Война и мир в глобальной деревне

Свод современных некомпетентностей, которые можно устранить ускоренным прямодвижением

В этой книге упоминается Джеймс Джойс и его роман «Поминки по Финнегану». Почему?

Роман Джойса — это история электрической обратной трайбализации Запада и история того, как Запад культурно покорял Восток. Пожалуй, Джойс — единственный человек, который осознал, что все социальные перемены суть последствия внедрения новых технологий (этих самоампутаций нашего бытия) и их проникновения в нашу чувственную, сенсорную жизнь. Эти перемены радикально меняют образ мира, который мы создаем и лелеем, а потому всякая техническая инновация вызывает у нас беспокойство и даже нервное расстройство, и в итоге все оборачивается войнами в тщетных попытках восстановить старые образы.

В «Поминках» действуют десять громов, имя каждого представляет собой криптограмму или код громового удара и его последствий, то есть глобальных технологических потрясений в истории человечества. Когда племенной человек слышит гром, он спрашивает: «И что на этот раз?» Это инстинктивная реакция, точно также мы говорим «Спасибо».

Джойс не только один из лучших социальных инженеров всех эпох, он еще отличный юморист, и его перу принадлежат замечательные образчики афоризмов и едких насмешек, причем он ухитрялся находить смешное в самых повседневных фактах.

В книге «Взломщики кода» Дэвид Кан обращает внимание на то, что, похоже, ускользнуло от взглядов исследователей творчества Джойса. Это касается Дж. Ф. Бирна, Крэнли из «Портрета художника в юности», автора романа «Годы молчания» и многолетнего друга Джойса. Крэнли прожил всю свою взрослую жизнь по адресу Леопольда Блума — в доме № 7 по Экллз-стрит в Дублине. Он изобретал криптограф, прибор, способный «обеспечить подлинную безопасность коммуникациям всех народов и стран». Кан пишет: «Для этого понадобились всего-навсего пустая коробка из-под сигар, несколько мотков проволоки и пара радиодеталей». Что касается Джойса, тот в «Поминках» вскользь характеризует собственный метод обращения со словами, аналогичный методу Бирна: «...можно лепить с помощью клея и скрепок, корябать палочкой в песке или выкладывать камешками; ночной экспресс поет свою песню, песню воробьиного восторга на стыках колес и проводов...» Если кому-то метод Джойса не по нраву, вспомните: это всего лишь привычка продираться сквозь мозаику форм любой среды, лингвистической или географической.

К слову — о нашей текущей борьбе с «нарастающей угрозой коммунизма».

Механицистский процесс, начавшийся в XVIII столетии и обернувшийся возникновением новой сервисной среды — пресса, шоссе и почтовые маршруты, — быстро получил подкрепление с открытием парового двигателя и изобретением железных дорог. К середине XIX века уровень сервисов, доступных фабричным рабочим в индустриальном обществе, уже намного превосходил по масштабу сервисы, которые мог монополизировать частный капитал. Ко времени Карла Маркса «коммунизм», возникший из этих сервисов, настолько превзошел былое частное богатство и связанные с ним сервисы, что для Маркса, жившего в новой коммунальной среде, было вполне естественно использовать его как зеркало заднего вида в выражении утопических чаяний. Так зародился парадокс бедности среди изобилия. Даже нищие обитали и обитают по сей день в окружении коммунальных сервисов стоимостью в миллиарды долларов. И все же коммунальное богатство, созданное механическими продолжениями человека, было быстро уничтожено электрической средой, которая началась с телеграфа и неумолимо развивалась в информационную среду. С наступлением информационной эпохи все территориальные претензии, бизнес-цели и политические устремления мало-помалу становятся иллюзорными. К настоящему времени коммунизм насчитывает уже более столетия, а мы сами глубоко погрузились в новый век племенной вовлеченности. Так возникает другой парадокс: посредством электрических технологий отсталая страна наподобие СССР может превзойти былые механические технологии. Отсталые страны могут «подключиться» к электрической среде, а вот высокообразованные страны склонны, скорее, «отключаться».

Наша глобальная деревня

Даже сегодня вполне реально встретить высокообразованных людей, которые и не подозревают, что только фонетически грамотный человек живет в «рациональном» или «живописном» пространстве. Открытие или изобретение такого пространства, однородного, непрерывного и связанного, явилось «экологическим» итогом развития фонетического алфавита и его влияния на чувственную жизнь древних греков. Подобная форма рационального и живописного пространства есть окружающая среда, которая неведома никакой другой форме письменности, будь то древнееврейская, арабская или китайская.

Сейчас, когда мы живем в электрической среде и внутри закодированной информации не только визуально, но и в сенсорном режиме, вполне естественно, что у нас появилось новое восприятие, которое разрушает монополию и приоритет мира видимого, заставляет этот старинный мир выглядеть таким же причудливым, как средневековый герб на двери химической лаборатории.

Новая среда иногда причиняет значительную боль человеку, ее воспринимающему. Биологи и физики знают больше о радикальной революции, осуществленной в нашем чувственном мире новыми технологиями, нежели писатели, для которых новая среда есть угроза, в отличие от представителей других профессий.

Когда печать была в новинку в XVI веке, Иероним Босх рисовал новое разрушение пространства, следствие гутенберговского технологического вторжения в осязаемый мир средневековой иконографии. Его жуткие картины точно и художественно передают боль и страдания, приносимые новыми технологиями. Даже на популярном уровне эти разрушения и боль, вызванные появлением радио в двадцатых годах прошлого столетия, были хорошо выражены в блюзе. Сегодня вместе с телевидением, еще более мощным носителем, боль создала музыкальные жанры, от рока до «битла», что чрезвычайно неприятно для чувств, прежде ориентированных на менее сложные технологические условия. Сегодня блюз звучит как ласковая колыбельная. Их смелые и утонченные качества не более очевидны, чем в викторианском вальсе.

Биолог Отто Левенштейн в своей книге «Чувства» подробно рассмотрел проблему, которая возникает в результате изменений в сенсорном режиме, например, последствия технологического создания новой среды:

Видение — скорее собирательное действие, и все это заставляет гадать, можно ли когда-либо увидеть нечто, прежде неизвестное. Мы достигаем этого впечатления также у пациентов, слепых от рождения, которые обретали нормальное зрение лишь после операции. До того как открыть глаза, они познавали мир на ощупь, звук и обоняние, и мир был полон для них знакомых предметов в условиях ограниченного круга чувственного опыта. Как только они ни избегали поначалу сумбура дополнительной стимуляции, тоскуя порой по относительной изоляции прежнего мира! Наиболее поразительный факт в том, что им потребуется много времени и сил прежде, чем они начнут распознавать окружающие предметы, как отделенные друг от друга. Они понемногу должны учиться разбираться, связывая внешнюю картинку, которую видят, с тактильным восприятием, которое уже знакомо. На первый взгляд мир выглядит как плоское пространство, наполненное бессмысленными бликами света, тьмы и цвета, перемешанными, словно лоскутное одеяло. Один за другим предметы вырисовываются среди хаотичного мира и становятся отдельными, независимыми друг от друга. Студент, изучающий микроскопию, переживает нечто

похожее. Бессмысленные перемешанные формы не поддаются описанию, пока ассистент профессора не нарисует формы, которые следует искать. Говорят: «Увидеть значит поверить», — и в данном контексте также можно сказать, что «вера — это видение».

То, что он пытается сказать в следующем отрывке: «Как только они ни избегали поначалу сумбура дополнительной стимуляции, тоскуя порой по относительной изоляции прежнего мира!» — это опыт, который каждый испытывает, когда пытается привыкнуть к новым возможностям, которые привносят новые технологии. Сегодня электроника и автоматика вынуждают нас приспосабливаться к условиям глобализации, будто весь мир сделался родным домом.

Художник — единственный, кто не стал уклоняться от этого вызова. Он обрадовался новому восприятию, которое стало возможным благодаря инновациям. Боль, которую испытывают обычные люди в восприятии беспорядка, вызвана новыми ощущениями, возникающими в попытках художника расширить границы человеческого духа. Он упивается инновациями в самоопределении человека в обществе и внутри самого себя, что приводит к анархии и отчаянию институтов политики, образования, а также брака.

В «Теориях личности» Кэлвина Холла и Гарнера Линдси приводится замечание по поводу взглядов Гарнера Мерфи относительно странного образца, по которому люди всегда приспосабливались к предшествующей обстановке, прямо как генеральный штаб, всегда готовый к последнему бою:

Развитие восприятия проходит три стадии: глобальность, во время которой мир более или менее похож на некое пятно; разделение, во время которого предметы выделяются из фона; и слияние, во время которого формируются модели восприятия. Согласно тому, на чем настаивает Мерфи в отношении функциональных свойств всякого психологического процесса, восприятие управляется необходимостью, или, используя его образное выражение, «потребность опережает восприятие». Мотивационное состояние первично и оказывает влияние на способ восприятия мира человеком.

Наша, сотворенная человеком визуальная среда, которая сохранялась с различными модуляциями напряжения с V века до н. э., составила то, что мы называем «западным миром». Наши собственные изобретательность и находчивость гарантируют, что эта среда подлежит вытеснению. Наш ужас от встречи с подобным развитием событий — полностью из серии «мы и не знали, что ствол уже заряжен».

Левенштейн говорит о лоскутном одеяле, о свете, тени и цвете, увиденных впервые, как о подходящем индикаторе мотивации для большей части современного искусства. Визуальный мир вытесняется, и мы обнаруживаем, что нет ни продолжения, ни связи, не говоря уже о глубине и перспективе, присущих другим чувствам. Современные художники — в музыке, в живописи, в поэзии — терпеливо осмысливали это явление на протяжении нескольких десятилетий, настаивая на том, что мы должны изучать наши чувства, которыми долгое время пренебрегали: осязание, вкус и слух. Возможно, это та самая боль, которую открыли современные художники. Боль — это чувство, дополняющее привычные пять, и, как сказал Левенштейн: «мы должны принять, что центральная нервная система играет важнейшую роль в уточнении боли и страдания». В основном боль испытывают те, кто живет в новой высокотехнологичной среде, и она соответствует явлению, которое медики называют фантомной болью. Страдания больного могут обретать яркое выражение:

Пациент, страдающий тяжелым случаем фантомной боли, может указывать на давно потерянную конечность как на источник боли, а интригующий феномен опосредованной боли способен внести дополнительную путаницу. Опосредованная боль часто порождается импульсами внутренних органов, но больной может ощущать ее где угодно.

Боль, вызываемая новыми технологиями, стремится попасть в разряд опосредованной боли, наподобие проблем с кожей из-за аппендицита или сердца. С появлением новых технологий боль образует некую особую форму пространства, так как технологии тоже вызывают боль. Это из сферы открытого Генрихом Герцем внешнего фотоэффекта: «результат картинки будет картинкой результата».

Все новые технологии приносят культурную хандру, будто прежние разбудили фантомную боль после того как исчезли.

В сенсорных терминах кто-то может сказать, что люди вроде Чарли Чаплина или Томаса Эдисона, будучи великими мастерами, едва ли ориентировались на печать. На склоне лет Эдисон, пока еще мог видеть, перешел к шрифту Брайля, более предпочтительному, чем тот, что используется для визуального чтения. Тактильное вовлечение шрифта Брайля указывает на то, что у Эдисона имелась чувствительность, не свойственная другим. Чарли Чаплин столь глубоко разбирался в процессах своего искусства, что откровенно играл эмоции замедленно, оставляя их ускорение технике. У звукорежиссера Тони Шварца есть запись, на которой Чаплин произносит слова замедленно. Когда техника ускоряет эту пленку, звук идет на обычной скорости. Что-то похожее на эту потрясающе вовлеченную чувственную жизнь несовместимо с высокой степенью грамотности.

Литература для этого слишком специализирована. Электронная культура глобальной деревни противостоит нам с ситуацией, в которой все общества связаны посредством видимых невооруженным глазом жестикуляций, что есть не совсем речь в естественном ее виде. Т. С. Элиот, американский поэт и драматург, упоминал об

этом устами и чувствами своего героя Суини:

«Я должен использовать слова, когда разговариваю с тобой».

Крайняя провинциальность наших идей о визуальности — простой пример жизни в визуальной среде. Сотворенная человеком среда всегда игнорируется им в период, когда она только создается. Когда ее сменяет другая среда, она сразу становится зримой.

Мы видим визуальный мир отчетливо и начинаем понимать, что другие культуры, родные и восточные, развивались на достаточно разных чувственных уровнях, ибо не только каждое чувство уникально, но и у каждой культуры свое представление об удовольствии и боли. Возможно, наше выживание (особенно комфорт и счастье) зависит от осознания природы нашей среды. Принято обвинять компьютеры, которые мы по привычке называем машинами. Это, разумеется, откровенное глядение в зеркала заднего вида — смотрим на старый окружающий мир в зеркало нового и при этом игнорируем новый.

Левенштейн пишет:

Можно сказать, что, в конце концов, человек — не робот, поэтому все автоматические приборы мало подходят для нашего понимания постурального контроля и контроля над каждым движением. Ничего не будет дальше от правды... Координация движений конечностей и позы тела у нас обычно бессознательны и автоматичны, однако сколь бы сложные сенсорные структуры ни использовались, информационные эмиссии из них с трудом достигают высших центров мозга, но вызывают то, что в медицине называют рефлексами.

Человек — робот не только в личных рефлексах, но и в культурном поведении, и во всех реакциях на продолжения тела, которые мы называем технологиями. Продолжение человека, со всеми их окружениями, суть очевидные области проявления процесса эволюции.

С развитием нервной системы как новой среды электронной информации стал возможным и новый уровень критического познания. Такое познание в западном мире, например, критика и дискриминация жизни посредством чувств, выраженной в нашей окружающей среде, ранее оставались лишь уделом людей искусства. Любой артист был пришельцем и изгоем в западном мире — до недавних пор. А вот на Востоке все было строго наоборот на протяжении веков. Но восточный мир есть мир, который никогда не дробился и не испытывал стресса на визуальном уровне. Искусство в нем рассматривалось как основной путь адаптации к окружающей среде.

Окакура Какудзо в своей «Книге о чае» писал, что главное вовсе не чай, а сама церемония:

Даже в этом гротескном извинении за даосизм, который находим в Китае сегодня, мы можем наслаждаться богатством образов, не свойственным ни одной другой культуре. А главный вклад даосизма в азиатский мир касается привнесенной эстетики. Китайские историки всегда рассуждали о даосизме как об искусстве бытия в мире, потому что он имеет дело с нами сегодняшними. Именно в нас Бог встречается с природой, а вчера расстается с завтра. Настоящее — бесконечность, законная сфера относительности. Относительность стремится к адаптации; адаптация есть искусство. Искусство жизни заключается в постоянной адаптации к нашему окружению.

Возможно, ближайший аналог искусства в его восточном восприятии для западного мира проявляется в моде, которую не так давно обозвали «войной кошельков». Мода, слабость богатого человека, отвлекает его от отвлечений через отвлечения. Мода есть искусство бедного человека, неподкупная благодать жизни, в которой он участвует исключительно как зритель. Если переводить на язык чувств, мода непогрешима. Наравне с хитовой музыкой, фильмами и сферой развлечений, мода стремится заполнить вакуум нашей чувственной жизни, образовавшийся из-за технологических новинок. Возможно, поэтому она мнится выражением

столь колоссальных предпочтений, пока длится. Джеймс Джойс отдает ей ключевую роль в «Поминках по Финнегану», в главе о Шуткоролеве. Шуткоролева отлично олицетворяет собой войну и агрессию. В ее жизни одежда — оружие: «Я — королева замка, а ты грязный плут». Уже в первой строчке «Поминок» — «река бежит, мимо дома Евы и Адама», — Джойс описывает перемены в природе, случившиеся со времени грехопадения. Это больше не мир Адама и Евы, это тот мир, в котором Ева имеет преимущество над Адамом. Одежда как оружие стало приоритетным социальным фактором. Одежда разрушает среду, зато создает новую. Она уничтожает основы, врагов, конкурентов и скуку. Как адаптация к миру, она прежде всего адаптация к миру, сотворенному самой модой, и состоит из имитации старой одежды. Как Левенштейн объяснил в своем пассаже о зрении как произвольном приспособлении к миру человека, мода также обладает неизбежным сенсорным откликом на мир человека.

В родовом, или устном, мире нет моды в смысле меняющихся дизайнов и тканей. Вся одежда и все технологии — часть ритуала, который отчаянно

стремятся сохранить неизменным и стабильным. Устное, или родовое, общество владеет средствами поддержания стабильности, далеко превосходящими визуализацию или возможности цивилизованного и фрагментированного мира. Устная речь и слух структурированы полным и синхронным полем отношений, называемым акустическим пространством. Довольно сильно отличается от них визуальный мир, где особые цели и взгляды естественны и неизбежны. Эшли Монтегю объясняет в «Революции человека»:

Факт в том, что человек, становясь цивилизованнее, делается все агрессивнее и злобнее. Насилие, которое приписывают его истиной природе, на самом деле приобретено в сравнительно недавний период культурной эволюции человека. В наше время большинство людей вырастают настолько приученными к жизни для себя, что нам трудно понять большую часть человеческой истории, когда рассказывается об обеспечении благополучия сородичей. Если мы неправильно истолковывали жизнь доисторического человека и его дочеловеческих предков благодаря искажающей перспективе наших современных предрассудков, у нас больше не остается причин продолжать в том же духе. Важнее всего для нас — не отрицать наши предрассудки и предубеждения, признать их и принять во внимание свидетельства, касающиеся природы наших древних предков в свете фактов.

Полезно узнать, что цивилизация — продукт фонетической грамотности, и когда она начинает растворяться в электронной революции, мы снова открываем для себя родовую и комплексную осведомленность, которая проявляется в полном сдвиге нашей чувственной жизни.

Если греки обрели в своем чувственном мире Евклидово пространство и визуальную специализацию, то римляне ушли еще дальше. В «Началах архитектуры» Зигфрид Гедеон объясняет, что римляне первыми стали огораживать территории и первыми создали живописное пространство в архитектуре. Речь о римских арках. Ни греки, ни другие, более ранние общества не строили арок. Это чисто технический момент, его пока можно обойти; скажем лишь, что с тех пор никто не задавался вопросами относительно

одержимости римлян визуальной организацией пространства. Между римской и греческой культурами огромная пропасть, возможно, это связано с освоением папируса римлянами — ведь папирус стимулировал визуальную культуру сильнее чего бы то ни было до изобретения книгопечатания Гутенбергом.

Столь же глубокая пропасть между римлянами и средневековыми культурами возникла в связи с исчезновением запасов папируса и последующим спадом в визуальном мире. Гигантская волна египетского национализма затопила индустрию папируса, был запрещен его экспорт в Римскую империю. Единственным, кто действительно обратил на это внимание, оказался Гарольд Иннис, канадский экономист и социолог, автор книги «Смещение связи». Греки не использовали папирус вовсе, поэтому они не строили дорог, на которые опирались культуры папируса и — позже — бумаги. Папирус, легкий и легко транспортируемый материал, был вдобавок достаточно дешевым, и его имелось в избытке для ежедневного использования. Естественно, больше всего он пригодился римской армии. Связанный с фонетическим алфавитом, папирус стал основой огромной сети прямых дорог, которая придала особый характер военной активности римлян. Папирус требовался для руководства армией из бюрократического центра. Ни у Александра Македонского, ни у других греческих полководцев такой потребности не возникало.

Римские дороги обеспечивали высокую скорость военных перемещений и позволили брать в поход большее количество необходимых запасов. Когда папирус утратил доступность (представьте себе последствия полного исчезновения сырой нефти в нашей системе дорог, перевозок и отоплении), римскими дорогами перестали пользоваться, и Римская империя пала. Немного ниже военная замена для дорог, посыльных, повозок и колесниц будет описана с помощью Линна Уайта. Имея прямые и ровные дороги, римляне не полагались на верховых, способных передвигаться по любой местности. Возможно, поэтому они больше рассчитывали на колесницы, нежели на конницу, и облачали воинов на колесницах в тяжелые доспехи. С исчезновением дорог и колесниц понадобилось изобрести радикально новую замену подручным средствам для этих воинов. Такой заменой стало стремя.

Образованные люди неохотно признают, что основные правила их мироустройства заложены именно фонетической грамотностью; некоторое утешение они могут найти в довольно живом по стилю «Описании средневековых технологий и социальных перемен» Линна Уайта. Последний считает, что все случилось в VIII веке, после распада Римской империи (благодаря дефициту папируса), когда стремя внедрилось в западный мир откуда-то с Востока. Благодаря стремени всадники в тяжелых доспехах смогли взбираться на лошадей. Прежде ни грекам, ни римлянам такое даже не снилось.

Чтобы изготовить тяжелые доспехи, хорошо обученному ремесленнику требовалось трудиться целый год. Это оказывалось так дорого, что спровоцировало глобальные изменения в экономике. Отправляясь в поход, рыцари оплачивали свое снаряжение. Поскольку же им пришлось оплачивать не только доспехи, но и тратить деньги на коня и на оруженосца, созрело решение изменить прежнюю систему ведения хозяйства — от традиционного возделывания наделов на совершенно новую схему, которая привела к трансформации общей социальной структуры. Мистер Уайт рассказывает очень сжато:

Войны нового типа вели к увеличению расходов. Лошади стоили дорого, а доспехи неминуемо становились все тяжелее, чтобы выдержать удар конного противника. В 761 году мелкий землевладелец Исанхард продал свои родовые земли и рабов, чтобы купить лошадь и меч. В целом вооружение на одного рыцаря равнялось стоимости двадцати волов или минимум десяти крестьянских семей. Но лошади гибли, рыцарям, следовательно, требовались другие, да и оруженосцев тоже сажали верхом. А лошади ели много зерна, важного ресурса в эпоху куда более субтильного сельского хозяйства, нежели наше.

Хотя во франкских королевствах права и обязанности иметь оружие распространялись на всех свободных мужчин, вне зависимости от их финансовых возможностей, естественно большинство могло позволить себе исключительно передвижение пешком и вооружение чем попало... Как уже упоминалось, даже для этой группы Карл Великий попытался увеличить количество всадников, издав указ о том, что менее зажиточные свободные люди должны объединяться, согласно размерам их наделов, чтобы снарядить одного из них и отправить на войну. Соблюдение подобного указа обеспечить непросто, и к IX веку он потерял свою силу. Однако в основе тогдашнего мировосприятия лежало осознание простого факта: если новые технологии ведения войны развиваются последовательно, военная служба превращается в сословный вопрос. Те, кто не мог привести в войско коня, страдали от социальной немощи, которая вскоре обернулась и правовой неполноценностью. В 808 году неудачная формулировка капитулярия «De exercitu promovendo» отделила «свободных» от «неимущих»: выражение юридически неверное, но оно характерно для времен, когда свобода равнялась наличию собственности. Два капитулярия 825 года показали, насколько быстро прижилась идея. Один отделил «liberi» от «среднедоходных, каковые не в силах защитить себя от врага», а другой обозначил последних как «свободных второго порядка».

С крахом франкской империи и утверждением феодализма, который Каролинги намеренно

развивали, тяжелая конница, основа их армий, стала не просто боевой, но и управляющей элитой.

Стремя привело к броне и уничтожило малые земельные наделы йоменов в пользу обширных аристократических владений, то есть породило ту же самую революцию, которая произошла в Америке, — от мелких фермеров к «аристократам»-корпорациям. Это не просто количественное изменение. Мистер Уайт продолжает:

Рыцарский класс никогда не аннулировал оригинального условия своего существования: что его предназначение — сражаться, и что любой, кто не может или не исполняет воинские обязанности, лишается этого предназначения. Обязанность служить для рыцарей — ключ к пониманию феодальных институтов. Это «оселок» феодализма, ибо благодаря ему оттачивалось все остальное; и его принятие в качестве принципа землевладения вызвало социальную революцию.

Феодальное ощущение того, что радость богатства неотделима от общественной ответственности, прежде всего отличает средневековые идеи собственности от классических и современных. Вассальный класс, созданный военной «мутацией» VIII века, сделался на многие поколения вперед правящим элементом европейского общества, и несмотря на весь последующий хаос, несмотря на свои злоупотребления, он никогда полностью не утрачивал понятия о том, что «положение обязывает», даже когда новый, конкурирующий класс буржуа восстановил римское понятие безоговорочного и социально безответственного владения собственностью.

Второй элемент гордости рыцаря, сноровка, представлял собой неотъемлемую способность исполнения своих обязанностей. Помимо стоимости оружия и лошадей, новый способ войны подорвал старую германскую идею о том, что каждый свободный человек обязан быть солдатом.

Конная схватка не подразумевала сражения «временных» воинов: рыцарь — квалифицированный профессионал, продукт долгого технического обучения, человек превосходных физических характеристик...

По мере нарастания жестокости усовершенствованного конного боя оружейники стали делать все более тяжелую броню для рыцарей. Любого рыцаря было попросту не узнать под доспехами, поэтому пришлось придумать средства персональной идентификации.

На гобелене из Байе (конец XI века) флажки более индивидуализированы, чем щиты. К началу XII века, однако, не только геральдические признаки, но и наследственное оружие вошли в употребление во Франции, Англии и Германии. И не будет семантическим кунштюком сказать, что феодального рыцаря и он сам, и общество узнавали по гербу. Последствия усовершенствованного конного боя, изобретенного франками в VIII веке, формировали индивидуальность рыцаря и его мир.

Расцвет рыцарского стремени на этом не закончился. На английскую почву стремя принес Вильгельм Завоеватель — памятным способом и в памятную дату. Давайте вспомним 1066 год.

При Гастингсе англосаксы имели преимущество в позиции на холме Сенлак; они, вероятно, превосходили норманнов числом, и за них была психология — ведь они сражались против захватчиков на родной земле. И все же результат известен: это был конфликт между военными методами VII и XI столетий. Гарольд не имел конницы и почти не имел лучников. Даже английские щиты были устаревшими, гобелен из Байе изображает королевскую

стражу со щитами в форме воздушного змея — вероятно, это следствие континентального образования Эдуарда Исповедника; а среди англосаксов в основном щиты были круглыми или овальными. С самого начала Вильгельм владел инициативой, благодаря своим лучникам и коннице, и англичане могли лишь вяло отражать натиск мобильных отрядов — натиск, в итоге оказавшийся неодолимым.

Одержав победу и заполучив корону Англии, Вильгельм быстро модернизировал, то есть феодализировал, свое новое королевство. Естественно, он сохранил и встроил в новый англо-норманнский порядок все те институты англосаксонского общества, которые могли ему пригодиться, но новшества требовались настоятельно.

Старая поговорка гласит, что бритты никогда не будут рабами, однако они стали фактически роботами нового порядка.

Действительно, Англия позднего XI века представляет собой классический в европейской истории пример разрушения общественного строя внезапным внедрением иностранной военной технологии. Норманнское завоевание было аналогично норманнской революции. Но это оказалось всего лишь перенесением через Канал революции, которая совершалась шаг за шагом на континенте на протяжении предыдущих десяти поколений.

Некоторые инновации были простыми, как стремя, но некоторые оказали поистине каталитическое влияние на историю. Требования нового способа войны, который внезапно стал возможным, нашли выражение в новой форме западноевропейского общества, где доминировать стали воины-аристократы, обеспеченные землей и потому способные сражаться новым, узкоспециализированным способом. Неизбежно эта аристократия развивала культурные формы и способы мышления и выражения эмоций в гармонии со стилем усовершенствованного конного боя и своим социальным положением; как сказал Денхольм-Янг, невозможно быть рыцарем без коня.

Человек на коне, каким мы его знали на протяжении минувшего тысячелетия, появился благодаря стремени, которое соединило человека и коня в боевой организм. Античность воображала кентавра; раннее Средневековье сделало его повелителем Европы.

Изобретение пороха смело броню с рыцарей и уничтожило феодальную систему. (Эта революция, однако, невелика по последствиям в сравнении с современной автоматизацией.) Впрочем, прежняя культура существовала еще нескольких столетий, пока Кромвель не передал рыцарскую броню своим отрядам «железнобоких», этому побочному продукту революции Гутенберга. Технология Гутенберга — единственная, о которой Карлейль в романе «Сартор Резартус» упомянул как о форме социальной одежды. Он проигнорировал все удивительные одеяния и приборы индустриальной эпохи, которые его окружали. По той же самой, в общем-то, причине Дарвин и Маркс проигнорировали искусственную окружающую среду в своих теориях эволюции и причинной связи в пользу XVIII века и романтической идеи природы как окружающей среды. Броня Средних веков олицетворяет счастливое сочетание технологии, одежды и вооружения, и Линн Уайт показал, как она напрямую затронула институциональные структуры образования и политики, которые возникли впоследствии. Мы могли бы пожелать аналогичного простого способа объяснить, как элементарные изменения присущи любым технологическим новшествам.

Компьютер — по всем параметрам самое экстравагантное из всех технологических одеяний, когда-либо разработанных человеком; он есть расширение нашей центральной нервной системы. Рядом с ним колесо — простой хула-хуп, хотя это не повод отвергать его полностью. Например, каких-то сорок лет назад обруч был главным развлечением молодежи, но его катали по улицам, и никому не приходило в голову надевать обруч как танцевальный костюм. Телевизионное поколение даже не знает о том, что обруч можно катать и что так поступали предыдущие поколения. В танце с обручем оно выражает совершенно новую чувствительность и осознание причастности к форме.

Новое ощущение хула-хупа в сравнении с отношением к обручу Тома Сойера — прекрасный пример того, что Отто Левенштейн описывает в своем замечательном отчете о том, как недавно прозревший воспринимает новый для него мир. Информационная окружающая среда и эффекты, порождаемые компьютером, столь же недоступны буквальному восприятию, как и внешний мир для слепого. Например, компьютер сделал возможным появление спутников, которые вынесли искусственную среду на орбиту планеты и положили конец «естественному» в прежнем понимании. Новая информационная технология вскоре охватит всю звездную систему, адаптировав ее ресурсы для использования на Земле. Важно понимать, что электрические информационные системы суть живые окружающие среды в органическом смысле. Они изменяют наши чувства и чувствительность, особенно когда их игнорируют. «Ну да, жизнь живых незрима, когда неуязвима» («Поминки по Финегану»).

Этот принцип применим ко всем технологиям вообще и объясняет сущность и невосприимчивость исторического человека. Поскольку новые информационные окружающие среды суть прямые расширения нашей нервной системы, они состоят в значительно более тесной связи с условиями человеческого существования, нежели былая «естественная» окружающая среда. Они — форма одежды, которая может быть запрограммирована по желанию, чтобы производить любое желаемое воздействие. Вполне естественно, что они осуществляют эволюционную деятельность, которую Дарвин усмотрел в биологических спонтанностях.

Технологически основные события между битвой при Гастингсе и сражением при Нейсби включают в себя изобретение пороха и революцию Гутенберга. Обе этих революции все еще ощущаются в нашей повседневной жизни. Возможно, пороху до сих пор не воздали должного применительно к автомобилям. Взрыв пороха в цилиндре — основной принцип работы двигателя внутреннего сгорания, кое в чем весьма и весьма архаичного. Электрическая цепь, добавленная к мушкету, оказалась тем самым гибридом, из которого возник автомобиль. В сражении при Нейсби (1645) по большей части доминировала средневековая технология. Однако Кромвель создал новую армейскую структуру для пехоты, перенеся принцип линейности Гутенберга на организацию человеческих сообществ. Его «железнобокие» были своего рода моделями индивидуальной средневековой брони, сведенными воедино.

Специалист по военным технологиям затруднится отыскать анализ внутренних технических новшеств применительно к боевым действиям. Военные историки суть люди, визуально ориентированные и любят романтические пейзажи, в которых и перемещают подразделения соперников, словно голливудские продюсеры. Виконт Морли все же уделил некоторое внимание техническим новшествам, доступным Кромвелю. Будет полезно процитировать его слова по этому поводу из книги «Оливер Кромвель»:

В то время нравы были жестокими, люди отстаивали правду клинками и жизнями, которые в Средние века ценились дешево. Кавалер был горяч, необуздан, насмешлив и всегда, по феодальному обычаю, готов к кровопролитию. Зато пуританин

был сообразителен, упрям, его голова изобиловала цитатами из Ветхого Завета, герои которого, благодаря Иегове, одержали победы над хананеянами и амалекитянами.

Люди жили и мыслили в духе Ветхого Завета, а не Нового. Для тех, кто имел нрав мягкий и мечтательный, как Чиллингворт, выбор оставался между трактирщиком и грешником с одной стороны, и чертежником и фарисеем с другой. Прекрасный пример возвышенного и мужественного характера, присущего мужчине, находим в словах сэра Вильяма Уоллера, обращенных к храброму Хоптону: «Господь, который заглядывает мне в сердце, ведает, как я грущу от этой службы и как я ненавижу эту войну без врага; но я смотрю на нее как на ниспосланную Богом, и этого достаточно,

чтобы все страсти во мне умолкли... Мы оба на сцене и должны играть свою роль, назначенную нам в этой трагедии. Давайте делать это с честью и без личной вражды...»

Я не собираюсь вдаваться в детали военных операций гражданской войны. Долгие месяцы не происходило ничего кроме бестолковых маршей, случайных стычек и спонтанных осад незначительных крепостей. На начальном этапе почти или совсем не было ни руководства, ни стратегической системы, ни научного тактического подхода. С обеих сторон воевали солдаты, служившие прежде за границей, а с разрастанием конфликта кардинальные изменения в тактике, внесенные Густавом Адольфом, быстро проникли на острова. Шведский король отменил все караколи и парадные маневры. Кавалерия, которая ранее строилась в 5 или даже 8 рядов, теперь имела глубину строя не более 3 рядов, а в промежутках между конными стояли пехотные взводы и легкие полевые отряды. Все это — по словам солдат — обеспечивало подвижность построения и сделало шведское влияние наиболее ощутимым в годы Тридцатилетней войны. Некоторое время казалось, что столкновения на континенте никак не отражаются на противостоянии двух сторон, армии которых стояли главным образом, а стычки происходили среди холмов и на равнинах, вдоль дорог и в зарослях кустарника, на берегах рек и близ крепостей Англии. Современные солдаты отмечают в качестве характерной особенности гражданской войны, насколько каждая сторона была пребывала в неведении относительно действий, расположения и состава сил противника. Эссекс натыкался на короля, Хоптон натыкался на Уоллера, король натыкался на сэра Томаса Фейрфакса. Обе стороны вставали друг перед другом: пехота в центре, кавалерия на флангах. Затем они сходились и молотили друг друга, как только могли, и те, кто молотил сильнее и дольше удерживал позицию, становились победителями. Такова история начального этапа войны.

Доспехи вышли из употребления, отчасти из-за появления огнестрельного оружия, отчасти по причине, которая больше всего нравилась королю Якову I, — они защищали своего владельца и мешали ему поражать противника. Лучники вроде бы исчезли, но из луков англичане стреляли до самого сражения при Иль-де-Рэ в 1627 году. В разгар войны Эссекс распорядился тренировать лучников, и в отчетах о шотландской кампании Монтроза лучники тоже часто упоминаются. Современному человеку интересно будет узнать, что самые строгие законы об использовании луков и стрел появились уже после изобретения пороха, и долго еще встречались те, кто уверял, что лук лучше мушкета, ведь свист стрелы над головами пугает коней, а несколько лошадей, раненных стрелами, способны привести в беспорядок целый эскадрон. Опять же стрелы, помимо того, что убивают и ранят, деморализуют своим свистом и ощущением смерти, нисходящей с небес. Крайние консерваторы благоразумно сочетали старое и новое — они стреляли стрелами из мушкетов. Порох в те времена был таким слабым, что мушкетеру советовали не разряжать оружие, не приставив ствол как можно ближе к телу врага, желательно, под кирасу: только тогда можно было не сомневаться, что выстрел не пропадет зря. Старомодный мушкетный лафет исчез в ходе войны. Стрелки, мушкетеры и аркебузиры с 1644 года находились с пикинерами в соотношении один к одному. Стальной наконечник пики насаживался на крепкое, прямое и удобное ясеневое древко, длина пики целиком составляла не менее 17-18 футов. И только в самом конце столетия пики исчезли, появился штык, как в Англии, так и во Франции. Ружейный замок использовался мало, по крайней мере, на первом этапе войны, а больше всего затруднений доставлял запал. Кларендон упоминает, что в ходе одной осады жители города были вынуждены пустить на фитили шнуры от кроватей, пропитав их селитрой. Хотя патроны уже получили применение, в гражданскую войну ими не пользовались, и мушкетеры шли в бой с тлеющим фитилем и парой пуль во рту. Артиллерия, отчасти из-за плохого пороха, отчасти из-за примитивной конструкции мортир и пушек, оставалась довольно неэффективной в поле, хотя постепенно заставляла менять фортификацию, от стен к земляным укреплениям. В битве при Нейсби у короля было всего две полупушки, столько же полукулеврин и 8 фальконетов. Первые весили больше 4000 фунтов и стреляли ядрами весом по 24 фунта. Полукулеврины стреляли ядрами по 12 или 9 фунтов. Фальконет, медное орудие в 1500 фунтов весом, стрелял ядрами по 6 или 7 фунтов.

Однако не на пушки и не на мушкеты полагались командиры того времени при атаке или обороне. Они зависели от конницы — от кирасир и недавно появившихся драгун, которые озадачивали военных писателей того времени, именовавших их то пешей конницей, то конной пехотой. Густав Адольф открыл или осознал важность кавалерии, а в английской гражданской войне произошло мало сражений, в которых натиск кавалерии не решал бы исход схватки. Кромвель, с присущей ему предусмотрительностью, опередил исторический опыт. Он нанял для тренировок голландского офицера, а первой его боевой операцией было создание и обучение конного отряда из числа земляков.

Предыдущие цитаты из Уайта и Морли представляют собой указания на эволюцию человеческих инструментов, оказавших значительное влияние на наши социальные институты. Исследователи могут оттачивать свои аналитические способности, осмысливая мириады сопутствующих задач и конкурирующих теорий. Если доспехи и вооружение воспринимать как элемент одеяния, сама человеческая одежда превращается в форму систематической агрессии.

Эдмунд Берк жил в эпоху первых механических и промышленных достижений и появления паровых двигателей. Его враждебность к этим новым формам бытия была столь же яркой, как у Блейка и Шелли. Однако его письменный отчет о достижениях того времени стали кодой феодального периода, не менее грандиозной, чем творения Букстехуде или Баха. В «Размышлениях о революции во Франции» Берк облачил совокупность достижений в риторический костюм, сохранившийся не хуже любого доспеха:

Как только вы что-то исключаете из полноты прав человека, как только в них привносятся искусственные ограничения, тотчас государственное устройство, конституция государства и разделение властей становятся делом сложного и тонкого искусства. Оно требует глубокого знания человеческой природы и человеческих потребностей. Государство нуждается в укреплении своих сил и в лекарстве от своих болезней. Ни того, ни другого не дает дискуссия о правах человека. Какая в ней польза, если она не обеспечивает человека ни пищей, ни медицинской помощью? Проблема состоит в том, как их получить и как ими распорядиться. В таких случаях я всегда советую обращаться к услугам фермера или врача, а не профессора-метафизика.

Наука о государстве, его обновлении или реформировании ничем не отличается от любой экспериментальной науки, ей нельзя научиться а priori. И познается она не за один день. То, что вначале казалось никуда не годным, через длительное время может дать великолепные плоды. И напротив, прекрасный план, удачно начатый, может привести к плачевным и постыдным результатам.

В государстве действуют множество темных и скрытых сил, и те из них, что на первый взгляд не заслуживают внимания, могут стать причиной будущего несчастья или, напротив, благополучия.

ЧТО СКАЗАЛ ГРОМ...

Гром № 1: От палеолита к неолиту. Речь.

Раскол Востока и Запада. От выпаса к

разведению животных.

Баба бад балабол. Чернобаран, Али-баба.

бабабадалгарагтакамминарроннконнброннтоннерроннтуоннтаннтроварроунаунскаунтухухурденентернак!

Гром № 2: Одежда как оружие. Прикрытие

интимных мест. Первая социальная

агрессия.

Код хаск

Перкодхасккурунбарггруанюагокгорлайоргромгреммитхунхуртруматунарадидилифайтитилибумуллунуккукунум!

Гром № 3: Специализация.

Централизация посредством колеса,

транспорт, города: гражданская жизнь,

клик колеса, общественные клики, клаксы.

Кликкаклаккакласкаклопатцклачабаттакреппикроттиграддагхсеммихсаммихнюитхапплюддиаппладдипконпкот!

Гром № 4: Рынки и базары. Дары природы

пали жертвами жадности и власти.

Разженщины, страсти-ужасти, велеград

Слабгород.

Разженухужастимокленбургхурахораскортаструмпапорнаненникоксапастиппатаппатупперстриппукпуттанах!

Гром № 5: Книгопечатание. Искажение и

переложение человеческих примеров, поз

и пасторов.

Извыверты в каждой пастве Извывертывкаждойпаствесиксдикслакэнс-химарундхерстмаггерибикинкинканкан-витдауньиндлукингейтид!

Гром № 6: Промышленная революция.

Пик развития печатного дела и

индивидуализма. Луккендуурен, запертые

двери. Театр «Феникс», где у

эксгибиционистов лучшие маски.

Луккендуурендунандраскудилушуфермойпортертуризюйсфаналбортанспортхаокансакройдферкапкаккапук!

Гром № 7: Снова племенной человек.

Оба два характера, конец разделения,

рядовой человек. Возвращение хорики.

Обадвахарактерачамминрарундгансумуминарумдрамстрамтраминашалтибалтиволтопуфолудерамонстернап!

Гром № 8: Кино. Поп-арт, поп-Кульх

по племенному радио. Обручение света и

звука.

Папа-аппаррас, большой дядя снова

спроектированый на аррасский гобелен.

Папааппаррасануарагшеаллахнатуллагмонганмакмакмаккваккрякхерджкбллноншмякбандаддидоддл!

Гром № 9: Автомобиль и самолет. Оба

централизуют и децентрализуют кризис в

городах. Скорость и смерть.

Хусстин хасстин каффин коффин-гроб

Хусстинхасстинкаффинкоффинтуссемтоссемдамандамказаккусокобиксатукспескбекоскашларкаркаракт!

Гром № 10: Телевидение. Назад к

племенному, примитивному

грязебарахтанию. Последний гром =

завихрение, грязное поминовстание и

потемки невизуального, тактильного

человека.

Улльходтурденвирмадгордрингнирурдрольнирфенрирлу

Улльходтурденвирмадгордрингнирурд-рольнирфенрирлуккилокибогимандодреринсурткринмгерраккинароркар!)

Наука управления, предназначенная для достижения практических целей, требует от человека опыта, для которого подчас мало целой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к работам по сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью — к возведению нового, особенно когда перед нами нет модели, доказавшей свою полезность.^{1}

В другом месте своего трактата Берк делает замечание, предвосхищающее компьютерную эпоху: что первое право всякого человека в цивилизованном обществе есть право быть защищенным от последствий собственной глупости.

В новый век Мальтуса и Адама Смита все больше доминировал квантитативный принцип. Он подразумевал высшую степень фрагментации человеческой чувствительности, и Берк затрагивает эту тему, прежде чем попрощаться с порой, каковая была для него, рассуждая относительно, периодом интегрального существования: «Политический разум действует по принципу расчета: он складывает, вычитает, умножает

и делит не метафизические, а реальные нравственные наименования». Его видение уходящей цивилизации, как выразился бы Том Маколей, знакомо каждому школьнику:

Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет с той поры, как я видел королеву Франции, тогда еще жену дофина, в Версале; несомненно, никогда доселе не появлялось там существо столь восхитительное; она едва вступила в эту сферу, украшением и отрадой которой стала; я видел ее в момент, когда она только всходила над горизонтом, подобная утренней звезде, излучающая жизнь, счастье и радость. О, какие перемены! Какое сердце нужно иметь, чтобы без волнения наблюдать такой взлет и такое падение! Мог ли я думать, когда видел, как она принимала знаки уважения и восторженной почтительной любви, что ей когда-нибудь придется носить и таить в груди противоядие, позволяющее мужественно противостоять самым ужасным катастрофам! Мог ли я вообразить, что доживу до того времени, когда увижу, как галантная нация, нация людей чести и кавалеров, обрушит на нее такие несчастья! Я думал, что десять тысяч шпаг будут вынуты из ножен, чтобы наказать даже за взгляд, который мог показаться ей оскорбительным. Но век рыцарства прошел. За ним последовал век софистов, экономистов, конторщиков, и слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда больше мы не встретим эту благородную преданность рангу и полу; этого гордого смирения, повиновения, полного достоинства, подчинения сердца, которое в рабстве сохранило восторженный дух свободы.

Щедрость, защита слабых, воспитание мужественных чувств и героизма — все разрушено. Они исчезли — эта чувствительность к принципам, строгость чести, которая ощущала пятно как рану, которая внушала отвагу и в то же время смягчала жестокость, которая оживляла все, к чему прикасалась, и при которой даже порок утрачивал половину зла и грубости.

Чувства и мысли, составившие целую нравственную систему, коренились в древнем рыцарстве; сам принцип внешне претерпевал изменения, ибо менялись условия человеческой жизни, но он продолжал существовать и оказывал свое влияние на длинный ряд поколений, сменяющих друг друга, вплоть до нашего времени. Если он полностью исчезнет, то, боюсь, потеря будет огромной. Именно он был отличительной чертой современной Европы. Именно он придавал блеск любым формам правления, еще со времен азиатских империй и, может быть, государств античного мира в период расцвета...

Но сейчас все изменилось. Все привлекательные иллюзии, которые делали власть великодушной, повиновение добровольным, придавали гармонию разнообразным жизненным оттенкам, внушали чувства, украшающие и смягчающие частную

жизнь, — все они исчезли от непреодолимого света разума. Все покровы, украшающие жизнь, были жестоко сорваны; навсегда были отброшены все возвышенные идеи, заимствованные из запасов нравственности, которые владели сердцами и были предназначены для сокрытия человеческих недостатков. Они были объявлены смешными, абсурдными и старомодными.

Разные люди указывали, что компьютерная революция превзошла грандиозностью изобретение колеса, ведь она куда сильнее изменила мировоззрение человека и человеческую организацию. Колесо было всего лишь продолжением ноги, а компьютер подарил нам мир, в котором рука человека не ступала и ногой. (Джеймс Джойс сделал много подобных наблюдений. Однажды он сказал: «Я величайший инженер за всю историю планеты». Теперь, когда его труды оценили и раздергали на цитаты эстеты, эта оценка кажется весьма скромной.)

Если колесо — продолжение ноги, то компьютер — продолжение нашей нервной системы, которое существует благодаря обратной связи или «току».

В «Мифе о вечном возвращении» Мирча Элиаде совершает своего рода изобретение племенных ритуалов, которые воспроизводят и повторяют процесс миротворения, как бы очищая от привнесенных смыслов само творение. Ничто не может быть противопоставленнее механическому повторению, которое началось с Гутенберга и на которое мы

ссылаемся как на «научное доказательство». В своем трактате «О чувствах» Левенштейн, при описании структуры нервной реакции как преднамеренной и все же произвольной, объясняет «судорожное состояние» общества на протяжении столетий механической организации:

Наша история усложняется. Дальнейшее усложнение проистекает из того факта, что для каждой мышцы, приводящей конечность в движение по-своему, есть как минимум одна другая, двигающая конечность в противоположном направлении. Бицепс, сгибающий руку, противопоставлен трицепсу, который ее разгибает, распрямляет. Шеррингтон изучал замечательную координацию таких пар-антагонистов, сгибателей и разгибателей. Они всякий раз получают противоположные команды из командного центра . Когда одну мышцу команда заставляет выполнять рефлекторное движение, ее антагонисту приходится расслабляться. Все движения плавные и осуществляются в пределах способности мышц и сухожилий к нагрузкам и натяжениям.

Рывки пациента, мучимого судорогами, показывают, сколь необходим этот контрольный механизм в таком простом действии, как прогулка.

Информационный ответ мускулов при спазмах искажается. Один из рутинных тестов общего медицинского обследования показывает, работает ли спинальный рефлекс, как ему положено.

Очень удачно, что биологи заинтересовались автоматикой. В книге «Роботы, люди и сознание» Людвиг фон Берталанфи уделяет много внимания автоматике и ее отношению к биологии. Он полагает, что автоматика и электрические технологии внесли значительный вклад в мир символизма:

Эволюция символизма, как мы говорили, есть фундаментальная проблема антропогенеза. Все прочие достижения человечества незначительны по сравнению с ней или произошли из нее. К примеру, язык: у пчел имеется другая, возможно, более совершенная система общения. И несомненно, сообщество этих насекомых способно работать более совершенно и тонко, чем все человеческие аналоги. Или технология; человек как Homo faber, человек-мастеровой. За редкими исключениями — колесо, расщепление атома и полеты в космос — технологии природные превосходят то, что придумал человек, причем до такой степени, что традиционные отношения между биологией и технологией недавно подверглись пересмотру: пока механическая биология пыталась объяснить органические функции в терминах человеческих машин, молодая наука бионика пытается подражать достижениям природы.

Сегодня, считает Берталанфи, очевидно, что «для эволюции когнитивных символов явно необходимо некое проявленное гештальт-восприятие: инсаит или видение вещей в совокупности, которой прежде не существовало». Способность этого в немалой степени зависит от человеческой способности отслеживать «тропу событий» или следовать за процессом независимо от материала, который подвергается данному процессу:

Кажется, решающий шаг состоялся, так или иначе, когда человек сотворил образ предмета, способный представлять последний. Наверное, не столь уж важно, был ли этот образ запечатлен материально, как резные изображения животных эпохи палеолита, или оказался акустическим — первым словом языка. Но в некий миг человек решительно отделил от себя нечто, олицетворяющее что-то еще. Как очень кстати говорит Библия, Адам начал свою карьеру в раю, наделив именами явления природы и животных — и тем самым получил власть над ними. Не стоит сомневаться в том, что происхождение символизма тесно связано с магией — будь то словесная магия, когда слово дает власть над тем, что этим словом названо, или симпатическая магия — глиняная фигурка есть враг, и, протыкая фигурку иглой, мы убиваем врага.

(Кстати, к этой аллюзии на Адама всякий христианин может добавить, что первый Адам был эстетом, наблюдавшим за животными, называвшим

их, любовавшимся ими, то есть жителем мира, в котором он сам не создал ничего. Второй Адам переделал Божье мироздание и взвалил на человека новое для него могущество творца, неведомое первому Адаму. Для христианина «инкарнация» означает, что вся материя в некий исторический момент пересоздается, а «текущая» материя подвержена почти сверхчеловеческим манипуляциям.)

Символизм рассматривает не только слова, но и артефакты, а также среду, сформированную этими артефактами. Технологическая окружающая среда столь же символична, как всякая метафора. «Богатство человека должно превосходить его горсть, иначе в чем метафора?» Способность читать на языке окружающей среды относилась к тайнам пророчеств древнего общества. Она опиралась на языки, которые позволяли во внешнем мире прозревать мир внутренний, сохраняя оба как божественную истину для посвященных. Эта истина подразумевала великий прорыв или великую благодать, являла тайну божественного сквозь вуаль окружающего мира. В XVIII веке Джамбаттиста Вико посвятил свою «новую науку» восстановлению того, что он полагал утраченным. Образованный рационалист отверг силу зрения во имя манипулирования материей как таковой. Вико целиком озабочен той же незримой средой, которую биолог Берталанфи сегодня называет символизмом. Джеймс Джойс посвятил «Поминки по Финнегану» достижениям Вико.

Гром, как «объяснение» вторгается в «Бесплодную землю»: «Датта. Дайядхвам. Дамьята». По-немецки слово «гром» (Donner) пишется так же, как французское слово «давать». Элиот и Джойс играли со множеством языков. Берталанфи и многих других ученых нашего времени особенно впечатлило вот что:

За последние 20 лет или около того неудовольствие механистическим подходом привело к обширному развитию отраслей психологии, различных по содержанию, но сходных в отрицании модели человека как робота. Вернеровская теория эволюции организмов стала первой и наиболее значительной из великого множества. Легко припомнить и другие имена и события: Гордон Олпорт, Бюлеры, Пиаже, Гольдштайн, Маслоу, Шахтель, Дж. Браннер, «Новый взгляд» на восприятие, акцент на исследовательское поведение и креатив, неофрейдизм, в частности, Роджерс, и эго-психологя, Сорокин в социологии, феноменологические и экзистенциалистские подходы и пр. Поле обширно, мои время и познания ограниченны, так что я вновь прибегну к сверхупрощениям.

Я считаю, что имеются определенные принципы в классической и развивающейся психологии человека, или, лучше сказать, в новой науке о человеке, общей антропологии, потому что она представляет собой несомненно пограничную дисциплину, включающую биологию, психиатрию, социологию, лингвистику, экономику, искусство и другие сферы познания.

Одно из многих следствий этого вывода состоит в том, что наши новые технологические ресурсы попросту «проскочили» эпоху Ньютона. Эти внезапные перемены принесли своего рода трансвизуализацию ценностей и итоговое ощущение бессмысленности человеческой жизни и стремлений, поскольку исчезли первоначальные цели и задачи. В статье под названием «Люди и работа» Джон Теббел в «Сатердей ревью» (30 декабря 1967 года) описывает парадоксальную ситуацию — дефицит рабочей силы при трех миллионах безработных в Америке:

Пока безработные негры наслаждаются общественным вниманием, потому что их беды и невзгоды суть искры, воспламеняющие городские пожары, имеются и другие безработные, обладающие, по меньшей мере, высшим образованием и специальными навыками. Их навыки вдруг утратили значимость, ведь работу, которую они умели делать, выполняет автоматика.

Всем знакома теория о том, что в новом технологическом обществе будет создано множество новых специальностей, поэтому безработица ему не грозит. Эта теория упускает из вида тот факт, что новая технология, как новая американская среда, требует сложного обучения. Вся наша общественная жизнь превращается в сервисную среду. Теббел пишет:

Ныне в США так много жителей, что задачи обучения, воспитания, прокормления, переселения, руководства, информирования попросту не могут быть решены, особенно в таких критических сферах как здравоохранение и образование.

Теббел не упоминает индустрию развлечений, обширнейшую отрасль сферы обслуживания, зато рассуждает о возрастающей сложности радио:

Радио перешло от вакуумных трубок к транзисторам и печатным платам гораздо быстрее, чем большинство из нас успело узнать, что значит «твердое состояние». Из-за этой скорости и сопутствующих факторов стало трудно предсказывать, какие работники потребуются в будущем, и готовить рабочую силу.

Далее он обрушивается с упреками на правительство:

Государство пытается создать систему образования, которая не подходит новому обществу, поскольку она не устраняет старомодный Конгресс, плохо представляющий себе потребности космического века.

Рассуждая о Советском Союзе, мистер Теббел не представляет себе преимуществ, которые отсталая страна получает в век автоматизации. В СССР не было громадных заводов и небоскребов XIX века. Им не пришлось переучивать механистические и литературные умы на приверженность электронике. Эта отсталая страна начинала с нового. В XVIII веке Америка была исключительно отсталой, за счет чего и обрела грандиозное преимущество перед Европой в целом и Англией в частности. Америка взяла все инновации Европы и Англии, не переживая метаморфоз, не сталкиваясь с необходимостью перекраивать древние институты.

Крайнее всеобщее беспокойство, признак нашего времени, есть в значительной степени результат взаимодействия между закатной механической культурой, фрагментированной и специализированной, и новой интегральной культурой, инклюзивной, органичной и макроскопичной. Эта новая культура вообще не зависит

от слова. Язык и диалог фактически приняли форму взаимодействия между целыми областями мира.

Павлов, человек племени, естественным образом рассматривал окружение как стимул и даже не задумывался о стимулах как способе контроля окружающей среды.

В начале этого века русский психолог Павлов ставил опыты на собаках. Из них мы многое узнали об условных рефлексах. Павлов проводил эксперименты следующим образом. Собаку вкусно кормили и в то же время в поле ее зрения включали яркую белую или цветную лампу. Каждый раз во время кормления животного зажигали этот свет. После нескольких таких уроков, свет продолжали зажигать, но животное уже не кормили. Тем не менее у собак наблюдалось обильное слюноотделение. Столь же замечательные результаты удалось получить, когда вместо включения лампы во время кормления животного выдували отдельную ноту на охотничьем рожке или звонили в колокольчик, или раздражали собаке кожу слабым электрическим разрядом. После предварительной тренировки звук рожка или колокольчика и ощущение разряда начинали вызывать у собаки слюноотделение. Мы не предполагали, что собака, сколь бы умной она ни была, способна различать разницу в цвете или музыкальные ноты. Однако когда во время опыта менялись цвет лампочки или высота звука, слюноотделения не происходило. Даже звук чуть выше или ниже того, который использовался при тренировках, во время кормления не вызывал никакого слюноотделения. Собака совершенно его игнорировала.^{2}

Природа беспокойства, которое ныне охватывает сознание человека, основана на многих исконных предпосылках. К примеру, работа Павлова по изучению условных рефлексов имеет совершенно разное значение для русского и для европейца. Павлов не мог тренировать собак, пока они полностью не приспосабливались к условиям лаборатории, где их содержали. То есть пока в лаборатории не обеспечивали температурный и звуковой контроль, адаптации к условиям эксперимента не происходило. Звонок не вызывал слюноотделения. Для европейца важнее всего было не приспособление к условиям эксперимента, а механическое вызывание слюны. В самом деле, обычные психологические эффекты не требуют лабораторных условий, Западный человек живет в рукотворной среде, в механически созданной и структурированной по времени:

Город-Фантом:

В буром тумане зимнего утра

По Лондонскому мосту текли

нескончаемые вереницы.

Никогда не думал, что смерть унесла уже стольких...

Изредка срывались вздохи

И каждый глядел себе под ноги.

Так и текли, на холм и дальше по Кинг-Уильям-стрит.

Где Сент-Мэри-Вулнот мертвой медью

Застыл на девятом ударе.^{3}

В новой электронной среде мы покончили с павловской лабораторией механистического мира и снова вернулись к примитиву. Живя в рукотворной среде, специализированной и фрагментированной, западный человек легко забывает о своем окружении, а русский с той же легкостью забывает о племенной среде, которая не является ни механистической, ни рукотворной. Западный механицизм не сумел глубоко проникнуть в русскую душу, как и в душу японскую. Следовательно, для русских важность павловского эксперимента заключается не в адаптации собак, а в «лабораторности» исследований. Но для западного человека осознание того, что он — заблаговременно натренированный робот (в силу собственной гениальности и махинаций), оказывается крайне неприятным. Разделяя этот новый страх перед «роботическими состояниями», Джон Дьюи и многие другие психологи разработали новые стратегические подходы, игнорирующие как былую механицистскую среду, так и новую электрическую. Стратегия вседозволенности в воспитании молодежи, как противовес подчинению и дисциплине, внедрявшим молодых в механический мир, превратилась в подобие эпицентра противоречий. Ожидалось, что вседозволенность позволит молодым создавать собственный мир в стиле живописцев-романтиков, отвергая необходимость приспосабливаться к чужим мирам. Запутанные парадоксы, возникшие в итоге, до сих пор ждут своего разрешения.

В «Ти-ви гайд» за 6-12 января 1968 года доктор Хаим Дж. Джинотт умудрился запутаться в каждой составляющей этого старого парадокса. Когда он говорит, что телевизор не должен использоваться в качестве угрозы или вознаграждения, то подсознательно признает, что телевидение представляет собой окружающую среду. Использовать или не использовать телевизор как меру наказания или способ вознаграждения, следовательно, столь же бессмысленно, как говорить ребенку, что ему разрешено или запрещено дышать. Это все равно что сказать ребенку, что он должен жить в неотапливаемой части дома, а вот если он будет послушным, ему позволят переселиться в отапливаемую. В данном смысле телевидение, этот гелиотроп, не имеет ничего общего с кино. Последнее выступает окружающей средой не более, чем книжка со сказками, этакий город-призрак придуманного кинонародца. Дети из Уоттса (Калифорния) правы, когда спрашивают: «Почему мы должны ходить в школу только ради того, чтобы прерывать наше обучение?» Телевидение — не утвержденный курс лекций по какому бы то ни было предмету, но оно совершенно определенно соответствует характеристикам естественной среды, в которой ребенок кормится и ищет свой путь, как делал всякий индеец, выходя из вигвама.

Павлов своими опытами предупреждал нас, что прежнее, механическое окружение и его последствия уступают совершенно новой среде, созданной технологией-антитезисом. Изученное им явление адаптации, поданное как открытие, на самом деле довольно тривиально, ведь западному миру это явление известно на протяжении столетий.

Истинная и зловещая суть его открытия состоит в том, что всякая контролируемая окружающая среда, всякая рукотворная окружающая среда выступает как фактор приспосабливаемости, порождающий бессознательных сомнамбул. Тот факт, что естественная или неконтролируемая окружающая среда оказывает на человеческое восприятие совсем иное действие, долго муссировался в антропологических кругах. Антропологи вынужденно изучали образцы культуры аборигенов и удивительные достижения нативных сред на формирование нативных же социальных институтов, но это изучение не привело к проникновению в суть их собственных культур. Однако обвинений было высказано вдосталь.

Американский педагог заявил, что индейцы счастливее белых, поскольку лучше уживаются с людьми и незнакомы с феноменом одиночества, который часто сопровождает успех в белом обществе.

По мнению преподобного Джона Брайда, директора школы при миссии Святой Молитвы в Пайн-Ридже, Северная Дакота, «индейцы работают группами. Их мотивация в том, чтобы сделать что-либо для группы».

Доктор Брайд, разрабатывая учебный курс для индейских школ в США, заметил также, что у индейцев система ценностей лучше, чем у белого.

«Тот факт, что индейцы живут на планете более 20 000 лет, уже говорит о том, что их система ценностей хороша», — утверждает он.

Еще доктор Брайд сказал, выступая на собрании Индейской образовательной ассоциации Альберты, что «мы ничему не можем научить индейцев применительно к человеческой жизни, зато сами можем научиться у них всему».

По его мнению, когда индеец видит перед собой другого человека, ему хочется знать, добрый ли это человек, разумный ли, щедрый ли и мудрый, и эти качества находятся в прямом противоречии с материалистической ориентацией белого общества.

Учебный курс для индейцев, введенный в школах США на следующий год, уделяет много внимания истории индейцев и напоминает индейцам о том, что их система ценностей, вероятно, лучше системы ценностей белых.

Индеец чувствует себя уязвленным, полагает доктор Брайд, когда белое общество его отвергает, «но на самом деле его не заботит ваше мнение, поскольку он убежден в том, что его система ценностей лучше, и уверен, что важное для него неважно для вас».

Педагог прибавляет, что индейцам лучше в резервациях, потому что «индеец ощущает мистическую связь с землей. Это часть его самосознания». И предлагает промышленности «двигаться в резервации».

Доктор Брайд говорит, что чувствует: индеец получает от общества белых «грандиозную финансовую поддержку»; но «он хотел бы ощутить и понимание со стороны неиндейского мира, понимание именно как индейца».

Заголовок «Нью-Йорк таймс» от 10 января 1968 года гласит: «Наркотики: все большее число представителей американской элиты тихо подсаживаются». В наркотических трипах, особенно при употреблении новых синтетических наркотиков в противоположность естественным, достаточно часто рождается иллюзия превращения человека в компьютер. Аналогично, дети-психотики прежде воображали себя зайками, кисками и другими зверюшками из милого мира животных, а теперь они мнят себя машинами и телевизорами.

Это, конечно, не столько галлюцинация, сколько открытие. Компьютер — более сложное продолжение центральной нервной системы, чем обычные электрические реле и схемы. Когда человек живет в окружении таких схем и обратных связей, распространяющих куда большие, чем ранее, объемы социальной информации, у него постепенно развивается ощущение сродни тому, какое медики называют отраженной, опосредованной болью. Импульс «на включение» есть простой павловский рефлекс, который человек ощущает в среде электрической информации. Подобное окружение само по себе есть феномен самоампутации. Любая технологическая инновация буквально ампутирует нас, чтобы ее можно было развивать и воспроизводить для социального воздействия. Естественно, эта ампутация связана с болью, которая воспринимается не столько телом, сколько мозговыми центрами. Как заметил Левенштейн, «едва ли найдется

мозговой центр, способный игнорировать боль». Большинство из нас привыкли ассоциировать технические новинки с физическим опровержением повседневных дел и задач. Это, конечно, справедливо, но в явлении скрыто гораздо больше, и Левенштейн заслуживает того, чтобы мы процитировали его более пространно:

Много ценных сведений удалось собрать врачам, которые, зачастую в отчаянной борьбе с всепоглощающей болью, делали срезы того или иного нервного пути, связанного с больным органом. Это медленный и бессистемный процесс, и наша относительная нехватка информации проистекает из того факта, что единственным сколько-нибудь надежным источником сведений о боли служил сам больной. Увы, информация могла оказаться почти полностью неверной. Пациент, страдающий от жестокой фантомной боли, способен лишь указать в направлении давно утраченной конечности, чтобы обозначить источник боли, а загадочное явление отраженной боли еще больше запутывает картину. Отраженная боль часто возникает вследствие импульсов из глубоко расположенного органа, но болезненные ощущения локализуются субъектом где-то в другом месте, на поверхности тела. Множество видов боли в спине и головных болей попадают в эту категорию. Одно из объяснений того, почему мы считаем, что чувствуем боль кожей, когда причиной может быть аппендикс, сердце или матка, заключается в следующем: нервные пути от этих органов не имеют прямой связи с мозгом, они используют те же нейроны, которые ответственны за болевые ощущения на коже. Следовательно, поток импульсов от больного органа воспринимается страдальцем как исходящий от участка кожи, связанного с данной релейной станцией. Врачи используют карты поверхности тела, обозначая типичные зоны отраженной боли, а болезненность кожи в каком-либо конкретном месте может служить полезным подспорьем в поисках истинной причины недуга.

Тот факт, что боль есть «ощущение, которое способно пережить даже источник своего возникновения», очень важен для изучающих среду. Этот факт указывает, что центральная нервная система сама по себе является ключевым фактором боли, и помогает объяснить, почему институты и технологии, давно ампутированные в конкретной социальной сфере, способны и далее порождать «всеобщую тоску».

Возлагая на центральную нервную систему роль окружающей среды, что произошло в последние десятилетия, мы сами осуществили тотальную революцию в человеческих чувствах. Два века механической среды обточили и истребили почти полностью человеческую мотивацию, оставив в качестве компенсации страсть к насилию. Все это сегодня меняется. Мир электрических схем стал нашей нормальной средой и вызывает совершенно противоположные реакции. В статье из «Нью-Йорк таймс», процитированной ранее, приведен случай с продавцом из Шарлотты, Южная Каролина. Этот южанин-республиканец совершил пять трипов под ЛСД. «Благодаря ЛСД я познал красоту жизни. Она слишком драгоценна, и мы не должны убивать, если только на нас не нападают. Я не хочу, чтобы мой сын убивал во Вьетнаме или где-то еще». Продавец добавил: «Я бы гордился своим сыном, если бы он выкинул свою карту призывника и не пошел в армию, но он слишком твердолобый».

Крайнее и всепроникающее ощущение новой электрической среды возникает из сети всепроникающей энергии, беспрерывно пронизывающей нашу нервную систему. Ощущение прикосновения притупилось в механическую эпоху, а сегодня телевидение оказалось лишь одним из тактильных агентов, преобразующих общественное сознание. Конечно, цветное телевидение гораздо тактильнее черно-белого. Тактильность — интегральное ощущение, оно объединяет все прочие и устанавливает отношения между ними. Это ощущение в значительной мере усовершенствовано поляризованной и «обратно-связной» структурой нашего электрического окружения. Само это окружение отправляет в своего рода внутреннее путешествие, коллективное и без помощи наркотиков. Стремление использовать галлюциногены есть род сочувствия электрическому окружению, а также способ отречься от старого, механического мира. «Таймс» опубликовала интервью с адвокатом,который признался, что регулярно употребляет марихуану и ЛСД:

После моего первого трипа мне стало безошибочно ясно, что я занимался в жизни совершенно не тем. Плевать на законы о недвижимости. Другие, вероятно более сильные люди, приходят к осознанию этого без наркотиков. У меня не вышло. Но я вдруг перестал чувствовать, что живу на земле ради того, чтобы помогать владельцам домов снижать налоги на недвижимость.

Один психолог отметил, что наркотики как бы предоставляют эстетический гандикап для артистически ущемленных взрослых: «Взрослый обретает новые озарения посредством галлюциногенов. Они также могут стимулировать новый интерес к музыке, искусству или природе». Искусство преимущественно относится к аудиотактильному миру, даже живопись. Наркотики, более интенсивно моделирующие нашу новую электрическую среду, усиливают ощущения, которые долгое время нейтрализовывались сугубо визуальной культурой механической эпохи.

В статье «Таймс» приводится случай с художником, который вдыхал веселящий газ, когда мог раздобыть состав, потому что «с него реально улетаешь в космос».

Наверное, самое непосредственное, самое сильное воздействие наркотики оказывают на сексуальность, повышая ее с повседневного типового уровня до такого, в сравнении с которым и Д. Г. Лоуренс выглядит старомодным: «Когда мой муж впервые принял ЛСД, он сделался весьма чувственным, ему постоянно хотелось коснуться меня. Всякий раз, когда мы с ним совершаем трип или когда путешествуем с друзьями, я запасаюсь хорошим вином, зрелым сыром и

ароматными веществами, чтобы стимулировать наши ощущения на долгом пути».

Подборка статей в «Таймс» — типичный «зеркализм заднего вида». Она описывает наркотический пейзаж так, будто Де Куинси, По и Бодлер распространили свой декаданс на всю современную американскую жизнь. Факт в том, что «включение» происходит случайным образом, химически, и является событием электрического инжиниринга в ошеломляющем масштабе. Все отсталые страны в глобальной деревне столь же включены в электрическую среду, как и американский негр или тинейджеры западного мира. Старшее поколение письменных обществ «подключается» не очень-то легко, ведь их чувства затвердели в зрительной форме. Но до-образованные, полуобразованые и необразованные нашего общества не только «подключаются», но и выступают против старшего поколения и против механической культуры. Американский негр, который долгое время сосуществовал с данной письменной культурой, ощущает особенный гнев, когда «подключается», потому что видит причины своей деградации в технологии, от которой его хозяева ныне отказываются. Когда в пору бед и страданий Первой мировой войны электрическая эпоха начала ощущаться, мир негритянского джаза выплеснулся наружу и покорил белый мир. Джаз — негритянский продукт, потому что он теснее соотносится с речевыми ритмами, чем с любым печатным текстом на бумаге. Примитивное, тактильное искусство и кинетически заряженные ритмы в музыке и живописи суть нормальный образ жизни любого неграмотного общества. Теперь они становятся основным модусом новейшей технологии. Эта новая электрическая технология, как всякая инновация, служит зеркалом, в котором мы со все возрастающей ясностью видим старые технологии.

Статья в «Нью-Йорк таймс» за 11 января 1968 года называется «Многие современные студенты считают марихуану средством взросления». Одной из главных тем цикла из пяти статей о пользе и вреде наркотиков в США оказался выраженно племенной и коллективно-ориентированный характер потребителя наркотиков. Прием наркотиков, к которому сегодня подталкивает проникновение в информационную среду через внутренние трипы, сам по себе столь же всеобъемлющ, как и электрический мир.

Обитатель прежнего механического мира жил снами и мечтами, которые были для него способом контакта с «полным» миром. Весь XIX век в известном смысле завершился появлением кино и принятием утверждения, что мир снов лучше и богаче реальной жизни. Будничный мир не просто отвратителен — он фрагментирован и специализирован, и мечты о лучшей жизни отнимают значительную часть реальных времени и сил. Совсем наоборот с нашим электрическим временем. Это век вовлеченности и множества служебных сред, которые объединяют людей на многих уровнях. «Страшновато, что эти ребятишки набираются всего и отовсюду, — говорит молодой студент-медик из Йеля, изучающий воздействие наркотиков. — Я думал, это не слишком отличается от наших собственных развлечений,

но это действительно опасно». В самом деле именно охотное принятие новым поколением таких наркотиков, как метедрин, формирующий психологическую зависимость, маниакальное, иногда агрессивное поведение и усиливающуюся паранойю, привело к развалу коммуны хиппи Хайт-Эшбери в Сан-Франциско. По мнению ряда директоров колледжей, деканов и городских психиатров, чаще всего употребляют наркотики способные студенты, не участвующие в общественной жизни учебного заведения, зачастую с проблемами в семье и ощущающие себя чужаками.

Считать подобное развитие событий «одной из новомодных штучек» не менее абсурдно, чем воображать, что в мире бизнеса можно внедрять мощнейшие инновации, не испытывая на себе их последствий. «Последствия образов будут образами последствий». То есть психическое и социальное воздействие новых технологий и окружающей среды, возникающей в результате их внедрения, обратит вспять все характерные психические и социальные последствия былых технологий и их окружающей среды. Как замечает Берталанфи:

В несколько других терминах, алгоритмическая система становится вычислительной машиной, и напротив, каждая вычислительная машина есть воплощение некоего алгоритма. После введения соответствующих данных машина действует по заранее установленным правилам и постепенно выдает результаты, которых не мог предсказать отдельный разум с его ограниченными способностями.

Столкновение старой и новой окружающей среды сегодня анархично и нигилистично. К примеру, то, что называют «смертью бога», представляет собой переход от Ньютоновской к Эйнштейновской образности. Космический часовщик стал транзистором в представлении широких масс. «Нью-Йорк таймс» приводит слова доктора Г. М. Кормоса: «От этих детей веет пустотой, всепроникающей депрессией... Какое-то очень глубокое чувство, будто жизнь не может ничего предложить. Они постоянно говорят об унылости, тусклости повседневной жизни».

Японцы считают, что важен не чай, а ритуал, его сопровождающий. Доктор Кормос полагает, что важна процедура группового участия и общего приема наркотика, которая дает студенту «ощущение принадлежности и идентичности, более важное, нежели действие наркотика».

«Таймс» приводит слова одной артистки:

Я выступала в Нью-Йорке в телевизионной программе, а на следующее утро у меня съемки на Побережье. Если я не высплюсь в самолете, это будет катастрофа. Барбитураты помогли мне заснуть, амфетамины помогли встать. В былые времена мне пришлось бы ехать поездом, почитать книжку, поспать и расслабиться, прежде чем отправляться в Голливуд. Сейчас так нельзя.

В качестве обобщающего замечания можно назвать компьютер ЛСД делового мира, преобразующим мировоззрения и цели. Ни одна из задач бизнеса XX века не выдержала натиска компьютера более чем 10 лет. «Выпадение» —непросто явление, ограниченное лишь студенческим кампусом, ведь чем выше положение сотрудника компании, тем более отчужденным ощущает себя человек, более отстраненным от реальных событий и реальной деятельности.

Голос XIX столетия из пучин «презренной науки» отстаивает иную точку зрения (Джон Гэлбрейт, «Новое индустриальное общество»):

Индустриальная система солидаризуется с целями общества. И она приспосабливает их к своим нуждам. Это приспособление не было бы столь успешным, если бы люди, из которых состоит общество, действительно знали, какие силы управляют ими. Индустриальная система достигает своей цели благодаря тому, что задачи, отражающие ее нужды, — эффективное производство материальных благ, неуклонное увеличение их выпуска и потребления, резко выраженное предпочтение, отдаваемое материальным благам по сравнению с досугом, безграничная приверженность техническим изменениям, свобода действий для техноструктуры, обеспечение достаточного числа обученных и образованных работников — она увязывает с общественными добродетелями и гуманной просвещенностью. Принято думать, что эти задачи не вытекают из условий окружающей нас среды, а коренятся в свойствах человеческой личности. Верить в это — значит придерживаться разумного и трезвого взгляда на человечество, а подвергать сомнению — значит рисковать навлечь на себя репутацию чудака и аскета.^{4}

Премьер-министр Канады Пирсон ушел в отставку в 1967 году, и многие лидеры церкви и государства вдруг испытали ощущение, что пережили свой общественный век. В начале 1968 года, как сообщалось, в США освободилось более 400 мест президентов колледжей. Скоро уже будет невозможно заманить на какой-либо политический или деловой пост ни единого разумного современного человека, ведь пики старых организационных графиков выглядят бессмысленными и мертвыми, как вычисления средневековых астрологов. Заголовок одной из статей в «Нью-Йорк таймс» от 11 января 1968 года гласил: «200 американских епископов предупреждают об угрозе единству католиков. Священники отказываются от сана и демонстрируют враждебное отношение». Ситуация в точности та же, что и в сфере ЛСД или компьютеров. Гораздо больше усилий, как в экуменизме, так и в реформе богослужений, предпринято для «подстройки» под новый импульс вовлеченности части

духовенства и мирян; но, как и во всякой другой деятельности западного мира, структуры приходов и церковных организаций пронизаны старыми механическими формами специализации и делегирования ответственности и власти. Поступок кардинала Леже, ушедшего с кардинальской должности, наверное, уникален в истории церкви. 2 декабря 1967 года он снял сутану, чтобы провести остаток жизни вместе с пациентами японского лепрозория. Апостольство боли есть новинка нашего времени; однако боль — это богатый язык, который преодолевает все лингвистические и культурные барьеры, истинная сила макроскопического жестикулирования.

Возможно, было время, когда шоу-бизнес значил больше, чем образование. Но сегодня образование не просто величайшее занятие в мире, оно также становится шоу-бизнесом.

Прежде чем покинуть глобальную деревню ради новых тенденций, поразмыслим над заголовком, который объявляет президента Джонсона новым Магелланом. В нашем крохотном мирке, где действует принцип «все и сразу», руководство Соединенными Штатами обеспечивает пребывание на высочайшей вершине делового мира; рядом с этим чудом меркнут и поющие статуи острова Пасхи, и ледяные колоссы Арктики. В своей книге «Артиллерия прессы» Джеймс Рестон объясняет чуть подробнее:

Влияние президента возрастает и другими способами. Современные средства коммуникации повсеместно распространили присутствие и влияние прессы, но не настолько, насколько это коснулось влияния президента. Реактивный авиалайнер преобразил дипломатию. Всего за час президент может решить, что будет лично представлять интересы своей страны за рубежом. Тут же мобильные радиопередатчики со всеми современными хитроумными устройствами обеспечения секретности президентских переговоров донесут его желание до соответствующей страны. Лимузин президента, телесуфлеры, даже особое кресло погружены в летающие повозки и через несколько часов доставлены в нужную столицу. Мы сообщаем новости, а президент их делает. Сенаторы доминируют в передовицах со своими протестами против президентской внешней политики, профессора и редакторы создают новостную шумиху в университетских кампусах и в редакционных колонках, а у президента есть удобный инструмент. Он может переключить внимание публики на себя.

Он может устроить пресс-конференцию, к примеру, на острове в Тихом океане. За 72 часа он может привлечь туда лидеров государств всего мира, чтобы устроить встречу, которая заинтересует всех поголовно. Репортеры и фотографы съедутся отовсюду и заполнят страницы газет своими отчетами, пододвинув куда менее интересных публике брюзжащих сенаторов.

Давайте взглянем на компьютер с этой точки зрения — и поймем, что мы обычно ошибаемся, считая его средством успокаивать нервы (или, наоборот, раздражать). Часто встречаются заявления бизнес-лидеров в таком духе: «Бизнес серьезно инвестирует в компьютеры, чтобы снизить затраты» и «Компьютеры представляют собой стремительно развивающуюся индустрию, и вопреки неопределенности, ожидающей другие отрасли в новом году, большинство производителей компьютеров планирует рост доходности от 15 до 50 процентов». Подобные утверждения наивны до крайности, поскольку компьютер абсолютно гарантирует полное уничтожение бизнеса, на службу которому он сегодня поставлен. Предельно децентрализирующая мощь компьютера в уничтожении городов и прочих крупных скоплений людей — ничто по сравнению с его способностью превращать аппаратное обеспечение в программы, а средства производства в информацию. Имеет смысл вспомнить, что компьютер сделал возможным запуск спутников, что положило конец природе, какой мы знали ее последние 3000 лет. То, что мы сегодня называем деловым миром, несовместимо с компьютером, наряду с военным истеблишментом или производством автомобилей. Плотная информационная среда, созданная компьютером, пока еще

прячется за толстой ширмой или лоскутным одеялом устаревших свершений, которые ныне преподносятся как новое поле деятельности для компьютера.

Может быть, проще сразу сказать, что настоящая польза от компьютера — не в том, чтобы сокращать штаты и затраты, ускорять или успокаивать что-либо, происходящее в данный момент. Настоящая его функция в том, чтобы программировать и гармонично управлять земной и галактической окружающей средой и энергией. Столетия отсутствия симметрии и пропорций в мироздании породили своего рода вселенские судороги, и взаимосвязи нарушены. Если рассуждать более приземленно, программирование окружающей среды означает, прежде всего, создание этакой консоли

глобального термостата для измерения всей сенсорной жизни во имя всеобщего счастья и благополучия. До нынешнего дня только художникам позволялось делать нечто подобное, и то лишь в ничтожной степени. Так называемые масс-медиа предлагали художникам новые материалы, но понимания не встречали. Компьютер отвергает человеческое прошлое, делая его вечно настоящим. Он делает естественным и необходимым диалог между культурами, столь же тесный, как личная беседа, но совершенно свободный от слов. Книгочеи, оплакивая упадок письменности и невостребованность книг, обычно игнорируют и упадок самой речи. Отдельное слово как хранилище информации и чувств сменяется макроскопическим жестикулированием.

В книге «Взломщики кода» Дэвид Кан приводит простую статистику: «Утверждают, что 90% всех когда-либо живших ученых живы и сегодня». А затем он продолжает:

К криптологии это замечание относится в еще большей степени. Наш век — век коммуникаций и холодной войны. Титаны, противостоящие друг другу в Берлине, Вьетнаме и в космосе, во многом обязаны своим статусом и могуществом сверхдержав обширной паутине коммуникаций, через которую они получают информацию и посылают команды. Эти сети, более широко раскинувшиеся и более интенсивно используемые, чем когда-либо в истории, обеспечивают криптологам беспрецедентные возможности. Холодная война побуждает их пользоваться этими возможностями. Перед угрозой тотального уничтожения это побуждение почти превращается в императив. Два этих фактора порождают больше криптологии и криптологов, чем когда бы то ни было.

Забавно, что криптологи, работавшие сугубо в рамках технологии Гутенберга, не имели ни повода, ни причины подозревать, какого монстра в лице новой окружающей среды они создали. Они думают, что трудятся внутри старой культуры, а большинство компьютерных инженеров уверены, что работают внутри машинной культуры. Это — различие между сопоставлением и творением, как поясняет Э. Дж. Гомбрич в книге «Искусство и иллюзия».

С самого зарождения письменности до наших дней искусство считалось, в основном, представлением о представлении, разновидностью сопоставления внутренней и внешней среды. Первобытный человек и человек образованный согласились бы, что искусство есть творение и оно влияет на вселенную. Мистер Кан не раз отмечает, что китайские и японские идеограммы не относятся к той области знания, которую он называет криптологией, поскольку они не разделены на знаки или сигналы, в отличие от нашего алфавита. Таким образом, при попытке вскрыть наши секретные коды японцы изобрели то, что они именуют «Алфавитным печатным шрифтом 97». Цифры «97» обозначают 2597 год по японскому календарю, что соответствует нашему 1937 году. Эти несколько слов сами по себе являются криптограммой, формулой вестернизации Востока. Последней можно достичь только фрагментацией мира через алфавит или печатный шрифт. Азиатские письменные знаки представляют собой сложный гештальт, вроде того, который насаждается ныне компьютером. Ориентализация западного мира — скорее, сноска к электрическому вытеснению фрагментации как технологии, копирующей природу. Беглый взгляд позволит оценить полезность компьютера.

Итак, компьютер пригодится, чтобы:

♦ определять влияние одного поэта на творчество другого;

♦ синхронизировать рабочие процессы десятков тысяч человек и машин, в том числе при строительстве сверхзвукового транспорта;

♦ сводить воедино факты по расследованию преступления;

♦ рассчитывать наиболее удачный маршрут для молочника;

♦ анализировать словарь французских политических писателей XVIII века;

♦ отслеживать заседания Национального бридж-клуба;

♦ предсказывать наилучшее время для сбора яблок;

♦ расшифровывать древние языки;

♦ вовремя выявлять модные тренды, чтобы инвестировать в них;

♦ изучать траектории движения журавлей в небе;

♦ анализировать строение молекул и английский синтаксис;

♦ указывать точное положение луны на небосводе в любое время на протяжении ближайших двух столетий.

Информационный отдел компании «Ай-би-эм» каждый месяц выпускает подборку роликов, в которых предлагаются новые варианты использования компьютеров. Некоторые из свежих, 1967 года, предлагают следующие способы применения:

♦ новый менеджмент и трудовые отношения;

♦ ускорение, которое сделает обязательным планирование;

♦ оружие против преступности;

♦ инструмент одновременного решения нескольких задач;

♦ средство диагностики и лечения;

♦ новый Купидон для поиска удачной пары в браке;

♦ судья по решению семейных споров;

♦ продавец;

♦ советник по иммиграции;

♦ вычислитель норм производства;

♦ модель поведения подростка;

♦ юрисконсульт-энциклопедист;

♦ гроза букмекеров;

♦ рекламный агент;

♦ проектировщик скоростных магистралей;

♦ консультант по менеджменту.

Вот заголовки одного из сборников (28 сентября 1966 года): «Авиация неизбежно придет к компьютерам»; «Студенты вступают в компьютерную эру (революция в образовании)»; «Компьютеры ускоряют рассмотрение судебных дел»; «Компьютеры укрепляют позиции федеральных агентств»; «Новый компьютерный контроль за производством бумаги в Швеции»; «Компьютер стучится в двери школы»; «Компьютер предлагает новую концепцию интеллекта»; «Компьютер и децентрализация знания»; «Политические партии рассматривают компьютер как способ ускорения подсчета голосов при выборе лидера».

Когда эта новая и могучая конечность отросла, судорожное поведение превратилось в неизбежность. Левенштейн делится ценными наблюдениями по теме: «Рывки пациента, мучимого судорогами, показывают, сколь необходим этот контрольный механизм в таком простом действии, как прогулка. Информационный ответ мускулов при спазмах искажается». Попытка приспособить компьютер к чуждым ему прежним технологиям порождает сильные искажения обратного сигнала. Левенштейн прямо говорит об этом: «Механизмы автоматического контроля, особенно когда их очень много и они высокочувствительны, подвержены невероятно сильным колебаниям в промежутках между коррекцией, перекоррекцией, докоррекцией и т. д. Инженеры называют это состояние “охотой”». Обычные люди предпочитают говорить об исследованиях и адаптации. Что касается компьютера, последняя обрела мировой масштаб.

Война как образование

Предмет боли как естественного сопровождения инновации естественно приводит к этому разделу. Он касается войны как образования.

Когда кого-то ранит новая технология, когда частное лицо или корпоративная организация обнаруживает, что его своеобразие подвергается опасности физической или психической перемены, — они огрызаются в ярости самозащиты.

Когда наше самосознание под угрозой, мы уверены, что у нас есть право на войну. Старый образ должен быть сохранен любой ценой. Но, как в случае с «отраженной болью», симптом, против которого мы огрызаемся, вполне может происходить из источника, о котором мы ничего не знаем. Эти скрытые факторы — невидимая среда, созданная техническими инновациями. Никто, например, не рад упадку Запада или его быстрой ориентализации. Шпенглер посвятил два толстых тома романтических описаний этой теме, не дав ни единого намека на причины перемен. В интервью журналу «Лайф» Чарльз А. Линдберг признался, что разочаровался в западном человеке и его механистических технологиях: дескать, будь у него был выбор, он бы стал вести жизнь на природе. За пятьдесят лет до Линдберга Йейтс, Элиот, Льюис, Паунд и многие другие деятели искусства детально объяснили, как западный механистический мир достигает пределов своего потенциала, как все его типичные методы и функции опровергают собственные характеристики. Безумная попытка образованных и механических сил сохранить механистический подъем, при том что изнутри их подрывает интегральный и органический характер электрической технологии, создает типичное замешательство наших дней.

Каково политическое и социальное воздействие радио — и телевизионных технологий на людей, у которых нет ни книг, ни прессы? Что касается радио, ответ дан Францем Фаноном в его «Изучении погибающего колониализма»:

С 1956 года приобретение радио в Алжире означало не выбор современной техники для получения новостей, но обретение доступа к единственному способу коммуникации с революцией, жизни с ней. В особом случае переносного приемника на батарейках, улучшенной формы стандартного приемника, работающего на токе, специалист в технических переменах мог увидеть знак радикальной мутации. Алжирец на деле создавал впечатление нахождения кратчайшего пути и достижения самой современной формы новой коммуникации

без прохождения через промежуточные стадии. Фактически мы наблюдали, что этот «прогресс» можно объяснить отсутствием электричества в алжирских дуарах.

Французские власти не сразу поняли исключительную важность этих перемен в отношении алжирского народа к радио. Традиционное сопротивление сломалось, можно было видеть в дуарах целые группы семей, где отцы, матери, дочери локоть к локтю крутили ручку радио и ждали «Голос Алжира». Алжирская семья, внезапно ставшая равнодушной к стерильной, архаической скромности и древним социальным соглашениям, лишенным братского духа, оказалась невосприимчивой к непристойным шуткам и замечаниям, которые время от времени опускал комментатор.

Почти магически — но мы наблюдали быстрый и диалектический рост национальных потребностей — радиоприемник как технический инструмент потерял характеристику враждебного предмета. Радиоприемник перестал восприниматься как часть культурного арсенала оккупантов. Алжирское общество, создавая из радио в его основном значении средство ошеломительно возраставшего психологического и военного давления на оккупантов, приняло автономное решение принять новую технику и, таким образом, стать созвучным новой сигнальной системе, рожденной революцией.

«Голос сражающегося Алжира» имел решающее значение в сплочении и объединении людей... использование арабского, кабильского и французского языков, которые — чего не поняли колонизаторы — выражали антирасистскую концепцию, обеспечило преимущества развития и укрепления единства народа и сделало битву за область Джурджура реальной для алжирских патриотов из Батны или из Немура.

Прежде чем перейти к рассмотрению более сложных аспектов войны как воспитания, позволим себе несколько слов заметок о Наполеоне как наставнике.

Аспект войны как воспитания появляется в любом жизнеописании Наполеона. В начале толстой биографии Дж. Холланд Роуз поясняет:

В личности Наполеона нет ничего более существенного, чем комбинация талантов, которые для многих натур являются взаимоисключающими: его инстинкты были как политическими, так и военными; его представление о стране включало не только географическую среду, но также и материальное состояние народа. Факты, которые враги игнорировали, предлагали прочную точку опоры для его воли: а их политическая система взглядов и военный курс рассыпались в прах под стремительным натиском, запланированным с виртуозным умением и осуществленным с безжалостной силой.

Для обучения своих новобранцев Наполеон обычно ставил длинный ряд палок на плацу, чтобы научить растяп и мужланов маршировать строем. Юлий Цезарь, возможно, пользовался схожими приемами.

Быть может, Наполеон испытывал определенную симпатию к полуграмотным, поскольку сам был полуграмотным, не мог правильно произнести или прочитать ни слова на любом языке. Его культурная традиция, как и в случае Александра Великого, полностью отвергалась истеблишментом. Александр был представителем македонского мира, который оставался племенным, как мир современной России. Утонченная культура греческих полисов раздражала эту племенную территорию, и некоторые историки считают, что именно это обстоятельство заставило Александра отринуть ограничения этих самодовольных городов-государств и начать думать в терминах космополитического мирового федерализма. Эти вопросы прямо касаются фонетической грамотности и ее влияния на политическую и социальную жизнь.

С Наполеоном случилась очень похожая история. Его племенное прошлое аналогично прошлому Александра, но окрашено европейским XVIII веком. Например, Наполеон был склонен восхищаться теориями Руссо, который учил, что примитивный племенной строй представляет собой основу единения и счастья человечества. Как многие полуграмотные, Наполеон совершил немало изобретений. Его семафорный телеграф передавал сообщения из Рима в Париж за 4 часа, что обеспечивало ему огромное преимущество над врагами. Возможно, самым значимым из всех его требований было предписание для всех держаться правой стороны дороги: это ускоряло дорожное движение и разрешало многие проблемы.

Там, где прошли его армии, сохранилось правостороннее движение, даже в России. Он никогда не бывал в Швеции, и Швеция не переходила на правостороннее движение до 1967 года. Он никогда не бывал в Англии, и англичане до сих пор ездят по левой стороне. Впрочем, даже при жизни Наполеона англичане, пожалуй, слишком кичились собственными традициями, чтобы прислушиваться к чужому мнению.

Дэвид Дж. Чэндлер в книге «Кампании Наполеона» пишет:

Особое внимание к скорости передвижения как основному принципу войны подчеркивает другую главную идею Наполеона — жизненную важность времени и точность пространственных расчетов. «Потеря времени на войне невосполнима», — обронил Наполеон однажды. Анализ времени и пространства — вот основные расчеты, на которых строились все его стратегические перемещения. «Стратегия есть искусство использования времени и пространства. Я меньше дорожу последним, чем первым; пространство мы можем наверстать, время никогда»; «Я могу проиграть битву, но я не потеряю ни минуты»; «Время — великий элемент между весом и силой». «Переписка» полна отсылок к этому элементу военного искусства в понимании Наполеона. Часы, даже дни могут быть спасены или обретены при осторожном выборе лучших маршрутов к заданной цели. Действительно, Наполеон обычно не требовал неразумных усилий от своих марширующих колонн — за исключением, как мы видели, кризисных моментов; при более или менее обычных условиях он ожидал перехода в среднем на 1012 миль в день. Подлинный секрет его быстрых маневров и непредвиденных блицкригов заключался гораздо больше в определении самых коротких и практичных маршрутов к выбранной точке, а не во вдохновлении солдат на сверхчеловеческие усилия. Этот тип истинной экономии усилий снижал утомляемость армии, сокращал урон от болезней и дезертирства и оставлял идеальный запас времени на каждый день для устранения

непредвиденных затруднений или внесения изменений в план.

В применении артиллерии и развертывании сил Наполеон был полностью сыном своего индустриального времени, с его новой специализацией и концентрацией на одном достижении и одном продукте:

Один из лучших афоризмов Наполеона гласит: «Принципы войны те же, что и принципы осады. Огонь следует сосредоточить в одной точке, а едва брешь пробита, равновесие нарушается; остальное уже ничто». Как заметил капитан Б. Г. Лиделл Гарт, поздние военные комментаторы хватались за слова «в одной точке» и в значительной степени игнорировали реально значимое слово «равновесие» в конце предложения, каковое несомненно содержит важный урок, который император пытался донести до своих офицеров. Только при нарушении вражеского «равновесия» возможна победа; концентрация огня и проделывание бреши суть лишь способы достижения цели — а последняя есть психологическое уничтожение вражеской воли к продолжению сопротивления. Это далеко не единственное непонимание, возникшее при первом прочтении. Например, немало споров вызвало слово «точка», одна школа историков утверждала, что Наполеон имел в виду самую сильную часть линии врага, другая — что он говорил о самой слабой. Однако анализ текущей кампании [Пьемонт, 1794 год], которая послужило поводом для высказывания Наполеона, показывает, что он мог вполне использовать слово «шарнир» или «узел» вместо «точки»; невероятно, но даже такая малость как беспечный выбор слова может привести к серьезному недопониманию. Наполеону приписывали многие идеи, которые он сам бы первым опроверг.

Ограничения видения, порожденные новой индустриальной технологией, оказали влияние не только на ратное искусство Наполеона, но и на его взгляды на экономику. Его идея «континентальной системы» сегодня воплотилась наконец в европейском едином рынке. Как и наша космическая программа, она устарела больше чем на век. Ничто, однако, не проиллюстрирует лучше союз вооруженных сил, экономики и образовательных концепций, чем вклад Наполеона в социальные и экономические теории того времени. В «Жизни Наполеона» Роуз говорит:

Среди многих заблуждений французской революции не было ничего более коварного, чем идея, что богатство и власть англичан основаны на искусственном фундаменте. Эта ошибочная уверенность в слабости Англии выросла из доктрины, изложенной «экономистами» и «физиократами» во второй половине XVIII века: коммерция не сама по себе производит богатство, ведь она только представляет распределение продуктов земли; а вот земледелие является единственным источником истинного богатства и процветания.

Поэтому они превозносили сельское хозяйство, пренебрегая коммерцией и производством, и сама революция, в немалой степени спровоцированная вопросами земледелия, стремилась во многом к той же цели. Робеспьер и Сен-Жюст не переставали противопоставлять достоинства простой сельской жизни коррупции и слабости внешней торговли; когда в начале 1793 года якобинское рвение втянуло молодую республику в конфликт с Англией, ораторы в Конвенте уверенно пророчили падение современного Карфагена.

Керсен объявил, что «мощь Англии зиждется на фиктивном достатке: ...ограниченное территорией, публичное будущее Англии находится почти полностью в ее банке, а это здание полностью подпирается морской торговлей, в отличие от держав наподобие Франции, которая стоит на собственных ногах».

Сегодня Ньерере в Танзании использует вертолеты и радио из-за дефицита рельсов и шоссейных дорог. Вот отличный пример того, как отсталость упрощает использование новейших технологий. Однако он сам — аграрий, который хочет использовать новейшую технологию, чтобы подтвердить принцип децентрализма, ей присущий. Его промышленники, с другой стороны, связаны с более старой моделью централизма и механической специализации. В свое время может начаться гражданская война — из-за противостояния технологий. Так произошло в американской истории, когда дисбаланс аграрной экономики и экономики механической не только привел к острому конфликту интересов, но и (как отметил Гэлбрейт в «Новом индустриальном обществе») «отсрочил ликвидацию рабства на несколько лет». Аграрное общество не имеет ни целей, ни

задач, ни специальных техник производства. Электрическое общество придерживается той же политики, что и аграрное, поскольку оно быстро переводит аппаратные средства в программы или информацию. Информация приближается к «тренировке» речи и все больше и больше становится доступной для изучения детьми. Следующий комментарий из Гэлбрейта помогает определить войну как образование, с одной стороны, и выявить родственные ей проблемы насилия и самосознания, с другой стороны:

Проблема целей начинается со взаимоотношений между личностью и организацией, в данном случае техноструктурой. То, что организация ждет от общества, является лишь отражением того, что ее члены ждут от организации. Если солдаты служат только за плату, то армия вряд ли будет глубоко интересоваться вопросами политики — по крайней мере до тех пор, пока солдаты получают вознаграждение. Но если, подобно солдатам Кромвеля, они служат для того, чтобы спасти свои души, то вряд ли они будут безразличны к политике, особенно в порочной стране. Тогда законодателям лучше держать свои двери на замке. Если же в армию вступают не столько из-за избытка воинской отваги, сколько для того, чтобы сделать политическую карьеру, как это происходит в Латинской Америке, то опасность еще более возрастает. Если от корпорации ждут в основном денежной выгоды, то и корпорация будет стремиться к тому, чтобы получить от общества деньги. Но если те, кто причастен к корпорации, руководствуются соображениями экономической безопасности или престижа, то это не может не отразиться на том, как ведутся дела в корпорации.

В «Репортаже с Железных гор» читаем:

Война не есть, вопреки общественному мнению, в первую очередь инструмент политики, используемый народами для распространения или защиты выраженных политических ценностей или экономических интересов. Напротив, она сама по себе есть базис организации, на которой построены все современные общества. Общая приблизительная причина войны — видимое пересечение интересов одной нации с устремлениями другой. Но в корне всех явных различий национальных интересов лежат динамические требования самой системы войны ради периодического вооруженного конфликта. Готовность к войне характеризуется современной социальной системой шире, чем экономические и политические структуры, которые она замещает.

Сказать, что «готовность к войне характеризуется современной социальной системой», значит сказать не больше, чем, что привычное рукопожатие представляет собой ритуал племенной враждебности, использовавшийся для поддержания дипломатического или вооруженного перемирия между сторонами. Таким действительно было происхождение рукопожатия, о чем можно прочесть подробно у Хосе Ортеги-и-Гассета в «Человеке и людях». Вся вежливость и все церемонии выполняют эту функцию ограничения агрессивных эмоций. На Востоке, где избыточность населения порождает высокую агрессивность, сочли нецелесообразным использовать личные местоимения. Подобное обращение привлекает слишком много внимания к неприятному тебе присутствию других.

Таковы два этих страшных личных местоимения [я и ты], которыми волей-неволей обменивается человечество в своей непрестанной «дуэли». Поэтому так понятны слова Мишле о том, что «lе moi est haissable», о «ненавистном я». Это более чем ясно доказывает, что значение слов «я» и «ты» предельно конкретно, что оба они в сверхконденсированной, а потому весьма взрывоопасной форме выражают содержание своей и чужой жизни. Отсюда явствует, почему злоупотребление ими так раздражает, и правила хорошего тона рекомендуют пользоваться ими как можно реже, чтобы наша личность не тяготела над ближними, не подавляла и не подтачивала его собственную индивидуальность. Вежливость, как мы увидим в дальнейшем, — это совокупность социальных приемов, позволяющих смягчить столкновения, конфликты, борьбу, которые и составляют общественную жизнь. Правила вежливого общения — это как бы рессоры, принимающие на себя и гасящие силу удара при наших контактах с другими людьми.^{5}

Это Эмерсон заметил, что манеры придуманы, чтобы держать дураков на расстоянии. Современная версия такова: «Заткнись, он объяснил».

Ортега-и-Гассет продолжает:

Лучшее доказательство этому — тот факт, что этикет достиг наибольшей утонченности, совершенства и богатства форм в странах с наиболее высокой плотностью населения. Отсюда следует, что наивысший расцвет этикета наблюдается в наиболее густонаселенных географических районах, то есть на Востоке: в Японии и Китае, где люди живут в очень тесном соседстве, чуть ли не верхом друг на друге. Без рессор этикета существование там было бы невозможно. Хорошо известно, что, оказавшись в Китае, европеец производит впечатление человека неотесанного, грубого, абсолютно невоспитанного. Таким образом, ничего удивительного, что японский язык, из предосторожности, отказался от этого оружия, от этих немножко — а иногда и «множко», как говорят дети, — непочтительных «я», которыми моя личность внедряется в сознание ближнего, хочется ему того или нет, и «ты», с помощью которого я навязываю другому свое представление о нем. Оба личных местоимения были вытеснены у японцев цветистыми формулами восточного церемониала, когда вместо «ты» принято произносить нечто вроде «это присутствующее среди нас чудо», а вместо «я» — нечто наподобие «находящееся здесь ничтожество».

Общая мысль стариков с Железных гор такова — война есть неотъемлемая черта экономического порядка:

«Индустрия мировых войн», как метко выразился один автор, обеспечивает примерно десятую часть доходов мировой экономики. Хотя эта величина переменная, и ее колебания зависят от региональных вариаций, в целом она тяготеет к неизменности. Соединенные Штаты, как самая богатая страна мира, не только несут наибольшую долю этих затрат, в настоящее время достигшую 60 миллиардов долларов в год, но также тратят самый высокий процент валового национального продукта на военные потребности, больше любой другой крупной свободной страны в мире. И так было даже до увеличения наших расходов в связи с событиями в Юго-Восточной Азии.

Они охотно принимают военные операции в сферу экономической деятельности:

Мы выяснили далее, что большая часть путаницы вокруг мифа о том, что война есть инструмент государственной политики, проистекает из общего неверного представления о функциях войны. В общем представлении эти функции следующие: оборонять одну страну от агрессии другой или самим вести агрессию; защищать или продвигать «национальные интересы» — экономические, политические, идеологические; поддерживать или укреплять национальную военную мощь ради нее самой. Это видимые и невидимые функции войны. Не будь других, значимость военных институтов в обществе могла бы сократиться, они перешли бы на деле в то подчиненное положение, каковое, как многие думают, занимают сейчас. И полное уничтожение войны оказалось бы технической процедурой, как и предлагает сценарий разоружения.

Но есть и другие, более широкие, более глубоко ощущаемые функции войны в современном обществе. Это те незримые, косвенные функции, которые поддерживают готовность к войне как доминирующую силу в наших обществах. И неготовность или неспособность составителей планов разоружения и сценариев конверсии принять эти функции во внимание значительно обесценила их труды в глазах мира, который мы знаем.

Старикам с Железных гор неведомы истинные причины возникновения и сохранения войны в качестве инструмента самоосознания, которому угрожают технические инновации. Они довольно осведомлены об обширных исследованиях и разработках, которые стимулирует война, но им никогда не приходило на ум, что инновации, возникающие в результате этих исследований и разработок, в точности те же, что стирают образ идентичности, необходимый для мира и спокойствия между народами. Например, атомная бомба, изящный плод научных изысканий, пришпоренных Второй мировой войной, ускорила появление «программного обеспечения» и автоматизации, которые быстро подорвали индустриальное хозяйство, прежде безоговорочно преданное аппаратным средствам. Электрическое «программное обеспечение» упраздняет разделение между фабричным рабочим и ученым, аналогично разделению между штатскими и военными.

Старики с Железных гор верны непоколебимому закону труда и заработной платы за труд и прочим суровым законам традиционной экономики, сформулированным в эпоху аппаратных средств:

Отношение войны и научных исследований и разработок более тонкое. Война — основная мотивирующая сила развития науки на всех уровнях, от абстрактно-концептуального до узко-технологического. Современное общество высоко ценит «чистую» науку, но исторически неизбежно, что все существенные открытия в естествознании вдохновлялись реальными или воображаемыми потребностями своих эпох. Последствия этих открытий действительно простираются далеко, но первоначальный импульс всегда давала война.

С начала использования железа, через открытие законов движения и термодинамики и до века атомных частиц, синтетических полимеров и космических капсул ни одно важное научное достижение не обходилось без, по меньшей мере, косвенного влияния военных потребностей. Среди более прозаических примеров упомянем транзисторные радиоприемники (из пожеланий военных по связи), сборочный конвейер (из потребностей в оружии в годы гражданской войны в США), стальные каркасы зданий (из стальных конструкций боевых кораблей), гидрошлюзы и так далее. Типичную адаптацию военных открытий можно усмотреть и в таком скромном изделии как обычная газонокосилка; ее прототипом был вращающийся серп, придуманный Леонардо да Винчи для повозок, предназначенных для сокрушения вражеских рядов.

Когда старики с Железных гор обращаются к психологическим аспектам войны, они признают войну инструментом, который «позволяет физически увядающему старшему поколению контролировать младших, истребляя их, если необходимо». Обнаруживается ли здесь интуиция, конкурирующая с «Повелителем мух» или «территориальностью» Роберта Ардри? А далее следует медитация по поводу того, что Тойнби называл «эфиризацией», или философской функцией войны:

Война есть идеологический фильтр. Дуализм, характеризующий традиционную диалектику всех ветвей философии и стабильных политических отношений, возникает из войны как прототипа конфликта. За исключением вторичных соображений, не может быть, если выражать мысль максимально просто, более двух ответов на вопрос, и потому не может быть более двух противников в войне.

Война — основа интернационального понимания. До развития современных средств коммуникации стратегические требования войны обеспечивали единственный значимый стимул к обогащению одной национальной культуры достижениями другой. Хотя так до сих пор происходит во многих отношениях, эта функция постепенно выходит из употребления.

Мы также отказались от пространного описания тех функций, которые считаем признанными повсеместно. Очевидный пример таких функций — роль войны как контролера качества и уровня безработицы. Это не просто экономическая или политическая подфункция; ее социологическое, культурное и экологическое значения важны не менее, пусть и часто телеономичны. Но ни одно не влияет на основную проблему замещения. То

же верно для многих других функций; того, что мы перечислили, достаточно для определения границ исследования.

Насилие во многих своих формах, как принудительная задача по самоидентификации, в наше время раскрыла полностью новый облик войны. Это измерение войны совершенно незаметно старикам с Железной горы. Война — важный элемент образовательной индустрии и сама есть форма образования.

Война — это ускоренная программа обучения, принудительное образование для противника. Это ее значение становится очевидным, стоит о нем упомянуть. Почему о нем предпочитают умалчивать, помогут объяснить строки Александра Поупа, если слово «порок» заменить на «война»:

Чудовищен порок на первый взгляд,

И, кажется, он источает яд,

Но приглядишься, и пройдет боязнь,

Останется сердечная приязнь.^{6}

В любой войне противник изучает ресурсы и характеристики нападающего не менее серьезно, чем нападающий старается понять врага. Генералы и их штабы обсуждают и обдумывают каждый аспект вражеской психологии, изучают культурную историю, ресурсы и технологии, так что современные войны, локальные и глобальные, давно превратились в своего рода школы всемирной деревни. И все они красного — кровавого цвета. Александра Великого, Цезаря и Наполеона, кстати, в их кампаниях сопровождали толпы ученых и знатоков чужих языков, — они давали советы по всем параметрам вражеской культурной модели и, конечно, собирали культурные сокровища врага, когда предоставлялась такая возможность. Сегодня, с учетом того, сколь глубоко наши информационные системы позволяют проникнуть в психику врага, эти исторические факты приводят на ум конференции ученых в каком-нибудь космополитическом отеле.

Тема этого раздела такова: новая технология разрушает образ, частный или корпоративный, любого общества, причем настолько радикально, что в сердцах людей поселяются страх и тревога и начинаются новые поиски идентичности. Никто и никогда не изучал, какая мера информации необходима, чтобы расшатать образ индивида или общества. В наше время, во всяком случае, объем инноваций намного превосходит все, что было создано нового во всех культурах прошлого во всем мире. Мы отчаяннее наших предков стремимся отыскивать и собирать куски разрушенного образа. Именно этот импульс побуждает нас предаваться «оргии зеркал заднего вида», от ученых реконструкций древних и малопонятных культур до «Унесенных ветром».

Когда новая технология поражает общество, наиболее естественная реакция — вцепиться обеими руками в непосредственно предшествующий период, обнаруживая в нем знакомый и комфортный образ. Это мир «Вирдгинца», «Бонанзы» и развлечений фронтира. Если 90% всех ученых, живших когда либо, живут в наши дни, можно сказать, что в Голливуде больше краснокожих и ковбоев, чем когда либо населяло фронтир. То, что называют прогрессом и передовым мышлением, почти всегда связано с нашим многообразием зеркал заднего вида. Десмонд Моррис очень хорошо высказался в «Голой обезьяне». Вместо того чтобы написать, что наша космическая программа — ньютоновская по сути и устарела изначально, он говорит: «Космическая обезьяна все еще хранит в бумажнике фото своих жены и детей, когда спешит к Луне». Все средства, потраченные НАСА, вполне сопоставимы с бюджетом «Бонанзы». Повторимся, это ньютоновская программа, а не программа XX века. Это растрата средств. Она связана с нашим временем не теснее, чем «Бонанза». Посылать ракеты в открытый космос — чем это современнее экспедиций Колумба и Магеллана?

Новый космос, открытый нашими электронными микроскопами, сулит колоссальные возможности антигравитационной транспортировки, которая уничтожит колесо и все несчастья наших городов. И та же модель зеркала заднего вида появляется в связи с любой инновацией в любой сфере знаний. Когда открыли анестетики, их естественным потребителем оказалась хирургия. Новой была не хирургия, а анестетики. Более того, анестетики позволили придумать жестокие пытки, которые перенесли человеческую боль в выздоровление. То есть с анестетиками по-настоящему новым стало выздоровление. Недели и месяцы боли — результат новой технологии. Никто никогда не задумывался о применении анестетиков для выздоровления. Их использовали, впрочем, в психиатрических лечебницах, кормили ими сумасшедших преступников, обнаружив, что возможно утишать боль на долгий промежуток времени без вреда для здоровья.

Что касается войны как поиска выздоровления самосознания и уважения, тут тоже всегда присутствует зеркало заднего вида. В 1914 году кайзер возмущался, что Германию окружили враги благодаря индустриальному развитию славянских народов. Индустриальное развитие отсталых стран, таких как Венгрия и Польша, нарушило психический баланс и образ идентичности немцев. Параллельная ситуация налицо в нашей нынешней племенной глобальной деревне. Все неиндустриальные области вроде Китая, Индии и Африки ускоряются в развитии за счет электрической технологии. Это серьезно подрывает американский образ мира, ибо эти отсталые страны, племенные в буквальном смысле слова, лишенные XIX века, вошли в XX столетие с собственными системами семейного родства и родственными моделями ассоциаций. Можно сказать, что они даже более «коммунистические», чем Россия, хотя, возможно, и не более «коммунистические», чем хотят быть наши западные студенты. Окружение из быстро развивающихся стран, чьи модели сильно отличаются от нашей, культурно расстроило Америку, по крайней мере, ее старшее поколение. Наши вялые попытки восстановить привычные отношения и чувство защищенности, которое они обеспечивают, превратились в основную задачу США.

Другой подход к изучению этого вопроса — наблюдение за социальными последствиями войны посредством истории железных дорог. Американская Гражданская война была первой железнодорожной войной. Перемещение людей и материалов приобрело совершенно новый характер, и этот опыт тщательно проанализировали европейские штабы. Железные дороги стали прямым следствием индустриализации и поисков сырья и рынков. Все индустриальные черты затем распространились на войну; каждый гражданин был рабочим — и каждый гражданин стал солдатом. Предыдущие войны не велись в таких масштабах.

Первая Мировая война также была железнодорожной, чудовищно грандиозной по размаху и разрушениям благодаря нарастанию индустриализма

и росту городов. Это была война массовых армий и массового оружия. В битве при Сомме немцы одновременно использовали 6000 пушек.

Вторая Мировая стала также и войной радио, а не просто индустриальной войной. Радиофаза электроники пробудила племенные энергии европейских народов, а сегодня телевидение осуществляет то же самое в Америке. В отличие от Европы, у Америки нет племенного прошлого. Радио, таким образом, не взывало в США к стародавним образам племенного единства и силы. Оно лишь пробудило энергию негров и позволило им доминировать в американской культуре 1920-х годов со своими племенными песнями и плясками. Когда дети войны и дети джаза повзрослели

до рабочего возраста в конце 1920-х, они отказались от целей и задач старшего поколения, и это обернулось экономическим кризисом. Конечно, он не сравним с нынешним кризисом, который разворачивается на наших глазах при помощи телевидения. Кризис радио, Великая депрессия 1929-1939 годов, стала результатом смены приоритетов населения западного мира — от визуально постигаемых объектов до поля поляризованных энергий целиком (это поле автоматически порождается радио и слуховым пространством).

США, безусловно, — самая визуально организованная страна в мире. Это единственная страна, которая была основана на фундаменте фонетической грамотности для всех. Все ее политические и деловые институты зиждутся на этой грамотности. Все ее методы производства и потребления выражают эту грамотность — ярлыки и классификации для всего и всех.

Радио оказалось кошмаром для нацеленной на успех Америки. Оно внушало множественные цели и множество новых образов, лишая страну предрасположенности к визуальному, беспрецедентной в мировой политической истории. Война 1939 года ознаменовала возвращение к части былых моделей и визуальному образу, было потесненному радио. Накануне войны Рузвельт раскрыл смысл радио: этакая современная болтовня у камина, незримый артиллерийский залп, новый вид политического насилия во имя возвращения идентичности. Война 1939-1945 годов вытащила нас из депрессии, порожденной новым глобальным полем радиосенсорики, однако она также создала много новых союзов между прежними механическими отраслями и новыми электрическими технологиями, столь же разрушительными по отношению к американской идентичности, как и радио. Самолет — один пример такого союза, и его воздействие на путешествия по железной дороге олицетворяет психические перемены, которые несут с собой подобные инновации.

Мы сейчас очутились в разгаре нашей первой телевизионной войны. Телевидение начало проникать в частные дома после 1946 года. Как обычно, ФБР и ЦРУ смотрели в зеркало заднего вида и искали вражеских агентов, которые угрожают идентичности страны. Телевизионное окружение они попросту прошляпили. А оно, заодно с компьютером, изменило каждую сторону американского мировосприятия. Телевизионная война положила конец дихотомии гражданских и военных. Теперь население участвует в каждой фазе войны, а основные боевые действия ныне ведутся в самой Америке.

То, что война происходит не только во Вьетнаме, но и в американских домах, легко проиллюстрировать любимой музыкой, картинами и литературой подростков, для подавляющего большинства из них эта война и все войны должны

быть преданы анафеме. Упомянуть «Битлз» значит вызвать образ немелодичного, восточного и ориентированного на окружающую среду резонанса. Творения Джона Кейджа — памятник этой революции, в которой музыка покидает рассказ или сюжет (melos hodos — мелодия, музыкальная дорога). В примитивной или восточной музыке нет мелодии, потому что «дорога песни» есть континуум, известный только образованным людям. Сама песня — замедление речи, и потому песни разных культур уникально отражают их язык. Это равно верно для танца, поскольку каждая культура, нынешняя или прежняя, обладает уникальным коэффициентом сенсорной жизни, который можно обнаружить в речи, танцах и песнях. Любая технологическая инновация в любой культуре мгновенно меняет эти сенсорные коэффициенты, что в одночасье делает все старые песни устарелыми для молодежи. Во всех случаях сенсорное изменение использует рычаг технологических инноваций, поскольку новая технология неизбежно создает новую окружающую среду, которая безостановочно воздействует на чувственное восприятие. Ошибка в понимании этого этиологического и экологического факта лишает ценности труды Маркса

и Шпенглера. Эти гиганты мысли потратили жизнь на построение описательной истории перемен, для которых они не смогли установить никаких причин.

И все же без причины противодействие невозможно, так что писатель вряд ли может оседлать перемены, как серфер оседлывает волну. Пусть он держится грациозно и профессионально, волна ему не подчиняется. Когда известна причина, по крайней мере, уже не важно, устранять ее или противостоять ей. Например, болезнь голландских вязов, которую завезли случайно в ходе исследовательского эксперимента, можно победить за 2500 долларов на дерево, но ведь требуется вылечить все деревья. Одно дерево само по себе спасти нельзя. Не схожа ли эта ситуация с состоянием человеческого общества? Эти самоампутации, которые мы называем новыми технологиями, формируют обширную новую среду, против которой отдельный организм практически бессилен.

Эффект «подключения», характерный для телевизионного поколения (15 лет и младше), побуждает их читать книги наподобие «Сиддхартхи» Германа Гессе. Гессе был фаворитом интеллектуалов 1920-х годов и оказал немалое опосредованное

влияние на «Бесплодную землю». Повесть «Сиддхартха» — это история насилия как поиска идентичности. Она рассказывает одиссею одаренного сына богатого брахмана, который покидает дом, чтобы стать саманой, бродячим мудрецом. Аскетизм и самоотречение — такая же форма насилия, путь открытия внутренних границ и территорий, как война или образование.

Вечером того же дня они догнали трех аскетов, трех тощих саманов, и попросили разрешения стать их спутниками и учениками. Их приняли.

В ближайшем селении Сиддхартха подарил свою одежду бедному брахману. Теперь он носил только набедренную повязку, а кусок холста землистого цвета служил ему плащом. Он ел только раз в день и не ел ничего приготовленного на огне. Он постился пятнадцать дней. Он постился двадцать восемь дней. Плоть ушла с его щек и бедер. В его ставших большими глазах вспыхивали отблески видений, на высохших пальцах отросли длинные ногти, на подбородке — жесткая спутанная борода. Ледяным становился его взгляд, когда он встречал женщин, презрение кривило его губы, когда он проходил через город с нарядно одетыми людьми. Он видел торговавших купцов, князей, ехавших на охоту, людей в трауре, оплакивавших своих умерших, проституток, предлагавших себя, врачей, трудившихся над больными, жрецов, определявших день сева, целовавшихся влюбленных, матерей, баюкавших своих детей, — и ничто не имело цены в его глазах. Все лгало, все пахло — пахло ложью; все изображало смысл, и счастье, и красоту — и всюду неосознанная подмена, обман, ложь. Горек на вкус был этот мир. Мучением была жизнь.

Одну цель ставил себе Сиддхартха, одну-единственную: освободиться — освободиться от жажды, освободиться от желаний, освободиться от мечты, освободиться от радости и горя. Умереть в самом себе, убить свое «я», найти покой — с опустошенным сердцем, с освобожденной мыслью стать открытым чуду, такова была его цель. Когда собственное «я» будет преодолено и умрет, когда с последней болью умолкнет в сердце последнее желание — тогда должна проснуться та глубинная, сокровеннейшая сущность, которая уже больше не «я», но великая тайна.

Молча выстаивал Сиддхартха под отвесными лучами солнца; пылая от боли, пылая от жажды, он стоял до тех пор, пока не переставал ощущать боль, жажду. Молча стоял Сиддхартха под струями дождя, вода стекала с его волос на замерзавшие плечи, текла по мерзнувшим бедрам и коленям, — отшельник стоял до тех пор, пока плечи и ноги не прекращали мерзнуть, не умолкали, не переставали ощущать. Молча сидел он, скрестив ноги в зарослях колючего кустарника; из горящих ранок точилась кровь, из нарывов выступал гной, но Сиддхартха оставался нем, оставался неподвижен до тех пор, пока не переставала течь кровь, не исчезал запах гноя, не затихали раны.^{7}

Сегодня стратегия саманы, выраженная в терминах нашей западной среды, состояла бы в создании среды, свободной от любой технологии, чтобы не возникало никаких исходных данных для сенсорики и, следовательно, не было бы обработки сенсорных сигналов, порождающих опыт, иначе сенсорные «замыкания». Образованный человек легко способен себе представить наличие прямых связей, совпадений и повторений, которые он называет рациональностью и наукой. До недавних пор любая структура считалась научной, если ее можно в точности перенести или воспроизвести. Конечно, такого никогда не происходит в любой момент человеческого опыта. Каждый новый ввод данных полностью трансформируется.

Постепенно Сиддхартха открывает, что никакая форма самоотрицания не в состоянии изменить того факта, что среда как источник данных формируется глубоко внутри индивида. Эта часть повести называется «Пробуждение»:

Медленно уходил он, погружаясь в это ощущение, заполняясь им. Он погружался глубоко, как сквозь толщу воды, до самого дна, до глубинного слоя скрытых причин, ибо познавать причины, как казалось ему, — это и значит думать, ведь только на этом пути ощущения превращаются в познания и не теряются, а становятся существенны и начинают излучать то, что содержится в них.

То, что я ничего о себе не знаю, то, что Сиддхартха для меня так чужд и неизвестен, произошло по одной причине, одной-единственной: я боялся себя, я бежал от себя!

Вместо того чтобы пытаться получить власть над миром и обрести независимость от него, отделяя источники восприятия от среды, Сиддхартха решается на еще более насильственный эксперимент, ныряет в глубины мира и позволяет тому ему полностью себя изменить:

О, теперь, — думал он, вдыхая полной грудью, — теперь я уже не дам Сиддхартхе ускользнуть от меня! Я больше не стану начинать мою мысль и мою жизнь с атмана и страданий мира! Я уже не буду убивать и разрушать себя, чтобы искать под развалинами тайну. Я не буду больше изучать ни Иога-веду, ни Атхарва-веду, ни аскетизм, ни любое другое учение. У самого себя буду я учиться, буду своим учеником, буду учиться познавать себя, таинственного Сиддхартху.

Новая стратегия исследований, которую он применяет, сильно напоминает обычную западную программу саморазвития:

Он смотрел вокруг так, словно в первый раз увидел мир. А мир был прекрасным, пестрым, удивительным и загадочным был мир! Тут было синее, тут было желтое, тут было зеленое, струились облака и реки, вздымались леса и горы, и все — прекрасно, полно загадок и волшебства, и посредине — он, Сиддхартха, очнувшийся, на пути к самому себе. И это желтое и синее, река и лес — все это

в первый раз вливалось в глаза и душу Сиддхартхи, не было больше колдовством Мары, не было больше обманом Майи, не было бессмысленным и случайным многообразием мира явлений, «ничтожного» для глубокой мысли брахмана, которая презирает многообразие и ищет единства. Синее было синим, река — рекой, и если в синеве, в реке, в Сиддхартхе и скрывалось единое, божественное, то этот божественный смысл, эта высшая воля заключались именно в том, чтобы здесь было желтое, здесь — синее, там — небо, там — река, а тут — Сиддхартха. Смысл и сущность были не где-то за вещами, а в них самих, во всем.

Он встречает куртизанку Камалу и сразу понимает, что для обладания ею должен стать невероятно богатым:

Сиддхартха увидел, как она прекрасна, и сердце его засмеялось. Когда носилки приблизились, он низко поклонился и, выпрямившись, взглянул в светлое, милое лицо, удержал на мгновение взгляд зорких глаз, обрамленных высокими арками бровей, глубоко вдохнул незнакомый ему аромат. Усмехнувшись, кивнула прекрасная женщина и в следующий миг уже исчезла в саду, и за ней — слуги.

Он связывается с купцом по имени Камасвами. Многолетняя брахманская подготовка Сиддхартхи оказывается большим подспорьем для купца:

Много нового узнал Сиддхартха, он много слушал, мало говорил. И, помня слова Камалы, он никогда не позволял себе быть ниже купца, он заставил его обращаться с ним как с равным — и более чем равным. Камасвами вел свои дела с заботливостью, а часто и со страстью, Сиддхартха же смотрел на все это как на игру; он взял на себя труд точно изучить правила этой игры, но ее содержание не задевало его сердца.

Обогатившись и нарядившись как денди, он идет к Камале, и та его принимает: «Здесь, у Камалы, находил он смысл и цель своей теперешней жизни, не в торговле Камасвами». Сложное прошлое Сиддхартхи обеспечило ему преимущество в мире бизнеса. Как говорит Камасвами:

Этот брахман, — сказал он одному другу, — не настоящий купец и никогда им не станет: нет в его душе страсти к делам. Но он владеет тайной тех людей, к которым успех приходит сам, — то ли родился под счастливой звездой, то ли это волшебство, или научился у саманов. Всегда он будто только играет с делами, никогда они не задевают его за живое, никогда не захватывают целиком, он не боится неудач, его не огорчают потери.

До сих пор программа действий Сиддхартхи полностью соответствует любой западной модели культуры:

Сиддхартха научился вести торговлю, распоряжаться властью над людьми, наслаждаться женщиной; он научился носить красивую одежду, — приказывать слугам, купаться в ваннах с благоухающей водой. Он научился есть искусно и тонко приготовленную пищу (не исключая рыбы, мяса, птицы, кореньев и сладостей), научился пить вино, приносящее оцепенение и забвение. Он научился играть в кости и в шахматы, лениво смотреть на танцовщиц, уютно покачиваться в носилках, спать на мягкой постели. Но все еще чувствовал он свое отличие от других и свое превосходство над другими, все так же смотрел вокруг с легкой насмешкой, с тем чуть насмешливым презрением, которое саман всегда испытывает к людям из мира. Когда Камасвами бывал огорчен, когда он злился, когда начинал надоедать своими купеческими заботами, когда он чувствовал себя обиженным — всякий раз в глазах Сиддхартхи появлялась насмешка. И лишь постепенно и незаметно, в хороводе уходящих в прошлое сезонов жатвы и сезонов дождей, насмешка его становилась усталой, чувство превосходства притуплялось. И незаметно, с ростом своего богатства, впитывал Сиддхартха уже что-то от образа жизни этих людей-детей, что-то от их детскости, от их пугливости. И все же он завидовал им, и тем больше завидовал, чем больше становился на них похож.

Жизнь потеряла смысл, он странствовал и решил отдохнуть у дерева на берегу реки, «обнял ствол рукой и смотрел вниз, в зеленую воду, которая бежала и бежала под ним». На него напало искушение самоубийства, но он уснул — и переродился: «И в тот миг, когда звук “Ом” коснулся слуха Сиддхартхи, его задремавший дух вдруг очнулся и увидел всю нелепость происходящего». Он понял, что вступил в совершенно новую фазу своей жизни.

Глубок был его сон и свободен от сновидений, уже давно не знал он такого сна. Когда через много часов он пробудился, ему показалось, что прошло десять лет. Слышался легкий шум воды, он не знал, где он и кто его сюда перенес. Открыв глаза, он с удивлением увидел деревья и небо над собой и вспомнил, где он находится и как попал сюда. Ему, однако, понадобилось на это немало времени, прошедшее было словно отделено от него какой-то пеленой: оно было бесконечно далеко, бесконечно давно и бесконечно неважно. В первый миг прояснения вся прошлая жизнь показалась ему давней-давней попыткой воплотить его теперешнее «я» — как бы преждевременным рождением; теперь он знал только, что свою прошлую жизнь он оставил, что в припадке отвращения и боли он хотел даже оборвать эту жизнь, но, очнувшись со священным словом «Ом» на губах, увидел себя на берегу реки, под кокосовым деревом, и заснул, и вот проснулся, и глазами новорожденного вновь смотрит в мир. Тихо произнес он слово «Ом», с которым заснул, и ему показалось, что весь его долгий сон был одним сплошным углубленным произнесением слова «Ом», мышлением слова «Ом», проникновением и полным погружением в Ом, в Безымянное, в Завершенное.

Как, однако, удивительно он спал! Никогда еще не бывало, чтобы сон так освежил, обновил, омолодил его! Может быть, он действительно умер, канул в небытие и возродился в новом существе? Но нет, он знал себя, знал свою руку, свои ноги, знал место, где лежит, знал это «я» в своей груди, этого Сиддхартху, упрямого и непохожего, но этот Сиддхартха был все же иным, был обновленным, был удивительно выспавшимся, удивительно бодрым, радостным и любопытным.

Он угодил в мистический узор вечного возвращения, который объединяет и очищает:

«Я останусь на этой реке, — думал Сиддхартха, — это та самая река, которую я когда-то перешел на своем пути к людям-детям, меня перевез тогда один славный перевозчик — я пойду к нему. Из его хижины начался когда-то мой путь в новую жизнь, которая теперь изношена и кончена, пусть же и этот мой новый путь, и теперешняя моя жизнь начнутся там!»

С нежностью смотрел он на бегущую воду, всматривался в прозрачную зеленую глубь, в кристальные линии ее таинственного рисунка. Он видел, как светлые жемчужины поднимаются из глубины, как легкие порывы ветра пробегают по сверкающей водной глади, как отражается в ней голубизна неба.

Подобные сюжеты сегодня весьма популярны среди подростков. Они тоже ощущают отчужденность от фрагментарного, механического мира, классифицированные модели которого с трудом предоставляют место индивидуальности. Призывная карта представляет, в наивысшей степени, форму систематизированного места в их восприятии. Наши города и школы кажутся им столь же бессмысленными, поскольку представляют несвязанные и неинтегрированные модели опыта. В отличие от негров, которые «включились» благодаря нашей новой электрической среде и выплескивают свой гнев на образованные круги, которые прежде их угнетали, белый протестантский мир подростков-англосаксов целиком выключен из электронной культуры. По крайней мере, он отличается от нашего наследия за 2500 лет грамотности. (Конечно, все американские католики на самом деле — англосаксы-протестанты, в США нет католической культуры.)

Образование как война

Существует незначительное различие между войной как образованием и образованием как войной. Часто можно встретить ссылки на революцию в сельском хозяйстве, которая идет рука об руку с нашими боевыми действиями во Вьетнаме. Возможно, менее очевиден агрессивный и военный характер отправки врачей-миссионеров за счет Фонда Форда в Индию для реализации программ контроля рождаемости. В информационную эпоху вполне возможно сократить численность население за счет распространения соответствующей информации и хитроумных приспособлений. Вопрос о ценностях здесь не стоит. Это просто информационные технологии, используемые одним обществом, чтобы изменить другое. Это тот тип агрессии, который мы применяем к своей молодежи и называем «образованием». Мы просто заключаем их в модели, которые считаем удобными для себя и согласующимися с доступными технологиями. Подобные обычаи и традиции, конечно, всегда ориентированы на прошлое, и новые технологии с необходимостью исключаются из образовательного истеблишмента, пока старшие обладают правом вето. В итоге, разумеется, новые технологии вторгаются в сферу развлечений и игр: «Стирай свои чувства тем, что познал».

Б. Ф. Скиннер в «Уолдене-2» выражает озабоченность образованием как войной:

В конце концов, это простая и разумная программа. Мы устанавливаем систему постепенно нарастающих раздражений и фрустраций, а фоном ее служит пространство полной безмятежности. В итоге простая среда становится все более и более сложной для освоения по мере того, как дети обретают способность адаптироваться.

Скиннер, несмотря на его менторский тон, понимает, что образование тесно связано с болью, а еще из «Уолдена-2» ясно, сколь хорошо он видит различие между личной и общественной болью. Будучи психологом, он сознает, что именно содержание среды, особенно образовательной, в значительной мере причиняет ненужную боль:

— Если мне нужно уточнять, — произнес Фрейзер со вздохом, — они обретают бегство от мелких эмоций, которые пожирают сердце неподготовленного. Они обретают удовлетворение красотой и обильные социальные отношения, да такого размаха, о которых и не мечтают другие люди. Они становятся чрезвычайно эффективными, потому что способны держаться за работу, не страдая от боли, в отличие от большинства. Им открываются новые горизонты, ведь они избавлены от эмоциональных проявлений фрустраций и неудач.

Причина, по которой дети изучают язык за год или два, проста: все решает среда. С педагогической точки зрения нет причин, по которым физике или математике следует отказывать в подобной кодификации среды и не обучать этим предметам с той же скоростью и легкостью. Арчибальд Маккиннон, декан университета Британской Колумбии, недавно проводил опыты, иллюстрирующие этот принцип. Он привозил туземцев из диких джунглей и ставил перед ними сложные задачи, без предварительного обучения нашему западному знанию. Например, он позволил им изучать четырехмоторные реактивные самолеты, и за три или четыре месяца они не только научились летать, но могли собрать и починить любой элемент конструкции этих самолетов. Во время Второй мировой войны подразделение американских ВВС, дислоцированное в Гандере, Ньюфаундленд, выяснило, что лучшие техники получаются из охотников-эскимосов, которые никогда до этого не видели самолетов. Так называемый примитивный человек не полагается на машину, подобно нам. Скорее, он воспринимает ее как домашнее животное, цельное и живое. Принимая за данное ее цельность, он постигает машину как таковую, словно ребенок, когда тот слушает чужой язык и предполагает, что у незнакомых слов есть значение и структура. В обоих случаях это полевой подход, единственный подход, который будет работать в электрических условиях нашей новой среды.

Наша молодежь, которая выросла в электрической среде, естественно обращается с нею не хуже, чем туземцы Маккиннона с реактивными самолетами. Для них очень трудно установить сколько-нибудь существенные отношения со старым образованием, основанным на фрагментарных систематизированных данных. Образование «включенного» подростка в старом механическом стиле похоже на обращенное к трехлетке, который только что научился английскому, требование говорить на пиджин-инглише или использовать шотландский диалект. Эти явления вне его среды, и потому он их не воспринимает.

Мир рекламы на протяжении столетия представлял собой откровенную войну против клиентов. «Уолл-стрит джорнал» опубликовала рекламу компании «Эй-ви-си-оу»:

Это иллюстрация свежей тенденции мазохистского самопожертвования рекламщиков. Они открыли великий принцип, что настоящие новости — это дурные новости. До настоящего времени реклама состояла из хороших новостей и поэтому привлекала очень мало внимания. Вот еще одна недавняя реклама:

Конечно, мы все знаем стиль Пэта Полсона, свойственный затейливым рекламкам компаний «Авис» и «Герц». Но реклама есть образовательная атака, массивный натиск на человеческую чувствительность, слишком знакомый, чтобы подробно на нем останавливаться. Есть другие, более зеленые поля, и имеется много современных примеров.

Выше уже упоминалась кампания Фонда Форда против роста индийского населения. В идеале население Индии, Китая и Японии надлежит сократить до четверти или менее от его текущей численности, чтобы эти люди смогли жить жизнью, напоминающей жизнь пригородов Америки. Война всегда была формой принудительного образования другого общества, но даже величайшие опустошители в мировой истории никогда не мечтали об уничтожении столь многих, как нынешние «педагоги». Их мнимый мотив — сократить население до той точки, когда у каждого появится доход с 3 футов в день. Между тем наши ученые утверждают, что вскоре станет возможным производить с каждого акра в 10 раз больше пищи, чем сейчас. Естественно, Фонд Форда подходят к проблеме излишков населения с позиций соотношения производства и потребления, хорошо известных нашему механическому миру. Это лишний раз доказывает, что налицо значительные погрешности в допущениях, когда мы подступаемся к восточной культуре:

— Вы найдете отчет об этом методе социального инжиниринга в рукописном отделе библиотеки, — сказал Фрейзер. — Он называется «Война со скукой». Вообще-то метод сочли сомнительным, но применялся он вполне успешно.

Война со скукой

Многие воспринимают одежду как оружие, а Карлейль рассуждал о социальных институтах как одежде, но существует немалое количество неисследованных факторов в изучении одежды и моды. Некоторые из них проявились в эпизодах алжирской войны 1954-1958 годов. Целое столетие Франция предпринимала серьезные усилия, чтобы заставить население своих арабских колоний отказаться от чадры. Во время «тревожных» 1954-1958 годов ситуация развернулась. Сами арабы заставили своих женщин снять чадры, ибо гораздо проще уничтожать вражеских солдат, когда на тебе европейская одежда. Вдобавок появляется шанс заложить бомбу или взрывчатку в стратегических местах. Но без чадры эти несчастные женщины не только не могли проникать на европейские объекты — они даже улицу не могли перейти. Выраженная, бросающаяся в глаза конфронтация с автомобилями и автобусами вызвала истерию. Хуже того, когда они вновь надевали чадру и возвращались в родные места, выяснялось, что они стали полностью чужими, потому что претерпели радикальное сенсорное изменение. Менее драматичный пример: участники танцевальных трупп знают, что смена костюма сводит на нет исполнение тех номеров, которыми они раньше прославились.

Франц Фанон рассуждает об одежде как оружии в «Изучении умирающего колониализма»:

Тело молодой алжирской женщины в традиционном обществе открывается ей с приближением зрелости и посредством чадры. Чадра скрывает тело и дисциплинирует, сдерживает, пока оно переживает фазу наивысшей эффективности. Чадра защищает, утешает, изолирует. Нужно услышать признания алжирских женщин или проанализировать содержание снов тех женщин, что недавно сняли чадру, чтобы оценить важность вуали

для женского тела. Без вуали у нее возникает ощущение собственного тела, разрезанного на куски, так сказать, пущенного по течению; с бесконечно удлиняющимися конечностями. Когда алжирской женщине предстоит выйти на улицу, долгое время она ошибается в определении точного расстояния. Разоблаченное тело, кажется, убегает, исчезает. У нее от самой себя впечатление неправильно одетой, даже голой. Она остро ощущает неполноту образа. Ей тревожно от того, что что-то не завершено, а вместе с этим присутствует и пугающее ощущение разрушения. Отсутствие покрывала искажает телесную модель алжирской женщины. Она должна изобрести новые измерения своего тела, новые значения мышечного контроля. Она должна сотворить себя как женщину-без-чадры-на-улице. Она должна преодолеть робость, неловкость (должна сойти за европейку) и в то же время соблюсти осторожность, не перестараться, не привлечь к себе

внимания. Алжирская женщина, идущая абсолютно голой по европейскому городу, заново изучает свое тело, восстанавливает его в революционной манере. Эта новая диалектика тела и мира, основа основ революционизирования женщин.

С другой стороны африканцы, пытающиеся получить образование, понимают, что носить европейские костюмы целесообразно — по простой причине: они сохраняют больше телесного тепла и энергии, чем местные наряды. Чтение печатных изданий выкачивает из человека огромные порции энергии, об этом прекрасно знает всякий выздоравливающий. Антропологи хорошо осведомлены о том факте, что скудно одетые туземцы способны преодолевать без пищи и воды лишь очень короткие расстояния из-за быстрой утечки энергии со всей поверхности обнаженного тела. Без пищи и воды они не протянут и суток. С другой стороны, плотно одетый эскимос в самых нечеловеческих условиях может продержаться от 6 до 7 дней без пищи и воды. По контрасту с западной одеждой жители пустынь носят плотные одеяния для спасения от жары.

Существуют разнообразные виды одежд как вооружения, созданного для сражений с враждебными условиями, и арсенал такого оружия постоянно пополняется. Одежда есть продолжение человеческой кожи, так же как технология, вроде колеса или компаса. Странно, что мир моды никогда не рассматривался с такой точки зрения. Действительно ли это просто «война со скукой»? Просто ли попытка добавить перчинки и разнообразия к монотонности жизни? Возможно, тот факт, что мода как явление отсутствует в примитивных обществах, способен дать нам ключ к разгадке. В этих обществах одежда указывает на возраст и статус, выполняет сложную ритуальную функцию, которая связывает энергию племени с космическими силами (а сегодня мы связываем наши энергии с танками и самолетами). Одежда есть власть и организация человеческой энергии, личной и общественной. В племенных сообществах ценят всеобъемлющую силу общего в куда большей степени, нежели вариации индивидуального костюма. На самом деле, когда все члены племени носят одинаковые одежды, они обретают одинаковую психологическую безопасность, как и мы — в униформенной, механизированной среде. Поскольку наша среда настолько униформенна, мы сознаем, что можем позволить себе игры с личной выразительностью в поведении и костюме. Однако когда мы пытаемся сплотить общественную энергию для того или иного свершения, то не спешим навязывать униформу. Воинский наряд гражданина-робота и церемониальный костюм элиты для торжественных случаев представляют собой точные аналоги племенному использованию одежды. И где-то между военной униформой и жесткой церемонностью официального облачения расположен мир моды.

Одно исключение приходит на ум. Общины духоборцев западной Канады — религиозная группа славянского происхождения. В частых столкновениях с канадской бюрократией они используют простое оружие. Мужчины, женщины и дети снимают всю одежду и смело шагают нагишом по городам белых протестантов-англосаксов. Они во много раз превосходят числом полицию. Их стратегия, вероятно, не принесет успех на любой другой территории; и то сказать, разве удивишь Париж скабрезными открытками? Но этот вариант «платяной военной стратегии», вероятно, уникален в человеческой истории, и жаль, что Десмонд Моррис не вспомнил о нем в своей «Голой обезьяне».

Значит, полковая униформа — не мода, даже когда она меняется. Официальный костюм тоже не мода, даже когда его слегка лишают официальности. Выходит, мода — искусство бедняков? Это попытка изменить технологическую среду? Весьма вероятно, что дело именно в этом. Подростки начали экспериментировать с одеждой, как художники с красками. Многие хиппи шьют одежду собственноручно, многие подростковые наряды выглядят так, словно их не касался ни один портной. И налицо прямая связь между грубым и потрепанным облачением подростка и музыкой, которой подросток предан. Слово «кинестетика» часто встречается в этой книге, ведь после 2500 лет визуальной культуры радикальное переключение на аудиально-кинестетическую культуру вызывает тяжелый стресс, а равнодушие к своему внешнему виду — факт, который затрагивает все наши институты и весь наш опыт. Мир моды, будь то на уровне жлобов или снобов, обладает сегодня необходимой текстурой, чтобы олицетворять восстание против депортации визуальных ценностей. И цвета играют крайне важную роль в этом восстании. Цвет воспринимается не периферией, а центральным фокусом зрения, а переход от внешней к «внутренней» области зрения есть такая же составная часть информационной имплозии, как и телевидение.

Рассматривая одежду как протест против окружающей среды, физической или психической, мы увлекаемся изучением этого языка. Изучение доспехов как одежды и в связи со стременем заставляет обратить внимание на наряды ковбоев и автогонщиков. Быстрое изменение дизайна автомобилей прямо указывает на факт, что автомобили — тоже форма человеческой одежды. В газете «Торонто глоуб энд мейл» (12 января 1968 года) опубликована статья «По моде: машины припаркованы на бирюзовом газоне во имя тишины и покоя». Наша возрастающая вовлеченность в грубые текстуры, противоположные блестящим металлическим поверхностям, есть не более чем сноска к переменам в человеческой сенсорике.

В той же газете имеется статья «Мэри Куонт защищает мини-юбки как истинную классику моды»:

Мэри Куонт, львица британской моды, выступила вчера в защиту мини-юбок.

Ввязавшись в среду в перебранку по поводу длиннополой коллекции Харди Эмис, мисс Куонт заявила: «Мини стала неотъемлемой частью классики моды, она никогда не исчезнет».

Она получила поддержку с неожиданной стороны. Норманн Хартнелл, королевский портной, прокомментировал: «Макси, или длинная юбка, жаждет завоевать подиум, но еще не добилась успеха».

Конечно, мини-юбка — не мода. Это возвращение племенного костюма, равно мужского и женского во всех дописьменных обществах. Когда наше общество перешло от аппаратных средств к программам, мини-юбка стала основным инструментом перепрограммирования нашей сенсорной жизни в племенную модель кинестетики и вовлеченности. Нагота сама по себе постигается не столько визуально, сколько через скульптурный и тактильный опыт.

Несмотря на то, что одежда — замкнутое пространство для западного образованного мужчины, наряд средневекового или ренессансного мальчика-пажа и джентльмена подчеркивал мир строгих контуров. И снова, если закрытое облачение образованного мужчины обеспечивало индивидуализацию и специализацию, отделяя мужские наряды от женских, сегодня мы наблюдаем в точности противоположное. А как насчет килтов? И традиции носить короткие хитоны у древних греков?

Симптом перемен в сенсорной жизни благодаря новым технологиям — сообщение агентства «Ассошиэйтед пресс» от 27 декабря 1967 года:

Обретая равные права с мужчинами, женщины непреднамеренно освободили мужчин от комплексов по поводу одежды.

«Поскольку женщины все больше походят на мужчин и воспринимаются зрением как мужчины, последние, освободившись от ответственности за ход вещей... стали более красочными, — заявил недавно в интервью Джеймс Лейвер, британский историк моды. — Мужчина пытается заставить женщину обратить на себя внимание, и не думаю, что его интерес к одежде, парфюмерии и так далее обязательно делает его женоподобным».

Так что же мужчина совершает, чтобы женщины его заметили, сегодня, когда его жена приносит домой половину общей зарплаты?

Он носит:

— водолазки. Возможно, самый сильный удар индустрии моды мужчины нанесли, отринув галстук,

бабочку и прочие разновидности накрахмаленных поводков. Хотя индустрия галстуков заверяет, что не ощущает кризиса, бум водолазок продолжается.

— шубы. Мужчины носят шерсть косматых персидских баранов, подстриженных на военный манер, и кротовые шкурки в суровом френч-стиле. Мех норки стыдливо спрятан в изнанку.

— цветные рубашки. Все началось с телевидения. Знаменитостей, которых показывали камеры, просили надевать голубые рубашки, потому что белые отражают свет софитов. А поскольку все хотели выглядеть так же, чтобы их тоже пригласили в телестудию, и другие стали носить голубое. После голубого можно ли считать чрезмерным желтый, зеленый, даже розовый?

Шестого января 1968 года «Нью-Йорк таймс» напечатала похожую статью под названием «Если мода хороша для Нее, она хороша и для Него».

Возможно, мода представляет собой тип макро-жестикуляции для целой культуры, ведущей диалог или пересекающейся с новыми технологиями.

Очевидная черта моды — частые путешествия в прошлое в поиске дизайна.

Том Хайман описал в «Сатердей ивнинг пост» электронную одежду, созданную 20-летней блондинкой, и назвал ее «приходом от ЛСД, только без последствий»:

Высокая, обитая металлом деревянная дверь, раскрашенная в ярко-розовый и голубой цвета, ведет в небольшой чердак. Внутри первое, что бросается в глаза, — барабанная установка у дальней стены, сбоку от нее усилитель, с другого — две электрогитары. Два окна занавешены американскими флагами. У другой стены, под четырехфутовым знаком, на котором написано большими красными буквами «Zoooooooom!», — верстак, заваленный отвертками, щипцами, паяльными принадлежностями, блокнотами, кусками пластика, обрезками металла, лентами из плексигласа, картами таро, кисточками и банками с краской. Диван рядом прогибается под тяжестью груды экзотической одежды, а повсюду — в коробках, на столах, стульях, табуретах, на полу — мотки проводов, упаковки батареек, вилки, предохранители, потенциометры, выключатели и люминесцентные лампы. На стойке абажура висит серебристый комбинезон с торчащими из раскрытых внутренностей проводами.

Эта комната может принадлежать сумасшедшему инженеру, работающему над собственной научной программой. Или оказаться мастерской по ремонту «испано-сюиз». На самом деле это ателье.

Владелицей этих механических джунглей, расположенных в складском районе на Восточной 18-й улице в Манхеттене, является 24-летняя Диана Дью, изобретательница электрического платья, по любым меркам самый прогрессивный дизайнер в мире.

«Моя одежда придумана, чтобы включать людей, — говорит она. — Чтобы избавлять от комплексов. Как приход от ЛСД, только без последствий...»

Равно интригует линия ночной одежды и белья, украшенная светящимися в темноте узорами. Диана выключила свет в студии, чтобы я сполна насладился эффектом. «В этом здорово заниматься любовью», — сказала она.

Когда герцог Веллингтон обронил, что битва при Ватерлоо была выиграна на игровых площадках Итона, он привлек внимание к роли спорта как своего рода оболочки или жизненной парадигмы общества. Игры суть в каком-то отношении мода, как и одежда, потому что они обеспечивают сенсорную жизнь общества через модели и имитацию. Для моделирования одной ситуации средствами другой, для превращения рабочего окружения в малую модель нужны способы восприятия, а контроль осуществляется через публичный ритуал. Аудитория как участник необходима для большинства игр. Величайшее соревнование в мире, в котором участвуют только игроки, не носит игрового характера вообще. Зрители исполняют роль шаблона среды, а игроки разыгрывают метафорический архетип более широкой ситуации. Это форма анти-среды, которая обсуждалась ранее как необходимая для любой культуры, ищущей способы избежать полного сомнамбулизма.

Таковой сомнамбулизм несомненно был присущ и племенному человеку. Племенные народы долгое время называли «людьми сна», именно потому, что они замкнуты в коллективной осведомленности и всячески избегают анти-сред. Чарльз Ф. Хокетт и Роберт Эшер в книге «Культура: адаптационное измерение человека» сделали ценные выводы об игре в примитивных обществах:

Развитие открытой, по большей части традиционно передаваемой, вокально-аудиальной коммуникативной системы означает, что вербальная игра добавляется к драке, сексуальной игре и ко всем другим категориям игры. Но это, в свою очередь, означает, что ситуации обсуждаются, когда их не существует, — то есть, налицо смещение восприятия. Рассуждать о предметах и явлениях вне поля зрения, в прошлом или будущем, все равно что ходить с оружием, когда в нем нет насущной необходимости. Каждая из этих привычек поддерживает другую.

Напротив, доктор Эрик Берн в «Играх, в которые играют люди», утверждает:

Однако предметом нашего исследования являются бессознательные игры, в которые играют неискушенные люди. Не отдавая себе в этом отчета, они порождают в процессе игры двойные трансакции. Именно такие игры во всем мире образуют важнейший аспект общественных взаимоотношений.

В «Человеке играющем» Йохан Хейзинга пристально исследует куда более значимую для нас территорию, нежели Берн, а именно, изучает созидательную роль игры на всех уровнях искусства и общества. Хейзинга рассматривает эту тему через процессы и структуры диалога, системы политических партий, взаимоотношения художников с творческими материалами и публикой, а также через различные виды спорта.

Игры связаны и с новыми технологиями по форме одежды. Радио и бейсбол хорошо сочетались, но телевидение убило бейсбол и выдвинуло на первый план американский футбол и хоккей. Бейсбол несовместим с позицией телезрителя, со степенью и тактильной глубиной его участия. Бейсбол настаивает на внимательном слежении за временем. Английский крикет для телеэкрана интересен ничуть не более, поскольку матчи проводятся крайне редко. Футбол, однако, получил огромное признание благодаря телевидению, и не по воле зрителя. Вся культура ощутила перемены в сенсорике и векторе телесного контакта, воскресившего футбол. Игры серферов, водные лыжи и горные лыжи — пленительные примеры нового стремления к изучению динамического контура, в котором участник находится в центре захватывающего окружения, почти погружен в него, а не просто видим другим. Можно с уверенностью предсказать, что цветное телевидение заведет еще дальше в этом направлении, ибо существует грандиозное различие между цветным телевидением и чернобелым.

Хейзинга в «Человеке играющем» исследует чрезвычайно важную роль игры как вовлечения наших чувств в спорный диалог, использует понятие «игра» в том смысле, в каком мы говорим об «игре» в колесо, об «игре» эмоций или впечатлений. Отсутствие этого вида игры и отсутствие гибкости выносит нас из мира предпринимательства в мир бюрократии. Мир игры обязательно есть мир неточности и постоянного изучения, тогда как бюрократ и систематизатор готов работать только с известными выводами. Джойс касается этой темы в своих игривых «Поминках по Финнегану»:

Все наши приятели в «О΄Ди» мудрецы с Аратаром Каламаном, он цементный блок, первый самец! Более чем не обычно трезвый водитель, который двухколесно поливал его бродяга, Джинджер Джейн, серьезно разглядывал. Лори поливал ее, когда говорил и вот что он сказал переписчикам: Айевейкер — просто розовое заведение реформаторов в частной жизни, но у всех парней он есть по брегемонтским законам у него парламентские награды... Mon foie, ты хотел бы съесть немного омлета, да, дамочка! Хорошо, печенка моя! Твое яйцо он должен сам разбить. Глянь, я

треснул, так, он сидит в poele непгеменно! Потельщик (за 60), который поддерживает свои теннисные штаны он зна хто тва собрат формацью, но разность фланелей лезет на стену и проходит по дверному звонку.

Настоящая игра, как детектив, переносит внимание на процесс, а не на продукт, давая зрителям шанс стать творцами, а не просто потребителями.

Сообщение рыбе

Об одном рыба не знает точно ничего — о воде, поскольку у нее нет анти-среды, которая бы позволила ей воспринять элемент, в котором она живет. Кажется, что рыбы могут слышать очень хорошо, но едва ли они способны определить направление источника звука, который слышат. Некоторые виды рыб испускают электрические разряды для пространственной ориентации, как летучие мыши используют свой высокотональный писк в качестве аналога фонаря. Зрение же рыб весьма сходно со способностью людей воспринимать новую среду, созданную новой технологией, — то есть почти нулевая. Несмотря, однако, на крайне ограниченную сенсорную жизнь, рыбы обладают сущностью, врожденным потенциалом, который устраняет все проблемы в их вселенной. Они всегда рыбы и остаются рыбами, пока живут. У человека все иначе.

Приоритет, по которому мы оцениваем наши нынешние чувства, почти наверняка изменится с внедрением электрических технологий и компьютера. В своей «Истории как системе» Ортега-и-Гассет вполне это осознает:

В то же время тело и психика человека, его природа не испытали каких-либо важных изменений, которые можно было бы считать причиной действительно происшедших мутаций. Напротив, свершилось именно «субстанциальное» изменение реальности «человеческой жизни», которое предполагает, что человек перешел от веры в то, что он должен существовать в мире, составленном только из произвольных волеизъявлений, к вере в то, что он должен существовать в мире, где есть «природа», неизменный состав и т. д. Человеческая жизнь поэтому не сущее, которое случайно изменяется; напротив, «субстанция» в этой жизни — как раз изменение, а это означает, что человеческая жизнь не может мыслиться по-элейски, в качестве субстанции.

Ортега отмечает:

Человеческая жизнь — необыкновенная реальность, о которой прежде всего следует сказать, что она является радикальной реальностью — радикальной в том смысле, что именно с нею соотносятся все другие реальности; все они — действительные или возможные — в ней так или иначе проявляются.

Тривиальнейшее, но одновременно и важнейшее свойство человеческой жизни состоит

в том, что нельзя существовать, не делая чего-либо. Жизнь уже дана нам — мы лишь внезапно обнаруживаем себя в ней, — но дана не «готовой»: мы должны «сделать ее», каждый — свою собственную. Итак, жизнь — это действие.

В наш век эта проблема превращения из отдельного человека в участника общественных процессов стала основной благодаря электронным технологиям. Новый потенциал столь велик, что никакое обучение человека или сообщества не способно хотя бы выявить все возможности. Жизнь не дана нам готовой, она есть скорее задача созидания, нежели соответствия. У нас нет предыдущей модели, личной или общественной, на которую мы могли бы опереться. Вот почему анти-среда сделалась исключительно важной. Мы просто должны знать, кто мы и что делаем. Скиннер подходит к этому вопросу с другой стороны:

— Разве не тогда мы говорили о свободе? — спросил я. — Мы разошлись день или около того назад, договорившись обсудить вопрос свободы. Время отвечать, не правда ли?

— Мой ответ довольно прост, — сказал Фрейзер. — Я отрицаю, что существует свобода вообще. Я должен это отрицать — или моя программа станет нелепой. Нельзя иметь науку о предмете, который капризно прыгает вокруг. Возможно, мы никогда не сможем доказать, что человек не свободен; это предположение. Но развитие наук о поведении делает его все более правдоподобным.

В отличие от животных, человек обладает не собственной природой, а только собственной историей — полной историей. С точки зрения электроники вся его история потенциально присутствует в виде синхронной прозрачности, которая несет нас в мир, называемый у Джойса «гелиотропным невременем». Мы сосредоточены на «выдумке вечности» и раскидываем собственную нервную систему по всему земному шару. Первый спутник завершил «природу» в старом смысле. «Природа» стала содержанием рукотворной среды. С этого момента все земные феномены становятся программируемыми артефактами, и каждая грань человеческой жизни теперь воспринимается в масштабе художественного видения.

Скиннер ясно осознавал, что попытки изменить человеческую жизнь до сих пор были периферийными:

Когда люди борются за свободу, они борются против тюрем и полиции, или против угрозы с их стороны, — против подавления. Они никогда не борются против сил, которые заставляют действовать так. И все же кажется понятным, что правительства действуют лишь посредством силы или угрозы силы, и что все прочие функции контроля предоставлены образованию, религии и торговле. Если это продолжится, мы можем с тем же успехом сдаться. Правительство никогда не создаст свободных людей методами, которыми располагает сегодня.

Скиннер понимает, что бессмысленно анализировать последствия, не вникая в причину:

— И большинство в сильном затруднении, — сказал он. — Они вообще не идут вперед, а или продираются обратно к точке старта, или мечутся из стороны в сторону, как крабы. Как ты думаешь, какова причина двух мировых войн? Что-то мелкое, вроде границ или торговли? Чушь. Мир пытается приспособиться к новой концепции человека по отношению к людям.

Большинство людей тревожит необходимость корпоративного принятия решений для создания полноценной сервисной среды на этой планете. Не похоже ли это на страх перед тем, что городская система освещения нарушит свободу горожан самостоятельно регулировать степень освещенности? И все же среда в ее совокупности может быть запрограммирована на соответствие сенсорным предпочтениям и потребностям обществ. Гэлбрейт высказал несколько важных замечаний относительно макро-среды и ее контроля:

Групповой процесс принятия решений ведет к тому, что почти все действия и даже мысли отдельных лиц становятся общим достоянием. Неудивительно, что в результате претворяется в жизнь моральный кодекс, а служащие ведут себя очень честно. Техноструктура не допускает секретности, на которой произрастают злоупотребления и должностные преступления.

Итак, техноструктура в силу необходимости исключает погоню за личной выгодой. Как следствие этого, то, что запрещено рядовому научному работнику, инженеру, оформителю заказов или сбытовому агенту, также должно быть запрещено и старшим служащим. Нельзя заставить рядового работника сопротивляться искушению заработать на стороне, если ему известно, что руководители оставляют за собой прерогативу искать побочный заработок. Члены техноструктуры не получают те прибыли, которые они максимизируют. Они должны воздерживаться от погони за личной выгодой. Следовательно, если придерживаться традиционной точки зрения на максимизацию прибыли, то они должны стремиться делать для других, а именно для акционеров, то, что им делать для себя запрещается. Именно на этих основаниях покоится теперь доктрина о максимизации прибыли в развитой корпорации. Утверждают, что стремление к прибыли, подобно половому влечению, имеет характер безусловного рефлекса. Одновременно утверждают, что этот рефлекс действует не в пользу первого лица, а в пользу третьего. Он отделяется от собственной персоны и проявляется в пользу безвестных, безымянных и лишенных власти людей, которые не имеют ни малейшего понятия о том, действительно ли их прибыли максимизируются. Если продолжить аналогию с сексом, то стоит вообразить себе мужчину с натурой активной, любвеобильной и не склонной к воздержанию, который отказывается от обладания прелестными, доступными и даже обнаженными женщинами, с тем чтобы максимально увеличить возможности других мужчин, о существовании которых он знает лишь понаслышке. Таковы логические основания доктрины о максимизации в условиях, когда произошло полное отделение власти от вознаграждения.

Тревоги высокоиндивидуализированного и образованного общества по поводу воздействия сервисной среды охватывают всю планету и, конечно, подразумевают пресловутые зеркала заднего вида. Актуальные воздействия любой новой среды известны только художникам и всегда сильно удивляют обычных людей. Гэлбрейт писал, что чернокожие водители-дальнобойщики получили возможность сравняться с белыми благодаря мощным моторам под капотами грузовиков. Образованные люди боятся рутины фабричной жизни (а-ля «Новые времена» Чарли Чаплина), не понимая, что их собственная образованность создает эти фабрики и что технология печати есть архетип всей индустриальной жизни. Когда Гэлбрейт заметил, что Гражданская война продлила существование института рабства, он наверняка держал в уме тот факт, что уклад жизни фабричных рабочих совершенно несовместим с южной формой рабства.

Во введении к «И Цзин», или «Книге Перемен», мы находим наблюдение по поводу общего закона трансформации как процесса создания и разрушения:

В то же время уравнивают созидательную фазу с процессом «возвращения» и разрушительную фазу с «уходом». Дополнение к «уходу» есть «возвращение»; беспрерывный процесс — от ухода до возвращения и наоборот — обозначается как трансформация. У этого ухода и возвращения нет конца; в других мирах нет возвращения без ухода и ухода без возвращения. Как сказано: «Между Небом и Землей ничто не уходит, чтобы не вернуться».

Одной из особенностей электрической технологии является ее способность ускорять процесс трансформации. Мгновенное и полное воспроизведение всего произошедшего и всех процессов, позволяющих нам воспринять функцию вечного возвращения как очищение, превращает целый мир в произведение искусства.

В своей книге «Пропаганда» Жак Эллюль разъясняет природу пропаганды не как содержания любого отдельно взятого средства информации или института, но как тотальной культуры в действии, чистого случая макроскопической жестикуляции. Другая функция ускорения повторения культур в том, что когда одна культура проникает внутрь другой, черты обеих становятся ярче. Так, в наше время, книга Джесси Уэстона «От ритуала до романа» может служить примером макроскопической осведомленности на протяжении тысяч лет. Ритуал — не-нарративная форма, которую образованный человек переводит в романтическое повествование, а электрический человек переводит обратно в ритуал.

Согласуются с интенсивными изменениями среды от механического ритуала до электрической романтики не только воспроизведение, при котором каждый гражданин становится солдатом, как в древнем Риме или на нашем собственном фронтире, но и, сверх того, многие повторения. Ни одна наша образовательная система не может поспеть за электронной скоростью информационного движения. Мировая фондовая биржа столь же беспомощна и погибнет под натиском компьютера через несколько лет. Крупные города устарели и сделались неуместными, и все они разделят судьбу Лондонского моста, который не рухнул, но был разобран и перевезен в частные владения некоего техасца. За 10 лет Нью-Йорк разделится на районы и городки, и его жители

вернутся к жизни «от земли». Не будет дорог и колес, лишь антигравитационный транспорт. Одной из парадоксальных черт вытеснения программами аппаратных средств является полная децентрализация. Она относится и к городам, и к телефонным сетям:

Запланированный оптимальный отход правительства из всех сфер деятельности, кроме абсолютно несократимого социального обеспечения, должен состояться, когда дополнительные доходы станут доступными все большему числу потребителей. Когда сила, производящая богатство, распространится на всех владельцев недвижимости и экономических индивидов, она начнет утрачивать значение распределителя богатства по принципу необходимости. Разумеется, некоторая частная благотворительность и общественное соцобеспечение потребуются даже в экономике, которая фактически обеспечила общий достаток. Но цель экономического планирования во всемирной капиталистической экономике — сократить как потребности в общественном соцобеспечении, так и частную благотворительность до абсолютного минимума. Достоинство каждого человека требует, чтобы он пользовался общим достатком и сам его производил.

Теперь, когда мы вступили в постиндустриальную эпоху и движемся к миру запрограммированной среды, мы уверены, что станем одержимыми экономической организацией за нашими плечами. Келсо и Хеттер заметили этот симптом в теории Гэлбрейта:

Мистер Гэлбрейт, как и многие другие экономисты, сформулировал свою концепцию достатка, сравнивая США с до-индустриальными экономиками, менее индустриальными экономиками и не-индустриальными экономиками. В этом смысле, и только в нем, можно сказать, что народ США живет в достатке. Однако нищета прошлого несущественна для индустриального настоящего; в терминах производительного потенциала, безумной человеческой потребности в обильном потоке товаров и услуг и готовности менеджеров, техников и ученых освобождать производительные силы, зная, что они существуют, но экономика не может их использовать, США — чрезвычайно неразвитая страна. При нынешнем экономическом недоразумении она останется недоразвитой и даже рискует превратиться в отсталую.

Поскольку электронный век неизбежно ведет нас обратно в мир мифических видений, в котором мы снова собираем Шалтая-Болтая, хорошо бы освободиться от «чувства мифа», от нереального и ложного. Это фрагментарный и буквальный интеллектуализм греков разрушил мифическое миропонимание, к которому мы сегодня возвращаемся. Художник и поэт Уильям Блейк был одним из провозвестников этого факта, а Джамбаттиста Вико, любимец Джеймса Джойса, даже превосходил Блейка осведомленностью. Примитивные поэты принимали за данность, что природа непостижима и ее причины и следствия темны.

В первую очередь повествования о богах были историями о временах, когда люди более жестокие, язычники, думали, что все, необходимое или полезное для человеческой расы, имеет божественную природу. Авторы таких стихотворений были, по сути, первыми теологическими поэтами, которые, вне сомнений, и завлекали языческие народы сказками о богах.

Для дописьменных обществ цельное видение и миф суть именно то, что мы называем великой научной истиной; самый масштаб новой среды как макроскопического увеличения наших собственных само-ампутаций может сегодня положить начало новой науке о человеке и технологиях.

Комплексное мозаичное видение сделало возможным для глаза вихревое сканирование и охватило Восток и Запад:

Ибо глаз распознает все, и поэтому все направления ему доступны: они присутствуют в глазу, и их вихрь поистине всеобъемлющ. Этот глаз зрит воображаемую землю как «единую бесконечную плоскость», в отличие от зрения тленного, смертного путника, который ограничен миром Бьюлы родственными узами.

Образ вихря прекрасно очерчен в следующем, важном для понимания отрывке из Блейка:

Новое обращение к рыбе, только что извлеченной из воды

Тема «конца природы», вероятно, требует пояснений. К счастью, в нашем распоряжении имеется Эрнст Майр с его «Животными и эволюцией»:

...Мир, в котором нет видов, только особи, принадлежащие к единому «коннубию». Каждая особь отличается от любой другой в различной степени, и каждая особь способна спариваться с теми, которые наиболее похожи на нее. В таком мире каждая особь будет, так сказать, центром серии концентрических кругов из все большего числа особей. Каждые две особи будут скорее усредняться, чем отличаться, и производить широкий спектр генетически различных типов среди своего потомства. Теперь предположим, что одна из этих рекомбинаций особенно хорошо адаптировалась к одной из доступных ниш. Она процветает в этой нише, но когда приходит время для спаривания, этот превосходный генетический комплекс неизбежно ломается. Не существует механизма, который бы предотвратил это разрушение генетически превосходных комбинаций, и поэтому нет возможности постепенного улучшения генетических комбинаций. Значение видов теперь предельно ясно. Репродуктивная изоляция видов есть защитный механизм от поломки этой хорошо выстроенной, отлаженной системы.

Само-ампутации человека (продолжения его тела и, чаще всего, нервной системы), которые мы называем технологиями, могут быть описаны этим отрывком, если заменить в нем слово «виды». Сегодня новые виды, благодаря ускорению общения, составляют ту среду, которая раньше была ареалом. Все средства коммуникации и технологии, языки и вооружение создают новую среду или ареал, который становится пространством для новых видов и технологий. Эволюционным ареалом биологов со времен Дарвина считалась былая природа, которую мы ныне превзошли благодаря спутникам и радарам.

Биологи используют две других категории, полезные для понимания отношений между «концом природы» и будущим средств информации и технологий. Они говорят о «неродственном скрещивании» и «межродственном скрещивании». Как пишет Майр: «Большинство животных по сути скрещиваются неродственно, большинство микроорганизмов — межродственно».

С электричеством все изменилось полностью. В настоящее время мир млекопитающих стал микроорганизменным. Глобальные индивидуальные культуры мира лингвистически и политически превратились в млекопитающих, в соответствии со старой классификацией эволюционных гипотез. Это культурный ареал, о котором мы давно привыкли думать, что люди в нем заключены; он преобразился в млекопитающее и очутился в новом макрокосме или «коннубии» сверх-земного типа. Наши технологии, или само-ампутации, и среда или ареал, которые они создают, должны стать матрицей этого макрокосмического коннубиального блаженства, осмеянного эволюционистами.