Воздухоплаватель

Забавно смотреть документальный кинематограф восьмидесятилетней давности!

Все дергается, все прыгает, любой серьезный жест комичен, экран искрится царапинами, и даже самые степенные люди вприпрыжку бегут сломя голову.

Наверное, очень смешными показались бы сегодня такие кадры. Представьте — начало одна тысяча девятьсот десятого года. Юг России. В холодной пустынной степи стоит самодельный аэроплан с работающим мотором. Крутится пропеллер. Авиатор сдвигает кепку козырьком назад и натягивает рукавицы с крагами...

Несколько человек суетливо (старая пленка!) помогают ему. Авиатор угловато приветствует их и уже собирается залезть в свой ненадежный аппарат.

Резкий свисток! Обычный полицейский свисток раздается в холодной степи. К аэроплану мчится автомобиль. Это из него несется полицейский свист. На заднем сиденье господин полицмейстер. На подножках с двух сторон автомобиля двое городовых.

Одной рукой за дверки держатся, другой свистки в рот суют. Люди около аэроплана удивленно смотрят на автомобиль.

Автомобиль останавливается. Городовые спрыгивают с подножек, бегут к аэроплану. Размахивают руками, ругаются, авиатор спорит с ними, потом безнадежно машет рукой и выключает мотор.

Несколько человек укатывают аэроплан по земле. Авиатор понурив голову идет вслед за своим аэропланом...

Очень, очень смешные кадры! Все дергается, все прыгает, любой серьезный жест— комичен...

Но это если сегодня смотреть старую пленку.

А если бы эту пленку смотрели тогда, в том же девятьсот десятом, смешного было бы совсем, совсем мало...

В тысяча девятьсот десятом году, восемнадцатого февраля, на очередном заседании Государственной думы депутат левых Макдаков сказал с думской трибуны:

— Газеты пестрят именами Фармана, Блерио, Сантос-Дюмона, братьев Райт. Многовековая мечта о крыльях, сказка о ковре-самолете вдруг стала осязаемой реальностью. И почему бы России не выйти на европейскую арену под собственным флагом и, чем черт не шутит, еще и потягаться с французами, англичанами и немцами в этом неведомом, удивительном деле — воздухоплавании? Так нет же! Еще ни один человек у нас не летает, а уже правила полицейские против употребления аэропланов изданы, уже есть надзор за этим!

Члены Государственной думы огорчились столь вольтерьянскому выступлению господина Маклакова и недовольно зашумели, заерзали.

А господин Марков — депутат правых, вскочил со своего места и крикнул:

— Что же тут дурного? Понятно, что прежде чем пустить людей летать, надо научить летать за ними полицейских!

Да еще и расхохотался в лицо докладчику, да еще и ручкой этакий комичный жест изобразил — дескать, «не с нашим рылом в калашный ряд»...

Было раннее-раннее утро в Одессе.

Городовой стоял и смотрел, как по совершенно пустым, еще спящим улицам медленно тянулась вереница пустых черных извозчичьих пролеток с дремлющими «ваньками» на козлах.

Только скрип пролеток и ленивое цоканье копыт нарушали рассветную тишину города.

Черные пролетки одна за другой двигались сквозь улицы и переулки, залитые розовато-желтым светом восходящего солнца.

Из какого-то дома не очень твердо вышел молодой франтик с помятым личиком. Он удивленно проследил глазами за извозчичьими пролетками и, улучив момент, перешел улицу перед самой мордой очередной клячи.

Великосветски помахивая тросточкой и стараясь дышать в сторону, молодой человек подошел к городовому и спросил, показывая на процессию пустых извозчиков:

— Если это не похороны архимандрита, то тогда что такое вот это вот?

— Иван Михайлович гуляют, — бесцветно ответил городовой.

— От это да! — восхитился молодой человек. — От это я понимаю!.. — И тут же деловито осведомился: — И по поводу?

— Это нам знать не положено.

— А что вам положено? — иронически спросил молодой человек. — Не, я хочу знать, что вам положено?!

— Вы бы шли, господин, — устало сказал ему городовой.

— А я что — стою?! — возмутился молодой человек и язвительно приподнял соломенное канотье. — Кланяйтесь господину полицмейстеру.

В первой пролетке сидел знаменитый русский богатырь Иван Михайлович Заикин, а рядом, держась рукой за крыло возка, шел не менее знаменитый писатель Александр Иванович Куприн. Заикин был мрачен. Куприн говорил ему:

— Ну перестань, Иван... Ну что за мальчишество!..

Заикин угрюмо молчал, глядя в спину извозчика.

— Ну пойми, что это глупо и ничтожно! — злился Куприн. — И то, что ты делаешь, не протест, а блажь купеческая!

Заикин тяжело посмотрел на Куприна:

— Ты, Ляксантра Иванович, вот что: или садись со мной рядышком, или прими в сторону трошки... А то, не дай Бог, под лошадь попадешь!

Куприн не сделал ни того ни другого, а продолжал:

— Ишь, социалист выискался! Депутат Марков приезжает в Одессу, а борец Заикин готовит ему террористический акт. Скупил всех извозчиков, чтобы не на чем было господину Маркову ехать. Ну смех и грех прямо! Тебе, Иван, Бог силу дал, а умом, видать, обидел.

— Да погоди, Ляксантра Иванович! Ну за что ты так-то?..

Извозчик дремал на козлах и не заметил, как Заикин выпрыгнул на мостовую. Пролетка прокатилась мимо Заикина и ударила его задком в спину.

Заикин бешено обернулся, схватил пролетку за заднюю ось и рывком остановил ее так, что лошадь присела на задние ноги.

— Стой, дура!

И черная вереница извозчичьих пролеток остановилась.

Сорок извозчиков стояли застывшей черной лентой, а Заикин лихорадочно вытаскивал бумажник из кармана и бормотал:

— Ну, погоди, Ляксантра Иванович... Ну чего я тебе сделал такого?..

Лошадь дернулась, и Заикин снова обернулся к извозчику:

— Да стой ты на месте, тетеря!

Он отсчитал несколько бумажек, сунул их в руки испуганному «ваньке» и, показывая ему огромный кулак, рявкнул:

— Это тебе на всех! Смотри у меня!.. Чтобы поровну, понял?!

— Дак, Господи!.. Иван Михайлович!.. Да рази ж мы...

Но Заикин уже не слушал его, а заглядывал в лицо Куприну и говорил:

— Сашенька, друг ты мой сердешный... Я же все как лучше хочу... Я же этому Маркову, мать его за ногу, чтобы он такие слова... Дак как же это можно?! Ну, прости, если что не так. Ну, прости... Не обижайся. Силь ву пле.

И Куприн пожалел Заикина:

— Ладно. Социалист, слава Богу, из тебя не получился. А твой дурацкий террор господину Маркову только на пользу: оттого, что он пройдется пешком от вокзала до «Лондонской», у него будет гораздо лучше работать желудок.

— Ты смотри... — огорчился Заикин. — Ну кто бы мог подумать?

И тут Заикин увидел афишу на рекламной тумбе и остановился, удивленно разглядывая ее. На афише был нарисован аэроплан, летящий над морем, а вверху, в овале, портрет молодой красивой женщины.

— Сашенька, — смущенно сказал Заикин, — ты прочти мне, будь ласков, чего там накарябано...

Куприн улыбнулся и прочел текст афиши:

— «Гастроли всемирно известной француженки женщины-авиатора баронессы де ля Рош. Летающая дама совершит свои полеты на аппарате тяжелее воздуха системы „Фарман“ на скаковом поле одесского ипподрома. Билеты продаются без ограничений».

— Это когда? — коротко спросил Заикин.

Куприн снова посмотрел на афишу и ответил:

— Завтра.

Заикин вздохнул:

— Вот это дело стоящее. Билеты без ограничений. Небось деньги — лопатой...

Куприн посмотрел на Заикина и сказал:

— Это дело, Иван, не деньгами стоящее.

— Опять я чего не так сказал? — спросил Заикин.

Вечером в цирке Заикин гнул на шее рельсы, разгибал подковы, завязывал узлом толстенные железные прутья, а двадцать человек из зрителей старались разорвать его сцепленные руки. Потом Заикин боролся.

В ложе сидели трое: молодая красивая француженка-летчица баронесса де ля Рош, ее антрепренер мсье Леже и журналист Петр Пильский.

У Пильского была ироничная лисья мордочка с умными недобрыми глазами. Разговор шел по французски.

— Бог мой! — сказала де ля Рош, глядя на Заикина. — Какой великолепный экземпляр!

Леже тревожно посмотрел на де ля Рош и сказал Пильскому:

— Я видел мсье Заикина в прошлом году в Париже, когда он стал чемпионом мира.

— Какой экземпляр! — пробормотала де ля Рош.

Леже наклонился к ней и так, чтобы не слышал Пильский, тихо сказал:

— Прости меня, девочка, но несколько лет тому назад, когда ты еще не была баронессой де ля Рош, а в весьма раздетом виде пела и танцевала на сцене «Фоли Бержер», я посмотрел на тебя впервые и тоже подумал: «Какой превосходный экземпляр!» Правда, потом я нашел в себе силы полюбить тебя искренно и нежно.

— Ты предлагаешь мне сделать то же самое? — насмешливо спросила де ля Рош и показала на Заикина.

— В отличие от меня ты вправе делать все, что угодно.

— Спасибо. — Де ля Рош нежно посмотрела на Леже. — Я постараюсь пользоваться этим правом только в исключительных случаях.

— Я вижу, что вы очень заинтересовались мсье Заикиным, — сказал Пильский. — Я могу представить его вам.

— Прекрасно! — рассмеялась де ля Рош. — Вы не боитесь, Леже?

— Нет, мадам. Сотрудничество с вами закалило меня и приучило к любым неожиданностям.

— Мсье Заикин не только прекрасный спортсмен, но еще и блистательный организатор, — заметил Пильский. — Он организатор и хозяин этого борцовского чемпионата.

— Сколько человек находятся под руководством мсье Заикина? — деловито осведомился Леже.

— Человек тридцать, — ответил Пильский.

— О!.. — презрительно махнул рукой Леже. — Мадам стоит пятидесяти.

— Леже! Леже! Вы слишком самоуверенны. Взгляните, какой это мужчина!

— Боюсь, что мсье Заикин так устает быть мужчиной на арене, что сразу же перестает им быть, когда сходит с нее.

— Тогда вам действительно нечего бояться за себя!

— Я боюсь не за себя, а за вас. Ваше спокойствие мне дороже всего.

— Мадам, рекомендую вам рискнуть, — спокойно сказал Пильский. — Насколько мне известно, мсье Заикин работает на арене не в полную силу.

— В таком случае, мсье Пильский, пригласите мсье Заикина завтра же на мои полеты, — улыбнулась де ля Рош и добавила: — Думаю, что мсье Леже это будет так же приятно, как и мне.

На следующий день в кафе ипподрома сидели Заикин, Куприн, Пильский и их приятель журналист Саша Диабели.

Уже было много выпито и много съедено. Заикин был тихо и добродушно пьян, Саша Диабели чрезвычайно весел, Пильский — озлоблен, а Куприн негромко и грустно говорил:

—...и точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних. «Потому что, знаете ли, — скажем мы хихикая, — с волками жить, по-волчьи выть»...

— Для чего?! Для чего все это нужно? — вдруг зло прервал Куприна Пильский. — Сначала мы тупо гадим под себя, а потом сами же тыкаемся носом в собственное дерьмо, чтобы лишний раз убедиться, что мы попросту омерзительны!

Заикин ничего не понял и вопросительно посмотрел на Куприна. Саша Диабели расхохотался. Пильский готов был уже оскорбленно вскинуться, но Куприн спокойно положил свою руку на руку Пильского и сказал:

— Ничего, Петя... Я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет истинно русский писатель, вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов. И все мы скажем: «Да ведь это все мы сами видели и знали, но мы и предполагать не могли, что это так ужасно!»

— Но мы-то, мы — сегодняшние, при чем тут?! — крикнул Пильский. — Мы-то кому нужны? Кому нужны мы?

Заикин погладил Пильского по плечу и ласково сказал:

— Ну, будет тебе, Петр Осипович... Авось и мы на что-нибудь сгодимся.

Пильский зло стряхнул руку Заикина:

— Ты-то всегда, во все времена будешь нужен! Не в цирке — так в кабаке вышибалой! А мы, со своими метаниями, философийками, попытками психоанализа... Со своей отвратительной интеллигентностью, назойливым проникновением в душу ближнего... Кому все это нужно, я вас спрашиваю?! Когда любая пошлая бабенка-гастролерша чуть ли не в обморок падает от собачьего пароксизма при виде вот этих идиотских мускулов! — Пильский презрительно ткнул пальцем Заикина в грудь. — И готова предать все на свете, лишь бы...

— Ах, вот оно что! — захохотал Куприн. — Ну, слава Господи!.. А ведь я, грешным делом, подумал, что ты взволнован судьбой всей русской интеллигенции. А ты только про себя?

— Слушайте, слушайте! — закричал Саша Диабели. — Давид возжелал женщину. Женщина предпочла Давиду Голиафа. Давид решил, что своим отказом женщина оскорбила в его лице все интеллигентское племя Давидово...

— Замолчи, мерзавец! — крикнул Пильский и угрожающе встал.

— Александр Иванович... — взмолился Саша Диабели. — Объясните ему, что время дуэлей давно прошло и он может просто схлопотать по морде!

Куприн хохотал, а Заикин смотрел на Пильского жалостливо и участливо.

Из-за соседнего столика поднялся грузный высокий херсонский помещик и, пьяно покачиваясь, попытался пройти между Заикиным и соседним столиком. Верзила-помещик не смог протиснуться в узком проходе и тогда вдруг так сильно ударил Заикина тростью по спине, что трость сломалась.

— Подвинься, хам! — прохрипел помещик.

Все были ошеломлены. И только Петр Пильский, маленький, тщедушный и озлобленный, вскочил и бросился на огромного помещика. Но Заикин вовремя перехватил Пильского и негромко сказал ему:

— Ты уж на своих, интеллигентных-то, не бросался бы... — Он прикрыл собою Пильского и спокойно повернулся к помещику: — Ну, теперь-то ваша душенька довольна?

А помещик уже вовсю куражился:

— Вот возьму столик и разобью твою мужицкую голову! Сволочь серая!

Заикин вздохнул, поднял здоровенного помещика над головой и сказал:

— Милейший, вы можете разбить мне столом голову, а я могу вашей головой разбить стол. И сделаю это, если вы сейчас же не уберетесь отсюда...

— Помоги ему, Ваня, — посоветовал Куприн.

— Как скажешь, Ляксантра Иваныч... — кротко заметил Заикин и выбросил помещика через небольшие перильца, ограждавшие кафе.

... А потом пытались пробиться к аэроплану. Но он был окружен полицией.

Заняли свои места на трибуне рядом с журналистами. У каждого в руках блокнот. Кто-то уже делал заметки, поглядывая на волнующуюся публику. Откуда-то из глубины толпы раздались аплодисменты.

Рядом с трибунами стоял автомобиль. В нем сидели, кроме шофера, три толстых, похожих друг на друга человека. Это были братья Пташниковы — известные одесские миллионеры.

Когда Заикин с друзьями проходил мимо них, Пташниковы улыбнулись, поприветствовали его. Заикин любезно раскланялся.

Наконец появилась баронесса де ля Рош в костюме авиатора, и пока она шла к своему аэроплану, аплодисменты нарастали.

Леже и два механика заканчивали последние приготовления к полету. Де ля Рош коротко спросила у Леже:

— Ну как?

— Все в порядке, девочка, — нежно ответил Леже.

Де ля Рош легко взобралась на аэроплан и подняла обе руки в знак того, что готова к полету.

Затрещал мотор, толпа замерла. Аэроплан тронулся с места и покатился все быстрее и быстрее и вот уже оторвался от земли и повис в воздухе. Ипподром будто взорвался от радостного крика тысяч людей и... снова тишина.

Аэроплан поднялся метров на пять, пролетел немного и снова опустился.

— Ляксантра Иваныч... Сашенька! Что же это за чудо-то такое? — презрительно спросил Заикин. — Я-то думал, она черт-те куда взметнется. Подумаешь, невидаль!

— Сейчас ты наверняка скажешь, что смог бы еще лучше, — сказал Куприн.

— А что?! Да неужто не смог бы?! Захотеть только!

— Иван Михайлов, — торжественно сказал Куприн. — Беру с тебя слово, что первый, кого ты поднимешь из пассажиров, буду я!

— Даю слово! — рявкнул Заикин.

Журналисты услышали громовой голос Заикина и придвинулись поближе.

— Только учиться надо... — сказал Куприн.

— Ежели зайца учить — он на барабане играть будет и спички зажигать сможет... Медведей «барыню» плясать учат, что ж я, не выучусь, ежели захочу?!

Репортеры всех одесских газет уже стояли плотным кольцом вокруг Заикина и Куприна.

Пташниковы тоже прислушивались к их разговору.

Журналисты торопливо строчили в блокноты и вытягивали шеи, чтобы получше расслышать то, что, распаляясь в обидчивом гневе, кричал Заикин:

— Что я, глупее медведя, что ли? Да я, ежели захочу, то хоть завтра...

Давешний франтоватый молодой человек с помятым личиком тоже оказался здесь. Он снова был чуточку навеселе и восхищенно смотрел на громадного Заикина снизу вверх. Он уже пробрался сквозь кольцо журналистов и любопытствующих к самому Ивану Михайловичу и теперь только ловил миг, стерег паузу в хвастливой речи Заикина, чтобы самому вставить слово.

— Вы не смотрите, что во мне семь пудов с половиной, — говорил Заикин.

— Правильно! — крикнул молодой человек. — Это ничего не значит!

— Ежели я только захочу!.. — сказал Заикин.

— Ура!!! — почему-то вдруг закричал молодой человек, решив, что настала удобная минута и для его выступления. — Да здравствует Иван Михайлович — гордость всей нашей Одессы-мамы!

Иван Михайлович поднял молодого человека за подмышки, умильно поцеловал его и поставил на место, тут же забыв о его существовании.

В роскошном плюшево-золотом гостиничном номере спал Иван Михайлович Заикин.

Дверь распахнулась, и ворвался антрепренер Ярославцев, потрясая пачкой газет.

— Ваничка! — завопил он плачущим голосом. — И что же ты, дуролом такой, наделал?!

Заикин подскочил на кровати и ошалело уставился на Ярославцева, тараща свои и без того навыкате глаза.

— Ваничка! — еще жалобнее, будто по покойнику, возопил Ярославцев. — Это что же теперь будет?..

— Ты что?.. Ты что? — ничего не понимая, испуганно спросил Заикин хриплым со сна голосом и стыдливо попытался прикрыть свое огромное голое тело краем одеяла.

Ярославцев трагически поднял над головой газеты и тоненько прокричал:

— Ты что же, по миру пустить меня хочешь?! Ты что вчера говорил?

— А что я говорил? — испугался Заикин.

— Говорил, что борьбу бросаешь? Говорил, что уходишь из цирка? Что в Париж учиться летать уезжаешь, говорил?..

— Да что ты! Быть того не может... — растерялся Заикин. — Бог с тобой, Петичка, не было этого.

— А это что? — Ярославцев открыл одну из газет и прочитал: — «И тогда любимец Одессы, несравненный Иван Заикин, заявил, что семь с половиной пудов его веса не помешают ему в ближайшем будущем штопором ввинтиться в облака. Уж если зайца учат танцевать „барыню“...»

— Это медведей учат танцевать...

— Я ничего не знаю! — крикнул Ярославцев. — Здесь так написано! «Уж если зайцев учат танцевать „барыню“, сказал наш богатырь со свойственным ему юмором, то мне, бывшему волжскому грузчику, спортсмену с мировым именем, сам Бог велел подняться в воздух во славу своего Отечества. Бурному ликованию присутствовавших на полетах именитой француженки не было предела. Толпы одесситов кричали „ура!“, поощряя смелое решение известного борца»... Вот так-то, Ваничка!

— Кошмар какой! — в ужасе простонал Заикин. — Саша знает?

— Какой Саша?

— Ляксантра Иванович... Куприн...

— Хохочут-с!

— Господи, стыд-то какой, — сказал Заикин и прикрыл лицо руками. — Да чтоб я еще хоть каплю в рот взял! — Он покачался в отчаянии, а затем отнял от лица руки и рявкнул: — Петька! Беги, купи все эти паршивые газетки до одного листочка! Чтобы ни одна живая душа в Одессе ее прочитать не могла!

— Ты что, Иван Михайлович? И себя, и меня разорить хочешь? Да ты знаешь, во сколько это обойдется?

Заикин испуганно приподнялся с кровати, придерживая сползающее одеяло как тогу.

— Нет, нет, — тревожно сказал он. — Не надо, не надо! Это я погорячился...

И в это время в дверь номера постучали.

— Антре! Будьте вы все неладны... — проворчал Заикин.

Вошел Куприн.

— Сашенька! Ляксантра Иванович! Чего же делать-то теперь? — Огромный Заикин, завернутый в одеяло, с надеждой уставился на Куприна.

Куприн оглядел его с ног до головы и повалился в кресло.

— Там... там, Ванечка, тебя репортеры ждут! — хохотал Куприн и показывал пальцем на дверь. — Они, Ванечка, ждут продолжения твоей увлекательнейшей речи о возможной роли русского мужика в аэронавтике.

— Ах, мать их за ногу! — взревел Заикин, подскочил к двери и в бешенстве рванул ее на себя.

В коридоре толпились мелкие журналисты полутора десятка одесских газет. Но впереди всех, у самой двери, стоял слегка помятый франтик в соломенном канотье, которого Заикин вчера целовал на ипподроме.

Физиономия франтика излучала восторг. К несчастью, он был первым, кто попался Заикину на глаза. Придерживая одной рукой сползающее с плеч одеяло, Заикин другой рукой рывком поднял франтика за лацканы модненького сюртучка над полом и прохрипел:

— Вы что же это, господа хорошие, наделали?! Вы за что же это меня на всю Одессу ославили? А, писатели чертовы?!

И потряс франтиком, словно тряпичной куклой.

Ничего не понимающий франтик, вися над полом на добрых полметра, радостно улыбнулся и приветственно поднял соломенное канотье. А так как франтик был с утра уже не очень трезв, то он к тому же еще и не вовремя икнул.

Заикин поднес франтика к самом носу, с отвращением понюхал и отшвырнул его в толпу репортеров с блокнотами.

— Вон отсюда! — гаркнул Заикин и захлопнул дверь номера перед перетрусившей толпой журналистов.

И только франтик не испугался. Наоборот, он аккуратно поправил сбившийся галстук и восторженно произнес:

— От это да! От это я понимаю! От это человек!..

В полутемном цирке до седьмого пота тренировался Иван Михайлович Заикин. В старом драном свитере и в десятки раз заштопанных шерстяных трико Иван Михайлович работал с гирями, «мостил», боролся со спарринг-партнерами и изнурял себя всячески, словно замаливал вчерашний грех сегодняшним нечеловеческим напряжением. Лицо заливал пот, глаза ввалились, дыхание с хрипом вырывалось из его широченной груди.

А потом, обессиленный, измученный и притихший, он сидел в седьмом ряду около Александра Ивановича Куприна и безучастно смотрел на арену, где, пыхтя и вскрикивая, тренировались молодые борцы.

— Ты, Иван, верующий? — спросил Куприн.

— Сам не знаю. Крещусь, когда гром грянет. А что?

— Да так просто.

Они помолчали, посмотрели на арену, и Заикин спросил:

— А вот ты мне скажи, Ляксантра Иванович... Ты знаешь, я только тебе верю, и никому боле... Есть Бог или нет?

Куприн внимательно посмотрел на Заикина, вздохнул и почти незаметно пожал плечами:

— Что я тебе отвечу? Не знаю... Думаю, что есть, но не такой, как мы его воображаем. Он — больше, мудрее, справедливее.

И снова Заикин боролся с огромным, превосходящим его по весу борцом. Он швырял эту глыбу, как котенка, проводил «бра-ру-ле», «двойные нельсоны», ловил его на «передний пояс» и демонстрировал такие великолепные «тур-де-бра», что Куприн только качал головой и восхищенно улыбался.

В какой-то момент, когда ноги огромного борца описали в воздухе гигантскую дугу и он в очередной раз шлепнулся на лопатки, Заикин припечатал его к ковру и, дожимая его всей своей силой, вдруг посмотрел на Куприна и крикнул:

— А что, Сашенька, может, действительно бросить все это к чертям собачьим и начать жить сначала?

После репетиции они шли по набережной, и все прохожие здоровались с ними, а некоторые, приподнимая котелки и шляпы, говорили:

— С отъездом вас, Иван Михайлович!

— Счастливого пути, Иван Михайлович!

— Дай Бог вам счастья, Иван Михайлович, в новом деле!

Заикин поначалу сердился, а потом все чаще и чаще стал растерянно поглядывать по сторонам.

Обедали в трактире Стороженко. Половой, увидев Заикина, заулыбался, закланялся и задом, задом — к хозяину. Выскочил сам Стороженко, вынес бутылку английского коньяку, тоже подошел с приветствием:

— На кого же ты нас покидаешь, Иван Михайлович? Смелый ты, безрассудный ты человек!

Заикину это понравилось — сделал вид, что действительно «смелый» он и «безрассудный» человек и только ему доступен такой неожиданный поворот в собственной судьбе. Однако пить отказался.

Стороженко не обиделся:

— Ничего-с... Домой пришлем, в дорожке пригодится.

— А что, — сказал Ярославцев, — может, и вправду сыграть на случае... А, Ваня?

— А что? Авиация — дело стоящее, — туманно ответил Заикин.

— Большие деньги, Ваня, заработать можно, — сказал Ярославцев.

— Брось, Петро, — брезгливо сказал Заикин. — Она не деньгами стоящая.

И осторожно посмотрел на Куприна. Тот уткнулся в тарелку — сделал вид, что не расслышал своей фразы.

Потом они сидели на прибрежной гальке, смотрели в море.

— Ах, жаль, Сережа Уточкин в Харьков укатил! — сказал Иван Михайлович. — Уж он бы мне присоветовал!

На берегу их было уже пятеро: присоединились к ним Пильский и Саша Диабели.

— Рискуй, Иван, — сказал Куприн, откинулся и лег прямо на камни. — Может быть, тебе суждено сделать подвиг профессией. Человек вообще рожден для великой радости, для беспрестанного творчества. Рискуй, Иван! Ты познаешь мир в еще одном измерении, и вы станете обоюдно богаче: и ты, и мир.

Три настежь открытые двери цирка втягивали в себя три густых потока одесситов, пришедших на «Последний бенефис чемпиона мира, волжского богатыря и любимца Одессы, знаменитого Ивана Заикина, перед отъездом за границу для изучения авиации!!!»

Так, во всяком случае, гласили афиши, которыми был заклеен весь фасад старого цирка.

Люди, не доставшие билеты, печально и безнадежно провожали глазами счастливцев.

Среди грустных безбилетников был слегка помятый и немножко нетрезвый франтик в лихом канотье. Однако грусти на его лице не наблюдалось, даже наоборот, присутствовало выражение такой веселой решительности, что можно было с уверенностью сказать: он-то попадет в цирк и без билета.

Перед выходом на арену Заикин разминался двумя двухпудовыми гирями. Через плечо у него была надета широченная муаровая лента, вся увешанная золотыми медалями и жетонами.

Рядом стояли Петр Пильский, баронесса де ля Рош и мсье Леже.

Ярославцев во фраке с бутоньеркой метался среди артистов и борцов, давая последние указания.

Маленькая изящная баронесса смеялась, заглядывая снизу вверх в лицо Заикину, и без остановки щебетала по-французски. Леже сдержанно улыбался.

Пильский переводил:

— Мадам говорит, что она была счастлива видеть тебя на арене, что ничего подобного до сих пор не видела. Но мадам стала еще более счастлива, узнав о том, что ты решил посвятить себя тому делу, которому она предана беспредельно. Мадам говорит об авиации... Кроме всего, мадам счастлива еще и тем, что отныне сможет видеть тебя не только во время своих редких гастролей в России, но и в Париже, и в Мурмелоне, где ты будешь достаточно долго обучаться воздухоплаванию. Ты можешь оставить в покое эти дурацкие гири? — раздраженно добавил Пильский.

— Ты передай мадам, что я не собираюсь очень-то долго учиться. Я в общем-то мужик понятливый... — не обращая внимания на Пильского, сказал Заикин, продолжая поднимать гири.

Пильский криво ухмыльнулся и перевел.

Де ля Рош весело рассмеялась и снова защебетала.

— Мадам говорит, что обстоятельства, с которыми тебе, к сожалению, предстоит столкнуться в Мурмелоне, в школе мсье Анри Фармана, могут оказаться сильнее всякого твоего желания поскорее закончить обучение, — сказал Пильский. — А кроме того, она сама постарается сделать все, чтобы как можно дольше удержать тебя там.

Леже грустно улыбнулся и сказал несколько слов по-французски. Де ля Рош расхохоталась.

— Мсье Леже говорит, что для тебя это самая большая опасность, в сравнении с которой время, затраченное на обучение и постройку аэроплана, покажется тебе мгновением, — перевел Пильский. — Поставь немедленно эти гири! Разговаривать с дамой, держа в руках эти идиотские штуки, неприлично.

— Я на работе, — спокойно сказал Заикин, не прекращая разминки. — А разговор у нас приватный, к службе отношения не имеющий.

Де ля Рош подняла внимательные глаза на Заикина и, дотронувшись до рукава Пильского, что-то спросила.

Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.

— Чего это вы? — подозрительно спросил Заикин.

— Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.

— Чего сделать? — спросил Заикин. — Поцеловать?

— Да нет! Попросить разрешения.

— А чего? Пусть целует, — сказал Заикин. — Баба красивая.

Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.

Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:

— Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...

Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.

Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:

— Чего она сказала? Переведи.

Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:

— Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! — добавил Пильский от себя.

— Это по твоему разумению, — спокойно сказал Заикин. — А мне так понравилось.

Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:

— Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.

И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.

В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.

Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.

Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.

— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?

— Нет, — сказала де ля Рош.

Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.

Леже посмотрел на нее и мягко спросил:

— Это так серьезно?

— Не знаю... Не думаю.

— Я был бы очень огорчен, — тихо сказал Леже.

— Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.

— Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.

— Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, — повторила де ля Рош.

Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.

Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.

Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.

В одной из лож сидела вся семья Пташниковых — три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.

— От это да! От это я понимаю! От это человек!!! — на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.

Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.

— Боже мой! — кричал франтик. — Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!

Ярославцев сверился со списком и объявил:

— Подношение и приветствия от моряков Одессы!

Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес».

— Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... — сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.

— «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! — объявил Ярославцев.

Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой — четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» — приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.

— Ванька, — громко сказал старый амбал, — «козу» носил?

— А как же? — счастливо и гордо улыбнулся Заикин. — Али тебе неведомо?!

— Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.

Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.

Аплодисменты обрушились на цирк.

Поглядывая на арену, Пташниковы деловито переговаривались.

Ярославцев вскочил на барьер.

— Подношение и слово имеет херсонский землевладелец господин Харченко!

Из центрального прохода, прямо напротив артистического выхода, выскочили два казачка и мигом откинули створки барьера, освобождая широкий проход на арену. И замерли, каждый у своей створки.

А затем появился здоровенный, грузный херсонский помещик, которого Заикин несколько дней тому назад выбросил через перила кафе ипподрома.

Помещик прихрамывал. Одна рука была на перевязи, ухо забинтовано. Куприн, Пильский и Саша Диабели сразу же узнали помещика и расхохотались. Помещик повернул голову на хохот и серьезно, без тени улыбки, поклонился им. Один Заикин был серьезен.

Помещик с трудом взгромоздился на барьер и сказал на весь цирк пропитым басом:

— Прошу у господина Заикина и его друзей, — помещик снова поклонился в сторону Куприна, — прощения за причиненное им некоторое беспокойство несколько дней тому назад на ипподроме. А также, в знак примирения, прошу господина Заикина принять от меня дар. Чем богаты, тем и рады.

Он повернулся и крикнул:

— Давай!!!

Из центрального прохода, будто вспененная лавина, с душераздирающим блеянием ринулись на арену десятки белоснежных овец и тонкорунных баранов! Задние овцы сходили с ума от страха, ошалело напирали на передних, и в одно мгновение стадо заполнило всю арену цирка. Казачки молниеносно задвинули створки барьера, отрезав овцам путь назад. Красный цирковой барьер замыкал белую кипящую массу испуганных животных, которые были так плотно стиснуты друг другом, что это позволило Заикину, чуть было не погребенному заживо, вскочить им на спины.

Цирк готов был расколоться от аплодисментов и хохота. Заикин тоже хохотал, стоя на спинах баранов. Но вот он нагнулся, выхватил из этого живого ковра огромного барана и в знак приветствия поднял его над головой.

В купе первого класса было темно, и только крошечный синенький ночничок еле-еле освещал лица Леже и баронессы де ля Рош.

Поезд погромыхивал колесами на стыках, покрикивал в ночи, и на мгновение, неяркими вспышками, вбирал в свои окна короткий свет пролетавших назад станционных фонарей.

Де ля Рош лежала в своей постели на боку. Под ее щекой, на подушке покоилась большая золотая медаль Заикина..

Ночью в гостиничном номере Ивана Михайловича заседал военный совет. Куприн лежал на кушетке и правил гранки. Ярославцев сидел за столом, печальный и притихший. Пильский деятельно кромсал огромный окорок. Саша Диабели с трудом разливал по стаканам водку из огромной четвертной бутыли, а Иван Михайлович Заикин в длинном халате нервно ходил по номеру и говорил:

— Я не простой борец, я чемпион мира! Я не могу там из-за каждой копейки трястись!

— Ну, хорошо, давайте подумаем, к кому можно обратиться за помощью, — сказал Саша Диабели. — В конце концов, я могу организовать подписной лист среди репортеров всех газет Одессы. Они достаточно заработали на Иване. Наберем рублей шестьсот. А еще где?

— Плюс восемьсот бенефисных, — сказал Ярославцев.

Метавшийся по номеру Заикин остановился:

— Да, кстати, Петр Данилыч! Баранов-то этих проклятых хоть устроили как-нибудь? Покормили?..

— Не волнуйся, Иван Михайлович, все в порядке.

И Заикин снова заходил по комнате.

— Восемьсот бенефисных? — переспросил Куприн у Ярославцева. — Да, завтра «Одесский листок» обещал мне за рассказ уплатить. Тоже плюсуй рублей полтораста. — Куприн показал гранки рассказа.

— Хорошо, хорошо! — раздраженно заметил Пильский. — Я тоже могу дать пару сот рублей! Но меня тошнит от этого состязания в благородном идиотизме! Мы тужимся и пыхтим, складывая наши копейки, в то время когда только за аппарат Фармана нужно будет заплатить тридцать пять тысяч франков! Это вы понимаете?!

Ярославцев подсчитывал названные суммы на бумажке. Куприн встал с кушетки, подошел к нему и заглянул в листок.

— Ну, что там у тебя получается?

Не отвечая Куприну, Ярославцев спросил у Заикина:

— Ваня, сколько у нас наличных, кроме бенефисных?

— Шестьсот семьдесят три, — тут же ответил Заикин.

Ярославцев записал в столбики эту цифру.

— Да... — задумчиво протянул Саша Диабели. — Если только аэроплан тридцать пять тысяч франков, нам самим это не вытянуть.

Он протянул стакан водки Ивану Михайловичу.

— Я же сказал, что капли больше в рот не возьму, — нервно отказался Заикин и повернулся к Ярославцеву: — Петя, надо что-то с этими овцами делать. Я уеду — они же с голоду передохнут! Как никак — живые души. Жалко ведь!

— Не передохнут, — опустил глаза Ярославцев.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка... — Куприн очень заинтересованно взял из-под руки Ярославцева лист бумаги и поднес к свету.

Ярославцев хотел было отобрать у него этот листок, но вздохнул и отвел глаза в сторону.

— Тэк-с... — сказал Куприн. — Значит, так: восемьсот бенефисных. Подписной лист среди сотрудников редакций — шестьсот. Полтораста — ваш покорный слуга. Пильский Петр Осипович — двести. Заикин и Ярославцев — шестьсот семьдесят. Все правильно. А это что за тысяча? — И Куприн ткнул пальцем в последнюю строку, где стояла только одна сумма в тысячу рублей без указания жертвователя.

Все замерли и посмотрели на Ярославцева.

— Ох, Александр Иванович, — недовольно проговорил Ярославцев. — Дайте вы сюда эту бумажку. Ну что вам-то? Хуже от этой тысячи, что ли? Ну, тысяча и тысяча! Эка невидаль!

— Это откуда еще тысяча появилась? — растерянно спросил Заикин.

— Откуда, откуда! Ну, не украл же я ее! — Ярославцев был в полном отчаянии. — Хотел как лучше сделать...

Заикин вплотную подошел к Ярославцеву и зло сказал:

— Мы с тобой, когда чемпионат организовывали, когда копейки свои складывали, об чем договаривались? Чтоб друг от друга ничего не утаивать! Чтобы никаких шахер-махеров промеж нас не было! Откуда взялась эта тысяча?

— Да что вы привязались все ко мне?! — плачущим голосом закричал Ярославцев. — Тоже мне, нашли разбойника! Хватайте, вяжите Ярославцева! Он тысячу рублей для них же достал! В Сибирь его, на каторгу.

— Ты не юродствуй, — сурово прервал его Заикин. — Я хочу знать, чем эта тысяча пахнет!

— Овечками она пахнет! — еще пуще закричал Ярославцев. — Баранчиками! — И передразнил Заи-кина: — «Живые души»... «С голоду подохнут»... Я их еще три часа тому назад всех оптом продал!

— Кому? — Ошеломленный Заикин опустился в кресло.

— Кому, кому. — Ярославцев хитровато оглядел всех и подмигнул Куприну. — Тому благодетелю, который подарил их тебе. Землевладельцу Херсонской губернии, господину помещику Харченко!

— Ну, мерзавец! — восхищенно сказал Пильский.

— С ума сойти! — простонал Саша Диабели.

— Петр Данилович! Гениальный ты администратор! — сказал Куприн. — Но тысяча-то откуда? Всем этим баранам красная цена триста рублей.

— А я их ему за тысячу, — сказал Ярославцев.

— Так это же грабеж! — еле вымолвил Заикин.

— Ничего подобного, — спокойно ответил Ярославцев. — Зато он теперь к искусству приобщен. Ничто в жизни не дается даром!

— Ой, жулик, — растерянно выдохнул Заикин, и все разразились гомерическим хохотом.

Раздался стук в дверь.

— Кто там еще? — вытирая слезы, крикнул Заикин.

Просунулась голова коридорного:

— Иван Михайлович! К вам человек от господ Пташниковых.

— Проси! — крикнул Заикин.

— Слушаюсь!

Коридорный исчез, дверь распахнулась, и в номер вошел усатый человек в кожаных крагах, шоферских рукавицах и в фуражке, на околыше которой были укреплены очки — «консервы».

— Желаю здравствовать! — сказал он. — Анатолий Васильевич, Иван Васильевич и Николай Васильевич, а также их матушка Анна Ивановна и дядя ихний Дмитрий Тимофеевич господа Пташниковы просят господина Заикина Ивана Михайловича отужинать с ними перед его отъездом.

— Это когда же? — удивился Заикин и посмотрел на часы.

— Прямо сей момент. Ждут-с, можно сказать, вас за столом. Для чего и автомобиль за вами прислали, — сказал человек в крагах.

Заикин быстро оглядел друзей. Куприн незаметно кивнул ему головой.

— Сейчас соберусь, — сказал Заикин.

— Слушаюсь. — Человек в крагах вышел.

Заикин сорвал с себя халат и стал быстро переодеваться.

— М-да... — задумчиво сказал Петр Пильский. — Из трех самых богатых домов в Одессе этот, пожалуй, наиболее пристойный.

— Несмотря на свои миллионы, они счастливо сумели сохранить довольно симпатичную патриархальную демократичность, — сказал Саша Диабели.

— Люди хорошие, добрые, — отозвался Заикин, натягивая башмаки. — Братья-то шалопуты, а дядька их — умница.

— Ваня, попроси у них денег, — вставил Ярославцев. — Или хотя бы закинь удочку.

— Нехорошо, — покачал головой Заикин. — Люди за мной автомобиль прислали, меня приглашают, а я с выгодой к ним! Нехорошо.

Он был уже одет, стоял перед зеркалом и торопливо причесывал свои усы.

— Иван, ты чист душой, и делать это действительно не следует, — улыбнулся Куприн. — Тем более что господа Пташниковы, наверное, сами предложат тебе помощь. Интересно только, как это будет выглядеть? И да хранит тебя Бог!

— Ну, я побег! — Заикин был уже в дверях.

— «Побег» так «побег», — подчеркнуто сказал Пильский. Мы ждем тебя. Саша, наливайте!

Заикин выскочил за дверь и помчался пустынными гостиничными коридорами.

У подъезда «Лондонской» стояло чудо десятого года — автомобиль «мерседес-бенц».

Небрежно помахивая тросточкой, похаживал франтик в соломенном канотье. Как только из дверей гостиницы показался Заикин, франтик метнулся к нему и торопливо проговорил:

— Иван Михайлович!

— Чего изволите? — садясь в автомобиль, недовольно спросил Заикин.

Франтик подошел вплотную к автомобилю и, стараясь дышать в сторону, сказал:

— Иван Михайлович, как говорится, секунда судьбы не решает. Три секунды — тоже, это уже говорю я вам. На три секунды я могу вас иметь?

— Ну, валяй, говори, чего у тебя там, — добродушно ответил Заикин и сделал рукой знак шоферу.

Шофер завел мотор, и под грохот стреляющего двигателя вечно нетрезвый, помятый франтик в соломенном канотье, с дешевой черноморской тросточкой в руках вдруг серьезно и грустно спросил:

— Во Францию и вправду едете?

— Еду, браток, — польщенно ответил Заикин.

Франтик поковырял тросточкой старенький лакированный штиблет, поднял на Заикина печальные глаза и с отчаянной решимостью сказал почти шепотом:

— Иван Михайлович, возьмите меня с собой!

— Это еще зачем? — удивился Заикин.

— Но вам же нужен будет в Париже хоть один одессит! — со страстной убежденностью, торопливо сказал франтик. — Вы же там с тоски сдохнете! Что они у себя понимают? С кем вы там будете говорить за Одессу?..

Вшестером сидели за большим круглым столом: толстые, похожие друг на друга братья Пташниковы — Анатолий Васильевич, Николай Васильевич и Иван Васильевич, их мать — Анна Ивановна, маленькая добрая старушка со святыми глазами, и брат покойного мужа Анны Ивановны, дядя трех братьев — Дмитрий Тимофеевич Пташников — поджарый умный мужик в дорогой купеческой поддевке. Между ним и Анной Ивановной, истинными хозяевами дома, сидел Иван Михайлович Заикин.

— Кушайте, Иван Михайлович, кушайте, голубчик вы наш, — ласково говорила Анна Ивановна, — с грибочками кушайте...

— Благодарствую, матушка Анна Ивановна, — растроганно отвечал Заикин.

— Господи, — вздохнул Дмитрий Тимофеевич, и глаза его затуманились. — Не в пример кому нибудь... — Он посмотрел на племянников. — Нынче примеры праведные никого не питают и никому не нужны, но вот матушка ихняя, жена моего брата покойного Василия, не даст соврать. Как мы простыми коробейничками, втроем с Аннушкой, голью перекатной в Одессу прибыли...

На глазах Анны Ивановны показались слезы умиления.

— От Херсона до Николаева все ножками да ножками, лоточки на шею и: «Покупайте, люди добрые, ниточки да иголочки, колечки медные да сережки дешевенькие!» Где недоспишь, где недоешь... А потом у братца с Анной Ивановной вот эти чада любезные пошли.

Дмитрий Тимофеевич усмехнулся и кивнул на скучавших племянников, а матушка Анна Ивановна посмотрела на своих сыновей с ласковой всепрощающей любовью.

— Эвон в каких боровков вымахали, — жестко сказал Дмитрий Тимофеевич и тут же мягко продолжил: — Ну, да слава Господу, нынче по всему Югу склады мануфактурные оптовые, магазины, служащих одних сот несколько наберется. Все для них, для наследничков, для деточек наших. — Дмитрий Тимофеевич почти ласково посмотрел на своих племянников. — Чтоб они, не в пример нам, ручки не утруждая, могли б с мильёнами обращаться. Потому как жить надо для будущего. А будущее — это детки наши любезные...

Анна Ивановна приняла последнюю фразу за чистую монету и снова со святой материнской любовью гордо оглядела своих толстых деток, младшему из которых было лет тридцать.

— Дядя... — недовольно начал старший, Николай Васильевич.

Дмитрий Тимофеевич мгновенно вскинул на него глаза и с улыбкой удивленно спросил:

— Ты никак сказать чего хотел?

— Да нет... — смешался Николай Васильевич.

— Ну, вот и хорошо, — процедил Дмитрий Тимофеевич. — А ты кушай, Иван Михайлович, кушай. А может, все-таки примешь стопочку?

— Не обижайтесь, Дмитрий Тимофеевич, зарок дал...

— И ладно. И ладно. Дал слово — держись. Я ведь к чему тебе все это рассказываю? А к тому, что большое ты дело задумал, интересное. Новое дело. И кому, как не тебе, за такие дела браться? Им, что ли? — И Дмитрий Тимофеевич показал на племянников.

Младший, Иван Васильевич, глуповато хохотнул:

— Он, дядя, своей фигурой аэроплан раздавит!

— Для этого дела по меньшей мере инженером быть надо, — язвительно улыбнулся Анатолий Васильевич.

— Я слышал, Иван Михайлович, что ты и грамоте не обучен, — прищурился Николай Васильевич.

Заикин мрачно ответил:

— Грамоте и вправду не обучен. Александр Иванович Куприн, дай Бог ему здоровья, расписываться научил, а боле времени не было. Зато желание стать авиатором имею огромадное.

— Иван Михайлович! — всплеснула руками добрейшая Анна Ивановна. — Неужто вы и в самом деле собираетесь учиться авиаторскому делу?

— В самом деле, матушка Анна Ивановна.

Братья Пташниковы весело захохотали.

Заикин нахмурился, а Дмитрий Тимофеевич успокаивающе похлопал Ивана Михайловича ладонью по обшлагу сюртука, дал отсмеяться племянникам и только после этого весело сказал:

— Ты уж прости, Иван Михайлович, племянников моих. Они мальчонки веселые, безобидные. Головкой, может, малость слабоваты, ну так это все от трудов праведных. Шутка ли дело — нагрузка на организмы их нежные какая! Ночью с шансонетками, днем отсыпаются. Встанут, покушают, да опять на боковую. Вот автомобиль купили — совсем, бедняги, замотались: то на бега, то в цирк, то в театр, ну а потом уж опять по ресторанам. Тяжелая у них жизнь, Иван Михайлович, очень тяжелая...

— Ну просто себя не жалеют! — искренне огорчилась Анна Ивановна.

Племянники заржали над мамашей, и она снова умиленно окинула каждого любящим взглядом.

— Довольно грохотать, — резко сказал Дмитрий Тимофеевич. —Дайте с человеком словом перемолвиться. И небось в копеечку это тебе встанет, а, Иван Михайлович?

— Встанет, Дмитрий Тимофеевич. Научиться летать — это еще полдела. Главное — аэроплан приобрести, чтобы можно было на нем демонстрировать полеты в российских городах, — почесал в затылке Заикин. — А уж там-то все образуется.

— Неужто денег нет? — удивился Дмитрий Тимофеевич. — Такой знаменитый спортсмен, любимец публики...

— Да я, Дмитрий Тимофеевич, в Симбирской губернии двадцать девять десятин земли купил. Именьице небольшое. Мало ли что случится, так хоть по миру не пойду.

— Ай, умница! — восхитился Дмитрий Тимофеевич. — Вот это ты, Иван Михайлович, молодец! А скажи по совести, авиатором надеешься стать?

— Не только авиатором стать надеюсь, но и Россию хочу прославить.

— Это чем, аэропланом, что ли? — насмешливо спросил старший брат, а двое других фыркнули.

— Не отвечай, Иван Михайлович, — быстро сказал Дмитрий Тимофеевич и встал из-за стола. — Не траться попусту. Иди-ка лучше за мной в кабинет, может, мне чем и помочь тебе удастся.

Дмитрий Тимофеевич прошел к двери, Заикин за ним. У дверей Дмитрий Тимофеевич обернулся и ласково сказал своим племянникам:

— А вы, чада любезные, кушайте, кушайте, а то у вас с голодухи личики вон какие махонькие стали.

Заикин еле сдержал смех и вышел за Дмитрием Тимофеевичем.

Они шли по громадному притихшему ночному дому, и Дмитрий Тимофеевич говорил Заикину:

— Сейчас времена купцов Островского прошли. Сегодняшний купец должен быть личностью прогрессивной, смелой и рискованной. Он должен идти в ногу со временем, а кой-где и вперед забежать.

Дмитрий Тимофеевич толкнул дверь кабинета и пропустил вперед Заикина.

В кабинете сидел маленький сухонький человечек в очках.

— Знакомься, Иван Михайлович, — сказал Пташников. — Это Травин, юрист мой. Я за ним — как за каменной стеной.

Заикин не смог скрыть своего удивления, увидев юриста в кабинете Пташникова в три часа ночи. Он сухо поклонился Травину, а тот льстиво пробормотал:

— Очень, очень рад, — и цепко оглядел Заикина.

И в этот момент Дмитрий Тимофеевич незаметно подмигнул Травину.

— Вот, засиделся тут над всякими бумаженциями, — развел руками Травин. — Ну, да пора и честь знать. Разрешите откланяться.

— Ну уж нет! Коль мы тебя тут застали, изволь-ка помочь нам своим просветленным мнением, — решительно проговорил Пташников.

Травин улыбнулся за спиной Ивана Михайловича и с готовностью согласился:

— Всегда рад, всегда рад. — И снова прочно уселся в кресло, словно и не собирался уходить, а только ждал прихода Заикина и Пташникова. — Итак?

Уже светало. Заикин медленно и тяжело подошел к подъезду гостиницы.

Дверь была заперта. Заикин нажал кнопку звонка и повернулся, прислонился спиной к двери. Пустынный одесский бульвар, набережная, море предстали перед растерянными глазами Заикина в рассветной утренней желтизне.

Заикин глубоко вздохнул и удивленно покачал головой.

Заспанный швейцар, громыхая ключами, открыл двери. Иван Михайлович сунул ему полтинник и тяжело и медленно пошел по тем же коридорам и лестницам, по которым три часа тому назад бежал, исполненный радостных надежд.

Он подошел к своему номеру, удивленно хмыкнул и покачал головой. А затем отворил дверь и вошел.

Куприн, Ярославцев, Саша Диабели и Петр Осипович Пильский спали. Кто в кресле, кто на кушетке, кто сидя за столом.

Заикин сел на стул и налил себе полный стакан водки. Выпить не торопился. Посмотрел сквозь водку на свет, понюхал ее, сплюнул и отставил стакан в сторону. И вдруг рассмеялся. Рассмеялся весело, беззаботно, все время удивленно покачивая головой.

Куприн первый открыл глаза, увидел сидящего на стуле Заикина и испугался его состояния:

— Что это с тобой, Ваничка?!

Тревожный голос Куприна разбудил остальных. Все вскочили, смотрели на Ивана Заикина.

— Ты что, Ваня? — спросил Ярославцев.

А Заикин уже хохотал в голос и все вытаскивал и вытаскивал из кармана какие-то бумажки. Собрал их воедино, вынул большой платок и вытер набежавшие от смеха слезы.

— Братцы! — с трудом сдерживая смех, проговорил он. — А ведь я теперь вроде как крепостной. Ей-богу!

— Ты что, с ума сошел? — спросил Пильский.

— Точно, — подтвердил Заикин. — Скорей всего что сошел. Вот вы люди грамотные — вы в этих бумажках хорошо разберетесь.

Заикин бросил на стол несколько листов плотной бумаги.

— Что это? — спросил Саша Диабели.

— Что?! — крикнул Заикин. — Купчая крепость на мое имение, которое теперь не мое, а господ Пташниковых! Контракт, по которому шестьдесят процентов всех доходов от демонстрации полетов принадлежит теперь господам Пташниковым. Обязательство мое, что за все поломки аэроплана плачу я сам. Обязательства господ Пташниковых высылать мне в период обучения столько денег, сколько нужно, чтобы с голоду не подохнуть! А это — чек на тридцать пять тысяч франков в контору господина Фармана в Париже за аэроплан. Аэроплан будет принадлежать тоже господам Пташниковым. И я теперь ихний, господский. Мне даже билет до Парижа был уже приготовлен!

Заикин увидел, что его потрясенные друзья потянулись к бумагам, лежавшим на столе, и крикнул:

— Смотрите, смотрите! Они, оказывается, вчера еще заготовлены были и во всяких конторах печатями заверены! Ну как, не крепостной я теперь, что ли?!

За столом в доме Пташниковых шел тихий семейный разговор. На месте Заикина сидел Травин.

Дмитрий Тимофеевич в одном жилете поднял рюмочку и сказал нормальным «светским» языком:

— Ну что же, выпьем за воздухоплавание, за дерзость ума человеческого, за прогресс. За все то, что может дать прирост капитала и упрочить наше положение. Положение дома Пташниковых!

Лица племянников были уже не глуповатыми, а внимательными и серьезными. Они подняли свои рюмки, и младший, Анатолий, сказал:

— Мон шер онкль, Дмитрий Тимофеевич! В следующий раз, когда вам придет охота начать разрабатывать неведомую доходную жилу, прошу вас не делать это столь многосложными путями и не устраивать столь унизительные для нас всех спектакли.

— Мои дорогие мальчики, — совершенно искренне произнес Дмитрий Тимофеевич. — Я прошу у вас прощения за все, что вам пришлось сегодня вынести от своего глупого, старого, но очень любящего вас дядьки. Пардон муа, но искусство требует жертв. Вы же не станете отрицать этого?

Добрейшая старушка Анна Ивановна ничего не понимала и улыбалась всем подряд.

Большая компания провожала Ивана Михайловича Заикина в Париж. Артисты цирка, борцы, журналисты. Был и франтик.

У вагона, чуть в стороне от всех, стояли Куприн и Заикин.

— Ну, прощай, старик, — тихо говорил Куприн. — Прощай, мой дорогой и хороший друг. Ты уезжаешь в нищету, в неизвестность, может быть, даже в смерть... Так будь же силен духом! — Куприн порылся в кармане и вытащил маленькую фигурку. — Говорят, приносит счастье. Возьми ее себе.

— Что за карлик? — спросил Заикин, разглядывая фигурку, вырезанную из черного камня.

— Будда.

— Спасибо. Прощай, Ляксантра Иваныч.

Вокзальный колокол пробил трижды.

— И вы все прощайте! — крикнул на весь перрон Заикин.

— Прощайте, Иван Михайлович!!! — завопил не очень трезвый франтик в соломенном канотье. — От это да! От это я понимаю! Это — человек!..

И тогда все закричали и замахали Ивану Михайловичу Заикину, а Куприн вынул носовой платок и высморкался, чтобы не заплакать.

— И ты будь силен духом, — тихо сказал ему Заикин. — Я скоро вернусь.

Все бросились к Заикину, и только один человек, стоявший неподалеку, остался на месте. Несмотря на то что он тоже некоторым образом провожал Ивана Михайловича, ему не хотелось себя обнаруживать. Поэтому он стоял в стороне, мило улыбался и даже помахивал ручкой.

Это был господин Травин — юрисконсульт господ Пташниковых.

В пять часов утра весенний Париж еще затянут черной дымкой. Это час горожан-рыболовов. Только в этот час могут они в спокойствии и тишине закинуть свои удочки в грязноватую Сену.

Спины рыболовов впечатывались в белесый клочковатый туман над водой. То одна, то другая спина разгибалась, и тогда становилась видна поднятая удочка. На крючок насаживалась новая приманка или снималась микроскопическая добыча, но все это делалось молча, с достоинством, чтобы не мешать друг другу.

Около десятка неподвижных удочек склонилось над водой. И вдруг вокруг одного поплавка показались тревожные круги. Поплавок нырнул, и удочка дважды дернулась влево, выхватив из воды крохотную рыбешку, которая тут же сорвалась с крючка и шлепнулась обратно в родную стихию.

И тогда в тишине рассветного Парижа, на фоне знаменитой башни, ставшей символом Франции, на берегу Сены раздался негромкий, исполненный презрительного раздражения голос, сказавший по русски:

— Ну кто так подсекает? Ну кто так подсекает?! Каким у тебя концом руки-то вставлены, прости Господи?!

Это был Иван Михайлович Заикин.

Рыболов — маленький пожилой француз, обозленный неудачей, — гневно закричал на Заикина так, что тот даже попятился.

Началась перепалка. Рыболовы мгновенно перессорились.

Из окон домов на них стали кричать, справедливо упрекая в нарушении тишины. Рыболовы объединились и дружно стали переругиваться с разбуженными жильцами.

— Господи! И чего я сказал-то такого? — растерялся Заикин.

На него уже никто не обращал внимания, и только маленький пожилой француз наскакивал на него и кричал, наверное, какие-то нехорошие французские слова.

— Чего я сказал-то? Что ты подсекать не умеешь, так тебе это любой одесский босяк скажет.

А француз все продолжал вопить и наскакивать.

— Ну, пардон, ежели так, — примирительно говорил Заикин. — Ну, говорю же, пардон! Ну, миль пардон! Ну, силь ву пле, заткнись ты, Христа ради. Смотри, какой нервный!

Неизвестно, чем кончилась бы эта ссора, в которую уже была вовлечена вся набережная, если бы из-за угла не появилась большая пароконная фура, груженная ящиками с капустой.

Фура катилась по мостовой, грохоча и подпрыгивая. Она заглушила голоса ссорящихся, которые тут же накинулись на возчика. Возчик показал язык и еще быстрее погнал лошадей. Но в этот момент переднее колесо фуры приподняло здоровенную крышку канализационного люка, а заднее колесо попросту провалилось в этот люк. Раздался треск и грохот падающих ящиков, посыпались капустные кочаны. Лошади остановились как вкопанные и от неожиданности присели на задние ноги.

Возчик скатился с козел и стал орать и на жильцов, и на рыболовов, и на лошадей.

Несколько человек бросились помогать возчику и лошадям, но усилия их были тщетны. Заднее колесо прочно застряло в люке.

Лошади безуспешно скребли копытами по мостовой, французы горланили и подбадривали друг друга так же темпераментно, как только что ссорились, но фура не двигалась с места.

— Вот орать-то вы мастера, — сказал Заикин маленькому пожилому французу-рыболову, который суетился больше всех, командовал и был в отчаянии от того, что его никто не слушает.

Заикин подошел к выступающей оси провалившегося заднего колеса, добродушно оттер плечом суетившихся французов и даже прикрикнул на них по-грузчицки:

— Поберегись!

Из переулка на набережную выкатился наемный открытый фиакр, в котором сидели два элегантных господина.

Дорога была перекрыта застрявшей фурой, и фиакру пришлось волей-неволей остановиться.

Заикин хозяйски осмотрел колесо, кому-то сунул в руки свою роскошную трость, а сам подошел к возчику и вытащил у него из-за фартука большие рабочие рукавицы. Надел их и ухватился за заднюю ось.

— Та-а-ак... — сказал он и неторопливо приподнял огромную пароконную фуру со всем ее содержимым. Заднее колесо медленно вышло из люка и повисло в могучих руках Заикина. На набережной воцарилась абсолютная тишина. Потрясенные люди боялись проронить слово.

Заикин убедился, что колесо полностью вышло из люка, и рявкнул возчику:

— Пошел!!!

От крика Ивана Михайловича лошади рванулись раньше, чем возчик успел натянуть поводья. И под восторженные крики, несшиеся с набережной и из окон, фура прокатилась вперед на несколько метров от опасного места.

— О мсье! — восхищенно простонал пожилой маленький француз.

Он взял свою удочку в обе руки, словно шпагу, и несколько театральным жестом протянул ее так, как протянул бы свое оружие побежденный, сдаваясь на милость победителя.

— Мерси, — сказал Заикин и принял подарок.

— О мсье!.. — восхищенно повторил француз и отступил.

Несколько рыболовов подхватили свой небогатый улов и бросились вручать его Заикину. Через секунду Заикин держал десяток тощих рыбешек, нанизанных на несколько ниток, а возчик выбрал самый большой и самый белый кочан капусты и положил его у ног Ивана Михайловича.

— Это он, — сказал по-русски один господин в фиакре другому. — Это может быть только он. — Привстал с сиденья и крикнул: — Иван Михайлович! Господин Заикин!

Заикин обернулся и увидел фиакр с двумя элегантными господами. Он счастливо засмеялся и поднял приветственно удочку и связку рыбешек над головой. Но тут его осенило.

— Миша! — громовым голосом закричал он, и лошади снова рванули фуру вперед.

Набережная захохотала.

— Миша!!! — снова прокричал Заикин и, продираясь сквозь толпу, по простоте душевной объяснял на ходу французам: — Это Миша Ефимов. Земляк, можно сказать! Наш. Из Одессы! Компрене?

— Уй, мсье... Уй, мсье... Бон вояж! — отвечали ему со всех сторон.

В фиакре Заикин сидел напротив Ефимова и его спутника, держа в руках удочку и рыбешек.

— Иван Михайлович, хочу представить тебе инженер-капитана российского флота господина Мациевича Льва Макаровича, — сказал Ефимов.

Заикин поклонился и добросердечно сказал:

— Очень, очень рад. Просто и слов не найду! Это же надо, где своих встретил!

— Это не ты встретил, а мы тебя, — засмеялся Ефимов. — Мы тебя с ночи разыскиваем.

— Батюшки-светы! — изумился Заикин. — Это каким же путем проведали?

— Александр Иванович Куприн узнал наш адрес и телеграфировал о твоем приезде.

— Ох, светлая душа Ляксантра Иваныч! — с нежностью проговорил Заикин.

— А вы, Иван Михайлович, насколько я знаю, в прошлом году здесь, в Париже, чемпионат мира выиграли? — с улыбкой спросил Мациевич. — По каким же делам теперь во Францию пожаловали? Снова по спортивным или отдыхать?

Заикин подозрительно глянул на Ефимова и Мациевича:

— А Ляксантра Иваныч в телеграмме не сказывал?

— Нет, — ответил Ефимов. — Только просил встретить и помочь на первых порах.

— Дак я же к вам, — расплылся в улыбке Заикин. — В школу воздухоплавательскую!

— Решили на полеты посмотреть? — вежливо осведомился Мациевич.

Фиакр остановился на улице Мира у дома 27, где помещалась маленькая гостиница, в которой остановился Заикин.

Заикин встал, обстоятельно подвесил рыбок к удочке, взял свою палку и неторопливо сошел на мостовую. И только тогда ответил:

— Зачем «посмотреть»? Самому научиться.

Через двор аэропланной фабрики господина Фармана четверо рабочих несли самолетный мотор «Гном», а за ними в простых портах и кожаном фартуке шел Иван Михайлович Заикин и один нес на плечах точно такой же второй мотор.

Из ворот цеха выскочил мастер и крикнул рабочим:

— Вит, вит аллон!..

Из дверей конторы вышел господин — хозяин фабрики и директор школы мсье Анри Фарман.

— Гастон! — окликнул Фарман мастера.

— Мсье? — Мастер немедленно подбежал к Фарману.

— Гастон, надеюсь, вы не забыли, что я строжайше запретил пускать на фабрику кого-либо из иностранцев.

— Нет, мсье.

— Тогда почему у вас уже целый месяц болтается по всем цехах этот русский? Скандал братьев Райт и Вуазена до сих пор жив в моей памяти. Мне не хотелось бы быть втянутым в подобную историю, когда я узнаю, что русские начали выпускать аппараты моего типа.

Мастер весело рассмеялся:

— О мсье, вам это не грозит! Подозревать мсье Заикина в том, что он сможет хотя бы что-нибудь понять в секретах производства, простите меня, смешно. Во-первых, он ни слова не понимает по французски, а во-вторых, он настолько же силен физически, насколько умственно слаб.

— Но, Гастон...

— Прошу прощения, мсье, есть еще причина. Если бы мсье купил еще один хотя бы небольшой подъемный кран для переноски двигателей, я тут же выставил бы мсье Заикина за дверь.

— У нас нет лишних денег, — резко сказал Фарман.

— О мсье! — иронично воскликнул мастер. — Я вам так сочувствую!

— Вы забываетесь, Гастон.

— Мсье, вы сконструировали аэроплан и поручили строить его мне. Я сделал так, чтобы вы могли продавать летательные аппараты всем, кому вздумается. Вместе с вами мы максимально удешевили производство. Но нельзя же этим заниматься бесконечно! Прочность вашей конструкции еще весьма сомнительна.

— Гастон! Я сам летаю на этих аппаратах! Упрек не по адресу!

— Мсье! Не напоминайте мне о своих подвигах. Я готов трубить о них на каждом перекрестке. Вы вправе рисковать собственной жизнью, но вам никто не позволял рисковать жизнью других. Мало того, что вы обучаете летному делу на самых изношенных аппаратах, вы еще умудряетесь получать с учеников триста процентов прибыли за каждую поломку в процессе обучения. О мсье! Стоит ли после этого говорить о том, что у вас нет лишних денег?

— Как бы нам не пришлось расстаться с вами, Гастон...

— Мсье! Этого должны бояться только вы. Скандал братьев Райт и Вуазена, вы же сами сказали, еще жив в вашей памяти. И вряд ли вам захочется, чтобы фирма, в которую уйду я, в скором времени стала выпускать аппараты, очень похожие на те, какие выпускаем мы с вами сейчас. Уж если вы боитесь безграмотного Заикина, представьте, как вам следует опасаться моего ухода.

— Вы просто мерзавец, Гастон!

— Не будьте мерзавцем, Анри! Я слишком люблю вас, чтобы молча следить за тем, как падает ваш авторитет в глазах тех же учеников.

— Идите к черту!

— О мсье! С вами — куда угодно!

Из ворот цеха выскочил молодой рабочий и подбежал к мастеру и Фарману.

— Прошу прощения, но нам хотелось бы, чтобы вы заглянули в цех.

— Что случилось? — спросил мастер.

— Дело в том, что этот русский, кажется, предложил совершенно новый способ крепления тросов стабилизатора. Из того, что он говорил, мы не поняли ничего, но то, что он нам показал, — это просто потрясающе!

Мастер и Фарман переглянулись и бросились к воротам цеха.

— Ну, смотри, — говорил Заикин и что-то чертил на бумаге. — Ежели ты вырежешь вот такую пластиночку и просверлишь тут две дырки, а потом пропустишь сюда вот эти хреновины, то тебе никакие гайки и нужны не будут. Чем оно сильней натянется, тем крепче зажмет ее здеся. Понял?

Анри Фарман, мастер и несколько человек рабочих склонились над чертежом.

— А раз тебе гайки с болтами стали ни к чему, то чего у нас получается? А получается уменьшение веса...

Заикин взял приспособление для крепления тросов, вынул из него гайки с болтами, для наглядности взвесил в руке и отбросил их в сторону.

Фарман и мастер горячо заговорили о чем-то, а затем Фарман повернулся к Заикину и стал что-то говорить ему, одновременно рисуя на бумаге свой вариант.

— Да подожди ты! — с досадой прогудел Заикин. — Вот непонятливый. Ну, не так это! Не так. Вот смотри-ко...

Он отобрал у Фармана лист бумаги и снова стал набрасывать эскиз крепления.

— Ты слушай, — говорил он, не отрываясь от чертежа. — Раз уж ты по-русски ни бельмеса, я тебе буду говорить помедленней. Компрене?

— Компрене, компрене! — быстро сказал Фарман, тоже не отрывая глаз от чертежа и снимая сюртук.

И все стоящие вокруг закивали головами и сказали «компрене».

— Вот здеся сверлить две дырки... — медленно и раздельно стал объяснять Заикин.

Несколько человек русских офицеров в летной форме и Иван Михайлович Заикин сидели на краю Мурмелонского аэродрома и молча смотрели на взлеты и посадки двух аэропланов системы «Фарман». Там, вдалеке, где садились аэропланы, можно было разглядеть десяток стоявших фигур.

— Все летают, — зло сказал поручик Габер-Влынский. — Немцы, англичане, французы, японцы... Все! А мы сидим и ждем какой-то особой, уготованной только для нас очереди!

— Кончится это тем, что я вынужден буду писать его императорскому высочеству, — сказал подполковник Ульянин.

— Кому? — удивленно переспросил Заикин.

— Великому князю Александру Михайловичу, — пояснил Мациевич. — Он же председатель Всероссийского императорского аэроклуба. Мы командированы сюда его молитвами. И деньгами тоже.

— Елки-моталки! — поразился Заикин. — Неужто?

— Сегодня не в духе господин Фарман, завтра у мсье Бовье, нашего обожаемого и истеричного инструктора, разболится зуб, послезавтра будет ветер, а послепослезавтра произойдет еще что-нибудь, и полеты снова отменят! До каких пор это будет продолжаться? — нервно сказал поручик Горшков.

От группы, стоявшей около аэропланов, отделился человек и побежал к сидевшим на земле русским офицерам.

— Мы все так единодушны в своих возмущениях, что, казалось бы, сплоченней нас и быть не может. Однако стоит господину профессору Бовье вызвать кого-нибудь из нас на внеочередной полет, как от нашей солидарности не останется и следа, — улыбнулся Лев Макарович Мациевич, глядя на бегущего человека.

— Капитан, вы недооцениваете нас, — жестко сказал подполковник Ульянин. — Мы здесь все как на необитаемом острове, и наша сплоченность...

— Молю Бога, чтобы мы не начали есть друг друга на этом острове, — заметил Мациевич.

Бежавший человек остановился метрах в тридцати от группы. Это был японец в кожаной летной куртке и шлеме.

— Мистер Ульянин! Мистер Ульянин!!! — закричал он по-английски. — Профессор просит вас к аэроплану! Вы летите с ним на тренировку!

Ульянин вскочил, растерянно оглядел всех.

— Бегите, подполковник, бегите, — мирно проговорил Мациевич. — Наша солидарность не должна вставать преградой перед достижением главной цели.

Ульянин натянул шлем и побежал за японцем к самолету.

— Господа! — потрясенно воскликнул молодой поручик Горшков. — Я только сейчас понял основной принцип государственного правления! Одну секундочку, я постараюсь почетче сформулировать его. Значит, так: из любой массовой оппозиции нужно выбрать наиболее яростно настроенных и наиболее решительно противостоящих и неожиданно предоставить им те блага, которых лишена вся оппозиция и из-за лишения которых оппозиция и возникла. Таким образом, масса лишается руководящей силы, становится хаотическим сбродом, а правитель получает в союзники сильную личность, которая еще недавно стояла по другую сторону баррикад и наводила ужас на этого же правителя!

— И это называется четкая формулировка? — насмешливо проговорил Габер-Влынский. — Это же какое-то кошмарное словоблудие! Лев Макарович! Объясните Горшкову, что он открывает для себя мир с самой неудобной стороны: он ломится в давно открытые ворота. Тщетность его усилий — максимальная, коэффициент полезного действия равен нулю.

Заикин внимательно прислушивался, не отводя глаз от взлетающего и садящегося аэроплана.

— Я могу продолжить свою мысль! — закричал Горшков.

— Не надо, — мягко сказал Мациевич. — Весь принцип правления, открытый вами и так страстно и подробно сформулированный, укладывается в два слова: «Разделяй и властвуй!» Способ, известный со времени падения ассиро-вавилонской культуры. А это было совсем недавно — около пяти тысяч лет до нашей с вами эры...

— Иван Михайлович! — воскликнул Горшков. — Почему вы молчите? Вступитесь же за меня! Неужели вам нечего сказать?!

Заикин с трудом оторвал глаза от летного поля, оглядел всех с нежностью и негромко сказал:

— Почему же нечего? Есть, конечно! Я летать хочу.

И снова уставился на аэропланы.

Под вечер около ангара два механика, Жан и Жак, мыли аэроплан касторовым маслом, перекрикивались и время от времени разражались хохотом.

И под их истинно французскую веселую перебранку Мациевич неторопливо объяснял Заикину:

— Манипуляции при полете совершаются так: вот этот рычаг несет четыре проволоки — две к рулю глубины...

— Две к рулю глубины, — старательно повторил Заикин.

—...а две — к шарнирным подвескам главного биплана.

— Две — к подвескам биплана.

— Правильно, — похвалил Мациевич. — Двигая рычаг вперед и назад по отношению к направлению движения, сообщаем аппарату уклон вниз или вверх.

— А когда— что? — спросил Заикин. — Когда «вверх»?

— Вперед — вниз, на себя — вверх, — пояснил Мациевич.

— Вперед — вниз, — повторил Заикин и двинул рукой вперед воображаемый рычаг. — На себя — вверх.

Заикин сделал вид, что тянет рычаг на себя, и посмотрел наверх. В оранжевом от заходящего солнца небе летела стая гусей.

— В Россию летят, — вдруг хриплым голосом сказал он.

— Ну почему в Россию? — ласково возразил Мациевич. — Не обязательно.

— В Россию... — глядя вослед стае, упрямо повторил Заикин, и голос его дрогнул.

А французы перекрикивались и хохотали.

В цеху аэропланной фабрики господина Фармана Иван Михайлович Заикин продолжал таскать моторы, помогал натягивать расчалки, переносил с места на место крылья и огромные тяжелые детали. Молодые механики Жан и Жак работали вместе с ним, шутили, смеялись, пытались объяснить Заикину назначение того или иного агрегата. Заикин внимательно присматривался, слушал, переспрашивал.

В момент одного такого русско-французского диалога, подкрепленного жестикуляцией, в цех вошел Анри Фарман.

Он внимательно прислушался к разговору Жана, Жака и Ивана Михайловича и пальцем поманил к себе мастера.

— Гастон, вы можете купить кран, о котором так мечтали. Счет пусть пришлют на мое имя. И постарайтесь сделать так, чтобы кран выполнял свои прямые функции — поднимал тяжести, а не болтал бы с вашими рабочими.

— Слушаюсь, мсье.

— И попросите ко мне мсье Заикина.

Мастер окликнул Заикина и показал на Анри Фармана.

Заикин подошел, поклонился.

— Как вы себя чувствуете, мсье Заикин? — неожиданно по-русски, с трудом выговаривая слова, спросил его Фарман.

На что Заикин на плохом французском языке, но без малейшей запинки ответил:

— Благодарю вас, мсье Фарман, очень хорошо. Когда я начну летать?

Ошарашенный Фарман уставился на Заикина, как на седьмое чудо света. Потом проглотил комок и перевел растерянный взгляд на мастера. Мастер был поражен не меньше Фармана.

Жан и Жак давились от сдерживаемого хохота.

Фарман наконец справился с собой, любезно улыбнулся и по-французски сказал:

— Я и не подозревал, что вы говорите по-французски. Это намного упрощает дело. Вам будет нетрудно пройти курс авиатора. Завтра можете вносить деньги за аэроплан. Зайдите в мою парижскую контору, там вам выпишут счет, и вы оплатите его в банке Форжеле. Вы достаточно знакомы теперь с технологией производства, и вам будет нетрудно догадаться, что аэроплан для вас будет готов не раньше чем через три месяца.

Фарман резко повернулся и вышел из цеха.

Заикин не понял ничего из того, что сказал Фарман, и беспомощно повернулся к своим новым друзьям — Жану и Жаку:

— Чего он сказал-то?

Этот же вопрос Заикин повторил Льву Макаровичу Мациевичу.

Они стояли на краю летного поля, около ангаров: Жан, Жак, Мациевич и Заикин.

Жан и Жак, перебивая друг друга, рассказывали Мациевичу содержание разговора Заикина и Фармана. Лев Макарович смеялся и поглядывал на растерянного Заикина.

— Чего он сказал-то? — с тревогой повторил Заикин.

— Все в порядке, Иван Михайлович, — успокоил его Мациевич. — Едем в Париж, по дороге все расскажу. Значит, как вы Фарману сказали? Ну-ка, повторите.

Заикин смущенно повторил тщательно выученную французскую фразу. Жан, Жак и Мациевич восторженно захохотали.

— Что-нибудь не так сказал? — испугался Заикин.

— Нет, нет! Все прекрасно! Как мы и учили. Просто я не ожидал такого эффекта.

— А чего, — самоуверенно сказал Заикин, — я ко всему способный. Мне это еще Ляксантра Иванович Куприн говорил.

— Я совершенно согласен с господином Куприным, — весело сказал Мациевич и обнял Заикина: — Вперед! Аллон з анфан де ля патри...

Заикин подмигнул Жану и Жаку, и они пошли с Мациевичем в сторону Мурмелона.

В парижской конторе Фармана бесстрастный чиновник монотонно перечислял расходы, которые должен был оплатить Заикин, а Лев Макарович Мациевич тут же переводил:

— Три тысячи франков за курс обучения. Три тысячи двести франков в счет исправления всех будущих поломок в процессе обучения.

Заикин присвистнул и сказал:

— Лев Макарович, будь ласков, запиши сам и подсчитай, Христа ради. А то ведь ни за понюх табаку обжулит. Гляди, рожа у него какая!

Чиновник на секунду приостановился, переждал фразу Заикина и продолжал тем же бесстрастным голосом перечисление расходов. А Мацисвич взял в руки карандаш и бумагу и стал записывать, повторяя по-русски:

— За возможную поломку одного цилиндра мотора «Гном» — одна тысяча восемьдесят франков. Замена прорезиненной ткани на несущих поверхностях из расчета восемь франков за метр.

— Стой, стой! — вскричал Заикин. — Ты что, сдурел?!

Чиновник поднял на Заикина спокойные, холодные глаза.

— Жулик он, Лев Макарыч! — заволновался Заикин. — Ишь, ловкий какой! Восемь франков! Да где это видано?! Эта ткань прорезиненная в любой мануфактурной лавке по три франка за метр, бери — не хочу! А он — восемь франков!

— Продолжать? — по-французски спросил чиновник у Мациевича.

— Ты что думаешь — меня обдурить просто? — раскипятился Заикин. — Али я копейку к копейке сложить не смогу? Да я чемпионат борцовской три года держал! На полтинник ни разу не ошибся при любых расчетах!

— Успокойтесь, Иван Михайлович, — сказал Ма-циевич. — Эти цены назначает сам Анри Фарман, а мсье только перечисляет их.

— Но это же грабеж средь бела дня, — растерялся Заикин. — Неужто их совесть не мучает?

Чиновник снова уткнулся в прейскурант и монотонно забубнил.

— Аппарат системы «Фарман» — тридцать пять тысяч франков, — переводил и записывал Мацие-вич. — Запасные части и ангар...

— Какой еще «ангар»? — снова вскинулся Заикин. — Не нужен мне их ангар! Да я у себя в России...

Чиновник спокойно сказал несколько слов, и Мациевич перевел их Заикину:

— Аэроплан продается только с запасными частями и ангаром. Итак: запасные части и ангар — девять тысяч франков. За страховку третьих лиц, могущих пострадать при обучении полетам, по сто пятьдесят франков в месяц...

— Разбойники! — в отчаянии простонал Заикин.

Около банка Форжеле стоял автомобиль.

Шофер ходил вокруг автомобиля и протирал тряпкой медные части облицовки кузова.

На заднем сиденье, закрыв глаза и подставив лицо нежаркому весеннему солнцу, сидела баронесса де ля Рош.

Она не видела, как мимо нее прошли Заикин и Мациевич. Она не слышала, как уже в дверях банка Заикин обиженно прогудел:

— С ума сойти! Пятьдесят пять тысяч триста восемьдесят франков! Это сколько же получается по нашему, Лев Макарыч?

— Двадцать одна тысяча двести пятьдесят два рубля, — ответил Мациевич и первым прошел в операционный зал банка.

— Батюшки-светы! — сказал Заикин. — А ведь мне Пташниковы только половину таких денег выдали!

— Какие Пташниковы? — насторожился Мациевич. Заикин поскреб в затылке и нехотя сказал:

— Неохота мне, Лев Макарыч, говорить было, жаловаться... А ведь со мной в Одессе знаешь, какая штука произошла...

У одного из окон операционного зала стоял Леже и как с добрым знакомым разговаривал с банковским чиновником, который, ни на секунду не прекращая пересчитывать толстенную пачку денег, успевал улыбаться и задавать светские вопросы.

— Здоровье мадам?

— Благодарю вас, Поль. Отлично.

— Вас долго не было.

— Россия, Австрия...

— Как в России?

Леже вздохнул и через паузу ответил:

— Хорошо.

Чиновник на мгновение приостановился, вскинул глаза на Леже и снова зашелестел купюрами.

— Новый аэроплан для мадам? — спросил он.

— Да, — ответил Леже и вдруг увидел Заикина, который в углу зала что-то горячо рассказывал Мациевичу.

Чиновник закончил считать деньги и сказал:

— Все правильно, мсье.

Леже не ответил. Он продолжал смотреть на Заикина.

— Все в порядке, мсье, — удивленно повторил чиновник. — Деньги перевести на счет господина Фармана?

— Что вы сказали? — спросил Леже.

— Я спросил, на чей счет перевести деньги. Может быть, новый аэроплан вы решили заказать у Блерио?

Леже посмотрел на чиновника и задумчиво сказал:

— Может быть, действительно имеет смысл новый аппарат заказать у Блерио... До завтра, Поль!

— Всего доброго, мсье. Кланяйтесь мадам!

— Благодарю, — ответил Леже и пошел к выходу, но не прямо, а вокруг касс и окон — так, чтобы Заикин не смог егр увидеть.

Чиновник удивленно высунулся из окошка, стараясь постичь непонятное поведение своего старого клиента.

А Иван Михайлович в это время говорил Мациевичу:

— Вот, понимаешь, Лев Макарыч, какая штука получилась...

— Слушайте, Иван Михайлович, может, плюнуть вам на все это? Ведь мы, военные, командированы сюда за чужой счет. А, дорогой вы мой, — огорченно сказал Мациевич, — вам же за все самому платить.

— Ну уж дудки! — обозлился Заикин. — Я сюда не за тем приехал...

Заикин зашел за колонну и стал расстегивать сюртук, жилетку, выдирать из штанов рубаху.

— Вы что, голубчик мой?! — растерялся Мациевич. — Что с вами?

— Я, говорю, не за тем сюда приехал, чтобы над копейками трястись! — приговаривал Заикин и что-то яростно дергал у себя под рубахой. — Я летать должен! Летать!

— Что вы делаете, черт вас подери? — шепотом спросил Мациевич, потрясенно глядя на Заикина.

— Да деньги у меня в исподнем зашиты, — так же шепотом ответил Заикин. — Вы, Лев Макарыч, заслоните меня, а то тут, наверное, жулья, как на Привозе. Это у нас в Одессе рынок такой.

Мациевич прикрыл Заикина и огляделся: не видит ли кто?

— Почему я должна ехать в По к Блерио, когда я хочу ехать в Мурмелон к Фарману? — нервно спрашивала де ля Рош у Леже.

Они шли от автомобиля к калитке своего загородного дома.

— Я летаю на аппаратах системы «Фарман» и не собираюсь менять модель. Это непорядочно. Завтра же переведи деньги на счет Анри. Тем более что аэроплан уже почти готов... Послезавтра я еду к Фарману.

— Ну подожди, Кло... — пробормотал Лежс и остановил де ля Рош у входа в дом. — Ну подожди, родная моя. Не обманывай себя и меня — ты не к Фарману едешь в Мурмелон. Тебе же все равно, на чем летать. Ты замечательный авиатор, Кло, и на «Блерио» ты летала бы еще лучше. А потом мы уехали бы с тобой в Испанию. Ты знаешь, мне предложили для тебя гастроли в Испании...

— Я поеду в Мурмелон и буду летать на «Фармане»! — твердо сказала де ля Рош, посмотрела в глаза Леже и погладила его по щеке: — Мне очень жаль, Пьер... Останься в Париже, отдохни от меня. Там будет кому присмотреть за моим аппаратом.

— Ты едешь к этому русскому гладиатору? — грустно спросил Леже.

Де ля Рош взяла руку Леже, потерлась щекой о его ладонь и тихонько поцеловала ее.

— Мне очень жаль, Пьер.

Заикин и Мациевич выходили из банка.

— Стой, Лев Макарыч, — сказал Заикин. — Подержи-ка палочку.

Мациевич взял палку из рук Заикина.

Иван Михайлович огляделся по сторонам, вывернул наизнанку карманы сюртука и штанов, встал в профессиональную цирковую борцовскую позу, будто стоял не в центре столицы Франции, а на парад алле одесского цирка, и торжественно провозгласил:

— Абсолютный чемпион мира волжский богатырь Иван Заикин!

И в эту же секунду, точно так же, как в цирке, за его спиной грянул марш, сопровождаемый восторженными криками. Это было так неожиданно, что у Заикина даже челюсть отвалилась от удивления.

Он резко повернулся и увидел, как из боковой улицы под предводительством военного оркестра на площадь выходила колонна французских солдат регулярной армии. Кричали вездесущие мальчишки, рявкал оркестр, шли через площадь ярко одетые солдаты.

Заикин и Мациевич захохотали одновременно. Они стояли и хохотали сами над собой, они чуть не падали от хохота. Им даже пришлось обнять друг друга за плечи, чтобы не упасть. У Заикина по лицу текли слезы. На секунду они останавливались, судорожно переводили дыхание, взглядывали друг на друга и снова разражались безудержным хохотом.

В закладной конторе маленький седенький старичок прицеливался лупой в роскошные карманные часы Ивана Михайловича. Потом старичок отсчитывал франки за эти часы, а Заикин, мусоля пальцы, обстоятельно пересчитывал их и аккуратно прятал в бумажник.

А когда Заикин и Мациевич приподняли котелки, попрощались и вышли, старичок снова вставил лупу в свою мохнатую бровку и надолго уткнулся в только что купленные часы Ивана Михайловича.

Около учебного «Фармана» в кожаной авиаторской тужурке, замотав шею шерстяным шарфом, стояли Иван Заикин и еще несколько учеников летной школы.

Инструктор, профессор Бовье, по-французски объяснял принцип захода на посадку. При этом он показывал движение аэроплана двумя руками, точно так же, как спустя несколько десятилетий будут показывать все летчики мира.

Заикин напряженно следил за руками Бовье.

— Я вам потом все переведу и объясню, Иван Михайлович, — шепнул ему Лев Макарович Мациевич.

Не отрывая глаз от рук Бовье, Заикин шепнул ему в ответ:

— Чего тут объяснять-то, Лев Макарыч? И так все ясно: когда подходишь к земле, нужно на себя рычаг-то потянуть и немного опустить хвост... Он про это говорит?

Мациевич утвердительно кивнул и с нескрываемым уважением посмотрел на Заикина, но тот уже что-то шептал себе под нос. И руки его, огромные узловатые ручищи волжского грузчика, привыкшие к фантастическим тяжестям, невольно повторяли плавные движения рук профессора Бовье...

Потом Мациевич летал самостоятельно. Профессор Бовье разговаривал с Львом Макаровичем почтительно и серьезно, не так, как с остальными учениками. Потом летали англичанин и индус, и только потом Габер-Влынский с профессором.

Заикин суетился, помогал разворачивать аэроплан и искательно;заглядывал в глаза профессору. Но Бовье только посмеивался и похлопывал Заикина по плечу.

Под вечер, когда полеты были закончены, Мациевич и Заикин шли пешком по пыльной проселочной дороге от аэродрома в Мурмелон. Мимо них ехали ученики школы Фармана. На мотоциклах, на велосипедах, на конных пролетках. Усталые, грязные, счастливые.

Первым окликнул Мациевича и Заикина поручик Горшков. Он остановил наемную пролетку и крикнул:

— Лев Макарович! Иван Михайлович! Садитесь, подвезу до отеля!

— Спасибо, Коленька, — ответил Мациевич и улыбнулся. — Мы с Иваном Михайловичем пройдемся пешком.

Горшков покатил дальше, но в следующую секунду их догнал на большом мотоцикле с коляской англичанин и тоже предложил свои услуги. Мациевич поблагодарил его по-английски, и англичанин покатил вперед. Проехал индус на велосипеде, крикнул что-то по-французски.

Мациевич помахал ему рукой и сказал Заики ну:

— Забавная штука! Я на секунду вдруг с ужасающей ясностью представил себе всех этих милых молодых людей дерущимися друг против друга на аэропланах одинаковых конструкций.

— Бог с вами, Лев Макарыч, — тревожно сказал Заикин. — Слова-то вы какие страшные говорите! Неужто и вправду вам видение такое?

— Простите меня, дорогой мой, — извинился Мациевич. — Я, наверное, просто устал. Вот и лезет в голову всякая дрянь.

Некоторое время они молча шли навстречу садящемуся солнцу.

— Нет, нет, Лев Макарыч, — тряхнул головой Заикин, отгоняя от себя нахлынувшие мысли. — Не может сейчас такого быть.

— Вы о чем?

— Ну, чтобы дрались... После пятого года все друг к дружке тянутся. И не нужно о драке думать. Кому она на пользу-то будет? Победившему, что ли? Так это только на борцовском ковре побеждать приятно и выгодно. И то так иной раз себя израсходуешь, что такая победа потом — как вериги на шее. Вот мне Петр Осипович Пильский как-то историю России читал. Вы Петра Осиповича знаете?

— Не имею чести.

— У-у-у! Головастый мужичонка, такой башковитый, что прямо спасу нет! Лекции читает, в журналы пишет. Бедовый! Так он мне историю русского народа как-то по книжке пересказывал...

— Нету, нету, Иван Михайлович, истории русского народа! — вдруг зло сказал Мациевич.

— Да вы что, Лев Макарыч? Мне Петр Осипович сам книжку показывал!

— Нету истории русского народа, — повторил Мациевич. — История есть у царей, патриархов, у дворян... даже у мещан, если хотите знать. История что подразумевает? Постоянное развитие или падение, смену явлений. А наш народ каким был во времена Владимира Красное Солнышко, таким и остался по сие время. Та же вера, тот же язык, та же утварь, одежда, сбруя, телега, те же знания и культура. Какая тут, к черту, история!

— Мне, Лев Макарыч, спорить с вами трудно по причине моей неграмотности, но и слушать такое прискорбно, — разозлился Заикин. — Вот еще с полверсты пройдем, так вы до того договоритесь, что раз истории нет, то и народа нет, и России нет!

— Очень правильно заметили! Ни народа, ни России! Есть только несколько миллионов квадратных верст пространства и несколько сотен совершенно разных национальностей, есть несколько тысяч языков и множество религий. И ничего общего, если хотите знать. И пока не найдется человек, который сумеет все это объединить, направить в единое русло, пока действительно и искренне не поймет, что же нужно этому пресловутому народу, история не начнется!

— Это что же, какой-то новый наместник Бога на земле? — насмешливо спросил Заикин.

— Я не знаю, как он должен называться. Я знаю, что время должно родить его, если он уже не рожден.

— Я этого знать не хочу, — мрачно и твердо проговорил Заикин, шагая по пыльной дороге. — Но вот сегодня, когда вас, Лев Макарыч, в полет провожал, понял, что ежели я сюда в школу этаким «фуксом» проскочил, ежели спервоначалу я для себя считал авиаторство еще одним трюком в большом цирковом номере, на котором и деньжишек, и реноме подзаработать можно, то теперь мои помыслы совсем другой колер имеют. Я вам не рассказывал — ночью, когда у Пташниковых ужинали, я сказал, что, мол, Россию хочу прославить. А сам подумал: «Врешь ты все, Ванька! Сболтнул ради красного словца». А может, настроение было такое. Возвышенное. А сегодня понял... Посмотрел, Лев Макарыч, как вы летите, и чуть не заплакал от радости.

— Дорогой Иван Михайлович, — растроганно произнес Мациевич, — простите меня, Бога ради! Не поймите мои слова превратно. Не должно быть добренькой, всепрощающей любви ни к ребенку, ни к женщине, ни к Родине. Особенно к Родине! Ей за все унижения и страдания в прошлом и в настоящем — как искупление бед и обид — предначертано великое будущее. Может быть, именно потому мы и находимся здесь...

Мациевич неожиданно прервал себя, схватил Заикина за руку и оттащил его на обочину дороги.

— Батюшки, кто это так сломя голову мчится?

Оставляя за собой шлейф пыли, прямо на них несся автомобиль.

В нем стояла де ля Рош и что-то весело кричала Заикину и Мациевичу. Автомобиль остановился, взметнув вверх пыльное облако. Де ля Рош открыла дверцу и спрыгнула на землю. Радостная и счастливая, она спокойно подошла к Заикину, обняла его мощную шею, нежно поцеловала, молча пригладила пальцами его усы и, не отпуская, повернула голову к Мациевичу:

— Пожалуйста, объясните мсье Заикину, что на территории Франции я имею право его целовать тогда, когда мне этого захочется. Не согласовывая это со своим правительством и префектурой.

Поздно вечером сидели в маленьком ресторанчике при отеле.

Немцы сидели с немцами, англичане с англичанами, русские с русскими...

Иван Михайлович Заикин был элегантен, тих и торжествен. Он сидел рядом с де ля Рош и почти неотрывно смотрел на нее. Слушал внимательно, будто каждое слово незнакомого ему языка было понятным и удивительно близким. А де ля Рош что-то говорила ему и говорила.

Речь ее была чрезвычайно богата интонациями, в какую-то секунду она вдруг начинала смеяться над тем, что рассказывала, и тогда Заикин тоже улыбался, иногда голос ее становился грустным, и тогда Иван Михайлович слушал ее опечаленно.

В ресторан вошли несколько русских офицеров. Поручик Горшков сразу же увидел Заикина и де ля Рош и весело потянул всю компанию к их столику. Но Мациевич удержал его и предложил сесть в другом конце небольшого зала. Горшков непонимающе посмотрел на столик Заикина, на Мациевича и обиженно пошел туда, где уже усаживались Ульянин, Габер-Влынский, Руднев и Пиотровский.

Теперь за столиком Заикина слушала де ля Рош. Говорил Иван Михайлович:

—...мы в восемьдесят девятом годе из Верхне-Талызино, Симбирской губернии, чтобы с голоду не помереть, в Самару уехали. С голоду, Бог спас, не померли, но и там не сладко было. Мне и десяти годов не исполнилось, а батя меня уже в поводыри одному слепому нищему отдал. Жулик он был, этот нищий! Ужасно, по тем временам, богатый человек. Я его спрашиваю: «Дедушка, зачем мы побираемся? У тебя же всего много...» А он мне: «Молчи, змееныш!» и палкой меня.

Заикин рассмеялся. Де ля Рош посмотрела на него увлажненными глазами и тоже рассмеялась.

Поручик Горшков отвел глаза от столика Заикина и де ля Рош и потрясенно сказал:

— Господа! Просто мистика какая-то! На каком языке они разговаривают? У меня такое впечатление, что они понимают каждое слово друг друга!

— Поручик, я приказываю вам сидеть смирно и не крутить головой, — сказал Ульянин.

Де ля Рош низко наклонилась над столом и что-то говорила Ивану Михайловичу. В глазах у нее поблескивали слезы, но она улыбалась, и в голосе ее слышались нежность и смущение. В какой-то момент, продолжая говорить, она развязала газовый шарфик, под которым оказалась золотая заикинская медаль. Поднесла ее к губам, тихонько поцеловала и снова обернула шею шарфиком, скрыв под ним золотую награду.

Заикин опустил глаза и смущенно завязал узлом вилку.

На аэродроме по полю катался аэроплан. Мсье Бовье и сам Анри Фарман обучали новичков «пробежкам» по земле с работающим мотором.

Ученики — здоровенные усатые дяди — бегали за аэропланом, как мальчишки, в ожидании своей очереди, искательно заглядывали в глаза Фарману и Бовье, внимательно слушали объяснения, переводили друг другу с французского на немецкий, на английский, на русский, на японский все, что говорили инструктор Бовье и директор школы Фарман.

Мациевич что-то втолковывал Заикину, тот смотрел на него с напряженной физиономией, запоминал и снова приставал к Мациевичу с вопросами.

Улучив момент, Заикин подошел к Фарману и мрачно спросил по-французски:

— Мсье Фарман, когда я буду летать?

Фарман рассмеялся, похлопал Заикина по плечу и ушел, на ходу раскуривая трубочку.

— Анри, я вам так благодарна за все! — сказала де ля Рош. Они стояли в цехе-ангаре около нового аэроплана.

— Не стоит благодарности, Кло, — сказал Фарман. — Через несколько дней вы сможете облетать эту новую игрушку. Остались какие-то пустяки. Почему не приехал Пьер?

— Вы из меня сделали авиатора, Анри. Вот за что я благодарна вам.

— Не преувеличивайте моих заслуг, Кло. Вы были самым способным и самым очаровательным учеником моей школы.

— Я охотно пококетничала бы с вами. Анри, но мое уважение к вам настолько велико, что мешает мне это сделать.

— А жаль! — рассмеялся Фарман. — Когда приедет Пьер принимать новый аэроплан?

— Анри, — Де ля Рош вынула из сумочки пудреницу и, глядя в зеркальце, провела пуховкой по лицу, — когда должен быть готов аппарат мсье Заикина?

— Понятия не имею, — легко ответил Фарман. — Когда справлюсь со всеми остальными заказами. Месяца через два-три... — И вдруг насторожился. Посмотрел на де ля Рош и спросил удивленно: — В чем дело, Кло?

— Он уже оплатил счет за постройку? — спросила де ля Рош, внимательно разглядывая свой нос в маленьком зеркальце.

— Да. В чем дело, Кло?

— Когда, вы сказали, будет готов мой аппарат?

— Через несколько дней...

— Анри, будьте же как всегда любезны и отдайте мой аэроплан мсье Заикину, — спокойно сказала де ля Рош и впервые посмотрела в глаза Фарману. — А я подожду эти два-три месяца.

— Вы сошли с ума, Кло! Вы не можете ждать так долго! Я слышал, что Леже заключил для вас очень выгодный договор на гастроли в Испании.

— Я тоже слышала об этом, Анри. — Де ля Рош невозмутимо спрятала пудреницу в сумочку. — Пожалуйста, передайте этот аэроплан мсье Заикину. Я вам буду очень обязана. Считайте, что я уступаю свою очередь.

— А как же гастроли в Испании? — растерялся Фарман. — Я не рекомендовал бы вам летать там на старом аппарате. Он уже достаточно изношен.

Де ля Рош поцеловала Фармана в щеку и улыбнулась:

— Мой дорогой мэтр, я так привыкла во всем следовать вашим советам, что ни за что не буду летать в Испании на старом аппарате. Я просто туда не поеду!

— Вы с ума сошли! Что с вами, Кло?

— До свидания, Анри, — нежно сказала де ля Рош. — Я была так рада вас видеть. И пожалуйста, напрягитесь и придумайте, под каким соусом вы через несколько дней сообщите мсье Заикину, что его аэроплан уже готов.

Несколько русских офицеров, Заикин, Ефимов и Фарман стояли около новенького аэроплана. Заикин был расфранчен и торжествен. В руках он держал свою роскошную трость с бриллиантами. Неподалеку стоял художник Видгоф и набрасывал с натуры аэроплан. С другой стороны аппарата фотограф устанавливал свою треногу. Около аппарата копошились Жан и Жак.

Фарман говорил, а Мациевич почти синхронно переводил Заикину:

—...только из глубочайшего уважения перед твоими спортивными заслугами господин Фарман нашел возможность ускорить постройку аэроплана.

Жан и Жак переглянулись. Жан ухмыльнулся, а Жак сплюнул.

— Мсье Фарман говорит, что он сам пролетит сейчас над полем, чтобы показать тебе все достоинства аэроплана, — сказал Мациевич.

Фарман улыбнулся и посмотрел на трость Ивана Михайловича.

Заикин перехватил его взгляд и тут же быстро проговорил:

— Ты, Лев Макарыч, передай ему, что я и слов таких не могу найти, чтобы выразить свою благодарность, а посему прошу его принять маленький презент...

И Заикин протянул Фарману трость. Мациевич перевел, и Фарман, уже искренне восхищенный, принял подарок.

Пока он любовался тростью, Мациевич тихо спросил Заикина, показывая на художника и фотографа:

— Иван Михайлович, дорогой ты мой, на кой тебе черт сейчас эти-то понадобились? И так на бобах сидим, зубами щелкаем.

— Лев Макарыч! Реклама — ух какая страшная сила! Может, я мужик и серый, и неграмотный, а только в этом я соображаю будь здоров!

— Мсье Заикин! Силь ву пле, — сказал Фарман и широким жестом пригласил Заикина занять пассажирское сиденье.

Он сказал еще несколько слов и любезно улыбнулся.

— Господин Фарман говорит, что он сам сотворит твое крещение.

— Батюшки-светы! — воскликнул Заикин и бросился к аэроплану. — Да неужто?! Эва, что моя тросточка-то наделала! Недаром за нее тысячу двести рублей плочено! Хорошо, что в ломбард заложить не успели!

Русские захохотали, зааплодировали. Фарман принял это на свой счет и вежливо поклонился.

Он сел впереди, Заикин — чуть выше, сзади. Жан и Жак принялись запускать мотор.

— Стой! — заорал Заикин. — Стой, тебе говорят!

Фарман испуганно обернулся.

— Снимай на карточку! — крикнул Заикин фотографу. — И чтоб все хорошо вышло! А то я с тебя шкуру спущу!

Фотограф засуетился. Фарман понял, в чем причина задержки, рассмеялся и с уважением посмотрел на Заикина.

Заикин похлопал Фармана по плечу, указал пальцем на аппарат фотографа и сказал:

— Гляди туда, сейчас птичка вылетит!

Фарман повернулся к фотографу, Заикин напружинился, выкатил глаза, и снимок был сделан.

Анри Фарман рассмеялся, сдвинул кепку козырьком назад, спрятал в карман трубку и что-то скомандовал Жану и Жаку. Мотор затарахтел, Заикин снял с головы котелок, трижды перекрестился истово и бросил котелок Жаку. Тот ловко поймал его и весело отсалютовал им Заикину.

Аэроплан покатился на взлетную полосу.

Сверху Заикин смотрел на поле, на ангары, на крохотные фигурки людей, жмурился от сильного встречного ветра и судорожно цеплялся за расчалки руками.

Фарман спокойно и уверенно управлял аэропланом. Время от времени он поворачивался к своему пассажиру и вопросительно смотрел на него.

— Формидабль! — кричал ему Заикин. — Так красиво, просто спасу нет! Я говорю: красиво! Жоли! Се тре жоли! Огромадное вам мерси, господин Фарман!

В Одессе, в кафе на Николаевской набережной, Куприн читал вслух письмо Заикина. Ярославцев, Нильский и Саша Диабели слушали серьезно и печально.

Голос Куприна был сухим и нерадостным:

— «...денег нет ни капельки. Что господа Пташниковы чеком выписали — того и на половину расходов не хватило. Хорошо, что своих было сколько-то, а то бы совсем беда. Заказал фотографии и афиши, потому как здесь делают их быстро и красиво. Чем платить — ума не приложу. Завтра в Париж поеду — чемпионскую ленту с золотыми медалями закладывать. А больше у меня ничего нет. Хорошо, что еще сильно помогает капитан флота Лев Макарович Мациевич. Тоже очень грамотный господин и душевный. Вроде тебя, дорогой мой сердечный друг Александр Иванович.

Пишет это письмо Коленька Горшков. Я ему говорю, а он пишет. А еще встретил я здесь госпожу де ля Рош. Оказывается, ее Клотильдой звать. По-нашему, значит, Клавдия, Клава... Она тут за новым аэропланом приехала. Ей Фарман наказал ждать три месяца. А мне из уважения, что я чемпион, сразу сделали. Ты, Сашенька, накажи Пете Ярославцеву, чтобы он к Пташниковым сходил и положение мое обрисовал. Пусть денег шлют, коли хотят на мне зарабатывать. Сам к им не ходи и дела с ими не имей. Помни, кто ты и кто они. А Петя Ярославцев со всякими привычен общаться. Пусть он идет. А еще поклонись Петру Осиповичу Пильскому и накажи ему, чтобы лишний раз не горячился. У него здоровье слабое. Сашу Диабели поцелуй и водки трескать ему много не давай, а то он свой талант вконец загубит. Сам себя береги и отпиши мне, что в цирке делается. А еще все господа русские офицеры, когда узнали, что мы с тобой люди не чужие, велели тебе низко кланяться. Обнимаю тебя, незабвенный ты мой друг, дорогой Сашенька, и желаю тебе здоровья и долгих лет жизни. К сему, ваш Иван».

— Иван... — с трудом проговорил Пильский, замотал головой и стряхнул набежавшие слезы.

— М-м-да... — Куприн еще раз заглянул в письмо и обвел взглядом друзей.

Все сидели подавленные.

В это время к их столику подошел не очень трезвый, помятый франтик с дешевой тросточкой в руке, и соломенным канотье на голове. Он изысканно поклонился и приподнял свою нелепую шляпку.

— Господин Куприн, я жутко извиняюсь. Я вам не собираюсь долго морочить голову. Что слышно от Ивана Михайловича из Франции?

Это было так неожиданно, что все оторопели. И только Пильский сразу же взорвался:

— А вас почему это интересует?! Вы, собственно говоря, кто такой?

— Я?.. — Франтик даже отступил на шаг от удивления. — Кто я такой?! Я — одессит! Вот почему это меня интересует!

В центре летного поля школы господина Фармана стояли два аэроплана. Около них суетилась группа учеников.

А на краю, около ангара, стоял третий аэроплан — Заикина. Иван Михайлович в кожаной тужурке и вязаной кепочке сидел на пилотском месте и сосредоточенно двигал рычагами. Внизу, у колеса, стояла Клотильда де ля Рош и что-то быстро объясняла ему по-французски, показывая кистями рук эволюции аэроплана.

Заикин напряженно слушал и делал судорожные движения штурвалом, чем приводил в отчаяние свою прелестную учительницу. Она уже горячилась, покрикивала на него и вдруг в какой-то момент села на колесо и попросту расплакалась. Заикин тяжело слез с аэроплана, огляделся — не видит ли кто — и угрюмо склонился над плачущей де ля Рош.

— Клава, а Клава... Ну, не обижайся, Клавочка... — прогудел он. — Ну, не понимаю я. Же не компран па... Понимаешь? Вот Лев Макарыч отлетает, придет и все мне объяснит. По-русски.

Де ля Рош вскочила, глаза ее блеснули гневом, и она указала рукой на пилотское сиденье:

— Анкор! Репетэ!..

Заикин поспешно забрался на аэроплан, схватился за рукоять управления и выжидательно уставился на де ля Рош. Медленно и раздельно де ля Рош произнесла несколько слов. Заикин вслушался и так же медленно сделал движение рукоятью.

— Браво! — крикнула де ля Рош и счастливо засмеялась. Заикин перевел дух, не удержался и горделиво произнес:

— А ты что думала? Что я уж совсем чурбан неотесанный? Ты только говори помедленней, я мужик понятливый. Разберусь, что к чему.

— Му-жик... — нежно проговорила де ля Рош. — Ваня...

— Во! — удовлетворенно сказал Заикин. — Правильно. Давай еще репетэ...

— Да Господи! Да рази ж мы не понимаем! — сказал Дмитрий Тимофеевич Пташников Ярославцеву и Диабели. Он даже руками всплеснул в отчаянии. — Да неужели мы что-либо пожалеем для Ванички?! Да сегодня же переведем деньги в Париж! Не извольте беспокоиться, господа хорошие... Шутка ли дело — летать учиться! Да еще эти французы окаянные — дерут небось за все втридорога. Не хотят, чтобы русский человек под небесами парил. Не хотят... Ну что за оказия, Боже ж ты мой! Не извольте беспокоиться, господа, не извольте беспокоиться! Ну что ж за несчастье такое?..

И Дмитрий Тимофеевич горестно покачал головой.

Ярославцев и Диабели поклонились и вышли. Дмитрий Тимофеевич закрыл за ними дверь. Откуда-то неожиданно показался Травин и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Иван Сергеевич, — спокойно проговорил Пташников, — проверить все счета, затребовать прейскурант фирмы Фармана, немедленно выяснить все побочные расходы этого дурака Заикина. Переезды, отели, запасные части, возможную отгрузку аппарата по железной дороге отнести за счет этого милого энтузиаста. Чтобы заткнуть пасть господам репортерам, переведите в Париж на имя этого густопсового авиатора двести рублей и категорическое требование немедленно предоставить отчет обо всех произведенных затратах. Пташниковы — не дойная корова.

Заикин гонял и гонял по полю свой «Фарман». Солнце уже садилось, механики закатывали в ангары учебные аэропланы, ученики школы группками направлялись в сторону Мурмелона. Русские стояли и ждали Заикина.

— Должен признаться, господа, что меня слегка раздражает этот несколько туповатый фанатизм, — сказал подполковник Ульянин и показал на аэроплан Заикина.

— Должен признаться, что меня несколько удивляет ваш тон, — резко заметил Мациевич. — То, что вы сейчас изволили назвать «туповатым фанатизмом», не что иное, как комплекс великолепных и, может быть, истинно русских качеств.

— У нас разные конечные цели, — насмешливо произнес Ульянин. — Для нашего могучего друга это блажь, фиглярство...

— У нас у всех единая цель, — прервал его Мациевич, — и разница только лишь в том, что за вашей спиной, подполковник, стоит по меньшей мере пять поколений русской интеллигенции, давшей вам достаточно широкие знания, культуру, университет и, простите меня за бестактность, государственное содержание. А у него, кроме жгучего желания бороться вместе с вами... Заметьте, подполковник, вместе с вами, за престиж своей родины, нету ни черта! И если мы, грешные, поднимаемся по этой лестнице, аккуратно пересчитывая каждую ступеньку, то ему необходимо единым махом преодолеть сразу несколько пролетов. Это только для того, чтобы к «конечной цели» прийти одновременно с нами. Неужели это называется «туповатый фанатизм»?!

А Заикин гонял и гонял по полю свой «Фарман», и лицо его ежесекундно меняло выражение: то оно было испуганным, то счастливым, то внимательным, то растерянным.

Мурмелонцы праздновали какой-то свой праздник. Кабачки и кафе были переполнены. Маленькие, но слаженные оркестрики играли разные мелодии, и люди танцевали прямо на улицах. В окнах домов были вывешены национальные флаги. Над центральной площадью выступал канатоходец, и толпа, стоящая внизу, глазела на него, весело и хмельно давая ему советы.

Будущие авиаторы, принаряженные, многие с цветочками в петлицах, сидели за столиками кафе, толкались на площади, гуляли по улицам, кокетничали с местными дамами. Был праздник.

В кафе при отеле русские офицеры принимали господина Фармана, мсье Бовье и мадам де ля Рош. Было весело и шумно. Фарман оживленно болтал с Горшковым и Ульяниным. Не очень трезвый маленький Бовье что-то яростно втолковывал Мациевичу, а Лев Макарович любезно улыбался и посматривал на де ля Рош. Она, казалось, участвовала во всех разговорах, на шутку отвечала шуткой, вовремя поднимала свой бокал, но взгляд ее был прикован к входным дверям.

— Где же мсье Заикин? — наконец спросила де ля Рош у Мациевича.

— Должен быть с минуты на минуту, — ответил Мациевич.

Огромные ворота одного из ангаров были слегка приоткрыты, и оттуда доносился негромкий глуховатый голос Ивана Михайловича Заикина:

Средь высоких холмов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело...

В углу полутемного ангара вокруг большого ящика, на котором был сервирован «стол», сидели два фабричных охранника, ангарный сторож и Иван Михайлович.

Под песню Заикина кружились по ангару в каком-то дурашливом вальсе Жан и Жак. Фабричные охранники умиленно слушали незнакомую песню и пили пиво, а пьяненький ангарный сторож совсем по-русски, не отрываясь, смотрел на поющего Заикина снизу вверх и заливался хмельными слезами.