - кого в пекарню, кого - в прачечную, сапожную мастерскую: мы помогали налаживать производство и себя обеспечивали всем необходимым. После обеда, а его готовили с избытком, котел с супом, кашей, иногда и с мясом выкатывали на улицу и кормили население, изголодавшееся за долгое время осады города.

Однажды комроты пригласил меня к себе на обед и стал говорить о том, что я вырос из солдатской шинели, и он хочет направить меня на краткосрочные курсы, откуда я выйду младшим командиром. Подобное предложение делали мне и раньше, но я не мог себе представить, как смогу посылать людей на смерть. Своей жизнью я вправе распоряжаться, а вот чужими...

За столом нам прислуживала женщина, которая почему-то очень внимательно смотрела на меня. Я встречал ее иногда во дворе и замечал этот пытливый и доброжелательный взгляд. Подавая мне тарелку гуляша, она вдруг тихо сказала "чучело". Она повторяла это слово, значения которого, конечно, не понимала. И тут я узнал ее! Это была та самая женщина и тот самый дом, куда я ворвался в пылу боя несколько недель тому назад, с карабином наперевес, но не причинил ей зла.

Вообще, всюду, где нам приходилось встречаться с местным населением, мы видели самое радушное отношение. Нет сомнений, мы были для них тогда освободителями, избавителями от фашистской оккупации, в которой им пришлось претерпеть много страданий и лишений.

В день Красной Армии, 23 февраля 45 г., мы сидели за столом и отмечали его, как могли. За нашими окнами был небольшой скверик. Я посмотрел в окно и увидел женщину с изможденным лицом с детской коляской. Я сделал ей знак, чтобы она подождала меня, наскоро собрал хлеб и кое-что со стола, вынес и положи ей в коляску. Она ушла, а через полчаса за окнами были уже десять или пятнадцать женщин с колясками. Тут все наши ребята стали выносить им все, что могли. Женщины искренне благодарили нас.

Это был зенит нашей славы. Каждый вечер на родине гремел салют (а иногда их было несколько в один вечер) в честь тех, кто освобождал от фашистов города с такими непривычными для нашего слуха названиями (Секешфехервар, например) - в нашу честь.

После тяжелых боев в Венгрии наш батальон отвели во второй эшелон, и в Австрию мы вошли, когда она уже была свободна от фашистов, (Разумеется, передвигаясь в то время по странам восточной Европы, мы не знали государственных границ). В воздухе пахло весной и близкой победой.

2-го мая мы услышали по радио, что после долгих, тяжелейших уличных боев в Берлине, над рейхстагом взвился наш советский флаг.

8-го мая наш батальон снова был в Будапеште. Город ликовал. Всюду проходили шествия, возглавляемые священниками с хоругвями - весь мир праздновал победу над фашизмом. А наша армия, которая ценой неисчислимых жертв внесла наибольший вклад в эту победу, не принимала участия в празднике. Это было непонятно и обидно.

Только в полночь, наконец, по нашему радио сообщили о Победе. Мы все вскочили со своих коек, вышли на улицу, там была сплошная стрельба, кто-то сказал, что восстали венгры, но оказалось, это был стихийный салют из винтовок. Я тоже стал стрелять в воздух из своего карабина, как и мои товарищи. Потом откуда-то прикатили бочку вина и стали разливать его по котелкам. Мы кричали: "Да здравствует победа, конец войне" и т.д.

Перед рассветом был дан приказ строиться, нас посадили в машины, только в дороге мы узнали, что едем в Прагу, где были вражеские выступления. Однако, когда мы туда прибыли, все уже было спокойно. Мы вернулись в Будапешт, а там наши солдаты уже "гуляли на всю катушку".

На другой день нас повезли в Вену, там в Оперном театре был концерт Дунаевского. Вспоминается маленький эпизод: мы приехали рано, сидели в машинах и курили, окурки бросали за борт. По улице шел пожилой мужчина и незаметно (как ему хотелось думать) подбирал наши окурки и клал в карман. Я соскочил с машины и дал ему пачку сигарет, он смущенно благодарил. Потом по команде "стройся" мы вышли из машины и пошли на концерт.

Долгий путь домой

Настала мирная пора с непривычной тишиной, без стрельбы, без окопов, без бомбежек,

Мечталось о скором возвращении домой, к мирной жизни, но до демобилизации было еще далеко.

53 армия, куда входил наш штурмовой полк, ушла на восток, а в 57-й армии был сформирован Трофейный полк, в основном - из солдат и офицеров, негодных к строевой службе, куда я и был зачислен.

Мы занимались демонтажем и отправкой оборудования заводов, медицинских учреждений и т.д., из побежденных стран восточной Европы. Началась эта работа в Австрии, и больше всего запомнилась, так как все было внове.

Меня поселили, почему-то одного, на железнодорожной станции Хохрупертсдорф и поручили заполнять документы на оборудование для нефтяных скважин, которое отправлялось отсюда в Москву, потом эти бумаги шли на подпись комбату. По ночам было страшновато, вокруг иногда бродили отбившиеся от своих немцы. Безоружные и голодные, они, в общем, не представляли опасности, но все же...

Потом мы занимались тем же в Венгрии и Чехословакии.

Общаясь с населением, мы узнавали о том, как жили люди на "загнивающем западе, под игом капитала". Оказывается, у них были и детские сады, и бесплатные поликлиники, и пенсии для стариков. Все это вызывало у нас удивление, ведь мы считали все это завоеваниями социализма. Удивляла и малость этих государств после просторов нашей родины. Иногда приходилось в один день побывать в трех-четырех странах.

Были у меня и забавные эпизоды. Однажды - это было в Венгрии - вызывают меня в штаб батальона и приказывают отвезти какие-то документы в штаб Армии. Но почему это поручается мне, спрашиваю. Оказывается, накануне комбат и другое начальство отмечали день рождения комполка, и сегодня они все "не в форме". На дежурстве остался один лейтенант, а он не может оставить свой пост. Мне дали пакет, машину, и я отправился в тот самый город Папа, где в 44-м году лежал в госпитале.

Когда я прибыл в штаб Армии, в приемной ждали своей очереди майоры, подполковники и полковники, но ординарец провел меня мимо всех и буквально втолкнул в кабинет. И вот я вижу - сидит за столом типичный канцелярист "штабная крыса", как называли их фронтовики, уж не помню, сколько звезд у него было на погонах, и разбирает какие-то бумаги.. Он поднимает на меня глаза, и на лице его отражается смесь возмущения и брезгливости - как это к нему посмели прислать с донесением простого солдата, рядового! Он снова опускает - голову и продолжает заниматься бумагами, не обращая на меня никакого внимания.

Я, не зная, что делать, отошел к стене, и стал разглядывать карту мира, которая там висела, потом произнес вполголоса: "Рио-де-Жанейро, это там все ходят в белых штанах". Услыхав это, хозяин кабинета поднял голову и спросил: "Читали?" Тут он признал во мне человека, достойного внимания.

- Да, конечно. "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" - мои любимые книги ответил я.

Он взял у меня пакет, я откозырял и отправился восвояси. Так Ильф и Петров помогли мне сохранить человеческое достоинство.

С глубоким вздохом облегчения вышел я из здания и пошел к машине, но не успел пройти и нескольких шагов, как на меня буквально налетел высокий щеголеватый лейтенант

- Саша! Как я рад тебя видеть!

- Андрей!!!

Да, это был Андрей, с которым мы вместе хлебали лиха в лагере и шагали по дорогам Румынии в побеге. Такое не забывается. Теперь он - ординарец у генерала, приезжал в штаб и, увидев меня, выскочил на улицу. Мы взахлеб говорили, оба разом, договаривались о встрече, но тут его позвали к начальству, мы обнялись и расстались. Больше нам увидеться не пришлось.

Как-то мне довелось отправлять детские вещи со склада фабрики, где их производили. Маленькие платьица, матросские костюмчики, штанишки и т.д.

И такая тоска вдруг нахлынула на меня - о дочке, о жене - где они теперь, увижу ли я их?

С каждым грузом ехал сопровождающий, и я попросил (впервые что-то просил у начальства), чтобы на этот раз отправили меня, и я отвезу этот груз в какой-нибудь детский дом и сам передам его из рук в руки для осиротевших детишек и, может быть, узнаю что-нибудь о своей семье.

Однако, меня не послали, детские вещички отправили централизованным порядком в Москву, куда отдали их - не знаю. Я вложил в ящик трогательное письмо от бойцов, с обратным адресом, но ответа не получил.

Письма с Родины...

С тоской смотрел я на почтальона, который приходил с кипой писем, для меня там не было ни одного.

После освобождения из лагеря я не стал писать домой, понимая, что жена и все близкие потеряли меня два года назад, а теперь - что ж, возникнуть из небытия, чтобы снова сгинуть, уже насовсем? Ведь наш штурмовой полк бросали в самые тяжелые бои, и он нес очень большие потери. А после победы, поверив, что я - жив, что я вынес все испытания, я стал искать семью, родных.

Я пишу письма жене в Казань и в Одессу (может быть, они вернулись туда?), матери, сестрам, брату в Симферополь, но ответа нет ниоткуда.

До армии доходили слухи о выселении греков из Крыма, в это не хотелось верить. Уже потом я узнал, что мать (ей было тогда под 80 лет), сестер, племянниц выселили в Сибирь, племянник погиб на фронте, а брат был в Самарканде, куда уехал в эвакуацию с заводом.

Я чувствовал себя совершенно одиноким.

В конце октября 45-го, наконец, пришел приказ о демобилизации моего возраста. Нас собрали в Высочанах, в Праге и постепенно отправляли на родину. Каждый сам указывал пункт назначения. Я готов был назвать любое место на карте Союза, но все же, после недолгих колебаний, назвал Одессу, в надежде, если не найти семью, то хоть что-нибудь узнать о ней.

Без сожаления прощаюсь я с Европой, где прошел не столь долгий, но значительный кусок моей жизни.

На вокзале неожиданно встречаю Сергея, с которым судьба свела меня в лагерной тюрьме. Мы не виделись с ним после освобождения, очень обрадовались друг другу и обменялись адресами (я дал свой одесский, где жил до войны). Потом мы увиделись в Москве и много лет обязательно встречались в день Победы (и по другим поводам) и вспоминали былое.

И вот я еду в Одессу.

В полевой сумке лежит заветное стихотворение, сочиненное в короткие минуты затишья:

Сидя в окопе, вспоминал тебя,

Глаза твои, и голос твой звучал.

В атаку шел я на врага, тебя любя,

Вздремнув, тебя во сне видал.

И снилась мне" Российская земля

И, как ковер, цветистая, поляна.

И ты со мной, любимая моя,

И ласкова, как прежде, но упряма.

Ты сердишься за то, что не писал,

Наверно, думала, что позабыл тебя я.

Ты мне поверила, когда тебе сказал,

Что я прошел все страны вдоль Дуная,

Но все же краше милой не сыскал...

Поезд приходит на разбитый вокзал. Впервые я приезжаю сюда по железной дороге, а до того - много раз - морем. Иду, почти бегом, по таким знакомым улицам - к дому, поднимаюсь на второй этаж, стучу в дверь своей квартиры.

Мне открывает незнакомая женщина: "Да, мы давно тут живем, уже больше года, а кто жил раньше - не знаю, вот зайдите к соседке напротив, она, кажется, и до войны тут жила.

Соседка, Евгения Николаевна, встречает меня очень тепло, уверяет, что Юля, конечно, меня ждет - она всегда была такой серьезной девочкой - и протягивает мне письмо, которое Юля написала в апреле 44-го года, после освобождения Одессы, чтобы узнать о судьбе своих близких, оставшихся в Одессе. На конверте - обратный адрес: Московская область, станция Сходня, санаторий Наркомпищепрома.

Сколько раз я мысленно, с надеждой и сомнениями, подымался по этой лестнице - и вот это случилось наяву.

Смутные чувства владели мною. Конечно, было некоторое разочарование, но радость преобладала. Я получил адрес, я держал в руках письмо, написанное дорогой рукой. Правда, полтора года назад. Многое могло произойти за это время... Нет, не хочу думать ни о чем плохом, решаю поехать по этому адресу, но прежде посылаю телеграмму из ближайшего почтового отделения. Затем еду на вокзал, узнаю, что сегодня поезда на Москву не будет.

Иду к военному коменданту, предъявляю свои документы и прошу дать мне бронь на завтра. Тут состоялся такой разговор:

- И что же, вы так и будете колесить по Союзу туда-сюда?

- Да, буду, пока не найду свою семью.

Впрочем, бронь на Москву я все же получил. Я все еще был как в угаре, но теперь у меня было время отдышаться и прийти в себя Я сел на трамвай и поехал на завод, где работал до войны и где у меня было много друзей. Там я не встретил никого из знакомых, только один парнишка узнал меня и вызвался проводить домой к Бакину, благодаря которому (он был секретарем парткома и депутатом горсовета) наша группа ополченцев смогла уехать последним транспортом из осажденной Одессы.

Потом я прожил с ним и его женой несколько месяцев в Астрахани, они же провожали меня в армию.

Он рассказал мне о многом и о многих. Вот, например, работал у нас главным механиком некто Г. - душа человек, мастер - золотые руки. От армии он был освобожден по броне, а когда подходили немцы, остался в городе. Видимо, был уверен, что не пропадет в любых обстоятельствах. Он и не пропал, ремонтировал фашистские танки, возвращал их в строй своими руками. Он остался жив, вот только кто из прежних товарищей подаст, ему руку, когда он вернется из Колымы?

Был еще у нас плановик Николеску, он слыл антисоветчиком (когда-то таких называли вольнодумцами, позже - диссидентами). Когда началась война, он просился на фронт - не взяли. Он остался, вступил в подпольную группу, участвовал в какой-то акции и был расстрелян при румынском правлении.

По-разному сложилась жизнь. Кто погиб на фронте, кто остался на востоке. Какие разные судьбы...

Я переночевал у Бакина, а утром уехал в Москву.

Душа моя наполнена ожиданием встречи с женой и дочкой. Добираюсь до дома отдыха на станции Сходня - и встречаюсь с Лидой, Юлиной сестрой. Она была первым родным человеком, с кем я увиделся после воины.

Это был подарок судьбы. Дело в том, что Юля и Ириночка жили в это время с родителями в Москве, и, если бы Лида не оставалась по прежнему адресу, я мог бы опять их потерять.

И вот я возвращаюсь в Москву, выхожу из метро на Охотном ряду, иду по Красной площади. Еще недавно в этих самых сапогах я шагал по улицам Вены, Праги, Будапешта, а вот в Москве - впервые. Уже с Москворецкого моста я вижу внушительное здание Новомосковской гостиницы (теперь - "Балчуг-Кемпински"), захожу в просторный вестибюль, затем через длинные коридоры попадаю в небольшую комнату.

Тут меня встречает девочка с косичками - дочка, память о которой владела моими мыслям и чувствами все эти годы, - но, боже, как она выросла! - и ее бабушка, Юлина мама. Обе безмерно рады моему возвращению.

Вскоре пришла с работы Юля. Она мне показалась очень красивой! Увидев меня, она почему-то заплакала, да и сам я был недалек от этого.

Я обнимаю ее, целую милое лицо, глажу волосы.

Мы простились 24 сентября 1941 года в Одесском порту на палубе грузового судна "Ногин", с того дня прошло более четырех лет. Смерть ходила за мной по пятам на фронте и в фашистских застенках, да и ей досталось немало, - но мы оба надеялись, верили в эту встречу - и вот она состоялась!

Только неделю мы смогли провести вдвоем на Сходне, в окружении заснеженных сосен Подмосковья. Семь сказочных, незабываемых дней.

А потом - время было суровое - пришлось окунуться в повседневные заботы, но с тех пор во всех жизненных обстоятельствах, в горе и в радости мы всегда вместе, в руке рука.

Послесловие

Я остался жив - "всем смертям назло", я нашел своих любимых жену и дочку, а через год у нас родился сын Дима. Иногда мне кажется, что сама Фортуна (богиня случая в греческой мифологии) вывела меня за руку из ада войны и разлуки, но потом сказала: "хватит, теперь карабкайся сам". И я карабкался, но не один, рядом была моя Юля.

Жили мы первое время очень тяжело, не было жилья, мы снимали комнаты за городом, потом в Москве. Когда, наконец, в 58-м году мы обрели однокомнатную квартиру в кооперативном доме, были совершенно счастливы.

Придя с войны, я не сразу сумел найти работу. Наконец, с помощью Юлиного отца, устроился на курсы по подготовке оформителей преподавателем малярного и альфрейного дела, которое я немного знал на практике, ну и книжки пришлось почитать. Среди студентов моих были и фронтовики, и совсем молодые ребята. Позже я из них сколотил бригаду, и мы много лет вместе работали в Москве и Подмосковье по оформлению клубов, магазинов и пр.

Когда приходилось разрисовывать потолки, то было тяжело физически, но я вспоминал, как Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу, лежа в люльке и не сетовал. Юля работала в науке, защитила диссертацию. Дети росли, учились. Они были очень дружны, несмотря на разницу в возрасте.

Мои родные вернулись в Крым и часто то мама, то сестры или брат навещали нас. И мы приезжали к ним, каждый

Сын помогает мне найти однополчан. Отпуск был связан у нас с 9 мая. Парк им. Горького поездкой к морю.

День Победы всегда был для нас главным праздником - "со слезами на глазах" (а потом и с сединою на висках). Не помню, в каком году возникла традиция встреч фронтовиков. В течение нескольких лет мы ходили в этот день всей семьей в Парк им. Горького. Там была праздничная и очень волнующая атмосфера, чуждая официальной торжественности. Пожилые люди, мужчины и женщины - в орденах на гражданской одежде (впрочем, попадались и старые гимнастерки, пахнущие нафталином, даже тельняшки и бескозырки), группами и в одиночку гуляли по аллеям, встречали друзей, обнимались, пели военные песни.

Особенно трогательное впечатление производили на меня молодые люди, которые несли фотографию солдата с надписью: "отзовитесь, кто воевал с моим отцом, он служил там-то, я хочу узнать о его судьбе".

Я тоже хотел увидеть кого-нибудь из однополчан, но никого так и не встретил, до того дня, когда Дима стал ходить с плакатиком: "ищу 53-ю армию".

Это сработало - я нашел армию, в которой воевал, и встал, пусть символично, в ее ряды - в строй ветеранов 2-го Украинского фронта.

Где-то в начале 80-х судьба (опять судьба?!) подарила мне необыкновенную встречу. Было это так. Мы с Юлей пошли на выставку картин. Зал был небольшой, художник расхаживал тут же, следил за реакцией публики, охотно вступал в беседу. Я остановился перед портретом пожилого мужчины с красивыми живыми глазами. Эти глаза и подпись под портретом заставили меня подойти к художнику, и он мне не только рассказал, что позировал ему близкий друг - тоже художник Наум Цейтлин, родом из Геническа, но и тут же связал меня с ним по телефону.

Через день или два пришел к нам - как бы сошел с портрета Наум закадычный друг моих школьных лет. Мы с ним сели - обоим за семьдесят - и стали вспоминать, как сбегал с уроков, и осенью бежали к морю, чтобы поплавать наперегонки, а зимой катались по заливу на коньках, и еще много забавных эпизодов. Мы с ним не виделись и ничего не знали друг о друге около шестидесяти лет, и теперь снова встретились, как самые близкие друзья.

Потом мы с ним часто встречались в его мастерской, иногда дома, семьями, мечтали вместе съездить в Геническ, но не получилось. Он заболел, уехал лечиться и не вернулся.

В 85-м году мне довелось побывать в местах, по которым вела меня солдатская доля больше сорока лет назад. Я принял участие в круизе по Дунаю, организованном Советом ветеранов войны.

С борта парохода я увидел Калафат, Чернаводский мост. Тяжелые воспоминания нахлыну на меня...

Мы побывали в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. Трудно было узнать города, которые я видел в развалинах, в огне и дыму войны, теперь они сверкали вечерними огнями, яркими витринами, нарядной публикой. Особенно понравился мне Будапешт.

Всюду нас очень тепло и торжественно встречали, мы выступали с приветственными речами, воспоминаниями. Пришлось и мне выступить несколько раз. Не обошлось без комичной ситуации. Мой друг уговаривал меня выступить на одном из митингов. Он подошел к председателю - полковнику и назвал мою фамилию. Между ними состоялся такой диалог:

- Чин? - коротко спросил полковник.

Солдат, - ответил мой друг.

- Мы все солдаты, я спрашиваю, в каком он чине?

- Рядовой, пехотинец.

Полковник вздернул брови и махнул рукой:

- Пусть скажет.

Я был единственный рядовой на этом корабле. После этого меня просили выступать чуть не на каждом митинге, и я с удовольствием говорил, словно чувствовал, что это напоследок.

В этой поездке я обрел много товарищей и четверых близких друзей: Анну, Евгения, Машу и Роланда. К великому сожалению, последних двоих уже нет среди нас.

В круиз я взял с собой этюдник и написал десять, небольших пейзажей, но у меня попросили их для музея пароходства в Измаиле, и я с легкостью отдал все. Мне думалось, я смогу повторить их по памяти, но это оказалось не так, к большому огорчению моих близких.

Впрочем, для творчества у меня вскоре оказалось много времени. Я тяжело заболел, перенес операцию, на горле, почти потерял голос, едва остался жив. Работу пришлось оставить, а ведь до этой болезни я не чувствовал своих 74-х лет.

Теперь я стал много писать. Больше всего я люблю писать пейзажи. Впечатления, для работы давали путешествия: в свое время каждый отпуск я с семьей (иногда один) проводил в новом месте - Крым, Кавказ, Прибалтика, средняя полоса России. Я делал зарисовки. Юля снимала на слайды. Теперь это пригодилось в работе.

Незабываемое впечатление произвела на меня (за несколько лет до болезни) поездка в Грецию, где мы с Юлей гостили у сестры Тони, и Христо, мой племянник, много возил нас по стране.

Хотелось попытаться хоть как-то передать главное - то ощущение гармонии в природе и его отражение в древних памятниках архитектуры.

И в самом деле, греческие мотивы пользовались большим вниманием не только на групповых выставках, организованных Обществом греков, но и на двух моих довольно обширных персональных выставках.

На днях мне исполнилось 90 лет. В этот день я принимал поздравления от родных и друзей (их осталось уже не так много).

Особенно тепло и сердечно поздравил меня Андрей Федорович Бураки - от Московского общества греков, которое всегда оказывало мне внимание и поддержку.

Я сижу в окружении своих картин, которые украшают стены нашей квартиры, и размышляю о прожитой жизни. Наверное, я мог бы достигнуть большего - не хватало настойчивости, упорства, образования. Но я никогда не сделал подлости, не предал, не обидел сознательно ни одного человека. Моей главной заботой и опорой всегда были семья и работа.

Не хочу переоценивать плоды своего творчества, но людям мои картины нравятся, говорят, что они излучают добро и свет - меня это очень радует, и я люблю дарить свои работы.

Меня греет мысль, что моими небольшими картинами любуются в домах моих родных, друзей и знакомых не только в Москве, но и в Одессе, Симферополе, и даже в Афинах, в Париже, Женеве, Нью-Йорке и Лос-Анжелесе.

Я бесконечно благодарен моей жене за то, что она оформила мои воспоминания и впечатления в виде этих записок, а также дочери, которая помогала в работе.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Выдержки из писем. Январь-май 1942 г.

№ 1 АСТРАХАНЬ. 12 января

Здравствуйте, дорогие мои Юленька, Иринушка и все родные! После долгих и мучительных ожиданий я зашел на почту перед тем, как явиться в военкомат, и получил, к великой радости, телеграмму от тебя. Так что, я был свободен, но не знал, где вы, а теперь знаю, но приехать не могу. Но не печалься, рано или поздно, а увидимся...

№ 2, 25 января

... Иринушка, твой папа - красноармеец, ходит с винтовкой, чтобы бить фашистов...

№ 7, 20 февраля

Юлик, напиши мне, как вы живете, как устроились с квартирой, вам, наверное, нелегко с харчами?.. Тут очень плохо с куревом, махорку, которая стоит 35 коп., трудно достать за 50 рублей. Мы курим одну папиросу на 10 человек, а отвыкнуть при настоящем положении невозможно.

Дорогая Иринушка, я очень обрадовался, что ты мне сама пишешь письма, пиши почаще и обязательно с рисуночками.

№ 8 РТИЩЕВО. 14 марта

Юленька, чувствую себя неплохо, не беспокойся обо мне. У меня много новых друзей, так что я не один... Как мне хотелось бы видеть вас хоть один час, чтобы побыть вместе... Я на днях в вагоне читал лекцию о жизни и творчестве Пушкина и Есенина. Слушали 4 часа подряд - вот какие мы!

№ 10 ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ. 26 марта

... После долгой поездки я снова нахожусь среди любимого народа украинцев, опять вижу чутких, гостеприимных людей. По-моему, Юлик, украинцы потому такие, что им не раз приходилось испытывать горе, и особенно в эту войну. В любой хате чувствуешь себя, как дома.

... Поздравляю Иринушку с днем рождения и думаю, что это первые и последние ее именины, которые мы празднуем не вместе.

№ 12, 6 апреля

Я получаю 100 р. в месяц вместо 10 р., что получил в первый месяц, я буду собирать их и вышлю для Иринушки. Мне, как и другим, в армии хорошо, потому что вы - наш тыл - заботитесь о нас.

№ 13, 16 апреля

... Армия лучше всех врачей вылечила меня, я еще ни разу не болел ногой, несмотря на то, что приходится делать пешие переходы по 20-30 часов без отдыха по грязи и речушкам. Но все это ерунда, пройдет война, и мне будет что сказать о нашей борьбе против фашистских бандитов.

№ 14, 29 апреля

... Сегодня мы второй день на одном месте, я могу написать... Помнишь: "а все-таки впереди огни"? Да, Юлик, видны огни нашей победы над врагом... Немец от нас, наверное, получит "майский подарок", ты можешь радоваться сообщениям Информбюро, знай, что и моя частица там есть...

№ 15, 10 мая

... Юлик, мы должны выполнить задачу, поставленную тов. Сталиным - о разгроме фашистов в текущем году, мы это безусловно сделаем... Проходя по селам, которые были разрушены и сожжены немцами, я представляю вас во время бомбежки вашего поезда и тот ужас, который вы - женщины и дети - пережили по вине немецких разбойников.

№ 16, 11 мая (последнее)

Мои дорогие!

Я жив и здоров, настроение тоже хорошее... С нетерпением жду письма, пиши мне как можно чаще.

Юлик, я сохраняю все твои письма, их собралось до тридцати. После того, как мы разгромим фашистскую гадину и я приеду домой, мы будем вместе их читать и вспоминать это трудное, но насыщенное героизмом время.

Целую тебя и любимую Иринушку.

Привет всем нашим.

Сотер.